Главная страница | Социальная фантастика | Звёздные маяки

Звёздные маяки
Василий Н. Ершов
Честное слово, я делал всё, чтобы эта книга не увидела свет. Тянул с дедлайнами, раскисал в творческом кризисе, с головой погружался в музыку. Но книга победила – и мне остаётся лишь поклониться тем, кто обеспечил ей эту победу. Спасибо вам, добрые люди, спасибо от чистого сердца! А всем остальным хочется сказать вот что: пусть ваши Звёздные маяки ведут вас сквозь самые тёмные времена, не позволяя сбиться с намеченного пути. Чтобы каждый однажды смог бросить якорь в своей заветной гавани!


Василий Ершов
Звёздные маяки. Рассказы фантастические и не очень
Эта книга посвящается тем, кто и так знает, кому она посвящается

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей


© Ершов В.Н., 2025
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Мастер и магнолия
Зимняя сказка
«В краю магнолий плещет море…»
Море. Что-то немыслимое! Что-то необъятное! Фантастическое! За коротким словом из четырёх знаков скрывается что-то… что-то… Что? Что это – море? Это сила и состояние. Энергия и материя. Движение и статика. Прозрачность и мрак. Грохот и молчание, слившиеся воедино. Что, что может совладать с этим явлением? Не просто выжить, но гармонично вплести себя в паутину течений и потоков, встроиться чистой нотой в симфонию волн? Что-то столь же грозное, но спокойное; массивное, но изящное. Красивое. Противоречивое. Совершенное. Сочетающее несочетаемое.
Нечто, обитающее в воде, но дышащее атмосферным воздухом.
Стилус движется по белой, как облако, бумаге, оставляя иссиня-чёрный, как морская бездна, след. Ответ пришёл на ум сам собой и сейчас постепенно оформлялся в образ. Говорят, первая мысль – самая верная. Что ж, посмотрим.
Художник отложил перо. Скрестив руки на груди, постарался посмотреть на готовое произведение как бы со стороны, чужими глазами. Не нашёл недостатков. Наверное, даже Бердсли кивнул бы одобрительно, хоть он и не был иллюстратором-маринистом. Графика с точки зрения мастерства, художественной техники была выполнена превосходно. Косатка на листе бумаги совсем как настоящая. И всё же автор остался недоволен. Почему? Морской хищник, рождённый рукой Художника, изогнулся в плавном движении. Он великолепен своей иллюзорной неспешностью, готовой за долю секунды превратиться в пронзающий пространство неостановимый импульс. Пузырьки воздуха и лучи света, пробившиеся сквозь толщу воды, вьются вокруг. Они довершили композицию, вдохнули в неё жизнь. Маленькие рядом с большим. Наконец, косатка чёрно-белая, как и воды Антарктики, её охотничьих угодий. Всё так, как и должно быть. Где вкралась ошибка?
Художник покачал головой. Это уже десятая попытка, и вновь неудачная. Ошибка – в понимании того, что он хочет изобразить. Точнее, как хочет. Мастера прошлого писали море буквально, подгоняя образ под смысл. Он же, наоборот, пытается переосмыслить понятие, втиснуть всю его многозначность в простой и понятный образ. Может быть, он заблуждается? В основе хода его мыслей, его метода положена логика. Простая дедукция – от общего к частному: «Кит большой. Кит живёт в море. Значит, море ещё больше». Но это слишком просто, так рассуждали и раньше. Чтобы показать недоступную глазу сущность морской стихии через её фрагмент, надо познать этот фрагмент в контексте общей картины. Иными словами, нужно увидеть рыб в море, чтобы узреть море в рыбах. «Кит – не рыба! – поправил себя Художник. – Хм! Быть может, и море не… да что „не“?> Этого-то он и не мог понять. Плясать от обратного не выходило. Десять раз на альбомном листе появлялись акулы и косатки, неоспоримые хозяева пучин. И десять раз им не удавалось воплотить то, чего до конца не осознавал и сам Художник.
– Больше их всех только настоящий синий кит, – задумчиво произнёс он.
«Только величайшее способно рассказать о величайшем!»
Художник встал, отвернулся от стола. И увидел окно. Четыре стеклянных квадрата в простой деревянной раме. Две занавески: одна слева, одна справа. На них вышиты цветущие магнолии. Летом, когда окно открыто, ветер шевелит лёгкую ткань, и кажется, будто деревья на самом деле настоящие и мерно кивают живыми ветвями. А шорох ткани представляется шёпотом листвы. Но это летом. Сейчас за окном холодно. Падают, кружась, маленькие белые звёздочки. И деревья в саду завернулись в меховые уборы. Зима.

Он вышел в сад. Солнце утонуло в облачной дымке, но день светлый. Тихий. Художник выдохнул, посмотрел, как дыхание растворяется в кристально чистом воздухе. Ветра нет, снежинки опускаются почти отвесно. Он вытянул руку: на чёрном акриле митенок зажглась одна ледяная шестиконечная звезда. За ней вторая, третья, четвёртая. Двадцатая. «Так похоже на небо, – подумал Художник. – На ночное зимнее небо. Только настоящих звёзд больше, стольким снежинкам на ладони не уместиться… А ночное небо ведь, получается, чёрно-белое. Интересно, что общего у неба и моря?»
– Иногда небо отражается в море. Тогда их не различить.
Художник поднял голову но не увидел никого, кто мог бы это произнести. «Ну вот, уже говорю сам с собой». Усмехнувшись, он осторожно подул на ладонь, и снежные огоньки моментально погасли. Он сделал несколько шагов, отошёл от дома. Удивительно: больше никакого движения! Мир как будто замер в торжественном безмолвии. Художник улыбнулся. «Субъективность восприятия. Сейчас весь мой мир – только этот сад».
– Весь мир – один большой сад.
Логично. И всё-таки голос не его. Художник прошёл ещё немного, прислушиваясь. Тишина, только свежий снег скрипит под ногами. Ещё чудится чей-то смех. Весёлый, заливистый, мелодичный. Далёкий. «Наверное, дети в деревне, – решил владелец участка. – Но вернёмся к саду. Сад – понятие относительное. В масштабах мира он – что твой кит в масштабах океана. Практически ничто. Но если представить садом целую планету, тогда он не так уж и мал. Пожалуй, даже велик. И значение уже другое. Но ведь что интересно: для Вселенной он всё же останется микроскопической пылью. А вот для человека, что в нём оказался… Хм… Может ли сад поместиться в человеке?»
– Может ли великое уместиться в малом? – Художник сам не заметил, как заговорил вслух.
– А ты сам как думаешь? – вторили ему.
– Кто здесь?! – воскликнул маэстро пера и чернил, но в ответ услышал лишь знакомый смех.
Чей-то силуэт мелькнул меж деревьев. Неожиданно яркий, контрастирующий с монохромным окружением. Художнику даже показалось, что он разглядел длинную гриву кудрявых рыжих волос. Снедаемый любопытством, хозяин сада двинулся в том направлении, куда, как он предполагал, направлялся его таинственный собеседник. Это немного напоминало жмурки. Озорной смех фейерверками взрывался в застывшем воздухе. Обогнув припорошённый белой крупой терновый куст, Художник неожиданно столкнулся лицом к лицу с тем, кого преследовал.
Под старой раскидистой яблоней, едва касаясь пальцами её сморщенной коры, стояла очаровательная девушка. Ботинки цвета кофе с молоком, чёрные зимние шерстяные колготки, бежевое пальто, вязаный зелёный шарф. И, конечно, пышные, рыжие, восхитительно кудрявые волосы. Девушка задумчиво смотрела куда-то вверх своими большими зелёными глазами (с которыми шарф удачно гармонировал) и едва заметно улыбалась.
– Ты кто? – брякнул Художник, когда вновь обрёл дар речи.
Девушка, будто только сейчас заметив его, повернулась на зов.
– Не знаю, – пожала плечами она. – Может быть, фея?
– Может быть, фея… Что же ты здесь делаешь?
– То же, что и ты.
«А что делаю я?» – почему-то задался вопросом Художник. Он осторожно, точно боясь спугнуть гостью, подошёл, стал рядом. Посмотрел вверх, как и она. Увидел только мозаику неба, проглядывавшую сквозь переплетения ветвей.
– Что там?
– Возможно, ответ.
– Ответ? На что?
Фея опустила взгляд.
– Сейчас не сезон. Надо приходить осенью, когда созреет.
