Главная страница | Ужасы | Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»

Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»
Алёна Берндт
История вторая из цикла «Лесниковы Байки» расскажет Читателю о том, как может человек попасть под чары зла, которые "цепляются" за тёмные стороны его души.
Кто может противостоять соблазну и победить злые чары?
Расскажет об этом наш знакомец, старый лесник, дед Матвей Захарович.
Устраивайся поудобнее, Читатель, сказанье о давно минувших днях начинается....

Алёна Берндт
Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»

Глава 1.
– Ну что, Лексей, не спишь? Поди ведь устал, хош дак я лампу погашу, спи!
Лесник дед Матвей усмехался в усы, говоря это своему гостю, молодому парню, приехавшему к нему на заимку погостить и записывать звуки природы, пенье птиц и говор реки.
– Нет, дедусь, не сплю, просто лежу, – отвечал Алексей, с наслаждением растянувшись на широкой лавке, застеленной мягкой овчиной, – Ты обещал сегодня мне какую-нибудь историю старинную рассказать, чтобы я её записал. Я и батарейки в аппарат новые для этого поставил! Так что, расскажешь? Включать мне, как ты говоришь, эту «шарманку»?
– А что ж тебе рассказать нонче, – задумчиво проговорил лесник, – Поди ж, много уж чего тебе сказывал, нешто нравится тебе слушать дедовы-то байки? Вы, молодёжь, всё ить больше музыку слушаете…
– Расскажи, дедусь! Твои сказы я больше всякой музыки люблю! – Алексей уже понял, как можно выпросить у деда Матвея какую-нибудь историю, коих у деда в запасе великое множество.
– Ну, лады, расскажу, коли просишь, – степенно кивнул дед Матвей, берясь за любимую свою клюкарзу, с чуть истёртой ручкой, – Про Пышонькину куколку тебе сказывать стану, включай свою шарманку!
И потянулся рассказ, словно ниточка от кудели на звонкое веретено.
Вот в старые-то времена здесь неподалёку нашли каменья какие-то, бериллы что ли, а может другие какие, я уж того не помню, потому как мне самому дед рассказывал. Ну вот, стали люди носить камушке те в город, продавать да на товар менять. Больше всё охотники, да кто в тайгу на промыслы разные ходил – те и носили камушки. Стали в городе чины-то доискиваться – откудова таковые камни берутся, почто без ведома старают! Кого-то и взяли за таким делом – камни на провизию в какой-то лавке сменять хотел.
Ну, привели к чину, тот за столом важный сидит, мундир на ём, как положено. Стал спрашивать – откудова камни, да где взял. Разное ему говорили – кто-то сказывал, что у чудинцев сменял, дал соли взамен, да ещё чего-то по надобности. Чудинцы тогда ить сами в города-то наведываться опасались, уж больно приметны они были, народ их побаивался.
Чин тем рассказам не поверил, кричать стал, всякими карами да наказаниями грозить. Видать кто и испугался, а может и сами доискались, нашли место, где такие камни в залежах. Сообщили выше, а покудова охрану туда на место поставили, с ружьями, как положено, чтоб больше никто не тащил камни-то без спросу.
Приехал вскоре человек, который себе разрешение исхлопотал на то место, где камни были, Елизар Григорьевич Пышнеев его звали. Сурьёзный человек, деловой, сразу артель организовал там, механизмы какие-то привёз. Сказывали, что механизмы те голландец какой-то придумал, сам он в Петербурге жил, мастерская у него там ещё со времён царя Петра была. Ну вот, артель эту Елизар Пышнеев набирал самолично – каждого проверял, беседы вёл, чтобы воровства не допускать и разгильдяйства. Кто потолковее – того обучил и на механизмы поставил, остальных в работу, камни копать.
И пошло, и пошло, да как! Камней тех было богато, а после и ещё какие-то нашли тут же, те вроде дороже ещё торговались! Заработала артель хорошо, справно. Сколь времени работала – не скажу, уж того не упомню, Елизар Григорьевич работников артельных не забижал, платил исправно и щедро, обеды даже делал там, на прииске своём – повара нанял, помощников ему, да самолично проверял, хорошие ли продукты повар для артели закупает, вкусно ли готовит. Бывало, сам на прииск нагрянет как раз к обеду, за стол со всеми усядется, его тем же и потчуют, что на артель приготовили.
В общем, хозяин был крепкий, всё держал в руках. Потому и в артель к нему народ шёл, еще не каждого брали! Ну а после то ли болезнь какая у Елизара Григорьевича обнаружилась, то ли может другие какие дела его присутствия потребовали – тут разное сказывали, и как было на самом деле, никто уж и не скажет – уехал Елизар в Петербург.
Однако прииск недолго без хозяйской руки оставался, Елизар за себя сына своего прислал, Савелия. Тому было лет около тридцати, семьи у него не было, по какой причине – неизвестно. Сказывали, что Савелий в детстве дюже был болезный, всяку хворь на себя тянул, мать с отцом уж думали, не доживёт и до десяти годов, лекарей звали, на воды возили. Ничего, выправился кое-как, после его в заграницы отправили на обучение. И чтоб доктора тамошние за ним приглядывали, няньку конечно с ним отрядили, как он там, без няньки-то! Тётка Евдокия с ним отправилась, кормилицей она у Савелия ещё была, да вот свой-то дитёнок помер, а Савка стараниями докторов живой остался. Прикипела Евдокия к нему, тщедушненькому, болезному, ажно в заграницу с ним поехала.
Ну, опосля Савелий в отчий дом возвернулся, видать после того отец его и решил к делу семейному приставить – на артель нашу местную отправил. Уж до чего Елизар мужик был умный да прозорливый, а тут – может любовь отеческая ему глаза застила… какой хоть из того Савелия управляющий? Вот, то-то и оно…
Приехал, в дому поселился, что Елизар ещё в Петровке для семьи построил. Знамо дело, Евдокия с им, старая уж, а как мамка ему, чего уж. Обустроились, конюха наняли заново, ещё там по двору, кого отец наказал. И начал Савелий Пышнеев артелью да прииском верховодить.
Да видать умом тот Савелий не в отца пошёл, а народ у нас тут такой – молчать не станет, ежели чего не по нраву. Как отца-то Елизаром Григорьевичем уважительно звали, да шапки сымали при встрече, раскланивались, то Савелия и по имени-то скоро звать перестали. Пышонькой прозвали!
С чьей такой лёгкой руки енто прозвище пошло, никто того не ведал, а только что прилипло, то и сталось. Пышонька и Пышонька, людям-то оно виднее. Народ с артели побежал, видать обхождение с артельщиками теперь не то было, рук рабочих стало не хватать, брали всех, кто попросится. Хоть старого, хоть кривого! Механизмы ломаться стали, всё больше руками старали, а руками –много ли прибытка наработаешь?
Знамо дело, и тащили тоже немало, кто как мог. А чего не тащить, коли Пышонька за тем и не глядел, кого в артелю брал! Снова стали в округе камни сбывать, в этот раз конечно уже остерегались, чтоб чины не прознали. Потому как одно дело – из лесу с камнями прийти, а другое – это когда у прииска хозяин имеется.
Опосля, как немного времени прошло, заскучал тут Пышонька, дак оно и понятно – после заграницы да Петербурга у нас тут тайга да медведи. На прииск и глаза казать перестал, приказчика нанял, чтоб камни на вес принимал, или как там у них заведено – теперь сложно сказать.
Спустя время человек от отца приехал, видать, вести привёз не очень хорошие – чернее тучи Пышонька ходил, на конюха до хрипоты ругался.
Евдокия плача тайком рассказывала кухарке Анфисе, что папенька Елизар Григорьевич на сынка гневаться изволит дюже, дескать, прииск в упадок пришёл по вине Савельева недогляда! Сам Елизар по причине слабого здоровья приехать не может, но вот с посыльным своим указания сыну отправил. Да отчитаться велел, как сын все их исполнит! А не то грозился наследства лишить и сына отправить писарем служить
Затужил Пышонька, чего делать-то? Батюшка такие наказы дал – поди справь! Мужики с артели, кто толковые да мастеровитые, давно уж разбежались от него, остались бедовые, кто только и знает, что в кабак заглядывать, да камушки добытые в карман тянуть незаметно для остальных.
Хоть самому лезь те камни копать, сокрушался Пышонька! Вот чего делать-то?! Этот, который от Елизара Григорьича прибыл, Осип Фомич, мужик был умный, советы стал давать – всё одно ему тут сидеть до того самого моменту, покуда Савелий все отцовы поручения не справит! Только тогда ему можно будет с ответом в обратный путь вертаться, вот и хотел помочь посильно.
Да только Пышонька тот малахольный что ли был, советы вроде слушал, когда и делал, что говорят, вроде бы на лад дело пошло, но ведь у нас тут как? Молва вперёд тебя бежит, никто к Пышоньке идти в работы не желал.
Тут Анфиса вмешалась. Чего ты, Алексей, смеёшься? Так ведь оно и бывает, когда у мужика своего-то ума не хватает, он и слушает кого ни попадя, кто совет полегче даст, когда утруждать себя сильно и не придётся.
Дед Матвей отложил в сторону резную ложку, отёр инструмент чистой тряпицей и поглядел на сонного гостя:
– Теперича вон как поздно, уже и спать пора! – сказал лесник и снял с крюка фонарь, – Спи, Ляксей, свет пора гасить! Добрых снов! А сказ свой дальше завтра буду сказывать!

Глава 2.
День выдался дождливый, и Алексей с утра ходил в лес писать шум ветра и дождя, одевшись в дедов брезентовый плащ, но всё равно немного промок и озяб. Зато теперь, когда вечер заглядывал в окна дедовой избы, Алексей сидел у печки и перенимал дедово уменье – учился плести корзины.
В печи уютно трещали дрова, Алексей старательно орудовал небольшим ножиком, корзина получалась немного кривенькая, но это ничего – она ведь первая!
– Вот, сюда теперича тяни, – учил дед Матвей своего гостя, поправляя в неопытных руках ивовый прут, – Вот эдак-то и делай дальше.
– Деда, а покуда сидим, расскажи дальше про Пышоньку, а? Интересные твои сказы, книгу бы с них написать!
– Скажешь тоже, книгу, – старый лесник усмехнулся в усы, – Ну, коли по нраву тебе байки мои, слушай дале. Сказка ведь она как –делу-то не помеха. На чём я вчерась, бишь, остановился?
Ну вот, значить, никто к Пышоньке тому не шёл работать, из мастеровитых да знающих, одна шелупонь собралась, а от неё какой на прииске толк? То-то и оно! Батюшка Савелия, Елизар Григорьич, сердиться изволят, грозятся самолично приехать и сынка уму-разуму поучить. Горюет Пышонька, даже от такого переживания аппетит потерял, чем свою няню Евдокию шибко расстроил.
Вот сидит как-то вечерком Евдокия в кухне, слёзы платочком утирает, да кухарке Анфисе жалуется на такую вопиющую несправедливость, к милому мальчику допущенную. И отец-то к Савушке несправедлив, старших сынов наделил, все в «столицах» живут, а Савушку сослал в этакую Тмутаракань! А у Савушки здоровьишка и так нет, теперь вот ещё от переживания и расстройства он кушать стал плохо… А ведь как хорошо всё было, когда они сюда только приехали!
– Сглазили, не иначе сглазили нашего Савелия Елизарыча! Чёрным сглазом! – помахивая укропом, басовитым голосом сказала Анфиса, – Свояка моего так же глазили, ей-ей, болел долго, а потом и вовсе помер, прости, Господи!
– Да кто же?! – испуганно спрашивала Евдокия, держа в руке флакон нюхательной соли, – Кто же мог, ведь он ещё дитя невинное, добрый, безобидный!
«Невинному дитя» шёл третий десяток, весу в нём было… ну, побольше, чем в обычном человеке его роста и возраста, но для няньки он всё равно оставался малышом.
– Ой, Дуся! Что ты! – Анфиса взмахнула в этот раз пучком петрушки, – Мало ли тут завистников?! Да всем завидно, что у Савелия Елизарыча прииск, папенькой оставленный, и доход он даёт хороший! Вот и сглазили, колдовством чёрным! Сама же видишь – прииск-то иссякать стал, и Савелий стал хиреть! Вон, намедни и кулебяку свою любимую не доел! А?! Вот! Я и говорю – как есть сглазили!
– Ох, горе! – Евдокия ещё сильнее побледнела и стала обмахиваться платком, – Что я матушке евойной скажу, ведь обещалася я за Савушкой приглядеть, божилася перед образа?ми! А что получается?! Этак, неровён час, сгинет он тут, вдали от семьи, и я вместе с ним!
