Главная страница | Стихи и поэзия | Алтай. XXI век. Поэзия

Алтай. XXI век. Поэзия
Валерий Степанович Котеленец
«Алтай. XXI век» – двухтомный сборник произведений писателей Алтайского края, авторов журналов «Алтай» и «Культура Алтайского края», представляющий наиболее значительные образцы поэзии и прозы, созданные в конце двадцатого – начале двадцать первого столетий. В первый том вошли стихи двадцати трёх поэтов, многие из которых внесли заметный вклад в отечественную литературу и известны далеко за пределами нашего региона.

Алтай. XXI век. Поэзия
Редактор-составитель – Валерий Котеленец


Книга издана при финансовой поддержке и техническом содействии фирмы «АКСОИД» города Барнаула (директор – Игорь Анатольевич Афонин)


Инициатор проекта —
Николай Сергеевич Байбуза


© Коллектив авторов, 2025

Предисловие редактора
Сразу оговорюсь, что наша книга «Алтай. XXI век. Поэзия» – не антология, а именно сборник стихотворений. Антология предполагает собрание наибольшего количества возможных авторов, поэтому число и объём произведений каждого из них, в зависимости от уровня таланта, плодовитости, известности наконец, часто сильно разнятся в подобных изданиях – от двух-трёх стихотворений у одного до нескольких десятков у другого. И получается в итоге не совсем корректно, можно сказать, не совсем справедливо.
Мы же решили собрать под одной обложкой ограниченное число авторов, живущих или живших в Алтайском крае на рубеже эпох, в конце прошлого – начале нынешнего столетий, и создавших наиболее значительные образцы поэтического творчества. И представить их, насколько позволяет объём издания, наиболее полно, поскольку дватри стихотворения, даже самого высокого уровня, не смогут раскрыть всех граней творчества поэта, показать его истинный масштаб.
В нашем сборнике соседствуют поэты давно состоявшиеся, хорошо известные у нас и в других регионах России и те, чьи стихи в силу разных обстоятельств не дошли ещё до широкого читателя.
Владимира Башунова, Бориса Капустина, Станислава Яненко, Анатолия Егорова уже нет на этом свете, но без их произведений невозможно представить нашу современную поэзию. Именно они задают ту высокую планку, к которой мы все стремимся.
И ещё один важный момент. Это издание не смогло бы состояться без материальной помощи и содействия замечательных людей, искренних и честных подвижников из барнаульской фирмы «АКСОИД» (руководитель – Игорь Анатольевич Афонин). Честь им и хвала!
Валерий Котеленец

Николай Байбуза


Николай Сергеевич Байбуза родился в 1946 г. в Барнауле. Первые стихи опубликовал в краевой газете «Молодёжь Алтая». В конце 1980-х переехал в г. Саратов, где прожил двадцать пять лет, там же вступил в Союз писателей России. Десять лет руководил областной поэтической студией «Азъ». Издал пять книг стихотворений на Алтае, в Поволжье и Москве. Живёт в Барнауле.

Дерево, разбитое молнией
В тонкий прутик
молния не бьёт —
молния в него не попадёт!
Вот оно – высокое – стоит,
в три обхвата, чёрное на вид.
Ветка – обожжённая рука —
тянется
опять под облака.
К чёрной туче
поднимаю взгляд,
под ногами
прутики хрустят.
В тонкий прутик
молния не бьёт —
молния в него не попадёт!

Лось
В. А.
Не научился путать следы —
напоролся на пулю лбом.
Шкуру снимают кривым ножом,
режут от паха до бороды.
Вырубят с лобной костью рога,
взвесят сердце на липких весах,
в железобетонных домах
отведают с ливером пирога.
Не шелохнулся столетний кедр.
Псы рычат, требуху теребя.
Конец охоте!
Ноздрями пещер
вечность обнюхивает тебя.

Время чёрной рябины
Длинным свистом холода
Север гонит в города,
гонит всех бродяг
лесов и полей.
Вот и мне пора в тот дом —
с георгином под окном,
где родное в холода
всё родней.
Там,
когда бывал не мил,
с ласточками говорил.
Постучусь я потихоньку в окно.
Здравствуй,
мой надёжный брат,
не из каменных палат,
от засилья русских дум
не темно?
Август
не умея красть,
дал рябине чёрной власть:
хватит чёрных ягод нам,
всем подряд.
Ты опять и клят и мят.
Сто судов тебе твердят,
что и нам пора забыть
Сталинград.
Пусть продолжит
нашу речь
короля Георга меч.
Мы без нефти и газа поймём:
откровенно говоря,
от вранья и от ворья
нам сегодня
не отбиться копьём.
Робок свет кремлёвских звёзд.
Ярок у кометы хвост.
Звёздной дуре
не жалеть ни о ком.
Не сойдёт она с ума:
хоть сума ей,
хоть – тюрьма,
не ударит по столу
кулаком.
Не бывает братский дух
с девяти часов до двух.
Не здороваются братья кивком.
Будь же долго,
русский брат.
даже если – клят и мят,
даже если плохо с правдой знаком.
Это нам
родных жалеть,
не на четверть,
не на треть —
сердцем, сердцем,
сердцем всем, целиком.
И не нам
мошной трясти.
Господи, меня прости,
я прожил
почти всю жизнь
простаком.
Радонеж
припас для нас —
и молитву, и приказ.
Наша правда —
не мёд, не елей.
Даже опыт чабанов
стал ясней
без лишних слов:
волчья шкура
овчины теплей.
Я по-русски говорю:
ни вранью и ни ворью
не служил я и служить не хочу.
Мне закон зимы знаком —
скоро белым сапожком
тихо горло передавит
ручью.

Плач по морской пехоте
Вы лучшими были,
мы так и запишем в скрижали.
Но выжили карлики,
а вы – двухметровые – пали.
Под чёрным сукном
белоснежное чувство родного.
Другим рассчитаться
на первого и второго.
У вас было сердце большое —
не промахнуться.
Мы тоже не гнёмся,
но можно над гробом согнуться.
Прощайте, морпехи!
Россия от горя оглохла.
Чем вашим родным
потери оплатит эпоха?
Тускнеет в домах
сиротских побед позолота.
Уходит, уходит под землю
морская пехота.

Из школьной тетради
Прощай, моя молодость.
Всё, я истратил тебя.
От точных наук,
от школьных моралей уволь.
Ножами окраина щерится, темень деля.
И резкая боль перешла в постоянную боль.
Прощай же, сквозняк,
листающий классный журнал!
И вы, мудрецы, наездники добрых сердец!
Что будет со мной —
мне правду никто не сказал.
Я выплюнул зубы
и спрятал в кулак леденец.
Шатается ветер,
слепые тряся фонари.
Мне поздно учиться
быть хватким, удачливым, злым.
Я буду хорошим,
прошу, педагог, не ори.
Я буду любить,
если даже не буду любим.

«Скажи спасибо…»
Скажи спасибо
и своим врагам:
ты стал сильней,
ловя их злобный взгляд.
Порой полезен,
как лекарство, нам
в известных дозах
и змеиный яд.

Август
Осень по горло —
кричи не кричи,
дни холодные, как налимы,
ускользают неумолимы,
обрывая мои крючки.
Ну да ладно,
судьбу не кляня,
запалю костерок среди прозы.
Красным орденом
дикой розы
награждает шиповник меня.
Значит, я не зря по лесам
рвал о сучья свою фуфайку,
с чистым ветром вприкуску сайку
с чуткой сукой деля
пополам.
Сука ластится и скулит…
Хватит, хватит.
В руках моих пусто.
Попрошайничать – не искусство.
Видишь – птица
от нас летит?
И кричу я друзьям моим:
«Уцелейте под холодами!»
Мне б сегодня
в колени к маме.
Что за праздник неумолим.
Дым и пепел
по ветру летят
вперемешку с листвой и эхом.
Не бродягой я в город въехал —
кавалером осенних наград.
Август всех награждал
подряд.

Правила хорошего стога
Владимиру Фёдоровичу Бойко
Когда змеиногорская погода
тебя к мышам загонит
на ночь
в стог,
по правилам великого народа
почувствуешь и Запад, и Восток.
Привет, отель, из клевера и мяты!
Привет, норушка,
что ж ты обмерла?
О чём пищишь?
Мне жалобы понятны:
не слышать бы свирели и сверла…
Прав Монтескьё: ландшафт, сиречь природа,
не просто степи или суходол…
Хотел я глянуть дальше огорода.
Гром громыхнул: «Иди!» —
и я пошёл.
Я шёл на жизнь.
Постыдное начало —
рвать сапоги, тащась куда-нибудь.
Медведица мне в небе помогала,
вылизывала ярко Млечный Путь.
Кромсая кедры Древнего Алтая,
бензопила провыла:
«Ты – злодей!»
Своё земное небом утоляя,
и я вгляделся в правила людей:
и в правила скорбящих иудеев,
которых жгли повсюду и всегда;
и в правила скупые для плебеев,
в которых вифлеемская звезда;
и в правила – чернеть медвежьим шапкам,
где правит бал туманный Альбион;
и в правила – входить
казачьим шашкам
в чужой крестец
через чужой погон.
Разрублен мир
на бедных и богатых.
Рубцы границ дымятся в письменах.
Считали деньги в каменных палатах,
чернел над книгой мудрости монах.
Опять в крови крыло совы Минервы.
Двадцатый век в конце путей лихих.
Восток и Запад натянули нервы.
Россия-мать, что в правилах твоих?
Есть правила: быть стогу и корчаге,
быть пахоте чернее, чем мазут;
есть правила оврага и бумаги;
над пропастью по правилам идут.
А пропасть эта – русская натура,
сама собой же клятая не раз,
в ней – щедрость, диктатура, пуля-дура
и слёзы над травинкой в смертный час.
То подаёт печатный пряник
(гостю),
то распрямит,
то – мордой по стерне…
Мне кажется торчащей в небо костью
любой из обелисков по стране.
Двадцатый век кончается.
И вроде
я вижу горы, степи и межу,
мышей в стогу,
послов в Алмазном фонде…
Россия. Ночь. Один в стогу лежу.
Песок не сжёг.
Болото не всосало.
В меду не утопил закон тайги.
Я молниями резал хлеб и сало.
Я облаками чистил сапоги.
Мой день восстал!
Он требует расплаты,
он раскалился злостью добела.
Мне мало силы
клевера и мяты.
Прощайте, мыши, у меня дела.
1996–2000 гг. Барнаул – Саратов

Рубеж
Анатолию Корчуганову
Высокие сыны
святой земли
здесь разминуться с пулей
не смогли.
Что там себя —
отечество спасти бы;
и не дождаться от своих «спасибо»;
и матушке успеть сказать: «Прости»;
и пустенькой книжонкой не трясти.
Взрыв!
И навечно в небо головой.
Ах, мама!
И не вздрогнул
шар земной.

