Главная страница | Триллеры | И пожнут бурю

И пожнут бурю
Дмитрий Кольцов
Один из самых больших XXI веке, и уж точно самый большой за последние 15 лет роман, написанный на русском языке. Результат многолетнего исследования автора, посвященного истории становления циркового искусства в Европе.
Последние годы Второй империи. Молодой арабский партизан, боровшийся за независимость своего народа от колонизаторов, взят в плен французскими солдатами. Позже он оказывается продан в качестве раба в самый большой в мире цирк, которым управляет жестокий Хозяин, готовый лить кровь своих сотрудников ради денег и влияния. Попав в цирк с блаженным названием «Парадиз», герой становится свидетелем всего ужаса, что творится в нем. Цирк – это отдельное государство, отдельный маленький мир со своими законами и порядками. Состоящий из двух разных половин, перекрытых ширмой, он абсолютно не такой, каким кажется посетителям, ведь страх правит в нем. Почему он захватил души обитателей цирка? И почему еще ни один сотрудник не смог покинуть цирк живым?

Дмитрий Кольцов
И пожнут бурю

Предисловие
Данное предисловие уважаемому читателю совершенно необязательно читать. При желании он может перелистнуть несколько страниц и приступить непосредственно к прочтению основного текста.
Любой человек способен представить самого себя в своей голове. Я попрошу вас сделать это прямо сейчас – представить себя. Хотя особого смысла в этом нет. Вы же можете подойти к зеркалу и просто посмотреть на себя. Или вам страшно неохота подниматься с дивана, кресла, кровати, или на чем вы уютно расположились, чтобы прочесть данную книгу? Можете не отвечать. Вы округлили свои глаза до размера крупной монеты, пребываете в гневе и думаете было закрыть книгу уже на предисловии? Нет? Хорошо. Теперь же все-таки отложите книгу, что сейчас держите в руках, и подойдите к зеркалу, вы же не в пещере живете. Посмотрите на себя минут пять. Я вас уверяю, за это время вы успеете даже сосчитать количество морщин у себя на лице. Загляните себе в глаза. Если не боитесь, конечно. А даже если и боитесь, то попытайтесь; не будет лишним побороть странный страх в свои собственные глаза смотреть. Хотя, может, именно себе в глаза смотреть страшнее всего. Самого себя ведь не обманешь. Так или иначе, если вы к зеркалу не пошли, а продолжили лежать/сидеть на известном вам предмете мебели, то в этом нет ничего дурного. Так поступит почти девяносто семь процентов. Огорчает лишь то, что вышеизложенный текст зря писался. Или не зря? Кто знает. Вот вы знаете? Наверняка – нет. А что вы вообще тогда знаете? Не ошибусь в предположении, что вы думаете, что знаете весьма и весьма много. Может и так. А вот вы знаете, каков процент вероятности, что в пределах радиуса пятисот метров от вас находится как минимум один человек, знающий больше, чем вы? Если у вас в голове возник ответ «сто процентов», то вы либо недоразвиты, либо имеете крайне низкую самооценку. На самом деле не более пятидесяти процентов, и то, это если вы проживаете в более-менее неплохо населенном месте? Как это? Это если в данном радиусе хотя бы еще один человек помимо вас живет. Иначе и статистика работать не будет. Но и само понятие «знание» очень относительное. Что же такое знание? Задавали ли вы хоть раз себе такой вопрос? Не уверен. Только если вы психолог или философ, иначе зачем забивать голову пустой информацией, верно? Достаточно знать, что знание – это результат познания (хотя и этого многие не знают). И ведь правда, совершенно невозможно представить ситуацию, при которой домохозяйка лет сорока готовит обед для мужа и детей, и тут ей ни с того ни с сего приходит пищи для раздумий – что же такое знание? Представить вроде бы и невозможно, да только вы, читая это порождение бурной фантазии, наверняка в мыслях детально все это представили. Готов поспорить, вы даже кухню детально представили, на которой сорокалетняя домохозяйка вдруг, готовя обед, решила составить конкуренцию Аристотелю. Мы вообще очень мало времени уделяем окружающему нас миру. Вы удивитесь, наверное, с чего вдруг я решил свою ересь резко повернуть от темы знания к теме познания. Я объясню, если вы устали думать после тяжелого рабочего дня. Как уже отмечено выше, знание, с научной точки зрения, это результат познания, то есть приобретения знаний об окружающем мире. Я не берусь рассматривать знание и познание только лишь с философской стороны, иначе не только у вас, но и у меня поплывут мозги. Рассмотрим лишь то, что человек, в том числе и вы (вы же не человек, да? Я же не с мартышкой разговариваю, надеюсь), пренебрегает познанием, довольствуясь готовыми знаниями. Оно и понятно. Мы попросту не успеваем за ритмом современного мира, который развивается настолько стремительно, что что чтение книг на бумажном носителе, сотни лет являвшемся единственным способом получения знаний, постепенно становится архаизмом. Не берусь говорить за себя, но среднестатистические взрослые люди вообще бывают часто лишены даже самых примитивных увлечений, вроде вязания или рыбалки. Их это перестает интересовать. Но почему интерес пропадает? Ответ прост – перестает хватать времени. Времени вообще мало на что хватает нынче. Казалось бы, ожидаемая продолжительность жизни на самом высоком уровне, но именно в век цифровых технологий, когда почти вся работа, требовавшая раньше ручного труда, автоматизирована, именно время является самым ограниченным ресурсом. Хотя раньше время вообще за ресурс не считали, ибо к богохульству могли причислить так рассуждавшего. Жили по сорок лет, зато много не думали, не напрягались. А разве сейчас что-то изменилось? Да, стали дольше жить, больше потреблять и меньше спать. Но также, как и триста, четыреста, восемьсот лет назад, много не думаем, забот и так хватает, вон, например, суп еще не сварен и собака не выгуляна. А людей, которые за нас подумают, и так хватает, не зря же выборы проводим (вернее, принимаем участие). Поэтому-то вы также становитесь частью серой массы (пусть и в желтой водолазке или синем пиджаке), которая живет от получки до получки, пытаясь загасить кредит за крошечный седан, чтобы можно было до работы добраться побыстрее, и чтобы можно было летом, в период пары недель отпуска, съездить на дачу, получить мимолетный заряд энергии и свежего воздуха на год вперед, а потом по новой, вернее, по старой. Только люди, вставшие и подошедшие к зеркалу, чтобы разглядеть себя и познать, смогут вырваться из этой единой цепи, окольцевавшей добрую часть человечества (вы же не хотите быть муравьями?). Только три процента смогут утвердительно ответить на, казалось бы, достаточно простой вопрос: «Смог ли я познать себя?» Ведь куда важнее и сложнее познать именно себя; о себе мы забываем еще пуще, чем о других. Предлагаю вам держать этот вопрос в каком-то надежном месте в вашей голове в течение всего процесса прочтения романа (или полного бездарности бреда, как уже сами определите в итоге). А ответив на этот вопрос, решите, готовы ли вы к следующему шагу – познавать мир; заново познавать, будто младенец с чистой душой и чистыми мыслями.
Итак, теперича следует приступить к той основной части, ради которой ваш покорный слуга сочинял данное предисловие. Будучи писателем, еще только начинающим свой путь, мало кому известным, я пришел к мысли о том, чтобы немного представить сие огромное произведение, что вы держите в руках. Мотивы и взгляды состоявшихся и популярных авторов читателю, в основном, известны и понятны, а вот у новичков в этом невероятно тяжелом деле нет подобного бонуса. Потому я намеренно облегчу читателю (то есть, вам) задачу; я расскажу о том, чем руководствовался при написании романа, и что хочу донести до читателя. Разумеется, никто не обязан соглашаться с моими взглядами; я убежден, что среди читаталей данного произведения будут и те, кто открыто воспротивится моей точке зрения. Однако вместе с этим я преисполнен уверенности, что большая часть читателей со мной согласится.
Приступим! Начнем с того, почему роман получился столь объемным? Ответ прост: мне захотелось максимально точно и подробно описать взятую эпоху, отношения между людьми, людскую психологию, раскрыть отдельные личности и развить их во времени. Кто-то обвинит меня в графомании, дескать, текста много, а смысла мало. Быть может, частично я соглашусь с подобным обвинением, поскольку еще не научился принципам тургеневского романа. Как известно, Иван Сергеевич Тургенев был великим мастером короткого социального романа, в котором доносил до читателя свои мысли максимально точно и понятно. Для меня, тем не менее, не является главным критерием успешности литературного произведения один лишь его объем. Опытный читатель сразу вспомнит шедевр модернизма «Улисс»[1 - «Улисс» (англ. Ulysses) – роман ирландского писателя Джеймса Джойса (1882 – 1941), признанный авторитетными литературоведами вершиной модернизма.], действие которого ограничено всего одним днем; хотя объем его значительно превосходит объем произведения, что вы держите в настоящий момент в руках.
Далее следует рассказать, почему я углубился в далекую эпоху второй половины позапрошлого столетия. Дело в том, что характеризовать современность через призму времени – занятие весьма увлекательное. Людям (не только мне) нравится заглядывать в прошлое, потому мне захотелось показать им определенный период, который ранее почему-то затрагивался только Эмилем Золя[2 - Эмиль Золя (фр.Еmile Zola) (1840 – 1902) – французский писатель, публицист и политический деятель; основатель движения натурализма в литературе. Автор двадцатитомного цикла романов об эпохе правления Наполеона III «Ругон-Маккары».]. Однако руководствовался я, в первую очередь, не одними только историческими фактами (иначе бы художественный роман являлся научным трудом), а совокупностью различных способов и факторов, наиглавнейшим из которых является принцип псевдо-историзма. Он заключается в придании никогда не существовавшим фактам характер настоящих, в действительности когда-то происходивших событий. Именно поэтому на страницах романа читателю будут встречаться точные до дней и часов даты, а понять, что из всего этого правда, а что вымысел – будет крайне сложно, но очень увлекательно.
Наконец, несколько слов о проблематике. Пускай мною написан роман, научной ценности не несущий, в нем поднято более десятка всевозможных проблем, актуальных как в те относительно далекие времена, так и в настоящее время – в третьем тысячелетии. Я не буду раскрывать в предисловии эти проблемы, поскольку надеюсь, что сумел показать их в основном тексте достаточно ясно и понятно. Вместе с тем, нахождение и понимание этих проблем совершенно не обязательно для читателя. Если он приобрел данную книгу с целью развлечь себя и отвлечься от реальности, или ему интересно цирковое искусство, которого в романе более чем достаточно (ну или он просто любить читать о жестокости, происходящей вокруг), то никто не вправе ему запретить читать. В настоящее время таких читателей становится все больше, и именно они формируют книжный рынок. По крайней мере, я могу быть счастлив, что данную книгу вообще кто-то купил.
Вот, собственно, и все, что мне хотелось бы сообщить уважаемому читателю прежде, чем он приступит к чтению романа.
Желаю счастливого пути в таинственное прошлое, за которым скрывается пугающее настоящее!