– Надо к знахарке идтить! – пробасила Анфиса, – И немедля, иначе уже не помочь! Упустим время, и всё!
– Да как же узнать, где тут знахарка есть? – всплеснула руками Евдокия, – Кабы знать! Уж я бы за ценой не постояла, все бы свои сбережения, коих у меня и есть-то немного, а все бы отдала за Савушку!
Анфиса посмотрела на Евдокию прищурившись, потом отложила в сторону ложку, коей мешала там своё варево, выглянула за дверь кухни и не обнаружив ничего подозрительного, села напротив Евдокии и зашептала едва слышно:
– Была я намедни у лавошника, Антипа Никитина, взяла тогда сахару полтора фунта, и ещё уксус…
– Анфиса! – Евдокия стукнула ладошкой по столу, – Ты дело говори, а не про сахар!
– А? Ну дак что, Антип-то мужик опытный, без дела не станет говорить, то и сказал, что было у него такое – торговля пропала, словно кто сглазил, так ездил он к знахарке тутошней, в лесу живёт одна, чудийка она! Повёз крупы, масла постного, ещё там кой-чего, полотна отрез, иглы аглицкие, хорошие! Вот чудийка, Акчиён её зовут что ли, ему и помогла дела поправить.
– А как? Как помогла? – во все глаза глядя на Анфису, спросила Евдокия.
– Дак поди-знай! Рази он скажет! А только вон, глянь – торговля у Антипа на лад пошла, вторую лавку в Симоновке открыл, дочку взамуж отдал как удачно! Сказывал только – помогла! Правда и взяла плату дорогую, я хоть и пыталась выспросить – но Антип не сказал, не велено, говорит, иначе помощь вся на нет сойдёт! Жена у Антипа всё ведь хворала – а теперь, погляди, павой ходит по селу! Душегрея новая, соболья.
– Так! Ты, Анфиса, вот что! – Евдокия поднялась, чтобы казаться внушительнее, хоть она и водила дружбу с кухаркой, а всё ж показать надо было, что она тут в доме за хозяйку, – Бери сколь денег, поди в лавку. Антипу не сказывай, что для Савелия стараемся – скажи, себе станешь просить о помощи, да вызнай, где эта чудийка живёт, как до неё добраться.
– Холодец у меня тут, – растерялась Анфиса, – Ты уж, матушка, тогда пригляди!
– Пригляжу, не тужи! А ты беги, поспешай!
На дворе была уже сырая промозглая осень, злой ветер гнал по улице бурую опавшую листву, Анфиса торопливо шагала к лавке, кутаясь в шаль. На её счастье сам Антип сегодня стоял за прилавком, отпустив помощника. Анфиса встала у прилавка, ожидая, пока старая подслеповатая бабка Копылова заберёт купленный товар и жуя сморщенным ртом покинет лавку.
– Антип Петрович, а я к тебе по делу, – сладким, медовым голоском начала Анфиса, – По-перво?й, дай-кось мне леденцов анисовых полфунта.
– Изволь Анфиса Афанасьевна, – любезно поклонился лавочник, – А вот ещё, мыло привёз позавчера, душистое, не желаешь ли?
– Дай и мыла, оно в хозяйстве вещь необходимая, – Анфиса изо всех сил старалась расположить к себе лавочника, как ей Евдокия наказывала, – Гляди-тко, погода нынче какая, ветер до кости пробирает. Так, поди, снег до Покрова? ляжет!
– А что, может и ляжет, – отвесив леденцы и заворачивая в бумагу куски мыла, ответил Антип, – У бабки нашей ноги на снег-то ломит, дак который день жалится, спасу нет, как ноги болят.
– Ох, вот и я со своей бедой не знаю, что делать, – вздохнула Анфиса и облокотилась на прилавок, наклонившись ближе к Антипу, – Помню, сказывал ты про старую чудийку, что тебе помогла… Войди в положение, Антип Петрович, подскажи, как к ней попасть? Одна надёжа у меня осталась на доброту твою!
Антип сменился с лица, видать, пожалел уж он о своей несдержанности, что проболтался в тот раз кухарке про чудийку, да теперь как отказать? Она, поди, не абы чья кухарка, а сынка Елизара Пышнеева… хоть сам сынок-то и не знамо кого из себя представлял, а всё ж, папаша евойный Антипу когда-то денег ссудил немало, да с возвратом не торопил, кой-чего и товаром брал, чтоб с прибытком Антипу вышло…
– Сказать-то я тебе скажу, Анфиса Афанасьевна, – тихо проговорил лавочник, – Только потом сама не пожалей, что туда пошла. И меня опосля не кори за такую науку! Не по-Божески добрым людям к таковой помощи прибегать, может когда и расплата нам за это будет, знай.
Дальше лавочник наклонился к самому уху кухарки и зашептал так тихо, что слов его не было слышно, даже сама Анфиса порой натужно морщилась, стараясь расслышать и запомнить слова лавочника.
Довольная добытым слухом, где отыскать эту самую ведунью, Анфиса летела домой ещё быстрее, прижимая к груди покупки. Меж тем, Евдокия в нетерпении ходила по комнате из угла в угол в ожидании возвращения кухарки. Уже и лафитничек приняла, чтоб беспокойное сердце унять, а всё неспокойно было – а ну как откажет лавочник! Что тогда делать?!
В комнату влетела запыхавшаяся Анфиса, снявши шаль, она обмахнулась, покосилась на графинчик на столе, с лафитником в паре.
– Ну, как?
Евдокия смекнула, что Анфису надо приветить поласковее и достала из буфета второй лафитник. Усевшись у стола, заговорщицы стали шептаться, а как нашептались – уставились друг на друга. И как же им теперь добраться-то до чудийки этой? И как Савелия Елизарыча убедить, что одна у него дорога – к чудийке на поклон, ежели желает дела свои поправить, да от батюшкиного гнева опастись.

Глава 3.
– Да что ты такое придумала, Евдокия Захаровна, – капризно выпятив губу, говорил няньке Савелий Елизарыч, – Нешто в эдакую даль ехать придётся? Надо конюха послать, пусть привезёт сюда эту… как там её зовут. Заплатим, сколько скажет, лишь бы толк был!
– Савушка, да как же! Рази с просьбой так к человеку приступают? Да и конюха туда посылать… разболтает потом, не отмоесся! Самому надо ехать, тишком!
– Так ведь всё одно конюх повезёт! А разболтает, так розог ему! – сердито насупился Савелий, – Блажь это всё!
Евдокия начала плакать, прикладывая к одному сухому глазу кружевной платочек, а другим поглядывая на Савелия, слёз он не выносил. Вот и сейчас он заходил по комнате, сел на стул без нужды перебирая предметы на столе.
– Довольно, матушка, довольно плакать! Ну ладно, скажи, а как та чудийка мне поможет? Батюшка на меня вон как осерчал, Осип Фомич сколь лет у батюшки приказчиком служит, а и то говорит, что не видал его таким сердитым. Да и где взять… где ж нам добыть то, что чудийка та просит? Ты сама сказала, что ей надо нечто… о чём ты и сказать боишься! Так что там надо-то, как я добуду, коли не знаю, чего и требует эта ваша знахарка?
– Савушка, да тебе не нужно ничего и добывать! – Евдокия обрадовалась, хотя бы ехать-то не отказывается, – Анфиса сказала, что поможет! Всё добудет, что надобно! Плату чудийке я сама соберу, тебе только поехать надо! Передашь ей всё, обскажешь всё, как есть, помощи в делах попросишь! Только гляди – ничего от неё не скрывай, всё скажи, как есть! Только при таком случае она тебе сможет помочь! Не страшись огласки – никому она ничего не скажет…
Ну ещё бы, подумал Пышонька, кому этой старой ведьме что-то рассказывать, когда она в глуши лесной живёт! Что там Евдокия сказала? Ехать за Гремучую, там ещё деревенька на пять дворов, так ещё дальше… он и не был в той стороне никогда! Да и погоды какие стоят – осень, слякотно и промозгло, так и чахотку с лихоманкой недолго подхватить!
– Сейчас велю Анфисе нам чайку справить! – засуетилась Евдокия, прекрасно зная привычки своего Савушки, – Я видала, она нонче ватрушки пекла!
Прошуршав юбками, Евдокия скрылась из комнаты, а Савелий свёл брови и покачивая ногой снова стал думать про то, что та ему сказала. Вот чего только бабы эти не придумают, когда доведётся им больше одной-то собраться! И где только узнали про чудийку эту…
Надо бы прикрикнуть строго на Евдокию, а Анфисе и вовсе «выдать на орехи», чтоб собируху не собирала, а в кухне шибче управлялась! Вон, давеча кулебяка сырая получилась, а той хоть бы хны! И в такую непогодь никуда он не поедет! Мало ему того, что на прииск этот мотаться приходиться… вон, третьёго дня одному там ногу придавило, всё Савелию забота! Чем ему эта чудийка может помочь, нешто она в приисках да артельных делах понимает?!
Это, конечно, так, а с другой стороны… Дело не идёт, одна за другой беды сыплются на несчастную Савельеву головушку! Батюшка вон как осердился на него, грозит наследства лишить, в службу отправить… А ещё…
Да, было здесь и «ещё». И это самое «ещё» было важнее всего остального, даже батюшкиного гнева и уплывающего наследства!
Лизонька Михайлина была младшей дочерью Гаврилы Терентьевича Михайлина, державшего небольшую кожевенную мануфактуру. Дела его шли превосходно, потому по улице он ходил с тростью, сверкавшей серебряным набалдашником. Шуба, подбитая дорогим собольим мехом, всегда была распахнута – отличался Гаврила Терентьевич недюжинным здоровьем!
Так вот… Лизонька была чудо как хороша собой! Савелий Пышнеев млел и терялся, словно юнец, не знал, куда девать руки, а речь его становилась невнятной и смешной… Лизонька смеялась, помахивая веером, прикрывала томно глаза, чем ещё сильнее ввергала Савелия в эту сладкую пучину.
Несколько раз Савелий порывался поговорить с отцом Лизоньки, обозначив свои самые серьёзные намерения, но… На правах старшего Гаврила Терентьевич начинал разговор, и сразу переходил к делу – что прииск работает хуже, чем мог бы, что ремонт механизмов нужно было начинать раньше и пренепременно звать иностранных мастеров, и что Савелию по молодости лет надобно советы мудрые слушать, да батюшку почитать, чтобы наконец в люди выйти… Савелий краснел, бледнел, и всё никак не решался прервать мануфактурщика, чьи дела неизменно шли в гору, состояние у Михайлина было немалое! Вот в один из таких разговоров, помнится, было это на приёме по случаю именин меховщика Воскресенского, тогда Гаврила Терентьевич, пребывая в довольно благостном расположении духа и сказал, что выдаст дочь пусть бы даже не за человека с состоянием, но чтоб с заделом на будущее был жених! С головой на плечах, надёжный и при деле! И дело чтобы было серьёзным, на века, как говорится!
Савелий Пышнеев тогда и задумался – вот он и есть тот надёжный, с головой на плечах, и при деле… осталось только дело это вытянуть из ямы, что у Савелия пока не получалось. О том, что его стараниями и попало это дело в яму, Савелий и не думал!
Так вот, пожалуй, ради Лизоньки он бы и мог пойти на такие неудобства, как поездка к какой-то там знахарке, далеко в лес… И что там ещё Евдокия говорила? Нужно что-то подготовить в уплату, и денег дать Анфисе, чтоб она всё необходимое добыла… Что добыла, непонятно… Но Савелию это было всё равно! Бабы – народ хитрый, а уж Евдокия, та не раз хитрость свою показала, сколь раз перед матушкой и отцом Савушкины проказы обеляла!
«Да и не так дорого это всё мне и обойдётся, – думал Савелий, став подле окна, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок, – Сколько там надо Анфисе? Поди ж не сто рублей! Потом, что Евдокия говорила – масла чудийке, крупы… Тоже ненакладно! Особливо ежели учесть Лизонькино приданое, в случае успеха… Не то, чтобы он на наследство зарился, нет! Лизоньку он любит всем сердцем! И на всё готов, чтобы её получить в жёны! Вот раньше ради любви и не такие подвиги совершали, а тут всего лишь поехать куда-то… не так и далеко!»
К возвращению Евдокии в сопровождении Анфисы, несущей самовар, рыцарь Савелий был готов ехать хоть на край света! А потому усадил Анфису на стул возле камина и стал с пристрастием расспрашивать, что за чудийка такая, какой помощи у неё просить и может ли она в самом деле помочь!
