Главная страница | Биографии и мемуары | Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек

Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек
Инна Ли
Геннадий Аркадьевич Бордюгов
В книге памяти собраны воспоминания о видном ученом и педагоге, его огромном вкладе в развитие образования, науки и культуры России / СССР, а также в развитие китайской русистики. О разных этапах жизни и судьбы профессора рассказывают члены его семьи, ученики, коллеги по работе, участники его проектов и просто близкие ему люди.
Выход книги приурочен к первой годовщине со дня кончины В.В. Агеносова.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек
Составление и редакция: Геннадий Бордюгов и Инна Ли

Книга издана благодаря содействию:

СЕМЬИ В.В. Агеносова,

а также учеников и друзей —

Сергея Ивановича ПЛАКСИЯ Александра Владимировича КРУПЕНИКА Алекандра Васильевича ТОЛКАЧЕВА

Валерия Ивановича КУЗЬМИЧЕВА
Петра Константиновича ГОНЧАРОВА
Анатолия Григорьевича ЛОЖКИНА
Александра Михайловича РЫБАКОВА
Михаила Георгиевича ПАВЛОВЦА

Владимира Львовича БОТВИЧА


В книге использованы документы и фотографии из семейных архивов И. Ли, В.И Кузьмичева и других авторов, а также АИРО-XXI.

Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек ? Сост. ГА. Бордюгов, И. Ли. – Москва: Пробел-2000, 2024


© Авторы и составители, 2024
© АИРО-XXI, оформление, 2024
© «Пробел-2000», 2024

Предисловие



Этой книгой мы чтим память Владимира Вениаминовича Агеносова, его вклад в развитие образования, науки и культуры России/СССР. Рассуждая о жанре биографии, известный историк и политолог Бен Пимлотт однажды заметил, что важно «не создание точного образа», а скорее «дать общее представление, используя широкую палитру исторических свидетельств», поскольку «цель – не абстрактная истина, а понимание». Следуя такому видению, наша книга – попытка создать образ профессора В.В. Агеносова, воплощающего русскую интеллигенцию, вдумчивую, оптимистическую и самодостаточную.
Прошедший год после его ухода позволяет заново осмыслить масштаб его фигуры, по-иному воспринять его дела, результаты педагогической деятельности, написанные книги и учебники, наконец, личную траекторию жизни в соответствии с вызовами времени.
Отдельный человек не может полностью отрешиться от своей эпохи, но он может возвыситься над ней. И творческое наследие профессора – свидетельство тому. Внутренняя свобода была значимой для него. И это не противоречило его жизненными принципам и убеждениям, которые в советское время называли «идейностью». Как нам представляется, формула жизни и творческого долголетия Владимира Вениаминовича заключается в его таланте, воле, великодушии, остром уме, дружественности, развитом эстетическом чувстве и широком кругозоре.
Об этих и других свойствах его личности подробно рассказывают авторы этой книги – родные, близкие друзья, ученики и коллеги. Возможно, не все приводимые факты и оценки являются истиной в последней инстанции, разделяемой безусловно всеми и исчерпывающей до конца заданную тему. Но собранные вместе они составляют многогранный образ Владимира Вениаминовича, обрисовывают основные ипостаси его жизни, его духовные ценности и мечты. И его место в пространстве нашей памяти обозначить, надеемся, удалось.
Книга подготовлена совместными усилиями многих людей, которым хотим выразить свою признательность:
Сергею Щербине – за дизайн и верстку книги.
Ивану Плигину – за печатные работы.
Валерию Кузьмичеву – за фотоархив.

Геннадий Бордюгов, Инна Ли

Глава 1
Магнитогорск-Москва: детство, юность, друзья

Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)


Баба Софья Васильевна Агеносова, как мне рассказывали, когда я родился, разочарованно протянула: «Мальчик!». Но потом любила меня без памяти, ревновала к бабе Вере Васильевне Сережниковой и даже к маме. Она умерла, когда я был в первом классе, и единственное воспоминание о ней – это обаяние доброты, исходившей от нее.
Баба Вера в молодости была учительницей, прекрасно знала два иностранных языка (увы! меня им не учила), осталась старой девой и всю свою нерастраченную любовь перенесла на меня. Стоило мне пожаловаться на кого-то из соседних мальчишек, как баба Вера выскакивала из дома (жили мы в двухквартирном домике) и мчалась разбираться с «обидчиками». Вечером приходила с работы мама, расспрашивала о причинах скандала и, если выясняла, что виноват-то был я, попадало и мне, и бабе Вере. Что, впрочем, не мешало бабушке и в следующий раз мчаться на защиту любимого внука.
Бабушки спасли меня и от занятий музыкой. Мне не нравилось часами сидеть за пианино и я под разными предлогами отлынивал от выполнения домашних заданий. Моих товарищей, которые тоже не испытывали любви к гаммам и этюдам, принуждали сидеть за инструментом строгие мамы. Моя мама была на работе, а бабушки жалели ребенка. Кончилось тем, что мама взяла с меня слово, что я никогда не упрекну ее в том, что не научился музицировать и сдалась: уроки музыки прекратились. Слово я сдержал, но когда уже в наши дни мой бывший одноклассник Женька Колобов, придя ко мне в гости, играл наизусть «Времена года» Чайковского, честно говоря, я немного завидовал. Спасали меня бабушки и от огорода, с двух сторон окружавшего наш домик. Ходить с ведрами и поливать каждый куст помидоров, полоть картошку, делать грядки под огурцы – всё это я хотя и делал, но, что называется, из-под палки. Было куда больше интересных дел в школе, где я был и председателем Совета Командиров (так мы назвали ученический комитет), и секретарем комитета комсомола. Баба Вера (Софьи Васильевны к тому времени уже не было на свете) настояла, чтобы половину огорода, находившуюся за домом, отдали соседке. Умерла баба Вера 11 ноября 1959 года, когда я был уже в последнем классе школы.


Новорожденный с бабой Соней (Софьей Васильевной Агеносовой), 1942 г.

К этому времени моим главным учителем стала мама. Врач по специальности, она в 1931 году приехала на Магнитку и навсегда связала свою жизнь с металлургическим комбинатом. Была и доверенным врачом профкома, и зав. терапевтическим отделением больницы медсанчасти комбината, и главным врачом этой медсанчасти. При ней строилась первая стационарная поликлиника, был возведен большой комплекс больницы. О своих делах, сражениях с бюрократами мама, вернувшись домой, рассказывала нам с бабой Верой. О своей предыдущей деятельности мама рассказывать не любила. Но в доме был большой альбом с фотографиями, где я видел красавицу-маму то в нарядном платье в Крыму, то в военной форме в окружении врачей и раненых красноармейцев. И естественно, расспрашивал. Так я узнал, что к ней сватались многие, но не растопили ее сердца. Неохотно рассказала она мне о моем отце, единственном, кого она полюбила (вся городская интеллигенция говорила, что это была красивая пара) и с кем они расстались, когда мама слишком гордо повела себя с предполагаемой свекровью.


Мама Ольга Владимировна и бабушка Софья Васильевна Агеносовы

Рассказывала мне мама и о том, как была начальником эвакогоспиталя 1725, расположенного в Магнитогорске. Из этих рассказов передо мной вставал образ деятельного и принципиального человека. В госпитале наряду с должностями медперсонала появилась ставка комиссара. Первый комиссар был из аппарата горкома (или райкома) партии, да еще и протеже военкома. Не понюхав пороха, он назойливо говорил о скорой победе, о слабости немцев, чем раздражал тяжелораненых бойцов, в отличие от него прочувствовавших тяжесть войны. Более того, он требовал от медперсонала участия в бесконечных политбеседах и регулярно поучал начальника госпиталя, как надо строить работу. Закончилось это тем, что мама потребовала заменить его выздоравливающим политруком. Что и было сделано. А комиссара-демагога отправили на фронт. Впоследствии это отразилось на военной карьере мамы: когда она демобилизовывалась, военком отказался представить ее к очередному званию майора. Так она и осталась капитаном медицинской службы, что, впрочем, ее не очень волновало.
Я навсегда запомнил рассказ мамы, как своеобразно решала она зимой 41–42 годов вопрос о транспортировке раненых с вокзала. Уральские метели заметали все дороги, и путь от вокзала до госпиталя занимал несколько часов. Долгий путь приводил к простудам и усложнял лечение. И тут маме и комиссару пришла идея использовать городской трамвай, узкие пути которого чистились регулярно: на трамвае доставляли рабочих Магнитогорского металлургического комбината, выполнявшего военные заказы, к проходным завода и обратно к их жилью. Несколько трамваев были переоборудованы под санитарные, вместо сидений установлены крепления для носилок и даже пункты первой помощи особо тяжело раненым. Дорога сократилась до 45–50 минут. Правда, последние 150 метров носилки с тяжелоранеными приходилось нести на руках, а тех, кто мог ходить, вести под руки. В этой транспортировке участвовал весь медперсонал, школьники старших классов и – более того – выздоравливающие бойцы.
Большое количество эшелонов с ранеными привело к тому, что госпиталь испытывал дефицит с лекарствами, с бинтами, марлей. Особенно трудно было с дезинфицирующими средствами. Проще говоря, со спиртом. Мама с юмором рассказывала ситуацию, как она решала эту проблему. Зимой 1941/42 в госпиталь завезли мерзлую картошку. К весне она совсем перестала быть съедобной. Мама велела повару изготовить из этого месива самогон, что он и сделал. Госпиталь получил превосходный дезинфицирующий материал. Нашелся доброхот, который сообщил в военную прокуратуру, что повар госпиталя гонит самогон. Ночью того арестовали, а через неделю состоялся суд. Маму вызвали в качестве свидетеля. На вопрос судьи, знала ли она о таком безобразии в подведомственном ей учреждении, она ответила, что не только знала, но это она приказала повару превратить никуда негодный картофель в медицинский препарат. Прокурор (видимо, вполне вразумляемый человек) тут же сказал, что он отказывается от обвинения. Повара освободили. Интересно, что если все другие вышеперечисленные случаи я буквально «вытаскивал» из мамы (люди ее поколения считали труд, равный подвигу, само собой разумеющимся), то этот эпизод, когда мама спасла человека, она рассказывала, хотя и с юмором, но с удовольствием.
Как я сейчас понимаю, мама не «воспитывала» меня в худшем понимании этого слова. Просто своим поведением показывала, как надо жить и работать. После XX съезда КПСС, да и в 70-80-е годы, когда стало ясно, что страна живет далеко не по тем принципам, которые декларировались в партийных документах, мы с мамой много говорили об этом. Чаще всего сходились во мнениях, ибо оба болели душой за происходящее. Иногда спорили до хрипоты и даже до крика.
Мама была вспыльчива. С начальством независима. Дерзкий язык не раз мешал ей в жизни, в продвижении по службе. Но умные руководители всё равно ее ценили. Изредка я бывал свидетелем, как за обедом во врачебной столовой мама «сцеплялась» с зав. горздравотделом А.А. Барышевым. Доходило до того, что они некоторое время обедали за разными столами. Но оба болели за дело и через какое-то время вновь мирно встречались. Мамины подчиненные, а я их всех знал (коллектив медсанчасти был почти семьей), говорили: «Ольга Владимировна нашумит, отругает, а потом простит». Мама, действительно, любила людей. Порой они ее подводили, и даже очень серьезно. С подлецами она разрывала отношения, но не переставала верить в людей. Это качество она передала и мне.
Переезд в незнакомую Москву из Магнитогорска, где она прожила 40 лет, мама пережила нелегко, но стойко. Лет пять она еще говорила: «у нас в Магнитке». Но только раз или два упрекнула меня в том, что ей здесь одиноко. Со временем она стала активным членом московского Общества ветеранов Магнитки, секретарем партийной организации ЖЭКа. Но главным в ее жизни стали мои дела…
Мама ушла из жизни за год до моей защиты докторской диссертации. Врач, она чувствовала, что слабеет, но мечтала дожить до этого дня. Не дожила 10 месяцев. В ее сумочке я нашел вырванный из простой тетрадки листок: «Володе». Без всякого пафоса мама писала, как мне жить дальше и заканчивала фразой: «Я тебя очень люблю».

