Главная страница | Современные детективы | Эригена и не только

Эригена и не только
Роман Воликов
Девять детективов: обстоятельства смерти знаменитого философа Эригены в захолустном английском монастыре, странная история, случившаяся со следователем прокуратуры во время отпуска, убийство жены – во вред или во благо, ограбление банка перед тем, как покинуть Родину навсегда, ночной диалог палача и приговоренного, эволюция банковской сотрудницы в профессионального вора, жизнь бывшего жулика и бывшего мента в тайских джунглях, военное преступление не имеет срока давности, кто он – пациент специализированной клиники или искренний борец с казнокрадами. Разные лица, разные преступления и общее непризнание формальных правил.

Роман Воликов
Эригена и не только

Эригена
Его Высокопреосвященству Этельреду
Архиепископу Кентерберийскому
Сообщаю, что,
В шестой день до наступления сентябрьских календ (1) года от явления Господа восемьсот семьдесят седьмого я, старший регулярный каноник-куксод (2) епископской кафедры Эльфрик родом из Йорвика вместе с братом ордена святого Бенедикта Тегваном Малмсберийским, направился в аббатство Малмсбери с целью расследования происшествия, случившегося во время июльских ид (3).
Задержка визита в аббатство связана со следующими обстоятельствами:
До нас дошли сведения о появлении в окрестностях Эксетера отряда людей севера, возглавляемого хёвдингом  (4) Хальфданом. Этот язычник в полной мере оправдывает прозвище «бич божий», поскольку считает своим долгом убивать всех каноников и клириков, которые попадают к нему в руки.
Второе обстоятельство более весомо для расследования происшествия. Скоропостижная смерть настоятеля аббатства Малмсбери Иоанна Скотта, также известного по имени страны, откуда он родом – Эригена, называемого иногда «шотландская каша», как окрестил грамматика Его Святейшество Николай I, и настойчивое утверждение брата Тегвана, сделанное в ходе приватной аудиенции у Вашего Высокопреосвященства, о насильственном характере этой смерти, вынудили меня провести подробные расспросы среди учёных мужей Оксфордской теологической школы, где покойный некоторое время преподавал по приглашению нашего славного короля Его Величества Альфреда, с целью выяснения характера и привычек знаменитого учёного.
Должен с прискорбием отметить, что учёные мужи отнеслись к моим вопросам настороженно, всячески давая понять, что не желают иметь ничего общего с человеком, неоднократно подозреваемым в еретических измышлениях.
– Они его называют трусом, – так и сказал брат Тегван. – Потому что Учитель удалился в Малмсбери в тот год, когда безбожные норманны осадили Лондон. Но это ложь, Учитель не боялся смерти, да и лет ему было почти семьдесят. Они ему завидовали, поскольку сами ничтожество, мизинца его не стоят, никаких собственных мыслей, тем более еретических, всё что, что умеют – талдычат словно сороки отдельные места из Священного Писания.
– Ты часто с ним общался? – спросил я.
– Не слишком. Брат Иоанн был из тех, кому предпочтительнее книги, нежели люди. Он давал мне уроки греческого. Ещё я помогал переписывать гомилию (5) к Откровению Иоанна, Учитель не успел закончить работу.
– Знание греческого – редкость в наших краях. У франков тоже. Слишком далёкий для нас и, к сожаленью, несправедливо забытый язык. Говорят, что единственно в Ирландии, в монастырях, основанных святым Патриком (6), до сих пор его учат.
– Это правда, – сказал брат Тегван. – Учитель оттуда принёс знание греческого. И манускрипты древних времен, записанные на языке эллинов, он тоже привёз со своей родины. Какую бы хулу на него не возводили враги, Учитель был великий муж.
Из всех теологов Оксфордской школы нормально разговаривал со мной только магистр Оксоний.
– Не знаю, что там произошло в Малмсбери, – сказал он, – но недоброжелателей у Эригены всегда хватало. Я знаком с ним давно, больше двадцати лет, с той поры, когда он служил советником короля франков Карла по прозвищу Лысый. Из Ирландии, которая подверглась норманнским бесчинствам тогда же, что и наш остров, в Галлию бежало много учёных и монахов. Король Карл, достойный внук своего деда – Карла Великого, привечал просвещённых людей, давал им стол и кров, охотно беседовал с ними в свободное от битв и государственных забот время. Эригена быстро оказался в самом ближнем круге, он ведь ещё и стихи писал, нередко по-гречески, к умилению придворных дам, эти наивные простушки искренне полагают греческий волшебным языком фей.
– Великий человек велик во всём, – важно промолвил Тегван Малмсберийский.
– Наверное, – насмешливо протянул Оксомий. – У каждого стихотворца всегда найдутся почитатели. Несомненно, что его переводы на латынь Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника (7) удивительно хороши, просты и точны. Этот труд, сделанный по поручению короля, навеки составил мнение об Эригене как об учёнейшем человеке. Скажу так, читать «Небесную иерархию» и на языке оригинала нелегко, много тёмных и малопонятных мест, для нас убогих, во всяком случае, а уж перевести святого Дионисия на латынь, доступную для понимания сельскому священнику, это подвиг, который совершил Иоанн Скотт.
– Если такой выдающийся человек, который пользовался безусловной поддержкой царствующих особ, – спросил я, – откуда недоброжелатели? Он ведь был грамматик, а не герцог.
– Я приведу вам такой случай, – сказал Оксомий. – Сам не был свидетелем, но мне рассказал человек, в честности которого нет причин сомневаться. Однажды король Карл принимал за обедом двух клириков, надо заметить, каждый весьма необъятного размера. Эригена, как обычно, обедал вместе с королем. Гостям подали блюдо с рыбинами, одной большой и двумя маленькими. Эригена проворно положил себе большую рыбину, так что клирикам достались две крошки. На недоуменно вопросительный взгляд короля Иоанн Скотт скромно ответил: «Рыба питает мозг».
– Высокомерно, – сказал я. – Даже заносчиво. Но при королевских дворах заносчивость в порядке вещей, чему здесь удивляться.
– Люди всегда ненавидят тех, кто показывает, что знает нечто такое, что остальным не по силам. И временами демонстрирует это своё знание. Именно так было с ответом на пресловутую ересь Готшалка из Обре.
– Я поясню, о чём идёт речь, – охотно включился в беседу брат Тегван. – Готшалк, саксонский богослов, учил, что существует двоякое предопределение – не только к спасению, но и к погибели – рraedestinatio gemina ad vitam et ad mortem. Проще говоря, чтобы ты не делал, если суждено попасть в ад, ты туда попадёшь. Из этого учения отдельные злые люди легко сделали вывод о бессмысленности спасения души.
– Ересь Готшалка была осуждена на синоде в Майнце в присутствии императора Священной Римской Империи, – сказал Оксомий. – В восемьсот сорок девятом году от явления Господа нашего, если мне не изменяет память, а сам бедолага Готшалк был отправлен на пожизненное заключение в монастырь в Реймсской епархии. Но идея оказалась более живучей, чем её создатель. Франкские королевства раздирают междоусобицы, изначальная предопределённость к злу давала повод для бесчинств разного рода бунтовщикам и просто откровенным душегубам. Поэтому спустя восемь лет после осуждения Готшалка королём Карлом Лысым было принято решение, чтобы самый учёный муж континента написал обоснованное опровержение. Эригена написал, так и назвал свой трактат «О божественном предопределении» и публично, перед королем и высшими иерархами церкви, Его Святейшество представлял архиепископ Реймсский Гинкмар, огласил. Да так оглушительно, что у всех присутствующих на Соборе волосы встали на голове, даже на том месте, где положено быть тонзуре.
– Я не читал этот трактат, – сказал я, – поэтому мне трудно судить.
– Разумеется, что ты не читал, – сказал Оксомий. – Трактат Эригены был публично запрещен и приговорён к сожжению сразу после Поместного Собора в Лангре. До отлучения дело, слава богу, не дошло, Его Святейшество Николай I с уважением относится к учёным, но вид у Иоанна Скотта в те дни был бледный, я участвовал в заседаниях Собора и хорошо запомнил его растерянное лицо.
– Так всегда бывает, когда философа просят вмешаться в мирские дела, – сказал брат Тегван. – Труд Учителя «О божественном предопределении» куда глубже и значительнее, чем даёт его поверхностное чтение. Его нужно читать медленно, по крупицам внимать знание, также как древние эллины смаковали доброе ионийское вино. Я помню многие отрывки наизусть, могу почитать тебе, брат Эльфрик.
– Это плохо, что ты помнишь, – сказал Оксомий. – Не к лицу уважаемому бенедиктинцу цитировать запрещенные Святым Престолом книги. Впрочем, это не моя компетенция, пусть станет заботой нового настоятеля твоего монастыря. Вкратце, если отбросить в сторону песок силлогических построений, которыми изобилует трактат Эригены, за что его совершенно справедливо Его Святейшество Николай I назвал «шотландской кашей», думая, что Иоанн Скотт происходит из тех диких краев, говорит о следующем: «Бог прост, его множественность кажущаяся только в человеческом восприятии. Бог знает и творит из самого себя, он есть благо и жизнь и предопределяет только к благу и к жизни. Зло есть лишь умаление добра и произрастает в каждой конкретной душе без вмешательства бога. Поэтому у Господа нет нужды создавать ад и вечные муки, преисподняя находится не где-то там, а в нас самих». Эригена так и произнёс на Соборе эти страшные слова – Божественный Мрак в нас самих, и тишина такая повисла в зале капитула, словно конец мира уже наступил.
– Никто не ведает помыслов Его, – сказал брат Тегван.
– Разумеется, – буркнул Оксомий. – И никто не видел лика Его. Не оскверняйте повторением банальностей столь учёные стены, брат Тегван. Но заявить во всеуслышание, что в конце концов нас всех, тех, кто печётся о спасении души, о свершении добрых дел, о порядке и мире, тех, кто молится за себя и своих близких, ждёт не чистилище и страшный суд, который определит место души в потустороннем мире, а равнодушная чернота, безликая, безмолвная, презрительная в своем неведении к морали и категориям нравственности, это чересчур даже для теоретика-грамматика. Это похуже, чем Готшалковская ересь или Ариановское учение, отрицавшее Святую Троицу.
– Что было потом? – спросил я. – После осуждения на Соборе?
– Король Карл Лысый решительный человек, – сказал Оксомий. – Он не позволил устроить публичную расправу над Эригеной, хотя архиепископ Гинкмар и многие другие епископы настаивали. Он покаялся, что называется, в узком кругу. Он занялся переводами с греческого, сначала «Небесной Иерархии» Ареопагита, потом «Ambigua» Максима Исповедника (8). Эта деятельность упрочила его славу великого учёного. Как ты несомненно знаешь, святой Дионисий Ареопагит, обращённый апостолом Павлом, является первым отцом церкви после учеников Христа. Франки полагают его своим небесным покровителем. Когда в восемьсот двадцать седьмом году от явления Господа базилевс Михаил Шепелявый подарил отцу Карла, Людовику Благочестивому, кодекс произведений Ареопагита, тогдашний настоятель аббатства Сен-Дени Гилдуин перевёл «Небесную иерархию» на латынь. Перевод был неудачный, страдал множеством неточностей, Карл поручил Иоанну Скотту сделать новый.
– Я читал оба перевода, – сказал я. – Разница между ними невероятная, Гилдуин беспомощен как школяр, а в переводе Эригены сразу виден великий богослов. Тогда тем более неясно, зачем Иоанн Скотт покинул гостеприимный монастырь Лан в Южной Галлии и перебрался на наш остров?
– Затрудняюсь ответить определённо, – сказал Оксомий. – Недоброжелатели не теряли времени даром. Также прошёл слух, что Эригена пишет грандиозный труд «Перифюсеон» (9), во многом повторяющий мысли язычников, которым хочет затмить блаженного Августина и Беду Достопочтенного (10). Уже само название – по-гречески – должно было вызвать раздражение во франкских научных школах, которые божественным языком признают только латынь. От короля его постепенно отдалили, у Карла началась серьёзная война в Лотарингии с Людовиком Немецким, а потом драка за трон императора Священной Римской Империи. Так что приглашение нашего короля Альфреда переехать в Оксфордскую школу последовало вовремя. Как вы знаете, король бредит учёностью, в юности он побывал в Риме и с той поры полагает Уэссекс задним двором мира, хорошо, что не скотным. И прилагает множество усилий, чтобы изменить такое положение вещей.
– Как здесь приняли Эригену? – спросил я.
– Не могу сказать, что с большой радостью, – поморщился Оксомий. – Наша школа существует почти век, у нас устоявшиеся традиции, неплохая библиотека, особенно по римскому праву, много книг по математике. Не забывая о духовных делах, в традиции школы готовить для королевской власти людей в первую очередь практического толка, правоведов, нотариусов, судей. Полагаю, что Иоанну Скотту было скучно общаться с нами, да и, признаться, трудно быть искренним с человеком, который в любую минуту может выкинуть нечто сверхъестественное, то, что ни в какие ворота нормального разума не влезает.
– Вы выжили его, – не сдержался брат Тегван.
– Это огульное и несправедливое обвинение, – возразил Оксомий. – Просто постепенно сложилось мнение, что человеку, постоянно пребывающему в метафизических высотах, следует и жить в тишине и уединении, а лучшего места, чем монастырь, на ум не приходит. Как христианские пастыри, мы направили его душу по нужному логическому пути.
– Есть ли кто-то, здесь в школе или в монастыре, кто мог желать смерти Эригены? – напрямую спросил я.