«…Так нисшедший в преисподнюю не выйдет…»
Иов. 7:9
«Преисподняя и Аваддон – ненасытимы;
так ненасытимы и глаза человеческие»
Пр. 27:20
Часть первая:
Иллюзия жизни
Глава zеro
Центральные кварталы Парижа всегда служили витриной Франции, во все времена. Широкие проспекты и бульвары в дневное время никогда не пустовали: многочисленные парочки людей (горожан и приезжих) – молодых и не очень – красиво одетых, в шляпах и перчатках прогуливались по обоим берегам Сены, рассуждая о чем-то простом и обыденном, вроде очередной свадьбы или модных явлениях. Дамам принято было дарить лаванду и лилии – и мужчины дарили, еще ярче украшая своих спутниц. В дни, когда погода благоволила, набережная Орсе на Левом берегу больше напоминала Центральный рынок с огромным количеством людей, имевших желание ощутить в легких благостный прохладный воздух водной артерии города, а на деле походивших на жирных раскормленных голубей, не знавших, куда бы деться. Рано или поздно начинался исход. Люди победнее оставались на Левом берегу и разбредались по Марсовому полю, либо шли вдоль берега до набережной Вольтера. Люди с высоким достатком двигались мимо еще не достроенной башни, которую месье Гюстав Эйфель возводил ко всемирной выставке, и через Йенский мост добирались до садов Трокадеро, откуда многие заказывали транспорт и уезжали в салоны – играть в карты, выпивать и рассуждать о политике и моде; другие же продолжали прогулку, доходя до площади Согласия. Отдохнув в саду Тюильри, пары выходили на Елисейские поля и улицу Риволи, где во второй половине дня сосредотачивалась почти вся парижская буржуазия. Поесть и поспать любят все, но вот есть и спать с особым изыском могут лишь немногие, и для этих немногих на Правом берегу Сены располагались фешенебельные гостиницы и рестораны. Более скромные в достатке горожане оставались на Левом берегу и встречали вечер в многочисленных кафе в квартале Сен-Жермен. В таких кафе собиралась интеллигенция и рождались великие литературные произведения. Действительно светлое время – La Belle Еpoque[3 - Прекрасная эпоха (фр.) – период европейской истории между между 70-ми годами XIX века и 1914 годом.].
В один из теплых майских дней на центральных улицах все так же гуляли богатые пары, наслаждавшиеся сладким весенним воздухом, запахами десятков тысяч цветов, кофе с круассанами и собственного парфюма. Часы на башне замка Консьержери, выходящей на бульвар дю-Пале, набережную Орлож и мост Менял, только что пробили два часа пополудни.
Самое кипящее время для труда.
– Как только окончите свой рассказ – дайте мне знать, принесите его мне! Я обязательно должен с ним ознакомиться одним из первых!
Произнес эти слова один уважаемый парижский издатель, обладавший фактической монополией на издание мемуаров во Франции и пользовавшийся своим статусом для ведения дружбы с политиками и коммерсантами. Обращался же он к своему гостю – малоизвестному и заурядному журналисту, доселе ничего заметного не публиковавшему. Офис издателя находился напротив сада Тюильри по улице Риволи, что на Правом берегу Сены в квартале Сен-Жермен-л’Оксеруа – самый центр Парижа, центральнее только Лувр и остров Сите – замечательное место для работы.
– Месье, позвольте узнать, – заговорил журналист, смутившись, – почему вы так добры? Вы слывете тем еще снобом и критиком. Я не мог подумать, что отрывок из моих мемуаров придется по нраву.
Издатель снял с носа сверкавшее золотом пенсне и протер уставшие веки. Усевшись в большое кожаное кресло напротив сидевшего на диванчике гостя, издатель ответил:
– Такая завораживающая история достойна быть напечатанной только моим издательством – вот и весь ответ. Я сам с семьей не раз посещал «Paradise» и каждый раз оказывался словно посреди Эдема, сотворенного человеком в отместку Богу. Я, будучи некоторое время назад депутатом Национального собрания, даже думал над возможностью установить памятный бюст в честь вашего бывшего директора. Однако, послушав от вас и прочитав отрывок из вашего рассказа, – я ужасаюсь. Разумеется, мне не было известно о подробностях той трагедии…
– Мне кажется, это должно послужить уроком для каждого приверженца такой же профессии, месье.
– О, несомненно, месье…эм, простите, я забыл вашу фамилию…
– Боннэр, месье, – сказал гость и неловко улыбнулся.
– Да-да, месье Боннэр! – продолжил издатель. – Благодаря этой трагической истории я…брр…то есть вы заработаете неплохие деньги и сможете стать известным писателем. Весь beau monde[4 - Высший свет (фр.).] будет говорить только о вас и ваших книгах, выпущенных моим издательством!
Издатель неприлично оскалил рот и позвонил в колокольчик, подзывая секретаря.
– Мне не деньги нужны, – тихо произнес месье Боннэр, сжимая в руках черновик своих мемуаров. – Самое главное, чтобы весь мир узнал, какого дьявола боготворил все эти годы…
Спустя минуту в кабинет зашел молодой секретарь с подносом в руках. На подносе лежал договор в двух экземплярах, утвердить и подписать который еще только предстояло. Издатель внимательно изучил оба экземпляра и велел передать один гостю. Месье Боннэр, все это время не сводивший глаз с секретаря, робко принял свой экземпляр договора и бегло его прочитал, не сильно вникая в подробности коммерческой части.
– Все ли верно указано? – спросил издатель, надевая песне на нос. – Правильно ли записано ваше полное имя, месье?
– Да, все верно, – ответил гость. – «Юбер де Боннэр». Записано правильно.
– В таком случае, можем ли мы подписать договор?
Боннэр еще раз взглянул на толстый лист документа.
– Конечно, месье. Давайте подписывать.
Глава I
Много разных эпох повидал человек. Они не были похожи друг на друга, но в то же время каждая последующая эпоха объединяла в себе отдельные черты эпох предыдущих, тем самым создавая неповторимые особенности, которые навсегда оставались в памяти людей. Великолепный город Париж за тысячу лет вместил внутри своих границ памятники эпох столь отличных друг от друга, что к концу XVIII века был похож на огромный базар с кварталами в качестве павильонов. По неизвестной автору причине этот базароподобный, «старый» Париж был очень любим интеллигенцией. Видимо, чтобы понять весь антураж ушедшей эпохи, в этой эпохе нужно прожить. Именно поэтому практически вся французская (и отчасти общеевропейская) интеллигенция жутко взъелась после решения о переустройстве городского ландшафта, что уж говорить о знаменитой железной башне, вызывавшей у некоторых людей чуть ли не тошноту. Почти весь девятнадцатый век Париж представлял из себя одну большую стройку, вернее, – перестройку, результаты которой мы имеем возможность наблюдать сегодня, и которые не были оценены по достоинству очевидцами тех событий, окрестившими Париж очередной жертвой девятнадцатого века.
А что для вас означает девятнадцатый век? Будет совершенно неудивительным, если вы ответите, что ничего. Но это совершенно зря. Девятнадцатый век был для всего нашего мира поворотным. Собственно, каждый век в истории человечества был поворотным. Что-то изобреталось, совершались какие-то географические открытия, научные труды выходили в свет, шли кровопролитные войны за власть над тем же миром, а иногда и по пустякам, кто-то великий умирал либо мучительно и долго, либо насильственно и быстро, церковь всё больше становилась не религиозной организацией, а коммерческим предприятием, при этом по-прежнему диктуя правила поведения всем людям, а несогласных попросту сжигая публично. Но век девятнадцатый был ещё более особенным, чем, скажем, тот же семнадцатый век. Да, в семнадцатом веке жил Галилей, случилась Тридцатилетняя война, начался промышленный переворот в Англии и Нидерландах, последовательно распространившись по всей Европе и Новому Свету. Но в девятнадцатом веке изменения были такими громадными, что всего сто лет этого века были намного более запоминающимися, чем пятьсот лет средних веков. Именно в девятнадцатом веке начался тот промышленный бум, который теперь уже не остановить. А сейчас ведь бум очень сильно потерял в темпах роста, но в девятнадцатом веке он был настолько быстр, настолько стремителен, что новое изобретение появлялось буквально каждый день! Если в начале века не было даже нормальных дорог, все города, включая Петербург, Париж и Лондон купались в грязи, то к концу века эти города были полностью асфальтированы, жители вовсю пользовались новым модным, хотя и весьма дорогим изобретением – автомобилем. В начале века у всех на слуху был Наполеон, в середине века – Гарибальди, а конце века – Бисмарк. Только представьте: за один без четверти век во Франции, некогда бывшей гегемоном и оплотом абсолютизма, сменилось шесь режимов! От Первой республики до Первой империи, от реставрации Бурбонов и Ста дней до Июльской монархии, от Второй республики до Второй империи, и, наконец, до Третьей Республики. Разрозненные итальянские и германские страны объединились в мощные государства с имперскими амбициям. Везде поощрялась наука, как важнейший двигатель прогресса, со временем потеснивший религии и войны. Учёные в девятнадцатом веке совершили такие великие открытия, что даже постройка Большого адронного коллайдера не так сильно удивила нас, как удивила постройка первого дирижабля Фердинандом Цеппелином. Девятнадцатый век подарил миру гениев и злодеев, иногда, в одном лице. В девятнадцатом веке творил великий Пушкин, написал «Войну и мир» и «Анну Каренину» Лев Толстой, Виктор Гюго создал гениальные романы «Человек, который смеётся», «Собор Парижской Богоматери» и «Отверженные». А сколько учёных и изобретателей жило и творило в Золотой век цивилизации! Только представьте – Менделеев, Бенц, Дизель, Майбах, Попов, Юнг, Фрейд… Этот список можно растянуть на сотни и сотни имён!
Необходимо упомянуть, что одновременно с промышленной и научной отраслями человеческой цивилизации в девятнадцатом веке развивалась отрасль и культурная. Строились театры, сочинялись великие оперы, пьесы, балеты. Своего пика и одновременно упадка достигла такая индустрия культуры, как бродячий цирк. Как известно, первые бродячие цирки появились ещё в далёком пятнадцатом веке, они разъезжали по Европе и развлекали посетителей разнообразной программой. И взрослые, и дети искренне радовались и веселились, когда к ним в город приезжала долгожданная труппа. Со всей округи сбегался люд, чтобы посмотреть на канатоходцев, фокусников и укротителей животных. Как это прекрасно, как это красиво и величественно. Цирк был и есть тем местом, к котором люди могут действительно отдохнуть, повеселиться и подёргать свои нервы. В этом он в разы лучше театра или зоопарка. В театре никто не будет на потеху публике глотать ножи или совать голову в пасть тигру, ровно, как и в зоопарке никто не будет заставлять тех же тигров прыгать сквозь кольца, неважно, горящие или нет. В этом особенности этих заведений. Театр место слишком строгое в плане правил, которые создавались многие века и никогда, скорее всего, нарушены или кардинально изменены не будут. А зоопарк место слишком скучное. Разве весело ходить и смотреть через стеклянные стены вольеров на животных, иногда, да что там иногда – всегда, постоянно испытывающих стресс при виде людей. Животные заперты в четырёх стенах и только и делают, что играют роль полумузейных экспонатов.
Вот почему цирк с этой точки зрения намного привлекательней и театра, и зоопарка. В цирке посетителю не дадут заснуть, как в театре, и покажут изумительные способности животных, которых они не могут, в силу замкнутости пространства, продемонстрировать в зоопарке. Но помимо представлений с животными и акробатических трюков, в бродячих цирках также активно демонстрируются вещи, казалось бы, совсем чуждые благородному цирковому искусству. Вообще, таких вещей две.
Первая вещь, а точнее, целый сборник различных направлений, использующихся во многих бродячих цирках, – это карточные представления, всякие сомнительные игры на деньги, нацеленные на то, чтобы обобрать человека до последней нитки, а также эксперименты с людьми, в том числе и с посетителями цирка. В большинстве своем эти развлечения, если их можно так назвать, существуют в цирке для получения гигантских денег в кратчайшие сроки. Также стоит упомянуть, что к этому направлению бродячего циркового искусства иногда относят и работу в цирках гадалок, медиумов и прочих представителей «людей, знающих больше, чем другие». Мастера пудрить мозги отчаявшимся влюбленным молодым людям, обедневшим коммерсантам, состарившимся девам и пр., они умело играли на их чувствах, изображая общение «с духами умерших» и неведомыми «высшими силами». Сейчас кажется несколько смешным, но в те времена ни в одном уважаемом заведении, будь то ресторан, светский салон, кабаре, театр или трактир, не обходились без хотя бы одной гадалки, хотя бы одного мага или спиритуалиста. И цирки не были исключениями из общепринятых норм того времени. И это вполне правильно. Ведь так тоже можно получить очень много денег. Но из-за средств, используемых представителями данных «специальностей» – гадалками, шулерами и прочими, очень высока вероятность проблем если не законом, то с обозлённой и враз обедневшей толпой, которая может смести весь цирк, если поймёт, что её, т.е. толпу, обманули как трехлетнее дитя. Поэтому многие цирки нанимают себе гигантскую охрану, причём и в количественно, и в физиологическом смыслах. Обычно цирковые охранники, по крайней мере, того времени, были молчаливыми великанами двух метров от земли. При виде двух-трёх таких «Голиафов» толпа быстро рассасывалась до одного человека, затеявшего отчихвостить добрых и честных, по мнению остальной толпы, уже находившейся на стороне цирка. Идеолога «восстания» стражи порядка и чести хватали под белые рученьки и вели на разговор с начальником охраны цирка, если таковой был, либо сразу к директору цирка. Первый или второй беседовал с возмущённым посетителем, и последний через несколько минут выходил и публично приносил глубочайшие извинения всему цирку и его честным сотрудникам. Так было почти всегда. Но иногда таких бунтарей даже не приходилось никуда вести, они либо сразу извинялись, либо охрана попросту их избивала до полусмерти и выкидывала за пределы цирка.
А второй вещью был новый, или не новый, смотря с какой стороны посмотреть, вид зоопарков, но с представлениями. То есть животные кривлялись перед толпой, а та смеялась и издевалась над бедными созданиями. Как вы уже наверняка успели догадаться, речь идёт о людях-уродах, имевших серьёзные отклонения в развитии. Уродами их называть, конечно, неприемлемо, но в девятнадцатом веке их называли именно так, не считая за «нормальных» людей, но считая за зверей, таких же, как в зоопарке или в лесу. Люди-уроды не имели ничего, не имели при себе документов, не имели свободы передвижения, не имели права даже открывать рот без позволения хозяина, они не имели даже личности. Их держали как скот и выставляли на всеобщее обозрение, называя их уродливость «карой божьей за грехи человеческие». Знание человеческой физиологии развивалось исключительно медленно. Да и сама наука – медицина – сотни лет подавляемая Церковью, еще не начала совершенствоваться с той быстротой, что присуща современной медицинской науке. Даже в эпоху Просвещения человек продолжал оставаться творением Бога, Высшего разума, как у Аристотеля, или Верховного Существа, если говорить на манер французских революционеров. Дабы как-то оправдать держание уродцев в цепях и в клетках, владельцами цирков и были выдуманы всякого рода околобиблейские мифы о страшной участи детей грешнико, либо самих нечестивцев, настолько разгневавших Создателя, что тот определил для них участь гораздо хуже гибели. И люди верили. Верили и платили за то, чтобы только посмотреть на результат божьего гнева и справедливой участи тех, кто оказался неугоден ему. А разве она была справедливой? Разве они заслужили такого обращения? На это есть много ответов. Но в те времена никто никому таких вопросов задавать не будет. Зачем зря раздражать народ, в большинстве своем неграмотный? Иначе этого человека сразу же загрызут и приравняют к тем самым уродам, которых он вызвался защищать. С некоторыми так и поступали. Признавали сумасшедшим и бросали или в лечебницу, или отдавали в цирк уродцев, на потеху публике, которая с преогромным удовольствием глазела на бедолаг и обкидывала их арахисом, как тогда было модно. Конечно, через призму времени это всё кажется просто невероятным душегубством, но в те времена этому никто бы не удивился, наоборот, всеобщее удивление и непонимание вызвал бы противоположный поступок. Хотя, конечно, находились единицы небезразличных людей, которым удавалось оставаться на свободе и не быть посмешищем в глазах общества, но таких людей считали за чудаков, относились снисходительно и прощали подобного рода «шалости», в основном потому, что эти самые чудаки были чертовски богаты, а у богатых, как говорится, свои причуды. А иногда богачи выкупали у цирков разных уродцев и увозили к себе в поместья, где вытворяли с ними всё, что заблагорассудится их душам. Порой их прихоти выходили даже за рамки норм того времени. К примеру. Жил в те времена, примерно чуть позже Восточной войны, один американский плантатор из Кентукки. Он выкупил у какого-то цирка троих чернокожих рабов, которые выполняли роль уродов только потому, что были неграми, а натурой были в общем-то недурны. У каждого были развитая мускулатура, высокий рост, ровные зубы, отсутсвовали существенные дефекты развития. Вместе с тем, из-за отсутствия хотя бы начального образования и из-за постоянных угнетений у них притупился ум. И заставил их плантатор сначала полгода работать в поле, после чего перевёл в хозяйский дом и вытворил такую вещь, что писать про неё слегка дурно. Плантатор, которому было весьма за пятьдесят, заставил этих самых рабов играть la commedia dell'arte[5 - Комедия дель арте; комедия искусства (ит.), или комедия масок – вид итальянского народного театра спектакли которого создавались методом импровизации с участием актеров, одетых в различные маски.]! Разумеется, неграмотные негры совершенно не справлялись, из-за чего по дикой привычке стали колотить друг друга, не понимая, чего от них хочет хозяин. Последнему захотелось побольше чертовщины, и он приказал привести горничную-негритянку, которой повелел немедля начать совокупляться с одним из негров-«актеров». Поначалу обе жертвы отказывались, но под ударами плетей были вынуждены начать процесс. Но в какой-то момент и это перестало удовлетворять плантатора, и он прогнал нагую горничную и приказал рабам ставить пьесу «Тит Андроник» Шекспира. Сначала плантатор смотрел на это, а потом, ранив одного из них в ногу, другого ошпарив кипятков, а третьему сломав руку ружьем, присоединился к компании, играя все основные роли и просто издеваясь над своими «вещами». После всего этого действа, продолжавшегося, по воспоминаниям прислуги плантатора, около трёх часов, плантатор в гневе перестрелял парней. Перестрелял, как скотину, будто готовил на убой. Бессердечно объяснял, что в пьесе множество персонажей погибло, вот и решил привнести реалистичности в постановку. И ничуть не раскаялся, не жалел, даже сетовал на то, что рабы были чересчур тупоголовые и не проявляли ни должного уважения, ни играть нормально не могли. Потом убитых парней выбросили гнить в чистом поле, где дикие собаки сожрали их тела. Но это были единичные случаи, да и то, по обыкновению почему-то именно американские плантаторы любили издеваться над своими рабами и всякого рода уродцами. Абсолютное большинство зрителей в цирках просто смеялись, глядя на неуклюжих толстяков или бородатых женщин. Смеялись и дети, и старики, и аристократы, и крестьяне, и короли с императорами. А уродцы безвольно и безмолвно исполняли приказ своих надзирателей и дрессировщиков, секущих их кнутами при любой попавшейся возможности. Большинство цирковых уродцев были очень смирными, запуганными и жалкими. Боялись сделать лишний шаг и сказать даже лишнюю букву. Но если же находились те, кто выказывал своё недовольство, пусть просто немного поворчав, многие дрессировщики воспринимали это как проявление неуважения и зачатки бунта, поэтому старались сразу же пресечь любое неповиновение, избавляясь от недовольных. Необязательно только лишь среди уродцев: простые сотрудники тоже совершали проступки, за которые их всячески наказывали, используя безграничную фантазию. Могли просто уволить и бросить на произвол судьбы, а могли и жестче обойтись. Как, например, в случае с мальчиком Луи, пятнадцати лет от роду, выступавшем в одном из цирков Европы. Этот несчастный ребенок с полидактилией, семью пальцами на правой руке и всего с четырьмя на левой имел несчастье разозлиться на директора цирка и плюнул ему в глаз, причём так метко и сильно, что у директора потом он болел неделю. Гневу директора не было предела. Сначала он приказал догола раздеть мальчика и заставил нагишом пройтись по цирку. Потом, видимо, ещё сильнее разозлившись – Луи веселился от этой прогулки, – директор приказал высечь пятьюдесятью ударами плетью публично. Тогда Луи стало уже совсем не до смеха. Каждый новый удар приносил мальчику невероятные страдания, разрывая плоть на его спине. Смотревшим на это другим циркачам директор запретил плакать под страхом лежать вместе с бедным Луи. А мальчик рыдал, кричал, вырывался, молил о пощаде, даже секущий его мучитель слегка трясся потел, но продолжал выполнять приказ, потому что сам директор цирка стоял рядом и с дьявольской кривой улыбкой наблюдал за страданиями бедного дитя и чуть слышно повторял одну и ту же фразу: «Dieu vous punit[6 - Бог наказывает вас (фр.).]». Эти три слова он повторял словно мантру, когда кого-нибудь наказывали. Работники цирка заучили эту фразу наизусть. Когда процедура наказания была закончена, Луи лежал еле живой с полностью рассечённой спиной, окрашенной в красный цвет собственной крови. После этого его оставили лежать там же, где и наказывали, одного. Никто не подошёл к нему после, не помог ему, не отмыл его от крови. Никто. Все боялись гнева своего директора. К тому же, всем запретили к нему даже подходить под угрозой подобной участи. Немудрено, что мальчик Луи умер на следующий день… Через неделю же ему быстро подыскали замену. В цирке детей и подростков проживало очень много, и лакомые места в труппе, позволявшие выступать в самых больших шатрах с лучшими артистами, никогда не пустовали. Не стоит ложно думать, что автору захотелось намеренно резать сердца читателей столь тяжелыми сценами. Все дело в том, что такова была действительность, без всякого романтизма. Чистейший натурализм, а потому и говорить следует обо всем, без прикрас.
Сохранять власть в цирке приходилось в те времена любыми средствами, особенно, если цирк был большой. Но не нужно думать, что цирковая труппа была полностью безвольной и работала в цирке на правах рабов. Нет, это были те же наемные сотрудники, им также платили зарплату, только отпусков не давали, из цирка никуда не отпускали, потому что выступления были каждый день, а между городами, когда цирк перемещался, все его работники были заняты репетициями новых номеров. Куда же они тратили свои деньги? В основном на костюмы, точнее на ткани и материалы к ним; шили их цирковые швеи и ткачи.
Набор людей в цирк происходил порой очень спонтанно. Основным методом оставался старый добрый кастинг, то есть обычный конкурсный отбор: в определенные дни цирк распространял известие, что ему требуются люди, профессионально владеющие определенными отраслями искусства; и в цирк вместе с обычными посетителями устремлялись будущие кандидаты на получение в нем работы. Однако случалось всякое, в том числе и набор экспромтом. Бывало, что в одном из перевалочных пунктов директор или другой сотрудник увидел либо уродца, неуклюжего и смешного, либо красавца или красавицу, с удивительными способностями. Их быстро хватали к себе и уговаривали поехать с цирком. Иногда люди сами соглашались, в основном это были люди одинокие, бедные, их ничего не держало в месте своего существования, они с радостью уезжали гастролировать, поддаваясь на сладкие уговоры директора цирка. А иногда, когда желанный экспонат отказывался ехать с цирком, его просто похищали, в основном это было с уродцами, которым нужно было только сидеть в клетке или на цепи. В очень редких случаях, не считая уродцев, в цирк людей покупали. Чаще это были пленники из Африки или Индии. С рабством и работорговлей в Европе со второй половины девятнадцатого века наблюдались существенные проблемы, поскольку тороговля людьми формально была запрещена, равно как и простое содержание людей в личной зависимости. Общество хоть и медленно, но развивалось, а потому гуманистические идеи побудили европейские правительства (впоследствии к ним присоединились американцы) запретить рабство и работорговлю. Крепостное право также потихоньку исчезало, пока не было отменено в двух последних странах, сохранявших жесткую форму крестьянской зависимости, – в Австрийской империи в 1848-1853 гг. и в Российской империи в 1861 году. С того времени формальная форма крепостничества существовала лишь в Боснии и Герцеговине, которая не являлась самостоятельным государством, а поочередно входила в состав то Османской империи, то Австро-Венгерской, то Югославии. Тем не менее, подпольный рынок рабов, разумеется, существовал и активно развивался вопреки всяким запретам и декларациям. В Европу через Турцию, Египет, Алжир и США ввозились десятки и сотни рабов, которые оформлялись как неодушевленные предметы или неразумное зверье: верблюды, лошади, львы и даже гуси, которыми любили помечать детей и карликов. По большей части в качестве товаров выступали, помимо вышеупомянутых пленников, недавно освобожденные американские негры или коренные жители французских и британских колоний.
Глава II
В середине декабря 1869 года из Алжира отбывало три корабля. На одном из них находился алжирский партизан, французский пленник Омар бен Али, молодой араб двадцати двух лет, очень высокий – без трех дюймов два метра. Ещё пять лет тому назад Омар, будучи юношей, был пойман в плен французскими солдатами близ Орана. Тогда он состоял в небольшом партизанском отряде, ведущем диверсионную войну против захватчиков, несмотря на то, что Алжир был покорен Францией ещё четверть века назад. Однако парней это не волновало. Они, фанатично преданные если не османскому султану, бросившему их в руки католиков, то лично Аллаху, были готовы головы положить за независимость родной страны. Разумеется, у них не было никаких шансов одолеть Вторую империю. Впрочем, клан бен Али, довольно многочисленный, направлял своих членов совершать диверсии не в один только Оран. От их стремительных набегов страдало едва ли не все побережье алжирского Магриба, включая города Алжир, Оран, Канстантина и Беджая. В те годы на непокорных арабов вел охоту полковник Лазар Буффле, наделенный чрезвычайными полномочиями для отлова всех представителей клана мужского пола. Лично полковник Буффле на партизан не охотился, однако тщательно контролировал и направлял действия т.н. «охотников» – эскадронов смерти, задачей которых было разорение арабских и берберских деревень с взятием пары десятков пленников. Остальных жителей, независимо от пола и возраста, расстреливали там же, где обнаруживали – на грядках, в конюшнях, дома, спящими и молящими о пощаде. «Охотники» Буффле не щадили и не собирались щадить; не удивительно, что ответная реакция партизан бен Али и других кланов и племен наступала молниеносно: они нападали по ночам на гарнизоны, аванпосты и жилые кварталы городов, устраивали диверсии и скрывались в пустыне. Существование «охотников» колониальные правительства генерал-губернаторов маршалов Пелисье и Мак-Магона формально отрицали, однако де-факто активно поддерживали их деятельность. Полковник Буффле даже был произведен в кавалеры ордена Почетного легиона за военные и гражданские заслуги перед империей. И все продолжалось бы таким чередом, с взаимными нападениями и пленениями, если бы не произошли два события, которые заставили стороны временно успокоиться. Вот что это за события. Ранней зимой 1862 (или 1863, кто уж теперь вспомнит) года Лазару Буффле предоставили очередной отчет о налетах клана бен Али, в котором, среди прочего, писалось, что партизаны напали на порт Аннабы и разграбили несколько торговых судов, нанеся ущерб колонии на несколько сотен тысяч франков, а также убили по меньшей мере двадцать пять мирных жителей города. И без того импульсивный полковник взорвался буйной яростью и, дабы отомстить и не получить серьезный выговор от генерал-губернатора, приказал своим «охотникам» в ночь на 6 декабря (этот день жителям Алжира запомнился навсегда) сжечь одновременно две сотни арабских и берберских деревень и караванных стоянок, расположенных вблизи столицы колонии и в двацати милях в радиусе от нее. Пленных было велено не брать. Жертв было много; племена и кланы понесли колоссальные потери как в человеческом, так и в материальном плане. Опустошение земель оказалось громадным. Несколько недель все всем Алжире наблюдалось затишье. Однако сразу после празднования Рождества город Алжир подвергся страшной атаке сразу нескольких племен под главенством клана бен Али. Ни у кого не вызывал сомнения факт безнадежности данной попытки захвата города, но подобный акт отчаяния обескуражил многих французских солдат, и лишь после личного вмешательства полковника Буффле и генерал-губернатора нападавших начали массово расстреливать. Всего за полчаса от нескольких тысяч свирепых исламских воинов боеспособными оставались десятки: большинство погибло, многих взяли в плен, некоторые на веру и честь и бросились обратно в бескрайнюю пустыню, надеясь переждать бурю и зализать раны. Стоит отметить, что в жестоких боях погибли близкие родственники Омара бен Али: его родной дядя и двоюродный брат, которые одними из первых бросились в атаку на французов. Тогда еще совсем юный Омар, младший сын вождя клана бен Али, разумеется, ничего не знал. Но как только его отец, обуреваемый бешеной жаждой мести, обо всем ему рассказал и вселил точно такую же ненависть к Буффле и французам, Омар присоединился к партизанским отрядам и принялся бороться за идею свободы страны, которую проповедовал, в первую очередь, его отец. В 1864 году, когда деятельность Омара приобрела самый серьезный характер, клан бен Али был практически загнан в угол: «охотники» отрезали несколько крупных ветвей клана друг от друга, а старшую из них, из которой происходил Омар, – заставили постоянно кочевать от оазиса до оазиса, от стоянки до стоянки, от деревни до деревни. Оказавшись неподалеку от Орана, вождь клана приказал Омару, его старшему брату Хусейну и еще десяти парнишкам время от времени совершать утренние и ночные налеты на местный гарнизон, чтобы добыть побольше припасов и завладеть кое-каким оружием.
И во время очередного налета отряд юных партизан попал в окружение. Командир французских солдат майор Оскар Жёв приказал подросткам встать на колени, признать поражение и сдаться в плен. Но злые и полные ненависти партизаны, не знавшие французского языка, решили вырваться из окружения. И майор Жёв отдал приказ стрелять. Все ребята попадали на землю. Выжили лишь Хусейн и Омар. Первый потерял сознание, поскольку ударился головой о камни, что лежали у дороги, и потому был принят солдатами за мертвого. Темнело, так что досканально разбираться, кто выжил, а кто нет, никто не собирался. А вот Омар оказался лишь ранен в правую ногу и кричал от боли, проклиная своих врагов. Майор Жёв заметил среди трупов громогласного паренька и распорядился забрать его в Оранскую гарнизонную крепость, комендантом которой он был. У майора появился примечательный интерес: сделать Омара своим личным пленником. Появился очень неожиданно и спонтанно: увидев раненного юношу, посмотрев в его глаза небесно-голубого цвета, совершенно невозможного для большинства арабов, Жёв разглядел в нем человека, которому явно уготована иная судьба, нежели бесславная смерть в темнице. Что-то подсказывало старику, что необходимо обеспечить хорошую жизнь Омару. Не в бесконечной пустыне, не среди верблюдов и воинственных родственников, но среди цивилизации, среди французов, главных ее носителей. Помимо столь, если позволительно так выражаться, высокой цели, у Жёва была и куда более приземленная и личная цель – ощутить себя отцом. Своих детей он не завел, поскольку всю жизнь провел между казармой и полем боя, но всегда страстно желал иметь хотя бы одного сына, наследника, ученика, и молодой Омар виделся таковым в мыслях старика.
Как только Омара доставили в Оран, ему подлатали ногу и, подержав несколько дней в лазарете, отправили в тюремную камеру. Решение так поступить было вызвано чрезвычайно непокорным поведением пленника: он восемь раз пытался сбежать обратно к своему клану. Когда же его, говоря прямо, бросили в сырую и не очень теплую камеру, он обозлился еще сильнее. Он отчаянно пытался разгрызть прутья решетки на единственном окошке, бил железную дверь здоровой ногу, дрался и кусался, за что не раз был избит тюремщиками. Смирившись через пару недель с мыслью, что сбежать не удастся, Омар молча объявил голодовку и питался одной лишь водой более месяца, из-за чего страшно исхудал. В конце концов, после визита к нему местного муллы он успокоился и окончательно принял свое положение пленника. Со временем ушла и ноющая тоска по семье, которая, как казалось теперь Омару, даже не пыталась его освободить. Что касается майора Жёва, то он решил обучить паренька французскому языку, дабы тот имел возможность изъясняться на понятном для большинства окружавших его людей языке. Однако, чтобы обучить Омара своему языку, Жёву пришлось сначала качественно овладеть арабским, родным языком молодого бен Али. Вообще, некоторый уровень владения арабским у майора был (за несколько десятилетий службы в Северной Африке, а он служил там со времени захвата Константины в 1837 году, он узнал об арабах практически все, что можно было узнать), тем не менее, для того, чтобы идеально понимать речь Омара, он пригласил к себе муллу (того самого, который посещал Омара в тюрьме) и буквально заставил его стать ему временным учителем.
– Почему бы вам не доверить дело обучения юного пленника новому языку мне? – поинтересовался мулла, владевший, как уже читатель догадался, французским языком весьма неплохо. – Так и вы не тратили бы зря время, и он чувствовал бы себя гораздо уютнее и безопаснее, ведь араб с арабом легче найдут, что называется, общий язык.
Жёв ему возразил:
– Я отвечу, мулла-эфенди. Мне не нужно, чтобы мой личный пленник знал мой родной язык поверхностно и грязно, как знаете его вы, не в обиду вам же. Мне нужно, чтобы он заговорил по-французски так, будто бы всю жизнь прожил в Провансе или Нормандии, будто бы являлся для французов земляком.
Мулла отступил и принялся учить Жёва чистому арабскому языку. И если чтению и говорению майор обучился сравнительно легко и быстро, то письмо далось ему с определенноыми трудностями. Арабская вязь радикально отличается от латиницы, к тому же требование писать и читать справа налево жутко раздражало старика. Но отступать от намеченной цели он не привык и усердно учился, в конце концов превосходно (хоть и с четким северофранцузским акцентом, который сразу бы определил при разговоре знаток арабского языка) заговорил на языке пророка Мухаммеда. Впереди же была задача посложнее – обучить Омара французскому языку. Перед началом обучения Жёв заказал из Марселя несколько научных работ, посвященных языку; большая часть из них была похожа на учебники, что радовало майора, поскольку в них подробно описывались основы французской лексики, грамматики, фонетики и синтаксиса.
К моменту начала обучения Омара последний уже почти пять месяцев содержался в тюрьме. Он стал гораздо взрослее; не в плане возраста, но в плане духовного развития. Сидел он камере один, а потому получил прекрасную возможность обдумать совершенные поступки и деяния, которые только предстоит совершить. Он навсегда решил отказаться от идей сепаратизма и партизанской войны, равно как и от религиозного фанатизма, который был привит ему отцом. Наконец, будучи убежденным, что весь клан отказался от него, Омар пошел по пути, который клан бен Али посчитал бы самым ужасным преступлением. Он решил ассимилироваться с французским обществом, чтобы получить возможность обрести свободу на законном праве. Любовь к Алжиру в его душе нисколько не иссякла, но образ жизни он выбрал иной, миролюбивый и праведный. А потому сразу согласился на предложение Жёва обучиться французскому языку, чем удивил старика, поскольку тот был уверен, что Омар будет сопротивляться и пренебрежительно отказываться.
Процесс обучения оказался настоящим испытанием как для юного араба, так и для старого майора. Чтобы Омар не чувствовал себя неудобно, ему выделили небольшую квартирку из одной комнаты в на первом этаже доме для обслуги, рядом с комендатурой. Квартирка эта находилась под постоянным наблюдением группы солдат под командованием сержанта Этьена Марана. Омар не ощущал за собой слежки и смог расслабиться хотя бы в вопросе свободы жилого пространства. А вот в вопросе все того же обучения у него то и дело возникали проблемы. К примеру, пресловутому французскому произношению не удавалось научиться больше года. Он за это время детально выучил алфавит, счет, грамматику, умел очень красивым (почти что каллиграфическим) почерком писать и пр., но вот произношение никак не получалось. Все время вылезало некое смешение немецкого и латинского, в основе которых лежал арабский.
– Омар, артикуляция имеет первостепенное значение в нашем языке, – говорил Жёв на одном из уроков. – Не было бы такой мелодичности, такой поэтичности и такой теплоты в его звучании, если бы не особые правила фонетики.
– Да я уже готов повеситься из-за этих правил! – возмущался в ответ Омар. – Очень сложно мне привыкнуть к такому произношению, к такому обилию согласных звуков.
– Хм, дай подумать… А! Я знаю, что тебе поможет!
– Что же?
– Скороговорки!
– Что?.. Какие еще скороговорки?
– Обыкновенные скороговорки, позволяющие развить дикцию и артикуляцию. Я сам в детстве днями напролет их проговаривал по требованию своей дорогой бабушки.
– И как? Принесли пользу?
– Ха! Я после упорных упражнений с ними стал разговаривать лучше и внятнее парижских торгашей, работавших на центральном рынке! А их ой как трудно перегорланить. Бабушка мною гордилась!
Омар немного помолчал, после чего со вздохом сказал:
– Хорошо, я сдаюсь! Давай попробуем твои скороговорки.
– Они не мои, они – национальные! – подметил Жёв. – Итак. Начнем с простой, не требующей особых усилий при произношении. Трижды повтори эту скороговорку: Ces cerises sont si s?res qu'on ne sait pas si c'en sont![7 - Эти вишенки такие кислые, что невозможно понять, вишенки ли они!]
Омар без затруднений повторил скороговорку три раза.
– Превосходно! – воскликнул Жёв. – Подобное сочетание букв и звуков является одним из самых легких во французском языке, и для тебя проблемы также не представляет. Усложним задачу. Алгоритм тот же, что и в предыдущий раз: Je suis ce que je suis et si je suis ce que je suis, qu'est-ce que je suis?[8 - Я есть то, что я есть, и если я есть то, что я есть, то что же я есть?]
И с этой скороговоркой Омар справился легко.
– Молодец! По сути данная скороговорка похожа на предыдущую, но немного сложнее из-за фактически одинаковых звуков абсолютно во всех словах, которые даже пишутся одинаково. А потому вот тебе третья скороговорка: Un dragon gradе dеgrade un gradе dragon[9 - Драгун смещает драгуна, имеющего тот же чин.].
Последнюю, четвертую поговорку Жёв вспомнил не из своего детства, а из тех лет, когда простым солдатом штурмовал Константину:
– L'Arabe Ali est mort au lit. Moralitе: Maure Ali, t'es mort alitе[10 - Араб Али умер в постели. Мораль: Мавр Али, ты умер, прикованным к постели.].
– Погоди, что?!
– Ха-ха-ха-ха! Ладно, я просто решил пошутить, вспомнил шуточную скороговорку своей молодости. Ты молодец, Омар, скороговорки тебе действительно помогают. Я напишу тебе не меньше двадцати разных скороговорок, пословиц, сложных упражнений, дабы ты мог совершенствовать свое владение языком. И знай, отныне мы с тобой будем общаться исключительно по-французски, m'a compris?[11 - Понял меня?]
– Compris, – ответил Омар. С этого момента вся французская и арабская речь будут писаться тем же языком, на котором написан данный роман, если не потребуется иного для придания особого эмоционального окраса фразе (относится только к французскому языку, арабский будет писаться исключительно на основном языке произведения).
Когда же, не без особого труда, Омар научился говорить по-французски так, как этого хотел Жёв, последний стал прививать арабу манеры, принятые во французском обществе. Со временем Омар начал разбираться в правилах этикета, светского поведения и общения. По распоряжению майора Омар получил доступ в библиотеку крепости, в которой хранились важные и значимые книги по искусству, праву, медицине, истории, географии, военному делу; многие чудом оставшиеся целыми еще со времен Альмохадов и Габсбургов. Несколько текстов было написано вручную; пара-тройка книг оказалась на испанском языке (они касались истории Реконкисты и завоевания Нового Света), а с десятка два на латыни. Омару были понятны буквы и некоторые слова и термины, но свободно читать на языке древних римлян он не умел, а потому поставил себе задачу выучить и его. Целыми днями и вечерами не вылезал Омар из библиотеки, скрупулезно вникая в латинские слова и предложения, сопоставляя их с французскими; в одном из дальних уголков нашел старый запыленный словарь католического миссионера, проповедовавшего свою веру в Африке еще два столетия назад. С помощью этого словаря Омар стал свободно переводить и читать, а заодно и учиться самому составлять слова и предложения на латыни. Жёв был очень удивлен, когда узнал об увлеченности своего пленника литературой и ее содержанием.
Однако помимо постоянного времяпрепровождения в библиотеке, Омар с особым удовольствием обучался и солдатскому делу. Представь, читатель, он находил время и для этого занятия. Само собой, как махать саблей и ездить верхом он не по наслышке знал, равно как и имел некоторое представление о шпионаже и разведке. Однако ему было всего пятнадцать, когда он попал в плен, у него не имелось более глубоких познаний в отрасли, внутри которой он непосредственно оказался. Но юный араб искренно тяготел к военной жизни, его привлекали вылазки «охотников» (которых он всего за день до попадания в плен в беседе с братом клеймил «разбойниками» и обызвал «чертями шайтана Буффле»). Стоит сказать, что те самые вылазки со временем полностью прекратились в связи с неожиданным увольнением со службы Лазара Буффле, а вместо грозного полковника в Алжире никто курировать эскадроны смерти не рискнул, так что маршал Мак-Магон к 1866 году окончательно их упразднил. Ветераны-«охотники», оставшиеся служить в Оране в качестве инструкторов, в действительности никакой ненависти к арабам не испытывали, что также повлияло на изменение отношения к ним у Омара, и согласились обучить его профессиональному военному искусству.
Первым делом Омара научили обращаться с палашом. Эпоха шпаг, как боевого оружия, давно ушла в прошлое, так что именно палаши служили в качестве основного холодного оружия ближнего боя. Отличие палаша от традиционной восточной сабли – шамшира – заключалось не только во внешней части (клинок палаша с широким к концу, прямым и длинным клинком, который может иметь двустороннюю или, что чаще всего – одностороннюю или полуторную заточку, а сабля же имеет характерный изгиб в сторону обуха, кривизна которого зависит от разновидности клинка и страны), но также и в сути применения типа оружия. Сабля, особенно восточная, предназначалась для нанесения режущих или рубяще-режущих ударов, а палаш – для рубяще-колющих ударов, сочетая в себе качества шпаги и сабли одновременно. Дело нетрудное – Омар быстро освоился в обращении с новым оружием. Но помимо палаша ему приглянулась шпага, владению которой он также захотел обучиться, несмотря на отговоры инструкоторов, заявлявших, что затея эта бессмысленна, поскольку на шпагах давно уж никто не сражается. Но бен Али оказался непреклонен и все же заставил обучить себя владению и ею. Со шпагой также случился интересный казус, после которого желание юного араба мастерски владеть ею возросло во много раз. В один из теплых осенних вечеров непонятно какого года Омар, сопровождаемый сержантом Мараном и одним из инструкторов, бывшим «охотником», – капитаном Ругоном, прогуливался по оранским улицам и местечкам. В одиночку Омару было запрещено покидать территорию крепости во избежание его возможного побега. Читатель, видно, удивится, ведь, вроде бы, Омар практически стал своим для всех французских солдат в гарнизоне и для Жёва лично. Может оно и так, но статус Омара в документах продолжал оставаться неизменным: «Партизан, осуществлявший подрывную деятельность для нанесения вреда Империи и ее подданным». В графе «Настоящий статус» писалось: «Пребывает в личном плену у командующего оранской военной частью майора О. Жёва до определения военным судом для него участи». Так что никакой свободы у Омара не было, даже не все сотрудники гарнизона относились к нему иначе, нежели как обычному пленнику и преступнику. Самое время меж тем вернуться теперь к описанию того казуса, что подогрел интерес Омара к шпагам. Зайдя на главную рыночную площадь Орана, Омар обратил внимание на группу выступавших в центрее нее артистов какого-то мелкого бродячего цирка. Один из артистов изумлял толпу своим умением глотать шпаги. Он также глотал кинжалы и ножи, причем несколько штук одновременно. Потрясенный неизвестным ему доселе искусством, Омар принялся, словно маленький изумленный мальчишка, расспрашивать капитана Ругона:
– Месье капитан, прошу тебя, скажи, почему этот человек глотает оружие и сразу же его достает из глотки обратно? – Омар указал на того самого артиста. – Неужели ему не больно?
– Это шпагоглотатель, Омар, – отвечал капитан Ругон. – Он артист, задачей которого является демонстрация своих удивительных способностей при глотании холодного оружия – шпаг, рапир, кинжалов и подобных им.
– Так ему не больно?
– Нет, поскольку он несколько лет упорно тренировался, оттачивал навыки, готовился к выступлениям на площадях и в цирке.
– В цирке? А что такое цирк?
Капитан Ругон звонко рассмеялся.
– Я думал, ты в библиотеке вычитал обо всем на свете! – сказал он сквозь смех.
– К сожалению, не обо всем, – произнес Омар с грустью. – Гарнизонная библиотека мала, книг не так много, как хотелось бы. Я уже почти все прочитал, и ежедневно заново перечитываю.
Капитан Ругон пару минут молчал и покручивал свои светло-желтые усы, после чего ехидно улыбнулся и сказал:
– Вот что, Омар. Мы с тобой договоримся: я обеспечу тебе необходимо количество книг, где ты сможешь прочитать и о цирках, и обо всем на свете, а ты через год должен будешь безепречно уметь глотать шпаги и ножи. За это я также помогу тебе получить доступ в городскую мечеть.
– А в чем твоя выгода от всего этого, капитан?
– Очень уж мне интересно, что из тебя выйдет по итогу. Я всегда любил цирковое искусство, особенно всяких акробатов и артистов, творящих настоящие чудеса с собственным телом. Ну а ты парень вроде крепкий, сильный – должен справиться и устроить нам в крепости миниатюрный цирк из одного артиста. Ну что, договорились?
– Договорились! – ответил Омар без промедления.
И весь последующий год он ревностно выполнял условия, оговоренные в устном договоре. Время от времени он выбирался в город вместе с сержантом Мараном, чтобы в очередной раз понаблюдать за тем самым шпагоглотателем и его техникой выполнения трюка. Один раз бен Али осмелился подойти к артисту после окончания выступления, чтобы расспросить его об особенностях сложного искусства. Артист слегка растерялся, но все же успел немного рассказать некоторые нюансы Омару перед тем, как того увел сержант Маран. С того дня Омар работал не только над хорошей шпагой, которую удобно было бы глотать, но и над развитием своей глотки: ее нужно было закалить так, чтобы ни на секунду не возникало тошноты и рвотных позывов при глотании. Как раз этим и посоветовал в первую очередь заняться тот артист с рыночной площади. Описывать весь процесс тренировок подробно и красочно было бы не слишком этично, потому что на первых порах у Омара каждая из них завершалась либо обильной рвотой и длительной тошнотой, либо повреждениями организма – порезам губ, языка, стенок пищевода, болями в суставах и мышцах из-за сильного напряжения и т.п. После закалки глотки и пищевода, когда Омар научился подавлять глотательный рефлекс, он принялся мастерить себе нужную шпагу. Вернее, до кузницы его не допускали, но главный кузнец – старик Фуле – изготовил шпагу по характеристикам, указанным Омаром. Итоговое изделие практически во всем походило на самую обычную боевую шпагу, но при этом была совершенно непригодна для боя, поскольку лезвие ее изначально не было должным образом заточено.
Капитан Ругон и майор Жёв внимательно следили за Омаром. Для них он был словно игрушка или же подопытный кролик; глиняная масса, из которой можно слепить все, что угодно. И вот, когда Омар исполнил свою часть уговора и повторил трюк шпагоглотателя на плацу оранской крепости, они признали, что молодой араб сможет послужить на благо Франции, а также в их личных интересах. Омару дали возможность свободно передвигаться по территории всего гарнизона, работать в кузнице и даже участвовать в вылазках против берберских пиратов, которые, к слову сказать, не особо-то хорошие отношения имели и с арабскими племенами, временами грабя их суда и прибрежные деревни. В общем, жизнь у Омара, можно сказать, понемногу налаживалась. Вместе с тем, он продолжал оставаться де-юре безвольным пленником, которому лишь создали иллюзию свободы, а на деле лепили из него идеального француза арабского происхождения, готового умереть за своего императора и отречься от прошлого. Впрочем, тогда у всех в этом не было сомнений. Даже у самого Омара.
Глава III
Теперича следует перенестись на три года вперед. Омар, человек религиозный до той степени, от которой обычно начинают отсчитывать фанатизм, но не погруженный в его отравляющие болота, поскольку обладал умением отличать истинное учпение от лживых перефраз, исходивших из уст и текстов многих проповедников джихада[12 - Джихад – особое усердие на пути Аллаха, отдача всех сил и возможностей ради торжества ислама. В данном контексте термин используется для обозначения т.н. «малого джихада» (газавата), обозначающего вооруженную борьбу против немусульман.] и ваххабизма[13 - Ваххабизм – религиозно-политическое течение в исламе, сформировавшееся в XVIII веке. Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб полагал, что настоящий ислам практиковался только первыми тремя поколениями последователей пророка Мухаммеда («ас-саляф ас-салих»), и протестовал против всех последующих новшеств, считая их привнесённой извне бид'а, т.е., собственно, нововведениями. Ваххабиты настоящего времени являются представителями самого ксенофобского течения в исламе и часто призывают физически расправляться с врагами ислама.], очень много времени уделял молитвам. Поначалу совершал он намаз в своей комнате, в которой спал и трапезничал. Ему было очень неудобно и стыдно перед самим собой и Аллахом за это – о мечети он мечтал. Городская мечеть Орана располагалась далеко от крепости – идти до нее приходилось около получаса быстрым шагом. Однако, получив от Жёва разрешение один раз в день ее посещать, Омар не думал о расстоянии и времени, потраченном на путь. Очевидно, что Омара старались переманить в католическую веру, и все время, пока ему был запрещен выход из крепости, ему неоднократно предлагали посетить гарнизонную капеллу, понаблюдать за мессой и чтением молитв, но Омар вежливо (насколько это было возможно) отказывался и давал понять, что готов перенять всю французскую культуру, быт, язык и манеры, но только не веру. Поняв, что обратить молодого бен Али в католичество не удастся, Жёв и гарнизонный капеллан смирились и прекратили его донимать.
Путь в мечеть, который, как уже было упомянуто, занимал около получаса ходьбы быстрым шагом, Омар очень быстро преодолевал. Он в это время усиленно и напряженно рассуждал у себя в голове обо всем, что только в эту голову приходило. Бывало, придет одна мысль, он начинает ее раскручивать, сам с собой обсуждать ее, делать выводы и предположения, как внутри этой мысли зацепится за какое-то словечко или фразочку, начнет о них думать, рассуждать, так и забудет о прошлой мысли и будет всецело увлечен новой, связанной с предыдущей лишь косвенно, через это словечко или фразочку. Время пролетало незаметно, а путь, казалось, составлял не целую милю, а всего сотню метров. Но не о мечети и религиозности Омара главная мысль. Одной из мыслей, что приходили к нему, являлась задумка совершенствования его кузнеческих способностей. Шпаги, которые он использовал для трюков, изготавливал либо он сам по старой технологии, либо старик Фуле, который по мере старения работал все хуже и хуже. Чаще же всего Омар пользовался старыми шпагами, изготовленными десятки лет назад. Нужно было выходить из ситуации. И Омар, во время похода в мечеть, нашел выход. Совершив намаз, он вернулся в крепость и сразу направился к Жёву, намереваясь изложить ему свою нехитрую мысль.
– Шпага с клинком тоньше ногтя? – удивился майор, выслушав араба. – Ты сам-то хоть веришь в реалистичность ее изготовления?
– Поначалу и у меня были сомнения, – ответил Омар, – но я все продумал, все рассчитал. Разумеется, с первого раза выковать столь тонкий клинок будет невозможно. Я буду предпринимать столько попыток, сколько потребуется, чтобы достичь нужного результата!
– Это похвально; однако скажи – зачем это тебе? Ладно, если бы ты в цирке работал, где почти каждый день сотни и тысячи зрителей платят за подобные зрелища. Но ты живешь среди военных, которым нет дела до твоего мастерства глотать шпаги. Этим пьяницам достаточно того, что ты кинжал проглотишь – уже изумляются, как дети.
– Я скорее не ради искусства хочу выковать такую шпагу. Я хочу доказать себе, что могу быть профессиональнее, чем сейчас есть. Хочу доказать, что являюсь искуссным кузнечным мастером. Да и, глядишь, шпага такая денег будет стоить немеренных.
– Хорошо, хорошо, убедил. Скажи Фуле, что я позволил тебе находиться в кузнице без временных ограничений. Но повежливее с ним будь – старик и так тебя недолюбливает, а тут ты еще захотел ему нос утереть.
Через несколько дней Омар воспользовался предоставленной возможностью. Здесь стоит немного отвлечься и рассказать о конструкции шпаги, что задумал изготовить молодой араб. Длиной чуть меньше обыкновенного клинка; шириной также меньше, но все же не рапира и не спортивная шпага, со стандартными гранями-лезвиями и острием; лишь с той особенностью, что острие должно было быть немного затуплено. Толщина клинка являлась главной особенностью проекта Омара: не более одного миллиметра. Такая толщина клинка позволила бы совершенно беспрепятственно и легко глотать шпагу вплоть ло самог эфеса, что с обычными шпагами делать было весьма затруднительно. Эфес же планировалось значительно облегчить и упростить. Вообще, для пущей наглядности читатель может отыскать или представить у себя в голове изображение паппенхеймера[14 - Оружие было названо в честь графа Готфрида фон Паппенгейма (1594-1632), главнокомандующего войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне. Паппенгейм служил в кирасирском полку, и, когда стал командовать всей армией католических княжеств, – внедрил данный тип оружия в ряды кавалерии.] – длинной и толстой рапиры, служившей основным оружием тяжелой немецкой кавалерии со времен Тридцатилетней войны и вплоть до конца XVII века. Форма клинка планировалась точной такой же, только в несколько раз тоньше. И если первоначально Омар хотел изготовить шпагу только в единственном экземпляре, то, когда оказался в кузнице и готовился к работе, передумал и решил выковать сразу два экземпляра: один постоянный рабочий для выступлений, а второй запасной и слегка отличающийся от первого немного большей толщиной клинка. С первой шпагой все понятно – глотать и радовать время от времени пьяных солдат и жителей гарнизона, потому что ни на что более такой клинок не сгодится; а если и сгодится, так только как шампур для рыбы или мяса. А вот предназначение второй шпаги, казалось, не было до конца понятно даже Омару. Можно лишь сделать предположение, а потом, углубляясь в дебри текста и изучая события, знакомясь с с новыми персонажами данного произведения, – сделать окончательный вывод. А предположение сделаем следующее: Омар решил изготовить вторую шпагу, более тяжелую и подходящую для пешего боя, на случай, если придется обороняться или же, наоборот, нападать. На кого, спросит читатель? На солдат, служащих в крепости; обороняться от тюремщиков, столько лет его стерегущих. Глупо было бы полагать, что Омар планировал жить в Оране всю оставшуюся жизнь. Рано или поздно его душе и телу стало бы тесно в этом городе и в этой крепости, какими бы привилегиями его не одарили. И Омар это прекрасно понимал и потому решил действовать на опережение и подготовиться на случай, если свободу[15 - Здесь читателю следует понимать свободу не в возвышенном, духовном аспекте, как любят часто рассуждать разные философы и политики, а в более приземленном и насущном. Более правильным будет именно правовое определение свободы, то есть возможности человека самостоятельно определять свое место проживания, вероисповедания, выражения своих мыслей и т.п. В конкретном случае уместно будет даже иметь в виду не просто свободу, а самую настоящую вседозволенность, которая, по мнению Омара, не несет в себе никакой опасности, если уметь ей пользоваться. Тем не менее, понятие свободы в духовном и психологическом аспектах еще встретится читателю в процессе знакомства с историей, изложенной в настоящем романе.] ему откажутся предоставлять. Тут может возникнуть дополнительный вопрос: разве Омар не может просто взять одну или несколько шпаг из тех, коими он до того пользовался во время своих трюков? К сожалению (а может и к счастью) – не мог и не может, поскольку у себя он их не хранил, а лишь получал от начальника оружейного склада на время выступлений и тренировок, после чего обязан был вернуть соответствующее оружие обратно; за оружием велся тщательный присмотр и подсчет. Майор Жёв хоть и видел в молодом арабе одаренного, смышленного и способного человека, чьей миссией было показать и доказать, что даже пустынный дикарь может стать почти что настоящим французом, но, тем не менее, имел некоторые опасения на его счет и принял решение лишить Омара вообще любых надежд на жизнь не по его воле. Поэтому Омар вполне мог изготовить вторую шпагу именно для той цели, чтобы иметь всегда при себе настоящее боевое оружие. Разумеется, бен Али не собирался уведомлять кого бы то ни было о том, что собирается ковать сразу две шпаги, иначе ему бы пришлось давать объяснения такому решению; и, разумеется, никто бы не позволил ему оставить одну из них у себя. Посему выберем именно это предположение в качестве предпочтительно верного, а сами двинемся дальше.
Кузница гарнизонной крепости не представляла из себя что-то великолепное или обязательно достойное внимания, равно как и не являлся таковым ее начальник – старик Фуле. От роду ему было уже очень много лет, он застал мальчишкой русские войска в Париже в 1814 году, а служил дальше дольше, чем Жёв. Хотя говорить, что он именно служил, будет отчасти неверно, поскольку всю свою службу он провел в тылу, занимаясь снабжением, а потому знатно располнел и обленился. Долгое время он возглавлял оружейную палату на Корсике, где беззаботно жил и сумел завести семью, а также отстроить большой дом, походивший на усадьбу. Не углубляясь в нужды солдат, Фуле сквозь пальцы смотрел на воровство пороха, патронов и даже оружия, в конце концов став иметь с этого приличный доход, время от времени посылая вышестоящим генералам правильные отчеты и подарки огромной стоимости, дабы те не устраивали проверок. А в 1853 году началась la Guerre d’Orient[16 - Восточная война (фр.); более известна в российской историографии как Крымская война.], в которой Вторая империя приняла самое активное участие. На Корсике располагались крупные склады, на которых хранилось громадное количество новейшего оружия, готового к погрузке на корабли и быстрой доставки на фронт. По крайней мере, так думали в Генеральном штабе, ознакомившись с отчетами Фуле за последние несколько лет. В действительности же оказалось, что из двадцати складов, каждый из которых был рассчитан на сорок тысяч ружей и винтовок, а также примерно на такое же число палашей, полностью пустовало семь, и еще девять было частично разграблено. Такая жуткая нехватка оружия стала косвенной причиной того, что англо-французские войска не смогли добиться быстрого захвата Крыма и Севастополя, проиграли Балаклавское сражение и стали требовать вступления в войну Сардинского королевства. Генерал Пелисье, будущий генерал-губернатор Алжира, сумел одержать победу на Черной речке и взять Малахов курган (за что впоследствии получил маршальский жезл и титул герцога Малаховского) во многом благодаря помощи со стороны сардинского корпуса генерала Ламармора. В наказание за такое попустительство Фуле после завершения войны был снят с должности начальника оружейной палаты Корсики, предан военному суду, по результатам которого был разжалован из полковников в капитаны и сослан в Алжир, где получил назначение в качестве заместителя начальника арсенала колонии. Семья последовала за ним: жена и двое сыновей, а также совсем крохотная внучка. Усадьбу на Корсике отобрали в пользу государства (на деле же ее превратили в дачу губернатора острова). Разумеется, семье Фуле такая резкая смена места жительства пришлась не по душе. Всего через два месяца после прибытия в Алжир внучка Фуле умерла от дизентерии, от чего старший сын старика, отец девочки, едва не утопился с горя. Жена Фуле старалась поддерживать мужа, однако сама чувствовала себя просто ужасно в стране, полной песка и неприветливых арабов. Сам Фуле стал вести себя тихо, работал честно и усердно, хотя часто ругался с начальником арсенала (майором по званию, моложе Фуле на десять лет) и младшими служащими. А в 1860 году в Алжир прибыл новый генерал-губернатор, коим оказался маршал Пелисье. Он знал о проступке Фуле и отлично помнил о нем, поскольку лично возглавлял трибунал по данному делу. В первые несколько дней пребывания Пелисье на посту Фуле был подвергнут еще большему наказанию: его сняли с должности заместителя начальника арсенала Алжира, разжаловали из капитанов в капралы и назначен начальником кузницы в гарнизонной крепости Орана. Худшая из сылок, худшая доля. Фуле был разбит, его семья тоже. Младший сын решил убраться из жаркой страны подальше и поступил на службу во флот, после чего уплыл в метрополию, а оттуда на Гаити. Старший сын умер через полтора года; будучи не в силах больше жить, он повесился в отцовской кузнице. А мать их, мадам Фуле, хоть в душе презирала и ненавидела мужа, но продолжала помогать ему, пока сама не слегла с апоплексическим ударом. Пока она лежала в кровати, не имея возможности двигаться, Фуле искал утешения в доме одной алжирки, жившей в близости к крепости. А когда мадам Фуле скончалась (произошло это через три месяца после удара), эта алжирка переехала в крепость. Среди солдат не считалось зазорным или порочным брать к себе местных жительниц для совместного проживания. Они не могли стать солдатам женами (у многих многих солдат вообще в метрополии были дети и супруги), но становились постоянными любовницами, даря женское тепло мужчинам вдалеке от родного дома. Порой они даже рожали солдатам детей, после чего обычно их отсылали из крепости в город, где те жили на деньги отцов своих сыновей и дочерей. Когда новые дети появились у Фуле, он уговорил Жёва позволить оставить их в крепости, как будущих подмастерьев в кузнице. Это были два крепеньких мальчика, росли они очень быстро: в них текла арабская кровь – кровь выносливых и сильных воинов и великих ученых; а также текла кровь благородных французов (хотя говорить о Фуле, как о благородном человеке, язык не повернулся бы даже у самого отпетого вора и мошенника). Однако Господь решил наказать Фуле за совершенные им грехи основательно и не собирался останавливаться на уже свершенных карах. Случилось последнее наказание за два года до пленения Омара. Фуле отправил свою алжирку с детьми, которым к тому времени исполнилось по полгода, поскольку рождены они были двойняшками, в Алжир, на большой базар, прикупить добротных вещей, а заодно посетить хорошего врача-француза, дабы не обнаружилось невзначай какого заболевания у мальчишек, потому что Жёв поставил условие, чтобы они росли безо всякого изъяна в развитии и воспитании. По пути в Алжир никаких проблем не возникло, большой караван, в составе которого была та алжирка с детьми, спокойно добрался до города. На обратном пути поднялась песчаная буря, и караван остановился, чтобы ее переждать. Перед отправкой каравана в Алжире его караван-вожатых предупредили военные, что высока вероятность бури (которая в итоге и началась), а также активизации разбойников и сепаратистов. Но караван-вожатые, будучи гордыми жителями пустыни, проигнорировали предупреждения французов и повели караван в Оран. И во время экстренной стоянки они были вынуждены постоянно озираться по сторонам, в надежде, что незваных гостей не будет. Охраны они с собой не взяли, поскупившись на оплату ее услуг, которая резко возрастала во время неприятных погодных условий, а из оружия имели при себе лишь пару стареньких сабель, которые, судя по их дряхлому вижу, застали еще времена Саладина. Ну а опасения военных полностью подтвердились: ночью, когда буря стала утихать, а караван-вожатые расслабились и собирались отдыхать, из-за нескольких высоких барханов стали виднеться лошади. На лошадях сидели представители клана бен Али – всего двадцать семь всадников, вооруженных огнестрельным оружием. Никто в караване не заметил сепаратистов сразу, а потому те смогли молниеносно окружить небольшую стоянку, отрезав людям все возможные пути для спасения. Весь караван был вырезан, в том числе и алжирка с двумя младенцами. Верблюдов увели в один из мятежных оазисов. Через несколько дней забеспокоились в Оране. Был послан поисковый отряд по маршруту каравана. На следующий день после отправления отряд возвратился в город, везя с собой несколько тел. Среди них удалось опознать ту самую алжирку, у которой был распорот живот. Когда Фуле показали ее тело, он холодно спросил про детей (их не было среди привезенных трупов), на что ему ответили:
– Прости, старик, мы не нашли среди погибших детей. Вероятно, их либо забрали разбойники, либо их тела оказались навсегда погребены под толщами песка.
После этого у Фуле умерла душа. Он потерял последний светлый блик, разогревавший его черствеющее сердце. Он не горевал, не лил слез по погибшим детям, не находился в трауре и дня; не потому, что он был суровым и сильным духом мужчиной, а потому, что сердце зачерствело окончательно. Фуле ничего не чувствовал, словно погибли чужие ему люди, хотя даже чужие люди ужаснулись бы, узнав об устроенной сепаратистами резне. После потери последних близких людей Фуле полностью ушел в себя, посвятив оставшиеся годы жизни кузнеческому делу, которое не приносило ему ни удовольствия, ни малейшего удовлетворения, а только отдаленно вызывало отвращение, потому что Фуле свыкся со своей судьбой одинокого изгнанника и молчаливо ждал визита Смерти с угрюмым терпением человека, которому в этой жизни больше не на что надеяться. Единственное чувство, которое он в себе развил и не давал потухнуть – это ненависть к арабам. В этом проявлялась его парадоксальная двуличная низкая сущность: он не чувствовал ничего по отношению к погибшим детям и своей сожительнице, однако арабов он стал считать виновниками – нет, не их гибели – своего падения на дно. Счастье, пусть даже ничтожное и забитое, для Фуле было не в семье, которую он не любил, а в чувстве удовлетворенности и удовольствия от жизни. И арабы, по мнению Фуле, навсегда отобрали у него возможность испытывать эти чувства.
А потому Омару было очень трудно сработаться с Фуле, особенно, когда всем была известна принадлежность его к клану бен Али. Но Фуле безмолвно подчинился приказу майора Жёва и скрипя последними зубами и вечно ворча себе под нос делал свое дело.
Кузница, в которой суждено было растратить последние силы старику Фуле, находилась на отшибе гарнизонной крепости, в месте, наименее охраняемом, но при этом еще ни разу не подвергшемся нападению извне. Это обуславливалось тем, что от равнинной и пустынной территории данный участок крепости защищался самой природой: благодаря расположению на высоком крутом уступе из твердых пород песчаника кузница оставалась недосягаемой для кавалерийской или диверсионной атаки, так что на данном участке не стали строить даже крепостных стен, ограничившись невысоким забором, единственной задачей которого было удерживать пьяных солдат от падения вниз[17 - Высота там была не то, что бы большая, но имелось много острых выступов, о которые пьяные солдаты запросто дробили себе головы.], поскольку гарнизонная таверна находилась всего в ста шагах от кузницы. И потому часто кузница подвергалась условным нападениям изнутри. Пьяные солдаты, которых по пятничным вечерам становилось в разы больше, чем обычно, имели коллективную дурную привычку в процессе выяснения отношений прибегать к помощи оружия, находившегося в шаговой доступности (Фуле хранил небольшой запас палашей у себя, как пример при изготовлении нового оружия). Само собой, Фуле и его помощники запирали кузницу десятью замками и рядами досок, однако каждый раз подобного рода оборона прорывалась хмельной толпой. После таких выходок половину из дебоширов отправляли на гауптвахту, а вторую половину заставляли ремонтировать кузницу и таверну. Пару раз в подобных дебошах участвовал и Омар; не как беспутный пьяница, а как любопытный обыватель; это также не добавляло молодому арабу уважения со стороны старика Фуле.
Описывать интерьеры кузницы смысла особого нет, поскольку интерес они представляли весьма скудный (собственно, такими же скудными были и сами интерьеры). Гораздо больших подробностей заслуживают отношения Омара и Фуле. Как уже было сказано выше, старик проникся черной ненавистью к арабам, а равно и к Омару испытавал точно такую же ненависть. И ведь было, за что ненавидеть: клан бен Али испортил очень много крови французским колонизаторам за десятилетия сепаратисткой войны. Но для всех, кто предается меланхоличному созерцанию смутного роя теней, именуемого прошлым, должна существовать возможность не побояться глядеть в еще более смутное будущее, потому как только глядя в будущее, можно правильно истолковать прошлое. Очень трудно порой переступить через себя и свои бараньи убеждения, чтобы открыть дорогу развитию новых отношений и новых чувств. Майор Жёв, Омар и большая часть жителей Алжира (включая солдат и религиозных деятелей – самых фанатичных и ортодоксальных слоев общества) к середине царствования Наполеона III осознали этот принцип (порой абсолютно бессознательно) и даже если продолжали испытывать неприязнь друг к другу, то старались публично этого не показывать. А вот Фуле был другим. Он не стеснялся открыто говорить Омару в лицо все, что думает о нем и его роде. Однажды Омар не выдержал и и ответил старику:
– Вот ты без конца поносишь меня и всех вообще арабов, но при этом только лишь о своей жалкой, никому не нужной жизни волнуешься! И то, ты только и делаешь, что смотришь в прошлое, пытаясь зацепиться за тонкие колоски воспоминаний, которые сам для себя выбрал. А меж тем это удел слабых, конченых людей, и ты все делаешь для того, чтобы таковым и подохнуть. Все вокруг тебя давно живут настоящим и думают о будущем, и потому они счастливы; а ты потакаешь собственным грехам и собственному бесчестию. Подумал бы о тех детях, которых потерял, о сыне, который до сих пор жив и благополучно служит на благо страны, но тебе на них плевать, наплевать на страшную смерть тех маленьких мальчиков, а равно наплевать на всех людей.
– Не тебе меня судить, шакал! – шипел в ответ Фуле, насупившись, как забитый воробей.
– Не мне, – отвечал Омар, – однако я говорю истину, и ты это знаешь, а потому гневаешься и изливаешься в ядовитой злобе. Ведь не в арабах дело; арабы стали последней каплей. Ты ненавидишь весь род человеческий, а арабы просто оказались ближе всех, чтобы на ком-то конкретизировать твою ненависть. Жил бы ты среди французов – ненавидел бы французов; жил бы среди немцев – ненавидел бы немцев.
– Нет, ты меня не знаешь!
– Знаю я тебя. Ты самый обычный человечек, обозленный на весь мир за то, что с тобой поступили, как тебе кажется, несправедливо и жестоко. А меж тем ты чужие грехи обличать мастак, но собственных замечать в упор не желаешь. Попробуй перестать смотреть в прошлое и примириться с самим собой. Тогда и весь едкий дым с души уйдет. Тогда сможешь спокойно дышать и спать по ночам.
Красивые слова Омара мало повлияли на взгляды Фуле, разве что теперь старик стал считать молодого бен Али обыкновенным пустословом, а не жестоким разбойником. Тем не менее, все же некоторый эффект речь Омара оказала: Фуле прекратил публично выражать свое мнение по любым вопросам и отныне все свои мысли стал держать при себе, позволяя себе лишь ворчать, что он и до того делал по поводу и без повода. В дальнейшем взаимоотношения Омара и Фуле складывались, словно они были двумя бригантинами в Средиземном море, ходившими под одинаковым флагом: безразлично, проще говоря. Фуле позволял Омару работать в кузнице под присмотром сержанта Марана (да и сам пристально за ним следил), но всегда сохранял прохладно-надменный тон при общении, которое, в общем-то, и без того было крайне редким. Омар же старался вести себя более учтиво, хотя искренне делать этого не хотел, а лишь следовал советам капитана Ругона (ставшего начальником арсенала гарнизона и непосредственным начальником Фуле), который не желал, чтобы конфликт вспыхнул вновь.
И вот, в один из обыкновенных дней августа 1869 года Омар продолжал работать над шпагой, которая по задумке должна была быть тоньше человеческого ногтя. Работал Омар под присмотром Фуле и сержанта Марана, которым было мало интересно, чем он там занимался. Была пятница, и у сержанта на уме было только одно: дождаться вечера и как можно скорее двинуться в кабак. Фуле же просто было все равно. Бен Али имел привычку работать очень долго и усердно, особенно, если у него ничего не получалось (а успехов в его деле пока было немного). До позднего вечера он все выплавлял, остужал, ковал и точил, а потом, будучи недовольным получившимся экземпляром, переплавлял его заново, проходя через весь кузнеческий круг снова и снова. В восемь часов пополудни Фуле собирался уже закрываться, но Омар уговорил его еще на пару часов работы. Следуя своему modus operandi[18 - Образ действия (лат.). Привычная для человека манера выполнения работы.], бен Али с еще большим упорством принялся за работу, не собираясь отступать от поставленной цели. Он продолжил плавить, остужать, ковать, переплавлять и снова ковать, не понимая, почему его преследует неудача, ведь он все делал правильно, согласно разработанной им же технологии, но постоянно что-то не получалось, в первую очередь, – при ковке не получалось достигнуть необходимой толщины клинка (а об нанесении узоров, декорации, разработке острия и эфеса не могло быть и речи без выполнения главнейшей характеристики предполагаемой шпаги – тоньше ногтя!). Из-за нескончаемых неудач Омар начал вслух себя корить. Причем делать это он стал на арабском языке, чем нехило пугал и раздражал старика Фуле, сидевшего в кресле у чертежного стола и клевавшего носом воздух. В какой-то момент Фуле стало невыносимо находиться в кузнице и слушать арабоязычные ругательства.
– Омар, черт тебя подери! – Фуле вскочил с кресла и с недовольной гримасой подошел к арабу. – Ты когда, наконец, закончишь свою бессмысленную работу? Я спать хочу уже, понимаешь? Спать хочу!
Омар не обращал внимания на старика, продолжая стучать молотком по свежевыплавленному куску металла, из которого необходимо было выковать сверхтонкий и ровный клинок, который к тому же не рассыпется при использовании.
– Вот что! – продолжил Фуле. – Я положу ключи от замков на стол. Ты, как закончишь со своей дребеденью, потушишь огонь в горне и запрешь кузницу, на замки! Ключи же отдашь сержанту Марану, понял?
– Понял тебя, можешь не беспокоиться, – ответил Омар, не сильно влушивавшийся в слова старика.
Готовясь уходить, Фуле посмотрел на Омара и сказал:
– Попробуй снизить температуру в горне и остужай металл уже после того, как закончишь ковать клинок до нужного размера.
Сказав это, Фуле отправился спать. Сержант Маран уже третий час проводил в кабаке, так что надеяться на его трезвость и адекватность более не приходилось. Омар остался один на один со своим делом. Он прислушался к совету Фуле и сделал все так, как тот и рекомендовал. Снова последовало несколько неудачных попыток. Подходил к концу второй час, выпрошенный арабом у старика; но, раз тот ушел спать и фактически дал ему возможность неограниченное время находиться в кузнице (к тому же действовало позволявшее это указание Жёва) – бен Али продолжил работу. Он чувствовал каким-то нечеловеческим, потусторонним чувством, что цель близка, как никогда ранее, что необходимо совершить последний рывок, ни за что сейчас, в самом конце столь тяжелого и долгого пути, нельзя останавливаться. Упорству молодого бен Али мог бы позавидовать даже род Бонапартов, в лице трех Наполеонов предпринявший в общей сложности шесть попыток захвата власти, из которых почти оказались удачными.
Наконец, Омар, в очередной раз измерявший толщину клинка (к тому времени было уже далеко за полночь), внезапно замер. Его небесно-голубого цвета глаза засверкали столь же внеземным светом, а дыхание замедлилось, вместе с тем, страшно заколотилось сердце, готовое бить в набат, словно колокол Собора Парижской Богоматери. Подобная реакция могла означать только одно – успех. Непременно, это был успех. Что же это еще могло быть? После стольких попыток, после стольких неудач, когда омар начал думать, что никогда не достигнет цели, – она была, наконец, достигнута. Ох, какое же это приятное, обволакивающее чувство. Не веря своим глазам, Омар почти пять минут молча вглядывался в получившийся шедевр. Действительно, толщина выкованного клинка не превышала даже миллиметра, чем поражала сознание молодого араба, который, опомнившись от счастливого ступора, с улыбкой, излучавший невидимый яркий добрый свет, поспешил закрепить полученный разультат, чтобы потом не возникло трудностей с изготовлением второй (и, может быть, еще многих) шпаги. Преисполненный здравой гордостью за самого себя и за свой успех, Омар, однако, вспомнил и о Фуле: «Вот старый плут, ведь прав оказался со своим советом! Если б не он, возможно, и не добился бы я нужного результата!»
Закончив работать с первым клинком, Омар решил довести дело до конца (а именно: изготовить второй клинок и изготовить две полноценные шпаги) на следующей неделе. Сейчас же он захотел передохнуть. Совершив недолгий намаз, бен Али уселся в кресло Фуле. Не обращав раньше внимания на кузницу и относившись к ней лишь как к удобному рабочему месту, Омар сейчас, в поздний пятничный вечер, для себя осознал, что ему приятно находиться здесь. Да-да, уважаемый читатель, не просто удобно, а именно приятно. Огонь потрескивал в горне, оттуда же исходило тепло, согревавшее громадное тело молодого араба. В землях с климатом, подобным алжирскому, по обыкновению погода имеет странную забаву: дни и ночи разительно разделять температурой воздуха. Днем градус по Цельсию изредка опускался ниже тридцати градусов, а вот ночью едва дотягивал до десяти со знаком «плюс». А потому огонь из горна пришелся очень кстати Омару, позволив по-настоящему расслабиться и безмятежно глядеть вверх – на звездное небо, без единого облачка, абсолютно чистое и яркое, но, вместе с тем, темное, будто бездна – неизвестная и таинственная. Усеянное сотнями (а может быть и тысячами) белоцветных светил, это небо заворожило Омара с той же силой, с какой заворожил его результат успешного труда. Омар, изучив несколько древнеперсидских и арабских текстов по астрономии, а также прочитав работы Коперника, Браге, Галилея и Кеплера, обладал достаточно глубокими знаниями в этой области и имел четкое представление о звездах. Он понимал, что, вероятно, звезды на самом деле имеют колоссальные размеры и отличаются по цвету. Не вдаваясь в подробности самой астрономической науки, бен Али с интересом представлял, как могли бы выглядеть столь далекие объекты. Ночное небо также напоминало ему пустыню с ее бесчисленными миллиардами песчинок, среди которых не было ни одной одинаковой. Пустыня, известная под интернациональным названием «Сахара»[19 - Данный термин произошел из древнеарабскиого языка и означает собственно «пустыня». В европейские языки термин «Сахара» пришел благодаря французским колонизаторам. Ранее в Европе пустыню именовали по-разному – «Большая пустыня», «Великая пустыня», «Африканская пустыня», «Египетская пустыня» и пр.], в действительности не представляла из себя однородной природной зоны, поскольку различалась (как тогда, так и в настоящий момент времени продолжает оставаться таковой) по климатическому, географическому, топографическому, а также этнокультурному типам. Более-менее четко можно выделить двенадцать крупнейших регионов Сахары (названных, по большей части, в честь стран и территорий), каждый из которых де-факто представляет собой отдельную пустыню со своими особенностями. В Алжире Сахара также имеет свои особенности, характерные только для данной страны. Город Оран, а равно и Оранская крепость, находится на северо-западном побережье Алжира и защищается от губительного влияния пустыни огромной цепью Атласских гор, благодаря чему все побережье Алжира разительно отличается от остальной территории колонии, расположенной практически целиком среди песков. Громадные безжизненные земли во многом лишь формально числились владениями Второй империи, однако в действительности французские колониальные войска не смогли до настоящего времени обеспечить контроль над Сахарой, а потому та служила превосходным обиталищем для тех, кто не собирался присягать на верность императору Франции и признавать его власть над Алжиром законной. Непокорные племена берберов и туарегов, а также оставшиеся в живых и не арестованные члены сопротивлявшихся кланов арабов занимали многочисленные оазисы и караванные стоянки, разбросанные по всей территории пустынной Африки. Арабы продолжали изредка покидать мертвые земли и совершали диверсии на французские аванпосты и мелкие гарнизоны, а также грабили караваны, ходившие между городами, примером чему может служить уже описанная в истории жизни старика Фуле гибель его последних детей и их матери. Пустыня всегда источала опасность для всех, включая Омара. В детстве он жутко боялся песчаных бурь. Причин этого страха он уже и не вспомнит. Но вот один эпизод, потрясший его до глубины души, молодой бен Али запомнил на всю жизнь, поскольку именно после этого эпизода страх как рукой сняло, и появилось трепетное благоговение перед всемогущей стихией, сохранявшееся по сей день. Вот, что это за эпизод. Лет семь назад Омар, будучи вместе с отцом и братом на стоянке у одного из крупнейших алжирских оазисов, – Дар-Аль-Хаят[20 - Обитель жизни (ар.).] – узнал о приближении мощной песчаной бури, своей разрушительной силой опустошившей уже четыре берберские деревни. Мальчик вжался в отца и отказывался его отпускать, бормоча все известные ему молитвы. Стоит сказать, что и Хусейн, и отец мальчиков были обеспокоены. Обитатели оазиса начали спешно собирать вещи, надеясь успеть спрятаться от порывов ветра. Бежали из оазиса лишь самые пугливые, а также пришлые постояльцы, которые не слушали уговоров, не хотели оставаться на одном месте и ждать натиска бури. Разумеется, оказавшись в открытой пустыне, они ощутили на себе всю мощь стихии. Отец заставил Омара и Хусейна спрятаться в небольшом глинобитном доме, владельцы которого радушно согласились на время принять членов клана бен Али, но, как это часто бывает, вместе с животным страхом приходит такое же животное любопытство, контролировать которое не было возможно даже самому спокойному и холодному человеку, потому что инстинкты – единственное, что люди по-настоящему не могут и не смогут никогда контролировать, что бы кто ни говорил. Вот и Омар высунул голову из маленького окошка, надеясь увидеть все ужасающее великолепие песчаной бури. Дом, в котором он спрятался, стоял таким образом, что из окна была видна дорога, уходившая далеко в пустыню и растворявшаяся в ней. Небо вскоре посерело, ветер усилился, стало холодно и тяжко. В воздушном пространстве стали появляться первые крупные песчинки, поднимаемые высоко над землей. Одна из них едва не угодила Омару в глаз и не ослепила его. Еще через двадцать минут вдалеке стала видна неимоверно высокая грязно-желто-серая стена песка и пыли. По мере приближения стены холод исчез, становилось все жарче и жарче, суше и суше. Омар было готов снять с себя всю одежду и побежать к пруду, чтобы броситься в него и охладиться, но его взор оказался застыл в одном положении, не давая возможности пошевелиться. Из урагана, казалось, сметавшего саму жизнь, показались очертания человеческих фигур верхом на верблюдах. Не веря своим глазам, Омар несколько раз протер их, словно окуляры, но это была правда – караван туарегов шел сквозь бурю, будто ее не было вовсе. Туареги, облаченные в легкие, но многослойные одежды, с повязками, закрывавшими всю голову, кроме зорких карих глаз, защищенных пушистыми ресницами, с особой статью и благородством, присущим кочевым народам Востока, спокойно двигались к оазису. Их верблюды, послушно исполнявшие волю хозяев, заметно подустали и в любой момент могли попадать на песок, но, увидев вдали спасительный участок живой земли с водоемом и зелеными растениями, животные приложили последние усилия и ускорили ход. Именно после этого события у Омара исчез страх перед песчаными бурями. Видя бесстрашие туарегов, он захотел стать таким же смелым, как они. И он стал.
Глава IV
Мысли о пустыне невольно заставляли Омара все глубже погружаться в воспоминания о семье. Как бы ему ни хотелось насильно перестать думать о ней и сменить источник рассуждений – не выходило. Даже наоборот: все навязчивей и въедливей становились они, эти воспоминания. «Возможно, и правда настало время поддаться на уговоры разума и отдаться во власть размышлений о клане?» – подумал Омар, снова взглянув на звезды. Уже прошло достаточное количество лет, чтобы молодой бен Али отпустил воспоминания о родственниках и не тяготил себя извечным изнемождением, связанным с непреходящим чувством, одним словом описать которое было бы невозможно. Оно напоминало интеграцию страха, презрения, тоски и отчужденного безразличия, с переменным успехом подавляемого живым состраданием. Сколько разных цветов и красок, которыми можно было бы обрисовать такое чувство: черный, ядовито-красный, дымчато-серый – все они сливались в одно большое пятно, замазавшее рассудок Омара и не дававшее ему покоя.
За последние годы клан бен Али заметно поредел, и Омар не мог не знать, по какой причине. «Охотники» Лазара Буффле специально истребляли детей и их матерей, чтобы клан не имел возможности разрастаться. О судьбах своих ближайших родственников – тех, кого считал семьей – Омар ничего не знал, лишь мог строить пустые догадки, основанные на его знаниях о клановых тайниках пятилетней давности, которые само собой, уже не могли считаться достоверными. Из бесед солдат можно было услышать изредка некоторую информацию о делах клана, но чаще всего она касалась очередных бессмысленных стычек между ними. О личной, не связанной с бесконечной круговертью пустых убийств и бесчинств, жизни своей семьи Омару также ничего не было известно. Да и ему не особо хотелось специально этим интересоваться, хотя периодически из души выплескивались грусть и тоска, и недолгие минуты меланхоличных раздумий и воспоминаний затуманивали арабу голову. Наибольший интерес в такие промежутки представлял для Омара Хусейн – старший брат, сильный и благородный воин, стоящий на страже традиционных арабских и мусульманских ценностей. Правда, порой благородство в душе и поступках Хусейна отходило на дальний план, уступая место неистовой ярости, по своей жестокости и аморальности сравнимой только с тем, что со времен Великой французской революции стали именовать «терроризмом». Фанатик – такой человек. Обязательно нужно убить как можно больше «врагов и узурпаторов», как можно больше профранцузских поселений опустошить, весь мир сжечь в пламени религиозного и политического фанатизма – безжалостном и бесконтрольном. «Не уверен, что он вообще думает о политике, – думал Омар о брате, устремив взгляд на кузнечный горн. – Для него всегда существовала только одна цель – добиться независимости Алжира. Он был готов применять любые методы и привлекать любые средства для достижения этой цели. Научился у отца, что поделать. Иногда даже кажется, что Хусейн давно превзошел отца по кровожадности и сепаратистскому помешательству. Он бездумно сражается, не предполагая, какие последствия могут от этого быть. Утопическая, но совершенно бредовая идея, что после провозглашения свободного алжирского государства настанут светлые и славные времена расцвета всего и вся. Полная чушь! У власти окажутся необразованные крестьяне и однобокие вояки, страну будет ждать изоляция. Ни к чему, кроме еще большей разрухи, еще большему числу смертей и еще большему обнищанию жителей это не приведет.»
Омар все же отвлекся и посмотрел на кабак, в котором не утихала пьянка. Потом он направил взгляд на здание комендатуры. Из окон кабинета на вотором этаже горел свет, что означало, что майор Жёв продолжал работать. Хотя, он скорее не работал, а отдыхал, читая какую-нибудь книгу в вливая в себя бокал за бокалом хороший коньяк. Далее бен Али перевел взгляд на высокий флагшток, стоявший на плацу. Поднятый сине-бело-красный флаг слегка развевался – ветер даже на высоте свыше ста метров (если учитывать возвышенность, на которой располагалась крепость) дул с неохотой, словно делал одолжение всем жителям ночного Орана. При этом не было жарко. О причинах этого говорилось много выше. Глядя на все, что окружало сейчас Омара, он душил в себе мысль, что Хусейн спокойно может это уничтожить, разрушить уже полностью сформировавшееся новое, абсолютно уникальное общество. Может быть, Омар хотел бы лично от брата услышать ответ. Но страх услышать вполне предсказуемые слова отбивал всякое желание даже надеяться на встречу, которой, все же, было суждено произойти. И Омар не подозревал, как скоро это случится.
Часы в кабинете Жёва пробили полночь. Красивое число – двенадцать, – символичное. Освобождение, очищение от грязи прошедшего дня, новое начало, сила, неподвластная человеку. Как и все время, собственно. Его невозможно контролировать, невозможно на него как-то влиять; можно только лишь строить невыполнимые планы по его покорению и имитировать этот самый недостижимый контроль. Посему извечные изречения вроде «Ах, сколько бы я всего мог сделать в своей жизни, если бы имел чуть больше времени!» абсолютно бессмысленны и жалки. Сослагательного наклонения не терпит ничто рациональное и уже свершенное, а потому подобного рода проявление жалости к самому себе не является чем-то иным, нежели обыкновенным оправданием собственной слабости и ошибок, допущенных из-за постоянных раздумий о понятиях и элементах бытия, человеку неподвластных. Да, гораздо проще и удобнее искать оправдания. И оправдание, что «не хватило времени» – самое универсальное из всех. А меж тем попросту невозможно даже вообразить, каким был бы мир, если бы у людей был контроль над временем. Омару, вот, думалось, что жизнь была бы слишком скучна и предсказуема, а люди вымерли бы из-за такого бесконечного круга всем известных событий, исход которых всегда можно поменять по своему усмотрению. Да, и от скуки умереть можно. Человек, сам того не замечая, зачахнет с поразительной быстротой. Возможно, Омар прав. Гораздо интереснее и привлекательнее жить с осознанием того, что есть вещи, превозмочь безграничную силу и власть которых никогда не удастся ни одному живому существу. И болезней от этого меньше, и душа спокойней, да и появляется хоть какой-то смысл в существовании. Простейший пример приведем: два разных человека гладят двух разных коят. Один человек – маленький ребенок, только научившийся читать. А второй человек – пожилой состоявшийся мужчина, успевший за свою жизнь прочитать не одну сотню книг и статей. Однако, при столь существенных физизиологическом и интеллектуальном различиях, в ту минуту, что маленький ребенок, что пожилой мужчина были одинаковыми. Были одинаковыми их мысли и действия. Они не думали о том, как бы с пользой провести именно эту минуту. Вместо этого они без лишних забот восхищались красотой и милым видом котят (каких именно – на воображение читателя). Поэтому нужно больше думать о тех вещах, которые нам подвластны. А из элементов времени нам подвластен лишь часовой механизм, которым мы можем распоряжаться, как захотим. Все. На само время и его естественный ход перевод стрелок никак не повлияет. Иллюзия обладания властью так же сладка, как и сама власть, но с очень горьким послевкусием от того, что чрезвычайно скоротечна, и потому, что является имитацией желаемого, не давая фактического результата. Любой человек, впавший в зависимость от таких имитаций, ничего в действительности не добивается, а лишь с еще большими усилиями ищет оправдания собственной ничтожности и слабости[21 - Об этом читайте на несколько строк выше, если позабыли.], все сильнее теряя связь с реальностью.
И вот Омар. У него в голове мелькали такие же мысли, когда он думал о брате. Пытаясь оправдаться перед самим собой, он для себя же мысленно отстаивал правоту своих убеждений, представляя, будто дебатирует с Хусейном. Настоящей же встречи, где не будет возможности по своему усмотрению фантазировать разные варианты исхода диалога, он боялся, будто Иблиса. Решив хотя бы временно сбросить с себя ярмо столь пространных рассуждений, Омар схватил со стола Фуле небольшую книжку и стал читать. Стоит сказать, что читать Омар любил (что можно было понять, исходя из его любви к гарнизонной библиотеке) и, что важнее, умел читать практически любую литературу. Сюжет (если речь идет о беллетристике) увлекал его с первых строк. Для нас книга, информацию из которой принялся жадно поглощать Омар, не столь важна. Гораздно важнее то, что Омар сумел отвлечься и расслабиться. Вскоре пробил час пополуночи. Ночью время шло по-другому, словно в волшебной стране, не подчиняясь законам логики и путая человека. А когда человек еще чем-то занят – время вообще перестает ощущаться объективно.
Погода ночью стояла невероятно тихая. Отдыхала природа… В этих местах и так не было большого числа крупных деревьев, так еще единственные кипарисы полностью замолчали, став приютом для множества спавших птиц. С кузнице также царила тишина. Слышен был только слабый треск горевшего угля в горне, огонь в котором медленно утихал и без подпитки начинал тлеть. В кабаке стихли крики пьяных дебоширов; они либо уже отправились спать (или попадали прямо в кабаке), либо вели менее шумные дискуссии, которые часто ведут люди, напившиеся до положения риз. Тишина окутала всю крепость своим умиротворяющим туманом. Даже постовые, обязанные каждые два часа обходить свои участки с целью подтверждения мирной обстановки, не смогли устоять перед этим абстрактным туманом и полустоя дремали, опершись на ружья. Омар тоже не собирался до самого утра сидеть в кузнице. Остановившись на середине читаемой книжки, он положил ее на стол Фуле и медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Пора было уходить к себе. Однако его внимание привлек какой-то посторонний шум, исходивший неподалеку от кузницы. Насторожившись, Омар стал прислушиваться. Поначалу ему казалось, что это был один из посетителей кабака, заплутавший по пути в свою казарму, но эту версию пришлось сразу отбросить, поскольку вход в кабак всегда был перед глазами бен Али, в какой бы части кузницы он ни находился, и он не видел, чтобы среди тех, кто покидал кабак, был хоть один человек, направившийся в ту сторону, откуда исходил подозрительный шум. Да, можно предположить, что этот условный пьяница мог выйти из кабака в момент, когда Омар читал книгу и не мог следить за дверью, но и здесь не так все просто: как было обозначено выше, кузницу и кабак разделяло лишь около сотни шагов, следовательно, – Омар в любом случае услышал бы звуки открытия и закрытия входной двери кабака, а также хоть какой-то звук от пьянчуги. А Омар ничего не услышал. Все, кто хотел или мог, ушли намного раньше. Значит, шумел кто-то посторонний. Место, откуда исходил шум, представляло из себя что-то наподобие небольшой свалки, куда кидали всякий хлам, сломанную мебель, починить которую уже было нельзя, а также вообще все, что хотелось обитателям крепости: от сигаретных окурков до истоптанных сапог.
Рядом со свалкой росла тройка олеандров. Кусты их были невысоки, суховаты, с маленькими цветочками, однако благодаря близкому друг к другу расположению могли служить неплохим укрытием для непрошенных гостей. Об этом подумал и Омар, вспомнив про кустарники и буквальное отсутствие стен на данном участке крепости. Насторожившись (в который раз) и прокрутив в голове самый нежелательный вариант – диверсию, – Омар взял со стола Фуле рабочий нож и отправился на разведку. Приблизившись к свалке, бен Али затаился. Он начал двигаться тихонько, с осторожной и беспокойной мягкостью крадущейся кошки. Подобна кошачьей была и его наблюдательность. Всматриваясь в каждый куст и тень, вслушиваясь в каждый шорох, Омар рассчитывал обезвредить нарушителя раньше, чем тот сделает то же самое с ним.
Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи – сожжения, – которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет – или я его, или он меня», – подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.
И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам – по коленям и голеностопным суставам – и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.
– Черт бы тебя побрал, Омар! – прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. – Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.
Голос показался Омару отдаленно знакомым.
– Ударился в бред от страха смерти? – съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.
– Правду от бреда порой очень сложно отличить, – произнес нарушитель и усмехнулся. – Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.
Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.
– Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! – сказал лазутчик и улыбнулся.
До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.
– Омар, ты меня слушаешь? – спросил Хусейн.
– Нет, я тебя не слушаю, – ответил Омар. – Что последнее ты сказал?
– Я предложил тебе вернуться домой после того, как мы с тобой убьем этого мясника Жёва!
– «Мясника» Жёва? Насколько я помню, отец мясником любил обзывать Лазара Буффле.
– Они все, эти черти, являются бездушными мясниками. Они упиваются чистой арабской кровью, чтобы удовлетворить свои пошлые прихоти, поскольку у них самих кровь черная и смердящая, лишающая их всякой жизни! Я удивлен, как они вообще тебя еще не убили за столько лет!
– А я удивлен, – Омар резко помрачнел, – что обо мне вспомнили вообще вспомнили за столько лет в родном клане! Неужели кровавая пелена на ваших с отцом глазах хоть на миг спала, раз вы почуствовали, как вас точат остатки совести?
– Что ты, Омар! – Хусейн дернулся, словно испугался чего-то. – Мы ни на день не выпускали из голов мысли о тебе и не переставали думать о твоем возвращении в клан. Однако сначала мы были уверены, что ты погиб тогда, во время нашей диверсии в Оран, пять лет назад… Мы долгие месяцы оплакивали тебя, искали твое тело, чтобы похоронить по канонам, а когда не нашли, поняли, что тебя забрали враги. Чуть позже мы узнали из донесений шпионов, что ты жив…
Слушать оправдания Хусейна для Омара было похоже на пытку. Он прикусил нижнюю губу, подавляя суматошное и абсолютно эмоциональное желание броситься к брату и прижаться к нему. То ли от долгого пребывания в кузнице, то ли из-за возникшей сейчас ситуации все тело Омара горело и обливалось потом. Он не мог понять, что сейчас чувствует, какие эмоции испытывает. Он боялся почувствовать не то, чего от него ожидал брат и он сам, но при этом не имел смелости раскрыться. Хусейн же, напротив, выглядел более чем спокойным. Волнение, присущее всем людям в момент встречи после долгой разлуки, вполне естественно и нормально, и Хусейн не стеснялся его демонстрировать, а потому в глазах младшего брата казался образцом эмоциональной закалки. Для Омара без стеснения показывать свои эмоции – высшая степень человечности и искренности. Однако сейчас что-то пошло не так. Слова Хусейна о клане не казались ему настоящими, а якобы искренняя радость брата виделась в его глазах гипсовой маской, наложенной на лицо покойника.
– Омар, надеюсь, тебе не удалось потерять душу в этом грязном месте, – произнес Хусейн, заметив неуверенный взгляд брата. – Надеюсь также, что ты пойдешь сегодня со мной домой, где мы продолжим готовить планы по…
– Домой? – удивился Омар. – О каком доме ты говоришь? Когда у нас последний раз был нормальный дом, а не временная стоянка в очередном оазисе или лояльном полудохлом поселке?
Хусейн замешкался.
– Так я отвечу. За всю свою жизнь в клане я ни разу не почувствовал себя дома ни в одном из всех мест, где мы останавливались. Постоянная беготня с французами, пограничные стычки с туарегами и пиратами – вот и все занятия. Но поиска дома среди них не было и не будет. Только саму пустыню с ее барханами мы можем назвать домом, но что это за дом – настоящее царство смерти и пустоты.
– Это из-за того, что французы вероломно захватиили наши города! – оправдывался Хусейн. – Они губят наши традиции и быт!
– Не неси чепухи, Хусейн! Я пять лет живу среди них и вижу, как они относятся к арабам: никакой ненависти, никаких притеснений или запретов. Я даже в мечеть ходить могу!
– Ох, хорошо, я не буду спорить, поскольку это бесполезно. Давай просто уйдем отсюда, а потом уже серьезно поговорим. Но сперва покажи мне, где живет проклятый Жёв, чтобы я мог собственноручно пустить ему кровь из глаз и горла! После этого мы уйдем домой. Вместе.
Омар разозлился и насупил брови.
– Нет, брат, – ответил он, – я не стану ничего тебе показывать. И не пойду с тобой.
Хусейна словно ударила молния.
– Но…почему?..
– Потому что не там мой дом, – Омар указал на пустыню, – а там.
Когда Омар указал на Оран, Хусейн тоже озлобился.
– Так вот чью сторону ты выбрал, Омар. Отец мне так и говорил, а я – дурак – не верил до конца, что ты можешь быть предателем нашего клана и нашей страны.
– Да очнись ты ото сна! – Омар вспыхнул от переизбытка эмоций. – Наша страна теперь – это Франция, Алжира больше нет! И у вас с отцом не получится изменить данный факт! Примите уже наконец, что проиграли, и начните жить по-новому.
Хусейн, до последних слов брата стоявший с искривленной обескураженной гримасой, вдруг изменил выражение лица на расслабленно-снисходительное, не доброе (потому что пахло притворной гнилью, и Омар ощущал ее запах), но хитрое, надменное; такое выражение лица, как много позже писал в своих трудах известный психиатр Роберт Хэйр, свойственно людям с психопатическим синдромом[22 - Не следует путать с большей частью психических расстройств, часто принимаемых за психопатию, и с диссоциальным расстройством личности, известным как социопатия.]. Возможно, Хусейн ожидал именно такого ответа Омара, поскольку через несколько секунд он спокойно улыбнулся. Это заставило Омара вздрогнуть от волнения.
– Я готов повторить, – продолжал напирать Омар, становясь неуверенней, – что и отец, и ты стали заложниками того образа жизни, на который сами себя обрекли, а теперь не имеете моральных сили и совести признать, что жестоко ошиблись. У меня хватило ума осознать, что я теперь живу в другой стране и для нормального в ней существования должен соблюдать ее законы и уважать чужие обычаи. Что там говорить – я даже французский язык выучил, чтобы иметь преимущество при общении. Я, конечно, не собираюсь всю жизнь провести в крепости, когда-нибудь я уйду на поиски новой жизни, свободной от смерти и ненависти. А сейчас я чувствую себя хорошо.
Хусейн пристально смотрел в глаза Омару. Цвет глаз у них сильно отличался: старший брат был кареглазым, как и большинство арабов, а младший брат слишком выделялся, словно мутант, созданный Аллахом то ли ради возвеличивания, то ли ради унижения клана бен Али. Смотреть в эти глаза Хусейн не любил – слишком сильно напоминали о европейцах и о том, что Омар был «другим», выделяющимся, уродцем.
Внезапно Хусейн отошел от брата почти на метр. Последний недоумевающе наблюдал, пытаясь понять его задумку.
– Я с горечью слушал тебя, Омар, – произнес Хусейн, засунув руку под свою накидку из верблюжей шерсти, которую всегда носил в холодные дни. – Жаль, конечно, что вражеская паутина обмана опутала твое сердце и разум. Однако мы были готовы к такому исходу.
Омар побледнел.
– О чем это ты? – спросил он, страшась ответа.
– Улемы клана предполагали, что ты совершишь предательство, и дали отцу настойчивый совет: как можно скорее от тебя избавиться, чтобы ты не раскрыл всех тайн клана и не стал преградой для его процветания. Тебя могут использовать как заложника или пытать, так что твое пребывание вне клана опасно.
– И что, ты пришел, чтобы убить меня? Весь наш предыдущий разговор состоялся лишь потому, что мне удалось тебя обезвредить? Так бы переразал мне горло втихую?
– Нет! Я упросил отца дать мне шанс вернуть тебя живым. Наш разговор был посвящен именно этому. Но так как ты отказался восстать против своих новых хозяев, мне придется исполнить волю улемов…и отца.
Омару стало тяжело дышать. Ноги подкашивались, а руки тряслись. В глазах была видна удушающая боль.
– О, Аллах! Меня собирается зарезать родной брат! Как же ты можешь, Хусейн! Всевышний этого тебе никогда не простит – он будет терзать тебя всю твою жизнь, и даже после смерти не даст твоей душе покоя!
Хусейн начал сокращать расстояние. Омар оставался на месте, не в силах пошевелиться. Выражение лица Хусейна вновь изменилось: исчезла маниакальная улыбка, пропало психопатическое хладнокровие; теперь на лице старшего бен Али был заметен страх, порождавший еще несколько отвратительных чувств и эмоций, снедающих человека, словно язвы и опухоли. Из глаз обоих братьев потекли слезы, как они ни старались их сдержать.
– Брат…ты же…растил меня… – шептал Омар, скорее констатируя факт, нежели пытаясь разжалобить Хусейна, практически вплотную к нему приблизившегося. – Ты же братоубийцей…станешь…
Хусейн на миг опустился на землю и поднял кинжал, выбитый из его руки Омаром, после чего распахнул свою накидку и взял другой, покороче, а этот убрал. Под накидкой у брата Омар смог разглядеть также старенький трофейный револьвер, очевидно, доставшийся Хусейну от убитого «Охотника».
Наступил момент конца всего, как думалось Омару. Он стал молиться, терпеливо ожидая своей постыдной участи. Принять смерть от рук брата – высший грех, высшее бесчестье и оскорбление для всего рода. Омар закрыл глаза и… Вдруг, уже занеся руку над братом, Хусейн замер. Несколько секунд тишины, и кинжал упал на землю, а рука опустилась.
– Нет…я не могу, – произнес Хусейн, опустив голову. – Лишить жизни брата я не могу. Неважно, в чем твоя вина, и есть ли она вообще. Я люблю тебя и никогда не смогу не смогу причинить тебе вред. Никогда не посмею взять столь невыносимый грех на душу.
Омар не нашел в себе сил что-то ответить, а потому просто обнял брата. Как только объятие, длившееся около минуты, прекратилось, Хусейн сердито произнес:
– Однако Жёва нам с тобой все равно придется убить. Это дело чести!
Омар ударил себя по лбу рукой от раздражения и приготовился к очередному спору.
– Ох, Хусейн, сколько еще раз я должен тебе говорить: Жёв…
Но Омар не успел закончить свою мысль. Его оборвал громкий выстрел, раздавшийся всего в двадцати шагах от него. Повернувшись в сторону выстрела, братья оцепенели, поскольку перед ними стоял майор Жёв, окружаемый дюжиной вооруженных солдат.
Глава V
Возникла немая сцена. Два брата, будучи не в силах пошевелиться от ошеломления, молча безотрывно смотрели на Жёва, который, в свою очередь, пребывал в не меньшем изумлении. Солдаты, что стояли рядом с майором, переглядывались друг с другом, держа ружья наготове на случай, если один из братьев бен Али вздумает устроить провокацию. Из кабака повылезали вмиг протрезвевшие пьяницы, а также работавшие неподалеку технические работники, спавшие очень чутко и слышавшие буквально каждый шорох вокруг себя. Стоит сказать, что некоторые из них слышали посторонний шум ранее в районе свалки, однако приняли за истину вариант с заплутавшим выпивохой, отвергнутый Омаром. Поэтому подозрительным и пугающим им показался внезапный выстрел, и они выбежали, чтобы посмотреть, что происходит. Увидев дюжину солдат и самого коменданта крепости, они еще пуще перепугались и предпочли безмолвно наблюдать за происходящим, не рискуя вмешиваться.
Лицо Жёва было искажено от наплыва разных эмоций. Не сказать, что он очень сильно изумился, поскольку не впервой ловил лазутчиков, однако пребывал в некотором замешательстве от того, что гнусным нарушителем гарнизонного спокойствия оказался Хусейн бен Али. Больше всего старика удивлял не сам факт диверсии, а то, что Хусейн решил объявиться в жизни Омара спустя целых пять лет абсолютного отсутствия.
Спустя несколько напряженных минут всеобщего молчания слово захотел взять Омар, однако Жёв тут же его перебил, как только заметил, что тот открыл рот:
– Вот скажи, что мне мешает расстрелять вас обоих на месте прямо сейчас? Почему я должен стоять и глазеть на ваши притворные едкие морды?
– Потому что ты еще не разобрался и не понимаешь, что происходит, – ответил Омар, усиленно изображая холодность.
– О, да, это верно, я действительно не понимаю, что происходит. Но, думаю, не моя в этом вина! Какого дьявола здесь делает твой брат, Омар?!
– Это недоразумение, Оскар! – Омар отошел от Хусейна и приблизился к Жёву на пару-тройку шагов и был остановлен солдатами, наставившими на него ружья.
– Подойдешь еще хоть на один шаг, – прорычал старик, – и я точно не оставлю тебя в живых. Говори! Обо всем говори и только попробуй что-нибудь утаить или солгать!
Омар глубоко вздохнул и быстро переглянулся с братом, дав понять, что необходимо подождать.
– Никакой диверсии не планировалось, – начал он оправдываться, чувствуя себя нашкодившим подростком. – Хусейн прибыл сюда, чтобы вернуть меня домой, в клан. Я должен сразу сказать, что отказался возвращаться и сообщил ему, что мой дом – здесь.
– Не надейся, что я в это поверю. Вы бы непременно сбежали вдвоем или убили половину гарнизона, если бы я не подоспел. Благо, сержант Маран вовремя меня предупредил: он увидел вас, когда возвращался в свою квартиру, и немедля побежал ко мне.
«Маран! Черт бы его побрал, как же быстро он трезвеет!» – подумал Омар и недовольно скривил лицо. Хусейн не знал французского языка и к диалогу брата и Жёва относился с критическим равнодушием, больше думая над тем, как бы поскорее сбежать из крепости и, желательно, забрать с собой жизнь майора. Решив, что настал подходящий момент, Хусейн засунул руку под накидку, чтобы взять второй кинжал – более легкий и пригодный для для метания на небольшие расстояния. С самого детства членов клана бен Али мужского пола обучали обращению с ножами и кинжалами, в том числе метанию их в противника. В итоге будущие воины становились настоящими мастерами быстрого убийства и могли за несколько секунд избавиться от врага, метнув с короткой дистанции в него небольшой нож. Удар всегда приходился в шею, конкретно – в область одной из сонных артерий, что влекло за собой смерть человека практически моментально. Но в голове Хусейна возник вопрос: сохранять ли жизнь Омару? Буквально десять минут назад он, казалось бы, уже сделал выбор, бросив первый кинжал на землю. Но теперь почему-то желание спастись и сохранить клан (или хотя бы его остатки) морально чистым, без наличия на нем пятна в виде греха предательства сына вождя, пересиливало любовь к брату и заставляло думать о худшем. И все же, на радость собственной истерзанной совести, Хусейн решил ограничиться другим способом. Понимая, насколько для Жёва важен Омар, Хусейн решил взять его в заложники, чтобы беспрепятственно покинуть территорию крепости. От идеи убить Жёва он не отказывался, однако отдавал себе отчет, что сейчас осуществить ее никак не получится, либо, по крайней мере, остаться после этого в живых. А жить Хусейн очень хотел, так как, по собственному убеждению, еще не все задачи исполнил в этом мире. Увидев Жёва, он готов был забыть о всякой безопасности и броситься на него словно разъяренный лев на газель. Теперь же, понимая некоторую сложность своего положения и вынужденный рассуждать о возможности использования брата ради собственного спасения, Хусейн, изнутри пылающий неконтролируемой жаждой крови, все-таки принял наиболее рациональное (насколько это вообще было возможно) решение. Омар не вернется в клан. Во всяком случае – точно не сейчас. Он уже дал понять брату, что сделал окончательный выбор в пользу отказа от неумолимой борьбы, так что переубедить его пока что не удастся. А потому было бы разумно воспользоваться таким положением дел, нежели дожидаться, пока судьбу двух гордых арабов решит старый французский майор. Этого Хусейн не мог допустить.
– Опустить ружья! – скомандовал Жёв и вытер платком пот со лба. – Я вижу, что ты опасности не представляешь Омар, в отличие от своего брата. Тебе незачем в данную минуту нарываться на пули и штыки, все равно в изоляторе окажешься.
Омара передернуло.
– Что?! С какой стати, Оскар?! Разве я совершил что-то плохое, что-то страшное?!
– Ты будто сам не понимаешь, что натворил. Любому дураку будет очевидно, что допускать вражеского лазутчика на территорию военного объекта – преступление, наказуемое только расстрелом без всякого трибунала! Даже не пытайся строить из себя незнающего простофилю – ты воспитан достаточно хорошо, чтобы разобраться во всем. Но чувства, которые ни я, ни, тем более, ты не смог покорить в себе и поддался им, в конце концов! Эти чувства затмили в тебе всякую разумную мысль!
– Я это понимаю…
– Прекрасно! – Жёв язвил. – Тьфу, черт возьми! Какой срам, я столько сил в тебя вложил, а ты попрал все, что было сделано с тобой ради потакания глупым эмоциям!
– А что я должен был сделать?! Убить его на месте?!
Последняя фраза была произнесена сквозь крик. Хриплый, мерзкий; словно Омар безостановочно рыдал и кричал последние сутки. И ведь правда, в горле у него стоял невыносимо тяжелый ком, сдавливавший гортань, затавлявший хрипеть и дрожать в страхе ожидания чего-то ужасного. Возможно, поэтому он не выпускал из руки нож.
– Он же мой брат… – сквозь легкие всхлипы произнес Омар и умолк, не в силах больше оправдываться.
– Ох, Дева Мария, за что ты так со мной? – промолвил Жёв и отвернулся, чтобы что-то сказать Марану, стоявшему позади.
Хусейн решил воспользоваться возникшей паузой. Спрятав в рукаве кинжал, он стал медленно и практически бесшумно приближаться к Омару, стараясь демонстрировать солдатам, что якобы хочет его утешить. Омар не слышал шагов брата и не догадывался о его приближении – опустив голову, он погрузился вглубь себя, вошел в некий транс, на время выведший его сознание из этого мира.
Невероятно, но именно в этот момент поднялся ветер. Слабый, неспособный сильно помешать даже полету стрекозы, но столь ощутимый и столь внезапный и холодный, что каждого, кто стоял на улице, пробрало до самых костей. Словно предупреждая, ветер дул Омару в спину, и, поднимая легкий песок, бил им по ботинкам араба, но тот не разгадал намеков природы. Он крепко сжал в руке нож, который схватил со стола старика Фуле, думая даже над тем, чтобы атаковать Жёва и силой добиться сохранения жизни Хусейна. Но судьба не была бы самой собой, если бы не подсунула очередную свинью…всем. Действительно, ситуация похожа была на патовую, из которой практически невозможно выйти, не отняв чьей-нибудь жизни. Бескровно арестовать братьев бен Али не получится – не Омар, так Хусейн начнет усиленно сопротивляться и положит не одного французского солдата прежде, чем уйти к Аллаху. А расстрелять сразу обоих – лишиться единственного эстетически правильного симбиота западной и восточной культуры, готового ассимилироваться с христианским обществом, и потерять ценнейший источник информации о местонахождении всех оставшихся членов клана бен Али. Смерть и кровь витали в воздухе. Древний бог карфагенян – Баал-Хаммон – будто воскрес в эти минуты из бездны вечного забвения, чтобы начать кровавую жатву. Ему было достаточно одной жизни, случайно или намеренно отнятой у кого угодно, чтобы напитать жаждой крови каждую душу, находящуюся поблизости. И тогда бы началось побоище, сопровождаемое пальбой и огнем, столь любимым жестоким божеством[23 - Согласно древнегреческому историку Диодору Сицилийскому, главный жертвенник Баал-Хаммона в Карфагене представлял из себя гигантскую статую бога с длинными руками, достававшими до земли, ладонями вверх и соединенными с телом подъемным механизмом. Жертву, положенную на его руки, идол опускал вниз, и она падала в огненную яму, где сгорала заживо.]. Вероятно, по его замыслу, пролить первую кровь должен был Хусейн, использовав брата сначала как заложника, чтобы сбежать, а потом убив его, как ненужного, лишнего человека, оказавшегося на опасном распутье между арабским традиционным укладом с пустыней, джихадом и шариатом, и новым миром, светским и прогрессивным, к которому его вел Жёв. Но даже боги, какими бы жуткими древними они ни были, вынуждены считаться с судьбой, которая властвует над всем мирозданием, всем сущим и невещественным.
К моменту, когда Жёв вновь повернулся к Омару, Хусейну оставалось преодолеть всего несколько шагов, чтобы добраться до брата. Хусейн вновь изменил мнение – он решил не оставлять Омара в руках Жёва, намереваясь убить его сразу после отхода к месту, через которое попал в крепость. Так, по его мнению, можно было значительно ослабить и деморализовать Жёва и порушить его планы по использованию Омара в гнусных целях. В действительности же определить цель и дать справедливую оценку действиям и мыслям человека, запутавшегося в паутине собственных убеждений и ценностей, сможет только Создатель, нейтрально наблюдающий за мирозданием и вечно молчаливый, словно позабывший о людях, которых столь усердно воспитывал в ветхозаветные времена.
Жёв с недоверием и опаской следил за движениями Хусейна. «Его следовало арестовать вместе с братом, а не распинаться на пустые разговоры. Омар умело пудрит нам всем мозги, пытаясь спасти шкуру Хусейна. Жалкий щенок, захотевший защитить бешеного шакала», – подумал майор, направив на пару секунд взгляд на Омара, который, казалось, начал приходить в свое обыкновенное состояние. По крайней мере, он поднял голову и с ответным недоверием смотрел на солдат. Весьма интересно, что ни один солдат не смотрел в сторону Хусейна и не менял положения ружья, будто бы всем мысленно был послан строгий приказ решительно не обращать внимания на старшего бен Али, а сосредоточить все свои взоры на младшем.
– Омар… – тихо произнес Жёв, когда Хусейн почти подобрался к брату.
Ответа не последовало. Очевидно, Омар услышал старика, но демонстративно проигнорировал его. Он не хотел выглядеть слабым, однако это у него пока слабо получалось. Несмотря на весь свой внутренний стержень, способный выдержать множество сильнейших ударов, Омар не мог порой полностью контролировать себя. Тело его не было таким сильным, как дух (не в физическом смысле, а в эмоциональном), а потому часто лились слезы и возникал ступор.
– Омар… – снова произнес Жёв, рассчитывая достучаться до младшего бен Али хоть с какого-нибудь раза, пока не стало слишком поздно.
Время было не во власти Жёва, который начал догадываться о планах Хусейна. Но направить ружья на арабов майор не мог, поскольку рисковал спугнуть Хусейна и тот спрятался бы за спиной брата. По догадке Жёва, Хусейн должен был вплотную подобраться к Омару, а дальше дело было за последним.
Наконец, обстановка стала настолько напряжена, что, казалось, будто тысячи невидимых стальных нитей обтянули все вокруг, парализовав каждого зрителя. И лишь Хусейн, словно обладавший каким-то сверхъестественным зрением и видевший эти жуткие нити, беззвучно скрипевшие и резавшие тишину, продолжал движение, обходя их с мастерством циркового акробата.
Но больше тянуть было нельзя – риск успеха замысла Хусейна стал слишком велик. Старший бен Али стоял всего в двух шагах от младшего и аккуратно занес руку с кинжалом, надеясь за пару-тройку секунд поднести оружие к горлу Омара и решить все быстро. Увидев в руке последнего нож, Жёв крикнул ему:
– Омар, сзади!!!
На сей раз призыв разбудил бдительность Омара. Сказалось обучение в детстве, сделавшее из него рефлекторную машину. Он одним резким движением всадил нож в шею Хусейна, заставив того застыть на одном месте с единственной мыслью пугающего непонимания. Рука, занесенная для исполнения плана, обмякла, и кинжал упал на землю, издав едва слышимый тупой звук. Вслед за кинжалом рухнул и Хусейн. Омар, не знавший и не видевший, кого де-факто убил, услышав звук падения тела, резко обернулся назад, чтобы посмотреть на несостоявшегося преступника. И увидев – он ужаснулся. Хусейн неподвижно лежал, отчаянно хватая воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Удар Омара пришелся прямо в левую сонную артерию и перекрыл, тем самым, доступ кислорода к головному мозгу. Сознание Хусейна погибало с громадной быстротой. Омар, не думая о последствиях, упал на коление перед братом и резко вытащил нож из шеи, чем спровоцировал выплеск мощной ярко-алой струи крови, обрызгавшей руки и одежду араба. Постепенно красной стала и земля вокруг братьев. Издавая истошный стон, Хусейн успел выпустить изо рта всего два слова:
– Проклинаю тебя…
Сказаны они был по-арабски, но даже так всем был понятен их смысл. После этого старший брат сделал последний слабый болезненный вздох и застых навсегда. Кровь из его шеи еще несколько минут продолжала сочиться, несколько струек текли также изо рта. Хусейн стал единственной жертвой сегодня. Кровавой жатвы не случилось: план Баал-Хаммона провалился.