Рождество
Георгию Блинову
Был мальчик лет семи, был бедненько одет,
Пел мальчик тенорком, пел басом статный дед.
Ходили по домам и славили Христа,
Слова любви вросли в безбожные места.
Не смёрзлись, а слились в живой высокий слог
Роскошный дедов бас и внуков тенорок.
Хрустело Рождество снегами на дворе,
И лютовал мороз, как должно в январе.
Не уставали петь – ходили стар и мал,
За это белый пар им ноги обнимал.
А ведь могли пропасть – ещё безбожна власть,
Ещё не раз, не два – на снег синицам пасть…
…И псам сторожевым ещё хватает дел…
А всё же в День Христа мир – нехотя – добрел…

«Взгляд сына перехватишь…»
Взгляд сына перехватишь —
Боже мой,
как будто жизнью наказал его я.
Мой мальчик,
и до нас, хоть плачь, хоть вой,
над смыслом жизни
мучалось живое.
Я не смогу свозить тебя в Париж,
отец, необъяснимо бесполезный.
Я замолчу,
и ты поговоришь
о смысле жизни
со вселенской бездной.

Зимний отпуск
Владимиру Соковикову
В общий вагон,
в жёсткий вагон
Юг подтолкнул,
и об перрон хрястнул арбуз под ноги мне.
Там, за Уралом,
снегом забит мой Барнаул.
И без даров рады мне там будут вполне.
Поезд стучит:
– Ты и не ждан, ты и не зван.
Кто ты такой? Кто ты такой? Ты без даров!
Дед – мой сосед – мне протянул полный стакан:
– Ты – сибиряк, я – сибиряк,
будь же здоров!
Поезд стучит:
– Вам в Магадан! – тосту вдогон.
– Что-то у власти, – дед говорит, – сбился прицел.
Ты не торгаш?
– Дед, да ты что?
Общий вагон.
Где-то в Москве, в тусклом Кремле Ельцин храпел.
– Восемь атак. За день всего.
Слышишь, сынок?
Там, подо Ржевом…
Ну а теперь кто я такой?
– Вы бы потише, – наш проводник хмуро изрёк.
– Шёл бы ты, а! Вымой стакан, слышишь, герой?
Поезд стучит: «Где Вечный Жид? Где Вечный Жид?»
Мысли черны, словно к родне прошусь на постой.
Верная сука, Найда, кавказка, мелко дрожит.
Найда, не бойся, шапкой не станет мех твой густой.
Шапки не шью, да и корон не золочу.
Книги люблю, с громом квадриг, с хрустом ковриг.
Рано родне в память мою ставить свечу —
слышно ещё и волчий вой, и птичий крик.
Не за дары в чёрные дни ворон орёт.
Не за дары я за Урал гнал поезда.
Шапку об пол: «Здравствуй, родня!
Вот он я, вот!»
Жиром заплыть в тёплых краях – много ль труда?
Что же, встречай горькой усмешкой сына, отец.
Авель в горах, Каин в песках – нам не родня.
Не научился шкуры снимать с глупых овец.
Ставить капканы, петли вязать – не для меня.
Где же мой ковш с мёртвой водой или живой?
Мёртвой напьюсь, если живой нет про запас.
Мама, не плачь, не обогреть землю слезой.
Это – по мне, это – до дна, это – как раз.
…Мало домов среди домов,
где не хрипят —
я не стесню, я на земле не навсегда.
Мало людей среди людей,
где не велят
в ночь уходить —
снег повалил – и ни следа…

Голос из детства
– Сынок, рубашку не порви!
Сынок, да ты же весь в крови!
В чём ты пойдёшь на именины?
А сын уткнулся ей в плечо —
на белом красное, ещё
не кровь пока,
а сок малины.

Гуляние в степях
Бронтою
Молчат сарматские курганы.
В них мудрецы и великаны:
в глазах песок, в спине копьё.
Что может слово здесь моё?
Похороню я день вчерашний.
Останутся леса и пашни,
жнивьё, и сверху – вороньё.
Что может слово здесь моё?
Всё злей и злей слова свободы,
в крови границы и народы —
по?русски говорит зверьё.
Что может слово здесь моё?
Останутся и стаи волчьи,
останутся и своры гончьи —
в цене животное чутьё.
Что может слово здесь моё?
Где храмы небо подпирали —
ларьки пивные гордо встали.
Поэтов учит жить ворьё.
Что может слово здесь моё?
А может, смехотворны сами, —
о Хаме говоря стихами?
И если стыд и честь – старьё,
что может слово здесь моё?
…Не назову Россию сукой,
я не в ладах с такой наукой.
Я в воздух разряжу ружьё.
Что может слово здесь моё?

Родословная
От ключицы до седла
шёл клинок наискосок.
Родословная текла
с конской гривы на песок.
Кто тебя, моя родня,
резал, рвал, топтал и жёг?
Смотрит ворон на меня,
вперил огненный зрачок.
Пуля-дура не права.
Сабля острая слепа.
Где, когда, что за трава
обсосала черепа?
Не носить мне дым папах —
в этом нет моей вины,
придавил Чумацкий Шлях
колесом большой луны.
Дай, Полтава, мне тепла,
смой дорог далёких грязь!
Родословная текла,
да в Сибири запеклась…

Владимир Башунов
(1946–2005)


Владимир Мефодьевич Башунов родился в пос. Знаменка Турочакского района Горно-Алтайской автономной области. Первое стихотворение опубликовано в 1963 г. в областной газете «Звезда Алтая» (Горно-Алтайск). В 1970 г. окончил филологический факультет БГПИ, учился на Высших литературных курсах. В 1994–1997 гг. главный редактор журнала «Алтай». Печатался в журналах и альманахах «Наш современник», «Москва», «Сибирские огни» и др. Автор 10 поэтических сборников.

Заклинание
От звезды до звезды,
от весны до весны
да не грянет беды —
да не будет войны!
Будут речи ясны,
терпеливы труды
от сосны до сосны,
от воды до воды.
Будет возле крыльца
завиваться вьюнок.
Будет возле отца
подниматься сынок.
Свет родного жилья,
дух ржаного жнивья —
все отрада твоя
и держава твоя.
От сосны до сосны,
от воды до воды,
от весны до весны,
от звезды до звезды!

Серебряное звено
В напряжённой гремящей
цепи моих дней
есть серебряное звено:
мальчик в белой рубахе
пасёт коней…
Далеко его видно,
когда темно.

«Сначала окно голубеет…»
Сначала окно голубеет,
лицо обдаёт холодком.
Сначала потянет,
повеет
росою и молоком.
И дальние крыши проступят,
и кроны деревьев взойдут.
И горькие сроки наступят,
и светлые сроки пройдут.
Обрывками сна и тумана
играя меж розовых туч,
на утренние поляны
опустится утренний луч…
В конце моей жизни,
я знаю,
мне станет мучительно жаль
тех лет, где певунья лесная
роняла мне в душу печаль.
Но дай мне, кто жизнью владеет,
схватить с перекошенным ртом:
сначала окно голубеет…
А всё остальное – потом!

«Еду-еду, а следу нету…»
Еду-еду, а следу нету.
Вырастаю, а сладу нету.
И берёт меня мама за руку.
И ведёт меня мама за реку.
– Погляди, – говорит, – под ветер,
есть четыре начала у света.
– Выбирай, – говорит, – что полюбится,
и живи,
как хорошие люди-то.
Не бери меня, мама, за руку,
не веди меня, мама, за реку.
я не стану смотреть под ветер,
а пойду я по белу свету:
может статься,
что, где-то спрятанное,
отыщу я
начало пятое.

Там, за соснами
Там, где тропы с гор закручены,
над горами лёгкий дым,
где облазаны,
изучены
все поляны,
все излучины, —
я останусь молодым.
Ягода моя повянет.
Лодку лёгкую креня,
жизнь играть со мною станет,
душу вынет,
сердце ранит,
сна лишит…
А не достанет
там, за соснами, меня!

Знаменка
Место рождения: пос. Знаменка…
Запись в паспорте
Окошко тесиной забито
и плесенью зацвело.
Но имя ещё не забыто,
каким называлось село.
Ещё и ручей напевает,
хоть сильно травою зарос.
Ещё и народ здесь бывает
в горячую пору – в покос.
Ещё вспоминают:
когда-то
стояли, да, знать, не судьба,
вот здесь – Чепурнаева хата,
а там – Башунова изба.
Где нынче лютует крапива,
означа границы жилья,
виднеется сиротливо
тележная колея.
Да в росном белеющем дыме
к малиннику тянется след.
Да в паспорте значится имя
посёлка, которого нет.

Дух дикой ягоды
Дух дикой ягоды сильнее
садовой.
На седьмое утро
пустая банка из-под ягод
хранит всё тот же аромат.
Быть может, небеса синее
над дикой ягодой?
Так нет же!
Равно вечерняя прохлада
бодрит и лес, и палисад.
К тому же ягоде садовой
вниманья больше и ухода,
она крупнее,
раньше спеет
и раньше радует детей.
Но своевольная природа
взяла в избранницы другую —
какие прихоти, скажите!
А что, скажите, делать с ней?
О родина,
я не оставлю
твоих корней, не позабуду
отцовских слов,
простых и ясных,
слёз материнских и забот.
Когда оставлю – что я буду?
Когда забуду,
образ мира
пойдёт и вкривь и вкось – согласных
не станет красок, звуков, мыслей.
Дух дикой ягоды умрёт!