– А то не получится ли так, что поеду я, по этакой погоде, да взамен мучений своих и затрат ничего и не получу, окромя насморку!
– Ты, Савелий Елизарыч, зазря не говори, люди про такое в этих местах давно говорят, про чудийку эту. Тишком, конечно, но говорят. А ты нас послушай! Человек ты молодой, а мы с Евдокией всего в жизни навидались! Не шибко и накладно тебе станется, а вот если поможет? Сам подумай, ежели дела свои ты поправишь, батюшка тебя хвалить станет, может наперёд ещё старших сынов у него станешь!
– Ладно! – Савелий хлопнул себя по колену, – Евдокия Захаровна, выдай Анфисе, сколь там просит, пусть всё нужное достанет. И что в уплату – тоже соберите. Намедни поеду! Конюху скажите, пусть повозку крытую готовит, чтоб не застыл я по дороге!
– Ты, Савушка, конюху не говори, куда поедешь! – зашептала Евдокия, выпроводив Анфису, – Сказывай ему, что по делам прииска едешь, якобы мастера артельного нанять хочешь, чтоб дела поправил. Там, в Корчиновке, как раз живёт Степан Парамонов, раньше на прииске у батюшки твоего артелью управлял. Конюх наш ничего не заподозрит, поверит, а про тебя слухов нехороших не будет ходить! Понял?
Савелий кивал и гордился собой – вот он какой, ничего не испужался ради Лизоньки, даже непогоды!
Несколько дней спустя, промозглым дождливым вечером, когда дождь лил как из ведра, а суровый ветер трепал в разные стороны и мочалил кусты калины у забора, вернулась откуда-то запыхавшаяся Анфиса, старательно пряча плотно скрученный свёрток.
– Всё, завтра можно ехать! – шептала она встретившей её Евдокии, – Дороже она попросила, чем мы думали с тобой, ну, да я отдала… дело такое, сама понимаешь, не базар, чтоб торг устраивать!
– Вот и ладно, вот и ладно! – шептала Евдокия, поднимая повыше лампу и кутаясь в шаль, – Не запирай дверь, я сейчас конюху скажу, чтоб завтра до свету готов был! А ты ужин наладь, наливки поставь, которую Савушка любит, и пряников. Теперь у нас всё готово… можно отправлять его! А это…, – Евдокия кивнула на свёрток в руках Анфисы и перекрестилась, – Это в клети положи… там холодно.
За ужином глаза Савелия блестели, и не только от Анфисиной наливки! Он предвкушал поездку, кою он геройски совершит уже завтра ради Лизоньки. Всё было готово – Евдокия и Анфиса собрали и подношение знахарке, и то, что ей нужно будет для обряда, так Анфиса сказала! А он… он завсегда готов!

Глава 4.
Ещё не развиднелось небо, когда Евдокия поднялась с кровати. В эту ночь ей не спалось, всё думы ей мешали и не давали уснуть. Особливо после того, как не удержалась она и пошла-таки в клеть, глянуть на принесённый Анфисою свёрток. Почитай, за него серебром уплочено! А ну как обманули?!
Только ежели до того, как сходила в клеть, Евдокия не спала от дум – не обманули бы, а после того, как глянула на принесённое Анфисой… подумала, что теперича и вовсе спать забоится!
…Проворочавшись половину ночи, Евдокия поднялась, зажгла лампу, накинула шаль и тихонько вышла из комнаты. Клеть, как и кухня, возле которой была комната Анфисы, располагались в другом крыле, Евдокия шла по коридору и ей было как-то не по себе. Казалось, что в углах играют и мечутся какие-то странные тени, лампа в руке дрожала.
Из комнаты Анфисы доносился богатырский храп, сотрясающий стены, и от этого Евдокии как-то стало спокойнее. Анфису ничего не проймёт, спит себе, думала Евдокия, перебирая кисти шали, конечно, какая ей забота! Порядок в кухне навела, квашню поставила да спать завалилась! Эвона, как храпит, всех чертей распугала!
А Евдокия за всех думать должна! А заради Савушки она на всё готова пойтить! Достав из кармана связку ключей, Евдокия выбрала один, дверь в клеть тихо скрипнула, но в ночи Евдокии показалось, словно на весь дом скрип разошёлся. Замерла, послушала… Анфиса только всхрапнула громче!
Свёрток лежал в корзинке, прикрытый серой рогожкой, и Евдокия не сразу смогла развернуть… Затворив за собой дверь, она перекрестилась, прошептала сухими губами молитву, и только после этого развернула полотно…
Зажав себе рот, чтоб не вскрикнуть, Евдокия глядела на то, что было в свёртке… Нет, не обманули Анфису, достали то, что было надобно, не зря серебра Евдокия отсыпала толику немалую! На суровом поло?тнешке лежал мёpтвый младенец… Махонький, словно котёнок, сморщенный и скрюченный… недоношенный. Зачем старой столько серебра, думала Евдокия, ей уж и той жизни-то осталось! Сама вся скрюченная ходит, чуть не носом землю роет, а вон сколь запросила за такое…
А ей, Евдокии, куда деваться, спрашивается?! Торговаться за такое не станешь, не на базаре, вот и отдала, сколь старая ведьма-повитуха просила! Той не впервой младенцев нежеланных губить! Ну вот, кто б знал, что чудийка именно такое для своего обряда запросит?! Савушка бы не увидал, ему такое не надобно, может и здоровьем повредиться!
Подумав, Евдокия брезгливо сморщилась, обратно завернула младенца, потом отыскала в клети старый короб, он получше корзины-то будет. Ладно! Чего в жизни не бывает, а им – лишь бы впрок! Елизар-то Григорьич поди здоровьем совсем плох, того и гляди помрёт, а старшие братья Савушку и оберут, он ведь младшенький, а те ушлые, здоровые! Как тут Евдокии не вмешаться?! Анфиса про лавочника Антипа сказывает, что помогла тому чудийка, дела выправила, может и здесь подсобит! А грех какой в том, что человек себе лучшей доли желает?! Коли есть в том грех, так заради Савушки Евдокия его на себя примет!
Вернувшись к себе в комнату, Евдокия тряслась от холода и пережитого в клети, и снова забралась в постель. Но заснуть всё равно не смогла, всё думала, думала, вот уж и часы в большой зале пробили три часа, Анфиса прошоркала ногами по коридору, видать пошла хлеб ставить… А Евдокия так и не сомкнула глаз. Пора вставать, Савушку будить!
Осеннее пасмурное утро было пока только на часах, потому что за оконными стёклами была видна всё та же ночная промозглая муть. Савушка сонно щурился на лампу, которую Анфиса поставила на большой стол в кухне – сегодня завтраком его кормили не в столовой, как обычно, а в кухне, где витали странные густые запахи, пахло кислой капустой и ржаным хлебом. Он морщился, то и дело доставал из кармана халата надушенный носовой платок и подносил к носу.
Наконец Анфиса подала на серебряном подносике кофейник с маленькой фарфоровой чашечкой, сахар и сливки. Савелий Елизарыч предпочитал начинать утро «по-европейски», за кофием.
– Савушка, ну что это, – сетовала сидевшая рядом Евдокия, – Рази так можно? Этакая дорога предстоит, а ты – кофий! Что там того кофию – с напёрсток! Каши надо поесть, али там, ещё чего основательного!
– Евдокия Захаровна, какая каша! – Савелий махнул на няньку платком, – В эдаких ароматах у меня теперь и кофе наружу просится!
– Ничего, матушка, – тарахтела меж тем Анфиса, живо собирая в дорогу Савелию увесистую корзинку с провиантом, – Вот, я с утра пирожков напекла ему, горяченькие ещё, завернула в плат тёплый, молока налила, яичок крутых! Ещё всякого, ничего, в дороге проголодается, да и поест!
Савелий Елизарович, допив кофе, поднялся и отправился к себе собираться. Он сам редко когда вступал в разговоры с прислугой, а уж Анфису он и вовсе считал недалёкой и глупой. Снова внутри заворочался тот самый «червячок сомнения» – не зря ли он это всё затеял? Вон как на улице моросит, и ветер… а он в дорогу собрался, по совету этой самой Анфисы! Надобно было самому к Антипу в лавку сходить, расспросить его про эту чудийку! Может всё бабы и придумали, бестолковые. А он-то, как дурак, в этакую рань с тёплой постели поднялся!
Но перед глазами снова замаячил манящий, волшебный силуэт Лизоньки Михайлиной, в ушах зазвенел её смех, словно колокольчик… Нет! Ради неё – это только малая жертва, подняться в этакую рань! А Евдокия зря бы не говорила, кабы то не правда была! Эта пронырливая старуха всё вызнает так и знай!
Одевшись потеплее, Савелий подумал, и сунул в сапог небольшую плётку, ему когда-то отец подарил… ежели чудийка эта заартачится да откажет ему – ужо он покажет! Чать, не холоп какой к ней явился, а наследник богатого дворянского рода!
На дворе моросило, ветер разносил противную мокрядь, метал бурые листья вдоль амбара… да, погодка не для путешествий! То ли дело, когда Савелий по Европе путешествовал! Вот, надо будет опосля свадьбы туда Лизоньку свозить!
Конюх Евлампий, служивший у них ещё и кучером, уже сидел на облучке, кутаясь в плащ. Всё, что собрали в дорогу, было пристроено к своему месту, а гнедой мерин горячился и перебирал копытами. Добрый рысак! Отец когда-то привёз, прямо перед самым своим отсюда отъездом, вот Савелию и досталась вся конюшня, добрая, справная!
Ну, отбыли перекрестясь! Савелий махнул рукой Евдокии, которая стояла на крылечке, зябко поводя плечами, рядом с ней Анфиса, обе вытирали слёзы. Ой, тоже, словно на войну его провожают, сердито подумал Савелий, махнул рукой и откинулся на спинку сиденья, покрытую мехом для тепла. Ну, ничего, сейчас он и доспит тут в дороге, чего утром не доспал! Вон, как Евдокия озаботилась велела и шкуру застелить меховую, и для ног войлок.
Но поспать не удалось! Дорога, уже порядком раскляслая по осенней распутице, была тряской и колдобистой, разве тут заснёшь?! Когда и придремать не получается! Тут ещё и короб этот, который Евдокия дала, да велела беречь и по приезде передать чудийке, якобы для обряда нужен… Короб этот, будь он неладен, ездил по полу, подпрыгивал, норовя вообще вылететь в окно! Савелий стал его держать, то в руках, то прижимая к полу ногами, тихие его ругательства при этом становились всё громче и злее.
Савелий уже и времени счёт потерял, видел только, что за окном брички показалось серое утро, конюх покрикивал на облучке и что-то негромко напевал.
Когда у Савелия уже, казалось, вся душа от тряски выпала наружу, конюх остановил рысака. Савелий без сил рухнул на сиденье, руки и ноги болели – так он держался и упирался, когда его трясло на колдобинах! Отбросив от себя короб, который надоел ему хуже пареной репы, он заругался негромко и принялся выбираться наружу, на трясущихся ногах, с твёрдым намереньем отругать конюха и приказать немедля повернуть обратно! На такое он не готов, даже заради Лизоньки! К чёрту эту старую ведьму-чудийку и её фокусы! Станет иной путь искать, пока всё нутро наружу не вытряс!

Глава 5.
– Корчиновка, Савелий Елизарыч, – сказал конюх Евлампий, указав вперёд рукояткой кнута, – Почитай, что и приехали, рукой подать. В Корчиновке постоялого двора нет, Савелий Елизарыч, но у меня знакомец старинный здесь живёт. У него и остановиться можно, пока коник наш передохнёт, а вы свои дела справите.
– Ты, Евлашка, у меня дождёшься! – потрясал Савелий одеревеневшими от натуги руками, – Ты чего! Ты кого! Ты вовсе править-то разучился?! Всё нутро из меня вытряс! Вот вернёмся домой, задам я тебе! Розог получишь?
– Ишь, как! – усмехнулся Евлампий в бороду, – А кто розог-то мне давать станет? Али я сам себя пороть буду? Ты, Савелий, говори, да не заговаривайся. Я в работу нанялся к батюшке твоему, а потом по его просьбе при кониках остался, дюже он их жалел, абы кому не хотел оставлять! А к тебе я в крепостные не нанимался, у нас тут крепостных отродяся не бывало! Вот и не шуми в таком разе, ежели дорога такая, распутица, так не лесом же мне тебя везти. Там бы ты не только нутро вытряс, а и душу!