– Что созреет? – пробормотал сбитый с толку искатель ответов.
Фея хихикнула.
– А ещё художник. Включи воображение!
Девушка вприпрыжку обежала фруктовое дерево и остановилась позади растерявшегося владельца участка. «Кто она? Откуда знает, что я художник? Впервые вижу её…»
– Может ли дерево поместиться в яблоке?
Художника осенило.
– Может, если дерево пока только семечко!
Фея хихикнула, обошла нового знакомого и стала теперь совсем рядом. Они почти коснулись плечами.
– Так сколько семечек в яблоке? Сколько яблок на ветке? И сколько веток у дерева?
Возникло жгучее желание закрыть глаза и зарыться носом в эти божественные кудри, вдохнуть их аромат.
– Я понял, – произнёс Художник, справившись с порывом.
– Хорошо. Надеюсь, это тебе поможет.
– Поможет… Куда ты? Постой!
Но Фея уже упорхнула, смеясь. Художник, тоже вдруг расхохотавшись, бросился в погоню. Теперь это была игра в кошки-мышки. Девушка петляла, пряталась за деревьями и кустами, лисицей путала следы. Дразнила. Художник шутливо угрожал звериным рычанием, срезал углы, пытался подкараулить. Иногда почти ловил, но тотчас поддавался, чтобы продолжить игру. Им было весело.
А потом она исчезла. Будто и не было её. Хозяин сада понял, что остался в своих владениях один. «Смотри-ка, даже следов не осталось! Странно. Может, замело?» Темнеют чёрточки древесных стволов на фоне размеренной белизны. Ни малейших признаков рыжего костра. И опять тишина, и молча опускаются снежинки. Художник печально вздохнул.
– Точно фея.
В этот раз ему никто не ответил.
Он скомкал и выбросил ещё один испорченный альбомный лист. Не то. Опять! Он снял с вершины стопки новый белоснежный четырёхугольник. Положил перед собой. Наконечник пера окунулся в пузырёк с тушью, вволю ею напился. Художник занёс письменную принадлежность над бумагой. И застыл. Сидел без движения до тех пор, пока уставший ждать стилус не всплакнул чернильной слезой. В центре листа жирной амёбой расползлась клякса.
Не то! Не получается! Фея права… но одновременно и нет! Сумма частей целого всё ещё не само целое. Он истратил уже два десятка попыток, пытаясь постичь море через мельчайших его представителей. Менялась композиция, световое оформление, наконец, количество рыб в косяке. Ситуация не улучшалась, озарение не приходило. Просто множество мелких рыб – и всё. Ничего похожего на то, что он задумал. Образ даже более далёкий от цели, чем акулы и косатки. Художник пробовал играть с сюжетом и набором действующих лиц. Вместо рыб появлялись голотурии, актинии, коралловые полипы, морские коньки и звёзды. Водоросли, в конце концов. Получались отличные иллюстрации для, скажем, научно-популярного журнала о морской флоре и фауне. Либо к сборнику детских сказок. Качественно, с огоньком. Но совершенно не то, чего хотел автор.
Художник думал, и мысли его постепенно уплывали прочь. Куда-то в совершенно неожиданную сторону. В какой-то момент он поймал себя на том, что мечтает о тех сводящих с ума волосах прекрасной незнакомки. Может быть, она и была плодом его воображения. Но вот её кудри волнуют его и сейчас, как тогда в саду. Он чувствует их словно наяву. Слышит их запах сквозь время. И как никогда осознаёт своё одиночество.
Одиночество.
Он вернулся в реальность. Мысленно поблагодарил Фею за очередную подсказку. Всё верно. Его первоначальный замысел не был полностью ошибочен. Изображаемый объект должен быть одиноким. Только чёткий, ясный, лаконичный образ мог заключить в себе глобальную, всеобъемлющую идею. Образ простой и понятный. Такой, что ни убавить, ни прибавить. Тропических рыб он отмёл сразу: у них, как правило, яркая окраска. Если использовать тушь, в рисунках не будет ощущения цельности, полноты высказывания. Скорее останется привкус фальши. Художник извлёк из памяти облик простой промысловой кильки, сконцентрировался на нём. Маленькая невзрачная одинокая рыбка в необъятных пучинах океана. Ну да, в природе она стайная, пусть бы с этим. Важно точное попадание в масштаб.
Клякса на бумажном поле успела высохнуть. Художник взял новый лист, вновь погрузил стилус в чернильницу. Пока рукой движет вдохновение, нужно творить!
Через несколько минут работа была завершена. Автор отложил перо, взял в руки бумагу, внимательно посмотрел на только что созданное произведение. Затем приставил лист к настольной лампе, откинулся на спинку стула и заставил себя взглянуть на изображение непредвзято. Изучал его около минуты. Покачал головой. Протянул к чернильной кильке ладонь, и через пару секунд ещё один бумажный ком полетел в урну. И этот путь оказался тупиковым.
Как же это всё-таки трудно – создавать нечто принципиально новое!
Художник, обуреваемый сомнениями, бросил взгляд через плечо. Там, у стены, стоял станок-мольберт с большой (два на полтора метра) деревянной рамой, на которую был натянут лист ватмана. «Холст» терпеливо дожидался своего часа.
– Категории величины относительны, – напомнил себе рисующий философ. – Спрашивается: всегда ли?
Он вышел из-за стола, приблизился к раме, стал напротив. С минуту созерцал нетронутое полотно. Оно напомнило ему о заснеженном саду за окном. Некстати подумалось о кудрявых рыжих локонах. Обитатель домика отмахнулся от видения. Надо сосредоточиться на работе! В руке Художника появилась кисть для китайской каллиграфии, с рукоятью из ореха. Была открыта новая банка с тушью. Объёмистая банка.
«Кит должен быть большим б-у-к-в-а-л-ь-н-о. Во всех смыслах».
В течение часа Художник мерял шагами комнату с зажатой в кулаке кистью. Несколько раз останавливался возле рамы. Раздумывал. Опять ходил. Но так и не нанёс на ватман ни одного штриха.
Он всё ещё не был уверен.

Она появилась так внезапно, что Художник даже не удивился. Он ведь окончательно уверился в том, что Фея всего лишь его собственная выдумка. «Ну здравствуй, мой выдуманный друг!» – усмехнулся он про себя.
– Я ждал тебя, Фея.
На ней было лёгкое летнее платье цвета индиго. Её невесомые шаги поделили помещение надвое. Художник, возлегавший на оттоманке, скосил глаза и проследил за тем, как девушка изучает рисунок на занавесках.
– Магнолии. Это моё любимое южное растение.
– Если хочешь, я покажу тебе репродукцию картины «Цветущие магнолия и вишня». Её написал Юнь Шоупин. Он определённо знал толк в поэтической красоте природы, – поклонник живописца из Поднебесной досадливо выдохнул. – И у него, в отличие от меня, получалось выразить гармонию Вселенной посредством какого-нибудь цветка. Или, скажем, птицы. Может быть, всё дело в том, что он гений?
– Их можно часто встретить в маленьких портовых городках на морском побережье, – Фея словно и не слышала того, что он ей только что говорил. До сих пор она на него даже не взглянула.
– Гениев-то? Не удивлён. Я бы и сам не прочь переехать поближе к чаче и алыче. – Тут Художник погрустнел. Он вытянулся, заложил руки за голову, уставился в потолок. – Эх, оказаться бы прямо сейчас на морском берегу! Послушать прибой! Быть может, он нашептал бы мне что-то, что помогло бы выбраться из тупика.
Девушка наконец посмотрела на Художника. Ободряюще улыбнулась.
– Так за чем же дело стало?
– Шутишь? Это невозможно.
– Отчего же?
Её тон был абсолютно серьёзен. Художник даже привстал со своего ложа. Сел. Фея подмигнула ему, прошествовала к дальней стене. Там стояло видавшее виды фортепиано «Чайка». Скрипнула отворяемая крышка. Тонкие пальцы неслышно пробежались по эмали клавиш – пыльных и пожелтевших от времени.
– Настроено?
Хозяин домика неопределённо кивнул. Шелестя платьем, девушка села на приставленную к инструменту банкетку. Проверила башмачком упругость педального механизма. Занесла руки над клавиатурой. И в спокойствии старого дома зазвучали ноты: ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез; ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез… Музыка неторопливо раскачивалась, плавно набегала, как волна на береговую гальку, чтобы через секунду отхлынуть. Успокаивала и одновременно тревожила. Художник закрыл глаза. А Фея запела вкрадчивым меццо-сопрано:
Если дом протопить,
Если надышать и согреть.
