GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде
GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде
Зоя Соколова
Фидель Кастро, Эрнесто че Гевара, брат Фиделя – Рауль…
Эти имена известны всем…
Но Кубинская революция – это не только эти Герои!
Были и другие!!!
Экспедиция на «Гранме»: история, драма десанта, судьбы повстанцев – занимает особое место в Революции.
Почти за полвека тщательного изучения автором всех обстоятельств этой драматической страницы Кубинской революции книга обогатилась уникальными фактами, редчайшими архивными документами, а главное – данными, полученными автором в непосредственном общении с участниками тех событий.
Зоя Ивановна Соколова – доктор исторических наук.
Окончила исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова в 1958 году.
Специализировалась на внешней политике США в Тихом океане накануне Второй мировой войны.
Победа Кубинской революции в январе 1959 года изменила круг научных интересов молодого историка.
Освободительная борьба на Кубе и социально-экономические реформы революционного правительства определили её профессиональный интерес и направление исследований.
Зоя Соколова
GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде
Посвящаю
80-летию Фиделя Кастро, первого команданте революционных вооруженных сил Кубы, 50-летию героической эпопеи «Гранмы»: мужеству, самоотверженности, величию духа ее титанов!
Автор
Слово к читателю
Мне до сих пор трудно поверить, что эта книга дошла до тебя, читатель. По сути, у нее много авторов. Я постаралась не забыть имена тех, кто внес свою лепту в освещение незабвенных эпизодов Кубинской революции. Ее действующие лица – герои одной из самых драматичных страниц истории. Наши современники, мои ровесники, самоотверженные борцы, чья молодая жизнь до последнего дыхания была принесена на алтарь свободы своей страны. Добиться независимости можно было, лишь свергнув тиранию Фульхенсио Батисты – ставленника Вашингтона, совершившего 10 марта 1952 года государственный переворот и вероломно, в сопровождении военной миссии США, под лязги гусениц танков захватившего Президентский дворец. А чтобы свергнуть военную диктатуру, следовало вооружить народ.
Первой попыткой поднять народ на борьбу был штурм казармы Монкада 26 июля 1953 года, завершившийся трагически: большая часть участников погибла не в открытом бою, а была с изощренным коварством убита в стенах казармы. Оставшиеся в живых революционеры и их лидер Фидель Кастро осуждены на разные сроки заключения в тюрьме на острове Пинос.
Народ освободил своих героев, вынудив диктатора принять в мае 1955 года закон об амнистии политзаключенных. Монкадисты покинули застенки «образцовой» тюрьмы Модело, полные решимости начать подготовку нового этапа революционной войны.
Началом этого этапа и стала высадка 2 декабря 1956 года с яхты «Гранма» вооруженной колонны экспедиционеров во главе с первым (и единственным на тот момент) команданте Фиделем Кастро. Невозможно представить себе весь драматизм ситуации, в которой оказались 82 повстанца после высадки, и нельзя не преклонить колени перед мужеством и самоотверженностью этих ратоборцев революции, каждое мгновение жизни которых в тот миг было высвечено величием Духа, несгибаемостью Воли, верностью Идее и Цели. Героической эпопеей «Гранмы» была решена главная на тот момент задача Кубинской революции – воссоединение ее авангарда с народом. Этой вооруженной колонне суждено было стать стержнем и ядром Повстанческой армии, которая низвергла военную диктатуру на Кубе 1 января 1959 года.
Молодым историком я встретила победу Кубинской революции. Она стала моей научной Судьбой. Первой моей публикацией была попытка исследования эпопеи экспедиционеров: «История восьмидесяти двух с „Гранмы”». В редакции журнала «Новая и новейшая история» она пролежала полтора года и увидела свет лишь благодаря личной инициативе академика А.Л. Нарочницкого. Он посчитал, что данная тема представляет не только научный, но и общественный интерес: особенно значима она для верного понимания специфики Кубинской революции. Задачи статьи были скромными: рассмотреть путь соратников Фиделя и на примере жизни славной когорты борцов увидеть закономерности революции («Новая и новейшая история», 1967, № 4, с. 54—60).
Непреодолимым было мое желание увидеть собственными глазами край, место, где произошло величайшее историческое событие. Но для меня это оставалось мечтой, как мне казалось, вряд ли когда-либо осуществимой. Жила я с двумя маленькими детьми (шесть лет и один год) в Душанбе, куда приехала с мужем, инженером, направленным на строительство Нурекской ГЭС. Но… здесь можно было купить журнал «Куба»! О чудо! Журнал, начавший издаваться в нашей стране во второй половине 1964 года, объявляет конкурс «Поездка на Кубу в 1966 году». Правильные ответы на 10 вопросов по истории Кубы давали возможность двухнедельного пребывания на Острове Свободы.
И снова: «О чудо!» Невероятно, но факт: из почти четырех тысяч (таков был конкурс на одно место) участников конкурса ответы аспирантки Таджикского государственного университета им. В.И. Ленина, то есть мои, жюри признало лучшими и присудило мне первую премию.
Эта огромная радость была омрачена скоропостижной смертью мужа и отца моих детей в апреле 1966 года. Радость, к сожалению, идет рука об руку с горестями. Наверное, это и есть жизнь в ее непредсказуемости. Встреча с Юрием Гагариным, возглавлявшим Общество советско-кубинской дружбы, общение с ним при вручении мне призовой путевки для поездки на Кубу, его добрые слова напутствия и восхищение Кубой, Фиделем (незадолго до этого он сам побывал с визитом на Острове Свободы) не могли не вселить оптимизма. Храню в памяти и яркую речь чрезвычайного и полномочного посла Республики Куба в СССР Карлоса Оливареса Санчеса на праздновании этого события в Доме дружбы.
Поездка состоялась в 1967 году. Принимал меня на Кубе, кроме журнала «Куба», Кубинский институт дружбы с народами (ИКАП). В первые же часы по прибытии в Гавану меня навестил в гостинице «Капри», где я остановилась, вице-президент ИКАП по социалистическим странам Фернандо Герреро. Невозможно забыть ту встречу с человеком, который раскрыл передо мной карту Кубы и произнес: «Зоя, ты можешь назвать любую точку на карте, где ты хотела бы побывать. Твое желание будет исполнено». Так я составила собственный маршрут поездки, где на первом месте был, конечно, район высадки с «Гранмы» и другие памятные места, связанные с революцией.
Новый визит Фернандо Герреро для обсуждения моего маршрута. И я слышу: «Зоя, здесь не хватает только пика Туркино, – улыбается он. – А понимаешь ли ты, что для того, чтобы все это увидеть, двух недель не хватит». Я не помню, что выражало мое лицо в тот момент – разочарование, ожидание, надежду? Скорее всего, все одновременно. «Но ты не волнуйся,—поспешил он меня успокоить, – ты это увидишь, если согласишься продлить свое пребывание еще на две недели». Я? Соглашусь ли? Да может ли передо мной вообще стоять такой вопрос?! И в третий раз: «О чудо!» Так вместо двух недель я пробыла на Кубе почти месяц. И поняла: такой акт гостеприимства возможен только в стране, где революцию вершили герои «Гранмы»! И это их дух, помимо моей воли, правит моей Судьбой.
Радостно было то, что ИКАП дал мне в сопровождение прекрасных гидов, еще больше влюбивших меня в необыкновенную страну: юную красавицу-негритянку Аиду Марин, задушевно певшую мне кубинские песни, и юношу-романтика Хулито Айалу, влюбленного в Пушкина и проникновенно читавшего мне его лирику на великолепном русском языке, перемежая ее стихами Густаво Адольфо Беккера на испанском.
Сбылась моя мечта: своими глазами я увидела то место, где в болотную жижу был вбит памятный щит «Aqui nacio la Libertad de Cuba» («Здесь родилась свобода Кубы»). А неподалеку – Алегриа-дель-Пио, где вооруженная колонна повстанцев приняла первый бой с регулярными частями правительственных войск. На всю оставшуюся жизнь от этих мест – а они были для меня пострашнее скалы, к которой приковали Прометея – я получила не просто эмоциональный заряд для дальнейшей работы над историей восьмидесяти двух, а ощущение личной ответственности за слово историка, сказанное мною о каждом из них!
Работа над книгой завершена. В 1986 году одно известное советское издательство приняло рукопись к публикации, приурочив ее к 30-й годовщине эпопеи «Гранмы». Но ни издательство, ни тем более автор не предусмотрели одного – Советский Союз втянули в полосу горбачевской перестройки: революционный подвиг во имя свободы, правды, независимости, суверенитета страны попал под обстрел. «Перестройщики» постарались «выбросить» из истории и из самой жизни человека, верного идеалам революции. Под огнем оказалась и мировая гордость, крейсер «Аврора», курсом которой, как определил Фидель, следовала «Гранма» в море классовых битв.
Рукопись моя «затерялась» в кабинетах издательства. Ее так и «не нашли» и мне не вернули. К счастью, у меня сохранились отдельные фрагменты и нуждавшаяся в доработке копия.
Я решила вернуться к рукописи через двадцать лет в связи с приближением 50-й годовщины (2 декабря 2006 года) этой оптимистической трагедии Кубинской революции. Уверена, что драматичная эпопея восьмидесяти двух с «Гранмы» по прошествии и полувека, и целых столетий будет достойна внимания новых поколений борцов, ведущих битву за справедливое мироустройство. Отвага, дерзновенность, величие духа героев-мучеников неотделимы от борьбы за честь и достоинство Человека.
Без принципиальных изменений я сохраняю свое прежнее обращение к читателю в надежде на то, что позиция автора будет понятна ему, даже если не все окажется приемлемо.
Завершению же первой рукописи предшествовала скрупулезная двадцатилетняя работа по собиранию материалов. Вначале это были только свидетельства кубинской и советской прессы. Но они с самого начала настораживали своей, как мне сразу показалось, недостоверностью в погоне, возможно, за некоей сенсационностью. А это вело к искажению картины борьбы. Так, неверно был представлен первый – сразу по прибытии на Кубу – бой колонны экспедиционеров в Алегриа-дель-Пио (5 декабря 1956 года) с регулярными частями батистовских войск, искажены фактические данные о количестве погибших и оставшихся в живых, но оказавшихся в заключении участников экспедиции. На страницах прессы тиражировались две цифры: 70 погибших, 12 выживших. Цель этой фальшивки мне как историку, ученому была непонятна. Но ясно другое: она не столь уж безобидна с точки зрения истины и исторической справедливости. Изображать дело таким образом, что двенадцати человек было достаточно, чтобы обеспечить свержение военной диктатуры, за спиной которой стояли США, значило, на мой взгляд, без должного уважения отнестись к памяти павших в первом бою экспедиционеров и их не омраченной недоверием жажде увидеть свою страну свободной от тирании. Это было равнозначно недооценке готовности народа к предстоящим будням суровой борьбы, к оказанию поддержки вооруженной колонне Фиделя Кастро, а рядовых борцов – к риску во имя спасения от расправы тех, кто уцелел в той первой, заведомо неравной битве.
Нужна была кропотливая работа по восстановлению истины. Понадобился анализ, чаще поисково-сопоставительный, записок и воспоминаний участников борьбы в горах Сьерра-Маэстра, которыми они делились уже после победы революции. Но и этого было недостаточно для того, чтобы понять величие и значимость такого выдающегося эпизода Кубинской революции, как высадка десанта с «Гранмы», для реализации разработанной Фиделем стратегии, начиная с экстренно выпущенного манифеста в ответ на военный переворот Фульхенсио Батисты 10 марта 1952 года. Этот манифест, адресованный обществу через считанные часы после захвата диктатором Президентского дворца, вошел в историографию политической «дуэли» Фиделя с диктатором Батистой под названием «Это не революция, а разбойное нападение».
По мере изучения темы становилось очевидно: нужны более основательные документы. Благоприятные условия для продолжения работы над темой я получила уже после перехода в сектор Кубы Института Латинской Америки АН СССР. Я благодарна его директору, крупному ученому-экономисту В.В. Вольскому, которому тема героики была внутренне близка как незаурядному человеку и, я думаю, как Герою Советского Союза, прошедшего сражения на фронтах Великой Отечественной войны.
Не могу не сказать еще об одном благоприятном для меня факте. На одной из научных конференций по истории и экономике Кубы страницы этой эпопеи приоткрылись с неожиданной, но очень обрадовавшей меня стороны. В моем близком окружении оказался на редкость интересный человек – ученый, доктор исторических наук, лично знавший экспедиционеров еще на стадии их подготовки к высадке. Выступление Н.С. Леонова на конференции меня буквально очаровало, и я подумала тогда, как тесен мир и как мы все зависим друг от друга.
Шел 1978 год. Мне как одному из авторов совместной с кубинскими военными историками книги «Мужество и братство. Valentia у Fraternidad» удалось отправиться в научную командировку на Кубу, где к тому времени в Музее Революции была развернута работа по созданию архива. Центр военной истории РВС Кубы оперативно, тщательно, с огромной ответственностью перед памятью погибших в революции борцов сумел в короткие сроки собрать ценнейший материал о героике и буднях повстанческого движения в стране. Мне повезло: одной из первых, с еле скрываемым душевным трепетом держала я в руках уникальные оригиналы документов, в которых шаг за шагом был зафиксирован ход борьбы в горах Сьерра-Маэстра и в подполье после высадки отряда с «Гранмы».
Считаю особенно ценной для себя как автора возможность непосредственного общения с участниками революции и, конечно же, с экспедиционерами «Гранмы». Со многими из них у меня сложились тогда добрые, теплые отношения. Память жива. А еще больше – чувство радости и ответственности ученого, которому выпало редчайшее счастье прикоснуться к живым страницам летописи революции, к судьбе ее самоотверженных борцов, изменивших ход истории своего народа. Дорогого стоит доверие к моему слову историка людей безупречной чести, определивших собственную судьбу по шкале верности высоким идеалам борьбы за независимость своего народа.
У устных воспоминаний, которыми делились мои собеседники, есть неповторимая особенность. Они непроизвольно вводят тебя как слушателя в атмосферу былых сражений и битв. И психологическое состояние авторов этих воспоминаний на миг передается тебе, и ты уже не мысленно, а словно в реальности окунаешься в водоворот событий. Например, той драмы, которая разыгралась при высадке с «Гранмы». Особенно я это ощущала при встречах с моим, смею считать, большим другом, рулевым яхты Норберто Кольядо. Талантливый рассказчик буквально на моих глазах превращался в того рулевого, который одним из первых осознал, что до берега отряду не доплыть и что со всем грузом придется прыгать прямо в воду, спасая не только себя, но и снаряжение.
Первый разговор с ним не планировался заранее. Для меня – так же, как и для него – встреча 12 февраля 1978 года стала полной неожиданностью. Но уже на следующий после нашего знакомства день он пришел в архив, где я работала, взволнованно держа в руках рулончик бумаги, который оказался цветной фотографией «Гранмы». Развернул, сделал дарственную надпись: «A la companera Zoja Socolova del Timonel del Granma. Teniente Coronel. Norberto Collаdo. Ano del ХI Festival. 2-13-78» («Товарищу Зое Соколовой от рулевого „Гранмы”. Подполковник Норберто Кольядо. Год XI Фестиваля. 02.13.78»). И протянул мне фотографию со словами: «Это самое дорогое, что было в моем доме. Я снял фотографию со стены, чтобы подарить тебе, Зоя». Храню как реликвию.
В ходе наших бесед постепенно вырисовывалась картина жизни этого мужественного человека, который не без гордости подчеркивал, что его день рождения совпадает с днем рождения Красной Армии – 23 февраля. А в 1981 году он и его близкие друзья, Магали Чакон и Андрес Кастильо, 7 ноября навестили меня в гостинице с символическим названием «Сьерра-Маэстра», чтобы поздравить с 64-й годовщиной Великого Октября.
– А это тебе, – сказал Кольядо и, развернув листок с собственноручно, на моих глазах выполненным рисунком, протянул его мне со словами: «Наша Аврора». Это было карандашное изображение яхты «Гранма», преодолевающей бурные волны.
Все это – столь необходимые празднично-будничные детали, помогавшие лучше понять внутренний мир, характер одного из героев этой книги. Тогда-то 60-летний рулевой «Гранмы» и рассказал мне немного о перипетиях своей жизни. Детство прошло на берегу Карибского моря, в Батабано, в семье рубщика губки. Один из десяти братьев, рано приобщившийся к жизни профсоюза губочников, подпольно распространял среди молодежи газету «Карта Семаналь», а иногда и читал вслух отдельные статьи по просьбе рыбаков и губочников. Эта газета Народно-социалистической (первой коммунистической) партии пользовалась успехом. Он считает, что ему повезло и со школой, где преподавали очень эрудированные учителя-коммунисты. Однако ему удалось закончить только восемь классов, потому что в 1935 году по личному распоряжению Батисты школу закрыли. Пришлось устроиться рыболовом: ловил неводом и с помощью специальной корзины. А как только началась Вторая мировая война, с головой ушел в работу, как активист Социалистической молодежи. Как знающего море Норберто рекомендовали на учебу в Морскую академию и направили в США. Но там были нужны люди с белой кожей, негру путь к офицерской специальности был закрыт. Однако, как оказалось, не хватало специалистов-акустиков для субмарин. Ему предложили сдать экзамен на акустика в числе нескольких десятков претендентов. Этот сложный экзамен выдержали только три человека, и среди них – 20-летний Норберто. Его вернули на службу в военно-морские силы Кубы. За храбрость и боевые успехи в уничтожении германских субмарин Норберто Кольядо получил тогда орден Антонио Масео за № 1. Причем этот орден был учрежден Конгрессом США специально для моряков-кубинцев. По закону кавалеру ордена полагались пожизненные привилегии. С окончанием Второй мировой войны в 1945 году ему предложили службу в Морской полиции Кубы, но от нее он отказался по этическим причинам. Орден за ним сохранили, а за «дерзость такую» отобрали пожизненные привилегии. Последовали всякого рода провокации, слежка и всякое прочее, закончившиеся тюрьмой на острове Пинос. С выходом из тюрьмы Кольядо получил помощь только от благороднейшей, по его словам, семьи Хесуса Монтане, проживавшей в столице острова Пинос – Нуэва-Хероне. Теперь для него был приемлем только один путь – продолжение борьбы с режимом Батисты, что и привело его в конечном итоге на яхту «Гранма» в качестве рулевого.
Трепетное отношение к встречам с экспедиционерами было подготовлено моими впечатлениями от изучения места высадки еще в мою первую поездку в эти места в 1967 году.
Основной контингент рядовых экспедиционеров – мои ровесники. В то время, когда я заканчивала исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, до победы Кубинской революции оставалось полгода, а поспешность и непродуманность решений XX съезда КПСС взбудоражила общественную мысль нашей страны. Абстрагировавшись от конкретных явлений, люди – помимо их воли – оказались втянутыми в дискуссии по вопросу о так называемой «цене» революции, «праведности» революционных идей. И вот этот идейно расшатываемый мир стал свидетелем свершения одной из самых великих революций – детища моих кубинских сверстников.
Для мировоззрения историка, получающего диплом на профессиональную работу, это был ни с чем не сравнимый контраст! Надо ли говорить, что именно эти борцы стали властителями моих дум, неотъемлемой частью совести ученого-исследователя, обязанного пренебречь навязанной политической конъюнктурой и остаться верным научному анализу.
Главное, что само собой фиксировалось в душе при знакомстве с бесстрастным архивным документом или в ходе оживленной беседы с участниками революции, – это их вдохновенная верность революции, готовность к неизбежным в ходе борьбы жертвам. Я думаю, этим, наверное, определялось и мое смиренное – затаив дыхание – восприятие того, что я слышала. А это – то темпераментные монологи, то преисполненные скорби воспоминания, когда каждое слово произносится медленно, с усилием. Каждая, быть может, незаметная деталь, на которую я сама могла бы и не обратить внимания, внезапно обрастала живой плотью, обретала краски. Без этих же деталей вся картина становилась ущербной.
Первый из участников революции, с кем я беседовала, – автор бессмертного «Марша 26 июля» Агустин Диас Картайя. Этот гимн Движения 26 июля, исполненный после гимна Кубы перед отплытием «Гранмы», сопровождал повстанцев на подвиг, хотя его автора и не было среди ее команды. Как память о нашей встрече храню фотопортрет Картайи с его автографом, полученный во время посещения его дома в мою первую поездку, состоявшуюся благодаря конкурсу. К сожалению, в этой книге почти ничего не сказано о нем. Но неизгладим в памяти его орлиный взор. Его осанка, сливающаяся в моем воображении с гордостью Кубы – королевской пальмой. При одном воспоминании о часах общения с ним во мне начинает звучать его голос, поющий специально для меня этот марш. То было в Сантьяго-де-Куба в день празднования 14-й годовщины штурма Монкады, у стен казармы, превращенной к тому времени в школьный городок имени 26 июля. Убеждена, что только человек, чей мир переполнен зарядами творческого горения, личность, несущая в себе огромную духовную силу и ураганную стремительность, могла передать в звуках «Марша 26 июля» подлинный характер кубинского революционера.
А то, что Картайя стал моим гидом на карнавале в Сантьяго-де-Куба в ночь на 26 июля 1967 года, объяснял мне тонкости этого самобытного народного празднества, пел нежнейшим тенором незадолго до этого написанный им гимн «Tricontinental», я всякий раз воспринимаю как редкий подарок судьбы. Это только обострило мое стремление открыть для себя внутренний мир и побудительные силы тех, кто 26 июля 1953 года шел на штурм казармы Монкада (в их числе и Картайя), кто, рискуя жизнью, преодолел в декабре 1956 года экспедицию на «Гранме», в которой каждый четвертый был «крещен» Монкадой.
Передо мной еще в первую поездку неожиданно приоткрылись странички судьбы экспедиционеров – через неожиданные встречи с их родственниками, на что я не могла и рассчитывать, начиная собирать материал и еще не зная, что из него родится книга. Так, оказавшись в Камагуэе и почти заблудившись в этом своеобразном городе, где одна улица незаметно переходит в другую, я совершенно случайно набрела на уютный особняк с надписью: «Asociacion de Madres e Hijos de martires» («Ассоциация матерей и детей мучеников»). Час был поздний, конец рабочего дня, но я рискнула обратиться к седому невысокому человеку за оградой дома, который только что закрыл калитку и собирался уходить. Завязался разговор. Я сказала, что приехала из Советского Союза. В ответ с какой-то особой сердечностью он произнес: «Sovietica muchacha, para ti esta casa esta abierta para siempre» («Советская девушка, для тебя этот дом открыт навсегда»). Калитка распахнулась. Утопающий в зелени дом с открытой дверью. На стене небольшого зала, увидев знакомое мне по фотографиям лицо экпедиционера с «Гранмы» и успев сообразить, что меня, возможно, ждет открытие, еле сдерживая волнение, чтобы не спугнуть радость, я произнесла: «Кандидо Гонсалес!» Я знала: это адъютант Фиделя во время их пребывания в Мексике. В ответ услышала: «Да, мой сын!» Похоже, сама судьба уготовила мне эту встречу с отцом одного из самых верных и преданных революции повстанцев. О его репутации можно судить по характеристике, которую однажды дал ему Че Гевара: «Кандидо Гонсалес, адъютант Фиделя и безупречный революционер».
Агустин Гонсалес-и-Гонсалес – так звали отца этого рыцаря с «Гранмы» – оказался словоохотливым собеседником: ему было чем гордиться. Так я узнала о детских годах Кандидо, его большой дружбе с сестрой, о великодушии как основной черте его характера, об активном участии в акциях протеста со школьных лет, быстром, не годам, возмужании, работе в провинциальном комитете по освобождению монкадистов в 1955 году. Для отца путь борьбы, избранный сыном, был сам собой разумеющимся.
– Моего сына в Мексике пытали, но он ни единым словом не скомпрометировал революционное движение, руководимое Фиделем, – говорит он, имея в виду арест сына в июне 1956 г. и его пребывание в тюрьме Мигель Шульц в Мехико (одновременно с Фиделем).
Трогательным, можно сказать, исповедальным был рассказ о том, как совсем недавно (в мае 1967 года) умерла мать Кандидо, Маргарита Моралес, очень гордившаяся своим единственным сыном и в этом самом доме часто собиравшая таких же, как она, матерей, потерявших в революцию своих детей. «Тогда Фидель, – говорит он, – от имени революции и лично от себя прислал на похороны изумительный траурный венок». На прощание он дал свою визитку и подарил написанную Ариэлем Ноа биографию сына с собственным автографом: «A Zoja Sokolova. Padre de Candido Gonzalez Morales – Agustin Gonzalez y Gonzalez. 20 Julio 1967».
Такого рода приятных неожиданностей в моей поездке было немало. И все они приобщали меня к реальной жизни действующих лиц этой книги. Через знакомство с близкими им людьми они становились как бы соавторами чистых порывов моей души, а подчас и горестных размышлений.
28 июля 1967 года я возвращалась из провинции Орьенте в Гавану, переполненная впечатлениями от празднования 14-й годовщины штурма Монкады, где состоялась моя встреча с Картайей, от поездки по горным дорогам к границе с военно-морской базой США Гуантанамо, от пребывания в горной деревушке Гран-Тьерра. Там, находясь всего в двух шагах от Фиделя, я внимала его вдохновенной многочасовой речи о планах преобразования края (она ассоциировалась у меня с оценкой Гербертом Уэллсом своей встречи с «кремлевским мечтателем» Лениным). Мне захотелось создать фотопортрет молодого, полного энергии, сил и страсти оратора (кое-что получилось). До сих пор не могу без улыбки вспомнить афоризм-шутку полковника Сотомайора (он сопровождал кортеж крытых грузовиков с гостями в Гуантанамо): «Не очень-то прихорашивайтесь. Мы поедем в горы дорогами, где черные станут белыми, а белые – черными. Пыль такая, что всех уравняет!»
В Ольгине наш автобус сделал остановку для ужина и небольшой передышки в пути. Знакомства в ходе застолья обернулись очередной удачей: сидевший за столом напротив меня человек назвал свое имя: Габриэль Хиль.
– Expedicionario? (Экспедиционер?) – спросила я.
– Si. (Да.) – был ответ.
– Где вы были сразу после высадки? – вырвалось у меня. Маршрут его скитаний я потеряла, когда писала свою первую статью «История восьмидесяти двух с „Гранмы”». Пришел черед дивиться встрече с живым Хилем, да еще за одним столом.
Но тут в разговор вмешался мой друг Левон Елчян (по окончании МГИМО работал в дипмиссиях Советского Союза в ряде стран Латинской Америки), проходивший тогда преддипломную стажировку в Гаванском университете. Прекрасно владея испанским, он представил меня как автора работ о «Гранме». Короткая и непринужденная беседа, теперь уже втроем, оказалась весьма для меня полезной.
– Воистину справедлива кубинская пословица «El que la sigue la consigue» (русский аналог – «На ловца и зверь бежит»), – произнес в заключение нашей беседы Левон, вызвав общее веселье. Мне показалось, что эта неожиданность обрадовала и несколько суховатого Хиля.
Мои вопросы он воспринимал как естественные. Любопытство было вознаграждено темпераментным монологом Габриэля о том, как после боя в Алегриа-дель-Пио ему удалось прорваться в сторону Мансанильо. Долго прятался по задворкам крестьянских хижин, пока в одном из домов его не переодели в наряд мулеро (погонщика мулов), и в конце концов ему удалось добраться до Сьерра-Маэстра. В Гавану, родной город, он вернулся уже с победой, в рядах Повстанческой армии.
Следующая наша встреча состоялась уже 2 декабря 1981 года в общем кругу ветеранов «Гранмы».
Несомненно, эту книгу было бы очень трудно написать, если бы рядом со мной не было моих кубинских друзей. И среди них – известная кубинская журналистка, мой верный друг Мирта Родригес Кальдерон. Она, один из первых авторов очерков о «Гранме», своего рода следопыт (ездила в Мексику, встречалась с людьми, причастными к подготовке экспедиции), щедро делилась со мной мыслями, раздумьями, материалами из личного архива, собранного за все годы изучения этой страницы Кубинской революции.
Безмерна моя благодарность сотрудникам архива Музея Революции, в первую очередь капитану РВС Кубы Магали Чакон Ромеро. Наверняка она за прошедшие годы (двадцать восемь лет) давно перешагнула это звание, но тогда это был редкий по организованности, ответственности и знанию своего дела капитан, искренний друг повстанцев, каждого из которых она знала лично и с каждым была дружна. И встретилась мне в архиве чудная девушка-негритянка Маргарита Эрнандес Пердомо, внимательная и чуткая к просьбам тех, кого она знакомила с документами. Как мне показалось, не было ей равных по компетентности. И, конечно, я вспоминаю своего соавтора по книге «Мужество и братство» (она была издана в 1982 году в Москве «Воениздатом» и синхронно – на испанском языке в Гаване), сотрудницу Центра военной истории Кубы Веронику Альварес, скрупулезно изучившую путь Повстанческой армии. Не могу не передать слова благодарности Тельме Борнот Пубильонес.
Работа в архиве не была бы плодотворной без скромных рядовых тружеников, не афишировавших свои воинские регалии и звания, но я-то видела, что их жизнь тесно связана с РВС. Свидетельствовала об этом их выправка и армейская четкость в работе. Очень ценю помощь начальника Центра военной истории Хосе Рамона Эрреры Медины, незадолго до этого защитившего кандидатскую диссертацию в Москве. Он хорошо знал специфику требований к советским исследованиям (источниковедческая достоверность фактов и методология объективного анализа). Хосе Рамон создавал максимально благоприятные условия для сбора необходимых данных. Зная, что меня интересуют экспедиционеры, он часто приглашал к себе в Центр ветеранов вооруженной борьбы. Я видела, что этот Центр стал для них родным домом, местом встреч и воспоминаний о минувших днях и битвах, «где вместе рубились они». А на первую конференцию военных историков авторским коллективом под его руководством был представлен доклад на тему: «Главнокомандующий Фидель Кастро, основатель и руководитель РВС. Наброски к изучению военного мышления». Особый интерес представляют тезисы доклада, раскрывающие процесс творческой переработки Фиделем военного искусства и опыта освободительных войн XIX века.
Мне и самой посчастливилось принять участие в работе этой Первой научной конференции военных историков, состоявшейся 2 декабря 1981 года и посвященной 25-й годовщине высадки с «Гранмы». Многие участники этой конференции были знакомы мне по совместной работе в Москве во время их учебы в аспирантуре АОН при ЦК КПСС и Военно-политической академии им. В.И. Ленина. Это прежде всего Мануэль Мартинес, участник революции, получивший высшее воинское звание «команданте» еще в годы партизанской войны в горах Сьерра-Маэстра, сражаясь на Третьем восточном фронте под командованием Хуана Альмейды Боске.
Но самым большим подарком для меня в тот день явилась, конечно, юбилейная встреча с ветеранами «Гранмы», организованная специально по моей просьбе и невольно переросшая в дружескую беседу и искренний обмен мнениями по анкете (всего из пяти вопросов), заготовленной мною заблаговременно. Бойцы вспоминали минувшие дни. Восхищала их искренность, темперамент и прежде всего их влюбленность – не побоюсь этого слова – в революцию, которую каждый из них считал главным детищем своей жизни. Итогом этой встречи стала коллективная фотография на память на фоне «Гранмы».
Мне, конечно, хотелось побывать внутри яхты, но к тому моменту яхта не успела пройти полный курс «лечения», в самом прямом смысле этого слова. Дело в том, что ее деревянные конструкции облюбовали термиты и крошили с такой неистовой скоростью, что был огромный риск вообще лишиться этой исторической реликвии и символа революции.
Здесь меня ждал еще один сюрприз. Главным «лекарем», под чьим руководством велись работы по реставрации яхты, оказался мой однокурсник по истфаку МГУ Володя Алексеев. Его первым помощником в работе была жена Галя. А всю работу курировал экспедиционер, бригадный генерал Каликсто Гарсия.
Много сделали для меня сотрудники Института истории коммунистического движения и социалистической революции Кубы при ЦК Компартии Кубы. Президент этого института Фабио Гробарт, член первой Партии коммунистов с момента ее основания в 1925 году стал моим, можно сказать, консультантом по всем наиболее острым вопросам. Он щедро делился своими исследованиями по истории рабочего движения.
Огромна моя благодарность и его заместителю Эрнану Пересу Консепсьону. Участник революции, один из сподвижников Хосе Антонио Эчеверрии, лидера Революционного директората 13 марта, и опытный подпольщик, он блестяще знал документы, хранящиеся в архиве института. Эрнан стал моим добрым товарищем почти на все время моего пребывания в Гаване и работы в АН Кубы в 1981 году, куда я была приглашена для чтения цикла лекций по методологии, методике и историографии исследования революционного процесса на Кубе. Эрнан помог мне углубиться в вопросы, связанные со спецификой стратегии и тактики Федерации университетских студентов в антибатистовской борьбе. Его суждения о соратниках, в особенности о Хосе Антонио Эчеверрии как студенческом лидере, впечатляли живостью «зарисовок» их характеров, духовного мира, открывавших мне глубинные истоки деятельности молодых революционеров.
Выражаю искреннюю признательность и благодарность выдающемуся деятелю революции, члену Политбюро ЦК КП Кубы Хесусу Монтане Оропесе, участнику штурма казармы Монкада и экспедиции на «Гранме». Его письмо от 28 февраля 1966 года – тогда он занимал пост министра связи в Революционном правительстве Кубы – в ответ на мое первое обращение из Душанбе явилось для меня неожиданным откровением самой революции, не говоря уже о достоверности этого письма как вдохновляющего первоисточника. Письмо стало для меня опорой в исследовательских поисках. А фразы «Revolucionariamente», «PATRIA O MUERTE», «VENCEREMOS»[1 - В переводе с испанского – «со всей революционностью», «Родина или смерть», «Мы победим».] и подпись «команданте Хесус Монтане Оропеса», казалось, вносят в мой будничный мир дух самой революции. Важной для понимания его яркой личности стала встреча с ним в его рабочем кабинете в ЦК КП Кубы в 1981 году.
Моим настоящим, искренним другом на долгие годы стал один из самых выдающихся крестьянских лидеров в годы борьбы с тиранией, первый президент АНАП (Национальной ассоциации мелких земледельцев), член Политбюро ЦК КП Кубы Хосе Рамирес Крус. Ему обязана я уникальными консультациями, редкими документами и яркими воспоминаниями, позволившими проникнуться глубокой верой в характер и инсургентскую[2 - Инсургент – повстанец, участник вооруженного восстания против правительства (прим. ред.).] душу кубинского крестьянства, безоговорочно принявшего аграрную программу революции.
В годы борьбы с диктатурой он сыграл исключительно важную роль в объединении крестьянских масс в зоне действия Второго восточного фронта им. Франка Паиса, которым командовал Рауль Кастро. Кроме того, Хосе Рамирес Крус принял активное участие в проведении Конгресса вооруженных крестьян в Соледад-де-Маяри-Арриба в сентябре 1958 года. Тогда был апробирован фактически первый аграрный закон – Закон № 3 Сьерры «О праве крестьян на землю», вселивший в крестьянина веру в то, что его право собственности на землю отныне будет защищено революцией. Опытный борец, человек, знающий психологию крестьянина-прекариста[3 - Прекарист – крестьянин, не имеющий юридических прав на обрабатываемую им землю (прим. ред.).] (до революции он сам был бесправным крестьянином-прекаристом), он рассказывал о достойных восхищения подвигах крестьян по спасению экспедиционеров, которые вынуждены были рассеяться по провинции Орьенте после первого боя в Алегриа-дель-Пио 5 декабря 1956 года. Не случайно обе свои диссертации я, дочь колхозных крестьян, написала по истории и исторической судьбе кубинского крестьянства в ХХ веке.
Благодарю вице-президента АНАП, выдающегося организатора крестьянских масс в годы борьбы с тиранией, Антеро Регаладо, в 1967 году вручившего мне билет почетного члена этой организации и как бы приобщившего меня к ответственности за верное понимание исторической судьбы кубинского крестьянства. Благодарна я и крестьянским вожакам Камагуэя и провинции Лас-Вильяс – Факундо Мартинесу и Эделио Торресу. Они с редкой искренностью делились со мной воспоминаниями о борьбе крестьян за свои права в условиях батистовской диктатуры, углубляя тем самым мои знания о революционной сущности кубинского крестьянства как класса.
Истинную радость ученого я испытала, когда выдающийся теоретик-марксист и деятель международного коммунистического движения Блас Рока Кальдерио подарил мне в ноябре 1981 года целый час своего драгоценного времени. Не могу не выразить признательность за его щедрость – искреннюю, глубокую и откровенную беседу о сложных проблемах Кубинской революции. Незаурядный мыслитель и теоретик, один из лидеров первой компартии Кубы, автор фундаментального труда «Основы социализма на Кубе», он вместе с Фиделем Кастро сыграл исключительно важную роль в объединении революционных организаций во время формирования ныне действующей Коммунистической партии Кубы (в 1963—1965 гг.). В ходе нашей беседы он неоднократно обращал мое внимание на чрезвычайную важность понимания исследователями особого значения фактора завоевания независимости для анализа основ социализма в его стране. «Лирические отступления», которые в ходе беседы также имели место, были пронизаны его искренней любовью к Советскому Союзу, стране Ленина. Мои впечатления от беседы: счастье для ученого иметь возможность в живой беседе сверить свои мысли с масштабом мышления такого политика, коммуниста до мозга костей, убежденного борца, интеллект которого обязывает тебя учиться и жизни, и науке. С благодарностью вспоминаю его слова о том, как важно коммунисту и партии быть самокритичными, и что в этом таится гарантия того, чтобы не стать догматиком, будь то политика или наука.
И конечно же, я выражаю мою безмерную благодарность рядовым участникам экспедиции «Гранмы», с которыми мне приходилось лично встречаться, беседовать, принимать участие в их мероприятиях. Нет мгновений дороже, когда на твоих глазах «бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Ощущение от этих мгновений непередаваемо. Одни из них вошли в книгу как действующие лица, другие же вдохнули жизнь в своих погибших в ходе борьбы соратников. Это Роберто Роке Нуньес, Пабло Диас Гонсалес, Эмилио Альбентоса Чакон, Габриэль Хиль, Пабло Уртадо, Марио Фуэнтес, Эрнесто Фернандес Родригес, Норберто Годой де Рохас, Норберто Кольядо Абреу. Берегу их автографы на подаренной мне книге о Революционных Вооруженных Силах, стоящих на страже социалистической Кубы. И храню дорогие мне рукописные ответы гранмовцев Роберто Роке, Пабло Уртадо, Марио Фуэнтеса на мои пять вопросов.
Надо признать, что у этой рукописи, хотя ей и не удалось увидеть свет в 1986 г., в конечном итоге все же счастливая судьба. Если она дойдет до читателя, то в этом теперь будет особая заслуга 1-го секретаря посольства Республики Куба в РФ Мирты Алисии Карчик. Узнав в ходе одной из наших обычных бесед о том, что в моем научном архиве хранится рукопись книги об эпопее «Гранмы», она загорелась неподдельным интересом и выразила готовность прочитать ее. Уже одно это желание подвигло меня вернуться к властителям моих дум, героям «Гранмы», некогда и,
как оказалось, навсегда пленившим мою душу своей прометеевой жертвенностью во славу чести и достоинства Человека, во имя Свободы Отечества. А слова Мирты Карчик несли в себе так много проникновенного тепла! Они вдохнули силу, дали импульс моим размышлениям о неповторимо высокой миссии дипломата, вернули меня… Нет! Не к рукописи книги. К титанам героической эпопеи «Гранмы», когда перед памятью о них меркнут все мелочи бытия, которые так безалаберно, от случая к случаю, подкидывает наша жизнь. И я снова задумалась: а вдруг это опять то самое «О чудо!», которым так баловала меня Судьба во всем, что имело отношение к Кубе. И кубинцы, которые, как никто другой, говоря словами Хосе Марти, «на любовь отвечают любовью».
Благодарю сына Бориса, моряка-подводника, ставшего для меня незаменимым консультантом по всем техническим вопросам, возникавшим при написании книги: от устройства яхты до особенностей навигации.
Автор
Идеалы – Человек – Время
Разрушительны времена, когда в почете лишь одно искусство – умение набить свои житницы, воссесть на золотом стуле и жить сплошь в позолоте, не понимая, что натура человеческая неизменна и что, добывая золото извне, ты неизбежно утрачиваешь золото, которое хранится у тебя внутри, сокровище твоего духа!
Хосе Марти. Поэма о Ниагаре
Время от времени мир не мешает хорошенько потрясти, чтобы вся гниль с него попадала на землю.
Хосе Марти. Отлучение падре Мак-Глинна
Парадоксально, но факт: фауне Кубы не известны хищные звери. И тем не менее кубинец во все времена находился под прицелом хищников. Но ими были не животные, а целые страны. Сначала Испания, почти на четыре века навязавшая острову колониальный статус. Затем Соединенные Штаты, апробировавшие на Кубе неоколониальный режим, которым в наши дни они готовы опутать весь мир. За 90 лет, начиная с 10 октября 1868 года и до победы Кубинской революции 1 января 1959 года, остров сотрясли три освободительные революции. Первой из них была тридцатилетняя революционная война 1868—1898 годов, завершившаяся изгнанием Испании, но не принесшая ни свободы, ни независимости. Усилия двух поколений революционеров – от мамби[4 - Мамби – слово афро-кубинского происхождения, переводится как «патриот», «борец за великое дело свободы».] Карлоса Мануэля де Сеспедеса до революционера-демократа Хосе Марти – по завоеванию независимости страны были сведены на нет. Победу украл Вашингтон. США оккупировали остров и по собственному почину, под дулом пистолета, приставленного к самому сердцу народа, заставили конгресс Кубы вписать в конституцию страны так называемую «поправку Платта», дававшую Белому дому право на интервенцию при любой попытке кубинцев сбросить с себя новое ярмо.
20 мая 1902 года Куба была провозглашена Республикой, но, по убеждению народа, это была псевдореспублика. Над ней, как обязательный государственный атрибут, а на деле символ зависимости от Вашингтона, как оскорбление, развевался флаг США – рядом с кубинским, овеянным славой побед в антиколониальной борьбе с Мадридом. Бурный протест и негодование кубинцев отражены в стихотворении Бонифасио Бирне (1861—1936) «Mi Bandera» («Мой флаг»). Поэт-мыслитель исторг из своей лиры строки (привожу их в прекрасном переводе Павла Грушко), которым с особой силой дано было зазвучать после свержения тирании новым поколением революционеров, когда победоносная революция вышвырнула американский флаг на свалку национальной истории.
В поле ратном бесстрашною птицей
над героями рея, наш флаг
окровавленной стал плащаницей
нашим братьям, ушедшим во мрак.
В нем помпезности нет и в помине,
был он воином гордым в бою.
Тот, кто в нем изверился ныне,
пусть стыдится за трусость свою.
Он наемником не был ни разу —
неподкупен наш флаг молодой
со своей милой сердцу и глазу,
одинокой, но яркой звездой.
Пусть сегодня он никнет устало,
я хочу, чтобы солнце везде
лишь его – лишь его! – озаряло
на равнинах, в горах, на воде!
А стервятники стаей нагрянут
и его растерзать захотят —
из могил наши мертвые встанут
и святыню свою защитят!
С этими стихами ушел в бессмертие один из экспедиционеров, Камило Сьенфуэгос. Ими он закончил свое последнее выступление перед жителями Гаваны, отправляясь в Камагуэй на ликвидацию «осиного гнезда», логова контрреволюции, о создании которого позаботились спецслужбы США в 1959 году.
Камило задание выполнил, но его самолет не вернулся в Гавану. Потерпев катастрофу, упал в море? А может быть, пролетая над Эскамбраем, столкнулся с горной скалой? Вернулся в свои стихии? Ибо и море, и горы – колыбели его жертвенной битвы за свободу Кубы. В календаре страны с тех пор появилась особая дата – 28 октября, день памяти национального героя Камило Сьенфуэгоса. В этот день ежегодно его голосом звучит по радио «Mi Bandera»: «…из могил наши мертвые встанут и святыню свою защитят!» А прибрежные воды покрываются венками из живых цветов.
За 57 лет неоколониализма страна пережила две революции. Первая, 1933—1935 годов, добилась отмены «поправки Платта» и лишила тем самым Вашингтон права на «законную» интервенцию. Победоносная революция 1953—1959 годов явилась прямым ответом на военный переворот 10 марта 1952 года, срежиссированный все тем же Вашингтоном.
За годы революций, начиная со второй половины XIX века, общественная мысль Кубы выпестовала идеологию свободы, суверенитета государства, социальной справедливости. Революционная демократия сформировала идеал личности борца, не приемлющего рабства ни в каком его варианте: «Подл не раб и не тот, кто был рабом, но тот, кто видел это преступление и не поклялся перед Высшим судом стереть с лица Земли рабство и его следы». Таково кредо «Апостола свободы» Хосе Марти (1853—1898), изложенное им в эссе о выдающемся певце кубинской свободы и изгнаннике из собственной страны Хосе Марии Эредиа (1803—1839).
Для Марти были оскорбительны цепи, сковавшие его Родину. «Куба – каторжная тюрьма, окруженная морем, укор всей Америке, позор человечества», – пишет он не в порыве гнева или душевного волнения, а в ходе глубоких раздумий над судьбой и будущим своего народа, в надежде, что он исторгнет из своих недр сынов, достойных отваги воина. «Если на Кубе уже не осталось мужчин, способных защитить честь Родины, почему молчат раковины на ее берегах, почему они не зовут к оружию мертвых индейцев? Почему пальмы стонут, а не отдают приказания войскам? Почему горы не встанут стеной, преграждая путь тем, кто преследует героев? Пусть же бьются на земле, пока останется хоть пядь земли, а если не останется и пяди, пусть бьются, стоя в море».
Замысел моей книги как раз и состоит в том, чтобы приоткрыть в героях Монкады и «Гранмы» ту силу, перед монолитностью которой не смог устоять противник, и которая стала аккумулятором народной энергии. Яхта «Гранма» с плеядой ее восьмидесяти двух бросивших вызов тирану экспедционеров пленила меня, современника события, тогда еще совсем молодого ученого, как страница истории, которую нельзя предать забвению. И она не может безмолвно кануть в Лету.
С тех самых пор (а было это ровно сорок лет назад), как я собственными глазами видела, собственными руками трогала жирные темно-зеленые мангровые листья на хилых ветках, а попытавшись ступить на корявый мангровый сук, провалилась в теплую жижу с кишащей живностью, я пребываю в убеждении, что перед десантниками «Гранмы» склонили бы головы титаны, приди они к нам сегодня со страниц древней истории. И сам Прометей!
Путь каждого из этой плеяды в горнило революции – не спонтанное участие в борьбе, воспламенившей всю страну. Он проложен духовным самосовершенствованием каждого из них и беззаветной верой в идеалы, по которым равняли свою жизнь демократ Хосе Марти и коммунист Хулио Антонио Мелья. Поколение борцов, сплотившееся вокруг Фиделя Кастро и вдохнувшее новую жизнь в идеалы своих предшественников, воспринимается как «сборный портрет» «солнечной республики сынов», воспетых в «Марше 26 июля» Агустином Диасом Картайей. Неприятие духовного гнета, чувство долга и ответственности перед выбором «знака», чтобы шагать стезею правды и добра от ярма к звезде, предопределены взыскательным напутствием Марти:
Свой знак ты должен выбрать. Вот ярмо —
Кто изберет его, тот насладится:
Покорный вол на службе у сеньоров
Спит на соломе теплой и вкушает
Обильные корма. А это, видишь,
О тайна, мной рожденная, как пик,
Горой рожденный, это знак второй,
Он озаряет, но и убивает —
Звезда, источник света. Грешник в страхе
Бежит от звездоносца, и, однако,
Сам звездоносец в жизни одинок,
Как будто он чудовищно преступен.
Но человек, удел вола избравший,
Становится скотом – в нем разум гаснет,
И должен мир торить свой путь сначала.
А тот, кто в руки взял звезду бесстрашно, —
Творит, растет!
Звезда в сиянье облачит его,
И воздух над землею просветлеет,
И он, не знавший страха перед жизнью,
Во мгле взойдет на новую ступень.
Хосе Марти. Ярмо и звезда (перевод П. Грушко)
На этом избранном ими пути они сами в моих глазах превратились в созвездие. И это не скопление, не сумма звезд, а именно «созвездие восьмидесяти двух», появившееся среди мириад светил по вселенским законам, ворвавшись в мирозданье под звуки «Марша 26 июля» Картайи:
За правду
Сражается наш народ!
Мы знаем —
В бою нас победа ждет!
За счастье
Цветущей страны родной,
За мир и свободу
Идем мы в бой!
Шагайте, кубинцы!
Нам будет счастье Родины наградой!
Народа любимцы,
Мы солнечной республики сыны.
Нам рабства не надо,
Мы гневом и решимостью полны!
Мы против власти беспощадной
И чужеземной своры жадной
Подняли знамя
Священной войны!
Мы помним
Погибших в священном бою,
Героев,
Что пролили кровь свою.
Единством
Семья храбрецов сильна,
Победой прославим
Мы их имена!
Пылает вся Куба,
Народ ее ранен и измучен.
Знамена и трубы
Зовут бойцов с полей и из хибар.
Врагов мы проучим,
Ответим им ударом на удар.
Пусть прогремит наш твердый шаг,
И, словно горящий алый стяг,
Революционный
Пылает пожар!
(перевод С. Болотина и Т. Сикорской)
Возможно, я изначально поставила перед собой невыполнимую задачу: изучить доступными мне средствами – а их в моем распоряжении было не так уж и много – природу каждой из «звезд», попытаться по крупицам, отсеяв случайное, собрать в единое целое личность – характер, духовную мощь, мир внутренних страстей, побудительные мотивы, чисто физические возможности человека. Факт превращения экспедиционеров в «созвездие восьмидесяти двух» имеет свои законы и исторические корни. И в этом меня убедило мое нечаянное открытие. Касается оно совпадения дат. Оказалось, что отдельные события определенным образом связаны между собой. Историческая хроника их фиксирует. Однако бесстрастный и безмолвный летописец не берет на себя ни функций, ни обязательств дать объяснение или хотя бы обратить внимание на скрытый смысл или потаенную символичность данного явления.
Для этого есть историки, в обязанности которых, может быть, стоило бы вменить воспитание в себе профессионального чутья и желания глубже вникнуть или хотя бы ощутить в таких совпадениях нечто, исходящее не от прозы сермяжных истин или серости будней. А, дотянувшись сердцем, убедиться, что такие события всегда несут в себе элемент судьбоносности. И в этом меня убедило совпадение двух дат (с интервалом в шестьдесят пять лет) из истории борьбы Кубы за независимость.
25 ноября 1891 года. Идеолог и организатор войны за независимость 1895—1898 гг. на Кубе Хосе Марти прибывает в Тампу (центр эмигрантской диаспоры кубинцев на юге США) для встречи с соотечественниками. На следующий день, 26 ноября, он выступает перед рабочими-табачниками в клубе имени Игнасио Аграмонте (один из лидеров мамби в Десятилетней войне 1868—1878 гг.). Цель его приезда и выступления – подготовка Кубы и кубинцев к «войне близкой и неизбежной».
25 ноября 1956 года, спустя 65 лет, Фидель Кастро во главе вооруженной колонны из 82 экспедиционеров прибывает в мексиканский городок Тукспан для отъезда на Кубу на яхте «Гранма». Он собирается начать войну – «близкую и неизбежную» – против тирана Батисты, ставленника США, который узурпировал власть, совершив 10 марта 1952 г. военный переворот, и отдал страну на откуп Вашингтону.
«Для чего война?» – вопрос, стоявший перед Марти.
Марти: «…для войны есть причины, она может вспыхнуть из-за любого пустяка, будь то нетерпение храбреца или зернышко маиса».
Так понимает войну и Фидель, подготовивший мятежный отряд экспедиционеров.
Кто такие экспедиционеры, и о чем они говорят?
Ответ предвосхитил Марти: «Мое первое слово – страдалице Кубе. Не пьедесталом для нашей гордыни должна быть Куба, а священным алтарем, на котором каждый из нас, не задумываясь, принесет жизнь в жертву отчизне».
Чего добиваетесь?
Марти: «…первым законом нашей республики должно стать уважение кубинцев к достоинству человека». Развивая эту мысль, он говорит: «Преградим путь такой республике, которая не будет достойна человека, не будет служить благу и процветанию всех кубинцев!.. Выше пальм мы должны поставить законы справедливости».
Что ищете?
Марти: «И разве не ясно, что, решаясь снова броситься в кровавую сечу, мы ищем не смены форм угнетения, не стремимся заменить хозяина-испанца новым господином в мундире янки. Нет, наша цель – построить республику, справедливую, основанную на здоровых началах. Нам не по пути с теми, кто одержим болезненным страхом перед свободой мнений и слова, с теми, кто, прикрываясь именем Свободы, правит насилием, лишая своих соотечественников права на свободную жизнь. Конечно, с нами не пойдут легковесные политиканы, которые забывают о необходимости считаться с реальной действительностью. Нас осудит и барский надушенный патриотизм, ибо трудовой народ пахнет потом, а не розами».
Кто призывает вас к войне?
Марти: «Но довольно слов. Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают, разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец, и пусть торжеству Свободы не угрожают междоусобные распри, чрезмерная медлительность или излишняя поспешность. Поднимемся во имя настоящей Республики, которую мы, люди справедливости и труда, сумеем сохранить. Поднимемся, чтобы успокоились души павших героев, которые бродят по миру, опозоренные и одинокие. Поднимемся для того, чтобы наши дети могли спокойно жить и умереть на родной земле. И напишем вокруг звезды на нашем новом знамени девиз торжествующей любви: „Со всеми и для блага всех!”»
Тема «звезды» – вслед за Хосе Марти – стала неизменным компонентом воззваний, программ, манифестов, личных раздумий, стихов и художественной прозы мыслителей, писателей, поэтов и политиков. Ее передают из поколения в поколение последователи Марти, чей авторитет выдающегося мыслителя и революционера с годами только растет – на каждом крутом повороте судьбы не только Кубы, но и Латинской Америки, которую он называл не иначе, как «наша Америка», видя в ней щит хищным амбициям Вашингтона.
Тема «звезды» для меня – не обращение к высокому слогу, которым часто в общении между собой и в письмах близким пользовались экспедиционеры, готовясь к исполнению своего жертвенного долга. «Звезда» будоражит мысли и чувства каждого, кто душой прикоснулся к драматической эпопее «Гранмы», преодолевшей бурные волны Карибского моря с одной лишь целью: дать кубинцам еще один шанс вознестись от ярма к Звезде. «Звездный» образ Кубы взволновал сердце и выдающегося чилийца, поэта Пабло Неруды, и из самых его глубин родились неувядающие строки:
Был остров черным, словно траур скорби,
но развернули свет они, как знамя.
Одна заря могла быть их оружьем,
но и она дремала под землею.
Тогда они начать решили молча
свою борьбу, к своей звезде дорогу.
Пабло Неруда
«Песнь о подвиге», отрывок из которой я привела в переводе Семена Кирсанова, стала едва ли не первой пальмовой ветвью, которую вплела Южная Америка в лавровый венок сонетов в честь победы Кубинской революции, в честь Фиделя и его соратников, героев-мучеников Монкады и «Гранмы». Убежденный коммунист Неруда, возможно, был первым вестником поэтического слова и политической мысли мятежной Латинской Америки, с кем встретился Фидель Кастро. Необычны и обстоятельства этой встречи, состоявшейся в ходе блицвизита вождя Кубинской революции в Венесуэлу через две недели после вступления в Гавану Повстанческой армии.
Двести тысяч венесуэльцев, застыв в полном молчании (среди них и чилийский поэт), стояли на площади Эль Силенсио («молчание») в самом сердце Каракаса и внимали пламенной речи Фиделя. Лидер легендарных барбудос («бородачей») благодарил родину Боливара за помощь, за оружие, тайно поставлявшееся в Сьерра-Маэстра.
На площади не было нового, избранного незадолго до этого президента Венесуэлы Ромуло Бетанкура. Здесь он был явно лишним. Четырехчасовая речь Фиделя была посвящена его предшественнику – вице-адмиралу Вольфгангу Ларрасабалю и народу Венесуэлы, давшему истории Освободителя в лице одного из руководителей войны за независимость испанских колоний 1810—1826 гг. Симона Боливара. Стоило Фиделю по ходу своей речи упомянуть имя Бетанкура, как на «площадь молчания» обрушились свист, крики, ругательства, проклятия.
«С того самого дня Бетанкур, – пишет Неруда, – люто преследовал все то, что имело косвенное отношение к Фиделю Кастро или кубинской революции».
Что же касается меня как автора, то тема «звезды» вплетается в сюжет «Созвездия восьмидесяти двух».
Сорок лет назад, оказавшись на берегу Карибского моря, я мысленно пыталась воспроизвести историю этой водной стихии. В памяти всплывали лишь имена: морского пирата Эксквемелина, издавшего в конце XVIII века в Париже книгу о своих авантюрах; грозы Карибского моря, кровавого разбойника Рока Бразильца, завладевшего островом Пинос; английского корсара Фрэнсиса Дрейка, обласканного королевой Елизаветой (она произвела его в адмиралы и пожаловала титул сэра); и, конечно, Франсуа Олоне, жестокость (в кубинском городе Ремедиос он лично убил тридцать человек) и кровожадность которого не знали предела, за что он с неменьшей изобретательностью был казнен захватившими его в плен индейцами. Уму непостижимо, но факт: пиратами здесь становились и женщины, и среди них – отчаянная Энн Бонни, «мадам», никогда не снимавшая мужского костюма. В уголках моей памяти таились звучные слова: буканьеры – обслуга, солившая мясо для уходивших в море пиратов, галеоны, которые десятками отправлялись на морское дно, флибустьеры вроде Диего Грильо, жадность которого при дележе награбленного поражала даже его соратников.
Однако все эти дикие страницы Карибской истории перекрывает торговля живым товаром в лице обреченных на рабство африканских негров. Вряд ли где-либо на земном шаре шла такая бойкая работорговля, как здесь, у берегов Кубы. Через местные невольничьи рынки прошли миллионы негров. И стоит ли вообще взывать к воображению, чтобы понять, что несла в себе политика превращения Африки в «заповедное поле охоты на чернокожих» (К. Маркс). И все это дело рук молодой, хищной, алчной европейской буржуазии на заре своей «романтической» юности.
Меня тогда осенила мысль: если и была когда-либо в буйстве карибских вод светлая борозда, то это кильватер яхты «Гранма», которую охраняли только огромные ночные звезды, пронизывавшие даже вздыбленные волны. А преисполненное благородства и жертвенности сердце десанта – одно, общее для всех восьмидесяти двух – билось в такт с единственно точным для его устремлений настроем, сокрытым в слове «надежда».
«Латинская Америка, – говорил Неруда, – очень любит слово “надежда”. Нам нравится, что нас называют “континентом надежды”… Когда свершилась кубинская революция, миллионы латиноамериканцев разом очнулись ото сна. Они не решались поверить. Подобного не было в летописях континента, который жил в безнадежных мечтах о надежде… И вот кубинец Фидель Кастро, о котором прежде никто не знал, хватает надежду за волосы или за ноги и, не дав ей улететь, сажает за свой стол в доме народов Америки.
С той поры мы сделали большой шаг вперед по пути к надежде, ставшей явью. Но у нас тревожно замирает сердце. Соседняя страна – очень могущественная империалистическая страна – хочет раздавить Кубу, уничтожить надежду. Латиноамериканцы каждый день читают газеты и каждый вечер слушают радио. И вздыхают с удовлетворением: Куба существует. Вот и еще один день. Еще один год. Еще одно пятилетие. Нашу надежду не обезглавили. Она будет жить».
Слова эти были написаны десятилетия назад, по следам тех событий. Уже нет в живых Неруды. Но влюбленность поэта в звездное предназначение Кубы вписалась в мирозданье «созвездием солнечной республики сынов».
Я остаюсь
с народами, дорогами, стихами,
которые меня зовут, стучат
руками звездными в мое окно.
Разве не символично, что из походного рюкзака Че Гевары, одного из самых ярких десантников «Гранмы», в Боливии его убийцы извлекли томик стихов. Это был Неруда. Да и самого Че Гевару в отряд экспедиционеров привела «мартианская звезда», воспетая им в стихотворении «Canto a Fidel» («Песнь Фиделю») в 1956 году в Мехико, в дни его пребывания – вместе с Фиделем – в мексиканской тюрьме Мигель Шульц. Этой «песне» у нас в стране почему-то не повезло ни с переводом, ни с восприятием. Первая, и пока единственная, попытка ее перевода на русский язык, предпринятая Е. Долматовским в его поэме «Руки Гевары» и вставленная в нее как фрагмент, не передает ни мыслей, ни чувств, ни тем более скромного, но драматичного пафоса революционера, ни, естественно, истинного содержания. Я попытаюсь это показать, еще и потому, что сама эта песнь – своего рода ключ к постижению тонкости и сложности атмосферы формирования колонны экспедиционеров перед ее отплытием. Признаюсь, здесь я не самостоятельна, а постоянно завишу от чувств, мыслей, чаяний, деяний героев моей книги, которые всякий раз увлекают меня своими неожиданными тропами. И это не дает мне права отступиться от их следа. Я иду за ними.
Canto a Fidel
Vаmonos,
ardiente profeta de la aurora,
por recуnditos senderos inalаmbricos
a liberar el verde caimаn que tanto amas.
Vаmonos,
derrotando afrentas con la frente
plena de martianas estrellas insurrectas,
juremos lograr el triunfo o encontrar la muerte.
Cuando suene el primer disparo y se despierte
en virginal asombro la manigua entera,
alli, a tu lado, serenos combatientes,
nos tendrаs.
Cuando tu voz derrame hacia los cuatro vientos
reforma agraria, justicia, pan, libertad,
allн, a tu lado, con idйnticos acentos,
nos tendrаs.
Y cuando llegue al final de la jornada
la sanitaria operaciуn contra el tirano,
allн, a tu lado, aguardando la postrer batalla,
nos tendrаs.
El dнa que la fiera se lama el flanco herido
donde el dardo nacionalizador le dй,
allн, a tu lado, cоn el сorazуn altivo,
nos tendrаs.
No pienses que puedan menguar nuestra entereza
las decoradas pulgas armadas de regalos;
pedimos un fusil, pus balas y una peсa.
Nada mаs.
Y si en nuestro camino se interpone el hierro,
pedimos un sudario de cubаnas lаgrimas
para que se cubran los guerrilleros huesos
en el trаnsito a la historia americana.
Nada mаs.
Mexico, 1956
Песнь Фиделю
Идем с нами,
пламенный пророк авроры,
тайными тропами
освобождать зеленого каймана, которого так любишь ты.
Идем с нами,
напролом продираясь
фронтом повстанцев, сплоченных Звездою Марти,
поклявшихся добиться победы или с отвагой встретить
смерть.
Как только прозвучит первый выстрел, весь народ
проснется в девственном восторге,
и мы, бойцы, будем готовы сражаться на твоей стороне.
Мы будем с тобой.
А как только твой голос возвестит нам
об аграрной реформе, справедливости, хлебе, свободе,
тогда наши голоса сольются с твоим.
Мы будем с тобой.
И если ты увенчаешь наш поход
очистительной операцией против тирана,
мы встанем рядом с тобой в ожидании последней битвы.
Мы будем с тобой.
В день, когда хищник будет зализывать раненый бок,
куда всадил клинок борец за национальную свободу,
наше сердце преисполнится гордости,
и мы будем с тобой.
Не думай, что можно умерить наш пыл
наградами или препятствиями:
мы попросим винтовку, патроны и горстку соратников.
Больше ничего.
И если на нашем пути встанет железо,
мы попросим лишь саван кубинской печали,
чтобы укрыть останки партизан-повстанцев,
погибших на пути в историю Америки.
Мехико, 1956
Чтобы ты, мой читатель, сам сделал вывод, чего же я добиваюсь и куда зовут меня мои герои, я приведу гуляющий по книгам перевод, о котором сказала выше:
Пойдем
Встречать зарю на острове твоем,
Похожем на зеленого каймана…
Рванемся в бой неведомым путем…
Мы победим во что бы то ни стало.
Гавана слышит клич твой боевой.
Дай мне винтовку
И укрытье в скалах,
И больше ничего.