– В том и вся беда! – злобно глянув на конюха, сказал Савелий, – У дядюшки моего почитай, что три тыщи душ было, а может и поболе! И вот он всех где держал, – Пышонька показал свой жиденький кулачок, – А вы тут распустились! Хозяина на вас не было, вот вы и делаете, чего вздумается! Виданое ли дело, чтоб дядюшка мой какого мужика уговаривал в работы к нему пойти! Приказал бы, и побежали все!
– Ты, барин, ежели ругаться кончил, говори – куды ехать. Дождь вон опять собирается! Это ты там в кибитке сидел, а я промок, – смеясь в бороду, миролюбиво сказал Евлампий, – Евдокия Захаровна сказывала, ты к Степану Парамонову на поклон собираешься, в работы его звать? Ну, коли так, дак тебе лучше смирить характер. Степан – человек простой, не терпит такого….
– Промок он! Потерпишь! А Степан твой мне и вовсе без надобности, без него обойдусь! – проворчал Савелий, но тон сбавил, как ни крути, а до чудийки той ему одному не добраться, с Евлашкой-то оно и не так страшно, – Ладно… Говоришь, Корчиновка? Ну, так нам дальше надо, за Гремячую… а там то ли хутор какой, то ли чего – на пять дворов…
– Так ты, Савелий Елизарыч, не к чудийке ли собрался? – прищурился Евлампий, – Так бы и говорил, а то… Только вот, хорошо ли ты подумал, прежде чем у Акчиён помощи просить?
– Да ты и вовсе позабыл, кто я такой! – тут уж Савелий не выдержал, ещё каждый конюх его учить станет, – Да хоть бы и к ней я собрался, тебе что за дело?! Ты правь да погоняй, да за дорогой получше гляди, вот твои заботы!
– Ну, как знаешь. Садись тогда, поедем. Сразу бы сказал, куда едем, я б другой дорогой тебя вёз, глядишь, к обеду бы добрались. А теперь, как знать… если ли отсюдова дорога до Акчиён.
– Да погоди ты! «Садись»! У меня все кишки подвело, проголодался я, – Савелий решил смирить свой гнев.
Может и в самом деле конюху надо было сказать о том, куда направляются, может, не так бы растрясло другой-то дорогой. Внутри у Савелия всё болело то ли от тряски, то ли от голода, ругаться с Евлашкой у него даже сил не было! Евдокия с Анфисой собрали ему в дорогу столько снеди, что хватило бы на дюжину человек, но Савелий не знал, стоит ли теперь наедаться… А ну как и дальше дорога такая? Из него тогда точно всё в дороге обратно выйдет! Но и ехать голодному… уже в глазах темнеет от голода!
– Евлампий! – повелительно сказал Савелий, – Ты вот что… давай-ка перекусим да передохнём немного. К тому же вон и небо чуть развиднелось, пока дождя нет. Гнедой отдохнёт, а ты сказывай – сколь далеко нам ещё ехать?
– Докудова ехать-то нам, сказывай? – спросил Евлампий поправляя сбрую.
– Да к чудийке этой вашей, Акчи… как там её! Дал же ей отец имечко, язык поломаешь. Сам я не хотел, конечно. Да Евдокия приступает, всё слёзы льёт, что плохо у меня дела идут, вот я и решил – чего старухе досаждать, мне ведь она как родная. Поезжай, говорит, Савелий, не рви старое моё сердце. Как тут отказать? Вот, поехал… Думаю, съезжу, худого не будет, совета послушаю. Совет ведь никому ещё не навредил!
– Ну, ежели только совета, – покачал головой Евлампий, доставая из крытой повозки короб с провизией, – Ты, Савелий Елизарыч, одно сразумей – места здесь такие… люди здесь живут сыспокон веку сами, своими укладами, и, так сказать, «договариваться» научились, и с тайгой, коей нет тут конца-края, и с тем, что тут обитает.
– А что, эта ваша чудийка, Акчи…, тьфу! Что, она и вправду ведает колдовство? – Савелий с жадностью поедал пирог, сейчас казалось, что вкуснее Анфисиной стряпни он не едал, а дома-то нос, бывало, воротил.
– Акчиён её зовут, – степенно ответил Евлампий, – Запомни, коли совета и помощи хочешь просить. А колдовство… как знать, сам я никогда за таковой надобностью к ней не обращался. Знаю, ездят люди, которые-то и не раз бывают, а которые – единожды. Сам возил, бывало и не раз, но… сказать, что счастье это людям приносит, не могу. Потому как не знаю. Такие дела ведь обычно тишком делаются, никто не рассказывает, как оно. Да только слыхал я, что помогает чудийкино колдовство только тому, кто сам духом крепок.
– Ну, дак это про меня! – доедая третий пирог и выбирая кусок сала покрупнее, сказал горделиво Савелий, – Меня не напугаешь ни распутицей, ни дальней дорогой! На вот, сам перекуси! А что, долго ехать-то ещё?
– Ну, до Гремячей ещё сколь… часа три, а там до Карташова сколь… ну, по такой дороге, дай Бог, к сумерькам доберёмся! Места тут глухие, в этот год, сказывают, волков много.
– Это как же – «к сумерькам»?! – передразнил конюха Савелий, – Я намерен к ночи домой вернуться! Или в поле ты ночевать собрался?
– Ну так я ж тебе, Савелий, говорю – кабы ты сразу мне сказал, что к Акчиён едешь, я б, может, тебя поскорее довёз, другой дорогой. Там, конечно, только верхом, но зато быстрее обернулись бы! А теперь… ну что, можно до Карташова доехать, это как раз за Гремячей. На пять дворов деревушка, Карташовы там живут, большая семья. У них заночуем, а с утра – дальше. Там уж не так далёко. Лишь бы дорога была, осень ведь, вон уж сколь дожди льют! Ну да ничего, коли нет дороги, мы тропой дойдём, я тропу знаю.
– Это что? Пешими что ли?! Да ты, Евлампий, не в уме! – Савелий чуть крутым яйцом не подавился.
– А что? Ты ж сам сказал –духом крепок! Ничего не забоишься!
Пышонька судорожно сглотнул, едва проглотив напиханную в рот еду. Это как – пешком? Да и не одет он, как до?лжно, в этакую погоду по лесам бродить…
Меж тем Евлампий, чуть перекусив хлебом и салом, стал поправлять упряжь, отёр конские копыта травой от налипшей грязи и что-то там приговаривал.
– Не тужи, Савелий, – будто поняв думы Пышоньки, сказал конюх, – У Карташовых обуткой да одёжей подходящей тебе разживёмся, я самого Ивана Карташова хорошо знаю, он мужик хороший, поможет. Хорошо, что я ружьё с собой прихватил. Как знал… Давай, собирай харчи, довольно столоваться. Дорога впереди непростая. А ежели болтает тебя внутри, что и понятно при такой-то дороге, со мной садись на облучок. Там получше будет.
Пышонька набычился. Конюх-то прав, конечно, на облучке по колдобинам полегче, да только зря что ли он облачался? Плащ новый надел, камзол с пуговицами, сапоги новёшенькие… чтоб ведьма старая сразу поняла, что перед нею не абы кто, а важный господин, и водить его за нос себе дороже выйдет!
А что получается? Придётся переоблачаться в простое, в новых сапогах по лесу не дойдёшь, вон, и теперь ноги жмут! Да уж… что-то уже боком выходит ему и Лизонька, и её приданое…
Недовольно кряхтя, Савелий забрался на облучок, усевшись рядом с конюхом. Свернули с дороги, ведущей на Корчиновку, в лес. Там доехали до перекрёстка, посреди которого стоял большой камень, что-то было на нём высечено…
Остановившись чуть размяться, Савелий пытался прочесть высеченную на камне надпись, но знаки были нимало не похожи на буквы. А он и латынь немного знал, но и это не она… Странные места, и эта странность чуялась во всём… и в холодном влажном воздухе, и по сизой дымке тумана, плывшей вдоль оврага, и в крике какой-то птицы в лесной чаще, которая нависала над старой, заросшей травою лесной дорогой. Савелий присел на поваленное дерево.
Изморозь прошла по спине… какое-то чужое чувство внутренней пустоты и одиночества покрыло душу Савелия. Но тут же снова привиделось ему, как роднёй он в дом Михайлина входит, с Лизонькой об руку… Как сидит за конторкой, прибыток от её приданого считает…
«В могилу глядишь, а над золотом дрожишь!» – бухнуло и сверкнуло в голове Савелия, то ли чужим голосом, то ли своей думай.
Очнулся он, задремал что ли тут, на бревне?! Поднялся и прикрикнул на конюха, поспешай, дескать, не до ночи тут торчать.
Уже стемнало, когда забрызганная грязью по самую крышу Пышонькина бричка прибыла к подворью Карташовых.

Глава 6.
Хозяин сам стоял на высоком крыльце, подняв над головою фонарь. Ста?тью он был похож скорее на медведя, чем на человека, так Савелию показалось, когда он стал подыматься по ступеням крыльца. Высокий, широкий в плечах и крепкий в ногах Иван Карташов на старика никак не походил, хотя из рассказов конюха Савелий знал, что хозяину дома пошёл восьмой десяток годов. Седая голова и окладистая борода были прибраны и аккуратно острижены на «славянский манер», так сам Савелий определил, одет Карташов был в рубаху хорошего полотна, а поверх – в жилетку на меху.
– Здрав будь, Евлампий Фокич, гость дорогой! – Карташов поклонился конюху, словно Савелия и не приметив, а тот сразу покраснел от злости, – Эка ты припозднился нынче! Ну, проходите в дом, непогодь нонче какая! А кто это с тобой?
– Здравствуй, Иван Куприянович, – поклонился в ответ Евлампий, – Да никак ты не признал? Савелий Елизарович Пышнеев это, сын Елизара Григорьевича. Теперь прииск под его присмотром, артель, и дом в Петровке.
– А, ну добро, добро! Милости просим, – кивнул с достоинством хозяин, чем ещё больше Пышоньку расстроил.
Савелий желал к себе более уважительного приёма, но на улице поднялся ветер, снова заморосил дождь, и он как мог смирил свою досаду. Евлампий пошёл обиходить мерина и пристроить в конюшню, в помощь ему хозяин дома отрядил светловолосого парнишку лет десяти.
Хозяйка дома, миловидная несмотря на преклонные года женщина, подала гостю чистый рушник и принялась собирать на стол. Савелий умылся, потом по приглашению хозяина уселся за стол. По избе поплыли вкусные запахи, в голодном животе Савелия заурчало. В дом вошёл Евлампий, снял шапку и перекрестился на образа. Ужинали молча, и только когда на столе появился самовар, завязался неторопливый разговор.
– А что, Иван Куприянович, дорога-то есть дальше? – спросил Евлампий, – Распутица нонче ранняя, поди скоро и снег ляжет. Да уж и скорее бы, санные пути хоть встанут.
– Дорога есть, – кивнул Карташов, – До самого оврага есть, и дальше, через мосток. После Заячьей сопки – не скажу, не был. Не сказать, чтоб хорошая, но проехать можно. Лучше бы верхом, конечно, но тут уж хозяин – барин.
Савелий подумал, что сейчас Карташов станет их пытать, по какой-такой надобности они дорогу спрашивают, куда и зачем направляются в такую распутицу. Но хозяин дома ничего не спросил, и Савелию даже будто обидно стало, что Карташов больше с конюхом говорит, чем с ним, да ещё уважительно так, словно это Савелий конюха в бричке привёз!
– Ну, коли все сыты, пора и на отдых, – Карташов поднялся из-за стола.
Савелию всё же оказали почёт – устелили в горнице на кровати, а Евлампий устроился на лежанке у печи. И как только коснулась голова Савелия подушки, тут он в сон и провалился. Ему уже давно не доводилось так долго бывать в дороге, пожалуй, что с того самого времени, когда он добирался до этого захолустного края, куда его батюшка определил, несмотря на слёзы матери.
Евлампий поднялся до свету, вместе с хозяевами. Ехать им теперь было недалеко, но зато и дорога здесь была самая трудная. Верхом бы, прав Карташов, да что с этим упрямым Савелием делать? Возомнил себя барчуком! Ну, да делать нечего, раз уж обещался Евлампий старому Пышнееву приглядеть тут… не откажешься уж теперь.
– Ты, Евлампий Фокич, бери мою кобылку, – сказал по утру Иван Куприяныч, – Пусть Савелий на мерине, а ты – на моей. Быстрее доберётесь, и без опаски, что бричку не вытянет гнедой. Дождь половину ночи лил, знамо дело, осень… Да и что сказать, не ко времени Савелия к чудийке понесло, да не за добром! Кому бы поучить его, может послушал бы совета?