Если глаза закрыть
И в окно ни за что не смотреть.
Если к лучшему платью
Приделать мамину брошь,
И, не открывая глаз,
Независимо выгнуть бровь,
И, не открывая глаз,
Присесть на скрипучий диван —
Можно представить,
Что в двух шагах океан.
И вот, засыпаю ли ночью,
Просыпаюсь с утра ли я,
Всё мне чудится жаркая очень
Страна Австралия.
Я смотрю на неё: она тает, как льдинка.
Не подпускай никого к моим снам!
Не подпускай никого к моим снам,
Дикая динго!
Сердце затрепетало. Дыхание стало нервным, прерывистым. По спине забегали холодные мурашки. Пальцы пианистки порхали над клавишами, выбивая аккорды. Фея пела самозабвенно, во весь голос, не стесняясь никого и не замечая ничего вокруг. А Художник пропал, захваченный грёзами, что родились из этой музыки. Его сдуло, точно порывом штормового ветра.
Песня была не про океан, не про рыжую собаку динго. Песня была об одиночестве. И о далёкой мечте.
Последняя низкая нота заглохла где-то в деревянных недрах музыкального инструмента. Воздух в доме ещё звенел несколько секунд, с надрывом отпуская печальную мелодию. Девушка медленно положила руки на колени. Вздохнула многозначительно. Художник открыл глаза.
– Что это было?
– Ария Тани из мюзикла «Дикая собака динго». Тебе понравилось?
– Понравилось? Знаешь, я… я не могу подобрать подходящих слов. Что-то необыкновенное произошло сейчас! Давно не испытывал ничего подобного. Прости, банально звучит, но… Чёрт, жалею иногда, что художник, а не поэт или музыкант!
– У меня кое-что есть для тебя.
Загадочная гостья поднялась, направилась к настенной вешалке, которую прежние хозяева дома когда-то повесили у входа. Художник с удивлением узнал памятное бежевое пальто. Впрочем, особенно удивляться было некогда: девушка вернулась, неся какой-то свёрток.
– Не подглядывай!
Он покорно закрыл глаза во второй раз. Слышал, как она копошилась. Слышал, как скрипнул передвигаемый стул, как зашуршала разворачиваемая плёнка. Слышал, как Фея сосредоточенно дышала. Улыбался. Ему было приятно её присутствие.
– Всё, можешь смотреть.
Вместе с этими словами в сомкнутые веки ударил свет. Поэтому Художник, едва раскрыв глаза, тотчас зажмурился вновь. Когда же приморгался, привык к свету, он не поверил тому, что видел.
На потолке зажглась звезда.
…Они лежали на полу, на раскинутом поверх досок пледе. Он – ногами на север, она – ногами на юг. Лежали голова к голове. При этом волосы прелестной Феи рассыпались кудрявым веером, и Художник нежился, наслаждаясь их ароматом – лёгким и ненавязчивым. Девушка пахла зелёным яблоком, ещё ощущались нотки огурца. И, конечно, цветущей магнолии.
– Спасибо, что подарила мне Солнце.
Это пришло на ум само собой. Сказал просто, совершенно искренне. Фея не ответила, но он безошибочно почувствовал, что она улыбается.
«Так мало нужно для счастья!»
Художник зажмурился от удовольствия, и плед мгновенно превратился в песок. В чистый песчаный пляж. Где-то вверху закричали чайки. С моря налетел освежающий бриз. Изумления не было, ведь рядом – настоящая фея. Феи созданы, чтоб творить чудеса.
Странно, они как будто были здесь недавно. Они были здесь уже очень давно. Может, несколько секунд. Может, сотню лет. Просто лежали на песке и грелись в лучах ласкового светила. А потом Фея исчезла, точно призрак. Испарилась. Ушла так же незаметно, неслышно, как в том зимнем саду. «Зимний сад, – подумал Художник. – Должно быть, это было в другой жизни». Он лежал, не двигаясь. Не открывая глаз. Знал, что, пока веки закрыты, наваждение не сгинет. Так хотелось остаться здесь подольше!
Ветер принёс аромат магнолий.

Художник пристально вглядывался в глубины натянутого на раму ватмана. Чистый лист вызывал ассоциации с закрытым окном. Что можно будет увидеть в этом окне, открыв его, зависит только от него, от художника. Кисть для китайской каллиграфии пока что смотрела в пол – она должна была стать ключом. Осталось найти замочную скважину. Исчерпывающий лаконичный образ. Вот так же, наверное, Ёситоси-сэнсэй когда-то стоял в раздумьях над нетронутой бумагой, подбирая абсолютный символ, в знакомой и понятной простоте которого отражалась бы вся непостижимая взаимосвязь событий и явлений, рождающихся в бесконечности универсума. В конце концов великий мастер пришёл к Луне. «А к чему пришёл я?» Вспомнилась тягучая мелодия песни, исполненной Феей. Художник бросил взгляд на фортепиано, потом чуть выше. Над инструментом висела «Большая волна в Канагаве» – компактная репродукция цветной ксилографии. Кацусика Хокусай вселил немного уверенности.
– Сосредоточься. Тебе нужен кит.
Щетина впитала порцию чернил. Художник поднял кисть, приблизил её к ватману. Нахмурился. Наклонил голову – как будто новый угол зрения позволял увидеть перед собой что-то новое. Почти коснулся бумаги кончиком кисти. Закусил губу. Помедлил немного. Ещё немного. Опустил кисть и выдохнул.
– Ну же, владыка солёных глубин, явись мне!
Образ уплывал, размывался, терялся за горизонтом сознания. Художник повесил голову. Не выходит. «Но почему? Что не так? Где же объективная истина?» А… а если таковой истины не существует? Если ЭТО – принципиальная ошибка? Мировой океан, по сути, огромное голубое «белое пятно» на цветной карте, до сих пор не исчерпавшее запас тайн и грядущих открытий. Можно ли предметно изобразить то, что до конца не открылось ни одному человеку на свете? «И? Я что, не могу стать первым таким человеком?!» В душе Художника вспыхнул протест. Обычно спокойный и уравновешенный, он в сердцах махнул кистью. Что есть силы, сплеча. Негодование и злость на самого себя десятками чёрных точек легли на белоснежную плоскость.
– Море, во всём его многообразии, написать невозможно, – забормотал Художник в исступлении. – Как максимум – субъективный взгляд на одну из его характерных сторон. Мастера прошлого это знали. В одно слово, в один предмет столь сложное понятие не втиснешь. Отсюда и циклы, серии картин на общую тему…
Он яростно растрепал причёску, бросил кисть и в полном опустошении рухнул на стул у окна. Из щелей меж стёклами и оконной рамой слабо тянуло холодком. «Опять снег!» И верно, снаружи начиналась метель. Художник равнодушно понаблюдал за сыпавшимися с небес хлопьями. Затем отвёл глаза, и его взгляд наткнулся на простенькую занавеску. И вышитый на ней узор – цветущее дерево магнолии.
– Гм…
Художник вернулся к своему станковому мольберту. Чернильные брызги прихотливым узором разделили ватман на две неравные части. Но теперь в этом узоре как будто угадывался некий смысл. Художник задумался. Была подобрана кисть, тара с тушью опустела ещё немного. Примерившись, нечаянный экспериментатор осторожно и экономно стряхнул чернила на бумагу. Потом ещё раз, в другом месте, под другим углом. И ещё – ближе к основанию рамы. Добавил ещё несколько штрихов. Отошёл, оценил то, что получилось. Пунктирный хаос напомнил ему что-то смутно знакомое.
Художник приготовил ещё несколько разнокалиберных кистей. Достал пару плакатных перьев. Принёс губку и чистую ветошь. Установил удобный для работы свет. И – начал творить. Увлечённо, ни на что не отвлекаясь. Деловито. Закончив одну деталь, отходил, прикидывал, как лучше соединить её с прочими элементами композиции. Затем вплетал завершённый отрывок в сюжет, как ленту вплетают в косу. Естественно, непринуждённо. Филигранно. По ходу дела легко что-то менял или отменял вовсе, поправляя уже нанесённые черточки и точки. Он воссоздавал образ, который родился в голове мгновенно, но в общих чертах, и приобретал осязаемую чёткость со временем, опережая движения кисти лишь на пару минут. Если бы кто-то в это время сказал ему, что он, Художник, сейчас занимается истинным искусством, созидает посредством недоступных большинству людей тонких манипуляций, следуя лишь интуиции да загадочным велениям души, то он бы только плечами пожал. Художник обо всём этом не задумывался.