Отблеск

1
Я знаю в сердце жгучую потребу:
побыть, как раньше, в избяном тепле
у глаз твоих, приговорённых к небу,
у рук твоих, привязанных к земле.
Но нет избы, и выветрился запах
томлёных щей, берёзовых углей.
В кладбищенских – в каких? – цветах и злаках
не угадать мне милости твоей.
Я помню: как тебя похоронили,
всё сыпал снег – и день, и два, и три,
всё плакало в живой природе – или
к тебе сошли твои поводыри?
Ты где теперь? – Теперь поди узнай-ка.
Подай мне знак из горней тишины,
хотя б намёком, издали, утайкой,
хотя б во сне… Но ты обходишь сны.
И не унять мне жгучую потребу,
и не узнать мне в зыбкой полумгле
ни глаз твоих, приговорённых к небу,
ни рук твоих, привязанных к земле.
2
Или чудится мне, будто мама вошла и смеётся,
или вправду вошла и смеётся, или чудится мне?
И пушистый котёнок, мурлыча, ей в ноги суётся.
И картошка, вскипев, веселее бурлит в чугуне.
Или чудится мне?
И она, отставляя чугун, говорит без умолку.
И она отгоняет котёнка шлепком по спине.
И настырная муха, пробравшись в оконную щёлку,
или, может, пчела, полуслепо ползёт по стене.
Или чудится мне?
Или сам я случайно опять зашагнул в измеренье,
где она, как была, и герань, как была, на окне
(старомодный цветок, неказистое, в общем, растенье,
а поди ж ты – и я привязался к нему, как к родне).
Или чудится мне?
И она говорит: уморилась, прилягу немного.
Я её тормошу: не ложись, не проснёшься во сне.
И, пробив потолок, упадает из неба дорога,
и с глазами закрытыми мама уходит по ней.
Или чудится мне?
3
Я люблю эту странную область,
этот мир полуснов, полугрёз,
где на всём ещё светится отблеск
твоей жизни – улыбок и слёз.
Мне иной не осталось отрады:
мне заказаны встречи вовне.
Возле крашеной синей ограды
пресекается голос во мне.
Хорошо здесь. Никто нас не слышит.
Я с тобой говорю полувслух.
Отблеск твой мою память колышет,
реет близко невидимый дух.
Сосны тихим баюкают шумом.
Льётся пения тонкая нить.
Нет конца моим грёзам и думам,
нет желанья из них выходить.

Родная речь
Люблю неправильную речь!
Люблю за-ради слова
грамматикою пренебречь
и, как ни странно, смысл сберечь,
а смысл – всему основа.
Меня всегда кидали в сон
доклады по бумаге,
где синтаксис был соблюдён,
да не было отваги.
Я насмотрелся важных дур
и дураков учёных
среди придаточных фигур
и сложноподчинённых.
Другое дело – на току,
на пашне,
в электричке!
Где сердце вложено в строку
и нету обезлички.
Академических опор
лишённое,
невольно
в такой выводит разговор,
что больно, если больно.
Не в бровь, а в глаз разит,
сиречь
в живую сердцевину.
Сбивает спесь родная речь
и выпрямляет спину.

«Всё не повыведется мода…»
Всё не повыведется мода,
идущая издалека,
простого парня из народа
рядить в одежду простака.
Мол, не хватает опояски
да своевольного словца.
А он – простак в начале сказки.
Прочтите сказку до конца!

«Не тешь меня забавами…»
Не тешь меня забавами.
Зажги в избе огонь.
За дальними заставами
зовёт меня мой конь.
Мы с ним разделим поровну
недолгий век земной.
Два ворона – по ворону.
Две раны – по одной.
Два ворона – по ворону:
над гривой и плечом.
Два ворога – по ворогу:
копытом и мечом.
На свет твой из-за ставенки
прощально оглянусь.
За дальними заставами
с травы не поднимусь.
Лежат дружины русые,
приняв неравный бой.
Но имя твоё русское
останется с тобой!

Крыльцо
И вот я вышел на крыльцо,
доверчив, весел, молод.
Дохнуло холодом в лицо,
и я пошёл сквозь холод.
Привстал на цыпочки мой дом —
я дольше видеть мог
окно,
потом карниз,
потом
над крышею дымок.
Я шёл, и холод мне сводил
открытое лицо.
Когда терпеть не стало сил,
мне вспомнилось крыльцо.
И обернулся я тогда
в надежде и тоске
туда, где дом, – туда, туда,
где дом мой вдалеке.
И, обернувшийся назад,
увидел в дымке лет:
крыльцо моё,
как верный брат,
идёт за мною вслед.
Хоть нелегко ему, видать,
идёт за мной, скрипя.
Я мог от счастья зарыдать,
но я сдержал себя.
И посреди большой земли
вдыхал я теплоту
ступенек в трещинах, в пыли,
в смоле, в слезах, в поту.

«На двенадцати подводах едет зимняя ночь…»
На двенадцати подводах едет зимняя ночь,
едет, ленно понукает, не торопится.
Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,
пока небо за окошком поворотится.
Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,
поворачивает время задом наперед,
точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,
выбирает и выбрасывает на берег.
Любо-дорого забраться одному, без сторожей,
в закоулки прошлой жизни, дальше отчества:
к Шевардинскому редуту от крестьянских мятежей
и в Михайловские пущи одиночества.
Ничего там не поправить, ничего не подсказать,
никого не остеречь там, но сторонкою
незамеченным пробраться вслед за войском под Казань,
неуслышанным наведаться к Саровскому.
Слава Богу, все там живы, все при сердце и уме,
есть на что полюбоваться, где постранствовать,
пока едет непоспешно ночь на горний свет, во тьме
просиявший над российскими пространствами.

«Старею, что ли?..»
Старею, что ли?
Сам не знаю,
себя в себе не узнаю.
Всё реже к сердцу допускаю.
Всё легче руку подаю.
Пришла пора иных законов,
не то что в юности моей?
Всё шире, шире круг знакомых.
Всё уже, уже круг друзей.

Сон о Георгии
Когда в земле родной неправда
царит, и властвует бирон,
тогда везде течет Непрядва —
во всех углах, со всех сторон.
А сердцу снится чудный сон.
Как будто воин величавый,
овеянный небесной славой,
летит на взмыленном коне
по обескровленной стране.
И в страшных корчах души злые
следят за ним и за конём.
Сейчас, сейчас настигнет змия!
Сейчас пронзит его копьём!

Русская песня
Понаболели, понастыли,
понаревели – навеки…
А взяли песню – всё простили,
как взяли дочку на руки.
И что там не было,
что было,
где в правду выдумка вплелась,
она легко соединила,
когда над ними пролилась.
В ней близь и даль от сна очнулись,
в ней отворились глубь и высь.
Чужие люди – оглянулись.
Родные люди – обнялись.

Память
За семью за печатями,
за семью за печалями,
возле самой беды,
ниже красной звезды,
на траве между плит,
опершись на гранит,
то ли облако спит?
то ли воин сидит?
Он сидит – не вздохнёт.
Мать глядит – не всплакнёт.
Тень на тень набежит —
глубь земли задрожит.
То ли сон?
То ли Бог?
То ли милый сынок?

«Покой и звёзды…»
Покой и звёзды.
Разве можно,
вздохнув, не позабыть себя?
О, не задень неосторожно
алмазный луч —
на нём, возможно,
записана твоя судьба.
Не надо знать того, что будет.
Покой и звёзды – всё, что есть.
Душа сама себя остудит.
Но не простит и не забудет,
что не прочёл.
А мог прочесть!

Молитва Сергия
О. Михаилу (Капранову)

1
В колодезный сруб, как в затмившийся век, заглянуть,
в прохладную темень и глубь, и в зеркальном квадрате
увидеть своё отраженье средь пешая рати
Димитрия – русские двинулись в путь
к Непрядве. Кликуши и вороны, кыш!
Кольчужка дырява, но я не сробею в той битве.
И ангелы реют, и Сергий стоит на молитве,
шепнувши пред этим Димитрию: «Сим победишь!»
2
В затмившийся век, как в колодезный сруб, опусти
рассеянный взгляд и ленивую мысль – хоть от скуки.
Ты видишь ли Сергия? Слышишь ли стоны? И стуки
щитов или копий? Не видишь? Не слышишь? Прости.
Как всё обернулось! Гуляет презрительный шиш.
И жизнь не кончается? Странно… И все не в утрате?
Чу! Сходятся снова две веры, две воли, две рати…
Но Сергий стоит на молитве – и сим победишь!

Санный путь в берёзах
Санный путь в берёзы заворачивал.
Накренясь, покачивался воз.
И слепил меня, и завораживал
иней, облетающий с берёз.
Кони шли себе без понуканья.
Сено шебуршало у лица.
Было счастье, равное страданью,
раствориться в мире до конца.

Прощание с озером
Евгению Гущину
Не видно Озера в тумане.
Шумит Кокши за валуном.
Мы чай заварим на бадане,
по кружкам жарко расплеснём.
До каждой жилки он достанет,
густой почти до черноты.
И снова сердцу больно станет
от обступившей красоты.
Забрать её – не хватит взгляда.
Забыть – что заживо зарыть.
Не знаю, Женя,
может, надо
срубить избу в тайге – и жить?
Держать, как встарь, рыбачью лодку,
ружьё да плотницкий топор,
а для друзей – табак и водку
да задушевный разговор.
Не знаю, Женя.
Сердцу смутно,
желанный чай не веселит.
Неужто всё сиюминутно,
что в нас ликует и болит?
И за кормою теплохода
истает эта красота,
как наши мысли,
наши годы,
как наши память и мечта?

«Завидная доля черёмух…»
Завидная доля черёмух —
завянуть и снова зацвесть.
Во всём на земле очерёдность,
всему повторение есть.
А мне повторенья не будет.
За краем ослепшего дня
и ливень меня не разбудит,
и лес позабудет меня.
Земля станет тёмной, оплывшей.
Но каждою клеткой своей,
не сдавшейся,
не остывшей,
я всё буду помнить о ней!

Елена Безрукова


Елена Евгеньевна Безрукова родилась в Барнауле. Автор шести поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Юность», «Сибирские огни», «Алтай», «День и ночь», «День литературы», «Плавучий мост» и др. Член Союза писателей России. Окончила юридический факультет Алтайского госуниверситета и психологический факультет Томского университета. Работает в сфере культуры. Живёт в Барнауле.

«По усталости уличных плит…»
По усталости уличных плит
Март пройдёт тяжелей, чем эпоха.
Нас ли доза весеннего вздоха
От вселенской тоски исцелит?
Мы смеёмся, жуём шоколад,
Ждём трамваев, теряем перчатки,
Но сквозь лица видны отпечатки
Жёсткой воли откуда-то над…
Похваляться ли высшим родством? —
Время стерпит и эти проказы,
Будто видит – за пылью проказы
Лик нездешним сквозит торжеством.
Будут платья темнее сутан,
Чтобы прятать причастность к чему-то.
И река по-весеннему мутно
Разольётся по нашим следам.
Солнце выкажет мартовский лёд,
Где-то в долгой репризе плутая.
Как разрознит слова запятая,
Так и слово миры развёдет.
Жизнь размерена, как пересказ,
И крестами расстелены тропы,
И ещё бесконечно до пробы
Восхожденья кого-то из нас.
Мы пока ещё розним миры
Осторожно, молчком, исподлобья.
Мы пока ещё только подобья
До поры, до последней поры…

«Я пробелом строку заменю…»
Я пробелом строку заменю,
потому что честнее.
Потому, что в слова
я незримого яда волью.
Я сказать о любви не могу,
потому что не смею,
Потому, что люблю
или кажется мне, что люблю.
Промолчу. Пусть в гортани
теснятся слова раболепно,
Чтобы свет их небесный
от крови моей заалел.
От небесного света
я не прозреваю, а слепну,
Потому что стою
на безмерно высокой земле.