– Да уж говорил я ему, но дюже он упрям да своенравен, розгами мне грозил да прочим, – усмехнулся Евлампий, – Лень вперёд него видать родилась, а советов наших он принимать не станет, не трудись. Коли чего в голову себе взял, того, пожалуй, уж и не выбьешь.
– Ну, коли так, может ему в науку пойдёт. Не к добру это, не любит таких Акчиён, страшен для Савелия будет тот урок…
– Верно говоришь, – вздохнул Евлампий, – Ладно, спытаю ещё удачу – поговорю с ним перед тем, как в путь отправляться. Да и будить уж его пора – не время теперь до обеда в кровати валяться!
Проснулся Савелий недовольным, пожурил Евлашку, что его в этакую рань поднял, когда даже самовар ещё не готов!
– Недосуг нам, Савелий Елизарыч, спать-то. Ну, ежели ты, конечно, дале ехать не передумал. Я и советую – отступись! Что ты задумал – то мне неведомо, но я тебе что скажу – ты и без такой помощи справишь. Послушай, что тебе старый человек скажет – поезжай обратно домой, позови Осипа Фомича, которого батюшка твой к тебе отрядил в помощь. На обратной дороге в Корчиновку заедь, поговорим со Степаном Парамоновым, он все дела артельного хозяйства на вашем прииске смолоду знает – батюшка твой его в ученье отправлял. Его попроси, как у добрых людей водится, чтобы помог тебе заново дела на прииске в порядок привести, как при батюшке твоём бывало! Ведь тогда Так, поманеньку, и пойдут у тебя дела!
Пышонька побагровел так, что казалось он вот-вот лопнет. Это что же такое! За кого его здесь принимают! За дитя неразумное?! Каждый конюх его учить будет?! Мало того, что он по совету кухарки , поддавшись ему только из любви к няне, оказался у чёрта на куличках, так теперь ещё и этот Евлашка придумал его наставлять!
– Ты, Евлампий, видать…, – прошипел Савелий, – Видать, надоело тебе в нашем доме работать! Что ж, вот вернёмся домой, собирайся и на вольные хлеба! А батюшке я напишу, что отказался ты от службы!
– Эк тебя! – усмехнулся Евлампий Фокич, – Да только ты видать позабыл, Савелий… В работы-то я не к тебе нанимался, а к батюшке твоему, и жалованье мне платит его поверенный, в Уезде. А не ты! При доме вашем я и не живу – свой есть, а забота моя – конюшня батюшки твоего, тоже не твоя. Вот тут и поразмысли, Савелий! Хочешь ли ты сам из себя хоть чего значить, или так и останешься… Коли хочешь стать, как отец твой, тогда давай обратно вертаться, да за дело приниматься.
Ещё сильнее взыграло у Пышоньки, да только с крыльца на него насмешливо глядел хозяин дома, из-за его могучего плеча выглядывала хозяйка, а в оконцах торчали головы большого семейства Ивана Карташова.
– Выводи гнедого и бричку! – отрезал Савелий конюху, придумывая тому страшные кары на опосля, – Благодарствуй, хозяин с хозяйкой за приют.
Евлампий не стал больше ничего говорить, чай не младенец передним, здоровый лоб, вон, щёки-то так и колышутся от злости. Видать и в самом деле урок ему нужен, раз ведёт его туда, к чудийке, неведомая сила. Вздохнул старый конюх, больше спасительных речей вести не стал, пусть идёт Савелий той дорогой, что выбрал, а уж сдюжит или нет, в отца ли духом пойдёт – то время покажет.
– Ну, гляди сам, – ответил Евлампий, – Верхом бы нам с тобой сподручнее было бричка для такой дороги тяжела сейчас…
– Я сказал, бричку! – сквозь зубы сказал Савелий и больше ничего слушать не захотел.
Покатилась бричка по ухабистой узкой дороге, то и дело цепляя боками корявые кусты и ветки деревьев. Савелий сидел внутри злой и в думах, что бы такое устроить старому конюху, чтоб небо ему с овчинку показалось! Опозорил его, пусть перед какими-то хуторянами, а всё ж…
На короб для чудийки, который снова кидало по полу брички, он внимания не обращал, только раз пнул его под скамью, и всё. Всё тело у него болело после вчерашней дороги и неудобного сна – привык-то он на двух перинах… Не успел он додумать очередную свою придумку на строптивого Евлашку, как бричка остановилась.
– Чего такое? – высунулся он наружу, приоткрыв дверь.
– Всё, приехали. Вылезай, Савелий Елизарыч, дальше нет пути ездового, только своими ногами.
– Чего? – Савелий высунулся из брички, – Пешком?! Ты спятил, что ли? Дождь сейчас начнётся, смотри, как небо затянуло!
– Дальше не проехать, сам погляди. А верхом ты сам не пожелал, – твёрдо сказал конюх и указал вперёд.
Дорога была размыта, яма на яме, только едва приметная тропка шла по лесу, чуть выше дороги меж деревьев. Прав конюх, как ни крути, а дальше только на своих двоих. Гнедого распрягли, конюх взял его на узду и повёл за собой. Савелий со вздохом подумал, что он и в седле едва держится, а уж так… Придётся ноги бить!
Тучи сгущались, висели низко, и грозились вот-вот разразиться холодным осенним дождём, когда двое шагали по лесной тропе. Один шёл ровно и быстро, поверх плаща на спине висело ружьё. Это был Евлампий, он что-то напевал и внимания не обращал на стоны, ругательства и брань едва поспевающего за ним Савелия. Рядом с ним топал Гнедой, умудряясь по пути прихватить редкий листок, ещё не опавший с куста.
Когда Савелий уже совершенно выбился из сил и намеревался упасть тут же, на мокрую траву, приказав Евлашке, что дальше он и шагу не ступит, и они тотчас же идут обратно, Евлампий сам остановился и указал вперёд, где меж деревьями был виден просвет:
– Ну вот и пришли. Крепись, Савелий Елизарыч, немного осталось.

Глава 7.
– Да провались ты вместе с этой ведьмой, – плюнул в сердцах Савелий, – Раньше что ли не мог сказать, что таковая дорога нам предстоит?! Я бы хоть сапоги надел другие, а теперь что? Все ноги стёр!
– Так и ты мне не сказывал, куда направляешься, – резонно ответил Евлампий, – До Корчиновки-то мы и так доехали, в новых сапогах. Терпи, Савелий, вон, уж и избу видать.
Евлампий стоял на небольшом пригорке, лес здесь поредел, крутой спуск с холма зарос кустарником, меж него вилась едва приметная тропка. Дальше, под пригорком в небольшом овражке шумела мелкая каменистая речушка, впадающая в прелестное круглое озеро. На его берегу стояла изба, добротная, из таких брёвен, коих Савелий и не видал, сколь толсты были те деревья. Ему подумалось, не иначе, как с кедра избу рубили… Но что это были за мастера! Широкий резной конёк украшал высокую скатную крышу, подворье окружал плотный частокол.
Дом как дом, пожал плечами Савелий, он ожидал чего-то… чудно?го, необычного от дома старой ведьмы- чудийки. Сказочного что ли, а тут – обычная изба, каких вон, полным-полно в любой деревне!
– Ну, Савелий! Знаю я, что советов слушать ты не любишь, а всё одно скажу, чтоб опосля самого себя не совестить, ежели что с тобой случится, – сказал серьёзно конюх.
Савелий хотел было возразить, заругаться – снова конюх его учить принялся, слыханное ли дело! Но Евлампий поднял вверх ладонь, строго глянув на Савелия:
– Опосля скажешь! Слушай, коли жить охота! Ты к Акчиён пришёл помощи просить, а не она к тебе – это помни, а потому окажи уважение, как должно хозяйке дома!
– Вот ещё! Да я…
– Ну, коли хочешь остаток жизни возле болота сидеть нагишом да поквакивать, то делай, как знаешь! А ежели хочешь дело справить, слушай меня! Ты с прошением пришёл, вот и проси, в пояс кланяясь! Да гляди – ни слова не солги, когда спрашивать станет, она распознает тебя, потому как людей насквозь видит. Всё скажи, как есть на сердце, может и поможет.
– Так что же, по-твоему, она мне и отказать может? – Савелий горделиво задрал вверх подбородок.
– А то! Ещё как может, и не только отказать, а такое сотворить с тобой, что до конца жизни станешь во мраке бродить… Уж не знаю, чего там Евдокия думала, когда дозволила тебе сюда идти!
– Да кто такая Евдокия, чтобы мне – и не дозволять?! – взвизгнул Савелий.
– Тихо! Не ори! – сказал Евлампий и указал глазами куда-то в сторону.
Савелий повернул голову, одновременно намереваясь взять палку и проучить наконец дерзкого Евлашку, но замер тут же на месте… Возле кустов стоял огромный волк и смотрел на них своими жёлтыми глазами. Позади него стояли ещё двое, чуть поменьше, но как показалось Савелию – тоже огромные.
– Э… это… волки?! – прошептал Савелий, глаза его от ужаса округлились, губы тряслись.
– Волк, волк, – спокойно ответил Евлампий, поправив короб, и погладив по гриве на удивление спокойного Гнедого, – Вот и говорю, не ори. Идём, нечего тут стоять.
– А… они нас сейчас разорвут…, – мямлил Савелий, он не мог пошевелиться от страха, сердце собиралось остановиться, а может в пятки ушло.
– Не разорвут, – ответил Евлампий и зашагал вниз по склону, выбирая более пологие места, чтоб Гнедому было удобнее спускаться.
Волки провожали их, рыся под кустами и изредка останавливаясь, чтобы поглазеть, как Пышонька останавливается отдышаться, держится за сердце, но увидев взгляд желтых глаз меж голых веток из последних сил бежит, спотыкаясь о камни догонять конюха.
–Ты… ты… погоди… Евлампий Фокич, – Савелий держался за грудь и едва дышал, когда они оказались уже у ручья, внизу склона.
Волки остались позади, и оглядывая кусты, где ни одна ветка не шевелилась, Савелий подумал, не привиделось ли ему это всё с устатку и недосыпу. Евлампий снял с плеча короб, склонился к ручью, умылся и напился студёной свежей воды.
– Ну, передохни покуда, – Евлампий сел на большой камень и чуть насмешливо глянул на Савелия, – Остынь, лицо омой. Всё ж просителем идёшь.
В этот раз Савелий Пышнеев, потомок дворянского рода, не стал перечить конюху. Скинув заляпанный грязью по всему низу плащ, он спустился к ручью и окунул руки в звенящую струю. Руки непривычно ожгло холодом, дома-то он тёпленькой умывался, но сейчас ему это даже приятно было. Ополоснув лицо, Савелий почувствовал свежесть и прилив сил. Ну и чего он в самом деле испугался? Волков? Так у Евлампия на одном плече короб висит, а на другом – ружьё! Как-нибудь бы и отбились!
Савелий пил воду из пригоршни, сладкая вода, вкусная, а потом поднял глаза, отряхнув руки и снова язык его отнялся от страха. Прямо напротив него, по ту сторону ручья, сидел большой чёрный котище. Размером он был с собаку, а может это с испугу Савелию так показалось… Он зажмурился, потряс головой, и когда снова открыл глаза – кота перед ним уже не было. Вот это он устал…такое мерещится!
– Ну, коли отдохнул, идём, – сказал Евлампий, – Хозяйка дозволяет к ней пройти. Поторопимся, покуда не передумала!
– А ты как знаешь, что она дозволяет? – Савелий утирал лицо рукавом нового камзола.
Евлампий только усмехнулся в ответ. Он, по правде говоря, сам дюже устал за этот день. Ныла усталая спина, да и Савелий ему порядком надоел своей заносчивостью и изнеженностью. Да, Савелий Пышнеев был не первым, кого Евлампий Фокич вёл через лес к чудийке Акчиён… Но те, другие, знали куда они едут и что собираются просить! Глядя же на бестолкового сынка Елизара Пышнеева, Евлампий думал, что не в папашу сынок удался. Теперь даже и сказать нельзя, что скажет Акчиён, что сделает…
День уже пошёл на полдень, когда к большой избе на берегу озера подошли двое, Евлампий перекинул короб на спину Гнедого, стало чуть легче, но от этой ноши конь беспокойно зафыркал, дёргал узду и горячился.
Савелий с любопытством разглядывал двор, пока Евлампий пристраивал Гнедого у коновязи. Двор как двор, обычный, деревенский. Разве что птицы не видать, куры не гребут землю во дворе, чисто выметено кругом, тишина…
Сама хозяйка стояла на высоком крыльце ожидая гостей, у неё ног умывал лапой усы большой чёрный котище. Тот самый.