…Мы жили в небольшом поселке «Березки», построенном в свое время для американских и немецких строителей Магнитки, а позднее заселенном руководителями Магнитогорского металлургического комбината. Здесь все знали друг друга. По праздникам взрослые собирались в коттедже директора комбината, где для детей разных возрастов в отдельной комнате накрывался стол. Под Новый год дети с родителями ходили друг к другу в гости.
Одним из самых гостеприимных домов был коттедж Рудаковых. Вениамин Федорович был главным инженером комбината. Его супруга Дина Яковлевна, строгая, чтобы не сказать чопорная, дама в неизменном пенсне, тем не менее разрешала своему сыну Игорю собирать в доме и дворе большие компании мальчишек. Игорь был моим постоянным другом, пока их семья не уехала в Челябинск. Он увлекался техникой, машинами и в конце концов стал инженером-механиком по автомобилям. Именно он в 1986 году, почти через 30 лет, после того как мы расстались, приехав в командировку в Москву, свел меня с моим школьным другом-врагом Женькой Колобовым.


Школьник, 1953 г.

Старший Колобов, Валериан Николаевич, был крупным инженером, лауреатом Сталинской премии (Женька, когда родителей не было дома, выносил и показывал нам подпись Сталина на лауреатском дипломе отца), мать, Елизавета Павловна не работала, но ее забота о сыне сводилась, кажется, в основном к тому, что она неумолимо заставляла его по 2 часа сидеть за пианино. Взрослым, Женька с благодарностью об этом вспоминал. Оба мы хорошо учились, оба участвовали в общественной жизни школы. В 8 классе он был председателем совета дружины, а я только председателем совета отряда. А вот вступив в комсомол поменялись ролями, я стал секретарем организации и, чего греха таить, любил подковырнуть Женьку, что комсомол – руководитель пионеров.


Участники Гайдаровского утренника в школе, 1950 г.

Зато в другом мне было до Женьки далеко. Поселок «Березки» располагался рядом с горами, имел несколько сквериков с пригодными для футбола и волейбола площадками. Так что большую часть времени мы проводили на улице. Женька был сорвиголова, предводителем мальчишек. Они то гоняли футбол, то лазали по деревьям, то выкопали во дворе дома землянку и назвали ее Форт Трудовой. Я же был толстым «правильным» мальчиком, маменькиным сынком (точнее, бабушкиным внуком). Женя иногда милостиво брал меня в свои мальчишеские походы, но чаще всего мне приходилось издали наблюдать за шалостями пацанов под Женькиным руководством.
Приходилось компенсировать свою неполноценность чтением редких книг и пересказом их мальчишкам. Так я чуть ли не месяц пересказывал на перекрестке двух наших небольших уличек, любимом месте сбора пацанов, тогда не переиздававшиеся и чудом прочитанные мной похождения Шерлока Холмса. Женька на эти пересказы из гордости не приходил. Так я брал реванш.
Много лет спустя, когда мы вновь встретились с Женей, ставшим тоже москвичом, выяснилось, что каждый из нас в душе завидовал другому и даже уважал «конкурента». Так с 1986 года возобновилась наша теперь уже только дружба. Судьба не баловала Женю. Мама умерла, отец женился вторично, и так получилось, что когда парень вернулся после армии в Москву, то оказался без жилья. Институт он так и не закончил, но, обладая «золотыми руками», устроился работать в Мосэнерго, где заслужил авторитет и стал мастером. Иногда я звонил ему на работу и слышал, как подчиненные с огромным уважением подзывали к телефону Валерьяновича или сообщали, что Евгения Валерьяновича сейчас нет. Женя женился на прекрасной женщине, кстати, тоже Жене, у них родилась дочь. Появились два внука. Была приведена в идеальный вид тещина дача (вопреки анекдотам Женька души не чаял в своей теще, да и она на него чуть ли не молилась). Женька вспомнил с внуками свое детство, гонял в ними мяч. А если мальчишек не было, то всё свободное время рыбачил. Однако здоровье уже было подорвано. В 90-е ему сделали операцию на сердце. Удачную, но плохо зашили. Началось кровотечение. Я пришел к нему в больницу, и он с юмором поведал мне, что придется всё повторить: и операцию, и реанимацию. К счастью, в тот раз обошлось…
Мой третий школьный друг – Володя Кузин. Мы 3 года сидели за одной партой, перезванивались в день по несколько раз, особенно когда надо было обсудить решение трудной математической задачки или решить наши комсомольские дела. В отличие от Колобова, Володя никогда не претендовал на лидерство, но всегда относился к делу ответственно и творчески. Летом, как правило, комсомольский комитет школы создавал несколько городских детских лагерей. Оставшиеся в городе школьники разных возрастов совершенно бесплатно приходили в выделенные для лагерей комнаты, играли в настольные игры (телевизоров тогда не было), занимались кое-каким трудом, помогали старикам, ходили в походы, на экскурсии. Я был начальником лагеря, Володя руководил одним из трех подразделений.


С одноклассником Володей Кузиным и его женой Аней через 20 лет после окончания школы

К концу лета два из них, в том числе моё, распались: ребятам надоело; а за Володей по- прежнему ходили толпы подростков. Жил в нем прирожденный педагог. И я до сих пор не могу себе простить, что не уговорил друга вместе поступать в пединститут. В десятом классе у Вовы умер отец Дмитрий Ефремович, замечательный человек и семьянин. В память отца сын поступил в Горно-металлургический институт, хотя математику не любил. Все свои замечательные качества Володя воплотил в семье. Будучи в Магнитке, изредка разговаривая с Кузиными по скайпу, я вижу, что и сегодня Володя влюблен в свою жену Анечку, преподавателя немецкого языка педуниверситета, так, как будто у них вчера была свадьба. А свои нерастраченные педагогические таланты Володя обратил на воспитание падчерицы. С годами Володя все больше и внешне становится похож на отца.
В последние годы в Москве «нашелся» магнито-горец Сергей Педос. Он на три года моложе меня. Восьмикласником я был пионервожатым в их четвертом классе. Может, поэтому Сергей до сих пор не может привыкнуть обращаться ко мне по имени. Хотя сам тоже был преподавателем в московском Институте стали и сплавов. На сайте студентов этого вуза о нем сказано так: «Строгий, но справедливый. Взяток не берет». Сергей Иванович на пенсии, тем не менее ведет активнейший образ жизни. Его библиотеке может позавидовать любой филолог и историк. И не только библиотеке, но и тем знаниям, какими обладает мой друг благодаря этой библиотеке. А недавно Сергей поразил меня тем, что стал участником митингов «За честные выборы». И это при том, что, как мне случайно стало известно, он перенес серьезнейшую болезнь.
Интернет вернул мне еще одного младшего друга: Сергея Скороходова. В отличие от нас с С.И. Педосом и от своего брата Владимира, лауреата Государственной премии, Сережа остался верен Магнитке. Защитил докторскую диссертацию по металлургии, преподавал в Горно-металлургическом институте, объездил с каким-то своим открытием (за которое тоже получил Государственную премию) полмира, стал академиком. Несколько раз в году Сергей ездит на своей машине в Астраханскую область на рыбалку. Зимой катается на снегоходе. Как говорится, уральская закалка!


С другом детства Сергеем Скороходовым

Учеба в институте не принесла мне друзей. Было много товарищей по комсомолу, коллег по учебной группе. Но так сложилось, что кроме Али Кусовой, секретаря комсомольской организации инфака, мы ни с кем не поддерживаем отношений. Аля стала москвичкой, защитила диссертацию. Время от времени раздается телефонный звонок и я слышу бодрый Алин голос: «Ты как там?!».


Студенческая группа филфака Магнитогорского пединститута, 1963 г.

Зато несколькими настоящими друзьями я обзавелся в аспирантуре. Первым, с кем я познакомился и имел счастье дружить, был Володя Владимирцев. До поступления в аспирантуру я никогда не жил в общежитии. И потому не без волнения явился с ордером отдела аспирантуры пред очи коменданта общежития на улице Клары Цеткин Нины Ефимовны и грозной кастелянши Александры Семеновны. То ли мои уже к тому времени весьма немалые габариты, то ли мой довольно перепуганный вид произвели впечатление на хозяек общежития, но они, переглянувшись, сообщили мне, что в порядке некой милости поселят меня в комнату всего с двумя соседями, очень серьезными людьми, завершающими диссертации, и мне следует соответствовать порядкам, царящим в этом раю.


МГПИ им. В.И. Ленина. Читальный зал Главного корпуса

Я поднялся на третий этаж и постучал в назначенную мне комнату. Услышав «войдите», открыл дверь и увидел посредине комнаты стоящего на столе на голове и в одних трусах мужчину спортивного вида. Это и был один из двух жильцов комнаты Володя Владимирцев, увлекавшийся тогда йогой. Не торопясь, закончив свою гимнастику, он слез со стола и стал расспрашивать, кто я и откуда. Тогда мне показалось, что делает он это весьма сурово. Я был проинформирован, что в комнате не курят (я, правда, не курил вообще), постель заправляют если не на военный манер, то хотя бы тщательно. Уборка комнаты проводится ежедневно по очереди. Рассказал мне новый знакомый и о себе (аспирант МОПИ имени Крупской, пишет диссертацию по Горькому), и о нашем третьем соседе Ильгизе Кадырове, историке-международнике. Оба они были из Казани, хорошо знали друг друга. Мне предстояло «притираться».

Один из самых ценных советов, полученных от моего старшего друга, касался публикаций. Володя сказал мне, что уже на первом курсе надо готовить публикации и отдавать их в самые различные издательства, чтобы не получилось, что работа написана, а из-за отсутствия публикаций защищаться нельзя. Благодаря этому мудрому совету я пришел к защите с 5 публикациями. Теперь, когда у меня уже давно свои аспиранты, первое, что я им говорю, слова Петровича: публикуйтесь.