Он работал более суток, с перерывами на приём пищи и короткий сон. Наконец глубокой ночью работа была закончена. Поставив последнюю точку, автор удовлетворённо тряхнул головой, придвинул стул, сел напротив станка-мольберта. Замер, как зачарованный, всё ещё сжимая в кулаке ореховую кисть. Он созерцал результат своего труда. А на создателя с только что завершённой картины смотрела прекрасная девушка. Она стояла, приобняв тонкое молодое деревце. Её стройная фигура дышала юношеской свежестью. Плавные изгибы подчёркивались лёгким летним платьем, слегка трепетавшим на ветру. Длинные чёрные спирали локонов невесомым ореолом обрамляли девичье лицо и в искусственном свете лампы почему-то казались рыжими. Улыбка была слегка печальной, но взгляд лучился радостью, внушал надежду. Ствол деревца чуть сгибался, шёл волной, склоняя к девушке усыпанные цветками ветви. Конечно, это была магнолия!
Изображённая на картине девушка как две капли воды походила на Фею.
Он сидел какое-то время, умиротворённый, в полной тишине. Просто смотрел и улыбался. Потом, поймав за хвост одну очень важную мысль, поднялся на ноги, обновил тушь на щетине кисточки и начертал в углу картины её название. Всего два символа – что в переводе с китайского значит «счастье». И в тот момент на него снизошло озарение. Внутренне поражаясь тому, как всё, оказывается, просто, Художник направился к письменному столу. Вернулся к идее, с которой всё началось. Был открыт полупустой пузырёк с тушью, новый альбомный лист лёг на столешницу. Не чувствуя ни малейших признаков усталости, Художник взял перо и за какой-то час кропотливо перенёс на бумагу тот символ, над поиском и осмыслением которого бился всё это время.
«Море». Так и был наименован этот новый рисунок.

Снегопады остались в прошлом. Установилась прямо-таки «пушкинская» погода – морозная и солнечная, с ясным небом. Мастер вышел на крыльцо, полной грудью вдохнул чистейший зимний воздух. Поёжился от удовольствия. Отличное утро, чтобы разгрузить голову и поработать руками! Когда он впервые встретил Фею, снега лежало едва ли с палец. А потом уж намело порядочных сугробов. Надо было пробить в снежной целине тропинку через участок, от домика к дороге. Хозяин участка вынес из сеней деревянную лопату и принялся за дело. Продвигался быстро: он истосковался по физическому труду, хотелось выплеснуть накопившуюся за время затворничества энергию. Лопата приятно оттягивала руки. Охапки снега, бросаемые в стороны, оставляли за собой искрящиеся на солнце шлейфы, похожие на хвосты комет. Может, то были вовсе не снежинки, но волшебная пыль, специально оставленная Феей? Тогда он был почти совсем как Питер Пэн, и ему ещё предстояло научиться летать! Мастер выпрямился, чтобы передохнуть, запрокинул голову, вгляделся в безбрежную синь, раскинутую над миром. «Летать, значит! Почему бы нет? Я ведь ещё мальчишка в душе». Вспомнились слова, произнесённые Феей в саду: «Иногда небо отражается в море. Тогда их не различить».
– Ну что ж, дружище, поздравляю тебя с обретением новой идеи фикс! – сказал Мастер сам себе.
– Творческим личностям, похоже, без этого никак, – весёлый голос принадлежал Ей.
Фея стояла по ту сторону калитки, на обочине дороги. Прятала руки в карманах пальто. Непослушные кудри выбивались из-под вязаной шапки с помпоном.
– Трудновато будет угнаться за тобой сегодня, Динь-Динь! – крикнул Мастер, кивая в сторону снежных отвалов. – Как видишь, придётся помахать лопатой.
– Я дам тебе фору, – обнадёжила девушка. Они тепло улыбнулись друг другу.
– Тогда позволь мне сперва закончить. Феям, конечно, сугробы не помеха, но для обычных людей стоит оставить тропинку. А то я тут как на необитаемом острове.
– На острове посреди океана, – серебристый смех.
– Ага, Северного Ледовитого.
Добровольный дворник освободил калитку из снежного плена. Вскоре ручеёк пешеходной тропинки влился в реку деревенской дороги. Мастер обнаружил себя стоящим перед гостьей почти вплотную. На её щеках играл кокетливый румянец.
– Привет, – наконец-то вспомнил о нормах вежливости.
– Привет.
Как же она улыбается глазами!
– Пойдём, – он протянул девушке руку. – Я покажу тебе кое-что.
В доме было пусто и тихо, но появление Феи будто бы вдохнуло жизнь в каждый отдельный элемент обстановки. Сонный комнатный воздух устремился в раскрытую дверь, навстречу своему бодрящему уличному собрату. Колыхнулись занавески на окне, вышитые магнолии качнули ветками. Потревоженные солнечные лучи заметались, перемигиваясь, по стене. Лакированные бока музыкального инструмента вдруг начали слегка отливать синевой, будто фортепиано кто-то покрасил тушью. И как-то странно засиял стоявший у дальней стены большой лист бумаги. Будто светился изнутри. Это мягкое свечение и привлекло девушку. Фея заглянула в картину, точно в распахнутое окно. И увидела там себя.
Мастеру всегда нравилось наблюдать за чужими эмоциями. Бывают редкие моменты, когда вся человеческая суть проявляется в определённом выражении лица. Этот неуловимый миг, когда одна маска сменяет другую. Когда человек не контролирует свою мимику. Тогда в дрожании век, в движении губ, в блеске глаз можно разглядеть душу. Такую, какая она есть на самом деле. И если понимаешь язык тайных мимических знаков, быстро разберёшься в том, кто перед тобой. Мастер считал, что этот навык необходим людям его профессии, особенно портретистам. Поэтому развивал его в себе. Наблюдая за реакцией гостьи, художник с облегчением отметил про себя две вещи. Во-первых, он не ошибся в девушке. Во-вторых, он не ошибся с названием произведения. Фея не рассмеялась восторженно, не всплеснула руками, не отступила в ложном смущении. Она молча рассматривала изображение, чуть разомкнув губы. Ушла в себя. Потом повернулась к автору, и тот уловил во взгляде её изумрудных глаз новые интонации, отсутствовавшие ранее. Благодарность. Эмпатию. Робкую надежду.
– Это же… Это…
– Сегодня уже ты не можешь подобрать слов. Один – один.
Вот теперь она рассмеялась. И он вместе с ней.
– Это ведь ты написал?
– Не знаю. Может быть, и я, – веселился Мастер.
– Хорошо, я найду слова. – «Её голос подобен музыке!» – Это изумительно! Я ранее не видела ничего подобного. Правда. Ты выдающийся художник. Наверное, даже волшебник. Но…
– Что?
– Но ты и выдающийся лгун.
– Разве? В чём же заключается моя ложь?
– Ты искажаешь действительность. В лучшую сторону.
– Это моя работа, – сверкнул улыбкой художник. – Суть моей жизни.
«Она в замешательстве. Нужно объяснить ей. Она поймёт».
– Я боялся, что ты исчезнешь навсегда. Поэтому написал тебя. Такой, какой я тебя вижу. Такой, какой себе представляю. На далёком южном берегу.
Фея покачала головой.
– Эта нимфа на картине совершенна. А я…
– Она такая, какой Я захотел изобразить ТЕБЯ. Не так часто выпадает шанс взглянуть на себя чужими глазами. Так воспользуйся представившимся случаем. И поверь, моим рукам не под силу воссоздать то, что видят мои глаза. Я всего лишь попытался запечатлеть совершенство. Совершенство – это ты. Настоящая ты. Для меня.
Опять смущённая улыбка. Девушка вспыхнула румянцем, а Мастер в который раз восхитился её милой непосредственностью.
– Впрочем, я этому как раз не удивляюсь. Разве могло быть иначе? Не знаю, из каких сказочных пределов ты ко мне явилась. Быть может, всё это лишь выдумка. Фантом. Но я благодарен тебе за твоё появление, добрая Фея. Без тебя я не нашёл бы ответов. Не понял бы главного.