А если нас постигнет неудача,
Мы встретим поражение, не плача,
Платком кубинским бережно накроем
Останки воевавших как герои
За честь Америки – она светлей всего…
И больше ничего…
(см. Ю.П. Гавриков. Че Гевара. Досье без ретуши. М., 2004. С. 118)
Не думаю, что, рассказывая о героической жизни и гибели «самого совершенного человека нашей эпохи» (Ж.П. Сартр), каким был Че, нужно судьбу борца-мыслителя еще и «приправлять» суррогатным пафосом. А это видно из того, как бездумно из текста выбрасывается самая суть взглядов автора «Песни»: характеристика фронта, состоящего из «повстанцев, сплоченных Звездой Марти». Бессмысленно в угоду все тому же ложному пафосу выкидывать реальную программу борьбы: «reforma agraria, justicia, pan, libertad» (аграрная реформа, справедливость, хлеб, свобода). Она составляет существенную часть стихотворения, свидетельствует о том, что ее автор стремится к решению насущных для общества задач, а не к участию в борьбе, чтобы «поиграть винтовкой». К слову сказать, подготовку программы аграрной реформы на Кубе Че Гевара начал еще в Гватемале сразу после встречи с Ньико Лопесом, членом национального руководства Движения 26 июля. Собственно, Лопес и сообщил своему новому другу о планах формирования экспедиционного отряда для освобождения Кубы от тирана. Че к тому времени еще не был лично знаком с Фиделем.
И, пожалуй, последнее. Предваряя мысли и чувства, которыми была переполнена моя душа все годы работы над книгой, я хочу – вслед за экспедиционерами – выразить надежду на то, что эта книга не оставит читателя равнодушным к героям «Гранмы», к «созвездию восьмидесяти двух». Это был «звездный час» истории, которая, как считал Стефан Цвейг, и есть живой творец, и «там, где она творит, как вдохновенный поэт и драматург, ни один художник не смеет и мечтать ее превзойти». Историк – не поэт и не драматург. Его призвание и преимущество в другом: ему вверяется и доверяется сама история.
2 декабря 1956 года в Орьенте, на Лас-Колорадас, в устье реки Белик в 6.30 утра «Гранма» высадила десант из «созвездия восьмидесяти двух», и каждый из десантников с честью и достоинством мог вслед за своим идейным вдохновителем Хосе Марти произнести: «Я раскрываю свои объятия всем, кто умеет любить. В сердце своем я несу звезду и голубку».
Я же как автор иду по следам звезд из «созвездия восьмидесяти двух».
Работая в архиве, я, можно сказать, чисто интуитивно «набрела» на необычный документ: «Generales de los expedicionarios durante los preparatorios de Granma. Originales. Calificacion en examen militar». Это «протоколы» аттестации будущих экспедиционеров на профессиональную пригодность, проведенной перед самым отплытием. Среди девятнадцати пунктов, помимо естественных для такого рода анкет данных о рождении, семейном положении, образовании, наличии водительских прав, владении разными видами оружия и т. д., имеются два, показавшиеся мне особенно значимыми. Это вопросы о характере и дисциплине.
Коробка с документами была неполной, отсутствовали данные о многих повстанцах. Однако имеющиеся материалы давали не только общее представление о контингенте, но и открывали такие реалии, как характер и убеждения этих людей. Для них заботы о личном благополучии и семейных интересах отходили на второй план, уступая место беспокойству о судьбе страны. У всех в графе «дисциплина» стоит знак «B», что значит «buena» (хорошая). Что же касается характера, то здесь преобладает «afable» (вежливый, приветливый), реже встречается «reservado» (рассудительный, осторожный, сдержанный), и только одному присуще «agrio», что значит «неровный, угрюмый, хмурый, брюзгливый» – вот такой расклад![5 - В данном случае речь шла о Хайме Косте Чавесе, молодом (на момент штурма казармы Монкада ему было всего девятнадцать лет) человеке, не сумевшем пережить драму эпопеи «Гранмы» и позднее вообще отошедшем от борьбы.]
Когда более детально изучаешь жизнь, биографию, будни этих мятежников, то невозможно не восхититься тем, с какой отрешенной последовательностью они готовят себя к жертвенной – они ясно это сознают – борьбе. И в этой готовности пожертвовать своей жизнью нет ничего похожего на рисовку или сиюминутный пафос. Свидетельство тому – их личные документы (письма к родным, искренние «беседы» с самими собой в дневниках). Их жертвенность до прозрачности проста и аскетична. Аскетизм молодости!
Воздействие этой идейной убежденности тем ощутимее и глубже, что она постоянно находит самый неожиданный выход: ее реализация превращается как бы в «ауру», не покидающую «физическое тело». В своем «свечении» эта убежденность у каждого неповторима. Разве что на нее иногда воздействует общий культурный уровень, характер духовного развития, душевный настрой и внутренний накал раздирающей, быть может, душу, но не покидающей ее скрытой страсти. И, пожалуй, жизненный опыт, который, впрочем, не всегда определяется количеством прожитых лет.
Бесспорно, публичное изложение своих идей не может совпадать, скажем, у профессионального журналиста с отточенным пером, такого как заместитель Фиделя на «Гранме» Хуан Мануэль Маркес, и рабочего паренька Томаса Давида Ройо, едва окончившего начальную школу. А начальное образование имели сорок четыре человека – больше половины личного состава вооруженной колонны. И как можно сравнивать сочинения лидера революционной молодежи провинции Камагуэй, признанного профсоюзного вожака одного из самых боевых отрядов рабочего класса Кубы Кандидо Гонсалеса и записки потомственного рабочего Мигеля Кабаньяса. Нехватка выразительных средств отнюдь не мешала рабочему человеку (каждый пятый на яхте был рабочим) нести в себе высокие идейные заряды. Примечательно, что идеи каждого выстраданы и не несут на себе печати зависимости от некоего абстрактного, навязанного «авторитета». Этим обстоятельством объясняется особая атмосфера взаимного доверия, идейного единения и осознания личной ответственности за предстоящее великое дело (в том, что оно великое, отдавал себе отчет каждый). Борьба до победы или гибели! «Seremos libres o martires» («Станем свободными или мучениками») – таков провозглашенный Фиделем девиз. И это вызов, брошенный не только тирану, но и самому себе. «Ни шагу назад!» – стержневой принцип борьбы за свободу и независимость Родины, основа идеологии революционного демократизма Хосе Марти.
И все же всякий раз при знакомстве с материалами о повседневных буднях экспедиционеров и крутом, продиктованном Судьбой повороте их жизней меня охватывало изумление, можно сказать, трепет перед величием их духа. Это величие духа диктовало те краткие афоризмы, которые как девиз входили в их внутренний мир, как кредо определяли их поступки и как неотъемлемая часть выражали самосознание и бытие. Даже после их гибели изречения неизгладимо врезаются в память их близких, соратников и, как бы заново обретая плоть, уводят их души в бессмертие.
– С этим надо бороться, мама! Лучше умереть, чем так жить, – спокойно произнес Томас Давид Ройо и, улыбнувшись, с сыновней нежностью положил курчавую голову на грудь матери, обхватив ее плечи своими длинными худыми руками.
– Мы уезжаем из страны, потому что страна задушена. Но мы вернемся с оружием в руках, чтобы освободить ее от тирана. Великий долг молодежи сегодня – сражаться за свободу Отечества, поставленного на колени. Стать героями или мучениками – вот наш девиз, – этими словами закончил свою прощальную речь перед соратниками будущий командир авангарда колонны экспедиционеров Хосе Смит Комас.
– Первое – существование нашей Родины, а затем уже наше! – такой эпиграф к собственному политическому завещанию выбрал Оскар Родригес Дельгадо, один из создателей «Клуба 26 июля в изгнании» в Майами. Его интеллектуальный авторитет был высок, соотечественники ценили в Оскаре Родригесе зреющий талант многообещающего писателя и художника.
– Лучше, чем Марти, я не скажу, поэтому его изречение: «Те, чье дело высвечено Солнцем, не имеют страха перед тучей», я сделал своим, – сказал в своем кратком выступлении на собрании немногословный, обычно не вмешивавшийся ни в какие дискуссии Мигель Кабаньяс в ответ на просьбу соратников поделиться своими мыслями.
– Илеаните не надо ничего, кроме того, чтобы я непременно был здесь, чтобы она гордилась мной завтра, – писал из Мексики Мигель Сааведра Перес, отвечая на упреки и озабоченность жены Нормы Сампер, матери своей крохотной дочурки Илеаниты.
– Прекрасно, моя сестра! Я уезжаю! Не беспокойся, я никогда не умру как червяк. Мы вернемся. Еще увидимся. Но запомни, если я погибну, с честью отдав жизнь за Родину, не позволяй ни себе, ни кому бы то ни было осыпать мою могилу белыми или желтыми цветами. Только красными! Это символ моей радости отдать жизнь за Родину. Только красные! – это были последние слова, которые услышала Адела от своего брата Луиса Аркоса Бергнеса, «на секунду» забежавшего в ее дом в Марьянао за час до отплытия в Мексику. Забежал лишь затем, чтобы остановить мгновение быстро текущего времени и как клятву произнести слова прощания. И уже на пороге прильнул к щекам сестры горячими устами. Он, бывший солдат кубинской армии, впервые ощутил всем своим существом, что в бой идет рядовым во имя справедливости.
– Революция должна воплощать в жизнь свои идеалы. Необходимо овладеть тремя принципами: абсолютная непримиримость с реакцией – задушит экономически; полный отказ от капитулянтства и оппортунизма и умение сдержать собственную разрушительную силу, – это отрывок из манифеста, составленного в гаванской тюрьме Кастильо-дель-Принсипе Андресом Луханом Васкесом незадолго до отбытия в отряд Фиделя. Это и свидетельство глубокого понимания будущим рядовым «Гранмы» целей борьбы. Он был жив, дышал, когда сельская жандармерия, захватившая его после высадки на пути в Сьерра-Маэстра, сбрасывала с повозки его тело – после пыток и расстрела – в только что выкопанную яму.
– Должно же где-то быть такое место, где мне придется сложить свою голову за дело, за которое я сражаюсь, за которое я готов отдать жизнь, чтобы не быть покорным рабом или предателем Родины… – эти слова можно и сегодня прочесть в хранящемся в архиве дневнике Педро Сото Альбы. Он преодолел все препятствия после высадки, пробрался в горы и погиб в одном из многочисленных сражений в Сьерра-Маэстра незадолго до победы революции. Но ожил как «команданте героизма и самоотверженности» в учрежденной Государственным советом Кубы медали имени Педро Сото Альбы. Ею награждают только «За отвагу».
Юный Феликс Эльмуса (младший) страстно упрашивал своего отца, члена генерального штаба вооруженной колонны Феликса Эльмусу Агаиссе включить его в состав экспедиционеров. Но получил лишь короткую записку: «Мой любимый сын! Пишу кратко, чтобы только сказать тебе, чтобы ты никогда ничего не боялся в жизни. Будь храбрым, честным, не бойся опасностей. Твой отец не смог победить. Оставляю тебе свое имя, чтобы всегда нес высоко. Позаботься о трех твоих братьях. Твой отец, который тебя, Фелито, никогда не забывает. Одно место на Карибах. 24/56».
К этой записке были приложены еще две: «Дорогая мама, твои дети будут жить вечно. Одно место на Карибах. 24/56». «Моя любимая сестра, всегда живи с чувством, что люди умирают, идеи – никогда. Марта и Фелито, всегда гордитесь своей фамилией. Позаботься о моих детях, как и я хотел бы заботиться о твоих. Всегда помогу тебе. Твой брат, который тебя любит. На Кубу скоро придет свобода. Одно место на Карибах. 24/56».
Приведенные здесь изречения, озвученные мысли десантников воспринимаются мною как неповторимые эпитафии к их короткой жизни, где нет места личной корысти. А есть, возможно, стремление подняться над приземленностью бытия, возвысить себя до уровня идеи, взятой на вооружение Фиделем, и надежда сплотиться вокруг его личности и имени, ставших знаменем всеобщей борьбы. Как знак избранника Судьбы воспринималось каждым право увидеть себя в составе экспедиции на «Гранме».
Духом самоотверженности проникнут каждый шаг руководства, формировавшего вооруженный отряд. Оно не чуралось черновой работы: от сбора средств на вооружение отряда – противники из лагеря так называемой «оппозиции» издевательски окрестят это «попрошайничеством» – до ремонта дышащей на ладан яхты.
Такие яркие личности, как Хуан Мануэль Маркес Родригес и Феликс Эльмуса Агаиссе – имена, широко известные на Кубе, – публично порывают с «достославными» оппонентами монкадистов в лице лидеров ортодоксов и аутентиков[6 - Кубинскую революционную партию (партию «аутентиков») создал в 1892 году Хосе Марти. В 1947 году от нее откололось левое крыло, которое совместно с другими группировками образовало Партию кубинского народа, или партию «ортодоксов» (прим. ред.).] и открыто присоединяются к Фиделю, заявившему о продолжении вооруженной борьбы против режима Фульхенсио Батисты.
Выступая перед кубинской диаспорой в США, Хуан Мануэль Маркес взывает к совести, разуму, патриотизму своих соотечественников. Весь свой талант оратора он – на правах заместителя Фиделя – подчиняет заботам об ускорении отправки предстоящей экспедиции:
«Мы говорим сегодня, чтобы иметь возможность отчалить завтра на боевом корабле. Вчера вечером мы слушали митинг SAR (имеется в виду Общество друзей республики). В основном все то, о чем там говорилось, не отражало чаяний народа. Мысли народа были высказаны голосом молодежи, которая кричала: „Революция! Революция!” Я не понимаю известных оппозиционеров, которые провозглашают бесполезный путь автономизма. Исторический опыт показывает нам, что бесплодными были усилия Хиберга, Монторы и Вароны, чьи блестящие стихи ничего не могли сказать. Прав был Хосе Марти.
Как и тогда, сегодня у нас есть знаменосец, который зовет нас к новой борьбе за независимость. [Фидель сидел рядом и внимательно слушал]. Много борцов пало за Родину. И с этой высоты мы не можем не думать об ином пути, который избавил бы нас от кровопролития. Никто не жаждет пугала войны, но она предпочтительнее той бесславной летаргии, в которой живет отечество. Не находят пути те, кто ищет сомнительный выход из современного хаоса. Вспомните Гитераса, Агостини и восемьдесят погибших в Монкаде. Они просят отмщения. Нет иного пути кроме революции. Нет безумных плакальщиц, которые могли бы воскресить имена героев. В память о них клянемся с поднятой рукой, что в 1956 году Родина станет свободной».
Обращаясь к эмигрантам, Хуан Мануэль Маркес выразил свое отношение к ним такими словами:
«На Кубе ложь тянется цепью, и людям внушают, что это новое звено в длинной цепи. Ясно, что чувства борца расшатываются подобными сомнениями, которые встречаются, явно или скрытно, повсюду. Но достоинство состоит в том, чтобы сохранить в себе противоядие от этой отравы…
Мы не задержимся. И не думаем, что найдется кто-либо, кто смог бы нас задержать. Мы знаем свое предназначение – победить или пасть, как падает гладиатор на арене. И если недоверчивая ухмылка тех, кто сомневается, ранит душу тех, кто сражается, то честное сотрудничество и чистые взоры тех, кто верит, говорят нам, что мы не одиноки…
Я не думал отплывать за границу сейчас, когда мой долг обязывает оставаться здесь, рядом с боевым орудием. В этот торжественный момент нашей истории его нельзя оставлять без артиллериста, который приведет его в действие.
Хлеб революционера всегда горек. Но ничто не отвратит нас от выполнения нашего долга».
В своем обращении к молодому поколению Хуан Мануэль говорит: «Мужественная молодежь страны разобралась в политике Фульхенсио Батисты, который с присущей ему тупой неуклюжестью со времен начала переворота 4 сентября [намек на “участие” диктатора в революции 30-х годов, когда он, сержант, в одночасье нацепил на себя мундир генерала] озабочен лишь укреплением своей власти с опорой на армию».
«Мы не верим и не примем свободу, урезанную этим “революционером”, потому что при этой власти продолжаются убийства, пытки и загадочные исчезновения тех, кто выражает несогласие с бесчинствами этого разнузданного авантюриста. Имя его – Фульхенсио Батиста».
В манифесте-прокламации «Я обвиняю», говоря о природе политической власти в стране, Маркес заявляет: «Редко когда в политической жизни страны за все время существования Республики складывалась столь же сомнительная ситуация. Республика прибита к кресту из-за неуемного эгоизма и безудержных амбиций одного гражданина с мрачным прошлым, зафиксированным в анналах нашей истории. Фульхенсио Батиста Сальдивар – классический образец испано-американского деспота». И далее уточняет: «Сам факт существования деспотизма делает справедливыми любые методы борьбы с ним. Мы считаем законными все формы, начиная с письменного или устного протеста до повстанческого движения, направленного против репрессивных сил, являющихся опорой современного деспотизма».
Деятельность авторитетного, знавшего цену своему слову Хуана Мануэля Маркеса на ниве политического просвещения кубинских эмигрантов после его гибели с глубокой признательностью охарактеризовал Фидель Кастро на состоявшемся в Гаване массовом митинге в его честь. Фидель назвал его «товарищем по созданию „Движения 26 июля в изгнании”», «замечательным оратором, чье пламенное слово вдохновляло и поднимало массы на битву».
Атмосфера подготовки к отплытию кубинских повстанцев была напряженной. В этой напряженности просматривается одно обстоятельство, сложившееся еще со времен Марти. И связано оно с последним письмом Хосе Марти к мексиканскому другу, Мануэлю Меркадо. По существу это письмо-завещание, где он пишет: «В любую минуту я могу погибнуть за Родину – пасть, выполняя свой долг. Я знаю, в чем он состоит, и у меня хватит мужества выполнить его до конца. Мы должны добиться независимости Кубы, иначе Соединенные Штаты захватят Антильские острова и отсюда обрушатся на землю нашей Америки. Все, что я сделал до сих пор, и все, что мне еще предстоит совершить, – все для этого. Нам приходилось молчать и идти окольными путями – ведь бывают дела, требующие строгой секретности, и стоит объявить о них во всеуслышание, как на пути вырастают непреодолимые препятствия».
Письмо осталось неоконченным. Оно датировано 18 мая 1895 года. Менее чем через сутки Марти погиб. Погиб на поле боя 19 мая…
Такие характерные черты истинного кубинца, как верность дружбе и искренность, не могли не проявиться и в будущих экспедиционерах, осознававших свою ответственность перед революцией. Естественно, в такой ситуации хочется выразить свои чувства – может быть, где-то и в подражание Учителю – к приютившей тебя стране и друзьям, оставив им «на память» признательность и благодарность. Тот самый порыв души, который лучше реализовать, чем прятать в себе. Да и завершающие письмо Марти слова: «бывают такие искренние чувства…» – романтически настроенным юношей могли быть восприняты как долг перед мексиканским другом. Во всяком случае, именно таким я увидела двадцатилетнего Исраэля Кабреру Родригеса, пишущего письмо уже своему мексиканскому другу. Он выделялся среди соратников повышенной эмоциональностью в восприятии собственной миссии. Письмо это ценно как для понимания характера и личности этого юноши, так и для раскрытия общего настроя в среде повстанцев, готовившихся к выполнению своего предназначения.
На момент моего знакомства с личным делом Исраэля Кабреры в архивной папке лежал один-единственный документ – оригинал написанного от руки письма мексиканскому другу, священнику Роберто Мартинесу, с которым у Исраэля сложилась недолгая, но глубокая, искренняя дружба. Это видно по характеру письма, которое нельзя читать без душевного трепета. Оно – из городка, где шли последние приготовления к отплытию. Привожу текст письма в сокращении, опустив строки, касающиеся его восторженного отношения к истории борьбы мексиканского народа, которая, по его убеждению, получила очень точное отражение в словах гимна Мексики (он приводит отрывок из гимна).
«Халапа. 15 октября 1956 г.
Уважаемый друг! Не помню точно имя поэта, который как-то сочинил следующие строки, способные вызвать невольную грусть или даже слезу сострадания к тому, кто их написал:
С наитием неосознанного я однажды подумал:
то, что пишу я – это только литература.
Литература говорит: хорошо бы
все то, что написано, не стало
лишь символом моей грусти.
И эти стихи напоминают мне мою собственную боль. Боль, затаившуюся в моем сердце. Это письмо не может и не должно разрываться такой же печалью, оно – скорее дань традиции. Между тем мечты, в которые я погружаюсь, не превращаются в счастливую реальность, но и не становится погоней за недостижимыми химерами.
Ты – образец гуманного понимания всех страстных желаний человека: от тяги к красивым вещам, восторженной привязанности до стремления к красивым поступкам. И поэтому ты сможешь понять ту беспредельную ценность, какую имеет для меня слово „Свобода”. Поэтому так же, как я, ты сопереживаешь страданиям сыновей Америки, которые с пылкостью безумцев и страстью романтиков задыхаются от желания добиться независимости и построить совершенный мир на пяди земли, являющей собою лоно боли и красоты, надежд и нищеты, колыбель радости, кузницу героев и политический притон негодяев.
Не бойся за меня – мной руководит Звезда долга. Эта Звезда либо убьет меня, либо отчеканит в моей душе клеймо славы. Возможно, ты в моих словах увидишь отблеск тщеславия; но тщеславие есть тусклая форма гордости. А я горжусь той дорогой, которую выбрал.
Знаешь ли, что мы с тобой не так уж непохожи? Твоя жизнь есть служение Богу и тебе подобным; моя жизнь – служение моему народу. Перед тобой, как путеводная звезда – постулаты: „Любовь! Доброта! Милосердие!”; меня же влечет лишь одно слово, звучащее как слезная мольба огромного хора моих сограждан: „Свобода! Свобода! Свобода!”
Мой путь – это путь к утерянному раю справедливости.
Только смерть может помешать мне выполнить мою миссию…
Искренне ваш, Карлос Исраэль Кабрера»
Кабрерите – как с легкой руки Че Гевары его называл весь отряд – было суждено погибнуть в открытом бою – в первой же схватке с врагом 5 декабря в Алегриа-дель-Пио. Находясь в гуще огня и свинца, отстреливаясь и атакуя, он остался верен клятве и своей безотказной винтовке. Он не отступил перед врагом ни на шаг, не паниковал перед вероятной гибелью. Даже в суматохе боя его запомнили спокойным, методично бьющим врага. Пригодилась выучка: на тренировках в клубе «Лос Гамитос» (по отзывам его старшего наставника, Антонио Дарио Лопеса) и на уроках по стрельбе не было ученика более прилежного, чем Кабрерита. До него не успел дойти приказ Фиделя об организованном отступлении. «Упоение в бою» оказалось для него роковым: никто не видел последних мгновений этого ратоборца. Никто не видел его ни убитым, ни раненым. Останки его так и не были обнаружены. Возможно, он был ранен и в таком состоянии захвачен батистовцами, а возможно, погиб в пламени горящего тростника. Все может быть, как и то, что он ушел в «утерянный рай». Ушел, не предав Свободу, которую он нес на алтарь Родины, не замарав ни униформы бойца ядра революционной армии, ни чести экспедиционера «Гранмы».
Исчез и его дневник, с которым не расставался и которому поверял все свои потаенные мысли и чаяния одаренный (порог Академии Сан-Антонио в Гаване он переступил в четыре года) и образованный (окончил 5-й курс бакалавриата) столичный юноша, успевший в свои двадцать с небольшим лет поработать учителем младших классов в провинции Матансас. А перед самым отъездом к Фиделю в марте 1956 года он проверил свои качества бойца, приняв участие в захвате радиостанции «Карибе». Обращение к молодежи, зачитанное в эфире Эдуардо Рейесом Канто, его будущим соратником по «Гранме», было составлено Кабреритой, поэтом, публицистом, оратором, чей дар красноречия вызывал восторг не только у друзей. Его успели оценить и малыши начальной школы Матансаса, к которым он пришел, чтобы рассказать им о героических страницах истории страны.
В вооруженной колонне он входил в состав «Центра», взвода Хуана Альмейды.
Может статься, письмо к мексиканскому другу и есть последнее обращение Исраэля Кабреры к потомкам.
Мексиканского друга Кандидо Гонсалеса, с которым он, по его воспоминаниям, часто и подолгу общался, в характере кубинца больше всего впечатляли убежденность и оптимизм и особенно сказанные в их последнюю встречу слова:
«Не будем говорить о смерти. Давайте лучше поговорим о той новой жизни, которая начнется после победы революции… Жизнь не имеет смысла, если она не наполнена честью и достоинством. Я не отступлюсь от своих устремлений, не соглашусь жить с прогнутой спиной и на коленях. Жить так я просто не смогу. Никогда не стану на путь соглашательства. Лучше уйти в вечность, исполнив свой долг, чем жить без достоинства, без чести. Мое понимание долга определил Марти: „Если есть люди, лишенные достоинства, то есть и люди, которые несут в себе достоинство многих людей”»[7 - Эти слова были сказаны Марти в рассказе для детей «Три героя», напечатанном в детском журнале «Золотой возраст». Но при жизни автора журнал так и не был издан в его стране и увидел свет лишь через четыре года после его гибели, в 1899 году. Мадридская цензура наложила запрет на идеи Хосе Марти. Они были опасны для колониального господства Испании.].
Меньше всего, говоря о десантниках с «Гранмы», я хотела представить их в глазах читателя некими фанатиками борьбы или идеи. Они, быть может, одержимы, их воля непоколебима, непреклонно желание вырвать Родину из-под власти ничтожного тирана. Но все они жаждали полнокровной жизни души и тела, сердца и ума, претворяя в реальность взращенные самовоспитанием идеалы преданности Отечеству и верности традициям борьбы за независимость. Полные романтики юные сердца жаждали любви во всей ее возвышающей силе и загадочной чувственности. Любовью, стремлением к ней и жаждой познания неземного в этом высоком чувстве пронизаны души юношей, которые не мыслили, однако, своего счастья без счастья Родины.
При изучении личного дела Ньико Лопеса меня ничуть не меньше, чем деловые бумаги (например, составленные им в Гватемале наброски проекта аграрной реформы), оригиналы документов и письма к родным, поразила вырезка, скрепленная с его последним письмом, отправленным перед отплытием девушке с волшебным именем Ондина. Журнальная вырезка со стихотворением поэтессы Марии дель Кармен успела пожелтеть, края раскрошились, ржавчиной покрылась скрепка-иголочка. Чувствуется, что им зачитывались: стерлись отдельные строки. Названия нет. По содержанию это камерная, даже интимная лирика, может быть, и далекая от совершенства. Но меня эта вырезка взволновала. Она показалась мне не просто интересной, а приоткрывающей таинственную тропку к личной драме молодого человека. Возможно, эта вырезка была сделана не им самим, он мог получить ее «в придачу» к недосказанным той же Ондиной чувствам. Ньико, очень цельный по характеру человек, испытывал в последние дни глубокие душевные переживания. На это обратил внимание, например, Пабло Диас. Где гарантия, что эти переживания не были вызваны той же, возможно, не состоявшейся любовью или какой-то ложью, недоразумением, ошибкой одного из влюбленных. Вот это стихотворение:
Cuаndo tus ojos amados
Ya no quieren contemplarme
Y tus labios adorados
No sienten sed de besarme,
Cuando tus manos queridas
No busqen las manos mias
Y a mis palabras sentidas
Responden tus frases frias,
No te detenga mi pena,
No te conmueva mi llanto,
No pienses que he sido buena
Ni que te he querido tanto.
Dime que ya no me quieres
Confiesame la verdad
Y ve en рaz de otras mujeres
Que mitigen tu ansiedad.
Que aunqe esta pobre alma mia
Desfalezca de afliccion
Es preferible a que un dia
Me fines por compassion!
Даю собственный, далекий от совершенства перевод:
Если даже любимые очи
Не стремятся меня созерцать,
И, полные страсти глубокой очень,
Не жаждут уста меня целовать,
Если даже родные мне руки
Не ищут касаний с моими,
А сладостной речи нежные звуки
Глаголами гасятся ледяными,
Не замыкай на себя все удары,
Не превращай и мой плач в свои раны,
Не была я тебе ни благостным даром,
Ни мечтой сокровенно желанной.
Лишь скажи мне, что я нелюбима,
Признайся мне в правде-святыне.
И в объятьях других, но любимых
Укрощай все смятенья отныне.
И пусть моей бедной душе, как каждой,
Все тяжелее от горестных мук.
Но я предпочту, чтобы однажды
Все страданья закончились вдруг!
Думаю, разумнее отнестись к присутствию этой вырезки в архивной папке Ньико как к свидетельству того, сколь неоднозначной была жизнь молодого борца. Он – член национального руководства Движения 26 июля и генштаба вооруженной колонны. Все это накладывает особую ответственность, привносит в жизнь напряженность. И стихотворение, может быть, служило средством поэтизации недосказанных чувств. Для меня же это – весточка из той среды обитания и общения, в которой пребывали герои моей книги. Она помогает мне понять, ощутить, увидеть мир юных сердец, рвущихся объять необъятное. И этот мир общения остается в их жизни как факт, как штрих, как данность, от которой никуда не уйти. Желание юных найти созвучие своим чувствам в поэзии так же естественно, как самим начать писать вирши, поэтизируя «земное» в себе, чтобы воздеть свое общение с любимыми до неземных высей.
В верности моего пути к пониманию мира юных борцов меня убеждает другая архивная папка – личное дело Франка Паиса. Она объемна. Этот человек представлен во всех ипостасях и показывается нам разными гранями: как поэт, художник, вожак молодежи, учитель, сын, брат и даже, представьте себе, как «мужчина в доме». Именно так, с детским максимализмом, он всерьез начал себя воспринимать после скоропостижной смерти отца, который скончался у него на глазах, когда Франку не было еще и шести. Тогда он осознал, что судьбой на него возложена новая обязанность: быть в доме «старшим», стать опорой матери, а двум младшим братьям-погодкам (четырех и трех лет) заменить умершего отца.
Но прежде чем окунуться в архивные документы и свидетельства очевидцев, я бы хотела поделиться своими воспоминаниями о премьере фильма «Давид» (одно из подпольных имен Франка) выдающегося кубинского режиссера и сценариста Энрике Пинеды Барнета.
Шел 1967 год. Я – гость Кубы как победитель конкурса журнала «Куба». Гостей в стране не счесть. Это и делегации Организации Латиноамериканской Солидарности (ОЛАС), и разноликие деятели культуры и искусства, и представители «Героического Вьетнама», в чью программу входит открытие памятника герою вьетнамского народа Нгуэну Ван Чою (он был открыт 27 июля 1967 года на границе с военно-морской базой США Гуантанамо). Народ празднует 14-ю годовщину штурма казармы Монкада в Сантьяго-де-Куба. В рамках праздничной программы и состоялась премьера фильма «Давид», приуроченная к 10-й годовщине гибели героя.
Передать в деталях атмосферу просмотра фильма очень трудно, потому что она уникальна. Сам просмотр стал своего рода диалогом «экрана» со зрителем, который в кадрах киноленты узнавал себя и не упускал возможности прокомментировать события, разворачивавшиеся на экране. А ведь это были не просто рядовые зрители. Присутствовали соратники Франка по подполью, его младший брат, мать.
Вот фотография, на которой запечатлена счастливая семья преподобного пастора Первой баптистской церкви Сантьяго-де-Куба Франсиско Паиса Пискейры: донья Росарио Гарсия Кальвиньо и трое их прелестных сыновей. Так, сменяя кадр за кадром, фильм рассказывает о Франке – Давиде – Сальвадоре – Кристиане, жизнь которого вместилась в два мятежных десятилетия.
За кадром звучит голос: «Я не знаю, мальчонка, кем ты станешь, но я очень тебя ждал, ты есть – и это счастье!» Так уважаемый всеми пастор оповещает свет о рождении первенца. Дата – 7 декабря 1934 года. В стране полыхает революция, сброшен с трона «антильский Муссолини» – диктатор Мачадо.
А вот голос Фиделя Кастро: «Чудовища! Они не понимают, человека какого ума, характера и духовной целостности они расстреляли. Народ Кубы даже не подозревает, кем был Франк Паис, сколько в нем было величественного и многообещающего». И дата на весь экран – 30 июля 1957 года.
22 года жизни, зажатые в тиски двух диктаторских режимов. Годы стремительные, насыщенные, напряженные. А душа разрывается в поисках выхода из собственных тисков и находит его в поэзии, зачитываясь Хосе Марией Эредиа и Хуаном Клементе Сенеа. Хорошо бы съездить в Старую Гавану, на Пасео Марти, к памятнику автору «Ласточки». Но, увы, это невозможно: надо экономить на каждом сентаво. Даже печатку-перстень, символ окончания педагогического училища, выкупить не на что. Пришлось отказаться. А завтра уезжает и любимая подруга, спутница всех лет учебы Элия. Последняя встреча. Он спешит, держа в кармане листок со стихотворением «Tu partida» («К твоему отъезду»), посвященным предстоящему прощанию с любимой.
Ты уходишь, и душа влюбленного
Ввергается в муки ада.
Где снова встречу я твой взгляд?
Огонь, томленье и сама нежность,
Нет сердцу моему покоя…
Стихотворение длинное, и в каждую строчку вложено возвеличенное чувство любви и боязнь ее потерять:
Если в твоем сердце пылает огонь страсти,
к которой взывает твоя душа,
ты обязана помнить того, кто так любит,
и кого разлука губит.
Прощай, моя любовь, и если после встречи
в тебе появятся сомнения в моей любви,
гони их прочь, ибо иначе
рассыплется мое перо, замолкнет лира,
пересохнет горло…
По воспоминаниям Элии, которой он посвятил так много стихов, в годы их учебы самое интересное начиналось вечером. Тогда с «Балкона королевы» в крепости Эль Морро, куда можно было доехать на городском автобусе, они следили за тем, как солнце, в мгновение ока превращаясь в огромный красный шар, лениво погружалось в бурные темные воды океана. Забывались все превратности окружающей действительности, и выражение «vivir una puesta de sol» («жить на закате солнца») вошло в обиход. А я воспринимаю это созвучие как символ, как знак чего-то, что и предотвратить невозможно. Закат солнца…
Однако идиллия радостных личных переживаний длилась недолго. Все изменил военный переворот 10 марта 1952 года. Наверное, можно было по молодости лет остаться в стороне от событий… «Но происходящее вокруг все настойчивее взывало к нашей совести, ждало нашего ответа» – говорит Элия. Мятежный дух не погас; молодые люди не могли смириться с бездействием. Волнение нарастало.
Перемены отразились и на состоянии души Франка. Он – учитель колледжа «Эль Сальвадор» – нес ответственность за разум и чувства своих учеников. Перед ним – примеры великих учителей: Хосе Лус-и-Кабальеро, воспитавший плеяду бесстрашных мамби, и Рафаэль Мария де Мендиве, учитель самого Хосе Марти. Имеет ли право он, Франк Паис, нарушать сложившиеся на Кубе славные традиции по воспитанию мыслящих борцов? Ответ на этот вопрос однозначен: «Нет».
Но Франк и сам еще слишком молод. И нет у него той материальной базы, какая была, скажем, у Луса-и-Кабальеро, директора колледжа, или у прославленного кубинского поэта-классика Мендиве. Перед Франком – большая работа над самим собой, и он с головой уходит в самообразование, сочетая его с идеями необходимости борьбы за совершенное общество без тиранов, без грабителей, угнетателей и коррупционеров-политиков. Он стремится понять себя, вникает в свой внутренний мир. Появляются строки:
Сon mi alma sola
que se alza como gigante
y se retuerce y se arranca las entranas
y se rompe a grita al mundo entero
su dolor y su pena tan inmensas.
В моем переводе это звучит так:
Мою одинокую душу,
которая поднялась подобно титану,
перекрутили и вырвали нутро.
Она разрывается и кричит всем миру
о боли своей и безмерной печали.
Или другой фрагмент:
Встречаясь с моими снами,
Душа разрывается от любви.
Если жечь мою грудь на раскаленных углях,
Вырвать глаза из глазниц,
Разорвать руками нутро
Либо веру утратить во все святое,
Я не буду страдать, как страдаю сейчас,
Как горю в огне моего ада.
И вот в пламени этих искренних переживаний рождается его стихотворение – нет, скорее, поэма в миниатюре – «La Cruz» («Крест»), полная философских раздумий:
Тяжелый грубый крест,
Который Христос нес на Голгофу,
Равен той мере горестей,
Которые ты несешь в миру.
Все смертные в этой процессии —
Смятенные, неприкаянные души,
Несущие на спине бремя
Тягостных и сладостных крестов.
То люди, которых я люблю:
Мать, друг, брат,
Все медленно бредут,
Стоная от боли.
А у меня… Где мой Крест?
И какой гвоздь, пронзив меня,
отнимет мою жизнь?
Не ты ли это, женщина?..
Жизнь, эволюция его взглядов показали, что Крест, который он взвалил на себя по собственной воле – это свобода Родины, а его дорога на Голгофу – это Революция.
Выбор сделан: «Это для раненого льва, // который – символ мощи, // и для тигра, вкусившего опыт // жестокой схватки». Таково его понимание своего места в жизни. «Когда жестокая судьба // бьет, ранит и рвет человека, // она хочет узнать, // из стекла он сделан иль из стали».
И Франк делает для себя вывод: жизни «на острие ножа» соответствует прямой и твердый характер, потому что дается он Богом, а не людьми. В своей идее он последователен: революция, по признанию его ближайших соратников, стала его первой любовью, дух патриотизма овладел его думами, взял верх над всеми остальными чувствами. Появляется новое стихотворение:
Нас медленно съедает впившийся микроб,
уверенный, спокойный и жестокий,
он будто знает то, что делать мы должны,
чтобы наш дух не разуверился в борьбе за Свободу.
Родина, сумевшая взрастить стольких героев,
дай мне надежду следовать дорогой, насыщенной
священным эликсиром жертвенной любви
к тебе, и освети мои ступни, чтоб не свернул
на темную тропу,
а маршем, твердым шагом до твоего дошел я идеала.
…Обязан я дойти, моя отчизна, должен
дойти, чтобы тебя увидеть свободной от тиранов,
стряхнувшей все пороки и позор, взывающий к слезам,
избавившейся от страданий, отмстившей за обиды.
Разбуди кубинцев и выжги огнем Содома и Гоморры,
развей ветрами Алкиона упадок духа, охвативший
твоих сынов, которым тучи глаза застлали, связали руки.
Им надо знать: их кровь нужна твоей земле,
чтобы взрастить мятежны поколенья,
что оградят навеки от тиранов,
о Родина,
священный твой алтарь.
… Пишу без света, только свет луны
мне падает во влажные чернила…
Если б знали вы, как радостен мне этот покой…
Нужны ли комментарии, когда настежь распахнута душа двадцатилетнего юноши, открыты мысли, вверены Родине все чаяния?
И все же я продолжу свой рассказ о нем. 8 августа 1956 года Франк впервые встретился с Фиделем, который вызвал его в Мексику. Поездка была нелегальной, встреча – скрытой от посторонних глаз. Франк переполнен впечатлениями от встречи с Фиделем, который ввел его в курс всех своих планов, дел и замыслов. Никогда и ни с кем он не был так откровенен, как с Франком. О том, что Франк в Мексике, знала только Элия. Он шлет ей письма, и настроение свое как бы сублимирует в стихи:
Всякий страх можно разогнать.
Всякому страданью приходит конец.
В жизни нет времени для
Долгих сожалений. Но что вне жизни и
Вне времени, так это
Неизбывная вечность
Зла и несправедливости.
Нас вымазали грязью, которую мы не можем смыть,
единые в нашей нищете.
Не только мы, не только дом и город
покрыты грязью: весь мир клеймен.
Под крыло Кетцаля
Обеспечить свободу человеческой воли, сохранить духу человеческому его прекрасную индивидуальную форму, не обесцвечивать первозданную природу человека, навязывая ему чуждые предрассудки, предоставить ему самому выбирать, что для него благотворно, не запутывая его, не толкая его на уже проторенную тропу.
Только так мы сможем вырастить на нашей планете поколение могучих созидателей, которых ей столь недостает.
Наши свободы оказались формальными и теоретическими, необходимо сделать их реальными и действенными.
Хосе Марти. Поэма о Ниагаре
Провал штурма казарм Монкада и Баямо 26 июля 1953 года, учиненная вслед за этим расправа над участниками восстания, суд над Фиделем Кастро и его уцелевшими в той мясорубке соратниками, а затем и заключение их в тюрьму на острове Пинос были бессильны перед необходимостью продолжать начавшуюся революцию. Особенно отчетливо это понимали Ньико Лопес и Каликсто Гарсия. Им, синхронно с Монкадой штурмовавшим другую казарму – «Карлос Мануэль де Сеспедес» в Баямо, – удалось обмануть бдительность полицейских ищеек, брошенных на «отлов» повстанцев. Лопес и Гарсия покинули пределы Баямо, чудом избежав немедленной расправы. Удалось миновать и арест, когда их по прибытии в Ольгин – оттуда шел прямой автобус на Гавану – доставили к начальнику полиции этого города, полковнику Ковлею, по подозрению в причастности к событиям в Монкаде. Спасло рабочее красноречие Ньико и воспитанное им в себе умение направлять полицию ловить тех, кого надо, а не задерживать таких, как они, вечно голодных и думающих только о том, как бы заработать себе на кусок хлеба. До столицы они добрались, но здесь им пришлось расстаться. Ньико скрылся за воротами посольства Гватемалы. Каликсто же, пока о его спасении хлопотали товарищи, отсыпался у своего друга Герардо Абреу. Примерно через неделю пришло сообщение о том, что ему будет предоставлено убежище в посольстве Коста-Рики.
Получив политическое убежище в посольстве Гватемалы и возможность выехать в эту страну, Ньико покинул Кубу. Власти Гватемалы во главе с Хакобо Арбенсом, под чьим руководством там в 1944 году была совершена революция, протянули руку братской помощи посланцу с Кубы, гарантировав его неприкосновенность.
Революционная Гватемала для молодых кубинских повстанцев становилась все более привлекательной и манила своей стойкостью перед лицом угроз со стороны США. Впрочем, у симпатии кубинцев к этой стране были и другие, более давние корни. Она была как бы выпестована их духовным и идейным лидером – Хосе Марти. В свое время этот выдающийся революционный демократ, изгнанный из своей страны властями Испании, нашел здесь не только приют, но и почитание. Примечательно, что не к кому-нибудь из своей свиты, а именно к Хосе Марти обратился тогдашний президент-реформатор Гватемалы Хусто Руфино Барриос с просьбой дать официальный отзыв на проект нового Гражданского кодекса. Он же предоставил Марти место профессора философии, истории и литературы в ведущем университете страны. Почтение и любовь были взаимными. Не случайно в память о Марти гватемальцы установили его бронзовый бюст в одном из самых красивых и многолюдных уголков столицы.
Символ этой страны – птица кетцаль – вызывал у Марти-поэта трепет ничуть не меньший, чем у самих гватемальских индейцев, из поколения в поколение передававших легенду о Кетцалькоатле, боге тольтеков, научившем индейцев земледелию, ремеслам и обработке металлов. Легенда о гордой птице пленила Марти, и он воспел ее свободолюбие, создав магически яркий, запоминающийся образ. «Кетцаль, – писал он, – гватемальская красавица-птица, чьи длинные перья сверкают зеленью, умирает от горя, если ее поймают или повредят ей хотя бы одно перо в хвосте. Она переливается на свету, как головка колибри, подобно самоцвету или играющей гранями драгоценности, составленной из топазов, опалов и аметистов». Причем писалось это в публицистическом очерке в преддверии Вашингтонского конгресса 1889 года, когда великий кубинец направил острие своего пера на защиту «нашей Америки» – так он называл Латинскую Америку – перед лицом агрессии США.
Веселому, юному (ему едва минуло двадцать лет), жизнерадостному Ньико нетрудно было найти здесь друзей. Худой, долговязый – рост под два метра (друзья его ласково называли «семиэтажный») – он был приметен и уже своим необычным видом располагал людей к общению. К нему и здесь, как, бывало, на Кубе, часто обращались со словом «флако», что значит «худой». Он сам уже не знал, как это прозвище закрепилось за ним, но помнил, что так называла его и родная мать, Консепсьон, по ласке которой он часто тосковал. Даже слово это ею произносилось с уменьшительно-ласковой, нежной интонацией: «флякито».
Но жизнь на чужбине полна невзгод. О сколь-нибудь надежном заработке не приходилось и думать, да и ночлегом временами служила скамья в городском сквере. Однако все тягостные переживания были связаны не с собственными лишениями, которые он принял с достоинством, как нечто неизбежное. К голоду тоже было не привыкать. Даже если очень постараться, он вряд ли вспомнил бы хоть один день своей жизни, когда не напоминало о себе притупленное чувство голода.
Радовало то, что удалось наладить переписку с сестрой Ортенсией. Он чувствовал по ее письмам, что в Гаване на улице Монте, 819 о нем тревожится не только мать, но и отец, его первый наставник, учивший честно смотреть на мир. Сестра сообщала, что в уголке их скромной квартиры, где они любили играть в прятки, когда были маленькими, на самом видном месте теперь аккуратно расставлены его гватемальские фотографии, и что мать иногда часами разговаривает с той фотографией, где он изображен рядом с памятником Хосе Марти. На оборотной стороне этого снимка было два четверостишия. Они написаны ко Дню матери, который на Кубе отмечается в мае.
Mira me madre
Y por mi amor no llores.
Si esclavo de mi edad
Y mis doctrinas.
Tu martir corazon
Lleni de espinas,
Piensa que vuelvo
entre espinas flores.
В моем подстрочном переводе это выглядит так:
Взгляни на меня, мама,
И от любви ко мне не плачь.
Я – раб своего возраста
И своих учений.
Сердце-мученик твое
Я наполнил шипами.
Знай же, что среди шипов
вырастают цветы.
Ортенсия писала о том, как мать гордится этими стихами. Сообщала также, с какой радостной печалью она встретила ее рассказ о том, что стихами, похожими на эти, Марти надписал свой портрет, присланный матери из политической тюрьмы, где он работал в каменоломнях в 1-й бригаде, под номером 113. Стихотворение так и называлось: «1-я бригада, № 113».
Мать, на меня взгляни и вытри слезы:
Я молод, я пошел опасными тропами,
Наполнил сердце я твое шипами,
Но верь, и средь шипов родятся розы!
Ортенсия сообщала, как ужаснулась мать, услышав, что Марти не было и семнадцати лет, когда испанские власти арестовали его за призыв к свободе. Предлогом же для ареста стал его сонет «10 октября» и поэма «Абдала».
Читая эти сообщения Ортенсии о жизни в семье, Ньико воочию представлял себе лицо впечатлительной матери. И в самом деле, как иначе она могла воспринять тот факт, что юношу, мальчика судит военный трибунал и приговаривает к шести годам каторжных работ.
А нам эти, казалось бы, малозначительные факты – ведь люди выбиваются из каждодневной нищеты – передают ту духовную атмосферу в семье, где формировались взгляды и характер самого Ньико. Хотя доходит эта атмосфера до нас как бы рикошетом. Приятно было ему узнать и о том, что мать с особой гордостью наизусть читает своему мужу Хуану стихи сына, посвященные Дню отца. Отмечается он на Кубе в октябре.
Подлинник этого стихотворения, также хранящийся в личном досье Ньико, нельзя читать без душевного трепета. Названо оно «Para mi Dios en la Tierra» – «Моему богу на земле».
Oh, Padre, quise cantarte
Y tus obras bendecir,
Desde que empese a sentir
Afan de glorificarte.
Pero debo confesante
Que no puedo concebir
La manera de escribir
Cuanto deseable expresarte.
Y por eso homenaje
Que te vengo a tributar
En dos palabras se encierran
Puesto que en breve lenguaje
Solo alcanzo a proclamar
Que eres mi Dios en la Tierra.
В моем относительно вольном переводе это выглядит так:
О, отец, я хотел тебя воспеть
И благословить твой труд
С тех пор, как проснулось во мне
Желание тебя восславить…
Но вынужден признаться,
Что мне не хватает слов,
Чтобы выразить все то,
О чем бы я хотел тебе сказать.
И потому те почести,
Что я тебе воздаю,
Закончу всего двумя словами…
Признание столь кратко,
Словно вздох:
Ты – на земле мой бог.
Глаз невольно выхватывает орфографические ошибки. Да, их немало. Их и не могло не быть, ведь за плечами Ньико – всего три класса начальной школы в рабочем квартале Гаваны – Серро. Удивление бисерным почерком и стремительностью пера, богатством лирической лексики и ярко выраженной одухотворенностью и вовсе оставляет эти ошибки за пределами внимания. Ошибки в написании слов объяснимы. Слова схвачены на слух. Это скорее лексика романтически и поэтически настроенного студенчества, высоко интеллектуальной в своих устремлениях среды. К тому же это еще и гаванский говор, темперамент которого сравним разве что с пулеметной очередью, когда до слуха любого, особенно не искушенного в тонкостях языка человека доходит в лучшем случае один, от силы два слога из всей длинной тирады. А смысл сказанного приходится восстанавливать по мгновенно включающейся в работу памяти. Это особый лингвистический талант. Он-то как раз и ощутим в стихотворении Ньико с особой остротой. Это уже не просто лингвистические способности, а характер человека, который и мечтать не мог о поступлении в университет. А жажда знаний, тяга к «высокому» слову гнала его к студентам. Так случилось, что именно среда гаванских студентов стала горнилом его взросления и возмужания. Здесь он утолял свою неистребимую тягу к духовной культуре и черпал недостающие знания. Он был своим в студенческой среде, готовившей себя к борьбе, а где-то даже сам становился объектом подражания. Когда он, юный рабочий паренек, шел на штурм казармы «Карлос Мануэль де Сеспедес», то был далеко не рядовым повстанцем. По настоянию Фиделя его включили в состав национального руководства Движения 26 июля.
Все эти ассоциации, рождавшиеся в тот момент, когда я держала пожелтевший от времени листок со стихами Ньико, убеждали меня в неукротимости духа этого борца, который никогда не позволял себе оказаться во власти уныния или растерянности. И никогда не отрывался от земли, которая его породила. В то, что Высшая партийная школа при ЦК Компартии Кубы носит имя Ньико Лопеса, вложен, я считаю, глубокий смысл. И наконец, это поэтическое обращение сына к отцу – лучшее свидетельство глубокого духовного, а не просто генетического, родства между ними. Как знать, не отец ли был первым, кто обратил внимание сына на то, сколько силы таит в себе слово, услышанное ими на митингах в Марьянао, где ораторами были такие одаренные дерзновенной духовностью лидеры, как Хуан Мануэль Маркес и Феликс Эльмуса.
Душу Ньико, оказавшегося за пределами отчизны, терзало то, что его соратники по Монкаде находятся в тюрьме на острове Пинос и он бессилен им помочь. Он отдавал себе отчет в том, что теперь на нем, единственном оставшемся на свободе члене национального руководства, лежит ответственность за собирание новых сил для продолжения борьбы, начатой у стен Монкады. Символично, что в эти дни именно Ньико и именно в Гватемале сдружился с аргентинцем Эрнесто Геварой. Именно тогда несказанную радость им обоим доставило прорвавшееся на волю письмо от Фиделя, датированное апрелем 1954 года.
До интервенции США в Гватемалу и падения президентства Хакобо Арбенса оставались, можно сказать, считанные недели. Из письма стало ясно, что Фидель и в тюремных застенках ведет битву с режимом: готовилась к публикации его речь на суде с изложением программы борьбы. Не прошло и нескольких месяцев, как она дошла до народа под названием «История меня оправдает». Изыскиваются деньги для ее издания. Уже найдена типография. Это Серхио Гонсалес, Курита, щедро предложил свои услуги. Он, печатный работник, был несказанно рад, когда родная сестра сделала ему рождественский подарок – подержанный, но все еще на ходу, печатный станок. Этот подарок помог Серхио не умереть с голоду, ведь иной работы у него не было.
А пока ушло в люди «Обращение к нации» Фиделя от имени Кубинской патриотической лиги с изложением подробностей той «мясорубки», которую учинили над безоружными участниками штурма Монкады сатрапы Батисты – генерал Мартин Диас Тамайо, Табернилья, Угальдо Карилья и другие армейские начальники – в стенах самой крепости. А на окраинах Сантьяго-де-Куба за повстанцами охотился отряд Переса Чомона, заставлявшего пленников перед расстрелом копать себе могилы. Эти ужасающие факты, хоть и с опозданием, но становились достоянием народа благодаря «Обращению к нации».
И это было особенно важно в преддверии первой годовщины штурма. Не остался без внимания совет, которым завершалось «Обращение»: «Вы должны снять с него копии и направить их своим друзьям с просьбой поступить точно так же».
С выходом из Национальной женской тюрьмы в Гуанахае Айде и Мельбы этот документ был издан отдельной брошюрой под названием «Послание страдающей Кубе». На лицевой стороне – портрет Хосе Марти, на обороте – его изречение: «Скорее Южное море сольется с Северным, чем я перестану стараться, чтобы Родина стала свободной и процветающей».
Девизом к брошюре стали слова Хосе Марти: «Ни один мученик не умирает в забвении, никакая идея не потеряется в завитках волос и не развеется ветрами. Далеко или близко, всегда она останется в памяти, чтобы быть подхваченной».
26 июля должно стать такой же памятной для народа датой, как 10 октября 1868 года, когда раздался «клич из Яра», как 24 февраля 1895 года, когда прозвучал «зов из Байре». Фидель из тюрьмы слал точные инструкции по увековечению памяти 26 июля: «Нужно во что бы то ни стало добиться проведения митинга на университетской лестнице. Это был бы страшный удар по правительству, который по уму следует готовить уже сейчас, равно как и митинги в институтах, в Сантьяго-де-Куба и за границей…»
Ньико приятно было сознавать, что его недавняя мысль о нелегальном возвращении на Кубу совпадает с замыслами Фиделя. Но, при всей своей горячности, он сумел тогда охладить свой пыл. А теперь понял, что поступил правильно, не позволив себе, хоть и нелегально, вернуться на Кубу. Это не был страх за свою жизнь. Скорее действовал закон самосохранения во имя достижения великой цели и пришедшая не по возрасту рано мудрость: твоя жизнь принадлежит не только тебе, она нужна делу, которому ты служишь.
В письме Фиделя он увидел то, что касалось непосредственно его – разработанные в деталях рекомендации.
«2. Нужно координировать работу наших людей здесь и за границей. С этой целью тебе нужно быстрее подготовиться к поездке в Мексику и, встретившись там с Раулем Мартинесом и Лестером Родригесом, после тщательного изучения ситуации вместе определить дальнейшую линию поведения. Следует с максимальной осторожностью относиться к любой попытке наладить контакт с другими силами, чтобы не допустить простого использования нашего имени: …потеряв свой престиж, эти силы могут запятнать любую группу, под сенью которой хотят действовать. Не допускать никакой недооценки, не идти ни на какое соглашение, если оно не зиждется на прочной и ясной основе, не обещает вероятный успех и не несет выгоды Кубе. В противном случае предпочтительнее, чтобы вы шли одни, высоко неся наше знамя, вплоть до того момента, когда выйдут из тюрьмы эти прекрасные ребята, которые очень упорно готовятся к борьбе. „В умении ждать, – говорил Марти, – заключается великий секрет успеха”.
3. Мягкие перчатки и улыбки для всех. Продолжать ту же тактику, что и на судебном процессе: защищать нашу точку зрения, не набивая шишек. Потом будет достаточно времени, чтобы раздавить разом всех тараканов. Ни из-за чего и ни из-за кого не падать духом, как в самые трудные моменты раньше. И последний совет: берегитесь зависти. Когда обладаешь такой силой и влиянием, посредственности легко находят предлог для обиды. Принимайте всякого, кто хочет помочь нам, но не доверяйте никому».
Его давняя мысль о создании надежного эмигрантского центра для координации революционных сил все более крепла, и он обсудил некоторые детали с Че Геварой. К совету Фиделя покинуть Гватемалу и выехать как можно скорее в Мексику они отнеслись с некоторой, скорее интуитивной, тревогой, но поняли, что выбора у них нет: Гватемалу надлежит покинуть, хотя поначалу казалось, что здесь они обрели по-настоящему надежное пристанище, чтобы бросить эмигрантский якорь революции.
Из письма от 8 июня (уже из Мексики) мы узнаем, что Ньико, согласно инструкции Фиделя, покинул Гватемалу. Оно вызывает интерес и подробностями его собственной жизни.
«Дорогие родители и дорогая сестра! – пишет он. – Пусть эти строки донесут до вас мое самое искреннее желание видеть вас здоровыми. И за это спасибо. Я здесь чувствую себя хорошо». Оставшаяся часть письма – личное обращение к сестре, к которой он питал не только родственные чувства, но и уважение как к соратнику по борьбе. Через нее он передает приветы и вести о себе оставшимся в Гаване друзьям и Ондине, с которой, чувствуется, его связывали не только дружеские, но и более глубокие чувства. Ньико вводит сестру в курс практически всех своих дел.
«Сегодня, 8 июня, я получил твое письмо вместе с переводом, который ты вложила. Ты даже не представляешь, какую радость доставило мне получение этих денег, которыми я могу распорядиться так, чтобы решить часть своих проблем. Они приводили меня в отчаяние. Положение мое было тяжелым.
Мне было очень больно, что ты проведала о моем тяжелом положении. Ты должна понимать, что я никому и ничего не мог сказать об этом. Ни тебе, ни моим товарищам по партии, ведь я знаю, что и ты, и они находятся в таких же условиях. Писать вам о моем положении значило вводить вас в большие затруднения, так как я знаю, что борьба, которую вы ведете с прогнившей властью на Кубе, связана с выполнением множества обязанностей. В то же время я знаю и о материальных затратах, с которыми это связано: я был в таком же положении, когда боролся на Кубе с тиранией Батисты.
Конечно, я не отрицал и не отрицаю, что приходилось и приходится преодолевать бесчисленное множество трудностей, но хочу, чтобы ты поняла, что многие товарищи, находящиеся в изгнании, живут в таких же условиях, как и я, а может быть, даже в худших. И не хватило бы ни денег, ни времени для разрешения проблем каждого из них, так как у многих из нас проблемы одни и те же.
Я бесконечно благодарен Хеорхине и Айде за то, что они для меня сделали, и прошу тебя горячо поблагодарить их от моего имени за то, что они послали мне деньги. Скажи, что я им бесконечно благодарен, потому что, честное слово, сестра, ты не представляешь, как мне было тяжело: хозяин дома, где я живу, грозился выгнать меня со дня на день. Заложен был мой костюм, который я теперь выкупил. Это моя единственная одежда. Надеюсь также, что на эти деньги мне удастся выехать в Мексику. Того, что осталось, и того, что мне, возможно, удастся достать, должно хватить на билет, поскольку жизнь здесь становится для меня невыносимой.
Паренек, который передаст это письмо, – революционер, мой друг, не раз помогавший мне. Его зовут Оскар Поррас Морель. Служит он в правительственной авиакомпании.
Ну, ладно. Думаю, что хватит пока писать, да и не о чем больше рассказывать. Могу только повторить, что моя радость безмерна. Передай привет всем моим товарищам, обними и поцелуй папу и маму, а тебе любящий брат шлет самые теплые чувства и нежность. Антонио Лопес Фернандес, Ньико».
О многом говорит и то, что письмо подписано его личной (для особых случаев) «монограммой»: «AnFe», что значит «Antonio Fernandes».
Обратный адрес на письме прежний – Альба дель Росарио Диас, 4-я улица (а), зона № 1 – 44, Гватемала С. А.
Содержание части письма, адресованной ей лично, Ортенсия вкратце передала родителям и рассказала немного о пребывании в Гватемале Хосе Марти. А под влиянием собственных лирических ощущений – но скорее для того, чтобы отвлечь мать от тяжких дум о жизни сына на чужбине, – прочитала ей поэму о девочке из Гватемалы, которую Хосе Марти посвятил Марии Гарсии Гранадос, дочери известного в этой стране генерала, в доме которого его считали другом семьи. Мария была его ученицей, тайно влюбленной в своего учителя. Близкие ко двору люди говорили, что эта юная девочка умерла, а то и покончила с собой, узнав, что Марти женился на другой.
Консепсьон грустила и плакала. Ей ли не знать, что такое любовь, если она всю свою жизнь любит своего Хуана. И Хуан любит ее. Ей было невыносимо грустно, что такая красавица-девочка умерла от любви. Значит, думала она, никто другой ей не был нужен… Да, Хуан ее любит. Да разве были бы у нее такие чудесные дети – первенец Ньико и вот она, нежная Ортенсия— если бы Хуан ее не любил? Он сам ей говорил об этом. А он знает, что говорит. Он все знает. Они вместе уже четверть века, и сколько горя, сколько радостей они испили. И всегда вместе. Это даже не пуд соли, больше… Это, можно сказать, вся жизнь, потому что свою жизнь до встречи с Хуаном она толком уже и не помнит. А любовь Ньико к отцу только убеждает, что Хуан – самый замечательный отец. Лучше не бывает. Жизнь ее, конечно, тяжела, могла бы быть, наверное, и полегче. Но ведь у всех хороших людей жизнь нелегкая. Не одно, так другое мешает им свободно дышать. И не их вина, что на долю хороших людей выпадает в жизни столько тягот…
Порой своими размышлениями Консепсьон делилась с мужем или дочерью. Она знала, что они с уважением относятся к тому, что она говорит. Хуан даже как-то сказал ей, что она – настоящий философ. А кто они такие, эти философы, он не стал объяснять. Наверное, хорошие люди, умные. Не станет же он свою любимую жену сравнивать с кем попало. Уж в этом Консепсьон была уверена. Тревога за судьбу сына в ее душе вроде бы улеглась.
Между тем сам Ньико и его аргентинский друг без лишних задержек покинули Гватемалу. Не успели они обосноваться в Мехико, как вдогонку пришла ужасная весть. 18 июня 1954 года в Гватемалу с территории Гондураса вторглись вооруженные отряды наемников США во главе с Кастильо Арамасом. Безоружный народ, занятый подготовкой к празднованию второй годовщины принятия закона об аграрной реформе, не был готов дать отпор непрошеным гостям. А с интервенцией прекратилась и сама реализация закона, который передавал землю тем, кто на ней работал. 28 июня высшее руководство гватемальской армии в сговоре с ЦРУ, за спиной Хакобо Арбенса, совершило государственный переворот. В стране установилась власть военной хунты. Демократии и реформам пришел конец. Революция потерпела поражение. И как результат внутренняя контрреволюция, в течение десяти лет (начиная с первого дня победы) копившая силы, выбрала-таки момент для наступления.
Они не переставали удивляться тому, с какой точностью тогда сработала гениальная интуиция Фиделя Кастро, который, даже находясь в тюрьме, за два с половиной месяца до переворота предвидел его неизбежность и настаивал на немедленном выезде из Гватемалы своего соратника.
Мехико, Эмпаран
Мексика – странноприимная земля, скиталец всегда здесь встретит брата…
Хосе Марти. Эредиа
Новая обстановка сегодня не позволяет нам обсудить, как раньше, все вопросы, но у нас есть намеченная линия, которой мы должны придерживаться.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
По прибытии в Мехико Ньико долго находился под впечатлением разгрома гватемальской революции. Вторжение США в Гватемалу и поведение наемников Вашингтона приводили его в негодование. Но больше всего удручала неготовность народа защитить свою революцию с оружием в руках. До него дошли сведения об аресте близких гватемальских друзей. Своим настроением он делится с сестрой и родителями в письме от 28 июня 1954 года:
«Дорогая сестра и дорогие родители, надеюсь, что, когда эти строки до вас дойдут, вы будете живы и здоровы, а я здесь чувствую себя хорошо.
Более 15 дней я нахожусь в этой стране. Первое, что сделал, приехав в один из домов – написал вам. Из Гватемалы, как вы знаете, я писал вам до трех раз в неделю. И лишь когда мое материальное положение немного усложнило мне жизнь, я вам не писал, а это случалось дважды. Я не знаю, по какой причине вы сердитесь на то, что я вам не пишу. Вот сейчас, когда я вам пишу, я все еще не получил от вас письма, несмотря на то что я написал вам до отъезда из Гватемалы и еще раз написал, приехав сюда. Я узнал, что Ортенсия воспротивилась, а мама Херардо, побывавшая здесь, сказала мне, что Мельба известила о том, что чувствует себя хорошо, хотя, хочу вам сказать, я в этом сомневаюсь, так как знаю, что операция довольно сложная. Я прошу тебя написать мне как можно скорее, так как, хоть у меня и нет никаких проблем, состояние моего духа… [в письме пробел], так как не знаю, как ты себя чувствуешь и как чувствуют себя старики в связи с этим, уж очень они переживают.