– Я не могу указать на конкретное лицо, – честно ответил Оксомий. – В данном случае целесообразно говорить о более тонкой материи. Иоанн Скотт Эригена, возможно и не вполне сознательно, но стремился в тот мир, который мы, живущие на острове и на континенте, отринули как вчерашний день. Я имею в виду древний языческий мир, пусть и прикрытый христианской маской. Отсюда его интерес к восточному богословию, которое даже у лучших его умов – Василия Великого, Григория Нисского, Боэция, тех же Ареопагита и Максима Исповедника (11), всё проникнуто языческой философией, тлетворным влиянием Афинской и Александрийской школ (12). Я не считаю себя ортодоксом, но искренне верю, что умершее однажды, умерло навсегда. Явление Христа показало новый путь народам, новым народам, в первую очередь, а старые народы и их идеи должны остаться в старой истории, как напоминание, но не как путеводная звезда и предмет для подражания.
– Тогда его мог убить любой, кому не по душе античное прошлое, – сказал я.
– Не упрощай мои слова, дорогой брат, – сказал Оксомий. – Думаю, что на месте происшествия, в аббатстве Малмсбери, ты быстро разберёшься, что к чему. Полагаю, что это был несчастный случай, Иоанн Скотт ведь немолод. Не советую тебе вновь обращаться с расспросами к другим философам нашей школы, вряд ли они будут так откровенны, как я.
За три дня до наступления сентябрьских ид я и брат Тегван добрались до аббатства. Оно неплохо укреплено, огорожено высоким деревянным частоколом, здание капитула и церкви каменные. Монастырская галерея построена из добротно обструганных сосновых бревен, покрыта гонтом. При удачном стечении обстоятельств можно держать оборону от данов, пока не подоспеет помощь. Впрочем, надеюсь, что наш славный король Альфред скоро покончит с этим «бичом божьим», вечная слава и долгих лет нашему королю, победителю Гутрума (13).
– Язычники приходили сюда один раз, – сказал брат Тегван, будто прочитав мои мысли. – Я был тогда мальчишкой, первый год в монастыре. Их конунг оказался неглупым человеком. Он поверил аббату Этельварду, что единственное сокровище, которое есть в монастыре – книги. А немногую серебряную утварь и запасы провизии мы отдадим добровольно. «Книги мне не нужны, – посмеялся дикий дан. – А рабы из монахов бестолковые, купцы-рахдониты (14) не берут их на продажу. Отдавайте то, что назвали и молитесь дальше своему чумному богу».
– Ты давно живёшь в Малмсбери?
– Всю жизнь. Принял обет двенадцатилетним, а в этом году мне исполнится сорок. Я наполовину бритт, по отцу. Наш народ среди изгоев, сам знаешь. Монастырь был для меня лучшей юдолью, так моя мать решила после гибели отца. Это – правда, вся моя жизнь проходит в молитвах и чтении книг.
– Любишь книги?
– Очень люблю. Когда брат Иоанн назначил меня библиотекарем, я был счастлив.
– Сколько всего монахов в аббатстве?
Мы отдыхаем на невысоком холме в полумиле от монастыря, его хорошо видно сверху, дымок из кухонной печи струится вверх, растворяясь в прозрачном воздухе. Тихо, природа застыла в ожидании осени.
– Восемнадцать, – говорит брат Тегван. – Без Иоанна Скотта.
– Тебя ведь не было в Малмсбери, когда Эригена умер?
– Не было. По поручению аббата я отправился в Гластонбери. Недалеко от монастыря на руинах римской виллы братья нашли несколько свитков, написанных по-гречески. Настоятель Гластонбери попросил Иоанна Скотта прислать человека, знакомого с эллинским языком, чтобы разобраться в рукописях.
– Обнаружилось что-то интересное? – спросил я.
– Любопытные книги, – сказал брат Тегван. – Трактат «О соборах» святого Илария Пиктавийского (15), несколько язычников римских авторов, их имена мне ничего не говорят, кроме Марциана Капеллы (16). Я первый раз такое увидел, переводы с латинского на греческий. У меня сложилось впечатление, что римляне, жившие на вилле, упражнялись в литературном мастерстве. Некоторые фрагменты свитков повторяются, но каждый раз немного иначе, будто переводчик шлифовал свое искусство.
– Когда ты вернулся, Эригену уже похоронили?
– Да. Я спросил, как он умер, келарь брат Ансельм, он замещает сейчас покойного, приора у нас нет, сказал, что Иоанн Скотт отошёл к Господу ночью во сне.
– Ты не поверил? Почему?
– Его все ненавидели, – сказал брат Тегван. – Все, кроме меня. Ты, верно, думаешь, брат Эльфрик, что монастырь это такое место, где все только и размышляют о приближении к Господу нашему. Может, в других аббатствах так и обстоит, только не у нас. Пожрать послаще да поспать подольше, да попенять крестьянам, что мало провизии принесли во славу церкви и попугать мором или набегом данов за нерадивость, вот и вся забота. На всенощной с такими гнусными рожами стоят, что поневоле вспоминаю того языческого императора, который монахов назвал трутнями на теле государства. Я потом себя за эти мысли корю, епитимью сам на себя накладываю, сплю зимой на голом полу и питаюсь только водой и хлебом. А тут такой человек пришёл, заставляет мысль будоражить, за что моим братьям его любить.
– Ты же утверждал, что Эригене книги были любезнее, чем люди?
– Так оно и есть, – сказал брат Тегван. – Но брат Иоанн не давал обет безмолвия. Он с моими братьями разговаривал, заставлял святых Отцов читать, я тебе говорил, библиотека у нас хорошая, часто рассказывал, как жил при дворе франкского короля. Как бы лучше выразиться, он их тащил к Свету, а им разве это нужно?
– Странно, – сказал я. – Обычно люди стремятся к Свету, всегда любопытно послушать человека, который много знает и много где побывал.
– Ты не понимаешь монашеской жизни, брат Эльфрик. Спрятаться от мира с его вопросами, сидеть в потёмках, вот главная цель. «Lucumbrum» – огонёк горящей пакли, который светится во мраке нашей общей кельи зимними и ненастными днями, лежать, съёжившись от страха, что лишние мысли появятся в голове – вот наша истинная вера.
– Скудная вера, прямо скажем, брат Тегван.
– Мир ещё хуже, – уверенно сказал брат Тегван. – Кроме того, в мире почти нет места книгам, а здесь, в аббатстве, это место есть.
– Ты ставишь меня в крайне неловкое положение, – сказал я. – Я полномочный визитатор архиепископа Кентерберийского, я должен разобраться в обстоятельствах смерти аббата Иоанна Скотта, но я не могу строить подозрения на твоих расплывчатых ощущениях. Вдруг это тебе всё пригрезилось во время длительного поста.
– Я слышал разговор, – сказал брат Тегван.
– Что за разговор? Когда?
– Несколько месяцев назад, между келарем братом Ансельмом и братом Улфертом, он единственный чужак среди наших, фриз из Австразии (17), был назначен в монастырь в тот же год, что и Иоанн Скотт. Я почти не сомневаюсь, что брат Улферт «circatores» (18).
– Если ты прав, он не слишком удачно выполнял свои обязанности, – заметил я.
– Или напротив, – туманно ответил брат Тегван. – Сначала меня смутило то, что брат Улферт зачастил в библиотеку, раньше за ним такого греха не водилось. Читал он всё время одну и ту же книгу «О граде Божьем» блаженного Августина. Когда ты его увидишь, поймёшь, почему я насторожился. Здоровенный фризский неотёсанный мужлан, странно, что грамотный, удивительно, как он монахом оказался, такому боевой топор сподручнее, чем кадило.
– Пути Господни неисповедимы, – жёстко сказал я. – Каждый по-разному приходит к пониманию бога. Напомню также, что волк обычно скрывается под личиной овечки. Следить за братьями во Христе исподтишка не слишком достойное занятие для почтенного монастырского библиотекаря, не находишь, брат Тегван?
– А что мне оставалось делать? – возразил он. – Я чувствовал, что с появлением этого брата Улферта готовится что-то нехорошее. И я не ошибся. Они разговаривали за дровяницей, она находится позади кухни, я растапливал свиной жир, чтобы смазывать пергаментные куски для большей упругости, до обеденной трапезы ещё было долго, братья полагали, что на кухне никого нет.
– Этого скота Скотта не остановить, – сказал брат Ансельм. – Я ведь притворяюсь его другом, он мне читает главы из своего сочинения «Перифюсеон». Бесовская сила водит его рукой, дорогой брат. Он рассыпает похвалы блаженному Августину, а на деле камня на камне не оставляет от учения великого Гиппонца (19). Бог, видите ли, прост, между Божественным Откровением и разумом нет противоречия. Чтобы приблизиться к заветным тайнам мироздания, не надо ничего, кроме насущного желания и острого ума. Но если всё так элементарно, получается, что церковь нужна только для глупцов.
– Соглашусь с тобой, дорогой брат, – произнёс брат Улферт. – Это ересь, заумная, книжная, но от того не менее опасная. Однако ты ведь знаешь о том почтении, какое имеет Эригена среди королей и у Его Святейшества. Я могу донести, но вряд ли моё скромное письмо возымеет должное действие. Многие полагают, что Иоанн Скотт находится в том возрасте, когда проблема разрешится сама по себе.
– К сожаленью, он не затворник, – сказал брат Ансельм. – Его слушают, его пустые мысли повторяют, этот простачок брат Тегван усердно пишет целыми днями в библиотеке. Что он пишет, может быть, копирует труды Эригены?
– Брат Тегван не так прост, как кажется на первый взгляд, – сказал брат Улферт. – Он похвалился мне, что мечтает написать хронику англо-саксонских королей.
– Этого только не хватало, – сказал брат Ансельм. – Чтобы имя Эригены осталось в веках. Я знаю, ты не зря назначен к нам, дорогой брат, донеси, куда следует, что ересь буйным цветом цветёт в тихом английском болоте.
– И всё, – разочарованно произнёс я. – Желание очернить никак нельзя назвать благонравным, но при чём здесь убийство?
– Я не знаю, – хмуро сказал брат Тегван. – Я знаю лишь, что когда уходил в Гластонбери, Иоанн Скотт был здоров и спокоен духом, а когда вернулся, он был мёртв.
– Скажи, пожалуйста, ты рассказал аббату о подслушанном разговоре?
– Нет, я побоялся, что он отругает меня. Он и сам хорошо понимал, в каком окружении пребывает. И жаловаться епископу ему формально было не на что. И бежать некуда.
– Ладно, спорить не буду, – сказал я. – Пойдём в аббатство, нас, наверняка, уже заметили, решат, что замышляем что-то недоброе. У вас, как я понимаю, это принято.
Ворота открыл высокий худой монах с многочисленными следами оспы на лице.
– Рад видеть визитатора Его Высокопреосвященства, – нарочито громко сказал он, как бы отвечая на вопросы собратьев о тех двух людях, что больше часа сидели на холме перед аббатством. «Не скрывает, что готовились», – подумал я.
– Ансельм, келарь монастырский. С возвращением в родную обитель, брат Тегван, – он небрежно кивнул в его сторону. – Дорога была спокойной?
– Бог миловал, – сказал я. – Происшествий не было.
– Слава Вседержителю. Вы вовремя пришли, как раз к обеденной трапезе. Вкусим, а после, полагаю, почтенному визитатору хотелось бы отдохнуть после долгой дороги. Мы подготовили гостевую келью, – лицо брата Ансельма излучало полную уверенность в себе. – Темнеет уже рано.
– Не буду нарушать ваш распорядок, – сказал я. – Ты прав, брат Ансельм, утро вечера мудренее.
Отобедав варёными пастернаками и «Karpie» (20), я с наслаждением закрылся в назначенной мне келье.
Признаться, за время пути из Оксфорда я устал от общества брата Тегвана. Как хорошо известно Его Высокопреосвященству, я не раз выполнял щекотливые поручения епископской кафедры и поэтому глаз на людские пороки у меня намётанный. Брат Тегван, вне всякого сомнения, человек нервный, мнительный, не способный обуздывать собственные фантазии, возможно, из-за того, что больше общается с книгами, нежели с людьми.
Однако не бывает дыма без огня, во всей риторике брата Тегвана сквозила интонация, с которой, пожалуй, в душе, а не разумом, был согласен и я. Не может быть так, чтобы такой великий учёный муж, как Иоанн Скотт Эригена, светоч божественной мудрости, как льстиво называли его при дворе короля франков, подаривший нам как бы новую Вульгату (21) – простой и понятный перевод «Небесной иерархии» святого Дионисия Ареопагита, умер вот так запросто, во сне, словно обычный пастух или королевский нотариус, без толпы неутешных учеников у смертного одра, без последнего напутственного слова потомкам, в тиши английского болота, как зло выразился брат Ансельм, если, конечно, принять на веру слова брата Тегвана. Было в такой неинтересной смерти нечто нелепое и даже оскорбительное для пытливого ума.
Я растянулся на циновке, брошенной на обычную деревянную скамью. Что я, собственно, знаю о великом богослове Иоанне Скотте Эригене? Не так много, на самом деле. Эригена человек, имя которого у всех было на слуху, но если задаться изучением его биографии, сразу возникнет множество вопросов. В Галлии, при дворе Карла Лысого, он появился внезапно, среди огромного количества беглецов из Ирландии. Достоверно, что он из «египтян» (22), заверили меня на кафедре архиепископа Кентерберийского, иначе откуда такое блестящее знание греческого и восточных богословов. Тогда ему было лет тридцать пять, подумал я, как ни фантастично это предположение, он действительно мог путешествовать и побывать в Афинах и Константинополе, надо будет расспросить брата Тегвана, не упоминал ли Иоанн Скотт о том периоде своей жизни. Впрочем, это не столь важно. Важно другое, человек он был упрямый и несгибаемый. Если магистр Оксомий верно изложил суть его учения о предопределении, это самый короткий путь на костёр. Тем не менее, на костёр он не попал, что, конечно, чудо, но должна быть и приземлённая причина.