– Главного-то ты как раз и не понял. – Гостья повела плечами, и с крыльев золотым дождём посыпалась волшебная пыль (или это ему только показалось?). – Я ведь тоже тебя обманула. Перед тобой никакая не фея. Просто незнакомая девушка, на каникулы приехавшая в деревню к родственникам. От них и узнала, что здесь поселился настоящий художник. И не смогла справиться с любопытством. Не каждый день встречаешь такого человека… Прости, что разочаровываю.
– Разочаровываешь? – Он шагнул к ней, уловив грусть в её голосе. Поддавшись внезапному порыву, вложил её ладонь в свою. – О нет, нет, это не так!
– Так. Смешно и странно признаваться в таких вещах, но я самый обыкновенный человек. Живу в городе. Работаю в музыкальной школе, руковожу детским хором. А зовут меня…
Мастер остановил её, приложив палец к губам.
– Тс-с-с! Ни слова больше! Кто ты ни есть, а для меня всегда будешь чудесной Феей. Запомни это раз и навсегда!
Сказка – ложь, да в ней намёк, не правда ли?
Девушка смотрела на Мастера с теплотой, нежностью, и держаться за руки вдруг оказалось очень здорово. «Настоящий художник» решил, что не позволит ей исчезнуть так запросто. Не в этот раз.
– Останься со мной сегодня.
Фея на то и фея, чтоб исполнять желания!
– Тогда… покажешь мне ту репродукцию, что обещал? С цветущей магнолией и вишней.

Картине, на которой юная девушка в летнем платье обнимала молодое деревце магнолии, не суждено будет побывать в музеях и выставочных залах. Некоторые вещи остаются личными. Как талисманы, фотографии. Как дневники, в которых люди изливают свою душу. В которые заносят мысли и воспоминания, понятные и близкие только авторам строк, с целью однажды вернуться к записям. Чтобы подумать над ними вновь, обращаясь к опыту прожитых лет. Чтобы убедиться в очередной раз: душа человеческая – потёмки. И если ты сам однажды не сумел понять себя до конца, то будь уверен: никто другой не смог бы этого сделать.
Но, возможно, смог бы подтолкнуть тебя в верном направлении.
Они стояли, держась за руки, посреди комнаты. Под склеенным из плёнки и картона фигурным фонарём-абажуром, который смог превратить простую лампочку в маленькое солнце. Они смотрели друг на друга, Мастер и Фея, и не могли насмотреться.
Впоследствии художник станет известной фигурой в области изобразительного искусства. Его прославит цикл чернильных рисунков-миниатюр с лаконичными броскими названиями, объединённых глубокомысленной фабулой «Великое в Малом». Сами по себе рисунки не будут представлять собой чего-то экстраординарного в плане художественной ценности. Это – следствие камерных сюжетов, каждый из которых ограничится всего одним изображаемым объектом. Предельная самодостаточность и завершённость. Но что есть один-единственный предмет? Всего лишь точка в пространстве. Изюминкой цикла станут названия работ. Внешне – столь же простые и ясные, как собственно рисунки. Всё поменяется при сопоставлении изображения и букв под ним. Понятия, на первый взгляд не имеющие прямого отношения к написанным тушью предметам, станут ещё одной точкой координат. Одинокая точка сама по себе стоит немного. А вот если рядом появится вторая… Тогда их можно будет соединить воображаемой прямой. Бесконечной прямой образов, смыслов, знаков и символов. И чем больше людей сделают это, тем больше возникнет различных плоскостей, приютивших соседние точки, тем больше будет прямых, рассекающих эти плоскости. Прямых, не имеющих начала и уходящих в бесконечность. Каждый человек, проникнув в замысел автора, увидит, услышит, почувствует что-то своё. Откроет для себя что-то новое, что-то уникальное. Осознает многозначность и многомерность Вселенной. И восхитится мастерством художника.
Но всё это будет потом. Магнолии на занавесках, точно живые, склоняли свои ветви к окну. На стёклах расцветали морозные узоры. Сад за окном искрился светом. Мастер обрёл Фею. И вместе с ней обретал кое-что ещё – действительное понимание одной простой, но очень важной идеи.
«Так мало нужно для счастья!»
Все великие вещи складываются из мелочей. Прекрасный образ на большой картине – из тысяч чернильных точек на благодатной белизне. Зима – из бессчётного количества снежинок. Море – из мириад солёных капель. Жаркое солнце – из лучей. Ночное небо – из звёзд. Время – из секунд и мгновений. Жизнь – из поступков и их последствий. Счастье – из простых человеческих радостей. Из путешествий и возвращений домой. Из новых впечатлений. Из добрых дел, совершённых по велению сердца. Из случайных встреч, мимолётных взглядов, тёплых слов, искренних улыбок. Из надежды встретиться вновь. Из желания быть вместе. Счастье – это стремление открывать мир. Счастье – это желание поделиться открытиями с тем, кто рядом.
Счастье – не где-то там. Оно здесь и сейчас. В каждом из нас. В том, что мы есть друг у друга.
И всего-то!
Была ещё одна мысль, что пришла тогда Мастеру в голову Мысль старая, но, благодаря Фее, воспринятая совершенно по-новому
«…В молчании слово, а свет лишь во тьме…» Не бывает моря без суши.
На письменном столе дожидался своего часа рисунок, положивший начало будущему циклу. «Море» – гласило название работы. На белой бумаге чёрной тушью был изображён предмет, привычный и знакомый всем. Опустевшее жилище доисторического брюхоногого моллюска. Ракушка.

Астероидный тральщик
Письмо космонавта
Привет, Макс! Привет, Соня!
У меня сейчас нарисовалось немного времени – дан, думаю, напишу своим ребятам письмо! Как у вас дела? Небось, готовитесь к экзаменам с утра до ночи? Помню, как готовился я – света белого не видел. Но всё же, если найдёте несколько минут для ответа, буду очень признателен. Я ведь тут совсем оторван от жизни. А она, наверное, кипит! Вот в последнем письме, например, мама хвастала, что Соня и её партнёр прошли в финал регионального танцевального конкурса, набрав при этом чертовски высокий балл и заслужив самые лестные оценки судей. Это замечательно, я горжусь тобой, Сонечка! Безмерно рад! А помнишь, как вначале тебе совсем не нравился этот акробатический рок-н-ролл? Но вот теперь вы в финале и, уверен, покажете там класс! Ваше выступление, конечно, выложат в сеть, но у меня – увы – не будет возможности сразу его посмотреть. Вы же понимаете: работа, занят сильно. Уже месяц в рейсе, а сесть за корреспонденцию получилось только сейчас. Чего уж говорить про развлечения? Да и видеоролики через полсистемы пока что транслировать затруднительно. Словом, обязательно сообщите мне результат выступления в следующем письме!
Да, кстати, вспомнил просьбу Макса – рассказать подробней о моей нынешней работе. Просьбу выполняю.
Я теперь работаю на астероидном тральщике, уже почти полгода. За это время совершили два рейса, сейчас третий. Мой корабль называется «Аюма». На самом деле это то ещё ведро с гайками, старая посудина, у которой обновлены только самые важные системы. Постоянно что-то ломается, и приходится долго чинить повреждённый узел. Хлопот добавляет бортинженер Рассел Донаван, или попросту Расти. Он тот ещё техносадист (Макс, если Соня не поймёт этого слова, объясни ей как можно деликатнее). Расти постоянно что-то изобретает, в основном всякие сомнительные апгрейды для корабля. Руки у нашего механика золотые, а в голове – ветер; никогда не знаешь, чего ждать от его очередного ноу-хау, и постоянно происходят всякие курьёзные случаи. Вот, например, три недели назад Расти установил в гальюне новый воздушный насос собственной конструкции. Сказал, что эта рационализация сэкономит кучу энергии и сильно улучшит сбор и сброс (прости, Соня!) отходов. Ещё уверил, что в этот раз всё будет работать как надо. Испытал ли он новинку до установки? Как бы не так! Сделать это невольно пришлось нашему шкиперу Дженкинсу. Он использовал санузел по назначению, не подозревая о внесённых изменениях. Ну и насос, конечно, сработал не так, как должен был, а как обычно у всех примочек Расти и получается – через одно место! То есть буквально: шкипера натурально присосало к сидению! Бедняга Дженкинс торчал в гальюне и сотрясал воздух отборной бранью почти час, после чего вывалился в коридор со спущенными штанами и унитазом на заднице. Чтобы освободиться, шкиперу пришлось вывинтить болты и снять сидение с гнезда. Ха-ха! Представьте только, картина была ещё та! Расти за эту проделку крепко досталось, а шкипер, наверное, ещё долго будет посещать гальюн с опаской.