Гости подошли к крыльцу, Евлампий поклонился, перед ним на крыльце стояла средних лет женщина со светлыми волосами, убранными в расшитый ободок со свисающими по бокам украшеньями. Её синие глаза, окружённые длинными ресницами, словно пронизывали человека до глубины души. Она улыбалась ему, от этой улыбки ли, или от чего другого, а спина Евлампия перестала ныть, усталость, которой налились ноги, куда-то ушла. Сердце согрелось.
– Здравствуй, Евлампий Фокич, добро пожаловать. Отдохни с дороги, Гнедого мы присмотрим, – Акчиён кивнула куда-то в сторону, на двор из пристроя вышел молодой плечистый парень.
Парень насмешливо посмотрел на Савелия и направился к коновязи. Волосы парня странным образом малость походили на волчью шерсть, а глаза поблёскивали жёлто-зелёными искрами.
– Доброго тебе здоровья, ласковая хозяюшка, – Евлампий снова поклонился, – Вот, по надобности я к тебе нонче – Савелия Елизаровича Пышнеева доставил. Батюшка его, Елизар Григорьевич, прииском у нас владеет, сына заместо себя прислал. А у него видеть дело к тебе образовалось…
– Ты, Евлампий Фокич, короб-то этот не держи в руках, вон туда поставь, – сказала Акчиён и вроде бы немного даже нахмурилась, – Ни к чему это тебе… Савелий Елизарович, говоришь…. Что ж… Здравствуй и ты, Савелий Елизарович, – и она обратила свой синий взор на Пышоньку.
А перед Савелием на крылечке стояла юная девушка невиданной красоты. Долгая коса её спускалась ниже пояса, тонкий стан в шитом диковинном платье, украшенном каменьями, манил взгляд. Савелий во все глаза смотрел и не мог слова произнести, он был сражён в самое сердце. Где-то в глубине его сознания мелькнул силуэт Лизоньки Михайлиной, потухший и бледный, и пропал бесследно. Неужто это она и есть, Акчиён? Та, которую он представлял увидеть страшной ведьмой, подобно тем сказкам, что старая Евдокия ему когда-то рассказывала?

Глава 8.
Откуда-то на крыльцо показался пушистый черный кот и окинул Савелия насмешливым взглядом. Тот самый? Или нет…. Савелий стоял как вкопанный, внутри него всё дрожало, он не мог отвести взгляда от девушки, которая смотрела своими синими глазами прямо в самое сердце.
– Что ж, входите, гости. Отдохните с дороги, после и о деле говорить станем. А ты, Савелий Елизарович, никак немой? – насмешливо спросила девушка.
Савелий покраснел, его бросило в жар, он смущённо отвёл глаза и кое-как выдавил из себя:
– Прости, хозяюшка, замешкался я. Благодарствуй за приглашение!
Тут он и вовсе пришёл в себя, как же, чуть не уронил лицо-то перед девушкой, а ведь нельзя – он не простецкого какого роду! Приосанившись и втянув живот, Савелий стал степенно подниматься по ступеням крыльца. За ним, едва заметно усмехаясь пошёл и Евлампий Фокич.
В избе было чисто прибрано, ни пылинки не было видно в простой этой обстановке. Большая выбеленная печь была расписана по краям, на заслонке и следа сажи не было видать, Савелию понравилось… Пахло цветами и чем-то ароматно-вкусным, незнакомым, в голодном животе Савелия всё подвело.
Хозяйка и сама понимала, с дальней дороги гости, собрала на стол. Несколько раз в доме показывался тот самый парень, что принял у конюха Гнедого. Он что-то негромко сказал Акчиён, взял небольшую котомку и вышел за дверь.
– Ну, гость дорогой, теперь сказывай, с чем ты ко мне пожаловал? О чём просить станешь?
Савелий снова растерялся, разомлев от сытной еды и отдыха, он уже и позабыл… а может и сам не знал изначально, чего ему на самом деле хочется… Он задумчиво смотрел перед собой, и на удивление мысли его стали ясными, не сумбурными. Но только он теперь и вовсе не знал, что сказать Акчиён…
Если раньше он думал просить помощи, чтоб сбылось то, что он загадал – поправить дела на прииске, чтобы даже отцу такого успеха не было, а у него, Савелия, получилось! И чтобы сосватал он тогда Лизоньку Михайлину, получил от её папаши приданое хорошее, и оставив на прииске толкового приказчика, отбыл бы Савелий с молодой женой в Петербург! Чтобы меж старших братьев, у которых уже и дело справное, и семья, и дом – полная чаша, ходил Савелий на равных. И чтобы глядел на него отец горделиво, в пример братьям ставил!
Но теперь, глядя на Акчиён… померк в думах, поблёк Лизонькин силуэт, и в Петербург не хотелось. Отец и братья… разве это важно? Живут сами по себе, всё равно отец никогда Савелия не жаловал, считал жалким последышем! И даже если станет Савелий богат, изменит ли это отцово к нему отношение…
– Гляжу, призадумался ты, Савелий Елизарович, – рассмеялась Акчиён, – Что ж, немудрено и растеряться. Ну, торопить я тебя не стану. Наксай, брат мой, баню вам справил с дороги, отдохните сегодня, а завтра и говорить станем.
Прошелестев лёгкими своими шагами, прошла Акчиён к двери и исчезла в пробивающихся в сени солнечных нитях. Всё Савелию казалось здесь волшебным, необычным. Он пил остывший взвар, сладкий, медовый, и мечтательно улыбался.
И только старый конюх сидел нахмурившись, он поглядывал на Савелия и украдкой вздыхал. Что-то беспокоило его, что же задумала Акчиён, ох, не к добру… Не тот человек Савелий, ведь корысти ради сюда явился, а таких мудрая Акчиён не любит.
– Ты, Савелий, охолонись, – тихо проговорил Евлампий, – Поразмысли хорошенько прежде, чем просить… Акчиён пожалела тебя, время на раздумье дала.
В этот раз не стал Савелий с конюхом спорить. Не потому, что слова его на ум принял, а потому, что в своих мечтах да думах витал, глупостью ему показались советы Евлампия, но даже и рукой махнуть на старого дурака у Савелия сил не было.
– Ну, гости дорогие, коли сыты вы, пойдёмте со мной, – в дверях показался Наксай, – Устрою вас на постой.
И с чего это Савелию в прошлый раз показалось, будто волосы у парня на волчью шерсть похожи? Что за морок на него нашёл! Парень как парень, курчавый, и седина в волосах – это да, это странно в его-то годах, конечно, но всякое бывает.
Наксай, как назвала брата Акчиён, повёл гостей в небольшой домик, озеро было совсем рядом, в оконце видать, зелёный некогда лужок теперь пожелтел, ждал зиму, но от этого был не менее красив. Евлампий задержался во дворе – проверил, как там Гнедой, но тот стоял в добротном стойле, ясли были полны отборного овса.
– Ну что, Савелий, сказывай, какая надобность тебя к сестре моей привела? – весело спросил Наксай, глянув на Савелия своими с зеленцой глазами, – Ты вроде человек зажиточный, нужды у тебя нет, на хлеб детям не побираешься?
Савелий вспыхнул, это что за допрос ведёт нахальный парень? Кто он вообще такой! Хотел было Савелий ответить, что перед каждым встречным держать ответ не станет, но прикусил язык. Странным тут было всё, и потому нашлось и у Пышоньки ума – придержать грубые свои слова.
– А что, может я сосватать сестрицу твою желаю? – весело, в тон Наксаю, проговорил Савелий, – Что, отдашь? Али родители у вас есть, у них дозволения просить? Так я готов!
– Не за тем ты сюда пришёл, – ответил строго Наксай, – Просьбы твои такие, с какими многие сюда приходят. Только вот вертаются не все! Но лучше проси совета у сестры, да поспешай назад. И упрямство своё оставь, не доведёт оно тебя до добра.
И этот туда же, нахмурился Савелий, учить его придумал! Небось Савелий и сам не дурак, не в пример деревенщине, в заграницах обучался! И просить будет того, чего сам желает! Наксай этот ещё и так говорит, будто сестра его всесильна! А она кто – девчонка! Тоже, придумали ведьму! Вот вернётся Савелий обсмеёт Евдокию, а Анфиске и вовсе плёткой всыплет, чтоб не болтала, чего не знает!
– Ну, как знаешь, – проговорил, Наксай, отворил дверь в домик и повёл рукой, приглашая гостя, – Располагайся. А мне дела ещё делать! Евлампий Фокич знает, где баня, сведёт тебя! Бывай!
Домик был небольшой, изба как изба, небольшая печь была топлена, словно ждали здесь гостей, в углу сундук стоял, стол у оконца… как в любой деревне! В маленькой светёлке кровать, шитым покрывалом покрытая. Савелий скинул новые сапоги и застонал от боли, ноги болели нестерпимо, и дёрнул его чёрт так вырядиться!
Евлампий вернулся хмур и глянул на отрешённое Савельево лицо, ещё сильнее нахмурил седые брови. Понял видать Пышонькины мысли. А тот улыбался блаженной улыбкой, мечтая о синих глазах хозяйки! Теперь он знал, что просить!
– Ну, дед, веди в баню, всё у меня болит, сил нет! – приказал Савелий и увидал на сундуке приготовленную для них чистую одёжу.
– И то дело, – ответил Евлампий, – Теперь баня лучше всего. А после, давай-кось завтра по утру домой собираться. Скажешь хозяйке, что своим умом жить станешь, совета попросишь, а коли даст – благодари да кланяйся. А иначе может статься, что тебе живому не быть.
– А ну цыть! – строго отозвался Савелий, – Учёного учить надумал! Я всё решил!
Пошли в баньку, по-чёрному топленную, но вода в ней словно все усталости смыла, благость разлилась по душе Евлампия, и Савелий тоже уже на ноги свои не припадал. Наксай снова явился невесть откуда, и скинув рубаху стал охаживать себя веником, Савелий завистливо поглядел на крепкое, мускулистое тело… вот ему бы таким быть! А что, если знахарка и это может?
После пара напился Савелий взвара и завалился на набитый свежим сеном тюфяк, покрывший кровать. Даже не заметил, как тонкие травинки колют его, тут же и заснул.
Не спалось старому конюху, беспокойно было за Савелия, да и за себя тоже, ведь что с парнем случись – совесть замучает, не уберёг, не уговорил, не наставил… Опоясал Евлампий рубаху и пошёл к большой избе… может выслушает его Акчиён, поможет и совет даст.
Между тем от леса уже приступал вечер, осенние мутные сумерки заволокли овражек, покрыв туманом склон холма до самого леса и скрыв ту тропинку, по которой они пришли сюда.
На крыльце сидел Наксай, плёл рыбачью сеть и напевал что-то негромко. Глаза его в темноте сильнее блестели зелёным, и как он видит в этакую-то темень? А вон как лихо сети чинит! Увидев Евлампия, парень кивнул и кликнул сестру. Акчиён и сама словно ждала Евлампия… вышла на крыльцо, накинув на плечи шерстяную накидку.
– Что, Евлампий Фокич, нет тебе покоя, и усталость не берёт? – синие глаза женщины тепло светились, лучики собрались в уголках, – Не тужи, судьбу Савелия не тебе решать. А вот идём покажу тебе, что Савелию с собой нянька с кухаркой дали!
Евлампий и отказаться не смел, только душа у него зашлась, когда взяла Акчиён самолично привезённый им короб и открыла. Достав оттуда сермяжное полотно, она откинула его и пред взором старого конюха предстало страшное – сморщенный младенец, сухонький, жёлтый… Приглядевшись, Евлампий понял, что не блазнится ему, как сквозь тонкую кожицу бьётся, просится наружу что-то чёрное.
– Ведьма она, повитуха ваша, – сказала Акчиён, – И грех свой хочет другому отдать! Хорошо, что не открыли вы короб в дороге, иначе сгинули бы оба без вести во мрак! Никогда не выбралась бы душа, так и бродила бы в топях чёрных, человеку неведомых… Что ж, Евлампий Фокич, ступай спать, а мне совет держать нужно.

Глава 9.
Евлампий со страхом смотрел на то, как бережно заворачивает Акчиён их «подношение», это же в голове не укладывалось такое – младенца им подкинули, волокли они его в коробе через весь лес, страсть какая… Возил он сюда людей, и всякие попадались, но везли они ей то муки, зерна, прочего припасу, кто с кошелём толстым ехал, но чтоб так?!