Глава VI
Миновало три недели после произошедшего инцидента. Первое время Омар совершенно не мог опомниться. Ему постоянно казалось, будто дух его брата не покинул земной мир и следит за ним. Эти мысли душили молодого араба изнутри, не давали ему заснуть. Никто в гарнизоне не хотел теперь иметь дел с Омаром после того, что случилось. Майор Жёв сильно охладел к своему персональному пленнику, будто не замечал мечущегося в страданиях парня.
Как только тело Хусейна остыло, ему отрубили голову и бросили в специально вырытую для него яму на окраине гарнизона. Без опознавательных знаков, без цветов. Даже без земляного бугорка, чтобы была возможность понять, что здесь находится могила. По приказу Жёва могилу сравняли с землёй, будто никого и не хоронили. Омар молча смирился с этим, иначе рисковал повторить судьбу брата. В глубине души своей он жаждал смерти, жаждал встречи с Хусейном, хотел попросить прощения. Но боялся встречи с Аллахом, боялся суда. Это и сдерживало его. Страх. Только страх смерти сдерживал его от безумства. Он ненавидел себя, ненавидел Жёва, ненавидел всех вокруг. Но вынужден был продолжать жить в гарнизоне среди тех людей, которые убили его брата. Он не считал себя виновником его смерти. Пусть он и сделал единственный удар. Смертельный удар. Его заставили обстоятельства, заставил Жёв, заставил сам Хусейн.
Первые три дня после произошедшего Омар провел в карцере. Поместили его туда не просто так: осознав, что натворил, бен Али впал в неиствовство и собирался наброситься на солдат Жёва, чтобы перерезать всех в качестве отмщения. И если бы его сразу не схватили и не оглушили ружейным прикладом, то крови пролилось бы гораздо больше.
Большинство офицеров, простых солдат и гражданских жителей крепости требовали немедленной казни Омара. Старик Фуле, ко всему прочему, настаивал на публичной порке араба и использование его как батрака за нанесение какого-то мнимого ущерба кузнице. Но Жёв воспрепятствовал этим призывам, напомнив, что Омар является его личным пленником, и право решать его судьбу принадлежит только ему во всем Оране. Но и сам он осозновал, что Омару больше нельзя оставаться ни в гарнизоне, ни даже в городе. Равно как и нельзя было ему было возвращаться в клан: там наверняка уже поняли, что Хусейе погиб, раз спустя столько дней не вернулся обратно. А если бы вернулся один Омар, то к нему возникло бы слишком много вопросов, да и сам он наврядли захотел бы или, скорее, посмел бы вернуться. Его нужно было куда-то деть, увезти так далеко, чтобы он забыл обо всем, что пережил, забыл лица и имена всех, кого знал. Однако Жёв думал реалистично и понимал, что единственный безопасный для всех способ увезти Омара из Орана и из Алжира – продать его. Конечно, на официальном уровне правительства стран Нового Света и Европы давно отменили и осудили рабство во всех его проявлениях, однако фактическое положение дел свидетельствовало о том, что местные власти часто закрывали глаза на случаи работорговли в портовых городах, особенно, если рабов привозили из колоний. В те годы шла активная колонизация Африки и Индии, откуда вывозили тысячи формально свободных, но на деле полностью бесправных негров, арабов или индусов. Торговля людьми с темным цветом кожи не считалась чем-то зазорным, если при этом платились налоги на транспортные перевозки и пошлины. Моду на такое двуличное отношение к людям и закону ввели британские колонизаторы, продавая дешевую рабочую силу из Индии и Западной Африки колонизаторам-французам и предпринимателям с юга Соединенных Штатов. Единственный пропуск на рынок рабов – размер кошелька. Британцы вообще любили быть новаторами в областях, вызывавших всеобщее одобрение тогда (особенно, если это приносило большие деньги), и всеобщее отвращение сейчас. Работорговля, в основе своей не являвшаяся чем-то новым и неизвестным для европейских дельцов, да и для простых сведущих граждан, переживала всплеск популярности благодаря, как ни парадоксально, ее юридическому запрету. По всему миру стали открываться черные рынки, на которых совершались сделки по приобретению человеческого капитала в самом прямом смысле. Словно торгуя акциями на бирже, работорговцы зарабатывали огромные деньги на такого рода спекуляциях и считались одними из самых влиятельных деятелей теневого рынка всего цивилизованного мира.
За рабов предлагали, как и заведено было на обыкновенных рынках, разные цены относительно категорий качества и назначения товара. Водились и дешевые рабы, в основном шедншие на сельскохозяйственные предприятия – плантации и фермы. Таких продавали всего чаще в США, поскольку сельскохозяйственный Юг требовал гигантского количества рабочей силы для обработки полей. Были рабы подороже, которые использовались на строительных объектах, на больших суднах, осуществлявших грузовые перевозки за пределами Европы; также их отправляли на рудники и копи при раннем освоении месторождений по путям рудознатцов. Чаще других других государств рабов из этой категории приобретали Великобритания и Чили, а также частные лица из этих стран. Первая, благодаря функционированию нескольких десятков осколков некогда великой и всесильной Ост-Индской торговой компании[24 - Компания был ликвидирована в 1874 году, однако еще с 1858 года фактически прекратила коммерческую деятельность, поскольку после подавления восстания сипаев в Индии правительством Великобритании была конфискована вся собственность компании в азиатских колониях и распущены армия и флот, составлявшии основную ее мощь.], для которых до сих пор львиную долю рядовых рабочих в колониях составляли невольники. Вторая же располагала огромным количеством медных, литиевых и серебряных рудников, где также требовались рабочие, готовые пахать за гроши или вовсе бесплатно. Отдельную категорию рабов составляли женщины и дети, которых из гуманных соображений европейцы не продавали и не покупали, оставив эту нишу китайцам, арабам, персам и свободным африканским язычникам, где торговля детьми практиковалась тысячи лет и вряд ли когда-нибудь затухнет в силу сформировавшегося особенного менталитета данных народов. Исключения для себя допускали самые обеспеченные и беспринципные богачи, готовые заплатить буквально любые деньги ради покупки такой экзотической игрушки или, что вернее будет, домашнего зверька, с которым можно будет вытворять любые чудачества, и здесь уже цвет кожи совершенно не важен, важно только дикое желание клиента. Лишь бы власти не знали.
Про уродцев речь уже шла несколькими главами ранее, так что останавливаться на них не будем. Самыми же дорогими и редкими рабами считались те, которые относились к категории «красивых»: настоящие музейные экспонаты, способные обворожить своей харизмой и своим ослепляющим великолепием даже самого искушенного коллекционера. Цены за такие раритеты стремились к небесам, поскольку на рынке они появлялись крайне редко, а спрос на них был наиболее высоким. Человеческой греховности нет и не будет предела: они будут купаться в ваннах, наполненных кровью красивых юношей и девушек, купленных на невольничьих рынках или попросту украденных из семей; они будут истязать себя плетьми и унижаться, будучи покоренными ангельской красотой этих рабов и рабынь. Имея деньги и власть, они с поразительной легкостью с ним расстанутся, лишь бы часок почувствовать себя свободными от вечно осуждающего и давящего на душу общества, построенного на черствой, как годовалый пряник, морали. Возможно, данная категория рабов наиболее подходит для легализации в виде обыкновенной элитной проституции, поскольку позволяет людям выплеснуть наружу все свои психические отклонения, развившиеся из-за постоянного общественного давления и неограниченного потока денег, золота, каменьев и алкоголя. Стоит сказать, однако, что предаваясь порочным утехам с «красивыми» рабами, богачи, их купившие, не отдыхают и не излечивают себя, но только потакают своим преступным желаниям и лишь усугубляют течение заболевания, самостоятельно превращая его в нечто еще более страшное и неконтролируемое. Впрочем, находились единицы среди всей оравы обезумевших от денег и похоти толстосумов, приобретавшие «красивых» рабов не для богомерзкого блуда, а для умных бесед и споров, если раб попадался образованный. Ах да, куда же без бродячих цирков – завсегдатаев вообще любых черных рынков, а не только невольничьих. Ведь за деятельностью бродячих цирков особого контроля не осуществлялось ввиду особого статуса их работы, так что сотрудников они набирали где угодно: от уличных площадей и кабаре до помоек, церквей и рынков рабов. Разумеется, рабы, относившиеся к категории «красивых», рассчитывали жить совершенно не так, как по обыкновению преподносится жизнь заурядных рабов – в цепях, в разорванной одежде, в лачуге или бараке с отвратительным питанием, способным довести до могилы раньше надсмотрщиков. Нет, конечно. «Красивые» рабы жили наравне со своими хозяевами – в роскоши, обласканные прислугой, окруженные чудесными садами, усадьбами и дворцами, имевшие спальни больше, чем квартиры многих депутатов Законодательного корпуса. Поэтому, именно к этой категории рабов Жёв в итоге и отнес Омара.
И ведь были все основания. Во-первых, его нетипично привлекательная внешность, которой было уделено и без того много внимания на страницах произведения. Во-вторых, его физические способности. Имея почти двухметровый рост и крепкое телосложение, Омар без труда мог свернуть в крендель кочергу, раздавить в кулаке спелое яблоко и поднять взрослого мужчину за шею на два десятка сантиметров над землей. Ну и третьей его «красивой» характеристикой являлась его прекрасная образованность. Омар владел несколькими языками, читал художественную и научную литературу, газеты и журналы, неплохо разбирался в живописи и архитектуре (сказалось прочтение «Жизнеописаний» Вазари), имел опыт общения и поведения на светских мероприятях. Жёв часто брал его с собой на рауты и офицерские посиделки, чтобы похвастаться перед знакомыми. На таких мероприятиях Омар запоминал новые слова и фразы, следил за жестами и манерами статусных французов. Если бы не смуглая кожа, слегка крючковатый нос, отличающийся по форме от французских крючковатых носов, и чересчур вычурное имя, то его без особого труда можно было принять за слегка подзагоревшего месье, прибывшего из Марселя. Поэтому, принимая во внимание все вышеперечисленные достоинства Омара и умолчав о недостатках, Жёв дал объявление о его продаже, надеясь на появление потенциальных покупателей в короткий срок. Всего у майора был ровно месяц на то, чтобы избавиться от Омара, в противном случае бен Али ждала неминуемая казнь, способ которой выбирал бы уже алжирский генерал-губернатор.
Сами объявления были отправлены в Марсель, Ниццу, Барселону, Неаполь, Палермо, Константинополь, Каир, Венецию, Мальту и Геную. Десяти городов Жёву показалось достаточно для поиска богатых покупателей. И он не просчитался. Уже в первые десять дней с почтовым кораблем пришло восемь писем с ответом на объявление. Стоит отметить, что давались подобные объявления совсем не так, как можно было подумать. Заявления для продажи рабов не печатали на листовках и не расклеивали по всему городу, а готовили в виде небольших брошюр или даже книжек, в которых излагали информацию по товару и свои адресные данные, сумму, за которую хотели бы продать раба и дублировали на другом языке. Вы спросите, зачем эти сложности, можно было ведь просто отправить Омара на невольничий рынок, там всего за несколько часов нашелся бы покупатель. А дело в том, что как бы Жёв ни гневался на своего пленника, как бы ни хотел от него избавиться, а всё равно чувство привязанности засело в душе старика. Майор понимал, что Омара нужно отдать в надежные руки, и поэтому искал покупателей напрямую среди европейских богачей.
Однако все восемь писем, что пришли Жёву в ответ на его объявление, оказались просто благодарственными грамотами, в которых писалось примерно одно и то же: «Сердечно благодарим Вас за оказанную честь и доверие в данном деликатном торговом вопросе и желаем поскорее найти честного и уважаемого покупателя для предлагаемого вами товара. Мы же по горькому стечению всяких пренеприятнейших обстоятельств, мало от нас зависящих, в данный момент времени никак не имеем возможности приобрести у Вас сей замечательный товар и так же сердечно просим у Вас прощения за трату средств на производство присланной нам недавно брошюры». В общем, отнекивались, как могли. И так во всех восьми письмах. Сложно судить о том, каковы были причины всеобщих отказов. Это могли быть и финансовые проблемы откликнувшихся господ (хотя цену Жёв запросил и без того небольшую), и политические факторы, основанные на возможном более ужесточенном отношении европейских властей к подпольной работорговле. В сущей действительности сложно узнать. Однауо, как и подобает благородным и воспитанным господам, клиенты в своих длинных грамотах, скрепленных сургучными печатями, рассыпались в угодливых комплиментах, призванных вроде бы утешить и взбодрить незадачливого торговца. Разумеется, для сохранения анонимности клиентов, все сургучные печати бвли пустыми, т.е. не имели изображений родовых гербов, обычно отображаемых на оттисках для идентификации личности владельца. Дочитав последнее письмо, пришедшее из Генуи, Жёв позвал к себе своего адъютанта, лейтенанта Лассе, и побеседовал с ним:
– И почему всё так… – негодовал Жёв, развалившись в кресле за столом и раскуривая трубку. – Жизнь то и дело пытается наказать нас за наши грехи, однако почему она почти никогда не дает нам возможности исправиться, посылая один удар за другим? Я отправил объявления в десять крупнейших портов Средиземноморья, и из восьми из них уже пришли отказы. Если так пойдет и дальше, то мне останется выбирать одно из двух зол: отдать Омара на невольничий рынок где-нибудь в Мавритании или казнить его. И оба этих варианта режут мне сердце и пытают душу.
– Ваше превосходительство, – лейтенант Лассе с позволения майора присел в кресло для посетителей и робко замолвил, – не нужно забывать, что ещё не пришли ответы из Марселя и Константинополя. Надежда должна жить во что бы то ни стало!
Жёв медленно поднялся с кресла и подошёл к окну напротив своего рабочего стола. Из окна открывался чудесный вид на Оран. Здание комендатуры гарнизона находилось на возвышенности, а кабинет Жёва был на втором этаже, что позволяло обозревать весь город в ясные дни. К тому же, из окна майора можно было наблюдать Оранский порт. В него заходили как торговые, так и военные корабли, поэтому необходимо было постоянно следить за ним. В те годы имперские зодчие уже обосновались в Алжире и активно работали над перепланировкой прибрежных городов на французский манер, рассчитывая при этом сохранить историческую архитектуру в центральных кварталах. Оран не являлся исключением в этом плане. К моменту назначения Жёва комендантом крепости, городские набережные уже были облагорожены мощеными мостовыми, газовыми фонарями и деревянными скамейками. Мостовые ровными линиями вели в разные стороны и переходили в маленькие аллеи и бульварчики с высаженными вдоль них еще молодыми и невысокими кипарисами, которым предстоит еще взмыть ввысь и заслонить собою знойное средиземноморское Солнце. До массового переселения французской буржуазии в Алжир оставалось еще примерно пятнадцать лет, так что арабское большинство тогда, в эпоху Второй империи, не понимало и крайне неохотно принимало любые нововведения колонизаторов. Поэтому в Оране в годы службы Жёва еще не строили красочные дома и не разбивали во двориках и на пустых балконах чудесные сады. Даже фонари имелись лишь на набережных, в крепости и местами в остальных частях города – преимущественно в кварталах расселения французских переселенцев, уже прибывших из метрополии. Большая же часть города, с ее маленькими глиняными домиками и чрезвычайно узкими улочками, оставалась нетронутой. Из-за этого по ночам город погружался во мрак и жизнь в нем прекращалась и возрождалась лишь с появлением солнечных лучей. Вечерами Жёв выходил на балкон своего кабинета и любовался спящим городом. Оскар Жёв, погружаясь в раздумья о мировом бытии, отвлекался от насущных проблем, имел возможность хоть немного отдохнуть и расслабиться. Но в последнее время Оран был атакован грозами, и шторм мог нагрянуть в любой момент, поэтому старый офицер не выходил на балкон, а лишь наблюдал за городом сквозь стёкла оконной рамы.
– Мне уже почти шестьдесят лет, Рене, – обернувшись к своему адъютанту, простонал Жёв. – Ждать осталось мало, меня могут отправить на пенсию в любой момент, а Омара повесить на следующий день. Вернее, уже нельзя ждать. Просто невозможно. Я слишком сильно привязался к этому наглому арабу, чтобы терзать себя муками ожидания прощания. Я хочу поскорее отдать его кому-нибудь, а от того, что осталось лишь два города – Марсель и Константинополь – у меня почти нет надежды. Из Константинополя вряд ли придет письмо вовсе, потому что турки с нами крайне неохотно сношаются: после войны с Россией наш император решил забыть о дружбе с османским султаном и уже который год яростно защищает Рим и Папу от Гарибальди.
– Значит, остался один Марсель, ваше превосходительство. Я слышал, что там часто останавливаются состоятельные господа в поисках прислуги.
– Я был в Марселе года три назад. И знаешь, что я там увидел? – Жёв снова сел в свое громадное кресло и стальным взглядом посмотрел на своего адъютанта.
– Нет, ваше высоко…
– Ничего я там не увидел! – Жёв не сдержался и ударил кулаком по столу, да так, что лейтенант Лассе дернулся от неожиданности. – Нет в Марселе ни невольничьих рынков, ни подпольных торговых баз, ни контор по поиску объявлений. Я отправлял туда объявление, надеясь, что получу положительный ответ из какого-нибудь другого города! Однако теперь же именно Марсель может спасти жизнь Омара от безвременного её прерывания и мою душу от путешествия в Ад! Я отводил месяц на поиски хорошего покупателя. Раз вариантов почти никаких нет, то придется ждать хоть какого-нибудь человека, готового купить у меня этого беса. Но я не допущу, чтобы его отправили на рынок или надели петлю на шею!
– Ваше превосходительство, – всё также робко и боязно говорил Лассе, – а если всё-таки из Марселя придёт отрицательный ответ на ваше объявление. Что же вы будете делать? Как поступите?
– Я даже мысли сейчас такой не допускаю, – злобно пропустил сквозь зубы Жёв. – Но если такое произойдёт, то я выберу меньшее из двух зол – отдам приказ о казни Омара, чтобы он не мучился.
Пару минут в кабинете царило молчание. Лассе смотрел на майора и не понимал, откуда в его холодном сердце, больше похожем на часы, чем на орган, появилось столько любви и заботы к совершенно чужому и чуждому ему человеку. Лейтенант отдавал себе отчет, что старик ни за что не отдаст приказ казнить своего личного пленника из старческой слабости, а потому решился на продолжение разговора:
– Прошу заметить, ваше превосходительство, – более уверенно, чем ранее, но всё равно также робко и боязливо сказал Лассе, – что многие офицеры, и я в том числе, не буду от вас скрывать сей факт, крайне обеспокоены слишком сильной привязанностью Вашего превосходительства к этому арабу. Я понимаю, что это ваш личный пленник и вы воспитали из грязного повстанца достаточно порядочного, Господи прости, человека. Но вы перешли все границы недавним своим решением!
Жёв еле сдерживал в себе приступ гнева, потому что не мог себе представить, что будет слушать упреки от собственного адъютанта. Но он пока держал вулкан в себе, постепенно краснея и насупливаясь.
– Как ваш адъютант, – всё ещё продолжал Лассе, не имея желания остановиться и, кажется, всё смелея и смелея, – позволю себе сделать вам замечание и высказать своё личное недовольство вашим поведением и конкретно совершенным вами поступком.
– Всё сказал? – Жёв был в невероятном изумлении от слов Лассе. Майор никак не мог ожидать от этого маленького лейтенанта такой дерзости. – А теперь уходи с глаз моих, пока я самолично не вышвырнул тебя вон!
Лассе пришлось подчиниться. Однако ушел он с чувством облегчения, потому что знал, что прав, и Оскар Жёв также это понимал, потому так разгневался на адъютанта. Сам Жёв был в смятении. В армии то и дело вспыхивали акты неповиновения приказам майора, из-за чего удвоились случаи отправки провинившихся на гауптвахту и применения телесных наказаний. Обещанный Жёву чин полковника испарился вместе с утренними каплями росы, и он продолжал оставаться единственным во всей колониальной Африке майором-комендантом крепости такого значения. К примеру, комендант Алжира носил чин генерал-лейтенанта и был офицером Ордена Почетного Легиона, хотя и был младше Жёва на девять лет. Это всё сильно раздражало старого майора. Иной раз он даже подумывал об отставке, но чувствовал, что пока не пришло время для этого.
Сразу после ухода Лассе Жёв вышел на балкон, позабыв о грозах. Слушая крики чаек вдали, и засматриваясь на Оранский порт, майор также и отвлекал себя и от мыслей о судьбе Омара. Теплый, не совсем приятный для нормандца ветер обдувал седые пряди старика и напоминал, что тот находится в Африке, пусть климатом сравнимой с Каталонией, но все же в Африке. За годы в Оране Жёв так и не смог до конца адаптироваться под алжирский климат, из-за чего часто страдал. К шестидесяти годам он хоть и болел, но на пенсию не собирался, как и всякий уважающий себя и свою службу военный, а уж особенно служивший в месте, где распространен сепаратизм, если не мечтал, то уж точно имел сильное желание погибнуть в бою. Эту мысль он пронес через всю свою жизнь. Начав служить ещё семнадцатилетним юношей, Оскар Жёв побывал во всех колониях Франции, начиная с Мартиники на Карибах, и заканчивая Чандернагором в Бенгалии. Несколько десятков раз он принимал участие в сражениях против англичан и коренных народов, которых считал низшей расой. Он вообще не особо любил негров, арабов и прочих темнокожих, в основном за их убеждения и веру, а не за сам цвет кожи, хотя и он играл большую роль. Жёв следовал устной доктрине императора, что французы в колониях – это вершители судеб тех народов, которые проживали в землях, завоеванных Империей, и французы должны быть судьями для их жизней, должны миловать и казнить, поощрять и наказывать, наставлять на путь истинный с помощью обучения французскому языку и католических проповедей, ведь язык и вера – объединяющие факторы для великой империи. Жёв непреклонно следовал этой доктрине, именно поэтому он первым делом обучил Омара французскому языку, письменности и чтению. И пусть в истинную веру обратить своего пленника майор не смог, привив этому грязному арабу европейские манеры, культуру поведения и общения, этикет, он уже сделал прорыв, потому что Омар стал отличаться от того же Жёва лишь цветом кожи и верой.
Именно сейчас, в тот момент, когда, казалось, решалась судьба не только Омара, но и самого майора, Жёв стоял на балконе и предался размышлениям:
«Что же творится в этом мире, Господи? Если я разгневал тебя лояльным отношением к этому неверному братоубийце, то позволь же замолить грехи, позволь же исправиться в верном служении Тебе, но не в монашеском деле, а в мирском, в военном. Позволь же нести и дальше Твою великую и справедливую волю в край темноты и рек крови, в край, что зовется Магрибом. Я искуплю свои грехи во имя Тебя, Господи. Но если же я не грешен пред тобой, и Ты не гневен на меня, то скажи, почему я так боюсь и страдаю? Неужто ли этот араб так дорог мне? Нет! Я не могу считать его дорогим для себя человеком. Он – жалкий пленник, предатель, братоубийца, лжец! Но я обучил его тому, что знал сам, как нормандец и француз. Тогда почему я так страдаю, Господи? Я буду счастлив узнать, что Омар уехал куда-нибудь в Индию или Аравию. Но если же он вынужден будет остаться в Оране, то Ты, Господи, видимо наказываешь меня. Казнить Омара – это казнить мою душу! Я был бы спокоен, если бы он погиб на войне или скончался от болезни, но лично своими устами отдать приказ о расстреле я не смогу. Господи, почему я так тяжело это воспринимаю? Я выносил десятки, если не сотни смертных приговоров, но я всегда был холоден к тем, кого приказывал лишить жизни. Возможно, потому что не знал их так глубоко, как я знаю Омара. Именно поэтому, Господи, мне хочется, чтобы этот дерзкий и свободолюбивый араб поскорее покинул это место, этот город, забыл о том, что живет такой старик, по имени Оскар Жёв. И только когда он очистит душу от желчи. Только тогда я буду спокоен».
Глава VII
Еще почти две недели ждал Жёв писем из последнего города, вселявшего в него надежду – Марселя. Он уже получил от генерал-губернатора Алжира письмо, в котором предписывалось не позднее чем, через три недели незамедлительно казнить Омара, и Жёв, то и дело хватаясь за сердце, преисполненный печали и страха, даже думал о том, как это совершить. Омар же замкнулся в себе. Он мало ел, мало пил. Камера, в которой его держали, была невыносимо мала и пуста. Единственное окно едва пускало солнечный свет к узнику. Из других камер доносились голоса презиравших араба французских арестантов. Все они искренне желали увидеть его смерть – мерзкого чудовища, как им казалось. Ненависть эта отчасти была оправдана. Ведь Омар до пленения участвовал в рейдах на французские гарнизоны, атаковал патрули, грабил караваны и совершал прочие преступления, за которые любой французский гражданин, являющийся патриотом своего государства, его приговорил бы к казни. Любой, кроме Жёва. Раньше то, может быть, до знакомства с ним, старый майор немедля отдал бы приказ о расстреле, но теперь же все было совсем по-другому.
Практически каждый служащий гарнизона был рад тому факту, что в Марселе не было даже призрачной возможности продать или купить раба, и поэтому логично предположить, что казнь Омара была предопределена. Но в таком случае на этом бы повествование просто закончилось, а это было бы просто ужасно. Поэтому Господь услышал Жёва и подарил ту надежду, которую он почти потерял.
Всего за три дня до истечения срока, поставленного генерал-губернатором Алжира для поиска новых хозяев для араба, в Оран неожиданно пришло письмо из Марселя. Никто не мог подумать, что именно Марсель окажется тем городом, что подарит право на жизнь Омару бен Али. Когда майору принесли это письмо, в груди у него защемило, и он побледнел, став похожим на норвежского моряка после похмелья. Усевшись в свое кресло, прогнав из кабинета всех офицеров и охранников, оставшись наедине с письмом, Оскар Жёв распечатал молочного цвета конверт специальным ножом и достал бумагу, сложенную на четыре части. На одной стороне был текст, который старик все еще боялся читать, а на другой был герб, неизвестный ему: словно объединивший в себе сразу несколько геральдических традиций, он был слишком непохожим на традиционные дворянские гербы, поскольку мантию не увенчивала корона, а щит имел форму остроконечного треугольника, весьма распространенную лет так пятьсот назад (как дань истории – такая форма щита сохранилась у герба Норвежского королевства); верхнюю сторону щита охранял ангел, опершийся руками о щит и распустишвий свои крылья в стороны, словно коршун; руки и шею ангела обвивали две змеи, смотревшие слево и вправо с раскрытами пастями, высунутыми языками и зубами; сам щит делился на четыре равные части: в верхней левой и нижней правой изображались три fleur de lys[25 - Цветка лилии (фр.).], а в верхней правой и нижней левой – по одной башне; в центре щита, в месте пересечения четырех углов всех частей, также находился маленький круглый щит, выполнявший функцию пятой части; в центре круглого щита находился цветок розы, а вокруг нее расположился змей, пожиравший собственный хвост и как бы окаймлявший этот круглый щит; большой щит украшала цепь Ордена Почетного легиона, а снизу на ленте был написан девиз, очень длинный, а потому трудно разглядимый. Надев очки, майор прочитал: «Qui seminat ventum metet tempestas». От волнения он позабыл латынь и не обратил внимания на смысл пяти этих слов. Осушив бокал с коньяком, Жёв взял себя в руки и стал читать письмо:
«Многоуважаемый месье Жёв!
Пишу Вам с великим почтением к Вашей персоне, к Вашим заслугам перед империей, к Вашему высокому положению в военной иерархии нашей страны.
Как видите, Вам не получилось обеспечить таинственность Вашей персоны, мои друзья на черном рынке проследили путь письма и известили, что оно было отправлено из города Орана. Я не имею цель как-то Вас оскорбить или унизить, а потому сохраню таинственность Вашей персоны для всех других уважаемых граждан, осведомленных о существовании Вашего письма.
Принимая во внимание тот факт, что Вы, видимо, совсем отчаявшись, решились на весьма опрометчивый поступок и послали письмо с объявлением о продаже некоего живого товара в город Марсель, говорит о том, что Вы хотите уже любыми методами избавиться от этого самого товара. Прочитав ваше письмо от начала до конца, я убедился, что Вы наверняка человек военный, поэтому некоторые неточности Вам простительны. Однако так или иначе письмо Вы отправили. И вот Вам мой ответ. Вам очень повезло, что как раз в самый момент прибытия письма из Орана в Марселе оказался я, благодаря чему у Вас появился шанс избавиться от надоевшего Вам товара. Я готов приобрести товар, однако совершенно не согласен с ценою, установленной Вами за него. При стоимости в пять тысяч франков Ваш товар никто не купит и даже торговаться не захочет. Я же проявляю учтивость и предлагаю Вам продать товар мне за сумму поменьше – пятьсот франков и ни монетой больше. Я прекрасно понимаю Ваше негодование по поводу такого резкого снижения цены, но прошу меня понять, мы живем не в Китае, чтобы вертеть сотнями тысяч франков или фунтов за торговлю опиумом, мы с вами живем в Европе, самой цивилизованной части мира! Гораздо более цивилизованной, чем Китай, Индия и даже Соединенные Штаты!
Если Вас не смутит такая цена, то буду ждать Вас в порту Марселя 15 декабря сего года. Учтите, что уже 16 декабря в городе меня не будет, и Вы вынуждены будете остаться без денег и со своим товаром!
Очень жду встречи с Вами,
Пьер Сеньер»
После прочтения письма Жёв будто оказался в прострации. Он схватил графин и осушил его за две минуты. После этого он перечитал письмо и окончательно убедился, что некий человек по имени Пьер Сеньер готов купить Омара. Однако сумма в пятьсот франков разгневала майора, это в десять раз меньше, чем он сам предлагал! Но делать было нечего, либо так, либо казнь. Уж лучше за пятьсот франков, чем на эшафот. И Оскар Жёв принял решение – везти Омара в Марсель. Он не знал, что из себя представляет человек, который собирается купить араба, но это не имело большого значения. Для старика было главным то, что его пленник избежит казни, а что с ним сделает его новый хозяин – уже не его забота.
Осталось лишь донести эту новость до самого Омара. Он продолжал сидеть в сырой камере, потеряв надежду на спасение от смерти. Майор позвал к себе адъютанта, когда тот явился, то сразу получил приказ – привести пленника.
Когда Лассе удалился за Омаром, Жёв стал думать, что сказать. Ему хотелось преподнести эту новость так, чтобы бен Али действительно обрадовался. Однако майор понимал, что как бы он ни старался, обрадовать пленника не получится. Ведь он не получит свободу, а станет рабом, что сродни смерти, когда некогда свободный человек, не ставящий в авторитет никого, кроме Бога и семьи, становится безвольной собственностью другого человека, – вряд ли это его порадует. И было бы весьма странно, если бы кто-то такой участи радовался. Разве что настоящие преступники, не боящиеся Господа, смертники, за свои злодеяния, приговоренные к повешению или к расстрелу. Вот они-то действительно могли бы умолять кого-угодно о продаже их в рабство. Для них неважно, как жить, главное лишь одно – жить, а остальное так, мелочи столь обожаемой ими жизни.
Омар же сам считал себя благородным человеком, искренним, послушным перед Богом и перед своей нацией. И смерть наверняка была бы для него куда менее жестокой карой, чем рабское существование. Для истинно честного человека стать рабом – это, как говорилось выше, умереть еще при жизни, убить в себе душу. Поскольку от рабства мало кому удавалось освободиться по собственной воле, эти люди рано или поздно мирились со своей судьбой, отчего мысль о том, что Омар мог стать рабом и потерять огонь жизни, плавила сердце старого майора, но смерти его он желал еще меньше. Возможно, просто потому, что не знал того менталитета, который был присущ арабам. И шанса, предложенного, как думал сам старик, не кем-то, а чуть ли не самим Господом Богом, упускать не собирался и прокручивал у себя в голове предстоящий разговор с пока еще своим личным пленником.
Меж тем, Лассе пришел в темницу, где содержали Омара. Как только дверь камеры отворили, лейтенант вошел внутрь, осмотрелся и обратился к арабу, сидевшему на полу, изнемождённому, грязному, со злым взглядом, ярко отображавшим горячее желание пленника растерзать всех тех, кто запер его в сырой камере, кишащей крысами – единственными добрыми существами среди всей клоаки, называемой тюрьмой.
– Гос…тьфу, – чуть было не обратился Лассе к Омару со словом «господин». – Пленник бен Али! Майор Жёв желает тебя видеть! Подъем!
– Желает видеть? – с язвенной ухмылкой воскликнул Омар, даже не подавая виду, что собирается встать. – Зачем же? Чтобы посмотреть в глаза перед тем, как меня повесят? Или напомнить мне, какой я ничтожный бес? Что я должен сделать? Встать и пойти за тобой, Рене? Ну уж нет, уж лучше я буду дальше гнить здесь, чем хоть на минуту перешагну порог его кабинета, провонявшего нарциссами! А лучше расстреляйте меня прямо здесь – и я буду наконец свободен!
Этот акт неповиновения возмутил Лассе, и он дал приказ схватить пленника и силой доставить к майору. Поначалу Омар пытался сопротивляться, но истощенный организм мало что мог противопоставить трем сытым солдатам, и ему ничего не осталось, кроме как подчиниться и безвольно следовать к майору. Идя по коридорам гарнизонной тюрьмы, араб услышал в свой адрес огромную кучу оскорблений, насмешек, радостных выкриков, что жизни его пришел конец. С одной стороны, это было правдой, однако, сам Омара еще не ведал об этом, он лишь предполагал, что его ведут к Жёву для того, чтобы тот самолично и глядя в глаза приговорил его к смерти, о другом исходе их встречи пленник даже помыслить не мог.
Выйдя с конвоем на свежий воздух, так как тюрьма была по большей части подземной, а комендатура располагалась в другом здании, бен Али подумал, что ослепнет от солнечного света; настолько ярким онм был в тот день. К тому же, он почти месяц не выходил на улицу, вернее, его не выпускали почти месяц. И ему было радостно от вида голубого неба, от легких дуновений ветерка, от понимания скорого избавления от плена путем мученической, на его взгляд, смерти.
Перед тем, как добраться до кабинета майора, предстояло еще пройти через всю комендатуру. Благо, проходя по застеленным коврами коридорам, Омар не встретил никого из офицеров, чему был очень рад. А дойдя до дверей кабинета майора, он медлил. Лассе вошел первым, чтобы предупредить Жёва о прибытии его пленника, поэтому арабу пришлось еще несколько минут постоять перед дверьми, и он также решил обдумать предстоящий разговор. На самом деле, он совершенно не имел представления о том, что хочет сказать ему старый майор. Ему лишь хотелось верить, что его приговорили к смерти, а не к вечному заточению в камере, которая уже успела показаться могилой.
Наконец, получив позволение войти, Омар оказался в кабинете майора. Он не раз бывал в этом кабинете, помнил каждый предмет мебели, каждый цветок нарцисса, росший в большом расписном горшке. Он даже помнил, сколько в кабинете имелось скрытых дверей, замаскированных под зеркала или стены, обитые панелями из орешника, завезенного из метрополии. Черного цвета люстры, свисавшие с потолка, как всегда имели лишь половину возможного количества свечей. Сам Жёв сидел в своем кресле за столом, расположенном в правом углу, рядом с выходом на балкон, а Лассе поспешил удалиться, так как все еще пребывал в опале за излишнюю откровенность. Сам пленник встал посреди кабинета и смотрел на балкон, зашторенный, чтобы яркий свет не вызывал у коменданта мигрень, как бы чувствуя, что рядом море, свободное, никому не подчиняющееся, всесильное, непобедимое. Море нельзя обуздать, нельзя заковать в кандалы, нельзя расстрелять, нельзя запугать. Оно сильнее всех людей вместе взятых, его гнева боятся моряки и торговцы, его силу используют пираты. Своей абсолютной свободой море так завлекало Омара. Ему хотелось сбежать и стать вольным моряком, самостоятельно определяющим свою судьбу. Но это была мечта, на деле же он сейчас стоял в кабинете коменданта крепости Орана, портового города подчиненного Французской империи некогда свободного султаната Алжир. И бен Али считал себя жалким в этот момент, испытывал к самому себе истинное презрение. А майор Жёв таки решил обратиться к нему.
– Итак, Омар, – слегка запинаясь от волнения начал Жёв, закуривая сигару, – я велел привести тебя всего лишь с одной целью.
– И какова же эта цель?
– Не смей перебивать меня! – взревел майор. – Тебе всегда нужно давать знать, что тебе можно делать, а чего нельзя?! Мне надоели твои вольнодумные выходки. Но не за тем я тебя вызвал, чтобы выплескивать свой гнев. Я говорил тебе, что как только представится возможность, я продам тебя, дабы не допустить твоей казни. И вот, возможность эта появилась. Из Марселя пришло письмо с согласием на приобретение тебя в качестве личного прислужника. Я решил, что это замечательная возможность для тебя начать жизнь с чистого листа, свободным от всех обязательств перед собой и перед другими людьми. Это хороший шанс. Подготовка скоро начнется, и через два дня мы с тобой отплываем в Марсель.
Известие это ввело в ступор Омара. Он был уверен, что его либо приговорят к казни, либо к вечному заточению. Но никак он не мог подумать, что его продадут как раба. Дальше он не слушал Жёва, ему было все равно. Но думать о своей участи он отныне не переставал ни на минуту. В голове возникали самые разные мысли. Была даже мысль просто убить сейчас майора и быть расстрелянным на месте. Но тут кандалы не позволяли. Лассе предварительно позаботился о безопасности своего начальника и заковал пленника так, что тот даже при самом сильном желании не смог бы изловчиться и выпутаться из железных оков. Однако мысль, что оковы эти с него уже не снимут никогда, заставляла араба плакать без слез, проклиная и себя, и своего пока еще хозяина. А Жёв продолжал что-то говорить хоть и заметил, что его давно не слушают. Но спустя десять минут, когда он стал нести полную околесицу про петуха, сбежавшего из дворца марокканского султана, Омар очнулся. Хоть и очнулся он, честно говоря, совсем поверхностно. На самом деле он продолжал терзать душу пытками о будущем, совершенно неизвестном и непроглядном, как почва пустыни. Все же возможность для вопроса у араба появилась, и он поспешил ею воспользоваться:
– Как же так? – начал бен Али, очень тихо и мрачно проголосив, что несколько испугало майора. – Вы отдадите меня каким-то живодерам? Вы хотите, чтобы я стал безвольной скотиной на службе у таких же скотов?! Вам хочется, чтобы я мучился? Ради чего вы так поступаете со мной? Почему вы просто не казните меня, как сделал бы любой другой комендант? За что Господь послал мне такую кару в виде судии в вашем лице?
Жёв поднялся с кресла, держа в зубах дымящуюся сигару, и медленно подошел к Омару. Тот стоял с опущенной головой, неподвижно, как дерево, готовое к срубу. Майор вплотную подошел к пленнику и выпустил громадный клуб серого дыма в его скрытое лицо.
– Раз ты так рассуждаешь, – прошипел Жёв, – то пусть так и будет. Считай, что это кара Господня за совершенные тобой грехи. Это ведь ты убил собственного брата, это ты без конца совершал набеги на наш гарнизон, это тебя боятся все солдаты, служащие здесь. Это твоей смерти все они желают. Я же хотел проявить к тебе доброту, сердечно помочь желал! Но и представить не мог, как ты воспримешь мой подарок. Я тебе жизнь сохранил, а ты, гадина песчаная, за кару это принимаешь. Пусть так… пусть так и будет…
Тут он подошел к тонкой стеклянной двери, закрывающей выход на балкон, и, сделав глубокий вздох, выкрикнул:
– Рене!
Пара мгновений. В кабинет вбежал адъютант майора, за ним – трое конвоиров, готовые исполнить приказ.
– Ваше превосходительство! – грозно выдал Лассе и посмотрел на Омара, тот неподвижно стоял все в той же позе, в которой стоял с самого своего прихода в кабинет.
– Уведите пленного обратно в его камеру, – гневно произнес старик, но тут же смягчился, вспомнив о том, что скоро предстоит показывать этого пленного покупателю. – Дайте ему возможность отмыться, выстирайте одежду, накормите хорошо. Завтра также прилично ухаживать за ним надо. Я не хочу, чтобы сделка провалилась, и единственный откликнувшийся покупатель отказался от покупки, увидев товар. Потому глаз не спускать с Омара! Выполнять!
Конвоиры взяли бен Али под руки и повели прочь из кабинета, за ними ушел и Лассе, оставив майора снова наедине с собой. Он подошел к небольшому столику, на котором стоял стеклянный графин, вновь наполненный дорогим ангулемским коньяком, и бокалы. Наполнив один бокал, старик вышел на балкон. Погода в этот день была очень приятная, солнце хоть и слепило, но жарко не было. Ветерок продолжал переменно обдувать крепость гарнизона. С высоты балкона своего кабинета Жёв имел возможность наблюдать за тем, что происходит в городе. Однако же в этот день мало кто появлялся на улицах города, рыбаки находились в море, торговцы прятались от надоедавшего солнца под навесами своих лавок, патрулировавшие Оран солдаты в это время дня обычно отдыхали в портовой кофейне, а простой люд сидел дома и лениво спал. Хотя и был уже декабрь, на африканском континенте зима совсем не ощущалась. И если в Париже уже выпал легкий снег, а деревни у подножья Альп заносило пургой, то жителям Алжира или Туниса оставалось надеяться на простое снижение температуры. А зачастую и этого не происходило, отчего французские солдаты, привыкшие к сезонному французскому климату, по крайней мере на большей части страны, совершенно оказывались не готовы к вечно жаркому и сухому климату Северной Африки. Но служащих в прибрежных городах спасало Средиземное море, иногда посылавшее задыхавшимся солдатам небольшой дождь или просто пасмурную погоду. Что же до майора Оскара Жёва, то он особенно не переносил североафриканский климат. Родом с севера Франции, он привык к прохладной погоде, к дождям, так нравившимся ему, а получив назначение в Оран, старик готовился к худшему испытанию для своего организма. И солнце, вечно сияющее над крепостью и городом, и ветер, чаще всего бывавший теплым, вызывали у него жуткие приступы мигрени, из-за которых он совершенно не мог работать. И даже в этот день, всего на минуту выйдя на балкон, чтобы полюбоваться видом дневного Орана, Жёв поспешил скрыться в своем кабинете, спасенном от преследования солнечных лучей плотными шторами.
Глава VIII
Сборы к отплытию, начавшиеся по приказу Жёва практически сразу после судьбоносного разговора его с Омаром, шли медленно, тяжело, с постоянными задержками. Тому было имелось несколько причин. Мало того, что на три небольших брига, бывших в распоряжении у майора, необходимо было уместить порох, ядра, запасы провианта, комплекты чистого белья для матросов и солдат, так еще ведь нужно было предоставить отдельную каюту с кабинетом самому майору, а еще каюту выделили и Омару. А таковые удобства присутствовали только на пароходофрегате «Сен-Жорж» – единственном судне оранской эскадры, оснащенном паровой машиной и обладавшем приемлемыми габаритами, а также быстроходностью, позволявшей в короткий срок обогнуть Балеарские острова. Он пребывал уже почти полгода на ремонте из-за пробитого днища во время крупного сражения с берберскими пиратами. Пиратов-то разбили, однако главный корабль оранской эскадры был временно списан для приведения в надлежащее состояние. Теперича он необходим был как никогда сильно. Как полагали многие матросы и плотники, занимавшиеся ремонтом фрегата, старый майор так вопил по поводу скорейшего спуска корабля на воду лишь только потому, что стал к шестидесяти годам привередливым белоручкой и не более того. На деле же все обстояло немного иначе. Оскар Жёв должен был помимо своего пока еще личного пленника доставить в Марсель несколько важных писем от генерал-губернатора Алжира, адресованных министру колоний, а хранить такие сверхсекретные бумаги от посторонних глаз возможность имелась лишь на «Сен-Жорже», поскольку только на нем находился добротный сейф, взламывать который ни одному килечнику и в голову не придет. Под подушкой или в ящике стола не подоболо хранить никаких деловых писем или документов. Так Жёва учили с самого его детства строгие нормандские воспитатели, а опосля и старшие товарищи в военной академии и сослуживцы на Мартинике. Он запомнил на всю жизнь правило: тот, кто хочет до чего-то добраться – будет применять любые для этого методы, а потому, неважно, доберется он в конечном счете или нет, необходимо максимально усложнить ему задачу. Подушка и ящик стола подходят разве что для хранения портрета любовницы. Поэтому за ремнтом «Сен-Жоржа» Жёв следил пристальнее, чем за посещаемостью гарнизонного кабака.
Еще одной весьма любопытной причиной торможения полной погрузки и скорейшего отправления эскадры послужила коллективная просьба от Оранских купцов, обратившихся непосредственно к майору Жёву. Суть их просьбы заключалась в том, чтобы эскадра сопроводила торговый барк, который должен был направляться в Марсель из Орана тем же маршрутом, что и военные. Груз, по их словам, был более чем важный, и некоторая часть его должна была потом отправиться в Париж. Да, именно в Париж! Что такого эти дельцы собирались везти в Париж, Жёв уточнять не стал, хотя по уставу должен был это сделать. Но он давно для себя определил, что лучше не связываться с алжирскими торговцами, пусть даже и французского происхождения. Они обладали удивительной способностью: запросто лишали всякого снабжения любой город с неугодным управителем, что приводило либо к серьезным уступкам со стороным последнего, либо к его немиуемой отставке за несговорчивость и твердокожесть. Так, сам Жёв несколько лет назад сговорился с беджайской кликой, чтобы та организовала продовольственную блокаду города, поскольку за месяц до того комендант Беджаи (к слову, тогда еще такой же майор) на большом параде в Алжире посмел оскорбить старика. В остальных случаях Жёв не имел никакого желания заводить дела с колониальными дельцами, предпочтя дать им финансовую независимость. Но все же из вежливости и для того, чтобы они поскорее отстали, согласился исполнить их просьбу. Поэтому бриги пришлось оснащать военными орудиями по максимуму, в Средиземноморье было много пиратов, желавших набить свои грязные и вонючие трюмы французским, да и не только французским, но и испанским, итальянским, британским и даже турецким золотом. Да что там золотом, для них не существовало абсолютно ничего, чего нельзя было бы украсть и кого нельзя было бы ограбить. Эти водяные черти не гнушались даже красть сами корабли! Охоту на них уже давно объявили все правительства Европы[26 - Ну как давно…более тысячи лет назад. Борьба с пиратством шла с переменным успехом на протяжении многих сотен лет, начиная с эпохи Античности, угасая и возгораясь вновь в каждый последующий век.], однако до конца истребить этих крыс пока не удавалось. И они также были большой проблемой для Жёва, искренне хотевшего избежать встречи с пиратами, дабы поскорее доплыть до Марселя.
Но пираты были не единственной опасностью моря неприродного характера. Наверное, куда большую опасность представляли британцы, активно патрулировавшие как прибрежные воды, так и бороздившие морские просторы. Суть опасности, исходившей от красных мундиров, заключалась в одном простом и понятном всем слове – изменчивость. Почему изменчивость? Потому что в первой половине дня они могли дружить, а после обеда могли объявить войну. Для правительства туманного Альбиона это было в порядке вещей. Шла борьба за колонии, и каждая империя желала отхватить себе самый крупный и вкусный кусок той же Африки. А Британия в этом противостоянии была подобна тем же пиратам – использовала все доступные и недоступные средства для достижения поставленных целей, будь то уничтожение целого туземного племени ради строительства на месте разрушенной деревни поселения под флагом «Юнион Джек», или подкуп видного иностранного дипломата ради подписания мирного договора с какой-нибудь европейской державой, чтобы на следующий день ее предать. Меньше десяти лет назад взяв под свое прямое управление Индию, британцы принялись насаждать там свои порядки, начав с расстрела сипаев, привязав их для этого к дулам пушек, и продолжив по сей день использовать индусов как дешевую рабочую силу, вновь введя моду на фактическое рабство в Европе. Законодательно оно, конечно, везде было давно отменено, однако всегда находились те богачи, которым удавалось для себя эти крепостнические законы сохранить, путем вложения громадных средств в предприятия, принадлежавшие государству. И вроде бы все счастливы – государство получает доход от тайной работорговли, а покупатели рабов вовсю отдаются своим барским наклонностям. А как же индусы? А их никто не стал спрашивать. Британцы решили за них. И этого было достаточно.
И то же самое они могли сделать с эскадрой Жёва. Ему это виделось, разумеется, в мрачных тонах. И он сообщил капитанам всех бригов, что в случае встречи с британскими судами необходимо сразу открыть огонь, не взирая, начали ли сами британцы стрелять. Поскольку от них ждать можно было чего угодно. За свою должность и, что важнее, свободу майор не беспокоился, так как за подобные действия его никто бы не наказал. Император рассорился со всей Европой и тщательно искал повод для войны с кем угодно по какой угодно причине, дабы не потерять поддержку еще и внутри собственного государства. Однако Жёв хотел обеспечить себе быстрый и спокойный проход к берегам метрополии, не желая создавать casus belli[27 - Повод к войне (лат.).] ни для своей страны, ни для Британии.
Самые большие же надежды майор возлагал на «Сен-Жоржа». Этот 50-пушечный пароходофрегат являлся главным козырем в руках Жёва, которым он мог попросту спугнуть и пиратов, и британцев. Представлял он из себя крупное трехмачтовое судно на паровой тяге и с гребным винтом (до появления паротурбинных судов и крейсеров такого рода сочетание корабельного оснащения наблюдалось и применялось повсеместно), с большим трюмом, позволявшим вместить гигантский груз. Будучи, де-факто, главным стражем морских границ Орана, «Сен-Жорж» имел важнейшее значение для Алжира, а также лично для Жёва. Причины этому мы уже объяснили выше.
Но после пресловутого нападения пиратов на фрегат, когда тот в одиночку пошел в дозор, его пришлось поставить на ремонт, поскольку было пробито днище, задеты батарейная палуба и грот-мачта. Благо, в тот день пираты не стали добивать бедного «Сен-Жоржа» и поспешили уплыть, почувствовав на себе огневую мощь малыша. Когда полуразбитая кляча прибыла обратно в Оран, в городе не оказалось мастеров с подходящей квалификацией, были максимум плотники, чинившие шхуны. Корабль подняли на сушу, затащили в сухой док и ждали, пока из колониальной столицы прибудут мастера с надлежащим уровнем знаний. Когда же мастера прибыли, то им дали четкое указание – починить корабль за два месяца и не днем дольше. Но, как мы с вами уже знаем, ремонт затянулся. Однако спустя полгода прогресс был-таки достигнут: дочинить осталось лишь каюту капитана, также слегка пострадавшую от обстрела. Жёв поторопил мастеров угрозой закинуть всех их в гарнизонную тюрьму за катастрофическое превышение сроков починки корабля, и они стали трудиться не по четыре дня в неделю, а по десять часов каждый день! Что, все-таки, делает с людьми страх. Так или иначе, изрядно испугавшиеся плотники клятвенно пообещали, что фрегат будет спущен на воду за день до отплытия, и майор доверился им, заранее приготовив приказ об их аресте. Он всегда держал слово, каким жестоким бы оно ни было.
Временным командующим гарнизонным полком Жёв назначил заранее отобранного человека. И им стал не Лассе, как вы могли вначале подумать. Нет. Он уже потерял доверие своего начальника, и никак не мог рассчитывать на милость быть оставленным временным комендантом. К тому же, как бы тому ни хотелось, но в звании лейтенанта даже временно должность заместителя командира полка никто никогда не занимал. Вместо себя на время своего отсутствия Оскар Жёв назначил майора Альбера Мирабаля, начальника канцелярии комендатуры. То есть, был это человек сугубо кабинетной работы, всю свою жизнь прослуживший в качестве военного юриста, однако именно Мирабаль виделся большинством офицеров Орана как будущий преемник Жёва на посту коменданта и командующего. Тем более, что всего через год он должен был получить полковника, что в некотором роде сделало бы его статуснее своего начальника. А Жёв и шестьдесят оставался майором, и вероятно на пенсию уйдет майором. Он довольствовался рыцарством в Почетном Легионе и не претендовал на более высокий ранг. Как бы то ни было, указ о назначении майора Мирабаля на пост временного командующего и коменданта был подписан Жёвом за день до отплытия.
А пока он был пока еще командующим, то решил провести последний перед отплытием смотр гарнизонных войск. Случилось это ровно в девять утра 11 декабря. Погода была крайне переменчива в этот день, тучами затянуло все небо, закрывая Оран от благодатных солнечных лучей, которые, однако, самому Жёву изрядно надоели, и он был рад этому свершившемуся явлению. Надевая парадный мундир, майор вспомнил о своем временном преемнике и попросил позвать Мирабаля. Тот в это время безвылазно сидел у себя в кабинете уже второй день и был сбит с толку внезапным визитом посыльного, который передал приказ коменданта. Немного опешив, Мирабаль стремглав отправился в кабинет к начальнику. Путь его занял около семи минут, это посчитал он сам, во всем любивший порядок, строгое соответствие графику и не допускавший никаких отхождений от заведенных правил и установлений. Потратив на стук ровно секунду, майор вошел в кабинет к другому майору. К слову, Оскар Жёв уже успел застегнуть мундир и надевал перевязь, чтобы закрепить на ней свою шпагу, подаренную самим императором. Войдя в кабинет, Мирабаль в первую очередь обратил внимание на большой комод, на котором лежали подушечки с наградами, полученными старым майором за боевые и гражданские заслуги.
– Приветствую, Ваше превосходительство, – обратился Мирабаль к старику, смотревшему в это время на себя в зеркало, – прибыл по Вашему поручению и ожидаю Вашего приказа. Однако же не имею представления, по какой конкретной причине был Вами вызван.
– Не переживай, Альбер, – с небольшим раздражением в голосе произнес Жёв из-за того, что никак не мог правильно закрепить перевязь, – я не для ругани тебя позвал. Напротив, необходимо обсудить несколько насущных вопросов перед смотром. Присядь в кресло, а то стоишь, как холоп перед бароном!
Мирабаль повиновался и сел в большое черное кресло, стоявшее прямо напротив расположившегося у зеркала Жёва. Последний покрутился перед зеркалом еще с минуту, после чего обернулся к собеседнику.
– Ты подготовил бумаги для министерства? Чем я буду отчитываться перед министром?
– Простите, Ваше превосходительство, – недоумевая сказал Мирабаль, вытирая платком со лба капли поступившего пота, – но Вы к министру поедете? Разве вы не в Марсель собирались?
– Я и еду в Марсель, кретин, – с еще большим раздражением ответил старик, наконец-то закрепив перевязь и подходя к футляру с шпагой. – Только я не знал, что в Марселе сейчас с инспекцией министр по делам колоний, мы же сейчас и ему тоже подчиняемся, помимо военного министра. Я вообще не разберу, зачем надо было комендатуры в подчинение министерства по делам колоний ставить! Это же создает дополнительные проблемы и для нас, и для этого пресловутого министерства, и для военного министерства, которому мы бог весть сколько лет подчинялись! Согласись, же, Альбер, это и для тебя очень тяжело, составлять кучу отчетов сразу на два министерства!
– Вы правы, Ваше превосходительство, нынче происходит множество не совсем понятных нашему сознанию вещей, – Мирабаль запнулся, когда обнаружил на себе грозный взгляд Жёва. – Однако, кхм…я думаю, что не только для этого Вы меня вызвали, я прав? Что-то еще произошло?
– Прав, ты прав! – бросил Жёв своему собеседнику, засунув шпагу в ножны. – Есть еще кое-что. Помимо встречи с министром, будь он трижды проклят, я еду в Марсель для продажи своего пленника. Пришло время попрощаться с Омаром.
– То есть, Вы продаете своего пленника-араба в рабство?
– Верно, – тихо согласился старик и громко вздохнул. – Сделка произойдет в тот же день, поэтому я не хочу, чтобы среди министерских подхалимов кто-нибудь об этом узнал, иначе меня сразу на пенсию спровадят. От тебя же хочу следующего: напечатаешь отписку мне, что, мол, отправлен на рынок за товарами для нужд канцелярии, понял?
– Без сомнений, Ваше превосходительство, все будет сделано. Отписку получите завтра же. Разрешите вопрос?
– Быстро только!
Мирабаль облизал свои тонкие губы и протер все свое толстое лицо, будто мокрую кастрюлю.
– Каково это, знать, что обрекаешь человека на пожизненные страдания?
Услышав вопрос, Жёв машинально схватился за сердце. Почти минуту он стоял молча, опершись о комод, вспоминая свой недавний разговор с Омаром и пытаясь подобрать слова.
– Я как-нибудь позже отвечу на этот твой вопрос, – выдавил он и постарался выпрямиться, после подошел к своему столу, взял графин с коньяком, наполнил бокал, покрутил в руке и залпом его осушил. – А пока ступай, готовься принимать обязанности временного командующего. Это случится на смотре через…так…сорок пять минут! Иди, поспеши, Альбер! И про отписку не забудь! Завтра утром чтобы была у меня на столе!
– Так точно, Ваше превосходительство, будет исполнено! Ждем Вас на плацу!
Как только Мирабаль покинул кабинет, Жёв с облегчением сел в свое кресло, посмотрел на небо сквозь стеклянные двери балкона, благо, погода благоволила и радовала его, и достал коробку с сигарами, взял одну и закурил, решив расслабиться перед смотром гарнизонного полка.
Глава IX
Жёв не обманул, смотр начался ровно через сорок пять минут. Тучи все сильнее затягивали небеса, что все сильнее нравилось майору. Когда он пришел на плац, то войска уже давно были выстроены. Плац представлял из себя небольших размеров площадь, расчерченную по воинскому уставу, специально для проведения учений, парадов, смотров, практически пустую, всего с одним флагштоком, на котором развевался французский стяг. Вокруг плаца стояли казарма и, собственно, комендатура, примерно в метрах ста от той точки, в которой находился флагшток. Солдат было немного, всего один полк, да и тот не полностью укомплектованный. К тому времени по призыву в Алжир мало кого отправляли служить, в основном направляя новобранцев в Италию, Америку или на восточные границы, где империя старалась укрепить свое влияние. Но, все же, те немногие, что служили в африканских колониях в целом, и в Оране в частности, не собирались жаловаться на вечное лето, испепеляющее солнце, очень редкие дожди и постоянные набеги партизан. Эти солдаты знали, что исполняют свой долг, что от них зависит очень многое, что на них надеется их правительство и непосредственное начальство в лице майора Оскара Жёва. Сам Жёв искренне доверял своим солдатам и часто прощал мелкие проступки, например, игры в карты по вечерам или чуть более поздний отбой. Однако, когда доходило до смотров и парадов, то никаких поблажек не было. Все понимали, что «Отец», как называли майора в среде солдат, может не простить. И смотры в Оране всегда были одними из самых лучших во всей империи. Жёв этим страшно гордился и надеялся, что последний в 1869 году смотр пройдет так же блистательно, как и во многие разы до этого.
Встав прямо пред двумя шеренгами солдат, одетых в парадные мундиры синего цвета (песчаный цвет колониальных войск предназначался только для повседневной формы), майор Жёв оглядел их всех своим зорким и грозным взглядом. Они стояли ровно, как штыки, готовые по первому слову своего командира начать марш. И вот, чуть помедлив, майор отдал необходимый приказ:
– Полк! Шагоом марш!
Сразу после этих трех слов солдаты двинулись по плацу стройным маршем. Один за одним, все, как на подбор, они доказывали свой профессионализм сначала демонстрацией общей слаженной службы. Потом же им предстояло показывать индивидуальные умения – стрелять из ружей, пистолей, показывать владение шпагой и боевым ножом, также и рукопашный бой необходимо было показать на высшем уровне. Каждый солдат, состоявший в полку, обязан был мастерски ездить верхом, поскольку арабы на лошадях в основном и передвигались, если, конечно дело было не в пустыне, где коней заменяли верблюды, управляться с которыми также нужно было уметь всем солдатам. Несмотря на по большей части сухой климат, в полку Жёва все обязаны были уметь плавать, этому они учились в море, на побережье Орана по приказу майора был выстроен небольшой домик, огороженный забором, в котором хранились лодки, гарпуны, сетки, и прочая всячина, связанная с морем. Нужно было это им для того, чтобы на равных сражаться с пиратами, которые любили портить кровь французов своими постоянными рейдами на рыбаков. Однажды даже Омару разрешили пойти в морской дозор. Под покровом ночи отряд, должный отправиться в дозор, на семи лодках пошел высматривать пиратов, потому что эти берберы-лиходеи в основном ночью и совершали свои рейды, подобно гадким крысам. Омар обладал превосходным зрением, а используя подзорную трубу так вообще на несколько миль видел вдаль. И заметил он небольшую шхуну, побитую и, видимо, некоторе время назад украденную у испанских рыбаков, судя по ярким эмблемам на бортах. На палубе шхуны Омар заметил тех, на кого отряд и пошел охотиться – пиратов, готовившихся к атаке на прибрежную деревню, что находилась всего в десяти минутах от того места, где стоял на якоре уже пиратский корабль. Омар скорее предупредил командира отряда, и тот отдал приказ окружить лодками шхуну. Лодки специально для этих целей еще несколько месяцев назад были выкрашены в иссиня-черный цвет, чтобы можно было слиться с водой и не привлекать внимания пиратских смотровых. А члены отряда все были одеты в черные костюмы, но для того, чтобы их не спутали с самими пиратами, у каждого из них на груди, у сердца, висел небольшой знак с гербом империи. Так вот, когда окружен был корабль, командир отряда отдал приказ о начале абордажа. Пираты были совершенно обескуражены и застаны врасплох, из-за чего их очень быстро перебили и повязали их главарей. И таких примеров было еще очень много. Однако если бы была возможность все их пересказать, то заняло бы это, по меньшей мере, томов шесть. А наша с вами основная задача – сосредоточиться на дальнейшей истории.
Все эти умения каждый солдат полка Жёва обязан был демонстрировать на высшем уровне, не допуская ни малейшей заминки или ошибки. Каралось это по всей строгости. В том числе и с помощью телесных наказаний. Порка плетьми была самым обычным из всех наказаний, что применял старый майор к своим подчиненным. Особенно жестоко карались нарушения, допущенные во время парадов и смотров. Поэтому именно они всегда были самым главным и тяжелым экзаменом для полка. На губе[28 - На гауптвахте.] сидели очень часто солдаты, допустившие оплошности при несении рядовой службы или не проявившие должного уважения к офицерам. Но всего один раз Жёв разгневался настолько, что приказал солдата, заявившего о некомпетентности майора и поднявшего чуть ли не бунт, поднять на дыбу. Причем наказание исполнялось на том же плацу, по которому сейчас маршировали перед Жёвом солдаты. Заключенного, перед этим испытавшего гражданскую казнь перед своими однополчанами, привели к дыбе на рассвете, согнав весь полк в качестве зрителей. Орудие смерти представляло собою два столба, вкопанных в землю и соединённых перекладиной. Ввиду того, что дыба находилась на плацу, столбы держались при помощи веревок, привязанных к колышкам, вбитых в мощеную площадь. Допрашиваемому связывали руки за спиной и поднимали за привязанную к рукам веревку. Иногда к его связанным ногам прикреплялось бревно или иные грузы. При этом руки у поднятого на дыбу человека выворачивались назад и часто выходили из суставов, так что осужденному приходилось висеть на вывернутых руках. На дыбе находились от нескольких минут до часа и более. Майор же настолько пребывал в ярости, что приказал держать преступника на дыбе весь день, отчего тот оказался полностью лишен рук и ног, практически перестал дышать из-за ужаса и постоянных нестерпимых болей, неизменно сопровождавших его при каждой малейшей попытке движения. Разумеется, весь день полк не стоял перед ним, но вначале часа два точно пришлось им наблюдать за провинившимся. В итоге, спустя пятнадцать часов такого «Ада», подвешенного сняли с дыбы. Он был еще жив, но явно не способен был больше продолжать службу. По приказу Жёва его отправили домой, без назначения пенсии, как преступника, отбывшего наказание и лишенного полагавшихся ранее прав. Больше никого на дыбу не поднимали, преступления не доходили до подобных масштабов. Хотя за дезертирство и перебежничество – наиболее страшные преступления – наказание было всего одно – расстрел на месте. Но тут сомнений не было ни у кого.
Но вернемся же к смотру войск, столь волнительному событию как в жизни обычных солдат и офицеров, маршировавших на плацу, так и в жизни майора Жёва, этот смотр принимавшего. Обычно парады и смотры в Оране шли около часа, поскольку кроме полутора тысячи пехотинцев, двух сотен всадников и сотни артиллеристов, обслуживавших всего пятнадцать пушек, никаких солдат в гарнизоне не было. Была еще городская полиция, также состоявшая из французов, но их было от силы человек двести, да и подчинялась она не гарнизону, а гражданскому мэру Орана. И потому они не участвовали в заурядных смотрах. Кроме того, на парады и смотры по обыкновению приглашались горожане, причем среди них было весьма много переселенцев из метрополии. А на этот же раз на смотр не пригласили никого. Это было решение Жёва, он захотел провести смотр для себя одного, чтобы получить удовольствие от стройных шеренг своих бойцов. И сегодня он оказался парадом доволен. И пехота, и кавалерия, и артиллерия показали себя более чем хорошо, и по завершении смотра Жёв позволил всем солдатам отдохнуть и повеселиться. Под радостные возгласы майор отправился к себе в кабинет, чтобы переодеться и закурить очередную сигару.
Погода извещала горожан о том, что скоро начнется мощный дождь, и Жёв был очень счастлив этому событию. За время службы в Оране он всего несколько раз заставал дождь, и вот, прямо перед отплытием в Марсель, природа решила подарить ему подарок в виде любимого погодного явления. Дойдя до здания комендатуры, майор успел спрятаться от резко хлынувшего ливня, заставившего весь город опустеть на ближайшие несколько часов. Дожди хоть и посещали средиземноморское побережье Африки крайне редко, но если все-таки посещали, то не уходили еще по крайней мере три-четыре часа, успевая знатно промочить узкие улочки и небольшие площади алжирских городов. Но кроме Жёва никто не радовался так же сильно дождю, они не понимали того счастья, что захватывало старика, когда холодные капли мощно сбивали пыль с дорог и с любимого плаца крепости. Каждый раз вспоминая свое детство в Нормандии, майор начинал грустно улыбаться. Поскольку дождь всегда ассоциировался у него с родным домом на вечно туманном и влажном побережье Ла-Манша, что было очень и очень далеко от того места, в котором он уже десять лет нес службу. Но, вспоминая, что по собственной воле решил стать военным и знал, что его может ждать в будущем, он успокаивался и наслаждался холодным дождем, открывая балкон нараспашку, чтобы капли мочили кабинет, наполняя его живительной влагой и чистым свежим воздухом. Прокуренные легкие старика словно оживали, даже если в этот же самый момент он пил или курил. Главным было то, что майор был счастлив ментально и душевно, будто молодел и возвращался в серую и холодную Нормандию, где чувствовал себя по-настоящему живым.
Уморившись после смотра, во время которого парило до невыносимости тяжело и жарко, Жёв добрался до своего кабинета и, скинув с себя все парадное обмундирование, погрузился в кресло, не забыв перед этим настежь отворить дверцы балкона, и стал наслаждаться порывами холодного воздуха, залетавшего в кабинет с улицы, уже погрузившейся в темные объятия грозного дождя. В этот самый момент, когда Жёв уже приготовился закурить сигару, сверкнула молния и раздался свирепый клич грозы. Она испугала весь гарнизон своею силою, поскольку ударила во флагшток, бывший сделанным из железа. От испуга проснулся и Омар, мирно отдыхавший после сытного ужина, который ему подали по приказу майора. Еще никогда в жизни своей не он видел такой страшной грозы, сопровождавшейся молнией и ливнем, могущей бить туда, куда заблагорассудится плутовке-природе. Бен Али находился в комнате надзирателя, специально отведенной ему тем же майором, чтобы перед отплытием смог в комфорте, хоть и в скудном, но не идущим ни в какое сравнение с просыревшими камерами тюрьмы. В комнате надзирателя, располагавшейся выше уровня моря, в отличие от камер, было небольшое окно, позволявшее разглядеть буйство природы. Омара поражал такой силы дождь, и он боялся этого дождя, боялся быть распластанным на плацу под натиском больших капель. Но ему было крайне любопытно понаблюдать за таким страшным дождем, поэтому он с горящим взглядом всматривался (вернее, пытался) в серое небо и на землю.