На борту, не считая меня, ещё пять членов экипажа: уже упомянутые шкипер Дженкинс и бортинженер Расти, а также астрогеолог Дойл и тралоператоры Игонин и Пак. Это довольно много: на современном судне обошлись бы одним Игониным или одним Паком, а геолога полностью заменил бы нейросканер. Но ведь я уже говорил, что «Аюма» – динозавр промышленного флота. Моё дело – астронавигация. Помните, я без конца болтал о тонкостях своей специальности, когда приезжал из Академии на каникулы? Да-а, тогда-то я и помыслить не мог, что попаду на ТАКОЙ корабль. Как все юнцы на курсе, мечтал об огромных красивых межпланетных лайнерах. Грезил о просторной личной каюте, о форме с иголочки, о лучезарных улыбках стюардесс. А как всё вышло? Получил свой диплом с отличием, прекрасную рекомендацию, прошёл короткую практику на каботажном танкере «Вестник солнца»… и загремел на «Аюму». Скажу вам честно, ребята: сначала было очень тяжело. Раскисал, считал себя неудачником. Но после первого рейса в порту на орбите случайно встретился с капитаном Родригесом, преподавателем из Академии. Он старый звёздный волк. Посидели мы с ним в баре, как старые друзья, поболтали за жизнь – он меня и успокоил. Оказывается, все так начинают, никто сразу не попадает в шоколад. Сказал мне: полетаешь, мол, годика два по рутинному маршруту на какой-нибудь развалюхе, обвыкнешься, хлебнёшь трудностей малого флота, закалишься. Ну и заслужишь репутацию, конечно. Вот тогда крупные компании тебя с руками отрывать станут!
Задача «Аюмы» и подобных ей тральщиков – доставлять к орбитальным заводам астероиды М-класса, то есть те, из которых можно получить определённую металлическую руду Такие небесные тела добывают в основном в Поясе между Марсом и Юпитером. Туда мы и летаем. Астероиды отличаются друг от друга составом, массой и размерами. Потому и тральщики бывают трёх типов: лёгкие, средние, вроде «Аюмы», и тяжёлые – для самой серьёзной добычи либо одновременной доставки нескольких глыб поменьше. Вне зависимости от типа половину внутреннего объёма любого тральщика занимает силовая установка, питающая двигатели и генераторы лучевых фалов. Прости меня, пожалуйста, Соня, что так сыплю терминами. Тебе, может быть, скучно? Если так – дай, пожалуйста, знать в следующем письме, чтоб я вспоминал больше весёлых случаев и приключений! Теперь же, специально для Макса, расскажу подробнее о технологии траленья. Первым работает старик Дойл – он у нас, как я уже говорил, спец по астрогеологии, на раз отделяет зёрна от плевел. По его наводке мы подлетаем к нужному астероиду, максимально сближаемся с ним и синхронизируем скорость корабля с его скоростью, одновременно ложась на параллельную орбиту. Тут приходит час Игонина и Пака. Они расстреливают поверхность небесного тела специальными якорями-маяками – астероид «заякоривается», или, как мы иногда шутим, наживляется. Внешне корабль с астероидом никак не связан, но это только видимость. К слову, раньше для траленья использовали углеродные нанокабели, но теперь от них отказались в пользу силовых лучей: их установки практичнее, легче и компактней. Так вот, когда астероид «заякорен», запускаются ЭМИ-генераторы; с этого момента силовые лучи – фалы – накрепко привязывают корабль к добыче. Мы начинаем выходить из Пояса с прежней скоростью, но под очень острым углом, постепенно отклеиваясь от первоначальной орбиты груза. Траектория полёта в этот момент напоминает начало спирали. Это позволяет использовать центробежную силу для «подсекания» астероида. Ну чтобы выдернуть его с насиженного места, потратив минимум энергии. Когда влияние других обитателей Пояса сходит на нет, буксир покидает спиральный курс и ложится на новый, параболический… К этому моменту Соня, наверное, уже задремала от скуки? Прячу улыбку и ещё раз прошу меня простить. Но тебе-то Макс, всё ещё интересно? Думаю, да, раз ты тоже метишь в покорители дальнего космоса. Сейчас, почти прикончили самое скучное. Последний этап транспортировки заключается в доставке астероида к орбитальному заводу. Всё время полёта небесная громадина тащится за кораблём, прикованная к нему электромагнитными фалами. В конце, когда пункт назначения достигнут, тральщик направляет астероид в гравитационную ловушку, затем отцепляется, двигатели переводятся на реверс, и корабль резко сходит с курса. Вуаля: добыча по инерции летит прямо в расставленные для него сети. Миссия тральщика выполнена.
Пожалуй, самые лёгкие обязанности у тралопера-торов и астрогеолога: они действуют до и непосредственно в момент ловли. Остальное время полёта они отлёживаются в анабиозных камерах либо выполняют несложные вахтенные обязанности. Самая сложная задача – на мне, и я сейчас не шучу и не хвастаюсь (разве что самую малость). Я смотрю за курсом и пространством, корректирую маршрут, отслеживаю траектории возможных угроз, ищу гравитационные аномалин. Не отвлечёшься ни на минуту! Даже во время ручного управления, когда шкипер маневрирует, я его направляю, страхую, высчитываю наилучшие варианты. В открытом космосе корабль может вести автопилот, и у шкипера не так много полётной работы. Зато у меня – хоть отбавляй. Правда, Дженкинс, как старший по званию, несёт ответственность за имущество и экипаж… Словом, из шести человек офицерский чин есть только у него и у меня. Соответственно, и премиальные у нас самые высокие. Впрочем, по-другому и быть не может: поди поуправляй таким судном, как «Аюма»! Навигационные системы и компьютеры, конечно, стоят современные, но это всё равно что на средневековый парусник радиолокатор поставить…
Сейчас пролетаем мимо Марса, всего-то в четырнадцати тысячах километров над поверхностью. Не буду лукавить – специально так рассчитал наш гравитационный маневр. Впервые вижу его в натуре, и это… потрясающее зрелище, доложу я вам! Совсем не то, что на экранах и снимках. Ради таких картин стоит идти в космический флот! Но, сказать по правде, и грусть этот кирпичный шарик тоже навевает. Напоминает мне, где я и как далеко от Земли. И как одиноко тут, в космосе, особенно на одиночной вахте. Одиноко, тихо и печально. Странно: всю жизнь рвался сюда, на простор и свободу, а теперь… Я скучаю по вам, ребята. Скучаю по семье. Вот сейчас, сдав смену Расти, я не отправился сразу на боковую, в тесный анабиозный кубрик. Я сел писать это письмо.
Ладно, надо закругляться. «Аюма» в пути уже месяц, за кормой болтается двухсотметровый кусок железа, и через двадцать дней будем на орбите Земли. Сразу по прибытии постараюсь выбить небольшой отпуск – и рвану к вам. А пока что не скучайте, ребята. Передавайте привет всем домашним и соседям: маме, папе, тёте Шуре, дяде Гене, бабушке Хане, всему семейству Данильчек и господину Юсуфу из двадцать пятой квартиры. Для тебя, Соня, ответственное задание: приглядывай за малюткой Римом (по крайней мере, до тех пор, пока он не научится ходить). И, если кто-нибудь из вас случайно встретит Мелиссу, пусть ничего не говорит о письме. Я написал ей отдельно. Предвижу кривляния Сони, а потому грозно напоминаю: дразнить самого старшего брата и его невесту нехорошо. Без подарков можно остаться. Дождитесь, пока мы к вам сами приедем, и уж тогда отрывайтесь по полной.
Горячо обнимаю вас, ребята! Скоро увидимся!
С любовью, ваш старший брат, астероидный тральщик Н……

29.05.2091

Действия населения при угрозе зомби-апокалипсиса
Иронический прогноз
«И разверзлась земля, и воцарился в мире людей ад кромешный.
Имя было ему – Апокалипсис!»
Вот это я загнул! Раньше вроде не блистал талантом сочинять, да ещё так заковыристо. А вы, небось, подумали, будто я это где-нибудь вычитал? Нет уж, это на самом деле моё, так что забирайте в цитатник, если зашло. Касаемо же апокалипсиса – зомби-апокалипсиса, кстати, – так ведь он и в самом деле наступил. Причём, как это принято в американских ужастиках, именно его-то никто и не ждал.