Должен тебе сказать, что я даже плакал о моей второй родине – Гватемале, так как, ты не представляешь, как я переживал в эти последние дни из-за того, что там происходит. Ведь это правительство было единственно достойным, что осталось нам, то есть тем, кто любит Свободу и Революцию. Но я надеюсь, что эти проклятые, ничтожные, подлые североамериканцы когда-нибудь навсегда сгинут с лица Земли, так как нет прощения тому, что они сделали с нашими народами.
Пока я писал тебе это письмо, я узнал, что Арбенс покинул страну и что создана военная хунта. Гватемальской революции, стоившей стольких жизней, пришел конец. Об Альбо и его семье я ничего не знаю, так как… [в письме пробел] ответ, наконец. Ты не представляешь, что со мной делается: я прочитал в газете имена двух моих друзей, которые погибли, а я их любил как братьев. Ну ладно, сестра, думаю, что сожаления в такой час ничего не изменят и что лучше… [в тексте пробел] и больше ничего.
О моей жизни здесь мне остается лишь сказать, что я настойчиво занимаюсь тем, чтобы мне дали убежище, и почти наверняка мне его дадут. В будущем месяце… [в тексте пробел] выправить бумаги… Попытаюсь, если судьбе будет угодно, так как товарищи мне подыскали работу и, кроме того, один друг… [в тексте пробел] мне дал рекомендацию для него. Он мне сказал, чтобы, как только бумаги будут в порядке, [в письме пробел] я к нему пришел, и он даст мне работу. Живу я все по тому же адресу: Рио-де-ла-Плата, 21, Мехико. Д. Ф. Обязательно напиши мне. Привет… [пробел] и остальным друзьям. Поцелуй и обними папу и маму. А дорогую сестричку, столько страдавшую из-за моих проблем, много раз целую и обнимаю и желаю, чтобы ты скорее поправилась. С любовью, Ньико».
Это письмо не нуждается в комментариях. Зрелость и альтруизм юноши двадцати одного года, обреченного на скитания вдали от родины и близких, очевидны.
Однако предаваться горю и тем более допускать, чтобы горести и потери овладели тобой, – не дело человека, сознательно ставшего на путь революционной борьбы за социальную справедливость. Надо извлекать уроки. Он был убежден: соратников вызволит из тюрьмы волна народного гнева, и вскоре им предстоит выехать из страны. Но куда? Скорее всего, в Мексику. Вот к их прибытию он и должен подготовить максимально благоприятные условия: надежные явки, квартиры для нелегального проживания. И, конечно, обзавестись знакомыми, знающими правила конспирации. Не знающих этих правил – обучить премудростям подпольной жизни. Правда, лишь в том случае, если им можно верить. Опыт подобной работы у Ньико был, и достаточно большой. Но то было на Кубе и, частично, в Гватемале. Однако Мексику он не знал, был плохо знаком с проживавшими там кубинскими эмигрантами. Их здесь было много, но идейно они были разобщены. Их мало что связывало между собой, хотя большинство не расставалось с мечтой о возвращении на родину. На них, думал Ньико, и надо ориентироваться. К счастью, в решении всех этих задач он уже был не одинок. Сюда из Коста-Рики, почти одновременно и с той же миссией, прибыл Каликсто Гарсия. По воспоминаниям этого человека, ныне бригадного генерала Революционных Вооруженных Сил Кубы, можно представить ситуацию, в которой они с Ньико оказались.
«Вскоре все мы съехались в Мексику. Прежде всего надо было разобраться в сложившейся обстановке и наметить план действий. Это оказалось очень нелегким делом. Мы находились в чужой стране, где в то время существовало множество различных псевдореволюционных групп и течений. Мы ничем не могли помочь Фиделю, Раулю и другим нашим товарищам, которые находились в тюрьме на острове Пинос. И все-таки в этой трудной и сложной обстановке нам удалось объединить пятнадцать преданных революции товарищей».
В числе этих преданных товарищей был на тот момент и Че Гевара, раз и навсегда, по рассказам Ньико, проникшийся восхищением участниками штурма Монкады и верой в справедливость начатого ими дела.
«Ньико Лопес, я и почти все остальные товарищи, – вспоминает Каликсто Гарсия, – в Мексике могли рассчитывать только на собственный заработок. Поэтому с первых же дней пришлось искать работу. Но найти ее было нелегко. Здесь хватало и своих безработных. Пришлось заняться изготовлением и продажей рамок для картин. Потом я начал работать в бейсбольном клубе вместе с Мартином Диигом, который в то время руководил сборной командой Мексики. Частые переезды отнимали уйму времени, и для революционной борьбы его оставалось очень мало».
Ньико понимал, что главное сейчас – не потерять перспективу борьбы за свержение Батисты, не дать себе раствориться в гуще разношерстной кубинской эмиграции, увлекшись решением повседневных задач, даже если они кажутся полезными для общего дела. Стало известно, что контактов с монкадистами ищут бежавшие с Кубы после переворота известные в стране политиканы. И среди них – не кто-нибудь, а сам экс-президент Прио Сокаррас, изображающий из себя жертву военного переворота, а на деле вместе со своими приспешниками из партии аутентиков проложивший дорогу к этому перевороту. Тогда он не только сам не оказал никакого сопротивления, но даже не пожелал воспользоваться предложенной защитой. Самая организованная в то время молодежная сила Гаваны, Федерация университетских студентов, требовала дать ей оружие, чтобы можно было в тот же день, 10 марта 1952 года, вышвырнуть Батисту из захваченного им Президентского дворца. Студенты хотели вернуть туда Прио, который в глазах вовлеченного в избирательную кампанию общества оставался законно избранным президентом. Но он и пальцем не шевельнул, чтобы удовлетворить требование студентов.
И вот теперь этот Прио был не прочь вернуть себе президентское кресло. Он хотел, чтобы именно монкадисты расчистили ему путь к власти. Прио готов был вступить с ними в переговоры, обещал их «вооружить» и вообще «действовать с монкадистами заодно». Но Фиделя не так просто обмануть. Ньико вспоминал мудрую пословицу: «El pez viejo no muerde el anzuelo» (русский аналог – «Старого воробья на мякине не проведешь»). И сама личность Прио, и его психология видны как на ладони. Предвидя неизбежность этих шагов экс-президента, Фидель требовал от своих соратников непреклонности. Отсюда и его категоричность в письме: «предпочтительнее, чтобы вы шли одни, высоко неся наше знамя, до тех пор, пока его не подхватят те славные ребята, которые, находясь в данный момент в заключении, готовят себя к открытой борьбе».
Однако не все было так просто. Ситуацию усугубляли правые ортодоксы, с которыми монкадисты, находившиеся на левом фланге этой партии, формально еще не порвали. И именно эти правые, фактически вставшие после смерти Эдуардо Чибаса у руля партии ортодоксов, склонны были к единению с аутентиками Прио. Изображали себя не иначе как «жертвами» режима, установленного Батистой. Стараясь завуалировать ясную цель – загрести жар чужими руками и вернуться к власти, – они стремились лишь к тому, чтобы расширить свою социальную базу за счет монкадистов. Политические программы правых ортодоксов не имели ничего общего с интересами тех, на кого они намеревались опереться.
Однако на данном этапе открытый разрыв с правыми, по мнению Фиделя, был бы преждевременным. Поэтому от находившихся на свободе монкадистов требовались решительность и особая идейная стойкость. Отсюда и его совет: «мягкие перчатки и улыбки для всех». Обсуждение письма с соратниками Ньико взял на себя и зачитал отрывок, касающийся дальнейшей линии поведения монкадистов в сложившихся обстоятельствах: «Продолжать ту же тактику, что и на судебном процессе… Потом будет достаточно времени, чтобы раздавить разом всех тараканов. Ни из-за чего и ни из-за кого не падать духом, как в самые трудные моменты раньше. И последний совет: берегитесь зависти. Когда обладаешь такой силой и влиянием, посредственности легко находят предлог для обиды. Принимайте всякого, кто хочет вам помочь, но не доверяйте никому».
Ньико ждал возражений Лестера Родригеса, достаточно независимого в действиях человека, но они не последовали. И то, что тот не стал распространяться на этот счет, Ньико воспринял как знак его принципиального согласия с советами Фиделя.
Идейную битву с противниками, скрытыми и явными, Движению 26 июля теперь приходилось вести в неординарных условиях эмиграции, которая между тем сама по себе была достаточно организованной и эффективно действующей силой. Активность патриотических клубов была налицо: они не отказывали в приеме «новичков» в свои ряды и охотно предоставляли возможность для публичных выступлений. Но в основе их деятельности, особенно в вопросах финансирования, решающей была роль все-таки не «пролетариев», а состоятельных кубинских эмигрантов. С клубами, конечно, нужно было работать, но – заранее обрекая себя на самоизоляцию, скрываясь от въедливого постороннего глаза и не раскрывая ни своей подлинной программы, ни истинных намерений. Тем более – конечных целей.
Деятельность Движения продолжалась и на самой Кубе. Она шла по намеченной программе и делилась на три взаимосвязанных направления.
Первое, что нужно было сделать – это во что бы то ни стало сорвать назначенные на 1 ноября 1954 года выборы и вообще всю избирательную кампанию. Их политический смысл состоял отнюдь не в восстановлении в стране политических свобод и конституции 1940 года, как пытались обосновать необходимость выборов тот же Прио и аутентики. Цель диктатора – «легализовать» свой режим, став «законно» избранным президентом. А в том, что он будет «избран», у Батисты сомнений не было, ведь власть – в его руках.
Второе, на чем настаивал Фидель, – развернуть по всей стране широкую кампанию за освобождение политзаключенных. Важнейшим требованием этой кампании (причем отдельной строкой) должна была стать свобода томящихся в тюрьме на острове Пинос участников штурма Монкады.
Наконец, третье – сделать прочными и регулярными каналы связи с Мексикой, где с приездом Ньико создавалась опорная база, организационный центр революции. Причем не только для сбора и подготовки повстанцев, но и для закупки оружия и другого снаряжения, столь необходимого для перехода к принципиально новому этапу вооруженной борьбы против батистовского режима. Этому направлению придавалось особое значение, что с самого начала накладывало на Ньико особую ответственность. Она требовала специфического опыта и прекрасного знания законов конспирации. Было вполне естественным, что на самой Кубе эту работу возложили на себя героини Монкады Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, незадолго до этого вышедшие из женской тюрьмы, в которую их посадили за участие в штурме казармы Монкада.
Регулярность, оперативность и надежность связи двух «подполий» – кубинского и мексиканского – с находящимся в тюрьме фактическим штабом революции позволяли не только обеспечивать единство действий. Шла апробация революционной тактики, в ходе которой ковалось идейно-политическое единство самого Движения 26 июля, столь необходимое ему для выполнения роли подлинного авангарда революции.
У каждого из этих направлений были как ожидаемые, так и непредвиденные сложности. Так, аутентики, а вслед за ними правые ортодоксы в своих политических программах исходили из тезиса о поддержке выборов. По их мнению, эта акция должна была «восстановить» политические свободы и тем самым увеличить шансы на амнистию политзаключенных. Это была неприкрытая политическая спекуляция. Даже если допустить, что в таких соображениях был хоть какой-то резон, они неприемлемы для авангарда, равносильны отказу от той стратегии, которая строилась на привлечении широких народных масс и формировании тем самым политической армии революции как гаранта ее победы. До сознания широких народных масс нужно было донести главное: намеченные на 1 ноября выборы есть не что иное как избирательный фарс, и их политический смысл исчерпывается «легализацией» диктаторского режима, который не перестанет быть таковым и после «законного избрания» Батисты. Кроме того, вскрытие идеологически чуждой позиции правых ортодоксов и аутентиков в вопросе о выборах было чрезвычайно важно для сохранения единства в рядах самого Движения 26 июля. Инструкции Фиделя были четкими:
«Стремление к соглашению с аутентиками является опасным идеологическим уклоном. Если мы не сделали этого раньше, по сентаво собирая милостыню и идя на тысячи жертв, чтобы приобрести оружие, в то самое время, когда им некуда было деть миллионы, а мы не делали этого, потому что считали, что у них нет ни способностей, ни моральной силы, ни идеологии, чтобы руководить революцией, – то как же мы можем пойти на это сегодня, перешагивая через трупы и кровь тех, кто отдал свои жизни за светлые идеалы? Если только не поддаться всем их небылицам, фантазиям и самовосхвалению, то как же можно верить им сейчас, когда они показали все, на что способны, хотя их карманы полны награбленных миллионов? Если раньше вся их деятельность сводилась к тому, чтобы путем обмана затруднить нашу работу, саботировать ее, ослабить наши ряды и расстроить наши ячейки, если потом им не хватило гражданской ответственности, чтобы разоблачить преступления, то в силу какого принципа, какой идеи, какого соображения мы должны свернуть перед ними наши честные знамена?»
В Ньико Лопесе Фидель был уверен и знал наперед, что он не пойдет ни на какое соглашение с аутентиками. Пролетарий по своему происхождению и социальному положению и борец по убеждению, он олицетворял то лучшее, что было присуще революционному движению, объединенному под знаменем «поколения столетия», которое именно в 1953 году, в год 100-летия со дня рождения Марти, пошло на штурм казармы Монкада, высоко подняв флаг антиимпериализма. Смелый, решительный, находчивый Ньико при всей своей горячности умел, когда это нужно, тщательно взвешивать каждый свой шаг, соразмерять его с интересами дела. Он становился мудрейшим философом, если требовалось привести доводы в защиту любого пункта программы борьбы и любого принципа тактики. Наконец, он был пламенным поэтом, трибуном, когда было нужно возжечь окружающих словом. Такой Ньико вызывал у Фиделя не только уважение, но и беспредельное доверие. Поэтому не случайно, что в труднейшее для революции мгновение Фидель обращается именно к нему с обстоятельным письмом, полным душевной теплоты, сердечного участия и братского расположения. Письмо пришло к Ньико в январе 1955 года, в тот момент, когда обстановка в стране напоминала затишье перед бурей, когда правящая камарилья суетилась вокруг Батисты, обхаживая и соблазняя его изобретенными ею мерами по обеспечению «политической стабильности» и «мира». Того самого «мира», о котором без устали витийствовал сам диктатор, готовый, однако, в любую минуту учинить кровавую оргию за один косой взгляд, обращенный в его сторону.
Что же предлагала камарилья с подачи так называемой оппозиции? 28 января 1955 года, в очередную годовщину Марти, на верность Республике должен был присягнуть Конгресс нового состава. А на 24 февраля, день национального праздника по случаю «клича из Байре», когда Хосе Марти приступил к претворению в жизнь «Манифеста Монтекристи» по изгнанию с острова Испании, планировалось назначить инаугурацию Батисты как президента страны.
«Верхам» казалось, что эти два события, приуроченные к высоко чтимым на Кубе национальным праздникам, будут способствовать воцарению в стране «законности». А стало быть, сама собой канет в небытие и «шумиха» вокруг узурпации Батистой государственной власти.
Все это было представлено как своего рода «пакт о ненападении», для чего на девяносто дней перед выборами, то есть начиная с 1 августа 1954 года, в стране вводилась жесточайшая цензура, запрещались митинги и всякого рода «сборища», а заодно в боевую готовность приводились все виды спец- и разведслужб.
«Низы» же тем временем штудировали наконец-то дошедшую до них программу Монкады. Удалось-таки издать речь Фиделя Кастро, известную как «История меня оправдает». Первые двадцать тысяч экземпляров, разойдясь по стране с молниеносной быстротой, передавались теперь из рук в руки. Эта речь пришла в народ за три недели до назначенных выборов и, можно сказать, сорвала их: народ не желал идти к избирательным урнам. Наконец-то народ узнал правду о страшной расправе, учиненной Батистой над повстанцами, которые шли на штурм Монкады 26 июля в защиту пяти революционных законов, которые должны были вернуть обществу растоптанную тираном Конституцию 1940 года, восстановить суверенитет страны, дать народу независимость и решение насущных проблем.
Для того чтобы брошюра с речью Фиделя дошла до народа, мало было приложить усилия по ее восстановлению в одиночной тюремной камере. Речи надо было покинуть тюремные застенки. И здесь понадобились поистине чудеса конспирации. Фидель писал много писем родным и друзьям. Отнять это право у заключенного тюремные стражи были не в силах. Но им и в голову не пришло, что между строк тех самых писем, которые они подвергали такой тщательной цензуре, уходил написанный лимонным соком текст речи на суде. Не обратили внимания и на скрупулезную нумерацию каждого листка. Делалось это Фиделем во избежание путаницы. И конечно, досмотрщики не могли предположить, что все эти листочки оседают по адресу Ховельяр, 107, в доме Мануэля Эрнандеса, отца Мельбы, гордившегося своей единственной дочерью и ставшего ее самым надежным соратником в борьбе с режимом.
Надо было видеть, с какой искренней заинтересованностью, следя за порядковыми номерами, он проглаживал раскаленным утюгом страничку за страничкой, гордясь, что ему выпала честь быть первым читателем сокровенной программы. Росло уважение к выбору дочери, хотя и не покидала тревога. Гордость и желание принести пользу этим беззаветным и бескорыстным – видел по Мельбе – борцам перевешивали опасение за судьбу дочери и все прочие чувства человека, сражавшегося в 30-е годы с «мясником», «антильским Муссолини». Так окрестили Мачадо противники, но с этой кличкой диктатора были согласны даже его сторонники. Много повидал за свою жизнь Мануэль Эрнандес Видауррета. Под стать ему и его жена, Элена Родригес дель Рей, мать Мельбы, баловавшая дочь лаской, но и воспитавшая в ее характере веру в твердость нравственных принципов, неприятие несправедливости. Мельбе не было и тринадцати лет, когда власти кинули в тюрьму ее отца за участие в мартовской забастовке 1935 года. То было время высшего накала революции 30-х годов. И позже ей не раз приходилось быть свидетельницей жестоких преследований отца, который подолгу оставался без работы, обрекая семью прозябать на скудный заработок жены.
Родители гордились, что пребывание в тюрьме не только не сломило волю их дочери, но и, напротив, еще больше ее закалило. В женской тюрьме Гуанахая Мельба и Айде были первыми женщинами, заключенными по политическим мотивам. С презрением смотрели они на директора тюрьмы Гуаначе де Карденас, попытавшуюся было покровительствовать монкадисткам. Гневный протест девушек был ответом на ее заявление о том, что события в Монкаде – это «романтика сумасшедшей молодежи». А ведь совсем недавно эта женщина, ставшая цербером режима, мнила себя одним из лидеров женского движения Кубы. Вот он, зримый пример политической эволюции так называемых «революционерок».
Приезд Мельбы в Мехико
Вы до сих пор никак не можете понять, насколько мне горько осознавать, что наши товарищи покоятся забытыми в земле, не будучи в состоянии служить даже знаменем в бою, служить делу разоблачения тирана, который их убил.
Те, кто поступает так, забывают, что своей трусостью и недальновидностью они копают могилу для многих будущих революционеров.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
В доме Марии Антонии на Эмпаран, 49, куда Ньико давно не заходил, сегодня его ждал приятный сюрприз. Приехала с Кубы Мельба Эрнандес, которую он последний раз видел за день до штурма Монкады.
Маленькая, шустрая Мельба с огненными глазами была переполнена радостью от предвкушения встречи со своим боевым соратником по Монкаде. Она помнила его худым, взрывавшимся при любой попытке бросить тень на дело, которому он служит. Что принесли в его мир Гватемала, а теперь и Мексика? От быстрых и внимательных глаз Мельбы не ускользнуло, что Ньико очень изменился: стал более худым («Уж куда худеть-то», – подумала она про себя), казался еще выше.
– Куда тянешься? – проговорила она, вырываясь из его искренних объятий и глядя снизу вверх на гибкого и, похоже, очень усталого Ньико.
Но главное, что изменилось в Ньико, – не это. Мельба заметила, что в его глубоких, раньше очень веселых глазах поселилась невыразимая грусть, печаль, которую не рассеяла даже радостная встреча с Мельбой. А что он очень рад этой встрече, Мельба и видела, и чувствовала всем своим существом.
– Тоскует! Очень тоскует, – решила Мельба и поняла, что не стоит заострять его внимание на этой грусти. Будет лучше, если ей удастся рассеять эту печаль, вселить в него веру.
– Я оптимист, Мельба! И встреча с тобой, твой приезд только укрепляют мой оптимизм, – неожиданно проговорил он, словно разгадав ее намерения. – Рассказывай, что Куба, как Куба? Мне надо знать все.
Однако вести, с которыми приехала сюда Мельба, не несли радости. Особенно если речь шла о том, чтобы обрадовать бойца, не прекращавшего своих сражений и схваток даже за невидимой линией фронта. Тем более Ньико, который не видел отдачи от своих напряженных усилий, осознавал свое бессилие быть по-настоящему полезным Кубе, Движению, Фиделю, своим соратникам, томящимся в тюрьме. Уж очень вяло и мало занимается общество освобождением монкадистов. От случая к случаю. Нет организованной силы, которая последовательно и настойчиво добивалась бы их амнистии. А уже наступил 1955 год.
И все же! Мельба достала из сумки письмо. Было оно от Фиделя. Уже сам этот факт не мог не обрадовать Ньико. Его дружба с Фиделем несла в себе особый оттенок. Она заметила это еще тогда, когда перед штурмом Монкады они вдвоем явились к ней в дом на Ховельяр, 107. Мало сказать, что они были неразлучны. Каждый из них был восхищен другим, гордился сердечной, искренней дружбой, основанной на близости взглядов, хотя и заметна была несхожесть характеров.
– Вот! Я думаю, это тебе придется по душе! – произнесла Мельба и не протянула, а стремительно вложила конверт прямо в руки Ньико. И после короткой паузы добавила: «Фидель очень встревожен состоянием дел в нашем Движении». Затем села на диванчик, стоявший в уголке, и стала незаметно следить за реакцией Ньико, углубившегося в чтение.
Он был сосредоточен. Было от чего. Мысль заискрилась новой верой. Рождались надежды, и его собственная жизнь стала казаться не только более значимой для общего дела, но и просто необходимой. Можно себе представить, какие чувства испытывал Ньико, читая адресованное ему письмо, если оно и сейчас вызывает трепет и в буквальном смысле слова обжигает душу. Ты теряешь ощущение времени: так свежи и искренни, казалось бы, самые обычные слова. Для историка такое письмо теряет статус официального документа. Особенно если вспомнить, что писалось оно за колючей проволокой, когда вопрос об освобождении Фиделя и его соратников не только не стал стержнем политических баталий, а, напротив, казалось, был забыт.
Фидель писал, что в жизни Движения «наступил период инерции, бесплодности и упадка. Все мои советы оставлены без внимания. Среда, порочная атмосфера страны оказалась сильнее. У меня вызывает неимоверное страдание видеть наших людей запутавшимися в той или иной рутине и тех дорогах, с которых мы давным-давно должны были свернуть». Тревога Фиделя передалась Ньико, и он спросил, что же все-таки делает Хосе Суарес.
– А ничего не делает!
– Фидель прав, когда пишет, что наше Движение переживает кризис. Тысячу раз прав Фидель! – воскликнул Ньико с такой силой, что сидевшая в раздумье Мельба вдруг подскочила. Ньико успел это заметить и подумал: сколько же сил в этой хрупкой девочке. И сколько же в ней бесстрашия. Если бы среди нас было побольше таких, как она и Йейе!
Мельба молчала.
– Я очень огорчен, что живу фактически без пользы для Движения. Я на свободе! В чужой стране! Какая от меня помощь?! Надо кончать с этим, Мельба! Надо возвращаться во что бы то ни стало! Я должен включиться в борьбу! Немедленно… в подполье…
– Ты же не читаешь письмо! Читай! И давай помолчим! Ты сам увидишь, что думает о тебе Фидель.
«Наши товарищи, – говорилось в письме, – находясь в изгнании, перенося голод и трудности с работой и разного рода беды, не могут не впасть в отчаяние. Материальная помощь, которую им оказывают те, кто имеет огромные средства, неизбежно связывает им руки. Я знаю, будь мы в Мексике, они пришли бы к нам, и мы все вместе, в этом я уверен, возвратились бы на Кубу даже вплавь и без особых объявлений на этот счет. Но мы находимся в заключении, а они вернутся с кем угодно, следуя зову родины, даже под угрозой смерти и под руководством того, кого им навяжут, у кого не более высокие идеалы, а большая мошна. Меня беспокоит их судьба, потому что они хорошие люди, и Куба нуждается в них. Движение 26 июля исключается из всех затеваемых революционных планов. Основную вину за это я возлагаю на тех руководителей, которые находятся на Кубе. Они слепы до самоубийства. Просто невероятно, как они не видят, что против Движения 26 июля плетется грозный заговор всех заинтересованных сил…»
– Я в изгнании! Это верно. Но я никогда не вернусь в страну ни с какой другой силой, кроме Движения. Нашего Движения! Я могу вернуться на Кубу хоть завтра, хоть сейчас. Что имеет в виду Фидель, когда он говорит, что «они вернутся с кем угодно»? Такие люди нашему Движению не нужны! Это же ясно.
– Всякие люди есть, Ньико.
– Но не всякие люди нужны нам! И не всякие люди – наши, – горячился Ньико.
– Тревогу Фиделя надо понимать правильно.
– Я понимаю, что он хочет сказать. Я давно собираюсь вернуться. Но на это мне нужно разрешение Фиделя. Я очень прошу тебя поставить перед ним этот вопрос.
– Но, Ньико, ты не дочитал письма.
– Я не могу читать его, не вступая в диалог с Фиделем, с тобой, с собой. Я вижу, что Фидель прав, глубоко прав в своих опасениях за судьбу и будущее нашего Движения. Меня, как и Фиделя, возмутило заявление Араселио Аскуя в «Испанском клубе». Он повторял нелепости, которые слышал. Слова, сказанные людьми, которые не думают и не хотят задумываться над тем, что происходит в стране. Фидель как раз приводит в своем письме кусочек его выступления. Ты только подумай, что говорит этот «гуахиро»[8 - Гуахиро (куб.) – крестьянин, мелкий фермер.] Аскуй: «Многие говорят, что штурм казармы Монкада был необдуманным и безумным предприятием, не имевшим четкого плана. Но именно в этом критикуемом обстоятельстве и есть его сильная сторона. Они шли не затем, чтобы взять власть. Они шли на смерть». Что значит: «шли на смерть»? Разве это не чушь? Да, мы шли на смерть. Но во имя наших революционных идеалов, во имя нашей программы. У нас была определенная цель – свергнуть тирана. А как изображают нас всякие Аскуи? За правильное понимание наших идей тоже надо бороться. Надо уметь донести до всех, чего мы хотели добиться штурмом Монкады! Нет, не смерти! Не пустой жертвы, а осуществления чаяний многострадальной Кубы.
– О том же пишет и Фидель. Вы одинаково относитесь к Движению, одинаково понимаете его цели и его место в революции.
«Мои инструкции, которые даются всегда с полного согласия других заключенных, – говорилось в письме, – не выполняются, или выполняются плохо, или полностью не признаются. В этих условиях мы не можем осуществлять руководство Движением отсюда. Знайте, что с этого момента такая обязанность целиком и полностью ложится на вас. Не нужно больше устраивать дискуссии по этому вопросу. Что касается меня, то я с этого момента полностью слагаю с себя эти полномочия. И не теряйте времени, пытаясь меня переубедить. Мне не нужны ни призрачные посты, ни разговоры ради разговоров. В ваших руках – жизнь всех наших товарищей и ответственность перед историей. Эту ответственность мы не хотим брать на себя, не имея никакой информации и совершенно не зная, что на самом деле происходит на воле. Желаю вам осуществлять руководство достойно и лишь прошу не забывать о памяти павших и не делать ничего, что запятнало бы ее. Когда-нибудь мы соберемся вместе, обсудим все и потребуем ответа. Если в результате этого Движение распадется, если многие дезертируют и покинут прекрасное знамя, под которым мы пошли на смерть ради подлинных идеалов, мы, оставшиеся здесь, все начнем сначала».
– Неужели речь Фиделя так до сих пор и не издана? – с удивлением спросил Ньико.
Мельба на мгновение остановила свой пристальный взгляд на соратнике, затем распахнула свою дорожную сумку и извлекла из ее тайников брошюру.
– Что же ты молчала? С брошюры и надо было начинать!
– Не все сразу, Ньико. Все должно идти по порядку. Спасибо Курите. Видишь, не так уж мы и бездействуем! Но если бы не письмо Фиделя, которое ты прочитал, вряд ли эта брошюрка увидела бы свет. Стало стыдно всем честным членам нашего Движения, что наша программа борьбы мало известна народу.
– Но, Мельба, это уже большой прогресс!
– Согласна! Даже очень согласна! В Мехико я буду недолго. Йейе на Кубе одна. Она не совсем здорова. Сказываются, наверное, пережитые потрясения, нагрузки. Надо возвращаться. Я все передам Фиделю. Все, что ты сказал и о чем ты просил.
– Главное, добейся, чтобы он разрешил мне вернуться на Кубу.
– Что и как решит Фидель, мы обсуждать не будем. Речь Фиделя поможет нам сейчас мобилизовать народ на борьбу за амнистию. Не сомневайся, народ добьется своего. Начало этой борьбе, считай, уже положено!
После довольно долгой паузы Мельба очень внимательно посмотрела на Ньико и произнесла: «Письмо, которое ты читал, адресовано нам всем. Но я привезла тебе письмо, адресованное только тебе, Ньико. Оно от Фиделя». Ньико просиял. Письмо было большим, обстоятельным и, как правильно заметила Мельба, очень личным.
«Говорю тебе со всей ответственностью, что в этот трудный для всей страны момент для нас на первый план выходит подготовка к длительной борьбе, которая завершится воплощением страстных чаяний народа, утвердит его право на лучшую долю. День за днем разработанная нами линия поведения помогает нам завоевывать симпатии все большего числа людей. Наши идеи, мысли, дисциплина стали уже для нашего поколения руководством к действию. Недолго нам еще быть в заключении: на нашу защиту встает общественное мнение. Массы выступают за наше освобождение. В конце концов, не столь уж важно, сколько мы еще пробудем в тюрьме.
Пишу тебе это письмо от всего сердца. Я нахожусь в тюрьме уже более семнадцати месяцев, десять из которых – в одиночной камере, и начисто лишен возможности общаться со своими товарищами. Однако действует наша академия, а также библиотека. Ты не представляешь, с какой жаждой люди повышают здесь свой моральный дух, закаляют свою страсть к борьбе.
Энтузиазм и пыл никогда не покидали нас. Готовность к самопожертвованию и страстное желание продолжать борьбу – вот то, что нами движет. Между тем политиканы, которые никогда не были революционерами, а только рядили себя в тоги революционеров, сейчас делают все, чтобы превратить Кубу в пьедестал для реализации своих мещанских амбиций. Мы же готовим себя для большой революционной работы, неся на алтарь самопожертвования все, чем владеем.
Заключение для нас – это школа, академия борьбы, от которой нас не удержать, когда пробьет наш час. Между тем ничего подобного не приходится ждать от политических партий и псевдореволюционных групп, чью полную неспособность к борьбе доказывает их поведение на протяжении более чем трех лет. Только мы своей кровью, потом, готовностью к жертвам, бескорыстием и идеализмом несем в наших сердцах луч надежды. Мы проиграли одно сражение, но заслужили право на то, чтобы народ нами гордился. Мы вернемся к борьбе до полной нашей победы или гибели. Пусть нет у нас материальных средств, зато у нас есть честь и разум.
Ты помнишь, как нас пытались опутать интригами политиканы и псевдореволюционеры? Не знаю, известно ли тебе, как зверски вели себя варвары от политики по отношению к пленным, которые были захвачены во время штурма Монкады. Мы, однако, готовы и дальше гибнуть, переносить лишения и тюрьмы ради того, чтобы двигаться вперед.
Да! Порой мы бывали слепы. Среди нас были предатели. Имело место безумие. Теперь наша задача состоит в том, чтобы следовать путем революционной борьбы, объединившись с теми, кто не занимает важного положения в обществе и не имеет влиятельной организации. Себя я считаю частью кубинского народа, но народа чистого и честного…
Эка беда, что у нас нет сейчас материальных средств. Зато в нашем багаже такое событие, как 26 июля! Да, нас заперли в тюрьме. Но за дело, которое несет благополучие народу! Да, мы гибли. Но гибли не зря!
Я знаю твои качества борца, знаю, что ты хороший человек, и потому пишу тебе откровенно обо всем, что меня заботит. Уверен, ты все поймешь правильно.
Мои братские объятья – всем тем, с кем встречаешься, всем тем, для кого живы наши принципы. Что же касается других, то на них не стоит тратить слов. Рано или поздно мы вернемся на Кубу, чтобы следовать той же дорогой, которую мы избрали 26 июля».
Ньико читал и перечитывал письмо. Оно взволновало его. Фидель был против его нелегального возвращения на Кубу. Грели душу слова Фиделя: «возвращаться нужно как члену Движения 26 июля, как герою Монкады». Это было возможно только после амнистии.
Пронзительная искренность, исповедальность письма, неукротимый романтизм и нескрываемая радость пишущего от осознания того, что есть на воле друг, соратник, единомышленник, которому можно все высказать, является лучшим доказательством высокой нравственной чистоты ядра Движения, возложившего на себя задачу стать авангардом в грядущем сражении с тиранией.
Одновременно к этому, на первый взгляд, частному письму следует относиться и как к важнейшему политическому документу. В нем нашли отражение организационные принципы построения нового революционного объединения. Автор убежден в том, что тюремное заключение, лишающее авангард возможности прямого общения с массами, не только не является препятствием для отстаивания своих позиций, но и, напротив, может быть использовано для политического воспитания народа, мобилизуя его на борьбу с властью, например, в целях освобождения политзаключенных.
Политический характер этому письму придает и осознание автором своей ответственности за каждый шаг в борьбе, ибо любой подобный «выход на связь» с массами обретает общественную значимость. Ведь подобный шаг у всех на виду – и у друзей, и у врагов.
Наконец, из этого письма видно, что именно ему, Ньико Лопесу, надлежало стать главным лицом, ответственным за проводимую в эмиграции работу, на него возлагались обязанности по разумному использованию имевшихся в его распоряжении сил. Он был уверен, что в стране всегда найдутся люди, готовые их поддержать.
Мельба рассказала ему о Франке Паисе, юноше из Сантьяго, к которому в ходе избирательной кампании специально пришел фарисействующий журналист Конте Агуэро и предложил ему выдвинуть свою кандидатуру на должность сенатора. Ньико, знакомый с пустозвонством Конте Агуэро, очень живо представил себе его политическую дуэль с лидером студенчества провинции Орьенте. Коварство журналиста состояло в том, что он посоветовал Франку Паису включить в список своих избирателей томящихся в тюрьме монкадистов в целях их якобы освобождения под благовидным предлогом участия в выборах.
Ньико в ответ на это сообщение заметил:
– Может быть, такой трюк и приемлем для таких политиканов, как Конте Агуэро, но никак не для революционеров. И тем более для молодого борца, сумевшего к тому времени создать самостоятельную организацию «Революционное действие Орьенте».
– Франк ответил ему политической пощечиной, заявив: «Даже если бы я оставался на Кубе единственным человеком, который верит в революцию, то и тогда бы я взял винтовку и, как мамби, ушел в горы, чтобы сражаться».
Ответ Франка в изложении Мельбы привел Ньико в восторг.
– Вот это отповедь! – только и произнес он.
После отъезда Мельбы из Мексики работа стала более последовательной. С добрыми вестями и с брошюрой Фиделя Ньико выехал в Веракрус, к Фидальго. Мастерская этого кубинского скульптора-изгнанника в Гаване была разгромлена по завистливому доносу батистовской ищейки, а сам он едва избежал ареста. Не оставалось ничего иного, кроме как покинуть страну. Выбор пал на Мексику. Он обосновался в курортном городке Веракрусе. С содроганием вспоминал, как 28 января 1953 года (день рождения Марти) все его работы были разбиты, растоптаны. Рад был, что удалось спасти хотя бы образ «Страдающей Кубы», воплощенный в бюстике Марти. Скульптор подарил тогда свое творение тому, кого считал самым достойным – Фиделю Кастро. Не приходится сомневаться в том, что умный, талантливый, честный Фидальго был посвящен в стратегию борьбы, разделял идеалы, взгляды, идеи монкадистов.
Но главное, чем был доволен Ньико, – то, что ему удалось подружиться с Марией Антонией Гонсалес. Кубинка, вышедшая замуж за мексиканца, превратила свой дом на Эмпаран, 49 фактически в резиденцию кубинских революционеров. Она дружила и с Фидальго. Ньико знал, что на них обоих можно положиться как на самых верных друзей и соратников.
В планах будущей экспедиции на Кубу Веракрус рассматривался как один из наиболее реальных отправных пунктов. Скорее всего, даже как единственно возможный, если учесть его географическое положение. Расположенный на берегу реки Тукспан, он привлекал тем, что здесь было можно спокойно и незаметно для постороннего глаза держать на якоре яхту, которую предстояло еще подыскать и приобрести. Здесь можно было проверить ее надежность и маневренность.
Что же касается дома Марии Антонии, то он фактически превратился в штаб-квартиру повстанцев, будущих экспедиционеров: сюда приходила корреспонденция с Кубы, здесь проводились наиболее важные встречи. Кубинское происхождение хозяйки дома позволяло объяснить частые визиты к ней повстанцев. Однако дом жил по строгим законам конспирации.
Конспиративная Мексика стала готовиться к встрече предстоящей группы эмигрантов с Кубы, где развернулась боевая, действительно общенациональная кампания за освобождение политзаключенных, особенно монкадистов. Напряженность нарастала с каждым днем. 1955-й стал годом, державшим тирана в постоянном страхе не только за власть, но и за свою жизнь. Народ навязал-таки ему свою политическую программу. И добился победы!
В конце концов диктатор был вынужден согласиться на освобождение Фиделя Кастро и его соратников, а также предоставить свободу политзаключенным тюрьмы «Кастильо-дель-Принсипе». Оттуда был выпущен Фаустино Перес, один из будущих членов национального руководства Движения 26 июля, ранее не состоявший в этой организации, хотя и относившийся к ней с большой симпатией.
Монкадисты на свободе
Выборы вызовут огромное несогласие и недовольство. Режим вынужден будет объявить амнистию, чтобы ослабить напряженность в стране. Вопрос о политзаключенных, до сего времени, к сожалению, бессовестным образом забытых, сам собой попадает в повестку дня.
Велик контраст между тем, что представляют собой политики и что представляем мы. Наш час близится. Раньше нас была горстка, но теперь мы должны слиться с народом.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
В доме Марии Антонии было уютно. Никто не замечал тесноты, хотя порой казалось, что яблоку негде упасть. Кубинка по рождению и мексиканка по быту, она сумела превратить свой небольшой дом с крохотным двориком в любимое место для лишенных родины соотечественников. Они с радостью собирались здесь за чашкой дымящегося кофе, который готовили все по очереди, делились думами о родине, пели благозвучную и лиричную «Мамби», спорили, мечтали. И жизнь на чужбине начинала казаться не такой уж и безысходной.
Только что приехала в Мексику Элита Дюбуа, жена растерзанного сатрапами Батисты прямо во дворе казармы Монкада Хосе Луиса Тасенде. Приехала вместе с крохотной дочуркой Темитой, которая стала для всех неиссякаемым источником радости. Новости ее были самыми, что называется, острыми и свежими. Разговор шел о состоявшихся 1 ноября 1954 года выборах.
– Все лисы заметают следы, – возмущалась Элита. – Этот Грау – самая большая гуарича [проститутка] от политики. Пошел на то, чтобы выставить свою кандидатуру за кампанию с Батистой. Заранее ведь знает, что даже если его изберут, он не имеет права занимать пост президента согласно 14-й статье конституции… Считай, что никаких выборов и не было. Я видела, как это было. И все это видели… Солдаты на улицах, солдаты на дорогах, солдаты отбирают избирательные бюллетени, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению. Солдаты, полиция, военные… Народ все это видел и понял, что разницы никакой: что до, что после выборов… На! Читай, что писала «Алерта» за два дня до выборов. Даже Рамон Васконселос…
– А кто такой этот Рамон?! Давно известно, что это бастардо [ублюдок]! И это тоже все знают!
– Ну, как-никак он – кандидат в сенаторы от правительственной комиссии. Даже он был недоволен тем, как организованы выборы. Он официально обратился в Высший избирательный трибунал с просьбой «принять экстренные меры для предотвращения неизбежного кровопролития».
– Вот именно! Кровопролития! Они только этого и добиваются!
– Между прочим, обращение Рамона Васконселоса, – добавила Элита, – было самой настоящей провокацией. Высший трибунал, состоящий из батистовцев – это всем известно, – сразу же взял все под свой контроль. У каждой урны поставили по два солдата. Что хочешь, то и делай. Но народ не хотел идти на выборы. Его гнали к урнам штыками и мачете.
– На провокации они все мастера. Этому их учить не надо: всасывают с молоком матери, – буркнул Ньико и уткнулся в номер «Алерты», который дала ему Элита.
В газете сообщалось, что Высший избирательный трибунал запретил собираться перед избирательными участками. Радиоканалам, телевидению было запрещено сообщать о ходе голосования. Разрешалось передавать только официальные данные трибунала. Все остальные передачи были подвергнуты ревизии. Вещание без согласования с трибуналом было запрещено. Усиленный контроль над почтой, телеграфом, прослушивание телефонных разговоров. И требование – не принимать телеграмм протестного характера. Газета была переполнена подобного рода «директивами». Ньико швырнул газету на пол:
– И вот в такой атмосфере этот каналья стал «законным» президентом. Но ненадолго! Даю вам слово: мы спихнем его до окончания президентского срока!
Горячий кофе взбодрил Ньико. Вдохновленный, он становился красноречивым. И красноречие его все росло оттого, что он сам беспредельно верил в каждое сказанное слово.
– На днях мне снился сон. Все мы – в вашем доме на 33-й. Знаю, что все здесь, но мне не удается никого разглядеть. Слышу только голоса Фиделя, Ченарда, Бориса и Пепе. Вдруг вижу его лицо. И он мне что-то говорит. Я вслушиваюсь… И слышу: «Завоевать свободу – все равно, что обрести здоровье». Тут меня кто-то разбудил. Я проснулся, но с трудом отошел ото сна, так хорошо мне было среди своих…
– Думаю, не случайно тебе во сне явился Пепе. Он пришел к тебе в свой день рождения – 15 января. Ему исполнилось бы всего тридцать лет.
– А завтра – день рождения Марти, 28 января. Он любил Мексику. Его последнее слово, послание Мануэлю Меркадо, письмо-завещание, было обращено к мексиканскому другу.
Элита наугад достала с полки томик Марти, стала его листать. Нашла страничку, где до нее уже кто-то подчеркнул слова.
– Он пишет о нас сегодняшних, – произнесла она, – послушай: «Там, за морской далью наша Родина задыхается в руках насильника, который душит ее; там она, израненная, истекающая кровью, привязанная к пыточной скамье, видит, как бездельники в мундирах с золотым шитьем подносят отравленное вино сыновьям-кубинцам, забывшим своих отцов».
Она перестала читать, задумалась, грусть поселилась в глубине ее глаз, отчего эти огромные глаза стали еще темнее и глубже.
– Но довольно слов, – прервал наступившую паузу Ньико и по памяти продолжил вслух отрывок, начатый Элитой. – «Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают. Мать нашу разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец…»
Ньико замолчал, уловив на себе восхищенный взгляд Элиты, следившей за его жестикуляцией, особенно за движениями головы. Каждый такт этого движения был столь выразителен, что, если бы даже Ньико не произнес ни единого слова, все равно было бы ясно, о чем он говорит. Словно буйный ветер вселился в завитки его пышных волнистых каштановых волос и не желал покидать полюбившееся место.
– Как хорошо, что ты пришел сегодня пораньше. Жаль только, что нет здесь Темиты. Ты бы с ней поиграл, и она была бы счастлива. Я ей время от времени, когда она просит, рассказываю о друзьях ее отца, которого она, конечно, не может помнить. Но, как мне кажется, она душой с детской непосредственностью понимает, что ее отец поступил правильно. Трудно даже поверить, что в свои три годика она так хорошо все чувствует.
– Не надо тревожить ее душу. Пусть живет своими маленькими радостями. Ты же знаешь, она всем нам такая же дочь, какой была для Пепе.
Пришел Арсенио – и прямо с порога:
– Подумать только! Меньше чем через месяц, в день национального праздника, эта мерзость станет законным президентом!
– Ненадолго. Он не дотянет до конца президентского срока. Ты не думай, что наш народ можно укротить. Его можно обмануть. На время. Но укротить его мятежный дух еще никому не удавалось. Помни о мамби. А Батисте тем более не удастся, когда в народ ушла такая брошюрка… – ответил Ньико и протянул ему речь Фиделя.
18 февраля на заседании Конгресса Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар был объявлен президентом страны, а Рафаэль Гуас Инклан – вице-президентом. 24 февраля 1955 года, в 60-ю годовщину начала освободительной войны под руководством Марти, диктатор занял высший государственный пост страны. Обещание о восстановлении конституции 1940 года трансформировалось в уродливые формы. Так называемые «конституционные статуты», которыми Батиста заменил основной закон, были отменены в тот же день. Но это вовсе не означало автоматического восстановления конституции 1940 года. Батиста настаивал на включении в нее дополнений в виде приказов, изданных им после выборов, а они-то как раз и сводили на нет дух основного закона.
Между тем на самой Кубе Батиста принимал поздравления.
Президент Ассоциации колонов Исмаэль Камараса Толедо выразил надежду на процветание страны. Владелец текстильных предприятий Бурке О. Хиджес заявил о «необъятности перспектив развития Кубы». Победу Батисты официально поддержал посол США Артур Гарднер. Прибывший с официальным визитом личный эмиссар президента США, вице-президент Ричард Никсон навестил Батисту в его загородной резиденции Кукине и передал в подарок портрет с автографом: «Генералу Фульхенсио Батисте и супруге с наилучшими пожеланиями от Д. Эйзенхауэра и супруги Мамие».
Подарком Батисте от правой оппозиции стал манифест под названием «Публичная апелляция», который подписали более тридцати политиков. Среди них – Косме де ла Торриенте, Луис Конте Агуэро, Хосе Пардо Льяда, Мануэль Бисбе, Хорхе Маньяч и другие. Политический смысл манифеста сводился к требованию «последовательного отказа от насилия», то есть от революции, и установлению «гражданского мира», якобы необходимого для преодоления кризиса, в котором находится страна. В политическом плане это был документ, направленный против Фиделя Кастро и монкадистов. Кроме того, он ставил в тупик и партию ортодоксов, особенно ее правое крыло. Созданное на базе манифеста так называемое Национальное радикальное движение изначально было обречено на политическую смерть.
В ответ на всю эту возню вокруг подготовки закона об амнистии, обраставшую все более несуразными инициативами, Фидель Кастро занял четкую и твердую позицию. Он подготовил достойный ответ, подписанный всеми соратниками, находившимися в тюрьме. Этот документ, датированный 15 марта, был опубликован в журнале «Боэмия» 25 марта. В нем говорится: «Теперь наша очередь ответить на моральный вызов, который бросает нам режим, заявляя, что амнистия будет в том случае, если заключенные и высланные из страны изменят свою позицию, если они возьмут на себя молчаливое или открытое обязательство признать правительство». Дав политический анализ ситуации в стране, Фидель всю ответственность за кризис возложил на режим, который был установлен 10 марта 1952 года и природа которого осталась неизменной и после проведенных в ноябре 1954 года выборов. Фактами он обосновал враждебность режима народу.
«И если бы мы увидели, что изменение обстоятельств и позитивные гарантии конституции требуют смены тактики борьбы, мы бы на это пошли, но только в силу интересов и желания нации и никогда – в силу трусливого и постыдного соглашения с правительством. И если от нас требуют этот компромисс как плату за свободу, мы отвечаем категорическим „нет”.
Нет, мы не устали. После двадцати месяцев мы стойки и непоколебимы, как и в первый день. Мы не хотим амнистии ценой бесчестья. Мы не встанем к позорному столбу, уготованному нам бесчестными угнетателями. Лучше тысяча лет тюрьмы, чем унижение. Лучше тысяча лет тюрьмы, чем утрата достоинства. Мы хорошо обдумали свое заявление и произносим его без страха и ненависти…
Единственное, что мы приняли бы от наших врагов с удовлетворением, как сказал однажды Антонио Масео, так это окровавленный эшафот, на который другие наши товарищи, более счастливые, чем мы, сумели взойти с высоко поднятой головой и спокойной совестью человека, приносящего себя в жертву святому и справедливому делу.
В ответ на позорное соглашательство мы сегодня, через семьдесят семь лет после героического протеста Бронзового титана, провозглашаем себя его духовными сыновьями».
Репрессии между тем приняли совершенно курьезный оборот: они были направлены против репрессивного аппарата. Это ли не удивительно?! Цензоров вызывают на ковер, те пишут рапорты, дают клятвы в своей непричастности к происходящему. А тем временем, буквально через два дня «Боэмия» публикует заявление Хосе Антонио Эчеверрии от имени Федерации университетских студентов. Со свойственной ему решительностью он, гневно осудив режим и политиков-соглашателей, встал на сторону заключенных.
«Всеобщая амнистия является требованием всех граждан Республики. Мы, студенты, полностью поддерживаем это требование. Мы не можем оставаться равнодушными, когда столько товарищей страдает от жестокостей политической тюрьмы за то, что они выступили в защиту чести нашей нации, опозоренной 10 марта. Мы полностью отвергаем недостойный спектакль, который разыгрывают все эти политиканы. Вчера они ловко использовали позорные события 1 ноября, чтобы получить жалкие подачки от режима, а теперь выдают себя за единомышленников товарищей, томящихся в заключении, чьи идеалы они предали.
Требование народа с каждым днем звучит все настойчивее: пусть не останется в тюрьме ни одного из достойных борцов против диктатуры! Любая попытка вычеркнуть бойцов Монкады из закона об амнистии встретит самое широкое противодействие общества. Не следует ждать великодушия от этого режима. Правительство только тогда согласится на всеобщую политическую амнистию, когда давление общественного мнения станет для него невыносимым. Поэтому мы должны объединить свои силы, чтобы вырвать наших братьев из страшных лап чудовища. Потому повторим еще раз: пусть не останется в тюрьме ни одного борца против диктатуры!»
Для успокоения общественного мнения Батиста объявил, что в ближайшее время будет проведена массовая амнистия. Народ требовал амнистии политзаключенных, и в первую очередь Фиделя Кастро и его соратников, томящихся на острове Пинос.
Закон об амнистии тем временем задерживался.
От имени ортодоксов на страницах газеты «La Calle» был опубликован ряд материалов в поддержку амнистии политзаключенных. Так, 2 апреля газета попыталась объяснить задержку принятия закона об амнистии позицией Конгресса, который противится освобождению лично Фиделя Кастро и его соратников.
Газета писала: «Амнистия, которая исключала бы отважных борцов Монкады, неприемлема для общественного мнения и никогда бы не дала того политического эффекта, на который рассчитывает само правительство».
В публикациях газеты не было и намека на осуждение правительства за задержку закона об амнистии, но 6 апреля на ее страницах вновь подали голос ортодоксы. Характерно, что теперь Мануэль Бисбе, подписавший «Публичную апелляцию» всего две недели назад, заговорил совсем по-другому: «Выйти из правительственного кризиса можно, только выполнив три условия: провести амнистию политзаключенных – гражданских, военных и особенно участников восстания в Монкаде; обеспечить реальное действие Конституции, которая ныне не действует; предоставить реальные гарантии возвращения на родину всем политэмигрантам».
Бисбе вынужден был считаться с радикализацией общественного мнения. А это нарастающая активность масс и четкость их политических позиций в вопросе об освобождении монкадистов: в стране немедленно выросла сеть комитетов по освобождению Фиделя Кастро и его соратников. Уже сам факт их появления свидетельствовал не только об активизации общества, но и о росте организованности масс. Особенно важно было стремление к достижению единственной на тот момент, но важной цели, которая и формировала основу деятельности комитетов, открывая перспективу их объединения. Причем это были низовые ячейки, рожденные самими массами, что свидетельствовало о росте политической грамотности, а значит, и углублении революционного процесса.
В марте на страницах журнала «Fundamentos», органа НСП, был дан объективный анализ политической ситуации в стране: «Надежда на то, что с помощью выборов правительство сможет де-факто нормализовать положение, является иллюзией. Правительству удалось легализоваться, но это означает только то, что реакционную власть продлили на некоторый срок. Иллюзорно и то, что правительству удастся наладить в стране порядок, к которому так стремятся консервативные круги. Никуда не уйти от того факта, что правительство строит свою власть на терроре, арестах, загадочных убийствах и хищениях неугодных лиц».
Анализ сложившейся обстановки завершался четким выводом: «страна идет к кризису». Этот вывод лег в основу политической работы по подготовке к 30-й годовщине образования первой компартии Кубы, которую должны были отмечать 16 августа. Именно рядовые коммунисты на местах становились организаторами комитетов по освобождению монкадистов, добивались расширения своих рядов, активизировали политические акции по освобождению повстанцев, инициировали новые формы массовых выступлений. Весть об этом дошла и до самих узников. Их настрой передал в письме на волю Фидель Кастро.
«Заинтересованность большинства наших сограждан в том, чтобы мы вышли на свободу, проистекает из прирожденного чувства справедливости, чувства глубокого, гуманного, свойственного народу, который не является и не может быть равнодушным. Вокруг этого чувства, ставшего неодолимым, развязана настоящая оргия демагогии, оппортунизма, лицемерия и злой воли. Что думаем мы, политические заключенные, обо всем этом? – таким вопросом, возможно, задаются тысячи граждан, а может быть, и не один из деятелей режима. В данном случае интерес особенно велик, потому что речь идет о тех, кто был в Монкаде, кого до сих пор не включили ни в одну из амнистий, кто является объектом всех надругательств и гвоздем всех проблем. Речь идет о тех, кого больше всего ненавидят, или, быть может, больше всего боятся».
От имени всех томящихся в тюрьме соратников Фидель с негодованием отверг требование диктатуры «признать режим» (на том основании, что Батиста теперь – «законно избранный» президент) как предварительное условие принятия закона об амнистии. «Предлагающие это подлецы, – писал он, – полагают, что за 20 месяцев изгнания или тюремного заключения на острове мы под действием самых жестоких мер, принятых против нас, утратили стойкость. С доходных и удобных местечек в правительстве, которые им хотелось бы сохранить навечно, они имеют низость разговаривать подобным образом с теми, кто, будучи в тысячу раз честнее их, похоронен в застенках тюрьмы. А пишущий эти строки вот уже 16 месяцев изолирован в одиночной камере, но у него достаточно сил, чтобы не терять своего достоинства. Наше заключение противоправно. Наша личная свобода есть неотъемлемое право, принадлежащее нам как гражданам, родившимся в стране, которая не признает никаких хозяев. Силой можно отобрать у нас это и все другие права, но никогда и никому не добиться, чтобы мы согласились ими пользоваться ценой недостойного компромисса. Словом, за наше освобождение мы не отдадим ни крупицы нашего достоинства, нашей чести».
Комитеты по освобождению монкадистов в своих действиях были последовательны, активны и настойчивы. В Матансасе этой работой руководил Хосе Смит Комас, будущий командир авангарда повстанцев с «Гранмы», в Камагуэе – Кандидо Гонсалес, будущий адъютант Фиделя, в Орьенте – Франк Паис. Особое значение комитетов состояло в том, что, превратившись де-факто в низовые ячейки Движения 26 июля, они оказались достаточно могущественными, чтобы навязать правительству свою политическую волю – дать свободу монкадистам. Их политическое кредо – видеть в лице монкадистов признанных народом лидеров массового движения, направленного против режима.
Именно в этот момент пришло из тюрьмы письмо Фиделя Кастро, адресованное соратникам по борьбе, находящимся на свободе. Чрезвычайно своевременно. Это был важный момент в поляризации общественных сил: низовым ячейкам Движения предстояло определить свое место в борьбе, овладеть на практике ее стратегией и тактикой. Письмо нацеливало Движение на отказ от каких бы то ни было компромиссов с режимом. Политический ориентир у народных масс один – продолжение борьбы вплоть до гражданской войны, если она окажется неизбежной. Было ясно, что режим военной диктатуры, не изменивший своей природы и после состоявшихся в ноябре 1954 года выборов, при малейшем несогласии с его политикой пускал в ход оружие и приводил в движение репрессивный механизм власти.
«Мы, – писал Фидель, – не являемся ни профессиональными возмутителями спокойствия, ни слепыми сторонниками насилия. У нас одно стремление – сделать Родину лучше путем убеждения, оружием ума. Нет такого народа, который пошел бы за группой авантюристов, пытающихся ввергнуть страну в пучину гражданской войны, когда мирные, легальные пути открыты всем гражданам, участвующим в столкновении идей. Мы согласны с Марти в том, что преступником является не только тот, кто толкает страну к войне, которой можно избежать, но и тот, кто не идет на войну, которая стала неизбежностью. И кубинский народ никогда не увидит в нашем лице разжигателей гражданской войны, которой можно было бы избежать, но, я повторяю, всякий раз, когда Куба оказывается в постыдном положении, как это случилось после 10 марта, отказ от неизбежного восстания является преступлением».
Так вопрос о вооруженном восстании, поставленный на повестку дня в Монкаде и Баямо, не только не был снят, но и всплыл с еще большей очевидностью как неотложная задача движущих сил революции.
Послание Фиделя стало предметом серьезного обсуждения как внутри самого Движения, так и в комитетах по освобождению монкадистов. Дело в том, что по вопросу о методах борьбы с режимом существовали разногласия. Если Фидель, как видно из его письма, стоял за подготовку вооруженной борьбы, то коммунисты и их сторонники, составлявшие, впрочем, костяк этих комитетов, склонны были отдать предпочтение общенациональной стачке.
Айде Сантамария, Мельба Эрнандес и Рене Реине Гарсия провели в рядах своих товарищей кропотливую работу по преодолению разногласий. Здесь особенно веским было слово Рене, личного друга Хесуса Монтане, находившегося на тот момент в тюрьме вместе с Фиделем. Рене, хотя и был в обиде на Монтане за то, что тот не посвятил его в подготовку штурма Монкады и не включил в состав участников, но всей душой был за Движение. Вместе с тем как страстный поклонник личности лидера коммунистов, генерального секретаря НСП в 30-х годах Рубена Мартинеса Вильены, он стремился не усугублять ситуацию и всячески избегал столкновений с коммунистами. Он убеждал своих товарищей в том, что нужно объединить революционные силы. А верными союзниками, доказывал он, могут быть лишь те, кто идет в революцию, исходя из своих убеждений. Такими, на его взгляд, являются только коммунисты.
– Никогда нельзя забывать, что это самая организованная сила, – не уставал повторять Рене.
– Допустим, – слышал он в ответ. – Но ведь они осудили штурм Монкады, не поняли нашей тактики. – Это говорил уже Хосе Суарес.
– Их можно и нужно попытаться понять. Естественно, с точки зрения сторонников стачек как основного средства борьбы мы выглядим экстремистами, поскольку начинаем сразу с вооруженного выступления, – вслух рассуждала Мельба.
– И все же мы должны найти общий язык именно с этой партией, потому что она состоит из беззаветно преданных делу революции людей. Кто ее основатели? Мелья, Балиньо, а в самый ответственный момент революции 30-х годов ее работой руководил Вильена. Рубен Мартинес… Да и сейчас… Я убежден, что и сегодня нет в стране партии более надежной, когда речь идет о защите светлых идеалов. Главное – они не способны на предательство.
Все знали влюбленность Рене в Вильену – как человека и особенно как поэта. Барьер, который возник между коммунистами и монкадистами, он считал искусственным и потому легко преодолимым. Особенно теперь, когда коммунисты проводили большую работу среди трудящихся. У Рене было много друзей-коммунистов, которые выступали за единство и делом помогали монкадистам. Это благодаря их работе в тех же комитетах нарастала мощная волна за амнистию политзаключенных, освобождение Фиделя и его соратников из тюрьмы.
12 мая 1955 года закон об амнистии политических заключенных был подписан. Режим вынужден был включить в текст закона отдельным пунктом (на чем настаивал Фидель) статью об освобождении участников штурма Монкады и Баямо. И этот момент весьма символичен. Тем самым подчеркивался и законодательно подтверждался статус Движения 26 июля как самостоятельной политической силы.
Сестры Фиделя, Лидия и Эмма, готовились к встрече братьев по-семейному. Но от них требовалось точное выполнение наказов Фиделя, которые он изложил в письме. Он категорически возражал против лишних расходов и денежных трат, связанных с выходом его и Рауля на свободу.
«Зачем я должен идти на жертвы, чтобы купить гуаяберу[9 - Гуаябера – легкая рубашка из хлопка с короткими рукавами (прим. ред.).], брюки и все прочее? Я выйду отсюда в своем поношенном шерстяном костюме, хоть сейчас и разгар лета. Разве я не вернул другой костюм, который мне не по карману и в котором я никогда не нуждался? Не думай, что я был эксцентриком или стал таковым. Просто нужно жить по средствам – я бедняк, у меня нет ничего, я ни разу не украл ни одного сентаво, никогда не попрошайничал, а своей карьерой пожертвовал ради нашего дела. Почему я должен носить гуаяберы из тонкой хлопчатки, будто я богач, или чиновник, или казнокрад? Если сейчас у меня совсем нет заработка и, чтобы иметь что-нибудь, кто-то должен мне это дать, я не могу, не должен и не соглашусь хотя бы в какой-то мере быть нахлебником. С того момента, как я здесь оказался, самые большие мои усилия были направлены на то, чтобы дать понять, что мне совершенно ничего не нужно, и я без устали это повторял. Мне необходимы лишь книги, которые я рассматриваю как духовные ценности… Я крепок как дуб, безразличен к лишениям, мои нужды не стоят тех жертв, которые вы приносите и за которые я искренне вам выговариваю… Увидеть мои книги в полном порядке по прибытии доставило бы мне удовольствие и радость, сделало бы меня более счастливым, чем что-либо еще, и в то же время не вызвало бы печали, недовольства или горечи. Я не имею права на слабости. Какими бы маленькими они ни были сегодня, завтра от меня уже ничего нельзя было бы ждать…»
Всю работу по организации именно такой встречи, о какой мечтал Фидель, взяла на себя его сестра Лидия. На 23-й улице Гаваны она сняла небольшой домик, скромный, но очень удобный. По вкусу Фиделя, с учетом его пожеланий расположила она в комнате его личные вещи, среди которых на самом видном месте поставила бюстик Хосе Марти, подаренный ему Фидальго. Он им очень дорожил. На месте были и его любимые книги.
Воскресенье 15 мая запомнилось монкадистам. За воротами тюрьмы их ждал народ. Было естественно увидеть родственников. Но чтобы здесь собрался весь цвет гаванских журналистов?! Этого монкадисты не ожидали. Тюремное начальство не без тревоги всматривалось в спины стремительно идущих к выходу соратников Фиделя. Доселе им никогда не приходилось видеть, чтобы одновременно тюрьму Модело покидала столь большая и сплоченная группа бывших заключенных. Создавалось ощущение, что эти крепкие молодые люди уверенно идут к воротам с чувством исполненного долга. Последним, кого успели заметить фиделисты, спускаясь со ступеней, был худой, высокий сержант. Выправка его все еще была бравой, но, перехватив его взгляд, Хуан Альмейда увидел, как вздрогнули седые усы этого человека, служившего здесь, может быть, вовсе не из рвения быть полезным режиму, а потому, что у него не было другой работы и не на что было кормить семью. Они встретились глазами. Негр с негром. Во взгляде сержанта Альмейда прочел: «В добрый путь, чико [дитя]!»
Родственники заключенных, успевшие перезнакомиться друг с другом в ожидании близких, не отрывая глаз, смотрели на дорогих им людей. Их взлетевшие в воздух и как бы застывшие в приветствии руки, казалось, хотели поскорее донести радость встречи после столь длительной разлуки. Встречи с теми, кто их ждал, и чье выстраданное ожидание они оправдали, ни разу не уронив своего человеческого достоинства, ни разу не унизившись перед карателями. Испив до дна всю горечь той чаши, которую преподнесла им Судьба. В данное мгновение они были само олицетворение чести и достоинства. И похоже было на то, что эту Судьбу они дерзостно соткали сами, бросив вызов всему, что недостойно Человека.