К счастью, это оказалось не очень трудно. Все требования старших коллег по порядку в общежитии мне нравились, и я быстро вошел в ритм комнаты. Довольно скоро выяснилось, что суровый тон Володи был скорее напускным, а существенная разница в возрасте (он был много старше меня) привела к установлению между нами отношений старшего и младшего брата.
Володя рассказал мне, как записываются в библиотеку, дал весьма точные характеристики соседей (с кем можно говорить откровенно, а кто имеет привычку доносить, и не только в отдел аспирантуры) и моих МГПИ-шных руководителей. Меня удивило, что, учась в аспирантуре другого института, он все знает и о нашем, и об МГУ и даже об ИМЛИ. Как я позже узнал, он посещал самые интересные заседания советов по защитам диссертаций. А вот откуда он узнавал, какие защиты интересные, для меня до сих пор загадка.
Один из самых ценных советов, полученных от моего старшего друга, касался публикаций. Володя сказал мне, что уже на первом курсе надо готовить публикации и отдавать их в самые различные издательства, чтобы не получилось, что работа написана, а из-за отсутствия публикаций защищаться нельзя. Благодаря этому мудрому совету я пришел к защите с 5 публикациями. Теперь, когда у меня уже давно свои аспиранты, первое, что я им говорю, слова Петровича: публикуйтесь.
Сам Володя публиковался много и охотно давал читать свои работы по символике Буревестника, по фольклорным мотивам в творчестве Горького. У меня до сих пор хранится и используется в моих лекциях изящная (другого слова не найдешь) статья аспиранта Владимирцева о Тихоне Вялове, герое «Дела Артамоновых». Не отказывался Володя просматривать и мои писания. Давал разумные советы. Порой беспощадные. Помню, я дал ему работу моей магнитогорской дипломницы о фольклорных истоках поэмы Б. Ручьева «Любава». На защите работа получила высокую оценку. Володя раскритиковал ее, показав мне, что я очень непрофессионально руководил студенткой.
Со временем наши отношения стали принимать более доверительный характер. У меня была «Спидола» с 13-метровыми волнами, что позволяло слушать «вражеские голоса»: Би-Би-Си, «Голос Америки». Слушал я вечером с наушниками. Володя и Ильгиз понимали, что я слушаю. В остальное время приемником мог пользоваться каждый из нас и включался он обычно со звуком (занимались мы в библиотеках, дома больше отдыхали). И однажды кто-то из них двоих сказал: «Хватит конспирировать. Давай слушать вместе». С тех пор в определенные часы мы старались не упустить новости. Как правило, тут же их обсуждали. В одних случаях соглашались с услышанным и приходили к выводам, не лестным для нашей тогдашней внешней и внутренней политики. В других – решали, что «наши» (советские) поступают правильно, а то, что передают «голоса» – чистая пропаганда. Особенно этим страдала «Немецкая волна».
Вскоре мы ее вообще исключили из вечерних зарубежных «политинформаций». Порой мое мнение и Ильгиза так резко расходились, что мы буквально орали друг на друга, только что не дрались. Володя занимал умеренную, как бы сегодня сказали, взвешенную позицию. Иногда и сам включался в спор. Впрочем, это не мешало нашей крепнущей дружбе.
Володя никогда не рассказывал о своей прошлой семейной жизни, но часто говорил о дочери. Судя по его отрывочным репликам и иногда скупым рассказам (чаще всего в ситуациях, когда я спрашивал у него совета), в его биографии было немало дон-жуанских подвигов. По-спортивному стройный, с красивыми выразительными глазами, остроумный в разговорах, он не мог не нравиться женщинам. Но в то время, когда мы подружились, он был увлечен одной единственной женщиной: Аллой Григорьевной Карась. Они упорно скрывали свои чувства, обращались друг к другу чуть ли не по именам и отчествам. Но всё общежитие знало об их чувствах.
По воскресеньям влюбленные уходили бродить по Москве. Володя был в этом педантом: каждый раз выбирался новый, еще не изведанный уголок Москвы, который они (или только он?) предварительно изучали, и возвращались поздно вечером. Причем чаще всего пешком. Володя шутил, что исходил всю столицу вдоль и поперек. Через год или полтора после нашей первой встречи, в мае Володя пригласил меня в «Арагви». Как и Маяковский, он мог бы сказать, что сердцем грузин, хотя и русский. В тот вечер для меня открылась еще одна сторона друга. Он не просто заказывал блюда, он колдовал над меню. Попросил сациви без костей и, что удивительно, ему-таки принесли это блюдо. Когда мы с моей мамой через полгода зашли в «Арагви», официант на аналогичную просьбу сухо ответил, что сациви без костей не бывает. Выбранные Володей закуски, травы, мясо, вина точно гармонировали друг с другом. В дальнейшем, когда Володя, защитившись, уехал из Москвы, он несколько раз приезжал именно в мае, на свой день рождения. И мы неизменно посещали «Арагви».
Жизнь надолго нас разлучила. Я знал, что Владимир Петрович стал профессором, доктором наук, возглавляет кафедру в Иркутске, работает над книгой о Достоевском. Изредка, оказавшись в Москве проездом, он звонил мне. Чаще дело ограничивалось поздравительными открытками к праздникам.
Но несколько лет тому назад я приехал в Иркутск и набрал номер телефона Владимирцевых. Договорились встретиться. Володя почти не изменился: такой же жизнерадостный, стройный, полный планов. Мы провели прекрасный вечер в воспоминаниях и обсуждении грядущего…И вдруг звонок и убитый голос Аллы: «Володи не стало!». В это было труцно поверить. Не верится и теперь. Он вошел в мою жизнь и уже не уйдет, пока я буду жив.
С тремя другими друзьями я тоже познакомился в аспирантуре. Алина Ревякина, дочь известного знатока драматургии А.Н. Островского, автора учебника по русской литературе 19 века, была аспиранткой моего шефа П.Д. Краевского, своего рода моей научной сестрицей, и поистине профессорской дочерью. Не в смысле избалованности (этого как раз совсем не было: семья Ревякиных жила скромно), а в смысле погруженности в науку. Алена (так ее звали и домашние, и друзья) была погружена в изучаемый ею романтизм, могла бесконечно говорить об А. Грине, писала сверхзаумные статьи (злые языки утверждали, что ее первый, университетский, научный руководитель профессор Г.Н. Поспелов иногда не понимал, что пишет его ученица). На каждой второй странице Алининой статьи цитировался Гегель. Однажды я сказал ей, что вот, мол, разница между магнитогорским вузом и МГУ, который Алена закончила: я еле осилил два тома «Эстетики» Гегеля, а ты цитируешь все четыре. На что она мне ответила не без смеха, что и двух не прочитала, но в конце четвертого тома есть предметный указатель. Им надо пользоваться. Я всё равно был посрамлен: значит, в МГУ этому учили, а у нас в пединституте – нет.


Библиотека им. В.И. Ленина

В отличие от меня Алина была заочницей и работала в знаменитом Московском архитектурном институте на кафедре русского языка для иностранцев. Заведовавшая кафедрой Анна Дмитриевна Вартаньянц тоже была нашей аспиранткой. Она поразила меня и своей красотой, и смелостью. Могла ругать в те времена непогрешимого Горького, могла спорить со своим научным руководителем С.И. Шешуковым и говорить ему такие крамольные вещи, которые никому другому он бы произносить не позволил. Позже я узнал, что столь же бесстрашно она могла не соглашаться с ректором своего института и критиковать проректора. За красоту и ум ей всё прощалось.

В те времена (сегодня в это трудно поверить) нужно было с утра занимать место в Ленинской библиотеке. Уже через 10 минут после открытия сесть было негде. Мы по очереди приходили за 10–15 минут до заветного часа и быстренько занимали места друг для друга, что правилами библиотеки было категорически запрещено.

В те времена (сегодня в это трудно поверить) нужно было с утра занимать место в Ленинской библиотеке. Уже через 10 минут после открытия сесть было негде. Мы по очереди приходили за 10–15 минут до заветного часа и быстренько занимали места друг для друга, что правилами библиотеки было категорически запрещено. В обед мы с Алиной шли в библиотечную столовую (Аня уезжала на работу). Тут, как правило, происходила одна и та же история. Склонная к полноте Алина убеждала меня, уже тогда весьма упитанного, не брать хлеба, на что я охотно соглашался. Потом мы шли к кофейной стойке, и Алина почти умоляющим голосом говорила: «Давай возьмем по пирожному». Когда подходила наша очередь, мы дружно решали, что, выстояв столько времени, следует взять по два пирожных.
Анна Дмитриевна сыграла значительную роль в моей кандидатской защите. Была опасность, что «мои» авторы не понравятся московским цензорам, и те «зарубят» мой автореферат или заставят его переделывать. Аня использовала свои широкие связи, и я пошел подписывать рукопись не к рядовому цензору, а к едва ли не заместителю начальника московской цензуры. Он взял ответственность на себя и разрешил реферат печатать.
Третьим нашим товарищем был Казбек Шаззо. Высокий красавец адыг, он был воплощением элегантности и джентльменства. Когда после долгого аспирантского объединения на квартире И.Г. Клабуновского, мы вчетвером шли в рюмочную, что находилась рядом с домом профессора, Казбек не давал нам платить. Мы, зная, что он живет от стипендии до стипендии, собирали складчину, и вечером я после продолжительного спора вручал деньги Казбеку. Его диссертация о военных прозаиках Г. Бакланове и Ю. Бондареве, тогда подвергавшихся гонениям, «проходила» трудно. Все мы переживали за друга. Аня убеждала Шешукова, Алина подключила отца, чей авторитет был в МГПИ непререкаем. Разумеется, Казбек блестяще защитился. Сейчас он доктор наук, профессор, имеет в Адыгее все мыслимые и немыслимые титулы и награды. Воспитывает 13-летнюю дочь. Время от времени он звонит и передает привет «девочкам». В МГПИ существовала традиция: аспиранты вели практические занятия за своим шефом. Так я познакомился со студенткой 5 курса Наташей Мощинской, ставшей моим самым близким другом на все последующие годы. Наташа была не только отличницей, но и одним из организаторов вечерних курсов для рабочей молодежи, готовящейся поступать в вузы. Вскоре после двух или трех наших учебных занятий в ее группе, она предложила мне поработать на этих курсах, стеснительно сообщив, что это бесплатно. На курсах работал и ее муж Саша Пашкевич, и ее однокурсник, увлеченный лингвистикой Саша Шахнорович, и ее брат историк Игорь. Мы вместе проводили многие праздники. Игорь отлично пел. Наталья была и до сих пор является кулинаром, как говорится, от бога. В дальнейшем Н.В. Мощинская защитила диссертацию, возглавила кафедру русского языка для иностранцев в РАН, много работала за рубежом, однажды даже вытащила меня на Канары прочитать несколько лекций аспирантам местного университета. Она автор множества книг по методике преподавания русского языка, а главное – прекрасный человек, не устающий и в пенсионном возрасте открывать новых интересных людей и радоваться жизни. Ее сын Иван – стал крупным знатоком компьютеров и дважды сделал маму бабушкой.
Саша Пашкевич, выйдя на пенсию, продолжает заниматься судейством соревнований по легкой атлетике. У него какой-то очень высокий (моему разуму непостижимый) разряд в категории судей. Недавно ушли из жизни Игорь Мощинский и Саша Шахнорович. Игорь был кандидатом экономических наук. Тяжело больной, он не пропускал ни одного слета любителей авторской песни; объездил полмира. Несмотря на полноту, он был любимцем женщин. Саша (Александр Маркович) Шахнорович стал доктором наук, заместителем директора Института языкознания РАН. Его книги переведены на несколько языков. Он надорвал свое здоровье и умер в возрасте 50 лет. Грешным делом, мы подозревали его молодую жену, его бывшую аспирантку, в том, что она вышла за Сашу замуж не бескорыстно. И жестоко ошиблись. Они настолько любили друг друга, что вдова выпустила книгу последних трудов супруга и через год тоже ушла из жизни.
Моя семейная жизнь сложилась своеобразно. Через год после свадьбы мы с женой развелись, еще несколько лет сохраняя нормальные дружеские отношения.
В 1977 году, отдыхая в Крыму, я познакомился с семьей Ломтевых. Глава семьи Владимир Георгиевич, могучий мужчина, добрейший человек, мастер на все руки и потрясающий семьянин, работал на оборонном предприятии; его супруга Мария Никитична – внешне полная ему противоположность: невысокая худая, стройная, не потерявшая с годами красоты обладала «железным» характером и всю себя посвящала Подольскому машиностроительному заводу, где была начальником цеха электродов. Домом управляла мать Владимира Георгиевича Антонина Сергеевна, певунья, хлопотунья, хранившая в памяти рассказы про свое небедное дореволюционное житье.
Их единственный сын Сережа (тогда ему было 14 лет) увлекался кино; состоял в драмколлективе; обладая абсолютным слухом, играл на гитаре и пел; зачитывался фантастикой, бесконечно пересказывая «Гору Звезды» В. Брюсова. Мне было с ним интересно, ему со мной, видимо, тоже.
Я стал бывать у Ломтевых, они разрешали Сереже приезжать ко мне. Сережа стал в нашем доме своим человеком. Мама даже пекла к его приездам пирог. Несколько раз Владимир Георгиевич вывозил нас с мамой и всю их семью на природу.