«Протяжное сплетение корней…»
Протяжное сплетение корней,
Ветвей, и проводов, и рек, и бродов.
Я в бронхи мира вплетена, верней —
Я воздух в их подземных переходах.
Ещё не жизнь, а только кровоток.
Ещё не плод, но музыка над садом.
Услышь, как распускается листок,
Заранее пронизан листопадом!
Скрипиным вздохом, выпавшим из рук,
Замри в огромном небе и не сетуй:
Вот-вот смычок в тебя проденет звук
И понесёт на ниточке по свету.

«Господи, сколько назначено…»
Господи, сколько назначено
Горя, любви и души!
Светом нездешним оплачено
Предначертание жить.
Воздух вдыхая, подраненный
Неразделённой весной,
Всё принимаю заранее,
Что ты задумал со мной.
За дерзновенье довериться
Вещей печали твоей
Жизнь никогда не изменится
На подражание ей.
Строки бедою горячечной
Рушатся между висков.
Сколько души нерастраченной!
Вот и неси высоко.

«От сонного детства останутся детские сны…»
От сонного детства останутся детские сны,
Сквозь пальцы вода – чей-то окрик, и вздох,
и «прощайте!».
Мы вышли куда-то и думали, что спасены,
Как птицы из гнёзд в направленьи, которое – счастье,
Чтоб замысел божий почувствовать в чьей-то душе,
Что камень найти, о который не жалко разбиться.
Прощай, моя радость, поскольку ещё и уже
Любовь – слишком гордая вещь для того, чтобы сбыться,
Всего-то частица какой-нибудь фразы витой.
Чем громче слова, тем верней – о каком-нибудь вздоре.
А выгляни – город заполнен весенней водой
По самое горло, по самое синее море.

«Терять – как стареть, как стараться успеть…»
Терять – как стареть, как стараться успеть
Запомнить, опомниться или заплакать.
На рёбрах душа повисает, как плеть,
Себя сторонясь, как недоброго знака.
От фраз откровенных уныло бегу —
Печальная речь уязвимей, чем совесть.
Молчание – кровь из обветренных губ —
По капле теряет свою невесомость.
Дыханьем неровным пускаюсь в напасть
Казаться восторженнее и счастливей…
Остаться собой – всё равно что пропасть,
Что выйти под этот распахнутый ливень.

«Лёгким, безумным, оранжевым…»
Лёгким, безумным, оранжевым
Сбудься, случайная жизнь!
Шарик воздушный, не спрашивай,
Стой на мосту и держись
За осторожную ниточку
В небе, контрастном до слёз.
Ах, человечишко, выскочка,
Что же ты миру принёс?
Что там за бред про служение?
Что там за рок огневой?
Может, ты лишь приложение
К шарику над головой.
…А по мосту по бетонному
Слепо, предсмертно, как страх,
Едет в тебя многотонная
Гибель на всех скоростях.
И за секунду до окрика
Вздрогнув, как будто живой,
Шар понесёт тебя в облако,
Вверх, над твоей головой…

«Мама поцеловала, отвела в детский садик…»
Мама поцеловала, отвела в детский садик:
играй с другими!
А эти другие растеряны, как и ты.
И воспитатель не так моё
произносит имя
режущим звуком с вышколенной высоты.
Мама, не вижу лица твоего овала,
но, как луна, оно высветится ввечеру.
Мама, щека, куда ты поцеловала,
меньше горит на ветру.
Бог целовал, с рук отпуская:
живи с другими!
(Шумно и душно в детском его саду.)
Он обещал: «Как день за своротком сгинет,
Так я за тобой приду».
Долго гляжу в окно, в его цвет чернильный.
Ты там смотри не забудь меня насовсем!
Твой поцелуй горит на щеке так сильно.
Я не пойму зачем…

«Как долго мы болеем, точно снег…»
Как долго мы болеем, точно снег
Летит вовнутрь, не замечая кожи.
И на углях пугливой нашей дрожи
Он тает в нас и каплет из-под век.
И мы зовём, разинув в небо рты,
Кого-то, чтобы жить бесповоротней.
И в нас ещё так много пустоты.
И снег в неё летит, как в подворотню.

«Медленные ночи расставаний…»
Медленные ночи расставаний.
Чёрные от света фонари.
Я больна тенями и словами,
Точно плод с распадом изнутри.
Косточка, подточенная смертью,
В мякоти, как точка на мольберте,
Ты – начало, как там ни крути.
Там, где кожура твоя пробита,
Точно дверца первая открыта
К музыке из омута в груди…
Косточка ли, пуля или слово…
Если Богом в лоб не поцелован —
Всё ещё возможно – оживи.
А потом, прожжённый этой метой,
Ты прикован, ты припаян к свету
Берега, рождения, любви…

«Что за блажь такая – ворваться в грудь…»
Что за блажь такая – ворваться в грудь
И спалить – отчаянье не остудит.
Прогори, коль хочешь, а кто-нибудь
По остаткам пепла тебя рассудит.
И осудит на
сто веков подряд
Полыхать и маяться где попало.
Неспроста так больно глаза горят,
Будто в них по острой звезде упало
И открыли зренье.
А мне-то как?
Это не любовь, если воздух выжат.
Что за блажь такая – развеять мрак,
Если только в нём и возможно выжить?

«Ночь бьётся о стёкла и всё норовит…»
Ночь бьётся о стёкла и всё норовит
Во впадину сердца чьего-нибудь влиться.
А взгляд одиночества жалок на вид.
И время течёт не в минутах, а в лицах.
С назойливым ветром слились ещё те,
Что где-то в корнях моей памяти нервной.
Куда же теперь мне в моей нищете,
Как долгой зиме до проталины первой?
А вы – не нужнее схожденья с ума,
Не трепетней чашки остывшего чая,
Когда в эти окна вторгается тьма,
Ненужной растрате меня завещая
Выстраивать мысли в один звукоряд
Над белым листом, как создатель над сенью,
Где речи огнём богохульным горят,
Но строки мерещатся, как воскресенье.

«Втиснут свет в проём оконной рамы…»
Втиснут свет в проём оконной рамы,
Вполбеды до неба самого.
И идёт сердечной диаграммой
Способ постижения всего.
То ли это кто-то ради шутки
Взгляд мой проливает на пустяк,
Заполняя смыслом промежутки
Между тем, что дорого и так.
Вот, ищи с покорностью холопьей
Оправданье ветхое, пока
То ли листья кружат, то ли хлопья,
То ли жизнь качнулась у виска.
То ли жизнь, а то ли небылица,
Где так скоро, будто сгоряча,
Сединой молчания покрыться,
В пустоту весь голос прокричав.

«Жизнь дошла до конца коридора…»
Жизнь дошла до конца коридора,
Постояла и тронулась вспять,
Удаляя окно, за которым
Струи дождика в воздухе спят,
Пропуская больничные стены,
Пост ночной с задремавшей сестрой,
Что от грома взовьётся мгновенно:
«Тётя Маша, окошко закрой!»
И пока от нагретой подушки
Шла она, жизнь качнула назад, —
И девчонка, ночная зверушка,
За неё пялит в бурю глаза.
Меж палатами, как после взрыва,
Человечье мелькает быльё. —
Это время нас крутит игриво,
Как в стиральной машинке бельё.
И в проёме меж третьей палатой
И лифтом станет мне десять лет,
И бессмысленный дождик проклятый
Прополощет мне жизнь на просвет.
И пока я живу, понарошку
Ускользая к рождению вспять,
Тётя Маша, закрой же окошко!
Всё равно,
всё равно умирать…

«Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова…»
Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова,
С розовой кожей, оставшейся от зари,
Словно с передника накрахмаленного,
Из прошлого века – бери.
После зимы, шаги его помнящей,
Дремлющий плод рукавом потри,
Чтоб заблестел, словно жук беспомощный
В тёплой руке – смотри!
И через воздух, набрякший музыкой,
Будто бы летней грозой густой,
Я как во сне по карнизу узкому
Ринусь на голос твой.
Будто бы верю, что ты подаришь мне
Вечность в обмен на смерть.
И, разрываясь, летит над клавишами
Вечный Второй концерт.
И в самолёте ночном над Родиной,
На небесах оставляя след,
Яблоко спит. А тихонько тронь его —
Кажется, гений придёт на свет.

«Ненастный свет. Прощёная вода…»
Ненастный свет. Прощёная вода.
Я между «навсегда» и «никогда».
Ты между смертью и её повтором.
На реверсе, на вечном колесе
Мы выживаем, кажется, не все.
…Я прилечу к тебе на самом скором —
На световом, – а он так невесом,
Что мне самой останется, как сон,
Не воплощаться, а висеть на грани.
На грани между вечным и живым,
Где Бог в окне смирен и недвижим,
Как подорожник, прикипевший к ране.

«Я взяла эту ноту – значок…»
Я взяла эту ноту – значок
В партитурном корявом разбеге,
Карандашный отточенный штрих
С червоточиной – да и всего.
Взбудораженно и горячо,
Через воздух прокуренный, пегий,
Лишь её – среди звуков других,
Точно лучше и нет ничего…
Я взяла её…
В гулких висках,
В чутком трепете каждого нерва
Резонирует горечь её,
Как судьба на ладони дрожит.
Боже мой, как она высока,
Что другую такую, наверно,
Я уже никогда не возьму:
На другую не хватит души!
А в глазах всё темней и темней…
И со звуком последняя сила
Из души постепенно ушла,
Оставляя одну немоту.
Жизнь моя, да зачем же ты мне
Высотою глаза заслонила
И дорожную нить провела —
Да не так, и не там, и не ту?

«Приходили с утра, на рассвете, Мария и Анна…»
Приходили с утра, на рассвете, Мария и Анна.
Молодая грустна, а седая улыбчива странно.
Молодая темна, а вторая – луна на пределе,
Что колышет спасительный свет в полупризрачном теле.
Приносили подарки. Молчали. Садились поближе.
Что ты, Анна, молчишь? Коль чего принесла – говори же.
Темноглазая Анна отрез вынимала на платье.
А чего же он чёрный? Угрюмо раскинула: нате!
Вы ещё молода, говорит, вам к лицу эта горечь,
Пусть несчастья над вами шумят, призывая на помощь.
А Мария снимала колечко с рубиновым камнем,
Мне с ладони в ладонь опускала. – На что мне? Куда мне?
Я колец не ношу; и пока я слова вынимаю,
Я руками дышу. – Принимай, говорит. – Принимаю.
И глядит она весело, старые лучики морща,
И вокруг неё песенно, даже когда она молча.
Не пиши, говорит, а колечком зажми эту ранку.
А дыши, говорит, всей собою, как свет спозаранку.