Да и Савелий в поясной-то суме то ли золото, то ли серебро привёз в уплату, но это… это зачем?
– Дак как же, матушка, это зачем же такое…, – он со страхом поглядел на Акчиён, и хотел было перекреститься, да от чего-то рука не поднялась, – А ты сама как же? Нешто не боишься греха чужого принять нечаянно?
– Как не боюсь, – ответила женщина, упрятывая свёрток обратно в короб, – Чёрного зла все страшатся, но это…, – Акчиён кивнула на короб и покачала головой, – Не на женщину сделано, а вот человек мужского полу принял бы, и до конца времён мучился.
– И как нам быть теперь, матушка, подскажи, научи! – Евлампий в отчаянии глядел на ведунью, – Вижу я, не в добрый час мы сюда приехали, только ты на нас не серчай! Савелий по незнанию да недоумию гордыню свою вперёд себя кажет, словно дитя неразумное. Ты на него не гневись, прости дурака бестолкового.
– Добрая у тебя душа, светлая, Евлампий Фокич, – покачала головой Акчиён, – А вот у Савелия… не по скудоумию он на людей свысока глядит, а по чёрной злобе да зависти. Вчера я сама совета о нём спрашивала, в семь зеркал гляделась, а всё одно видать – коли не будет Савелию урока, много людей от его руки умрёт, лишится крова, а дети – осиротеют и от поветрия страшного сгинут в муках. Смерти быть, и многого уже не исправить – запущено колесо, но многих ещё можно и спасти!
Старый конюх смотрел в потемневшие, словно грозовое небо глаза Акчиён… подумал, словно вся мудрость веков сейчас глядит на него оттуда, и не ему теперь спорить. Кем он считал Савелия до приезда сюда? Бестолковым, изнеженным барчуком, который только и желает, что на жилетку себе часы нацепить, да ходить важно, цепочкой позвякивать, указывая прислуге, когда обед подать…
Да видать Акчиён другое видит… её мир огромен, не такой «плоский» как для обычного человека, и есть в нём много такого, что человеку не понять, не осилить… Вот сколько раз Евлампий был здесь? Раз пять ли, шесть ли, теперь уж и сам не упомнит, а каждый раз видел разное… Такое, о чём спросить побоишься, потому как иным лучше и не знать.
– Ты, Евлампий Фокич, ступай отдыхать, да спи спокойно, не бойся ничего и совестью не терзайся. А завтра седлай гнедого, седло тебе Наксай даст, после вернёшь. Да поезжай домой, ни о чём не тужи, всё я исполню, что назначено. О Савелии не горюй, он своим путём пойдёт, коли духу хватит, то исправит всё, а нет… тогда судьбу свою примет. Через семь дней вертайся за ним, коли он решит остаться, а нет – вместе завтра и уедете от нас. Его решения обождём, на то ночь ему и дана.
Евлампий в задумчивости побрёл к домишку, где давал храпака Савелий, издали было слыхать через чуть приотворенное окно. Присел конюх на чурбак возле крылечка и стал глядеть как затихает к ночи рябь на воде, едва шепчет на ветру пожелтевший рогоз, качая коричневыми своими вершинками…
Кабы знать, кем явилась Савелию Акчиён, думалось Евлампию, ведь он давно разгадал, ещё в первый свой приезд сюда, лет этак пятнадцать тому, а может и больше, что всем по-разному является ведунья… кто она на самом деле есть, в каком мире живёт, поди вызнай. Первым, с кем сюда приехал Евлампий, был приказчик один, Пантелей, с медного рудника. Кто ему таковой совет дал, кто надоумил поехать к ведунье – Пантелей не признался, так и сказал, мол, ты конюх, вот и погоняй, куда скажу. Вот тогда впервые и увидал Евлампий Акчиён, которую по округе по-разному славили – кому-то старой старухой являлась, как вон Пантелею тогда, кому-то, как Евлампию, женщиной в мудрых годах, а кому и девчонкой молодой. Пантелей тогда смурной от Акчиён вертался, Евлампий уж испугался, не захворал ли его седок. Ан нет, жив-здоров домой вернулся, а через зиму продал дом свой, да хозяйство, и отбыл со всеми домочадцами. Никому не сказывал – куда.
В другой раз, года через три, вёз Евлампий сюда женщину, укутанную в дорогую шубу. Дело было зимой, на санях добрались не шибко быстро, снег был чуть рыхлый. Женщина имени своего Евлампию не называла, и у Акчиён недолго пробыла – вышла из избы, сморщив нос, и пробурчала едва слышно:
– Что может сделать девчонка?! Я так и знала, обманули, – и прикрикнула на Евлампия, – Возница! Едем!
После были ещё, один парень годов двадцати, жениться желал сильно, да родители невесты противились, тот словоохотливый был, смешливый. Сказывал по обратной дороге, что молода и хороша собой Акчиён, дивно хороша, словно в сказке… но Катенька ему милее, шибче жизни он её любит! Года через три его Евлампий встретил в Петровке, на ярмарке, возмужал парень, степенный стал, с женой Катериной об руку шёл, на сносях та была. Счастливые глаза у обоих!
Сколь ни ездил сюда конюх, уж стариком стал, а для себя и не думал ничего просить у Акчиён, но раз та сама ему рушник шитый подарила, сказала: «На добрую дорогу тебе, Евлампий Фокич, подарок от меня! Теперь завсегда ко мне дорогу отыщешь!» Принял с благодарностью тот рушник, дома в сундук убрал, и больше не доставал никогда.
Теперь вот Савелия привёз… и впервые на душе так тяжело, так муторно было… словно чуялось что-то, недоброе, страшное, и старое как мир, витало оно и в тумане над озером, и в жухлой траве на лугу, пряталось тёмной тенью под крылечком и в углах… Эх, рази тут уснёшь!
Да только усталость ли взяла своё, или слова Акчиён ему на ум запали, а только лёг Евлампий, тут и уснул, уже на краю сна услышав, как протяжно льётся где-то вдалеке песня, спокойная и добрая.
Утром пришёл сам Савелий к большой избе, ждал Акчиён, чтоб сказать, какую помощь он пришёл просить. Перед тем умылся, волосы свои жидкие пригладил, да велел конюху не мешаться в его дела, его дело – сторона, вот в стороне и сидеть!
Евлампий спорить не стал, и пошёл к конюшне – его забота Гнедой, да седло у Наксая попросить, а Савелий… навстречу судьбе пошёл Савелий Елизарыч!
Акчиён сидела на скамье у окна, когда Савелий с поклоном явился с прошением. Приветив гостя за стол, хозяйка стала слушать сбивчивый и неказистый сказ Савелия, и чем дальше он говорил, тем сильнее горели его глаза алчностью при взгляде на хозяйку, и тем сильнее хмурилась сама Акчиён.
– Я хочу промеж братьев первый ходить! – горячо говорил Савелий, – Ты, хозяюшка, не подумай, коли дадено мне будет благо такое, так я стану не токма для себя, а и другим буду помогать, дом работный справлю, чтоб по-справедливому там было всё. И тебя не позабуду… слыхал я, есть в окрест такое место, где серебра богато, руками выбирай! Помоги… наладить всё по уму, удачу посули, подсоби, как ты можешь, ведь не зря о тебе молва идёт! А я и тебя не позабуду, доброту твою, отплачу сполна, да сверх того! А захочешь, хозяйкой в мой дом войдёшь… Ты не гляди, что неказист я с виду, душа у меня… душа…
Осёкся Савелий, глядя на Акчиён, лицо её побелело, исчез румянец с нежных щёк, словно бы и постарела она от таких речей Савелия.
– Не о том ты просишь, – сказала она, не глядя на гостя, – Но, коли хочешь судьбу свою умилостивить да исправить, что ещё можно, оставайся здесь на семь дней.
Савелий чуть не подпрыгнул от радости – сама приглашает! О судьбе говорит! Так может это и есть судьба? Коли так, то он не только неделю, а и год готов тут пробыть!
– Прежде чем ответ давать, поразмысли хорошенько, – голос Акчиён сделался строг, – Не у печи сидеть здесь будешь – работать станешь, работы тут всякой полно, чёрной да трудной! И семь дней здесь долго тянутся, кабы тебе обратно не запроситься!
– А потом? Как я отработаю семь дней, ты сделаешь то, о чём прошу? Я буду знать, где серебро руками берут? – часто дыша, спросил Савелий, он решил, что Акчиён испытать его надумала, что ж, он готов.
– Нет. Такой силы мне не дано. Но если ты всё сделаешь, как должно, то я дам тебе ту, у кого ты станешь просить… а уж она решит, что тебе нужнее.
Задумался Савелий. Мало чего он понял из отвела Акчиён, да уж больно манили её синие глаза, белый свет перед ним застили… И если он вызнает, где то серебро, про которое на прииске артельщики говорили, то будет у него такое богатство, что и эта гордая Акчиён станет его!
– До?бро! – ответил он важно, – Скажу Евлампию, что тут остаюсь, пусть едет домой, скажется про это. А через семь дней за мной пусть вертается. Только ты гляди… не обмани!
Решительным шагом вышел Савелий на крыльцо и позвал конюха. Приказания отдавал резко, по-хозяйски, да приказывал не позабыть ничего.
День только ещё разгулялся, осенний ветер гнал вдаль серые облака, когда верховой ездок на Гнедом пересёк ручей в овражке. Три матёрых волка провожали его, стоя на пригорке и блестя глазами.

Глава 10.
Когда Евлампий помахал Савелию рукой, сидя верхом на горячем Гнедом, а после только лист палый за ними завился по дороге, вот тут весь дух и решимость Пышонькина дали слабину. Страшно стало, что его тут ждёт? Акчиён сказала, что работать придётся, а он… отродяся ничего не умел руками-то делать!
В растерянности и огорчении он вернулся в домишко, где ему предстояло обитать до возвращения Евлампия. А что будет, думал Савелий, когда старый конюх один домой вернётся? Вот уж Евдокия ему устроит за то, что оставит здесь его одного! На самом деле, как ни хорохорился Савелий, а всё ж до последней минуты надеялся, что Евлампий передумает уезжать, скажет, дескать, с тобой останусь, чего, всего-то неделю тут побыть! Ну да ничего, вот вернётся Савелий домой, устроит он конюху… шибко ему в сердце ещё та обида запала, когда объявил ему конюх, что не крепостной он ему, и в работы не к нему нанялся, а к батюшке! Да насмешливо этак сказал!
Усмехнулся Савелий, в груди росло радостное чувство, что непременно поможет ему Акчиён, исполнит то, что он загадал, чего жаждет так яростно и неистово. Вот тогда покажет он всем… И конюху, что посмел насмехаться над ним, над потомком дворянского рода, посмел перечить да поперёк него говорить!
Савелий мечтательно прикрыл глаза и представил, как стоит перед ним конюх, опустив седую голову, мнёт в руках старую шапку и боится сказать, что с просьбой пришёл. А сам Савелий сидит за дубовым столом в большом доме, какой он у меховщика видал, качает ногой и раздумывает, теперь конюха прогнать, или сперва выслушать!
Открыв глаза, Савелий вздрогнул, прямо перед ним стоял Наксай, глядя на него и едва заметно улыбаясь. Волосы его снова были похожи на волчий мех, седая прядка у виска серебрилась в лучах восходящего солнца. Савелий смутился, в зеленоватых глазах Наксая читалась усмешка, словно он знал, о чём тот думает.
– Ну, проводил я твоего товарища, до брички вашей он добрался, а там уж дорога хорошая. Дождя вчера не было, путь добрый.
– Не товарищ он мне, а конюх мой, – проворчал Савелий, что за манера так к человеку подкрадываться, напугал, аж душа зашлась.
– Ладно. Время не терпит, дел полно, – сказал Наксай, – Сестра завтрак накрыла, идём. После и работу начнём справлять.
Ну, хоть накормят, обрадовался Савелий, у него уже всё нутро подвело от голода! Дома-то он то плюшку Анфискину, то блинков горячих, то чаю с баранками, это до обеда, а тут? Со вчера ещё голодный! Пригладив волосы – как-никак, а сейчас он Акчиён увидит – Савелий поправил новый камзол и степенно зашагал за Наксаем.
Но самой девушки в избе не оказалось, только на столе стоял горячий горшок с кашей, крынка молока и накрытый рушкином ржаной каравай. Небогато живут, подумал голодный Савелий, коли еда как у бедного крестьянина на столе! Что ж она, сама ведунья, вся округа про неё сказы сочиняет, а на пшеничный хлеб не заработала знахарством своим! Ну да и хорошо, Савелий взялся за ложку и потянул к себе краюху хлеба, тем лучше для него – потому как посулит он Акчиён такое, чего сама она не видала, в диковинку ей будет, тем охотнее за него, Савелия пойдёт!