Следили и служащие гарнизона, обычно сразу после парада шедшие купаться на огороженный пляж (не всей гурьбой, но группами в несколько человек) или обедать в кабак, нынче они сидели в своих казармах и с благоговением озирались по небосводу, скрытому от их глаз черными, как одеянье Смерти, тучами, стараясь заметить сверкания молнии, так сильно испугавшей их. Следил даже майор Мирабаль, обычно целый день и взгляда не пускавший на окно, а тут, позабыв обо всех своих бумагах, он сидел в кресле около единственного окна своего большого кабинета и наблюдал за очаровавшим всех явлением. Некоторые простые жители Орана не испугались промокнуть и отправились на торговую площадь, опустевшую за несколько минут до разрыва бездны неба. В основном площадь наполнилась детьми, весело бегающими под дождем, несмотря на то, что дождь был достаточно холодным. Маленьким арабам и французам, детям колонистов, действительно нравилась такая незамысловатая игра – догонять друг друга под дождем. Мельком их увидел Оскар Жёв, осмелившийся выглянуть на балкон под зонтом. Но взгляд его не задержался надолго на глупых детишках, коими их считал майор. Нет. Взгляд его плавно перешел на порт, наблюдать который во время дождя было одно удовольствие. Оказавшись в порту Орана в дождь, невозможно было из этого порта выбраться до тех пор, пока не кончится ливень. И людям, находившимся в порту, было совершенно не видно Жёва, наблюдавшего за ними и за судном, почти готовым к спуску на воду. Этим судном был обожаемый майором «Сен-Жорж», со дня на день готовившийся снова, после долгого перерыва, оказаться в объятиях волн и свободы. Но из-за разразившегося ливня как спуск корабля на воду, так и само отплытие пришлось отложить, дабы море успокоилось после бури, начавшейся вслед за грозой и ливнем.
Глава X
Благо, ждать пришлось всего один день. Однако теперь уже и Жёв, и сам Омар страстно желали поскорее сесть на корабль и отправиться в путь. Каждого из них жгло и травило кислое чувство обиды, напоминавшее по вкусу недоспелые сливы, залитые уксусом, если бы это чувство имело обличие фрукта. Интересно получается, что обида обладает кислым вкусом. Тогда можно поразмыслить над тем, каким вкусом обладают иные человеческие чувства. Например, вина. О да, это чувство – едва ли не самое тяжелое из всех, что когда-либо доводится испытывать человеку, поскольку он сам себя испытывает, сам себя порицает и ненавидит. И это психологическое самоистязание не прекращется даже во снах. Словно Орест, преследуемый мсительными эриниями, человек, одолеваемый жуткими мыслями о своей вине, надеется на скорейшее прекращение чудовищных мук, что подталкивает его порой на страшные поступки, призванные как можно быстрее дать ему покой. Так какой же вкус должен быть у чувства вины?.. Это должен быть вкус крови, отдаленно напоминающий холодное железо. Вкус этот способен свести сума или вызвать рвотный позыв одной только каплей, но чувство вины включает странную систему подавления рефлексов, мешающих терзаниям человека. Холодное железо превращается в крошку и смешивается с кровью, попадая в истощенный организм, чтобы окончательно довести его до безумия. Если же сравнивать чувство вины с чувством обиды, то окажется, что они совершенно антагонистичны друг другу. Испытывающий чувство обиды винит в совершении грехов других людей, а испытывающий чувство вины считает грешником только себя одного. А потому, как бы отвратно это ни звучало, жить с чувством обиды все же немного легче. Кислая слива в уксусе как-то приятнее железной крошки в легких.
Однако наиболее объективной причиной ускорившейся подготовки к отплытию стал временной фактор. Ведь, как читателю уже известно, майору необходимо было явиться в Марсель пятнадцатого декабря, в то время как к началу настоящей главы с пугающей быстротой приближалось двенадцатое. К утру все грузы оказались в трюмах кораблей, и осталось лишь спустить на воду «Сен-Жоржа». За этим событием Жёв решил понаблюдать лично. Он приехал в порт к девяти утра, отплытие же было назначено на час пополудни. Когда майор вышел из коляски, доставившей его до места назначения, там уже оказался Лассе, к раздражению Жёва. Помимо вечно докучавшего адъютанта встретил Жёва и почетный караул, а также мэр Орана. Сухо поприветствовав градоначальника, к большущему удивлению последнего (обычно они крепко обнимались и целовались), майор, одетый в походный мундир безо всяких наград, кроме Почетного легиона, мирно висевшего на груди, размеренным шагом отправился к фрегату, все еще находившемуся в сухом доке. На пути старику попадались матросы, разевавшие рты при виде своего коменданта, а также служилые люди, привыкшие видеть начальника почти каждый день, поскольку он частенько посещал весьма недешевый ресторанчик, что был на углу между центральной улицей города, прямо ведущей от порта к мэрии, и улицей, носившей имя еще живого маршала Мак-Магона. Простые матросы не могли позволить себе удовольствие, хотя и не совсем уж такое большое, посещать это заведение, а вот офицеры, нередко бравшие взятки за протекцию увеселительных заведений в городской полиции, и предприниматели, разбогатевшие за счет лова и торговли рыбой, а также рыболовными снастями, частенько заглядывали в ресторанчик. Примерно два раза в неделю посещал его и Оскар Жёв, любивший выпить и поесть, причем выпить и поесть обязательно хорошо, так, чтобы вставать не хотелось после трапезы или попойки. Поэтому служивым людям было не в диковинку лицезреть фактического правителя города, и они нисколько не удивлялись тому, что он пришел участвовать в спуске корабля на воду.
И когда майор подошел к капитану корабля, тот подробно описал суть прошедшего ремонта, все затраты и прочую малоинтересную информацию:
– Ваше превосходительство, согласно вашему поручению, ремонт корабля закончили в ускоренные сроки. И несмотря на быстрый темп работы плотников и других мастеров, нам удалось его полностью восстановить, без единого изъяна. Отчетность по смете уже предоставлена господину Мирабалю. Поэтому с определенной уверенностью и честью заявляю Вам, что пароходофрегат оранской эскадры алжирской флотилии французского императорского флота «Сен-Жорж» готов к спуску на воду и к дальнейшей эксплуатации!
– Премного рад это слышать, капитан! Если все готово, то поручаю спустить корабль на воду! – громко отчеканил Жёв и отдал честь капитану. Тот, в свою очередь, повторил жест командира и побежал на корабль.
Команда сразу принялась за дело. Корабль стоял в сухом доке правым бортом к воде, поднятый с помощью специальных кранов-подъемников и более чем сотни здоровых мужиков, крутивших рули кранов. Тоннаж судна был огромен, поэтому тогда потребовалось сразу десять кранов, причем в процессе подъема три из них оборвались и упали в воду, став навсегда погребенными под толщей воды. Как только «Сен-Жорж» был поднят на нужную высоту, тросы кранов натянулись до предела, готовые в любой момент оборваться и сбросить громадину. Но дальше, благо, корабль был опущен немного, чтобы еще сотня мужиков могла, обмотав его крепкими веревками, потащить вверх по спуску, по которому обычно как раз корабли и спускали, в сухой док. Четыре часа потребовалось для того, чтобы дотащить «Сен-Жоржа» до нужного места и зафиксировать в надежном положении. Также, по приказу Жёва, сухой док, по которому корабль поднимали, вскоре был разобран, чтобы фрегат спустить поперечным свободным способом. Для этого были сооружены особые поворотные балки, являющиеся одновременно опорной поверхностью строительного стапеля. По приказу капитана сложный механизм был приведен в действие. Мужики надавили на опрокидывающий момент, который заставил корабль наклониться под собственным весом. Уже под весом судна наклонилась поворотная балка, и через несколько секунд произошло совмещение спусковых салазок со спусковыми дорожками, которые представляли из себя засаленный деревянный путь, длиной в несколько метров, идущий по наклонной и резко обрывающийся у воды на высоте трех метров, в отличие от предыдущей дорожки, идущей даже еще чуть ниже уровня воды. Те же мужики вмиг освободили курки задержников балки, и «Сен-Жорж» по насаленным дорожкам спрыгнул на воду, создав большую волну, намочившую всех работяг-мужиков, к их веселью и радостному смеху.
Корабль же снова уверенно стоял на поверхности воды, готовый к отплытию. Майор Жёв очень обрадовался и дал указание Лассе «сиюжесекундно притащить всех необходимых людей». Ему очень хотелось поскорее зайти на борт своего флагмана, посетить главную каюту, оказаться за штурвалом. Но это предстояло сделать завтра, что и жгло старика, поскольку ожидание хорошего или плохого, без разницы, для него было одним из худших наказаний.
Теми необходимыми людьми, которых приказал привести Жёв, являлись те самые купцы, что упросили майора сопроводить их товарные корабли до Марселя. Когда они явились, то получили в знак приветствия тренировочный залп из трех орудий «Сен-Жоржа», которые попали в старый сарай, находившийся в непосредственной близости от купцов. Те от этого ужаснулись и начали медленно пятиться назад, однако их остановил стражник комендатуры.
– Полюбуйтесь, господа торговцы! – с широкой улыбкой на лице произнес Жёв и указал на корабль. – Вот это творение Господа будет защищать ваш товар в течение всего пути в Марсель! Ни одно суденышко не посмеет даже близко подплыть к эскадре, не то что угрозу предъявить! Будьте покойны, доставим в целостности и сохранности!
Купцы, продолжая пребывать в смятении и страхе перед легким сумасбродством Жёва, поклонились майору и поспешили сесть в свои коляски, чтобы уехать в гильдию. К Жёву же подошел Лассе и что-то нашептал на ухо. Да так тихо, что призрак не услышал бы. Сразу после этого оба оседлали лошадей и, в сопровождении охраны, вернулись в крепость. Перед этим Жёв дал указание готовить все до конца, назначив на завтра отплытие.
Многим из вас покажется странным, и вы наверняка пару раз точно задавались вопросом, интересный факт, что оранская эскадра французского флота в конце 60-х годов девятнадцатого века оставалась полностью парусной, не имея ни единого парового судна, кроме «Сен-Жоржа». Но ответ на сей вопрос лежит там, где вы вряд ли бы подумали только думать. А именно в казначействе министерства финансов, которое отказало генерал-губернатору Алжира в просьбе предоставить колонии хоть одно новое судно с паровым двигателем. Причиной отказа послужила завершившаяся еще тринадцать лет тому назад война с Россией. Если не углубляться в историю, то можно без труда выловить ответ министерства: «Принимая во внимание ваше прошение о предоставлении средств на строительство пяти пароходофрегатов, а также ваше желание обезопасить морские границы колонии, вами управляемой, министерство приняло решение обратиться за позволением Его Императорского Величества для выделения вам суммы, втрое меньше той, которую вы запросили. Также вам будет выслано письмо военного министерства с указанием строить не паровые корабли, ввиду их излишней дороговизны, проявившейся во время войны с Российской империей, а также весьма недешевой эксплуатации, а обычные парусники, поскольку нет объективных причин в замене парусного флота на паровой. В связи с этим министр лично рекомендует вам истратить полученные средства более разумно, чем заплатить за постройку паровых кораблей. С уважением, МФ»
Генерал-губернатор Алжира был в бешенстве, сравнимом с бешенством Господа на людей, строивших Вавилонскую башню. Он прекрасно понимал, что зажравшимся ленивым чинушам, желавшим лишь иметь хороший заработок и просторную двухэтажную квартиру в доме на улице Риволи, где по утрам приносили бы булочки с шоколадом и кофе с газетами, в которых писалось бы только о последствиях Всемирной выставки двухлетней давности, совершенно не было дела до интересов французских колониальных войск, и уж тем более их не заботило состояние алжирской флотилии и оранской эскадры. Но ему ничего не оставалось, кроме как оплатить строительство обычных парусников, безнадежно устаревших под натиском ревущей от неистового темпа паровой революции, единственным проблеском которой уже почти три десятка лет для оранской эскадры оставался «Сен-Жорж», спущенный на воду почти одновременно со знаменитым «Декартом»[29 - «Декарт» (фр. Descartes) – пароходофрегат французского флота, спущенный на воду в 1844 году. Один из первых удачных парусников с паровой машиной. Изначально именовался «Гомером». Принимал участие в Крымской войне. Списан в 1867 году.], которого уже два года как не числилось в составе флота. А когда полномочия по обновлению и поддержанию целостности оранской эскадры получил майор Жёв, все позабыли о паровых судах, в геометрической прогрессии распространявшихся по всему миру, поскольку старик был человеком взглядов консервативных, и не понимал преимуществ паровой машины над тысячелетиями использовавшимися парусами. А объяснять ему этих преимуществ никто не хотел и боялся, так что все дружно ходили под парусами, принимая щедрую помощь великодушного ветра. Омар и тот вовсе никогда не видел паровой машины, и при рассказах о ней представлял мелких чертей, скачущих в колесе и своей магией разогревающих дьявольский механизм, а угли для них служить в таком случае должны были в качестве пищи. Но такая «отсталость» араба была вполне оправдана. И не было никаких потешаний в его сторону.
Когда Оскар Жёв вернулся в крепость, чтобы выспаться перед отплытием, ему не дала этого сделать одна тревожная мысль, засевшая в голове у него еще утром. С этой мыслью он решил посетить Омара, находившегося все так же, в комнате надзирателя тюрьмы. Спустившись в нечто среднее между подземельем и обычной высоты зданием, Жёв прошел мимо храпевших стражников так тихо, что те даже не шевельнулись. Бесшумно отворив тяжелую деревянную дверь комнаты надзирателя, майор вошел внутрь нее. Омар также не спал, он лежал с закрытыми глазами и очень громко дышал, будто представляя себе что-то очень тревожное, как мысль, задевшая Жёва. Разумеется, араб услышал, как в комнату кто-то вошел, но не подал этому виду. Майор присел на свободный стул, стоявший в метре от кровати, на которой расположился бен Али, и стал осматривать помещение. Не ослепнуть от ночной темноты старику помогал большой старый канделябр, наполненный свечами, не догоревшими еще наполовину даже, вероятно, потому, что зажжены были сравнительно недавно. Комната надзирателя гарнизонной тюрьмы представляла из себя, если выразиться совсем уж образно и грубо, камеру повышенной комфортности. Слишком немного удобств отличали ее от сырых подвальных помещений, в которых содержались преступники. Среди таких удобств, в первую очередь, выделялось большое окно, дающее возможность наполнить комнату теплым солнечным светом, а также достаточно мягкая кровать, с двумя перьевыми подушками, тонким одеялом и с тумбочкой подле, в отличие от больших деревянных досок с такими же «деревянными» подушками, повсеместно наставленных в камерах. Присутствовал в комнате и письменный стол, небольшой и трухлявый, но позволявший за ним есть и писать. На этом удобства заканчивались. Стены комнаты были лишь слабо побелены, о краске не могло идти и речи, тюрьма как никак. Осмотрев комнату, Жёв направил свой грозный, но очень уставший взгляд на Омара, лежавшего в кровати обутым, в своей легкой арабской одежде. Майору показалось странным, что Омар лежал на спине, заложив руки за голову, и при этом не двигаясь совершенно. Молча понаблюдав за ним пару минут, старик нарушил мрачную тишину, царившую здесь.
– Ты же не спишь, верно?
– Ты прав, – без признаков сонливости ответил араб. – Зачем пришел сюда? Да и в такой час?
– Меня одолела одна мысль, которой мне бы хотелось поделиться с тобой.
– Ну так делись, не медли, утром отплытие, сам знаешь.
– Верно…
Майор устало вздохнул и с минуту помолчал, обдумывая свой вопрос. Когда черная туча отплыла на некоторое расстояние от Луны, и одинокий сизый луч пробился сквозь маленькое окно, озарив лицо Омара, Жёв вдруг забыл (а может и нарочно передумал) о той мысли, что всего несколько минут назад не давала ему покоя и привела его сюда. Он решил задать совершенно другой вопрос:
– Скажи мне, Омар, ты испытываешь сейчас горечь?
От этого вопроса араб вскочил с кровати и обомлел. Уже сидя на ней, он с непонимающим взглядом уставился на майора, все так же устало глядевшего, но уже не на него, будто страшась прямого столкновения глаз, а на свечи, горевшие в канделябре.
– Что ты имеешь ввиду? Какую еще горечь?
– Самую обыкновенную человеческую горечь, Омар. За столько месяцев, недель и дней ты испытал много всего. Потерял брата, потерял свободу, чуть было не потерял жизнь. За это время ты хоть раз задавался вопросом, не горестно ли тебе?
– Зачем ты это спрашиваешь? Ты напился что ли? – Омар испытывал явное раздражение к докучавшему ему майору, но выгнать пока не смел. – Какой тебе интерес до того, что я чувствую?
– Я хочу понять, какая у тебя душа, Омар. По крайней мере, какой она теперь является… Я обучил тебя стольким языкам, наукам, искусствам, подарил кров, привил манеры и нормы, а ты меня предал! Ты вероломно воспользовался моим к тебе доверием, чтобы сохранить в тайне наглую диверсию брата-повстанца. Тебе едва удалось удержать его от осуществления массовой резни, а не подоспей я, то ты без колебаний сбежал бы с ним и выдал все секреты крепости. Как можно быть таким слепым и хитрым одновременно, Омар? Что ты за человек? Обладаешь ли ты хотя бы ростками совести или все годы лишь умело притворялся добропорядочным учеником, играл роль вставшего на путь эволюции дикаря, чтобы потом нанести удар в спину? Объясни, есть ли в тебе вообще душа?
Омар нашел в себе силы с отвращением проглотить весь шквал обвинений со стороны столь нежелательного сегодня собеседника и не броситься сейчас же на него с кулаками. Но кровь уже забурлила, мозг возбудился, а язык жаждал боя. Молниеносно встав напротив майора, бен Али начал ответную речь:
– Хм, я скажу. Начиная с того дня, когда я по твоей вине зарезал собственного брата, когда не сумел осмелиться на то, чтобы убить тебя и весь твой гарнизон, я пребываю в отчаянии. Я целыми сутками молюсь всемогущему Аллаху, чтобы он простил меня за бессмысленное братоубийство – за тягчайший грех! Я искренне мечтаю сбежать ото всего мира, скрыться в пустыне, жить бедуином, в молитве найдя себе смысл жить дальше. Но ты разрушил мечту. Ты продал меня какому-то дельцу из Марселя! Я каждый день, каждую минуту желаю твоей смерти, Оскар Жёв! Ты хочешь понять, какая у меня душа? Она уже вся черная от скорби и ненависти, она полна грехов, полна лжи, полна отчаяния и смерти! Но у меня душа хотя бы есть! А вот что касается тебя… Это у тебя ее нет! У тебя нет души! Вот поэтому ты так бессердечно отдаешь приказы о пытках и убийствах! Поэтому ты поощрал кровавую работу «охотников»! И я знаю, что ты не хочешь моей казни лишь потому, что тебя потом будет мучить жалкий остаток твой гнилой совести! И я был бы счастлив быть повешенным, потому что я бы встретился с братом и молил бы его о прощении, но ты не дал мне такой возможности, предпочтя продать в рабство! Какой же это благородный поступок?! Это самая настоящая, неприглядная жестокость! Я бы придушил тебя прямо сейчас, вот здесь, но боюсь, что не получу уже от этого удовольствия и ничего не добьюсь…
Жёв был в нескрываемом изумлении от слов Омара. Может, от старости, а может, от офицерской спеси он не видел собственной ошибки в произнесенных им словах. Более же он ничего сказать не мог, дожидаясь завершения речи Омара, которая резко оборвалась, словно гитарная струна, лишь для того, чтобы накопить заряд гортанной мощи и завершиться громовым криком, повергнув слушателя в яму унижения. Бен Али, с налитыми кровью глазами, стоял напротив майора и держал в руках канделябр, готовый применить его как оружие.
– Оставь меня, мерзкий двуличный старик, я не хочу загубить себе оставшиеся часы своей последней ночи в родном краю. Нам и так несколько дней в море плыть на одном корабле. Одного Иблиса мало, чтобы вечно тебя в Аду мучить! Ведь ты такой же демон, без сердца и совести! Убирайся в свое логово! Оставь меня одного!
Не приходя в себя от слов, будто ударивших обухом по голове, Жёв медленно встал со стула и, мельком посмотрев на Омара, пятясь, спешно покинул комнату. А Омар повертел канделябр в руке, что-то громко крикнул по-арабски и швырнул его в стену с такой силой, что звуки грохота оказались слышны во всех камерах и даже на улице. После этого он без сил упал на кровать и сразу же заснул, считая правильным то, что высказал майору.
Майор Жёв, покинув тюрьму, решил пройтись по гарнизону. Сон так и не пришел к нему, даже напротив, после исповеди Омара мелкие весточки сна окончательно покинули организм старика. Единственное, чего ему хотелось, так это избавиться поскорее от этого неблагодарного мальчишки, получившего жизнь и не желавшего хоть на минуту забыть свою дурную веру и радоваться каждому дню. Пребывая в легкой, если можно так выразиться, прострации от унижения, нанесенного арабом ему, благородному офицеру, майор старался все же отогнать мысли и желания раскроить бен Али череп за такое, пусть и непубличное, но все-таки болезненное оскорбление. Он сам того не заметил, как оказался около кузницы, в которой часами, а то и днями пропадал совсем недавно Омар. Жёва удивило, что начальник кузницы, старик Фуле, в такое позднее время все еще находился на месте, что-то читая под тусклым светом масляной лампы. Он не заметил, как майор подошел к своеобразному прилавку и стал рассматривать всякого рода ножи, кинжалы, шпаги, сабли, топорики и прочую военную атрибутику. На прилавке все эти разновидности холодного оружия лежали с двойной задачей: как декор, привлекающий внимание, а также как образец того, что каждый служащий гарнизона мог заказать у кузнеца за определенную плату. А что было делать, жалование не могло в полной мере покрыть всех расходов кузни и лично Фуле, поэтому он упросил Жёва позволить торговать своими изделиями и услугами. За это вояки прозвали Фуле жидом бескостным, но тот не стал обижаться, потому что давно потерял всякое желание испытывать какие-либо яркие эмоции, променяв разноцветные краски на серую шпаклевку.
Вначале у Жёва было сильное желание поговорить со старым кузнецом, однако спустя минуту, майор присмотрелся к глазам Фуле и заметил, что они закрыты. Поняв, что старик тихо дремлет, Жёв еще минут пять постоял у прилавка и удалился к себе, надеясь хоть там немного поспать.
Добравшись до кабинета так, чтобы его никто не услышал, майор, не снимая мундира и сапог, сел в кресло для гостей и стал думать. Не налив по обычаю себе коньяка и не закурив сигары. Стал думать. Думать о словах Омара, вырезавших на сердце Жёва большой рубец. Стал думать о предстоящей дороге в Марсель. Однако ничего путного в голову не приходило. Виски пульсировали с неистовой силой, не давая возможности напрячь мозги. В итоге так, с раскрытыми глазами, с пустым взглядом, с почти не соображающей головой, Жёв просидел еще около часа, совершенно не обращая внимания на то, что до подъема оставалось всего четыре часа.
Но все-таки что-то внутреннее убедило майора прикрыть глаза, и пожилой организм тихо уснул. Там же, в кресле для гостей.
Глава XI
Утро 13 декабря было очень ясным и теплым. Легкий бриз встречал моряков и солдат в порту, где уже был полностью нагружен «Сен-Жорж». Нагружали его провиантом на трое суток, а также углем для паровой машины. Мужики-кочегары тащили неподъемные мешки с черным топливом на своих задеревенелых плечах, доламывая последние здоровые позвонки, возмущаясь и кряхтя от усталости. Но никто не мыслил о возможности передохнуть, поставить мешок на землю и попросить у начальника смены хотя бы минуту передышки. Такой поступок сразу расценен был бы за нарушение рабочей дисциплины и саботаж. Начальник смены, само собой, не собирался давать никакой минутной передышки, иначе бы ему самому, выражаясь метафорично, открутили башку. Мужики тащили мешки с углем, чтобы выполнить часовую выработку и получить после этого целых семь франков на человека, на которые вполне можно было прожить две недели в Оране; разумеется, живя практически нищенской жизнью. Обычные мелкие винтики в огромном, никем не контролируемом механизме, с которым даже Господь не был в силах совладать, поскольку также был его частью. А чем важнее и больше становится винт, становясь сложной деталью, тем реже он обращает внимание на винтики, оставшиеся внизу этой иерархии. Так и здесь: начальнику смены было все равно на душевные и физические силы мужиков-кочегаров; капитану корабля было наплевать на мнение начальника смены и уж тем более на мнение упомянутых мужиков; ну а Жёв, вероятно, даже не засорял себе голову информацией о существовании каких-то разнорабочих, имеющих, с чего-то вдруг, свое личное мнение относительно условий труда и свои личные потребности, которые, оказывается, могут иногда преобладать над потребностями эксплуататоров. Чего уж говорить о генерал-губернаторе Алжира маршале Мак-Магоне, который едва знал Жёва в лицо, и так далее по лестнице. Жаловаться было бессмысленно и опасно, поэтому мужики без остановки, сконцентрировав всю силу в ногах и руках, шагали на корабль, чтобы успеть загрузить его в срок.
К девяти утра приготовления были закончены, и команда терпеливо ожидала прибытия майора Жёва и Омара. Они пока находились в крепости. Омар уже сидел в коляске и ждал отправления, а Жёв еще был в комендатуре – принимал рапорт майора Мирабаля.
– Если мы проследим весь путь наших разведчиков, то обнаружим, что очередной схрон клана бен Али действительно располагался в том месте, которое нам изначально указал Омар.
– Хорошо…
Слушать сухие речи офицера-докладчика, и уж тем более закостенелого кабинетного бюрократа Мирабаля, Жёву было всегда в тягость. Особенно неохотно слушал он его сегодня, поминутно жалея и мысленно причитая, что не ограничился письменным рапортом и позволил Мирабалю говорить.
– Что же касается организационно-бытовой части, то здесь необходимо отметить, что каждое ваше поркчение было исполнено. Поскольку, как вы сказали, в ваше отсутствие в город и гарнизон может нагрянуть инспекция из Алжира, на две недели прекращена работа всех заведений в пределах гарнизона, а военнослужащим запрещено без дозволения командиров его покидать. Также докладываю, что запасы питьевой воды должны в ближайшие двое суток быть пополнены. За неисполнение своих обязательств перед французской армией купец, что поставляет нам воду и иное продовольствие, будет лишен головы. Он пообещал управиться вовремя.
– Хорошо…
Мирабаль басил в размеренном темпе, однако из-за сильной тучности был вынужден сопровождать каждое преложение тяжелой одышкой. Оттого его речь теряла всякую серьезность и походила больше на выступление толстого повара перед посетителями его лавки. Важной особенностью данного доклада было и то обстоятельство, что Мирабаль рапортовал, обращаясь к начальнику, сидя в кресле для гостей и вальяжно расположившись в нем, словно покойный король Луи-Филипп[30 - Король французов (1830-1848) Луи-Филипп I Орлеанский (1773-1850) в конце правления крайне мало двигался и сильно располнел, за что получил прозвище «король-груша». Мирабаль в свои чуть за сорок выглядел почти также.] перед очередным премьер-министром. Любого другого служащего за подобный формат официального отчета немедля бросили бы на губу, но Мирабаль пользовался своим положением и послаблениями, сделанными только для него Жёвом. Последний как-то отстраненно слушал, изредка реагируя на завершающие фразы безэмоциональным словом «хорошо», казалось, вовсе не вникая в суть рапорта. Он стоял перед большим зеркалом псише овальной формы, высотой около двух метров, и внимательно себя разглядывал, ища всевозможные изъяны в одежде или на лице, подкручивал накрахмаленные усы, перебирал цепи для часов, выбирая между легкой с мелкими звеньями и тяжелой с крупными, примеряя разные монокли и пенсне, думал над тем, надевать ли на мундир все награды, которых у него имелось полтора десятка, или как всегда ограничиться лишь Почетным легионом. В какой-то момент голос Мирабаля стал напоминать Жёву противное жужжание приставучей жирной мухи, от которой никак не получалось отмахнуться. Слушать его становилось труднее и труднее, отчасти также потому, что с каждой последующей подтемой рапорт становился все заумнее и научнее, представляя в основном бесконечный поток всяких цифр и чисел, чего солдатская голова старого майора не воспринимала здраво.
– Итак, Ваше превосходительство, покончив с технической частью рапорта, мы можем перейти к наиболее важной, на мой взгляд, – финансовой части. В течение последнего месяца гарнизонная часть израсходовала в общей сложности полтора…
– Ууух, Альбер, дорогой, прошу тебя, давай обойдемся без этих чисел, – выдавил Жёв с долей усталости, повернувшись к товарищу. – Я все равно в них мало что понимаю, в отличие от тебя. Выражаю тебе благодарность и принимаю твой рапорт. Отдаю тебе крепость и весь гарнизон с облегчением на душе. Теперь возьми приказ о расходовании бюджета на ближайшие две недели. Кстати, он тоже тобой составлен. Я лишь его подписал.
Мирабаль утробно расхохотался, придерживая себя за живот.
– Не принижайте собственных умственных способностей, Ваше превосходительство! Мне до вас, как до России пешком!
– Льстишь, подлец! – с ухмылкой рявкнул Жёв и снова повернулся лицом к зеркалу. – Иди с Богом, я сейчас поеду уже в порт.
– Привезите из Марселя для меня несколько свежих газет, – сказал Мирабаль, с неохотой подымаясь с кресла. – Новости из Европы читать куда интереснее местных заметок о разборках тунисских беев, к тому же пресса из метрополии к нам приходит ну очень уж редко. А как почитать чего-нибудь действительно интересного хочется, ммм!
– Ох, хорошо, хорошо! Иди уже!
Мирабаль довольно хрюкнул, отдал честь, пожал руку Жёву и выплыл из кабинета. Через пять секунд он влетел вновь, вспомнив о приказе, все еще лежавшем на столе. Под косым наблюдением Жёва Мирабаль быстро схватил документ, снова отдал честь и, чуть не споткнувшись о ножку кресла, окончательно покинул кабинет.
Жёв устало выгнул спину, прохрустев всеми стариковскими позвонками, потом нехотя зевнул и посмотрел на себя в зеркале. «Поверить не могу, как скоротечно время, – думал он, в очередной раз разглядывая борозды морщин и всматриваясь в седую растительность. – Казалось, совсем ненадвно я юным лейтенантом вышел из-за стен военной академии, но вот я уже седьмой десяток встретил – майор, комендант крепости, командир полка без полковничьих погон, смешно даже, но так вышло, что должности занимаю, положенные офицерам с более высокими чинами и званиями. Глядишь, так и помру майором. Но что такое звание – жалкое словечко да погоны покраше, только и всего. Гораздо приятнее осознавать, что ты имеешь уважение, влияние, авторитет, власть в конце концов! О да, слепящие грехи людей увлекают, терзают, мучают, но и доставляют чарующее удовольствие, которого никакая звездочка на погоне не подарит! Другое дело, когда страшный грех гордыни завладевает душой и разумом человека, и тогда эти самые звездочки становятся для него единственной желаемой целью, ради которой он готов без оглядки резать женщин и детей, жечь деревни и лгать начальству, как полковник Буффле, едва не ставший бригадным генералом! Я и сам поначалу – еще будучи выпускником академии – страстно желал добраться до вершины и получить из рук Его Величества маршальский жезл. Но оказавшись в сражениях с бешеными алжирскими фанатиками и гаитянскими неграми-рабами, получив несколько ранений, почувствовав смердящий запах крови, смешанный с едким запахом гари и пороха, увидев безразличие командиров с генеральскими погонами на жизни и судьбы калек, лишившихся конечностей или, что гораздо страшнее, потерявших рассудок, а также на семьи сотен и тысяч погибших, я опомнился. Я решил, что не хочу стать таким, как эти раздутые напыщенные генералы и маршалы. Лучше я до конца дней своих пробуду майором на должности коменданта крепости, чем возглавлю армию или военный округ и заражусь неизлечимой кровожадностью, поражающей всякого человека, добравшегося до вершины. Конечно, я уже болен, но пока только самой слабой формой этой чумы. И у меня еще есть шанс на спасение. Я хочу оставить после смерти не звездочки и погоны, а, прежде всего, духовное, качественное наследие. Однако все когда-нибудь задумываются о смерти. Можно уделять таким размышлениям минуту или час, день или всю жизнь. Если человек не думает о смерти, он либо по уши влюблен, либо уже мертв. О собственной, не чужой, смерти задумываются даже те генералы с маршалами, которым плевать на смерть в масштабе войны, но в масштабе личности, прежде всего своей, им, конечно, не все равно. Они-то как раз хотят с собой в гробы забрать жезлы, погоны и ордена, словно древнеегипетские цари, чьи гробницы отыскал великий Наполеон I. А я что? Что я то? Я буд счастлив умереть, зная, что сумел спасти хотя бы одну заблудшую душу… И…»
Жёв резко схватил лежавший на комоде револьвер и поднес к виску. Продолжая смотреть на себя в зеркале, он опустил палец на курок и приготовился нажать. Но какая-то сила удерживала его. И он неотрывно смотрел на свое лицо. Оно, казалось, приобрело вид фарфоровой маски и готово было в любой момент и потрескаться и разлететься на сотни мелких осколков, обнажив черную внутреннюю пустоту старого майора. Жёв пришел в себя лишь после того, как маленькая мошка села ему на нос, из-за чего тот стал жутко свербеть.
«Матерь Господня, что же я такое делаю?! – подумал Жёв, бросив револьвер обратно на комод и согнав мошку с носа. – Словно наваждение какое-то! Колдовство, не шутка ли. Не могу же я, французский офицер, воспитанный наполеоновским гвардейцем, взять и пустить себе пулю в висок! Это же безумие! – Он тихо рассмеялся. – А как же Омар? Он нуждается во мне. Да, осталось совсем немного нам знать друг друга, однако эти дни должны определить его судьбу. Все, что я слышал о его покупателе, Пьере Сеньере, совершенно ни о чем мне не говорит. Лассе утверждает, что этот человек – настоящая легенда современной Европы. Но мне это не нравится; я бы предпочел общаться не с легендами, а с обычными, настоящими людьми, потому как в легендах сложно разобрать, что правда, а что – вымысел. Да и род деятельности его поистине смешон! Так или иначе, остается надеяться, что месье Сеньер – порядочный и справедливый человек, как о нем и говорят, который сможет дать Омару новый дом и избавить от тяжелого груза прошлой жизни».
Закончив мысленно философствовать, Жёв отошел от зеркала и, не изменяя своей привычке, плеснул коньяка в стакан и залпом его осушил, после чего кратко прочитал молитву. Затем, кинув беглый взгляд на револьвер, он помедлил пару секунд и все же взял его и медленно покинул кабинет.
Что касается самого Омара, то его уже везли в порт. Согласно приказу Жёва, араба должны были привезти первым. Бен Али и сам был не против этого; лишний раз встречаться с майором ему не хотелось, а несколько минут движения дали возможность поразмыслить обо всем, что попадалось на глаза, отвлекаясь от дурных мыслей. О будущем своем ему еще представится шанс подумать, но вот очертания родного Орана он видел в последний раз. В последний раз видел городскую мечеть, в которой не успел совершить прощальный намаз. В последний раз окинул взглядом крепость Санта-Крус, в которой прожил больше пяти лет. Что ждало его впереди – за «Сен-Жоржем», за глубокой синевой Средиземного моря, за Марселем, за его покупателем – он не знал и даже не размышлял всерьез. Вся эта маета ему надоела, однако он чувствовал горечь от расставания с Алжиром и Африкой, не надеясь даже вернуться в пустынный край снова.
Повозка с Омаром проехала через весь город, демонстрируя жителям Орана пленника майора Жёва. Весть о том, что Омар будет продан как настоящий раб, уже разнеслась по всем кварталам и каждый себе стал представлять цену, за которую будет отдан в новые руки непокорный араб, почти сумевший перевоплотиться во француза из южных регионов.
До порта доехали крайне быстро. Встречал своеобразного пленника целый конвой из солдат, будущих также сопровождать его и во время плавания через Средиземноморье. Ни солдат, ни Омара этот факт не устраивал, однако против приказа майора одни не имели права пойти, а другой просто смирился. Однако Омар, как он совершенно не ожидал, не был закован в цепи, а просто окружен толпой вояк с ружьями. Поэтому ему немного полегчало. Пройдя на борт, араб сразу остановил свой взгляд на большом колоколе, который обычно был на каждом паруснике. Восемь ударов уже давно было отбито, что означало начало новой смены, готовой к приказам капитана и Жёва. Ничего с виду необычного в этом большом колоколе не было, но Омару было неприятно осознавать, что каждый раз, когда будет звучать рында – последнему отзвуку свободы окончательно придет конец. Когда Омару приказали ступать в свою каюту, он решил не задерживаться и сразу прошел за матросом, предложившим указать путь. Каюта Омара представляла из себя нечто похожее на кладовку, но чуть больше, с маленьким окошком, а также с постоянной охраной снаружи. Очевидно, что не огурцы с мукой их приставили охранять. Те немногие вещи, что ему разрешили взять с собой, бен Али тщательно перепроверил на предмет пропажи и, убедившись, что все цело и на месте, решил прилечь на широкую деревянную доску, приделанную к стенке каюты и выполнявшую роль койки. Наиболее важным багажом являлись две шпаги, выкованные им для исполнения трюков с глотанием длинных клинков. Омар держал их в особом футляре, в котором также спрятал несколько ножей и кинжалов. Ключ от футляра он носил на шее, дабы не потерять. Тупоголовые конвоиры и не подумали досмотреть футляр, испугавшись неадекватной реакции Омара. Читатель, вероятно, удивится, что бен Али не воспользовался взятым в качестве багажа оружием для того, чтобы взять кого-нибудь (да того же Жёва или конвоира) в заложники и сбежать восвояси. Но он не мог воспользоваться. Не из нежелания, но из принципа. Из-за стойкого убеждения, что применив ножи и шпаги для этой цели, он уподобится своему брату-фанатику и уничтожит все то, что ему годами привал Жёв с другими обитателями гарнизона, и что ему самому стало нравиться. Снова стать бездушным зверем, прикрывающимся идеалами Сунны, он боялся, поэтому и не стал больше противиться течению судьбы. По крайней мере, до того момента, как окажется в руках таинственного месье Сеньера.
Закрыв глаза, Омар хотел с самого утра погрузиться в сон, чтобы как можно быстрее очутиться в Марселе. Его не раздражал громкий топот матросов и солдат на палубах и на пристани, не мешали ему и бесконечные перекрикивания между ними, ни даже проверка паровой машины.
Заснуть Омару не дали гулкий свист и звон колокола-дьявола, означавшие, что майор Жёв уже прибыл в порт. Встречали главного пассажира помпезно: толпа людей, машущих платками, более двух десятков гвардейцев, десяток полицейских, даже мэр Орана прибыл, чтобы проводить на несколько дней своего соправителя. Жёв ехидно улыбнулся, когда к нему подошел градоначальник. Обмолвившись парой фраз, они пожали друг другу руки, и майор поднялся на борт «Сен-Жоржа». Вся команда приветствовала Жёва радостными возгласами, что не могло не нравиться честолюбивому старику. Получив краткий рапорт от капитана корабля, Жёв отдал приказ к отплытию, а сам прошел в свою каюту. Капитан же громогласно крикнул несколько дежурных фраз, означавших готовность к отплытию. Все матросы, как муравьи, разбежались по палубам, занявшись каждый своим делом. Спустя несколько минут были подняты якоря, спущены паруса, рулевые развернули корабль по направлению ветра, паровая машина загудела, из трубы повалил темно-серый дым, гребные колеса начали движение и «Сен-Жорж» плавно отправился в путь.
Каюта, выделенная для майора, представляла из себя несколько относительно небольших комнат, с помощью смежных дверей соединенных с центральным кабинетом, у которого имелся панорамный балкон, а также потайная лестница как наверх, на капитанский мостик и рулевую рубку, так и вниз, на нижние палубы. Напротив балкона находился большой письменный стол, уже заваленный документами и картами. С левой стороны находились резной глобус и книжный шкаф, скудно наполненный всякой неизвестной писаниной. А справа от стола были двери, ведущие в личную каюту, являвшейся спальней. Туда Жёв в первую очередь и решил отправиться, дабы немного отдохнуть.
Море было спокойным, сила ветра была достаточна для того, чтобы «Сен-Жорж» мог идти на средней скорости и без раскрытия всех парусов и использования паровой машины на полной мощности. Солнце не палило своим жаром и светом, лишь согревало, поскольку с самого утра, как только корабль вышел из Орана, его преследовала плеяда туч, так и норовивших догнать и омыть всю эскадру из четырех суден, так как «Сен-Жоржа» по пути следования на достаточно крупном расстоянии сопровождали еще три корабля. На такой мере настоял лично генерал-губернатор Алжира, поскольку усилившаяся активность берберских пиратов, а также итальянских националистов у побережий Сицилии, Сардинии и Корсики не могла радовать совершенно никого.
Омару, как он очень сильно надеялся, все-таки позволили выйти на верхнюю палубу, но под обязательным присмотром конвоира. Его это обстоятельство совершенно не смущало, он привык уже быть под присмотром. Выйдя на свежий воздух, Омар понял, что уже, должно быть, поздний вечер 13 декабря, поскольку ветер еще дул сильнее, чем днем, да и солнце зашло далеко за горизонт, и лишь звезды с почти полной луной освещали путь «Сен-Жоржу». Бен Али очень нравилось наблюдать за звездами. Так он отвлекался от страшных мыслей по поводу будущего существования. Не жизни – существования. На палубе уже не было почти никого, и Омару от этого было еще приятнее – никто не будет мешать его тихому наблюдению. Конвоир отошел покурить, а впередсмотрящий не обращал внимания на араба, подошедшего к носу судна и вглядывавшегося поочередно то в звезды, то в морскую синеву, которая сливалась с постепенно чернеющим окружением – темнело, наступала ночь. В этой синеве мало что можно было увидеть, кроме тех же звезд и луны. Лишь глаза Омара ярким голубым светом маячили сквозь океанскую бездну. Простояв на носу корабля почти час, Омар решил вернуться в свою каюту, чем вызвал протяжный облегчительный вздох конвоира, но наконец-то мог смениться на посту и пойти спать. Омар был уверен, что на палубе появится также Жёв, но старик не пришел, а чем он занимался у себя в каюте – бен Али совершенно не интересовало. Однако приближающаяся неизвестность сильно пугала Омара. Где-то внутри себя он чувствовал, что боится, что не готов к существованию в метрополии. И странная личность некоего Пьера Сеньера пугала его не меньше. Все, у кого Омар пытался выяснить хоть толику информации о своем покупателе, наотрез отказывались говорить что-либо сколь-нибудь полезное и важное, ограничиваясь лишь фразами о том, что от него нет смысла бежать и что он убьет желание даже думать о возможном побеге. Это не внушало Омару совершенно никакого позитива. Вернувшись в каюту, он с грохотом упал на койку и наконец заснул.
Меж тем эскадра с «Сен-Жоржем» во главе проплывала северную оконечность Менорки у Сьюдаделы, и до Марселя оставался всего один день пути. К обеду 14 декабря Менорка была позади и следующим пунктом назначения стал марсельский порт. Весь оставшийся путь Омар провел не выходя из каюты, а Жёв наоборот все время был на капитанском мостике и оживленно беседовал с капитаном корабля. В основном эти беседы касались обычной рутины, но, если учитывать уже немолодой возраст майора, становится понятно, почему ему просто хочется о чем-нибудь поговорить. Капитана эти разговоры сильно утомляли, однако сводки от боцмана и старые книжки интересовали его еще меньше, так что он, чтобы хоть как-то скоротать время, вынужденно терпел внезапную болтливость майора.
Единственная серьезная тема, на которую удалось поговорить Жёву с капитаном – это средиземноморские пираты. К своему удивлению, майор ни разу их не заметил за все время пути. То ли они величины эскадры испугались, то ли еще чего-то, Жёв не мог понять. Но, как он думал, это очень и очень здорово, что путь до метрополии оказался очень недолгим и спокойным. Теперь же предстояло настроиться на предстоящее осуществление самой мерзкой сделки в жизни, которую можно вообразить. Совершенно не каждый человек сталкивается с таким товаром, как другой живой человек, но недавно Север и Юг Соединенных Штатов едва не повыкашивали друг друга на почве рабства. Явно потом, покупая мясо в лавке, Жёв еще не раз вспомнит про то, что так же как он купил мясо теленка, еще живое мясо разумного человека у него самого купил рабовладелец из метрополии. О чувствах Омара, которому предстояло стать этим «товаром», Жёв уже не думал; подавлены в нем все возможные ноты сострадания и сочувствия. Теперь было важно отдать бен Али новому владельцу и забыть все, как страшный сон. Пусть это было невозможно, но хоть как-то майор себя успокаивал и подбадривал. Внутри себя. Снаружи он выглядел также невозмутимо, как и всегда. И все же, как у Омара, так и у Жёва в голове мелькали мысли и домыслы насчет того, кто же такой Пьер Сеньер.
Глава XII
Марсель встречал «Сен-Жоржа» неприветливым темным дождливым утром 15 декабря 1869 года. Людей на улицах было мало, да и те скорее спешили добежать до своих квартир. Единицы с зонтами гуляли по мостовым, видимо, тоже без особого интереса. Какой вообще смысл в прогулках под проливным дождем, да еще и по набережной, истязаемой бесконечными атаками морских волн, с каждым часом бьющих с еще большей силой? Ужасно депрессивная погода, словно собравшаяся залить весь мир холодными грязными слезами и утопить в них все живое. Однако, дорогой читатель, ты, вероятно, будешь удивлен, что дождливый день – не есть всегда плохо, что это замечательная пора для прогулки: вода помогает очистить кипящий котел, что называется головой, от негативных мыслей, скопившихся за долгое время. Для фланеров вообще погода не имеет значения, поскольку им важно лишь гулять – с зонтом или без, их это не интересует, хотя иногда зонт может быть превосходным дополнением костюма дамы или кавалера. Другой вопрос: а где гулять-то? И фланерам с бульвардье, особую любовь питающим к красивым городским пейзажам, проспектам и бульварам, и людям, желающим просто успокоить нервы и очистить мысли, важны места для прогулки. Если обратить внимание на картину Гюстава Кайботта[31 - Гюстав Кайботт (фр.Gustave Caillebotte) (1848 – 1894) – французский художник-импрессионист.] «Парижская улица в дождливую погоду», написанную несколько позднее описываемых событий (в 1877 году), то можно увидеть, что площадь Дублина, изображенная на полотне, а также улица Турина, со стороны которой открывается перспектива, замощены брусчаткой, тротуары выделены небольшими бордюрами, дома вокруг построены по геометрической задумке. Но это Париж… Дождливый французский город, да и к тому же порт – малопривлекателен для большинства жителей, потому как только Париж был переделан к тому времени бароном Османом под настоящую европейскую столицу, а также город, достойный внимания фланеров и бульвардье (что, в общем-то, одно и то же). Другие же крупные города метрополии явно нуждались в таком же «ремонте». К примеру, тот же Марсель – соперничал с Лионом за статус второго после Парижа города, ну а портом он был точно главным. И каждый раз, когда город омывался дождем, улицы его превращались в грязевые реки, по которым ходить не представлялось возможным. Мостовых, которые уже были упомянуты, насчитывалось не просто мало – их практически не было. Крупнейший порт Франции гнил там, где только это допускалось законами природы. Справедливости ради стоит сказать, что доки и верфи исправно ремонтировались, однако перестройка их в камне гла медленно из-за нехвадки средств и способных рабочих рук. Эта проблема пускай висит на шее у городских чиновников и архитекторов. Мы же продолжаем путешествие по пути следования эскадры, вышедшей двумя днями ранее из Орана. Примерно в одиннадцать часов пополудни «Сен-Жорж» вошел в водные границы департамента Буш-дю-Рон. В это время Омара вывели из каморки, в которой он ютился двое суток, вместе со всеми вещами. Оставшийся путь ему пришлось стоять на верхней палубе корабля, под дождем, вместе с Жёвом, невозмутимо смотревшим вдаль, на Марсель, окутанный легкой дымкой влажного серого тумана. Небеса были затянуты беспросветными черными тучами, которые, казалось, все увеличивались и спускались на землю, чтобы поглотить в этой египетской тьме все сущее. Почти полуденное время походило на пять утра. Резкий холодный ветер обдувал конечности, будто пытаясь их оторвать и унести глубоко в морскую пучину на съедение жутким тварям. Море приобрело иссиня-черный цвет и забурлило, волны сильнее били о борта корабля, словно надеялись перевернуть его либо, наоборот, предупреждали о грядущей опасности. «Близится шторм, – подумал Жёв, посмотрев на небо и ощутив на лице холодные капли. – Нужно скорее добраться до города». Был отдан приказ увеличить мощность паровой машины до максимума. Для безопасности, соблюдая никому не понятные меры предосторожности, конвоиры надели на Омара наручники. Это его привело в недоумение, поскольку еще вчера вечером он практически без охраны стоял на верхней палубе «Сен-Жоржа», а сегодня утром его заковали в кандалы. Однако гнев свой он сдержал в себе, дабы не вызывать неприятностей. Ему хотелось поскорее избавиться от контроля со стороны ненавистных ему солдат. Теперича эти солдаты продавали его в рабство, также без зазрения совести, без малейшего сожаления по поводу его будущей судьбы. Многие даже считали это местью. Местью за десятки убитых французов, за разрушенные и разграбленные склады, за саботажи, за попытки бунта в гарнизоне. Теперича и Омар чувствовал, что это возможная Господня кара за совершенные, либо недовершенные дела. И эти кандалы тоже были небезосновательны – Омар отлично плавал. Майор Жёв понимал, что условия будущей сделки с Пьером Сеньером надо выполнить. Поэтому, почти добравшись до порта, он продолжал обдумывать будущий разговор. Не только с Сеньером, но и с Омаром. Хотя бы несколько предложений друг другу они должны были сказать. Чисто из французской вежливости, присущей как Жёву, так и бен Али, которому эту вежливость привил майор. И вот, стоя на палубе, они нехотя смотрели друг на друга, как на совершенно незнакомых людей. Мимика их была притуплена, глаза неотрывно от одной точки, упершись во что-то, не моргали, не выражали ни одной эмоции лица, будто боялись, что если хоть одна мышца, хоть одна морщинка дернется, то все – сродни гибели моральной. Однако Жёв, в силу своего возраста, а также врожденной вежливости, решился начать последний разговор:
– Ну вот и все, Омар, – Марсель… – больше ничего из себя он выдавить не смог.
– Интересно, надолго ли я задержусь в этом городе, – с долей наигранности произнес араб, отведя взгляд в сторону. – В Оране и то несколько лет прожил…
– Однако, мне кажется, это лучше, чем жить посреди пустыни, разве нет? Или ты по-другому мыслишь?
– Не все ли равно? Особенно теперь… Тем более, судя по отзывам всех тех, кого я спрашивал, мужик, что меня покупает, тот еще шакал – умело прячется, оставаясь на виду. Но он представляется мне тщедушным и наивным человечишкой, по дурости осмелившимя поиграть в серьезные игры.
– Как думаешь, что с тобой сделает твой новый хозяин?
– Новый хозяин? – возмутился Омар. – А был старый? Или ты себя считаешь моим хозяином? Неет… ты никакой мне не хозяин. Не был, не есть, и никогда не будешь мне хозяином.
Жёв сделал глубокий вдох, и на выдохе спросил:
– Хорошо… но сбежать будешь пытаться? Зная твою натуру…
Омар усмехнулся.
– Глупый вопрос. Нет, не вижу смысла так скоро думать над этим. Я оказался в незнакомом месте, очень далеко от дома, поэтому, сбежав при первом попавшемся случае, я лишь навлеку на себя гнев местных жандармов, сам же при этом добьюсь не слишком большой выгоды. Быть может, мне и вовсе понравится жить у Пьера Сеньера, если он окажется таким же тюфяком, как ты, ха-ха-ха!
– Я думал, ты ответишь по-другому, – Жёв достал из кармана брюк белый платок и обтер свои мокрые от дождя шею и лицо. – Но, все же, я хочу дать тебе несколько советов. Я прекрасно понимаю тебя, Омар. Однако поверь, то, что я тебе скажу, действительно тебе пригодится.
Омар недовольно закатил глаза и скрестил руки, заранее догадавшись, какие слова хотел произнести Жёв. Веяло банальщиной, для араба являвшейся затхлым архаизмом, но для старика она являлась ориентиром офицерской чести и нравственности истинного мужчины, зак которым нужно следовать каждому человеку. Возможно, в периоды угасания культуры, разложения общества, ослабления роли моральных ценностей, выхода на передний план маргинальных (прежде всего – финансовых и гипертрофированно-половых) и ярко-негативных эгоцентричных потребностей развращенных страшной и пустой по своей природе массовой культурой индивидов, не обладающих настоязей индивидуальностью, именно возвращение к т.н. нравственной банальщине, которую в большинстве своем перестали воспринимать всерьез, способно спасти медленно кровоточащий и гниющий общечеловеческий коллектив от вечного и неминуемо гибельного заточения и тюрьме грехов и пороков, ведущих к окончательному превращению мозга человека в скопление малозначительной розово-серой массы с единственной физиологической задачей – обеспечивать возможность спать, питаться и испражняться – без тех всесильных способностей, коими он обладал, развиваясь тысячелетиями, а не деградируя за десятки лет. Таковым, вероятней всего, и было мнение Жёва. Читатель может с ним согласиться, категорически возразить или же просто проигнорировать, дабы не застывать на одном месте и скорее двинуться дальше.
– Поверь, Омар, несмотря ни на что, я не желаю тебе зла и предостерегаю тебя от необдуманных действий. Там, в большом мире, куда большем, чем пустыня и Атласские горы, людей слишком много, они грызут друг другу глотки ради денег, славы, работы и даже простого куска хлеба, что часто бывает взаимосвязано. Бывает, люди там всю свою жизнь чистят ботинки, подметают улицы за гроши или торгуют телом, рано и поздно подхватывая сифилис и разлагаясь, как труп, еще при жизни. Ты достоин лучшей жизни, такая судьба тебе не нужна.
Омар отмахнулся и неохотно ответил:
– Читать нравоучения у тебя, видимо, получается куда лучше, чем исполнять должностные обязанности. Однако меня уже тошнит от этого! Хватит уже пытаться давать мне уроки жизни, Оскар! Опыта у меня и так предостаточно для того, чтобы все свои поступки тщательно обдумывать.
Жёв решил на пару минут замолчать. «Сен-Жорж2 уже подплывал к пристани, и майор думал продолжить разговор на суше. Для него было крайне важно дать наставления для Омара, пусть он не вызывал у него уже того сострадания, как раньше, и не хотел слушать. Омар же, стиснув зубы, выслушал, как ему казалось, совершенно не нужные мысли старика, желавшего умыть руки.
Когда «Сен-Жорж» пришвартовался, встречать гостей подошли старшие офицеры жандармерии Марселя. Это было ожидаемо, поскольку за неделю до отплытия из Орана Жёв отправил депешу мэру города с просьбой встретить на подобающем уровне. Спустившись с корабля, Жёв поприветствовал офицеров и без долгих прелюдий попросил доставить его, Омара и конвоиров в восточную часть порта. Пожелание было исполнено, вопросов никто задавать не стал. Восточный порт Марселя пользовался популярностью у самых интересных для полиции кругов местного (и не только местного, в принципе, тоже) общества. Контрабандисты, грабители любой масти, высший свет преступного мира, продажные чиновники и церковники, проститутки на любого клиента, подпольные игорные заведения для тех, у кого нет денег на Монте-Карло, но есть желание испытать плутовку удачу, а также отсутствует страх быть схваченным стражами порядка или прогореть. Впрочем, и стражи порядка порой сами были не прочь провести вечер за рулеткой в компании сослуживцев, бандитов и обаятельных женщин. «Чудовищная ядовитая плесень, отравляющая и губящая все вокруг себя, и которую сожжет лишь небесный огонь… – думал Жёв, глядя в слегка запотевшее окно экипажа и насупившись от отвращения. – Спорами своими эта зараза дурманит простых работяг… Да, только здесь и можно промышлять работорговлей». Через двадцать минут, уже будучи на месте, назначенном Пьером Сеньером, майор решил продолжить разговор с Омаром. Они сидели в крытом экипаже, так что дождь им не угрожал. Лишь стуки капель напоминали о том, что сейчас 15 декабря 1869 года. Вы удивитесь, наверное, что в середине декабря совершенно нет снега и идет дождь, а город окутан туманом. В это время года редко представляется возможность застать снег на средиземноморском побережье Европы.
Попросив конвоира, сидевшего в экипаже, выйти ко второму покурить (второй стоял у ближайшей сторожки и беседовал с кем-то из местных), Жёв настроился на продолжение прерванного разговора, но Омар, неожиданно, первым заговорил:
– Я тебе еще раз говорю, Оскар, твои советы похожи на неуместную шутку во время поминок. Даже не думай продолжать нести свои бредни. Это глупое и дурное занятие.
Майор опешил от столь явного антагонизма араба. Он не пребывал в объятиях иллюзорных представлений и отдавал себе отчет, что Омар перестал считать его другом и сколь-нибудь близким человеком, однако не мог представить, что его тот будет пытаться заткнуть. Старику стало тяжело сидеть, в груди закололо от горечи. Ему захотелось выпить.
– Хорошо… – произнес он и достал из шинели фляжку, наполненную коньяком, жадно отпил из нее и предложил Омару, но тот отвернул голову, дав понять, что отказывается. – Если же приключится беда с тобой, вспомни, чему тебя учили в гарнизоне.
– Обязательно, – с ноткой иронии ответил бен Али, не глядя на Жёва.
Разговора не получилось ни продолжить, ни завершить уже начатый. И они стали снова молча сидеть – друг напротив друга, как на корабле. Однако уже не смотрели их глаза напротив, а бегали по сторонам, ища удобную точку, чтобы не смущала. Жёв стал что-то записывать на бумажке маленьким черным карандашом. И то, и другое достал он из шинели, которую взял с собой, однако, зная, холодно не будет, а от дождя и зонт защитит неплохо. В шинели майор чувствовал себя уверенней, будто под защитой какого-то неизвестного, сильного и доброго существа. А Омар, не имея ни бумажек, ни чего-либо другого, снова принялся размышлять. Опять обо всем. О дожде, который впервые его так привлек. Да и, собственно, он очень редко видел дождь. Живя всю жизнь в пустыне, либо в местности, в которой дождь – нечто сродни чуду, Омар с особым интересом следил за мощными стрелами воды, которые бились оземь, либо о крышу экипажа, что постоянно заставляло араба слегка вздрагивать от непривычки. «И все-таки, а что же будет дальше? После пресловутой «сделки» … Что делать? Бежать или не бежать? Может свернуть сейчас шею этому старому подонку и незаметно удрать? Или остаться и принять смерть? А может смириться и продолжить существовать?» – такие мысли были в голове бен Али, пока он смотрел на дождь. Сердце билось очень сильно, будто готовое вырваться из и так настрадавшейся груди и проплыть через все Средиземное море обратно, домой. К семье, которую предал. К стране, которую предал. К предкам, которых предал. Себя самого он тоже предал. Размышления, на какую бы тему они не велись, особенно внутренние, происходящие в родных дебрях собственных мыслей, для человека порой являются способом достичь успокоения и эмоционального равновесия, на некоторое время отстраниться от гнетущей реальности, чтобы, словно под панцырем, почувствовать себя добродушной улиткой, которая прячется в домике при малейшей опасности. Поскольку в домике комфортно и уютно. И в домике собственного разума тоже комфортно и уютно. Таков человек, и таковы его психологические особенности и потребности, из которых одна – прятаться под мысленным панцырем для повышения уровня морального и психического удовлетворения. А ритм холодного дождя усиливал эффект от этого. Но от чего же такая депрессия? Не знал Омар, не знал и Жёв. Не знал, видимо, никто. Может, из-за тумана, окутавшего мысли людей в этот день…
Глава XIII
Больше часа просидели молча майор и араб. Омар клевал носом, все сильнее поддаваясь желанию заснуть. Жёву спать не хотелось; старческий организм был не столь зависим ото сна. Но он захотел есть. Покупатель же все не объявлялся. И вот Жёв был уже готов выйти наружу, чтобы узнать у жандармов насчет расположения ближайшего хорошенького ресторана, дабы пообедать, как кто-то постучал в окно коляски. Жёв открыл дверь, это оказался один из конвоиров:
– Ваше превосходительство, покупатель прибыл.
Старика это известие немного встревожило. Поэтому его ответом был медленный кивок. Омар и Жёв вышли из экипажа без шинелей – дождь и ветер утихли на какое-то время, так что зонтов, которые держали конвоиры, хватило. Напротив экипажа майора, в метрах двадцати, если быть точнее, стоял большой черный дилижанс, запряженный четырьмя столь же черными лошадьми и украшенный позолоченными узорами в виде лилий, веток, львов и корон. Среди прочих декораций Жёв увидел на дверях герб, знакомый по ранее прочитанному письму. Теперь сомнений не осталось: прибыл Пьер Сеньер. Рядом с дилижансом, верхом на лошадях, взирали, видимо, такие же конвоиры, что и приставленные к Омару, однако выглядевшие куда более грозно. Выждав в молчаливом напряжении полминуты, Жёв уже хотел сам подойти к дилижансу, но резко дверь его отворилась, и из него вышел пожилой человек лет, наверное, семидесяти, в черном плаще и с черной тростью в руке, с набалдашником в виде пуделя. У старика были белая бородка и усы, копировавшие соответствующие элементы лицевой растительности у императора. Жёв не мог поверить, что покупатель был настолько почтенного возраста. Однако не выдавая эмоций удивления, двинулся вперед к «клиенту». Тот пошел навстречу. Омар остался стоять позади. Поравнявшись, два старика крепко, обоюдно не снимая перчаток, пожали друг другу руки и вступили в столь ожидаемый ими разговор о «товаре»:
– Рад встрече с вами, месье Сеньер, – начал первым Жёв, пытаясь выглядеть в глазах собеседника как можно учтивее. – Позвольте, прежде всего, выразить вам свое почтение и благодарность за вашу смелость и ваше желание приобрести сей товар у меня.
Покупатель приподнял брови и, кивнув, сказал:
– Мне тоже крайне приятна настоящая встреча, пусть и погода не благоволит хорошей беседе, но так даже лучше, поскольку чем меньше глаз нас увидит и ушей услышит – тем выгоднее для всех сторон, – так же учтиво обратился покупатель, запустив левую руку под плащ, видимо, что-то ища во внутренних карманах. – Однако вынужден частично огорчить вас, месье Жёв. К сожалению, Пьер Сеньер не сумел прибыть сегодня на столь важную для него встречу только лишь по причине крайне неотложных дел, нагрянувших совершенно неожиданно. Вместо себя он прислал меня.
– Простите, месье, – уже не скрывая удивления пробасил майор, – тогда кто же вы такой, позвольте поинтересоваться? Могу ли я вам доверять?
– Разумеется! Прошу искренне простить, что не поправил вас сразу же, – старческим, прокуренным голосом произнес представитель Сеньера. – Мое имя – Мишель Буайяр, занимаемая мною должность должность – управляющий делами месье Сеньера, – старик достал, наконец, то, что искал. Это оказался какой-то документ. – Вот, нашел. Это доверенность, позволяющая мне, выступая от имени Пьера Сеньера, вести с вами переговоры о сделке по приобретению известного товара. Прошу, прочитайте, чтобы у вас не осталось сомнений в моей искренности.
Жёв взял из рук Буайяра доверенность и внимательно прочитал ее. «И правда, подлинный документ», – подумал майор, удерживая взгляд на названии должности уже самого Пьера Сеньера. Постояв так около минуты, подбирая слова и вспоминая, что должен делать дальше, Жёв вернул бумагу Буайяру, и сказал:
– Ну хорошо, раз вас уполномочили, то давайте вести переговоры, – он вручил небольшую бумажку покупателю. – Это квитанция, в которой вы должны написать сумму, которую я смогу забрать в банке за продажу товара. Также на квитанции необходимо поставить печать официального приобретателя, а также его подпись или подпись его поверенного.
– Так, насколько мне не изменяет моя дурная память, то мой доверитель обещал выплатить за товар пятьсот франков, верно?
– Все верно… – унизительно согласился Жёв и чуть опустил голову.
– Так вот, ввиду того обстоятельства, что вы все-таки так расхвалили товар, да и я вижу, что вы не солгали, месье Сеньер согласился увеличить сумму выплаты до восьмисот франков, – с издевательской улыбкой на лице произнес Буайяр и написал маленьким карандашом озвученную сумму. – Итак, вы согласны на заключение сделки? Времени на обдумывание у вас было предостаточно за прошедшие две недели, поэтому отвечайте сейчас.
– Согласен, – почти без раздумий ответил майор. – Только у меня к вам возник один вопрос. Он не дает мне покоя, и я хотел бы, чтобы вы честно дали на него ответ.
– Я вас слушаю.
Жёв демонстративно откашлялся, после чего спросил:
– Как в квитанции вы обозначите купленный товар?
– Хах, вы задали очень смешной вопрос, майор! Как же можно обозначить? Честно говоря, я никогда не выбирал дважды подряд… Давайте поступим так: я выпишу вам еще один маленький документ, в котором араба обозначу как купленного чернорабочим на предприятие месье Сеньера, который станет его попечителем. Но ведь есть еще и квитанция, правда? В ней мы легализуем сумму, которую вы должны будете получить. И необходимо вписать в квитанцию товар, только какой? Хм…О! Напишу – верблюд, и никто не придерется! Вы согласны? Я удовлетворил вас таким ответом?
– Да… благодарю…
Ответ Буайяра ввел Жёва в легкое исступление. И пока первый лазил в свой дилижанс, дабы поставить печать на документах, второй стоял неподвижно. Уж не этого точно он ожидал. «Человеческую жизнь подменять верблюжьей и из милости продавать за восемьсот франков! Да и к тому же такому человеку, с такой профессией! Совершенно не удивительно будет, если так же, как и с верблюда, с него потом сдерут кожу! Ох, зря Омар отверг мои советы! Настанет час, когда ты перестанешь терпеть такую жизнь…» – творилось в голове у Жёва эти несколько минут. И тот факт, что переговоров как таковых почти и не было, еще сильнее изумлял его. Из раздумий его вывел Буайяр, вручив подписанную и заверенную квитанцию за продажу верблюда. Еще одним документом было письменное согласие Пьера Сеньера выступить попечителем Омара на неопределенный срок. Омар не имел ни гражданства, ни каких-то документов, полноценно удостоверяющих личность, кроме копии записи в учетной книге общины, заверенной имамом, а также записи в перечне пленников Жёва, поэтому никаких гражданских прав и свобод у него не было. Так что сравнение с верблюдом, произведенное Буайяром, оказалось вполне уместным. Жёв взял бумаги очень слабо, так, что они чуть было не выпали из рук.
– Ну-с, вот и все! – ухмыльнулся старик Буайяр, протягивая руку майору. – Хочу от имени месье Сеньера выразить большую благодарность за сговорчивость и столь успешную сделку! Особенно благодарю за то, что переговоры прошли быстро и без конфузов. Теперь вы свободны от тяжелой ноши и можете спокойно продолжить службу на благо нашего государства! Уверен, вам станет куда легче!
– Возможно… – единственное, что смог из себя выдавить Жёв, слабо пожимая руку Буайяру, так же, не снимая перчаток. Однако сейчас перчатки Жёву были необходимы для того, чтобы не замарать свои руки невидимой грязью с рук этого ухмыляющегося старика.
Закончив пожимать руки, господа продавец и покупатель обратили свои взоры на Омара, стоявшего на одном месте уже более двадцати минут и смотревшего вдаль, пытаясь что-нибудь разглядеть в сером тумане. Вглядываться в очертания домов, заметно отличавшихся от оранских, или корблей, стоявший в порту или спешивших к берегу, чтобы укрыться от надвигавшегося шторма, который лишь на толику времени притих, было занятием куда более увлекательным, чем сухой диалог двух старых усачей с предопределенным исходом. Позвав своего конвоира, Жёв приказал привести араба к конвоирам, сопровождавшим Буайяра. Бен Али не пытался сопротивляться, думая, что поедет в том же черном дилижансе, который привез в порт старика с тростью в руке, которая, к слову, выполняла чисто декоративную роль, привлекая лишнее внимание прохожих.
Оскар Жёв в последний раз взглянул на своего личного пленника. В голове у него промелькнула мысль, что это, должно быть, все, – конец. Конец их длительному знакомству. Пришла пора завершать историю взаимоотношений Омара бен Али и Оскара Жёва.
Возможно, у читателя созреет вопрос: а что дальше? Оскар Жёв – живой, самостоятельный, невероятно умный человек, который сумеет разобраться в своей дальнейшей жизни, нашего внимания, тем не менее, более не допускающей. Он – громада – высится посреди тесно сбитой кучки жмущихся к нему пигмеев – обитателей крепости, и кажется, что это выводок цыплят укрылся под крыльями огромного орла. Таким его запомним мы. И Жёв хотел, чтобы именно таким его запомнил Омар – гордым и справедливым орлом, укрывшем, наконец, вместе с цыплятами маленького орленка. И одинокая скупая слеза, еле заметная на фоне моросящего дождя, пробежала по старой морщинистой щеке. Омар также окинул беглым взглядом бывшего хозяина, не преминув вспомнить несколько добрых моментов пребывания в Оранской крепости. Пора было расходиться. Впереди – новая жизнь, новые радости и страдания. Первым отвернулся Жёв. Он медленно, чуть покачиваясь, направился к своему экипажу, более не оборачиваясь. Омара же схватили конвоиры Буайяра и повели за дилижанс, где, как оказалось, прятался маленький облучок, обитый железом, все время скрытно средовавший за огромным дилижансом и предназначенный, видимо, для перевозки пленников поодиночке. Бен Али был ошарашен таким обстоятельством и спросил Буайяра, неохотно заползая в облучок:
– Могу я узнать, куда же теперь меня повезут и где я буду теперь существовать?
Ответ последовал незамедлительно:
– Можешь. В цирк «Paradise[32 - Рай (фр.); в дальнейшем повествовании будет использоватся русская транскрипция «Парадиз».]».
– …Куда?.. – успел лишь произнести Омар, как был оглушен ударом в затылок.