Наша московская семья – Ломтевы: Сергей с женой Викой, мои крестники Никита и Лена

После окончания школы Сергей два года подряд пробовал поступить в театральный институт. Не сложилось. Тогда, учитывая, что вторым увлечением была литература, поступил на филфак МГПИ. По окончании служил в армии. Вернувшись, работал сначала в школе, потом в альма-матер, где без аспирантуры написал и защитил диссертацию о своем любимом В. Брюсове. Ссылки на его книгу «Проза русских символистов» я до сих пор встречаю в различных диссертациях. Но работа со студентами молодого преподавателя не привлекала. И он ушел сначала научным сотрудником в Таможенную Академию, затем, получив второе высшее (таможенное) образование, в практическую таможенную службу. Дослужился до подполковника, а после реорганизации таможни стал советником госслужбы 2 ранга.
Семья Сергея (он сам, его жена Вика, дети – мои крестники Никита и Леночка) стала моей семьей. Мы вместе ездили отдыхать (Сочи, Египет), вместе отмечали различные праздники. В Никите прорезался отцовский интерес к литературе. Он стал книгочеем, чем досаждал учительнице литературы, то споря, а то и исправляя ее ошибки. В 11 классе лучше всех в районе сдал ЕГЭ по литературе. Со временем долговязый и ничем не выделявшийся подросток превратился в высокого интересного парня, унаследовавшего от бабушки и родителей физическую красоту, а от отца – умение без всяких усилий с его стороны нравиться девушкам. Лена была красавицей с детства. Оба они студенты: Никита – пошел по стопам отца, поступил на филфак МПГУ. Его стихи и рассказы публикуются в журнале «Контр@банда». Вместе с другом он создал творческую группу, организующую в Подольске массовые культурные акции. Леночка – студентка престижного колледжа туризма.

Игорь Вениаминович Рудаков
Лучший ученик



В далёкие сороковые-пятидесятые годы двадцатого столетия я вместе с родителями проживал в городе Магнитогорске, в знаменитой Магнитке. Жили мы в небольшом элитном посёлке Берёзки, который соседствовал с более простыми посёлками Дмитровским, Брусковым. В отличие от Берёзок, где проживали руководство комбината, служащие и инженерно-технические работники, в окружающих посёлках жил народ попроще. На эти посёлки была одна мужская школа № 41. 1-го сентября 1949 года отец привёл меня в эту школу. Наш 1А класс насчитывал 42 человека, ребята были со всех окружающих посёлков. Из этой кричащей и шумящей толпы выделялся щупленький, веснушчатый застенчивый мальчик, находившийся как бы обособленно ото всех. Как оказалось, это был сын известного в городе врача Ольги Владимировны Агеносовой – Володя Агеносов. С самого детства Володя рос и воспитывался без отца. Его воспитанием занимались мама и две бабушки – мама Ольги Владимировны и её родная сестра. Они беспредельно любили маленького Володю, отдавая ему всю душу и сердце. С самого детства было видно, что ребёнок по своему раннему развитию необычен, что в нем зарыт огромный талант.
Володя в силу своего воспитания старался дистанцироваться от шумных, бегающих на переменах по классу и коридорам школы учеников. Во время перемен его можно было увидеть рядом с учительницей, которой он мог задать целый ряд вопросов, рассказать своё видение мира. В детстве Володя никогда не играл с мальчишками в войнушку или различные подвижные игры. Он всецело был увлечён книгами, которых в их скромном жилье было предостаточно. Нас, сверстников, да и наших родителей, сильно поразило, что где-то во втором, то ли третьем классе Володя заявил, что прочёл книгу «Диалектика природы» Ф. Энгельса. Книга могла попасть в дом Агеносовых как обязательная тогда литература для членов ВКП(б).
Постепенно Володя акклиматизировался в классе, появились друзья. Я и Володя быстро и надолго подружились. Мне очень нравилось бывать у него в гостях. Может, сказывались ещё и детские интересы. Дело в том, что у Володи было множество игрушек, купленных мамой. Здесь были и машинки, и мотоциклы, и ещё многое другое. Очень интересно было всем этим поиграть. И если Володя игрушки берёг, то я, как и другие мальчишки, в первый же день владения игрушкой стремились узнать, а что же там внутри. Мне кажется, что какие-то детские игрушки Володя хранил и во взрослом возрасте как память о маме, о детстве.


Семья Агеносовых в Магнитогорске: бабушка Софья Васильевна и мама Ольга Владимировна Агеносовы, баба Вера (Вера Васильевна Сережникова), 1947 г.

С первых дней обучения в школе Володя был лучшим учеником – всегда круглым отличником. За все годы учёбы в его дневнике кроме оценок «пять» иных не было. Он был организатором и вдохновителем различных мероприятий, в числе первых стал октябренком, а затем пионером и комсомольцем. Ребята избирали его председателем совета отряда, председателем совета пионерской дружины школы. В комсомоле он возглавил комитет комсомола школы. В те далёкие годы школьникам полагалось носить школьную форму, но мы, мальчишки, всячески старались прийти в школу в «штатской» одежде. В лучшем случае надевали школьную фуражку или ремень, Володе же носить форму нравилось, в ней он ощущал уверенность в себе, форма выделяла его как организатора и лидера.


Школа № 41

Ещё в начальных классах Володя увлёкся собирательством почтовых марок. И если почти все из нашего окружения вскоре забросили это увлекательное дело, то Володя продолжал активно заниматься филателией. За многие годы он собрал уникальную коллекцию марок, организовывал в Магнитогорске городские филателистические выставки. От корки до корки он штудировал «Пионерскую правду», однажды прочитал, что крупные предприятия должны оснащать школы автомобилями, даже из числа списанных, для изучения школьниками устройства автомобилей и приобретения ими навыков вождения. Зная, что я «разбираюсь» в автомобилях, он организовал наш совместный поход к руководству Магнитогорского металлургического комбината. Правда не совсем удачно: просили списанную Эмку, а пообещали Москвич 401. Но что могли сделать ученики 4-5-го класса? Если бы руководство школы нас поддержало и взяло бы на себя организационные детали, то в школе появилось бы учебное пособие в виде автомобиля.


Юные пионеры. В верхнем ряду 2-й слева Игорь Рудаков, 3-й слева Володя Агеносов

Осенью 1957 года судьба развела нас с Володей. Моего отца перевели на работу в Челябинск, а Володя продолжил учёбу в Магнитогорске. В семидесятые годы нам приходилось несколько раз встречаться в Москве. Я бывал в гостях у Володи, любовался его коллекцией марок. В 2017 году мы встретились в Челябинске на вручении престижной премии «Светлое прошлое», лауреатом которой стал Володя. К огромному сожалению, это была наша последняя встреча, позже удавалось общаться только по телефону. Горжусь тем, что мне удалось уговорить и вдохновить Володю согласиться на операцию по эндопротезированию коленного сустава. Это существенно облегчило ему жизнь в последующие годы.


В Челябинске на вручении премии «Светлое прошлое», январь 2017 г. Слева направо: В.М. Рудакова, В.В. Агеносов, И.В. Рудаков, С.Н. Скороходов


Весной 2021 года мне посчастливилось побывать в Магнитогорске, на Березках – именно так говорят все магнитогорцы. Прошёл по родным местам, посмотрел на домик, где жил Володя. Вот этот домик. Когда-то подобное считалось неплохим жильем

Память о детских и юношеских годах крепко хранится в наших сердцах, как и память о школьных товарищах. Больно осознавать, что Володи больше нет с нами. Вечная ему память.

Берёзки
Володе Агеносову
Посёлок Берёзки, улица Щорса,
Мальчики в школу пошли,
Был среди них и Влад Агеносов,
Лучший средь них ученик.
Был он товарищем нашим, был лучшим,
Был и вожатым с кучей идей,
Был он серьезней нашенской братии,
Был он, конечно, умней,
И имя «профессор», что дали мальчишки,
Володя по праву носил.
Вся школа гордилась парнишкой с Берёзок.
Та сорок первая, что жизни учила детей,
Помнит Володю до наших нелёгких дней.
Годы прошли, птенцы разлетелись,
Кто-то чего-то достиг,
Ну а по жизни наш Влад Агеносов
Останется номер один.

Никита Ломтев
Мой любимый крестный



Мне очень тяжело даются эти строки. Никак не мог заставить себя сесть за компьютер и начать писать воспоминания о моем любимом крестном. Все время находились как будто более «важные» дела. Но сейчас, надеюсь, все будет легче. Владимир Вениаминович Агеносов был близок с нашей семьей Ломтевых очень давно, никогда не забывал поздравлять с днями рождения, с праздниками, приезжал отдохнуть к нам домой или на дачу в Подмосковье. Лично я познакомился с Владимиром Вениаминовичем еще в ту пору, о которой у меня нет осознанных воспоминаний, то есть в раннем детстве. Он был со мной рядом, когда меня привезли домой из роддома, радовался моему первому слову, первому самостоятельному шагу, грустил, когда узнавал о том, что я заболел. Сколько себя помню, я всегда тянулся к «Витаминычу», как я его ласково и по-доброму называл, потому что было сложно выговорить его отчество. Я постоянно ему звонил по телефону, а потом, когда появилась видеосвязь, мы почти каждый день созванивались и общались.


Я всегда восхищался его профессией, мне было интересно слушать его истории о студентах, о различных научных конференциях, о работе в университетах России и за границей. Все это в совокупности и повлияло на выбор моего будущего. Благодаря Владимиру Вениаминовичу Агеносову я стал учителем. Помню, как мы с ним посетили концерт Михаила Шуфутинского в ресторане «Backstage». А о совместных походах в театр, в музеи, на выставки, коих не сосчитать, и говорить нечего, потому что все это проходило интересно, потому что культура – это бесценный опыт, любовь к которой сложно привить. У Владимира Вениаминовича получилось это сделать, и я ему за это очень благодарен.
Для меня было неожиданностью, когда я, находясь в другом городе, по-моему, в Иваново, позвонил Владимиру Вениаминовичу и попросил о помощи, а он мне сразу ответил, что у него там есть знакомые, позвонил им, и мне помогли решить возникшую у меня проблему. Сейчас, с прошествием времени, я понимаю, как это здорово – иметь таких хороших знакомых, истинных друзей, которые всегда помогут. Я доверял ему больше всех в этой жизни. Даже сейчас, в момент радости или невзгод, первая мысль, которая меня посещает до сих пор: «Надо позвонить дяде Вове и рассказать ему все». Никогда не забываю принцип, которому он научил меня – не нужно злиться и обижаться на человека, как бы плохо этот человек ни поступил, нужно помолиться за него и пожелать ему всего хорошего, простить его. Мне не хватает Владимира Вениаминовича, я тоскую, скучаю и безумно люблю его, потому что я тот, кто я есть благодаря воспитанию этого человека.