Причина, вероятно, кроется в том, что он был лекарем и учителем молодых франков из знатных семей, подумал я, несколько лет назад из аббатства Лан в Южной Галлии к нам на кафедру доставили книги, в одной из них, как помню, были рецепты Иоанна Скотта для лечения водянки и других болезней, а в другой – его замечания по латинской грамматике. Для практичного короля Карла эта деятельность Эригены была не менее важной, чем теологические споры. Судя по всему, франкский король был вынужден согласиться на отъезд Эригены из континента, зная, что Его Святейшество Иоанн VIII распорядился изъять из монастырских библиотек все экземпляры трактата Иоанна Скотта «О божественном предопределении» и сжечь их как еретические книги. Вскоре после отъезда Эригены римский понтифик короновал Карла императором Священной Римской Империи.
Смею предположить, что и наш король Альфред, приглашая Иоанна Скотта в Уэссекс, надеялся увидеть в его лице достойного наставника для молодёжи, хотя, безусловно, не моё дело изучать волю миропомазанника.
Рискну также предположить, что теологам Оксфордской школы авторитет Эригены показался уж слишком великим, подрывающим основу их благополучного существования, и они, пользуясь выражением брата Тегвана, выжили его, убедив принять монашеский сан и удалиться в монастырь. У меня нет сомнений в искренности христианской веры Иоанна Скотта, но, допускаю, что ему приятнее было бы проводить время при королевском дворе, чем в аббатстве Малмсбери. Но поскольку наш король чрезвычайно занят войной с данами, произошло так, как произошло.
Подводя итог своим первым размышлениям о случившемся происшествии, готов сделать очень осторожный вывод: если Иоанн Скотт Эригена умер собственной смертью, то для немалого количества людей очень вовремя.
Утро в монастыре было обыкновенным. Братья занимались текущими делами, не обращая на меня внимания. Брат Ансельм показал келью аббата, никаких следов борьбы я не обнаружил. С другой стороны, с момента смерти Эригены прошло столько времени. На столе возле большей чернильницы лежало несколько остро заточенных грифелей.
– А где его книги? – спросил я.
– После смерти аббата перенесли в библиотеку, – сказал брат Ансельм. – Каждой вещи должно быть своё место.
– Как прошёл его вечер перед смертью? Может быть, он чувствовал недомогание, на что-нибудь жаловался?
– Он был здоров, – сказал брат Ансельм. – Думаю, что я был последним, кто видел его живым. Обычно за час до сна мы беседовали на разные богословские темы. В тот вечер, кажется, говорили о грехопадении. Брат Иоанн, апеллируя к блаженному Августину, утверждал, что Бог, заранее зная обо всём, что произойдёт, облачил человека в его животное тело, неким образом подготовил к жизни в миру. Я, как обычно, возражал.
– Ты не был согласен с утверждением Иоанна Скотта? – спросил я.
– Я был не согласен с другим, – сказал брат Ансельм. – Более важным, чем данная частность. Брат Иоанн верил, что всё произошло одномоментно: рождение времени и места, сотворение небес, ангелов, тверди земной и тварей неразумных, сотворение человека и его грехопадение, всё произошло сразу, как вспышка света из мрака, а ветхозаветный Шестоднев лишь поэтическая метафора, призванная доходчиво объяснить простодушным людям Божественное волеизъявление.
– Ты считаешь, что это ересь?
– Моей компетенции недостаточно, чтобы обвинять в ереси, – сказал брат Ансельм. – Кроме того, я не книжник, мои скудные знания несравнимы с тем багажом, которым владел Иоанн Скотт. Я знаю другое – искать в Священном Писании тайный смысл нелепо, надо верить букве Его, оно изречено для всех, то есть для тех самых простодушных людей, к которым отношу и себя. Парадокс учёности: брат Иоанн уподобил себя язычникам римлянам, которые назвали Сатану именем первой утренней звезды – Люцифером.
– Что было на следующее утро? – спросил я.
– Брат Иоанн не вышел к рассветной молитве, я, брат Улферт, ещё двое братьев, зашли в его келью. Иоанн Скотт лежал на спине на постели, руки были сложены вместе. Я проверил пульс. Пульса не было.
– Может быть, ты видел кровоподтёки, следы ударов, уколов или удушья? – спросил я.
– Тело было без повреждений, – сказал брат Ансельм. – Мы внимательно осмотрели его, когда омывали.
– В таком случае, кто же сложил его руки на груди?
– Видимо, тот, кому он служил.
– Зачем дьяволу складывать Эригене руки? – сказал я. – Ты ведь на это намекаешь, брат Ансельм.
– Он не служил дьяволу, – сказал брат Ансельм. – Он служил исключительно собственному уму, искренне веруя в то, что через него проявляется Божественный Разум. Дьявол для него был мелок и неинтересен, он сказал мне однажды, что лукавый это была не слишком удачная шутка Бога перед тем, как окончательно бросить человечество на произвол судьбы.
– Прости, брат Ансельм, – сказал я. – Я понимаю, что богословские споры требуют преуспеяния в фигуральных выражениях, но меня интересует конкретный факт: руки умершего, как ты заверяешь, во сне, не могли сложиться сами по себе.
– Эригена всегда говорил, что не знает, зачем Бог создал человека, и негоже и бессмысленно об этом рассуждать. Но, сдаётся мне, что втайне он всегда искал ответ на этот вопрос. Перед смертью Бог улыбнулся и простил его.
– Ясно, – сказал я. – Я хочу поговорить с братом Улфертом.
– Я позову, – сказал брат Ансельм и вышел из кельи.
Я сел за стол покойного аббата. Пока подтверждалось одно, Эригена производил на окружающих неизгладимое впечатление, зачастую негативное, и настолько сильное, что оно вполне могло спровоцировать проявление необузданных страстей. Как вспышка света во мраке, подумал я, появился в этом мире внезапно и также неожиданно угас.
Брат Тегван оказался недалёк от истины. Брат Улферт походил на монаха также как я на римскую гетеру.
– Ты давно в Малмсбери? – спросил я.
– Полтора года.
– В каком аббатстве служил прежде?
– В нескольких, – уклончиво ответил брат Улферт. – Четыре года до переезда на остров жил в монастыре святого Пруденция  (23) в Труа. Входил в число тех братьев, что по поручению архиепископа Гинкмара разбирали архив покойного Пруденция.
– Пользуешься доверием реймсского архиепископа?
– Я всегда выполняю порученное мне дело и не задаю глупых вопросов.
– Честный ответ солдата, – насмешливо произнёс я.
– Я и был солдатом, – сказал брат Улферт. – На войне с саксами меня пронзили насквозь копьем и, когда кровь текла из тела ручьём, я увидел огненного серафима – такого, как он описан у Дионисия Ареопагита – о шести крылах и с горящими очами. Я выжил и с тех пор служу Господу нашему.
– Похвальное стремление. Ты мне покажешь как-нибудь след от той страшной раны на груди и на спине?
– Божьей волей она затянулась так, – сказал брат Улферт, – что не осталось и шрама.
– Удивительно. «Circatores» ты тоже стал по желанию явленного тебе серафима?
– Нет, по поручению архиепископа Гинкмара, – толстые губы брата Ульферта скривились в ухмылке. – Я не обязан отчитываться перед тобой, уважаемый визитатор архиепископа Кентерберийского.
– Напомню тебе, уважаемый брат Улферт, что Его Высокопреосвященство архиепископ Кентерберийский не подчиняется архиепископу Реймсскому, они равновелики по чину. В моих же правах обратиться к королевским властям с требованием арестовать тебя по подозрению в убийстве.
– Я не убивал Иоанна Скотта, – сказал брат Улферт. – Более того, я не стал бы убивать его, даже если бы мне приказали. Я его любил.
– Я слышал о том, что бывают охотники, которые любят дичь, которую убивают.
– Я не охотник, – сказал брат Улферт. – Да, я был солдатом, много лет, с юности, на моей совести достаточно загубленных душ, на войне по-другому не бывает. Тебе не важны причины, по которым я стал монахом, они не имеют отношения к делу. Опять же не вникая почему, я оказался в школе Фульдского монастыря, основанную Рабаном Мавром (24). Я прочитал много книг и чем больше я читал, чем быстрее строгая и точная картина мира, которую я хотел видеть в своём воображении, рассыпалась как разбитая мозаика. Я понял, что требуется поводырь, который проведёт меня через философские дебри, иначе я сойду с ума.
– На континенте много великих учёных, которые способны разъяснить премудрости мира увлечённому уму.
– Много, – сказал брат Улферт. – Но случилось так, что когда жил в монастыре Пруденция в Труа, разбирая архивы, я случайно наткнулся на этот трактат Эригены «О божественном предопределении», из-за которого было столько яростного шума двадцать лет назад. Это был всего лишь фрагмент свитка, случайно сохранившийся после Высочайшего повеления о сожжении. Меня поразила чеканность слога: «Природа есть суть и не суть. Суть есть то, что мы видим, осязаем и понимаем. Не суть – то, что не подлежит постижению умом, но из неё проистекает всё сущее, поэтому суть всегда вторична по отношению к не сути. Всё, что мы можем познать, это то, что мы есть, но никак, что мы есть такое. Когда человек познает, что он есть такое, он теряет тело и превращается в Божественный Свет. Всё происходит из ничто и в ничто возвращается обратно. Будем верить, что существует единое вечное предопределение Господа, направленное лишь к тому, что есть, но никоим образом – к тому, что не есть».
Я внимательно смотрел на взволнованного брата Улферта. Не похоже, что он лицедей. Свихнувшийся на пути познания Бога, пожалуй, да.
– В тот год, – продолжил брат Улферт. – Эригена переехал на остров. Скажу откровенно, этому факту немало способствовал мой патрон, архиепископ Гинкмар. Не подумай, что он считал Иоанна Скотта еретиком. Я однажды слышал, как он высказался об Эригене: «Он родился слишком рано. Наш век для простых нравов среди варваров, которые когда-нибудь возможно станут людьми».
– Ты сам вызвался быть соглядатаем? – спросил я.
– Эта мысль блуждала в окружении архиепископа Реймсского. Король Карл воевал в Италии и Гинкмар фактически являлся регентом во франкских землях. Архиепископ властный человек, царить он предпочитает в людских умах. И хотя франки пренебрежительно относятся к вашим крошечным королевствам за проливом, он полагал богоугодным делом, чтобы за Эригеной и там присматривал надёжный человек. Я же хотел следовать за учителем, которого втайне от всех избрал себе.
– Ты слишком откровенен, чтобы верить тебе, – сказал я.
– Мне не обязательно верить, но подумай сам, уважаемый визитатор архиепископа Кентерберийского, если бы Гинкмар желал смерти Эригене, он легко мог удовлетворить своё желание, пока Иоанн Скотт жил в Галлии или переплывал на корабле пролив, сославшись на злодеяния норманнов. К чему такой замысловатый путь к греху, посылать наёмного убийцу в далёкий монастырь на острове, выжидать годами? Ведь когда Эригена уезжал по приглашению короля Альфреда, никто и не предполагал, что в результате он станет захолустным аббатом.
– В чём заключалась твоя задача?
– Следить за его жизнью, особенно, за тем, что он пишет. Никакого конкретного умысла, просто быть наблюдателем. Эригена был словоохотливый человек и радостно делился с братьями своими знаниями, так что мне повезло. Я стал его учеником без необходимости открываться, кто есть на самом деле. Предполагаю, что Иоанн Скотт догадывался о том, что я не так прост, как кажется на первый взгляд, но он был далёк от мирской суеты. И внимательно слушая его взгляды на мир, я понимаю, почему.
– Что же всё-таки произошло? – спросил я. – Обычная смерть пожилого человека или преднамеренное убийство?
– Его убили, – сказал брат Улферт.
– Ты знаешь, кто?
– Не знаю. Могу лишь догадываться.
– Расскажи подробно, – сказал я.
– В ту ночь мне было видение. Не первый раз, бывало и раньше, всегда один и тот же кошмарный сон – медведь с человеческой головой проламывает топором мой шлем. В монастыре Пруденция в Труа был один добрый брат, его звали Теодорик, он давал мне снадобье из трав, когда я начинал метаться в лихорадке, и видение уходило. Я очнулся перед рассветом, братья крепко спали в нашей общей келье, у меня невыносимо болела голова. Я решил подышать свежим воздухом, дверь в келью аббата была приоткрыта, из щели струился свет от зажжённой свечи. Я вошёл, Иоанн Скотт лежал на постели, в сердце торчал грифель.
– Такой? – я взял со стола один из остро заточенных грифелей.
– Такой. Я принюхался. Иоанн Скотт не дышал. Я сложил его руки на груди и вышел.
– Почему ты не стал будить братьев?
– Какой смысл? – сказал брат Улферт. – Их причитаниями Эригену не воскресить. Мне было ясно, что убийца кто-то из них. Я надеялся, что он проявит себя, когда узнает, что орудие убийства исчезло. Я забрал окровавленный грифель и спрятал в надёжном месте.
– И как? – спросил я. – Кто же из братьев стал нервничать?
– Никто, – сказал брат Улферт. – Либо они все в сговоре, либо искренне поверили, что Эригену наказал бог или дьявол за его вольные речи.
– Ты ведь говорил о смерти Эригены с братом келарем? – сказал я.
– Говорил и не раз. У брата Ансельма сложное отношение к Иоанну Скотту. С одной стороны, он его уважал, он начитан, знаком с трудами Аристотеля, любит рассуждать о той древней секте (25), что считала цифры основой мира. Чтобы ты знал, брат Ансельм неплохо знаком с греческим, не в той степени, чтобы быть переводчиком, но вполне достаточно, чтобы понимать написанное. С другой стороны, он абсолютно убеждён в том, что если постоянно смотреть на небо, то можно ослепнуть от увиденной картины. Надеюсь, ты понимаешь мою аллегорию.