У входа в гостиницу в Нуэва-Хероне, столице печально известного острова Пинос, на углу улиц 39 и 20 Фидель увидел Луиса Орландо Родригеса, директора газеты ортодоксов «La Calle». Заметил он и стоящего рядом с ним журналиста и уважаемого историка Гидо Гарсию Инклана.
– Каковы ваши планы на будущее? – это был голос Орландо.
– Мы остаемся на Кубе, не собираемся покидать страну. Мы продолжим нашу борьбу с существующим режимом, который пытался нас смирить. Мы будем бороться с правительством. Нельзя терпеть, чтобы страной правили гангстеры и воры! – спокойно ответил от имени всех монкадистов Фидель.
– Насколько ты верен ортодоксам? – не унимался уже другой голос. Интуиция подсказывала Фиделю, что такая настойчивость в выяснении его верности партии, основанной Эдуардо Чибасом, не случайна и имеет определенный подтекст. Хоть ее основатель и назвал свою партию Партией кубинского народа, сам Чибас был и оставался ярым антикоммунистом.
– Я никогда не покидал этой партии. Что же касается того, как быть дальше, то я должен решать этот вопрос с моими товарищами и соратниками. Я никогда не принимаю решения единолично. Тем более теперь!
Все присутствующие перешли из фойе в салон гостиницы. Фидель понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он спокойно сел за стол. Рядом с ним так же спокойно и уверенно разместился Хесус Монтане. Их стол окружили монкадисты и родственники. Спокойствие тех, у кого собирались брать интервью, передалось присутствующим.
– Я вижу, к нам проявляют огромный интерес. Что ж! Я готов открыто и искренне ответить на все ваши вопросы. Не собираюсь скрывать своих убеждений.
Установившуюся ненадолго тишину, которая скорее была похожа на неожиданное замешательство журналистов, нарушил вопрос, который показался кощунственным не только монкадистам.
– Может ли Батиста, подписавший закон об амнистии, рассчитывать на какие-либо компромиссы с вашей стороны?
«Только этого не хватало, – подумал Монтане, – чтобы закон об амнистии был преподнесен как заслуга Батисты».
– Ну нет! – мгновенно вздрогнул не только Фидель. – Нам не нужна свобода ценой бесчестия! Лучше тысяча лет тюрьмы, чем потеря хотя бы одного грамма нашей чести.
Тут чей-то торопливый голос даже не спросил, а как-то трусливо и в то же время нагловато выкрикнул вопрос, вызвавший негодование Фиделя, которое разделили почти все присутствующие. Суть вопроса можно было понять только по ответу Фиделя.
– Так вас интересует, – произнес Фидель, чеканя каждое слово и стараясь быть как можно более спокойным, – не сожалею ли я о событиях 26 июля у стен Монкады? Так я вас понял? Нет! Решительно нет! Никогда не раскаивался и не сожалел! И никогда не стану сожалеть об этом.
Все обратили внимание на то, как точно поставил Фидель ударение на словах «не стану». И тут же следующий вопрос снова окунул его в политическую битву.
– Каково ваше отношение к другим политическим партиям?
– Мы – за моральное единство народа. Наша задача – мобилизовать массы. Наше освобождение для нас – не праздник и не отдых! Оно обязывает нас к выполнению долга: продолжать борьбу против деспотов в интересах народа. Деспоты приходят и уходят, народ – остается!
– Правительство стоит за то, чтобы все вопросы решались мирно. Вы же постоянно подчеркиваете необходимость борьбы. Как это понимать? – выкрикнул юркий, непоседливый, нетерпеливо оглядывающийся по сторонам человек неопределенного возраста.
Стало сразу понятно, что здесь присутствуют не только журналисты, но и кое-кто из СИМ, Службы военной разведки. Не приходилось сомневаться: уж кто-кто, а платные агенты разного рода разведслужб прекрасно обучены провокации. От них можно ждать чего угодно.
– И ты веришь, что Батиста стоит за мирное урегулирование кубинских проблем? И вы, присутствующие здесь, тоже верите, что Батиста действительно стоит за мир в стране?
Вслед за этим вопросом, после короткой паузы, Фидель продолжил:
– Да, мы, кубинцы, считаем, что главное для нас – свобода! Разве не так? А разве возможен мир без свободы? О каком мире можно говорить, если в стране царит насилие? Если на шею народа Батиста накинул ярмо? Будем идти к Звезде!
Политическая дуэль завершилась. Монкадисты запели национальный гимн. Когда все уже начали расходиться, Армандо Местре подошел к Хуану Альмейде – они были друзьями задолго до штурма Монкады – и произнес: «Нет, не дадим этим скотам нажить на нас политический капитал».
Скорее в Гавану
…У псевдореволюционеров нет другой заботы, кроме того, чтобы расколоть Движение и поделить его останки, как стервятники, потому что они – жалкие политиканы, не способные искать и готовить людей.
Они не удостаивают Движение уважительного отношения и стремятся лишь использовать его членов в качестве пушечного мяса…
Нет! Нужно иметь достоинство.
Нужно уметь заставить уважать себя.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
Ночь монкадистам пришлось провести на Пиносе, так как пароход «Эль Пинеро» с острова на «материк» отправлялся только на рассвете. В ожидании освобожденных узников все столпились на пристани в Батабано, куда обычно причаливает этот пароход, прибывающий с Пиноса. «No hay donde poner una paja», – сказал кто-то из встречавших. «Estar hasta los topes», – поддержал его девичий голос. Все это означало: «яблоку негде упасть». Сюда съехались, казалось, все руководители комитетов по освобождению монкадистов. Среди встречающих можно было увидеть никогда не теряющегося, изобретательного на выдумки Эмилио Альбентосу и сосредоточенного, погруженного в себя Кандидо Гонсалеса. Стоял рослый, обстоятельный Пепе Смит. Оба они вскоре станут верными соратниками Фиделя, по прибытии в Мексику будут включены в состав первого контингента формировавшегося там ядра победоносной Повстанческой армии. Революционный Сантьяго представляли Лестер Родригес и Франк Паис. Здесь-то Франк, один из немногих жителей Сантьяго-де-Куба, прислушавшихся к выстрелам за стенами казармы Монкада 26 июля 1953 года, впервые увидит того, кто вел повстанцев на штурм. Он первым пришел к стенам казармы на рассвете и надеялся в случае необходимости помочь штурмовавшим.
Пароход уткнулся в пристань. Сотни рук потянулись к героям Монкады. Радость переполняла сердца встречающих. И каждый из них мог с чистой совестью сказать, что в их освобождении есть и его доля.
Из Батабано в тот же день бывшие узники и сопровождавшие их лица выехали на поезде в Гавану. На вокзал пришли тысячи людей: известные журналисты, профессора Гаванского университета, адвокаты, врачи и, конечно, студенты. Острый взор Фиделя из множества лиц выхватил лицо бесстрашной журналистки Пасториты Нуньес, сподвижницы Эдуардо Чибаса, так много сделавшей для того, чтобы как можно выше поднять знамя Монкады в самые черные для повстанцев дни поражения.
Фиделю не дали ступить на землю. Десятки рук подхватили его и понесли к стоянке автомобилей. В едином порыве люди запели национальный гимн. Так, под звуки гимна, оттесняя полицию, двигались смельчаки к поджидавшей Фиделя машине. Полиция же, прибывшая сюда для наведения порядка, не рискнула встать на пути стихийного шествия. Те, кто сегодня чувствовал себя хозяином положения, навязали полицейским собственный порядок. Пусть ненадолго, но воля масс стала законом и для полицейских, и для переодетых агентов, и для доносчиков.
Машина Фиделя медленно двинулась по направлению к 23-й улице, где на углу с 18-й находилось скромное жилье Фиделя, где сегодня его ждала встреча с детьми погибших в Монкаде соратников. Но что это? К машине Фиделя тут же пристроился автомобиль шефа бюро расследований коммунистической деятельности Орландо Пьедры. На тротуаре у углового дома, где предстояло жить Фиделю, автомобиль остановился и выскользнувший из него человек ухватился за дверцу преследуемой машины, навязывая свои услуги.
Кастро с брезгливостью отвел в сторону руку шефа бюро и четко проговорил: «Я привык обходиться без посторонней помощи». Но тут заметил слащавую гримасу Пьедры, которая, видимо, должна была означать улыбку, увидел направленный прямо на него объектив фотоаппарата и понял, что это – ловушка. Пошлая. Мерзкая. Назавтра же эта фотография облетела бы все газеты, и Фидель бы предстал на ней обнимающимся с такой одиозной и ненавидимой народом фигурой, как этот ярый батистовец, слуга ЦРУ. Подумать только! С этим кретином – в народе у него не было другого имени, а кретинизм его навяз у всех на зубах – и вдруг лобызается герой Монкады, кумир сотен тысяч борцов!
«Сколько же в этом мире грязи, мерзости и подлых приемов, призванных бросить тень на человека», – подумалось Фиделю. Но даже этот эпизод только прибавил ему сил для нового раунда политических баталий.
И все же главный подарок приготовила ему Лидия, собравшая в доме детей погибших монкадистов. Дети, наряженные и возбужденные в ожидании встречи с Фиделем, наперебой объясняли друг другу, как следует себя вести в такой торжественной ситуации. Из-за этого в патио, внутреннем дворике, стоял невообразимый гам. Со всех ног кинулся к отцу подросший за это время Фиделито. Взгляд Фиделя выхватил лицо самой маленькой девочки. Очень знакомое и очень трогательное. Ее искрящиеся глазенки напомнили ему неуемную жизнерадостность друга, которого он потерял 28 июля 1953 года. Да, это были глаза Хосе Луиса Тасенде. А когда он заметил стоящую чуть поодаль Элиту Дюбуа, понял, что не ошибся. Эти искрящиеся глазенки, которые он выделил среди всех остальных, конечно, принадлежали Темиз. Темите, дочери Пепе и Элиты. Когда перед самым штурмом Тасенде позвал его к себе домой, она лежала в колыбельке. 11 апреля ей исполнился всего один год. И вот теперь она на своих собственных ножках устремилась к нему.
«Как быстро летит время», – подумал Фидель, беря девочку на руки. Та робко обняла его тоненькими ручонками, несмело прижалась к незнакомому человеку и неожиданно для Фиделя похлопала несколько раз по плечу. Взглянув на мать, Темиз увидела слезы на ее глазах, но мама улыбалась и подбадривала.
«Разве можно плакать и улыбаться одновременно, – пронеслось в ее головке. – Как трудно понять этих взрослых!» Но она почувствовала, как нежно и трепетно прижимали ее к себе руки этого огромного дяди, и прижалась к нему сама.
– Вот чего я действительно был лишен в заключении. Чего мне не хватало – так это радости общения с детьми. Это прекрасное поколение должно быть уверено в своем будущем и знать, что в нашем лице оно найдет истинных защитников.
И Фидель с благодарностью подумал о своей сестре. Да, конечно, это могла сделать только такая чуткая женщина, как Лидия. Он просил ее о маленьких радостях по выходе из тюрьмы, о радостях, которые бы не требовали неоправданных жертв, а отвечали его духу. Лидия всегда была умницей и лучше всех его понимала. Этой встречи с детьми ему никогда не забыть. Он почувствовал себя отцом не только единственного сына, но и всех детей своих погибших друзей и соратников. Да, он станет им надежной защитой. Он готов жертвовать всем во имя их счастья, ради того, чтобы сделать это поколение счастливым. Они должны стать хозяевами своей страны, своей судьбы. И он продолжит борьбу, чего бы это ни стоило.
Тем временем вернувшиеся с Фиделем друзья сами забылись в восторге встречи, право на которую они завоевали, право на которую им завоевал народ. Слезы, восклицания, смех, клятвенные заверения, улыбки, объятия, шутки – все смешалось в едином дуновении свежего ветра, который ворвался в этот небольшой домик на углу двух многолюдных улиц.
Машина Пьедры отъехала в сторону и через несколько мгновений исчезла за поворотом. Но это вовсе не означало, что еще до своего приезда он не расставил здесь верных эсбиррос (шпиков), которые служили ему за тридцать сребреников.
Фидель предложил детям поиграть и подошел к Элите. Он всегда с восхищением думал об этой молодой женщине, которая стала не только женой друга, но и соратницей. Он всегда считал Пепе счастливым человеком, если рядом с ним такая женщина, как Элита, но раньше он гнал от себя эти мысли, потому что сам был лишен такого счастья. Его Мирта так и не поняла ни его поступков, ни борьбы, из которой состояла вся его жизнь. Впрочем, в этом он не одинок, у него был великий предшественник. Хосе Марти в лице своей Кармен не обрел ни жены, ни тем более соратницы, хотя она и родила ему сына Пепито. В жизни все куда сложнее, чем мы иногда пытаемся себе представить.
Все эти мысли молнией пронеслись в его голове, пока он смотрел на похудевшую, осунувшуюся, но по-прежнему твердую и волевую Элиту, в глазах которой застыла скорбь. Казалось, они разом вобрали в себя всю боль и всю радость творящегося вокруг. Фидель заметил седую прядь в пышных каштановых волосах Элиты и скорее чутьем, чем разумом, понял, что для Элиты жизнь Пепе не кончилась с его гибелью. И не только потому, что рядом журчит голосок его дочери. Он жив в ней самой. Своими думами о нем, мыслями о незавершенности начатого им дела Элита дала ему новую жизнь. Жив его дух. Элита молчала. И в этом молчании Фидель ощутил, как трудно произнести ей хотя бы слово. Она и раньше-то была немногословной, но каждое сказанное слово было весомым. Речь ее не была изысканной, но это была речь человека, который выносил это слово так, как любая мать вынашивает в своем чреве ребенка. Речь ее была афористичной, на вес золота, и каждая фраза приковывала собеседника к предмету, о котором она говорила, невидимыми, но прочными нитями. Такой была Элита, такой он ее помнил.
– «Борьба – сущность человека…» – тихо произнесла она и вздохнула, глубоко, задумчиво, глядя куда-то, в только ей ведомую даль.
– «…Бездействовать и лежать – удел собак», – закончил начатую фразу Фидель. Это был любимый афоризм Хосе Луиса Тасенде, которым он, однако, не злоупотреблял.
– Я сберегла все, что писал Пепе. Я перечитываю его дневники, записные книжки. Это очень немного. Для меня они бесценны. «Быть в революции – значит жить в ней, жить в ней – значит делать ее». Я знаю, каждое слово написано кровью. Ты помнишь, как ты, Абель, Рауль, Ньико и Педро бывали в нашем доме на 33-й? Я еще подшучивала над Ньико. Все звали его «семиэтажным». Я была в Мехико, говорила с ним. Он рвется сюда, но таких людей надо беречь, Фидель. Они нужны революции и после ее победы, которая обязательно придет. И так уже мы многих потеряли – Абеля, Бориса, Фернандо. Сколько их! И всех я знала, любила! И с гибелью каждого мне казалось: гибну и я. Это очень грустно, когда теряешь тех, кого любишь. Береги его!
Рауль заметил, что Элита о чем-то очень взволнованно говорит с братом, и сделал так, чтобы этому разговору никто не мешал. Элите надо выговориться. Ей нелегко найти достойного собеседника, которому можно было бы доверить свои мысли и чувства. В тайниках ее души спрессовалось много того, что не каждому скажешь. Да и трудно это выразить еще и потому, что все накопившееся в душе начинает жить собственной жизнью и властвовать над человеком, не давая ему свободно вздохнуть.
Рауль подошел к Лидии и попросил:
– Пусть дети займутся, чем хотят. Хочешь, я сбегаю за мороженым?
– Не хочу. Я найду кого послать за мороженым. И потом…
У меня есть чем накормить детей!
– Но мороженое! Лидия, ты забыла, как мы мороженое предпочитали любой еде. А в душе – радость, аж зубы дрожат, а приятно! Помнишь, ты напевала эти слова на какой-то мотив?
Лидия помнила. Она помнила все!
В доме зазвонил телефон. Монтане и Фидель переглянулись. Лидия сообщила, что звонит Чибас. Фидель взял трубку. Разговор был коротким. Монтане понял, что Рауль Чибас хочет стать первым официальным лицом, которое встретится с Фиделем.
– Не знаю, что нужно этим лисам, – сказал Фидель.
– То же, что и всем остальным лисам, – ответила Лидия, не отходившая от телефона. Фидель объявил, что договорился о встрече с Чибасом и Аграмонте на завтра.
– Не от хорошей жизни они спешат встретиться с тобой, – буркнул Монтане и пристально посмотрел на Фиделя.
На следующий день Фиделя навестили Рауль Чибас и Роберто Аграмонте. Близорукий Чибас сквозь толстые стекла очков в черепаховой оправе старался как можно внимательнее рассмотреть Фиделя. Ему никак не удавалось уловить по выражению лица собеседника его характер и убеждения, хотя вроде бы искренне пытался вникнуть в смысл того, что слышит. Аграмонте же, напротив, был вкрадчив и осторожен. Тема единства действий стала центральной, но сразу же выяснились и трудности. Все упиралось в идеологию. Ортодоксов пугала активность и настойчивость Фиделя. Они поняли, что им не удастся укротить энергию Фиделя. Особенно теперь, когда за его плечами тюрьма Модело и возросшая популярность. И тем более они не смогут использовать все это для укрепления своих позиций. Они так и останутся партией, которая добивалась выборов и тем самым легализации режима Батисты. Им суждено остаться соглашателями. Маленький, толстый, вырядившийся в светлый дорогой костюм Аграмонте перед уходом начал было расшаркиваться, но вовремя, под пристальным взглядом стоявшего с ним рядом гиганта, опомнился. Хватило, может быть, не ума, но такта – парадность визита обязывала – прервать поток никчемных слов. Словами здесь ничего не добиться. Нужны действия, и такие, чтобы они были приемлемы для тех, кто стал знаменосцем борьбы.
Обоих визитеров охватила злость. Кто, в сущности, этот Фидель? Мальчишка в сравнении с ними! Они – политики. А этот? Ну устроит еще одну Монкаду. А дальше? И почему они должны чувствовать свою зависимость от человека, так и не расставшегося с мальчишескими замашками тогда, когда нужна серьезная политика. Политика! Не гоже им перед ним заискивать – а ведь приходится! Надо было делать выбор: либо Фидель и монкадисты, либо видимость игры в оппозицию, а на деле – фактический союз с тираном…
– Удастся ли с ним договориться, не ясно, – выразил вслух свои мысли Чибас. – Если бы не предстоящий съезд партии ортодоксов, я бы просто избегал встреч и любого общения с этим Фиделем, – слова были адресованы лично Аграмонте. Произнес он их перед тем, как устроиться в собственном «кадиллаке», чтобы отправиться в резиденцию партии ортодоксов, где их возвращения ждали другие лидеры.
– Мне совершенно ясно пока только одно: не в интересах партии ортодоксов сейчас портить отношения с Фиделем, – проворчал Аграмонте, все еще продолжая злиться то ли на себя за расшаркивания перед Фиделем, то ли на того, перед кем расшаркивался, и после недолгого молчания продолжил. – Пойми, на август мы наметили созыв первого съезда партии ортодоксов. Мы не можем существовать в изоляции от масс. Твой брат, незабвенный Эдди, был силен тем, что за ним шла молодежь, его поддерживали лучшие журналисты. Вспомни Пасториту! А мы? Что мы теперь? Так что все надежды – на съезд ортодоксов, куда мы позовем и молодежь. Уже скоро, в августе! Невесть откуда взявшаяся жара к тому времени спадет. Надеюсь, все сложится в нашу пользу…
Чибас, казалось, ни на что не реагировал. Разговор не клеился. Аграмонте начал горячиться и вдруг в раздражении воскликнул: «Посмотрим, как долго сам Батиста станет терпеть выходки Фиделя».
От этих слов Чибас вздрогнул и повернул голову в сторону Аграмонте. На него смотрело злое, раскрасневшееся лицо его спутника. Чибаса охватила дрожь, ему стало не по себе от услышанного. Ему давно, еще от брата, была известна нечистоплотность Аграмонте в борьбе с противниками. Сотрудничества как такового он вообще не признавал. Но чтобы убрать с дороги своего политического противника, так откровенно возлагать надежды на тирана с руками по локоть в крови!.. Это уж слишком! Пасть до такой степени… Какой цинизм! Все эти мысли мгновенно пронеслись в его голове. И тут он услышал голос Аграмонте: «Фидель стал хозяином в нашей„La Calle”. Орландо Родригес – за него. Ты же не будешь отрицать, что эта газета считается нашей».
«Кадиллак» двигался по направлению к Старой Гаване. Со стороны Малекона свернул на Прадо и, промчавшись мимо Президентского дворца, затормозил перед офисом партии ортодоксов на Прадо, 109. Покинув машину, «друзья-недруги» скрылись за дверью с табличкой «Open».
Перед отъездом в Мексику
Нам нужны не гангстеры, не авантюристы, а люди, осознающие свою историческую ответственность, умеющие ждать и терпеливо работать на благо Родины.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
Выход монкадистов из тюрьмы пробудил общество. Народ на деле осознал силу сплоченности. Но и враг не дремал. Всего через пять дней, 20 мая, был произведен полицейский налет на квартиру Педро Мирета, только что вернувшегося из заключения. Полиция искала оружие, которым хозяин якобы успел запастись. Началось преследование Рауля Кастро, полиция добивалась ордера на его арест за будто бы совершенный им террористический акт.
Страстные памфлеты Фиделя, публикуемые из номера в номер в «La Calle», будоражили умы. В обществе разгорелись дискуссии. Реакция негодовала и трусливо, из-за угла, мстила, физически устраняя любого, чье имя могло хоть в какой-то мере стать знаменем открытой борьбы.
28 мая на Кубу как герой Монкады – этого хотел Фидель – вернулся Ньико, но прямо у трапа самолета его арестовали и доставили к шефу военной разведки. Его дорожная сумка была тщательно проверена, а сам он – подвергнут допросу.
– Единственное оружие, которое я привез на родину из эмиграции, это то, что вы держите в руках, – ответил Ньико на заданный вопрос, стараясь держаться как можно спокойнее и увереннее.
В руках агент держал авторскую копию бюста Хосе Марти. Это был подарок кубинского скульптора Хосе Фидальго, которого преследовала служба военной разведки. 30 января 1953 года его мастерская была подвергнута грубому обыску, после чего скульптор и вынужден был покинуть свою страну. С тех пор он поселился в Мексике и до сих пор проживал в Веракрусе. Он не решался вернуться на Кубу и после принятия закона об амнистии монкадистов. Ньико очень дорожил этим подарком. Такие подарки получили еще два человека – Абель Сантамария и Фидель Кастро. Изготовлен был этот бюст к столетию Марти и символизировал появление в стране нового поколения борцов – «поколения столетия». Ньико еле сдерживал себя, чтобы не возмутиться бесцеремонностью чиновника, вертевшего в руках скульптуру.
Воскресенье 29 мая Ньико провел в кругу своей семьи в их маленькой квартирке. Консепсьон не могла нарадоваться, наглядеться на сына. С горечью рассказала она о последних днях его отца, которому так хотелось перед смертью увидеть сына. Умирал он мужественно.
– Ортенсия не отходила от него. Отец попросил ее читать письма, присланные тобой из Гватемалы, а умер он – счастье сказать – под твои слова: «Чтобы восславить тебя, мне хватит трех слов: ты на земле мой бог». Они развеяли его печаль из-за вашей так и не состоявшейся встречи.
Но уже 30 мая состоялась встреча Ньико с Фиделем в присутствии Рауля Кастро, Монтане и Мельбы. Теперь он ни на секунду не расставался с Фиделем. Было такое ощущение, что дни перед штурмом Монкады вернулись, и все повторяется заново. Фидель, Рауль, Ньико и Чучу – так называли друзья Хесуса Монтане – все вчетвером не расходились и на ночь, так и спали в маленькой квартирке на 23-й улице. Но это было возможно лишь до поры до времени. Ситуация осложнялась, и надо было снова привыкать к конспирации. Статьи Фиделя раздражали полицию. Она лишь искала повод, чтобы перейти к активным действиям против монкадистов. Собственно арест Ньико в аэропорту и был сигналом, и серьезным сигналом, того, что власти не отказались и никогда не откажутся от преследования революционеров.
Возвращение Ньико и выход из тюрьмы Кастильо-дель-Принсипе Фаустино Переса усилили позиции монкадистов. Со всей неотложностью на повестку дня встали организационные вопросы. Нужно было позаботиться о формировании сплоченного, идейно выдержанного руководства Движения в общенациональном масштабе. Требовалось создать низовые ячейки на местах, собирая, а не ломая все лучшее, что рождалось спонтанно в ходе борьбы за амнистию. На середину июня было назначено подпольное заседание первого состава национального руководства Движения.
О том, какая ситуация сложилась вокруг монкадистов, мы узнаем из письма Ньико в Веракрус, Хосе Фидальго, от 30 мая. Оно закодировано. Ньико пишет, что в понедельник он встретился с Гуахиро (конспиративный псевдоним Фиделя), о многом поговорили, что установить бюст на родине Марти пока нереально. Заканчивалось письмо так: «Гуахиро помнит тебя, передает привет». А понимать надо было совсем по-другому: в ближайшее время Фиделю и его соратникам придется покинуть Кубу, а Мексике к этому надо подготовиться.
После всестороннего обсуждения той работы, которая была проделана Ньико в Мексике, Фидель решил больше не откладывать свой отъезд из страны, но нужно было максимально использовать обретенную свободу в интересах дела. За монкадистами охотились власти. Стало известно, что заготовлен даже пробитый пулями автомобиль, в который агенты должны были заманить Фиделя и физически уничтожить его, обставив это так, как будто он погиб в перестрелке.
Фидель немало думал о том, кого оставить на Кубе после своего отъезда. Лучшей кандидатуры, чем Ньико, у него не было. «Только он не даст погибнуть делу», – был уверен Фидель. Работа предстояла большая и невероятно сложная. Она требовала не только организаторских способностей, но и такого редкого качества, как умение вызывать доверие людей. Это главное в работе с молодежью, и здесь нет лучшей кандидатуры, чем он. С мнением Фиделя согласились все, с кем он поделился своими соображениями: Монтане, Рауль, Мельба.
Отчетом Ньико о проделанной в Мексике работе Фидель остался доволен, но он видел, как много еще нерешенных вопросов. Однако там остались Каликсто Гарсия и другие кубинцы. В Веракрусе почти безвыездно жил Фидальго. Все это надежные люди. Значит, база там создана. И в этом уверил Фиделя Ньико, который стал доказывать ему, что главное сейчас – работа с молодежью на самой Кубе. Нужна четкая организация работы всех ячеек Движения и других революционных организаций, которые возникают спонтанно. Надо стремиться к единству. Тем более сейчас, когда страна пришла в движение в связи с освобождением монкадистов, и общество вкусило плоды своей победы. Для многих эта победа стала первой в их жизни.
Энергия молодежи искала выход, но пока она растрачивалась на отдельные террористические акты, хотя они и были прямым ответом на «белый террор». Взрывались полицейские участки, в кинотеатре «Марта» была обнаружена не успевшая взорваться бомба, устраивались поджоги. Молодежь, казалось, дразнит полицейских, вызывающе заполняя улицы во «внеурочные» часы. В итоге по улице Сан-Ласаро постоянно шныряли шпики.
На 4 июня алькальд[10 - Алькальд – председатель муниципального совета, выполняющий административные и некоторые судебные функции (прим. ред.).] Марьянао, родной брат диктатора, назначил церемонию переименования 31-й улицы этого пригорода Гаваны в улицу генерала Батисты. На торжество прибыл сам «именинник» и, как обычно, разразился пространной, напыщенной речью, которую ему, правда, так и не дали закончить. Батиста заговорил о правах человека и как бы между прочим заметил, что надо всерьез позаботиться о безопасности Фиделя Кастро. Сразу после этих слов его прогнали с трибуны криками: «Двадцать лет Батисте!» Вмешался алькальд и под непрекращающееся скандирование прошипел: «Неблагодарные! Даже свободой не умеют распорядиться!» Младший Батиста стал стращать народ тем, что власти не могут гарантировать им наперед ни свободу, ни даже неприкосновенность их жизни.
– Что имеет в виду этот каналья? На что намекает? – кивнув в сторону трибуны, спросил Мигель у стоявшего рядом с ним Исраэля. Это были будущие экспедиционеры – Мигель Кабаньяс и Исраэль Кабрера.
Намек между тем был более чем прозрачен, и прихвостни режима восприняли его как руководство к действию. Тем более они уже были оповещены о тайном приказе расправиться с монкадистами.
Батисту прогнали с трибуны, и он вынужден был уехать раньше, до окончания церемонии. Полицейские стали расталкивать присутствующих, но пустить в ход дубинки, однако, не рискнули.
Покидая митинг в Марьянао, Мельба и Рене Реине Гарсия были встревожены.
– Надо позаботиться о безопасности Фиделя. Quien se pica ajos come [дословно: «Кто волнуется, тот ел чеснок» – аналог поговорки «На воре и шапка горит»], – сказала Мельба.
Не прошло и дня, как в том же самом Марьянао на углу улиц Пасео и Марти (124-й и 49-й) был совершен бандитский налет на одного из лидеров партии ортодоксов, журналиста Хуана Мануэля Маркеса. Друга Мельбы, с которым она, адвокат, начинала работать во времена государственного переворота 10 марта 1952 года, и который, как она потом говорила, отпустил ее к Фиделю. В 8 часов вечера, по завершении работы в редакции он по телефону договорился о встрече со своей матерью Хуаной Родригес и маленькой дочуркой Альбитой. Однако встреча не состоялась. Значить это могло только одно: объявленная охота началась. Телефон прослушивался, и из разговора с матерью были установлены время и место нахождения жертвы. Два детины в гражданском схватили Хуана Мануэля Маркеса и доставили в 17-е отделение полиции, откуда он, жестоко избитый, был отправлен в ближайшую больницу. В одном из нападавших журналист успел узнать сотрудника службы военной разведки Рейнальдо Алехо.
О случившемся почти в тот же миг стало известно всему обычно тихому Марьянао. Весть мгновенно дошла и до главного редактора газеты «El Sol» Сесара Сан-Педро. Это была известная, популярная и пользующаяся авторитетом газета, где не раз печатался Хуан Мануэль Маркес. Он сотрудничал с газетой еще со времен борьбы с тиранией Мачадо. Сесар Сан-Педро был человеком независимым, полным энергии, хотя ему уже шел восьмой десяток. Вся его общественная и политическая жизнь была связана с этой газетой, которую он издавал почти пятьдесят лет, с сентября 1908 года. Жители Марьянао любили свою газету. Она была действительно боевым органом и не щадила тиранов. Как только Сесару Сан-Педро стало известно о случившемся, он немедленно связался с больницей «Санта-Эмилия», где находился избитый Хуан Мануэль Маркес. Наутро 7 июня газета напечатала заявление Хуана Мануэля Маркеса. Во второй половине того же дня в «Санта-Эмилию» прибыл Фидель Кастро в сопровождении Ньико Лопеса. Так состоялась первая встреча двух будущих лидеров экспедиции на «Гранме»: Фиделя Кастро и Хуана Мануэля Маркеса. С ходу Фидель выразил свое возмущение варварством этого нападения. Лицо Хуана покрывали кровоподтеки, лоб был рассечен, левого глаза почти не видно, а левый висок залеплен пластырем.
Ньико, раннее детство которого прошло в Марьянао, не стал подниматься с Фиделем в палату. Остался ждать его на улице. Он знал Хуана Мануэля Маркеса еще по рассказам отца, который восхищался его мужеством и смелостью. Сам Ньико не раз слушал его выступления. И, напутствуя Фиделя на встречу с кумиром своего отца, он дал ему такую характеристику: «В нем прежде всего подкупает страстная убежденность в необходимости борьбы. Он один из немногих, кто не мыслит ни дня своей жизни без борьбы. Они одарены интеллектуально, но в них нет ни капли мещанской щепетильности и высокомерия. Они не амбициозны. Они решительны, но в их решительности нет ничего от безрассудства. Они резки в своих суждениях, но никогда не навязывают своих убеждений, потому что дорожат ими. Убеждения – это плод неустанной работы их души и чаще всего – их единственное достояние».
9 июня в газете «La Calle», которую ее директор Орландо Родригес почти полностью отдал в распоряжение Фиделя, вышла его статья под заголовком «Истуканы!» Это было страстное обращение к народу, призыв защитить честь и достоинство человека, которые на Кубе не только не оберегаются, а наоборот, растоптаны. «Кубинцы! – говорилось в обращении. – Вы должны знать имя предателя, который совершил нападение на Хуана Мануэля Маркеса. Его зовут Рейнальдо Алехо!» «Истуканы, – говорилось далее, – неужели они не понимают, что каждый кубинец, которого притесняет тирания, становится революционером и включается в борьбу». Так вся Куба всего через два дня после нападения на журналиста в пригороде столицы знала все подробности инцидента.
Главным итогом этой первой встречи двух неординарных личностей стало согласие Хуана Мануэля Маркеса выехать в Мексику, где готовилась экспедиция. Досье на Фиделя пополнилось еще одной, с точки зрения властей, крамолой. Планы вынашивались самые разные. Медлить с совещанием было нельзя. Собираться на Прадо, 109 было небезопасно. За штаб-квартирой ортодоксов велось особо пристальное наблюдение.
– Нужно очень надежное место, – предупредил Фидель. Ньико пообещал решить проблему. И направился-таки в штаб-квартиру ортодоксов, где встретился с Луисом Бонито и передал ему просьбу Фиделя.
– Дай нам хотя бы два-три дня. В данный момент у меня нет такой квартиры, потому что все, что были, «сгорели», – сказал он.
Задача была не из легких. То подходил дом, но его жильцы не могли съехать на время, нужное для собрания, то в дом не раз уже наведывалась полиция, то квартиры стояли на учете. Но ему повезло. На Малеконе он встретил Дагоберто Раолу, одного из лидеров правой молодежи в Гаване. Учился он на юридическом факультете и проживал на улице Фактория, где работал табачником его отец.
– Нужен надежный дом, Раола. Для очень важного собрания, – поделился своими проблемами Бонито.
– У меня найдется такой дом! – сразу же сообразил Раола.
– Когда его можно посмотреть?
– А хоть сейчас, если хочешь. Это дом моих подружек.
Дом оказался на той же улице, где проживал Раола, почти по соседству. Это был небольшой домик под номером 62. Проживали там две старушки, старые девы. Они дружили с Раолой, питали к нему симпатию и, конечно, не могли ему отказать. Пусть повеселится на вечеринке с друзьями! Они помнили о своих вечеринках, которые остались там, в далеком прошлом. «Пусть порадуется молодежь», – решили они и обещали на это время покинуть свой домик. Ньико дом понравился, и он сообщил обо всем Фиделю.
12 июня (это было воскресенье) в 8 часов вечера в доме № 62 по улице Фактория шла перестановка мебели. В угол гостиной – она служила и столовой – Бонито установил большой стол, Раола помог ему снести туда все имевшиеся в доме стулья. Набралось девять.
– Я приглашен для участия в этом собрании. Вот тебе список тех, кого ты должен впустить. И больше никого! Стой у входа в зал и дежурь, – попросил товарища Бонито. К счастью, Раола знал в лицо всех, кто был в списке. И ему не составило труда выполнить просьбу.
Первыми пришли Мельба и Айде. Затем один за другим появились Фидель, Ньико, Монтане, Армандо Харт, Педро Мирет, Фаустино Перес и Хосе Суарес. Собрание уже началось, когда в дверях показался Педро Агилера и сказал, что приглашен на встречу. В списке он не значился. Нужно было прояснить ситуацию, и Раола обратился к Фиделю: «Как быть?» Удостоверившись, что Педрито действительно приглашен, впустил его в зал.
Совещанием руководил Фидель, так ни разу и не присевший. На обсуждение было вынесено два вопроса: завершение формирования центральных органов Движения 26 июля и выборы нового состава национального руководства с утверждением обязанностей каждого члена на ближайшее время, исходя из намеченной тактики и стратегии революции.
В состав национального руководства из прежних членов вошли только трое – Фидель Кастро, Хесус Монтане и Педро Мирет. Оставлены были Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, фактически выполнявшие обязанности национального руководства, когда оно само находилось в тюрьме. Из новых лиц – Хосе Суарес Бланко, Педро Селестино Агилера и Антонио Лопес Фернандес (Ньико), а также Армандо Харт, Фаустино Перес и Луис Бонито, ранее непосредственно не связанные с Движением 26 июля. Всего одиннадцать человек. Ни один из них не имел работы. Только Айде Сантамария получала 60 песо в месяц и львиную долю зарплаты тратила на нужды Движения. Все они пока официально оставались в рядах партии ортодоксов, где только Луис Бонито получал крохотную плату за выполнение некоторых секретарских функций.
– Предстоит наш отъезд. Мы покидаем страну для решения важных задач Движения, – сказал Фидель, подводя итог по первому вопросу. – Сегодня мы имели возможность собрать национальное руководство в полном составе. Нам предстоит решить все вопросы, касающиеся нашей работы в ближайшем будущем. Прежде всего нам надо распределить обязанности и уточнить направление работы каждого члена национального руководства. Добиваться при этом неукоснительного их выполнения.
Присутствующие были согласны с необходимостью выезда из страны в самое ближайшее время части национального руководства. Куда – зафиксировано не было. Цель выезда – подготовка вооруженного отряда повстанцев как ядра вооруженных сил революции в соответствии с ее курсом на вооруженное свержение военной диктатуры. Переход к новому этапу борьбы назрел.
Обязанности среди членов национального руководства распределили следующим образом: Педро Мирет – общее руководство, Ньико Лопес – ответственный за работу с молодежью, Хосе Суарес – помощник Ньико, Фаустино Перес – ответственный за финансы, Мельба и Айде должны были вести работу среди женщин, Луису Бонито поручили рабочий сектор. Что касается оставшегося пока без дела Монтане, то на самое ближайшее время был намечен его выезд из страны.
– Национальное руководство Движения одно, как для эмигрирующих, так и для остающихся в стране. Все вопросы должны решаться коллегиально. Высшее руководство – за Фиделем Кастро, – подвел итоги Монтане.
Фидель снова взял слово:
– Для нас важна выверенная стратегия и тактика борьбы. Самое главное – подготовка контингента вооруженного ядра. Но это не есть решение всех проблем. Нужно привлечь широкие народные массы на нашу сторону. Со всей ответственностью могу повторить только то, о чем уже писал с Пиноса. Сейчас в наших рядах по-прежнему есть люди, для которых главное – стрельба… Надо понять раз и навсегда, что Движению нужны не уличные маньяки, не гангстеры, не авантюристы, а люди, осознающие свою историческую ответственность, умеющие ждать и терпеливо работать на благо будущего нашей Родины».
Наступила пауза. Послышался скрип двери. Это стоявший у входа Раола чуть шире приоткрыл ее, чтобы лучше слышать, о чем говорит Фидель. Поняв, что совещающиеся в безопасности, Фидель продолжил:
– Борьба предстоит трудная и длительная. К ней надо готовиться с умом, вовлекая в борьбу массы и готовя их к ответственному моменту свержения режима. А что мы его свергнем, в этом нет сомнений. К нам должны присоединиться сотни тысяч молодых людей, – Фидель посмотрел на Ньико, – сотня тысяч женщин, – Айде и Мельба почувствовали на себе взгляд Фиделя, – и сотни тысяч рабочих, трудящихся, – Луис Бонито знал, что это и есть самая ответственная работа.
Монтане снова взял слово и поставил вопрос о явочных квартирах:
– Многие «сгорели». Это значит только одно – что полиция за нами следила и следит. Нам пришлось перенести и резиденцию партии ортодоксов с Прадо на Консуладо. Нужна бдительность. Особенно с ночевками. Более одного раза нельзя использовать дома для ночлега, особенно сейчас, когда наши товарищи покидают страну.
16 июня в кинотеатр «Марта» съехались сливки правительственных чиновников, но перед самым началом собрания полиция обнаружила в помещении взрывное устройство. Оно было обезврежено, но сам факт стал поводом для начала массовых арестов молодежи. В числе арестованных оказался и Мигель Кабаньяс Перохо, рабочий, хорошо известный в студенческих кругах Гаванского университета как активный участник всех манифестаций. Этот угрюмый на вид, немногословный, но до педантичности настойчивый в доведении порученного ему дела до конца человек был убежден в необходимости свержения режима. Чем скорее, тем лучше! Чем решительнее, тем надежнее! Его исполнительность восхищала всех, кто знал его лично. Один из знакомых, Рене Анильо, решил помочь Мигелю избежать ареста и заключения. Используя свои связи в посольстве Мексики, он сумел договориться о предоставлении Мигелю политического убежища. И в июне тот покинул страну. Он был первым из тех рядовых, кому предстоял «целевой» выезд в Мексику, чтобы через год быть зачисленными в первый контингент отряда вооруженных повстанцев, высадившихся с «Гранмы». И, как это ни печально, одним из первых погибнуть при высадке.
Репрессивные силы не оставляли в покое монкадистов, постоянно обвиняя их в подстрекательстве к борьбе, что на данный момент было не совсем верно. Начиная с 20 мая полиция особенно пристально следила за каждым шагом Рауля Кастро и Педро Мирета. На основе сфабрикованного обвинения в том, что эти два монкадиста собираются в доме № 914 по улице Нептун и готовят вооруженное нападение на шефа шестого отделения полиции Гаваны капитана Мануэля Понсе Альвареса, управление полиции упорно добивалось выдачи ордера на арест Рауля Кастро.
Дом, о котором шла речь, принадлежал Педро Мирету, и он проживал в нем со своей молоденькой женой Мельбой. Как только ему стало известно о намерениях властей, Мирет обратился за поддержкой в газету Орландо Родригеса и изложил все обстоятельства.
В защиту обвиняемых по официальной просьбе газеты «La Calle» и с ее страниц публично выступил Фидель, воспользовавшись в данном случае и своим правом профессионального адвоката. Заявление Фиделя вышло под заголовком: «В этой стране нельзя жить!» Этот тезис стал стержнем всего заявления. «Мы не видим,– говорил Фидель, – никаких гарантий прав человека и не видим каких-либо возможностей для возвращения тех, кто покинул страну, если ситуация не изменится. В этой стране нельзя жить!»
Он осудил так называемое уголовное дело № 297, заведенное в связи с митингом, организованным студентами у памятника Альма-матер. Молодежь (и не только она!) любит собираться на этом, ставшем для нее святым, месте у входа в университет. Его полюбила и я, еще издали восхитившись торжественной строгостью представшего передо мной пейзажа. Позволю себе небольшое отступление.
Когда я впервые подошла к Гаванскому университету – было это в 1967 году – и остановилась перед широкой многоступенчатой мраморной лестницей, ведущей к входу в здание, я услышала испанское слово «эскалината»[11 - Escalinata (исп.) – большая парадная лестница (прим. ред.).]. Его произнесла мой гид, прекрасная молодая негритянка Аида Марин. По созвучию это слово вызвало у меня ассоциации с русскими словами «скала», «стойкость» и, что покажется, может быть, странным, творением вечного, памятью негасимой. И наверное, не случайно, потому как лестница – это символ жизни человеческого Духа, впитавший в себя все лучшее, что присуще Человеку в моменты взлета его мысли, способность преодолеть земное притяженье в своем стремлении к звездам.
Для меня самой это ощущение было символичным, когда я, преодолевая ступеньку за ступенькой, поднималась все выше к прекрасному памятнику Альма-матер, который распахнул свои объятия каждому, кто устремлен к знаниям, совершенству, звездам. Такие чувства испытывала я, аспирантка Таджикского государственного университета имени В.И. Ленина, идя на встречу с замечательным кубинским историком Серхио Агирре. По его учебникам не одно поколение кубинцев познавало историю своей страны, постигая величие борцов, отдавших свои жизни за независимость. В том, что не обманули меня мои мысли и чувства, я убедилась, когда невысокий, седой, красивый, с мягкими интонациями голоса профессор Гаванского университета повел меня в Зал мучеников и стал моим гидом в этом, в общем-то, траурном зале. Его устные эссе, посвященные героям-мученикам, чьими портретами увешан этот зал, сравнимые скорее с оптимистической трагедией, звучали одновременно как реквием и восторг, помноженные на гордость тем, что все эти мученики – воспитанники университета, с которым связана вся его жизнь.
Я выполнила просьбу замечательного таджикского историка Зарифа Шариповича Раджабова и передала Гаванскому университету его монографию по истории древнего и талантливого таджикского народа, чья культура своими корнями уходит в древнейшую кушанскую цивилизацию.
Говоря об абсурдности уголовного дела, связанного с митингом перед памятником Альма-матер, Фидель оперировал неопровержимыми фактами, которые опровергали якобы имевший место призыв взяться за оружие.
«Мой брат обвиняется в подстрекательстве к вооруженным действиям. Кроме того, по известной мне информации, полиция предъявила ему обвинение в том, что он якобы устроил взрыв в кинотеатре „Тоска”. Это обвинение насквозь фальшиво и беспредметно, так как мой брат в это время находился в провинции Орьенте, у постели больного отца. Я не удивлюсь, если сеньор Каратала включит и меня в список террористов…»
Орландо Родригес и его газета делали нужное революционерам дело, предоставив им возможность взывать к общественности и став на это время фактически их боевой трибуной.
Любопытно, что 18 июня агентство «Associated Press» поместило заметку под броским заголовком: «Рауль Кастро получил убежище в одном из посольств». В заметке говорилось: «Сегодня в мексиканском посольстве получил убежище Рауль Кастро, брат Фиделя Кастро, лидера ортодоксов. Правительство сообщило, что оно не будет возражать против выезда Рауля из страны, если он того пожелает». Не совсем ясно, правда, с какой целью это было сделано, но сообщение не было фальшивкой. 24 июня Рауль вылетел в Мехико из международного аэропорта «Ранчо Бойерос».
Власти добрались-таки до газеты Орландо Родригеса. 16 июня «La Calle» была закрыта. В тот момент, когда Орландо Родригес в последний раз запирал двери дома на улице Сан-Хосе, где располагалась редакция его газеты и где в последние дни, почти не покидая офис, находился Фидель, в кармане его гуаяберы лежала статья с метким названием: «В этой стране нельзя жить». Бесцеремонное закрытие газеты (правда, пока без ареста ее издателя) больше, чем что-либо иное, соответствовало творящимся в обществе процессам.
Реакция негодовала, что в этой газете менее чем за полтора месяца вышло почти двадцать статей Фиделя, что она стала рупором монкадистов. Министр внутренних дел Сантьяго Рей собрал весь свой аппарат и с возмущением тряс экземплярами газеты «La Calle». В конце он швырнул их на стол перед собой.
– Чего можно ждать от тех, кого мы выпустили из тюрьмы раньше срока? Они эту амнистию поставили себе на службу, воспользовались свободой только для того, чтобы поносить нас и возмущать спокойствие народа. Вы только послушайте, что пишет Фидель: «Не угрозами надо отвечать на правду… Угрозы не действуют на бесстрашных… Оскорбления и клевета – ничто против неопровержимых доводов…» – сколько можно это терпеть?! Пора кончать!
Сказал как отрезал и выгнал всех из своего кабинета. Премьер-министр Кубы Гонсало Гёль, которому Батиста доверял больше всех, уже предвкушал, что уж сегодня-то он сможет внушить диктатору, что пришло время действий, а не слов. На его столе лежала газета «La Calle» за 7 июня с обведенными словами из статьи Фиделя, относящимися непосредственно к Батисте: «Если после этой речи совершится политическое преступление, можно ли будет считать, что Батиста к этому преступлению не причастен? Можно ли отрицать, что в словах президента содержится намек на убийство? Разве могут полицейские агенты вдохновиться его словами на добрые дела?.. Когда у правительства не хватает доводов, оно начинает толковать о руках, но эти руки обагрены кровью!»
К этому экземпляру он присовокупил другой, со статьей Фиделя «Тупицы». В ней Гёль подчеркнул слова: «На протяжении последних лет на острове занимались только тем, что избивали беззащитных граждан. Какие чудовищные чувства роятся в душах этих дикарей?» Тут же он взял в руки еще один выпуск газеты. Там говорилось: «…действуют так безнаказанно, как не действовали самые оголтелые гангстеры… Положить конец преступлениям без наказания! Правосудия! Правосудия! Правосудия!» Это тоже было обведено фломастером.
Гёль был в гневе. «Истуканы, тупицы, гангстеры, преступники – вот кем Фидель нас изображает. И это в ответ на предоставленную свободу! Хороши! Очень хороши! Ну ничего! Скоро они увидят».
У монкадистов отняли и предоставленный им было радиоканал, по которому они почти ежедневно могли выходить на связь с народом (в программе «Hora Ortodoxa»).
Условия работы национального руководства все более усложнялись. Нужно было менять старые формы, иногда полностью от них отказываться и находить новые, используя для этого малейшую возможность.
Ньико понимал, что полностью уйти в подполье равносильно тому, чтобы сгубить дело. Он предложил смелый план использования легальных возможностей. Ньико хорошо знал диктора Густава Масорру, знал, что он присоединился к Движению и заинтересован в сотрудничестве. Так была создана программа под названием «Трибуна молодых ортодоксов». Передача шла под девизом «Бастион моральных сил несокрушим!» Подготовка этих передач полностью легла на плечи Ньико.
Последние дни пребывания Фиделя на Кубе были связаны с большими нагрузками: встречи, выступления, звонки, консультации, беседы, разработка плана работы национального руководства. «Нельзя откладывать встречу с Эчеверрией, это рискованно», – считал Фидель.
Организацию встречи Ньико взял на себя.
– Эчеверрия согласен. Но у него как у лидера интеллектуальной молодежи свои дела и свои планы. Это искренний человек. В нем нет амбициозного честолюбия, но он очень и очень самолюбив. Не забывай, что он по праву пользуется авторитетом – и огромным! – и среди студентов, и в самой Федерации. Он – сила! И сила немалая! – заметил Фидель, напутствуя друга.
– И все же нам нельзя действовать порознь. Это не в их и не в наших интересах, – задумчиво произнес Ньико, обращаясь как будто к самому себе.
– Но ты должен знать, что достичь единства не так просто. Думаю, на данный момент нам нужно добиться от Эчеверрии минимального – того, чтобы они отметили в университете дату 26 июля, вторую годовщину штурма. Как это будет выглядеть, сказать пока трудно. Скорее всего, небольшой митинг в университетском Зале мучеников. Видимо, полиция постарается не допустить студентов даже на Эскалинат. Но нам важен сам факт поддержки…
– Если Эчеверрия согласится – а он, я думаю, согласится,– он сумеет все организовать. Он смел, бесстрашен и прекрасный организатор!
Между тем назначенный час встречи с Эчеверрией в кафе «Las Delicias de Medina» приближался. К месту встречи они подошли почти одновременно. Беседа, которую нельзя было назвать непринужденной, продолжалась более двух часов. Собеседники остались довольны друг другом. И после этой встречи Ньико почувствовал, что сотрудничество с ФУС удастся наладить. Это показал и сам характер беседы, в которой никто не скрывал своих убеждений, вместе с тем не усугубляя разногласий в вопросах стратегии и тактики. Тактика ФУС не во всем совпадала с тактикой Движения. Защищая тезис «бить по макушкам, то есть по верхам», Эчеверрия склонялся к террору и физическому «выведению из строя» всех «шишек», начиная с Батисты. Против этого выступало Движение, видя ошибочность такой тактики и ее бесполезность для революции. Но стратегия была единой – вооруженное свержение режима. Их объединяло и понимание того, что час свержения настает, и на эту борьбу надо идти единым фронтом.
Столь долгое отсутствие брата (Фидель не ночевал дома) начало тревожить Лидию. Она успела сложить все нужные, на ее взгляд, вещи в чемодан, поговорить с Фиделито, убедить сестру Эмму не раскисать, а быть спокойной и твердой… С небольшим – как и обещал – опозданием Фидель появился в дверях. Первым к нему бросился Фиделито. Отец и сын по-мужски обнялись. Их связывали дружба и взаимопонимание. «Это Лидия. Это ее заслуга, что она сумела сохранить в сыне любовь к отцу, заключенному в тюрьму, осуждаемому всеми, даже матерью», – подумал Фидель и с благодарностью посмотрел на сестру.
Дверь оставалась открытой. Раздался такой знакомый звонкий смех. Лидия узнала Пасториту Нуньес и, выглянув, увидела, что та беседует с молодой худощавой брюнеткой в темном, очень строгом платье. Фидель сказал сестре, что Пасторита довезла его до дома на своей машине и собирается сейчас же уехать, а он должен ее проводить. И вышел. Через мгновение он вернулся и представил сестре ту самую элегантно одетую женщину, что беседовала с Пасторитой.
– Это Кончита Чеда, молодой адвокат. Поедет с нами в аэропорт, – сказал он.
В это время к дому подъехал Густаво Амейхейрас. Решили, не задерживаясь, выезжать. В первую машину сели Фидель, Фиделито и сестры. На заднем сиденье расположилась Кончита. Во вторую – Густаво, Анхель Плат и Марио Лаборде. В середине пути Фидель пересел в машину Амейхейраса.
В аэропорту между тем готовили к вылету самолет. Фидель еще издали заметил Рене Анильо и Хуана Нуири. «Это хороший знак, – подумал он. – Я всегда был уверен, что в ФУС объединены люди, искренне жаждущие видеть страну свободной. Рене Анильо и Нуири – ближайшие соратники Эчеверрии. Лишний раз убеждаешься, что Хосе Антонио – человек слова, надежный товарищ и, думаю, соратник». Но Рене и Хуан были не одни. Их окружали еще четыре человека, прибывшие вместе с ними. Оказалось, это известные в Гаване адвокаты – Хосе Мануэль Гутьеррес, Франсиско Кароне, Рубен Акоста и Херардо Марин. Никто из национального руководства Движения, как и было условлено, не пришел.
Перед самым вылетом Фидель сделал публичное заявление, в котором выразил свое отношение к режиму, не позволявшему вернуться в страну даже Карлосу Прио Сокаррасу, поскольку тот являлся политическим противником. Это – режим диктатуры.
– Мой собственный брат был вынужден просить политического убежища. Его преследовали по обвинению в том, что он якобы подложил бомбу в один из кинотеатров Гаваны. А он в то время находился за тысячу километров, в провинции Орьенте, рядом с больным отцом. Я не Прио, я не могу выражать какое бы то ни было расположение и доброе отношение к существующему режиму. Мой чемодан собран, чтобы покинуть Кубу. Я не миллионер, мне даже на паспорт пришлось одолжить деньги. Я скромный кубинец, который все, что у него есть, отдает Кубе. Вернемся, когда сможем принести свободу нашему народу и право жить с достоинством. Без деспотизма. Без голода… Мы продолжим дело, начатое 10 октября [1868 года] и 24 февраля [1895 года]. Мы защитим наше прекрасное знамя с одинокой звездой, добьемся, чтобы каждый вечер можно было слышать слова нашего гимна: «Умереть за Родину – значит жить».
265 тысяч экземпляров этого заявления, отпечатанные в тот же вечер в типографии журнала «Боэмия», донесли до народа Кубы истинные мотивы отъезда лидера монкадистов. Имя Фиделя вот уже 53 дня (с момента выхода из тюрьмы) не сходило с уст и революционеров, которые видели в нем своего вождя, и реакционеров, которые вынашивали зловещие планы его физического устранения. Заявление передавалось из рук в руки, сбрасывалось с крыш на многолюдные улицы, доставлялось по почте известным политикам, хранилось в профсоюзных комитетах в преддверии празднования 2-й годовщины штурма казармы Монкада.
7 июля рейсом № 566 мексиканской авиакомпании Фидель Кастро вылетел в Веракрус. Фидель покидал Кубу в соответствии с решением национального руководства Движения, которое несло ответственность за его безопасность. Пятьдесят три дня свободы потребовали от Фиделя огромного напряжения физических и душевных сил. Революция не могла допустить, чтобы ее вождь ежеминутно рисковал жизнью. Все эти дни общественное мнение было крайне взбудоражено, процесс поляризации политических сил усилился. Все явственней ощущалась неизбежность грядущей решительной схватки с режимом. Деятели, рассчитывавшие заработать политический капитал на освобождении монкадистов, потерпели сокрушительное поражение. И это было особенно заметно по суете лидеров ортодоксов, взявшихся за подготовку первого съезда партии. Его открытие они назначили на 16 августа. Этот день был выбран не случайно. За четыре года до этого, 16 августа 1951 года, скончался основатель партии ортодоксов Эдуардо Чибас. Смерть его была трагична и памятна многим кубинцам. «Наследники» же Эдди попытались поставить себе на службу нравственный потенциал этой ушедшей в историю, но все еще не изгладившейся в памяти трагедии. Да и как не помнить события 12 августа 1951 года?
То был ясный солнечный день. А неизвестно откуда взявшийся ливень очистил воздух и освежил зелень пальм и кустарников. Середина дня. В это время обычно по радио идут новости. Они пользуются в стране большой популярностью. И мало кто не включает в этот час радио. В ту пору в стране шла избирательная кампания. Всеобщие выборы были назначены на 1 июня 1952 года.
Голос Чибаса легко узнаваем: «Я не сумасшедший. Я – ненормальное явление в этой стране, где нормальным считается грабить и убивать… Товарищи ортодоксы, вперед! За экономическую независимость, политическую свободу и социальную справедливость! Долой воров из правительства! Совесть против денег! Кубинский народ, проснись!» Паузу взорвал выстрел. В тот момент далеко не все сообразили, кто и в кого стрелял. Оказалось, оратор вытащил револьвер и выстрелил себе в живот в знак протеста.
Ситуация сложилась настолько неординарная, что президент Прио Сокаррас тут же отдал срочное и тайное распоряжение – считай, приказ – привести в боевую готовность все казармы и полицейские участки, особенно в столице, Сантьяго-де-Куба и других крупных городах. Весть о трагедии передавалась из уст в уста, сообщения о состоянии здоровья были противоречивыми и тут же обрастали домыслами. Слово «ортодоксы» было у всех на слуху. Через четыре дня, 16 августа лидер ортодоксов скончался от общего заражения крови. Все попытки докторов клиники, куда он был доставлен, не допустить перитонита не увенчались успехом. Сообщение о смерти Чибаса повергло всех в шок. Со всей Кубы в столицу прибывали траурные делегации на похороны того, чьими последними словами было: «Народ Кубы, проснись!»
Нынешние лидеры ортодоксов хотели бы вернуть себе ту популярность, какая была у них при жизни основателя партии. Но удастся ли – покажет время. До съезда оставалось всего пять недель. И они никак не могли ни понять, ни простить «выходку» Фиделя, покинувшего Кубу в такой ответственный для партии момент. Они не знали главного – что Движение после собрания на Фактории, 62 уже никак не связано с ортодоксами – ни организационно, ни тем более идеологически. Но они правильно, хотя скорее интуитивно, оценили отъезд Фиделя как разрыв, «неблагодарный» поступок человека, который в состоянии, как они теперь полагали, организовывать лишь акции, подобные штурму Монкады, и абсолютно не приспособлен к легальной политической работе.
Густаво Амейхейрас, как и договаривались, после проводов Фиделя должен был вернуться к Ньико, оставшемуся у Пепина Санчеса, в доме которого они с Фиделем ночевали накануне, хотя никто из них так и не сомкнул глаз, потому что ночь прошла в беседе и спорах.
В Музее революции в Гаване в моих руках оказался удивительный документ. Это небольшой листочек бумаги с автографом Фиделя. Сохранил его для потомков один из основателей партии ортодоксов и ближайших друзей Эдуардо Чибаса – Пепин Санчес. Этот человек много сделал для того, чтобы девиз первых ортодоксов «совесть против денег и совесть против насилия» был правильно воспринят в обществе.
Происхождение этого документа таково. Накануне своего отъезда в Мексику в целях конспирации Фидель Кастро не рискнул ночевать у себя дома. Он не имел права нарушать и требование руководства Движения, принятое в конспиративных целях: не ночевать больше одного раза ни в одной из явочных квартир, какой бы надежной она ни считалась. Однако к тому моменту все квартиры закончились, «сгорели». Именно тогда Фидель вспомнил о Пепине Санчесе, раздобыл номер его телефона (1-62-68) и позвонил старику, представившись своим революционным псевдонимом Алехандро. Пепин не сразу понял, с кем говорит, но, предупрежденный этим звонком, все же стал ждать гостя, который вскоре действительно появился. Они проговорили всю ночь. В заключение беседы Фидель произнес: «Тот, кто выезжает завтра, чтобы начать борьбу, не возвратится совсем или возвратится, низвергнув тиранию».
Пепин Санчес попросил Фиделя записать эти слова на чистом листке бумаги, который лежал на письменном столе, и, получив записку, тут же спрятал ее в ящик письменного стола как можно глубже.
– Для потомков, – сказал старик и улыбнулся Фиделю на прощание.
Приезд Густаво к Пепину после проводов Фиделя был предусмотрен заранее.
– Юристы, адвокаты… – услышали Ньико и Пепин голос, раздавшийся прямо за их спиной. Это был Густаво.
– Какие мы юристы, какие адвокаты? Ты что-то путаешь!
– Да не вы! Чтобы проводить Фиделя, в аэропорт прибыли пять известнейших адвокатов да помимо них еще самая молодая и, видать, задорная – Кончита Чеда.
– Это на случай возможных провокаций со стороны властей и полиции. Пока революция не победила, только адвокаты и могут квалифицированно защитить права человека, – с иронией в голосе проворчал Пепин.
– Кто еще был в «Ранчо»? – спросил Ньико.
– Анильо и Нуири, – ответил Густаво. – Думаю, это хороший признак. Это ФУС.
– Согласен! Федерация студентов – это хорошо! Но меня интересует Лаборде. Был ли в аэропорту Марио Лаборде?
– Лаборде я вез на собственной машине. Вместе с Фиделем. Считай, что это наш человек. Насквозь наш. Когда Фидель с половины пути пересел в мою машину, они о многом говорили между собой, понимая друг друга с полуслова. Я думаю, микрофон Лаборде мы сможем использовать в наших интересах, когда нам это понадобится.
– Хорошие вести, – произнесли в один голос Пепин и Ньико.
– Ты знаешь, Густаво, кто первый обнимет Фиделя на мексиканской земле, в Веракрусе? – спросил Ньико.
– О, кубинцев в Веракрусе много! – улыбнулся Амейхейрас.
– Их много, конечно! Но, во-первых, не все наши! Во-вторых, не с каждым будет обниматься Фидель. В-третьих…
– А в-третьих, хватит, Ньико! Я должен ехать, у меня свидание, мне нужно на Малекон, а с Виборы туда не так быстро добираться…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71440849?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
В переводе с испанского – «со всей революционностью», «Родина или смерть», «Мы победим».
2
Инсургент – повстанец, участник вооруженного восстания против правительства (прим. ред.).
3
Прекарист – крестьянин, не имеющий юридических прав на обрабатываемую им землю (прим. ред.).
4
Мамби – слово афро-кубинского происхождения, переводится как «патриот», «борец за великое дело свободы».
5
В данном случае речь шла о Хайме Косте Чавесе, молодом (на момент штурма казармы Монкада ему было всего девятнадцать лет) человеке, не сумевшем пережить драму эпопеи «Гранмы» и позднее вообще отошедшем от борьбы.
6
Кубинскую революционную партию (партию «аутентиков») создал в 1892 году Хосе Марти. В 1947 году от нее откололось левое крыло, которое совместно с другими группировками образовало Партию кубинского народа, или партию «ортодоксов» (прим. ред.).
7
Эти слова были сказаны Марти в рассказе для детей «Три героя», напечатанном в детском журнале «Золотой возраст». Но при жизни автора журнал так и не был издан в его стране и увидел свет лишь через четыре года после его гибели, в 1899 году. Мадридская цензура наложила запрет на идеи Хосе Марти. Они были опасны для колониального господства Испании.
8
Гуахиро (куб.) – крестьянин, мелкий фермер.
9
Гуаябера – легкая рубашка из хлопка с короткими рукавами (прим. ред.).
10
Алькальд – председатель муниципального совета, выполняющий административные и некоторые судебные функции (прим. ред.).
11
Escalinata (исп.) – большая парадная лестница (прим. ред.).
Зоя Соколова
Фидель Кастро, Эрнесто че Гевара, брат Фиделя – Рауль…
Эти имена известны всем…
Но Кубинская революция – это не только эти Герои!