Алексей Пшеничников
Дядя Володя и крестный моей дочери



Мой папа говорил: «Можешь не писать – не пиши». Я мог не писать, могу и сейчас, но папа рассказывал мне многое из своей жизни, и то, что касается дяди Володи, я буду считать папиным рассказом, а стало быть, пишу уже не я, а он. Их обоих нет уже в живых и не хотелось бы думать, что доброе уйдет вслед за ними, не оставив никакого воспоминания в утешение и назидание живущим.
Сейчас трудно говорить об ушедшей эпохе, болезненном опыте, пережитом нашей страной в XX веке. Стране, потерявшей уважение к своей истории – мы старый мир до основания разрушим, а затем… А затем возникали атланты, которые на своих плечах держали этот хрупкий мир, чтобы не удалось его разрушить до основания, праведники. Хоть дядя Володя и называл себя грешником, но тот, кто освещает путь многим, кто дает выход из тупика, не есть ли в итоге настоящий праведник?


Послевоенное детство. Миллионы погибших родителей оставили своих детей-сирот на попечение государству. Детские дома – не пионерский лагерь, а суровая социальная среда сродни тюремной, с жестко выстроенной вертикалью власти, питательная среда для преступного мира. Оба моих родителя из детского дома. Из их выпуска удалось влиться в жизнь только троим, а остальные прошли обычный путь, рано приводящий на кладбище. Дядя Володя был старше отца всего на два года, но так случилось, что приходил к шпане, и под эгидой комсомольской лекции говорил совсем о другом, о человечности. Он сумел показать иной мир, мир, в котором жил сам. И отец сделал выбор. В жизни часто приходится выбирать, но в тот вечер лидер, как бы мы сейчас сказали, молодежной банды, Петр Олейников предложил отцу «погулять». В тот вечер дороги Петра и папы разошлись. «Погулять» закончилось для папиного друга арестом, сроком. Выход на волю без будущего не сулил ничего хорошего. В своей предсмертной записке Петр написал: «Жить по-старому не хочу, а по-новому не умею». А отец после ремесленного училища и армии на срочной службе поступил в Литературный институт им. Горького. На IV Всесоюзном съезде журналистов в марте 1977 года папа вновь встретился с дядей Володей, а спустя два месяца он приехал к нам домой. С тех пор мы были неразлучны с ним, человеком другого мира. Самые лучшие подарки мне с сестренкой от него. Ни у кого не было таких красивых марок, как у нас. Но дело то не в подарках, а в отношении. Это сейчас принято разделять праздничный стол на детский и взрослый, тогда так не было. Писательская среда… Самое главное – разговоры, долгие, искренние, добрые. Мы, дети, слушали затаив дыхание то, о чем говорят взрослые. На одной такой встрече, у дяди Володи дома, меня посадили рядом с Ольгой Владимировной, мамой дяди Володи. Салат был необычайно вкусным, но мне попалось что-то неудобоваримое и, обращаясь к соседке, я поинтересовался рецептом салата. Ольга Владимировна подробно рассказала секреты его приготовления, ее голос был невероятно добрым, и она сама была какой-то воздушной. Внимательно выслушав рецепт, я вновь обратился к ней с вопросом: «А какие камни Вы кладете в салат?» Папа слегка пнул меня под столом, поэтому я сразу добавил: «А то так вкусно получается..» Смеялись все.


Настал и мой черед делать выбор, и я сделал его. Выбрал Церковь. Одобрения – вот что мы ждем от Бога, от родителей, от друзей. А еще лучше сказать, что мы ждем оправдания. Принятия нас такими, какие мы есть, со всеми нашими выборами. У дяди Володи хватило любви на такое оправдание, родителям пришлось гораздо труднее в этом вопросе. Папа – уже полковник КГБ, начальник идеологического отдела Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. Он плакал, спрашивал меня об осознанности того, что я «херю» его жизнь. Но это уже был период Перестройки, и мой выбор не коснулся папиной деятельности. А дядя Володя все усилия направил, чтобы немного отрезвить меня от неофитского пыла, за что премного ему благодарен. Любил он меня. Счастлив тот, кто может сказать такое о своей жизни, что встретился человек-любовь на жизненном пути. Видя мою непреклонную решимость идти в армию, не отговаривал, дал лишь только номер, на который надо было позвонить с призывного пункта, чтобы попасть служить на Ленинградскую таможню. Но куда там, ни папины, ни дяди Володи доводы не были услышаны.

Настал и мой черед делать выбор, и я сделал его. Выбрал Церковь. Одобрения – вот что мы ждем от Бога, от родителей, от друзей. А еще лучше сказать, что мы ждем оправдания. Принятия нас такими, какие мы есть, со всеми нашими выборами. У дяди Володи хватило любви на такое оправдание, родителям пришлось гораздо труднее в этом вопросе.

КИПП – Красноярский исправительно-показательный полк… За то, что не снял крестик на призывном пункте – стройбат, моя святая школа. Сигареты украли в первый же день. Пишу дяде Володе, и он присылает мне блок «Лайки» с записочкой: «бросил бы ты это баловство»». Блок я принял и записку принял душой, сердцем. Записка победила, но не сразу, со временем, потому что любовь побеждает всегда, но не всегда сразу. Эта особенность дяди Володи, я говорил уже о ней – дар оправдания, дар восприятия человека именно таким, какой он есть, и все сделать для того, чтобы человек стал лучше, применяя не свою правду и свое видение мира, а некую высшую правду, имя которой любовь. На последней встрече сидели в его квартире вместе с тетей Инной и моей Матушкой, строили планы, и жизнь казалась бесконечной. Крестный моей дочери был со мной во всех узловых событиях жизни. Смею думать, что и я был рядом в важных моментах жизни и смерти моего старшего друга. Вечная память дяде Володе и маме его Ольге Владимировне!

Глава 2
Учителя и наставники
Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)


Когда я был в 9 классе, директором нашей школы стал Иван Кузьмич Беспалько. Что-то у него не заладилось в райкоме партии, где он был секретарем, и его прислали к нам. Как теперь бы сказали, человек амбициозный и креативный, он стал внедрять в школе самоуправление, потребовал относиться к ученикам с уважением. При нем на наши школьные вечера через окна и чердак прорывались учащиеся других школ. Всеобщим любимцем был учитель математики младших классов Иван Михайлович Мустафин. Он не только удостоился прозвища «абиссей» (от принятого в математике АВС), но только ему, единственному из учителей, мы разрешали называть нас «идиётами» и шутливо бить красным карандашом по башке. Математика на его уроках была интересным времяпровождением, а решение задач – удовольствием. Не сменись он в старших классах, быть может и не стал бы я филологом. Не преподавала у нас, но всегда поддерживала все наши начинания завуч Лидия Васильевна Карасева. Высокая, внешне сухая, всегда строго одетая, она обладала добрым сердцем. Не могу не отдать дань уважения учительнице химии Валентине Ивановне Большаковой. Она была взыскательна, суха, но настолько блестяще знала свое дело, что все мы знали химию. Хотя и не любили.
Магнитогорский педагогический институт познакомил меня с удивительными людьми. Одних мы боготворили, других недолюбливали. Но двух человек я считаю своими учителями.

Я обязан Вениамину Гавриловичу и тем, что он увидел в моих весьма несовершенных работах что-то стоящее, и тем, что разрешил заниматься темой «Казакевич», и тем, что несмотря на сопротивление некоторых эстетствующих преподавателей кафедры (мол, не может секретарь комитета комсомола института быть тонким исследователем), взял меня на кафедру ассистентом.

Один из них – Вениамин Гаврилович Васильев – преподаватель и заведующий кафедрой литературы. Выпускник знаменитого ИФЛИ (Института философии и литературы), он блестяще знал и философию, и литературу. Причем не только русскую, но и зарубежную. Полный, большого роста с апоплексически красным лицом, Вениамин Гаврилович производил внушительное впечатление. Правду говоря, лекции он читал скучно и любимцем студентов не был. Но стоило поговорить с ним, а еще лучше написать у него курсовую работу, чтобы понять и масштаб его знаний и способность увидеть то, что тебе самому никак не открывалось. Работы В.Г. Васильева о творчестве Шолохова и особенно его интервью с писателем до сих пор не утратили своего значения.
Я обязан Вениамину Гавриловичу и тем, что он увидел в моих весьма несовершенных работах что-то стоящее, и тем, что разрешил заниматься темой «Казакевич», и тем, что несмотря на сопротивление некоторых эстетствующих преподавателей кафедры (мол, не может секретарь комитета комсомола института быть тонким исследователем), взял меня на кафедру ассистентом. Что, впрочем, не помешало ему оценить мою курсовую работу только на четверку.
Если Вениамин Гаврилович в чем-то был убежден, то никакие силы не могли его переубедить. Так, в 1964 году после «исторических» встреч Н.С. Хрущева с деятелями литературы и искусства от кафедры потребовали провести со студентами ряд бесед и лекций о партийности литературы. Васильев делать этого ни сам не стал, ни преподавателям не разрешил (они, впрочем, и не рвались, кроме одной бойкой доцентши). На нескольких партийных собраниях секретарь парткома резко обвинял кафедру и ее заведующего в непартийном поведении, требовал выступить с покаянием. Лицо Вениамина Гавриловича еще более краснело, но он упрямо молчал. А когда в октябре того же года Хрущева сняли, Васильев встал и обвинил секретаря парткома (к тому же зав. кафедрой марксизма-ленинизма!) в непонимании принципов партийности литературы, в лизоблюдстве и конъюнктурщине.
Будучи уже тяжело больным, Вениамин Гаврилович продолжал писать докторскую диссертацию и за несколько дней до смерти положил тяжелый том на стол декану.