«Страшные ветра – те ещё…»
Страшные ветра – те ещё…
Правда на земле – ложь.
Ешь своих детей, времище,
Только моего – не трожь.
Помешай клюкой варево,
Слышишь? – из веков шаг —
Мальчик мой в рассвет, в зарево
Превращает твой мрак.
Он хранитель звёзд тающих,
Он творец иных звёзд.
Вечность, – ты судьба та ещё,
Если встать во весь рост…
Холодит рассвет смолоду.
С ночи выходи, сын,
Уводить ветра по воду
Да в поля пускать сны…

«Простой реки переговор…»
Простой реки переговор,
Её пробор в долине кроткой.
На полосе береговой
Спит перевёрнутая лодка. —
Как будто бабочку ладонь
Накрыла и остановилась,
Она побудет над тобой,
Укрыв от вылета в огонь,
Она побудет над тобой,
Как чья-то милость.
Но всё равно найдётся щель
Меж старых досок, между ними,
Но всё равно найдётся цель,
Которая тебя поднимет,
И лодку тихую швырнёт,
И воздух взмахами прошьёт
И полетит над этой речкой
В бессмысленный и жаркий путь,
Где лишь одно меня калечит —
Что мне тебя обратно нечем
Вернуть…
О, дай мне, Господи, забыть,
На берегу спалить останки.
Я не могу всё время пить
Из этой речки, этой ранки.
Покинуть память с ночевой
И не дожить бы до рассвета…
Пусть я не помню ничего.
Но лодка эта, лодка эта…

«Что же ты плачешь, как ветер сирый…»
– Что же ты плачешь, как ветер сирый,
Тёплый младенец в моих руках?
– Мама, я знаю все тайны мира,
Всю его боль, суету и страх.
– Ты погоди, этим знаньям вечным
Скоро на смену придут слова,
И, овладев человечьей речью,
Ты позабудешь, что знал сперва.
– Мама, где радость в моей пустыне?
– После страданий и лет мирских
Радость в глаза твои, старец, хлынет
И навсегда остановит их.

«Когда кончится этот сон…»
Когда кончится этот сон,
как туман на рассвете в поле
растворится – и не вернёшь…
У тебя глаза – человеческие до боли.
А в руках – от погони дрожь.
Когда выведет этот путь
между травами нам по плечи
на обрыв – дальше ходу нет…
У тебя слова – негромки и человечьи.
А в гортани – звериный бред.
Когда кончится эта речь,
между нами, как берегами,
перетрётся как будто нить,
дотянись, дотянись
до подземной воды руками,
отыщи её, дай мне пить.
И, покуда я буду жить,
то ли маленькими глотками,
то ли ливнем свистящих лет,
будешь ты в меня уходить,
как под воду уходит камень,
не оглядываясь на свет.

«На бельевой верёвке за окном…»
На бельевой верёвке за окном
Спят капли, пропустившие минуту,
Когда зима прошла сквозь этот дом,
А нас не разбудила почему-то.
И в этом сне мы долго не умрём,
Пусть мы не знаем (мы и так не знали),
Что происходит в воздухе сыром,
Пугливом, как забытый звук в рояле.
Лишь паучок снуёт у потолка,
Мы часть его пейзажа, ну и что же?
И выпускает спящая рука
Ключи от городка, куда мы вхожи.
И падают они сквозь ветхий пол,
И город исчезает постепенно,
И всё, что в нём томилось до сих пор,
Осело и растаяло, как пена.
И только снег очнулся и пошёл,
Сугробами пустыми громыхая.
Прости меня, что нам нехорошо.
Что жизнь длинна, как музыка плохая.

Фарида Габдраупова


Фарида Анваровна Габдраупова родилась и живёт в Барнауле, окончила филологический факультет Алтайского государственного университета. Председатель Алтайского представительства Союза российских писателей. Автор пяти поэтических сборников. Работает учителем русского языка и литературы и педагогом дополнительного образования в гимназии.

Свет
Рваный альбом, как время, назад листаю.
Слабо сияет прошлого тусклый след.
Что утонуло, а что на плаву осталось,
Откуда тьма и откуда явился свет?
Стыдно писать: обычное самое детство.
Наголо брили меня, обзывали лысой башкой.
Печку топили зимой, чтобы сварить и согреться,
И за водой далеко ходили пешком.
А за дорогой, где я не была ни разу,
Чудился замок, в котором принцесса жила.
(Там оказалась типичная маслосырбаза.
Я заходила туда по каким-то делам.)
Кажется, в детстве было сплошное лето.
Кошки облезлые бегают во дворе.
Помню, как папка котят утопил в туалете,
Я их достала и мыла в помойном ведре.
А в это ведро я выливала водку —
Детский протест во имя родного отца…
Всё понапрасну… Вот я, чёрная, сбоку,
А это – мама?вдова, от слёз не видно лица.
Свет изнутри, природа его неизвестна.
Свет впереди – из тьмы и проблесков детства.

«Я люблю этот шум последнего зимнего ветра…»
Я люблю этот шум последнего зимнего ветра,
Он из глуби небес вырывает младенца-весну.
Пусть она пролетит в темноте заплутавшей кометой
И успеет в глаза возвышающим светом блеснуть.
Я глотну этот всполох и вновь зашагаю в осень
По обугленным листьям и непроходимым снегам,
Разгребая дорогу нездешней мечтою, как тростью,
Этот свет сохраню и обратно небу отдам.

Картаней (бабушка)
Домик холодный, сохнут растения,
Ветер во все щели.
Стол деревянный, брусчатые стены —
Всё в этом доме священно.
Дом этот очень похож на бабусю,
Старенькую картаней.
Я не могу без смущенья и грусти
Даже подумать о ней.
Вечно в работе, вечно в движенье
Сердце, как старая печка.
Длинная жизнь с народным сюжетом —
Плодоносящая вечность.
Хлеб ароматный на доли разрежем,
Вспомним фамилию, имя и отчество.
Знаю, простишь ты и внучку заезжую
За непростительное одиночество.
Хочешь – надену татарское платье,
Выброшу курево, джинсы, рубаху…
Бабушка, милая, что же ты плачешь? —
Лучше молись за меня Аллаху!

Лишняя
Оглохнуть, ослепнуть, сжаться,
Вслепую бежать с полверсты —
Всего и дел, что сорваться
С какой-нибудь высоты.
Я – лишняя, я – чужая,
Глаза лишь мозолю я.
И всюду меня ругают,
И всюду меня бранят!
Но я не могу по-другому,
Мне трудно среди людей! —
Набейте меня соломой,
Поставьте меня в музей!

«Птицу в руках держала…»
Птицу в руках держала —
Спелую, белую!
Знала,
Ей в небе дом, и надо бы отпустить.
Милость – не видеть со стороны,
Что же я делаю.
Густо растут на берегу кусты.
Чувство моё! Улетай,
Но оставь хоть следышек,
Чтобы дышать,
Чтобы было с чем дальше жить.
Счастлив парящий,
Ползучих смертей не ведающий.
В юных высотах ему навсегда кружить!

«Пенициллином и манной кашкой…»
Пенициллином и манной кашкой,
Скомканным носовым платочком —
Ребёночек пахнет ночной рубашкой,
Мокрой яблонькой в белых цветочках.
В больнице не было одеяла,
В мае уже не топили трубы,
И я ребёночка согревала
Махровым халатом и тёплой грудью.
За окнами бился и злился ливень,
Стёкла зубами стучали громко,
И не было никого счастливей
Меня и моего ребёнка.

«Ты спишь, моя радость…»
Ты спишь, моя радость,
В подушку уткнувши нос.
Тебе посылаю
Я стаю
Смешных стрекоз.
Пускай полетают
И крыльями пошебуршат,
Стрекочут, лопочут,
Касаются и смешат…
В загадочных сферах
Их водянистых глаз
Немыслимо вверх
Увидишь открытый лаз.
Там в мягких берёзах
Округлый есть водоём.
Мы тоже стрекозы —
И солнечно нам вдвоём!

«Не бойся меня, клоуна с улыбкой Джульетты Мазины…»
Не бойся меня, клоуна с улыбкой Джульетты Мазины.
Я знаю, что ты – одинокий волк и только сам свой.
Мы вернёмся из разных важных дел, встретимся у магазина,
Купим чего-нибудь к ужину и вместе пойдём домой.
Я – ненадолго, меня так мало осталось!..
Красная песня моя, моих наваждений дым!
Я не позволю тебе увидеть моё разрушенье, мою старость.
Последний выплеск света, и останешься вновь своим
Женщинам или мечтам о них.

Первая любовь
Молодость. Осень. День – среда,
У него в квартире кончилась вода.
И я несла ему эту воду,
Гордая, словно несу свободу.
(Он жил по соседству,
Говорил, что я ни на кого не похожа.
Он был на три года меня моложе,
Он не знал, что у меня есть ещё и сердце,
Но я любила его.)
Я рассказывала ему о Лоэнгрине,
Бессмертную историю аббата Прево
И что Бог создал людей из глины,
Но, кажется, он не понимал ничего.
Мы включали музыку, наполняя мелодией зал,
Мы танцевали под блюз Гарри Мура.
(У меня тогда была хорошая фигура,
И, мне кажется, это он знал.)
Я уходила под утро, рано.
Я собиралась бесшумно и быстро.
Я знала, что мы никогда не поженимся.
Я уносила с собою блаженство,
Сердечную рану
И пустую канистру.

«Напустил такого тумана!..»
Напустил такого тумана! —
Символист!
Я люблю, когда страшно и странно,
И когда неожиданно из бурана
Вышел ты, как вино игрист.
Ну, поехали!.. Что там? – Твист?

«Я увидела степь и тебя верхом на коне…»
Я увидела степь и тебя верхом на коне.
Это было в потерянной нами с тобою стране.
Две косы мои путались в высокой зелёной траве.
Заузорено имя твоё на моём рукаве.
Ты кувшин с молоком принимал из девичьих рук.
И была я красивей сестёр своих и подруг.
А глаза твои были словно пристрелянный лук,
Ты удерживал взглядом, крепче ремней и подпруг.
А когда уезжал воевать за туманный дол,
Целовала коня и кафтана резной подол.