Часть вторая:
В объятьях алой мглы
Глава I
Что происходило в последующие несколько часов, было неизвестно Омару. Видимо, его везли в место будущего содержания. Очнулся араб только с неожиданной остановкой обитого железом облучка, в котором находился во время пути. Затылок сильно болел, возможно, даже несколько капель крови испачкало шею, сил проверить не было. Омару хотелось спать. Он сидел внутри импровизированной клетки, не имея возможности даже выпрямить ноги. Так что, будучи в полусознательном состоянии, бен Али ждал, когда его выведут туда, куда, собственно, и привезли только что. Двери облучка отворились, и двое тех же конвоиров вытащили Омара наружу. На дворе был день, дождь закончился, но тучи не до конца рассеялись. Влажный воздух заставлял ослабшего араба сильно потеть, что вкупе с его зверки ноющей раной на затылке доставляло сильнейшее мучение. Более-менее осмотревшись, Омар понял, что его привезли не куда-нибудь, а в…цирк. И последняя фраза, которую смог услышать араб до своего падения, вернулась в память ему. Он вспомнил, что везти его должны были в цирк «Парадиз». И действительно, облучок, следовавший за черным дилижансом, стоял около циркового шатра. Однако, скорее всего, не в шатер этот лежал путь Омара. И подтвердилось это почти сразу, как бен Али был вытащен из облучка.
– Итак, Омар, – уже очень холодным, стальным, безразличным и монотонным голосом обращался Мишель Буайяр, управляющий делами цирка, – ты находишься в цирке «Парадиз» – самом большом цирке в мире. У нас играет свыше тысячи артистов всех жанров, для всех возрастов, для всех категорий граждан, от богатых до нищих. Не хватит целых суток, чтобы осмотреть все шатры и посетить все развлечения. Ты попал сюда по милости, и должен ценить это. Работать в цирке очень почетно, мест у нас много. И для тебя, разумеется, найдется работа. Но для начала тебе необходимо увидеться с директором нашего цирка – господином Пьером Сеньером. Он изъявил желание посмотреть на свое приобретение.
– Он в этом шатре? – спросил Омар. Голос его звучал слабо.
– Что? А, нет, нет. Он живет в другом месте. Но не об этом, – Буайяр осмотрел Омара с ног до головы, оценил внешний вид и физическое состояние. – Хотя…знаешь, что, давай-ка ты лучше для начала посетишь двоих наших специалистов, которых видят в первую очередь все новоприбывшие артисты. Я говорю про врача и портного. Мне нужно скорее оповестить хозяина, так что тебя проводят. Клод! Клод, черт тебя подери!
На зов Буайяра прибежал весьма высокий черноволосый мужчина лет сорока, одетый в ливрею. В руке держал что-то похожее на небольшой кнут. Отдышавшись, этот человек смирно встал перед Буайяром, готовый к поручению.
– Вот, Клод, это – Омар бен Али, новоприбывший, личная собственность хозяина! Проводи его к доктору, потом к портному, надо мальчику форму изготовить.
– Понял ваше поручение-с, – с фальшивой улыбкой произнес Клод и, взяв Омара за руку, повел в известном ему направлении.
Омару было тяжело идти, поэтому он часто спотыкался, озирался по сторонам, пытаясь хоть что-то разглядеть, однако глаза отказывались выполнять свою прямую функцию, заложенную природой. Единственное, что мог разглядеть ослабший араб – бесконечные небольшие темно-синие шатры, расположенные по обе стороны неширокой дорожки, по которой протекал путь бен Али. «В шатрах этих, должно быть, артисты местные проживают», – подумал Омар, представляя, как будет жить в таком же.
Клод поначалу молчал, стараясь аккуратно вести новоприбывшего, но не удержался и заговорил:
– Ты, верно, не понимаешь нашего языка, а болтаешь только на своем – сказочном, – с долей иронии произнес Клод, мельком бросив взгляд на араба, – тяжело тебе придется, но ничего…у нас даже русский есть в цирке, быстро научился.
– Неверно думаешь, – преодолевая тупую боль в затылке ответил Омар по-французски, чем привел Клода в секундное оцепенение, – свободно говорю по-французски, немного понимаю по-итальянски и по-латыни…
– Чт…что ж, – сглотнув от потрясения, пробубнил Клод, возобновив шаг, – тогда тебе будет значительно…легче, я думаю.
На это Омар ничего не ответил, лишь продолжил медленно идти к месту назначения – шатру врача. Шатер этот находился метрах в ста от того места, где железный облучок высадил бен Али. Его уже можно было весьма четко рассмотреть. Это был достаточно большой, больше похожий на генеральскую палатку тент, поскольку характерного для цирковых шатров купола не было. Навес, выполнявший функцию крыши, был прямой, без выпуклостей. Было несколько квадратных вырезов, выполнявших функцию окон. Подходя уже ко входу в шатер, Омар своими полуоткрытыми глазами смог увидеть, что подобие двери у него не тканью создавалось, а чем-то более плотным, возможно, даже деревянным, поскольку было заметно, что по бокам этой «двери» были квадратные шесты, по виду очень тяжелые и явно предназначавшиеся для какой-то конкретной цели, а не для показа внешней красоты. Характерный также был у врачебного шатра цвет, отличный от всех остальных – чистый белый, но без опознавательных знаков. Видимо, уже сам цвет шатра, сильно выбивавшийся из окружения (шатер, у которого высадили Омара, был бело-красный), для всех работников и артистов цирка был указанием на врача.
Перед тем, как зайти внутрь шатра, Клод остановил Омара и с долей страха прошептал:
– Не вздумай сказать чего лишнего…
Это насторожило араба. Как только он зашел внутрь, то голова его заболела еще сильнее от смешавшихся запахов спирта, всяких настоек, отваров, стерилизующегося металла, растворов иода, мышьяка и еще всякой непонятной дребедени. Света было настолько много, что, казалось, глаза вылетят из глазниц от напряжения. Было видно, что шатер состоял из нескольких малых, плотными проходами соединенными друг с другом. Тот, в котором оказались при входе Клод и Омар, был центральным, это было понятно по местонахождению письменного стола, за которым сидел мужчина пожилого возраста, седовласый, в белом костюме. Не в халате, а именно в костюме. Светло-кремовая тройка, видимо, являлась постоянной одеждой мужчины. Гладко выбритое лицо было покрыто бороздами морщин, на носу держалось золотое пенсне. Как оказалось, это был главный цирковой врач – Герман Скотт. Он что-то очень внимательно записывал в большой блокнот, не обращая внимания на вошедших посетителей. По словам Клода, который шепотом рассказывал Омару некоторые детали, никогда господина врача нельзя отвлекать от работы, даже если он просто что-то записывает. «Мы не можем быть полностью уверены в том, что он записывает что-то несущественное, либо не более важное, чем наш визит», – говорил Клод. Однако ждать, пока врач до конца занесет записи в блокнот, пришлось почти десять минут. Омара это сильно раздражало, вкупе с невыносимым сочетанием запахов в шатре и сильной болью в затылке. А Клод стоял, будто вкопанный, совершенно без эмоций, ожидая, пока дойдет время до них. Наконец, господин Скотт окончил писать, положил стальное перо и, поправляя пенсне, обратил свой взор на посетителей.
– Новоприбывший? – с нотой сожаления, граничащего с злорадством, произнес врач и, получив положительный ответ в виде резкого кивка Клода, медленно поднялся с кресла, указав пальцем на большой стул около зеркала, – сади его туда, будем осмотр проводить.
Клод послушался и усадил уже почти потерявшего силы Омара на показанный стул, а сам быстро отпрыгнул обратно. Врач, на это время ушедший в другую часть шатра, вернулся уже с накинутым белым халатом поверх жилета (пиджак пришлось снять). Передвигался он неохотно, будто только что проснувшись. Скотт подошел к стулу, на котором сидел Омар, и глазами осмотрел араба, безо всяких манипуляций, и отошел к небольшому столику около зеркала. Столик был с закрытой крышкой, так что сначала не представлялось возможности увидеть его содержимое. Но как только Омар подумал, что визуальный осмотр закончен и пора подниматься со стула, господин Скотт отворил крышку стола и все, что содержалось под ней, оказалось представлено взору бен Али: огромное количество медицинских приборов, скальпели, ножи, ножницы, иглы, сфимографы, шприцы, щипцы, лезвия и пр. От одного их вида у Омара поступил холодный пот.
– Не переживай, больно уж точно не будет, – стальным безразличным голосом произнес Герман и взял шпатель. На недопонимающий взгляд араба ответил, – руки в спирту, а это – чтобы горло твое осмотреть.
В итоге Омару пришлось полностью покориться врачу. Последний сначала осмотрел горло, потом глаза, затем уши и нос араба. Дальше последовал осмотр волос головы на предмет наличия вшей – у Омара их не оказалось, из-за чего Скотт со спокойствием вздохнул. Осмотрев волосы головы, Герман стал изучать руки араба: вначале плечи, локти, предплечья; позже особо тщательно осматривал кисти рук. Ему пришлись по нраву длинные худые пальцы Омара, совершенно без дефектов, идеальные по своему строению. Измерив длину буквально каждого пальца, врач приказал Омару спустить штаны. Это привело в шок обессиленного араба, причем так сильно, что тот подпрыгнул на стуле. Объяснив, что это необходимая процедура медицинского осмотра, Скотт убедил араба подчиниться и не сопротивляться. От подробностей дальнейшего осмотра вас следует освободить, дабы не повредить вам психику. Но стоит упомянуть, что Герман обратил внимание на то, что Омар постоянно держал руку на затылке, а также постоянно постанывал, явно от боли. Поэтому Герман, закончив, наконец, свой осмотр, решил поинтересоваться о природе этой боли. Узнав, что боль шла от тупой раны на затылке, Скотт обработал место, подвергшееся в свое время удару, наложил небольшую повязку, а также дал Омару выпить полстакана морфия, чтобы унять боль. От морфия арабу еще сильнее захотелось спать, и Скотт заметил и это.
– Советую пока его не вести к хозяину, пусть выспится, иначе упадет прямо у него кабинете, – сказал Герман Клоду, который все это время продолжал молча стоять на входе в шатер.
– Да, я думаю, вы правы, – согласился Клод, поглядывая на Омара, который сидел на стуле, покачиваясь из одной стороны в другую.
После еще пары манипуляций доктора над Омаром, Клод забрал последнего и повел в другое место. Местом этим, как оказалось, был шатер для новоприбывших. Данная категория – новоприбывшие, вообще являлась какой-то отдельной кастой в цирке. К ним относились с некоторым презрением, снобизмом и недоверием. Взять того же доктора Скотта – он по натуре был человеком весьма неплохим, однако к Омару сразу повернулся каменной стеной. Другие артисты также поглядывали на бен Али с долей скептицизма. Может быть, просто давно не было в цирке новеньких. А может их было слишком много. Если посмотреть на цирк «Парадиз» сверху, как голубь, вечно снующий около лавочек и прилавков, а также у цирковых арен в поисках арахиса или семечек, то можно обратить внимание, что площадь, занимаемая всеми шатрами, помещениями, вагончиками, домиками цирка превышала площадь Лувра! Это при том, что все эти шатры приходилось раз за разом разбирать и собирать заново, для передвижения по Европе – цирк-то бродячий, с выступлениями почти во всех столицах Старого Света – от Мадрида до Санкт-Петербурга. И само собой, «старые» артисты цирка будут с некоторым недоверием относиться к новоприбывшим, в том числе и потому, что по большей части новоприбывшие были из разных стран, а первоначальный состав состоял из чистокровных (ну почти) французов. Однако вроде бы новоприбывшие должны быть дополнительной рабочей силой – как раз шатры собирать и разбирать. И отчасти это было так. Но и в этом деле имелись рабочие, уже многие годы выполнявшие функцию мастеров и грузчиков, и они также к новоприбывшим относились с определенным недоверием. Поэтому всем новоприбывшим требовалось в течение очень долгого времени завоевывать себе репутацию, причем репутацию исключительную, без ошибок. И бывало так, что человек приходил в цирк ради выступлений на арене, доказывал свое мастерство в той или иной области циркового искусства, прямо кричал: «Я достоин! Достоин! Верьте мне, верьте!» Однако его ожидания рушились в пыль, когда в кадровой книге напротив имени старая рука Буайяра вырисовывала «Чистильщик конюшен». Невозможно представить тот шок, который охватывал молодого, подающего большие надежды парня, когда ему озвучивали его статус в цирке. И вот он хочет уже отказаться, но в цирке «Парадиз» всегда соблюдалось одно очень важное правило: «Коли в цирк пришел – обрел хозяина». И только хозяин теперь мог отпустить «на волю». И перед новоприбывшим парнем открывалось два пути. Первый – смириться и жить на условиях цирка, в надежде в будущем все-таки получить возможность выступать. Ему следовало абсолютное большинство, что неудивительно. Второй путь – это открыто воспротивиться. Что же наступало в таком случае? Думаю, вам весьма будет это понятно. Такого «неправильного» человека перевоспитывали. Как? Узнаете позднее, не раскрывать же все самое интересное в начале. И вот, чистильщик конюшен в цирке, понимая, что выхода нет, трудился денно и нощно, убирал кучи навоза, порой мыл лошадей, которых было несколько десятков; он рыдал, когда выбивались минуты отдыха, он кричал, когда никого не было рядом, он рвал волосы на голове от безысходности. Но он работал. Он не убивал в себе надежду, и не позволял убить ее кому бы то ни было еще. Это объединяло всех новоприбывших – надежда. Она жила в каждом из них. И, может быть, лет через пять, а может и через пять месяцев, этому новоприбывшему давали, наконец, драгоценный шанс себя показать. Шанс давался только один. Конкуренция – бешеная. Каждый был готов разорвать соперника в самом прямом смысле. Доходило до настоящих драк, откусывали уши и пальцы, ломали носы. Внешний облик тоже имел важное значение. По результатам отбора набирались участники в так называемые «труппы второго звена», то есть выступающие в малых городах, и билеты на выступление которых стоили в разы дешевле, чем выступления основного состава. Для злорадной справедливости стоит сказать, что и для покалеченных участников отбора, лишившихся некоторых частей тела, находилось применение. Одних отправляли обратно выполнять черную работу, подавляя их мышление до уровня тех же лошадей, за которыми они убирали дерьмо. А других, пострадавших сильнее, либо слишком вольнодумных, отправляли в отдельную часть цирка – труппу уродов. То есть сажали в клетку и выставляли на потеху публике. А публика радовалась и бросала в этих парней или девушек арахис и семечки. И голубь, с высоты полета которого можно было бы рассмотреть цирк «Парадиз» в полном объеме, бегал меж ног заинтересованных и смеющихся людей, чтобы успеть нахватать себе побольше еды. Но что самое главное, тот фактор, удерживавший всех артистов цирка – надежда, не умирал даже при таких обстоятельствах. Ничто не могло уничтожить надежду. Даже с подавленным сознанием надежда сохранялась. И в таком случае цирк «Парадиз» можно даже назвать ящиком Пандоры, где не осталось ничего, кроме надежды.
И Омару предстояло через подобные испытания пройти. Он вряд ли мог представить, что окажется так далеко от дома. И в тот момент, когда Клод его нес в шатер для новоприбывших, Омар ловил на себе взгляды артистов цирка, попадавшихся на пути. Взгляды были неоднозначными – кто-то смотрел с явной ненавистью, кто-то лишь с некоторым недоверием, а встречались и артисты (а, может быть, и простые работники), которые с неподдельным интересом провожали взглядом этого огромного красивого араба. Каждого из них Клод простреливал взглядом, давая понять, что пока лучше не вдаваться в подробности и не знакомиться с новоприбывшим. Одноглазые фонари, выстроившись в два ряда, провожали Клода и Омара на их пути. Уже темнело, и огни в них горели, хотя кровавое зарево еще не покинуло горизонт. Цирк находился в пригороде Марселя, поэтому вокруг было тихо, не мешал постоянный гул людей, вечно шатавшихся по городским улицам с не понятной ни для кого целью. Единственное, что придавало жизни всему этому окружению из шатров и палаток – гуляющие артисты, а также работники, починявшие кареты, повозки, упряжки, чистильщики конюшен, красильщики, декораторы. Как только вечерело и цирк закрывался, вся жизнь плавно перетекала из парадной стороны, стороны представлений, в сторону рабочую, сторону внутренней работы. Ближе к ночи начинали разбирать самые большие шатры, потом шли шатры поменьше. Работа по демонтажу шла до самого утра, поскольку утром необходимо было уже покинуть город. И Омар, появившийся вдруг, был совсем некстати.
Глава II
Новость о том, что в цирке новоприбывший, достаточно быстро распространилась среди артистов. Оказывается, новоприбывших в «Парадизе» не было уже как два года, из-за чего некоторые устроили такой переполох, что невольно оказывались втянуты и другие, кому эта новость казалась совершенно скучной и безразличной. Например, одной из первых новость узнала повариха цирковой кухни Бернадетт. Известная сплетница, она сразу принялась всем трещать, что новоприбывший совершенно не такой, как все артисты, что у него очень интересная внешность и т.п. Ей мало кто верил, но искусство сплетницы заключается не в том, чтобы убедить кого-то в своей правоте, а в том, чтобы новость разнеслась как можно дальше. Это у нее прекрасно получилось. К вечеру, когда Омар уже был в шатре для новоприбывших и спал непробудным сном, многие артисты собрались в шатре-столовой для обсуждения такого события.
Вообще по вечерам собиралось достаточно много циркачей, чтобы что-нибудь да обсудить. Бывало, обсуждали, как та же Бернадетт споткнулась и опрокинула кастрюлю с супом на Буайяра – хохот стоял жуткий. Самой Бернадетт было тогда совершенно не до хохота – пришлось три дня работать поломойкой. Однако другие посмеялись от души. И вот сейчас, слушая выдумки этой сорокалетней сказочницы, артисты то крутили пальцами у виска, потому как даже самый доверчивый человек не поверит в то, что человек может слона остановить ладонью; то искренне смеялись, когда слышали, что новоприбывший – великан с одним глазом – циклоп. Шатер-столовая находился как раз напротив того шатра, в котором спал Омар, так что иногда некоторые поглядывали в его сторону, надеясь заметить хоть какое-то движение. Внутри же шатра-столовой обстановка была похожа на средневековый зал для пиров: большие деревянные столы с лавками, ковры, покрывающие землю, громадное количество всяких фонарей и даже факелов. Как бы доминируя, у одной из стен шатра располагалось некое подобие прилавка, за которым сидел управляющий этим бесплатным ресторанчиком – Шарль Сюлар, небритый пьянчуга, вечно полусонный, с распухшим от сивухи лицом. Добрый по натуре, он любил поддерживать разговор, какая бы у него тема не была, и этот раз не был исключением. Каждое слово Бернадетт он называл полной чушью, обманом и клеветой, причем говорил с такой явной антипатией, будто повариха про него сочиняла. Другие смотрели на их поединок и искренне смеялись. Среди артистов особо выделялась целая группа, занимавшая сразу два стола, соединенных в один большой. Это была группа Лорнау – целая цирковая династия, почти двадцать лет живущая в цирке. Единого главы семьи не было, этот титул делили два брата – старший Густав, пятидесяти лет, и младший Альфонс, сорока одного года. У каждого из них были дети: у Густава пятеро сыновей и одна дочь, а у Альфонса один сын, Жан. Был до недавнего времени у Альфонса и еще один сын, но Господь забрал его слишком юным. Все представители группы Лорнау выступали в цирке, и всегда в полном составе, всей семьей. Более крепкой команды было не найти в цирке «Парадиз». К мнению старших Лорнау прислушивались все остальные артисты, уважали и почитали их талант. Но сейчас, вечером, расположившись в шатре-столовой, представители этой великой династии, как и все остальные, смеялись, слушая словесную перепалку бабы Бернадетт и пьяницы Сюлара.
– А вот я еще слышала, будто новоприбывший – русский! – проговорила повариха и замерла, ожидая реакции единственного русского в цирке – Петра Дубова, громадного силача, угрюмо смотревшего на Бернадетт, – да! Вот представьте, у Петра будет напарник если! А! Во будет веселье!
Все, кто сидел в шатре, обернулись в самый его конец, в отдаленный угол, дабы узреть реакцию самого Петра. Он обычно сидел вдалеке ото всех, поскольку многих просторечных французских слов не понимал, а учиться понимать не хотел. А в момент, когда взгляды всех циркачей оказались сконцентрированы на нем, Дубов ответил:
– Ты, полоумная, думай, что несешь, – медленно, будто мертвец, пробасил силач. Все быстро отвели взгляды от него, а Бернадетт продолжила:
– Ну, а коли не русский, так явно не француз!
– Почему не француз? С чего так уверена ты? – с усмешкой спросила Клэр Марис, молодая канатоходка, сидевшая за прилавком, который выполнял дополнительную функцию барной стойки, – может он такой же как мы, чистый француз? Ты своими сказками уже все мозги выела, как жюльен. Завтра наверняка узнаем, когда будем собираться в путь.
– Верно Клэр говорит, завтра и узнаем, – согласился с девушкой Алекс Моррейн, помощник циркового врача, – сегодня же нужно как следует отдохнуть перед долгой поездкой.
Еще почти два часа, однако, продолжалось обсуждение, кем же является новый участник этого ансамбля из всевозможных артистов, рабочих, поваров и ремонтников. Некоторых насторожило, что шатер для новоприбывших был под охраной, что было совершенно несвойственно почти ни для одного шатра в цирке. Кто-то предположил, что новоприбывший – буйный, и сопротивлялся своему появлению в цирке (что отчасти было правдой, но не суть), кто-то – что это подобие своеобразного эскорта – охраны, выделенной лично руководством цирка, потому как новоприбывший – очень влиятельный артист, которого перекупил директор за очень больше деньги. Самой бредовой была мысль, что новоприбывший на самом деле не человек, а зверь, которого расположили в шатре с той целью, чтобы никто заранее не прознал, что за диковинный экспонат приобрел директор. Как можно догадаться, последнее предположение поступило от поварихи Бернадетт, за что в нее полетела тарелка с ее же супом от Сюлара. Лишь с приходом старика Буайяра все стали расходиться, дабы не выслушивать его нотации, которые он обожал читать «с высоты прожитых лет», как говорил он сам. Молодых артистов это смешило, а взрослых просто забавляло. Несмотря на то, что Буайяр официально занимал должность управляющего цирком, в основном он эту работу выполнял, когда надо было сделать что-то очень важное, и никому другому доверить нельзя было. К примеру, такой особой важностью было обосновано участие Буайяра в приобретении Омара. Но своей главной работой, которую он бесконечно любил, старик считал ведение представлений в Большом шатре. Большой шатер являлся, как следует из названия, самым большим в цирке, самым помпезным, самым красочным. Вмещал почти пять тысяч зрителей, причем это только сидячих мест, если считать и тех людей, которые стояли друг на друге или на ступеньках, то получится раза в два побольше. Денег на его оформление явно не жалели, и это вполне оправдано – не показывать же самые главные представления в грязном и некрасивом шапито. Билет на один такой номер стоил по меркам того времени весьма недурно – от пятидесяти франков, а доходить цена могла и до пятисот, если показывали что-то сверхэксцентричное. Собирался аншлаг, мест никогда не было свободных, оттого и значимость ведущего не преуменьшалась. За все двадцать пять лет существования цирка ведущий представлений в Большом шатре, а если быть более точным, то должность называлась шпрехшталмейстер, ни разу не менялся. Всю четверть века обязанности выполнял Мишель Буайяр. И по вечерам гоняться за молодняком, шутливо бегающим от старика, доставляло явный дискомфорт последнему. Не столько физический, несмотря на весьма почтенный возраст, он чувствовал себя превосходно, сколько психологический. А может, это и нарциссизм роль свою отлично играл – за столько лет спесь могла уютно поселиться в душе Буайяра и вполне дать спелые плоды. Юным артистам же было очень весело всегда бегать от ворчливого «дядюшки Бу», как его часто называли. А Алекс Моррейн, помощник циркового врача, который также находился среди участников обсуждения характеристик новоприбывшего и предложил прекратить голословные предположения, догадался об одной важной вещи, которая могла пролить свет на личность как раз-таки новоприбывшего – именно Буайяр его доставил в «Парадиз». Эта мысль ударила в голову Моррейну, когда он уже собирался идти в докторский шатер. Фонари горели во всю свою мощь, поэтому на маленьких дорожках было достаточно светло, чтобы не упасть по пути. В это время, почти в полночь, как раз начинались работы по демонтажу шатровых конструкций, поскольку утром следующего дня, 16 декабря, цирк собирался отправляться в путь. Всеми работами необходимо руководить опять-таки Буайяру. И Моррейн, проследовав до его шатра, действительно обнаружил, что управляющий стоял у входа в него и отдавал какие-то распоряжения одному из работников. Сам Моррейн, очень высокий, почти как Омар; по происхождению англичанин, по натуре походил на еврея, а выглядел как немец. Из французского у него было разве что владение языком потомков франков. Внешностью не обделенный, он старался все же угодить именно разумом, часто льстил, особенно старому шпрехшталмейстеру, так будем Буайяра иногда называть, дабы не допускать частых повторов его и так сложнопишущейся фамилии. А шпрехшталмейстер лесть еще как любил, просто упивался ею. И добиться своей цели – узнать информацию по новоприбывшему, Алекс решил с помощью излюбленного оружия.
– Месье Буайяр, мой дорогой, – обратился Моррейн к старику, подходя ближе, – как славно, что в такой поздний час ваш ясный ум до сих пор не дремлет!
– Что тебе нужно, Александр? – ледяным голосом ответил Буайяр, закончив разговор с работником и отправив его к шатру.
– Собственно, почти и ничего, месье Буайяр, – промолвил Моррейн, подойдя еще ближе. –Лишь хотел поинтересоваться, отчего в столь позднее время вы не спите? Я нисколько не заставляю вас, все-таки вы непосредственный руководитель всего нашего цирка, но не кажется ли вам, что такому важному для всех нас человеку необходим крепкий и здоровый сон? Как врач вам говорю!
Буайяр медлил с ответом. Он всматривался в синие глаза Алекса, пытаясь без прямого вопроса узнать цель его приставания. Алекс же продолжал стоять около старика, лишь улыбаясь и также пристально всматриваясь в глаза последнего.
– Ты что, память спиртом выжег? – отведя взгляд, спросил старик, – утром мы покидаем этот неприветливый город и едем дальше.
– Об этом я не забыл, как можно. Однако ваше замечание справедливо, память моя становится хуже. Ваша же память такая же светлая, как и солнечный день. И пусть в Марселе солнечных дней пока не наблюдается, уверен, что дальше на нашем пути будет очень много славных солнечных дней!
Дешевую лесть, которую ты, дорогой читатель, в момент бы разбил и усомнился в искренности слов льстеца, старый «дядюшка Бу» принимал как должное отношение к своей персоне. Такие слова позволяли немного манипулировать Буайяром, чем и воспользовался Моррейн.
– Я слышал, что директор доверил вам, как самому ответственному и серьезному в этом цирке человеку, доставить новоприбывшего. Утолите же мое огненное любопытство – поведайте, кто скрывается за личностью его?
– Я знал, что ты не просто так пришел лису играть, паршивец, – холодно ухмыльнулся Буайяр, достав часы из кармана жилета и посмотрев на время, – уже половина первого ночи. Иди спать, а то сонный поедешь. И завтра, в общем порядке, на равном праве узнаешь личность, так тебе интересную. Уяснил, лисеныш?
Поняв, что тактика не сработала, Моррейн решил использовать другой метод, заключавшийся в том, чтобы отвлечь человека от темы, а потом плавно перевести на другую, необходимую тему.
– Месье Буайяр, я же взрослый человек, – начал Алекс, доставая сигарету, курение которых постоянно запрещалось, – я не мальчишка, который от вас бегает по вечерам, чтобы позлить.
– Убери сигарету, Александр, знаешь ведь, что у меня от них в груди болит…
– Прошу прощения, хотел для пущего пафоса приукрасить еще и сигаретой. Не вышло…
– Либо по существу говори, либо иди к себе, не занимай время, которого и так мало осталось, – с явно выраженным раздражением прошипел Буайяр, снова заглядывая в свои карманные часы, сделанные, кстати, из чистого золота, что как бы намекает на привилегированный статус их владельца.
– Итак, – в третий раз начал штурмовать бастион Моррейн, – не буду скрывать и лукавить, сегодня всем было крайне интересно, кто скрывается за личностью новоприбывшего, и почему к его шатру приставлена охрана.
– Вот, теперь все ясно, – перебил Алекса Буайяр, – а то ходишь вокруг да около. Повторяю – ты не какой-то особенный человек, я тебе не скажу ни-че-го. И почему ты ко мне пристал? Разве Герман тебе не может сказать, раз ты такой любопытный? Он осматривал сегодня новоприбывшего, или ты вообще тупой, коли не додумался об этом?
Тут Алекс действительно подумал, что обманул сам себя, не догадавшись узнать у своего непосредственного начальника – циркового врача, всю интересующую информацию. Однако, чтобы не оказаться в луже и не проиграть эту схватку, решил добить старика и таки получить то, за чем пришел:
– Ну, господин Скотт сегодня рано лечь спать решил, – снова лукавя и отводя взгляд, произнес Моррейн, ожидая реакции Буайяра, поскольку тот знал, что доктор Скотт никогда не ложится рано, предпочитая работать по ночам.
– Ты, видать, умом тронулся или перепил сегодня, всякий бред обсуждая с птенчиками цирковыми? – Буайяр был явно недоволен присутствием Алекса, но продолжал вести себя сдержанно и хладнокровно, говоря совершенно монотонно, – думаешь, мне не известно, что доктор Скотт в это время еще работает?
– Позвольте, месье Буайяр, я нисколько не сомневаюсь в вашей проницательности и мудрости, однако вы с полудня не виделись с доктором Скоттом и не можете знать наверняка, спит он сейчас или работает. Я же, напротив, перед тем, как пройти к вам, заглянул в докторский шатер, проверить, как идет работа у доктора. Обнаружив, что работа не идет вовсе, а доктор мирно отдыхает в своем кресле, я решил пройти к вам, так как вы точно спать не должны были, ведь руководить демонтажными работами только вам под силу, да и только вам по чину.
Здесь старый шпрехшталмейстер (не ругайтесь за это слово, просто оно красивое), понимая, что проверить слова Моррейна не удастся, так как оставить свой пост он не может, решил все-таки не сдаваться и продолжить битву разумов:
– Ты мне надоедаешь, Александр. Объясни мне, откуда в тебе это желание быть первым везде и во всем? Ты что, в детстве каши мало ел, или у тебя отметки в школе были низкими?
– Никаких комплексов, месье Буайяр. Лишь искренний интерес, если который мгновенно не утолить, будет очень сильно жечь очень долгое время.
– Oh, mon Dieu[33 - О, мой Бог (фр.).], ладно… раз ты такой настырный, можешь кровь мою пить всю ночь, то лишь бы ты от меня отстал…
И как только Буайяр приготовился, к невероятному восторгу Алекса, рассказать о личности новоприбывшего, обрушился стальной трос, державший последнюю не снятую конструкцию Большого шатра. И кстати, начальную фразу Буайяра на чистом французском необходимо было написать лишь для придания этому атмосферности, чтобы вы не забыли, что дело происходит во Франции. Вернемся к происшествию, оборвавшему речь старика. Трос упал прямо около Буайяра и Моррейна, так что первый немедленно приказал второму убираться, что тот поспешил сделать, дабы не втягиваться в неприятности. Всю оставшуюся ночь работники продолжали демонтировать шапито, разбирать конструкции. Алекс Моррейн же, как и многие другие, в том числе и канатоходка Клэр Марис, также, как и Алекс, убеждавшая прекратить ни на чем не основанные предположения по поводу личности новоприбывшего, придя к себе в шатер, попутно заглянув-таки в шатер доктора, посмотрев, что Герман продолжает что-то писать, очень удрученно продолжал делать догадки. Наступал новый день, и цирку «Парадиз» необходимо было покидать Марсель…
Глава III
В этом романе, может вам и не нравится, но пора бы уже привыкнуть, если вы до сих пор его читаете, вошло в традицию описывать погодные условия. И данный момент не станет исключением, ведь гигантскому цирку предстояло перебираться в другое место, развлекать новую публику. Она совершенно не отличалась от той, что была в Марселе, или во многих других городах до него, и единственным отличием могло служить лишь внешнее представление самой публики. Однако же интересы всегда были у всех одинаковы. Помните великую древнеримскую фразу «panem et circenses», что в переводе означает «хлеба и зрелищ»? Наверняка не раз вы встречались с ней. Так вот и в девятнадцатом веке у простого народа обычно эти два желания превалировали над остальными, более современными желаниями, по типу равенства, братства и прочей демократии. И цирк «Парадиз» великолепно удовлетворял эти потребности «плебса», продавая билеты на свои представления и сразу же там, у входа, расположив киоски со всякими вкусностями, наподобие арахиса (которым чаще всего пользовались как средством издевательства над уродами), сухарей, моченых яблок, кренделей и даже колбасы. И, разумеется, для всего этого требовалась большая кухня, на которой можно было бы готовить в гигантских количествах не только еду для артистов, но и эти самые вкусности и даже еду для животных. Куда ж без них, их тоже надо было кормить все-таки. Как и большинство всех «учреждений» цирка, кухня располагалась в шатрах, только не шапито, а в форме тентов, как и врачебный шатер. Отличало шатры кухни то, что они были в три раза плотней и ниже, примерно в два с половиной метра, что позволяло еде долгое время не остывать в условиях нахождения на улице. Еще одной особенностью шатров кухни было то, что их всего было целых четыре, и соединены они не были, дабы не распылять пар от пищи. В каждом из шатров готовился свой, отдельный вид еды. Видов этих было столько же, сколько и шатров – четыре: еда для артистов, еда для зрителей, еда для животных, еда для руководства и охраны. Еду для уродов готовили обычно в шатре, где готовили для животных, поскольку кулинарными изысками их (уродов, то есть) старались не баловать. Также на открытом воздухе в теплое время года проходили самые зрелищные представления, на которые приходило до четверти населения городов, так как ограниченных мест не имелось, все стояли друг за другом и друг на друге. Вот почему так важна погода. Зима 1869 года была чрезвычайно мягкая, и на юге Франции ее совершенно не ощущалось, разве что дожди часто шли. И утро 16 декабря того же, 1869 года, было влажным, но не дождливым, что позволяло цирку уехать без особых трудностей. За ночь, которая прошла в промежутке между главами, рабочие успели разобрать все шатры, в том числе и Большой шапито, и Буайяр дал команду все грузить в вагоны циркового поезда. Вы же не думали, что великий цирк «Парадиз» передвигается с помощью лошадей?
Омар проснулся от громкого крика Клода, который пришел разбудить араба. Шатер, в котором его держали, уже разобрали, так что бен Али еще четыре часа спал под открытым небом. Но ему не привыкать к такому порядку. Уж сколько времени он провел в пустыне, спав на песке, среди змей и ветров, и поэтому не ощутил никак того, что над ним уже ничего не было, кроме небольшого деревца, защищавшего от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь изрядно поредевшие тучи. Клод меж тем уже минут пять орал как резаный, пытаясь разбудить мирно спавшего Омара, который будто специально не поддавался на окрики. Однако общий шум энергичного движения цирка, всех его обителей, которые собирали вещи и весело общались друг с другом, обсуждая следую цель труппы – Лион, все-таки заставили араба открыть глаза и обратить внимание, что он, видимо, спал дольше, чем ему было положено. Чуть поднявшись с кушетки, на которой он спал, бен Али разглядел фигуру Клода, а также его весьма удивленное лицо, на котором было буквально написано: «Ты, негодяй, я тебя добудиться не могу уже львиную долю времени, которого и так совершенно нет».
– Ну наконец-то, – облегченно, но явно раздраженно сказал Клод, когда Омар полностью поднялся с кушетки, – ты слишком долго спал! Мне поскорее нужно определить тебя в вагон для новоприбывших, иначе ты так и останешься здесь спать. И уж поверь мне, тебе явно не захочется остаться одному в этом городе. Уж лучше все делать вовремя в цирке, это не какая-то пустыня, где невесть что можно вытворять. Это приличное заведение, которое оказывает культурные услуги! И будь любезен в дальнейшем соблюдать распорядок и режим, хотя, может и я тоже немного виноват, поскольку не сообщил тебе время подъема и не разбудил сразу, как только была возможность. Но…
– Не донимай его своим скрупулезием, Клод, – раздался невдалеке чей-то бархатный мужской голос, – и так вечно за всеми приглядываешь, как мамка, ей богу.
Мужчина подошел к Омару и Клоду, пожал руку арабу и улыбнулся, сперва затянув сигару. Это был Альфонс Лорнау, одетый хоть и по-дорожному, но очень красиво и интересно.
– Месье Лорнау, вынужден вас просить оставить нас, – с нескрываемым раздражением проскрипел Клод, насупив взгляд, – месье Буайяр дал приказание…
– Мне решительно все равно на его приказания, адресованные не мне и не моей семье, – ответил Альфонс и подошел вплотную к Клоду, от чего тот сглотнул от напряжения, – теперь я прошу тебя оставить меня и новоприбывшего наедине. Понял?
– Как будет угодно, – униженно произнес Клод и поспешил убежать.
Омар смотрел на это с некоторым интересом, стараясь рассмотреть Альфонса Лорнау, который тихо смеялся, наблюдая за подскакивавшим помощником Буайяра.
– Хех, побежал жаловаться старику. Ну, расскажи о себе, будем знакомиться. Позволь представиться – Альфонс Лорнау, младший глава Группы Лорнау.
– Омар бен Али, – с недоверием сказал Омар и снова пожал руку своему новому знакомому.
– Отлично! Я сразу приметил тебя, как только тебя доставили в наш местный земной Рай, – тут Альфонс рассмеялся и похлопал Омара по плечу, – ну, теперича давай рассказывай, как очутился среди нас? Давненько не бывало новых артистов у нас.
– Долгая история, и очень запутанная…
– Как знаешь. Но подмечу – ты, как я понял из цвета кожи, имени, араб, да? – получив положительный кивок Омара, Альфонс продолжил – вот, и я сейчас весьма удивился, когда ты прекрасно начал говорить на французском. Я даже хотел обратиться к тебе на арабском, благо пару дежурных фраз выучил, когда служил в армии. Но ты оказался куда грамотнее! Это очень похвально и очень важно! Хозяину нравятся грамотные, умные люди. Так можно быстрее стать известным артистом. Я не поверю, что впервые за несколько лет новоприбывший будет заниматься грязной работой, вроде чистки конюшен или грузчика.
Омар не спешил поддерживать разговор. Ему было куда занятнее следить за тем, что происходит вокруг. Десятки людей постоянно спешили куда-то. Сборы цирка напоминали ему рынок в Оране, на котором торгаши пытались отвоевать друг у друга мимо проходящих людей. Альфонс понял, что бен Али не особо хочется вести этот разговор, поэтому решил поступить по-другому.
– Слушай, Омар, да? Слушай, Омар, что ты тут стоишь как прокаженный, будто боишься подходить к людям. Тебя непременно нужно познакомить с другими артистами, – Альфонс докурил сигару и потушил носком своего сапога, – конечно, абсолютно со всеми мне не удастся тебя свести, даже я, служа более десяти лет в цирке, не знаю точно, сколько людей в нем трудится, но с самыми интересными людьми обязательно тебя познакомлю. Иначе ты просто не выживешь здесь!
– Мне кажется, что это дело будет лишней тратой вашего времени, – учтиво ответил Омар, посмотрев, наконец, на Альфонса, – мне в данный момент необходимо найти свои вещи, с которыми меня сюда доставили; и Клод отчаянно просил пройти с ним в какой-то особый вагон, так что…
– Ты меня не понял, Омар. Это не предложение погулять было. Объясню четко и один раз, так что слушай внимательно и запоминай: из цирка без позволения Хозяина тебе не уйти, хотя даже повода не будет, но не важно. И в цирке просто необходимы хотя бы банальные знакомства, иначе сожрут моментально. Ты теперь знаком со мной, но я не вхожу в круг руководства цирка, мой брат куда влиятельнее. И меня одного будет явно маловато для того, чтобы выжить здесь. Да и не всегда я помогу, иногда я могу действовать и в угоду своим интересам, интересам своей семьи. Здесь никому нельзя доверять, здесь все шакалы, все демоны. Но внутри. Снаружи все мы люди, до поры. И каждый из нас хочет выжить здесь, каждый хочет есть и спать хорошо. Поэтому так важно завести знакомства, друзей ты тоже можешь найти, но максимум пару-тройку человек. Если ты мне понравишься, то я с честью буду считать тебя своим другом. Но пока позволь помочь тебе стать открытым. О тебе уже все знают, пока ты спал на этой кушетке, тебя успели рассмотреть чуть ли не все девушки и бабы нашего цирка. Внешне ты их привлек. Так привлеки и внутренне. Я же вижу, что в тебе есть что-то таинственное, что-то такое, что может раскрыться на арене.
Тут Альфонс взял Омара за предплечье и повел в самую гущу людей, к цирковому поезду. Пока они шли, на Омара бросались взгляды абсолютно всех людей, которые встречались им на пути. И в процессе Альфонс продолжал вести для араба лекцию по выживанию в «Раю»:
– Ты только представь, как много здесь людей. Не только артистов, но и поваров, техников, ремонтников, дрессировщиков, постановщиков, режиссеров, сценаристов, охранников. Тут есть врачи, парикмахеры, костюмеры, швеи и ткачи. «Парадиз» – это ходячий город, с населением более чем в полторы тысячи человек. Вот, посмотри – это отряд укротителей, – Альфонс указал на группу из восьми человек, чистящих огромные пустые клетки, – они выступают с львами, тиграми, иногда даже с собаками. Однажды, года так три назад, в нашем зверинце обитал медведь, громадный, как Монблан. А потом от медведя пришлось избавиться, а прозвание «Монблан» закрепилось за другим существом…
– Почему тогда клетки пустые? – поинтересовался Омар. Ему в действительности стало интересно узнать, как живет такой огромный коллективный организм, поэтому он хотел узнать побольше.
– Это от того, что звери уже в вагонах. Ведь как это происходит: зверей сначала успокаивают врачи уколами, потом ребята, укротители, надевают на них ошейники и цепи и выводят из клеток в особые вагоны для животных, которые сконструированы так, чтобы самим животным было комфортно: львов к львам, тигров к тиграм и т.д. А потом, как поезд прибывает к месту назначения, зверей ребята выводят, также заковав в цепи, из вагонов и помещают в клетки. Вот так все и происходит.
С минуту Омар и Альфонс молчали. Поезд, к которому они подошли, был исполинской длины. Казалось, что конца ему просто нет. Во временя Второй империи все железные дороги Франции стали полностью частными, и та дорога, по которой двигался поезд «Парадиза» также принадлежала частной компании. Из-за этого приходилось платить большие деньги за право проезда поезда по каждой из дорог. Но особым исключением для циркового поезда стало то, что передвигался он всегда не по основному полотну, то есть по тому, на пути которого располагались станции и вокзалы, а по дополнительному, то есть совершенно пустому, предназначенному для особо важных поездов, либо для железнодорожных рабочих. Проходила такая дорога параллельно основной, но к вокзалам не привязывалась, поэтому цирк мог делать остановки там, где хотел, чем вдоволь пользовался уже более пятнадцати лет.
Альфонс обратил внимание на то, что Омар особенно пристально вглядывался в лица людей, на которых заострял внимание. Пытаясь увидеть их глаза, бен Али представлял себе, что может скрываться в них такого демонического, о чем несколько минут назад сказал Альфонс. Это стало донимать араба, и все время этого почти монологического разговора с Альфонсом, он думал о словах Лорнау. Не мог поверить, что эти слова были не всего лишь обычной мотивацией, рассчитанной на то, чтобы возбудить в человеке страх и интерес узнать как раз, что же заставляет людей превращаться в демонов. Это перевернуло в голове Омара все с ног на голову. «Если Альфонс сказал мне эти слова, чтобы я испугался за себя и стал иметь интерес разобраться в причинах этого «ошакаливания» среди всех обитателей цирка, то почему я сейчас сомневаюсь? Или цель этих слов изначально заключалась в другом, чтобы я засомневался. Чтобы я стал жить в цирке с той целью, чтобы этот «демонизм» либо развеять как пустую выдумку, либо же изничтожить его основательно…», – витало в мыслях у Омара. Он ни о чем другом думать пока не мог, и поэтому решил разобраться, что же в действительности заключалось в словах, произнесенных Альфонсом. Был ли смысл в них, или же простой лепет ради того, чтобы разбудить человека ото сна стеснения?
Глава IV
Однако Альфонсу не понравилось, что отведенная им минута, чтобы Омар мог подумать, превратилась в почти десятиминутную паузу. За это время младший Лорнау успел закурить еще одну сигару, и даже пообщаться с парой людей, представив им бен Али, который будто бы на время оказался в трансе и не реагировал на знакомство. Альфонс дернул араба за плечо, от чего тот вздрогнул и, казалось, пришел в себя.
– Ну наконец-то, я уж подумал, что ты в летаргию впал, ха-ха, – произнес Альфонс и обратил внимание Омара на сам поезд. – Как ты уже обратил, наверняка, внимание, наш поезд немного необычен. Помимо того, что он, как и положено приличному цирковому поезду, выкрашен в красочные цвета и рисунки, он очень длинный, а вагоны немного шире обычных. Из-за этого, насколько мне известно, пришлось делать более прочные колеса, дабы они не прогнулись под тяжестью вагонов. К тому же у поезда сразу два локомотива с четырьмя тендерами, только представь себе такую громадину. За эти качества мы поезд ласково прозвали «Горой». И гордимся, что «Гора» наша – самый большой поезд на континенте, а может, и на всем земном шаре.
Омар был изумлен видом поезда. Однако не только завораживающие габариты «Горы» произвели на него впечатление, сколько сам поезд как вид транспорта. До этого Омар не разу не видел поезда вживую, лишь читал в книгах и знал по рассказам солдат в Оранском гарнизоне. Потому клубы дыма, плывшие вдоль всего состава к небу, ровно как и стук колес, проверявшихся ремонтниками, вкупе с волнами пара, исходившего снизу от каждого вагона, вызывали у Омара неизгладимые чувства, которые крайне трудно описать простыми словами. Достаточно будет сказать, что «Гора» казалась ему чудом инженерной мысли, и даже чудом божьего творения. Люди заходили в вагоны, толкались, кричали, спешили, Альфонс решил смириться со ступором бен Али и отошел в сторону, а бен Али стоял в исступлении, глядя на этого зверя, в котором ему предстояло ехать.
Меж тем в этот момент к Омару подошел Клод и попросил пройти с ним. Омар, казалось, не слышал этого, и Клод дал команду: «Берите». Тотчас подошли два амбала в черных кожаных костюмах, в руках державшие большие дубинки. Они быстро привели Омара в чувства – огрели по спине. От этого он упал, тихо простонав.
– Ну неужели, – с облегчением промолвил Клод, наклонившись над арабом, – теперь-то ты, надеюсь, послушаешь меня и пройдешь, куда тебя пригласили.
Двое огромных мужчин взяли Омара под руки и повели к одному из вагонов. Без оглядок со стороны других артистов и работников не обошлось и на этот раз. Только теперь их взгляды казались полны страха. Слышались перешептывания: «Ведут к Хозяину, видать». Некоторые крестились сами, и не забывали крестить Омара. Альфонс потерял из виду бен Али, когда вернулся на место, где они стояли. Однако Лорнау сразу догадался, кто мог забрать новоприбывшего.
Омара подвели к самому богато украшенному вагону, отделанному золотом и с вензелями «PS» на дверях. У входа в вагон также стояли такие же громадные мужчины, видимо, местная охрана. По крайней мере, так показалось бен Али. Получив разрешение войти, Омара втащили в вагон. Внутри он казался еще больше, чем снаружи. Будто кабинет самого императора, везде отделанный кожей и бархатом, с массивным резным столом у окна, за которым сидел мужчина с седой бородой, в точности копировавшей бороду императора. Омар приметил сходство этого мужчины с Наполеоном III потому, что видел портрет хозяина Франции в кабинете майора Жёва. Седовласый мужчина что-то записывал, не обращая никакого внимания на только что вошедших людей. Подле мужчины стоял Мишель Буайяр и показывал, где необходимо поставить подпись. Старик Буайяр поднял взгляд на Омара и дал рукой команду, чтобы его усадили на стул, стоявший неподалеку. Охранники так и поступили, перед этим надев на Омара небольшие кандалы, как на руки, так и на ноги. Охранники удалились, а из-за двери напротив, располагавшейся вблизи к письменному столу, вошел мужчина, также седой, но уже без бороды, одетый в синий классический костюм, но при этом с черными перчатками на руках. За ним вошли еще двое людей, в униформе, напоминавшей жандармскую. Эти двое встали около Омара, прижав своими руками к стулу его за плечи. Только в этот момент Омар догадался, к кому именно привели. Тут находился их верховный господин и диктатор, по сей день недоступный взорам тех, кто не обладал правом входа в святая святых этого поезда, в самый богатый вагон. За столом сидел Пьер Сеньер, владелец и директор цирка «Парадиз». От осознания того, что в нескольких метрах сидел его новый хозяин, у Омара участилось сердцебиение, дышать стало невероятно трудно, глаза резко заболели, а по телу пробежала жуткая дрожь. Тремор не отпускал его руки, будто что-то вкололи ему перед входом в этот вагон.
У Сеньера на мизинце правой руки светился золотой перстень, на носу держалось золотое пенсне, галстук был скреплен бриллиантовой булавкой, а запонки на манжетах были украшены небольшими сапфирами. Костюм был темно-синий, с алым жилетом, в котором, наверняка, находились золотые часы. Этого нельзя было увидеть, так как стол более ничего увидеть не позволял. Буайяр что-то шепнул Сеньеру, и тот поднял взгляд на Омара, сидевшего в самом конце вагона. Хозяин отложил перо и внимательно посмотрел на человека, которого недавно купил по смехотворной цене. Даже через стекла пенсне была ощутима та жестокая сила психического воздействия взгляда человека. Омар, которому стало по-настоящему страшно впервые за всю свою жизнь, понял чувства тех, кто называл его не иначе, как «Хозяин». Невероятно тяжелый взгляд – вот главное оружие Пьера Сеньера. Будто зомбируя, смотрел он на всех своих собеседников, которых незамедлительно охватывал могильный холод, всякие чувства гибли, и лишь одно чувство в них жило в этот момент – страх, истинный и неподдельный. Будто Суд Господень, и никто не знает, что с его душой сотворит Судия, какие зверства приготовит, как будет истязать, куда ее направит. Поскольку даже Рай небесный кажется наказанием, и остается лишь уповать на милость позволить остаться в Раю земном. Вот такой страх пробирался в каждую клетку организма человека, получившего аудиенцию у Хозяина этого Рая.
Сеньер смотрел на Омара, дрожавшего от страха, примерно три минуты. Совершенно не моргая и не шевелясь, как бы изучая. Все, находившиеся вокруг, будто замерли и молчали. Старик Буайяр выпрямился и, казалось, превратился в морщинистый столб. И как только Сеньер отвел взгляд от Омара и вновь погрузился в свои бумаги, жизнь возвратилась в вагон. Омару легче не становилось еще некоторое время. Туман исчез из глаз, но голова сильно болеть продолжала. Дрожь прошла. Будто лихорадка, которая отпустила после тяжелой ночи. Придя, в некоторой степени, в себя и собравшись с мыслями, Омар смог рассмотреть лицо Сеньера. Его голова, казалось, имела форму небольшой неправильной тыквы или капустного кочана. Лицо было мертвенно бледно, как у утопленника, цвета же глаз Омар не запомнил, либо же вовсе не разглядел. Пальцы на руках были также, как и лицо, опухшими, но без красноты, такими же белыми. Перстень красовался не только на правом мизинце; еще один, с красным камнем, был надет на безымянный палец левой руки. Все эти черты, что заметил Омар, сильно пугали и настораживали. Будто не человек вовсе сидел за этим столом, а вампир или еще какой-нибудь живой мертвец.
Еще сильнее смущало араба то, что уже очень долго царила полная тишина в вагоне. Никто ничего не говорил. Тот же старик Буайяр, оттаяв ото сна, лишь молча указывал Хозяину, где ставить подпись и на что особенно следует обратить внимание. Но, конечно же, вечно это продолжатся никак не могло, поэтому, когда Пьер Сеньер подписал очередной документ, Буайяр, который, напомню, был управляющим цирком и первым помощником директора, снова указал на Омара, но шептать уже не стал:
– Мой господин, – с раболепием произнес Буайяр, – новоприбывшего необходимо определить на первое место его труда. Искренне советую направить его на работы третьего класса, поскольку более высоких оценок он пока явно недостоин, а на более низкие работы он попросту не согласится.
Здесь стоит сделать ремарку и проговорить, что за классы работы имел старик. Он подразумевал специальное разделение труда в цирке, разработанное лично Сеньером еще при основании цирка более двадцати лет назад. Делилась работа на пять классов, идущих по степени престижности от низшего, пятого класса, до высшего, первого класса. Работы пятого класса – это цирковые уродцы, которых насчитывалось свыше двух сотен, у них совершенно отсутствовали какие-либо права, труд их не оплачивался совершенно, кормили их отвратно, о чем выше уже было сказано. Четвертый класс – это разнорабочие и уборщики; всякого рода грузчики, разносчики, чистильщики конюшен и других зверинцев. Им платили деньги, но очень и очень маленькие. Третий класс – это повара, ассистенты, ткачи, швеи, ремонтники, реставраторы, монтажеры, команда циркового поезда, цирковой оркестр. Им платили уже весьма сносно и снабжали хорошей пищей. Второй класс – это артисты второго и третьего плана, помощники врача, костюмеры, визажисты, билетеры, ведущие представлений; платили очень хорошо и условия предоставляли соответствующие. К первому же классу относились артисты первого плана, цирковой врач, шпрехшталмейстер Большого шатра, цирковые юристы и секретари, главные режиссеры и хореографы. Они-то как раз составляли элиту цирка, живя, словно дворяне. Но, как и положено сословной системе, должно быть что-то выше всех сословий. Это была семья Сеньеров. Также цирковая охрана не входила в данную систему, существуя параллельно с ней.
– А нам так важно его мнение? – бесчувственно произнес Пьер Сеньер, из-за чего Омара пробрало с ног до ушей, – нет сейчас вакансий на работы в третий класс. Мы отправляем его в четвертый класс.
Услышав звучание голоса Сеньера, Омару пришла в голову мысль, будто это и есть голос самого Дьявола, полностью лишенный всяких чувств, без единой ноты радости, сплошные минор и тьма.
– Поработаешь месяц-другой грузчиком, авось даже понравится. Мы наслышаны о твоих способностях, поверь, ты вполне можешь получить шанс их продемонстрировать публике, – Сеньер, говоря с Омаром, смотрел при этом в бумаги, будто обращался к строчке текста, – теперь же пойди, займи место в своем вагоне и жди распоряжений. Всей повседневной работой заведует Мишель, для тебя – месье Буайяр, с ним и решать будешь свои дела. Разрешаем тебе задать один вопрос.
Омар был ошарашен возможностью что-нибудь спросить у Пьера Сеньера. Очень много мыслей пробежало в этот момент в голове у бен Али. И он определился с вопросом, собрался и спросил:
– Теперь я – ваш раб, верно?
Сеньер, видимо, был немного удивлен таким вопросом. Не сразу ответил, а несколько секунд помедлил.
– Нет, ни в коем случае, – слегка усмехнулся Хозяин, вновь подняв свой устрашающий взгляд, – ты не раб, ты собственность. Многим кажется, что это равнозначные понятия, но это не так. Рабу позволено думать так, как он хочет, но действовать позволено лишь так, как говорит хозяин. Собственность же должна мыслями быть полностью чиста. Раб имеет возможность восстать и сбежать, у собственности такой возможности нет. Поэтому здесь нет рабов, здесь все чисты мыслями, и ни у кого никогда такого желания не возникнет.
– Но…
– Тебе был разрешен только один вопрос, – резко понизив голос, прервал Омара Сеньер, – ответ тебе был на него дан. Теперь же беги отсюда. Поезд скоро отбывает, и тебе необходимо занять свой вагон, новоприбывший.
Буайяр махнул рукой, и двое, что все это время стояли подле Омара, открыли двери и, резко подняв араба, резко выкинули его из вагона. Снаружи Омара сразу же подхватили громилы в кожаных костюмах. Быстро подбежал Клод, снял кандалы с Омара и повел за собой, к вагону для новоприбывших, в котором бен Али предстояло ехать в полном одиночестве.
Глава V
«Гора» сдвинулась со стоянки полчаса спустя. Это означало, что все сотрудники цирка заняли вагоны, а вся мебель, утварь и т.п. были погружены. Поезд медленно набирал ход, и в пассажирских вагонах люди были веселы, что-то активно обсуждали. Специально для досуга артистов в составе находилось два вагона-ресторана, которые, скорее, являлись в вечернее время вагонами-кабаками. В эти годы, последние годы Второй империи, пассажирские вагоны только начинали приобретать более-менее современный размер и вид. Специально по приглашению Сеньера во Францию прибыл знаменитый американский промышленник Джордж Пульман, за баснословные деньги составивший чертежи вагонов для «Горы». Из-за этой мастерской работы поезд получился поистине великолепным. И вагон-ресторан (которых было два), всегда пользовался большим успехом у артистов. Этот раз, когда цирк следовал из Марселя в Лион, оказался особенно интересным, поэтому стоит вам об этом узнать немного подробнее.
Шарль Сюлар, вечно пьяный заводила, о котором вы уже читали недавно, и в поезде не терял времени зря и в вагоне-ресторане, в каком из двух, даже непонятно, также заведовал баром, угощая дорогих артистов в основном дешевым алкоголем и орехами. Пространства для возможных баталий с поварихой Бернадетт было меньше, чем в шатре, поэтому приходилось обходится рассказыванием шуток, от которых если кто бы и стал смеяться, так это только сам Сюлар. А учитывая то, что трезвым его редко можно было застать в таких внутрицирковых заведениях, сразу становился понятен источник такого сортирного юмора.
– Огюст, послушай, тут такую шутку вспомнил, сейчас расскажу, – будучи уже под большим градусом, обратился Сюлар к одному из цирковых акробатов, Огюсту Бо, – ты когда-нибудь бывал в Барселоннете? Нет, точно не бывал! Так там так грязно, что, думаю, не пора бы назвать город Бернадеттом, а? Ха-ха-ха!
И все в таком же духе. Огюст смотрел на заливавшегося пьяным смехом Сюлара и искренне не понимал, как в его больном организме может выдерживаться столько дешевого коньяка. Меж тем, в вагоне находились еще и не упомянутые ранее артисты. Среди них был, например, Венцель Лорнау, старший сын Густава Лорнау, главы семейства Лорнау. Венцель был известен своим мастерством наездника, до того ловкого, что мог управлять лошадью, сидя вниз головой, будучи пристегнутым ботинками к стремени. Это всегда вызывало ликование публики, и если на афишах было написано имя Венцеля Лорнау, то билеты раскупались за несколько часов. Сейчас же Венцель сидел за столом вместе с симдором, то есть экстремальным эквилибристом, Жаком Турнье, и активно обсуждал прошедшие в Марселе дни.
– И, значит, сажусь я на лошадь, – с жаром рассказывал Венцель, одновременно поглощая жюльен, – собираюсь ехать на манеж, как, вдруг, смотрю, а на мне трико-то не то совершенно! Тема выступления – небеса, все в белом и синем, а я напялил красное трико, серый камзол, лошадь мне вообще дали какую-то рябую. Смотрю – ржут, как эта лошадь, парни Блез с Карлом! Вот братья-то, а! Нигде не сыщешь! Только они так могут подставлять!
– И как ты им потом отомстил? – с интересом спросил Жак.
– А как тут еще можно поступить! Облил водой на репетиции! Смотрю – репетируют партию, я украдкой, подговорив Клода, подымаюсь на мостик, который на самом верху, где монтажеры сидят. За мной по ведру воды тащат братья поумнее – Герман и Феликс. А вода ледяная, бррр!
– И что дальше было?
– Я гляжу сверху на этих остолопов – репетируют, ничего не подозревая. Даю команду мальчикам – и они выливают на братьев воду, ха-ха! Они так опешили, что заорали, как бешеные. Это услыхал Буайяр, подошел к ним, наорал на них, те просто в замешательстве, показывают наверх, будто их оттуда обили. Буайяр смотрит наверх – никого, мы уже удрали к тому времени. От этого им еще больше влетело от старика – заставил неделю мыть манеж, раз так любят воду!
Жак и Венцель залились смехом, как к ним подошел Альфонс Лорнау, по привычке с сигарой в зубах.
– Как дети малые, ей богу, – усмехнулся Альфонс и присел за столик к друзьям, – вместо подшучиваний друг над другом, лучше бы с новоприбывшим удосужились познакомиться.
– Так это было дня четыре назад, дядя! – с обидой произнес Венцель и продолжил поглощать жюльен, который почти уже остыл.
– Да и не было времени даже у нас к нему подойти, – подхватил Жак, – вы хоть скажите, каков новоприбывший-то?
– Вот сам подойдешь к нему и спросишь, – ответил Альфонс, забирая бокал, наполненный коньяком, у официанта, – я не Бернадетт, чтобы сплетничать.
– Скажите хоть одну вещь, – с интересом сказал Венцель, – он в какой класс определен? Мы не слыхали, чтобы его в первый или второй определяли, иначе бы новость прогремела, как гром среди дня.