Степан Иванович Шешуков

Не могу не вспомнить ректора института Ивана Степанович Шмакова. Полная противоположность В.Г. Васильеву, он был невысокого роста, говорил тихо и на первый взгляд производил впечатление заурядного человека. Но при всех этих внешних особенностях он обладал умением отводить от института начальственные грозы, поощрял стремление преподавателей заниматься наукой, «из воздуха» находил средства, чтобы отправить 100 студентов на экскурсию в Москву Художественной самодеятельностью института руководили лучшие специалисты в городе (до сих пор не понимаю, где брались средства на их оплату), и потому хор института получил высочайшую оценку самого Клавдия Птицы, а драмколлектив ставил полноценные спектакли, высоко оценивавшиеся профессионалами-критиками. Мне приходилось не раз обращаться к ректору с разными комсомольскими просьбами. В одних случаях он их безоговорочно поддерживал, в других предлагал более мудрые решения. Помню эпизод, когда на пленуме горкома комсомола нашей комсомольской организации бросили несправедливое обвинение. Я рассказал об этом Ивану Степановичу, и он, рискуя своей репутацией, лично поехал в горком партии и добился, что нам принесли извинение.
Только с годами я понял, что умение Ивана Степановича решать проблемы спокойно, не горячась и не обижая оппонента злыми словами, – высшая мудрость. Даже сейчас она мне не всегда дается. В 1966 году я приехал поступать в аспирантуру МИГИ имени В.И. Ленина. Первая встреча была с деканом и заведующим кафедрой советской литературы Степаном Ивановичем Шешуковым. Он сидел в кабинете под огромным портретом проф. Ф. Головенченко (сохранившемся, видимо с празднования 75-летнего юбилея Федора Ивановича). Принял Степан Иванович меня сурово: сказал мне, что, во-первых, поступить в аспирантуру столичного вуза из провинции нелегко; во-вторых, на предложенную мной тему (творчество Эм. Казакевича) на кафедре уже почти написана диссертация; а в-третьих, и главных, рассказ Казакевича «Враги», в котором Ленин помогает Мартову нелегально уехать из России, рассказ, являющийся предметом моего вступительного реферата, неоднократно подвергался критике, и весьма сомнительно, что его анализ может быть зачтен при поступлении в аспирантуру. «Впрочем, – добавил Степан Иванович, – сейчас придет доцент Сурганов, который и даст оценку вашей работе». Через какое-то время в кабинет декана прошел тогда еще неизвестный мне в лицо Всеволод Алексеевич, меня пригласили войти и заметно сбавивший свою суровость Шешуков (в голосе его даже зазвучала теплота) сказал: «Знакомьтесь: доцент Сурганов», и к нему: «Сева, ты почитай работу и дай свое заключение». Мы вышли из кабинета вместе, Всеволод Алексеевич сказал, что любит творчество Казакевича, что мне не надо переживать – в аспирантуру поступают как раз для того, чтобы учиться, и, дав мне номер своего домашнего телефона, ушел вместе с моим рефератом.
Зная Всеволода Алексеевича по статьям в «Литературной России» и «Литературной газете» как выдающегося критика, я долго стеснялся воспользоваться данным мне номером телефона. Но примерно через неделю всё-таки позвонил. И первое что услышал: «Куда же вы пропали?! Я давно прочитал вашу работу. Она мне понравилась…». И еще какие-то добрые слова, которые я от радости уже почти не слышал. На вступительном экзамене Всеволод Алексеевич повторил свою оценку моего реферата и, к моему удивлению, вступил в спор с одним из профессоров кафедры, сказавшем, что реферат, может, и не плох, но рассказ Казакевича политически вредный. Всеволод Алексеевич же утверждал, что главное – добрый замысел писателя, художественная убедительность. А и то и другое есть во «Врагах».
Интересно, что много лет спустя на каком-то чествовании Всеволода Алексеевича я напомнил ему, как он меня спас. Он, неоднократно делавший людям добро, не помнил – признак высокого человеческого благородства. Естественно, что, поступив в аспирантуру, я мечтал иметь научным руководителем доцента Сурганова. Кстати, среди аспирантов-новичков почти все хотели попасть к А.В. Терновскому или В.А. Сурганову. Не получилось. Но я имел возможность наблюдать Всеволода Алексеевича на заседаниях кафедры.
Вторая половина 60-х годов шла под лозунгом пересмотра результатов хрущевской «оттепели». Помню, к нам привели писательницу И. Леваковскую, которая буквально кричала, что попадись ей в войну Бондарев, Бакланов, Быков, она бы их лично из пулемета расстреляла. Всё чаще раздавались жесткие оценки творчества А. Солженицына. И вот в этой-то обстановке Всеволод Алексеевич выступил на кафедре сначала с докладом о праве на существовании в советской литературе критического реализма (проще говоря, в защиту Солженицына) и о реализме военной прозы последних лет. Выступление это прошло не гладко. Один из профессоров даже намекнул, что Сурганов – ревизионист. Но мы, аспиранты, восхищались теоретической и гражданской смелостью критика и доцента Сурганова. Интерес к новым критическим тенденциям в литературе, впрочем, не мешал Всеволоду Алексеевичу отдавать должное Л. Соболеву и Ф. Панферову – людям, с которыми он, видимо, дружил. Характерно, что такая широта взглядов (сегодня это назвали бы толерантностью) благодаря B. А. Сурганову, А.В. Терновскому, В.Н. Афанасьеву в основном преобладала на кафедре. Поддерживали ее и более осторожные профессора И.Г. Клабуновский и П.Д. Краевский. Да и находившийся в сложной позиции между «либералами» и «консерваторами» C. И. Шешуков любил Всеволода Алексеевича («Севу») и никогда не давал его оппонентам «пришивать» Сурганову политические ярлыки, спуская неоднократно возникавшие дискуссии, как говорится, «на тормозах»…
На моё 40-летие Всеволод Алексеевич подарил мне «Человека на земле» с надписью: «Владимиру Вениаминовичу Агеносову с давним уважением и сердечной симпатией. Апрель 1982». И стоит его размашистая подпись.
Моим официальным научным руководителем стал профессор П.Д. Краевский (1900–1976). Седовласый, массивный, в солидных очках, всегда отлично отглаженном костюме, начищенных до блеска ботинках, он производил на нас аспирантов-первогодков, впечатление недоступного потомственного аристократа. Ходили легенды, что он потомок «того» Краевского, издателя «Отечественных записок». Лишь позднее мы узнали, что он из самой простой, едва ли не крестьянской семьи, что в 20-е годы он вместе с А.И. Ревякиным пришел учиться во Второй МГУ, и все, чего он достиг, достиг своим трудом.


С ведущими профессорами: А.В. Терновским, С.И. Шешуковым и В.П. Раковым (стоит спиной)

Когда я ближе узнал своего научного руководителя, понял, что нет на кафедре более доброжелательного и сердечного человека, чем Прохор Демьянович. Порой мне казалось, что доброта его была даже излишней. Помню, мы принимали с ним экзамен. Сдававшие ему получали пятерки и четверки, я ставил в основном тройки и двойки. Профессор не мешал мне «свирепствовать», но смотрел на меня сочувственно. А после экзамена с легкой иронией сказал: «Аспирант хочет, чтобы студент знал столько же, сколько он сам, а я уже понимаю, что нельзя объять необъятное. Если студенту понадобится, он и без нашего экзамена найдет нужный ему материал. Оценка ставится не за сумму знаний, а за умение ориентироваться в литературном процессе». Сегодня, когда мне почти столько же лет, сколько тогда было моему учителю, я понимаю его правоту.
К третьему курсу аспирантуры между нами сложились особые отношения. После заседания кафедры или его лекции Прохор Демьянович деликатно спрашивал: «Вы не торопитесь? Может быть прогуляемся?». И мы шли пешком от Малой Пироговской до его дома на Набережной Тараса Шевченко, разговаривая о Блоке или Гумилеве, Андрее Белом или Сергее Есенине, об академике Веселовском или академике Виноградове. Впрочем, «разговаривали» не то слово. Говорил Прохор Демьянович, вставляя время от времени в свою речь деликатное «как вы знаете» или «помните». Разумеется, я ничего этого не знал и потому не мог помнить. Просто профессор берег мое самолюбие. Эти прогулки, по сути, были восхитительными лекциями для одного слушателя.
Дойдя до дома профессора, мы поднимались в его квартиру, где он нежно целовал жену Людмилу Ивановну, а затем проводил меня в свой кабинет и показывал книжные раритеты, комментируя каждый из них. Там я впервые увидел полные собрания сочинений Владимира Соловьева, Дмитрия Мережковского, роскошное венгеровское издание Пушкина, истории русской литературы начала века и многие другие тогда недоступные нам книги.
Провожая меня, Прохор Демьянович к моему великому смущению подавал мне мое пальтишко или плащ, неизменно приговаривая: «Здесь возраст не имеет значения – вы мой гость».
Честно говоря, удивляло, что при такой энциклопедичное™ знаний, при таком удивительном владении словом он был только кандидатом наук, к тому же педагогических. Лишь много позже я узнал, что его первая диссертация об А. Белом, написанная в страшные 30-е годы, не только не была защищена, но и принесла ему такие неприятности, что он зарекся писать и предпочел стезю методиста рискованному пути литературоведа. А лгать или писать полуправду о литературе он не умел и не хотел.
Возможно, это самоотречение было сделано ради семьи: Прохор Демьянович обожал свою жену (любовь его была так сильна, что он пережил Людмилу Ивановну всего на два месяца), не хотел рисковать карьерой своего любимого сына Бориса, работавшего тогда в ТАССе…
Алексей Васильевич Терновский формально не был моим учителем. Но я, как и сотни его бывших студентов, как десятки его аспирантов, считаю его своим учителем. Учителем с большой буквы. Впервые я, провинциальный юноша с Урала, увидел Алексея Васильевича перед вступительными экзаменами в аспирантуру. До этого у всех (а поступало нас человек 6 или 7) были встречи с другими преподавателями, нагнавшими на нас немало страху. И вот в кабинете С.И. Шешукова появился Алексей Васильевич. Строжившийся Шешуков посветлел лицом и радостно выдохнул: «Леша!». И затем к нам: «Знакомьтесь: это доцент Терновский». Сейчас не помню, какие слова или может быть шутку произнес в ответ вошедший, но отчетливо помню, что с этой минуты мы все влюбились в Алексея Васильевича. И уже сдав экзамены и получив сообщение о зачислении, каждый мечтал стать именно его аспирантом. Судьба распорядилась иначе. Но Алексей Васильевич остался «всехным» учителем.
С ним мы советовались о теме своих диссертаций. Ему давали на отзыв свои во многом ученические статьи, зная, что он не только их внимательно прочитает, но и подскажет, что надо добавить. У него была потрясающая эрудиция, множество идей – и он щедро дарил их нам. Скажу честно, мы злоупотребляли его добротой. Бывали кафедры, когда Алексей Васильевич оказывался внутренним рецензентом сразу двух кандидатских диссертаций. И всякий раз его выступления были уроком не только для обсуждаемого, но и для всех присутствующих. Он выходил к столу, доставал исписанные с двух сторон его красивым почерком листочки и, начиная с неизменной похвалы, демонстрировал свое глубокое проникновение в замысел автора работы. А затем неизменно следовало: «только может быть», «я бы посоветовал», «мне кажется» и такое количество мудрых замечаний, что в одних случаях диссертант открывал новые перспективы для своей работы, а в других – сам понимал, что надо еще работать и работать. И хотя выступал Алексей Васильевич на таких осуждениях довольно долго, аудитория замирала: частные вопросы диссертации он незаметно переводил в русло академического обсуждения проблемы. Это были подлинно профессорские монологи.
И мы долго не могли поверить, что наш Алексей Васильевич «только» кандидат наук и доцент. Жизнь сложилась так, что сначала война, потом семейные обстоятельства (дочь его жены была инвалидом, и Алексей Васильевич возил ее на такси сначала в школу, потом в университет) не позволили ему написать докторскую диссертацию.
Между тем сейчас, когда его нет с ними, стало ясно, что он был вопреки собственным весьма скромным оценкам своего научного значения большим ученым. Он не только одним из первых умно и тонко написал несколько статей о драматургии Н. Погодина, но и подготовил о творчестве этого писателя монографию, так и оставшуюся в архиве автора: к тому времени Погодин стал лауреатом Ленинской премии, о нем было уже много написано, и Алексей Васильевич не захотел быть среди аллилуйщиков. Терновский-ученый открыл читателю Макаренко-художника, участвовал в издании собрания сочинений автора «Педагогической поэмы» и «Флагов на башне». Его статьи о военной литературе, рецензии на литературоведческие монографии о военной теме свидетельствуют о тонком и безошибочном филологическом чутье автора. Это сегодня ни для кого нет сомнения в том, что проза А. Адамовича, В. Астафьева, Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова, К. Симонова, поэзия Когана, Кульчицкого, Майорова – классика советской литературы. В 60-е годы в МГПИ имени В.И. Ленина было немало неистовых ревнителей литературы, обвинявших этих писателей в очернительстве подвига советского народа. А участник войны, обладатель медали «За отвагу» и ряда других боевых наград, доцент Терновский настойчиво продвигал их произведения в журнале «Литература в школе». Незадолго перед его смертью я обратился к учителю с просьбой написать главу об одном из самых его любимых поэтов – об А. Блоке для учебника «Русская литература Серебряного века». Каково было мое удивление, когда Алексей Васильевич попросил дать ему несколько месяцев для выполнения этой просьбы. Написанная им глава украсила не только эту вышедшую уже двумя тиражами книгу, но и вошла в учебник для 11 класса, выдержав шестнадцать изданий. Но, пожалуй, наибольший вклад ученый внес в освоение творческого наследия Николая Глазкова. Его стараниями вышли несколько сборников стихов поэта, «Воспоминания о Н. Глазкове», академические статьи: «О периодизации творчества Н. Глазкова», «Н. Глазков и Велимир Хлебников» и др. Всё это многократно «тянуло» на докторское звание по совокупности работ. Другой бы быстренько оформил соответствующие документы. Другой, но не Алексей Васильевич с его интеллигентским «самоедством». Даже когда в 80-е годы ему было присвоено ученое звание профессора, он говорил об этом крайне застенчиво. Но и до этого, и после этого он был Профессором в том дореволюционном понимании этого слова, в каком мы говорим о профессоре А.П. Куницыне, воспитавшем Пушкина, о профессорах А.Н. Веселовском, А.Ф. Лосеве, В.В. Виноградове, Ю.М. Лотмане, за каждым из которых стоят его ученики и о лекциях каждого из которых до сих пор ходят легенды. Лекции Терновского собирали в те весьма либеральные в вопросах посещения времена невиданные аудитории. Он читал не просто блестяще, но делая весьма значительные отступления от общепринятых положений казенного литературоведения. Много лет спустя меня поразило, как на встречах выпускников Ю. Ким, Ю. Коваль и Ю. Ряшенцев, испытавшие в период учебы в родном институте немало гонений, признавались, что МГПИ для них – это дружба, песни и… лекции А.В. Терновского. Кстати говоря, поддерживавшего с ними уже дружеские связи в последующие весьма для них тяжелые годы. Уже на моей памяти в середине 80-х годов случай, когда заядлый прогульщик-пятикурсник, случайно попавший на спецсеминар Алексея Васильевича о Серебряном веке, вышел оттуда с твердым желанием ходить и впредь.
В советской вузовской практике не было принято маститым преподавателям (впрочем, как и молодым) тесно сближаться со студентами и даже с аспирантами. Партком и спецотдел (был и такой в институте) весьма неодобрительно смотрели на приглашение студентов домой к педагогам, сурово осуждали совместные застолья. Доцент Терновский был одним из немногих, кто игнорировал эти установки. Он мог запросто прийти с аккордеоном в студенческое (и уж тем паче аспирантское) общежитие. Не отказывался сыграть на гитаре, если она оказывалась под рукой, не брезговал распить с институтской молодежью бутылочку-другую пива или даже рюмку водки. При этом такие неформальные вечера никогда не превращались в банальную пьянку. Это был пир в платоновском или пушкинском значении слова: пир ума и того спокойно восторженного восприятия мира, которое составляет сущность русского интеллигента. А Алексей Васильевич был душой компании.
На кафедре говорили, что Алексей Васильевич – сердце коллектива. В 60-70-е годы среди старейших профессоров кафедры был обычай собираться после получки в тихом месте и за вкусной едой и выпивкой обсуждать дела кафедральные. Сначала встречались в ресторане «Минск». Позднее собирались на Метростроевской, рядом с которой на Кропоткинской площади стоит памятник Ф. Энгельсу.