– Не очень, – сказал я. – Может быть, братом Ансельмом руководила обычная зависть, один из главных человеческих грехов.
– Не думаю, – сказал брат Улферт. – Если бы он захотел, мог изложить свои взгляды на мир письменно, эта книга вызвала бы интерес, если не на острове, то в научных франкских школах точно. Но брату Ансельму не нужна тщетная слава. Он никогда этого не скрывал и часто, при свидетелях, пенял Эригене, что тот лишь суммирует для варваров знания, которые древние великие мужи предлагали просвещённым людям. Брат Ансельм апологет блаженного Августина, который справедливо полагал, что Рим пал со своим великим искусством и своими великими пороками в первую очередь потому, что это великое искусство и эти великие пороки раздавили его.
– Ты согласен с этим мнением? – сказал я.
– Не согласен, – сказал брат Улферт. – Я считаю, что Иоанн Скотт пошёл вверх по лестнице познания, а блаженный Августин остался сидеть на нижней ступеньке, что никак не умаляет достоинств Августина. Великий Отец жил в иные времена. Это сейчас легко противопоставлять Христа дремучему Одину. А тогда великие умы неоплатоников царили в мире, с ними непросто было спорить о том, что есть истина.
– Я не первый раз слышу о слабости Эригены к древним философам, – сказал я. – Может быть, он тайный язычник?
На лице брата Улферта отразилось слабое подобие улыбки.
– Мне смешно тебя слушать, уважаемый визитатор. Разве для того, чтобы разобраться в себе и в мире, нужно отказываться от Христа? Я попробую объяснить тебе разницу между Августином и Эригеной. Первый полагал главной своей задачей, главной целью, сущностью всех своих рассуждений, показать, как человек может придти к блаженству под сенью Господа. Эригена, имея ту же цель, любопытствует частностями, для него самый этот путь не менее, даже, может быть, более важен, чем конечная благодать. В этом смысле, Августин проще и понятнее, его будут повторять и перечитывать, а Иоанна Скотта, вероятно, забудут. Это моё мнение, скорей всего, никчемное, как, возможно, и твоё мнение, и мнение брата Ансельма, и даже мнение Эригены. Бог нас рассудит, если сочтёт это нужным. Поверь мне, брат Ансельм – неистовый спорщик, но не убийца.
– Предположим, – сказал я. – Брат Ансельм сказал мне, что при омовении тела аббата он не видел никаких ран. Следовательно, он солгал. И следовательно, он покрывает убийцу и почему бы ему не находиться в сговоре с тобой?
– Тогда зачем мне говорить правду? – возразил брат Улферт. – Я мог ответить, что вместе со всеми вошёл на рассвете в келью аббата и увидел его отошедшим к Господу во сне.
– Действительно зачем? – сказал я. – Боишься видения, в котором медведь с человеческой головой разрубит тебя пополам?
– Эригену убили, – сказал брат Улферт. – И убийца должен быть наказан. Это справедливо.
– Ты говорил брату Ансельму о том, что спрятал окровавленный грифель?
– Нет, не говорил. Я не сомневаюсь в его невиновности, но также допускаю, что брат Ансельм мог подумать худое про меня. Это огорчило бы его, а мне очень нравится с ним разговаривать. Здесь вообще можно разговаривать только с ним и, изредка, с братом Тегваном.
– Но увидев рану на теле Эригены, он прекрасно понял, что совершено злодеяние, – сказал я. – Ты сам говоришь, что брат Ансельм не дурак, он должен был кого-то заподозрить. Получается, что он покрывает убийцу, скрывая правду от меня.
– Мне довольно трудно это объяснить, – сказал брат Улферт. – Брат Ансельм, без сомнения, добрый христианин, но как у любого человека, у него есть своя червоточина. Он любит рассуждать о том, что древние называли fatum – судьба. И хотя святые Отцы, и в первую очередь блаженный Августин, убедительно показывают, что никакой судьбы или рока у человека нет, а есть только Божья воля, неизменная и всепроникающая, но, мне кажется, что брат Ансельм с этим не вполне согласен. Увидев рану, он мог решить, что Высший суд над Эригеной уже состоялся, а что касается суда человеческого, он по определению не может быть окончательно истинным. Если же будет наказан невиновный только потому, что требуется найти кого-то, кто совершил убийство, это грех. Если промолчать, Бог всё равно накажет убийцу, если не на этом свете, тогда на том.
– Опасная точка зрения, брат Улферт, – сказал я. – Приводит государство в хаос. В начале разговора ты обмолвился, что подозреваешь некоего человека. Назови его.
– Единственный человек, который обрадовался бы смерти Иоанна Скотта, это брат Тегван.
– Серьёзное обвинение, – сказал я. – Все уверены, что брат Тегван ученик Иоанна Скотта. Я видел, как он неподдельно рыдал в ногах у Его Высокопреосвященства архиепископа Кентерберийского, прося найти и наказать убийцу Учителя. Если это клевета, брат Улферт, тебе несдобровать.
– Иуда тоже рыдал на плече у Спасителя и клялся в вечной любви в ночь Искупления. Брат Тегван, конечно, не Иуда, но именно с ним Иоанн Скотт чаще всего беседовал в Малмсбери. Думаю, что брат Тегван очень хорошо понимал, на какие высоты поднимается Эригена в своих рассуждениях, к самому краю того самого ничто, не сути, где наши привычные образы рассеиваются и теряют понятное нам содержание. Ведь не зря все философы мира едины всегда только в одном: выразить божественный дух человеческими словами почти невозможно. Это путь, который может увести от бога к самому себе. Думаю, что брат Тегван испугался.
– Испугался чего? – спросил я. – Полёта философской мысли?
– Я думаю, что он испугался последствий, – сказал брат Улферт. – Что Учителя подвергнут гонениям, книга «Перифюсеон» будет запрещена и сожжена, как это было с трактатом «О божественном предопределении», пройдут годы, и учение Эригены сотрётся из памяти, будто его и не было вовсе. Если же Учитель умрёт мученической насильственной смертью, есть шанс, что память о нём сохранится. Согласись, что, возможно, тот же мотив руководил и Иудой, когда он предавал Христа. Предавал, чтобы не забыли.
– Но ведь брат Тегван был в аббатстве Гластонбери, когда умер Эригена, – сказал я. – Это не очень просто, но можно проверить, когда он его покинул.
– В этом нет нужды, – сказал брат Улферт. – Брат Тегван вернулся в Малмсбери примерно через неделю после смерти Иоанна Скотта. Он сообщил нам всем, что по дороге сильно заболел и несколько дней провёл в беспамятстве в одной деревне. Недомогание было такое тяжёлое, что он даже не запомнил названия этой деревни.
– Странное совпадение, – сказал я. – Однако пока ты меня ни в чём не убедил. В любом случае, как ты понимаешь, я доложу, что ты являешься «circatores» архиепископа Реймсского. Полагаю, что тебе прикажут покинуть монастырь и остров.
– Я понимаю, – сказал брат Улферт. – После смерти Эригены мне нечего делать в Малмсбери.
Должен с прискорбием заявить Вашему Высокопреосвященству, что это дело становится всё более запутанным. Я несколько дней нахожусь в аббатстве, но ни на шаг не продвинулся в расследовании происшествия. Брат Улферт показал мне грифель, которым, по его утверждению, был убит Эригена. Он закопал его в укромном месте под кустом орешника недалеко от тропинки, которая ведёт к ручью. Грифель был завернут в тряпицу, сохранившую следы крови. Но была ли это кровь Иоанна Скотта или чья-то другая, определенно сказать не могу.
От желания провести очную ставку между братом Улфертом и братом Ансельмом я тоже отказался. Если они в сговоре, это бесполезно. Если не виновны, тем более вряд ли брат Ансельм будет менять занятую им позицию о свершившемся Божьем суде. Я решил наблюдать за монастырскими братьями в надежде найти какую-нибудь зацепку и обратил пристальное внимание на поведение брата Тегвана.
Брат Тегван весь день проводит в библиотеке. Я навестил его под предлогом посмотреть последнюю, не оконченную работу Иоанна Скотта – гомилию на Откровение Иоанна.
– Он почти её завершил, – сказал брат Тегван. – Мечтал поднести королю Альфреду для торжественной рождественской литургии. Оставались небольшие стилистические мелочи и краткое рассуждение против Гермеса Египтянина (25) – о ложных богах и душах, вызываемых из статуй. Учитель считал, что во время войны с язычниками данами это важно.
– Расскажи мне, что за человек был аббат?
– Лёгкий человек, – сказал брат Тегван. – Хотя и тучен. Как-то принято считать, что настоящий философ всегда угрюм и погружён в себя. Брат Иоанн был хохотун, любил посмеяться над собой, иногда над другими. Не удивлюсь, если в молодости он был большим забиякой.
– Он ведь почти всю жизнь был мирянином. Ты что-нибудь знаешь о его семье?
– Одна из немногих тем, на которые он не любил разговаривать. Однажды обмолвился, что в юности в Ирландии у него была девушка, они собирались пожениться. Во время нападения норманнов эту девушку угнали в рабство. С той поры, как он выразился, перефразируя Боэция, утешается философией (26).
– История, похожая на выдумку, – сказал я. – Во всяком случае, где-то я слышал подобное.
– Может быть, – сказал брат Тегван. – Брат Иоанн полагал, что его книги интереснее, чем его жизнь.
– Ты ведь читал книгу «Перифюсеон»?
– Очень внимательно, – сказал брат Тегван. – Задавал Учителю вопросы, когда мне было непонятно.
– Чем же она так крамольна? Или почему могла вызвать раздражение во франкских научных школах?
– Нет в ней никакой крамолы, – убеждённо сказал брат Тегван. – Просто франки как-то быстро закостенели в своём понимании истины. Не все, конечно, Иоанн Скотт рассказывал, что епископ Лана Пардул был в восторге после прочтения его книги и некоторые другие тоже. Многим же проще не читать ничего кроме того, что уже есть у признанных авторитетов. Ты можешь сам изучить «Перифюсеон», два экземпляра находятся в библиотеке, их привёз с собой Иоанн Скотт, и ещё один – у брата Ансельма, я переписал по его просьбе.
– У меня не так много времени, – сказал я. – Да и потом, я простой каноник, а не философ. Изложи, по возможности, кратко, о чём эта книга.
– Это не так просто, – сказал брат Тегван. – В книге пять разделов, каждый посвящен отдельному взгляду на природу видимую и невидимую, и только все вместе они создают целостную картину мира. Конечно, Иоанна Скотта можно обвинить в том, что многие свои постулаты он заимствовал у языческих философов, но разве это плохо – повторять чужую мудрость.
– Мудрость бывает разная, – сказал я. – Вот у фарисеев, как учит Писание, она оказалась ложной. А у поэта Вергилия, который предугадал явление Спасителя в своей Четвертой Эклоге (27), истинной.
– Я прочту тебе одно место из книги, – сказал брат Тегван. – В самом начале, мне оно так нравится, что я выучил наизусть: «Часто, когда я размышляю и усерднее, чем достает сил, вникаю в первое и важнейшее разделение всех вещей, которые могут быть восприняты духом или превосходят устремления его: в разделение их на те, что суть и те, что не суть, для всего этого в голову мне приходит общее наименование, которое на латинском звучит – природа. Природа, стало быть, есть общее имя для всех, что суть и что не суть».
– Нечто похожее писал Порфирий, – сказал я. – Кажется так, кентавры, гиганты, люди с собачьими головами и прочее, сформированное ложной мыслью, обретают в нашем уме некий образ, хотя и не существуют в действительности.
– Многие об этом писали, – сказал брат Тегван. – О всеобщем делении – исхождении и умножении единой природы. Поэтому Эригена в своём труде не хочет ничего и никого отбрасывать. Но он пошёл дальше: деление природы должно смениться на восхождение и единение, которое будет происходить путём разрешения низших форм телесных в высшие духовные. Совершаться это объединение будет во всечеловеке – человеческой природе, понимаемой как целое, которая будучи образом Божьим, одна только и способна переплавить в себе всё тварное с тем, чтобы в назначенный срок вернуться в Творца. Поэтому и спасение будет тотальным.
– Для всех? – сказал я. – Убийц, насильников, язычников?
– Иоанн Скотт писал не о сегодняшнем времени, – сказал брат Тегван. – И не о конкретных людях. Ведь человек есть всего лишь некоторое понятие в уме бога. Постарайся понять, бог и выше природы, и включает в себя природу. Выйдя из бога, человек так и иначе возвращается в него. Конец мира равен его началу: Господь создал одного человека, один человек вернётся к нему.
– Действительно, не так легко всё это принять, – сказал я. – В жизни больше приходится думать о хлебе насущном.
– Брат Иоанн говорил мне, что сначала он так и хотел назвать книгу – «Рассуждения». В этом стремлении к рассуждению и есть подлинная цель его книги. Он любил повторять слова Аристотеля: «Умопостижение вот главная моя забота». Назвал же «Перифюсеон» – «О природах» – скорей в силу сложившейся традиции.
– Скажи мне, брат Тегван, Иоанн Скотт ведь почитал блаженного Августина?
– Разумеется, – сказал он. – Странный вопрос. И Августина, и всех других великих Отцов церкви. Для него их труды были незыблемым основанием.
– Основанием чего? – спросил я. – И разве дом церкви, построенный ими, в чём-то недостаточен? Мне казалось, что на прошедших за несколько веков Вселенских Соборах, Никейских, Эфесском, Константинопольских, были окончательно решены все вопросы церковного и мирского обустройства? Разве это не так?
– Это так, – сказал брат Тегван. – Я понимаю, к чему ты клонишь. Все главные вопросы давно решены, дело учёных разъяснять послания Апостолов и другие святые книги. Это так и в то же время не совсем так.