Были и другие!!!
Экспедиция на «Гранме»: история, драма десанта, судьбы повстанцев – занимает особое место в Революции.
Почти за полвека тщательного изучения автором всех обстоятельств этой драматической страницы Кубинской революции книга обогатилась уникальными фактами, редчайшими архивными документами, а главное – данными, полученными автором в непосредственном общении с участниками тех событий.
Зоя Ивановна Соколова – доктор исторических наук.
Окончила исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова в 1958 году.
Специализировалась на внешней политике США в Тихом океане накануне Второй мировой войны.
Победа Кубинской революции в январе 1959 года изменила круг научных интересов молодого историка.
Освободительная борьба на Кубе и социально-экономические реформы революционного правительства определили её профессиональный интерес и направление исследований.
Зоя Соколова
GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде
Посвящаю
80-летию Фиделя Кастро, первого команданте революционных вооруженных сил Кубы, 50-летию героической эпопеи «Гранмы»: мужеству, самоотверженности, величию духа ее титанов!
Автор
Слово к читателю
Мне до сих пор трудно поверить, что эта книга дошла до тебя, читатель. По сути, у нее много авторов. Я постаралась не забыть имена тех, кто внес свою лепту в освещение незабвенных эпизодов Кубинской революции. Ее действующие лица – герои одной из самых драматичных страниц истории. Наши современники, мои ровесники, самоотверженные борцы, чья молодая жизнь до последнего дыхания была принесена на алтарь свободы своей страны. Добиться независимости можно было, лишь свергнув тиранию Фульхенсио Батисты – ставленника Вашингтона, совершившего 10 марта 1952 года государственный переворот и вероломно, в сопровождении военной миссии США, под лязги гусениц танков захватившего Президентский дворец. А чтобы свергнуть военную диктатуру, следовало вооружить народ.
Первой попыткой поднять народ на борьбу был штурм казармы Монкада 26 июля 1953 года, завершившийся трагически: большая часть участников погибла не в открытом бою, а была с изощренным коварством убита в стенах казармы. Оставшиеся в живых революционеры и их лидер Фидель Кастро осуждены на разные сроки заключения в тюрьме на острове Пинос.
Народ освободил своих героев, вынудив диктатора принять в мае 1955 года закон об амнистии политзаключенных. Монкадисты покинули застенки «образцовой» тюрьмы Модело, полные решимости начать подготовку нового этапа революционной войны.
Началом этого этапа и стала высадка 2 декабря 1956 года с яхты «Гранма» вооруженной колонны экспедиционеров во главе с первым (и единственным на тот момент) команданте Фиделем Кастро. Невозможно представить себе весь драматизм ситуации, в которой оказались 82 повстанца после высадки, и нельзя не преклонить колени перед мужеством и самоотверженностью этих ратоборцев революции, каждое мгновение жизни которых в тот миг было высвечено величием Духа, несгибаемостью Воли, верностью Идее и Цели. Героической эпопеей «Гранмы» была решена главная на тот момент задача Кубинской революции – воссоединение ее авангарда с народом. Этой вооруженной колонне суждено было стать стержнем и ядром Повстанческой армии, которая низвергла военную диктатуру на Кубе 1 января 1959 года.
Молодым историком я встретила победу Кубинской революции. Она стала моей научной Судьбой. Первой моей публикацией была попытка исследования эпопеи экспедиционеров: «История восьмидесяти двух с „Гранмы”». В редакции журнала «Новая и новейшая история» она пролежала полтора года и увидела свет лишь благодаря личной инициативе академика А.Л. Нарочницкого. Он посчитал, что данная тема представляет не только научный, но и общественный интерес: особенно значима она для верного понимания специфики Кубинской революции. Задачи статьи были скромными: рассмотреть путь соратников Фиделя и на примере жизни славной когорты борцов увидеть закономерности революции («Новая и новейшая история», 1967, № 4, с. 54—60).
Непреодолимым было мое желание увидеть собственными глазами край, место, где произошло величайшее историческое событие. Но для меня это оставалось мечтой, как мне казалось, вряд ли когда-либо осуществимой. Жила я с двумя маленькими детьми (шесть лет и один год) в Душанбе, куда приехала с мужем, инженером, направленным на строительство Нурекской ГЭС. Но… здесь можно было купить журнал «Куба»! О чудо! Журнал, начавший издаваться в нашей стране во второй половине 1964 года, объявляет конкурс «Поездка на Кубу в 1966 году». Правильные ответы на 10 вопросов по истории Кубы давали возможность двухнедельного пребывания на Острове Свободы.
И снова: «О чудо!» Невероятно, но факт: из почти четырех тысяч (таков был конкурс на одно место) участников конкурса ответы аспирантки Таджикского государственного университета им. В.И. Ленина, то есть мои, жюри признало лучшими и присудило мне первую премию.
Эта огромная радость была омрачена скоропостижной смертью мужа и отца моих детей в апреле 1966 года. Радость, к сожалению, идет рука об руку с горестями. Наверное, это и есть жизнь в ее непредсказуемости. Встреча с Юрием Гагариным, возглавлявшим Общество советско-кубинской дружбы, общение с ним при вручении мне призовой путевки для поездки на Кубу, его добрые слова напутствия и восхищение Кубой, Фиделем (незадолго до этого он сам побывал с визитом на Острове Свободы) не могли не вселить оптимизма. Храню в памяти и яркую речь чрезвычайного и полномочного посла Республики Куба в СССР Карлоса Оливареса Санчеса на праздновании этого события в Доме дружбы.
Поездка состоялась в 1967 году. Принимал меня на Кубе, кроме журнала «Куба», Кубинский институт дружбы с народами (ИКАП). В первые же часы по прибытии в Гавану меня навестил в гостинице «Капри», где я остановилась, вице-президент ИКАП по социалистическим странам Фернандо Герреро. Невозможно забыть ту встречу с человеком, который раскрыл передо мной карту Кубы и произнес: «Зоя, ты можешь назвать любую точку на карте, где ты хотела бы побывать. Твое желание будет исполнено». Так я составила собственный маршрут поездки, где на первом месте был, конечно, район высадки с «Гранмы» и другие памятные места, связанные с революцией.
Новый визит Фернандо Герреро для обсуждения моего маршрута. И я слышу: «Зоя, здесь не хватает только пика Туркино, – улыбается он. – А понимаешь ли ты, что для того, чтобы все это увидеть, двух недель не хватит». Я не помню, что выражало мое лицо в тот момент – разочарование, ожидание, надежду? Скорее всего, все одновременно. «Но ты не волнуйся,—поспешил он меня успокоить, – ты это увидишь, если согласишься продлить свое пребывание еще на две недели». Я? Соглашусь ли? Да может ли передо мной вообще стоять такой вопрос?! И в третий раз: «О чудо!» Так вместо двух недель я пробыла на Кубе почти месяц. И поняла: такой акт гостеприимства возможен только в стране, где революцию вершили герои «Гранмы»! И это их дух, помимо моей воли, правит моей Судьбой.
Радостно было то, что ИКАП дал мне в сопровождение прекрасных гидов, еще больше влюбивших меня в необыкновенную страну: юную красавицу-негритянку Аиду Марин, задушевно певшую мне кубинские песни, и юношу-романтика Хулито Айалу, влюбленного в Пушкина и проникновенно читавшего мне его лирику на великолепном русском языке, перемежая ее стихами Густаво Адольфо Беккера на испанском.
Сбылась моя мечта: своими глазами я увидела то место, где в болотную жижу был вбит памятный щит «Aqui nacio la Libertad de Cuba» («Здесь родилась свобода Кубы»). А неподалеку – Алегриа-дель-Пио, где вооруженная колонна повстанцев приняла первый бой с регулярными частями правительственных войск. На всю оставшуюся жизнь от этих мест – а они были для меня пострашнее скалы, к которой приковали Прометея – я получила не просто эмоциональный заряд для дальнейшей работы над историей восьмидесяти двух, а ощущение личной ответственности за слово историка, сказанное мною о каждом из них!
Работа над книгой завершена. В 1986 году одно известное советское издательство приняло рукопись к публикации, приурочив ее к 30-й годовщине эпопеи «Гранмы». Но ни издательство, ни тем более автор не предусмотрели одного – Советский Союз втянули в полосу горбачевской перестройки: революционный подвиг во имя свободы, правды, независимости, суверенитета страны попал под обстрел. «Перестройщики» постарались «выбросить» из истории и из самой жизни человека, верного идеалам революции. Под огнем оказалась и мировая гордость, крейсер «Аврора», курсом которой, как определил Фидель, следовала «Гранма» в море классовых битв.
Рукопись моя «затерялась» в кабинетах издательства. Ее так и «не нашли» и мне не вернули. К счастью, у меня сохранились отдельные фрагменты и нуждавшаяся в доработке копия.
Я решила вернуться к рукописи через двадцать лет в связи с приближением 50-й годовщины (2 декабря 2006 года) этой оптимистической трагедии Кубинской революции. Уверена, что драматичная эпопея восьмидесяти двух с «Гранмы» по прошествии и полувека, и целых столетий будет достойна внимания новых поколений борцов, ведущих битву за справедливое мироустройство. Отвага, дерзновенность, величие духа героев-мучеников неотделимы от борьбы за честь и достоинство Человека.
Без принципиальных изменений я сохраняю свое прежнее обращение к читателю в надежде на то, что позиция автора будет понятна ему, даже если не все окажется приемлемо.
Завершению же первой рукописи предшествовала скрупулезная двадцатилетняя работа по собиранию материалов. Вначале это были только свидетельства кубинской и советской прессы. Но они с самого начала настораживали своей, как мне сразу показалось, недостоверностью в погоне, возможно, за некоей сенсационностью. А это вело к искажению картины борьбы. Так, неверно был представлен первый – сразу по прибытии на Кубу – бой колонны экспедиционеров в Алегриа-дель-Пио (5 декабря 1956 года) с регулярными частями батистовских войск, искажены фактические данные о количестве погибших и оставшихся в живых, но оказавшихся в заключении участников экспедиции. На страницах прессы тиражировались две цифры: 70 погибших, 12 выживших. Цель этой фальшивки мне как историку, ученому была непонятна. Но ясно другое: она не столь уж безобидна с точки зрения истины и исторической справедливости. Изображать дело таким образом, что двенадцати человек было достаточно, чтобы обеспечить свержение военной диктатуры, за спиной которой стояли США, значило, на мой взгляд, без должного уважения отнестись к памяти павших в первом бою экспедиционеров и их не омраченной недоверием жажде увидеть свою страну свободной от тирании. Это было равнозначно недооценке готовности народа к предстоящим будням суровой борьбы, к оказанию поддержки вооруженной колонне Фиделя Кастро, а рядовых борцов – к риску во имя спасения от расправы тех, кто уцелел в той первой, заведомо неравной битве.
Нужна была кропотливая работа по восстановлению истины. Понадобился анализ, чаще поисково-сопоставительный, записок и воспоминаний участников борьбы в горах Сьерра-Маэстра, которыми они делились уже после победы революции. Но и этого было недостаточно для того, чтобы понять величие и значимость такого выдающегося эпизода Кубинской революции, как высадка десанта с «Гранмы», для реализации разработанной Фиделем стратегии, начиная с экстренно выпущенного манифеста в ответ на военный переворот Фульхенсио Батисты 10 марта 1952 года. Этот манифест, адресованный обществу через считанные часы после захвата диктатором Президентского дворца, вошел в историографию политической «дуэли» Фиделя с диктатором Батистой под названием «Это не революция, а разбойное нападение».
По мере изучения темы становилось очевидно: нужны более основательные документы. Благоприятные условия для продолжения работы над темой я получила уже после перехода в сектор Кубы Института Латинской Америки АН СССР. Я благодарна его директору, крупному ученому-экономисту В.В. Вольскому, которому тема героики была внутренне близка как незаурядному человеку и, я думаю, как Герою Советского Союза, прошедшего сражения на фронтах Великой Отечественной войны.
Не могу не сказать еще об одном благоприятном для меня факте. На одной из научных конференций по истории и экономике Кубы страницы этой эпопеи приоткрылись с неожиданной, но очень обрадовавшей меня стороны. В моем близком окружении оказался на редкость интересный человек – ученый, доктор исторических наук, лично знавший экспедиционеров еще на стадии их подготовки к высадке. Выступление Н.С. Леонова на конференции меня буквально очаровало, и я подумала тогда, как тесен мир и как мы все зависим друг от друга.
Шел 1978 год. Мне как одному из авторов совместной с кубинскими военными историками книги «Мужество и братство. Valentia у Fraternidad» удалось отправиться в научную командировку на Кубу, где к тому времени в Музее Революции была развернута работа по созданию архива. Центр военной истории РВС Кубы оперативно, тщательно, с огромной ответственностью перед памятью погибших в революции борцов сумел в короткие сроки собрать ценнейший материал о героике и буднях повстанческого движения в стране. Мне повезло: одной из первых, с еле скрываемым душевным трепетом держала я в руках уникальные оригиналы документов, в которых шаг за шагом был зафиксирован ход борьбы в горах Сьерра-Маэстра и в подполье после высадки отряда с «Гранмы».
Считаю особенно ценной для себя как автора возможность непосредственного общения с участниками революции и, конечно же, с экспедиционерами «Гранмы». Со многими из них у меня сложились тогда добрые, теплые отношения. Память жива. А еще больше – чувство радости и ответственности ученого, которому выпало редчайшее счастье прикоснуться к живым страницам летописи революции, к судьбе ее самоотверженных борцов, изменивших ход истории своего народа. Дорогого стоит доверие к моему слову историка людей безупречной чести, определивших собственную судьбу по шкале верности высоким идеалам борьбы за независимость своего народа.
У устных воспоминаний, которыми делились мои собеседники, есть неповторимая особенность. Они непроизвольно вводят тебя как слушателя в атмосферу былых сражений и битв. И психологическое состояние авторов этих воспоминаний на миг передается тебе, и ты уже не мысленно, а словно в реальности окунаешься в водоворот событий. Например, той драмы, которая разыгралась при высадке с «Гранмы». Особенно я это ощущала при встречах с моим, смею считать, большим другом, рулевым яхты Норберто Кольядо. Талантливый рассказчик буквально на моих глазах превращался в того рулевого, который одним из первых осознал, что до берега отряду не доплыть и что со всем грузом придется прыгать прямо в воду, спасая не только себя, но и снаряжение.
Первый разговор с ним не планировался заранее. Для меня – так же, как и для него – встреча 12 февраля 1978 года стала полной неожиданностью. Но уже на следующий после нашего знакомства день он пришел в архив, где я работала, взволнованно держа в руках рулончик бумаги, который оказался цветной фотографией «Гранмы». Развернул, сделал дарственную надпись: «A la companera Zoja Socolova del Timonel del Granma. Teniente Coronel. Norberto Collаdo. Ano del ХI Festival. 2-13-78» («Товарищу Зое Соколовой от рулевого „Гранмы”. Подполковник Норберто Кольядо. Год XI Фестиваля. 02.13.78»). И протянул мне фотографию со словами: «Это самое дорогое, что было в моем доме. Я снял фотографию со стены, чтобы подарить тебе, Зоя». Храню как реликвию.
В ходе наших бесед постепенно вырисовывалась картина жизни этого мужественного человека, который не без гордости подчеркивал, что его день рождения совпадает с днем рождения Красной Армии – 23 февраля. А в 1981 году он и его близкие друзья, Магали Чакон и Андрес Кастильо, 7 ноября навестили меня в гостинице с символическим названием «Сьерра-Маэстра», чтобы поздравить с 64-й годовщиной Великого Октября.
– А это тебе, – сказал Кольядо и, развернув листок с собственноручно, на моих глазах выполненным рисунком, протянул его мне со словами: «Наша Аврора». Это было карандашное изображение яхты «Гранма», преодолевающей бурные волны.
Все это – столь необходимые празднично-будничные детали, помогавшие лучше понять внутренний мир, характер одного из героев этой книги. Тогда-то 60-летний рулевой «Гранмы» и рассказал мне немного о перипетиях своей жизни. Детство прошло на берегу Карибского моря, в Батабано, в семье рубщика губки. Один из десяти братьев, рано приобщившийся к жизни профсоюза губочников, подпольно распространял среди молодежи газету «Карта Семаналь», а иногда и читал вслух отдельные статьи по просьбе рыбаков и губочников. Эта газета Народно-социалистической (первой коммунистической) партии пользовалась успехом. Он считает, что ему повезло и со школой, где преподавали очень эрудированные учителя-коммунисты. Однако ему удалось закончить только восемь классов, потому что в 1935 году по личному распоряжению Батисты школу закрыли. Пришлось устроиться рыболовом: ловил неводом и с помощью специальной корзины. А как только началась Вторая мировая война, с головой ушел в работу, как активист Социалистической молодежи. Как знающего море Норберто рекомендовали на учебу в Морскую академию и направили в США. Но там были нужны люди с белой кожей, негру путь к офицерской специальности был закрыт. Однако, как оказалось, не хватало специалистов-акустиков для субмарин. Ему предложили сдать экзамен на акустика в числе нескольких десятков претендентов. Этот сложный экзамен выдержали только три человека, и среди них – 20-летний Норберто. Его вернули на службу в военно-морские силы Кубы. За храбрость и боевые успехи в уничтожении германских субмарин Норберто Кольядо получил тогда орден Антонио Масео за № 1. Причем этот орден был учрежден Конгрессом США специально для моряков-кубинцев. По закону кавалеру ордена полагались пожизненные привилегии. С окончанием Второй мировой войны в 1945 году ему предложили службу в Морской полиции Кубы, но от нее он отказался по этическим причинам. Орден за ним сохранили, а за «дерзость такую» отобрали пожизненные привилегии. Последовали всякого рода провокации, слежка и всякое прочее, закончившиеся тюрьмой на острове Пинос. С выходом из тюрьмы Кольядо получил помощь только от благороднейшей, по его словам, семьи Хесуса Монтане, проживавшей в столице острова Пинос – Нуэва-Хероне. Теперь для него был приемлем только один путь – продолжение борьбы с режимом Батисты, что и привело его в конечном итоге на яхту «Гранма» в качестве рулевого.
Трепетное отношение к встречам с экспедиционерами было подготовлено моими впечатлениями от изучения места высадки еще в мою первую поездку в эти места в 1967 году.
Основной контингент рядовых экспедиционеров – мои ровесники. В то время, когда я заканчивала исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, до победы Кубинской революции оставалось полгода, а поспешность и непродуманность решений XX съезда КПСС взбудоражила общественную мысль нашей страны. Абстрагировавшись от конкретных явлений, люди – помимо их воли – оказались втянутыми в дискуссии по вопросу о так называемой «цене» революции, «праведности» революционных идей. И вот этот идейно расшатываемый мир стал свидетелем свершения одной из самых великих революций – детища моих кубинских сверстников.
Для мировоззрения историка, получающего диплом на профессиональную работу, это был ни с чем не сравнимый контраст! Надо ли говорить, что именно эти борцы стали властителями моих дум, неотъемлемой частью совести ученого-исследователя, обязанного пренебречь навязанной политической конъюнктурой и остаться верным научному анализу.
Главное, что само собой фиксировалось в душе при знакомстве с бесстрастным архивным документом или в ходе оживленной беседы с участниками революции, – это их вдохновенная верность революции, готовность к неизбежным в ходе борьбы жертвам. Я думаю, этим, наверное, определялось и мое смиренное – затаив дыхание – восприятие того, что я слышала. А это – то темпераментные монологи, то преисполненные скорби воспоминания, когда каждое слово произносится медленно, с усилием. Каждая, быть может, незаметная деталь, на которую я сама могла бы и не обратить внимания, внезапно обрастала живой плотью, обретала краски. Без этих же деталей вся картина становилась ущербной.
Первый из участников революции, с кем я беседовала, – автор бессмертного «Марша 26 июля» Агустин Диас Картайя. Этот гимн Движения 26 июля, исполненный после гимна Кубы перед отплытием «Гранмы», сопровождал повстанцев на подвиг, хотя его автора и не было среди ее команды. Как память о нашей встрече храню фотопортрет Картайи с его автографом, полученный во время посещения его дома в мою первую поездку, состоявшуюся благодаря конкурсу. К сожалению, в этой книге почти ничего не сказано о нем. Но неизгладим в памяти его орлиный взор. Его осанка, сливающаяся в моем воображении с гордостью Кубы – королевской пальмой. При одном воспоминании о часах общения с ним во мне начинает звучать его голос, поющий специально для меня этот марш. То было в Сантьяго-де-Куба в день празднования 14-й годовщины штурма Монкады, у стен казармы, превращенной к тому времени в школьный городок имени 26 июля. Убеждена, что только человек, чей мир переполнен зарядами творческого горения, личность, несущая в себе огромную духовную силу и ураганную стремительность, могла передать в звуках «Марша 26 июля» подлинный характер кубинского революционера.
А то, что Картайя стал моим гидом на карнавале в Сантьяго-де-Куба в ночь на 26 июля 1967 года, объяснял мне тонкости этого самобытного народного празднества, пел нежнейшим тенором незадолго до этого написанный им гимн «Tricontinental», я всякий раз воспринимаю как редкий подарок судьбы. Это только обострило мое стремление открыть для себя внутренний мир и побудительные силы тех, кто 26 июля 1953 года шел на штурм казармы Монкада (в их числе и Картайя), кто, рискуя жизнью, преодолел в декабре 1956 года экспедицию на «Гранме», в которой каждый четвертый был «крещен» Монкадой.
Передо мной еще в первую поездку неожиданно приоткрылись странички судьбы экспедиционеров – через неожиданные встречи с их родственниками, на что я не могла и рассчитывать, начиная собирать материал и еще не зная, что из него родится книга. Так, оказавшись в Камагуэе и почти заблудившись в этом своеобразном городе, где одна улица незаметно переходит в другую, я совершенно случайно набрела на уютный особняк с надписью: «Asociacion de Madres e Hijos de martires» («Ассоциация матерей и детей мучеников»). Час был поздний, конец рабочего дня, но я рискнула обратиться к седому невысокому человеку за оградой дома, который только что закрыл калитку и собирался уходить. Завязался разговор. Я сказала, что приехала из Советского Союза. В ответ с какой-то особой сердечностью он произнес: «Sovietica muchacha, para ti esta casa esta abierta para siempre» («Советская девушка, для тебя этот дом открыт навсегда»). Калитка распахнулась. Утопающий в зелени дом с открытой дверью. На стене небольшого зала, увидев знакомое мне по фотографиям лицо экпедиционера с «Гранмы» и успев сообразить, что меня, возможно, ждет открытие, еле сдерживая волнение, чтобы не спугнуть радость, я произнесла: «Кандидо Гонсалес!» Я знала: это адъютант Фиделя во время их пребывания в Мексике. В ответ услышала: «Да, мой сын!» Похоже, сама судьба уготовила мне эту встречу с отцом одного из самых верных и преданных революции повстанцев. О его репутации можно судить по характеристике, которую однажды дал ему Че Гевара: «Кандидо Гонсалес, адъютант Фиделя и безупречный революционер».
Агустин Гонсалес-и-Гонсалес – так звали отца этого рыцаря с «Гранмы» – оказался словоохотливым собеседником: ему было чем гордиться. Так я узнала о детских годах Кандидо, его большой дружбе с сестрой, о великодушии как основной черте его характера, об активном участии в акциях протеста со школьных лет, быстром, не годам, возмужании, работе в провинциальном комитете по освобождению монкадистов в 1955 году. Для отца путь борьбы, избранный сыном, был сам собой разумеющимся.
– Моего сына в Мексике пытали, но он ни единым словом не скомпрометировал революционное движение, руководимое Фиделем, – говорит он, имея в виду арест сына в июне 1956 г. и его пребывание в тюрьме Мигель Шульц в Мехико (одновременно с Фиделем).
Трогательным, можно сказать, исповедальным был рассказ о том, как совсем недавно (в мае 1967 года) умерла мать Кандидо, Маргарита Моралес, очень гордившаяся своим единственным сыном и в этом самом доме часто собиравшая таких же, как она, матерей, потерявших в революцию своих детей. «Тогда Фидель, – говорит он, – от имени революции и лично от себя прислал на похороны изумительный траурный венок». На прощание он дал свою визитку и подарил написанную Ариэлем Ноа биографию сына с собственным автографом: «A Zoja Sokolova. Padre de Candido Gonzalez Morales – Agustin Gonzalez y Gonzalez. 20 Julio 1967».
Такого рода приятных неожиданностей в моей поездке было немало. И все они приобщали меня к реальной жизни действующих лиц этой книги. Через знакомство с близкими им людьми они становились как бы соавторами чистых порывов моей души, а подчас и горестных размышлений.
28 июля 1967 года я возвращалась из провинции Орьенте в Гавану, переполненная впечатлениями от празднования 14-й годовщины штурма Монкады, где состоялась моя встреча с Картайей, от поездки по горным дорогам к границе с военно-морской базой США Гуантанамо, от пребывания в горной деревушке Гран-Тьерра. Там, находясь всего в двух шагах от Фиделя, я внимала его вдохновенной многочасовой речи о планах преобразования края (она ассоциировалась у меня с оценкой Гербертом Уэллсом своей встречи с «кремлевским мечтателем» Лениным). Мне захотелось создать фотопортрет молодого, полного энергии, сил и страсти оратора (кое-что получилось). До сих пор не могу без улыбки вспомнить афоризм-шутку полковника Сотомайора (он сопровождал кортеж крытых грузовиков с гостями в Гуантанамо): «Не очень-то прихорашивайтесь. Мы поедем в горы дорогами, где черные станут белыми, а белые – черными. Пыль такая, что всех уравняет!»
В Ольгине наш автобус сделал остановку для ужина и небольшой передышки в пути. Знакомства в ходе застолья обернулись очередной удачей: сидевший за столом напротив меня человек назвал свое имя: Габриэль Хиль.
– Expedicionario? (Экспедиционер?) – спросила я.
– Si. (Да.) – был ответ.
– Где вы были сразу после высадки? – вырвалось у меня. Маршрут его скитаний я потеряла, когда писала свою первую статью «История восьмидесяти двух с „Гранмы”». Пришел черед дивиться встрече с живым Хилем, да еще за одним столом.
Но тут в разговор вмешался мой друг Левон Елчян (по окончании МГИМО работал в дипмиссиях Советского Союза в ряде стран Латинской Америки), проходивший тогда преддипломную стажировку в Гаванском университете. Прекрасно владея испанским, он представил меня как автора работ о «Гранме». Короткая и непринужденная беседа, теперь уже втроем, оказалась весьма для меня полезной.
– Воистину справедлива кубинская пословица «El que la sigue la consigue» (русский аналог – «На ловца и зверь бежит»), – произнес в заключение нашей беседы Левон, вызвав общее веселье. Мне показалось, что эта неожиданность обрадовала и несколько суховатого Хиля.
Мои вопросы он воспринимал как естественные. Любопытство было вознаграждено темпераментным монологом Габриэля о том, как после боя в Алегриа-дель-Пио ему удалось прорваться в сторону Мансанильо. Долго прятался по задворкам крестьянских хижин, пока в одном из домов его не переодели в наряд мулеро (погонщика мулов), и в конце концов ему удалось добраться до Сьерра-Маэстра. В Гавану, родной город, он вернулся уже с победой, в рядах Повстанческой армии.
Следующая наша встреча состоялась уже 2 декабря 1981 года в общем кругу ветеранов «Гранмы».
Несомненно, эту книгу было бы очень трудно написать, если бы рядом со мной не было моих кубинских друзей. И среди них – известная кубинская журналистка, мой верный друг Мирта Родригес Кальдерон. Она, один из первых авторов очерков о «Гранме», своего рода следопыт (ездила в Мексику, встречалась с людьми, причастными к подготовке экспедиции), щедро делилась со мной мыслями, раздумьями, материалами из личного архива, собранного за все годы изучения этой страницы Кубинской революции.
Безмерна моя благодарность сотрудникам архива Музея Революции, в первую очередь капитану РВС Кубы Магали Чакон Ромеро. Наверняка она за прошедшие годы (двадцать восемь лет) давно перешагнула это звание, но тогда это был редкий по организованности, ответственности и знанию своего дела капитан, искренний друг повстанцев, каждого из которых она знала лично и с каждым была дружна. И встретилась мне в архиве чудная девушка-негритянка Маргарита Эрнандес Пердомо, внимательная и чуткая к просьбам тех, кого она знакомила с документами. Как мне показалось, не было ей равных по компетентности. И, конечно, я вспоминаю своего соавтора по книге «Мужество и братство» (она была издана в 1982 году в Москве «Воениздатом» и синхронно – на испанском языке в Гаване), сотрудницу Центра военной истории Кубы Веронику Альварес, скрупулезно изучившую путь Повстанческой армии. Не могу не передать слова благодарности Тельме Борнот Пубильонес.
Работа в архиве не была бы плодотворной без скромных рядовых тружеников, не афишировавших свои воинские регалии и звания, но я-то видела, что их жизнь тесно связана с РВС. Свидетельствовала об этом их выправка и армейская четкость в работе. Очень ценю помощь начальника Центра военной истории Хосе Рамона Эрреры Медины, незадолго до этого защитившего кандидатскую диссертацию в Москве. Он хорошо знал специфику требований к советским исследованиям (источниковедческая достоверность фактов и методология объективного анализа). Хосе Рамон создавал максимально благоприятные условия для сбора необходимых данных. Зная, что меня интересуют экспедиционеры, он часто приглашал к себе в Центр ветеранов вооруженной борьбы. Я видела, что этот Центр стал для них родным домом, местом встреч и воспоминаний о минувших днях и битвах, «где вместе рубились они». А на первую конференцию военных историков авторским коллективом под его руководством был представлен доклад на тему: «Главнокомандующий Фидель Кастро, основатель и руководитель РВС. Наброски к изучению военного мышления». Особый интерес представляют тезисы доклада, раскрывающие процесс творческой переработки Фиделем военного искусства и опыта освободительных войн XIX века.
Мне и самой посчастливилось принять участие в работе этой Первой научной конференции военных историков, состоявшейся 2 декабря 1981 года и посвященной 25-й годовщине высадки с «Гранмы». Многие участники этой конференции были знакомы мне по совместной работе в Москве во время их учебы в аспирантуре АОН при ЦК КПСС и Военно-политической академии им. В.И. Ленина. Это прежде всего Мануэль Мартинес, участник революции, получивший высшее воинское звание «команданте» еще в годы партизанской войны в горах Сьерра-Маэстра, сражаясь на Третьем восточном фронте под командованием Хуана Альмейды Боске.
Но самым большим подарком для меня в тот день явилась, конечно, юбилейная встреча с ветеранами «Гранмы», организованная специально по моей просьбе и невольно переросшая в дружескую беседу и искренний обмен мнениями по анкете (всего из пяти вопросов), заготовленной мною заблаговременно. Бойцы вспоминали минувшие дни. Восхищала их искренность, темперамент и прежде всего их влюбленность – не побоюсь этого слова – в революцию, которую каждый из них считал главным детищем своей жизни. Итогом этой встречи стала коллективная фотография на память на фоне «Гранмы».
Мне, конечно, хотелось побывать внутри яхты, но к тому моменту яхта не успела пройти полный курс «лечения», в самом прямом смысле этого слова. Дело в том, что ее деревянные конструкции облюбовали термиты и крошили с такой неистовой скоростью, что был огромный риск вообще лишиться этой исторической реликвии и символа революции.
Здесь меня ждал еще один сюрприз. Главным «лекарем», под чьим руководством велись работы по реставрации яхты, оказался мой однокурсник по истфаку МГУ Володя Алексеев. Его первым помощником в работе была жена Галя. А всю работу курировал экспедиционер, бригадный генерал Каликсто Гарсия.
Много сделали для меня сотрудники Института истории коммунистического движения и социалистической революции Кубы при ЦК Компартии Кубы. Президент этого института Фабио Гробарт, член первой Партии коммунистов с момента ее основания в 1925 году стал моим, можно сказать, консультантом по всем наиболее острым вопросам. Он щедро делился своими исследованиями по истории рабочего движения.
Огромна моя благодарность и его заместителю Эрнану Пересу Консепсьону. Участник революции, один из сподвижников Хосе Антонио Эчеверрии, лидера Революционного директората 13 марта, и опытный подпольщик, он блестяще знал документы, хранящиеся в архиве института. Эрнан стал моим добрым товарищем почти на все время моего пребывания в Гаване и работы в АН Кубы в 1981 году, куда я была приглашена для чтения цикла лекций по методологии, методике и историографии исследования революционного процесса на Кубе. Эрнан помог мне углубиться в вопросы, связанные со спецификой стратегии и тактики Федерации университетских студентов в антибатистовской борьбе. Его суждения о соратниках, в особенности о Хосе Антонио Эчеверрии как студенческом лидере, впечатляли живостью «зарисовок» их характеров, духовного мира, открывавших мне глубинные истоки деятельности молодых революционеров.
Выражаю искреннюю признательность и благодарность выдающемуся деятелю революции, члену Политбюро ЦК КП Кубы Хесусу Монтане Оропесе, участнику штурма казармы Монкада и экспедиции на «Гранме». Его письмо от 28 февраля 1966 года – тогда он занимал пост министра связи в Революционном правительстве Кубы – в ответ на мое первое обращение из Душанбе явилось для меня неожиданным откровением самой революции, не говоря уже о достоверности этого письма как вдохновляющего первоисточника. Письмо стало для меня опорой в исследовательских поисках. А фразы «Revolucionariamente», «PATRIA O MUERTE», «VENCEREMOS»[1 - В переводе с испанского – «со всей революционностью», «Родина или смерть», «Мы победим».] и подпись «команданте Хесус Монтане Оропеса», казалось, вносят в мой будничный мир дух самой революции. Важной для понимания его яркой личности стала встреча с ним в его рабочем кабинете в ЦК КП Кубы в 1981 году.
Моим настоящим, искренним другом на долгие годы стал один из самых выдающихся крестьянских лидеров в годы борьбы с тиранией, первый президент АНАП (Национальной ассоциации мелких земледельцев), член Политбюро ЦК КП Кубы Хосе Рамирес Крус. Ему обязана я уникальными консультациями, редкими документами и яркими воспоминаниями, позволившими проникнуться глубокой верой в характер и инсургентскую[2 - Инсургент – повстанец, участник вооруженного восстания против правительства (прим. ред.).] душу кубинского крестьянства, безоговорочно принявшего аграрную программу революции.
В годы борьбы с диктатурой он сыграл исключительно важную роль в объединении крестьянских масс в зоне действия Второго восточного фронта им. Франка Паиса, которым командовал Рауль Кастро. Кроме того, Хосе Рамирес Крус принял активное участие в проведении Конгресса вооруженных крестьян в Соледад-де-Маяри-Арриба в сентябре 1958 года. Тогда был апробирован фактически первый аграрный закон – Закон № 3 Сьерры «О праве крестьян на землю», вселивший в крестьянина веру в то, что его право собственности на землю отныне будет защищено революцией. Опытный борец, человек, знающий психологию крестьянина-прекариста[3 - Прекарист – крестьянин, не имеющий юридических прав на обрабатываемую им землю (прим. ред.).] (до революции он сам был бесправным крестьянином-прекаристом), он рассказывал о достойных восхищения подвигах крестьян по спасению экспедиционеров, которые вынуждены были рассеяться по провинции Орьенте после первого боя в Алегриа-дель-Пио 5 декабря 1956 года. Не случайно обе свои диссертации я, дочь колхозных крестьян, написала по истории и исторической судьбе кубинского крестьянства в ХХ веке.
Благодарю вице-президента АНАП, выдающегося организатора крестьянских масс в годы борьбы с тиранией, Антеро Регаладо, в 1967 году вручившего мне билет почетного члена этой организации и как бы приобщившего меня к ответственности за верное понимание исторической судьбы кубинского крестьянства. Благодарна я и крестьянским вожакам Камагуэя и провинции Лас-Вильяс – Факундо Мартинесу и Эделио Торресу. Они с редкой искренностью делились со мной воспоминаниями о борьбе крестьян за свои права в условиях батистовской диктатуры, углубляя тем самым мои знания о революционной сущности кубинского крестьянства как класса.
Истинную радость ученого я испытала, когда выдающийся теоретик-марксист и деятель международного коммунистического движения Блас Рока Кальдерио подарил мне в ноябре 1981 года целый час своего драгоценного времени. Не могу не выразить признательность за его щедрость – искреннюю, глубокую и откровенную беседу о сложных проблемах Кубинской революции. Незаурядный мыслитель и теоретик, один из лидеров первой компартии Кубы, автор фундаментального труда «Основы социализма на Кубе», он вместе с Фиделем Кастро сыграл исключительно важную роль в объединении революционных организаций во время формирования ныне действующей Коммунистической партии Кубы (в 1963—1965 гг.). В ходе нашей беседы он неоднократно обращал мое внимание на чрезвычайную важность понимания исследователями особого значения фактора завоевания независимости для анализа основ социализма в его стране. «Лирические отступления», которые в ходе беседы также имели место, были пронизаны его искренней любовью к Советскому Союзу, стране Ленина. Мои впечатления от беседы: счастье для ученого иметь возможность в живой беседе сверить свои мысли с масштабом мышления такого политика, коммуниста до мозга костей, убежденного борца, интеллект которого обязывает тебя учиться и жизни, и науке. С благодарностью вспоминаю его слова о том, как важно коммунисту и партии быть самокритичными, и что в этом таится гарантия того, чтобы не стать догматиком, будь то политика или наука.
И конечно же, я выражаю мою безмерную благодарность рядовым участникам экспедиции «Гранмы», с которыми мне приходилось лично встречаться, беседовать, принимать участие в их мероприятиях. Нет мгновений дороже, когда на твоих глазах «бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Ощущение от этих мгновений непередаваемо. Одни из них вошли в книгу как действующие лица, другие же вдохнули жизнь в своих погибших в ходе борьбы соратников. Это Роберто Роке Нуньес, Пабло Диас Гонсалес, Эмилио Альбентоса Чакон, Габриэль Хиль, Пабло Уртадо, Марио Фуэнтес, Эрнесто Фернандес Родригес, Норберто Годой де Рохас, Норберто Кольядо Абреу. Берегу их автографы на подаренной мне книге о Революционных Вооруженных Силах, стоящих на страже социалистической Кубы. И храню дорогие мне рукописные ответы гранмовцев Роберто Роке, Пабло Уртадо, Марио Фуэнтеса на мои пять вопросов.
Надо признать, что у этой рукописи, хотя ей и не удалось увидеть свет в 1986 г., в конечном итоге все же счастливая судьба. Если она дойдет до читателя, то в этом теперь будет особая заслуга 1-го секретаря посольства Республики Куба в РФ Мирты Алисии Карчик. Узнав в ходе одной из наших обычных бесед о том, что в моем научном архиве хранится рукопись книги об эпопее «Гранмы», она загорелась неподдельным интересом и выразила готовность прочитать ее. Уже одно это желание подвигло меня вернуться к властителям моих дум, героям «Гранмы», некогда и,
как оказалось, навсегда пленившим мою душу своей прометеевой жертвенностью во славу чести и достоинства Человека, во имя Свободы Отечества. А слова Мирты Карчик несли в себе так много проникновенного тепла! Они вдохнули силу, дали импульс моим размышлениям о неповторимо высокой миссии дипломата, вернули меня… Нет! Не к рукописи книги. К титанам героической эпопеи «Гранмы», когда перед памятью о них меркнут все мелочи бытия, которые так безалаберно, от случая к случаю, подкидывает наша жизнь. И я снова задумалась: а вдруг это опять то самое «О чудо!», которым так баловала меня Судьба во всем, что имело отношение к Кубе. И кубинцы, которые, как никто другой, говоря словами Хосе Марти, «на любовь отвечают любовью».
Благодарю сына Бориса, моряка-подводника, ставшего для меня незаменимым консультантом по всем техническим вопросам, возникавшим при написании книги: от устройства яхты до особенностей навигации.
Автор
Идеалы – Человек – Время
Разрушительны времена, когда в почете лишь одно искусство – умение набить свои житницы, воссесть на золотом стуле и жить сплошь в позолоте, не понимая, что натура человеческая неизменна и что, добывая золото извне, ты неизбежно утрачиваешь золото, которое хранится у тебя внутри, сокровище твоего духа!
Хосе Марти. Поэма о Ниагаре
Время от времени мир не мешает хорошенько потрясти, чтобы вся гниль с него попадала на землю.
Хосе Марти. Отлучение падре Мак-Глинна
Парадоксально, но факт: фауне Кубы не известны хищные звери. И тем не менее кубинец во все времена находился под прицелом хищников. Но ими были не животные, а целые страны. Сначала Испания, почти на четыре века навязавшая острову колониальный статус. Затем Соединенные Штаты, апробировавшие на Кубе неоколониальный режим, которым в наши дни они готовы опутать весь мир. За 90 лет, начиная с 10 октября 1868 года и до победы Кубинской революции 1 января 1959 года, остров сотрясли три освободительные революции. Первой из них была тридцатилетняя революционная война 1868—1898 годов, завершившаяся изгнанием Испании, но не принесшая ни свободы, ни независимости. Усилия двух поколений революционеров – от мамби[4 - Мамби – слово афро-кубинского происхождения, переводится как «патриот», «борец за великое дело свободы».] Карлоса Мануэля де Сеспедеса до революционера-демократа Хосе Марти – по завоеванию независимости страны были сведены на нет. Победу украл Вашингтон. США оккупировали остров и по собственному почину, под дулом пистолета, приставленного к самому сердцу народа, заставили конгресс Кубы вписать в конституцию страны так называемую «поправку Платта», дававшую Белому дому право на интервенцию при любой попытке кубинцев сбросить с себя новое ярмо.
20 мая 1902 года Куба была провозглашена Республикой, но, по убеждению народа, это была псевдореспублика. Над ней, как обязательный государственный атрибут, а на деле символ зависимости от Вашингтона, как оскорбление, развевался флаг США – рядом с кубинским, овеянным славой побед в антиколониальной борьбе с Мадридом. Бурный протест и негодование кубинцев отражены в стихотворении Бонифасио Бирне (1861—1936) «Mi Bandera» («Мой флаг»). Поэт-мыслитель исторг из своей лиры строки (привожу их в прекрасном переводе Павла Грушко), которым с особой силой дано было зазвучать после свержения тирании новым поколением революционеров, когда победоносная революция вышвырнула американский флаг на свалку национальной истории.
В поле ратном бесстрашною птицей
над героями рея, наш флаг
окровавленной стал плащаницей
нашим братьям, ушедшим во мрак.
В нем помпезности нет и в помине,
был он воином гордым в бою.
Тот, кто в нем изверился ныне,
пусть стыдится за трусость свою.
Он наемником не был ни разу —
неподкупен наш флаг молодой
со своей милой сердцу и глазу,
одинокой, но яркой звездой.
Пусть сегодня он никнет устало,
я хочу, чтобы солнце везде
лишь его – лишь его! – озаряло
на равнинах, в горах, на воде!
А стервятники стаей нагрянут
и его растерзать захотят —
из могил наши мертвые встанут
и святыню свою защитят!
С этими стихами ушел в бессмертие один из экспедиционеров, Камило Сьенфуэгос. Ими он закончил свое последнее выступление перед жителями Гаваны, отправляясь в Камагуэй на ликвидацию «осиного гнезда», логова контрреволюции, о создании которого позаботились спецслужбы США в 1959 году.
Камило задание выполнил, но его самолет не вернулся в Гавану. Потерпев катастрофу, упал в море? А может быть, пролетая над Эскамбраем, столкнулся с горной скалой? Вернулся в свои стихии? Ибо и море, и горы – колыбели его жертвенной битвы за свободу Кубы. В календаре страны с тех пор появилась особая дата – 28 октября, день памяти национального героя Камило Сьенфуэгоса. В этот день ежегодно его голосом звучит по радио «Mi Bandera»: «…из могил наши мертвые встанут и святыню свою защитят!» А прибрежные воды покрываются венками из живых цветов.
За 57 лет неоколониализма страна пережила две революции. Первая, 1933—1935 годов, добилась отмены «поправки Платта» и лишила тем самым Вашингтон права на «законную» интервенцию. Победоносная революция 1953—1959 годов явилась прямым ответом на военный переворот 10 марта 1952 года, срежиссированный все тем же Вашингтоном.
За годы революций, начиная со второй половины XIX века, общественная мысль Кубы выпестовала идеологию свободы, суверенитета государства, социальной справедливости. Революционная демократия сформировала идеал личности борца, не приемлющего рабства ни в каком его варианте: «Подл не раб и не тот, кто был рабом, но тот, кто видел это преступление и не поклялся перед Высшим судом стереть с лица Земли рабство и его следы». Таково кредо «Апостола свободы» Хосе Марти (1853—1898), изложенное им в эссе о выдающемся певце кубинской свободы и изгнаннике из собственной страны Хосе Марии Эредиа (1803—1839).
Для Марти были оскорбительны цепи, сковавшие его Родину. «Куба – каторжная тюрьма, окруженная морем, укор всей Америке, позор человечества», – пишет он не в порыве гнева или душевного волнения, а в ходе глубоких раздумий над судьбой и будущим своего народа, в надежде, что он исторгнет из своих недр сынов, достойных отваги воина. «Если на Кубе уже не осталось мужчин, способных защитить честь Родины, почему молчат раковины на ее берегах, почему они не зовут к оружию мертвых индейцев? Почему пальмы стонут, а не отдают приказания войскам? Почему горы не встанут стеной, преграждая путь тем, кто преследует героев? Пусть же бьются на земле, пока останется хоть пядь земли, а если не останется и пяди, пусть бьются, стоя в море».
Замысел моей книги как раз и состоит в том, чтобы приоткрыть в героях Монкады и «Гранмы» ту силу, перед монолитностью которой не смог устоять противник, и которая стала аккумулятором народной энергии. Яхта «Гранма» с плеядой ее восьмидесяти двух бросивших вызов тирану экспедционеров пленила меня, современника события, тогда еще совсем молодого ученого, как страница истории, которую нельзя предать забвению. И она не может безмолвно кануть в Лету.
С тех самых пор (а было это ровно сорок лет назад), как я собственными глазами видела, собственными руками трогала жирные темно-зеленые мангровые листья на хилых ветках, а попытавшись ступить на корявый мангровый сук, провалилась в теплую жижу с кишащей живностью, я пребываю в убеждении, что перед десантниками «Гранмы» склонили бы головы титаны, приди они к нам сегодня со страниц древней истории. И сам Прометей!
Путь каждого из этой плеяды в горнило революции – не спонтанное участие в борьбе, воспламенившей всю страну. Он проложен духовным самосовершенствованием каждого из них и беззаветной верой в идеалы, по которым равняли свою жизнь демократ Хосе Марти и коммунист Хулио Антонио Мелья. Поколение борцов, сплотившееся вокруг Фиделя Кастро и вдохнувшее новую жизнь в идеалы своих предшественников, воспринимается как «сборный портрет» «солнечной республики сынов», воспетых в «Марше 26 июля» Агустином Диасом Картайей. Неприятие духовного гнета, чувство долга и ответственности перед выбором «знака», чтобы шагать стезею правды и добра от ярма к звезде, предопределены взыскательным напутствием Марти:
Свой знак ты должен выбрать. Вот ярмо —
Кто изберет его, тот насладится:
Покорный вол на службе у сеньоров
Спит на соломе теплой и вкушает
Обильные корма. А это, видишь,
О тайна, мной рожденная, как пик,
Горой рожденный, это знак второй,
Он озаряет, но и убивает —
Звезда, источник света. Грешник в страхе
Бежит от звездоносца, и, однако,
Сам звездоносец в жизни одинок,
Как будто он чудовищно преступен.
Но человек, удел вола избравший,
Становится скотом – в нем разум гаснет,
И должен мир торить свой путь сначала.
А тот, кто в руки взял звезду бесстрашно, —
Творит, растет!
Звезда в сиянье облачит его,
И воздух над землею просветлеет,
И он, не знавший страха перед жизнью,
Во мгле взойдет на новую ступень.
Хосе Марти. Ярмо и звезда (перевод П. Грушко)
На этом избранном ими пути они сами в моих глазах превратились в созвездие. И это не скопление, не сумма звезд, а именно «созвездие восьмидесяти двух», появившееся среди мириад светил по вселенским законам, ворвавшись в мирозданье под звуки «Марша 26 июля» Картайи:
За правду
Сражается наш народ!
Мы знаем —
В бою нас победа ждет!
За счастье
Цветущей страны родной,
За мир и свободу
Идем мы в бой!
Шагайте, кубинцы!
Нам будет счастье Родины наградой!
Народа любимцы,
Мы солнечной республики сыны.
Нам рабства не надо,
Мы гневом и решимостью полны!
Мы против власти беспощадной
И чужеземной своры жадной
Подняли знамя
Священной войны!
Мы помним
Погибших в священном бою,
Героев,
Что пролили кровь свою.
Единством
Семья храбрецов сильна,
Победой прославим
Мы их имена!
Пылает вся Куба,
Народ ее ранен и измучен.
Знамена и трубы
Зовут бойцов с полей и из хибар.
Врагов мы проучим,
Ответим им ударом на удар.
Пусть прогремит наш твердый шаг,
И, словно горящий алый стяг,
Революционный
Пылает пожар!
(перевод С. Болотина и Т. Сикорской)
Возможно, я изначально поставила перед собой невыполнимую задачу: изучить доступными мне средствами – а их в моем распоряжении было не так уж и много – природу каждой из «звезд», попытаться по крупицам, отсеяв случайное, собрать в единое целое личность – характер, духовную мощь, мир внутренних страстей, побудительные мотивы, чисто физические возможности человека. Факт превращения экспедиционеров в «созвездие восьмидесяти двух» имеет свои законы и исторические корни. И в этом меня убедило мое нечаянное открытие. Касается оно совпадения дат. Оказалось, что отдельные события определенным образом связаны между собой. Историческая хроника их фиксирует. Однако бесстрастный и безмолвный летописец не берет на себя ни функций, ни обязательств дать объяснение или хотя бы обратить внимание на скрытый смысл или потаенную символичность данного явления.
Для этого есть историки, в обязанности которых, может быть, стоило бы вменить воспитание в себе профессионального чутья и желания глубже вникнуть или хотя бы ощутить в таких совпадениях нечто, исходящее не от прозы сермяжных истин или серости будней. А, дотянувшись сердцем, убедиться, что такие события всегда несут в себе элемент судьбоносности. И в этом меня убедило совпадение двух дат (с интервалом в шестьдесят пять лет) из истории борьбы Кубы за независимость.
25 ноября 1891 года. Идеолог и организатор войны за независимость 1895—1898 гг. на Кубе Хосе Марти прибывает в Тампу (центр эмигрантской диаспоры кубинцев на юге США) для встречи с соотечественниками. На следующий день, 26 ноября, он выступает перед рабочими-табачниками в клубе имени Игнасио Аграмонте (один из лидеров мамби в Десятилетней войне 1868—1878 гг.). Цель его приезда и выступления – подготовка Кубы и кубинцев к «войне близкой и неизбежной».
25 ноября 1956 года, спустя 65 лет, Фидель Кастро во главе вооруженной колонны из 82 экспедиционеров прибывает в мексиканский городок Тукспан для отъезда на Кубу на яхте «Гранма». Он собирается начать войну – «близкую и неизбежную» – против тирана Батисты, ставленника США, который узурпировал власть, совершив 10 марта 1952 г. военный переворот, и отдал страну на откуп Вашингтону.
«Для чего война?» – вопрос, стоявший перед Марти.
Марти: «…для войны есть причины, она может вспыхнуть из-за любого пустяка, будь то нетерпение храбреца или зернышко маиса».
Так понимает войну и Фидель, подготовивший мятежный отряд экспедиционеров.
Кто такие экспедиционеры, и о чем они говорят?
Ответ предвосхитил Марти: «Мое первое слово – страдалице Кубе. Не пьедесталом для нашей гордыни должна быть Куба, а священным алтарем, на котором каждый из нас, не задумываясь, принесет жизнь в жертву отчизне».
Чего добиваетесь?
Марти: «…первым законом нашей республики должно стать уважение кубинцев к достоинству человека». Развивая эту мысль, он говорит: «Преградим путь такой республике, которая не будет достойна человека, не будет служить благу и процветанию всех кубинцев!.. Выше пальм мы должны поставить законы справедливости».
Что ищете?
Марти: «И разве не ясно, что, решаясь снова броситься в кровавую сечу, мы ищем не смены форм угнетения, не стремимся заменить хозяина-испанца новым господином в мундире янки. Нет, наша цель – построить республику, справедливую, основанную на здоровых началах. Нам не по пути с теми, кто одержим болезненным страхом перед свободой мнений и слова, с теми, кто, прикрываясь именем Свободы, правит насилием, лишая своих соотечественников права на свободную жизнь. Конечно, с нами не пойдут легковесные политиканы, которые забывают о необходимости считаться с реальной действительностью. Нас осудит и барский надушенный патриотизм, ибо трудовой народ пахнет потом, а не розами».
Кто призывает вас к войне?
Марти: «Но довольно слов. Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают, разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец, и пусть торжеству Свободы не угрожают междоусобные распри, чрезмерная медлительность или излишняя поспешность. Поднимемся во имя настоящей Республики, которую мы, люди справедливости и труда, сумеем сохранить. Поднимемся, чтобы успокоились души павших героев, которые бродят по миру, опозоренные и одинокие. Поднимемся для того, чтобы наши дети могли спокойно жить и умереть на родной земле. И напишем вокруг звезды на нашем новом знамени девиз торжествующей любви: „Со всеми и для блага всех!”»
Тема «звезды» – вслед за Хосе Марти – стала неизменным компонентом воззваний, программ, манифестов, личных раздумий, стихов и художественной прозы мыслителей, писателей, поэтов и политиков. Ее передают из поколения в поколение последователи Марти, чей авторитет выдающегося мыслителя и революционера с годами только растет – на каждом крутом повороте судьбы не только Кубы, но и Латинской Америки, которую он называл не иначе, как «наша Америка», видя в ней щит хищным амбициям Вашингтона.
Тема «звезды» для меня – не обращение к высокому слогу, которым часто в общении между собой и в письмах близким пользовались экспедиционеры, готовясь к исполнению своего жертвенного долга. «Звезда» будоражит мысли и чувства каждого, кто душой прикоснулся к драматической эпопее «Гранмы», преодолевшей бурные волны Карибского моря с одной лишь целью: дать кубинцам еще один шанс вознестись от ярма к Звезде. «Звездный» образ Кубы взволновал сердце и выдающегося чилийца, поэта Пабло Неруды, и из самых его глубин родились неувядающие строки:
Был остров черным, словно траур скорби,
но развернули свет они, как знамя.
Одна заря могла быть их оружьем,
но и она дремала под землею.
Тогда они начать решили молча
свою борьбу, к своей звезде дорогу.
Пабло Неруда
«Песнь о подвиге», отрывок из которой я привела в переводе Семена Кирсанова, стала едва ли не первой пальмовой ветвью, которую вплела Южная Америка в лавровый венок сонетов в честь победы Кубинской революции, в честь Фиделя и его соратников, героев-мучеников Монкады и «Гранмы». Убежденный коммунист Неруда, возможно, был первым вестником поэтического слова и политической мысли мятежной Латинской Америки, с кем встретился Фидель Кастро. Необычны и обстоятельства этой встречи, состоявшейся в ходе блицвизита вождя Кубинской революции в Венесуэлу через две недели после вступления в Гавану Повстанческой армии.
Двести тысяч венесуэльцев, застыв в полном молчании (среди них и чилийский поэт), стояли на площади Эль Силенсио («молчание») в самом сердце Каракаса и внимали пламенной речи Фиделя. Лидер легендарных барбудос («бородачей») благодарил родину Боливара за помощь, за оружие, тайно поставлявшееся в Сьерра-Маэстра.
На площади не было нового, избранного незадолго до этого президента Венесуэлы Ромуло Бетанкура. Здесь он был явно лишним. Четырехчасовая речь Фиделя была посвящена его предшественнику – вице-адмиралу Вольфгангу Ларрасабалю и народу Венесуэлы, давшему истории Освободителя в лице одного из руководителей войны за независимость испанских колоний 1810—1826 гг. Симона Боливара. Стоило Фиделю по ходу своей речи упомянуть имя Бетанкура, как на «площадь молчания» обрушились свист, крики, ругательства, проклятия.
«С того самого дня Бетанкур, – пишет Неруда, – люто преследовал все то, что имело косвенное отношение к Фиделю Кастро или кубинской революции».
Что же касается меня как автора, то тема «звезды» вплетается в сюжет «Созвездия восьмидесяти двух».
Сорок лет назад, оказавшись на берегу Карибского моря, я мысленно пыталась воспроизвести историю этой водной стихии. В памяти всплывали лишь имена: морского пирата Эксквемелина, издавшего в конце XVIII века в Париже книгу о своих авантюрах; грозы Карибского моря, кровавого разбойника Рока Бразильца, завладевшего островом Пинос; английского корсара Фрэнсиса Дрейка, обласканного королевой Елизаветой (она произвела его в адмиралы и пожаловала титул сэра); и, конечно, Франсуа Олоне, жестокость (в кубинском городе Ремедиос он лично убил тридцать человек) и кровожадность которого не знали предела, за что он с неменьшей изобретательностью был казнен захватившими его в плен индейцами. Уму непостижимо, но факт: пиратами здесь становились и женщины, и среди них – отчаянная Энн Бонни, «мадам», никогда не снимавшая мужского костюма. В уголках моей памяти таились звучные слова: буканьеры – обслуга, солившая мясо для уходивших в море пиратов, галеоны, которые десятками отправлялись на морское дно, флибустьеры вроде Диего Грильо, жадность которого при дележе награбленного поражала даже его соратников.
Однако все эти дикие страницы Карибской истории перекрывает торговля живым товаром в лице обреченных на рабство африканских негров. Вряд ли где-либо на земном шаре шла такая бойкая работорговля, как здесь, у берегов Кубы. Через местные невольничьи рынки прошли миллионы негров. И стоит ли вообще взывать к воображению, чтобы понять, что несла в себе политика превращения Африки в «заповедное поле охоты на чернокожих» (К. Маркс). И все это дело рук молодой, хищной, алчной европейской буржуазии на заре своей «романтической» юности.
Меня тогда осенила мысль: если и была когда-либо в буйстве карибских вод светлая борозда, то это кильватер яхты «Гранма», которую охраняли только огромные ночные звезды, пронизывавшие даже вздыбленные волны. А преисполненное благородства и жертвенности сердце десанта – одно, общее для всех восьмидесяти двух – билось в такт с единственно точным для его устремлений настроем, сокрытым в слове «надежда».
«Латинская Америка, – говорил Неруда, – очень любит слово “надежда”. Нам нравится, что нас называют “континентом надежды”… Когда свершилась кубинская революция, миллионы латиноамериканцев разом очнулись ото сна. Они не решались поверить. Подобного не было в летописях континента, который жил в безнадежных мечтах о надежде… И вот кубинец Фидель Кастро, о котором прежде никто не знал, хватает надежду за волосы или за ноги и, не дав ей улететь, сажает за свой стол в доме народов Америки.
С той поры мы сделали большой шаг вперед по пути к надежде, ставшей явью. Но у нас тревожно замирает сердце. Соседняя страна – очень могущественная империалистическая страна – хочет раздавить Кубу, уничтожить надежду. Латиноамериканцы каждый день читают газеты и каждый вечер слушают радио. И вздыхают с удовлетворением: Куба существует. Вот и еще один день. Еще один год. Еще одно пятилетие. Нашу надежду не обезглавили. Она будет жить».
Слова эти были написаны десятилетия назад, по следам тех событий. Уже нет в живых Неруды. Но влюбленность поэта в звездное предназначение Кубы вписалась в мирозданье «созвездием солнечной республики сынов».
Я остаюсь
с народами, дорогами, стихами,
которые меня зовут, стучат
руками звездными в мое окно.
Разве не символично, что из походного рюкзака Че Гевары, одного из самых ярких десантников «Гранмы», в Боливии его убийцы извлекли томик стихов. Это был Неруда. Да и самого Че Гевару в отряд экспедиционеров привела «мартианская звезда», воспетая им в стихотворении «Canto a Fidel» («Песнь Фиделю») в 1956 году в Мехико, в дни его пребывания – вместе с Фиделем – в мексиканской тюрьме Мигель Шульц. Этой «песне» у нас в стране почему-то не повезло ни с переводом, ни с восприятием. Первая, и пока единственная, попытка ее перевода на русский язык, предпринятая Е. Долматовским в его поэме «Руки Гевары» и вставленная в нее как фрагмент, не передает ни мыслей, ни чувств, ни тем более скромного, но драматичного пафоса революционера, ни, естественно, истинного содержания. Я попытаюсь это показать, еще и потому, что сама эта песнь – своего рода ключ к постижению тонкости и сложности атмосферы формирования колонны экспедиционеров перед ее отплытием. Признаюсь, здесь я не самостоятельна, а постоянно завишу от чувств, мыслей, чаяний, деяний героев моей книги, которые всякий раз увлекают меня своими неожиданными тропами. И это не дает мне права отступиться от их следа. Я иду за ними.
Canto a Fidel
Vаmonos,
ardiente profeta de la aurora,
por recуnditos senderos inalаmbricos
a liberar el verde caimаn que tanto amas.
Vаmonos,
derrotando afrentas con la frente
plena de martianas estrellas insurrectas,
juremos lograr el triunfo o encontrar la muerte.
Cuando suene el primer disparo y se despierte
en virginal asombro la manigua entera,
alli, a tu lado, serenos combatientes,
nos tendrаs.
Cuando tu voz derrame hacia los cuatro vientos
reforma agraria, justicia, pan, libertad,
allн, a tu lado, con idйnticos acentos,
nos tendrаs.
Y cuando llegue al final de la jornada
la sanitaria operaciуn contra el tirano,
allн, a tu lado, aguardando la postrer batalla,
nos tendrаs.
El dнa que la fiera se lama el flanco herido
donde el dardo nacionalizador le dй,
allн, a tu lado, cоn el сorazуn altivo,
nos tendrаs.
No pienses que puedan menguar nuestra entereza
las decoradas pulgas armadas de regalos;
pedimos un fusil, pus balas y una peсa.
Nada mаs.
Y si en nuestro camino se interpone el hierro,
pedimos un sudario de cubаnas lаgrimas
para que se cubran los guerrilleros huesos
en el trаnsito a la historia americana.
Nada mаs.
Mexico, 1956
Песнь Фиделю
Идем с нами,
пламенный пророк авроры,
тайными тропами
освобождать зеленого каймана, которого так любишь ты.
Идем с нами,
напролом продираясь
фронтом повстанцев, сплоченных Звездою Марти,
поклявшихся добиться победы или с отвагой встретить
смерть.
Как только прозвучит первый выстрел, весь народ
проснется в девственном восторге,
и мы, бойцы, будем готовы сражаться на твоей стороне.
Мы будем с тобой.
А как только твой голос возвестит нам
об аграрной реформе, справедливости, хлебе, свободе,
тогда наши голоса сольются с твоим.
Мы будем с тобой.
И если ты увенчаешь наш поход
очистительной операцией против тирана,
мы встанем рядом с тобой в ожидании последней битвы.
Мы будем с тобой.
В день, когда хищник будет зализывать раненый бок,
куда всадил клинок борец за национальную свободу,
наше сердце преисполнится гордости,
и мы будем с тобой.
Не думай, что можно умерить наш пыл
наградами или препятствиями:
мы попросим винтовку, патроны и горстку соратников.
Больше ничего.
И если на нашем пути встанет железо,
мы попросим лишь саван кубинской печали,
чтобы укрыть останки партизан-повстанцев,
погибших на пути в историю Америки.
Мехико, 1956
Чтобы ты, мой читатель, сам сделал вывод, чего же я добиваюсь и куда зовут меня мои герои, я приведу гуляющий по книгам перевод, о котором сказала выше:
Пойдем
Встречать зарю на острове твоем,
Похожем на зеленого каймана…
Рванемся в бой неведомым путем…
Мы победим во что бы то ни стало.
Гавана слышит клич твой боевой.
Дай мне винтовку
И укрытье в скалах,
И больше ничего.