«Ты думаешь, яблоня белым жива?..»
Ты думаешь, яблоня белым жива?
Наивный, невежа, незрячий.
Сияет безумная голова,
Избытком любви горячая.
Легко ль осыпается белым любовь?
Легко ли за грань шагнуть?
Смотри, ударяюсь сияющим лбом
В сестрицу свою – Луну!
Весна! И на всё мотануть головой —
На числа, судьбу, и работу,
И даже на то, к чему давно
Артериями примотан.
Смоги! У тебя несерьёзный взгляд,
Не бойся того, что можешь.
Вдохни баламутящий белый смрад
Уставшей от холода кожей.
Я – нет. Я – весна. Я скоро умру.
Не быть голове моей белою.
И потому, потому, потому —
Люблю – это всё, что я делаю!

«Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде…»
Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде.
Он ломал шоколад и пива мне подливал.
Я сказала: «Послушайте! Лучше меня убейте,
Только не обрывайте сверкающий мой карнавал».
Он ответил задумчиво: «Я слишком верю в Исуса,
Ничего не получится, детка, у нас с тобой.
Я чуждаюсь всего, что красиво, легко и вкусно,
Чёрным хлебом питаюсь и запиваю водой».
Я смотрела и плакала: боже, какая нелепость!
Он же язву желудка скоро себе наест.
…Значит, хлебом – всю жизнь неизменным хлебом,
Ни на час не снимая с сутулых лопаток крест.

«Сегодня ночью вся черёмуха погибнет…»
Сегодня ночью вся черёмуха погибнет,
Такой безжалостный и беспощадный ливень.
А ночь короче свадебного гимна,
А пальцы ливня холоднее глины.
Есть ночь одна посередине мая —
От аромата валит, как от яда.
Вот и меня, как веточку, сломают,
Мне не дожить до осени и ягод.

«Моё платье в горох, я – гороховый шут…»
Моё платье в горох, я – гороховый шут,
Я внимания, как подаянья, прошу.
Я всегда весела, я – одна, я – струна,
Никому не нужна.
Я в прищуринах глаз жгу бенгальский огонь.
Вы пугались напрасно – я глупая мощь.
Подойдите поближе, подставьте ладонь,
Я и есть только этот сгорающий дождь.

Да!
А впереди был ноябрь горький,
Голые ветки, больное горло,
Да! И день твоего рожденья
В хмуром обмороке октября!
С нами ободранный осенью город,
Ветер, трамвай, телефонный сговор, —
Да! И любовь слепым наважденьем,
Где я опять увижу тебя?
Выпадет снег, первейший и чистый,
Станут большим ожиданием числа,
Да! Понедельники и воскресенья —
Свежие лица и синий снег!
Жить, чтоб любить иль любви учиться…
Да! Для свиданий нужны причины,
Только несу, как цветок весенний, —
«Да!» – протянутое ко мне.

«Зажми моё дыхание в кулак…»
Зажми моё дыхание в кулак,
Держи моё дыхание в руке.
В тебе нуждаясь, доверяю так
Способность жить, сокрытую в цветке.
Впервые я не презираю плоть,
Всё потому, что я в неё не верю.
Я, словно душу, открываю рот,
Хочу вдохнуть, вдыхаю и немею…
Я задыхаюсь! Сорванный букет —
Я не умею без тебя никак.
Держи моё дыхание в руке,
Зажми моё дыхание в кулак!

Маскарад
Как знакомо всё и как старинно,
Каждый миг наш кем-то повторим.
Потихоньку плачет Арлекино,
Кулаком размазываю грим.
Это вечно, это уже было,
Это будет вечным и потом.
Грустный Арлекин глядит уныло,
Улыбаясь ярко-красным ртом.
Мы живём в жестоком маскараде,
Нам приятен шорох мишуры.
Даже если кто-то плачет рядом,
Это тоже в правилах игры.

Март
О, как неистово лают собаки,
Сторожевые мнимых сокровищ.
Март загрязняет зимние знаки,
Словно убийца, жаждет крови.
К солнцу, к теплу и подземные твари
Тянут кольчатые тела.
Солнце слоняется в лужах —
Свара собак по нему прошла.
Мир перемерен распутностью марта.
Каждый в прицеле, на каждого метрика.
Псы одичали в предчувствии старта.
Солнце – как знак на одежде смертника.

«Я хотела б уснуть с тобою на маяке…»
Я хотела б уснуть с тобою на маяке,
в чарах волн, в закипающем молоке,
в шумной страсти, в пышном сиянье брызг,
чтобы жутко было выглядывать вниз…
Это было бы между: сон и явь,
это было б на грани: жизнь и смерть,
потому что с тобою мне явь как сон,
потому что с тобою мне смерть как жизнь…

Михаил Гундарин


Михаил Вячеславович Гундарин родился в 1968 г. в Дзержинске Горьковской области. На Алтае живёт с 1975 г. Окончил факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Кандидат философских наук, член Союза российских писателей. Автор нескольких книг стихов и прозы.

«Вот мы уехали, а облако осталось…»
Вот мы уехали, а облако осталось
Растить себя на вертикальном фоне,
Изображать то горб, то шестипалость,
Вздыматься птеродактилем в короне.
Показывая то, чего не знает,
Жемчужное, оно сочится белым.
Тяжёлая перина опадает,
Её клочки летят во все пределы
И быстро тают в изумрудной бездне,
Крошатся кружевными позвонками —
Во много раз прекрасней, бесполезней,
Пустынней мира, созданного нами.

«где небо будущим беременно…»
где небо будущим беременно
а тут продлёнка третий класс
мы все идём тропою Римана
но Риман умер не за нас
зазря пространство многомерное
густеет в баночке чернил
всё ассонансное, минорное
какое ты и сам любил
иное только улыбается
не поддаётся мирный квант
он с нами пьёт, грешит и кается
как привокзальный музыкант

«Кто знает, из какой тоски…»
Кто знает, из какой тоски,
из перелома со смещеньем,
из ночи, рвущей на куски
своим тяжёлым освещеньем,
мы выплываем на бульвар
предновогоднего похмелья…
Встречай, окраинный квартал,
героев горькой карамелью!

«Столетье смерти модерна…»
Столетье смерти модерна.
Вербное воскресенье.
Голову Олоферна
вносят в чужие сени.
Что он видел? Двойчатки
вечно живых соцветий.
Каменные початки,
смальтой полные сети.
Что он увидит – в стёкла
пыльного саркофага,
в мире простом и блёклом,
плоском, словно бумага?
Миру не надо линий,
поворотов сюжета.
Ни орхидей, ни лилий
ярого полусвета.

«Бегущая строка моей любви…»
Бегущая строка моей любви
Над городом, над гаванью пустой!
Единственное имя назови,
Блесни своей подвижной наготой.
А мы меняем молодость на жизнь
По курсу двадцать восемь к одному,
И нам не интересны миражи,
Колеблющие праздничную тьму.
Там вместо звёзд – раскрашенная твердь,
Там не луна, а дуло у виска.
Но зыблется, не может догореть,
Бежит неопалимая строка.

«То сожмётся, то разожмётся…»
То сожмётся, то разожмётся,
Птичьей дрожью полным?полно,
Словно смотрит со дна колодца
В занавешенное окно.
Мёртвым звёздам снится немного
И одно и то же всегда —
Нарисованная дорога,
Перевёрнутая вода,
Старый дом с кривыми углами,
Где вот?вот закроет глаза
Жизнь, завязанная узлами, —
Воспалённая железа.

«Эти струны будут возмущены…»
Эти струны будут возмущены,
Несмотря на то что, поднявшись в рост,
Хлебным мякишем утренней тишины
Я замазал дырки на месте звёзд.
Таково воскресенье: проспать полдня,
Посмотреть наверх, покидая дом,
Хорошо, что видящие меня
Вспоминают прошлую ночь с трудом.
Это я по небу пустил волну,
Обвалил сияющий потолок,
До утра стаканом ловил Луну
И почти поймал, да поспать прилёг.

«нелегко оставаться…»
нелегко оставаться
одному в этом мире,
где 12 ? 9
или 3 ? 4.
но зато невозможно
одному не остаться
там, где 10 ? 10
или 30 ? 20.

Романс
В одном из городов,
охваченных огнём,
назначь свиданье мне,
но сон прервётся жёстко
внезапным, как патруль,
бесцеремонным днём,
пускающим в твой мир
не дальше перекрёстка.
А за спиною дня
по взорванным мостам
течёт, пылая, ночь
под рухнувшие своды.
Всё гибелью грозит,
но мы бессмертны там,
где воздух полон искр
победы и свободы.
Победа – это дождь
из огненных камней,
горячая роса
полночного эфира,
сияющая смесь…
Давай намажем ей
стареющую плоть
обыденного мира!

«Пели-спали где только придётся…»
Пели-спали где только придётся,
Водку в ступе любили толочь.
Но не пьётся уже, не поётся
И не спится в холодную ночь:
Жизни жалко, и жалко собаки,
Остального не жалко почти
В подступающем к сердцу овраге,
У большого ненастья в горсти.

Девятый класс
Где у подъезда толкотня
И тёмный лес тяжёлых рук,
Там ждут, надеюсь, не меня.
Я слабый враг, неверный друг.
Качели, горки, гаражи —
Темны распятья во дворах.
Попойки, драки, грабежи.
Ты прахом был и станешь прах.
А дома книжная тюрьма,
Обойный клей, колода карт.
Уйти в бега, сойти с ума
Советует лукавый бард.
Но нет надёжнее пути
Сквозь стыд и срам чужих дворов,
Чем сон-травою прорасти,
Не оставляющей следов.
А в небе ледяной металл,
И если лечь лицом в бетон,
Увидишь то, что так искал, —
Свой неразменный миллион…

«Собирался домой…»
Собирался домой.
Но пришёл приказ —
и развеян пепел над чистым полем.
А теперь, невидимый, среди нас
он сидит и, кажется, всем доволен.
Крепок, будто бы новенький карандаш,
только слабо помнит
про то, что было.
Вроде шёл пешком на восьмой этаж,
опираясь на вычурные перила,
Но куда пришёл, как нашёл ключи,
отчего наши лица ему знакомы —
не поймёт никак. Мы пока молчим.
Он хотел домой – и теперь он дома.

«Уже обозначается сезон…»
Уже обозначается сезон
стеклом растительным, упрёком несерьёзным,
желаньем отодвинуть горизонт
к реке, кипящей дымом паровозным.
А мы стоим в раскрашенных полях,
скорее фишки, нежели комбайны,
а под ногами плоская земля,
лишённая и памяти, и тайны.
О, если бы четвёртый кто-нибудь
нас вывел под испачканные тучи,
текущие, как вспененная ртуть,
над нашей головой рекой горючей!