– Что же не так? – спросил я.
– Давай посмотрим назад, – сказал брат Тегван, – как ты и предложил. Великий Рим пал четыреста лет назад. Но существовал он до падения тысячу лет, и ещё тысячу лет, пока Рим был латинской деревенькой, процветали греческие и азиатские города, Троя, из которой поэт Вергилий вывел основателей Рима. А ещё до этого неведомое количество веков был Египет, колыбель разума, где побывали и учились большинство великих греческих мудрецов. Когда блаженный Августин в «Граде Божьем» обрушивается на ложных и преступных богов этих народов, им владеет вся страсть истинной веры, но в этих же строчках видна искренняя грусть человека, который наблюдает, как его родной мир гибнет у него на глазах.
– Это было неизбежно, – сказал я. – Только свет истинной веры может озарять мир.
– Это верно, – сказал брат Тегван. – Поэтому Августин обличает и грустит одновременно, понимая, что многие его современники пребывают в неведении и праздной лености. Но ведь были среди древних и умнейшие мужи, которые, заблуждаясь, искали причины этого мира – кто-то полагал, что мир создан из воды, кто-то – из воздуха, кто-то из огня, потом – из сочетания четырех стихий, потом – из множества причин, склеивавшихся как невидимые частицы. Думаю, что они были на пути к богу, вечному, единому, не нуждающемуся в причине, но творящему множество причин. Но тут явились мы, дикие, с дубинами, разрушили города, сожгли библиотеки, растоптали всё подряд, угодно Богу, не угодно, не разбирали.
– Ты сожалеешь о старом мире? – сказал я. – Он вряд ли бы пал, если бы был так хорош.
– Я не сожалею, – сказал брат Тегван. – Я трезво смотрю на вещи. За прошедшие четыреста лет мы надели на шею нательные крестики, но едва ли перестали быть дикарями из леса. Нам могла бы помочь Империя, но её императоры и её богословы смотрят на нас высокомерно и презрительно, конечно, имеют на это право, с высоты своего знания и величия своих книг, дразнят нас как зверей, а мы и отвечаем, подобно зверям, дикими оскалами. Иоанна Скотта ненавидели при дворе короля франков именно за то, что он знал греческий и считал греческих богословов первейшими. Эригена был тот человек, который остро понимал: всё надо начинать сначала.
– Разве знания Священного Писания недостаточно? – сказал я.
– Для кого как, – ответил брат Тегван. – Эригена ведь рассуждал не для всех. Люди не равны, вернее, они все равны перед богом, но между собой рознятся и по достоинству, и по талантам. Нелепо, наверное, представить, чтобы дикий дан вдруг стал умиляться категориям сущего Аристотеля. Для меня неловко и даже возмутительно утверждать что-то за Учителя, но, полагаю, что он думал о будущих людях, которые захотят изучать и классифицировать этот мир. Может быть, что спустя века над ним посмеются, как над ученической подножкой, но без подножки не бывает магистра.
– Апостол говорил: «Знание надмевает, только любовь назидает» (28).
– Это ошибка, трактовать слова Апостола как противоречие, – сказал брат Тегван. – Ведь любовь без знания может привести к демонам.
– Брат Ансельм мог убить Эригену? – сказал я.
– Мог, – сказал брат Тегван. – Его мог убить любой из братьев. Но на брата Ансельма я думаю меньше всего.
– Почему?
– Брат Ансельм как отражение в воде. Подует ветер, пойдёт зыбь. Засветит солнце, образ будет яркий и добрый. Когда с ним говоришь, будто в пустоту проваливаешься.
– Ты туманно изъясняешься, – сказал я.
– Брат Ансельм всегда наблюдатель. Он может спорить, но никогда не скажет ничего такого, что думает на самом деле. Ему не интересно что-либо делать самому. Он будет слушать, долго, терпеливо, пока ты сам наконец не сделаешь то, чего ему хочется. Я думаю, он складывал мысли Иоанна Скотта у себя в голове, он ими питался, ему стало одиноко после смерти аббата.
– Значит, он мог вдохновить на убийство, – сказал я.
– Мог, – сказал брат Тегван. – Но чьими же тогда мыслями он стал бы питаться? Я уверен, что Иоанна Скотта убил фриз Улферт, наёмный убийца, присланный из Галлии. Ты только посмотри на него: ему человеческий хребет переломить как соломинку.
– Внешнее впечатление часто обманчиво, – сказал я. – Ты оказался прав, брат Улферт «circatores» реймсского архиепископа, но «circatores» никогда не убивают, они лишь соглядатаи и доносчики.
– Не знаю, – насупился брат Тегван. – Мне нужно работать. У тебя есть ещё вопросы, брат Эльфрик?
– Есть, – сказал я. – Что за недуг случился с тобой по дороге из Гластонбери?
– У меня поднялся сильный жар. Меня приютили крестьяне в одной крохотной деревне. Несколько дней я пролежал в полном беспамятстве, а потом недуг как рукой сняло. Я полагаю, что у меня было воспаление брюшной слизи.
– Как называется эта деревня? – спросил я.
– Я не знаю, – сказал брат Тегван. – Я торопился в Малмсбери. Я тебе уже говорил, у меня были нехорошие предчувствия, когда я покидал Учителя. Не ожидал, что ты будешь подозревать меня, брат Эльфрик.
– Ты мне говорил, что готов почитать на память отрывки из трактата Иоанна Скотта «О божественном предопределении». А где ты их выучил? Ведь, как мне известно, этой запрещенной книги нет на острове. Учитель рассказывал о ней?
– Нет, я прочитал книгу до знакомства с Учителем. Пять лет назад в Лондон, тогда ещё не захваченный безбожными норманнами, по приглашению нашего короля Альфреда приезжал Анастасий библиотекарь (29). Я удостоился великой чести быть среди тех братьев, с которыми беседовал этот славный монах. Он мне и подарил книгу «О божественном предопределении».
– Подарил? – улыбнулся я. – Запрещенную Святым Престолом книгу?
– Да, я украл её, – сказал брат Тегван. – Вытащил, крадучись, из дорожного сундука Анастасия. Это великий грех, но искушение оказалось сильнее меня. С другой стороны, Анастасию ведь тоже запрещено иметь эту книгу. Так что, возможно, я поступил во благо.
– А где она сейчас? – сказал я.
– Однажды брат Ансельм застал меня за чтением этой книги. Это было незадолго до того, как Иоанн Скотт поселился в нашем монастыре. Вероятно, брат Ансельм слышал о ней, потому что сразу узнал название. Он не стал меня ругать, просто забрал с собой, сказав, что утопит в реке.
– Какой добрый человек брат Ансельм, – сказал я.
– Он себе на уме. Я ничуть не сомневаюсь, что трактат Иоанна Скотта по-прежнему хранится у него.
– Похоже на правду. Что касается моих подозрений, то подозрение это ведь не обвинение.
– Я не убивал Иоанна Скотта, – крикнул брат Тегван. – Ты можешь меня пытать, но я не возьму на себя чужой грех.
– Успокойся, дорогой брат, – сказал я. – Пытаю не я, этим занимаются совсем другие люди.
После вечерней молитвы ко мне подошёл брат Ансельм: «Я хотел бы поговорить с тобой, уважаемый визитатор архиепископа Кентерберийского».
– Весь во внимании, – сказал я.
– У меня были сегодня продолжительные беседы с братьями Улфертом и Тегваном, – сказал келарь. – С каждым по отдельности, они пересказали мне разговоры с тобой. И, к сожаленью, я убеждаюсь в том, что и предполагал: ты ищешь не истину, а виновного. Если точнее, того, кто больше подходит на виновного.
– Ты ведь начитанный человек, брат Ансельм, – сказал я. – И наверняка читал Порфирия. Помнишь, он рассуждал, как последние языческие философы увлеклись мистическими опытами, кажется, у них это называлось теургия. И до того увлеклись, что весь смысл мира свели к этой мистике. Не находишь, что твоё убеждение в свершившемся Божьем суде над Эригеной попахивает этим шарлатанством.
– Я читал Порфирия, – сказал брат Ансельм. – Напомню тебе, что Порфирий относился к мистикам со скепсисом.
– Вот и я скептик, – сказал я. – Богу не к чему было втыкать грифель в сердце Иоанна Скотта.
– Хорошо, я скажу тебе правду, – сказал брат Ансельм. – Начну по совету язычника Сенеки ab absurdo – от противного. Брат Улферт не лжёт: он не получал приказ убить Иоанна Скотта. Я ведь сразу догадался, что фриз очарован умом Эригены. Так часто бывает с людьми, которые от рождения вели жизнь животного, а потом вдруг дорвались до книг. Если бы брат Улферт жил во времена Сократа, он угробил бы половину Афин, но спас мудреца от казни. При этом он простодушен, он даже не понял, что я дразню его, предлагая донести о еретических размышлениях брата Иоанна. Я прекрасно понимал, что доносить он не станет.
– Тебе скучно, брат Ансельм? – спросил я.
– Отчасти, да. Я плохой монах, хотя много лет в монашестве. Я так и не смог избавиться от мирских соблазнов, поэтому нисколько не сомневаюсь, что мне гореть в аду. Однако обо мне в своё время. Брат Тегван обычный дурак, которых Господь через пророка предостерегает: «Не сотвори себе кумира и всякаго подобия, да не поклонишися им, ни послужиши им» (30). Редко когда это предостережение бывает действенным. Брат Тегван обездоленный человек, народ его пребывает в рабстве, с юности он наблюдает убожество нашей монашеской жизни, для него Эригена не просто луч света, для него это последняя надежда найти хоть какой-то смысл в своей жизни. Утверждение брата Улферта, что библиотекарь мог стать неким новоявленным Иудой, сомнительно по той простой причине, что для этого требуется хитрость ума, которой брат Тегван не располагает вовсе. Предел его возможностей – сгореть заживо на костре во имя великого Учителя.
– В таком случае остаёшься ты один, – сказал я. – Это признание, брат Ансельм?
– Пока только косвенная улика, – сказал брат Ансельм. – Ты почему-то забыл, что в аббатстве есть ещё пятнадцать монахов. Я понимаю, что они производят впечатление серого безликого стада. Более того, это так и есть. За те дни, что ты в монастыре, ты даже не полюбопытствовал, как кого из них зовут. Если бы я сказал, что они немые, ты, без сомнения, поверил бы. Это толпа и в то же время это люди, а не овцы.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу сказать, – продолжил брат Ансельм, – что Иоанн Скотт был обречен. Если не в нашем монастыре, то в любом другом. Теологи Оксфордской школы, по существу, знали, что делали, когда заставили Эригену уйти в монастырь. Философ против толпы это всегда жалкое зрелище. Многие месяцы я слышал недовольное бурчание своих братьев, отрывки слов, которыми они пытались высказать негодование Эригеной. Не его учением, они не понимали ни одной буквы, ни одного слова, а самим его видом, этим превосходством света над темнотой. В книге «Перифюсеон» он часто рассуждает о божественном кубе, совершенном познании, творящиеся грани которого покрывают низменность и невежество мира. Так вот, в понимании братьев, нет никакого многогранника, есть только прямоугольник, сначала в виде стола на ножках, а потом могильной плиты. Они считали, что Эригена это дьявольское искушение, которое необходимо уничтожить во славу Бога.
– Ты знал и молчал, – сказал я. – Ты мог предупредить Эригену о готовящемся преступлении.
– Мог, – сказал брат Ансельм. – Но чтобы это изменило? Толпа глуха и не восприимчива к милосердию. Разве не так это было при казни Христа? Так было всегда и во все времена. Иоанн Скотт слишком стар, чтобы бежать, да и бежать ему уже было некуда. Поэтому я решил хладнокровно дождаться, как это произойдёт. Говоря словами Эригены, посмотреть, как осуществляется возвращение в ничто на самом деле.
– Как это было? – спросил я.
– Иоанн Скотт направил брата Тегвана в Гластонбери. Оставался только один человек, который мог воспрепятствовать убийству – брат Улферт. Я знал, что он страдает видениями, наверное, из-за полученных когда-то ран. Несколько дней я подливал ему в пищу настойку из спорыньи, которая затрудняет текучесть в мозге. В ту ночь брат Улферт метался в лихорадке, братья поднялись как по команде и направились в келью аббата. Они встали в круг возле его постели и шептали молитвы. Иоанн Скотт крепко спал, он всегда отличался ангельским сном, кроме того, за ужином я насыпал в его похлебку изрядное количество мелко истолчённых сонных трав. Один из братьев, его лицо было закрыто капюшоном, даже если я узнал, я не скажу тебе, кто он, взял со стола грифель и воткнул в сердце Эригене. Я стоял за их спинами. Братья помолились об отошедшем и пошли спать.
– Я понимаю, что ты не боишься ада, – сказал я. – Но чисто по-человечески, разве тебе было не жалко старика?
– Люди смертны, – сказал брат Ансельм. – Часто не по собственной воле. В конечном счёте, более важно, что после них остаётся. После Эригены останутся его книги, которые, в частности я, сохранил и спрятал в надёжном месте. Когда-нибудь наступят века, когда отпадёт нужда искать дьявола во всём непонятом. Тогда его книги могут пригодиться, если, конечно, к этому моменту не напишут что-нибудь более умное.
– Я думаю, что всё куда проще, – сказал я. – Ты хотел увидеть смерть и ты её увидел. Жаль, что Эригена поселился именно в Малмсбери.
– Думай, как хочешь, уважаемый визитатор. Ты можешь доложить о свершившемся происшествии в том или ином свете, но в любом случае твои начальники будут поставлены в крайне затруднительное положение. Наказать целый монастырь, обвинив в смерти человека, неоднократно подозреваемого в ереси, это неслыханно. Подумай об этом на обратном пути.