Для нас с братом первым признаком конца света стал панический крик, заставший меня и Сашку за зубной щёткой и унитазом соответственно. Кричала как будто бы наша соседка, тётя Фёкла. Сперва мы не поверили своим ушам: из всех соседей так вопить мог кто угодно, только не она! Но крик повторился, уже под звон и грохот. Пока Саня спешно натягивал штаны в туалете, я уже выскочил на балкон – он как раз граничил с соседским. Прислушался к шумам из чужой квартиры и понял, что тётя Фёкла – о диво! – яростно защищалась от мужа, дяди Севы. Это вообще ни в какие ворота не лезло, ведь обычно происходило наоборот: муж-то у неё – типичный худосочный очкарик-подкаблучник. Тем не менее на балкон тётя Фёкла вылетела со скоростью, с какой даже дед Перегар – местный чемпион по литроболу – за опохмелом в ларёк не бегал. Вслед за насмерть перепуганной тётей с подозрительным рычанием вывалился её муж, который был сам на себя не похож. Ей-богу, если бы дядя Сева всегда был такой, как в тот день, за него бы даже тётя Фёкла не вышла бы! Страшный, как цены на недвижимость, глаза горят, изо рта чёрная жижа капает. Он свои руки растопырил, как рыбак, который уловом хвастает, и в атаку на жену пошёл. А она, не будь дурой, с грацией лани через ограждение перемахнула и, уцепившись за балкон пальцами, повисла над двором, что твой флаг над Рейхстагом. Я от таких кульбитов малость офигел: тётя Фёкла и в лучшие свои годы меньше ста двадцати кило не весила. А тут – держится, визжит, ножками дрыгает. Только вот не помогло ей это. Дядя Сева в момент нагнулся и ка-ак вгрызётся зубами в пальцы своей жёнушки! Тут уж нервы (и физподготовка) у тёти Фёклы не выдержали, и она, вереща, полетела с высоты третьего этажа во двор – только полы халата развевались, как плащ у Бэтмена. Или Супермена. А вообще, её полёт завершился не так уж и бесславно. Внизу, под балконами, был тротуар, по которому обычно прогуливались мамочки с колясками. Но в тот момент по тротуару от спятившего почтальона улепётывал наш дворник-таджик. Так вот, тётя Фёкла, чудом не задев дворника, всеми своими килограммами рухнула на почтальона – тот даже пикнуть не успел. Дворник, впрочем, продолжил молча драпать. Даже «рахмат» тёте не сказал.
Интересно было узнать, для кого падение соседки оказалось фатальнее – для осатаневшего письмоносца или для неё самой? Но дядя Сева засёк меня, зарычал страшнее Джигурды и – ну лезть на наш балкон! Честно признаюсь: жуть, как я испугался! Надо бы делать ноги, а их от страха точно в бетон залили. Стою истуканом и смотрю, как жуткий сосед на меня прёт. И пришла бы мне крышка, но тут из-за моей спины прыгнул Санька. Красиво прыгнул, как Майкл Фелпс – за новой медалью. Дядя Сева хотел его сграбастать, но Санька извернулся, как угорь, ловко зашёл агрессору в тыл и с размаху приложил его по чайнику сковородкой с антипригарным покрытием. Сковородкой – по чайнику… гм… Словом, по башке его трахнул. Дядя Сева тут же и упал. А брательник мой как ни в чём не бывало опустился на одно колено рядом с упавшим и ещё раз сковородой замахнулся.
– Rest in peace, dude, – и прописал соседу… контрольный.
Тогда и я в себя пришёл:
– Ты… ты когда за сковородкой сгонять успел?
– У меня от кухни к туалету дорожка натоптана, – невозмутимо ответил Сашка. – А ты тоже хорош: чего застыл? Не тормозить надо, а действовать в таких ситуёвинах!
Брат у меня не промах, во всяких форс-мажорах ориентируется на раз. Даже завидую.
– В каких таких… ситуёвинах? Что тут вообще происходит?
– Песец происходит, братюнь, – ответил Сашка. – Толстый Полярный Лис.
Всё-таки мой брат нереально крут. Всего на год старше меня, а первый заводила и во дворе, и в школе. Удерживает неофициальный рекорд по вызовам к директору. А ещё он – тот ещё приколист. Его хлебом не корми – дай обывателя разыграть. Вон, я позавчера только из лагеря домой вернулся. Так первое, что увидел, – очередной Сашкин прикол, древний, как дерьмо мамонта, но всё равно смешной. Короче, он сто рублей к одному концу лески привязал, а с другим в кустах спрятался. А тут как раз шёл дед Перегар своей фирменной походкой – зигзагом. Елядь: посреди тротуара купюра лежит. Ну, дед, естественно, наклонился, чтобы добычу захватить. Ему ж надо на что-то новый пузырь покупать! А купюра дёрнулась – и от него. Прошелестела мотыльком пару шагов, остановилась. Дед Перегар не понял ничего, опять стольник в фокус поймал, руку к нему протянул. И опять – фигушки! Упорхнула так денежка пару раз, а потом дед решил хитрость применить. Сделал вид, что разглядывает облака, а сам подобрался весь, что твой кот на охоте, выбрал момент и бросился на жертву, как вратарь на мяч. И что же, думаете? А то: допрыгнул он аж до столба, в который лбом и вписался. Хех! Пока Перегар в отключке лежал, брательник мой из кустов выбрался. Ухмыляется, стервец, и антипростофильную снасть мне показывает. Однако дед Перегар очень быстро в себя пришёл, нас глазами нащупал и выдал:
– А, это вы, пацаны… Ик! Тут это… стольник часом пролетал? Жёлтенький такой.
Санька орудие преступления за спиной спрятал, а сам головой отрицательно мотает: дескать, нет, мол, не видели. Тогда дед Перегар поднялся на ноги, потёр свежую шишку, обругал зачем-то американцев и по своим делам двинул. Мне ещё тогда, глядя на него, строчки вспомнились: «Идёт бычок, качается…» Ну, и так далее.
А Сашку от смеха чуть не разорвало, еле сдержался. Словом, он тот ещё фрукт, ну вы поняли!

А зомби-апокалипсис, похоже, уже почти весь город захватил. Телефоны пищали короткими гудками, по зомбоящику передавали помехи да какую-то чушь: что-то там про действия населения во время чрезвычайной ситуации… Какие, на хрен, действия?! Сашка так и сказал, когда телек вырубал. А я с балкона посмотрел, что во дворе творится. А творилась там адовая дичь. Отовсюду – дикие крики, звон, грохот, глухие удары (возможно, битой по чьему-то черепу). Где-то завывали сирены; изредка хлопали звуки, похожие на выстрелы. Из окна пятого этажа в доме напротив, с треском выломав оконную раму, выбросилось тело. По всему двору метались люди с зомби вперемешку; и тем и другим мешали путавшиеся под ногами собаки. Чья-то машина парила разбитым радиатором, врезавшись в тополь у детской площадки. Бардак, в общем. Как в девяностых. Ну я-то, конечно, их не застал, но от взрослых был наслышан.
Сашка сказал, что в квартире сидеть нет смысла и надо наваливать из города. Я ответил, что нужно найти отца – он ведь на работу с утра уехал. Брат подумал и согласился и велел мне захватить всякие документы из шкафа и набить какую-нибудь сумку продуктами из холодильника. Кто знает, когда ещё выйдет жратвой затариться? Тем более мы так и не позавтракали. Пока я всё собирал, Сашка из шкафчика в отцовской комнате достал ружьё – предок наш охотой увлекался. Когда один ездил, когда с нашим дядькой на пару, а несколько раз даже нас брал. И мы даже по банкам постреляли тогда! А тут я, когда брата с оружием увидел, немного растерялся:
– Ты зачем, – спросил я, – папину двустволку достал? Он ведь строго-настрого запретил её трогать!