«Ты-то помнишь эту музыку ТВ…»
Ты-то помнишь эту музыку ТВ
Эти танцы в беспощадной синеве
Помню-помню занавешенный экран
Чью-то кровь из чёрно-белых рваных ран
Были молоды мы, молоды тогда
А над нами говорящая вода
А над нею ледяные небеса
Между ними города и голоса
Десять жизней уместились в полчаса

Сказка
В одном далёком городке
Гора приставлена к реке
И смерть невдалеке
Её не бойся – это твой
Передовой городовой
Единственный конвой
Он отведёт тебя туда
Где камень есть и есть вода
Но нету ни следа
Ни рек ни гор ни городков
А только море огоньков
Над полем облаков

«Весёлая тоска венецианских зим…»
Весёлая тоска венецианских зим,
божественный мотив под номером четыре.
Он умер, но, смотри, остался негасим
и медленно плывёт в предпраздничном эфире.
Лови, покуда он – полупрозрачный шар
из рыбьей чешуи сияющего моря
(рисованной страны несмелая душа,
блаженное окно в стене ночного горя).

Окраина

1
Здесь царство бабочек и семечек —
на улице правобережной.
Скажи держите меня семеро
и эти семеро удержат.
Поёт баян над палисадником
я жил как все, и это промах.
Навеки спешившимся всадником
мучительнейшая из черёмух
над тихой речкой молча клонится
(а-ля Аскольдова могила).
Когда здесь проходила конница?
Да никогда не проходила.
2
А мы ходили были молоды
вовсю гуляли переулками
потом дошли до центра города
и тем покончили с прогулками
Не то чтобы и здесь развалины
иной живёт по-новорусски
но всё-таки не сталь – окалина
сезон усушки и утруски
Я тут проездом время позднее
а может быть совсем остаться
упасть в бурьян попасть на звёздное
кино как было в 18
3
Запить без повода, по-прежнему,
ведь в этом месте всё как прежде
Весна застроена коттеджами —
но покосятся и коттеджи.
Металл сгниёт, кирпич рассыплется,
как парикмахер в комплиментах,
любовь нальётся или выльется,
запутается в акцентах
Что ж не запить – вот винно-водочный
как встарь под шиферною крышей
вокруг народ с душой полуночный
я эти песни с детства слышал
4
«Как жить на свете одинокому
да без работы и без денег
что дни что ночи одинаковы
ободраны как банный веник
А бабы что по всем понятиям
идут пусть нахрен вправду сказано
Дык я б нашёл себе занятие
но западло жить как указано
Пошли братан помянем кореша
у нас тут всякий пьёт что молится.
Да не, он, вон, покуда жив ишшо
но выпьет за твоё здоровьице»
5
Закат прошит чужими нитями
вся жизнь вся улица чужая
Глаза закрою ноги вытяну
как будто бы в тоннель въезжаю
и вот уже лечу над бездною
во власти полупьяной дрожи
тоска дорожная железная
конечно же, и это тоже.
Лечу над лужами киосками
сквозь непрощённую обиду
закат забит кривыми досками…
Но разгорится, где я выйду

Семидесятые
На каникулах, возле Бийска,
А сегодня мы на базаре —
Грязном, скомканном, как записка,
Как окурок на тротуаре.
Жарко. Люди толпятся возле
Деревянного туалета.
Солнце в плечи колотит гвозди,
Бесполезно пылится лето.
Сонно стелется «Арлекино»
По киоскам и по прилавкам.
Под ногами сухая глина,
Издыхающая муравка.
Здесь толпа без конца и края,
Огород разномастной речи…
И русалка – точь-в-точь такая
У соседа на левом предплечье.
(Он кедровые ложки режет,
он ругается тяжким матом,
ходит, курит в майке несвежей,
и глаза его – две гранаты.)
А русалка-то – среди лилий,
На ковре. Не ковёр, а сказка,
Где отсутствие чётких линий
Искупается красок пляской.
Самодельное, как окрошка,
В стиле ранних пятидесятых —
В золотые миры окошко
Из прокуренной тесной хаты.
Может, это о Пугачёвой,
Может быть, о грядущем порно,
Что-то есть в картинке кичёвой,
В дне, пропахшем известью хлорной.
Наши бредни об океане
В изнывающем, злом июле,
Чья-то смерть на большом экране
И мясник на скрипучем стуле.
Сонный морок, распад империй,
Всё, что было и будет с нами,
Все падения и потери —
Здесь, в рисованной телеграмме.
Раскрывайся, тройной гармошкой
Косо сложенная записка!
Жизнь, стучи деревянной ложкой
По базарной площади Бийска.

Старый мотив
Снегу следует падать,
Бормотать на лету,
Находить себе радость
В полумёртвом саду.
Утверждать по привычке,
Что растает не зря,
А входя без отмычки
В двери календаря.
Потому что обещан
Всем достойный конец,
Даже если не вещим
Был наш лучший певец.

Русская песня
Пушистый снег под фонарём вращается,
А жизнь как жизнь, она не прекращается
От снов, тяжёлой солью припорошенных,
От топота в сенях гостей непрошеных.
О чём тут говорить, когда всё сказано!
Мы жили вместе, прожили по-разному.
Возьми назад пустые обещания,
Осталось время только для прощания,
Да для снежинок, в воздухе ликующих,
Да для последних слов, для слов взыскующих.

«Тренье слизистых, пенье медных…»
Тренье слизистых, пенье медных,
Шелестение остальных.
Целый мир – от его победных
До его никаких —
Умещается между бедных,
Беглых гласных имён Твоих.
Здесь безумие, и паденье,
И любовь моя, и вина —
Просто звуков сосредоточенье,
Неудавшаяся тишина.
Нам оставлено только зренье,
Жизни судорожная волна.
Что же я всё хочу услышать
Предназначенное не мне?
Мир таится полночной мышью,
И в мучительной тишине,
Как оборванная афиша,
Бьётся небо в моём окне.

Валерий Дашкевич


Валерий Геннадьевич Дашкевич родился в 1964 г. в Актюбинской области. Учился в Омском филиале АГИК. Работал журналистом, режиссёром на телевидении, в книжном издательстве. Участвовал в литературной жизни Омска, Барнаула, Тобольска. С 1993 г. жил в США, но связи с Россией не терял. Стихи и проза публиковались в журнале «Дружба народов», альманахах «Встречи» (США) и «Побережье» (США), в «Антологии русской поэзии Новой Англии» (США), в коллективных сборниках «Складчина» (Омск) и др. Автор трёх книг стихотворений: «Ангел сумерек», «Сизый ворох Сизифа», «Жить». Живёт и работает в Барнауле.

«Где родился – там не пригодился…»
Где родился – там не пригодился.
Дом растаял в пасмурной дали.
Помнишь, как безудержного Нильса
Гуси недолётные несли…
Как имён зачёркнуто немало
На полях истории простой…
Как меня чужбина обнимала
Холодом, презрением, пустотой.
Всех спасал, да сам не изменился —
Прижилось заклятие во мне.
И всё больше превращаюсь в Нильса,
Никому не видимый вовне.
Сгинул Мартин, канула империя…
Крысы атакуют небеса.
И в руке остались только перья —
Мне вовеки их не исписать.

«А накануне Третьей мировой…»
А накануне Третьей мировой
Ты занята вечерним макияжем,
А я в делах привычных – с головой.
Мы были здесь, нам это не впервой…
И час придёт. И мы привычно ляжем.
И простыни привычно изомнём.
Тела блаженно вымоем под душем…
Нам хорошо с тобою день за днём
Не вспоминать о прошлом и грядущем.
Чтоб кофе растекался по нутру
И в чистом доме зеркало лучилось.
И мусорщик приедет поутру
По расписанью – что бы ни случилось.

«В городе ветер. Птицы навылет…»
В городе ветер. Птицы навылет…
Мёрзнущий хочет не хочет, а выпьет —
Холодно жить.
Холод порвал струну на гитаре,
Холод сдавил водосточной гортани
Ржавую жесть…
И ты, спеша по краешку тепла,
На миг забудешь здешние дела.
И то, как ты тогда не умерла,
И то, как ты ждала меня три тысячи дней.
И кто я, чтобы лгать, что ты напрасно строга,
Что недолга зима, моргнёшь – и вся недолга…
Зима пройдёт, но вечные не сгинут снега.
Теплей уже вовек не станет – лишь холодней.
В городе ночью мысли – на вырост.
В баре напротив водка навынос —
Кто ж не возьмёт,
Если не греет, даже не светит.
Что ж ты, куда ты – слёзы на ветер,
Брови вразлёт…
Постой, взгляни на небо, не спеша,
Вздохни – и ты увидишь, как душа
Взлетит морозным облачком туда,
Где тлеет обманувшая звезда.
Где мы – юны, красивы и глупы —
Вдвоём на зов раздвоенной судьбы
Спешим… И нам вослед из темноты
Моргают разведённые мосты.
Спички сгорали, спицы сновали,
Мы не играли – мы убивали
Времечко влёт.
Бейся не бейся – стрелка не дрогнет.
Бойся не бойся – время не тронет.
Время небольно, тихо догонит,
Нежно убьёт.

«В городе N беспамятно вьётся багровый плющ…»
В городе N беспамятно вьётся багровый плющ.
Ищет на ощупь прошлое, а на пути – стена.
Так на коленях пьяница шарит упавший ключ…
Сколько б ни длились поиски – плоскость всегда одна.
В городе N безвыходно станешь самим собой.
Я с фонарём и с компасом в нём потеряться смог.
Здесь по пустынным улицам дождь моросит слепой,
И утопают в зелени стены его домов.
Плющ не сдаётся, тянется мокрою пятернёй…
Он архаичен в нынешнем, как в алфавите – ять.
Часто стою и думаю, взгляд подперев стеной:
Если б не эти веточки, камню – не устоять…
В городе N, непонятый, всяк по колено ввяз,
Не изменяя плоскости, жизнь вспоминая вскользь.
Плющ проникает в комнату, но не находит нас
И обвивает бережно камня неровный скол.
Этот песок запёкшийся, надписи на стене,
Выбоины и трещинки помнят его листы…
Так я в ночи, испуганный, шарю рукой во сне
И, задевая тёплое, верю, что это ты.