– Неужто уродец? – снова подхватил Жак.
– Я вам сейчас по лбу настучу, – раздраженно ответил Альфонс, – откуда мне знать, в какой класс его определили? Я говорил с ним еще до того, как его забрали к Хозяину…
– Ух, интересно, что же Хозяин ему сказал…
– Мне больше интересно, как новоприбывший себя повел, когда встретился с Хозяином. Просто я в первый раз чуть в штаны не наложил от страха…
– Да ты не единственный такой, ха-ха! Да, Венцель?
– Дядя! Меня отец после этого еще и отлупил, почем зря! Не хочу тот ужасный день вспоминать!
Дальше эти трое продолжили что-то активно обсуждать и смеяться, а жюльен все-таки остыл, потому как Венцель до конца поглотить его не смог. За другим столиком, в самом конце вагона, сидели двое друзей – Иштван Золле и Мартин ап Бедивер. Иштван, венгр по национальности, был в цирке самым известным канатоходцем и трюкачом на трапеции; не было равных, наверное, даже во всей Европе его мастерству в этом деле. А Мартин, ирландец по происхождению, был сразу эквилибристом и клишником, то есть мог скручиваться в разные формы, будучи при этом на длинном железном шесте или на проволоке. Иштван и Мартин также обсуждали прошедшие выступления в Марселе, а также строили планы относительно Лиона. Дружили они уже очень давно, и, хотя им обоим было не больше тридцати каждому (Мартину двадцать пять, а Иштвану двадцать семь), казались всем очень мудрыми и старыми друзьями, очень близкими. Это было понятно исходя от того, что почти всегда и везде они находились вместе. Их беседа была полна предположений и догадок насчет Лиона, а также кучи восторженных эпитетов относительно выступлений друг друга. Это сильно раздражало Альфонса, который не мог без легкого отвращения на них смотреть, предполагая, что под очень близкой дружбой скрывается тайное родство или еще чего похуже.
За центральным столиком, относительно расположения столиков, ранее описанных, а не из-за расположения в центре вагона (хотя, тут более применим термин «срединный»), сидела Клэр Марис. Сидела одна. Попивала свежевыжатый яблочный сок, который специально для нее готовил Сюлар, напрочь забывая о своей дрянной натуре, когда его просила о чем-то Клэр. Да и вряд ли кто-то отказал бы Клэр, которая славилась своей красотой и нежным нравом, который мог сразу превратиться в воинственный, если ей что-то не нравилось. Клэр часто выступала в паре с Иштваном, но общих тем для беседы у них никогда не оказывалось, если в одном помещении с ними находился Мартин. И девушке оставалось только пить сок и читать любимый роман.
К моменту, когда автор описывает читателю расположение артистов внутри вагона-ресторана, наступило вечернее время, поезд был уже далеко от Марселя, проезжая Авиньон. Авиньон был особо любим Пьером Сеньером, так как являлся очень долгое время резиденцией Римских пап, что придавало особый антураж этому небольшому городишке, в котором только папский дворец и представлял единственную весомую достопримечательность. Причем Хозяину дворец настолько понравился, когда тот его посетил, что по итогам визита в город и во дворец, Сеньер написал громадную статью, посвященную периоду пленения Пап, а также более чем на восемь страниц описал, как посещал дворец, какие у него особые черты, какие залы обязательно стоит посетить. Как ни странно, статья имела ошеломляющий успех в обществе. Папа Римский, прочтя статью, прислал ответ Сеньеру, в котором благодарил его за особое почитание истории и культуры, а также за преданность вере и церкви, так как в статье помимо восьми страниц о дворце было еще столько же о вере, в частности, католической вере, как первоисточнике величия цивилизации и той силы, без которой европейское общество никак не могло бы развиваться и неуклонно скатилось в ветхозаветные принципы жизни, с жертвоприношениями и убийствами младенцев. В общем, статья сделала и так чрезвычайно знаменитого антрепренера Сеньера еще и чрезвычайно знаменитым исследователем и литератором, что существенно повысило доходы как лично Сеньера, так и цирка, который стало посещать еще больше людей. Таким образом, совершенно не подозревая, Сеньер достиг сразу двух целей – стал уважаем уже абсолютно во всех слоях общества, и к тому же официально стал миллионером и одним из богатейших жителей Европы. И вот, в очередной раз проезжая Авиньон, поезд, вопреки ожиданиям правительства города, не стал делать в нем остановку. Однако даже вечером толпы людей собрались по бокам от железнодорожного полотна, дабы поприветствовать труппу цирка и лично его владельца Пьера Сеньера. Артисты это заметили и выглядывали в окна, изображая из себя кумиров, что, собственно, не было лишено истинности. На протяжении почти десяти километров, что проезжала «Гора» через Авиньон, толпа стояла и кричала, махала, аплодировала, свистела, кидалась цветами. Машинисты отчаянно свистели, пытаясь разогнать людей, но их разве кто-то слушал. Да и мало ли, по какой причине свистит паровоз. Некоторые вообще были уверены, что это ответная реакция циркачей на радостные вопли народа, и свист этот – звуки благодарности, так как поезд остановить не представлялось возможным, то выбрали такой вариант ответа. Разумеется, это был полный бред. Но в бред этот верили. Артисты же были веселы и рады такому. Те артисты, что находились в вагонах-ресторанах, первыми увидели такую форму приветствия, и не нашлось ни одного из них, кто бы не подлетел к окну, чтобы помахать в ответ.
Как только же Авиньон был преодолен, все вернулись на свои места. Изменилось только то, что артистов стало больше в вагонах-ресторанах, и артисты сами были необычайно веселы. Та же Клэр Марис, до этого занятая своим любимым романом, отвлекшись от выдуманного мира, стала веселей и теперь сидела с постоянной улыбкой, но это время тоже быстро прошло. В вагоне появился Алекс Моррейн. Он давно имел виды на Клэр, однако совершенно не любовные, нет. Виды в данном случае были куда более изощренные, и совершенно не были связаны с последующим нахождением в постели.
Когда Алекс оказался у столика Клэр, та, заметив это, сильно вздохнула и поспешила отвернуться. Но это не помогло, и Моррейн присел напротив.
– Как можно такой красавице сидеть одиноко в такое прекрасное время? – ласково, со свойственным притворством, обратился Моррейн к Клэр, подзывая официанта, – тебе не кажется, что это недопустимо?
Клэр не смотрела на Алекса, вместо этого наблюдая за летящим пейзажем за окном. Зрение у Клэр было самым сильным в цирке, она без затруднений могла разглядывать в темноте разные вещи. И деревья, и поля в темноте французского вечера вызывали у девушки намного больше интереса, чем докучавшие прилипания Моррейна.
– Нуу, нельзя же постоянно в молчанку играть, Клэр, – Алекс заказал две чашки кофе, поскольку знал, что Клэр очень любит его и не терпит алкоголь, – давай выпьем крепкого горячего, как Ад, кофе и расслабимся. А, как смотришь на это?
Тут Клэр уже не выдержала и обратила-таки внимание на Моррейна, который с ехидной улыбкой смотрел на нее:
– Да как же ты надоел уже! Я тебе ничего про дедушкины тайны не скажу, потому что не знаю ничего. А если бы знала, то не только не сказала бы, но еще и рассказала бы ему!
Алекс после этих слов немного посерел. Это вспугнуло Клэр, и она быстро схватила чашку, принесенную официантом. Снова отвернувшись к окну, девушка в окне старалась разглядеть, как себя ведет Алекс. Он также взял свою чашку, плеснул в нее немного виски из фляжки, что вытащил из внутреннего кармана пиджака.
– Эх, Клэр, сегодня такой хороший день…был. Я хотел спокойно поболтать, как все тут болтают, но ты так жестока…
Он залпом осушил чашку, от чего у Клэр заболело горло, так как кофе, как выразился Алекс, был действительно горячий, как Ад. После этого Алекс поднялся и покинул вагон-ресторан. К девушке же подсела ее подруга, Катрин Бронн, помощница главного костюмера цирка, веселая и озорная, будто дочь Диониса, с русыми волосами и карими глазами; девушка деревенская, но очень грамотная и смышленая, поэтому и смогла пробиться в цирке на такую большую должность. Однако на фоне Клэр она была ничем не примечательной, поскольку Клэр Марис могла гордиться статусом чуть ли не самой красивой девушкой цирка. Статный рост, изящная фигура, большая привлекательная грудь, поддерживаемая стройной талией, длинные слегка рыжеватые волосы, прямой нос, тоненькие губки, и очень выразительные глаза цвета янтаря, очень редкого цвета, очень красивого. Девушки были едва не лучшими подругами и часто советовались друг с дружкой по всяким важным вопросам, но могли и часами болтать о всяких пустяках. Сейчас Катрин была очень серьезна и настроена на деловой разговор, хотя по ее полукомичному личику это не особо было понятно. Увидев, как подружка садится рядом, Клэр улыбнулась и повернулась всем телом к ней.
– Подруга, я не поняла, что этот мужлан опять делал рядом с тобой? – с деревенским акцентом Бретани спросила Катрин.
– Ох, он уже так сильно надоел, что хочется перебраться жить к тебе.
– А что, я не против, только девки другие кудахтать будут сильно, хе-хе!
– Боже, Катрин, ха-ха!
– А что поделать, коли правда? Ладно, не будем отвлекаться от этого прохиндея, говори, чего опять хотел?
– Да того же, чего и всегда хочет, – Клэр нервно покачала головой, отхлебнув из чашки и слегка поморщившись, – болтает без умолку про какие-то страшные тайны дедушки, которые будто бы могут перевернуть с ног на голову все представления о цирке и всему, что в нем происходит. И хочет, чтобы я ему эти тайны выдала. Да только не знаю я никаких тайн! Дедушка перестает быть мне начальником только во время ужина, и то не всегда.
– Дааа, дела…и что же, ты дедушке не говорила об этом всем?
– Да зачем, у него и без этого хватает дел. Рано или поздно ему самому надоест, либо же я не выдержу и огрею его чем-нибудь эдаким, хи-хи!
– Ох, как я тебя в этом поддерживаю, подруга!
Катрин осмотрелась вокруг на предмет нахождения других артистов в вагоне. Удостоверившись, что все в вагоне не представляют, по мнению самой Катрин, угрозы, она продолжила:
– Придет час, и мы освободимся от этого гнета!
– Боже, Катрин, ты снова начала эту шарманку крутить! Почему ты вообще думаешь, что Алекс какой-то мутный?
– Потому что он какой-то мутный! Вечно следит за всеми, постоянно доматывается до тебя и твоего дедушки, когда новоприбывшего только привезли, он поначалу казался самым спокойным, а потом пошел к дедушке твоему, помнишь? Сама же мне рассказывала!
Клэр призадумалась. Верить во всякие заговоры и тайны ей не хотелось, только наладилась жизнь. Но странное поведение Моррейна не заметить было действительно трудно. Вы уже, скорее всего, догадались, что Клэр Марис приходилась внучкой Мишелю Буайяру, шпрехшталмейстеру Большого шапито цирка и управляющему делами директора цирка. Дело в том, что, раз уж рассказывать про Клэр, так полностью, когда она была совсем маленькой, у нее умерла мама от чахотки, что было обычным делом в девятнадцатом веке, а отец слыл пьяницей и хапугой. Девочке приходилось самой зарабатывать на жизнь, тренируясь на улице с дворовыми мальчишками, с которыми нередко потом дралась, получая большие ссадины. Но это делало ее сильнее. К шестнадцати годам Клэр уже мастерски владела холодным оружием, что помогло ей спастись от буйного отца, которому захотелось сделать свою дочурку взрослой девочкой. Разумеется, дочурке не понравилась перспектива быть растленной собственным отцом, и она порезала отцу руки, затем сбежав. С месяц поскитавшись по окрестностям Дижона, где она родилась и жила тогда, Клэр возвратилась домой, где ее ждал не только протрезвевший отец с забинтованными руками, но и дедушка, Мишель Буайяр, приходившийся отцом ее матери, в девичестве Буайяр, а в замужестве Марис. Старик сделал внучке предложение работать в цирке «Парадиз», с высокой оплатой труда и всеми благами. Только цирк был бродячий. Это не остановило девочку, и она не думая согласилась. Так Клэр Марис оказалась в цирке «Парадиз», вот уже три года как прошло. И за эти три года дедушка ни разу не посвящал внучку в свои дела, предпочитая слушать именно ее заслуги. Тот раз, когда Буайяр рассказал Клэр про случай с Моррейном, который ночью решил пристать к старику с вопросами относительно новоприбывшего, оказался первым, когда старый шпрехшталмейстер что-то поведал из своей жизни. Ни до, ни после ничего подобного не было. Поэтому Клэр была сильно удивлена первым случаем такого «своеобразного» допроса со стороны Алекса. И у нее действительно было сильное желание подойти к дедушке и узнать, о чем так страстно говорил помощник врача. Однако силы воли у девушки оказалось намного больше любопытства, и она решила промолчать. И молчала до сих пор. Но всему когда-нибудь приходит конец. Выслушав несколько минут несуразицы Катрин о существовании в цирке масонского заговора, в который был замешан, возможно, даже духовник Хозяина и Бернадетт, которая слишком уж наигранно изображает глуповатую сплетницу, Клэр промолвила:
– Так, Катрин, прекрати нести какую-то чушь! Я все-таки приняла решение: сегодня на ужине с дедушкой задам ему вопрос про Моррейна и странные тайны, которые он имеет в виду! Пора положить этому конец, ты права. Развеем миф про заговоры, подруга!
– Вот, вот, вот! Наконец-то, подруга! – Катрин засветилась от счастья, – как кончишь дело – непременно расскажи мне, я ж, как-никак, уже, как минимум, соучастник, ха-ха!
Клэр щелкнула пальцем по лбу подруге и встал из-за стола. Обмолвившись парой фраз с Венцелем Лорнау о Лионе, она проследовала в головную часть «Горы», где находился личный вагон Мишеля Буайяра.
Глава VI
После того, как Алекс Моррейн покинул вагон-ресторан, ему в голову пришла мысль, до этого почему-то не приходившая, хотя ей следовало прийти намного раньше. Проходя через очередной вагон охраны, Алекс, вместо того, чтобы остановиться на врачебном вагоне, продолжил путь к хвосту поезда, чтобы добраться до вагона для новоприбывших, в котором находился Омар. Проходя через каждый вагон, где находились артисты, Моррейн ловил на себе всевозможные взгляды – от укорительных, до недовольных, от того, что в девятом часу вечера тот решил вдруг до хвоста поезда дойти. Алекс не обращал на такие взгляды совершенно никакого внимания, ему уже было решительно все равно, какое о нем сформировалось мнение. Он врач, вернее, помощник врача, и это главное. Он может помогать людям, лечить их. И хотя диплом врача он получил в Кембридже, должность главного врача досталась выпускнику Эдинбургского университета. Но, здесь все заключалось лишь в двух факторах: доктор Скотт был намного старше, и к тому же он работал в цирке намного дольше. Немного самолюбие Алекса, конечно, было задето в тот день, когда Хозяин дал ему должность помощника, но куда деваться – раз пришел в цирк, уйти из него не получится просто так. Теперь же он хотел, наконец, увидеть новоприбывшего, так как от старика Буайяра узнать ничего не получилось, а Клэр решительно отвергала все домыслы.
Вагон для новоприбывших находился в хвосте «Горы». Не в самом хвосте, но был последним из череды вагонов для работников, дальше начинались вагоны со зверьми. Сам вагон был больше похож на сарай. Причем как снаружи, так и внутри. Из удобств в нем было лишь два стула и одна кровать с не совсем чистым бельем. Света было крайне мало, лампы было всего две. Будто тюремная камера. Пол был устлан соединением соломы с пухом. Омар, по обычаю привыкший во время длительных поездок спать, в этот раз, наоборот, бодрствовал и разбирал свои вещи. Чувство жалости к самому себе еще не прошло, цирк казался ему чем-то совсем непонятным, недосягаемым, страшным. Сбежать хотелось постоянно, но, когда ему принесли ужин, состоявший из картофеля с бобами и стакана воды, бен Али стало немного легче. Он достал из сумки, в которую был сложен его мизерный багаж, то, чего, вроде бы, совершенно не могло быть в его багаже. Сверхтонкая шпага, которую Омар лично отлил в кузнице старика Фуле в гарнизоне Орана, находилась в ножнах, целая и невредимая. Будто провидение сохранило ее для него. Омар понял, что это был своеобразный подарок Жёва, но не стал зацикливать на этом большое внимание. Достав шпагу из ножен, Омар был в восторге от ощущения, что его творение в такое трудное время оказалось с ним. Он вспомнил слова Пьера Сеньера на счет возможности проявить себя. Омар ведь мастерски умел глотать холодное оружие. От кинжалов до шпаг. И эту особую шпагу от отлил как раз с целью демонстрировать свои умения публике. Только араб, стоявший на одном колене, приготовился открыть рот и начать тренировку, как одна из дверей отворилась, и в вагон зашел человек.
Бен Али сразу же прекратил действо и спрятал шпагу в ножны. Человек, вошедший в вагон, подошел ближе и тусклый свет раскрыл его личность. Алекс Моррейн приветливо улыбался и держал в руке бутылку, наполненную хорошим коньяком.
– Вот мы и встретились, наконец, – облегченно произнес Моррейн, – очень, очень давно искал встречи с тобой, новоприбывший! Никогда бы не подумал, что ты окажешься представителем Востока.
Омар поднялся и показал свой громадный рост. Алекс, оказавшийся на полторы головы ниже, немного опешил и протянул арабу руку.
– Мы знакомы разве? – возразил Омар, не протягивая руку в ответ.
– Ах, точно! – рассмеялся Моррейн, – как же это неучтиво с моей стороны. Александр Моррейн, старший помощник главного циркового врача. Можешь звать меня Алекс.
– Омар бен Али, – ответил Омар и протянул в ответ свою руку.
– Очень хорошо! Я, как видишь, не с пустыми руками к тебе притащился. Единственно, что, я забыл захватить стаканы. Но это же не помеха, верно?
Алекс откупорил бутылку и предложил Омару сделать первый глоток. Несмотря на шариат, которому семья бен Али строго следовала, Омар не смог сдержаться и выхватил из рук Моррейна бутылку. Сделав три больших глотка, он с облегчением выдохнул и возвратил бутылку обратно. Алекс также сделал три глотка, но не так жадно. Присев на те два стула, что составляли всю мебель, имевшуюся в вагоне, они завели разговор:
– Ну что, ты очередной важный человек, который собирается твердить мне мантру о том, что здесь в одиночку не выжить, что необходимы друзья и все в таком виде? – скептически спросил Омар, ожидая верный ответ.
– Хм, ты отлично владеешь французским, должен заметить. Я был уверен, что у тебя лишь поверхностные знания. И ты уже встречался с кем-то из наших артистов?
– Да, с Альфонсом Лорнау.
– Ха-ха-ха-ха! Здесь нет ничего удивительного, друг мой, – сказал Алекс и снова сделал глоток из бутылки, – семья Лорнау не любит конкурентов, поэтому такие запугивания для них вполне свойственны. Однако же в этом есть что-то истинное. Нет, кто я такой, чтобы давать тебе советы для жизни. У каждого свои методы выживания. Кто-то следует советам Лорнау, а кто-то идет отличным путем. Решать тебе, Омар бен Али.
– Тогда для чего ты пришел сюда? Я видел, какой длины поезд, тебе пришлось не менее тридцати вагонов пройти. Для чего, просто познакомиться? Не поверю!
Алекс ехидно посмотрел на Омара, в голове у себя отметив его странные для араба глаза. Светлые оттенки для них характерны не были. А уж небесно-голубой вообще будто меткой Бога был. Отпив еще немного из бутылки и доведя границу нахождения в ней жидкости ровно до середины, Алекс ответил:
– В чем-то я согласен с Альфонсом. Какими бы скользким он ни был, умные вещи может иногда говорить. Так или иначе, тебе, Омар, предстоит работать бок о бок с тысячью артистов и почти таким же числом других рабочих. И почти с каждым ты должен дружить. Если не дружить – то не враждовать. И лишь мнение только одного человека всегда должно быть для тебя определяющим.
– Дай догадаюсь, мое мнение? К чему эти нравоучения, мне не десять лет, – рявкнул Омар и выхватил у Алекса бутылку.
– Нет, конечно же нет, – с ухмылкой ответил Моррейн, – твое мнение здесь даже тебя интересовать не может и не должно. Здесь мнение Хозяина только важно. Как он скажет, так и будет. Он наш властитель, наш Бог. Это может не нравиться, но это так. Обычно наш цирк живет очень здорово, безо всяких происшествий. Но если вдруг что-то случится плохое и Хозяин выйдет из своего кабинета, то Рай превращается в Геенну огненную. Смотреть, как палач избивает плетьми провинившихся, заставляют всех артистов. Плакать запрещается. За попытки помочь садят вместе с ним. Правда, после этих публичных казней и порок все как-то быстро забывается. Но на самом деле петля на шее у всех вокруг просто на время ослабевает. Здесь все уже приговорены.
– Кем приговорены?
– Не строй дурака, Омар. Ты понимаешь, кто здесь всем распоряжается. У нас даже есть артисты, которые всерьез полагают, что директором цирка является старик Буайяр. Люди глубоко внутри себя прячут свои страхи, прячут испытанные эмоции. Но рано или поздно вновь наступает период кровавых расправ, дабы никто не забывал Хозяина.
– Но зачем это делать? Тут же всем платят, насколько мне известно.
– Этот вопрос надо задавать не мне, мой друг. На него я тебе ответа не дам.
Омар и Алекс еще несколько минут сидели молча, медленно осушая бутылку коньяка. Как только бутылка оказалась пуста, Алекс поднялся со стула и направился к выходу, через который вошел в вагон. Омар молча провожал его взглядом.
– Как-то холодно здесь, не находишь? – сказал Моррейн, доставая сигарету из кармана пиджака.
– Возможно, я уже привык к холоду…
Ничего не ответив, Алекс покинул вагон для новоприбывших. В переходе между вагонами он столкнулся с Альфонсом, который направлялся к Омару. Пустая бутылка из-под коньяка, которую держал в руке Моррейн, выскользнула и разбилась о рельсы. Поезд шел медленно из-за неисчислимого количества вагонов, поэтому на переходе можно было более-менее спокойно стоять.
– Ну надо же, Альфонс, – в привычной манере произнес Алекс, – совсем недавно только о тебе вспоминал, какая честь! Что, идешь в очередной раз окучивать новоприбывшего?
– Не забивай голову ни себе, ни парню, – серьезно ответил Альфонс, вплотную приблизившись к Моррейну, – ему не хватало еще твоих заискиваний. Не впутывай его в свои темные делишки.
– Хм, подумаешь…
Разойдясь, каждый направился в свою сторону. Когда Альфонс зашел в вагон, Омар сидел на стуле, даже не пошевельнувшись, лишь повернул голову, обратив внимание на то, что дверь вновь отворилась. На сей раз Омару было легче. С Альфонсом у него сразу наметилась та связь, которая, при должном уходе и поведении, могла эволюционировать в некое подобие дружеской.
– Теперь ты и с ним знаком, хе, – ухмыльнулся Альфонс, присев на стул, на котором две минуты назад сидел Моррейн, – здесь достаточно холодно, не находишь?
– Ты уже второй человек, заметивший это.
– Кто первый, я догадываюсь.
– Я привык к холоду. Жизнь научила приспосабливаться.
– Это похвально. Но не вечно же тебе сидеть здесь и чахнуть на этой табуретке! Пойдем со мной, сейчас самое лучшее время для того, чтобы предстать миру!
Не выслушав даже ответа Омара, Альфонс схватил его за руку и повел с собой. Выйдя на переход между вагонами, Омар снова испугался. Ему было страшно смотреть, как под его ногами плывут рельсы, как пейзаж стремительно сменяется. Никогда прежде он такого не наблюдал, даже когда скакал верхом на любимом коне. Альфонс вел бен Али через вагоны охраны, мрачные и темные, где сидели надзиратели цирка. Некоторые из них были похожи на тех громил, что сопровождали Омара к вагону Пьера Сеньера, другие же больше походили на жандармов. Вагоны охраны встречались на их пути регулярно, обычно по два сразу. Между вагонами охраны находились вагоны артистов и работников цирка. Проходя через каждый вагон, Альфонс представлял его обитателями новоприбывшего – Омара бен Али. По большей части люди с интересом и пиететом отнеслись к Омару, попадались и люди, которых новоприбывший не на шутку пугал или настораживал. Самый большой интерес он произвел на команду девушек-танцовщиц; молоденькие девушки были в восторге от того, что к цирку присоединился такой красивый и завораживающий парень. Омар старался вести себя учтиво, смущаясь и краснея, когда его пристально разглядывали. Одними из последних вагонов перед вагоном-рестораном были три вагона Группы Лорнау. Альфонс решил уделить знакомству Омара со своей семьей большое внимание. Первый вагон Лорнау, в который они зашли, был вагон самого Альфонса, его сына и его старшего племянника Венцеля. Венцеля в вагоне не оказалось, но оказался сын Альфонса. Звали его Жан, был он на пять лет младше Омара, то есть семнадцати лет. В момент, когда вошли Альфонс и Омар, парень разучивал гимнастические позы.
– Жан, прекращай свои издевательства над телом и знакомься с новоприбывшим, – весело крикнул Альфонс, от чего Жан вздрогнул и выругался.
– Господи, отец! – выкрикнул Жан и поднялся с пола, – так и убить можно!
– Не выражайся, сколько раз тебе говорил, – Альфонс подошел к сыну и отвесил крепкий подзатыльник, – знакомься – Омар бен Али, из Алжира.
Жан и Омар пожали друг другу руки. Сын Альфонса был наполовину обнажен, с голым торсом, на котором проявлялся молодняцкий рельеф, в черных плотных лосинах и с босыми ногами. Видимо, для гимнастических упражнений необходимо было делать тело свободным от всяких сковывающих вещей. Ростом Жан Лорнау был намного ниже Омара, приходился тому чуть ниже плеча, имел слегка взъерошенные светлые волосы, синие, как у отца, глаза и тонкие, почти незаметные губы. Лицо его, по обыкновению очень светлое, было в этот момент красное, как у вареного рака, из-за только что прерванной тренировки. Сильно и часто дыша, Жан представился и чуть отстранился.
– Жан, как видишь, хочет сделаться гимнастом и акробатом, – смешливо произнес Альфонс, проходя вглубь вагона, – это в корне отличается от традиций нашей семьи, поскольку мы либо наездники, либо укротители, либо фехтовальщики. Но брат, как глава семьи, разрешил Жану заниматься тем, что ему по душе. Ну и слава Богу.
Омар предпочитал разговору осмотр вагона. Он был куда красивее и богаче, чем все прочие вагоны, которые они обошли до этого. Окна украшались красными занавесками, стены были обиты деревом снизу и обклеены желтыми обоями сверху, создавая ощущение нахождения в квартире. В вагоне даже имелся санузел (в вагонах всех предыдущих рабочих и артистов нужду приходилось справлять в горшок), чему Омар оказался удивлен втройне. Альфонс подошел к небольшому секретеру, который, видимо, принадлежал лично ему, вытащил из ящичка резную коробочку, открыл ее и достал две небольшие сигариллы, одну из которых вручил Омару. Подсчитав количество сигарилл в коробочке, Альфонс насупился и повернулся в сторону Жана, стоявшего у зеркала.
– Ты опять своровал у меня сигариллы! – Альфонс закрыл коробочку и убрал на прежнее место, – сколько раз я тебе говорил, что тебе еще рано курить, Жан! Тебе и дядя Густав это говорил, хоть его послушай!
– Это не я, отец, поверь, – вскрикнул Жан и ударил кулаком по металлической раковине, – это Венцель своровал! Он в вагоне-ресторане сейчас, поди и узнай!
– Вот пойду и узнаю! Эх, что ж такое-то. Ладно, Омар, пошли дальше, буду знакомить со своим братом.
Попрощавшись с Жаном, который от крика отца расплакался, Омар вышел вслед за Альфонсом. Перед тем, как войти во второй вагон, Альфонс предупредил бен Али, чтобы он не молчал, поскольку «старшему брату не нравится, когда кто-то играет в молчанку». Омар утвердительно кивнул, после этого сразу сглотнув от волнения. За все то небольшое время, что Альфонс и Омар знакомы (полдня, если быть точным), Лорнау-младший успех свыше десяти раз упомянуть своего брата, как главу семьи, важнейшего Лорнау, Патриарха династии и прочая, и прочая. Это закрепило в голове у Омара образ мудрого, очень серьезного и грозного человека, имевшего непререкаемый авторитет как внутри семьи, так и во всем цирке. Войдя внутрь вагона, Омар заметил, что он практически не отличался от вагона Альфонса. Единственно что было различно – это наличие большого резного стола в углу, а также меньшее количество кроватей – всего две, причем одна из них принадлежала явно девушке, поскольку рядом с ней стояла сложенная ширма, предназначенная для скрытия процесса переодевания. За столом сидел мужчина в халате и читал газету. Это был Густав Лорнау. Услышав, что дверь отворилась, он свернул газету и посмотрел на вошедших. В отличие от большинства людей немолодого возраста, что жили в цирке, Густав Лорнау не пользовался окулярами, а имел превосходное зрение. Лицо его выглядело свежим, будто только выбритым, что удивило Омара, поскольку от Жёва он знал, что мужчины бреются по утрам; седеющие волосы на голове были аккуратно расчесаны и уложены противоположно лбу. Глаза его почти не отличались от глаз Альфонса, цветом они точно были идентичны, разве что у Густава они выражали больше усталости. Как только гости прошли ближе, Лорнау-старший поспешил их приветствовать:
– Брат, дорогой, ты не говорил, что приведешь гостя, – добродушно обратился к Альфонсу Густав, демонстрируя свой грудной голос, – к сожалению, встать не могу.
Густав, продолжая сидеть в кресле, протянул руку Омару, и тот поспешил ответить тем же. «Парализован?», – отозвалось у Омара в мыслях. Густав сразу продолжил:
– Подагра, сволочь, сковала мои ноги, почти не хожу. А если и хожу, то без трости не обойтись.
У Омара отлегло на душе. Густав указал ему и брату на стулья, стоявшие рядом со столом. Те покорно присели.
– Брат, ты, конечно, знаешь, что в цирке новоприбывший, – почтенно заговорил Альфонс, поглядывая на бен Али, – так вот он сейчас перед тобою сидит. Позволь представить – Омар бен Али, он…
– Араб, верно? – перебил брата Густав, расплывшись в радостной улыбке.
– Верно, месье Лорнау, – промолвил Омар, следуя правилам, озвученным ранее Альфонсом.
– Отбрось эти псевдоуважительные формальности, – пробасил Густав, – мне всего пятьдесят, а не семьдесят, как Буайяру. Обращайся ко мне так, как обращаешься к моему брату.
Омар послушно кивнул. Густав достал из стола три стакана, следом за ними последовал небольшой графин, наполненный прозрачной жидкостью. «Вода?», – снова отозвалось у Омара в мыслях. Альфонс усмехнулся и посмотрел на араба, тот, в свою очередь, продолжил треугольник и стал смотреть на Густава. Последний разлил прозрачную жидкость по стаканам и протянул каждому. Понюхав содержимое стакана, Омар скривил лицо от запаха спирта, исходившего от жидкости.
– Это водка. Не волнуйся, не убьет, – сказал Густав.
Он рассмеялся и залпом осушил свой стакан. Альфонс сделал то же самое. Омар не мог пересилить себя и несколько секунд медлил. Когда из уст Густава раздалось: «Залпом! Пей!», Омар выдохнул и вылил водку себе в рот. После этого его скривило еще пуще прежнего, когда он только нюхал ее. Густав и Альфонс затряслись от смеха. Из глаз бен Али поступили слезы, дышать ему стало тяжело, внутри будто зажгли огонь. Немного восстановившись от пережитого, он тихо промолвил:
– Упокой Господи мою душу…
Братья Лорнау рассмеялись еще сильнее. Густав буквально лег на стол всей половиной своего тела, что была видна Омару. Альфонс вытирал платком поступившие слезы, свои, не Омара. Бен Али никогда в жизни не пил настолько крепкого напитка. Если коньяк был разбавлен разными ароматами и добавками, то водка казалась ему чистым спиртом, разбавленным в обыкновенной водой.
– Водка очень помогает в трудную минуту, а также хорошенько вправляет мозги, – сказал Густав, чуть успокоившись, – мне ее однажды подарил Петр Дубов, русский, что служит в цирке атлетом, года так три назад. С тех пор пью только ее. Специально заказываю из Австрии и России. В первый раз пить почти невозможно, дерет горло так, что хочется вырвать себе глотку. Ты, наверное, испытал такое чувство. Но потом пить становится на удивление легко, а эффект такой же. Из плохого – подагра моя обостряется невыносимо из-за этого зелья. Больше минусов я не знаю. Ладно, ты лучше скажи, кем тебя определил Хозяин? Что у тебя за уменья, раз он впервые за сколько уже не помню лет взял нового артиста? К нам на регулярной основе только обслуга поступает работать, но они все оформляются через Буайяра и цирковых юристов, даже не предполагая, что директор на них даже не смотрит. И тут как гром среди ясного неба – лично Хозяин решил взять нового человека. Значит, думаю я, непростой человек прибыл. В артисты взяли, думаю! И вот, я оказался прав. Я ведь прав?
Омар вспомнил беседу с Сеньером, произошедшую сегодня утром. Вспомнил, как был определен на первое время грузчиком, а вовсе не артистом.
– Мне сказали, что я буду грузчиком.
В вагоне повисло неловкое молчание. Альфонс примерно этого ответа и ожидал, потому как не нашел имени Омара в списках труппы цирка. А вот Густав оказался полностью выбит из колеи. Услышав такой ответ Омара, он сначала удивленно, не моргая, смотрел на бен Али, пытаясь уловить мысль, что слова эти были шуткой, но догадавшись, что это не шутка, а реальная правда, резко схватил графин и наполнил до края свой стакан и в один момент его осушил.
– Как же такое возможно, Омар? – с искренним удивлением спросил Густав, вновь наполнив стакан водкой, – неужели ты не артист и не имеешь никаких способностей?
– Брат, мне кажется, – сказал Альфонс, понизив голос до глубинного уровня, – что такое назначение – на должность грузчика, – связано с тем, что Хозяин хочет испытать новоприбывшего. Узнать, справится он хотя бы с такой элементарщиной, как обязанности грузчика.
– Но зачем? Если он и так знает, что Омар имеет большие способности, зачем же давать такое испытание, не понимаю.
Густав выпил в третий раз за все время этой встречи. Омар решил раскрыть тайну и взял слово:
– Господа, я должен признаться в страшной для себя тайне, которую не собирался раскрывать, но вижу, что иного выхода нет, иначе и вы, да и я, возможно, запутаемся в процессе разбирательства данного поступка…директора. Дело заключается в том обстоятельстве, что добровольно в этот цирк я не поступал, никаких договоров не заключал.
– Тогда как же ты попал сюда, Омар? Не может же быть такого, чтобы ты…
Омар остановил Густава:
– Директор, которого вы все завете Хозяином, в действительности является хозяином буквально лишь мне одному. Он купил меня у коменданта военного гарнизона города Оран, что находится на побережье Алжира. По договору о покупке, я являюсь его собственностью, рабом, хоть он и разграничивает эти понятия. Скорее всего, именно из-за этого обстоятельства мне никогда артистом не быть…
В вагоне вновь повисло гробовое молчание. Однако на этот раз неловкости не было, был ужас. За окном пошел небольшой снег, что было весьма заметно, поскольку поезд еще сильнее сбавил ход, приближаясь к станции-дублеру в городе Монтелимар, чтобы сделать техническую остановку перед непрерывным следованием до Лиона.
Глава VII
В тот самый момент, когда Омар и Альфонс начали путь через вагоны и стали знакомиться со всеми артистами и работниками, встречавшимися им на пути, Клэр Марис, покинувшая вагон-ресторан после беседы со своей подругой Катрин Бронн, отправилась в вагон своего дедушки – Мишеля Буайяра. Она всегда с ним ужинала, когда цирк передвигался на «Горе». От этого и ей было легче, что с дедушкой ее все будет в порядке, и самому старику было веселее.
Вагон Буайяра был, как полагается второму человеку в цирке, намного роскошнее обставлен, чем вагоны остальных артистов, включая Лорнау. Особо любимым дополнением был большой дубовый стол, который мог разбираться на несколько частей, тем самым стразу превращаясь из обеденного в письменный. За этим столом Буайяр и завтракал, и обедал, и ужинал. После каждого приема пищи стол разбирали слуги, и управляющий принимался за работу. В этот вечер ужин был достаточно скромный: фрикасе из свинины, террин из куриной печени, говядина по-бургундски, пара салатов и, как главное дополнение, хорошее красное вино. Из всего этого Клэр только салаты в основном и ела. А вот дед поглощал пищу охотно, научившись у Хозяина.
Войдя в вагон деда, Клэр застала его уже за столом, ломившемся от количества еды. Но Буайяр продолжал работать с бумагами, видимо, ожидая внучку. Он не сразу обратил внимание на то, что она вошла, приняв ее за слугу. Но как только девушка поприветствовала деда и села напротив, он поднял голову, которую очень низко опускал при письме.
– А, девочка моя, – ласково сказал Буайяр, положив перо, – я тебя немного заждался. Славно, что ты все-таки пришла.
– Как же я могла не прийти, дедуль, – возразила Клэр, – к тому же, у меня к тебе есть вопрос. Но это чуть позже, за ужином.
– Вот как? Воля твоя, скоро обсудим. Клод!
Дверь за спиной Буайяра отворилась, и в вагон забежал помощник управляющего.
– А, вот ты где, – произнес Буайяр, обернувшись, – через час, будь добр, принеси мне бумаги касательно новоприбывшего, их нужно подготовить для директора.
– Как будет угодно.
Клод удалился, и старик отложил свои записи. Что содержалось в этих записях, Клэр не особо интересовало. Она пришла с конкретной целью и известным мотивом. Трапеза началась. Вначале Буайяр говорил про погоду, которая, кстати сказать, стала больше похожей на зимнюю. Снег за окнами сыпал уже весьма приличными темпами, позволяя наслаждаться лесами и полями, потихоньку покрывавшимися серебряно-белым покрывалом. Изменение погоды было вполне оправдано, поскольку от побережья поезд отъехал на достаточно большое расстояние вглубь территории страны, к тому же Альпы были не слишком далеко. После погоды Буайяр начал обсуждать свой сегодняшний костюм, который, по словам владельца, напоминал больше униформу жандарма, чем вечерний костюм управляющего делами цирка. Клэр смеялась над этими словами деда, а в голове обдумывала предстоящий разговор, который обещал стать самым откровенным за все годы их знакомства.
– Так что же ты хотела спросить у меня, девочка моя? – спросил Буайяр, отложив в сторону вилку с ножом.
Клэр подумала несколько секунд и, найдя нужные, как ей казалось, слова, ответила:
– Скажи мне, дедушка, чего вечно добивается от тебя Алекс Моррейн?
Произнеся этот вопрос, Клэр выдохнула с облегчением и впервые залпом выпила целый бокал вина. И это, и сам вопрос ошарашили Мишеля Буайяра. Первоначально он не мог найти ответа. Лицо его в этот момент напоминало лицо мужа, узнавшего о десятой беременности жены.
– Что побудило тебя об этом спросить? – со сталью в голосе сказал Буайяр.
Клэр впервые испытала на себе всю силу того страшного командного голоса, который исходил от ее деда при общении с другими сотрудниками цирка. В разговоре с ней он никогда не был строг или груб, всегда будучи ласковым и теплым. Эта резкая смена тембра и частоты произношения слов в отрицательную сторону поставили Клэр наравне со всеми другими подчиненными Буайяра, сломали всякие родственные границы, удерживавшие это отношение. Но все же, собравшись с мыслями и решив идти до конца с выяснением данного вопроса, Клэр ответила:
– Алекс уже больше недели доматывается до меня, пытаясь что-то выяснить. Буквально подходит ко мне и спрашивает насчет каких-то твоих тайн.
– И что же ты ему отвечаешь? – с той же сталью спросил Буайяр.
– Правду, конечно же. Я ничего не знаю. Я бы и тебе не сказала про эти случаи, если бы не появление новоприбывшего. После этого Алекс как с цепи сорвался. Всего за два дня он успел десятки раз ко мне подойти. Ты мне еще говорил, что он ночью пристал к тебе с желанием выяснить личность новоприбывшего. Не кажется ли тебе, что в этом есть какая-то подоплека?
– Не переживай, девочка моя, – снова смягчившись, произнес старик, – не забивай себе голову пустой и ненужной тебе информацией. Александр сам не знает, чем ему заняться. Тайн никаких у меня нет. Тайны могут у него быть. Быть может, он подворовывает и пытается так к твоему, а через тебя и к моему, кошельку подобраться. Во всяком случае, если он вновь к тебе пристанет с подобными непонятными расспросами, то немедля обращайся к сотрудникам охраны.
Слова деда ничуть не соответствовали ожиданиям Клэр. Она ожидала куда более жесткой реакции, но никак не опровержения домыслов Моррейна. Но это одновременно и успокоило ее. Решив в следующий раз последовать совету деда, Клэр немного успокоилась.
Прошло минут двадцать. Ужинать закончили, и Клэр решила пройти в свой вагон, который делила еще с двумя артистками цирка. Как только она встала из-за стола, ее окликнул Буайяр:
– И еще, девочка моя. Наверняка тебе интересно немного узнать о новоприбывшем, верно?
Получив утвердительный ответ, он продолжил:
– Ему сильно доверять не стоит. Он много лет прожил среди военных, солдат. Поэтому думает, вероятно, так же, как и наши бравые завоеватели Африки.
– Он негр?
– Нет, он араб. Разницы немного, но все же он кровью ближе нам, чем неграм. В общем, о чем я – он пока будет грузчиком, и я не советую тебе влиять на него, чтобы сподвигнуть на подвиги, которые он явно захочет совершить, учитывая способ, каким он попал в наш цирк.
– А какой это способ? Мы очень долго не могли понять и гадали, почему его шатер, в котором он спал, охранялся, причем полные сутки. И, честно сказать, так и не пришли к логическому выводу.
– Ответ весьма прост.
Сказав это, Буайяр запнулся. Что-то внутри заставило его замолчать. Посмотрев Клэр прямо в глаза, старик все-таки произнес:
– Он купленный. То есть раб, понимаешь? Хозяин у этих самых вояк его купил, как только тот им надоел своим своеволием! Вот поэтому с огромной осторожность надо к нему относиться. Мало ли что он захочет вытворить, лишь бы получить свободу, которую все никак не может обрести.
Дослушав деда, Клэр поблагодарила его и медленно удалилась в свой вагон. Ее потрясению не получится найти эпитеты, поскольку в этот самый момент она поняла, что в цирке, возможно, практикуется рабство, и это и есть та самая тайна, которую скрывает ее дедушка, и которую так страстно пытается выяснить Моррейн. Придя к дедушке с одним вопросом, Клэр уходила от него сразу с несколькими, не получив должного ответа и на первый.
Глава VIII
Графин, ранее наполненный водкой, стоял полностью пустой. Ужас, охвативший Густава и Альфонса Лорнау, немного отступил под натиском огненной воды, но оставил неизгладимый след на сердцах и душах их обоих. Поверить в слова Омара оказалось невероятно трудно, и они упросили его рассказывать все до самого конца, не тая и не привирая. Поведав почти полностью свою историю, бен Али удалось окончательно убедить братьев Лорнау в своей честности.
– Теперь же стало понятно, почему тебя не занесли в книгу членов труппы, – промолвил Альфонс, – но ты так и не сказал нам, есть ли у тебя какие-нибудь способности. Ведь не ради использования тебя в качестве бесплатной рабочей силы ты оказался здесь.
– Вы правы, – согласился Омар, потеряв практически все былое стеснение, – самое главное мое умение – это превосходное управление с лошадью. За годы в пустыне среди бедуинов сделали свое дело. К тому же и военные некоторым особенностям научили.
– Наездников здесь пруд пруди, – сказал Густав, – взять даже почти всю нашу семью, одни наездники да фехтовальщики.
Омар продолжил:
– Помимо владения оружием, как огнестрельным, так и холодным, и другим стрелковым, я обнаружил в себе примечательную способность, когда упражнялся в фехтовании.
– Что же это за особенность? – вопрошал Альфонс, с надеждой взглянув на бен Али.
– Я могу холодное оружие отлично глотать без причинения своим органам и глотке совершенно всякого ущерба. Именно ради этого я отлил особую тонкую шпагу, очень легкую в контроле, когда она оказывается внутри пищевода. По счастливой случайности, шпага оказалась при мне, здесь, в моем багаже, посему я надеюсь ее опробовать, поскольку еще ни разу не глотал настолько длинного предмета.
Братья Лорнау переглянулись. Им явно понравились озвученные Омаром умения. Видя его крепкое тело и слыша здравые мысли, исходившие из его мозга, им хотелось испытать их на прочность. Альфонс резко поднялся и сказал:
– Ты нас вдвойне удивил, Омар. Надеемся, что ты как можно быстрее получишь возможность показать свое мастерство. Еще не было в нашем цирке шпагоглотателей, по крайней мере, на нашем с братом веку они не встречались.
– Истинно так, – согласился Густав, пробубнив своим глубоким басом.
Альфонс решил повести Омара дальше, вглубь состава. Густав, помахав рукой ушедшим, вновь взял в руки газету и продолжил читать с того самого места, на котором прервался при входе в вагон посетителей, будто никакой встречи вовсе и не произошло. На самом же деле глава семьи Лорнау стал вынашивать интересный план, который можно было бы реализовать, используя новоприбывшего. Если вы сейчас подумали, что план заключался в некоем тайном перевороте и подобной ему вещи, то нет, заверю вас и успокою, что Густав Лорнау слишком дорожил своим местом в цирке, поскольку, уже не принимая участия в представлениях, он продолжал получать полноценный доход в размере пяти тысяч франков в месяц. Больше него в цирке получали только Мишель Буайяр и Герман Скотт, но не на много. Его план заключался исключительно в получении сверхприбыли от использования умений Омара. Обычная коммерция, ничего интересного. Едем дальше. Вернее, поезд-то встал на стоянку на станции-дублере в городе Монтелимар, что шел после Авиньона. Но путешествие по «Горе» продолжалось. Пройдя последний, третий вагон семьи Лорнау, Альфонс и Омар оказались в вагоне-ресторане. В третьем вагоне Лорнау проживали представители молодого поколения династии, сыновья Густава: близнецы Блез и Карл, а также Герман и Феликс. Феликсу было всего четырнадцать лет, поэтому он являлся самым молодым представителем династии, Герман был старше всего на год, но очень этим гордился и любил поставить младшего брата «на место», за что часто получал сам от старших братьев и отца. Близнецы Блез и Карл, о выходках которых уже рассказывал Венцель Лорнау, как и положено большинству близнецов, почти все время проводили вместе. Поначалу Пьер Сеньер хотел отправить их в Группу уродов цирка, но Густав запротестовал, заявив, что они слишком красивы для уродов, а то, что они близнецы, вовсе не дает право причислять их к уродам. Удалось убедить только в первом аргументе, и братья стали частью труппы. У каждого из них были светлые, как и у всех Лорнау, волосы и светло-синие глаза, ростом они почти не отличались (но Блез был чуть выше), одежду, разумеется, носили одинаковую (но не всегда). Различить их можно было по голосу, поскольку у Карла он был чуть хрипловатым из-за того, что однажды ему пришлось испытать на себе наказание Хозяина, а у Блеза он был чуть выше и мягче. В качестве членов труппы братья вначале развлекали публику именно как близнецы, пускай и не в «Квартале уродов» (что это такое, вы узнаете позднее, дорогие читатели). Однако позднее решили научиться верховой езде у отца и дяди, а после обучились еще и фехтованию. Посему их выступление включает в себя фехтование верхом на лошадях. Такое представление публику каждый раз приводило в восторг, из-за этого Пьер Сеньер позволил братьям выступать отдельным номером, а не внутри номера наездников. Так прибыли в цирке стало еще больше.
Вы, наверняка, обратили внимание на то, что была упомянута при описании вагона Густава Лорнау женская кровать с ширмой. Так вот она принадлежала единственной дочери Густава и, собственно, единственной женщине в этой цирковой династии. Спросите, куда же делись матери детей Альфонса и Густава? Тут гадать не придется. В девятнадцатом веке смертность во время родов была чрезвычайно высокая, поэтому ни жена Густава, ни жена Альфонса сохранить себя не сумели, отдав жизнь своим детям. Они погибли, чтобы дети их жили. Возвращаясь к единственной дочери Густава и, соответственно, племяннице Альфонса. Звали ее непримечательно – Агнес. Было ей двадцать лет, то есть она уже вступила на путь взрослой женщины, по меркам того времени, и полностью сформировалась как биологическое существо, что, по идее, давало ей право жить в женском вагоне. Однако так бы и было, если бы отец Агнес не заболел подагрой. Болезнь в то время была полностью неизлечима и неминуемо приводила к смерти человека, мучительной и долгой. Ноги Густава распухли и со временем покрылись незаживающими язвами, именно поэтому ему стало почти невозможно передвигаться и потребовался каждодневный уход. Роль сиделки досталась Агнес, из-за чего ей пришлось прекратить выступления на манеже, хотя она была очень востребованной укротительницей, и переустроиться в качестве швеи, подрабатывая по нескольку раз в неделю, дабы ее не выбросили из цирка, как тунеядку. Густава выбросить было невозможно – он являлся главой целой семьи, и с ним ушли бы все, и никто бы не смог удержать их. Но одного несущественного представителя династии выкинуть было вполне возможно, потому как Густав чисто физически не смог бы покинуть цирк. В обязанности Агнес по уходу за отцом входила обработка ног мазями, настойками; она помогала отцу ходить до нужника и до душевой кабины, когда цирк стоял в городах. Помимо этого, Агнес служила отцу секретарем и личным официантом. Девушка совершенно не жаловалась на свою судьбу и понимала, что просто обязана служить отцу. Бывали дни, когда Густав отпускал дочь к подружкам, например, к Клэр, чтобы она могла отдохнуть. Но по большей части Агнес либо отказывалась, либо принимала право отдохнуть, но, будучи у подруг, часто плакала, дабы немощный отец не видел ее слез, поступавших из-за усталости и невозможности помочь сильнее. Доктор Скотт, выступая в качестве лечащего врача Густава, разводил руками, говоря, что подагру можно лишь контролировать, не употребляя алкоголь, жирную пищу, в частности мясо, а также стараться не сидеть в кресле полный день, дабы ноги не иссыхали. Большего Герман и не мог сказать, поскольку взаимосвязь болезни с превышением уровня мочевой кислоты в крови будет открыта много лет спустя. Казалось бы, несчастная судьба у этой девушки, Агнес Лорнау, но это с какой стороны посмотреть. С одной стороны, да, судьбе не позавидуешь: чтобы раздеться перед сном, приходиться постоянно прятаться за ширмой, дабы отец не заметил, как дочка выросла (будто он не знал, как); на сон времени оставалось крайне мало, потому что Густав любил до крайней ночи сидеть за бумагами или за какой-нибудь интересной книгой, и приступ мог его схватить в любую минуту; но даже ночь не была спокойной много раз – ночные приступы болезни самые жуткие, Агнес приходилось просыпаться от ужасающего вопля пятидесятилетнего старика, чтобы накладывать на ногу холодный компресс, а если это не помогало – обращаться за крайней помощью. Для таких случаев доктор Скотт выделил Густаву и Агнес многоразовый шприц и небольшой флакон, на этикетке которого на латыни было написано «Оpium», намекая на содержимое. Агнес набирала в шприц темно-коричневую жидкость и колола прямо в ногу, нащупав самую толстую вену. Используя опиум, Густав еще быстрее приближал себя к смерти, однако в моменты, когда боль, будто сразу несколько медвежьих капканов вцепились в ногу, одолевала по нескольку часов, разум его оказывался в прострации, теряя всякий контроль, требуя скорейшего прекращения этой мучительной пытки. И выбора не оставалось, как пускать в вену яд, медленно убивающий организм, заставляя его разлагаться изнутри. Подагра же разлагала организм снаружи. Это была своеобразная плата за хорошую жизнь, которую успех прожить Густав Лорнау. Другой же стороной это покрытой кровью медали была некая стабильность и безопасность. В цирке были известны случаи, когда ненужных людей, как было сказано выше, просто выбрасывали на улицу. Густав Лорнау отчетливо осознавал, что Хозяин имеет с его семьи баснословный доход, исчисляемый десятками и десятками тысяч франков. К тому же, Густав пользовался большим уважением со стороны Буайяра и Сеньера, выступая щитом для членов семьи, что, однако не всегда помогало, поскольку супротив гнева Хозяина ничто не могло возыметь. Три вагона для одной семьи – слишком большая честь, поэтому эту честь приходилось отрабатывать. Если бы не уход со стороны Агнес, то Густав мог бы мучится еще сильнее, и не мог бы работать с бумагами. Бумаги эти касались, в основном, финансовой части работы цирка. Выйдя на творческую «пенсию», Густав стал подрабатывать казначеем у Буайяра, который, в силу своей занятости, не имел возможности постоянно следить за использованием средств. Эта роль выпала Густаву, который радостно ее принял. Теперь же Густав, больной, совершенно не слушавший советов доктора Скотта (вспомните хотя бы графин водки), занимался делом, которое было ему по душе – считал деньги. Причем очень смешным было то, что зарплату назначал себе он сам, часто премировал и себя, и семью, но при этом ни разу не был уличен в своих небольших махинациях. Но, говорят, все временно на этом свете.
Агнес, не присутствовавшая при беседе братьев Лорнау и Омара, в это время находилась во втором вагоне-ресторане, где было куда спокойнее и тише, поскольку все основные самодуры сидели в первом, который вам был обильно описан. Компанию Агнес составляли непримечательные артисты цирка: уже известный вам Петр Дубов, как всегда одиноко сидевший за столом в уголке; Иоганн фон Ромм, главный капельмейстер цирка, человек совершенно ничтожный и тихий, предпочитавший исправно выполнять свою работу, а не болтать с другими артистами. Этот вечер стал одним из немногих, когда господин Ромм позволял себе расслабиться и хорошенько поужинать. Среди прочих в этом вагоне решил отдохнуть Алекс Моррейн, дабы не натыкаться на тех артистов, что его изрядно недолюбливали (а таких было больше, чем язв на ногах Густава).
В первом вагоне-ресторане, в который зашли Альфонс и Омар, находились все те же люди, которые находились в нем пару глав назад. Добавилось еще несколько человек, тоже артистов. Увидев, что с Альфонсом стоит неизвестный никому человек, все быстро догадались, кто пришел к ним. На лицах людей возникли улыбки, в глазах засветился огонь любопытства, а в мыслях мелькало: «Господи, как он хорош!» и «Какие же у него способности, интересно?». Выйдя на середину вагона, Альфонс представил новоприбывшего:
– Друзья мои! Разрешите потревожить вас ради счастливого случая! Рядом со мной стоит человек, которого вы все ожидаете увидеть уже вторые сутки! Знакомьтесь – Омар бен Али, прибыл в наше шапито из Алжира!
Омар поклонился и поприветствовал всех своим красивым голосом. Ответом ему стал шквал аплодисментов и выкриков: «Приветствуем! Ура! Какая радость» и пр.
– Омар пока что поставлен грузчиком, но он поведал мне о своих феноменальных способностях, так что, я полностью в этом убежден, через несколько недель он уже будет выступать на манеже вместе с нами!
Снова раздался шквал аплодисментов, смутивший араба. Еще никогда и нигде его так не приветствовали. Так тепло, ласково, весело и приветливо. Иной раз можно приветствовать очень жестоко или безразлично, а именно «приветливое» приветствие не от каждого поступит. Альфонс пригласил Омара присесть за единственный оставшийся свободным столик, дабы у него была возможность со всеми поговорить. Как только Омар сел, сразу посыпались вопросы от новых знакомых. Омар, казалось, потерял всякие остатки стеснения и охотно на вопросы отвечал. Больше всего вопросов доставалось от ребят из семьи Лорнау, что было неудивительно, поскольку юношам было очень интересно послушать истории от человека, жившего в пустыне и среди военных. От девушек также не мало вопросов поступало, в основном, касательно его образа жизни и тренировок для поддержания формы. Девушки есть девушки, и тут не изменить ничего; их вопросы казались совершенно несущественными Альфонсу, который косился на Катрин, которая, в свою очередь, не отрывала глаз от новоприбывшего. Омар старался отвечать на все вопросы максимально честно, но в некоторых местах ему приходилось затаивать и немного лгать, чтобы его жизнь оставалась только лишь его жизнью. Но он медленно осознавал, что отныне почти никакой «своей» жизни не получится иметь. Толстушка Бернадетт решила услужить Омару и постоянно подносила стаканы с кофе и булочками, невзирая на повторявшиеся отказы бен Али. Всем было невероятно интересно ближе узнать этого таинственного (до недавнего времени) артиста, что прибыл в их цирк.
Примерно до полуночи продолжалось знакомство Омара с артистами цирка. После полуночи же все потихоньку стали расходиться по своим вагонам, дабы не возбуждать лишнего подозрения со стороны Буайяра. Поезд тронулся и продолжил путь до Лиона, который был почти в двух днях пути. Снега за окнами становилось все больше, что вселяло в артистов надежду встретить Рождество в одном из городов, украшенных снегом. В рождественские дни в цирке устраивались особо красочные и пышные представления. На кухне готовились рождественские сладости, а детишкам посетителей бесплатно раздавали подарки от имени Пьера Сеньера. От этого и детишки, и их родители пребывали в восторге, сопряженном с удачей и радостью от того, что им удалось попасть в цирк. Поскольку в такие дни цирк напоминал современный музей, наполненный туристами из всех стран мира. Судя по скорости движения поезда, цирк прибудет в Лион не раньше 18 декабря, это значит, что именно в Лионе состоится рождественское представление «Парадиза», потому что меньше недели ни в одном городе цирк не проводит, особенно в городах крупных, с населением свыше ста тысяч человек, как Милан, Рим, Мюнхен, да тот же Марсель, в котором «Парадиз» задержался на две с половиной недели.
Возвратившись к себе в вагон, Омар сразу лег на кровать, задумавшись. Что ему думалось, наверное, каждый из вас поймет и догадается, если когда-нибудь оказывался в ситуации, напоминающей ту, в которой очутился наш герой. Неожиданно вдруг ему вспомнилась семья, впервые за все время, что он провел на фрегате, добираясь до Марселя, и за те два дня, что были им проведены уже в цирке. Что происходило в жизни его близких в эти дни, Омар знать не мог, за что страшно переживал, стараясь сейчас представить, будто у них все в порядке, или, хотя бы, не так плохо, как могло бы быть. Впервые вспомнился погибший брат. Однако теперь Омар не винил себя в его смерти лишь в том ключе, что единолично ответственен за это. Он будто стал мудрее, а, может быть, и лицемернее, сам того не замечая. «Но кровь брата», – думал Омар, глядя в потолок, – «лежит не на моих только руках. Солдаты, Жёв, остальные члены семьи, в конце концов! Они все отчасти виновны!» Не подумайте, что Омар переложил почти всю ответственность на других людей и этим продемонстрировал свою мудрость обретенную. Такой поступок мудрости, разумеется, не прибавляет, однако такой именно поступок является самым прагматичным с точки психологического давления человека на самого себя.
Клочки и обрывки каких-то мыслей касательно отца так и кишели в его голове. Кем был для него отец? Если сказать банальное для текстов такого рода слово «всем», то это означает преувеличить в масштабах до того огромных, что высмотреть в этом бассейне лжи толику истинности окажется задачей просто невыполнимой. На деле же отец для Омара не представлял того авторитета, с которого можно было бы смело брать пример, как маленькие мальчики, восхищаясь супергероями, берут с них пример и выдумывают себе всякие суперспособности. Но осознание этого факта пришло к Омару лишь сейчас, когда он, получив возможность, уже сумел сравнить. До этого он свято был убежден в непогрешимости отца, что все действия, совершаемые им, а, впоследствии, и его сыновьями, в том числе и Омаром, несли исключительно вынужденный характер, направленны на избавление от оккупации, на восстановление власти великого султана. Однако пожив среди французов, разузнав все детали, Омар пришел к выводу о том, что этот пожизненный сепаратизм и газават, объявленный самовольно его отцом, без одобрения имамами, не имеет под собой почти никаких логичных оснований, поскольку Алжир уже почти три десятка лет считался владением Франции. Но, как думалось теперь Омару, отец его представлял собою ультраконсервативного мусульманина-воина, ничего, кроме Корана не признававшего. Он жил при султане и был уверен, что всегда будет биться с неверными во имя Мухаммеда, причем исключительно на вражеской территории. Но вдруг, совершенно неожиданно, султан, на которого он молился, показал, насколько на самом деле слаб. Весь Алжир, весь Тунис оказались под властью тех самых неверных, которых клялся резать он, и не оказалось больше священного защитника рядом. Но, для кого к сожалению, для кого к счастью, зверств никаких устроено не было, всем позволили жить прежней жизнью, лишь с тем небольшим, но существенным изменением, что флаг в крепости стал развеваться другой. И что же он сделал, этот молодой воин из клана бен Али? Принял? Нет, принять никак нельзя, это сродни бесчестной смерти. Он – воин, рожденный убивать. Этим он и занялся. Со временем его обычные набеги стали более хитрыми и продуманными. Поселившись почти что в самой пустыне, не принимаемый в клане за радикализм и отвергнутый, как ему казалось, продажной верхушкой имамов-ибадитов, он имел возможность скрыться хоть от самого Аллаха среди песков и оазисов. Потом, заведя каким-то чудом семью, он вырастил семерых безжалостных убийц, таких же, как он сам. Впоследствии потерял из них четверых, сражаясь с отрядами майора Жёва. Узнав, что младший сын, Омар, оказался в плену, он несколько раз безуспешно пытался его вызволить из, как ему представлялось, обители неверных грешников, но возраст дал о себе знать. Тогда он решил послать своего старшего сына с той же целью. Что происходило дальше, вам известно. Но только теперь, уже находясь очень далеко от родного дома, Омар осмелился все это обдумать, достать пыльную шкатулку с семьей из самого дальнего и темного угла своих воспоминаний. В голове у него, однако, стала твориться неразбериха. Он почему-то вспомнил мать, с которой никогда не был по-настоящему близок, как любой ребенок с любящей матерью, поскольку отец это строго пресекал. Вспомнил сестер, которые боялись даже по имени его называть, вечно снуя вокруг матери. Любили ли они его? Любила ли мать своего сына? Любили ли сестры своего брата? У Омара было на это однозначное мнение – разумеется, любили. Однако сумасшедший диктатор-отец, к тому же еще и религиозный фанатик, возымевший себя Салах ад-Дином, умел вполне доходчиво объяснить, что любовь такую необходимо скрывать. И что же для Омара все-таки значила семья? Казалось, здесь уже он и сам не вполне мог ответить на этот вопрос. Семья научила его скорее многим физическим качествам, будь то умение плавать, быстро бегать, драться и ездить верхом (глотать холодное оружие он научился сам). За это также должны идти признательность и благодарность, и они шли. Без этих умений у Омара вряд ли получилось бы дожить до настоящего времени повествования, равно как и вряд ли появилась бы возможность оказаться в гарнизоне Орана, а позднее и в цирке «Парадиз». Но голова Омара, то, что он чувствует, как контактирует с другими людьми, не из семьи, мало их волновали. «У тебя не должно возникать в голове и крохи любой отвлекающей мысли, кроме той, что принесет твоей родине свободу!» – говорил его отец. И поначалу данные слова отца казались ему единственно верной догмой, следовать которой он был клеймен. Но, оказавшись в гарнизоне, посреди французских солдат, пообщавшись с Жёвом, Омар понял, как важно для человека уметь читать, писать, мыслить и взаимодействовать с другими людьми, а не только резать им глотки. Однако он свою семью искренно любил и не хотел для нее каких бы то ни было неприятностей, пускай и вызывающихся чаще всего по причине безрассудства отца, и понимал, что тихая и мирная жизнь для них была более невозможна. Понимал он и то, что, вероятно, поисковые отряды Жёва рано или поздно разыщут жилище семьи бен Али, вернее, ее радикальной ветви.