А если нас постигнет неудача,
Мы встретим поражение, не плача,
Платком кубинским бережно накроем
Останки воевавших как герои
За честь Америки – она светлей всего…
И больше ничего…
(см. Ю.П. Гавриков. Че Гевара. Досье без ретуши. М., 2004. С. 118)
Не думаю, что, рассказывая о героической жизни и гибели «самого совершенного человека нашей эпохи» (Ж.П. Сартр), каким был Че, нужно судьбу борца-мыслителя еще и «приправлять» суррогатным пафосом. А это видно из того, как бездумно из текста выбрасывается самая суть взглядов автора «Песни»: характеристика фронта, состоящего из «повстанцев, сплоченных Звездой Марти». Бессмысленно в угоду все тому же ложному пафосу выкидывать реальную программу борьбы: «reforma agraria, justicia, pan, libertad» (аграрная реформа, справедливость, хлеб, свобода). Она составляет существенную часть стихотворения, свидетельствует о том, что ее автор стремится к решению насущных для общества задач, а не к участию в борьбе, чтобы «поиграть винтовкой». К слову сказать, подготовку программы аграрной реформы на Кубе Че Гевара начал еще в Гватемале сразу после встречи с Ньико Лопесом, членом национального руководства Движения 26 июля. Собственно, Лопес и сообщил своему новому другу о планах формирования экспедиционного отряда для освобождения Кубы от тирана. Че к тому времени еще не был лично знаком с Фиделем.
И, пожалуй, последнее. Предваряя мысли и чувства, которыми была переполнена моя душа все годы работы над книгой, я хочу – вслед за экспедиционерами – выразить надежду на то, что эта книга не оставит читателя равнодушным к героям «Гранмы», к «созвездию восьмидесяти двух». Это был «звездный час» истории, которая, как считал Стефан Цвейг, и есть живой творец, и «там, где она творит, как вдохновенный поэт и драматург, ни один художник не смеет и мечтать ее превзойти». Историк – не поэт и не драматург. Его призвание и преимущество в другом: ему вверяется и доверяется сама история.
2 декабря 1956 года в Орьенте, на Лас-Колорадас, в устье реки Белик в 6.30 утра «Гранма» высадила десант из «созвездия восьмидесяти двух», и каждый из десантников с честью и достоинством мог вслед за своим идейным вдохновителем Хосе Марти произнести: «Я раскрываю свои объятия всем, кто умеет любить. В сердце своем я несу звезду и голубку».
Я же как автор иду по следам звезд из «созвездия восьмидесяти двух».
Работая в архиве, я, можно сказать, чисто интуитивно «набрела» на необычный документ: «Generales de los expedicionarios durante los preparatorios de Granma. Originales. Calificacion en examen militar». Это «протоколы» аттестации будущих экспедиционеров на профессиональную пригодность, проведенной перед самым отплытием. Среди девятнадцати пунктов, помимо естественных для такого рода анкет данных о рождении, семейном положении, образовании, наличии водительских прав, владении разными видами оружия и т. д., имеются два, показавшиеся мне особенно значимыми. Это вопросы о характере и дисциплине.
Коробка с документами была неполной, отсутствовали данные о многих повстанцах. Однако имеющиеся материалы давали не только общее представление о контингенте, но и открывали такие реалии, как характер и убеждения этих людей. Для них заботы о личном благополучии и семейных интересах отходили на второй план, уступая место беспокойству о судьбе страны. У всех в графе «дисциплина» стоит знак «B», что значит «buena» (хорошая). Что же касается характера, то здесь преобладает «afable» (вежливый, приветливый), реже встречается «reservado» (рассудительный, осторожный, сдержанный), и только одному присуще «agrio», что значит «неровный, угрюмый, хмурый, брюзгливый» – вот такой расклад![5 - В данном случае речь шла о Хайме Косте Чавесе, молодом (на момент штурма казармы Монкада ему было всего девятнадцать лет) человеке, не сумевшем пережить драму эпопеи «Гранмы» и позднее вообще отошедшем от борьбы.]
Когда более детально изучаешь жизнь, биографию, будни этих мятежников, то невозможно не восхититься тем, с какой отрешенной последовательностью они готовят себя к жертвенной – они ясно это сознают – борьбе. И в этой готовности пожертвовать своей жизнью нет ничего похожего на рисовку или сиюминутный пафос. Свидетельство тому – их личные документы (письма к родным, искренние «беседы» с самими собой в дневниках). Их жертвенность до прозрачности проста и аскетична. Аскетизм молодости!
Воздействие этой идейной убежденности тем ощутимее и глубже, что она постоянно находит самый неожиданный выход: ее реализация превращается как бы в «ауру», не покидающую «физическое тело». В своем «свечении» эта убежденность у каждого неповторима. Разве что на нее иногда воздействует общий культурный уровень, характер духовного развития, душевный настрой и внутренний накал раздирающей, быть может, душу, но не покидающей ее скрытой страсти. И, пожалуй, жизненный опыт, который, впрочем, не всегда определяется количеством прожитых лет.
Бесспорно, публичное изложение своих идей не может совпадать, скажем, у профессионального журналиста с отточенным пером, такого как заместитель Фиделя на «Гранме» Хуан Мануэль Маркес, и рабочего паренька Томаса Давида Ройо, едва окончившего начальную школу. А начальное образование имели сорок четыре человека – больше половины личного состава вооруженной колонны. И как можно сравнивать сочинения лидера революционной молодежи провинции Камагуэй, признанного профсоюзного вожака одного из самых боевых отрядов рабочего класса Кубы Кандидо Гонсалеса и записки потомственного рабочего Мигеля Кабаньяса. Нехватка выразительных средств отнюдь не мешала рабочему человеку (каждый пятый на яхте был рабочим) нести в себе высокие идейные заряды. Примечательно, что идеи каждого выстраданы и не несут на себе печати зависимости от некоего абстрактного, навязанного «авторитета». Этим обстоятельством объясняется особая атмосфера взаимного доверия, идейного единения и осознания личной ответственности за предстоящее великое дело (в том, что оно великое, отдавал себе отчет каждый). Борьба до победы или гибели! «Seremos libres o martires» («Станем свободными или мучениками») – таков провозглашенный Фиделем девиз. И это вызов, брошенный не только тирану, но и самому себе. «Ни шагу назад!» – стержневой принцип борьбы за свободу и независимость Родины, основа идеологии революционного демократизма Хосе Марти.
И все же всякий раз при знакомстве с материалами о повседневных буднях экспедиционеров и крутом, продиктованном Судьбой повороте их жизней меня охватывало изумление, можно сказать, трепет перед величием их духа. Это величие духа диктовало те краткие афоризмы, которые как девиз входили в их внутренний мир, как кредо определяли их поступки и как неотъемлемая часть выражали самосознание и бытие. Даже после их гибели изречения неизгладимо врезаются в память их близких, соратников и, как бы заново обретая плоть, уводят их души в бессмертие.
– С этим надо бороться, мама! Лучше умереть, чем так жить, – спокойно произнес Томас Давид Ройо и, улыбнувшись, с сыновней нежностью положил курчавую голову на грудь матери, обхватив ее плечи своими длинными худыми руками.
– Мы уезжаем из страны, потому что страна задушена. Но мы вернемся с оружием в руках, чтобы освободить ее от тирана. Великий долг молодежи сегодня – сражаться за свободу Отечества, поставленного на колени. Стать героями или мучениками – вот наш девиз, – этими словами закончил свою прощальную речь перед соратниками будущий командир авангарда колонны экспедиционеров Хосе Смит Комас.
– Первое – существование нашей Родины, а затем уже наше! – такой эпиграф к собственному политическому завещанию выбрал Оскар Родригес Дельгадо, один из создателей «Клуба 26 июля в изгнании» в Майами. Его интеллектуальный авторитет был высок, соотечественники ценили в Оскаре Родригесе зреющий талант многообещающего писателя и художника.
– Лучше, чем Марти, я не скажу, поэтому его изречение: «Те, чье дело высвечено Солнцем, не имеют страха перед тучей», я сделал своим, – сказал в своем кратком выступлении на собрании немногословный, обычно не вмешивавшийся ни в какие дискуссии Мигель Кабаньяс в ответ на просьбу соратников поделиться своими мыслями.
– Илеаните не надо ничего, кроме того, чтобы я непременно был здесь, чтобы она гордилась мной завтра, – писал из Мексики Мигель Сааведра Перес, отвечая на упреки и озабоченность жены Нормы Сампер, матери своей крохотной дочурки Илеаниты.
– Прекрасно, моя сестра! Я уезжаю! Не беспокойся, я никогда не умру как червяк. Мы вернемся. Еще увидимся. Но запомни, если я погибну, с честью отдав жизнь за Родину, не позволяй ни себе, ни кому бы то ни было осыпать мою могилу белыми или желтыми цветами. Только красными! Это символ моей радости отдать жизнь за Родину. Только красные! – это были последние слова, которые услышала Адела от своего брата Луиса Аркоса Бергнеса, «на секунду» забежавшего в ее дом в Марьянао за час до отплытия в Мексику. Забежал лишь затем, чтобы остановить мгновение быстро текущего времени и как клятву произнести слова прощания. И уже на пороге прильнул к щекам сестры горячими устами. Он, бывший солдат кубинской армии, впервые ощутил всем своим существом, что в бой идет рядовым во имя справедливости.
– Революция должна воплощать в жизнь свои идеалы. Необходимо овладеть тремя принципами: абсолютная непримиримость с реакцией – задушит экономически; полный отказ от капитулянтства и оппортунизма и умение сдержать собственную разрушительную силу, – это отрывок из манифеста, составленного в гаванской тюрьме Кастильо-дель-Принсипе Андресом Луханом Васкесом незадолго до отбытия в отряд Фиделя. Это и свидетельство глубокого понимания будущим рядовым «Гранмы» целей борьбы. Он был жив, дышал, когда сельская жандармерия, захватившая его после высадки на пути в Сьерра-Маэстра, сбрасывала с повозки его тело – после пыток и расстрела – в только что выкопанную яму.
– Должно же где-то быть такое место, где мне придется сложить свою голову за дело, за которое я сражаюсь, за которое я готов отдать жизнь, чтобы не быть покорным рабом или предателем Родины… – эти слова можно и сегодня прочесть в хранящемся в архиве дневнике Педро Сото Альбы. Он преодолел все препятствия после высадки, пробрался в горы и погиб в одном из многочисленных сражений в Сьерра-Маэстра незадолго до победы революции. Но ожил как «команданте героизма и самоотверженности» в учрежденной Государственным советом Кубы медали имени Педро Сото Альбы. Ею награждают только «За отвагу».
Юный Феликс Эльмуса (младший) страстно упрашивал своего отца, члена генерального штаба вооруженной колонны Феликса Эльмусу Агаиссе включить его в состав экспедиционеров. Но получил лишь короткую записку: «Мой любимый сын! Пишу кратко, чтобы только сказать тебе, чтобы ты никогда ничего не боялся в жизни. Будь храбрым, честным, не бойся опасностей. Твой отец не смог победить. Оставляю тебе свое имя, чтобы всегда нес высоко. Позаботься о трех твоих братьях. Твой отец, который тебя, Фелито, никогда не забывает. Одно место на Карибах. 24/56».
К этой записке были приложены еще две: «Дорогая мама, твои дети будут жить вечно. Одно место на Карибах. 24/56». «Моя любимая сестра, всегда живи с чувством, что люди умирают, идеи – никогда. Марта и Фелито, всегда гордитесь своей фамилией. Позаботься о моих детях, как и я хотел бы заботиться о твоих. Всегда помогу тебе. Твой брат, который тебя любит. На Кубу скоро придет свобода. Одно место на Карибах. 24/56».
Приведенные здесь изречения, озвученные мысли десантников воспринимаются мною как неповторимые эпитафии к их короткой жизни, где нет места личной корысти. А есть, возможно, стремление подняться над приземленностью бытия, возвысить себя до уровня идеи, взятой на вооружение Фиделем, и надежда сплотиться вокруг его личности и имени, ставших знаменем всеобщей борьбы. Как знак избранника Судьбы воспринималось каждым право увидеть себя в составе экспедиции на «Гранме».
Духом самоотверженности проникнут каждый шаг руководства, формировавшего вооруженный отряд. Оно не чуралось черновой работы: от сбора средств на вооружение отряда – противники из лагеря так называемой «оппозиции» издевательски окрестят это «попрошайничеством» – до ремонта дышащей на ладан яхты.
Такие яркие личности, как Хуан Мануэль Маркес Родригес и Феликс Эльмуса Агаиссе – имена, широко известные на Кубе, – публично порывают с «достославными» оппонентами монкадистов в лице лидеров ортодоксов и аутентиков[6 - Кубинскую революционную партию (партию «аутентиков») создал в 1892 году Хосе Марти. В 1947 году от нее откололось левое крыло, которое совместно с другими группировками образовало Партию кубинского народа, или партию «ортодоксов» (прим. ред.).] и открыто присоединяются к Фиделю, заявившему о продолжении вооруженной борьбы против режима Фульхенсио Батисты.
Выступая перед кубинской диаспорой в США, Хуан Мануэль Маркес взывает к совести, разуму, патриотизму своих соотечественников. Весь свой талант оратора он – на правах заместителя Фиделя – подчиняет заботам об ускорении отправки предстоящей экспедиции:
«Мы говорим сегодня, чтобы иметь возможность отчалить завтра на боевом корабле. Вчера вечером мы слушали митинг SAR (имеется в виду Общество друзей республики). В основном все то, о чем там говорилось, не отражало чаяний народа. Мысли народа были высказаны голосом молодежи, которая кричала: „Революция! Революция!” Я не понимаю известных оппозиционеров, которые провозглашают бесполезный путь автономизма. Исторический опыт показывает нам, что бесплодными были усилия Хиберга, Монторы и Вароны, чьи блестящие стихи ничего не могли сказать. Прав был Хосе Марти.
Как и тогда, сегодня у нас есть знаменосец, который зовет нас к новой борьбе за независимость. [Фидель сидел рядом и внимательно слушал]. Много борцов пало за Родину. И с этой высоты мы не можем не думать об ином пути, который избавил бы нас от кровопролития. Никто не жаждет пугала войны, но она предпочтительнее той бесславной летаргии, в которой живет отечество. Не находят пути те, кто ищет сомнительный выход из современного хаоса. Вспомните Гитераса, Агостини и восемьдесят погибших в Монкаде. Они просят отмщения. Нет иного пути кроме революции. Нет безумных плакальщиц, которые могли бы воскресить имена героев. В память о них клянемся с поднятой рукой, что в 1956 году Родина станет свободной».
Обращаясь к эмигрантам, Хуан Мануэль Маркес выразил свое отношение к ним такими словами:
«На Кубе ложь тянется цепью, и людям внушают, что это новое звено в длинной цепи. Ясно, что чувства борца расшатываются подобными сомнениями, которые встречаются, явно или скрытно, повсюду. Но достоинство состоит в том, чтобы сохранить в себе противоядие от этой отравы…
Мы не задержимся. И не думаем, что найдется кто-либо, кто смог бы нас задержать. Мы знаем свое предназначение – победить или пасть, как падает гладиатор на арене. И если недоверчивая ухмылка тех, кто сомневается, ранит душу тех, кто сражается, то честное сотрудничество и чистые взоры тех, кто верит, говорят нам, что мы не одиноки…
Я не думал отплывать за границу сейчас, когда мой долг обязывает оставаться здесь, рядом с боевым орудием. В этот торжественный момент нашей истории его нельзя оставлять без артиллериста, который приведет его в действие.
Хлеб революционера всегда горек. Но ничто не отвратит нас от выполнения нашего долга».
В своем обращении к молодому поколению Хуан Мануэль говорит: «Мужественная молодежь страны разобралась в политике Фульхенсио Батисты, который с присущей ему тупой неуклюжестью со времен начала переворота 4 сентября [намек на “участие” диктатора в революции 30-х годов, когда он, сержант, в одночасье нацепил на себя мундир генерала] озабочен лишь укреплением своей власти с опорой на армию».
«Мы не верим и не примем свободу, урезанную этим “революционером”, потому что при этой власти продолжаются убийства, пытки и загадочные исчезновения тех, кто выражает несогласие с бесчинствами этого разнузданного авантюриста. Имя его – Фульхенсио Батиста».
В манифесте-прокламации «Я обвиняю», говоря о природе политической власти в стране, Маркес заявляет: «Редко когда в политической жизни страны за все время существования Республики складывалась столь же сомнительная ситуация. Республика прибита к кресту из-за неуемного эгоизма и безудержных амбиций одного гражданина с мрачным прошлым, зафиксированным в анналах нашей истории. Фульхенсио Батиста Сальдивар – классический образец испано-американского деспота». И далее уточняет: «Сам факт существования деспотизма делает справедливыми любые методы борьбы с ним. Мы считаем законными все формы, начиная с письменного или устного протеста до повстанческого движения, направленного против репрессивных сил, являющихся опорой современного деспотизма».
Деятельность авторитетного, знавшего цену своему слову Хуана Мануэля Маркеса на ниве политического просвещения кубинских эмигрантов после его гибели с глубокой признательностью охарактеризовал Фидель Кастро на состоявшемся в Гаване массовом митинге в его честь. Фидель назвал его «товарищем по созданию „Движения 26 июля в изгнании”», «замечательным оратором, чье пламенное слово вдохновляло и поднимало массы на битву».
Атмосфера подготовки к отплытию кубинских повстанцев была напряженной. В этой напряженности просматривается одно обстоятельство, сложившееся еще со времен Марти. И связано оно с последним письмом Хосе Марти к мексиканскому другу, Мануэлю Меркадо. По существу это письмо-завещание, где он пишет: «В любую минуту я могу погибнуть за Родину – пасть, выполняя свой долг. Я знаю, в чем он состоит, и у меня хватит мужества выполнить его до конца. Мы должны добиться независимости Кубы, иначе Соединенные Штаты захватят Антильские острова и отсюда обрушатся на землю нашей Америки. Все, что я сделал до сих пор, и все, что мне еще предстоит совершить, – все для этого. Нам приходилось молчать и идти окольными путями – ведь бывают дела, требующие строгой секретности, и стоит объявить о них во всеуслышание, как на пути вырастают непреодолимые препятствия».
Письмо осталось неоконченным. Оно датировано 18 мая 1895 года. Менее чем через сутки Марти погиб. Погиб на поле боя 19 мая…
Такие характерные черты истинного кубинца, как верность дружбе и искренность, не могли не проявиться и в будущих экспедиционерах, осознававших свою ответственность перед революцией. Естественно, в такой ситуации хочется выразить свои чувства – может быть, где-то и в подражание Учителю – к приютившей тебя стране и друзьям, оставив им «на память» признательность и благодарность. Тот самый порыв души, который лучше реализовать, чем прятать в себе. Да и завершающие письмо Марти слова: «бывают такие искренние чувства…» – романтически настроенным юношей могли быть восприняты как долг перед мексиканским другом. Во всяком случае, именно таким я увидела двадцатилетнего Исраэля Кабреру Родригеса, пишущего письмо уже своему мексиканскому другу. Он выделялся среди соратников повышенной эмоциональностью в восприятии собственной миссии. Письмо это ценно как для понимания характера и личности этого юноши, так и для раскрытия общего настроя в среде повстанцев, готовившихся к выполнению своего предназначения.
На момент моего знакомства с личным делом Исраэля Кабреры в архивной папке лежал один-единственный документ – оригинал написанного от руки письма мексиканскому другу, священнику Роберто Мартинесу, с которым у Исраэля сложилась недолгая, но глубокая, искренняя дружба. Это видно по характеру письма, которое нельзя читать без душевного трепета. Оно – из городка, где шли последние приготовления к отплытию. Привожу текст письма в сокращении, опустив строки, касающиеся его восторженного отношения к истории борьбы мексиканского народа, которая, по его убеждению, получила очень точное отражение в словах гимна Мексики (он приводит отрывок из гимна).
«Халапа. 15 октября 1956 г.
Уважаемый друг! Не помню точно имя поэта, который как-то сочинил следующие строки, способные вызвать невольную грусть или даже слезу сострадания к тому, кто их написал:
С наитием неосознанного я однажды подумал:
то, что пишу я – это только литература.
Литература говорит: хорошо бы
все то, что написано, не стало
лишь символом моей грусти.
И эти стихи напоминают мне мою собственную боль. Боль, затаившуюся в моем сердце. Это письмо не может и не должно разрываться такой же печалью, оно – скорее дань традиции. Между тем мечты, в которые я погружаюсь, не превращаются в счастливую реальность, но и не становится погоней за недостижимыми химерами.
Ты – образец гуманного понимания всех страстных желаний человека: от тяги к красивым вещам, восторженной привязанности до стремления к красивым поступкам. И поэтому ты сможешь понять ту беспредельную ценность, какую имеет для меня слово „Свобода”. Поэтому так же, как я, ты сопереживаешь страданиям сыновей Америки, которые с пылкостью безумцев и страстью романтиков задыхаются от желания добиться независимости и построить совершенный мир на пяди земли, являющей собою лоно боли и красоты, надежд и нищеты, колыбель радости, кузницу героев и политический притон негодяев.
Не бойся за меня – мной руководит Звезда долга. Эта Звезда либо убьет меня, либо отчеканит в моей душе клеймо славы. Возможно, ты в моих словах увидишь отблеск тщеславия; но тщеславие есть тусклая форма гордости. А я горжусь той дорогой, которую выбрал.
Знаешь ли, что мы с тобой не так уж непохожи? Твоя жизнь есть служение Богу и тебе подобным; моя жизнь – служение моему народу. Перед тобой, как путеводная звезда – постулаты: „Любовь! Доброта! Милосердие!”; меня же влечет лишь одно слово, звучащее как слезная мольба огромного хора моих сограждан: „Свобода! Свобода! Свобода!”
Мой путь – это путь к утерянному раю справедливости.
Только смерть может помешать мне выполнить мою миссию…
Искренне ваш, Карлос Исраэль Кабрера»
Кабрерите – как с легкой руки Че Гевары его называл весь отряд – было суждено погибнуть в открытом бою – в первой же схватке с врагом 5 декабря в Алегриа-дель-Пио. Находясь в гуще огня и свинца, отстреливаясь и атакуя, он остался верен клятве и своей безотказной винтовке. Он не отступил перед врагом ни на шаг, не паниковал перед вероятной гибелью. Даже в суматохе боя его запомнили спокойным, методично бьющим врага. Пригодилась выучка: на тренировках в клубе «Лос Гамитос» (по отзывам его старшего наставника, Антонио Дарио Лопеса) и на уроках по стрельбе не было ученика более прилежного, чем Кабрерита. До него не успел дойти приказ Фиделя об организованном отступлении. «Упоение в бою» оказалось для него роковым: никто не видел последних мгновений этого ратоборца. Никто не видел его ни убитым, ни раненым. Останки его так и не были обнаружены. Возможно, он был ранен и в таком состоянии захвачен батистовцами, а возможно, погиб в пламени горящего тростника. Все может быть, как и то, что он ушел в «утерянный рай». Ушел, не предав Свободу, которую он нес на алтарь Родины, не замарав ни униформы бойца ядра революционной армии, ни чести экспедиционера «Гранмы».
Исчез и его дневник, с которым не расставался и которому поверял все свои потаенные мысли и чаяния одаренный (порог Академии Сан-Антонио в Гаване он переступил в четыре года) и образованный (окончил 5-й курс бакалавриата) столичный юноша, успевший в свои двадцать с небольшим лет поработать учителем младших классов в провинции Матансас. А перед самым отъездом к Фиделю в марте 1956 года он проверил свои качества бойца, приняв участие в захвате радиостанции «Карибе». Обращение к молодежи, зачитанное в эфире Эдуардо Рейесом Канто, его будущим соратником по «Гранме», было составлено Кабреритой, поэтом, публицистом, оратором, чей дар красноречия вызывал восторг не только у друзей. Его успели оценить и малыши начальной школы Матансаса, к которым он пришел, чтобы рассказать им о героических страницах истории страны.
В вооруженной колонне он входил в состав «Центра», взвода Хуана Альмейды.
Может статься, письмо к мексиканскому другу и есть последнее обращение Исраэля Кабреры к потомкам.
Мексиканского друга Кандидо Гонсалеса, с которым он, по его воспоминаниям, часто и подолгу общался, в характере кубинца больше всего впечатляли убежденность и оптимизм и особенно сказанные в их последнюю встречу слова:
«Не будем говорить о смерти. Давайте лучше поговорим о той новой жизни, которая начнется после победы революции… Жизнь не имеет смысла, если она не наполнена честью и достоинством. Я не отступлюсь от своих устремлений, не соглашусь жить с прогнутой спиной и на коленях. Жить так я просто не смогу. Никогда не стану на путь соглашательства. Лучше уйти в вечность, исполнив свой долг, чем жить без достоинства, без чести. Мое понимание долга определил Марти: „Если есть люди, лишенные достоинства, то есть и люди, которые несут в себе достоинство многих людей”»[7 - Эти слова были сказаны Марти в рассказе для детей «Три героя», напечатанном в детском журнале «Золотой возраст». Но при жизни автора журнал так и не был издан в его стране и увидел свет лишь через четыре года после его гибели, в 1899 году. Мадридская цензура наложила запрет на идеи Хосе Марти. Они были опасны для колониального господства Испании.].
Меньше всего, говоря о десантниках с «Гранмы», я хотела представить их в глазах читателя некими фанатиками борьбы или идеи. Они, быть может, одержимы, их воля непоколебима, непреклонно желание вырвать Родину из-под власти ничтожного тирана. Но все они жаждали полнокровной жизни души и тела, сердца и ума, претворяя в реальность взращенные самовоспитанием идеалы преданности Отечеству и верности традициям борьбы за независимость. Полные романтики юные сердца жаждали любви во всей ее возвышающей силе и загадочной чувственности. Любовью, стремлением к ней и жаждой познания неземного в этом высоком чувстве пронизаны души юношей, которые не мыслили, однако, своего счастья без счастья Родины.
При изучении личного дела Ньико Лопеса меня ничуть не меньше, чем деловые бумаги (например, составленные им в Гватемале наброски проекта аграрной реформы), оригиналы документов и письма к родным, поразила вырезка, скрепленная с его последним письмом, отправленным перед отплытием девушке с волшебным именем Ондина. Журнальная вырезка со стихотворением поэтессы Марии дель Кармен успела пожелтеть, края раскрошились, ржавчиной покрылась скрепка-иголочка. Чувствуется, что им зачитывались: стерлись отдельные строки. Названия нет. По содержанию это камерная, даже интимная лирика, может быть, и далекая от совершенства. Но меня эта вырезка взволновала. Она показалась мне не просто интересной, а приоткрывающей таинственную тропку к личной драме молодого человека. Возможно, эта вырезка была сделана не им самим, он мог получить ее «в придачу» к недосказанным той же Ондиной чувствам. Ньико, очень цельный по характеру человек, испытывал в последние дни глубокие душевные переживания. На это обратил внимание, например, Пабло Диас. Где гарантия, что эти переживания не были вызваны той же, возможно, не состоявшейся любовью или какой-то ложью, недоразумением, ошибкой одного из влюбленных. Вот это стихотворение:
Cuаndo tus ojos amados
Ya no quieren contemplarme
Y tus labios adorados
No sienten sed de besarme,
Cuando tus manos queridas
No busqen las manos mias
Y a mis palabras sentidas
Responden tus frases frias,
No te detenga mi pena,
No te conmueva mi llanto,
No pienses que he sido buena
Ni que te he querido tanto.
Dime que ya no me quieres
Confiesame la verdad
Y ve en рaz de otras mujeres
Que mitigen tu ansiedad.
Que aunqe esta pobre alma mia
Desfalezca de afliccion
Es preferible a que un dia
Me fines por compassion!
Даю собственный, далекий от совершенства перевод:
Если даже любимые очи
Не стремятся меня созерцать,
И, полные страсти глубокой очень,
Не жаждут уста меня целовать,
Если даже родные мне руки
Не ищут касаний с моими,
А сладостной речи нежные звуки
Глаголами гасятся ледяными,
Не замыкай на себя все удары,
Не превращай и мой плач в свои раны,
Не была я тебе ни благостным даром,
Ни мечтой сокровенно желанной.
Лишь скажи мне, что я нелюбима,
Признайся мне в правде-святыне.
И в объятьях других, но любимых
Укрощай все смятенья отныне.
И пусть моей бедной душе, как каждой,
Все тяжелее от горестных мук.
Но я предпочту, чтобы однажды
Все страданья закончились вдруг!
Думаю, разумнее отнестись к присутствию этой вырезки в архивной папке Ньико как к свидетельству того, сколь неоднозначной была жизнь молодого борца. Он – член национального руководства Движения 26 июля и генштаба вооруженной колонны. Все это накладывает особую ответственность, привносит в жизнь напряженность. И стихотворение, может быть, служило средством поэтизации недосказанных чувств. Для меня же это – весточка из той среды обитания и общения, в которой пребывали герои моей книги. Она помогает мне понять, ощутить, увидеть мир юных сердец, рвущихся объять необъятное. И этот мир общения остается в их жизни как факт, как штрих, как данность, от которой никуда не уйти. Желание юных найти созвучие своим чувствам в поэзии так же естественно, как самим начать писать вирши, поэтизируя «земное» в себе, чтобы воздеть свое общение с любимыми до неземных высей.
В верности моего пути к пониманию мира юных борцов меня убеждает другая архивная папка – личное дело Франка Паиса. Она объемна. Этот человек представлен во всех ипостасях и показывается нам разными гранями: как поэт, художник, вожак молодежи, учитель, сын, брат и даже, представьте себе, как «мужчина в доме». Именно так, с детским максимализмом, он всерьез начал себя воспринимать после скоропостижной смерти отца, который скончался у него на глазах, когда Франку не было еще и шести. Тогда он осознал, что судьбой на него возложена новая обязанность: быть в доме «старшим», стать опорой матери, а двум младшим братьям-погодкам (четырех и трех лет) заменить умершего отца.
Но прежде чем окунуться в архивные документы и свидетельства очевидцев, я бы хотела поделиться своими воспоминаниями о премьере фильма «Давид» (одно из подпольных имен Франка) выдающегося кубинского режиссера и сценариста Энрике Пинеды Барнета.
Шел 1967 год. Я – гость Кубы как победитель конкурса журнала «Куба». Гостей в стране не счесть. Это и делегации Организации Латиноамериканской Солидарности (ОЛАС), и разноликие деятели культуры и искусства, и представители «Героического Вьетнама», в чью программу входит открытие памятника герою вьетнамского народа Нгуэну Ван Чою (он был открыт 27 июля 1967 года на границе с военно-морской базой США Гуантанамо). Народ празднует 14-ю годовщину штурма казармы Монкада в Сантьяго-де-Куба. В рамках праздничной программы и состоялась премьера фильма «Давид», приуроченная к 10-й годовщине гибели героя.
Передать в деталях атмосферу просмотра фильма очень трудно, потому что она уникальна. Сам просмотр стал своего рода диалогом «экрана» со зрителем, который в кадрах киноленты узнавал себя и не упускал возможности прокомментировать события, разворачивавшиеся на экране. А ведь это были не просто рядовые зрители. Присутствовали соратники Франка по подполью, его младший брат, мать.
Вот фотография, на которой запечатлена счастливая семья преподобного пастора Первой баптистской церкви Сантьяго-де-Куба Франсиско Паиса Пискейры: донья Росарио Гарсия Кальвиньо и трое их прелестных сыновей. Так, сменяя кадр за кадром, фильм рассказывает о Франке – Давиде – Сальвадоре – Кристиане, жизнь которого вместилась в два мятежных десятилетия.
За кадром звучит голос: «Я не знаю, мальчонка, кем ты станешь, но я очень тебя ждал, ты есть – и это счастье!» Так уважаемый всеми пастор оповещает свет о рождении первенца. Дата – 7 декабря 1934 года. В стране полыхает революция, сброшен с трона «антильский Муссолини» – диктатор Мачадо.
А вот голос Фиделя Кастро: «Чудовища! Они не понимают, человека какого ума, характера и духовной целостности они расстреляли. Народ Кубы даже не подозревает, кем был Франк Паис, сколько в нем было величественного и многообещающего». И дата на весь экран – 30 июля 1957 года.
22 года жизни, зажатые в тиски двух диктаторских режимов. Годы стремительные, насыщенные, напряженные. А душа разрывается в поисках выхода из собственных тисков и находит его в поэзии, зачитываясь Хосе Марией Эредиа и Хуаном Клементе Сенеа. Хорошо бы съездить в Старую Гавану, на Пасео Марти, к памятнику автору «Ласточки». Но, увы, это невозможно: надо экономить на каждом сентаво. Даже печатку-перстень, символ окончания педагогического училища, выкупить не на что. Пришлось отказаться. А завтра уезжает и любимая подруга, спутница всех лет учебы Элия. Последняя встреча. Он спешит, держа в кармане листок со стихотворением «Tu partida» («К твоему отъезду»), посвященным предстоящему прощанию с любимой.
Ты уходишь, и душа влюбленного
Ввергается в муки ада.
Где снова встречу я твой взгляд?
Огонь, томленье и сама нежность,
Нет сердцу моему покоя…
Стихотворение длинное, и в каждую строчку вложено возвеличенное чувство любви и боязнь ее потерять:
Если в твоем сердце пылает огонь страсти,
к которой взывает твоя душа,
ты обязана помнить того, кто так любит,
и кого разлука губит.
Прощай, моя любовь, и если после встречи
в тебе появятся сомнения в моей любви,
гони их прочь, ибо иначе
рассыплется мое перо, замолкнет лира,
пересохнет горло…
По воспоминаниям Элии, которой он посвятил так много стихов, в годы их учебы самое интересное начиналось вечером. Тогда с «Балкона королевы» в крепости Эль Морро, куда можно было доехать на городском автобусе, они следили за тем, как солнце, в мгновение ока превращаясь в огромный красный шар, лениво погружалось в бурные темные воды океана. Забывались все превратности окружающей действительности, и выражение «vivir una puesta de sol» («жить на закате солнца») вошло в обиход. А я воспринимаю это созвучие как символ, как знак чего-то, что и предотвратить невозможно. Закат солнца…
Однако идиллия радостных личных переживаний длилась недолго. Все изменил военный переворот 10 марта 1952 года. Наверное, можно было по молодости лет остаться в стороне от событий… «Но происходящее вокруг все настойчивее взывало к нашей совести, ждало нашего ответа» – говорит Элия. Мятежный дух не погас; молодые люди не могли смириться с бездействием. Волнение нарастало.
Перемены отразились и на состоянии души Франка. Он – учитель колледжа «Эль Сальвадор» – нес ответственность за разум и чувства своих учеников. Перед ним – примеры великих учителей: Хосе Лус-и-Кабальеро, воспитавший плеяду бесстрашных мамби, и Рафаэль Мария де Мендиве, учитель самого Хосе Марти. Имеет ли право он, Франк Паис, нарушать сложившиеся на Кубе славные традиции по воспитанию мыслящих борцов? Ответ на этот вопрос однозначен: «Нет».
Но Франк и сам еще слишком молод. И нет у него той материальной базы, какая была, скажем, у Луса-и-Кабальеро, директора колледжа, или у прославленного кубинского поэта-классика Мендиве. Перед Франком – большая работа над самим собой, и он с головой уходит в самообразование, сочетая его с идеями необходимости борьбы за совершенное общество без тиранов, без грабителей, угнетателей и коррупционеров-политиков. Он стремится понять себя, вникает в свой внутренний мир. Появляются строки:
Сon mi alma sola
que se alza como gigante
y se retuerce y se arranca las entranas
y se rompe a grita al mundo entero
su dolor y su pena tan inmensas.
В моем переводе это звучит так:
Мою одинокую душу,
которая поднялась подобно титану,
перекрутили и вырвали нутро.
Она разрывается и кричит всем миру
о боли своей и безмерной печали.
Или другой фрагмент:
Встречаясь с моими снами,
Душа разрывается от любви.
Если жечь мою грудь на раскаленных углях,
Вырвать глаза из глазниц,
Разорвать руками нутро
Либо веру утратить во все святое,
Я не буду страдать, как страдаю сейчас,
Как горю в огне моего ада.
И вот в пламени этих искренних переживаний рождается его стихотворение – нет, скорее, поэма в миниатюре – «La Cruz» («Крест»), полная философских раздумий:
Тяжелый грубый крест,
Который Христос нес на Голгофу,
Равен той мере горестей,
Которые ты несешь в миру.
Все смертные в этой процессии —
Смятенные, неприкаянные души,
Несущие на спине бремя
Тягостных и сладостных крестов.
То люди, которых я люблю:
Мать, друг, брат,
Все медленно бредут,
Стоная от боли.
А у меня… Где мой Крест?
И какой гвоздь, пронзив меня,
отнимет мою жизнь?
Не ты ли это, женщина?..
Жизнь, эволюция его взглядов показали, что Крест, который он взвалил на себя по собственной воле – это свобода Родины, а его дорога на Голгофу – это Революция.
Выбор сделан: «Это для раненого льва, // который – символ мощи, // и для тигра, вкусившего опыт // жестокой схватки». Таково его понимание своего места в жизни. «Когда жестокая судьба // бьет, ранит и рвет человека, // она хочет узнать, // из стекла он сделан иль из стали».
И Франк делает для себя вывод: жизни «на острие ножа» соответствует прямой и твердый характер, потому что дается он Богом, а не людьми. В своей идее он последователен: революция, по признанию его ближайших соратников, стала его первой любовью, дух патриотизма овладел его думами, взял верх над всеми остальными чувствами. Появляется новое стихотворение:
Нас медленно съедает впившийся микроб,
уверенный, спокойный и жестокий,
он будто знает то, что делать мы должны,
чтобы наш дух не разуверился в борьбе за Свободу.
Родина, сумевшая взрастить стольких героев,
дай мне надежду следовать дорогой, насыщенной
священным эликсиром жертвенной любви
к тебе, и освети мои ступни, чтоб не свернул
на темную тропу,
а маршем, твердым шагом до твоего дошел я идеала.
…Обязан я дойти, моя отчизна, должен
дойти, чтобы тебя увидеть свободной от тиранов,
стряхнувшей все пороки и позор, взывающий к слезам,
избавившейся от страданий, отмстившей за обиды.
Разбуди кубинцев и выжги огнем Содома и Гоморры,
развей ветрами Алкиона упадок духа, охвативший
твоих сынов, которым тучи глаза застлали, связали руки.
Им надо знать: их кровь нужна твоей земле,
чтобы взрастить мятежны поколенья,
что оградят навеки от тиранов,
о Родина,
священный твой алтарь.
… Пишу без света, только свет луны
мне падает во влажные чернила…
Если б знали вы, как радостен мне этот покой…
Нужны ли комментарии, когда настежь распахнута душа двадцатилетнего юноши, открыты мысли, вверены Родине все чаяния?
И все же я продолжу свой рассказ о нем. 8 августа 1956 года Франк впервые встретился с Фиделем, который вызвал его в Мексику. Поездка была нелегальной, встреча – скрытой от посторонних глаз. Франк переполнен впечатлениями от встречи с Фиделем, который ввел его в курс всех своих планов, дел и замыслов. Никогда и ни с кем он не был так откровенен, как с Франком. О том, что Франк в Мексике, знала только Элия. Он шлет ей письма, и настроение свое как бы сублимирует в стихи:
Всякий страх можно разогнать.
Всякому страданью приходит конец.
В жизни нет времени для
Долгих сожалений. Но что вне жизни и
Вне времени, так это
Неизбывная вечность
Зла и несправедливости.
Нас вымазали грязью, которую мы не можем смыть,
единые в нашей нищете.
Не только мы, не только дом и город
покрыты грязью: весь мир клеймен.
Под крыло Кетцаля
Обеспечить свободу человеческой воли, сохранить духу человеческому его прекрасную индивидуальную форму, не обесцвечивать первозданную природу человека, навязывая ему чуждые предрассудки, предоставить ему самому выбирать, что для него благотворно, не запутывая его, не толкая его на уже проторенную тропу.
Только так мы сможем вырастить на нашей планете поколение могучих созидателей, которых ей столь недостает.
Наши свободы оказались формальными и теоретическими, необходимо сделать их реальными и действенными.
Хосе Марти. Поэма о Ниагаре
Провал штурма казарм Монкада и Баямо 26 июля 1953 года, учиненная вслед за этим расправа над участниками восстания, суд над Фиделем Кастро и его уцелевшими в той мясорубке соратниками, а затем и заключение их в тюрьму на острове Пинос были бессильны перед необходимостью продолжать начавшуюся революцию. Особенно отчетливо это понимали Ньико Лопес и Каликсто Гарсия. Им, синхронно с Монкадой штурмовавшим другую казарму – «Карлос Мануэль де Сеспедес» в Баямо, – удалось обмануть бдительность полицейских ищеек, брошенных на «отлов» повстанцев. Лопес и Гарсия покинули пределы Баямо, чудом избежав немедленной расправы. Удалось миновать и арест, когда их по прибытии в Ольгин – оттуда шел прямой автобус на Гавану – доставили к начальнику полиции этого города, полковнику Ковлею, по подозрению в причастности к событиям в Монкаде. Спасло рабочее красноречие Ньико и воспитанное им в себе умение направлять полицию ловить тех, кого надо, а не задерживать таких, как они, вечно голодных и думающих только о том, как бы заработать себе на кусок хлеба. До столицы они добрались, но здесь им пришлось расстаться. Ньико скрылся за воротами посольства Гватемалы. Каликсто же, пока о его спасении хлопотали товарищи, отсыпался у своего друга Герардо Абреу. Примерно через неделю пришло сообщение о том, что ему будет предоставлено убежище в посольстве Коста-Рики.
Получив политическое убежище в посольстве Гватемалы и возможность выехать в эту страну, Ньико покинул Кубу. Власти Гватемалы во главе с Хакобо Арбенсом, под чьим руководством там в 1944 году была совершена революция, протянули руку братской помощи посланцу с Кубы, гарантировав его неприкосновенность.
Революционная Гватемала для молодых кубинских повстанцев становилась все более привлекательной и манила своей стойкостью перед лицом угроз со стороны США. Впрочем, у симпатии кубинцев к этой стране были и другие, более давние корни. Она была как бы выпестована их духовным и идейным лидером – Хосе Марти. В свое время этот выдающийся революционный демократ, изгнанный из своей страны властями Испании, нашел здесь не только приют, но и почитание. Примечательно, что не к кому-нибудь из своей свиты, а именно к Хосе Марти обратился тогдашний президент-реформатор Гватемалы Хусто Руфино Барриос с просьбой дать официальный отзыв на проект нового Гражданского кодекса. Он же предоставил Марти место профессора философии, истории и литературы в ведущем университете страны. Почтение и любовь были взаимными. Не случайно в память о Марти гватемальцы установили его бронзовый бюст в одном из самых красивых и многолюдных уголков столицы.
Символ этой страны – птица кетцаль – вызывал у Марти-поэта трепет ничуть не меньший, чем у самих гватемальских индейцев, из поколения в поколение передававших легенду о Кетцалькоатле, боге тольтеков, научившем индейцев земледелию, ремеслам и обработке металлов. Легенда о гордой птице пленила Марти, и он воспел ее свободолюбие, создав магически яркий, запоминающийся образ. «Кетцаль, – писал он, – гватемальская красавица-птица, чьи длинные перья сверкают зеленью, умирает от горя, если ее поймают или повредят ей хотя бы одно перо в хвосте. Она переливается на свету, как головка колибри, подобно самоцвету или играющей гранями драгоценности, составленной из топазов, опалов и аметистов». Причем писалось это в публицистическом очерке в преддверии Вашингтонского конгресса 1889 года, когда великий кубинец направил острие своего пера на защиту «нашей Америки» – так он называл Латинскую Америку – перед лицом агрессии США.
Веселому, юному (ему едва минуло двадцать лет), жизнерадостному Ньико нетрудно было найти здесь друзей. Худой, долговязый – рост под два метра (друзья его ласково называли «семиэтажный») – он был приметен и уже своим необычным видом располагал людей к общению. К нему и здесь, как, бывало, на Кубе, часто обращались со словом «флако», что значит «худой». Он сам уже не знал, как это прозвище закрепилось за ним, но помнил, что так называла его и родная мать, Консепсьон, по ласке которой он часто тосковал. Даже слово это ею произносилось с уменьшительно-ласковой, нежной интонацией: «флякито».
Но жизнь на чужбине полна невзгод. О сколь-нибудь надежном заработке не приходилось и думать, да и ночлегом временами служила скамья в городском сквере. Однако все тягостные переживания были связаны не с собственными лишениями, которые он принял с достоинством, как нечто неизбежное. К голоду тоже было не привыкать. Даже если очень постараться, он вряд ли вспомнил бы хоть один день своей жизни, когда не напоминало о себе притупленное чувство голода.
Радовало то, что удалось наладить переписку с сестрой Ортенсией. Он чувствовал по ее письмам, что в Гаване на улице Монте, 819 о нем тревожится не только мать, но и отец, его первый наставник, учивший честно смотреть на мир. Сестра сообщала, что в уголке их скромной квартиры, где они любили играть в прятки, когда были маленькими, на самом видном месте теперь аккуратно расставлены его гватемальские фотографии, и что мать иногда часами разговаривает с той фотографией, где он изображен рядом с памятником Хосе Марти. На оборотной стороне этого снимка было два четверостишия. Они написаны ко Дню матери, который на Кубе отмечается в мае.
Mira me madre
Y por mi amor no llores.
Si esclavo de mi edad
Y mis doctrinas.
Tu martir corazon
Lleni de espinas,
Piensa que vuelvo
entre espinas flores.
В моем подстрочном переводе это выглядит так:
Взгляни на меня, мама,
И от любви ко мне не плачь.
Я – раб своего возраста
И своих учений.
Сердце-мученик твое
Я наполнил шипами.
Знай же, что среди шипов
вырастают цветы.
Ортенсия писала о том, как мать гордится этими стихами. Сообщала также, с какой радостной печалью она встретила ее рассказ о том, что стихами, похожими на эти, Марти надписал свой портрет, присланный матери из политической тюрьмы, где он работал в каменоломнях в 1-й бригаде, под номером 113. Стихотворение так и называлось: «1-я бригада, № 113».
Мать, на меня взгляни и вытри слезы:
Я молод, я пошел опасными тропами,
Наполнил сердце я твое шипами,
Но верь, и средь шипов родятся розы!
Ортенсия сообщала, как ужаснулась мать, услышав, что Марти не было и семнадцати лет, когда испанские власти арестовали его за призыв к свободе. Предлогом же для ареста стал его сонет «10 октября» и поэма «Абдала».
Читая эти сообщения Ортенсии о жизни в семье, Ньико воочию представлял себе лицо впечатлительной матери. И в самом деле, как иначе она могла воспринять тот факт, что юношу, мальчика судит военный трибунал и приговаривает к шести годам каторжных работ.
А нам эти, казалось бы, малозначительные факты – ведь люди выбиваются из каждодневной нищеты – передают ту духовную атмосферу в семье, где формировались взгляды и характер самого Ньико. Хотя доходит эта атмосфера до нас как бы рикошетом. Приятно было ему узнать и о том, что мать с особой гордостью наизусть читает своему мужу Хуану стихи сына, посвященные Дню отца. Отмечается он на Кубе в октябре.
Подлинник этого стихотворения, также хранящийся в личном досье Ньико, нельзя читать без душевного трепета. Названо оно «Para mi Dios en la Tierra» – «Моему богу на земле».
Oh, Padre, quise cantarte
Y tus obras bendecir,
Desde que empese a sentir
Afan de glorificarte.
Pero debo confesante
Que no puedo concebir
La manera de escribir
Cuanto deseable expresarte.
Y por eso homenaje
Que te vengo a tributar
En dos palabras se encierran
Puesto que en breve lenguaje
Solo alcanzo a proclamar
Que eres mi Dios en la Tierra.
В моем относительно вольном переводе это выглядит так:
О, отец, я хотел тебя воспеть
И благословить твой труд
С тех пор, как проснулось во мне
Желание тебя восславить…
Но вынужден признаться,
Что мне не хватает слов,
Чтобы выразить все то,
О чем бы я хотел тебе сказать.
И потому те почести,
Что я тебе воздаю,
Закончу всего двумя словами…
Признание столь кратко,
Словно вздох:
Ты – на земле мой бог.
Глаз невольно выхватывает орфографические ошибки. Да, их немало. Их и не могло не быть, ведь за плечами Ньико – всего три класса начальной школы в рабочем квартале Гаваны – Серро. Удивление бисерным почерком и стремительностью пера, богатством лирической лексики и ярко выраженной одухотворенностью и вовсе оставляет эти ошибки за пределами внимания. Ошибки в написании слов объяснимы. Слова схвачены на слух. Это скорее лексика романтически и поэтически настроенного студенчества, высоко интеллектуальной в своих устремлениях среды. К тому же это еще и гаванский говор, темперамент которого сравним разве что с пулеметной очередью, когда до слуха любого, особенно не искушенного в тонкостях языка человека доходит в лучшем случае один, от силы два слога из всей длинной тирады. А смысл сказанного приходится восстанавливать по мгновенно включающейся в работу памяти. Это особый лингвистический талант. Он-то как раз и ощутим в стихотворении Ньико с особой остротой. Это уже не просто лингвистические способности, а характер человека, который и мечтать не мог о поступлении в университет. А жажда знаний, тяга к «высокому» слову гнала его к студентам. Так случилось, что именно среда гаванских студентов стала горнилом его взросления и возмужания. Здесь он утолял свою неистребимую тягу к духовной культуре и черпал недостающие знания. Он был своим в студенческой среде, готовившей себя к борьбе, а где-то даже сам становился объектом подражания. Когда он, юный рабочий паренек, шел на штурм казармы «Карлос Мануэль де Сеспедес», то был далеко не рядовым повстанцем. По настоянию Фиделя его включили в состав национального руководства Движения 26 июля.
Все эти ассоциации, рождавшиеся в тот момент, когда я держала пожелтевший от времени листок со стихами Ньико, убеждали меня в неукротимости духа этого борца, который никогда не позволял себе оказаться во власти уныния или растерянности. И никогда не отрывался от земли, которая его породила. В то, что Высшая партийная школа при ЦК Компартии Кубы носит имя Ньико Лопеса, вложен, я считаю, глубокий смысл. И наконец, это поэтическое обращение сына к отцу – лучшее свидетельство глубокого духовного, а не просто генетического, родства между ними. Как знать, не отец ли был первым, кто обратил внимание сына на то, сколько силы таит в себе слово, услышанное ими на митингах в Марьянао, где ораторами были такие одаренные дерзновенной духовностью лидеры, как Хуан Мануэль Маркес и Феликс Эльмуса.
Душу Ньико, оказавшегося за пределами отчизны, терзало то, что его соратники по Монкаде находятся в тюрьме на острове Пинос и он бессилен им помочь. Он отдавал себе отчет в том, что теперь на нем, единственном оставшемся на свободе члене национального руководства, лежит ответственность за собирание новых сил для продолжения борьбы, начатой у стен Монкады. Символично, что в эти дни именно Ньико и именно в Гватемале сдружился с аргентинцем Эрнесто Геварой. Именно тогда несказанную радость им обоим доставило прорвавшееся на волю письмо от Фиделя, датированное апрелем 1954 года.
До интервенции США в Гватемалу и падения президентства Хакобо Арбенса оставались, можно сказать, считанные недели. Из письма стало ясно, что Фидель и в тюремных застенках ведет битву с режимом: готовилась к публикации его речь на суде с изложением программы борьбы. Не прошло и нескольких месяцев, как она дошла до народа под названием «История меня оправдает». Изыскиваются деньги для ее издания. Уже найдена типография. Это Серхио Гонсалес, Курита, щедро предложил свои услуги. Он, печатный работник, был несказанно рад, когда родная сестра сделала ему рождественский подарок – подержанный, но все еще на ходу, печатный станок. Этот подарок помог Серхио не умереть с голоду, ведь иной работы у него не было.
А пока ушло в люди «Обращение к нации» Фиделя от имени Кубинской патриотической лиги с изложением подробностей той «мясорубки», которую учинили над безоружными участниками штурма Монкады сатрапы Батисты – генерал Мартин Диас Тамайо, Табернилья, Угальдо Карилья и другие армейские начальники – в стенах самой крепости. А на окраинах Сантьяго-де-Куба за повстанцами охотился отряд Переса Чомона, заставлявшего пленников перед расстрелом копать себе могилы. Эти ужасающие факты, хоть и с опозданием, но становились достоянием народа благодаря «Обращению к нации».
И это было особенно важно в преддверии первой годовщины штурма. Не остался без внимания совет, которым завершалось «Обращение»: «Вы должны снять с него копии и направить их своим друзьям с просьбой поступить точно так же».
С выходом из Национальной женской тюрьмы в Гуанахае Айде и Мельбы этот документ был издан отдельной брошюрой под названием «Послание страдающей Кубе». На лицевой стороне – портрет Хосе Марти, на обороте – его изречение: «Скорее Южное море сольется с Северным, чем я перестану стараться, чтобы Родина стала свободной и процветающей».
Девизом к брошюре стали слова Хосе Марти: «Ни один мученик не умирает в забвении, никакая идея не потеряется в завитках волос и не развеется ветрами. Далеко или близко, всегда она останется в памяти, чтобы быть подхваченной».
26 июля должно стать такой же памятной для народа датой, как 10 октября 1868 года, когда раздался «клич из Яра», как 24 февраля 1895 года, когда прозвучал «зов из Байре». Фидель из тюрьмы слал точные инструкции по увековечению памяти 26 июля: «Нужно во что бы то ни стало добиться проведения митинга на университетской лестнице. Это был бы страшный удар по правительству, который по уму следует готовить уже сейчас, равно как и митинги в институтах, в Сантьяго-де-Куба и за границей…»
Ньико приятно было сознавать, что его недавняя мысль о нелегальном возвращении на Кубу совпадает с замыслами Фиделя. Но, при всей своей горячности, он сумел тогда охладить свой пыл. А теперь понял, что поступил правильно, не позволив себе, хоть и нелегально, вернуться на Кубу. Это не был страх за свою жизнь. Скорее действовал закон самосохранения во имя достижения великой цели и пришедшая не по возрасту рано мудрость: твоя жизнь принадлежит не только тебе, она нужна делу, которому ты служишь.
В письме Фиделя он увидел то, что касалось непосредственно его – разработанные в деталях рекомендации.
«2. Нужно координировать работу наших людей здесь и за границей. С этой целью тебе нужно быстрее подготовиться к поездке в Мексику и, встретившись там с Раулем Мартинесом и Лестером Родригесом, после тщательного изучения ситуации вместе определить дальнейшую линию поведения. Следует с максимальной осторожностью относиться к любой попытке наладить контакт с другими силами, чтобы не допустить простого использования нашего имени: …потеряв свой престиж, эти силы могут запятнать любую группу, под сенью которой хотят действовать. Не допускать никакой недооценки, не идти ни на какое соглашение, если оно не зиждется на прочной и ясной основе, не обещает вероятный успех и не несет выгоды Кубе. В противном случае предпочтительнее, чтобы вы шли одни, высоко неся наше знамя, вплоть до того момента, когда выйдут из тюрьмы эти прекрасные ребята, которые очень упорно готовятся к борьбе. „В умении ждать, – говорил Марти, – заключается великий секрет успеха”.
3. Мягкие перчатки и улыбки для всех. Продолжать ту же тактику, что и на судебном процессе: защищать нашу точку зрения, не набивая шишек. Потом будет достаточно времени, чтобы раздавить разом всех тараканов. Ни из-за чего и ни из-за кого не падать духом, как в самые трудные моменты раньше. И последний совет: берегитесь зависти. Когда обладаешь такой силой и влиянием, посредственности легко находят предлог для обиды. Принимайте всякого, кто хочет помочь нам, но не доверяйте никому».
Его давняя мысль о создании надежного эмигрантского центра для координации революционных сил все более крепла, и он обсудил некоторые детали с Че Геварой. К совету Фиделя покинуть Гватемалу и выехать как можно скорее в Мексику они отнеслись с некоторой, скорее интуитивной, тревогой, но поняли, что выбора у них нет: Гватемалу надлежит покинуть, хотя поначалу казалось, что здесь они обрели по-настоящему надежное пристанище, чтобы бросить эмигрантский якорь революции.
Из письма от 8 июня (уже из Мексики) мы узнаем, что Ньико, согласно инструкции Фиделя, покинул Гватемалу. Оно вызывает интерес и подробностями его собственной жизни.
«Дорогие родители и дорогая сестра! – пишет он. – Пусть эти строки донесут до вас мое самое искреннее желание видеть вас здоровыми. И за это спасибо. Я здесь чувствую себя хорошо». Оставшаяся часть письма – личное обращение к сестре, к которой он питал не только родственные чувства, но и уважение как к соратнику по борьбе. Через нее он передает приветы и вести о себе оставшимся в Гаване друзьям и Ондине, с которой, чувствуется, его связывали не только дружеские, но и более глубокие чувства. Ньико вводит сестру в курс практически всех своих дел.
«Сегодня, 8 июня, я получил твое письмо вместе с переводом, который ты вложила. Ты даже не представляешь, какую радость доставило мне получение этих денег, которыми я могу распорядиться так, чтобы решить часть своих проблем. Они приводили меня в отчаяние. Положение мое было тяжелым.
Мне было очень больно, что ты проведала о моем тяжелом положении. Ты должна понимать, что я никому и ничего не мог сказать об этом. Ни тебе, ни моим товарищам по партии, ведь я знаю, что и ты, и они находятся в таких же условиях. Писать вам о моем положении значило вводить вас в большие затруднения, так как я знаю, что борьба, которую вы ведете с прогнившей властью на Кубе, связана с выполнением множества обязанностей. В то же время я знаю и о материальных затратах, с которыми это связано: я был в таком же положении, когда боролся на Кубе с тиранией Батисты.
Конечно, я не отрицал и не отрицаю, что приходилось и приходится преодолевать бесчисленное множество трудностей, но хочу, чтобы ты поняла, что многие товарищи, находящиеся в изгнании, живут в таких же условиях, как и я, а может быть, даже в худших. И не хватило бы ни денег, ни времени для разрешения проблем каждого из них, так как у многих из нас проблемы одни и те же.
Я бесконечно благодарен Хеорхине и Айде за то, что они для меня сделали, и прошу тебя горячо поблагодарить их от моего имени за то, что они послали мне деньги. Скажи, что я им бесконечно благодарен, потому что, честное слово, сестра, ты не представляешь, как мне было тяжело: хозяин дома, где я живу, грозился выгнать меня со дня на день. Заложен был мой костюм, который я теперь выкупил. Это моя единственная одежда. Надеюсь также, что на эти деньги мне удастся выехать в Мексику. Того, что осталось, и того, что мне, возможно, удастся достать, должно хватить на билет, поскольку жизнь здесь становится для меня невыносимой.
Паренек, который передаст это письмо, – революционер, мой друг, не раз помогавший мне. Его зовут Оскар Поррас Морель. Служит он в правительственной авиакомпании.
Ну, ладно. Думаю, что хватит пока писать, да и не о чем больше рассказывать. Могу только повторить, что моя радость безмерна. Передай привет всем моим товарищам, обними и поцелуй папу и маму, а тебе любящий брат шлет самые теплые чувства и нежность. Антонио Лопес Фернандес, Ньико».
О многом говорит и то, что письмо подписано его личной (для особых случаев) «монограммой»: «AnFe», что значит «Antonio Fernandes».
Обратный адрес на письме прежний – Альба дель Росарио Диас, 4-я улица (а), зона № 1 – 44, Гватемала С. А.
Содержание части письма, адресованной ей лично, Ортенсия вкратце передала родителям и рассказала немного о пребывании в Гватемале Хосе Марти. А под влиянием собственных лирических ощущений – но скорее для того, чтобы отвлечь мать от тяжких дум о жизни сына на чужбине, – прочитала ей поэму о девочке из Гватемалы, которую Хосе Марти посвятил Марии Гарсии Гранадос, дочери известного в этой стране генерала, в доме которого его считали другом семьи. Мария была его ученицей, тайно влюбленной в своего учителя. Близкие ко двору люди говорили, что эта юная девочка умерла, а то и покончила с собой, узнав, что Марти женился на другой.
Консепсьон грустила и плакала. Ей ли не знать, что такое любовь, если она всю свою жизнь любит своего Хуана. И Хуан любит ее. Ей было невыносимо грустно, что такая красавица-девочка умерла от любви. Значит, думала она, никто другой ей не был нужен… Да, Хуан ее любит. Да разве были бы у нее такие чудесные дети – первенец Ньико и вот она, нежная Ортенсия— если бы Хуан ее не любил? Он сам ей говорил об этом. А он знает, что говорит. Он все знает. Они вместе уже четверть века, и сколько горя, сколько радостей они испили. И всегда вместе. Это даже не пуд соли, больше… Это, можно сказать, вся жизнь, потому что свою жизнь до встречи с Хуаном она толком уже и не помнит. А любовь Ньико к отцу только убеждает, что Хуан – самый замечательный отец. Лучше не бывает. Жизнь ее, конечно, тяжела, могла бы быть, наверное, и полегче. Но ведь у всех хороших людей жизнь нелегкая. Не одно, так другое мешает им свободно дышать. И не их вина, что на долю хороших людей выпадает в жизни столько тягот…
Порой своими размышлениями Консепсьон делилась с мужем или дочерью. Она знала, что они с уважением относятся к тому, что она говорит. Хуан даже как-то сказал ей, что она – настоящий философ. А кто они такие, эти философы, он не стал объяснять. Наверное, хорошие люди, умные. Не станет же он свою любимую жену сравнивать с кем попало. Уж в этом Консепсьон была уверена. Тревога за судьбу сына в ее душе вроде бы улеглась.
Между тем сам Ньико и его аргентинский друг без лишних задержек покинули Гватемалу. Не успели они обосноваться в Мехико, как вдогонку пришла ужасная весть. 18 июня 1954 года в Гватемалу с территории Гондураса вторглись вооруженные отряды наемников США во главе с Кастильо Арамасом. Безоружный народ, занятый подготовкой к празднованию второй годовщины принятия закона об аграрной реформе, не был готов дать отпор непрошеным гостям. А с интервенцией прекратилась и сама реализация закона, который передавал землю тем, кто на ней работал. 28 июня высшее руководство гватемальской армии в сговоре с ЦРУ, за спиной Хакобо Арбенса, совершило государственный переворот. В стране установилась власть военной хунты. Демократии и реформам пришел конец. Революция потерпела поражение. И как результат внутренняя контрреволюция, в течение десяти лет (начиная с первого дня победы) копившая силы, выбрала-таки момент для наступления.
Они не переставали удивляться тому, с какой точностью тогда сработала гениальная интуиция Фиделя Кастро, который, даже находясь в тюрьме, за два с половиной месяца до переворота предвидел его неизбежность и настаивал на немедленном выезде из Гватемалы своего соратника.
Мехико, Эмпаран
Мексика – странноприимная земля, скиталец всегда здесь встретит брата…
Хосе Марти. Эредиа
Новая обстановка сегодня не позволяет нам обсудить, как раньше, все вопросы, но у нас есть намеченная линия, которой мы должны придерживаться.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
По прибытии в Мехико Ньико долго находился под впечатлением разгрома гватемальской революции. Вторжение США в Гватемалу и поведение наемников Вашингтона приводили его в негодование. Но больше всего удручала неготовность народа защитить свою революцию с оружием в руках. До него дошли сведения об аресте близких гватемальских друзей. Своим настроением он делится с сестрой и родителями в письме от 28 июня 1954 года:
«Дорогая сестра и дорогие родители, надеюсь, что, когда эти строки до вас дойдут, вы будете живы и здоровы, а я здесь чувствую себя хорошо.
Более 15 дней я нахожусь в этой стране. Первое, что сделал, приехав в один из домов – написал вам. Из Гватемалы, как вы знаете, я писал вам до трех раз в неделю. И лишь когда мое материальное положение немного усложнило мне жизнь, я вам не писал, а это случалось дважды. Я не знаю, по какой причине вы сердитесь на то, что я вам не пишу. Вот сейчас, когда я вам пишу, я все еще не получил от вас письма, несмотря на то что я написал вам до отъезда из Гватемалы и еще раз написал, приехав сюда. Я узнал, что Ортенсия воспротивилась, а мама Херардо, побывавшая здесь, сказала мне, что Мельба известила о том, что чувствует себя хорошо, хотя, хочу вам сказать, я в этом сомневаюсь, так как знаю, что операция довольно сложная. Я прошу тебя написать мне как можно скорее, так как, хоть у меня и нет никаких проблем, состояние моего духа… [в письме пробел], так как не знаю, как ты себя чувствуешь и как чувствуют себя старики в связи с этим, уж очень они переживают.