На следующее утро я покинул аббатство Малмсбери, через несколько дней добрался в Кентербери, где привёл свои записи в порядок. Предоставляя их на рассмотрение Вашему Высокопреосвященству, я не берусь сделать однозначные выводы. Вина или правота каждого из перечисленных в донесении лиц не может быть установлена со всей необходимой точностью. Очень вероятно, что такого рода дела могут относиться лишь к компетенции Божьего суда. Кроме того, я нисколько не сомневаюсь, что при продолжении дознания брат Ансельм откажется от своего признания и обвинение рассыплется подобно песчаной крепости на морском берегу.
Понимая свою нерадивость и искренне скорбя о ней, покорно приму любое, самое горькое наказание.
Старший регулярный каноник-куксод кафедры архиепископа Кентерберийского Эльфрик родом из Йорвика.
Записано в октябрьские ноны  (31) года от явления Господа восемьсот семьдесят седьмого.
В древнеримском календаре название первого дня каждого месяца, дни отсчитывались назад.
Ответственный за безопасность
Племенной вождь у скандинавских народов, одновременно политический, военный и религиозный лидер.
Hibernia – зимняя страна, латинское название Ирландии.
Одна из форм христианской проповеди, содержащая толкование прочитанных мест Священного Писания.
Ученик апостола Павла, первый епископ Афин, автор сочинений, известных под общим названием Ареопагитики, оказавших сильнейшее влияние на средневековую богословскую мысль.
Христианский философ, автор учения о двух природных волях во Христе.
Основное произведение Дионисия Ареопагита, посвященное ангельским чинам.
«О трудных местах у Григория Богослова  Иоанну, архиепископу Кизикийскому», сочинение Максима Исповедника
Блаженный Августин – один из Отцов христианской церкви, главный богословский авторитет Средневековья.
Беда Достопочтенный – Автор «Церковной истории народа англов», основоположник английской истории.
. Василий Великий – христианский святитель. Ему приписывается создание иконостаса и составление литургии. Григорий Нисский – христианский философ, младший брат Василия Великого. Аниций Манлий Северин Боэций – римский государственный деятель, христианский теолог. Автор книги «Утешение философией».
Афинская школа – философская академия, основанная Платоном. Александрийская школа – богословская школа, по преданию основанная апостолом Марком. В ней зародилось арианство, отрицавшее догмат Святой Троицы.
Первый скандинавский король Восточной Англии после её завоевания датчанами во второй половине IX века.
Странствующие еврейские купцы, монополизировавшие в раннем Средневековье европейскую работорговлю.
Учитель церкви, выдающийся западный теолог.
Латинский писатель V века, энциклопедист, пользовался большой популярностью в Средневековье.
Римский император Юлиан Отступник в 362 году «Эдиктом о веротерпимости» отказался от христианства в качестве официальной религии империи и разрешил восстановление языческих храмов.
Соглядатай (лат.)
Блаженный Августин многие годы был пресвитером, затем епископом в городе Гиппон римской провинции Африка.
Яство из мелко нарубленной сельди с хлебным мякишем.
Официальная латинская библия католической церкви.
Ирландские кельты считали себя потомками Скотты, дочери египетского фараона. По тому же принципу научные школы при ирландских монастырях также назывались «египетскими».
Католический святой, видный деятель Каролингского возрождения.
Крупнейший деятель Каролингского возрождения, автор первой средневековой энциклопедии «О природе вещей».
Согласно учения Пифагора причиной мира являются числа.
Гермес Трисмегист (Триждывеличайший) – легендарный философ античности, считается, что он жил в Египте.
«Утешение философией» Боэция, сочинение V века.
Одно из четверостиший сборника «Буколики», где Вергилий предсказал – с рождением младенца – наступление Золотого века. Христиане считали, что речь идёт о младенце Христе.
Первое послание апостола Павла коринфянам.
Христианский историк и переводчик с греческого на латынь.
Вторая заповедь пророка Моисея.
Седьмого октября.
Случай в санатории

ergo sum (следовательно существую)
Следователь Жиров приехал в санаторий «Верхнее Белогорье» тёплым августовским днём. Приехал, к счастью, не по работе, а на лечение. В последнее время сильно прихватывала спина, иногда так, что разогнуться было невозможно, Альбина Васильевна, областной прокурор, под началом которой Жиров трудился последние десять лет, а знаком был вообще вечность, со студенческой скамьи, посмотрела на его мучения и сказала: «Бери-ка ты, Ваня, отпуск и езжай в хороший санаторий, а то мне покойница Машка по ночам приходить начнёт».
Жиров был вдовец. Его жена, Мария Александровна, умерла семь лет назад от рака. Сойтись с другой женщиной и жить с ней под одной крышей сначала Жирову было неудобно перед дочерью, а когда Лизка окончила школу и уехала учиться в Москву в мединституте, устоявшийся холостяцкий быт настолько прочно вошёл в его жизнь, что он и думать больше не хотел о новом браке.
Собственно, работы было так много, что на личную жизнь времени не оставалось. С кадрами в прокуратуре всегда дефицит, у Жирова же была репутация надёжного и толкового сыскаря, так что каждый новый труп Альбина Васильевна неизменно поручала ему: «Ваня, на тебя вся надежда!»
В некотором смысле она ему так мстила, Жиров ни под каким видом не соглашался двигаться по карьерной лестнице и становиться её замом, «Аля, ну, какой из меня начальник, на совещаниях сидеть, с мэрией отношения выяснять, я следак – труп, экспертиза, обвинение, суд – звёзды зажигать это нам не суждено», – со свойственным ему ёрничеством отбивался Жиров от предложений областного прокурора.
– Вы кем работаете? – спросила медсестра, заполняя документы на поселение.
– Водолазом, – ответил Жиров и удивился самому себе, почему водолазом, а не кочегаром, ладно, пусть будет водолазом, скажешь, что из прокуратуры, всё время проживания коситься будут.
– Водолаз, а курите, – медсестра выразительно посмотрела на пачку сигарет, торчавшую из верхнего кармана рубашки.
– Ну, нам водолазам покурить это святое, – сбалагурил Жиров. – Как вынырнем, сразу папироску в зубы, а иначе смерть индейцам.
– Вы не суеверный? – спросила медсестра.
– Нет, а что?
– У вас в направлении указан полулюкс, а полулюкс сейчас свободный только один, – сказала медсестра. – Но в нём позавчера женщина умерла. Могу предложить обычный номер, но разницу в деньгах вам, конечно, вряд ли вернут.
– Селите в полулюкс, – сказал Жиров. – Я не суеверный. А чего умерла-то?
– Наталья Степановна? Инфаркт. Так неожиданно. Ещё молодая интересная женщина, она к нам несколько лет приезжала. Такое несчастье.
– Да, печально, – равнодушно согласился Жиров. – Вы, меня, пожалуйста, определите к доктору Уваровой.
Доктора Уварову и этот санаторий Жирову рекомендовали в городской поликлинике. Врач, обследовавший спину, сказал: «Замечательный доктор и красивая женщина. Деловая, такую аппаратуру пробила, нам в областном центре и не снится. Пройдёте у неё курс, как мальчишка скакать начнёте».
– Уварова это физиотерапевт, – пояснила медсестра. – А лечащий врач у вас Елена Николаевна Селезнёва. Она вас завтра посмотрит и к Уваровой выпишет направление. Вот вам ключ, Иван Иванович, размещайтесь, отдыхайте, ужин в восемь часов.
В номере Жиров первым делом достал из сумки бутылку водки и шоколадку «Марс». Сполоснул под краном чашку, одиноко тулившуюся на холодильнике возле миниатюрного электрочайника, плеснул на донышко и, крякнув, выпил. Закусил шоколадкой, закурил и, не снимая обуви, растянулся на кровати.
В целом, у Жирова было всё нормально. Со смерти жены прошло довольно много времени, он уже почти и забыл, что такое семейная жизнь. С Лизкой, дочерью, установились нормальные, можно сказать, практичные отношения, пока она росла, обязанности по дому они распределили между собой вполне равноправно, например, Жиров занимался стиркой, а Лиза уборкой. В Москве дочка поступила на бюджетное отделение мединститута и подрабатывала санитаркой в больнице. Иногда она просила у отца деньги, но нечасто и очень небольшие суммы.
Жиров, разумеется, никогда не отказывал, тем более что зарплату в последние годы платили достойную, Аля как грамотный начальник ухитрялась пробивать для прокуратуры всякие спонсорские фонды, так что с квартальными и годовой премиями проблем не возникало. Криминальная обстановка в городе тоже стала вполне умиротворённой, не чета бурным девяностым, те бандюганы, что выжили, постарались по мере возможности легализоваться и держали братву в узде похлеще, чем прокурорские. В определённом смысле возвращались старые советские времена, которые Жиров чуть-чуть застал в начале своей карьеры следователем, когда каждый труп являлся чрезвычайным происшествием. Через пятнадцать лет выйду на пенсию, подумал Жиров, дострою дачку, Лизка внуков нарожает, буду с ними нянчиться.
Его немного беспокоил роман, почти случайно закрутившийся прошлым летом с Валей, ровесницей дочери, практиканткой юрфака, которая пришла к нему в отдел на стажировку. Они оказались в одной койке после сабантуя на работе, утром Жиров невесело рассматривал в зеркале ванной седые волосы, которые росли, к сожаленью, и на груди, и по краям лысины, и там, куда обычно не показывают пальцем. Он не очень понимал, что в нём нашла девица на двадцать пять лет младше его, наверное, ей просто любопытно, решил он. Они встречались не так часто, но регулярно, Валя порывалась поехать вместе в санаторий, Жиров благоразумно объяснил, что всё же не стоит афишировать отношения. Ладно, подумал он, покувыркается со мной какое-то время, потом встретит нормального молодого парня, полюбит, всё у неё будет хорошо.
На следующее утро Жирова, выспавшегося, с аппетитом позавтракавшего в столовой с видом на графский парк (главный корпус санатория размещался в бывшей дворянской усадьбе) осмотрела доктор Селезнёва.
– Не так плохо, – обрадовала она. – Спина, конечно, запущена, но дело поправимое. Походите к Наталье Сергеевне на процедуры, я выпишу лекарства, надо будет принимать, не лениться. В вашем возрасте, Иван Иванович, – доктор посмотрела в медицинскую книжку Жирова, – ставить на себе крест непозволительно, сорок пять лет – мужчина в расцвете.
– А я и не ставлю, – сказал Жиров. – Просто работа такая, сидячий образ жизни, хотя я каждый понедельник даю торжественное обещание делать зарядку по утрам. А Наталья Сергеевна это Уварова?
– Уварова, – подтвердила доктор Селезнёва. – Наталья Сергеевна у нас звезда. Очень грамотный специалист, к ней из Москвы приезжают спину лечить.
– Не знал, но, думаю, у вас все специалисты хорошие, – сподхалимничал Жиров.
– Вот ваше направление к Уваровой, – доктор Селезнёва протянула ему листок. – Процедуры каждый день с одиннадцати до часа. Сейчас, пока есть время, рекомендую погулять по парку, такая замечательная погода стоит.
Жиров отправился в парк. Там было чудо как хорошо. Некоторая запущенность, свойственная всем старинным паркам, только добавляла очарования. Жиров сел на лавочку и закурил, последние две недели лета, листва начнёт неумолимо желтеть, в воздухе появится запах осеннего тлена, меланхолично размышлял он, всё в этом мире преходяще, вот как та женщина из номера, в котором его поселили, жила и умерла. Он закрыл глаза и подставил лицо солнечным лучам.
«Ну и что вы думаете об убийстве, Иван Иванович?» – услышал Жиров голос.
Рядом на лавочке сидела крепкая, плотно сбитая старушка в спортивном костюме «Адидас».
– Простите, мы знакомы? – сказал Жиров.
– Я видела вас в суде, – внушительно сообщила старушка. – Вы выступали обвинителем по делу банды Петрунина. Я на пенсии, посещаю все открытые судебные заседания. Знаете, интереснее, чем в театре. У вас была такая яркая речь.
– Спасибо, – сказал Жиров. – Э…
– Зоя Павловна, – представилась старушка.
– Видите ли, Зоя Павловна, – сказал Жиров. – Я здесь в отпуске. Если вы о смерти той женщины, что умерла несколько дней назад, это компетенция местных правоохранительных органов.
– Это неправильно, Иван Иванович, – сказала Зоя Павловна. – Вы находитесь, так сказать, в эпицентре и самоустраняетесь от расследования. Так нельзя.
– Да я не самоустраняюсь, – сказал Жиров, мрачно подумав, господи, свалилась мне на голову эта миссис Марпл. – У меня и полномочий соответствующих нет.
– Я вам расскажу краткую фабулу событий, – сказала Зоя Павловна. – А вы уж решите, как вам поступить.
– Ну, хорошо, – согласился Жиров. Меланхоличное настроение улетучилось, от бабушки легко не отвяжешься, подумал он. – Рассказывайте.
– Видите ли, Виктор Петрович тут завёл натуральный гарем…
– Виктор Петрович это кто? – перебил Жиров старушку.
– Рыбин, директор санатория. Объяснение, конечно, лежит на поверхности, коллектив в основном женский, интересных мужчин всего двое: Рыбин и хирург Евгений Семёнович, но тот, к сожаленью, крепко за галстук закладывает. Так что получается, что Виктор Петрович как петух в курятнике. Докторши наши возраста около сорока, такой, знаете, опасный период жизни, когда во все тяжкие понести может.
– Ясно, – сказал Жиров. – А вы до выхода на пенсию кем работали?
– Учителем математики в школе, – сказала Зоя Павловна. – До шестидесяти трёх лет лямку тянула, и дальше бы работала, но более молодые коллеги уговорили на заслуженный отдых уйти.