– Сам ты «двустволка»! – огрызнулся Сашка. – Это – «шотган», так все ружья в шутерах про зомби называются. Башкой своей подумай: по улицам толпы голодных мертвецов бродят, а ты с голым задом за батей намылился? Да тебя вмиг схарчат! Вот увидишь, найдём батю, так он нам ещё сам спасибо скажет за то, что огнестрел догадались взять. И да, зови меня теперь Эш Уильямс. Эх, сделать бы обрез…
Квартиру я, когда уходили, всё же запер. Мало ли? Убедились, что на лестнице никого, и стали спускаться вниз: Сашка впереди с шотганом наперевес, я – на тылах, со всё той же фартовой сковородкой. Братец на ней даже крестик нацарапать успел – то есть на счету у сковороды один фраг. Вышли из подъезда и сразу же вляпались в… пардон, в происходящее: дед Перегар насмерть схватился с каким-то зомби. Дед был пьяным, зомби – злобным. В общем, силы были примерно равны. Наверное, до нашего появления Перегар отмахивался от мертвечины авоськой с бутылками, поскольку теперь они перетягивали эту авоську, как канат на школьных соревнованиях. Зомби хотел вытащить застрявшие пальцы из ячеек авоськи, её хозяин не хотел отдавать заветную тару. Не успели мы ничего сделать, как авоська с треском разорвалась надвое. Бутылки, блестящим косяком пролетев над нашими головами, живописно раздолбались об асфальт. Ой-ёй-ёй! У деда сделался такой вид, будто на его глазах Ленина из мавзолея выселили! И дальше произошло немыслимое: Перегар, не отличавшийся ни ростом, ни силой, а совсем даже наоборот, так с размаху зарядил зомби кулаком в челюсть, что этот зомби навернул сальто назад, как заправский гимнаст, и смачно шлёпнулся на тротуар. Перегар же на ватных ногах подбрёл к месту гибели своих бутылей, опустился на колени и – не поверите! – зарыдал.
– Поди проверь, что с ним, – скомандовал Сашка, а сам водит мушкой туда-сюда – угрозы, значит, выискивает.
Я подошёл к деду и тронул его за плечо. А ему хоть бы хны: сидит себе, погибшее зелье оплакивает. Тогда я его уже основательно так потряс; он на меня мутными глазами уставился и сказал:
– Отзынь, малой. Не вишь, горе у меня?!
– Дед, не узнаёшь, что ли? Это ж я, Витька из второго подъезда!
Перегар всмотрелся в меня внимательней, печально улыбнулся, слёзы по лицу кулаком размазал:
– А, Ви-итька. Ик! Ясен пень, узнал, как же…
Я его за плечо потянул:
– Деда, валить надо. Зомби кругом. Сейчас и этот оклемается.
– Не скоро он оклемается. У меня в армейке разряд по боксу был – ик! – в лёгком весе.
Я на брата посмотрел, а тот плечами только пожимает: мол, разбирайся сам, только резче. А дед – на своей волне:
– А лучше б и оклемался, да поскорей. Уж я с него за всю боль спрошу, за все склянки мои побитые! У-у, вражина звёздно-полосатая, чтоб ему пусто было! Ик!
Ну вот, снова-здорово!
– Я говорю, валить отсюда надо! – заорал я деду чуть ли не в ухо. И тут меня осенило. – Зо… американцы! Американцы напали!
– Ам-мериканцы? – изумился дед.
– Ага. Забросили, понимаешь, биологический десант из ходячих мертвецов. И ещё бомберы с крылатой демократией на подлёте. Надо рвать когти.
Но какие там когти? Деда вконец накрыло:
– Америкосы гнилые кокосы! Ну-ну, пусть летят, пусть приходят! Пусть встретятся – ик! – с отставным сержантом спортроты. Я им устрою – ик! – дипломатический приём! А то – ишь, самое дорогое у человека отнять готовы, ничего святого для них нет!
– Деда…
– Вот что, хлопцы: вы бегите, а я их задержу, – тут он схватил меня за грудки и хорошенько встряхнул. – Доложите людям по всей форме: Илья Данилыч пал – ик! – смертью храбрых! Честно отдал жизнь за Отечество, за свой двор… и за водку «Столичная»!
С этими словами Перегар поднялся, отряхнулся и быстро, решительно затопал в одному ему известном направлении. Потрясая, значит, кулаками, поминая разбитые бутылки и матеря янки на чём свет стоит. Не человек, а картина маслом!
– Маразм крепчал, но танки наши быстры… – присвистнул я. – Как тебе наш пьяный мастер?
– Он дело говорит, – ответил суровый Сашка. – Давай, шевели батонами. Он тут без нас разрулит.
– Я буду по нему скучать, – вздохнул я напоследок.
Больше зомби рядом не было, а те, что были не рядом, не обращали на нас внимания, гоняясь за другими выжившими. Сашка решил, что надо добывать машину, потому что двигать в другой район города пешком – натуральный суицид. Выбрал он тёмно-зелёную «Ладу», как раз припаркованную возле нашего подъезда.
– Это же соседская, дяди Севина машина!
– Тем лучше: ему уже не пригодится, – отрезал братец. – Отойди, я дверь взломаю!
С минуту он ковырялся в замке, потом двинул по нему раз-другой прикладом – дверь и открылась. Медвежатник хренов! Я даже и спрашивать не стал, откуда у него такой скил.
– Прыгай ты за руль, – бросил мне «медвежатник». – Я буду на заднем сидении погоню отстреливать.
Я позлорадствовал в душе, но промолчал и сел за баранку.

Так-то я знаю, почему Санёк меня за руль посадил. Дело в том, что он, как бы помягче сказать… не дружит с машинами. Всё у него получается, всё легко даётся, а вот рулить – ну никак.
Помню, гостили мы прошлым летом в деревне у дядьки Прохора. У того, который охотник. Он, в общем-то, мужик серьёзный – как-никак лётчик-истребитель в отставке – но по крупным праздникам имеет свойство добреть. Вы понимаете, эти праздники с застольями… Так вот, подобрел он как-то раз настолько, что Сашка рискнул попросить у него ключи от «Нивы» – покататься. А тот возьми да и разреши. Ну, погрузились мы в тачку: Сашка – за руль, я – рядом. Брательник движок запустил, с ручника снялся и потихоньку поехал: теорию ведь каждый пацан с детсада знает! И всё шло неплохо, пока он на главную (и единственную) деревенскую улицу не вырулил, где решил газку притопить. Машина с места ка-ак рванёт! И тогда-то Сашку, похоже, переклинило: вцепился в руль, как младенец в титьку, глаза вытаращил и знай себе на педаль давит. Гляжу: дело плохо, раз даже обленившиеся собаки из-под колёс стали шарахаться. Я кричу: «Сашка, болван, тормози, пока не сбили никого!» А он – ноль внимания, застыл, как статуя моаи, только рулём крутит туда-сюда. Я у него стал руль вырывать, а он не даёт. Такую мы потасовку в кабине затеяли, уже и не замечаем, что курицы с перепугу на крыши начали взлетать. А тут, как назло, ещё на кнопку клаксона надавили – так машина ка-ак заорёт во всю ивановскую! Тут уж даже самые невозмутимые сельчане всполошились, из садов и огородов с вилами-косами повыскакивали. А мы с эскортом из лающих собак более-менее счастливо деревню проехали. За деревней дорога поворот делает; мы с «Нивой» на этом повороте с дороги вылетели, кювет перескочили, поле пересекли и на ферме очутились. И тут же на скорости снесли кусок изгороди у коровьего загона. Но лучше б не сносили: стадо такой вой подняло – клаксону и не снилось! Тут мне как раз удалось единолично рулём завладеть. Да только Сашка знай себе на педаль давит! И пришлось мне только что и уворачиваться от рогов да от копыт. А ведь коровы завсегда всем стадом бегают, но только не туда, куда безопасно, а как дуры – то есть, в данном случае, от нас. Ну и нарезали мы так круги по грязи, как гонщики NASCAR. Наконец мне надоело всё это, и я поехал по прямой, ведь всё равно из-за коров не видел, куда еду. Оказалось, прямо на противоположную сторону изгороди. А коровы-то перед машиной бежали! Так они эту изгородь так красиво и академично перемахнули, будто и не коровы, а скакуны на конкуре. В тот день под изгородью отсыпался местный зоотехник. Будучи мертвецки пьяным, он не проснулся даже от наших «смертельных гонок» в загоне. А вот от бурёнок, сигающих через изгородь, проснулся. С тех пор он ни капли в рот не берёт, клянётся, что своими глазами летающих коров видел. А дядька мой, как бывший лётчик истребительной авиации, в ответ ехидствует: мол, никак быть того не могло, ведь в тот день погода была нелётная… А «Ниву» я всё-таки остановил – загнал её в пожарный пруд за хлевом. Потом её оттуда трактором доставали. Влетело нам у-ух как крепко, а дядька Прохор дал зарок: никогда в жизни транспортного средства племянникам не доверять. И сами расшибутся, и других зашибут!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71491543?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.