Должен тебе сказать, что я даже плакал о моей второй родине – Гватемале, так как, ты не представляешь, как я переживал в эти последние дни из-за того, что там происходит. Ведь это правительство было единственно достойным, что осталось нам, то есть тем, кто любит Свободу и Революцию. Но я надеюсь, что эти проклятые, ничтожные, подлые североамериканцы когда-нибудь навсегда сгинут с лица Земли, так как нет прощения тому, что они сделали с нашими народами.
Пока я писал тебе это письмо, я узнал, что Арбенс покинул страну и что создана военная хунта. Гватемальской революции, стоившей стольких жизней, пришел конец. Об Альбо и его семье я ничего не знаю, так как… [в письме пробел] ответ, наконец. Ты не представляешь, что со мной делается: я прочитал в газете имена двух моих друзей, которые погибли, а я их любил как братьев. Ну ладно, сестра, думаю, что сожаления в такой час ничего не изменят и что лучше… [в тексте пробел] и больше ничего.
О моей жизни здесь мне остается лишь сказать, что я настойчиво занимаюсь тем, чтобы мне дали убежище, и почти наверняка мне его дадут. В будущем месяце… [в тексте пробел] выправить бумаги… Попытаюсь, если судьбе будет угодно, так как товарищи мне подыскали работу и, кроме того, один друг… [в тексте пробел] мне дал рекомендацию для него. Он мне сказал, чтобы, как только бумаги будут в порядке, [в письме пробел] я к нему пришел, и он даст мне работу. Живу я все по тому же адресу: Рио-де-ла-Плата, 21, Мехико. Д. Ф. Обязательно напиши мне. Привет… [пробел] и остальным друзьям. Поцелуй и обними папу и маму. А дорогую сестричку, столько страдавшую из-за моих проблем, много раз целую и обнимаю и желаю, чтобы ты скорее поправилась. С любовью, Ньико».
Это письмо не нуждается в комментариях. Зрелость и альтруизм юноши двадцати одного года, обреченного на скитания вдали от родины и близких, очевидны.
Однако предаваться горю и тем более допускать, чтобы горести и потери овладели тобой, – не дело человека, сознательно ставшего на путь революционной борьбы за социальную справедливость. Надо извлекать уроки. Он был убежден: соратников вызволит из тюрьмы волна народного гнева, и вскоре им предстоит выехать из страны. Но куда? Скорее всего, в Мексику. Вот к их прибытию он и должен подготовить максимально благоприятные условия: надежные явки, квартиры для нелегального проживания. И, конечно, обзавестись знакомыми, знающими правила конспирации. Не знающих этих правил – обучить премудростям подпольной жизни. Правда, лишь в том случае, если им можно верить. Опыт подобной работы у Ньико был, и достаточно большой. Но то было на Кубе и, частично, в Гватемале. Однако Мексику он не знал, был плохо знаком с проживавшими там кубинскими эмигрантами. Их здесь было много, но идейно они были разобщены. Их мало что связывало между собой, хотя большинство не расставалось с мечтой о возвращении на родину. На них, думал Ньико, и надо ориентироваться. К счастью, в решении всех этих задач он уже был не одинок. Сюда из Коста-Рики, почти одновременно и с той же миссией, прибыл Каликсто Гарсия. По воспоминаниям этого человека, ныне бригадного генерала Революционных Вооруженных Сил Кубы, можно представить ситуацию, в которой они с Ньико оказались.
«Вскоре все мы съехались в Мексику. Прежде всего надо было разобраться в сложившейся обстановке и наметить план действий. Это оказалось очень нелегким делом. Мы находились в чужой стране, где в то время существовало множество различных псевдореволюционных групп и течений. Мы ничем не могли помочь Фиделю, Раулю и другим нашим товарищам, которые находились в тюрьме на острове Пинос. И все-таки в этой трудной и сложной обстановке нам удалось объединить пятнадцать преданных революции товарищей».
В числе этих преданных товарищей был на тот момент и Че Гевара, раз и навсегда, по рассказам Ньико, проникшийся восхищением участниками штурма Монкады и верой в справедливость начатого ими дела.
«Ньико Лопес, я и почти все остальные товарищи, – вспоминает Каликсто Гарсия, – в Мексике могли рассчитывать только на собственный заработок. Поэтому с первых же дней пришлось искать работу. Но найти ее было нелегко. Здесь хватало и своих безработных. Пришлось заняться изготовлением и продажей рамок для картин. Потом я начал работать в бейсбольном клубе вместе с Мартином Диигом, который в то время руководил сборной командой Мексики. Частые переезды отнимали уйму времени, и для революционной борьбы его оставалось очень мало».
Ньико понимал, что главное сейчас – не потерять перспективу борьбы за свержение Батисты, не дать себе раствориться в гуще разношерстной кубинской эмиграции, увлекшись решением повседневных задач, даже если они кажутся полезными для общего дела. Стало известно, что контактов с монкадистами ищут бежавшие с Кубы после переворота известные в стране политиканы. И среди них – не кто-нибудь, а сам экс-президент Прио Сокаррас, изображающий из себя жертву военного переворота, а на деле вместе со своими приспешниками из партии аутентиков проложивший дорогу к этому перевороту. Тогда он не только сам не оказал никакого сопротивления, но даже не пожелал воспользоваться предложенной защитой. Самая организованная в то время молодежная сила Гаваны, Федерация университетских студентов, требовала дать ей оружие, чтобы можно было в тот же день, 10 марта 1952 года, вышвырнуть Батисту из захваченного им Президентского дворца. Студенты хотели вернуть туда Прио, который в глазах вовлеченного в избирательную кампанию общества оставался законно избранным президентом. Но он и пальцем не шевельнул, чтобы удовлетворить требование студентов.
И вот теперь этот Прио был не прочь вернуть себе президентское кресло. Он хотел, чтобы именно монкадисты расчистили ему путь к власти. Прио готов был вступить с ними в переговоры, обещал их «вооружить» и вообще «действовать с монкадистами заодно». Но Фиделя не так просто обмануть. Ньико вспоминал мудрую пословицу: «El pez viejo no muerde el anzuelo» (русский аналог – «Старого воробья на мякине не проведешь»). И сама личность Прио, и его психология видны как на ладони. Предвидя неизбежность этих шагов экс-президента, Фидель требовал от своих соратников непреклонности. Отсюда и его категоричность в письме: «предпочтительнее, чтобы вы шли одни, высоко неся наше знамя, до тех пор, пока его не подхватят те славные ребята, которые, находясь в данный момент в заключении, готовят себя к открытой борьбе».
Однако не все было так просто. Ситуацию усугубляли правые ортодоксы, с которыми монкадисты, находившиеся на левом фланге этой партии, формально еще не порвали. И именно эти правые, фактически вставшие после смерти Эдуардо Чибаса у руля партии ортодоксов, склонны были к единению с аутентиками Прио. Изображали себя не иначе как «жертвами» режима, установленного Батистой. Стараясь завуалировать ясную цель – загрести жар чужими руками и вернуться к власти, – они стремились лишь к тому, чтобы расширить свою социальную базу за счет монкадистов. Политические программы правых ортодоксов не имели ничего общего с интересами тех, на кого они намеревались опереться.
Однако на данном этапе открытый разрыв с правыми, по мнению Фиделя, был бы преждевременным. Поэтому от находившихся на свободе монкадистов требовались решительность и особая идейная стойкость. Отсюда и его совет: «мягкие перчатки и улыбки для всех». Обсуждение письма с соратниками Ньико взял на себя и зачитал отрывок, касающийся дальнейшей линии поведения монкадистов в сложившихся обстоятельствах: «Продолжать ту же тактику, что и на судебном процессе… Потом будет достаточно времени, чтобы раздавить разом всех тараканов. Ни из-за чего и ни из-за кого не падать духом, как в самые трудные моменты раньше. И последний совет: берегитесь зависти. Когда обладаешь такой силой и влиянием, посредственности легко находят предлог для обиды. Принимайте всякого, кто хочет вам помочь, но не доверяйте никому».
Ньико ждал возражений Лестера Родригеса, достаточно независимого в действиях человека, но они не последовали. И то, что тот не стал распространяться на этот счет, Ньико воспринял как знак его принципиального согласия с советами Фиделя.
Идейную битву с противниками, скрытыми и явными, Движению 26 июля теперь приходилось вести в неординарных условиях эмиграции, которая между тем сама по себе была достаточно организованной и эффективно действующей силой. Активность патриотических клубов была налицо: они не отказывали в приеме «новичков» в свои ряды и охотно предоставляли возможность для публичных выступлений. Но в основе их деятельности, особенно в вопросах финансирования, решающей была роль все-таки не «пролетариев», а состоятельных кубинских эмигрантов. С клубами, конечно, нужно было работать, но – заранее обрекая себя на самоизоляцию, скрываясь от въедливого постороннего глаза и не раскрывая ни своей подлинной программы, ни истинных намерений. Тем более – конечных целей.
Деятельность Движения продолжалась и на самой Кубе. Она шла по намеченной программе и делилась на три взаимосвязанных направления.
Первое, что нужно было сделать – это во что бы то ни стало сорвать назначенные на 1 ноября 1954 года выборы и вообще всю избирательную кампанию. Их политический смысл состоял отнюдь не в восстановлении в стране политических свобод и конституции 1940 года, как пытались обосновать необходимость выборов тот же Прио и аутентики. Цель диктатора – «легализовать» свой режим, став «законно» избранным президентом. А в том, что он будет «избран», у Батисты сомнений не было, ведь власть – в его руках.
Второе, на чем настаивал Фидель, – развернуть по всей стране широкую кампанию за освобождение политзаключенных. Важнейшим требованием этой кампании (причем отдельной строкой) должна была стать свобода томящихся в тюрьме на острове Пинос участников штурма Монкады.
Наконец, третье – сделать прочными и регулярными каналы связи с Мексикой, где с приездом Ньико создавалась опорная база, организационный центр революции. Причем не только для сбора и подготовки повстанцев, но и для закупки оружия и другого снаряжения, столь необходимого для перехода к принципиально новому этапу вооруженной борьбы против батистовского режима. Этому направлению придавалось особое значение, что с самого начала накладывало на Ньико особую ответственность. Она требовала специфического опыта и прекрасного знания законов конспирации. Было вполне естественным, что на самой Кубе эту работу возложили на себя героини Монкады Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, незадолго до этого вышедшие из женской тюрьмы, в которую их посадили за участие в штурме казармы Монкада.
Регулярность, оперативность и надежность связи двух «подполий» – кубинского и мексиканского – с находящимся в тюрьме фактическим штабом революции позволяли не только обеспечивать единство действий. Шла апробация революционной тактики, в ходе которой ковалось идейно-политическое единство самого Движения 26 июля, столь необходимое ему для выполнения роли подлинного авангарда революции.
У каждого из этих направлений были как ожидаемые, так и непредвиденные сложности. Так, аутентики, а вслед за ними правые ортодоксы в своих политических программах исходили из тезиса о поддержке выборов. По их мнению, эта акция должна была «восстановить» политические свободы и тем самым увеличить шансы на амнистию политзаключенных. Это была неприкрытая политическая спекуляция. Даже если допустить, что в таких соображениях был хоть какой-то резон, они неприемлемы для авангарда, равносильны отказу от той стратегии, которая строилась на привлечении широких народных масс и формировании тем самым политической армии революции как гаранта ее победы. До сознания широких народных масс нужно было донести главное: намеченные на 1 ноября выборы есть не что иное как избирательный фарс, и их политический смысл исчерпывается «легализацией» диктаторского режима, который не перестанет быть таковым и после «законного избрания» Батисты. Кроме того, вскрытие идеологически чуждой позиции правых ортодоксов и аутентиков в вопросе о выборах было чрезвычайно важно для сохранения единства в рядах самого Движения 26 июля. Инструкции Фиделя были четкими:
«Стремление к соглашению с аутентиками является опасным идеологическим уклоном. Если мы не сделали этого раньше, по сентаво собирая милостыню и идя на тысячи жертв, чтобы приобрести оружие, в то самое время, когда им некуда было деть миллионы, а мы не делали этого, потому что считали, что у них нет ни способностей, ни моральной силы, ни идеологии, чтобы руководить революцией, – то как же мы можем пойти на это сегодня, перешагивая через трупы и кровь тех, кто отдал свои жизни за светлые идеалы? Если только не поддаться всем их небылицам, фантазиям и самовосхвалению, то как же можно верить им сейчас, когда они показали все, на что способны, хотя их карманы полны награбленных миллионов? Если раньше вся их деятельность сводилась к тому, чтобы путем обмана затруднить нашу работу, саботировать ее, ослабить наши ряды и расстроить наши ячейки, если потом им не хватило гражданской ответственности, чтобы разоблачить преступления, то в силу какого принципа, какой идеи, какого соображения мы должны свернуть перед ними наши честные знамена?»
В Ньико Лопесе Фидель был уверен и знал наперед, что он не пойдет ни на какое соглашение с аутентиками. Пролетарий по своему происхождению и социальному положению и борец по убеждению, он олицетворял то лучшее, что было присуще революционному движению, объединенному под знаменем «поколения столетия», которое именно в 1953 году, в год 100-летия со дня рождения Марти, пошло на штурм казармы Монкада, высоко подняв флаг антиимпериализма. Смелый, решительный, находчивый Ньико при всей своей горячности умел, когда это нужно, тщательно взвешивать каждый свой шаг, соразмерять его с интересами дела. Он становился мудрейшим философом, если требовалось привести доводы в защиту любого пункта программы борьбы и любого принципа тактики. Наконец, он был пламенным поэтом, трибуном, когда было нужно возжечь окружающих словом. Такой Ньико вызывал у Фиделя не только уважение, но и беспредельное доверие. Поэтому не случайно, что в труднейшее для революции мгновение Фидель обращается именно к нему с обстоятельным письмом, полным душевной теплоты, сердечного участия и братского расположения. Письмо пришло к Ньико в январе 1955 года, в тот момент, когда обстановка в стране напоминала затишье перед бурей, когда правящая камарилья суетилась вокруг Батисты, обхаживая и соблазняя его изобретенными ею мерами по обеспечению «политической стабильности» и «мира». Того самого «мира», о котором без устали витийствовал сам диктатор, готовый, однако, в любую минуту учинить кровавую оргию за один косой взгляд, обращенный в его сторону.
Что же предлагала камарилья с подачи так называемой оппозиции? 28 января 1955 года, в очередную годовщину Марти, на верность Республике должен был присягнуть Конгресс нового состава. А на 24 февраля, день национального праздника по случаю «клича из Байре», когда Хосе Марти приступил к претворению в жизнь «Манифеста Монтекристи» по изгнанию с острова Испании, планировалось назначить инаугурацию Батисты как президента страны.
«Верхам» казалось, что эти два события, приуроченные к высоко чтимым на Кубе национальным праздникам, будут способствовать воцарению в стране «законности». А стало быть, сама собой канет в небытие и «шумиха» вокруг узурпации Батистой государственной власти.
Все это было представлено как своего рода «пакт о ненападении», для чего на девяносто дней перед выборами, то есть начиная с 1 августа 1954 года, в стране вводилась жесточайшая цензура, запрещались митинги и всякого рода «сборища», а заодно в боевую готовность приводились все виды спец- и разведслужб.
«Низы» же тем временем штудировали наконец-то дошедшую до них программу Монкады. Удалось-таки издать речь Фиделя Кастро, известную как «История меня оправдает». Первые двадцать тысяч экземпляров, разойдясь по стране с молниеносной быстротой, передавались теперь из рук в руки. Эта речь пришла в народ за три недели до назначенных выборов и, можно сказать, сорвала их: народ не желал идти к избирательным урнам. Наконец-то народ узнал правду о страшной расправе, учиненной Батистой над повстанцами, которые шли на штурм Монкады 26 июля в защиту пяти революционных законов, которые должны были вернуть обществу растоптанную тираном Конституцию 1940 года, восстановить суверенитет страны, дать народу независимость и решение насущных проблем.
Для того чтобы брошюра с речью Фиделя дошла до народа, мало было приложить усилия по ее восстановлению в одиночной тюремной камере. Речи надо было покинуть тюремные застенки. И здесь понадобились поистине чудеса конспирации. Фидель писал много писем родным и друзьям. Отнять это право у заключенного тюремные стражи были не в силах. Но им и в голову не пришло, что между строк тех самых писем, которые они подвергали такой тщательной цензуре, уходил написанный лимонным соком текст речи на суде. Не обратили внимания и на скрупулезную нумерацию каждого листка. Делалось это Фиделем во избежание путаницы. И конечно, досмотрщики не могли предположить, что все эти листочки оседают по адресу Ховельяр, 107, в доме Мануэля Эрнандеса, отца Мельбы, гордившегося своей единственной дочерью и ставшего ее самым надежным соратником в борьбе с режимом.
Надо было видеть, с какой искренней заинтересованностью, следя за порядковыми номерами, он проглаживал раскаленным утюгом страничку за страничкой, гордясь, что ему выпала честь быть первым читателем сокровенной программы. Росло уважение к выбору дочери, хотя и не покидала тревога. Гордость и желание принести пользу этим беззаветным и бескорыстным – видел по Мельбе – борцам перевешивали опасение за судьбу дочери и все прочие чувства человека, сражавшегося в 30-е годы с «мясником», «антильским Муссолини». Так окрестили Мачадо противники, но с этой кличкой диктатора были согласны даже его сторонники. Много повидал за свою жизнь Мануэль Эрнандес Видауррета. Под стать ему и его жена, Элена Родригес дель Рей, мать Мельбы, баловавшая дочь лаской, но и воспитавшая в ее характере веру в твердость нравственных принципов, неприятие несправедливости. Мельбе не было и тринадцати лет, когда власти кинули в тюрьму ее отца за участие в мартовской забастовке 1935 года. То было время высшего накала революции 30-х годов. И позже ей не раз приходилось быть свидетельницей жестоких преследований отца, который подолгу оставался без работы, обрекая семью прозябать на скудный заработок жены.
Родители гордились, что пребывание в тюрьме не только не сломило волю их дочери, но и, напротив, еще больше ее закалило. В женской тюрьме Гуанахая Мельба и Айде были первыми женщинами, заключенными по политическим мотивам. С презрением смотрели они на директора тюрьмы Гуаначе де Карденас, попытавшуюся было покровительствовать монкадисткам. Гневный протест девушек был ответом на ее заявление о том, что события в Монкаде – это «романтика сумасшедшей молодежи». А ведь совсем недавно эта женщина, ставшая цербером режима, мнила себя одним из лидеров женского движения Кубы. Вот он, зримый пример политической эволюции так называемых «революционерок».
Приезд Мельбы в Мехико
Вы до сих пор никак не можете понять, насколько мне горько осознавать, что наши товарищи покоятся забытыми в земле, не будучи в состоянии служить даже знаменем в бою, служить делу разоблачения тирана, который их убил.
Те, кто поступает так, забывают, что своей трусостью и недальновидностью они копают могилу для многих будущих революционеров.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
В доме Марии Антонии на Эмпаран, 49, куда Ньико давно не заходил, сегодня его ждал приятный сюрприз. Приехала с Кубы Мельба Эрнандес, которую он последний раз видел за день до штурма Монкады.
Маленькая, шустрая Мельба с огненными глазами была переполнена радостью от предвкушения встречи со своим боевым соратником по Монкаде. Она помнила его худым, взрывавшимся при любой попытке бросить тень на дело, которому он служит. Что принесли в его мир Гватемала, а теперь и Мексика? От быстрых и внимательных глаз Мельбы не ускользнуло, что Ньико очень изменился: стал более худым («Уж куда худеть-то», – подумала она про себя), казался еще выше.
– Куда тянешься? – проговорила она, вырываясь из его искренних объятий и глядя снизу вверх на гибкого и, похоже, очень усталого Ньико.
Но главное, что изменилось в Ньико, – не это. Мельба заметила, что в его глубоких, раньше очень веселых глазах поселилась невыразимая грусть, печаль, которую не рассеяла даже радостная встреча с Мельбой. А что он очень рад этой встрече, Мельба и видела, и чувствовала всем своим существом.
– Тоскует! Очень тоскует, – решила Мельба и поняла, что не стоит заострять его внимание на этой грусти. Будет лучше, если ей удастся рассеять эту печаль, вселить в него веру.
– Я оптимист, Мельба! И встреча с тобой, твой приезд только укрепляют мой оптимизм, – неожиданно проговорил он, словно разгадав ее намерения. – Рассказывай, что Куба, как Куба? Мне надо знать все.
Однако вести, с которыми приехала сюда Мельба, не несли радости. Особенно если речь шла о том, чтобы обрадовать бойца, не прекращавшего своих сражений и схваток даже за невидимой линией фронта. Тем более Ньико, который не видел отдачи от своих напряженных усилий, осознавал свое бессилие быть по-настоящему полезным Кубе, Движению, Фиделю, своим соратникам, томящимся в тюрьме. Уж очень вяло и мало занимается общество освобождением монкадистов. От случая к случаю. Нет организованной силы, которая последовательно и настойчиво добивалась бы их амнистии. А уже наступил 1955 год.
И все же! Мельба достала из сумки письмо. Было оно от Фиделя. Уже сам этот факт не мог не обрадовать Ньико. Его дружба с Фиделем несла в себе особый оттенок. Она заметила это еще тогда, когда перед штурмом Монкады они вдвоем явились к ней в дом на Ховельяр, 107. Мало сказать, что они были неразлучны. Каждый из них был восхищен другим, гордился сердечной, искренней дружбой, основанной на близости взглядов, хотя и заметна была несхожесть характеров.
– Вот! Я думаю, это тебе придется по душе! – произнесла Мельба и не протянула, а стремительно вложила конверт прямо в руки Ньико. И после короткой паузы добавила: «Фидель очень встревожен состоянием дел в нашем Движении». Затем села на диванчик, стоявший в уголке, и стала незаметно следить за реакцией Ньико, углубившегося в чтение.
Он был сосредоточен. Было от чего. Мысль заискрилась новой верой. Рождались надежды, и его собственная жизнь стала казаться не только более значимой для общего дела, но и просто необходимой. Можно себе представить, какие чувства испытывал Ньико, читая адресованное ему письмо, если оно и сейчас вызывает трепет и в буквальном смысле слова обжигает душу. Ты теряешь ощущение времени: так свежи и искренни, казалось бы, самые обычные слова. Для историка такое письмо теряет статус официального документа. Особенно если вспомнить, что писалось оно за колючей проволокой, когда вопрос об освобождении Фиделя и его соратников не только не стал стержнем политических баталий, а, напротив, казалось, был забыт.
Фидель писал, что в жизни Движения «наступил период инерции, бесплодности и упадка. Все мои советы оставлены без внимания. Среда, порочная атмосфера страны оказалась сильнее. У меня вызывает неимоверное страдание видеть наших людей запутавшимися в той или иной рутине и тех дорогах, с которых мы давным-давно должны были свернуть». Тревога Фиделя передалась Ньико, и он спросил, что же все-таки делает Хосе Суарес.
– А ничего не делает!
– Фидель прав, когда пишет, что наше Движение переживает кризис. Тысячу раз прав Фидель! – воскликнул Ньико с такой силой, что сидевшая в раздумье Мельба вдруг подскочила. Ньико успел это заметить и подумал: сколько же сил в этой хрупкой девочке. И сколько же в ней бесстрашия. Если бы среди нас было побольше таких, как она и Йейе!
Мельба молчала.
– Я очень огорчен, что живу фактически без пользы для Движения. Я на свободе! В чужой стране! Какая от меня помощь?! Надо кончать с этим, Мельба! Надо возвращаться во что бы то ни стало! Я должен включиться в борьбу! Немедленно… в подполье…
– Ты же не читаешь письмо! Читай! И давай помолчим! Ты сам увидишь, что думает о тебе Фидель.
«Наши товарищи, – говорилось в письме, – находясь в изгнании, перенося голод и трудности с работой и разного рода беды, не могут не впасть в отчаяние. Материальная помощь, которую им оказывают те, кто имеет огромные средства, неизбежно связывает им руки. Я знаю, будь мы в Мексике, они пришли бы к нам, и мы все вместе, в этом я уверен, возвратились бы на Кубу даже вплавь и без особых объявлений на этот счет. Но мы находимся в заключении, а они вернутся с кем угодно, следуя зову родины, даже под угрозой смерти и под руководством того, кого им навяжут, у кого не более высокие идеалы, а большая мошна. Меня беспокоит их судьба, потому что они хорошие люди, и Куба нуждается в них. Движение 26 июля исключается из всех затеваемых революционных планов. Основную вину за это я возлагаю на тех руководителей, которые находятся на Кубе. Они слепы до самоубийства. Просто невероятно, как они не видят, что против Движения 26 июля плетется грозный заговор всех заинтересованных сил…»
– Я в изгнании! Это верно. Но я никогда не вернусь в страну ни с какой другой силой, кроме Движения. Нашего Движения! Я могу вернуться на Кубу хоть завтра, хоть сейчас. Что имеет в виду Фидель, когда он говорит, что «они вернутся с кем угодно»? Такие люди нашему Движению не нужны! Это же ясно.
– Всякие люди есть, Ньико.
– Но не всякие люди нужны нам! И не всякие люди – наши, – горячился Ньико.
– Тревогу Фиделя надо понимать правильно.
– Я понимаю, что он хочет сказать. Я давно собираюсь вернуться. Но на это мне нужно разрешение Фиделя. Я очень прошу тебя поставить перед ним этот вопрос.
– Но, Ньико, ты не дочитал письма.
– Я не могу читать его, не вступая в диалог с Фиделем, с тобой, с собой. Я вижу, что Фидель прав, глубоко прав в своих опасениях за судьбу и будущее нашего Движения. Меня, как и Фиделя, возмутило заявление Араселио Аскуя в «Испанском клубе». Он повторял нелепости, которые слышал. Слова, сказанные людьми, которые не думают и не хотят задумываться над тем, что происходит в стране. Фидель как раз приводит в своем письме кусочек его выступления. Ты только подумай, что говорит этот «гуахиро»[8 - Гуахиро (куб.) – крестьянин, мелкий фермер.] Аскуй: «Многие говорят, что штурм казармы Монкада был необдуманным и безумным предприятием, не имевшим четкого плана. Но именно в этом критикуемом обстоятельстве и есть его сильная сторона. Они шли не затем, чтобы взять власть. Они шли на смерть». Что значит: «шли на смерть»? Разве это не чушь? Да, мы шли на смерть. Но во имя наших революционных идеалов, во имя нашей программы. У нас была определенная цель – свергнуть тирана. А как изображают нас всякие Аскуи? За правильное понимание наших идей тоже надо бороться. Надо уметь донести до всех, чего мы хотели добиться штурмом Монкады! Нет, не смерти! Не пустой жертвы, а осуществления чаяний многострадальной Кубы.
– О том же пишет и Фидель. Вы одинаково относитесь к Движению, одинаково понимаете его цели и его место в революции.
«Мои инструкции, которые даются всегда с полного согласия других заключенных, – говорилось в письме, – не выполняются, или выполняются плохо, или полностью не признаются. В этих условиях мы не можем осуществлять руководство Движением отсюда. Знайте, что с этого момента такая обязанность целиком и полностью ложится на вас. Не нужно больше устраивать дискуссии по этому вопросу. Что касается меня, то я с этого момента полностью слагаю с себя эти полномочия. И не теряйте времени, пытаясь меня переубедить. Мне не нужны ни призрачные посты, ни разговоры ради разговоров. В ваших руках – жизнь всех наших товарищей и ответственность перед историей. Эту ответственность мы не хотим брать на себя, не имея никакой информации и совершенно не зная, что на самом деле происходит на воле. Желаю вам осуществлять руководство достойно и лишь прошу не забывать о памяти павших и не делать ничего, что запятнало бы ее. Когда-нибудь мы соберемся вместе, обсудим все и потребуем ответа. Если в результате этого Движение распадется, если многие дезертируют и покинут прекрасное знамя, под которым мы пошли на смерть ради подлинных идеалов, мы, оставшиеся здесь, все начнем сначала».
– Неужели речь Фиделя так до сих пор и не издана? – с удивлением спросил Ньико.
Мельба на мгновение остановила свой пристальный взгляд на соратнике, затем распахнула свою дорожную сумку и извлекла из ее тайников брошюру.
– Что же ты молчала? С брошюры и надо было начинать!
– Не все сразу, Ньико. Все должно идти по порядку. Спасибо Курите. Видишь, не так уж мы и бездействуем! Но если бы не письмо Фиделя, которое ты прочитал, вряд ли эта брошюрка увидела бы свет. Стало стыдно всем честным членам нашего Движения, что наша программа борьбы мало известна народу.
– Но, Мельба, это уже большой прогресс!
– Согласна! Даже очень согласна! В Мехико я буду недолго. Йейе на Кубе одна. Она не совсем здорова. Сказываются, наверное, пережитые потрясения, нагрузки. Надо возвращаться. Я все передам Фиделю. Все, что ты сказал и о чем ты просил.
– Главное, добейся, чтобы он разрешил мне вернуться на Кубу.
– Что и как решит Фидель, мы обсуждать не будем. Речь Фиделя поможет нам сейчас мобилизовать народ на борьбу за амнистию. Не сомневайся, народ добьется своего. Начало этой борьбе, считай, уже положено!
После довольно долгой паузы Мельба очень внимательно посмотрела на Ньико и произнесла: «Письмо, которое ты читал, адресовано нам всем. Но я привезла тебе письмо, адресованное только тебе, Ньико. Оно от Фиделя». Ньико просиял. Письмо было большим, обстоятельным и, как правильно заметила Мельба, очень личным.
«Говорю тебе со всей ответственностью, что в этот трудный для всей страны момент для нас на первый план выходит подготовка к длительной борьбе, которая завершится воплощением страстных чаяний народа, утвердит его право на лучшую долю. День за днем разработанная нами линия поведения помогает нам завоевывать симпатии все большего числа людей. Наши идеи, мысли, дисциплина стали уже для нашего поколения руководством к действию. Недолго нам еще быть в заключении: на нашу защиту встает общественное мнение. Массы выступают за наше освобождение. В конце концов, не столь уж важно, сколько мы еще пробудем в тюрьме.
Пишу тебе это письмо от всего сердца. Я нахожусь в тюрьме уже более семнадцати месяцев, десять из которых – в одиночной камере, и начисто лишен возможности общаться со своими товарищами. Однако действует наша академия, а также библиотека. Ты не представляешь, с какой жаждой люди повышают здесь свой моральный дух, закаляют свою страсть к борьбе.
Энтузиазм и пыл никогда не покидали нас. Готовность к самопожертвованию и страстное желание продолжать борьбу – вот то, что нами движет. Между тем политиканы, которые никогда не были революционерами, а только рядили себя в тоги революционеров, сейчас делают все, чтобы превратить Кубу в пьедестал для реализации своих мещанских амбиций. Мы же готовим себя для большой революционной работы, неся на алтарь самопожертвования все, чем владеем.
Заключение для нас – это школа, академия борьбы, от которой нас не удержать, когда пробьет наш час. Между тем ничего подобного не приходится ждать от политических партий и псевдореволюционных групп, чью полную неспособность к борьбе доказывает их поведение на протяжении более чем трех лет. Только мы своей кровью, потом, готовностью к жертвам, бескорыстием и идеализмом несем в наших сердцах луч надежды. Мы проиграли одно сражение, но заслужили право на то, чтобы народ нами гордился. Мы вернемся к борьбе до полной нашей победы или гибели. Пусть нет у нас материальных средств, зато у нас есть честь и разум.
Ты помнишь, как нас пытались опутать интригами политиканы и псевдореволюционеры? Не знаю, известно ли тебе, как зверски вели себя варвары от политики по отношению к пленным, которые были захвачены во время штурма Монкады. Мы, однако, готовы и дальше гибнуть, переносить лишения и тюрьмы ради того, чтобы двигаться вперед.
Да! Порой мы бывали слепы. Среди нас были предатели. Имело место безумие. Теперь наша задача состоит в том, чтобы следовать путем революционной борьбы, объединившись с теми, кто не занимает важного положения в обществе и не имеет влиятельной организации. Себя я считаю частью кубинского народа, но народа чистого и честного…
Эка беда, что у нас нет сейчас материальных средств. Зато в нашем багаже такое событие, как 26 июля! Да, нас заперли в тюрьме. Но за дело, которое несет благополучие народу! Да, мы гибли. Но гибли не зря!
Я знаю твои качества борца, знаю, что ты хороший человек, и потому пишу тебе откровенно обо всем, что меня заботит. Уверен, ты все поймешь правильно.
Мои братские объятья – всем тем, с кем встречаешься, всем тем, для кого живы наши принципы. Что же касается других, то на них не стоит тратить слов. Рано или поздно мы вернемся на Кубу, чтобы следовать той же дорогой, которую мы избрали 26 июля».
Ньико читал и перечитывал письмо. Оно взволновало его. Фидель был против его нелегального возвращения на Кубу. Грели душу слова Фиделя: «возвращаться нужно как члену Движения 26 июля, как герою Монкады». Это было возможно только после амнистии.
Пронзительная искренность, исповедальность письма, неукротимый романтизм и нескрываемая радость пишущего от осознания того, что есть на воле друг, соратник, единомышленник, которому можно все высказать, является лучшим доказательством высокой нравственной чистоты ядра Движения, возложившего на себя задачу стать авангардом в грядущем сражении с тиранией.
Одновременно к этому, на первый взгляд, частному письму следует относиться и как к важнейшему политическому документу. В нем нашли отражение организационные принципы построения нового революционного объединения. Автор убежден в том, что тюремное заключение, лишающее авангард возможности прямого общения с массами, не только не является препятствием для отстаивания своих позиций, но и, напротив, может быть использовано для политического воспитания народа, мобилизуя его на борьбу с властью, например, в целях освобождения политзаключенных.
Политический характер этому письму придает и осознание автором своей ответственности за каждый шаг в борьбе, ибо любой подобный «выход на связь» с массами обретает общественную значимость. Ведь подобный шаг у всех на виду – и у друзей, и у врагов.
Наконец, из этого письма видно, что именно ему, Ньико Лопесу, надлежало стать главным лицом, ответственным за проводимую в эмиграции работу, на него возлагались обязанности по разумному использованию имевшихся в его распоряжении сил. Он был уверен, что в стране всегда найдутся люди, готовые их поддержать.
Мельба рассказала ему о Франке Паисе, юноше из Сантьяго, к которому в ходе избирательной кампании специально пришел фарисействующий журналист Конте Агуэро и предложил ему выдвинуть свою кандидатуру на должность сенатора. Ньико, знакомый с пустозвонством Конте Агуэро, очень живо представил себе его политическую дуэль с лидером студенчества провинции Орьенте. Коварство журналиста состояло в том, что он посоветовал Франку Паису включить в список своих избирателей томящихся в тюрьме монкадистов в целях их якобы освобождения под благовидным предлогом участия в выборах.
Ньико в ответ на это сообщение заметил:
– Может быть, такой трюк и приемлем для таких политиканов, как Конте Агуэро, но никак не для революционеров. И тем более для молодого борца, сумевшего к тому времени создать самостоятельную организацию «Революционное действие Орьенте».
– Франк ответил ему политической пощечиной, заявив: «Даже если бы я оставался на Кубе единственным человеком, который верит в революцию, то и тогда бы я взял винтовку и, как мамби, ушел в горы, чтобы сражаться».
Ответ Франка в изложении Мельбы привел Ньико в восторг.
– Вот это отповедь! – только и произнес он.
После отъезда Мельбы из Мексики работа стала более последовательной. С добрыми вестями и с брошюрой Фиделя Ньико выехал в Веракрус, к Фидальго. Мастерская этого кубинского скульптора-изгнанника в Гаване была разгромлена по завистливому доносу батистовской ищейки, а сам он едва избежал ареста. Не оставалось ничего иного, кроме как покинуть страну. Выбор пал на Мексику. Он обосновался в курортном городке Веракрусе. С содроганием вспоминал, как 28 января 1953 года (день рождения Марти) все его работы были разбиты, растоптаны. Рад был, что удалось спасти хотя бы образ «Страдающей Кубы», воплощенный в бюстике Марти. Скульптор подарил тогда свое творение тому, кого считал самым достойным – Фиделю Кастро. Не приходится сомневаться в том, что умный, талантливый, честный Фидальго был посвящен в стратегию борьбы, разделял идеалы, взгляды, идеи монкадистов.
Но главное, чем был доволен Ньико, – то, что ему удалось подружиться с Марией Антонией Гонсалес. Кубинка, вышедшая замуж за мексиканца, превратила свой дом на Эмпаран, 49 фактически в резиденцию кубинских революционеров. Она дружила и с Фидальго. Ньико знал, что на них обоих можно положиться как на самых верных друзей и соратников.
В планах будущей экспедиции на Кубу Веракрус рассматривался как один из наиболее реальных отправных пунктов. Скорее всего, даже как единственно возможный, если учесть его географическое положение. Расположенный на берегу реки Тукспан, он привлекал тем, что здесь было можно спокойно и незаметно для постороннего глаза держать на якоре яхту, которую предстояло еще подыскать и приобрести. Здесь можно было проверить ее надежность и маневренность.
Что же касается дома Марии Антонии, то он фактически превратился в штаб-квартиру повстанцев, будущих экспедиционеров: сюда приходила корреспонденция с Кубы, здесь проводились наиболее важные встречи. Кубинское происхождение хозяйки дома позволяло объяснить частые визиты к ней повстанцев. Однако дом жил по строгим законам конспирации.
Конспиративная Мексика стала готовиться к встрече предстоящей группы эмигрантов с Кубы, где развернулась боевая, действительно общенациональная кампания за освобождение политзаключенных, особенно монкадистов. Напряженность нарастала с каждым днем. 1955-й стал годом, державшим тирана в постоянном страхе не только за власть, но и за свою жизнь. Народ навязал-таки ему свою политическую программу. И добился победы!
В конце концов диктатор был вынужден согласиться на освобождение Фиделя Кастро и его соратников, а также предоставить свободу политзаключенным тюрьмы «Кастильо-дель-Принсипе». Оттуда был выпущен Фаустино Перес, один из будущих членов национального руководства Движения 26 июля, ранее не состоявший в этой организации, хотя и относившийся к ней с большой симпатией.
Монкадисты на свободе
Выборы вызовут огромное несогласие и недовольство. Режим вынужден будет объявить амнистию, чтобы ослабить напряженность в стране. Вопрос о политзаключенных, до сего времени, к сожалению, бессовестным образом забытых, сам собой попадает в повестку дня.
Велик контраст между тем, что представляют собой политики и что представляем мы. Наш час близится. Раньше нас была горстка, но теперь мы должны слиться с народом.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
В доме Марии Антонии было уютно. Никто не замечал тесноты, хотя порой казалось, что яблоку негде упасть. Кубинка по рождению и мексиканка по быту, она сумела превратить свой небольшой дом с крохотным двориком в любимое место для лишенных родины соотечественников. Они с радостью собирались здесь за чашкой дымящегося кофе, который готовили все по очереди, делились думами о родине, пели благозвучную и лиричную «Мамби», спорили, мечтали. И жизнь на чужбине начинала казаться не такой уж и безысходной.
Только что приехала в Мексику Элита Дюбуа, жена растерзанного сатрапами Батисты прямо во дворе казармы Монкада Хосе Луиса Тасенде. Приехала вместе с крохотной дочуркой Темитой, которая стала для всех неиссякаемым источником радости. Новости ее были самыми, что называется, острыми и свежими. Разговор шел о состоявшихся 1 ноября 1954 года выборах.
– Все лисы заметают следы, – возмущалась Элита. – Этот Грау – самая большая гуарича [проститутка] от политики. Пошел на то, чтобы выставить свою кандидатуру за кампанию с Батистой. Заранее ведь знает, что даже если его изберут, он не имеет права занимать пост президента согласно 14-й статье конституции… Считай, что никаких выборов и не было. Я видела, как это было. И все это видели… Солдаты на улицах, солдаты на дорогах, солдаты отбирают избирательные бюллетени, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению. Солдаты, полиция, военные… Народ все это видел и понял, что разницы никакой: что до, что после выборов… На! Читай, что писала «Алерта» за два дня до выборов. Даже Рамон Васконселос…
– А кто такой этот Рамон?! Давно известно, что это бастардо [ублюдок]! И это тоже все знают!
– Ну, как-никак он – кандидат в сенаторы от правительственной комиссии. Даже он был недоволен тем, как организованы выборы. Он официально обратился в Высший избирательный трибунал с просьбой «принять экстренные меры для предотвращения неизбежного кровопролития».
– Вот именно! Кровопролития! Они только этого и добиваются!
– Между прочим, обращение Рамона Васконселоса, – добавила Элита, – было самой настоящей провокацией. Высший трибунал, состоящий из батистовцев – это всем известно, – сразу же взял все под свой контроль. У каждой урны поставили по два солдата. Что хочешь, то и делай. Но народ не хотел идти на выборы. Его гнали к урнам штыками и мачете.
– На провокации они все мастера. Этому их учить не надо: всасывают с молоком матери, – буркнул Ньико и уткнулся в номер «Алерты», который дала ему Элита.
В газете сообщалось, что Высший избирательный трибунал запретил собираться перед избирательными участками. Радиоканалам, телевидению было запрещено сообщать о ходе голосования. Разрешалось передавать только официальные данные трибунала. Все остальные передачи были подвергнуты ревизии. Вещание без согласования с трибуналом было запрещено. Усиленный контроль над почтой, телеграфом, прослушивание телефонных разговоров. И требование – не принимать телеграмм протестного характера. Газета была переполнена подобного рода «директивами». Ньико швырнул газету на пол:
– И вот в такой атмосфере этот каналья стал «законным» президентом. Но ненадолго! Даю вам слово: мы спихнем его до окончания президентского срока!
Горячий кофе взбодрил Ньико. Вдохновленный, он становился красноречивым. И красноречие его все росло оттого, что он сам беспредельно верил в каждое сказанное слово.
– На днях мне снился сон. Все мы – в вашем доме на 33-й. Знаю, что все здесь, но мне не удается никого разглядеть. Слышу только голоса Фиделя, Ченарда, Бориса и Пепе. Вдруг вижу его лицо. И он мне что-то говорит. Я вслушиваюсь… И слышу: «Завоевать свободу – все равно, что обрести здоровье». Тут меня кто-то разбудил. Я проснулся, но с трудом отошел ото сна, так хорошо мне было среди своих…
– Думаю, не случайно тебе во сне явился Пепе. Он пришел к тебе в свой день рождения – 15 января. Ему исполнилось бы всего тридцать лет.
– А завтра – день рождения Марти, 28 января. Он любил Мексику. Его последнее слово, послание Мануэлю Меркадо, письмо-завещание, было обращено к мексиканскому другу.
Элита наугад достала с полки томик Марти, стала его листать. Нашла страничку, где до нее уже кто-то подчеркнул слова.
– Он пишет о нас сегодняшних, – произнесла она, – послушай: «Там, за морской далью наша Родина задыхается в руках насильника, который душит ее; там она, израненная, истекающая кровью, привязанная к пыточной скамье, видит, как бездельники в мундирах с золотым шитьем подносят отравленное вино сыновьям-кубинцам, забывшим своих отцов».
Она перестала читать, задумалась, грусть поселилась в глубине ее глаз, отчего эти огромные глаза стали еще темнее и глубже.
– Но довольно слов, – прервал наступившую паузу Ньико и по памяти продолжил вслух отрывок, начатый Элитой. – «Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают. Мать нашу разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец…»
Ньико замолчал, уловив на себе восхищенный взгляд Элиты, следившей за его жестикуляцией, особенно за движениями головы. Каждый такт этого движения был столь выразителен, что, если бы даже Ньико не произнес ни единого слова, все равно было бы ясно, о чем он говорит. Словно буйный ветер вселился в завитки его пышных волнистых каштановых волос и не желал покидать полюбившееся место.
– Как хорошо, что ты пришел сегодня пораньше. Жаль только, что нет здесь Темиты. Ты бы с ней поиграл, и она была бы счастлива. Я ей время от времени, когда она просит, рассказываю о друзьях ее отца, которого она, конечно, не может помнить. Но, как мне кажется, она душой с детской непосредственностью понимает, что ее отец поступил правильно. Трудно даже поверить, что в свои три годика она так хорошо все чувствует.
– Не надо тревожить ее душу. Пусть живет своими маленькими радостями. Ты же знаешь, она всем нам такая же дочь, какой была для Пепе.
Пришел Арсенио – и прямо с порога:
– Подумать только! Меньше чем через месяц, в день национального праздника, эта мерзость станет законным президентом!
– Ненадолго. Он не дотянет до конца президентского срока. Ты не думай, что наш народ можно укротить. Его можно обмануть. На время. Но укротить его мятежный дух еще никому не удавалось. Помни о мамби. А Батисте тем более не удастся, когда в народ ушла такая брошюрка… – ответил Ньико и протянул ему речь Фиделя.
18 февраля на заседании Конгресса Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар был объявлен президентом страны, а Рафаэль Гуас Инклан – вице-президентом. 24 февраля 1955 года, в 60-ю годовщину начала освободительной войны под руководством Марти, диктатор занял высший государственный пост страны. Обещание о восстановлении конституции 1940 года трансформировалось в уродливые формы. Так называемые «конституционные статуты», которыми Батиста заменил основной закон, были отменены в тот же день. Но это вовсе не означало автоматического восстановления конституции 1940 года. Батиста настаивал на включении в нее дополнений в виде приказов, изданных им после выборов, а они-то как раз и сводили на нет дух основного закона.
Между тем на самой Кубе Батиста принимал поздравления.
Президент Ассоциации колонов Исмаэль Камараса Толедо выразил надежду на процветание страны. Владелец текстильных предприятий Бурке О. Хиджес заявил о «необъятности перспектив развития Кубы». Победу Батисты официально поддержал посол США Артур Гарднер. Прибывший с официальным визитом личный эмиссар президента США, вице-президент Ричард Никсон навестил Батисту в его загородной резиденции Кукине и передал в подарок портрет с автографом: «Генералу Фульхенсио Батисте и супруге с наилучшими пожеланиями от Д. Эйзенхауэра и супруги Мамие».
Подарком Батисте от правой оппозиции стал манифест под названием «Публичная апелляция», который подписали более тридцати политиков. Среди них – Косме де ла Торриенте, Луис Конте Агуэро, Хосе Пардо Льяда, Мануэль Бисбе, Хорхе Маньяч и другие. Политический смысл манифеста сводился к требованию «последовательного отказа от насилия», то есть от революции, и установлению «гражданского мира», якобы необходимого для преодоления кризиса, в котором находится страна. В политическом плане это был документ, направленный против Фиделя Кастро и монкадистов. Кроме того, он ставил в тупик и партию ортодоксов, особенно ее правое крыло. Созданное на базе манифеста так называемое Национальное радикальное движение изначально было обречено на политическую смерть.
В ответ на всю эту возню вокруг подготовки закона об амнистии, обраставшую все более несуразными инициативами, Фидель Кастро занял четкую и твердую позицию. Он подготовил достойный ответ, подписанный всеми соратниками, находившимися в тюрьме. Этот документ, датированный 15 марта, был опубликован в журнале «Боэмия» 25 марта. В нем говорится: «Теперь наша очередь ответить на моральный вызов, который бросает нам режим, заявляя, что амнистия будет в том случае, если заключенные и высланные из страны изменят свою позицию, если они возьмут на себя молчаливое или открытое обязательство признать правительство». Дав политический анализ ситуации в стране, Фидель всю ответственность за кризис возложил на режим, который был установлен 10 марта 1952 года и природа которого осталась неизменной и после проведенных в ноябре 1954 года выборов. Фактами он обосновал враждебность режима народу.
«И если бы мы увидели, что изменение обстоятельств и позитивные гарантии конституции требуют смены тактики борьбы, мы бы на это пошли, но только в силу интересов и желания нации и никогда – в силу трусливого и постыдного соглашения с правительством. И если от нас требуют этот компромисс как плату за свободу, мы отвечаем категорическим „нет”.
Нет, мы не устали. После двадцати месяцев мы стойки и непоколебимы, как и в первый день. Мы не хотим амнистии ценой бесчестья. Мы не встанем к позорному столбу, уготованному нам бесчестными угнетателями. Лучше тысяча лет тюрьмы, чем унижение. Лучше тысяча лет тюрьмы, чем утрата достоинства. Мы хорошо обдумали свое заявление и произносим его без страха и ненависти…
Единственное, что мы приняли бы от наших врагов с удовлетворением, как сказал однажды Антонио Масео, так это окровавленный эшафот, на который другие наши товарищи, более счастливые, чем мы, сумели взойти с высоко поднятой головой и спокойной совестью человека, приносящего себя в жертву святому и справедливому делу.
В ответ на позорное соглашательство мы сегодня, через семьдесят семь лет после героического протеста Бронзового титана, провозглашаем себя его духовными сыновьями».
Репрессии между тем приняли совершенно курьезный оборот: они были направлены против репрессивного аппарата. Это ли не удивительно?! Цензоров вызывают на ковер, те пишут рапорты, дают клятвы в своей непричастности к происходящему. А тем временем, буквально через два дня «Боэмия» публикует заявление Хосе Антонио Эчеверрии от имени Федерации университетских студентов. Со свойственной ему решительностью он, гневно осудив режим и политиков-соглашателей, встал на сторону заключенных.
«Всеобщая амнистия является требованием всех граждан Республики. Мы, студенты, полностью поддерживаем это требование. Мы не можем оставаться равнодушными, когда столько товарищей страдает от жестокостей политической тюрьмы за то, что они выступили в защиту чести нашей нации, опозоренной 10 марта. Мы полностью отвергаем недостойный спектакль, который разыгрывают все эти политиканы. Вчера они ловко использовали позорные события 1 ноября, чтобы получить жалкие подачки от режима, а теперь выдают себя за единомышленников товарищей, томящихся в заключении, чьи идеалы они предали.
Требование народа с каждым днем звучит все настойчивее: пусть не останется в тюрьме ни одного из достойных борцов против диктатуры! Любая попытка вычеркнуть бойцов Монкады из закона об амнистии встретит самое широкое противодействие общества. Не следует ждать великодушия от этого режима. Правительство только тогда согласится на всеобщую политическую амнистию, когда давление общественного мнения станет для него невыносимым. Поэтому мы должны объединить свои силы, чтобы вырвать наших братьев из страшных лап чудовища. Потому повторим еще раз: пусть не останется в тюрьме ни одного борца против диктатуры!»
Для успокоения общественного мнения Батиста объявил, что в ближайшее время будет проведена массовая амнистия. Народ требовал амнистии политзаключенных, и в первую очередь Фиделя Кастро и его соратников, томящихся на острове Пинос.
Закон об амнистии тем временем задерживался.
От имени ортодоксов на страницах газеты «La Calle» был опубликован ряд материалов в поддержку амнистии политзаключенных. Так, 2 апреля газета попыталась объяснить задержку принятия закона об амнистии позицией Конгресса, который противится освобождению лично Фиделя Кастро и его соратников.
Газета писала: «Амнистия, которая исключала бы отважных борцов Монкады, неприемлема для общественного мнения и никогда бы не дала того политического эффекта, на который рассчитывает само правительство».
В публикациях газеты не было и намека на осуждение правительства за задержку закона об амнистии, но 6 апреля на ее страницах вновь подали голос ортодоксы. Характерно, что теперь Мануэль Бисбе, подписавший «Публичную апелляцию» всего две недели назад, заговорил совсем по-другому: «Выйти из правительственного кризиса можно, только выполнив три условия: провести амнистию политзаключенных – гражданских, военных и особенно участников восстания в Монкаде; обеспечить реальное действие Конституции, которая ныне не действует; предоставить реальные гарантии возвращения на родину всем политэмигрантам».
Бисбе вынужден был считаться с радикализацией общественного мнения. А это нарастающая активность масс и четкость их политических позиций в вопросе об освобождении монкадистов: в стране немедленно выросла сеть комитетов по освобождению Фиделя Кастро и его соратников. Уже сам факт их появления свидетельствовал не только об активизации общества, но и о росте организованности масс. Особенно важно было стремление к достижению единственной на тот момент, но важной цели, которая и формировала основу деятельности комитетов, открывая перспективу их объединения. Причем это были низовые ячейки, рожденные самими массами, что свидетельствовало о росте политической грамотности, а значит, и углублении революционного процесса.
В марте на страницах журнала «Fundamentos», органа НСП, был дан объективный анализ политической ситуации в стране: «Надежда на то, что с помощью выборов правительство сможет де-факто нормализовать положение, является иллюзией. Правительству удалось легализоваться, но это означает только то, что реакционную власть продлили на некоторый срок. Иллюзорно и то, что правительству удастся наладить в стране порядок, к которому так стремятся консервативные круги. Никуда не уйти от того факта, что правительство строит свою власть на терроре, арестах, загадочных убийствах и хищениях неугодных лиц».
Анализ сложившейся обстановки завершался четким выводом: «страна идет к кризису». Этот вывод лег в основу политической работы по подготовке к 30-й годовщине образования первой компартии Кубы, которую должны были отмечать 16 августа. Именно рядовые коммунисты на местах становились организаторами комитетов по освобождению монкадистов, добивались расширения своих рядов, активизировали политические акции по освобождению повстанцев, инициировали новые формы массовых выступлений. Весть об этом дошла и до самих узников. Их настрой передал в письме на волю Фидель Кастро.
«Заинтересованность большинства наших сограждан в том, чтобы мы вышли на свободу, проистекает из прирожденного чувства справедливости, чувства глубокого, гуманного, свойственного народу, который не является и не может быть равнодушным. Вокруг этого чувства, ставшего неодолимым, развязана настоящая оргия демагогии, оппортунизма, лицемерия и злой воли. Что думаем мы, политические заключенные, обо всем этом? – таким вопросом, возможно, задаются тысячи граждан, а может быть, и не один из деятелей режима. В данном случае интерес особенно велик, потому что речь идет о тех, кто был в Монкаде, кого до сих пор не включили ни в одну из амнистий, кто является объектом всех надругательств и гвоздем всех проблем. Речь идет о тех, кого больше всего ненавидят, или, быть может, больше всего боятся».
От имени всех томящихся в тюрьме соратников Фидель с негодованием отверг требование диктатуры «признать режим» (на том основании, что Батиста теперь – «законно избранный» президент) как предварительное условие принятия закона об амнистии. «Предлагающие это подлецы, – писал он, – полагают, что за 20 месяцев изгнания или тюремного заключения на острове мы под действием самых жестоких мер, принятых против нас, утратили стойкость. С доходных и удобных местечек в правительстве, которые им хотелось бы сохранить навечно, они имеют низость разговаривать подобным образом с теми, кто, будучи в тысячу раз честнее их, похоронен в застенках тюрьмы. А пишущий эти строки вот уже 16 месяцев изолирован в одиночной камере, но у него достаточно сил, чтобы не терять своего достоинства. Наше заключение противоправно. Наша личная свобода есть неотъемлемое право, принадлежащее нам как гражданам, родившимся в стране, которая не признает никаких хозяев. Силой можно отобрать у нас это и все другие права, но никогда и никому не добиться, чтобы мы согласились ими пользоваться ценой недостойного компромисса. Словом, за наше освобождение мы не отдадим ни крупицы нашего достоинства, нашей чести».
Комитеты по освобождению монкадистов в своих действиях были последовательны, активны и настойчивы. В Матансасе этой работой руководил Хосе Смит Комас, будущий командир авангарда повстанцев с «Гранмы», в Камагуэе – Кандидо Гонсалес, будущий адъютант Фиделя, в Орьенте – Франк Паис. Особое значение комитетов состояло в том, что, превратившись де-факто в низовые ячейки Движения 26 июля, они оказались достаточно могущественными, чтобы навязать правительству свою политическую волю – дать свободу монкадистам. Их политическое кредо – видеть в лице монкадистов признанных народом лидеров массового движения, направленного против режима.
Именно в этот момент пришло из тюрьмы письмо Фиделя Кастро, адресованное соратникам по борьбе, находящимся на свободе. Чрезвычайно своевременно. Это был важный момент в поляризации общественных сил: низовым ячейкам Движения предстояло определить свое место в борьбе, овладеть на практике ее стратегией и тактикой. Письмо нацеливало Движение на отказ от каких бы то ни было компромиссов с режимом. Политический ориентир у народных масс один – продолжение борьбы вплоть до гражданской войны, если она окажется неизбежной. Было ясно, что режим военной диктатуры, не изменивший своей природы и после состоявшихся в ноябре 1954 года выборов, при малейшем несогласии с его политикой пускал в ход оружие и приводил в движение репрессивный механизм власти.
«Мы, – писал Фидель, – не являемся ни профессиональными возмутителями спокойствия, ни слепыми сторонниками насилия. У нас одно стремление – сделать Родину лучше путем убеждения, оружием ума. Нет такого народа, который пошел бы за группой авантюристов, пытающихся ввергнуть страну в пучину гражданской войны, когда мирные, легальные пути открыты всем гражданам, участвующим в столкновении идей. Мы согласны с Марти в том, что преступником является не только тот, кто толкает страну к войне, которой можно избежать, но и тот, кто не идет на войну, которая стала неизбежностью. И кубинский народ никогда не увидит в нашем лице разжигателей гражданской войны, которой можно было бы избежать, но, я повторяю, всякий раз, когда Куба оказывается в постыдном положении, как это случилось после 10 марта, отказ от неизбежного восстания является преступлением».
Так вопрос о вооруженном восстании, поставленный на повестку дня в Монкаде и Баямо, не только не был снят, но и всплыл с еще большей очевидностью как неотложная задача движущих сил революции.
Послание Фиделя стало предметом серьезного обсуждения как внутри самого Движения, так и в комитетах по освобождению монкадистов. Дело в том, что по вопросу о методах борьбы с режимом существовали разногласия. Если Фидель, как видно из его письма, стоял за подготовку вооруженной борьбы, то коммунисты и их сторонники, составлявшие, впрочем, костяк этих комитетов, склонны были отдать предпочтение общенациональной стачке.
Айде Сантамария, Мельба Эрнандес и Рене Реине Гарсия провели в рядах своих товарищей кропотливую работу по преодолению разногласий. Здесь особенно веским было слово Рене, личного друга Хесуса Монтане, находившегося на тот момент в тюрьме вместе с Фиделем. Рене, хотя и был в обиде на Монтане за то, что тот не посвятил его в подготовку штурма Монкады и не включил в состав участников, но всей душой был за Движение. Вместе с тем как страстный поклонник личности лидера коммунистов, генерального секретаря НСП в 30-х годах Рубена Мартинеса Вильены, он стремился не усугублять ситуацию и всячески избегал столкновений с коммунистами. Он убеждал своих товарищей в том, что нужно объединить революционные силы. А верными союзниками, доказывал он, могут быть лишь те, кто идет в революцию, исходя из своих убеждений. Такими, на его взгляд, являются только коммунисты.
– Никогда нельзя забывать, что это самая организованная сила, – не уставал повторять Рене.
– Допустим, – слышал он в ответ. – Но ведь они осудили штурм Монкады, не поняли нашей тактики. – Это говорил уже Хосе Суарес.
– Их можно и нужно попытаться понять. Естественно, с точки зрения сторонников стачек как основного средства борьбы мы выглядим экстремистами, поскольку начинаем сразу с вооруженного выступления, – вслух рассуждала Мельба.
– И все же мы должны найти общий язык именно с этой партией, потому что она состоит из беззаветно преданных делу революции людей. Кто ее основатели? Мелья, Балиньо, а в самый ответственный момент революции 30-х годов ее работой руководил Вильена. Рубен Мартинес… Да и сейчас… Я убежден, что и сегодня нет в стране партии более надежной, когда речь идет о защите светлых идеалов. Главное – они не способны на предательство.
Все знали влюбленность Рене в Вильену – как человека и особенно как поэта. Барьер, который возник между коммунистами и монкадистами, он считал искусственным и потому легко преодолимым. Особенно теперь, когда коммунисты проводили большую работу среди трудящихся. У Рене было много друзей-коммунистов, которые выступали за единство и делом помогали монкадистам. Это благодаря их работе в тех же комитетах нарастала мощная волна за амнистию политзаключенных, освобождение Фиделя и его соратников из тюрьмы.
12 мая 1955 года закон об амнистии политических заключенных был подписан. Режим вынужден был включить в текст закона отдельным пунктом (на чем настаивал Фидель) статью об освобождении участников штурма Монкады и Баямо. И этот момент весьма символичен. Тем самым подчеркивался и законодательно подтверждался статус Движения 26 июля как самостоятельной политической силы.
Сестры Фиделя, Лидия и Эмма, готовились к встрече братьев по-семейному. Но от них требовалось точное выполнение наказов Фиделя, которые он изложил в письме. Он категорически возражал против лишних расходов и денежных трат, связанных с выходом его и Рауля на свободу.
«Зачем я должен идти на жертвы, чтобы купить гуаяберу[9 - Гуаябера – легкая рубашка из хлопка с короткими рукавами (прим. ред.).], брюки и все прочее? Я выйду отсюда в своем поношенном шерстяном костюме, хоть сейчас и разгар лета. Разве я не вернул другой костюм, который мне не по карману и в котором я никогда не нуждался? Не думай, что я был эксцентриком или стал таковым. Просто нужно жить по средствам – я бедняк, у меня нет ничего, я ни разу не украл ни одного сентаво, никогда не попрошайничал, а своей карьерой пожертвовал ради нашего дела. Почему я должен носить гуаяберы из тонкой хлопчатки, будто я богач, или чиновник, или казнокрад? Если сейчас у меня совсем нет заработка и, чтобы иметь что-нибудь, кто-то должен мне это дать, я не могу, не должен и не соглашусь хотя бы в какой-то мере быть нахлебником. С того момента, как я здесь оказался, самые большие мои усилия были направлены на то, чтобы дать понять, что мне совершенно ничего не нужно, и я без устали это повторял. Мне необходимы лишь книги, которые я рассматриваю как духовные ценности… Я крепок как дуб, безразличен к лишениям, мои нужды не стоят тех жертв, которые вы приносите и за которые я искренне вам выговариваю… Увидеть мои книги в полном порядке по прибытии доставило бы мне удовольствие и радость, сделало бы меня более счастливым, чем что-либо еще, и в то же время не вызвало бы печали, недовольства или горечи. Я не имею права на слабости. Какими бы маленькими они ни были сегодня, завтра от меня уже ничего нельзя было бы ждать…»
Всю работу по организации именно такой встречи, о какой мечтал Фидель, взяла на себя его сестра Лидия. На 23-й улице Гаваны она сняла небольшой домик, скромный, но очень удобный. По вкусу Фиделя, с учетом его пожеланий расположила она в комнате его личные вещи, среди которых на самом видном месте поставила бюстик Хосе Марти, подаренный ему Фидальго. Он им очень дорожил. На месте были и его любимые книги.
Воскресенье 15 мая запомнилось монкадистам. За воротами тюрьмы их ждал народ. Было естественно увидеть родственников. Но чтобы здесь собрался весь цвет гаванских журналистов?! Этого монкадисты не ожидали. Тюремное начальство не без тревоги всматривалось в спины стремительно идущих к выходу соратников Фиделя. Доселе им никогда не приходилось видеть, чтобы одновременно тюрьму Модело покидала столь большая и сплоченная группа бывших заключенных. Создавалось ощущение, что эти крепкие молодые люди уверенно идут к воротам с чувством исполненного долга. Последним, кого успели заметить фиделисты, спускаясь со ступеней, был худой, высокий сержант. Выправка его все еще была бравой, но, перехватив его взгляд, Хуан Альмейда увидел, как вздрогнули седые усы этого человека, служившего здесь, может быть, вовсе не из рвения быть полезным режиму, а потому, что у него не было другой работы и не на что было кормить семью. Они встретились глазами. Негр с негром. Во взгляде сержанта Альмейда прочел: «В добрый путь, чико [дитя]!»
Родственники заключенных, успевшие перезнакомиться друг с другом в ожидании близких, не отрывая глаз, смотрели на дорогих им людей. Их взлетевшие в воздух и как бы застывшие в приветствии руки, казалось, хотели поскорее донести радость встречи после столь длительной разлуки. Встречи с теми, кто их ждал, и чье выстраданное ожидание они оправдали, ни разу не уронив своего человеческого достоинства, ни разу не унизившись перед карателями. Испив до дна всю горечь той чаши, которую преподнесла им Судьба. В данное мгновение они были само олицетворение чести и достоинства. И похоже было на то, что эту Судьбу они дерзостно соткали сами, бросив вызов всему, что недостойно Человека.