«Не повезло, – подумал Жиров. – И персоналу санатория не повезло, и мне не повезло».
– Сплетни разные ходят, – продолжила Зоя Павловна. – Якобы и свальный грех практикуется, не хочу эту грязь повторять. Вы поймите правильно, Иван Иванович, я не ханжа, в жизни всякому уродству место есть, в конце концов, взрослые люди самостоятельно свой выбор делают, но зачем же человека убивать.
– Не вполне понимаю взаимосвязь, – сухо сказал Жиров.
– Сейчас поймёте, – Зоя Павловна сделала заговорщицкое лицо. – Дело в том, что покойная Наталья Степановна приходилась Рыбину женой.
– Любопытно, – сказал Жиров.
– Бывшей женой, – поправилась Зоя Павловна. – Они развелись лет восемь назад, но отношения хорошие сохранили, Наталья Степановна в санаторий регулярно приезжала на отдых. Есть у меня такое предположение, что они снова сойтись решили, у Натальи Степановны, как я поняла, серьёзные связи в Москве, я однажды случайно услышала, как они обсуждали, что Виктору Петровичу место в министерстве здравоохранения найдётся.
– Случайно? – сказал Жиров. – Какой у вас однако слух, Зоя Павловна.
– Это у меня наследственное, – без тени смущения заверила Зоя Павловна. – Вот и подумайте, Иван Иванович, с чего этого вдруг в таких обстоятельствах женщина сорока лет умирает от инфаркта. Странно, да?
– Странно, – ответил Жиров. – Но в месть обиженных дам как-то не очень верится. Как-то это больно кинематографично.
– Вы недооцениваете женскую ревность, – сказала Зоя Павловна. – Она бывает дика и страшна.
– Предположим, – сказал Жиров. – И кто же, по вашему мнению, инициатор злодеяния?
– Есть у меня подозрения, – сказала Зоя Павловна. – Давайте так поступим, вы осмотритесь в обстановке и через день-два мы с вами мнениями обменяемся.
– Давайте, – легко согласился Жиров. – У меня, соответственно, просьба: о том, что я работаю в прокуратуре, никому ни слова.
– Ни-ни, – старушка приложила пальчик к губам. – Не волнуйтесь, Иван Иванович, я понимаю, тайна следствия. За мной как в могиле, старая школа…
«Холодной водички не добавить, – Уварова смотрит на него с обворожительной улыбкой. – Для первого раза не горяча ли ванна?»
– Нормально, – Жиров улыбается в ответ.
– Постарайтесь максимально расслабиться, – Уварова переключает рычажки на небольшом пульте управления. – Через десять минут включу гидромассаж. – Она задёргивает занавеску. – Если вдруг почувствуете себя нехорошо, немедленно зовите.
«Мне хорошо!» – думает Жиров. Уварова действительно красавица, с лицом, по которому сразу видна порода, невысокая, с точёной фигуркой шатенка. «Тем не менее, работает в этой глухомани, – думает Жиров. – Даже не областной центр. Что там бабушка говорила про свальный грех? Я не против поучаствовать».
Разумеется, он воспринял страшную историю, рассказанную Зоей Павловной, как бред скучающей пенсионерки. За свою следовательскую практику Жиров множество раз слышал подобные рассказы, и всегда выяснялось, что за всеми этими шекспировскими страстями не стоит ровным счётом ничего. Скорей ему стало любопытно: захолустный санаторий, до ближайшего посёлка пять километров, коллектив в основном женский и не старый, он сразу обратил на это внимание, развлечений ноль, однообразная жизнь лечебного учреждения, какие черти могут водиться в этом тихом омуте?
– Вы давно здесь работаете? – он сидит, завёрнутый в махровую простыню, тело лёгкое после проделанных процедур.
– Два года, – говорит Уварова. – Приехала вместе с мужем, он был специалист по мануальной терапии. Потом муж погиб, а я так здесь и осталась.
– Извините, – говорит Жиров.
– Да ничего, – Уварова быстрым почерком заполняет показания в его медицинской книжке. – Как ощущения, Иван Иванович? Эти процедуры непривычные для вашего организма, первое время может голова побаливать.
– Не болит, – сказал Жиров. – А отчего ваш муж погиб?
– Сам был виноват, – Уварова бросает на него быстрый и, кажется, неприятный взгляд. – Отправился с друзьями на рыбалку, здесь недалеко большой приток Камы. Мужики, как водится, выпили и перевернулись на лодке. В общем, все утонули.
– Да, грустно, извините, ради бога, ещё раз.
– Я сначала хотела уехать, – сказала Уварова. – Собиралась, собиралась, да так и осталась. Директор у нас, Виктор Петрович, очень хороший человек, заботливый руководитель, не скрою, зарплата у меня достойная. И коллектив дружный, доброжелательный.
«Что-то нечасто я встречал доброжелательные женские коллективы, – подумал Жиров. – Ну, да ладно».
– Не скучно здесь, – спросил он. – Среди лесов и полей бескрайних?
– Да когда нам скучать, – ответила Уварова. – Санаторий круглый год переполнен, и зимой, и летом. А в свободное время я в интернете торчу, заменяю земную реальность виртуальной.
– Вы уж простите моё чрезмерное любопытство, Наталья Сергеевна, – сказал Жиров. – Дело в том, что меня поселили в номере, где недавно женщина умерла. Чувствую, некоторым образом, астральную зависимость…
Уварова расхохоталась:
– Ну, вы шутник, Иван Иванович. История действительная неприятная. Я в ту ночь дежурным врачом работала. Около часа прибежала всполошённая Карина, медсестра, и сказала, что Наталье Степановне плохо. Наталья Степановна нам человек не посторонний, несколько лет подряд приезжала на лечение, мы все её хорошо знали. Когда я в номер примчалась, сердце уже остановилось. Я сделала сердечный массаж, вколола гепарин, но, к сожаленью, бесполезно.
– Инфаркт? – спросил Жиров.
– Инфаркт.
– Как же так, на пустом месте, ни с того ни с чего?
– Не совсем на пустом, – нахмурилась Уварова. – Наталья Степановна сердечница, а вскрытие показало, что у неё был четвёртый месяц беременности. В общем, в её случае плюс возраст – сорок один год, беременность категорически противопоказана. Вот и результат.
– Это что же получается, что-то вроде самоубийства, – сказал Жиров. – Знала, что нельзя иметь детей, и забеременела? Интересно, она кто по профессии была?
– Наталья Степановна с Виктором Петровичем учились на одном курсе в мединституте, – сказала Уварова. – Но врачом она никогда не работала, всю жизнь по административной линии. Что касается беременности, это такой сложный вопрос. У Натальи Степановны детей не было, должно быть, решила, что это последний шанс. Хоть бы с кем из нас посоветовалась. Думала, что обойдётся. К сожаленью, не обошлось.
– Вот как бывает, – сказал Жиров. – А вы что делаете после работы? Может быть, погуляем в парке? В субботу, я видел объявление, танцевальный вечер в центральном холле санатория. До этого можно в кинозал сходить.
– Спасибо за приглашение, Иван Иванович, но у отдыхающих своя жизнь, у персонала своя. Вы уедете, а нам здесь дальше работать. Вы меня понимаете, – Уварова очаровательно улыбнулась.
– Да, конечно, – сказал Жиров. – Извините, ради бога, за бестактность.
«Как интересно девки пляшут, – думал Жиров, разгуливая после ужина по освещённой дорожке в парке. – У одной муж утонул, другая молчала о беременности как немая, хотя знала, что это для неё смертельно опасно. Если в этом омуте покопаться, не удивлюсь, что ещё кто-нибудь не совсем по своей воле на тот свет отправился».
Большой практический опыт приучил Жирова к одному простому выводу: последовательность смертей, которые не кажутся на первый взгляд результатом преступного деяния, рано или поздно выводят на злой умысел. Другое дело, что далеко не всегда удавалось доказать конкретными уликами наличие этого самого злого умысла. Добиться же от подозреваемого чистосердечного признания в наше циничное время было почти нереально.
Каждый раз, когда Жиров оказывался в такой ситуации, напротив сидел убийца, а доказательной базы у него было недостаточно, умный преступник это всегда понимал, если не понимал, то подсказывал адвокат, следователь Жиров предлагал совести компромисс: «Наверное, у убийцы были настолько серьёзные мотивы, в которых я не сумел до конца разобраться, наверное, он по-человечески более прав, чем жертва, поэтому и уходит от наказания». Совесть такой ответ не устраивал, после провала Жиров обычно нырял в традиционный недельный «запой», Альбина Васильевна понимала его, как никто другой, и претензий не предъявляла.
И ещё одно точно знал Жиров: когда умный человек совершает преступление, его толкают на это настолько вынужденные обстоятельства, бездна, где теряются нормальные представления о хорошем и плохом, где грань, разделяющая врача и сумасшедшего, становится зыбкой и прозрачной, и не дай бог тебе совершить неверное движение. Жиров очень не любил подступать к этой грани, и в таких случаях, понимая, что он – подлец, предпочитал дело закрыть за недоказанностью.
– Гуляете, Иван Иванович? – услышал он голос.
– Как вы приказали, Елена Николаевна, утром и вечером.
– Какой вы дисциплинированный, – рассмеялась доктор Селезнёва. – Я тоже вечером люблю пройтись.
– Вы живёте здесь, в санатории?
– У нас с мужем квартира в посёлке, – сказала Селезнёва. – Но когда задерживаюсь на работе, обычно ночую во флигеле, чтобы в темноте не добираться, страшно. Виктор Петрович специально для персонала построил большой флигель, за прудом, вы, наверное, видели, когда гуляли.
– Не обратил внимания, – сказал Жиров. – Муж не ревнует?
– Евгений Семёнович человек сдержанный, – Селезнёва закурила сигарету. – Он хирург, тоже в санатории работает.
«Ага, – подумал Жиров. – Верно, тот алконавт, про которого миссис Марпл упоминала».
– Спится здесь хорошо, – сказал Жиров. – Сны такие спокойные, нежные.
– Природа вокруг девственная, – сказала Селезнёва. – Настраивает на романтический лад. Я, кстати, в частном порядке, провожу курс аутотренинга, для восстановления нервной системы. Если хотите, можно попробовать. Услуга, правда, платная, восемьсот рублей за сеанс.
– Когда, сейчас? – спросил Жиров.
– Сегодня не стоит, поздно, – Селезнёва с интересом посмотрела на него. – Приходите ко мне в кабинет завтра в пять. Спокойной ночи, Иван Иванович, приятных сновидений!
– И вам также! – ответил Жиров.
«Любопытно, любопытно, – подумал он. – Флигель, муж не ревнивый, интересно, Уварова тоже во флигеле живёт? Аутотренинг, жалко, что нельзя по ночам. Что-то, что-то здесь творится, нутром чувствую. Как называется посёлок, что рядом? Ну, да, Верхнее Белогорье. А начальником ОВД в нём Серега Моховиков, если на повышение не пошёл. Прокачусь-ка к нему завтра в гости».
– Здорово, Иваныч! – массивный как медведь Моховиков радостно трясёт Жирову руку. – Какими судьбами в наших краях? На пенсию, что ли, турнули?
– Типун тебе на язык, – сказал Жиров. – Какая пенсия, на мне ещё сто лет пахать можно. В санатории отдыхаю.
– Здоровье это святое! – Моховиков достал из сейфа бутылку водки и две рюмки. – Тебе, надеюсь, не запретили?
– Слушай, я за рулём…
– Ой, я тебя умоляю, – Моховиков ставит на стол тарелку с салом. – Домашнее, между прочим. Сам свинюшку вырастил, сам её и оприходовал. В нашей деревне никто тебя не остановит, не волнуйся. Остановят, мне позвонишь. Ну, за встречу, комрад старинный!
– За встречу! – Жиров опрокидывает в себя рюмку. – Сколько же мы не виделись, года три?
– Пять, – Моховиков разливает по второй. – На совещании в облцентре рядом сидели. Собирались выпить, но тебя на вызов дёрнули. Ладно, колись, чего приехал. Не водку же пить с однокашником, я вас, сыскарей, знаю.
– Дельце тут одно пустяковое, – сказал Жиров. – Я в санатории «Верхнее Белогорье» отдыхаю. Там женщина несколько дней назад скоропостижно скончалась…
– Знаю, – сказал Моховиков. – Рыбина, бывшая жена директора. Мутное это дело, так тебе скажу.
– А чего мутное? – поинтересовался Жиров.
– Умерла-то она от инфаркта, – сказал Моховиков. – Только вот наш судмедэксперт категорически утверждает, что в крови обнаружено большое количество кеторола. Препарат сам по себе безвредный, но сердечникам категорически противопоказан.
– Думаешь, помогли? – сказал Жиров.
– Неясно. Мотивов не просматривается. На самоубийство тоже не очень похоже, она беременная была. И ещё одна нестыковочка. Осмотр места происшествия проводил Боря Трофименко, парнишка молодой, только из школы милиции выпустился, но очень дотошный. Я бы даже сказал, зануда. Так вот, он в номере этой Рыбиной вообще никаких лекарств не нашёл, даже валидола. Представляешь, женщина с сердечной болезнью, беременная, а лекарств никаких.
– Выходит, почистили до приезда милиции, – сказал Жиров.
– Выходит так, – сказал Моховиков. – Возможно, имело место врачебная ошибка. Хотя странно, врачи в санатории толковые и сама эта покойная Рыбина медик по профессии. Вот я и говорю – мутное дело.
– А что Рыбин, бывший муж, – спросил Жиров. – Директор, вы ведь его допрашивали?
– Допрашивали, – сказал Моховиков. – Я с ним сам беседовал. Виктор Петрович в нашей глухомани человек не последний. Ну, что тебе могу сказать, раздувать уголовное дело не в его интересах, репутация, проверки из области, ему это надо?