Омар закрыл глаза, прислушиваясь к стуку колес, к которому никак не мог привыкнуть, больно уж в новинку. Ритмичные покачивания вагона одновременно немного пугали, заставляя слегка вздрагивать, и успокаивали, отгоняя мрачные мысли. Окон у вагона не было, поэтому Омар не имел возможности любоваться зимним пейзажем, но холод, исходивший от неотапливаемых стен (система отопления вагонов была крайне запутана), напоминал ему, что он уже очень далеко от солнечного Орана. Ему не терпелось увидеть снег. Он читал о нем в книгах, знал, что это такое, по рассказам тех же гарнизонных солдат, но вживую ему предстояло впервые его увидеть, что сильно завораживало. И вдруг, от открыл глаза, кое-что для себя, наконец, прояснив. В какой-то тьме, вверху, где-то чуть видно на потолке, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Ему показалось, что он как будто ножом отрезал себя сам от всех всего, связанного с прошлым, в эту минуту. Он решил отныне жить настоящим. Он словно переродился, обретя, обретя новые цели и ориентиры. Не существовать, как говорил он до сего, но жить – ради себя, ради собственного совершенствования.
Глава IX
К утру, когда «Гора» почти на полном ходу мчалась по своей особой дороге, а до Лиона оставались сутки пути, Омара знал почти весь цирк. Он теперь уже спокойно стал проводить время в вагоне-ресторане, став местной знаменитостью. Он успел познакомиться с Клэр, которая, как и многие другие, обратила внимание на его неестественного для араба цвета глаза. Лишь у нее хватило смелости озвучить это Омару при знакомстве, что позволило бен Али сделать вывод, что этой смелости у нее было столько, что хоть ушами пей. У вас еще будет возможность убедиться в этом, дорогие читатели, главное – не бросайте читать.
Вскоре молва о том, что об Омаре бен Али все отзываются как о будущем великом артисте, дошла и до Мишеля Буайяра. И, дабы не допустить дальнейшего распространения этой ложной информации, а если уточнять, то для, того, чтобы об этом не прознал Хозяин, он решил вызвать Омара к себе в вагон для короткой беседы. Узнав от Клода, что Буайяр хочет его видеть, Омар, находясь в этот момент в вагоне Альфонса Лорнау, покорно отправился к управляющему, справедливо полагая, что ничем хорошим беседа эта не обернется.
Однако Омар направлялся к Буайяру полностью уверенный, что ничего отвратного не совершил, да и не мог он этого сделать за двое суток, из которых он больше спал, нежели бодрствовал. Может, старик вообще хотел сообщить что-то приятное, хотя, по лицу Клода, выражавшему ликование обиженного мальчишки, наконец добившегося возмездия за сломанную игрушку, это вряд ли можно было допустить. Как ранее узнал бен Али от Клэр, которая не спешила говорить, с кем состоит в близкородственных связях, Буайяр редко кого к себе вызывал даже «на земле» (то есть не в пути, а во время стоянок цирка в городах), а, чтобы вызвать человека прямо в поезде, заставив преодолеть расстояние в несколько десятков вагонов – такого почти никогда не случалось. Это слово «почти» подтолкнуло Омара спросить о случаях, когда же это случалось, и какие этому способствовали обстоятельства. И только Клэр успела открыть рот, дабы поведать (она, как и Омар, находилась в вагоне Альфонса Лорнау), как раздался рявкающий голосок Клода, который дал арабу две минуты, чтобы привести себя в некий порядок перед аудиенцией, невзирая на то, что вагон его находился достаточно далеко. Делать было нечего, пришлось идти. Но, как чуть выше уже было сказано, Омар не видел за собой поступков, могущих спровоцировать разговор так, чтобы шел он в формате допроса и морального избиения. Посему у Омара сохранялось настроение спокойное и жизнерадостное, пусть и разбавленное каплями сомнения.
Перед тем, как войти в вагон, Клод остановил бен Али и дал несколько указаний, как себя следует вести; указания эти почти не отличались от тех, что озвучивал Альфонс перед знакомством с Густавом. Только теперь эти почти идентичные слова невероятно раздражали Омара. Лично он был уверен, что это потому, что исходили они от грязного подхалима, даже не имевшего фамилии. Когда они все же вошли внутрь вагона, то он показался Омару мрачным обиталищем старого крота, поскольку света в нем было настолько мало, что любой человек, если бы он вошел сюда, мог почувствовать себя настоящим слепцом.
Буайяр сидел за столом, разобранном из состояния обеденного в состояние письменного. Старик высматривал что-то в бумагах, разумеется, почти ничего не имея возможности увидеть толком. На столе стояла небольшая керосиновая лампа, от которой пользы было едва больше, чем от дырявой лодки посреди океана. Обратив внимание на вошедших, Буайяр молча пригласил Омара за стул, одиноко стоявший напротив стола, а Клоду указал на дверь:
– Простите, я не понимаю, – судорожно произнес Клод, подходя ближе.
– Выйди пока что, Клод, – сказал Буайяр и убрал в сторону бумаги, – погуляй несколько минут, а мы в это время поговорим.
– Но…месье Буайяр…я…
– Вон выйди, баран глухонемой! – с чугунной тяжестью взревел Буайяр.
Клод поспешил удалиться. Омар, сев на указанный стул, пребывал в некотором удивлении от увиденной сцены. Никогда прежде он бы не подумал, что Клода не допускают до каких-либо дел. Буайяр же прибавил немного огня в лампе и, поняв, что этого явно недостаточно, в течение пары минут зажег свет во почти всех лампах, находившихся в вагоне. Сделав дело и вернувшись за стол, он заговорил:
– Знаешь, Омар, здесь существуют правила, которым каждый должен следовать, независимо от того, кажутся они ему несущественными или дикими, либо же нет. Правила позволяют контролировать наши поступки и эмоции, ограничивая тем самым нашу звериную сущность. Сегодня утром до меня дошли сведения, что ты уже успел стать знакомым всей труппе, а с некоторыми артистами и вовсе чуть ли не сдружиться. Я вынужден тебя предупреждать, Омар. Ты в цирке всего третьи сутки, но уже проявляешь ненужную и местами опасную активность, к тому же сопровождая ее чистой ложью относительно твоего рабочего статуса. Тебя многие артисты считают полноправным артистом, таким же, как и они. Но я напомню тебе, ты – простой грузчик, даже еще не приступивший к работе. Не знаю, как у тебя получится с этой-то работой справиться, поскольку у тебя явно самая активная мышца – это язык. Будь добр вернуться к себе в вагон и не выползать из него, пока тебе этого не позволят. Желаю доброго дня!
Омар опешил:
– Подождите, вы разве не для беседы меня пригласили? Вы не дали шанса мне озвучить свою позицию.
– А зачем? – Буайяр усмехнулся, – твое мнение разве кому-то нужно? Мне не нужно уж точно.
Омар вскочил со стула, чем немного испугал Буайяра и заставил его сжать кулаки и выпучить глаза:
– Нет уж, вы меня выслушаете, – Омар приблизился к столу и пристально посмотрел Буайяру в глаза, – я не позволю разговаривать со мной, как с дерьмом!
Вдруг в вагон зашла незнакомая девушка. Вошла с противоположной стороны, спиной к Буайяру. По стуку небольших каблуков он, однако, сразу догадался о личности посетителя. Девушка была одета весьма по-простому: аккуратные ботиночки с известными каблуками; брюки, сшитые, вероятно, из дорогой и очень качественной ткани, весьма хорошо сидевшие на стройных тонких ногах; такая же стройная талия подчеркивалась шерстяным жакетом без рукавов, открывая свету белоснежную рубашку, плотно прилегавшую к телу. Омар не сразу обратил внимание на внешность девушки, сконцентрировав интерес на выражении лица Буайяра в тот момент, когда девушка заговорила:
– Месье Буайяр, секретарь куда-то подевался, так что папа отправил меня за вами.
Золотистый голос девушки все-таки заставил бен Али поднять на нее взгляд. Совершенно случайно оказалось так, что взгляды их встретились. Оба сразу их отвели, как бы страшась чего-то. Буайяр медленно поднялся и, махнув рукой Омару, пошел к человеку, позвавшего его через свою дочь. Девушка пошла следом, не проронив боле ни слова. Омар машинально слегка поклонился и пошел было из вагона, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее – не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее живописной фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она взглянула на него, было что-то особенно доброе и нежное. Когда он оглянулся, она также повернула голову. Искрящиеся, казавшиеся затемненными от густых длинных ресниц, изумрудные глаза ласково, пристально остановились на его лице, и тотчас перенеслись на ожидавшего шпрехшталмейстера. В этом коротком взгляде Омар успел заметить легкую оживленность, которая играла в ее лице и порхала между искрящимися глазами и едва заметной улыбкой. В душе Омара осталось сладостное чувство, которого он не испытывал прежде. Пораженный произошедшим, он вышел из вагона, полный надежд увидеться с незнакомкой вновь.
В проходе ожидал Клод, докуривая очередную сигарету. Увидев Омара, выходящего из вагона, он поспешил забежать внутрь. Омар же отправился к Альфонсу, надеясь поделиться с ним впечатлениями. Идти, однако, пришлось ему немного меньше, чем он думал. Альфонс ожидал араба в вагоне-ресторане. Там же находились Клэр, Венцель Лорнау, Катрин и еще несколько артистов. Завидев, как бен Али заходит в вагон, Клэр подскочила и сказала:
– Ну как? Что он тебе сказал?
– Я так понимаю, что особо ничего страшного не произошло, – подметил Альфонс, вглядываясь в глаза бен Али, – или я ошибаюсь?
– Сложно сказать, – сказал Омар, занимая свободное место, – он успел разве что разъяснить пару вещей, от которых я был не в восторге, наподобие запрета выходить из вагона без стороннего одобрения и каких-то странных правилах здешнего поведения.
– Не переживай, Омар, – произнес Альфонс, – можешь быть уверен, что право свободного хождения по поезду у тебя есть, за тебя поручится Густав, он цирковой казначей, имеет большое влияние. Про правила, которые для тебя обозначил старик, даже не думай, ему не хочется, чтобы в цирке появился кто-то, кто мог бы свободно мыслить и заражать этим других артистов.
– Почему же вы тогда все свободно ходите, не навлекая на себя его гнев? – возмутился бен Али.
Клэр устало вздохнула, понимая, что ей придется рассказать новоприбывшему о своем статусе. Альфонс допил содержимое стакана, стоявшего на столике, и подсел к Омару.
– Послушай, ну сам посуди – ты всего трое суток в цирке. Да, это наша вина, если это так можно назвать, что ты уже такой популярный, ведь если б не я, вытащивший тебя из твоего вагона, ты продолжил бы в нем молча сидеть, ожидая команд сверху, как раз так, как этого хочет Буайяр. От этого идет первая причина. Вторая же исходит от того, что каждый из нас, исключая Клэр, в цирке служит уже более десяти лет, кто-то вообще появился на свет в «Парадизе». Для них даже прозвище придумали – «рожденные в Раю», ха-ха! Некоторых людей просто раздражает факт того, что есть люди, вмиг становящиеся популярными, и они пытаются использовать все имеющиеся у них рычаги давления, в первую очередь, власть, лишь бы ослабить и унизить перед собою этих людей. Таков жизненный цикл, потому что все разные. Буайяр, видишь, такой.
Заметив на себе укоризненный взгляд Клэр, Альфонс поспешил исправиться:
– Ну, может и не Буайяр, но старина Клод точно такой вот. Я с самого начала обратил внимание, что ты ему не нравишься. Ты слишком свободный, это его раздражает. Это раздражает всех их, главных. До того, как стать личным помощником старика Буайяра, Клод работал с нашими уродцами. Вот работа-то была в радость ему! Совершенно безмолвные, психически и морально слабые, полностью покорные. Были бы все такими идеальными уродами, то и жизнь была бы намного легче, согласен?
Омар, как и все присутствующие, посмотрел на Альфонса с непониманием его слов. Поняв, что начал закапывать сам себя, Лорнау-младший поспешил вновь исправиться:
– Эээ…ну…ты меня понял, надеюсь, – Альфонс, чтобы защититься, слегка рассмеялся, – а вот Клэр, например, имеет защиту потому, что приходится старику Буайяру внучкой…
– Вот прохвост старый! – бросила девушка, – то несешь несуразицу, то людей сдаешь с потрохами!
Омар взглянул на Клэр с неописуемым интересом, от чего той стало не по себе. Во взгляде бен Али можно было прочитать закипавшую ненависть к человеку. Клэр, дабы не доводить до возможного конфликта, быстро взяла ситуацию под свой контроль:
– Омар, не надо паники, – сатирически сказала девушка, – я совершенно не имею никакого отношения к делам, что проводит дедушка. Все наше общение сводится к совместному ужину, и то, чаще всего только в дни, когда цирк переезжает. А «защиты», как выразился месье Лорнау, у меня никакой не присутствует. Хожу я по поезду свободно потому, что не боюсь наказания, прекрасно зная, что его не последует. И тебе советую поступать также.
Омар слегка остыл. Все успокоились. Бен Али крикнул Сюлару, который все это время стоял за баром, чтобы тот сварил ему крепкого кофе. Араб не решился никому рассказать о своей встрече с неизвестной девушкой, при этом не отпуская мыслей о ней. Ее белокурые волосы, достигавшие середины спины, ее изумрудные глаза, пронзавшие насквозь, ее белое лицо, все это не давало покоя Омару, который пытался отвлечься, вступая в диалог, шедший в вагоне-ресторане, но каждый раз его мысли вновь концентрировались на ней. А разговор шел о Лионе, об этом можно было и не гадать. Обычно зимы в Лионе были малоснежными, либо обходились без снега вовсе. Насчет зимы 1869 года, а именно пока только декабря и наступавшего в этот месяц Рождества, можно было также не сомневаться, что снега будет мало. Снегопад, чудом произошедший прошлой ночью, не оставил практически никаких следов на земле, разрушив все надежды многих артистов, долгое время не видевших настоящей, снежной зимы. Несмотря на наличие на востоке Альп, Лион и окружавшие его земли сильно холодным регионом не были. Даже наоборот, самый суровый климат в метрополии наблюдался (и наблюдается по сей день) на севере страны, в регионах Бретань, Нормандия и Пикардия. А Лион, считавшийся по влиянию городом под номером два, после, естественно, столицы империи, зимами никогда не баловал народ. Если же отбросить погодную составляющую, то циркачей, в особенности их начальство, очень привлекала лионская публика, слывшая очень задорной и любившей всякие развлечения. В Марсель «Парадиз» приехал из Генуи, завершив свое Итальянское турне, принесшее гигантские деньги и гигантскую известность, и до этого раза никогда в Лионе не останавливаясь. По словам Пьера Сеньера, это было большим упущением, поскольку французские города были более густонаселенными, чем итальянские, а итальянцы, только что пережившие Рисорджименто, достаточно пассивно отнеслись к масштабным представлениям; это особенно было наблюдаемо на юге, в Неаполе и в Венеции. Жители ли же севера, в частности Пьемонта, Ломбардии и, отчасти, Тосканы с большим ликованием встречали циркачей. Но главный бастион сапожного полуострова – вечный город Рим – взять удалось с очень большими потерями, с финансовыми, но еще и несколько артистов погибли, что заставило Сеньера раньше намеченного отправиться во Флоренцию. Поэтому на родную Францию и, в частности, на Лион, возлагал он свои наибольшие надежды. И «Гора» неслась уже с бешеной скоростью, заставляя посуду на столах дребезжать, а людей качаться и даже иногда падать. Угля для этого требовалось невероятно много, поэтому с недавнего времени цирк, закупивший паровозы системы Мейера, которые конструировались по танковому методу, то есть не имели тендера, а уголь хранился в отдельных резервуарах самого локомотива, использовал дополнительно еще и два тендера, по одному на каждый локомотив. То есть полностью реализовывался тип кратной тяги. Это позволяло «Горе» за несколько дней преодолевать расстояния в сотни километров. Скорость следования поезда была бы еще выше, если бы в составе не находилось почти шестьдесят вагонов.
К моменту, когда произошла встреча Омара с незнакомой девушкой, которая запала тому в душу и отчаянно не хотела из нее вылезать, поезд проезжал город Валанс, и, как и были верны подсчеты Сеньера, утром следующего дня, то есть 18 декабря, должен быть в окрестностях Лиона. Большой вопрос у собравшихся вызвал тот факт, что маршрут следования цирка получался крюкообразным.
– Очень интересно, почему Хозяин решительно отвергнул юг страны, полностью исключив из турне Тулузу, Аквитанию и даже центр – долину Луары, – сказала Клэр, разглядывая маленькую карту Франции, которую достала из заднего кармана штанов, – после Лиона у нас будет Дижон, а после Дижона никаких остановок вплоть до Парижа. Это странно, как минимум.
– Кто знает, какие черви завелись в голове у Хозяина, – сказал Альфонс так, что всех вокруг передернуло, – может, они точат и точат его сознание, подбивая вот на такие бессмыслицы. Однако здесь не нужно искать подоплеки, мне кажется. Ты еще в цирке не оказалась, Клэр, когда мы совершили наше последнее до этого турне по Франции. Тогда, наоборот, весь маршрут строился на том, чтобы побывать в городах на западе страны, минуя такие гиганты, как Марсель и Лион. Так, мы на целую неделю застряли в Ла-Рошели, потому что пришлось поворачивать «Гору» обратно из-за невозможности железной дороги на дальнейшем пути выдержать весь состав.
– И что же, вы завершили турне в Ла-Рошели? – ехидно спросил Омар.
– Нет, что ты, – отмахнулся Альфонс, – мы как раз-таки поехали через центр, вместо побережья, как раньше было задумано. И завершили в Тулузе, не став доезжать до средиземноморья. Возвращались мы, вроде, через Орлеанскую дорогу.
– И как давно было это турне? – скептически спросила Клэр.
– Лет семь назад. Тогда мой брат ходить нормально еще умел. А как прошла зима шестьдесят третьего, то ноги начали опухать. Бедная Агнес помнит те жуткие дни до сих пор, словно они были совсем недавно.
Агнес в это время также не было в вагоне-ресторане, как и в прошлый раз, и ответить, правда это, или вымысел, она не могла. Но, в отличие от прошлого раза, она находилась не во втором вагоне-ресторане, а непосредственно в вагоне своего отца. У него вновь обострились боли, поэтому за ним был необходим особый уход. Вновь вступал в применение уже известный вам опиум, но теперь его требовалось гораздо больше, поскольку к меньшим дозам развивалось привыкание. И к той дозе, что применит Агнес в этот раз, привыкание также разовьется. Ничего не сделать. «Придется бежать за доктором Скоттом, чтобы он дал папе поспать», – думала Агнес, видя, как от примененной дозы коричневого яда легче не становилось.
Тут, не знаю уж, то ли на радость, то ли на беду, в вагон зашел Алекс Моррейн. Агнес, разумеется, знала, что он имеет врачебное образование, но не спешила доверять ему. В этот раз Алекс, будто предвидя возможный ход событий, оказался с докторской сумкой – кожаным саквояжем среднего размера, по всей видимости, наполненным всяческими медицинскими принадлежностями.
– О, господин Моррейн, – устало обратилась Агнес к Алексу, вставая с кровати.
– Доброго дня, Агнес, – сказал Алекс без единой доли прежней мягкости, по-настоящему серьезно, – я вижу, что совсем плохо…
– Да, к большому сожалению, дозировка опиума была увеличена, однако даже спустя полчаса совершенно не возымела эффекта.
Алекс подошел к Густаву, лежавшему на своей кровати, специально модифицированной так, чтобы оставалась возможность ногам пребывать в состоянии, похожем на подвешенное, дабы не допускать давления на них со стороны самой кровати. Густав, пребывавший в сознании, однако мало соображал в моменты приступов, и не смог различить, кто именно пришел к нему – сам Герман Скотт, либо же один из его ассистентов, среди которых Алекс Моррейн являлся старшим (как по возрасту, так и по статусу).
– Месье Лорнау, вы меня слышите? – спросил Алекс, вплотную приблизившись к Густаву.
– Мой Бог, спаси меня, избавь от этой муки, – пробормотал Густав и откинул голову, совершенно потеряв всякую возможность соображать.
– Я хотела иди в ваш вагон, за господином Скоттом, – тихо сказала Агнес, подойдя ближе, – он сказал, ежели что случится крайне сложное, то немедля звать его.
– Именно поэтому я здесь, – сказал Алекс, поставив саквояж на пол, – доктор Скотт отправил меня к вам на всякий случай, чтобы я, случись чего, немедленно оказал помощь. И я вижу, что помощь здесь действительно понадобится.
– Если вам удастся хоть немного ослабить его мучения – вам благодарность на века будет!
– Не переживай, Агнес. Попробуем несколько методов.
Агнес замолчала и предложила себя в качестве временного ассистента, что было удовлетворено. Моррейн раскрыл саквояж и достал оттуда несколько предметов: два небольших жестяных лотка, пару скальпелей, ножницы, бинты, ланцет, скарификатор, две большие иглы и железный шприц, завернутый в мокрую марлю. Все данные предметы Алекс поместил на небольшой железный столик, стоявший рядом с кроватью. Достав последние предметы, в числе которых были склянки со спиртом, опиумом и ртутью, а также длинный кусок ткани, который должен был исполнять функцию жгута, Моррейн закрыл саквояж и попросил Агнес наполнить два небольших тазика горячей водой и один принести пустой, что она поспешила сделать. Исполнив просьбу Моррейна, она поинтересовалась, что он собирается делать.
– Процедуру флеботомии, – сказал Алекс и понял, что это слово совершенно ничего для девушки не значило, – кровопускание, по-народному если.
От этого Агнес стало не по себе. Еще завидев огромное количество инструментов, которые достал Алекс, у нее что-то дернулось внутри, а узнав о том, какая именно процедура будет сейчас происходить с ее отцом, она невольно стала молиться, чем вызвала искреннее недоумение у Моррейна.
– Не время сейчас Бога поминать, – сказал Моррейн и стал мыть руки в одном из тазов, – внимательно слушай меня и делай все, что я скажу. Поняла меня?
– Разумеется!
– Превосходно. В таком случае, приступаем к флебо…кровопусканию. Резать будем сначала на локтевом сгибе, дабы очистить кровь, идущую напрямую к ногам от сердца. Далее вскроем вену на одной из ног, чтобы оттуда изгнать самую грязную кровь. Мы, к сожалению, находимся во внебольничных условиях, поэтому только этот метод и остается.
Агнес молча кивнула, выразив готовность помогать. Опустив каждый медицинский инструмент в горячую воду из второго таза, Алекс взял правую руку Густава и нащупал нужную вену. Подозвав Агнес, он попросил ее туго завязать длинную ткань чуть выше локтевого сгиба. Когда это было сделано, Моррейн обработал место с помощью салфетки, промоченной в спирте, и с помощью скарификатора вскрыл вену на руке Лорнау-старшего и быстро подставил под ней пустой тазик. Кровь хлынула струей. И пока она стекала, Алекс рассмотрел ноги Густава. Ступни их полностью покрылись трофическими язвами, почти до бедер они были опухшие и невероятно красные. Также выбрав для процедуры правую конечность, Моррейн подготовил необходимые инструменты. На сей раз скарификатор оказался слишком громоздким для вскрытия подколенной вены, поэтому Алекс решил использовать ланцет, дабы избежать слишком больших проколов и порезов. Дождавшись, когда крови изо вскрытой на руке вены будет достаточно, чтобы наполнить половину тазика, Алекс резко зажал вену и попросил Агнес взять один из бинтов, лежавших на столике, и медленно перебинтовать руку отцу. У девушки немного дрожали руки, но она смогла справиться со страхом и исполнила просьбу Моррейна. Когда она сделала пять оборотов, Алекс ее остановил и продолжил далее сам, так как вена уже была перекрыта. Профессионально перевязав руку, Алекс принялся за ногу. Благо, она находилась, как сказано было раньше, в слегка подвешенном состоянии, так что прилагать особых усилий для того, чтобы держать ногу, не пришлось. Нащупав уже на ноге необходимую вену, Алекс обработал и ее спиртом, далее взял ланцет со столика, предварительно предупредив, что из подколенной вены кровь струится намного быстрее, поэтому сразу тазик был поставлен на кровать. Проколов ланцетом нужную вену, Алекс сначала ее зажал, дабы накачать кровь, поскольку из-за того, что она почти что висела, кровь немного отступила из нее. Когда Алекс понял, что пора, то резко убрал пальцы, сдерживавшие напор, и тазик продолжил наполняться бордовой кровью. И в действительности, точно так, как сказал Алекс – из подколенной вены кровь струилась намного быстрее. Не прошло и двух минут, как тазик оказался полностью заполненным кровью. Заметив это, Моррейн так же быстро, как и в случае с рукой, снова зажал вскрытую вену и попросил Агнес забинтовать колено полностью. Завершив процедуру кровопускания, Моррейн вымыл руки в том тазу, в котором мыл их в первый раз, и взглянул на Агнес. Девушка, казалось, очень устала и готова была свалиться в любой момент.
– Это еще не все, Агнес, – громко произнес Алекс, обтирая руки полотенцем, – твоего отца следует успокоить, иначе он не сможет уснуть, а будет мучится весь день и всю последующую ночь.
– Что нужно сделать, чтобы папа успокоился? – жалобно спросила Агнес.
– То же, что и всегда – колоть опиум. Более действенных средств у нас, к сожалению, нет, медицина не придумала еще. Поэтому будем колоть. Однако теперь, думаю, эффект будет получше. Дозу мы сохраним, увеличивать опасно, может и летальный исход наступить, а нам этого, конечно, не хотелось бы.
Алекс взял склянку с опиумом и железный шприц, предварительно вставив в него иглу. Откупорив склянку и набрав четверть от шприца, Моррейн положил сам шприц на столик, решив осмотреть левую руку Густава. Он заметил, что на кисти левой руки уже вылезли трофические язвы, пусть и небольшие. Нащупав самую хорошую вену, Моррейн взял шприц и, как всегда вначале обработав место прокола спиртом, ввел дозу опиума в организм старшего Лорнау. Все использованные инструменты Алекс положил в таз, в котором перед всеми процедурами их сполоснул. Вновь вымыв руки, Алекс попросил Агнес поменять воду в тазиках и хорошенько промыть каждый инструмент. Девушка покорно выполнила поручение Моррейна.
– Последнее, – сказал Алекс и заметил, что выражение лица Агнес вновь приняло испугавшийся вид, – да не страшись ты так, здесь ничего пугающего нет. Я дам тебе несколько настоек на травах, добавляй их в чай, в кофе, что пьет отец. Перед сном по две чайные ложки давай чистой. Это поможет уснуть. Постарайся несколько дней опиум не давать ему; я вижу, что ты каждый день даешь ему опиум, потому как иначе всего за неделю такой большой флакон, что дал вам доктор Скотт, не исчерпался бы. Дам несколько совершенно банальных советов, которые и так вам известны, но вы должны как догме им следовать, иначе будет еще хуже. Убери от отца весь алкоголь, в особенности так горячо любимую им водку. Пускай ест больше каши, супов, салатов, а не жареной курицы и рыбы. Пускай пьет больше воды, воды! Так и он сможет лучше себя чувствовать, без ежедневных приступов, и ты будешь более разгружена.
– Разве можно его в чем-то убедить? – устало сказала Агнес и села на стул, стоявший рядом, – он неуправляем, по крайней мере, для меня. Может, дядя Альфонс сможет что-нибудь сделать.
– Может, и сможет, – произнес Моррейн и сел в кресло Густава, – главное, это не отчаиваться и не полагаться на один лишь опиум. Он может быть использован только лишь как средство последней обороны от болей, когда ничего более не помогает, иначе у человека появляется зависимость от этого, не побоюсь слова, яда. Ты услышала меня, Агнес?
– Конечно, доктор Моррейн! Я всеми силами буду стараться следовать вашим указаниям!
Алекс хотел было что-то произнести, как одна из дверей вагона отворилась, и внутрь вошел Альфонс Лорнау. Из-за этого Алекс резко вскочил с кресла, дабы не иметь лишних неприятностей. Альфонс недоверчиво посмотрел на Моррейна, потом на Агнес, потом переместил свой взгляд на уже спавшего Густава, и прошел к столу брата.
– Я не совсем понимаю, – сказал Густав, доставая из ящика стола коробочку, – почему здесь находишься ты, Алекс. И почему здесь так воняет спиртом и кровью?
– У папы случился приступ, и доктор Моррейн пришел, чтобы нам помочь, – быстро проговорила Агнес, чем удивила и Альфонса, и Алекса.
– Раз так, то хорошо. Надеюсь, с твоим отцом сейчас все в порядке, ему лучше?
Получив утвердительный ответ от Агнес, Альфонс открыл коробочку, в ней оказались сигары, взял две штуки, и убрал коробочку обратно в ящик стола, из которого ее достал. Потом презрительно посмотрел на Алекса и быстро вышел из вагона. Моррейн же предложил все убрать и выпить по чашке чая. Агнес вежливо отказалась, от чего Моррейн почувствовал себя преданным, однако виду не подал и, собрав все инструменты и медицинские принадлежности, откланялся и вышел через противоположную дверь. Агнес же присела подле отца и стала наблюдать за тем, как он мирно спал после перенесенных процедур. Ей самой страшно хотелось спать, если не спать, то, хотя бы, ненадолго прилечь, однако она понимала, что эта роскошь в данное время просто непозволительна.
Возвратившись в вагон-ресторан, Альфонс передал вторую сигару Омару, а сам занял свое место. К ранее находившимся в вагоне артистам присоединились двое укротителей – Хосе и Марко Оливейра, братья из испанского городска Фигерас, что в Каталонии. Они укрощали тигров и львов еще до попадания в «Парадиз» и, заключив контракт с Сеньером, продолжили заниматься любимым делом. Им было обоим уже за тридцать лет, семьи каждый из них не имел, всю жизнь отдали они профессии. Сегодня же решили они выйти, чтобы получше узнать новоприбывшего и послушать его рассказы о жизни среди песков. Как, наверное, многие из вас, дорогие читатели, смогли понять, самым часто употребляемым напитком во время переездов был алкоголь. Однако это применимо было только лишь к взрослым, и, в основном, к мужчинам. Детям, которых в цирке было с полсотни, запрещали употреблять, хотя находились смельчаки, которые проворачивали целые шпионские операции, чтобы украсть полупустую бутылочку чего-нибудь градусного. Крали чаще всего из-за красивых названий на этикетках. Если же цирк находился в городе, то повара отправлялись на рынок, чтобы приобрести продуктов, в числе которых были также кофе, а в особо крупных городах еще и чай.
Альфонс, покуривая сигару, сидел задумчивый и, будто встревоженный чем-то. Омар обратил на это внимание и подошел к нему.
– Что тебя гложет, Альфонс?
– Сейчас был в вагоне Густава. У него приступ очередной случился. Больно смотреть на это, Омар. Больно осознавать, что брата скоро может не стать…
– Не нагружай себя, – сказал Омар, – я уверен, Густав проживет еще много лет, а болезнь – это как сопровождение, посланное Господом, чтобы слишком легко не было.
Альфонс ничего не ответил Омару, продолжив курить. А Омара вновь зазвали рассказывать истории, которых у него было еще очень и очень много. Однако его мысли продолжали вариться в котле раздумий насчет личности девушки, встреченной сегодня.
Глава X
На самом же деле в личности этой девушки нет совершенно никакой тайны. С ней были знакомы если не все, то почти все артисты и работники цирка «Парадиз». Дабы, наконец, удовлетворить ваш интерес, не буду сильно долго тянуть лямку и скажу, что девушку эту звали Марин, и она приходилась единственной дочерью владельцу и директору цирка Пьеру Сеньеру. Именно из-за этого факта Мишель Буайяр оказался взят врасплох ее просьбой. Марин было всего двадцать лет, а в цирке она занималась почти всем, чем хотела. Почти не выступая на манеже, она чаще всего помогала готовить артистов к выступлениям, а также часто развлекала маленьких детишек в других «кварталах» цирка. Ее очень любили и уважали за простое и ласковое отношение ко всем, без исключения.
После того, как Марин и Буайяр вышли из вагона старика, в котором произошла первая встреча девушки с Омаром, она медленно шла за так же медленно шедшим шпрехшталмейстером. Ее это немного утомляло, так как она привыкла ходить достаточно активно, но не проявляла эмоций, просто спокойно следуя в вагон к отцу.
– Марин, можно задать вопрос? – неуверенно спросил Буайяр.
– Конечно, месье Буайяр, что же вы!
Девушка рассмеялась. Они проходили как раз ее вагон.
– Вам известно, с какой целью меня вызвал месье Сеньер?
– Откуда же мне знать об этом? Я в отцовские дела не влезаю, мне это совершенно не нужно.
Марин ненадолго умолкла, а потом сразу же произнесла:
– Вы лучше мне скажите, что это был за парень у вас в тот момент, когда я зашла. Кто он?
– Как же не сказать, скажу, – старик говорил без привычной стали в голосе, – это был Омар бен Али, новоприбывший. Три дня назад поступил, мы еще в Марселе стояли.
– И чем же он занимается? – спросила Марин с большим интересом, – на вид он очень сильным кажется.
– Ну вот силу свою демонстрировать и будет, – ехидно подметил Буайяр.
– Неужто составит Петру компанию и станет силачом?
– Ха-ха-ха, ни в коем случае! Грузчиком будет работать!
– Что же тут смешного, месье? – Марин укоризненно посмотрела на старика.
Буайяр страдальчески вздохнул. Пройдя после вагона Марин еще один, они, наконец, зашли в главный вагон поезда. Пьер Сеньер сидел на большом кожаном диване перед столом и читал тот же номер газеты, что ранее читал Густав Лорнау.
– Папа, вот и мы, – сказала Марин, – месье Буайяр так подскочил, когда услышал, что ты видеть его хочешь, хи-хи!
Буайяр побледнел, ожидая реакции Хозяина. Однако ничего плохого не произошло. Сеньер сложил газету и отдал мужчине, стоявшему неподалеку. Мужчина этот был личным секретарем директора цирка, тем самым, который куда-то подевался и из-за пропажи которого Марин пришлось ходить за управляющим.
– Это хорошо, что подскочил, – медленно произнес Сеньер, вставая с дивана, – но Жан быстро нашелся. Все же для тебя придумалось поручение, Мишель.
– Готов исполнять, – покорно сказал Буайяр.
– Дело весьма пустяковое, – произнес Сеньер, присаживаясь за стол, – когда мы прибудем в Лион, необходимо будет провести несколько встреч. Первая с мэром города, а вторая с директором городского продовольственного рынка. Разумеется, на встречи поедем я и Жан. Необходимо будет договориться о том, чтобы цирк снабдили кормами для животных, поскольку мне доложили, что их количество иссякает. К тому же немаловажной является необходимость обеспечения охраны для нас. Наших ребят будет явно недостаточно в условиях Рождества. Люди толпами побегут к нам, чтобы получить бесплатной еды и подарков, а заодно в декабре на слонов посмотреть, это ж ведь так интересно.
Сеньер прокашлялся, выпил содержимое стакана, стоявшего на столе, после чего продолжил:
– Твоя задача заключается в том же, в чем заключалась всегда: проследи, чтобы за время моего отсутствия ничего не произошло сверх того, что должно произойти.
– Мой господин, – перебил Буайяр Сеньера, – но разве вы не вместе со всеми нами сойдете с поезда?
– Для того, чтоб получать ответы на вопросы, Мишель, – не глядя на Буайяра, грозно произнес Сеньер, – необходимо не перебивать говорящего, как минимум. Иначе повышается вероятность лишиться некоторых конечностей.
От этого «предупреждения» у Буайяра сжалось все нутро. Он почти начал задыхаться от страха, как Сеньер продолжил:
– Но ты прав, Мишель. Я сойду с «Горы» сразу по прибытии в Лион, однако я не стану задерживаться, а поеду в резиденцию мэра. Посему я и говорю тебе обо всем этом, мы не успеем поговорить после остановки в городе.
– Можете не сомневаться, мой господин, – сказал Буайяр со светящимися глазами, – не допущу происшествий в ваше отсутствие. Если же они по нелепой случайности произойдут, то вы никоим образом не заметите их эффекта.
– Постарайся все же, чтобы их не было вовсе. Можешь быть свободен.
Только Буайяр откланялся и собрался уходить, как Сеньер резко его остановил:
– Мишель, погоди!
Старик с испуганным видом обернулся, ожидая чего-то страшного.
– Я еще вот что хотел узнать, – Сеньер вновь прокашлялся, – как поживает наш новоприбывший, имя запамятовал его. Как его там…черт подери…
– Омар бен Али.
Сеньер с Буайяром оглянулись. Это произнесла Марин, сидевшая в одном из кресел. Как директора, так и его управляющего это весьма удивило.
– Да, спасибо, дитя мое, – очень удивленно сказал Сеньер, – вот этот вот как поживает? Сбежать еще не пробовал?
– Насколько мне известно, таких попыток им предпринято не было. Однако он проявляет в последнее время странную активность, направленную на установление связей со всеми сотрудниками цирка. Это меня крайне настораживает.
Буайяр только что выдал Хозяину то, что буквально несколько минут назад тщательно хотел скрыть. Ожидая безудержного гнева с его стороны, старик зажмурил глаза. Сеньер же пока ничего не говорил. Тогда слово взяла Марин, решившая спасти шпрехшталмейстера:
– А что же здесь странного? Он здесь новенький, разумеется, ему захотелось бы рано или поздно завести друзей и знакомых. И пусть, как вы, месье Буайяр, сказали, он грузчик, но это не должно лишать его права общения с людьми. Что за глупость, считать странным и настораживающим обычное заведение знакомств. Готова поспорить, что вы, когда впервые оказались в этом цирке, также поступали. Папа, я ведь права?
Марин, ожидая ответа отца, поднялась с кресла и подошла ближе, облокотившись на стоявший около стола большой резной глобус. Буайяр, будучи несогласным с девушкой, в душе прекрасно понимал, что она полностью права, но, дабы не упасть перед ней и перед директором, сохранял спокойствие и сухо возражал. Послушав это около минуты, Пьер Сеньер все-таки решил озвучить и свою позицию, которая все могла вмиг разрешить. Он поднялся во весь свой невысокий, честно сказать, рост и этим заткнул как Марин, так и Буайяра.
– Само собой, во-первых, – медленно произнес Хозяин, отведя взгляд в одно из окон, – у вашего спора весьма глупое основание. Во-вторых, я скорее поддерживаю Марин, поскольку мы не можем запереть человека без каких-либо на это причин. Так, мы могли бы его запереть в его вагоне за попытки сбежать. Но ты, Мишель, докладываешь, что таких попыток с его стороны не предпринималось. Он никого не убил, не избил, не обокрал, не оскорбил. Так что он волен ходить по поезду и знакомиться со всеми, при условии, что ему обитатели этих вагонов позволят, конечно. Так что твои опасения несущественны и, даже осмелюсь сказать, глупы для человека твоего ранга, твоего возраста и твоих мозгов.
Марин, чувствуя себя победительницей, плюхнулась на диван. Буайяр же, признав поражение, снова откланялся и покинул вагон, дабы готовиться к исполнению поручений директора.
– Что же это сейчас было за самоволие, дитя мое? – спросил Сеньер, явно недовольный.
– Да я же просто указала месье Буайяру на его излишнюю подозрительность, – оправдывалась Марин.
– Раньше за тобой такого не было замечаемо, с чего такая защита этого новоприбывшего? Ты с ним познакомилась?
– Н-нет, – ответила Марин, слегка смутившись, – просто заметила, когда заходила за месье Буайяром.
Пока шел разговор, впрочем, достаточно бессмысленный, поскольку дочь просто оправдывалась перед отцом за несовершенный проступок, вам, наверняка, будет интересно узнать, как складывались отношения между Пьером Сеньером и его дочерью. В действительности, может показаться, что Пьер Сеньер слыл чудовищным тираном, либо же что ваш покорный слуга намеренно обливает его дерьмом и грязью, дабы убедить вас в этом. На самом же деле Пьер Сеньер дочь свою очень любил, да и она испытывала к отцу только лишь любовь, сопряженную с восхищением и почитанием. Отец, безусловно, баловал Марин, что ей иногда нравилось, а иногда доставляло весьма ощутимый дискомфорт. К примеру, если отец покупал дочери дорогое украшение, то, как и всякая девушка, она была в восторге. Другой вопрос, будет ли она носить это украшение, равно как и все другие украшения, подаренные отцом, поскольку ощущать на себе завистливые взгляды подруг и других артистов Марин не хотела. Если же отец решал отправить дочь на курорт в Баден, или же на побережье Лигурии, чтобы отдохнуть от постоянных разъездов и набраться сил, то это являлось для Марин самым настоящим наказанием. Всякий подобный раз она непременно отказывалась, посылая вместо себя мать и отцовского секретаря, без которого мать ее не могла обойтись. Сеньеру это казалось чудачеством, однако он не выступал против, позволяя дочери решать, быть среди «высшего света» цирка, который составляли в основном сотрудники начальствующие и почти поголовно мужчины, либо же проводить почти все свое время в окружении простых циркачей. В силу своего свободолюбивого и очень простого характера, девушка каждый раз старалась выбирать второй вариант. В поезде это не так сильно замечалось, потому что Марин слегка укачивало во время пути, и ходить без явных признаков тошноты могла она от силы минут двадцать. Но «на земле» весь день ее оказывался посвящен работе посреди артистов. И даже, не будучи обученной профессионально каким-либо цирковым дисциплинам, Марин с удовольствием брала уроки от тех или иных мастеров. Так, она научилась жонглировать стеклянными шариками, постепенно увеличивая сложность снаряда, начав с двух полых шаров. Или же, совершенно не умея ездить верхом, она поставила себе задачу обязательно этому обучиться. Пока что получалось явно не совсем так, как она себе воображала, но зачатки будущего мастерства уже были видны. Пьер Сеньер старался не обращать на эти увлечения дочери большого внимания, контролируя, скорее, как Марин ест, спит и хорошо ли себя чувствует. Однако бывали моменты, когда гнев Хозяина доходил и до нее. Сеньер, будучи человеком спокойным на первый взгляд, на деле же мог вспыхнуть как серная спичка, и при этом не затухал очень и очень долгое время. Чаще всего дочь не становилась первопричиной его гнева; она в основном просто попадала, что называется, «под горячую руку». Но любви ее к отцу подобные моменты нисколько не отбавляли. Если уж откровенничать, а за ничем боле вы и не читаете это, самым частым зачинщиком случаев, когда нервы внутри Пьера Сеньера не выдерживали, и наружу выплескивался весь поток огненной лавы, становилась супруга Сеньера, мать Марин. Она была женщиной очень своевольной и за тем, что говорит, следила очень плохо, посему и вызывала гнев Хозяина. Сеньер же спокойно мог ударить жену, несильно, обычно пощечину. И жена на время становилась покорной. Разумеется, она, будучи женщиной хоть блудливой на лишние слова, но достаточно умной, прекрасно осознавала всю силу супружеского гнева. Здесь уж на ее совести лежать должен груз грешницы, то ли по собственной мимолетной глупости провоцировавшей такие моменты, то ли от желания получить наслаждение от морального, а порой и физического унижения. Оставим это в ее тайном уголке. У Марин таких помыслов не присутствовало, поэтому она была совестью и душой чиста.
В процессе разговора, от которого я вас отвернул, в вагон вошла темноволосая женщина, предположительно средних лет, держа в руке небольшую книжку. Женщина эта приходилась матерью Марин и, соответственно, женою Пьеру Сеньеру. Она прошла до дивана и заняла его уголок.
– Девочка моя, ты сегодня вообще ужинала? – спросила женщина, видимо, желая, чтобы дочь покинула вагон, – сегодня подают превосходное мясо, закажи немного, пойди! Тебе понравится, обещаю!
– Мам, если тебе необходимо, чтобы я вышла, могла бы просто попросить, – сказала Марин и, очевидно недовольная, вышла.
Секретарь Пьера Сеньера, Жан Ларош, подошел к Хозяину, получил несколько указаний и также покинул вагон. Сеньер остался с супругой наедине.
– Ирэн, твоя голова прошла уже? – поинтересовался Сеньер, разрезая яблоко, лежавшее на блюдечке, – ты вчера сильно перебрала с ликером, поэтому решил спросить.
Женщина, а вы теперь знаете ее имя, слегка вздрогнула от тона, с которым к ней обращался супруг. Он отличался от того, к которому она привыкла. Привыкла она к безразлично-надменному темпу и такой же тональности, но никак не к…веселому? Ей было сложно понять, голова болела, и боль отступать явно не собиралась еще ближайшие несколько часов. Книжка, что держала Ирэн в руках, называлась «Органон врачебного искусства» и принадлежала перу известного представителя альтернативной медицины Самуэля Ганемана. Современному читателю он известен как основатель такого направления псевдомедицины, которое называется гомеопатия. Идеи Ганемана, уже давно покинувшего живой мир, очень заинтересовали Ирэн Сеньер. Она не была медиком, но кое-что понимала, да и голову лечить после пьянки как-то нужно было. На самом деле возраст был уже не совсем подходящий для увеселений (было ей, как Екатерине Алексеевне Первой на момент восхождения на престол Всероссийский). Хотя, может хоть кто-нибудь назвать подходящий для этого возраст? Думаю, никто и не задумывался, предпочитая вливать за воротник тогда, когда душа и психическое состояние соблаговолят. Ирэн Сеньер, формально занимая должность помощника директора цирка, на деле же предпочитала больше развлекаться и кутить со своими друзьями. Но и у нее был свой интерес к некоторым делам цирка. Она любила показать себя знающей в финансах толк женщиной. Зная, что Густав Лорнау фактически к деньгам доступа не имеет, она взяла под свой контроль финансовую составляющую цирка, немного забирая себе, поскольку жалования не получала от мужа, что ее страшно оскорбляло.
Придумав, наконец, ответ на вопрос супруга, Ирэн ответила:
– Думаю, еще два-три часика не повредит отдохнуть…
– Так чего же ты сюда пришла? – с желчью произнес Пьер Сеньер, поглощая яблоко, – или для избавления от похмелья необходимо немножко принять снадобья?
– Да что ты, Пьер, – с дрожью в голосе сказала Ирэн, – разве я похожа на пьяницу?
– Тогда с какой целью ты отвлекла меня от беседы с дочерью? – приходя в раздражение, произнес Сеньер.
– Я хотела спросить у тебя, не видел ли ты Отца Дайодора? Сможет ли он принять меня сегодня?
– Отца Дайодора?..
Сеньер задумался. Отец Дайодор являлся его личным духовником и обычно все время проводил в своем вагоне, больше напоминавшем часовню. Даже во время стоянок цирка в городах, когда все сходили с «Горы», Отец Дайодор продолжал находиться в своем вагоне, предпочитая принимать людей в нем. Пьер Сеньер давно не виделся со священником, так что и сам не мог в точности ответить на вопрос жены.
– Он в своем вагоне, вероятно, – сказал Сеньер, подойдя к окну, которое рассматривал последние несколько минут, – но беспокоить его до прибытия в Лион я не советую.
– Как скажешь, – покорно сказала Ирэн, – в таком случае, я пойду завтракать. А также продолжу читать книжку, что любезно предоставил мне месье Скотт, хоть он и любит, чтобы его на английский манер звали «мистером», не могу привыкнуть. А книжка крайне занимательная. Тебе тоже следует ее прочесть, Пьер!
– Некогда. Я, в отличие от тебя, пьяной шлюхи, занимаюсь тем, что цирк на плечах своих держу. Иди уже в столовую, не мозоль глаза! И Марин возьми с собой, пусть тоже позавтракает, тут с твоей притворной заботой я вынужден согласиться, мало есть стала.
Ирэн откланялась и поспешила поскорее выйти из вагона, чтобы супруг не заметил поступивших слез. Пусть она и привыкла к буйному нраву мужа, но оскорблений претерпевать не могла, сил не было на это. А вагон, служивший семье Сеньер столовой, прекрасно подходил для того, чтобы спокойно провести время. Была такая вот привилегия у них – собственный вагон, где можно было и есть, и, как в случае с Ирэн, превосходно развлекаться с товарищами. Обычно данную плеяду составляли представительницы группы гадалок и шулеров, с которыми было не стыдно выпивать. Их Ирэн считала «высшим светом» цирка, который представляла своим небольшим королевством, где правит скряга-король, а она – несчастная жена его, родившая ребенка не того пола, которого все ожидали. Детородный возраст бесследно ушел, и оставалось только такие развлечения и проводить. Пьер Сеньер, как бы это банально второй раз не звучало, жену любил, хоть и не так сильно, как дочь. И на все ее кутежи смотрел сквозь пальцы, если смотреть правде в глаза. Ему это очень сильно не нравилось, однако, по его мнению, уж лучше такого рода времяпрепровождение, чем непомерные амбиции и желание руководить цирком. Может, здесь еще и весьма приличная разница в возрасте играла немаловажную роль. Конечно, почти двадцать лет в пользу супруга в те времена, да что те, и в нынешние тоже, вряд ли кого удивит, но это только на первый взгляд. Ведь людей не волнует, что будет твориться в семье после свадьбы, начиная с брачной ночи. Совершенно велика вероятность, что характеры супругов не уживутся ввиду разного воспитания. Обычно, кто старше, того и строже воспитывали. В данном же случае черт ногу сломит. И вам тоже вряд ли будет что-либо понятно. Важно лишь знать, что Ирэн недолюбливала собственную дочь. Причины этого весьма понятны и просты обывателям. Здесь виновата зависть. Именно так, обычная зависть матери, что ее дочь более любима, чем она сама. С одной стороны, это может показаться смешным и абсурдным, но тут не потребуется искать разделение на стороны «плохую» и «хорошую». Ирэн завидовала, когда Марин получала от отца сверхдорогие подарки. Потом та же Ирэн рвала на голове волосы от непонимания того, почему же Марин совершенно не носит эти драгоценности, либо не пользуется косметикой. Из подарков Марин носила только предметы одежды, и то, с большими исключениями. Чего нельзя было сказать о ее матери, которая то и дело выпрашивала у Пьера Сеньера очередную шубу или платье, когда цирк стоял в каком-нибудь крупном городе.
Более не будем задерживаться на этих деталях и будем двигать сюжет далее.
Глава XI
Цирк «Парадиз» оказался в окрестностях Лиона утром 18 декабря, как и было намечено по изначальному плану. От прошедшего снегопада практически ничего не осталось, и лишь редкие снежинки попадались на пути пешеходов, спешащих приобрести рождественские подарки. Атмосфера Рождества уже вовсю просочилась и пропитала европейское общество, и жители Лиона, как второго по значению города страны, разумеется, в стороне не оставались и с полной ответственностью и энтузиазмом подошли к украшению домов и улиц. Пусть это был не Париж, превращенный бароном Османом из болота с натыканными в него домами в настоящее произведение искусства, но каждый житель Лиона гордился своим городом, а уж новость о прибытии цирка «Парадиз» на Рождество подбила людей на более тщательную подготовку к любимому празднику.
Расположившись, как обычно, в пригороде, цирк стал потихоньку оживать. Пьер Сеньер, точно, как и сказал Буайяру, сразу по прибытии уехал по делам, а весь контроль возложил на управляющего. Тот уже привык к подобным ситуациям и, с привычными сталью и холодностью, стал руководить подготовкой. С самого начала необходимо было все принадлежности, будь то шатры, клетки, инвентарь и пр., вытащить из поезда и донести до специальной площадки, подготовленной городскими службами именно для цирка. После этого рабочие бригады стали поочередно ставить шатры, вначале небольшие, потом более крупные, оставив место в центре. Установив все шатры, эти же бригады приступили к установке Большого шапито, на что ушло почти четыре часа. Параллельно с этим другие бригады технических работников обустраивали так называемые «кварталы», то есть обособленные территории в цирке, внутри которых сосредотачивались отдельные отрасли циркового искусства. К примеру, в цирке «Парадиз» всего существовало более десяти «кварталов», среди которых были «кварталы»: уродцев; гадалок и карточных мастеров; стрелковой и метательный; сувенирный; цыганский и еще множество других. Каждый из таких «кварталов» отдельно охранялся и снабжался едой. Денег приносили очень много, поскольку, хоть проход туда стоил не больше одного франка, а участие в каком-нибудь конкурсе а-ля «обыграй карточного мастера» не требовало свыше десяти су[34 - Су (фр. sou) – простонародное обозначение 1/20 франка; 10 су – ? франка.], у людей просто просыпался азарт и неподдельный интерес к этому. Позволить себе купить билет на представление в Большом шапито могли далеко не все граждане, а вот потратить один франк на проход в «квартал», хотя бы для того, чтобы просто полюбоваться на всяких артистов, не принимая участия в их конкурсах, мог почти каждый житель города, учитывая то, что детей пропускали бесплатно. Группа укротителей занимала три средних шатра и небольшой земельный участок вокруг, дабы иметь возможность показывать животных на воздухе. Когда требовалось участие животных в представлениях на манеже в Большом шапито, обычно этот «квартал» закрывали.
Омар, когда только вышел из своего вагона, решил найти Клода, чтобы получить хоть какое-нибудь поручение и начать исполнять обязанности грузчика. Клода он не нашел, несмотря на то, что дошел почти до начала состава. Но на глаза ему попался один интересный человек. Омар его однажды уже видел, еще в Марселе, когда впервые попал на аудиенцию к Пьеру Сеньеру. Тогда этот мужчина стоял подле Хозяина и молчал. Теперь же он сам уже с выражением лица, напоминавшим лицо вожака прайда, осматривал свои «владения», стоя на самом выходе из одного из вагонов, загораживая проход. Подойдя ближе, Омар заметил, как к этому мужчине подошел Мишель Буайяр, что-то спрашивая. Было видно, что Буайяр очень почтительно общался с неизвестным. К слову, одет неизвестный был очень дорого, в том же синем костюме, что был на нем в момент знакомства бен Али с Хозяином. Сильно заинтересовавшись в личности мужчины, Омар решил найти Альфонса, дабы выяснить, что это был за человек, который, возможно, был влиятельнее самого Буайяра. Омару повезло, Альфонс находился неподалеку, занимаясь контролем за разгрузкой инвентаря и личных вещей своей семьи.
– А, Омар, рад тебя видеть, – обратился Альфонс, первым заметивший араба, – ты чего не при деле? Клод потерялся?
– Можно и так выразиться, – сказал Омар, подойдя к другу, – на самом же деле, я искал именно тебя.
– Меня? Я тебе нужен для чего-то?
– Да, помоги мне кое-что узнать, утоли мой голод, – согласился Омар и взял Альфонса за руку.
– Не томи же, говори, что ты хочешь от меня узнать?
Омар отвел Альфонса ближе к тому вагону, проход в который все еще продолжал загораживать таинственный мужчина в дорогом синем костюме. Указав, что ему очень интересна личность этого мужчины, Омар с заинтересованным видом посмотрел на Лорнау-младшего.
– А ты не знаешь? – спросил Альфонс и сразу получил отрицательный ответ, – это месье Поль Роже, начальник «Горы». Очень статный и горделивый человек, поезд редко покидает, предпочитая все дела осуществлять в своем вагоне. Единственный здесь человек, который не только на словах, но и по существу не служит Хозяину, а сотрудничает с ним. Поезд фактически ему принадлежит, вся команда «Горы» его своим вождем считает. Он, если не изменяет мне память, еще до основания нашего цирка работал вместе с Хозяином, а это, на минуточку, больше четверти века. Вот какие крепкие деловые отношения существуют в мире!
Удовлетворив интерес, Омар предложил Альфонсу свою помощь в разгрузке, но получил вежливый отказ. Альфонс сказал ему, чтобы тот поскорее нашел Клода, дабы как можно быстрее избавиться от статуса грузчика и показать свои таланты, которые обязательно станут востребованными и прославят бен Али. Омар хоть и послушался Альфонса, но искать Клода ему даже не пришлось, он сам нашел Омара. Подбежав к бен Али, Клод принялся отчитывать его за то, что тот покинул свой вагон очень рано, а ему, Клоду, пришлось потом выискивать его, Омара, чуть ли не по всем вагонам, пару раз чуть не получив по лицу от девушек, у которых то время был утренний туалет.
Клод Омару сразу же нашел задание. Его он обязал таскать ящики с инвентарем для артистов. Он этим послушно занимался на протяжении почти пяти часов, когда, наконец, все ящики были разгружены и доставлены по шатрам. Все мышцы бен Али буквально раздирало от боли. Такого количества ящиков он никогда еще не носил. Дабы хоть немного отдохнуть, он присел на самый большой ящик, в котором, по-видимому, находилось что-то очень крупное и тяжелое. Благо, погода сохранялась слегка морозная, без снега, позволяя дышать полной грудью и не носить дополнительный комплект одежды под основным. Закрыв лицо руками, Омар вновь вспомнил о той девушке. Она никак не хотела вылезать у него из головы. Вдруг, как будто Божье провидение, услышал он голос, который всего раз до этого был ему слышен. Ошибки быть не могло, это был ее голос. Такой беззаботный, ласковый и нежный голос.
И он не ошибся. Девушка, а вам известно, что это была Марин Сеньер, весело гуляла по округе с Клэр Марис, что-то активно обсуждая. В этот раз вместо небольших ботиночек на Марин были надеты большие ботфорты со шнурками, еще сильнее подчеркивавшие всю стройность как ног, так и всей фигуры девушки. Когда они приблизились к Омару, Марин невзначай обронила шарф, который собиралась завязать. Омар быстро вскочил и поднял шарф, протянув его владелице. У араба сердце было готово вылететь из груди, он боялся даже посмотреть в глаза Марин, которая, к слову, почти такие чувства испытывала в данный момент. Но больше всего удивилась Клэр, которая стояла рядом и не понимала, почему эта немая сцена продолжается уже почти минуту. Слегка толкнув подругу, она пробудила Марин, и так выхватила шарф из руки бен Али. Пытаясь скрыть нараставшее смущение, девушка улыбнулась и поблагодарила Омара:
– Благодарю вас, – сказала Марин, еле заметно поклонившись, – я видела, как вы почти все утро и весь день только и занимались тем, что таскали ящики из одной точки в другую. Вы, наверняка, очень сильно устали, да?
Марин вскоре пришла в ужас от осознания, что осмелилась задать ему вопрос. Омар, пребывавший в не меньшем изумлении, быстро нашел ответ:
– Как можно уставать, когда знаешь, что на тебя будет смотреть сразу две очаровательных девушки, – произнес Омар, вспомнив, что рядом стоит еще и Клэр.
Марин уж было хотела что-то вновь ответить, но ее повторно толкнула Клэр, и подруги пошли дальше. Куда именно, Омара не сильно интересовало. Его больше интересовало, что только что произошло. Вдруг Омару стало трудно дышать, он опять сел на тот громадный ящик. Мысли спутались в один большой клубок. Омар неожиданно понял, что захотел теперь всегда быть с ней, всегда видеть ее лицо, слышать ее голос. Это совершенно было непонятно для бен Али. Таких чувств никогда еще не испытывал он. Он оглянулся в сторону, в которую пошли девушки, пытаясь разглядеть вдали Марин, однако с досадой никого не увидел, они уже скрылись. С непроходимым жаром в груди, переполняемый совершенно разными эмоциями, полностью выбитый из привычного ритма, спутанным сознанием, Омар решил поскорее успокоиться и пошел в шатер-столовую, чтобы освежиться и передохнуть.
Время близилось к трем часам пополудни, так что работа, кипевшая практически безостановочно все это время, близилась к завершению, и буквально через полчаса должен был начаться обеденный перерыв для всех сотрудников цирка. Его проводили все по-разному. Большинство артистов собиралось в шатре-столовой, а, например, многие техники и разнорабочие предпочитали отдыхать на улице, большим сборищем, совершенно в любую погоду, исключая дождь. Женская часть цирка, с парой исключений (например, Клэр была таким исключением), обедавших в шатре-столовой, проводила обеденное время в своих шатрах. Мишель Буайяр вообще мог покинуть цирк и съездить в ресторан, так, например, поступала семья Сеньер, редко – семья Лорнау, также, с особого позволения Хозяина, это право мог получить и любой цирковой артист.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71494123?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
«Улисс» (англ. Ulysses) – роман ирландского писателя Джеймса Джойса (1882 – 1941), признанный авторитетными литературоведами вершиной модернизма.