У входа в гостиницу в Нуэва-Хероне, столице печально известного острова Пинос, на углу улиц 39 и 20 Фидель увидел Луиса Орландо Родригеса, директора газеты ортодоксов «La Calle». Заметил он и стоящего рядом с ним журналиста и уважаемого историка Гидо Гарсию Инклана.
– Каковы ваши планы на будущее? – это был голос Орландо.
– Мы остаемся на Кубе, не собираемся покидать страну. Мы продолжим нашу борьбу с существующим режимом, который пытался нас смирить. Мы будем бороться с правительством. Нельзя терпеть, чтобы страной правили гангстеры и воры! – спокойно ответил от имени всех монкадистов Фидель.
– Насколько ты верен ортодоксам? – не унимался уже другой голос. Интуиция подсказывала Фиделю, что такая настойчивость в выяснении его верности партии, основанной Эдуардо Чибасом, не случайна и имеет определенный подтекст. Хоть ее основатель и назвал свою партию Партией кубинского народа, сам Чибас был и оставался ярым антикоммунистом.
– Я никогда не покидал этой партии. Что же касается того, как быть дальше, то я должен решать этот вопрос с моими товарищами и соратниками. Я никогда не принимаю решения единолично. Тем более теперь!
Все присутствующие перешли из фойе в салон гостиницы. Фидель понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он спокойно сел за стол. Рядом с ним так же спокойно и уверенно разместился Хесус Монтане. Их стол окружили монкадисты и родственники. Спокойствие тех, у кого собирались брать интервью, передалось присутствующим.
– Я вижу, к нам проявляют огромный интерес. Что ж! Я готов открыто и искренне ответить на все ваши вопросы. Не собираюсь скрывать своих убеждений.
Установившуюся ненадолго тишину, которая скорее была похожа на неожиданное замешательство журналистов, нарушил вопрос, который показался кощунственным не только монкадистам.
– Может ли Батиста, подписавший закон об амнистии, рассчитывать на какие-либо компромиссы с вашей стороны?
«Только этого не хватало, – подумал Монтане, – чтобы закон об амнистии был преподнесен как заслуга Батисты».
– Ну нет! – мгновенно вздрогнул не только Фидель. – Нам не нужна свобода ценой бесчестия! Лучше тысяча лет тюрьмы, чем потеря хотя бы одного грамма нашей чести.
Тут чей-то торопливый голос даже не спросил, а как-то трусливо и в то же время нагловато выкрикнул вопрос, вызвавший негодование Фиделя, которое разделили почти все присутствующие. Суть вопроса можно было понять только по ответу Фиделя.
– Так вас интересует, – произнес Фидель, чеканя каждое слово и стараясь быть как можно более спокойным, – не сожалею ли я о событиях 26 июля у стен Монкады? Так я вас понял? Нет! Решительно нет! Никогда не раскаивался и не сожалел! И никогда не стану сожалеть об этом.
Все обратили внимание на то, как точно поставил Фидель ударение на словах «не стану». И тут же следующий вопрос снова окунул его в политическую битву.
– Каково ваше отношение к другим политическим партиям?
– Мы – за моральное единство народа. Наша задача – мобилизовать массы. Наше освобождение для нас – не праздник и не отдых! Оно обязывает нас к выполнению долга: продолжать борьбу против деспотов в интересах народа. Деспоты приходят и уходят, народ – остается!
– Правительство стоит за то, чтобы все вопросы решались мирно. Вы же постоянно подчеркиваете необходимость борьбы. Как это понимать? – выкрикнул юркий, непоседливый, нетерпеливо оглядывающийся по сторонам человек неопределенного возраста.
Стало сразу понятно, что здесь присутствуют не только журналисты, но и кое-кто из СИМ, Службы военной разведки. Не приходилось сомневаться: уж кто-кто, а платные агенты разного рода разведслужб прекрасно обучены провокации. От них можно ждать чего угодно.
– И ты веришь, что Батиста стоит за мирное урегулирование кубинских проблем? И вы, присутствующие здесь, тоже верите, что Батиста действительно стоит за мир в стране?
Вслед за этим вопросом, после короткой паузы, Фидель продолжил:
– Да, мы, кубинцы, считаем, что главное для нас – свобода! Разве не так? А разве возможен мир без свободы? О каком мире можно говорить, если в стране царит насилие? Если на шею народа Батиста накинул ярмо? Будем идти к Звезде!
Политическая дуэль завершилась. Монкадисты запели национальный гимн. Когда все уже начали расходиться, Армандо Местре подошел к Хуану Альмейде – они были друзьями задолго до штурма Монкады – и произнес: «Нет, не дадим этим скотам нажить на нас политический капитал».
Скорее в Гавану
…У псевдореволюционеров нет другой заботы, кроме того, чтобы расколоть Движение и поделить его останки, как стервятники, потому что они – жалкие политиканы, не способные искать и готовить людей.
Они не удостаивают Движение уважительного отношения и стремятся лишь использовать его членов в качестве пушечного мяса…
Нет! Нужно иметь достоинство.
Нужно уметь заставить уважать себя.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
Ночь монкадистам пришлось провести на Пиносе, так как пароход «Эль Пинеро» с острова на «материк» отправлялся только на рассвете. В ожидании освобожденных узников все столпились на пристани в Батабано, куда обычно причаливает этот пароход, прибывающий с Пиноса. «No hay donde poner una paja», – сказал кто-то из встречавших. «Estar hasta los topes», – поддержал его девичий голос. Все это означало: «яблоку негде упасть». Сюда съехались, казалось, все руководители комитетов по освобождению монкадистов. Среди встречающих можно было увидеть никогда не теряющегося, изобретательного на выдумки Эмилио Альбентосу и сосредоточенного, погруженного в себя Кандидо Гонсалеса. Стоял рослый, обстоятельный Пепе Смит. Оба они вскоре станут верными соратниками Фиделя, по прибытии в Мексику будут включены в состав первого контингента формировавшегося там ядра победоносной Повстанческой армии. Революционный Сантьяго представляли Лестер Родригес и Франк Паис. Здесь-то Франк, один из немногих жителей Сантьяго-де-Куба, прислушавшихся к выстрелам за стенами казармы Монкада 26 июля 1953 года, впервые увидит того, кто вел повстанцев на штурм. Он первым пришел к стенам казармы на рассвете и надеялся в случае необходимости помочь штурмовавшим.
Пароход уткнулся в пристань. Сотни рук потянулись к героям Монкады. Радость переполняла сердца встречающих. И каждый из них мог с чистой совестью сказать, что в их освобождении есть и его доля.
Из Батабано в тот же день бывшие узники и сопровождавшие их лица выехали на поезде в Гавану. На вокзал пришли тысячи людей: известные журналисты, профессора Гаванского университета, адвокаты, врачи и, конечно, студенты. Острый взор Фиделя из множества лиц выхватил лицо бесстрашной журналистки Пасториты Нуньес, сподвижницы Эдуардо Чибаса, так много сделавшей для того, чтобы как можно выше поднять знамя Монкады в самые черные для повстанцев дни поражения.
Фиделю не дали ступить на землю. Десятки рук подхватили его и понесли к стоянке автомобилей. В едином порыве люди запели национальный гимн. Так, под звуки гимна, оттесняя полицию, двигались смельчаки к поджидавшей Фиделя машине. Полиция же, прибывшая сюда для наведения порядка, не рискнула встать на пути стихийного шествия. Те, кто сегодня чувствовал себя хозяином положения, навязали полицейским собственный порядок. Пусть ненадолго, но воля масс стала законом и для полицейских, и для переодетых агентов, и для доносчиков.
Машина Фиделя медленно двинулась по направлению к 23-й улице, где на углу с 18-й находилось скромное жилье Фиделя, где сегодня его ждала встреча с детьми погибших в Монкаде соратников. Но что это? К машине Фиделя тут же пристроился автомобиль шефа бюро расследований коммунистической деятельности Орландо Пьедры. На тротуаре у углового дома, где предстояло жить Фиделю, автомобиль остановился и выскользнувший из него человек ухватился за дверцу преследуемой машины, навязывая свои услуги.
Кастро с брезгливостью отвел в сторону руку шефа бюро и четко проговорил: «Я привык обходиться без посторонней помощи». Но тут заметил слащавую гримасу Пьедры, которая, видимо, должна была означать улыбку, увидел направленный прямо на него объектив фотоаппарата и понял, что это – ловушка. Пошлая. Мерзкая. Назавтра же эта фотография облетела бы все газеты, и Фидель бы предстал на ней обнимающимся с такой одиозной и ненавидимой народом фигурой, как этот ярый батистовец, слуга ЦРУ. Подумать только! С этим кретином – в народе у него не было другого имени, а кретинизм его навяз у всех на зубах – и вдруг лобызается герой Монкады, кумир сотен тысяч борцов!
«Сколько же в этом мире грязи, мерзости и подлых приемов, призванных бросить тень на человека», – подумалось Фиделю. Но даже этот эпизод только прибавил ему сил для нового раунда политических баталий.
И все же главный подарок приготовила ему Лидия, собравшая в доме детей погибших монкадистов. Дети, наряженные и возбужденные в ожидании встречи с Фиделем, наперебой объясняли друг другу, как следует себя вести в такой торжественной ситуации. Из-за этого в патио, внутреннем дворике, стоял невообразимый гам. Со всех ног кинулся к отцу подросший за это время Фиделито. Взгляд Фиделя выхватил лицо самой маленькой девочки. Очень знакомое и очень трогательное. Ее искрящиеся глазенки напомнили ему неуемную жизнерадостность друга, которого он потерял 28 июля 1953 года. Да, это были глаза Хосе Луиса Тасенде. А когда он заметил стоящую чуть поодаль Элиту Дюбуа, понял, что не ошибся. Эти искрящиеся глазенки, которые он выделил среди всех остальных, конечно, принадлежали Темиз. Темите, дочери Пепе и Элиты. Когда перед самым штурмом Тасенде позвал его к себе домой, она лежала в колыбельке. 11 апреля ей исполнился всего один год. И вот теперь она на своих собственных ножках устремилась к нему.
«Как быстро летит время», – подумал Фидель, беря девочку на руки. Та робко обняла его тоненькими ручонками, несмело прижалась к незнакомому человеку и неожиданно для Фиделя похлопала несколько раз по плечу. Взглянув на мать, Темиз увидела слезы на ее глазах, но мама улыбалась и подбадривала.
«Разве можно плакать и улыбаться одновременно, – пронеслось в ее головке. – Как трудно понять этих взрослых!» Но она почувствовала, как нежно и трепетно прижимали ее к себе руки этого огромного дяди, и прижалась к нему сама.
– Вот чего я действительно был лишен в заключении. Чего мне не хватало – так это радости общения с детьми. Это прекрасное поколение должно быть уверено в своем будущем и знать, что в нашем лице оно найдет истинных защитников.
И Фидель с благодарностью подумал о своей сестре. Да, конечно, это могла сделать только такая чуткая женщина, как Лидия. Он просил ее о маленьких радостях по выходе из тюрьмы, о радостях, которые бы не требовали неоправданных жертв, а отвечали его духу. Лидия всегда была умницей и лучше всех его понимала. Этой встречи с детьми ему никогда не забыть. Он почувствовал себя отцом не только единственного сына, но и всех детей своих погибших друзей и соратников. Да, он станет им надежной защитой. Он готов жертвовать всем во имя их счастья, ради того, чтобы сделать это поколение счастливым. Они должны стать хозяевами своей страны, своей судьбы. И он продолжит борьбу, чего бы это ни стоило.
Тем временем вернувшиеся с Фиделем друзья сами забылись в восторге встречи, право на которую они завоевали, право на которую им завоевал народ. Слезы, восклицания, смех, клятвенные заверения, улыбки, объятия, шутки – все смешалось в едином дуновении свежего ветра, который ворвался в этот небольшой домик на углу двух многолюдных улиц.
Машина Пьедры отъехала в сторону и через несколько мгновений исчезла за поворотом. Но это вовсе не означало, что еще до своего приезда он не расставил здесь верных эсбиррос (шпиков), которые служили ему за тридцать сребреников.
Фидель предложил детям поиграть и подошел к Элите. Он всегда с восхищением думал об этой молодой женщине, которая стала не только женой друга, но и соратницей. Он всегда считал Пепе счастливым человеком, если рядом с ним такая женщина, как Элита, но раньше он гнал от себя эти мысли, потому что сам был лишен такого счастья. Его Мирта так и не поняла ни его поступков, ни борьбы, из которой состояла вся его жизнь. Впрочем, в этом он не одинок, у него был великий предшественник. Хосе Марти в лице своей Кармен не обрел ни жены, ни тем более соратницы, хотя она и родила ему сына Пепито. В жизни все куда сложнее, чем мы иногда пытаемся себе представить.
Все эти мысли молнией пронеслись в его голове, пока он смотрел на похудевшую, осунувшуюся, но по-прежнему твердую и волевую Элиту, в глазах которой застыла скорбь. Казалось, они разом вобрали в себя всю боль и всю радость творящегося вокруг. Фидель заметил седую прядь в пышных каштановых волосах Элиты и скорее чутьем, чем разумом, понял, что для Элиты жизнь Пепе не кончилась с его гибелью. И не только потому, что рядом журчит голосок его дочери. Он жив в ней самой. Своими думами о нем, мыслями о незавершенности начатого им дела Элита дала ему новую жизнь. Жив его дух. Элита молчала. И в этом молчании Фидель ощутил, как трудно произнести ей хотя бы слово. Она и раньше-то была немногословной, но каждое сказанное слово было весомым. Речь ее не была изысканной, но это была речь человека, который выносил это слово так, как любая мать вынашивает в своем чреве ребенка. Речь ее была афористичной, на вес золота, и каждая фраза приковывала собеседника к предмету, о котором она говорила, невидимыми, но прочными нитями. Такой была Элита, такой он ее помнил.
– «Борьба – сущность человека…» – тихо произнесла она и вздохнула, глубоко, задумчиво, глядя куда-то, в только ей ведомую даль.
– «…Бездействовать и лежать – удел собак», – закончил начатую фразу Фидель. Это был любимый афоризм Хосе Луиса Тасенде, которым он, однако, не злоупотреблял.
– Я сберегла все, что писал Пепе. Я перечитываю его дневники, записные книжки. Это очень немного. Для меня они бесценны. «Быть в революции – значит жить в ней, жить в ней – значит делать ее». Я знаю, каждое слово написано кровью. Ты помнишь, как ты, Абель, Рауль, Ньико и Педро бывали в нашем доме на 33-й? Я еще подшучивала над Ньико. Все звали его «семиэтажным». Я была в Мехико, говорила с ним. Он рвется сюда, но таких людей надо беречь, Фидель. Они нужны революции и после ее победы, которая обязательно придет. И так уже мы многих потеряли – Абеля, Бориса, Фернандо. Сколько их! И всех я знала, любила! И с гибелью каждого мне казалось: гибну и я. Это очень грустно, когда теряешь тех, кого любишь. Береги его!
Рауль заметил, что Элита о чем-то очень взволнованно говорит с братом, и сделал так, чтобы этому разговору никто не мешал. Элите надо выговориться. Ей нелегко найти достойного собеседника, которому можно было бы доверить свои мысли и чувства. В тайниках ее души спрессовалось много того, что не каждому скажешь. Да и трудно это выразить еще и потому, что все накопившееся в душе начинает жить собственной жизнью и властвовать над человеком, не давая ему свободно вздохнуть.
Рауль подошел к Лидии и попросил:
– Пусть дети займутся, чем хотят. Хочешь, я сбегаю за мороженым?
– Не хочу. Я найду кого послать за мороженым. И потом…
У меня есть чем накормить детей!
– Но мороженое! Лидия, ты забыла, как мы мороженое предпочитали любой еде. А в душе – радость, аж зубы дрожат, а приятно! Помнишь, ты напевала эти слова на какой-то мотив?
Лидия помнила. Она помнила все!
В доме зазвонил телефон. Монтане и Фидель переглянулись. Лидия сообщила, что звонит Чибас. Фидель взял трубку. Разговор был коротким. Монтане понял, что Рауль Чибас хочет стать первым официальным лицом, которое встретится с Фиделем.
– Не знаю, что нужно этим лисам, – сказал Фидель.
– То же, что и всем остальным лисам, – ответила Лидия, не отходившая от телефона. Фидель объявил, что договорился о встрече с Чибасом и Аграмонте на завтра.
– Не от хорошей жизни они спешат встретиться с тобой, – буркнул Монтане и пристально посмотрел на Фиделя.
На следующий день Фиделя навестили Рауль Чибас и Роберто Аграмонте. Близорукий Чибас сквозь толстые стекла очков в черепаховой оправе старался как можно внимательнее рассмотреть Фиделя. Ему никак не удавалось уловить по выражению лица собеседника его характер и убеждения, хотя вроде бы искренне пытался вникнуть в смысл того, что слышит. Аграмонте же, напротив, был вкрадчив и осторожен. Тема единства действий стала центральной, но сразу же выяснились и трудности. Все упиралось в идеологию. Ортодоксов пугала активность и настойчивость Фиделя. Они поняли, что им не удастся укротить энергию Фиделя. Особенно теперь, когда за его плечами тюрьма Модело и возросшая популярность. И тем более они не смогут использовать все это для укрепления своих позиций. Они так и останутся партией, которая добивалась выборов и тем самым легализации режима Батисты. Им суждено остаться соглашателями. Маленький, толстый, вырядившийся в светлый дорогой костюм Аграмонте перед уходом начал было расшаркиваться, но вовремя, под пристальным взглядом стоявшего с ним рядом гиганта, опомнился. Хватило, может быть, не ума, но такта – парадность визита обязывала – прервать поток никчемных слов. Словами здесь ничего не добиться. Нужны действия, и такие, чтобы они были приемлемы для тех, кто стал знаменосцем борьбы.
Обоих визитеров охватила злость. Кто, в сущности, этот Фидель? Мальчишка в сравнении с ними! Они – политики. А этот? Ну устроит еще одну Монкаду. А дальше? И почему они должны чувствовать свою зависимость от человека, так и не расставшегося с мальчишескими замашками тогда, когда нужна серьезная политика. Политика! Не гоже им перед ним заискивать – а ведь приходится! Надо было делать выбор: либо Фидель и монкадисты, либо видимость игры в оппозицию, а на деле – фактический союз с тираном…
– Удастся ли с ним договориться, не ясно, – выразил вслух свои мысли Чибас. – Если бы не предстоящий съезд партии ортодоксов, я бы просто избегал встреч и любого общения с этим Фиделем, – слова были адресованы лично Аграмонте. Произнес он их перед тем, как устроиться в собственном «кадиллаке», чтобы отправиться в резиденцию партии ортодоксов, где их возвращения ждали другие лидеры.
– Мне совершенно ясно пока только одно: не в интересах партии ортодоксов сейчас портить отношения с Фиделем, – проворчал Аграмонте, все еще продолжая злиться то ли на себя за расшаркивания перед Фиделем, то ли на того, перед кем расшаркивался, и после недолгого молчания продолжил. – Пойми, на август мы наметили созыв первого съезда партии ортодоксов. Мы не можем существовать в изоляции от масс. Твой брат, незабвенный Эдди, был силен тем, что за ним шла молодежь, его поддерживали лучшие журналисты. Вспомни Пасториту! А мы? Что мы теперь? Так что все надежды – на съезд ортодоксов, куда мы позовем и молодежь. Уже скоро, в августе! Невесть откуда взявшаяся жара к тому времени спадет. Надеюсь, все сложится в нашу пользу…
Чибас, казалось, ни на что не реагировал. Разговор не клеился. Аграмонте начал горячиться и вдруг в раздражении воскликнул: «Посмотрим, как долго сам Батиста станет терпеть выходки Фиделя».
От этих слов Чибас вздрогнул и повернул голову в сторону Аграмонте. На него смотрело злое, раскрасневшееся лицо его спутника. Чибаса охватила дрожь, ему стало не по себе от услышанного. Ему давно, еще от брата, была известна нечистоплотность Аграмонте в борьбе с противниками. Сотрудничества как такового он вообще не признавал. Но чтобы убрать с дороги своего политического противника, так откровенно возлагать надежды на тирана с руками по локоть в крови!.. Это уж слишком! Пасть до такой степени… Какой цинизм! Все эти мысли мгновенно пронеслись в его голове. И тут он услышал голос Аграмонте: «Фидель стал хозяином в нашей„La Calle”. Орландо Родригес – за него. Ты же не будешь отрицать, что эта газета считается нашей».
«Кадиллак» двигался по направлению к Старой Гаване. Со стороны Малекона свернул на Прадо и, промчавшись мимо Президентского дворца, затормозил перед офисом партии ортодоксов на Прадо, 109. Покинув машину, «друзья-недруги» скрылись за дверью с табличкой «Open».
Перед отъездом в Мексику
Нам нужны не гангстеры, не авантюристы, а люди, осознающие свою историческую ответственность, умеющие ждать и терпеливо работать на благо Родины.
Фидель Кастро. Письма из тюрьмы
Выход монкадистов из тюрьмы пробудил общество. Народ на деле осознал силу сплоченности. Но и враг не дремал. Всего через пять дней, 20 мая, был произведен полицейский налет на квартиру Педро Мирета, только что вернувшегося из заключения. Полиция искала оружие, которым хозяин якобы успел запастись. Началось преследование Рауля Кастро, полиция добивалась ордера на его арест за будто бы совершенный им террористический акт.
Страстные памфлеты Фиделя, публикуемые из номера в номер в «La Calle», будоражили умы. В обществе разгорелись дискуссии. Реакция негодовала и трусливо, из-за угла, мстила, физически устраняя любого, чье имя могло хоть в какой-то мере стать знаменем открытой борьбы.
28 мая на Кубу как герой Монкады – этого хотел Фидель – вернулся Ньико, но прямо у трапа самолета его арестовали и доставили к шефу военной разведки. Его дорожная сумка была тщательно проверена, а сам он – подвергнут допросу.
– Единственное оружие, которое я привез на родину из эмиграции, это то, что вы держите в руках, – ответил Ньико на заданный вопрос, стараясь держаться как можно спокойнее и увереннее.
В руках агент держал авторскую копию бюста Хосе Марти. Это был подарок кубинского скульптора Хосе Фидальго, которого преследовала служба военной разведки. 30 января 1953 года его мастерская была подвергнута грубому обыску, после чего скульптор и вынужден был покинуть свою страну. С тех пор он поселился в Мексике и до сих пор проживал в Веракрусе. Он не решался вернуться на Кубу и после принятия закона об амнистии монкадистов. Ньико очень дорожил этим подарком. Такие подарки получили еще два человека – Абель Сантамария и Фидель Кастро. Изготовлен был этот бюст к столетию Марти и символизировал появление в стране нового поколения борцов – «поколения столетия». Ньико еле сдерживал себя, чтобы не возмутиться бесцеремонностью чиновника, вертевшего в руках скульптуру.
Воскресенье 29 мая Ньико провел в кругу своей семьи в их маленькой квартирке. Консепсьон не могла нарадоваться, наглядеться на сына. С горечью рассказала она о последних днях его отца, которому так хотелось перед смертью увидеть сына. Умирал он мужественно.
– Ортенсия не отходила от него. Отец попросил ее читать письма, присланные тобой из Гватемалы, а умер он – счастье сказать – под твои слова: «Чтобы восславить тебя, мне хватит трех слов: ты на земле мой бог». Они развеяли его печаль из-за вашей так и не состоявшейся встречи.
Но уже 30 мая состоялась встреча Ньико с Фиделем в присутствии Рауля Кастро, Монтане и Мельбы. Теперь он ни на секунду не расставался с Фиделем. Было такое ощущение, что дни перед штурмом Монкады вернулись, и все повторяется заново. Фидель, Рауль, Ньико и Чучу – так называли друзья Хесуса Монтане – все вчетвером не расходились и на ночь, так и спали в маленькой квартирке на 23-й улице. Но это было возможно лишь до поры до времени. Ситуация осложнялась, и надо было снова привыкать к конспирации. Статьи Фиделя раздражали полицию. Она лишь искала повод, чтобы перейти к активным действиям против монкадистов. Собственно арест Ньико в аэропорту и был сигналом, и серьезным сигналом, того, что власти не отказались и никогда не откажутся от преследования революционеров.
Возвращение Ньико и выход из тюрьмы Кастильо-дель-Принсипе Фаустино Переса усилили позиции монкадистов. Со всей неотложностью на повестку дня встали организационные вопросы. Нужно было позаботиться о формировании сплоченного, идейно выдержанного руководства Движения в общенациональном масштабе. Требовалось создать низовые ячейки на местах, собирая, а не ломая все лучшее, что рождалось спонтанно в ходе борьбы за амнистию. На середину июня было назначено подпольное заседание первого состава национального руководства Движения.
О том, какая ситуация сложилась вокруг монкадистов, мы узнаем из письма Ньико в Веракрус, Хосе Фидальго, от 30 мая. Оно закодировано. Ньико пишет, что в понедельник он встретился с Гуахиро (конспиративный псевдоним Фиделя), о многом поговорили, что установить бюст на родине Марти пока нереально. Заканчивалось письмо так: «Гуахиро помнит тебя, передает привет». А понимать надо было совсем по-другому: в ближайшее время Фиделю и его соратникам придется покинуть Кубу, а Мексике к этому надо подготовиться.
После всестороннего обсуждения той работы, которая была проделана Ньико в Мексике, Фидель решил больше не откладывать свой отъезд из страны, но нужно было максимально использовать обретенную свободу в интересах дела. За монкадистами охотились власти. Стало известно, что заготовлен даже пробитый пулями автомобиль, в который агенты должны были заманить Фиделя и физически уничтожить его, обставив это так, как будто он погиб в перестрелке.
Фидель немало думал о том, кого оставить на Кубе после своего отъезда. Лучшей кандидатуры, чем Ньико, у него не было. «Только он не даст погибнуть делу», – был уверен Фидель. Работа предстояла большая и невероятно сложная. Она требовала не только организаторских способностей, но и такого редкого качества, как умение вызывать доверие людей. Это главное в работе с молодежью, и здесь нет лучшей кандидатуры, чем он. С мнением Фиделя согласились все, с кем он поделился своими соображениями: Монтане, Рауль, Мельба.
Отчетом Ньико о проделанной в Мексике работе Фидель остался доволен, но он видел, как много еще нерешенных вопросов. Однако там остались Каликсто Гарсия и другие кубинцы. В Веракрусе почти безвыездно жил Фидальго. Все это надежные люди. Значит, база там создана. И в этом уверил Фиделя Ньико, который стал доказывать ему, что главное сейчас – работа с молодежью на самой Кубе. Нужна четкая организация работы всех ячеек Движения и других революционных организаций, которые возникают спонтанно. Надо стремиться к единству. Тем более сейчас, когда страна пришла в движение в связи с освобождением монкадистов, и общество вкусило плоды своей победы. Для многих эта победа стала первой в их жизни.
Энергия молодежи искала выход, но пока она растрачивалась на отдельные террористические акты, хотя они и были прямым ответом на «белый террор». Взрывались полицейские участки, в кинотеатре «Марта» была обнаружена не успевшая взорваться бомба, устраивались поджоги. Молодежь, казалось, дразнит полицейских, вызывающе заполняя улицы во «внеурочные» часы. В итоге по улице Сан-Ласаро постоянно шныряли шпики.
На 4 июня алькальд[10 - Алькальд – председатель муниципального совета, выполняющий административные и некоторые судебные функции (прим. ред.).] Марьянао, родной брат диктатора, назначил церемонию переименования 31-й улицы этого пригорода Гаваны в улицу генерала Батисты. На торжество прибыл сам «именинник» и, как обычно, разразился пространной, напыщенной речью, которую ему, правда, так и не дали закончить. Батиста заговорил о правах человека и как бы между прочим заметил, что надо всерьез позаботиться о безопасности Фиделя Кастро. Сразу после этих слов его прогнали с трибуны криками: «Двадцать лет Батисте!» Вмешался алькальд и под непрекращающееся скандирование прошипел: «Неблагодарные! Даже свободой не умеют распорядиться!» Младший Батиста стал стращать народ тем, что власти не могут гарантировать им наперед ни свободу, ни даже неприкосновенность их жизни.
– Что имеет в виду этот каналья? На что намекает? – кивнув в сторону трибуны, спросил Мигель у стоявшего рядом с ним Исраэля. Это были будущие экспедиционеры – Мигель Кабаньяс и Исраэль Кабрера.
Намек между тем был более чем прозрачен, и прихвостни режима восприняли его как руководство к действию. Тем более они уже были оповещены о тайном приказе расправиться с монкадистами.
Батисту прогнали с трибуны, и он вынужден был уехать раньше, до окончания церемонии. Полицейские стали расталкивать присутствующих, но пустить в ход дубинки, однако, не рискнули.
Покидая митинг в Марьянао, Мельба и Рене Реине Гарсия были встревожены.
– Надо позаботиться о безопасности Фиделя. Quien se pica ajos come [дословно: «Кто волнуется, тот ел чеснок» – аналог поговорки «На воре и шапка горит»], – сказала Мельба.
Не прошло и дня, как в том же самом Марьянао на углу улиц Пасео и Марти (124-й и 49-й) был совершен бандитский налет на одного из лидеров партии ортодоксов, журналиста Хуана Мануэля Маркеса. Друга Мельбы, с которым она, адвокат, начинала работать во времена государственного переворота 10 марта 1952 года, и который, как она потом говорила, отпустил ее к Фиделю. В 8 часов вечера, по завершении работы в редакции он по телефону договорился о встрече со своей матерью Хуаной Родригес и маленькой дочуркой Альбитой. Однако встреча не состоялась. Значить это могло только одно: объявленная охота началась. Телефон прослушивался, и из разговора с матерью были установлены время и место нахождения жертвы. Два детины в гражданском схватили Хуана Мануэля Маркеса и доставили в 17-е отделение полиции, откуда он, жестоко избитый, был отправлен в ближайшую больницу. В одном из нападавших журналист успел узнать сотрудника службы военной разведки Рейнальдо Алехо.
О случившемся почти в тот же миг стало известно всему обычно тихому Марьянао. Весть мгновенно дошла и до главного редактора газеты «El Sol» Сесара Сан-Педро. Это была известная, популярная и пользующаяся авторитетом газета, где не раз печатался Хуан Мануэль Маркес. Он сотрудничал с газетой еще со времен борьбы с тиранией Мачадо. Сесар Сан-Педро был человеком независимым, полным энергии, хотя ему уже шел восьмой десяток. Вся его общественная и политическая жизнь была связана с этой газетой, которую он издавал почти пятьдесят лет, с сентября 1908 года. Жители Марьянао любили свою газету. Она была действительно боевым органом и не щадила тиранов. Как только Сесару Сан-Педро стало известно о случившемся, он немедленно связался с больницей «Санта-Эмилия», где находился избитый Хуан Мануэль Маркес. Наутро 7 июня газета напечатала заявление Хуана Мануэля Маркеса. Во второй половине того же дня в «Санта-Эмилию» прибыл Фидель Кастро в сопровождении Ньико Лопеса. Так состоялась первая встреча двух будущих лидеров экспедиции на «Гранме»: Фиделя Кастро и Хуана Мануэля Маркеса. С ходу Фидель выразил свое возмущение варварством этого нападения. Лицо Хуана покрывали кровоподтеки, лоб был рассечен, левого глаза почти не видно, а левый висок залеплен пластырем.
Ньико, раннее детство которого прошло в Марьянао, не стал подниматься с Фиделем в палату. Остался ждать его на улице. Он знал Хуана Мануэля Маркеса еще по рассказам отца, который восхищался его мужеством и смелостью. Сам Ньико не раз слушал его выступления. И, напутствуя Фиделя на встречу с кумиром своего отца, он дал ему такую характеристику: «В нем прежде всего подкупает страстная убежденность в необходимости борьбы. Он один из немногих, кто не мыслит ни дня своей жизни без борьбы. Они одарены интеллектуально, но в них нет ни капли мещанской щепетильности и высокомерия. Они не амбициозны. Они решительны, но в их решительности нет ничего от безрассудства. Они резки в своих суждениях, но никогда не навязывают своих убеждений, потому что дорожат ими. Убеждения – это плод неустанной работы их души и чаще всего – их единственное достояние».
9 июня в газете «La Calle», которую ее директор Орландо Родригес почти полностью отдал в распоряжение Фиделя, вышла его статья под заголовком «Истуканы!» Это было страстное обращение к народу, призыв защитить честь и достоинство человека, которые на Кубе не только не оберегаются, а наоборот, растоптаны. «Кубинцы! – говорилось в обращении. – Вы должны знать имя предателя, который совершил нападение на Хуана Мануэля Маркеса. Его зовут Рейнальдо Алехо!» «Истуканы, – говорилось далее, – неужели они не понимают, что каждый кубинец, которого притесняет тирания, становится революционером и включается в борьбу». Так вся Куба всего через два дня после нападения на журналиста в пригороде столицы знала все подробности инцидента.
Главным итогом этой первой встречи двух неординарных личностей стало согласие Хуана Мануэля Маркеса выехать в Мексику, где готовилась экспедиция. Досье на Фиделя пополнилось еще одной, с точки зрения властей, крамолой. Планы вынашивались самые разные. Медлить с совещанием было нельзя. Собираться на Прадо, 109 было небезопасно. За штаб-квартирой ортодоксов велось особо пристальное наблюдение.
– Нужно очень надежное место, – предупредил Фидель. Ньико пообещал решить проблему. И направился-таки в штаб-квартиру ортодоксов, где встретился с Луисом Бонито и передал ему просьбу Фиделя.
– Дай нам хотя бы два-три дня. В данный момент у меня нет такой квартиры, потому что все, что были, «сгорели», – сказал он.
Задача была не из легких. То подходил дом, но его жильцы не могли съехать на время, нужное для собрания, то в дом не раз уже наведывалась полиция, то квартиры стояли на учете. Но ему повезло. На Малеконе он встретил Дагоберто Раолу, одного из лидеров правой молодежи в Гаване. Учился он на юридическом факультете и проживал на улице Фактория, где работал табачником его отец.
– Нужен надежный дом, Раола. Для очень важного собрания, – поделился своими проблемами Бонито.
– У меня найдется такой дом! – сразу же сообразил Раола.
– Когда его можно посмотреть?
– А хоть сейчас, если хочешь. Это дом моих подружек.
Дом оказался на той же улице, где проживал Раола, почти по соседству. Это был небольшой домик под номером 62. Проживали там две старушки, старые девы. Они дружили с Раолой, питали к нему симпатию и, конечно, не могли ему отказать. Пусть повеселится на вечеринке с друзьями! Они помнили о своих вечеринках, которые остались там, в далеком прошлом. «Пусть порадуется молодежь», – решили они и обещали на это время покинуть свой домик. Ньико дом понравился, и он сообщил обо всем Фиделю.
12 июня (это было воскресенье) в 8 часов вечера в доме № 62 по улице Фактория шла перестановка мебели. В угол гостиной – она служила и столовой – Бонито установил большой стол, Раола помог ему снести туда все имевшиеся в доме стулья. Набралось девять.
– Я приглашен для участия в этом собрании. Вот тебе список тех, кого ты должен впустить. И больше никого! Стой у входа в зал и дежурь, – попросил товарища Бонито. К счастью, Раола знал в лицо всех, кто был в списке. И ему не составило труда выполнить просьбу.
Первыми пришли Мельба и Айде. Затем один за другим появились Фидель, Ньико, Монтане, Армандо Харт, Педро Мирет, Фаустино Перес и Хосе Суарес. Собрание уже началось, когда в дверях показался Педро Агилера и сказал, что приглашен на встречу. В списке он не значился. Нужно было прояснить ситуацию, и Раола обратился к Фиделю: «Как быть?» Удостоверившись, что Педрито действительно приглашен, впустил его в зал.
Совещанием руководил Фидель, так ни разу и не присевший. На обсуждение было вынесено два вопроса: завершение формирования центральных органов Движения 26 июля и выборы нового состава национального руководства с утверждением обязанностей каждого члена на ближайшее время, исходя из намеченной тактики и стратегии революции.
В состав национального руководства из прежних членов вошли только трое – Фидель Кастро, Хесус Монтане и Педро Мирет. Оставлены были Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, фактически выполнявшие обязанности национального руководства, когда оно само находилось в тюрьме. Из новых лиц – Хосе Суарес Бланко, Педро Селестино Агилера и Антонио Лопес Фернандес (Ньико), а также Армандо Харт, Фаустино Перес и Луис Бонито, ранее непосредственно не связанные с Движением 26 июля. Всего одиннадцать человек. Ни один из них не имел работы. Только Айде Сантамария получала 60 песо в месяц и львиную долю зарплаты тратила на нужды Движения. Все они пока официально оставались в рядах партии ортодоксов, где только Луис Бонито получал крохотную плату за выполнение некоторых секретарских функций.
– Предстоит наш отъезд. Мы покидаем страну для решения важных задач Движения, – сказал Фидель, подводя итог по первому вопросу. – Сегодня мы имели возможность собрать национальное руководство в полном составе. Нам предстоит решить все вопросы, касающиеся нашей работы в ближайшем будущем. Прежде всего нам надо распределить обязанности и уточнить направление работы каждого члена национального руководства. Добиваться при этом неукоснительного их выполнения.
Присутствующие были согласны с необходимостью выезда из страны в самое ближайшее время части национального руководства. Куда – зафиксировано не было. Цель выезда – подготовка вооруженного отряда повстанцев как ядра вооруженных сил революции в соответствии с ее курсом на вооруженное свержение военной диктатуры. Переход к новому этапу борьбы назрел.
Обязанности среди членов национального руководства распределили следующим образом: Педро Мирет – общее руководство, Ньико Лопес – ответственный за работу с молодежью, Хосе Суарес – помощник Ньико, Фаустино Перес – ответственный за финансы, Мельба и Айде должны были вести работу среди женщин, Луису Бонито поручили рабочий сектор. Что касается оставшегося пока без дела Монтане, то на самое ближайшее время был намечен его выезд из страны.
– Национальное руководство Движения одно, как для эмигрирующих, так и для остающихся в стране. Все вопросы должны решаться коллегиально. Высшее руководство – за Фиделем Кастро, – подвел итоги Монтане.
Фидель снова взял слово:
– Для нас важна выверенная стратегия и тактика борьбы. Самое главное – подготовка контингента вооруженного ядра. Но это не есть решение всех проблем. Нужно привлечь широкие народные массы на нашу сторону. Со всей ответственностью могу повторить только то, о чем уже писал с Пиноса. Сейчас в наших рядах по-прежнему есть люди, для которых главное – стрельба… Надо понять раз и навсегда, что Движению нужны не уличные маньяки, не гангстеры, не авантюристы, а люди, осознающие свою историческую ответственность, умеющие ждать и терпеливо работать на благо будущего нашей Родины».
Наступила пауза. Послышался скрип двери. Это стоявший у входа Раола чуть шире приоткрыл ее, чтобы лучше слышать, о чем говорит Фидель. Поняв, что совещающиеся в безопасности, Фидель продолжил:
– Борьба предстоит трудная и длительная. К ней надо готовиться с умом, вовлекая в борьбу массы и готовя их к ответственному моменту свержения режима. А что мы его свергнем, в этом нет сомнений. К нам должны присоединиться сотни тысяч молодых людей, – Фидель посмотрел на Ньико, – сотня тысяч женщин, – Айде и Мельба почувствовали на себе взгляд Фиделя, – и сотни тысяч рабочих, трудящихся, – Луис Бонито знал, что это и есть самая ответственная работа.
Монтане снова взял слово и поставил вопрос о явочных квартирах:
– Многие «сгорели». Это значит только одно – что полиция за нами следила и следит. Нам пришлось перенести и резиденцию партии ортодоксов с Прадо на Консуладо. Нужна бдительность. Особенно с ночевками. Более одного раза нельзя использовать дома для ночлега, особенно сейчас, когда наши товарищи покидают страну.
16 июня в кинотеатр «Марта» съехались сливки правительственных чиновников, но перед самым началом собрания полиция обнаружила в помещении взрывное устройство. Оно было обезврежено, но сам факт стал поводом для начала массовых арестов молодежи. В числе арестованных оказался и Мигель Кабаньяс Перохо, рабочий, хорошо известный в студенческих кругах Гаванского университета как активный участник всех манифестаций. Этот угрюмый на вид, немногословный, но до педантичности настойчивый в доведении порученного ему дела до конца человек был убежден в необходимости свержения режима. Чем скорее, тем лучше! Чем решительнее, тем надежнее! Его исполнительность восхищала всех, кто знал его лично. Один из знакомых, Рене Анильо, решил помочь Мигелю избежать ареста и заключения. Используя свои связи в посольстве Мексики, он сумел договориться о предоставлении Мигелю политического убежища. И в июне тот покинул страну. Он был первым из тех рядовых, кому предстоял «целевой» выезд в Мексику, чтобы через год быть зачисленными в первый контингент отряда вооруженных повстанцев, высадившихся с «Гранмы». И, как это ни печально, одним из первых погибнуть при высадке.
Репрессивные силы не оставляли в покое монкадистов, постоянно обвиняя их в подстрекательстве к борьбе, что на данный момент было не совсем верно. Начиная с 20 мая полиция особенно пристально следила за каждым шагом Рауля Кастро и Педро Мирета. На основе сфабрикованного обвинения в том, что эти два монкадиста собираются в доме № 914 по улице Нептун и готовят вооруженное нападение на шефа шестого отделения полиции Гаваны капитана Мануэля Понсе Альвареса, управление полиции упорно добивалось выдачи ордера на арест Рауля Кастро.
Дом, о котором шла речь, принадлежал Педро Мирету, и он проживал в нем со своей молоденькой женой Мельбой. Как только ему стало известно о намерениях властей, Мирет обратился за поддержкой в газету Орландо Родригеса и изложил все обстоятельства.
В защиту обвиняемых по официальной просьбе газеты «La Calle» и с ее страниц публично выступил Фидель, воспользовавшись в данном случае и своим правом профессионального адвоката. Заявление Фиделя вышло под заголовком: «В этой стране нельзя жить!» Этот тезис стал стержнем всего заявления. «Мы не видим,– говорил Фидель, – никаких гарантий прав человека и не видим каких-либо возможностей для возвращения тех, кто покинул страну, если ситуация не изменится. В этой стране нельзя жить!»
Он осудил так называемое уголовное дело № 297, заведенное в связи с митингом, организованным студентами у памятника Альма-матер. Молодежь (и не только она!) любит собираться на этом, ставшем для нее святым, месте у входа в университет. Его полюбила и я, еще издали восхитившись торжественной строгостью представшего передо мной пейзажа. Позволю себе небольшое отступление.
Когда я впервые подошла к Гаванскому университету – было это в 1967 году – и остановилась перед широкой многоступенчатой мраморной лестницей, ведущей к входу в здание, я услышала испанское слово «эскалината»[11 - Escalinata (исп.) – большая парадная лестница (прим. ред.).]. Его произнесла мой гид, прекрасная молодая негритянка Аида Марин. По созвучию это слово вызвало у меня ассоциации с русскими словами «скала», «стойкость» и, что покажется, может быть, странным, творением вечного, памятью негасимой. И наверное, не случайно, потому как лестница – это символ жизни человеческого Духа, впитавший в себя все лучшее, что присуще Человеку в моменты взлета его мысли, способность преодолеть земное притяженье в своем стремлении к звездам.
Для меня самой это ощущение было символичным, когда я, преодолевая ступеньку за ступенькой, поднималась все выше к прекрасному памятнику Альма-матер, который распахнул свои объятия каждому, кто устремлен к знаниям, совершенству, звездам. Такие чувства испытывала я, аспирантка Таджикского государственного университета имени В.И. Ленина, идя на встречу с замечательным кубинским историком Серхио Агирре. По его учебникам не одно поколение кубинцев познавало историю своей страны, постигая величие борцов, отдавших свои жизни за независимость. В том, что не обманули меня мои мысли и чувства, я убедилась, когда невысокий, седой, красивый, с мягкими интонациями голоса профессор Гаванского университета повел меня в Зал мучеников и стал моим гидом в этом, в общем-то, траурном зале. Его устные эссе, посвященные героям-мученикам, чьими портретами увешан этот зал, сравнимые скорее с оптимистической трагедией, звучали одновременно как реквием и восторг, помноженные на гордость тем, что все эти мученики – воспитанники университета, с которым связана вся его жизнь.
Я выполнила просьбу замечательного таджикского историка Зарифа Шариповича Раджабова и передала Гаванскому университету его монографию по истории древнего и талантливого таджикского народа, чья культура своими корнями уходит в древнейшую кушанскую цивилизацию.
Говоря об абсурдности уголовного дела, связанного с митингом перед памятником Альма-матер, Фидель оперировал неопровержимыми фактами, которые опровергали якобы имевший место призыв взяться за оружие.
«Мой брат обвиняется в подстрекательстве к вооруженным действиям. Кроме того, по известной мне информации, полиция предъявила ему обвинение в том, что он якобы устроил взрыв в кинотеатре „Тоска”. Это обвинение насквозь фальшиво и беспредметно, так как мой брат в это время находился в провинции Орьенте, у постели больного отца. Я не удивлюсь, если сеньор Каратала включит и меня в список террористов…»
Орландо Родригес и его газета делали нужное революционерам дело, предоставив им возможность взывать к общественности и став на это время фактически их боевой трибуной.
Любопытно, что 18 июня агентство «Associated Press» поместило заметку под броским заголовком: «Рауль Кастро получил убежище в одном из посольств». В заметке говорилось: «Сегодня в мексиканском посольстве получил убежище Рауль Кастро, брат Фиделя Кастро, лидера ортодоксов. Правительство сообщило, что оно не будет возражать против выезда Рауля из страны, если он того пожелает». Не совсем ясно, правда, с какой целью это было сделано, но сообщение не было фальшивкой. 24 июня Рауль вылетел в Мехико из международного аэропорта «Ранчо Бойерос».
Власти добрались-таки до газеты Орландо Родригеса. 16 июня «La Calle» была закрыта. В тот момент, когда Орландо Родригес в последний раз запирал двери дома на улице Сан-Хосе, где располагалась редакция его газеты и где в последние дни, почти не покидая офис, находился Фидель, в кармане его гуаяберы лежала статья с метким названием: «В этой стране нельзя жить». Бесцеремонное закрытие газеты (правда, пока без ареста ее издателя) больше, чем что-либо иное, соответствовало творящимся в обществе процессам.
Реакция негодовала, что в этой газете менее чем за полтора месяца вышло почти двадцать статей Фиделя, что она стала рупором монкадистов. Министр внутренних дел Сантьяго Рей собрал весь свой аппарат и с возмущением тряс экземплярами газеты «La Calle». В конце он швырнул их на стол перед собой.
– Чего можно ждать от тех, кого мы выпустили из тюрьмы раньше срока? Они эту амнистию поставили себе на службу, воспользовались свободой только для того, чтобы поносить нас и возмущать спокойствие народа. Вы только послушайте, что пишет Фидель: «Не угрозами надо отвечать на правду… Угрозы не действуют на бесстрашных… Оскорбления и клевета – ничто против неопровержимых доводов…» – сколько можно это терпеть?! Пора кончать!
Сказал как отрезал и выгнал всех из своего кабинета. Премьер-министр Кубы Гонсало Гёль, которому Батиста доверял больше всех, уже предвкушал, что уж сегодня-то он сможет внушить диктатору, что пришло время действий, а не слов. На его столе лежала газета «La Calle» за 7 июня с обведенными словами из статьи Фиделя, относящимися непосредственно к Батисте: «Если после этой речи совершится политическое преступление, можно ли будет считать, что Батиста к этому преступлению не причастен? Можно ли отрицать, что в словах президента содержится намек на убийство? Разве могут полицейские агенты вдохновиться его словами на добрые дела?.. Когда у правительства не хватает доводов, оно начинает толковать о руках, но эти руки обагрены кровью!»
К этому экземпляру он присовокупил другой, со статьей Фиделя «Тупицы». В ней Гёль подчеркнул слова: «На протяжении последних лет на острове занимались только тем, что избивали беззащитных граждан. Какие чудовищные чувства роятся в душах этих дикарей?» Тут же он взял в руки еще один выпуск газеты. Там говорилось: «…действуют так безнаказанно, как не действовали самые оголтелые гангстеры… Положить конец преступлениям без наказания! Правосудия! Правосудия! Правосудия!» Это тоже было обведено фломастером.
Гёль был в гневе. «Истуканы, тупицы, гангстеры, преступники – вот кем Фидель нас изображает. И это в ответ на предоставленную свободу! Хороши! Очень хороши! Ну ничего! Скоро они увидят».
У монкадистов отняли и предоставленный им было радиоканал, по которому они почти ежедневно могли выходить на связь с народом (в программе «Hora Ortodoxa»).
Условия работы национального руководства все более усложнялись. Нужно было менять старые формы, иногда полностью от них отказываться и находить новые, используя для этого малейшую возможность.
Ньико понимал, что полностью уйти в подполье равносильно тому, чтобы сгубить дело. Он предложил смелый план использования легальных возможностей. Ньико хорошо знал диктора Густава Масорру, знал, что он присоединился к Движению и заинтересован в сотрудничестве. Так была создана программа под названием «Трибуна молодых ортодоксов». Передача шла под девизом «Бастион моральных сил несокрушим!» Подготовка этих передач полностью легла на плечи Ньико.
Последние дни пребывания Фиделя на Кубе были связаны с большими нагрузками: встречи, выступления, звонки, консультации, беседы, разработка плана работы национального руководства. «Нельзя откладывать встречу с Эчеверрией, это рискованно», – считал Фидель.
Организацию встречи Ньико взял на себя.
– Эчеверрия согласен. Но у него как у лидера интеллектуальной молодежи свои дела и свои планы. Это искренний человек. В нем нет амбициозного честолюбия, но он очень и очень самолюбив. Не забывай, что он по праву пользуется авторитетом – и огромным! – и среди студентов, и в самой Федерации. Он – сила! И сила немалая! – заметил Фидель, напутствуя друга.
– И все же нам нельзя действовать порознь. Это не в их и не в наших интересах, – задумчиво произнес Ньико, обращаясь как будто к самому себе.
– Но ты должен знать, что достичь единства не так просто. Думаю, на данный момент нам нужно добиться от Эчеверрии минимального – того, чтобы они отметили в университете дату 26 июля, вторую годовщину штурма. Как это будет выглядеть, сказать пока трудно. Скорее всего, небольшой митинг в университетском Зале мучеников. Видимо, полиция постарается не допустить студентов даже на Эскалинат. Но нам важен сам факт поддержки…
– Если Эчеверрия согласится – а он, я думаю, согласится,– он сумеет все организовать. Он смел, бесстрашен и прекрасный организатор!
Между тем назначенный час встречи с Эчеверрией в кафе «Las Delicias de Medina» приближался. К месту встречи они подошли почти одновременно. Беседа, которую нельзя было назвать непринужденной, продолжалась более двух часов. Собеседники остались довольны друг другом. И после этой встречи Ньико почувствовал, что сотрудничество с ФУС удастся наладить. Это показал и сам характер беседы, в которой никто не скрывал своих убеждений, вместе с тем не усугубляя разногласий в вопросах стратегии и тактики. Тактика ФУС не во всем совпадала с тактикой Движения. Защищая тезис «бить по макушкам, то есть по верхам», Эчеверрия склонялся к террору и физическому «выведению из строя» всех «шишек», начиная с Батисты. Против этого выступало Движение, видя ошибочность такой тактики и ее бесполезность для революции. Но стратегия была единой – вооруженное свержение режима. Их объединяло и понимание того, что час свержения настает, и на эту борьбу надо идти единым фронтом.
Столь долгое отсутствие брата (Фидель не ночевал дома) начало тревожить Лидию. Она успела сложить все нужные, на ее взгляд, вещи в чемодан, поговорить с Фиделито, убедить сестру Эмму не раскисать, а быть спокойной и твердой… С небольшим – как и обещал – опозданием Фидель появился в дверях. Первым к нему бросился Фиделито. Отец и сын по-мужски обнялись. Их связывали дружба и взаимопонимание. «Это Лидия. Это ее заслуга, что она сумела сохранить в сыне любовь к отцу, заключенному в тюрьму, осуждаемому всеми, даже матерью», – подумал Фидель и с благодарностью посмотрел на сестру.
Дверь оставалась открытой. Раздался такой знакомый звонкий смех. Лидия узнала Пасториту Нуньес и, выглянув, увидела, что та беседует с молодой худощавой брюнеткой в темном, очень строгом платье. Фидель сказал сестре, что Пасторита довезла его до дома на своей машине и собирается сейчас же уехать, а он должен ее проводить. И вышел. Через мгновение он вернулся и представил сестре ту самую элегантно одетую женщину, что беседовала с Пасторитой.
– Это Кончита Чеда, молодой адвокат. Поедет с нами в аэропорт, – сказал он.
В это время к дому подъехал Густаво Амейхейрас. Решили, не задерживаясь, выезжать. В первую машину сели Фидель, Фиделито и сестры. На заднем сиденье расположилась Кончита. Во вторую – Густаво, Анхель Плат и Марио Лаборде. В середине пути Фидель пересел в машину Амейхейраса.
В аэропорту между тем готовили к вылету самолет. Фидель еще издали заметил Рене Анильо и Хуана Нуири. «Это хороший знак, – подумал он. – Я всегда был уверен, что в ФУС объединены люди, искренне жаждущие видеть страну свободной. Рене Анильо и Нуири – ближайшие соратники Эчеверрии. Лишний раз убеждаешься, что Хосе Антонио – человек слова, надежный товарищ и, думаю, соратник». Но Рене и Хуан были не одни. Их окружали еще четыре человека, прибывшие вместе с ними. Оказалось, это известные в Гаване адвокаты – Хосе Мануэль Гутьеррес, Франсиско Кароне, Рубен Акоста и Херардо Марин. Никто из национального руководства Движения, как и было условлено, не пришел.
Перед самым вылетом Фидель сделал публичное заявление, в котором выразил свое отношение к режиму, не позволявшему вернуться в страну даже Карлосу Прио Сокаррасу, поскольку тот являлся политическим противником. Это – режим диктатуры.
– Мой собственный брат был вынужден просить политического убежища. Его преследовали по обвинению в том, что он якобы подложил бомбу в один из кинотеатров Гаваны. А он в то время находился за тысячу километров, в провинции Орьенте, рядом с больным отцом. Я не Прио, я не могу выражать какое бы то ни было расположение и доброе отношение к существующему режиму. Мой чемодан собран, чтобы покинуть Кубу. Я не миллионер, мне даже на паспорт пришлось одолжить деньги. Я скромный кубинец, который все, что у него есть, отдает Кубе. Вернемся, когда сможем принести свободу нашему народу и право жить с достоинством. Без деспотизма. Без голода… Мы продолжим дело, начатое 10 октября [1868 года] и 24 февраля [1895 года]. Мы защитим наше прекрасное знамя с одинокой звездой, добьемся, чтобы каждый вечер можно было слышать слова нашего гимна: «Умереть за Родину – значит жить».
265 тысяч экземпляров этого заявления, отпечатанные в тот же вечер в типографии журнала «Боэмия», донесли до народа Кубы истинные мотивы отъезда лидера монкадистов. Имя Фиделя вот уже 53 дня (с момента выхода из тюрьмы) не сходило с уст и революционеров, которые видели в нем своего вождя, и реакционеров, которые вынашивали зловещие планы его физического устранения. Заявление передавалось из рук в руки, сбрасывалось с крыш на многолюдные улицы, доставлялось по почте известным политикам, хранилось в профсоюзных комитетах в преддверии празднования 2-й годовщины штурма казармы Монкада.
7 июля рейсом № 566 мексиканской авиакомпании Фидель Кастро вылетел в Веракрус. Фидель покидал Кубу в соответствии с решением национального руководства Движения, которое несло ответственность за его безопасность. Пятьдесят три дня свободы потребовали от Фиделя огромного напряжения физических и душевных сил. Революция не могла допустить, чтобы ее вождь ежеминутно рисковал жизнью. Все эти дни общественное мнение было крайне взбудоражено, процесс поляризации политических сил усилился. Все явственней ощущалась неизбежность грядущей решительной схватки с режимом. Деятели, рассчитывавшие заработать политический капитал на освобождении монкадистов, потерпели сокрушительное поражение. И это было особенно заметно по суете лидеров ортодоксов, взявшихся за подготовку первого съезда партии. Его открытие они назначили на 16 августа. Этот день был выбран не случайно. За четыре года до этого, 16 августа 1951 года, скончался основатель партии ортодоксов Эдуардо Чибас. Смерть его была трагична и памятна многим кубинцам. «Наследники» же Эдди попытались поставить себе на службу нравственный потенциал этой ушедшей в историю, но все еще не изгладившейся в памяти трагедии. Да и как не помнить события 12 августа 1951 года?
То был ясный солнечный день. А неизвестно откуда взявшийся ливень очистил воздух и освежил зелень пальм и кустарников. Середина дня. В это время обычно по радио идут новости. Они пользуются в стране большой популярностью. И мало кто не включает в этот час радио. В ту пору в стране шла избирательная кампания. Всеобщие выборы были назначены на 1 июня 1952 года.
Голос Чибаса легко узнаваем: «Я не сумасшедший. Я – ненормальное явление в этой стране, где нормальным считается грабить и убивать… Товарищи ортодоксы, вперед! За экономическую независимость, политическую свободу и социальную справедливость! Долой воров из правительства! Совесть против денег! Кубинский народ, проснись!» Паузу взорвал выстрел. В тот момент далеко не все сообразили, кто и в кого стрелял. Оказалось, оратор вытащил револьвер и выстрелил себе в живот в знак протеста.
Ситуация сложилась настолько неординарная, что президент Прио Сокаррас тут же отдал срочное и тайное распоряжение – считай, приказ – привести в боевую готовность все казармы и полицейские участки, особенно в столице, Сантьяго-де-Куба и других крупных городах. Весть о трагедии передавалась из уст в уста, сообщения о состоянии здоровья были противоречивыми и тут же обрастали домыслами. Слово «ортодоксы» было у всех на слуху. Через четыре дня, 16 августа лидер ортодоксов скончался от общего заражения крови. Все попытки докторов клиники, куда он был доставлен, не допустить перитонита не увенчались успехом. Сообщение о смерти Чибаса повергло всех в шок. Со всей Кубы в столицу прибывали траурные делегации на похороны того, чьими последними словами было: «Народ Кубы, проснись!»
Нынешние лидеры ортодоксов хотели бы вернуть себе ту популярность, какая была у них при жизни основателя партии. Но удастся ли – покажет время. До съезда оставалось всего пять недель. И они никак не могли ни понять, ни простить «выходку» Фиделя, покинувшего Кубу в такой ответственный для партии момент. Они не знали главного – что Движение после собрания на Фактории, 62 уже никак не связано с ортодоксами – ни организационно, ни тем более идеологически. Но они правильно, хотя скорее интуитивно, оценили отъезд Фиделя как разрыв, «неблагодарный» поступок человека, который в состоянии, как они теперь полагали, организовывать лишь акции, подобные штурму Монкады, и абсолютно не приспособлен к легальной политической работе.
Густаво Амейхейрас, как и договаривались, после проводов Фиделя должен был вернуться к Ньико, оставшемуся у Пепина Санчеса, в доме которого они с Фиделем ночевали накануне, хотя никто из них так и не сомкнул глаз, потому что ночь прошла в беседе и спорах.
В Музее революции в Гаване в моих руках оказался удивительный документ. Это небольшой листочек бумаги с автографом Фиделя. Сохранил его для потомков один из основателей партии ортодоксов и ближайших друзей Эдуардо Чибаса – Пепин Санчес. Этот человек много сделал для того, чтобы девиз первых ортодоксов «совесть против денег и совесть против насилия» был правильно воспринят в обществе.
Происхождение этого документа таково. Накануне своего отъезда в Мексику в целях конспирации Фидель Кастро не рискнул ночевать у себя дома. Он не имел права нарушать и требование руководства Движения, принятое в конспиративных целях: не ночевать больше одного раза ни в одной из явочных квартир, какой бы надежной она ни считалась. Однако к тому моменту все квартиры закончились, «сгорели». Именно тогда Фидель вспомнил о Пепине Санчесе, раздобыл номер его телефона (1-62-68) и позвонил старику, представившись своим революционным псевдонимом Алехандро. Пепин не сразу понял, с кем говорит, но, предупрежденный этим звонком, все же стал ждать гостя, который вскоре действительно появился. Они проговорили всю ночь. В заключение беседы Фидель произнес: «Тот, кто выезжает завтра, чтобы начать борьбу, не возвратится совсем или возвратится, низвергнув тиранию».
Пепин Санчес попросил Фиделя записать эти слова на чистом листке бумаги, который лежал на письменном столе, и, получив записку, тут же спрятал ее в ящик письменного стола как можно глубже.
– Для потомков, – сказал старик и улыбнулся Фиделю на прощание.
Приезд Густаво к Пепину после проводов Фиделя был предусмотрен заранее.
– Юристы, адвокаты… – услышали Ньико и Пепин голос, раздавшийся прямо за их спиной. Это был Густаво.
– Какие мы юристы, какие адвокаты? Ты что-то путаешь!
– Да не вы! Чтобы проводить Фиделя, в аэропорт прибыли пять известнейших адвокатов да помимо них еще самая молодая и, видать, задорная – Кончита Чеда.
– Это на случай возможных провокаций со стороны властей и полиции. Пока революция не победила, только адвокаты и могут квалифицированно защитить права человека, – с иронией в голосе проворчал Пепин.
– Кто еще был в «Ранчо»? – спросил Ньико.
– Анильо и Нуири, – ответил Густаво. – Думаю, это хороший признак. Это ФУС.
– Согласен! Федерация студентов – это хорошо! Но меня интересует Лаборде. Был ли в аэропорту Марио Лаборде?
– Лаборде я вез на собственной машине. Вместе с Фиделем. Считай, что это наш человек. Насквозь наш. Когда Фидель с половины пути пересел в мою машину, они о многом говорили между собой, понимая друг друга с полуслова. Я думаю, микрофон Лаборде мы сможем использовать в наших интересах, когда нам это понадобится.
– Хорошие вести, – произнесли в один голос Пепин и Ньико.
– Ты знаешь, Густаво, кто первый обнимет Фиделя на мексиканской земле, в Веракрусе? – спросил Ньико.
– О, кубинцев в Веракрусе много! – улыбнулся Амейхейрас.
– Их много, конечно! Но, во-первых, не все наши! Во-вторых, не с каждым будет обниматься Фидель. В-третьих…
– А в-третьих, хватит, Ньико! Я должен ехать, у меня свидание, мне нужно на Малекон, а с Виборы туда не так быстро добираться…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71440849?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
В переводе с испанского – «со всей революционностью», «Родина или смерть», «Мы победим».
2
Инсургент – повстанец, участник вооруженного восстания против правительства (прим. ред.).
3
Прекарист – крестьянин, не имеющий юридических прав на обрабатываемую им землю (прим. ред.).
4
Мамби – слово афро-кубинского происхождения, переводится как «патриот», «борец за великое дело свободы».
5
В данном случае речь шла о Хайме Косте Чавесе, молодом (на момент штурма казармы Монкада ему было всего девятнадцать лет) человеке, не сумевшем пережить драму эпопеи «Гранмы» и позднее вообще отошедшем от борьбы.
6
Кубинскую революционную партию (партию «аутентиков») создал в 1892 году Хосе Марти. В 1947 году от нее откололось левое крыло, которое совместно с другими группировками образовало Партию кубинского народа, или партию «ортодоксов» (прим. ред.).
7
Эти слова были сказаны Марти в рассказе для детей «Три героя», напечатанном в детском журнале «Золотой возраст». Но при жизни автора журнал так и не был издан в его стране и увидел свет лишь через четыре года после его гибели, в 1899 году. Мадридская цензура наложила запрет на идеи Хосе Марти. Они были опасны для колониального господства Испании.
8
Гуахиро (куб.) – крестьянин, мелкий фермер.
9
Гуаябера – легкая рубашка из хлопка с короткими рукавами (прим. ред.).
10
Алькальд – председатель муниципального совета, выполняющий административные и некоторые судебные функции (прим. ред.).
11
Escalinata (исп.) – большая парадная лестница (прим. ред.).
Зоя Соколова
Тип: электронная книга
Жанр: Монографии
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 16.12.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Фидель Кастро, Эрнесто че Гевара, брат Фиделя – Рауль…