Алексей Васильевич Терновский

На профессорском жаргоне это называлось «под Энгельсом». В последние годы жизни С.И. Шешукова встречи были перенесены на его квартиру. Мне довелось не раз присутствовать на таких застольях. Порой позиции участников встреч оказывались далеко не одинаковыми. Спорили обычно С.И. Шешуков и В.А. Лазарев, изредка и я лез по глупости в полемику. И всякий раз получалось так, что слово Алексея Васильевича завершало дискуссию: авторитет «Леши», как все старейшины звали коллегу, был непререкаем.
Из сказанного отнюдь не вытекает, что А.В. Терновский был добреньким или беспринципным. Помню, как на одну из таких встреч пришел их старый друг, незадолго до того закончивший, как ему казалось, докторскую диссертацию. После трапезы начался разговор об этой работе. На сей раз дискуссии не было. Автору работы было сказано, что она «не тянет» на докторскую. И последнюю точку в разговоре поставил-таки Алексей Васильевич: «Стыдно на старости лет позориться с такой работой».
Не забуду и нашу последнюю встречу. Речь шла об одном из учеников Степана Ивановича, решившем, что ему всё дозволено. Поднял вопрос именно Алексей Васильевич. И вновь решение было единодушным: парня надо привести в чувство.
Вырастив не одно поколение аспирантов, профессор Терновский пристально следил за своими питомцами. Помогал им, порой рискуя собственным положением. В 1968 году группа бывших аспирантов МГПИ, распределенная на Сахалин, выступила там перед студентами с осуждением ввода советских войск в Чехословакию. Излишне говорить, что всех их выгнали с работы. Алексей Васильевич помог самому талантливому из них переехать в Москву и добился, что его приняли на работу в МГПИ. Он радовался успеху каждого из нас, никогда не испытывая чувства ревности к тем своим ученикам, кто защитил докторские диссертации…
Человеком широким, далеко неоднозначным, пожалуй, самым сложным из тех, кого я называю своими Учителями, был уже неоднократно упоминаемый Степан Иванович Шешуков (1913–1995). Он был и мог бы вслед за Л. Толстым сказать: «Я не птичка, чтобы петь одно и то же». Вынужденный на заседаниях кафедры отстаивать принципы партийности литературы и социалистического реализма, а порой и идти на идеологические компромиссы (помню, как он потребовал от своего аспиранта усилить критический пафос в адрес нравившихся самому профессору Бондарева и Бакланова – им приписывали пацифизм и ремаркизм), он тем спасал нас и кафедру от более существенных неприятностей. Кстати, автор уже упомянутой диссертации Казбек Шаззо по настоянию Степана Ивановича был допущен к защите и сегодня возглавляет литературоведческую науку в Адыгее.
Уроком для всех нас стала история с публикацией книги С.И. Шешукова «Неистовые ревнители», где авторское понимание истории советской литературы расходилось с догматической трактовкой того времени. Ученый ратовал за многообразие творческих направлений в советской литературе, за право писателя использовать самые разные стили и формы. Влюбленный в А. Фадеева, Степан Иванович не побоялся сказать об ошибках Фадеева-руководителя РАППа. Книга трудно проходила цензуру и неоднократно обсуждалась в партийных органах. В критике командного стиля РАППа и его борьбы за генеральную линию в искусстве неистовые ревнители 60-х годов увидели прямую параллель с их собственным отношением к литературе и писателям. Автору пришлось изъять некоторые наиболее «крамольные» места, но отказаться от концепции он не захотел. После ряда мытарств книга всё-таки вышла (1970), ив 1971 году защищена как докторская диссертация. Из этой истории я извлек урок: можно в силу тех или иных обстоятельств не говорить всё, что ты думаешь, но нельзя говорить то, что ты не думаешь. Этого принципа я придерживался все годы работы в советской высшей школе. Помню, уже в годы перестройки ко мне подошел один весьма умный, но осторожный коллега и задал наивный вопрос: «Вы в 70-е годы говорили то, что говорят сейчас. Что, откуда-то знали?».
Вернусь к своим отношениям со Степаном Ивановичем.
60-е годы были не самыми легкими для декана филфака и заведующего кафедрой советской литературы профессора С.И. Шешукова… Степану Ивановичу приходилось отстаивать кафедру от обвинений в аполитизме. И тут приближается моя защита. Вроде бы, «Ленинская тема в современной советской прозе» в канун 100-летнего юбилея вождя – достижение кафедры. Но дело в том, что я писал не о тех произведениях, которые изображали Ленина в традиционно приукрашенном виде, а о писателях в горьковских традициях стремившихся увидеть в Ленине человека со всеми человеческими качествами. «Персонажами» моей работы были Эм. Казакевич, В. Катаев, М. Шагинян, Е. Драбкина, не пользовавшиеся любовью Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Две мои статьи были сняты цензурой. Под вопросом стояла моя защита.
Казалось бы, в этой ситуации профессору С.И. Шешукову легче всего было пожертвовать аспирантом и сохранить реноме кафедры как стойко придерживающейся «правильных», идейных позиций. Позже я узнал, что кое-кто по-дружески советовал Степану Ивановичу так и поступить.
Решение, принятое им, было весьма неординарным. Сурово сказав мне, чтобы я принес ему злополучную диссертацию, заведующий кафедрой объявил, что он сам прочтет ее и лишь тогда вынесет свой вердикт. Прошла неделя. Меня вместе с научным руководителем вызвали в кабинет к декану, где уже собрались все ведущие ученые кафедры. «Я прочитал диссертацию, – сказал Степан Иванович, – и буду ее везде отстаивать». 5 января 1970 года диссертационный совет единогласно присвоил мне кандидатскую степень. Мнение профессора С.И. Шешукова было непререкаемым.
Почти так же повторилась и история с моей докторской. Её тема «Советский философский роман» вызывала активное неприятие Степана Ивановича. Полушутя-полусерьезно он не раз сердито говорил: «Что же у тебя получается? Лев Толстой создавал не философские романы, а какой-то Анатолий Ким – философские?». Мои доводы, что философский роман – не содержание и тем более не оценка, а литературная форма, профессора не убеждали. Как не убеждала и мысль, что может быть гениальный нефилософский роман и плохой философский.
На одном из заседаний кафедры, где обсуждали мою аспирантку, Степан Иванович весьма резко сказал, что ее недостатки – это недостатки научного руководителя. Я начал спорить. Степан Иванович разгорячился и заявил, что в таком случае я никогда не защищу свою диссертацию. Я по молодости ответил дерзостью. Казалось, хорошему отношению учителя к ученику пришел конец. Каково же было мое удивление, когда после кафедры Степан Иванович сказал мне: «Дурачок, я же тебя люблю» и пригласил пойти поужинать вместе с кафедральными мэтрами.
Настала пора моей предзащиты. С трепетом вручил я старейшине кафедры работу. Ждал, что в возвращенной рукописи будет множество пометок красным карандашом – обычная привычка Степана Ивановича читать сочинения аспирантов и докторантов. Листы моей работы вернулись чистыми и сопровождались словами: «Мы с Ниной (женой С.И.) прочитали твою работу. Замечаний практически нет. Портить рукопись красным карандашом не стал».
Не уверен, что мне удалось переубедить Степана Ивановича. Но он был большим ученым и никогда не утверждал, как некоторые, что есть только две научные школы: одна – его, а вторая – неправильная. Широта взглядов, уважение к чужой точке зрения, как теперь говорят толерантность (хотя Учитель не любил иностранных слов) – были неотъемлемой чертой Степана Ивановича.
Я был участником последней профессорской вечери в доме Шешуковых незадолго до смерти Степана Ивановича. Тем более значимым представляется рассказать об этой встрече, ставшей своего рода завещанием нашего учителя.
В то время на кафедре впервые возникли серьезные разногласия. Часть молодежи была недовольна выдвижением вне очереди на доцентское звание одного из молодых ученых. Его поддерживал тогдашний заведующий кафедрой В.А. Лазарев, считавший, что другие менее достойны. Я был ближе к точке зрения недовольных и вместе с ними предлагал другую кандидатуру. Степан Иванович преподал нам урок мудрости, сказав, что он поддерживает обе кандидатуры, что надо давать возможность роста всем талантливым ребятам.
Это не было беспринципной добротой. Чуть позже, когда речь зашла о другом молодом преподавателе, который воспользовался долгим отсутствием шефа и стал откровенно противопоставлять себя и В.А. Лазареву, и почти всему коллективу кафедры, Степан Иванович сурово сказал, что такое поведение терпеть нельзя, что если с этим смириться, на кафедре начнется «раздрай», и что он лично «высечет» своего подопечного и призовет к порядку. Увы! Смерть помешала ему это сделать. Кафедра на какое-то время не избежала раскола, пока сей молодой человек не покинул коллектив. Потом он долго писал на нас жалобы и статейки в желтой прессе.