«Остановись, мгновенье, ты прошло…»
Остановись, мгновенье, ты прошло.
Нет времени понять, что с нами стало.
Стекаем незаметно, как стекло.
Блудим, как заблудившееся стадо.
Но всяк в толпе умрёт особняком,
Устав от снов – несбыточных и странных.
В России, где светлело от икон,
Отныне лишь иконки – на экранах.
Их бледный отсвет в мыслях и глазах.
Нерусский слог сквозит в любом глаголе…
И я смотрю, вернувшийся назад,
На эту казнь – зевакой на Голгофе.
Пока страна, вздыхая тяжело,
Спасенья ждёт – от Бога ли, царя ли…
Остановись, мгновенье, ты прошло —
Пока мы сдуру вечность примеряли.

«Я ль не препинался о законы…»
Я ль не препинался о законы,
Я ли эти пни не корчевал,
Превращая изгородь загона
В накрепко сплетённые слова…
Осознанья нету и в помине.
Я ли взгляд не вперивал в зенит,
Восклицая: «Господи, помилуй!» —
Будто это Он меня казнит…

«До содроганья, до срыва…»
До содроганья, до срыва…
Вижу отдушину – шасть!
Я задыхаюсь, как рыба,
Впрок не умея дышать.
Я до пьянящего жадный,
Как вертоградаря жом.
Взрежьте мне красные жабры
Ржавым консервным ножом.
Я посвящению верный —
Блажь благодарнее вин.
Взрежьте мне красные вены —
Ветви матёрой любви.
Если не допил до донца,
Если с ума не сойду,
Знаю – мы снова сойдёмся
В грешном бессонном саду.
Там, где терновником колким
Ужас ползёт по стенам,
Все гефсиманские кошки
Станут завидовать нам.
Где в колыбели из мяты
Всё неспроста – поделом
Ложью уста не разъяты,
Спаяны руки теплом.
Где, заплутавший, ко мне ли
Брёл неприкаянный Бог…
Не сострадая, из лени,
Мне перебили колени.
Чтоб никуда не убёг.

«В черепа ступе вращая анапеста пест…»
В черепа ступе вращая анапеста пест,
Смотришь – как лес увядает божественно женственно…
Если и явится с неба какой-нибудь перст —
Не ошибёшься в земном толковании жеста.
Все полушарья обшарив, угла не найдя,
Где приземлить свою душу – транзитную путницу,
Ты говоришь – у меня всё в порядке… Но я
вижу сумятицу и никчемушную путаницу.
В ярмарке судеб куда тебе с нимбом ярма…
Груз не облегчишь – да только натерпишься сраму и
жизнь по листочкам раздаришь – раздашь задарма,
чтоб, как подросток, кичиться глубокими шрамами.
Рядом с тобою и я заклинаю слова,
Чтоб для тебя извивались, жалели и жалили.
Дудка стара и мелодия эта слаба
Миру поведать – о чём умолчали скрижали…
Только в дрожании пальцев, мерцании нот,
В том, как звучу невпопад в эту пору осеннюю,
Прячась от холода, блудное сердце найдёт —
Нет – не спасенье…
спасительный призрак спасения.

«…от безысходности кутаясь в чувство вины…»
…от безысходности кутаясь в чувство вины,
куришь, отважно сутулые сутки ругая…
Словно никто тебе страх не подмешивал в сны,
словно тебе не ясны ни одна, ни другая —
сущности этих скитаний – когда поутру
хочется просто пожить… А с полудня – досада…
Словно никто твою тень на девятом ветру
не продырявил листвою продрогшего сада.

«У нас не до романтики – драконы…»
У нас не до романтики – драконы
Жиреют не по дням, а по часам.
И щёлкают зубами дыроколы,
И оборотни рыщут по лесам.
У бургомистра пассия сменилась —
Об этом заголовки всех газет.
Я проворонил бал и впал в немилость
За то, что не явился поглазеть.
Война идёт. О ней давно б забыли,
Когда б не дорожали потроха.
Я прочитал намедни два стиха,
Ждал критики, но все на них забили…
Шестого дня влюбился поутру.
Блистал пред ней умом, глаза мозолил…
Гадалка мне сказала, что умру.
Жена зашила дырку на камзоле.
Святая кротость, бедная моя,
Тебе со мной час от часу не легче.
Я б изменился так, чтоб я – не я,
Но от себя живых, увы, не лечат.
Одна лишь смерть… Но только не весной,
Когда бурлит шампанское сирени
И ангел мой в юдоли неземной,
Закрыв глаза, играет на свирели.
Пусть я умру в каком-то ноябре,
Помянутый насмешками и бранью —
Как будто я весенней гулкой ранью
Не пролетал на пушечном ядре…
Натешатся, ославят за глаза,
Для сплетен не отыскивая повод.
И только ты… Ты будешь знать и помнить.
Но ничего не сможешь рассказать.

«Как сошёл на землю, разом всё позабыл…»
Как сошёл на землю, разом всё позабыл.
Стал подрядчик в порту, а болтают – был моряком…
У его Ассоли в глазах звёздная пыль.
У портовых шлюх на сосцах – ром с молоком.
У него в подвздошье с утра длинная боль,
И зимою белая даль из его окна.
И потёртую жёлтую карту его Ассоль
Достает вечерами, сжигая свечу одна.
Он морочит девицам голову, их отцов
Обдирает ночами в покер, впадая в раж…
У червовых дам на губах порт не обсох,
Но у их королей в головах – лишь звонкая блажь.
Он секстаном колет орехи, а свой журнал
Судовой превратил в оружие против мух.
И когда не зол, величает Ассоль – Жена!
И Ассоль, улыбаясь, ему отвечает – Муж…
Он живёт свою жизнь, будто выиграл ночью две.
И чего ж его ждать – ведь не Нельсон, не Ушаков…
Но рассвет не наступит, покуда не скрипнет дверь.
И Ассоль не уснёт, не услышав его шагов.

«У ангела огни на…»
У ангела огни на
изношенных крылах
У ангела ангина,
и он не при делах.
Карниз полночной крыши,
цемент да кирпичи…
Сидит, со свистом дышит.
Молчит.
Иные верят Ванге,
другие – никому.
А мне мой честный ангел
молчит в ночную тьму
О всех прогнозах свыше —
чего не миновать.
И не нужны на крыше
слова.
Главой увяз во мраке,
стопой колышет мрак…
К чему слова и враки —
понятно всё и так…
Из мрака мы взрастали,
чтоб вновь в него врасти…
Что между – лишь детали
пути.
Мы ангелу сродни, за
одним, пожалуй, «но»…
Мы все шагнём с карниза,
когда нам суждено.
Стряхнём ненужной пылью
багаж минувших лет…
Но у него есть крылья
и свет.

Ода вымыслу
О вымысел… Обманчиво тонка,
В любой тени таится паутина.
Вот в кружевах надменная рука
Плывёт, как шах под сенью палантина.
Но страшно прерывается строка
Сонета – хищной кляксой паука.
Пока интригой тешится толпа
(Ей всё одно – галёрка иль галера…).
Заметь, как предсказуема тропа
Поэта с появленьем Кавалера.
Затмив былую славу бакенбард,
Гарцует к Натали кавалергард.
О, как мы непростительно глупы,
Когда, своим целуя музам ручки,
Не зрим, как подступают из толпы
На выстрел к нам красивые поручики…
Как царственным движением руки
Поэтских дам уводят мясники.
Мне выкрикнут и ложа, и партер
Про душу в клетке тягостного быта,
К тому ж – недоказуем адюльтер…
Но разрешите (ибо прав Вольтер)
Мне прошептать – всё это было, было…
Скрипит перо, и с новою женой
Случается блондин очередной.
Мне возразят матёрые козлы
И жёны их – матёрые овечки,
Покуда спят на бархате стволы
И, чёрен ликом, едет к Чёрной речке
Поэт. Туда, где, выкушав шартрез,
На птичках репетирует Дантес.
Я всё себе подробно объясню,
Я разложу все выводы по полкам,
И всякого ничтожную вину
Я вычислю. Не веря кривотолкам,
Истрачу век, пытаясь разглядеть
Отметки на невидимом безмене,
Чтоб доказать рассудку, что нигде
И никогда, подвластная звезде,
Расклад судьбы измена не изменит.
И лишь с одним смириться не могу,
За всех и вся фатальностью слепою
Увидев сквозь вселенскую пургу,
Как Пушкин умирает на снегу,
Над вымыслом облившийся слезою…

«От любимых повеяло холодом…»
От любимых повеяло холодом,
Иль в себя надоело играть…
Ибо все мы под Боингом ходим —
Как сказал мне один иммигрант.
Кто нездешний не только по говору —
Знай, свой ужас держи в кулаке…
Ходят люди чужие по городу.
Говорят на чужом языке.
Я ли, чуждый неоновым сумеркам,
По имперской аллее бреду.
Не греша многословием суетным,
Навлекаю молчаньем беду.
Навлекаю с рассвета до полночи
И в ночи повторяю опять:
«Помоги мне, Всесильный, Беспомощный,
Промолчать. Промолчать. Промолчать».

«И вновь, и вновь любовь рифмую с болью…»
И вновь, и вновь любовь рифмую с болью,
Ведь нас, безумцев, хлебом не корми…
И дразнит Бог последнею любовью,
И зреет сумасшествие в крови.
О, я сходить с ума имею навык —
Мучительно, надрывно, постепен…
…но сам сойду, подталкивать не надо
На шаткую последнюю ступень.
И стоя на последней, обречённой,
Над чёрным средоточием судьбы,
Я сам сосредоточенным и чёрным
Пребуду в муках внутренней борьбы.
И мне на миг привидится, приснится,
Что смерть неповторима и легка…
И надо мной карающей десницей
Господь на миг раздвинет облака.
И, видя изменения палитры,
Я потянусь к несбыточной мечте.
И обращусь не в робкие молитвы,
Но в жаркий шёпот, шёпот в темноте.
Покуда мига зыбкое богатство
Мерцает, как последний флажолет…
Позволь не испугать, не испугаться,
Не отшатнуться и не пожалеть.

«От осознания утраты…»
От осознания утраты —
До осознания вины
Мы бесполезны, как солдаты,
Не пережившие войны.
И долог день, и век короток,
И всё бессмысленно кругом.
И дух один, как зимородок,
Листает сумерки крылом
В краю, где нет родных и близких,
В юдоли грешной и больной,
Где холодны, как обелиски,
Стоят покинутые мной.

«Без печали не быть печальнику…»
Без печали не быть печальнику.
Жизнь бессмысленна. Боль тиха.
И у ночи глаза по чайнику,
А заварки – на полстиха…
Как вам всем там живётся, дышится?
Да и дышат ли, право, там…
Видно, снова мне не допишется
И до сроку лежать листам,
Как февральское поле белое,
Где стою я один в тоске.
И с собой ничего не сделаю,

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71491432?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.