– Что думаешь делать?
– Ну, что делать? Мне из себя Эркюля Пуаро разыгрывать некогда, «палочную» систему, сам знаешь, никто не отменил, у меня вон невыполнение плана по наркоманам. Полежит дело в столе, как обычно, а потом закроем за отсутствием состава преступления.
– Которое, возможно, было, – сказал Жиров.
– А, возможно, и не было, – сказал Моховиков. – Ну, давай ещё по одной…
Жиров сидит в своей старенькой, доброй, верной, надёжной тойоте. Через полкилометра поворот, за ним ворота санатория. Убийство было, думает он, никакая это не врачебная ошибка. Как было бы хорошо, если бы это был вывод. Это лишь предположение, ниточка из клубка, который надо мучительно разматывать.
Он попробовал представить картину: мужчина и женщины, всем около сорока, позади разочарований больше, чем позитива. В областной центр не наездишься, в соседнем посёлке даже ресторана нет, пивнуха только, лица такие, хоть стреляйся. Уварова сказала, что заменяет земную жизнь виртуальной. Сказки это, не заменишь. Взрослые люди, интеллигентные, создали что-то вроде клуба, можно назвать сектой, секс, конечно, присутствует, куда же без секса, сорок лет, не восемьдесят. И тут как снег на голову свалилась эта со своей беременностью, бывший муж лучше, чем никакого, увезу тебя в Москву я, заживём нормальной жизнью, зачем тебе эта блядская помойка? Может, он и сам рад уехать, может, ему тоже весь этот свальный грех осточертел?
Жиров потряс головой: «Тормозим! Ты следак, а не сочинитель!». Он тронулся с места, надо поболтать с Зоей Павловной, вдруг, что и подскажет, миссис Марпл.
Зоя Павловна гуляла по парку.
– Какой-то вы взбудораженный, Иван Иванович.
– Это моё обычное состояние, – сказал Жиров. – Сказывается благотворное влияние лечебных процедур.
– Как продвигается расследование? – полюбопытствовала миссис Марпл.
– Кое-что продвигается, – уклончиво ответил Жиров. – Скажите, а с чего вы вообще решили, что в санатории что-то нечисто?
– Это довольно долгая история, – сказала Зоя Павловна. – Скажу больше, я сюда приехала неспроста.
– Это я уже понял, – поддакнул Жиров.
– Два года назад в этом санатории отдыхала моя старшая сестра Ангелина Павловна Телеухова, как и я, а по мужу Гурьянова, она в Москве живёт одна, муж умер несколько лет назад. А рекомендовала сюда приехать Зосенька, наша двоюродная племянница, она врач-терапевт, тоже живёт в областном центре, летом подрабатывает в санатории, здесь премии значительные в разгар сезона. Зосенька такая замечательная молодая женщина, я помню ей совсем крохой. Я с Зосенькой, после замужества, редко виделась, а вот сестра с ней поддерживала отношения.
«Так, – вздохнул Жиров. – Изучать генеалогическое древо семейства Телеуховых-Гурьяновых не входит в мою задачу».
– И что же ваша старшая сестра?
– Зосенька её уговорила приехать, так, мол, здесь хорошо, такие прекрасные врачи, и я рядом, всегда помогу, если что. Сначала действительно всё было прекрасно, обслуживание на уровне, Зосенька постоянно в номер забегала, спросить, как самочувствие, не надо ли чего. Только вот сестре показалось, что племянница постоянно какая-то взвинченная. Будто целый день она дожидается некого события, которое происходит ночью. А однажды услышала, как Зосенька разговаривает по телефону с мужем. Тот хотел приехать на несколько дней вместе с дочкой, а Зосенька всяческие предлоги изобретала, мол, загружена с утра до ночи, некогда будет с ними заниматься, в общем, отговорила приезжать. А ведь такой у неё замечательный парень – муж, работящий, непьющий, и дочка чудесная. Это всё сестре показалось очень странным. Она у меня разведчица старая, однажды ночью подкралась к флигелю, который для персонала, заглянула в окошко, а там: голая Зосенька, голый директор Рыбин, ещё две голые докторши, пьют вино, хохочут и занимаются, если «Камасутру» когда-нибудь смотрели, поймёте, чем занимаются.
– Да уж, – сказал Жиров. – Впечатляющее, наверное, зрелище было.
– Ну, моя старшая сестра – человек прямой, полжизни в райкоме партии проработала. Заявилась к директору в кабинет, хлопнула кулаком по столу, пообещала весь этот кавардак прикрыть, дурачок директор вокруг неё бегал, вы, мол, не так поняли, это у нас просто общение. Ага, просто общение, две голые бабы на голом мужике скачут, а третья от любовной истомы изнемогает. Зосенька в коленях валялась, не губите, у меня семья. Обозвала их сестра последними словами и уехала из санатория.
– Ясно, – сказал Жиров. – И каково же завершение этой непристойной истории?
– Прошло два года. Однажды в супермаркете я случайно встретила Серёжу, мужа Зосеньки, как выяснилось, уже бывшего. Смотрю, он какой-то мрачный, весь поникший. Я давай его пытать, что случилось? Он сначала не хотел говорить, но, видно, на душе тяжело, вот и рассказал всё как есть. Зосенька сбежала с каким-то хмырём от него и от дочери, а перед этим заявила мужу, что жить с ним невозможно, скучно, сплошное занудство. Представляете, семейная жизнь – занудство. Эта стерва, простите за выражение, ни разу за всё время дочке не позвонила. Прямой связи между двумя событиями, конечно, нет, но мы с сестрой посовещались и пришли к однозначному выводу: надо этот питомник разврата в санатории растоптать, именно там у Зосеньки сдвиг психики начался. Сестра неважно себя чувствует, поэтому поехала я. Приехала, а тут убийство. Ну, дальше вы сами всё знаете.
– Как, по описанию сестры, выглядели две эти докторши? – спросил Жиров.
– Сестра, конечно, подробностей не запомнила, – сказала Зоя Павловна. – Но, судя по всему, это были Наталья Сергеевна Уварова и Елена Николаевна Селезнёва. Уварова, кстати, во флигеле живёт, а Селезнёва частенько задерживается на работе и остаётся ночевать в том же флигеле. А вот муж Селезнёвой, Евгений Семёнович, никогда не ночует в санатории, хотя и пьющий человек. В любом состоянии садится за руль и едет домой. Не берут, видно, алкоголика в дружную компанию.
– Да, Селезнёва, – сказал Жиров. – Мне как раз к ней в пять на приём.
– Вы уж поаккуратнее, Иван Иванович, – сказала Зоя Павловна. – А то затянут в сети. Не удивлюсь, если наркотики применяют. Уж больно дикая метаморфоза с Зосенькой произошла.
– Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»! – сказал Жиров. – Не волнуйтесь, Зоя Павловна, я боец испытанный.
– Заходите, Иван Иванович! – Селезнёва сидит за столом. – Я вас жду! Вы когда-нибудь пробовали аутотренинг?
– Гипнотизировали меня один раз, – сказал Жиров. – Но неудачно. Не поддался.
– Какой вы кремень, – рассмеялась Селезнёва. – Нет людей, не поддающихся гипнозу, всё зависит исключительно от подготовленности специалиста. Но к нашему случаю это не имеет никакого отношения. Аутотренинг или самовнушение это методика, помогающая вызвать у человека позитивные переживания. Наш мозг устроен таким образом, что он сам в состоянии выбрать из подсознания наиболее комфортные и приятные образы. Задача доктора в данном случае лишь подсказать направление. Попробуем?
– Давайте, – сказал Жиров.
– Ложитесь на кушетку и расслабьтесь. Закройте глаза и представьте, что вы на берегу океана. Если океан не нравится, подумайте, какая местность вам больше по душе, и мысленно переместитесь туда.
– Мне океан очень даже да, – сказал Жиров. – Я бы с удовольствием сейчас поплавал.
– Прекрасно. Вы плывете в тёплой, не очень солёной воде, небо голубое как на картинке, берег недалеко, по пляжу гуляют обнажённые девушки. Вы каких девушек предпочитаете, Иван Иванович, блондинок, брюнеток, худеньких, толстеньких?
– Да я всяких предпочитаю, – сказал Жиров. – Главное, чтобы не полная дура.
– Это всегда такая редкость, – улыбнулась Селезнёва. – Обойдёмся блондинками. Вы выходите на берег, девушки ждут. Сейчас заиграет музыка, и девушки увлекут вас. Нажимаю, и не буду подсматривать.
Через пятнадцать минут Селезнёва выключила магнитофон.
– Как ощущения, Иван Иванович?
– Необычно, – сказал Жиров. – Как будто действительно было наяву.
– Стихия подсознания. На самом деле, настолько мало известно о возможностях человеческого мозга, о таком явлении, как сновидение, например, хотя, начиная с Фрейда, об этом написаны миллионы томов.
– Мне понравилось, – сказал Жиров. – Я бы походил на этот курс.
– Через день, – сказала Селезнёва. – Частить не надо. В пять часов, как сегодня, устраивает?
– Вполне.
– Тогда до послезавтра, Иван Иванович, – сказала Селезнёва. – Сны у вас сегодня будут потрясающие, я вам обещаю.
В номере на Жирова навалилась странная усталость, как будто он и в самом деле упражнялся с девушками на берегу. Сколько их было, две, три, память не давала конкретной подсказки, так, общее, почти неуловимое ощущение кайфа. Жиров нехотя разделся и сел на кровать. На ужин не пойду, кажется, в сумке должно быть полшоколадки и немного водки. Он достал бутылку, водки было на донышке. Он плеснул в чашку и выпил. Странные ощущения, в голове пусто как в полом барабане, и совсем нет желания напрягаться, искать подоплёку, тайный умысел. Жиров растянулся на кровати, вероятно, что-то подобное испытывают наркоманы после удачной дозы.
В дверь постучали. Жиров, чертыхнувшись, как был в одних трусах, открыл.
– Добрый вечер! – сказала медсестра Карина. – Меня прислала Елена Николаевна.
– Прошу, – Жиров набросил на себя рубашку. – У меня новая процедура?
– С сегодняшнего вечера, – Карина деловито присела на стул. – Расслабляющий массаж.
– Понятно, – сказал Жиров. – Что я должен делать?
– Сходить в душ, Иван Иванович, – Карина расстегнула две верхние пуговицы на халатике. – Массаж будет полный.
Жирова разбудил солнечный лучик, прокравшийся сквозь занавеску. Он потянулся, запах духов медсестры Карины висел в воздухе приятным воспоминанием о ночи. Итак, подумал он, приглашение к танцу поступило. И я, не побрезговав, принял его. Авторы произведений о благородном работнике прокуратуры были бы мною недовольны. Но, увы, человек слаб и грешен, даже если он работает в правоохранительных органах, кроме того, я ничем не рискую, трахнул в отпуске медсестру, так это по её доброй воле. Вероятно, от меня ждут алаверды. Жиров посмотрел на часы, полдевятого, Лизка должна бы уже не спать.
– Алё, привет! Да нормально всё, лечусь… Ещё неделю. И когда ты едешь в Крым? Послезавтра?! А с кем?.. Ну, ладно, с подругой так с подругой. Слушай, надо небольшую помощь следствию оказать. Подробности расскажу, когда увидимся. Рядом с твоим домом есть какая-нибудь больница? Какая? Шестьдесят первая клиническая? Подойдёт. Надо дать телеграмму, срочную, запиши: сюда, в санаторий «Верхнее Белогорье», точный адрес посмотри в интернете, для Телеуховой З. П. Текст: «Ваша сестра Гурьянова А. П. госпитализирована в 61 больницу с приступом инсульта. Просим срочно приехать». Да, всё. Нет, подписи не надо, никакой. Когда отправить? Прямо сейчас, как обычно. Спасибо, Лизка, от имени всей краснознамённой. Как в Крым приедешь, позвони.
После завтрака Жиров отправился на привычную, до начала лечебных процедур, прогулку по графскому парку. Естественно, никакой уверенности, что миссис Марпл, получив телеграмму, сорвётся в Москву, у него не было, современный человек первым делом позвонит по телефону и разузнает, что к чему. Расчёт был примитивный: убедившись, что с сестрой всё в порядке, Зоя Павловна занервничает не на шутку, начнёт видеть злодеев за каждым кустом, что даст, ему, Жирову, прекрасный предлог рассказать старушке байку про защиту свидетелей и выпроводить к чёртовой матери из санатория.
Как не стыдно, товарищ следователь, сказал Жиров старому дубу, без сомнения, помнившему барышень в кринолинах, игравших в его тени в серсо, вас совсем не растрогала историю про пустившуюся в блядство Зосеньку. Совсем, подумал Жиров, каждому своё, а свинья, как известно, грязь найдёт в любом месте.
Не был он уверен и в том, что это действие оценят с благодарностью. С другой стороны, миссис Марпл совала везде свой нос с такой пролетарской неуклюжестью, что не заметить это было невозможно. Особенно в ситуации убийства, подумал Жиров. Они нервничают, он на секунду представил себе директора Рыбина и голых Уварову и Селезнёву, они варят на костре колдовскую похлёбку и гневно разводят руками, и расхохотался, интересно, откуда вызнали, что я работаю в прокуратуре? Впрочем, я на водолаза похож, как распутный монах на блаженного святого. Земля маленькая, сказал Жиров вполголоса, трудно спрятаться скромному труженику Уголовного Кодекса, не пора ли повторно позвать Наталью Сергеевну в танцевальный зал?
– Иван Иванович! Как удачно, а я как раз собирался зайти к вам в номер…
Жиров повернулся. По дорожке подходил высокий худощавый человек в хорошо отутюженном костюме, с лысинкой, тщательно зачёсанной седыми волосами.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71474671?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.