2
Эмиль Золя (фр.Еmile Zola) (1840 – 1902) – французский писатель, публицист и политический деятель; основатель движения натурализма в литературе. Автор двадцатитомного цикла романов об эпохе правления Наполеона III «Ругон-Маккары».

3
Прекрасная эпоха (фр.) – период европейской истории между между 70-ми годами XIX века и 1914 годом.

4
Высший свет (фр.).

5
Комедия дель арте; комедия искусства (ит.), или комедия масок – вид итальянского народного театра спектакли которого создавались методом импровизации с участием актеров, одетых в различные маски.

6
Бог наказывает вас (фр.).

7
Эти вишенки такие кислые, что невозможно понять, вишенки ли они!

8
Я есть то, что я есть, и если я есть то, что я есть, то что же я есть?

9
Драгун смещает драгуна, имеющего тот же чин.

10
Араб Али умер в постели. Мораль: Мавр Али, ты умер, прикованным к постели.

11
Понял меня?

12
Джихад – особое усердие на пути Аллаха, отдача всех сил и возможностей ради торжества ислама. В данном контексте термин используется для обозначения т.н. «малого джихада» (газавата), обозначающего вооруженную борьбу против немусульман.

13
Ваххабизм – религиозно-политическое течение в исламе, сформировавшееся в XVIII веке. Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб полагал, что настоящий ислам практиковался только первыми тремя поколениями последователей пророка Мухаммеда («ас-саляф ас-салих»), и протестовал против всех последующих новшеств, считая их привнесённой извне бид'а, т.е., собственно, нововведениями. Ваххабиты настоящего времени являются представителями самого ксенофобского течения в исламе и часто призывают физически расправляться с врагами ислама.

14
Оружие было названо в честь графа Готфрида фон Паппенгейма (1594-1632), главнокомандующего войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне. Паппенгейм служил в кирасирском полку, и, когда стал командовать всей армией католических княжеств, – внедрил данный тип оружия в ряды кавалерии.

15
Здесь читателю следует понимать свободу не в возвышенном, духовном аспекте, как любят часто рассуждать разные философы и политики, а в более приземленном и насущном. Более правильным будет именно правовое определение свободы, то есть возможности человека самостоятельно определять свое место проживания, вероисповедания, выражения своих мыслей и т.п. В конкретном случае уместно будет даже иметь в виду не просто свободу, а самую настоящую вседозволенность, которая, по мнению Омара, не несет в себе никакой опасности, если уметь ей пользоваться. Тем не менее, понятие свободы в духовном и психологическом аспектах еще встретится читателю в процессе знакомства с историей, изложенной в настоящем романе.

16
Восточная война (фр.); более известна в российской историографии как Крымская война.

17
Высота там была не то, что бы большая, но имелось много острых выступов, о которые пьяные солдаты запросто дробили себе головы.

18
Образ действия (лат.). Привычная для человека манера выполнения работы.

19
Данный термин произошел из древнеарабскиого языка и означает собственно «пустыня». В европейские языки термин «Сахара» пришел благодаря французским колонизаторам. Ранее в Европе пустыню именовали по-разному – «Большая пустыня», «Великая пустыня», «Африканская пустыня», «Египетская пустыня» и пр.

20
Обитель жизни (ар.).

21
Об этом читайте на несколько строк выше, если позабыли.

22
Не следует путать с большей частью психических расстройств, часто принимаемых за психопатию, и с диссоциальным расстройством личности, известным как социопатия.

23
Согласно древнегреческому историку Диодору Сицилийскому, главный жертвенник Баал-Хаммона в Карфагене представлял из себя гигантскую статую бога с длинными руками, достававшими до земли, ладонями вверх и соединенными с телом подъемным механизмом. Жертву, положенную на его руки, идол опускал вниз, и она падала в огненную яму, где сгорала заживо.

24
Компания был ликвидирована в 1874 году, однако еще с 1858 года фактически прекратила коммерческую деятельность, поскольку после подавления восстания сипаев в Индии правительством Великобритании была конфискована вся собственность компании в азиатских колониях и распущены армия и флот, составлявшии основную ее мощь.

25
Цветка лилии (фр.).

26
Ну как давно…более тысячи лет назад. Борьба с пиратством шла с переменным успехом на протяжении многих сотен лет, начиная с эпохи Античности, угасая и возгораясь вновь в каждый последующий век.

27
Повод к войне (лат.).

28
На гауптвахте.

29
«Декарт» (фр. Descartes) – пароходофрегат французского флота, спущенный на воду в 1844 году. Один из первых удачных парусников с паровой машиной. Изначально именовался «Гомером». Принимал участие в Крымской войне. Списан в 1867 году.

30
Король французов (1830-1848) Луи-Филипп I Орлеанский (1773-1850) в конце правления крайне мало двигался и сильно располнел, за что получил прозвище «король-груша». Мирабаль в свои чуть за сорок выглядел почти также.

31
Гюстав Кайботт (фр.Gustave Caillebotte) (1848 – 1894) – французский художник-импрессионист.

32
Рай (фр.); в дальнейшем повествовании будет использоватся русская транскрипция «Парадиз».

33
О, мой Бог (фр.).

34
Су (фр. sou) – простонародное обозначение 1/20 франка; 10 су – ? франка.