Листы моей работы вернулись чистыми и сопровождались словами: «Мы с Ниной (женой С.И.) прочитали твою работу. Замечаний практически нет. Портить рукопись красным карандашом не стал».

Закончить эту часть своих воспоминаний я хочу рассказом о человеке, сыгравшем огромную роль в моей судьбе, которого я считаю не только Учителем, но и в определенной мере моим крестным. Это Абдурахман Халилович (Абдул-Рахман Халил оглы) Везиров, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР. В конце 60-х годов я был председателем юношеского Совета Всесоюзного общества филателистов. А А.Х. Везиров курировал в ЦК комсомола все направления, связанные с неполитическими интересами молодежи (старшее поколение помнит всесоюзные соревнования футболистов «Кожаный мяч», хоккеистов «Золотая шайба», шахматистов «Белая ладья», юных пожарников, юных космонавтов). Не часто нам приходилось встречаться, и когда я заканчивал аспирантуру, Абдурахман Халилович предложил мне пойти преподавателем литературы в только что создававшуюся Высшую комсомольскую школу.
Казалось, на том отношения и должны закончиться, но надо знать этого человека! В 1975 году я приехал в командировку в Баку, и вдруг мне говорят, что со мной хочет поговорить зав. отделом промышленности ЦК КП Азербайджана Везиров. Не знаю, как он узнал о моем приезде, но разговор был поистине отеческий: как живется, как работается, не нужна ли помощь в Азербайджане? По его рекомендации я слетал на Нефтяные Камни – самый крупный нефтедобывающий промысел в море. Затем опять пауза, но через разных знакомых мне передают приветы от Везирова. Когда Абдурахман Халилович окончательно вернулся в Москву, мы стали чаще встречаться. Он попросил меня почитать его воспоминания о дипломатической службе. Честно говоря, я полагал, что это будут неотработанные куски, которые мне предстоит отредактирвать. Какого же было мое удивление и восхищение, когда я получил блестяще написанные мемуары, включающие в себя и документы, и рассуждения ученого-политолога. Тем не менее автор терпеливо выслушивал мои частные соображения, кое-что изменил, в остальных случаях доказал мою неправоту. Попутно, когда мы рассматривали богатейший фотоархив А.Х. Везирова, я увидел там множество фотографий моего учителя с Ю.А. Гагариным, Г.С. Титовым, другими космонавтами, с Е.М. Примаковым (оказалось, они давние друзья), с А.Н. Пахмутовой и многими деятелями культуры. Мне выпала честь быть на юбилее Абдурахман Халиловича и на презентации его книги: такого количества знаменитостей я никогда ни до, ни после этого не видел.

Глава 3
Китайская семья

Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)


В 1997 году в МПГУ приехал на стажировку директор Института русского языка Пекинского университета иностранных языков профессор Чжан Цзянхуа. Он добросовестно посещал лекции наших преподавателей, а перед отъездом сделал мне и профессору-культурологу Т.Ф. Кузнецовой предложение приехать в Пекин и почитать лекции для китайских аспирантов. Татьяна Федоровна по каким-то причинам отказалась, а я в 1998 году поехал на месяц. На мои лекции приходили и преподаватели Института – русисты. Среди тех, кто посещал мои лекции, выделялась небольшого роста интересная женщина, явно совмещавшая восточную и европейскую внешность. Это была дочь русской потомственной дворянки, одной из основательниц русистики в Китае Елизаветы Павловны Кишкиной и выдающегося китайского коммуниста Ли Лисаня, погибшего в культурную революцию. Звали ее Ли Иннань, а по-русски Инной. Несколько раз меня приглашали в дом Ли Ша, как по-китайски звали Елизавету Павловну. Здесь все, кроме домо-хранительницы-китаянки, говорили по-русски, здесь был русский дух и Русью пахло. Я вернулся домой очарованный женщинами этого дома (кроме Инны, у Ли Ша есть дочь Алла) и Инниными сыновьями Пашей и Димой.
В 2000 году я вновь был приглашен в Китай, теперь на полгода. С Инной мы встретились как добрые друзья. Она помогала мне понять китайскую культуру, показывала мне пекинские хутуны (старые улицы). Вместе мы ездили за город, ходили на спектакли китайских театров. Вместе поехали на каникулы в Таиланд. Чем больше я узнавал эту удивительную женщину, чем чаще она рассказывала мне о своей жизни, тем более я проникался к ней удивлением и восхищением.
Золотая медаль московской школы, любовь к филологии, к литературе, увлечение Китаем и кубинской революцией – всё это было похоже на то, что в те же годы испытывал, живя на Урале, и я. Правда, в жизни Инны, Аллы и их мамы было то, чего я, слава Богу, не испытал. Когда Инна что-то рассказывала, она порой, как о чем-то естественном, могла сказать «когда я сидела в тюрьме». В тюрьме, в одиночке, они с сестрой провели по 2 года, Елизавета Павловна – 8 лет. По обвинению в пособничестве Советскому Союзу. Потом было «перевоспитание» на сельских работах, возвращение в Пекин, реабилитация и работа в Институте русского языка: и просто профессором, и после Чжан Дзянхуа – директором. При этом Инна сохранила и жизнерадостность, и жажду жизни, и любовь к русской культуре, и китайский патриотизм. Только к революционной теории стала относиться более аналитически, без лишних восторгов.
В феврале 2006 года мы стали мужем и женой и, как говорит моя теща, у нас гостевой брак: то я в Китае, то Инна в России. То мы оба где-нибудь в Европе. У жены друзья по всему свету, да и у меня кое-где есть хорошие знакомые. Поразительно, как легко Инна вписалась в круг моих друзей. Все они в восторге от нее. Впрочем, Паша с Димой тоже меня приняли. Так и живем многонациональной семьей: мы с женой – россиянин и китаянка, китаец Паша Лю и его жена японка Сяо Мин; китаец Лю Сюань (для всех русских Дима) и его жена украинка Лена. Дима и Лена подарили нам внука Даника. Ему уже почти 5 лет. Говорит по-русски и по-китайски. Все мы его любим, а прабабушка Елизавета Павловна (ей 98) души в нем не чает.

Инна Ли
Эхо друг друга: памяти моего мужа Владимира Вениаминовича



«Печаль моя о том, что встретились мы поздно» – так с давних времен говорят в Китае. Да, мы поздно встретились: больше полувека прожили друг без друга.


Я родилась в Москве во время войны, на год позже Владимира Вениаминовича. Отец Ли Лисань был одним из создателей и руководителей КПК в 1920-е годы, работал в Коминтерне в 1930-е, попал под каток репрессий в начале 1938-го, но выжил. В 1946 году его наконец-то выпустили на родину, и мама Елизавета Павловна, взяв трехлетнюю дочку, т. е. меня, вслед за ним отправилась в Китай. Мама был урожденная дворянка из тамбовско-саратовского рода Кишкиных, но получила советское, комсомольское воспитание, хотя главным для нее всегда были любовь, верность, семья. Когда разразился конфликт между КПК и КПСС на идеологической почве и многие советские женщины уезжали из Китая, бросая мужей, мама, несмотря ни на что, осталась и никогда о том не жалела, даже поплатившись тюрьмой в годы «культурной революции». Дома она создала особую атмосферу теплоты, душевности, «всемирной отзывчивости», свойственную русской интеллигенции, передала русский язык и культуру нам с сестрой и позднее нашим детям. Мы с Лялей, как и мама, стали преподавателями русского языка в Китае.
Весной 1998 года сошлись пути – мой и Володин. В самом начале нового семестра вернулся из научной командировки наш тогдашний директор Чжан Цзяньхуа и с восторгом поделился со мной: «Знаешь, я в Москве такого классного специалиста нашел! А как лектор он просто потрясающий!» Вскоре по Институту русского языка полетела весть: «Профессор Агеносов начинает читать спецкурс по литературе русской эмиграции!» Даже для меня, с детства погруженной в русский язык и литературу, эта тематика была совершенно незнакомой. Я решила заполнить брешь в своем образовании, тем более, раз лектор такой выдающийся. Как сейчас помню, аудитория была набита до отказа – среди слушателей не только студенты, аспиранты, докторанты, но и преподаватели. Кто-то, заметив меня, притащил дополнительный стул. И вот на кафедру поднимается лектор – подтянутый, энергичный, в отлично сшитом синем блейзере. Конечно, не в английском блейзере было дело: выразительность голоса, артистичность, погруженность в тему, яркая и четкая подача материала, новизна и глубина мысли неотрывно притягивали внимание к докладчику. Я прослушала весь курс до конца, хотя никто не вменял мне это в обязанность. Поэтому могу сказать, что тоже считаю себя ученицей профессора Агеносова.
Вот так – в университетской аудитории состоялось наше знакомство 26 лет тому назад. А поженились мы 8 лет спустя. Медленно и раздумчиво шли навстречу друг другу: лектор и слушательница – коллеги по работе – хорошие знакомые – близкие друзья – муж и жена. Мы шаг за шагом прошли все эти стадии. Владимир Вениаминович любил повторять слова Валерии Дмитриевны, жены М.М. Пришвина, которую хорошо знал: «Мы с Михаилом Михайловичем, когда встретились, были не Ромео и Джульетта, а взрослые люди». Мы с Владимиром Вениаминовичем тоже были вполне себе взрослые, каждый со своей личной историей, своим багажом непростых лет, а вот установить душевную близость нам помогло детство. Мы оба выросли в уютной семейной обстановке, на книгах из домашней библиотеки, читая все подряд – порой не по возрасту, но в соответствии с эпохой. В первых классах школы Володя прочитал «Диалектику природы» Ф. Энгельса, а я – «Гражданскую войну в СССР». И школа у нас была одна и та же – советская. И увлечение общее – русская литература. Выяснилось, что нам нравились одни и те же писатели, поэты, и, когда кто-то вспоминал какую-нибудь строчку Маршака, скажем, или Маяковского, другой (или другая) сразу же подхватывал. По мере общения ниточки, которые нас соединяли, укреплялись, множились. Не сразу, но неуклонно росло взаимное доверие, желание глубже поведать о своей жизни, поделиться тем, что носишь в душе. Мы любили беседовать друг с другом, и Владимир Вениаминович раскрывался передо мной все больше и больше.
Он был многогранным человеком. В этой книге, которую вы держите в руках, о нем рассказывают самые разные люди, каждый со своей стороны. Я не хочу повторять то, что Владимир Вениаминович сам написал о своей жизни, и то, что описывают его друзья и ученики. Просто постараюсь передать, каким он виделся мне, и, может быть, заполнить некоторые пробелы в его мемуаре, дополнить картину его жизненного пути. Хочется, чтобы всем, кто читает эти воспоминания, Владимир Вениаминович запомнился как яркий человек во всей своей сложности и глубине.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71504290?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.