– Переодеться тебе надо, – сказал Наксай, допивая молоко, – Несподручно тебе будет работать в эдаком наряде!
– А чего делать-то надо? – спросил Савелий, он так хорошо наелся, что теперь не прочь был чуток и полежать, отдохнуть, нешто сразу на работу бежать.
– Дом мы с тобой станем достраивать, – ответил радостно Наксай, – Там немного и осталось! Вот как достроишь, так и домой тебя Акчиён наша отпустит, и то, чего просишь – всё тебе даст.
– Дом строить?! – лицо у Савелия вытянулось, щёки обвисли, – Да кто ж это вас надоумил, самим-то? Нешто плотника нету в округе?
– Может и есть, да только это теперь твоя забота. До вечера справим конёк, а там надо в конюшне прибрать, а после в ночное пойдём, пока ещё в лощине трава стоит, коники попасутся!
Савелий тут и присел, вот дела! Его – и к чёрной работе приставить?! Это что ж за испытание такое придумала чёртова девка! Но только подумал он про Акчиён, синие её глаза, сладко заныло в груди, налилось… Он такого не знал, даже когда у меховщика ему выпало с Лизонькой танцевать. Спотыкался тогда, краснел, но чтоб вот так – словно жаром изнутри пекло нестерпимо, не ведал он такого!
– Ладно! – сказал Савелий, – Идём, чего там!
Наксай усмехнулся, и Савелий решил, что сейчас тот станет над ним насмехаться и выпятил подбородок, но Наксай молча достал из сундука штаны грубой ткани, рубаху серую, кафтан.
– Давай, облачайся, я покуда инструмент достану, – сказал парень и вышел за порог.
Савелий сел на лавку. Нестерпимо хотелось прилечь, дома он всегда отдыхал после завтрака, где и подремлет немного, газет почитает, а тут… Вздохнув, он стал одеваться, чертыхаясь и путаясь в штанинах, вот же, незадача! Стараясь хоть как-то себя утешить, Савелий стал думать, что плотничать он всё одно не умеет, так что походит там, посоветует Наксаю, как лучше делать. Он не раз видал, как у отца во дворе мужики плотничали, ничего и сложного нет, так лихо у них получалось.
Они дошли до самого озерца, с этого места была видна вся его гладь – оно было похоже на блестящую подкову в своих берегах. Дом, который им предстояло заканчивать, стоял на небольшом пригорке возле озера, и походил на тот, в котором остановился сам Савелий на эту странную неделю. Сруб нового домика был сработан крепко, им предстояло немного работы.
– А зачем вам этот-то домишко, коли у вас вон, изба справная, да и нас тоже есть где приютить, – ворчливо спросил Савелий.
– Ну, тому уже недолго стоять осталось, – ответил Наксай, кивнув головой в сторону того домишки, – А таких вот гостей, как ты, селить надо будет. Давай, меньше говори, больше делай, иначе не поспеем!
Наксай стал говорить, что надобно сделать Савелию, и чем займётся он сам, доставая инструменты из мешка. Чем больше он говорил, тем злее становилось лицо Савелия. Это что, они его в работы наняли? Так оплату только посулили, он в глаза не видал её… еще и сам золотых червонцев привёз, Евдокия велела чудийке отдать в уплату… В уплату чего? Того, что сам Савелий тут жилы надорвёт?! Обойдутся!
Немногим позже Савелий неумело «ходил» по бревну топориком, слушал, как покрикивает да подгоняет его Наксай, который сам сидел на коньке и что-то там стругал. Руки отнялись от усталости уже через полчаса, спина ныла, а пот застилал глаза и струился по спине, стекая в сермяжные штаны. Всё чесалось у Савелия от такой одежды, и от опилок, попавших за шиворот, он понимал, ещё час такой работы – и он тут помрёт! А Наксай знай покрикивает. Да песни распевает, смеётся ещё… Что же это такое?! Где спасение?!
– Ладно, давай чутка и передохнём. Что, несладок труд-то такой? А вот, в артели у тебя теперь так и работают, – сказал Наксай у Савелия над ухом, и тот от неожиданности выронил из рук топор себе на ногу, – Держись, коли вызвался! А вот и Акчиён идёт, квасу нам несёт.
Савелий подпрыгнул – Акчиён! От одного имени заиграло в груди, и пересилив усталость он отёр пот, пригладил волосы и приосанившись втянул живот. Девушка в зелёном сарафане и лентами в косе была чудо как хороша… Но поставив туес с квасом и узел с едой, Акчиён перемолвилась словом с братом и торопливо ушла обратно по тропке, а Савелий тут же и сел у недоструганной жерди… Нет сил, и девушка эта… не по нему.
После обеда, когда Савелий уже не чуял себя, Наксай повёл его убирать конюшню и чинить ясли. Вычищая стойло, Савелий тишком пускал слезу от боли в руках, ногах и спине, и понимал – до приезда Евлампия он не доживёт. Уморить его тут решили по сговору, а убежать у него и сил нет… Да и не станет он бежать! Серебро манило его! Обещала Акчиён помочь отыскать то место, где серебро руками берут! Пусть попробует от слов своих отказаться, Савелий ей тогда спуску не даст! И на брата не поглядит!
Как он добрался до своей постели, Савелий не помнил. Так и упал на тюфяк, потный, грязный, в сермяжных штанах и мокрой от пота рубахе. Коней пасти видать Наксаю одному идти, успел подумать, да и заснул.

Глава 11.
Утром Савелий не знал, как ему с этого самого тюфяка подняться. Сжав зубы и едва не заплакав, он всё же нашёл в себе силы и перекатился на бок. Потом встал на трясущиеся ноги и огляделся… всё произошедшее спросонья казалось ему сном, но боль во всём теле и домишко этот подсказали – ничего не сон! На лавке у окна лежала чистая одежда, ну хоть тут позаботились, чтоб не ходил он тут, словно вонючий холоп… В сенях на скамье стояли два ведра с водой, поёжившись, Савелий принялся умываться, холодная вода ожгла его, но вроде бы и боль уходила…
Вспомнив насмешливые глаза Наксая, когда валился у Савелия топор из рук, он сердито чертыхнулся – что же это, думают, что он вовсе бестолковый?! И серебра ему не видать, потому что до батюшкиного ума ему не дорасти?! А вот, поглядите ещё!
Крякнув, Савелий поднял одно ведро, вышел на крыльцо и огляделся кругом. Сизый рваный туман стлался над озером, солнце ещё не взошло, только тоненькая позолота легла на резные верхушки кедров. Вот он как рано встал, дома-то поди спал чуть не до обеда! Ничего, он всё сдюжит, а своего добьётся!
Вытаращив от ужаса глаза, Савелий стал мыться до пояса из ведра холодной водой, скинув вчерашнюю грязную рубаху. Боль уходила, тело кололо от холода, но было даже приятно, только зубы стучали друг об друга. Эх, кабы Евдокия увидала, как он тут… побежала бы себе капли нервные капать! Запричитала бы, как же тёплой воды Савушке умыться не приготовили! Захотелось домой… Бросить всё, ну его к чёрту это серебро, пусть пропадает! И Лизонька… да зачем она ему, жениться, дом да хозяйство справлять? Хомут себе на шею! Ему и так хорошо, а если к батюшке поехать, попроситься… сказать, что нет мочи прииск этот блюсти, всё одно там ничего толком давно не работает, пусть Афанасия пришлёт, старшего Савельева брата. Матушка писала, что отец шибко болеет, ну вот и будет Савелий подле него, чай отец родной не оставит без гроша, умилостивится!
Но тут в Савельевой памяти вспомнился тот день, когда показал ему старший у старателей, Семён Кузьмовин, тот самый серебряный самородок, да рассказал, будто человек, его принесший, говорил, что там есть ещё. Он знает, покажет дорогу, если ему пообещают дать мешок серебра за это, он сам его там наберёт, пусть только дозволят. Но ничего больше ни рассказать, ни показать не успел – помер от внезапно взявшей его лихорадки. Значит есть такое место, а может и не одно…
Савелий вернулся в избушку и чуть не подпрыгнул – на лавке у окна сидел мальчишка лет десяти, светловолосый, зеленоглазый. На столе лежал узелок, мальчишка глядел на обомлевшего Савелия смеющимися глазами и болтал ногами.
– Ты… ты как сюда… ты кто? – Савелий даже заикаться начал от такой неожиданности
– Да как, обычно, – пожал мальчишка плечами, – Пока ты на озеро глядел, и пришёл. Поесть тебе принёс, а ты поспешай, Наксай тебя ждать не станет, у колодца тебя ждёт.
Мальчишка оглядел избушку, увидел валяющуюся грязную рубаху, новенькие, но все в грязи Савельевы сапоги, и покачал головой, по-взрослому, с укоризной поглядел на Савелия, сказал, указав в угол сеней:
– Веник вон там возьми да подмети в избе! Рубаху в баню снеси да в корыте постирай! Нешто так можно человеку жить! Мне бы матушка все уши за такое оборвала!
Савелий вспыхнул и руками всплеснул! Да как же это, каждая мелюзга им тут станет помыкать?! Хотел было мальчишку за ухо поймать, но тот уже стоял на крыльце, смеясь в лучах осеннего солнца. Плюнул Савелий в сердцах и стал развязывать узел, есть хотелось нестерпимо, казалось, что всё нутро свело от голода.
В чистый рушник были завёрнуты горячие лепёшки, пара крутых яиц и крынка парного молока. Савелий обрадовался, ну хоть голодом не морят! Сегодня простая еда не казалась Савелию невкусной, он с удовольствием всё умял, и крошечки с рушника подобрал. Одну лепёшку оставил, спрятал за пазуху, потому что до обеда вряд ли что ему перепадёт, а он голодать не привык! После огляделся… потом подметёт, а то Наксай его обсмеёт. Тоже, придумали, ещё и прибраться тут у них самому! Вот когда образумится всё у него с прииском, да с серебром, вернётся он сюда, покажет ещё…
Наксай ждал его возле колодца, перед ним стояли два больших плетёных короба, рядом стояли ещё какие-то приспособления на длинной палке. Савелий поморщился, опять его чем-то озаботят, и так после вчерашних сил нет.
– Утро доброе, Савелий, – кивнул Наксай, – Не тужи, сегодня до обеда мы с тобой не тяжко трудиться станем. Борта пойдём проведаем, нынче снова медведь у нас тут озорует. Помешаем ему немного, сделаем кое-какие приспособы от косолапого. Короб цепляй да идём.
Савелий открыл было рот сказать, что такую простую работу Наксай и сам справит, без его помощи, а он в таком разе намерен отдохнуть, но на высокое крыльцо вышла Акчиён. Пересохло у Савелия в горле, как же она хороша… Светло-голубой сарафан, цвета утреннего неба, синие ленты в золотой косе, как её глаза… Белая рубашка вышита на груди синим шёлком, диковинный узор, и цветы как будто живые. Она улыбнулась им и махнула рукой, Савелий крякнул, поднял короб и встал рядом с Наксаем, который наливал в баклагу колодезной воды.
Шли долго, всё по лесу, корневища кедров да сосен мешали Савелию идти, он то и дело присматривался, нет ли какого пенька, или брёвнышка, чтобы напроситься посидеть. Это Наксай шёл быстро и резво, словно скользил меж кедровых стволов, ни одна ветка под его ногой не хрустнет… А Савелий, словно хромой медведь идёт, с ноги на ногу переваливается! Это хорошо ещё, что ему обуться дали мягкие чирки, иначе он бы в сапогах своих давно бы до костей ноги истёр.
– И что, скоро хоть конец пути-то будет? – недовольно морщась и потирая колени спросил Савелий, кое как догнав подождавшего его Наксая, – Дюже далеко борта у вас! И нешто мёду много дают?
– Дают довольно, – степенно ответил Наксай, – Нам хватает, а лишнего не берём.
– Ну и зря! Продавать мёд можно, у нас вон в Петровке на ярмарке за мёд дорого дают, а уж бортовой и вовсе только подай!
– Ну, кто и торгует, а нам это без надобности, – ответил Наксай, – Идём, недалеко уже.
Дошли до бортов, вокруг и в самом деле было много медвежьих следов, и Савелий испуганно огляделся. С них станется, с этих чудийцев… кто бы ни были Наксай и сестра его, а всё одно понятно, не нашего роду, не христианского… да только при одном взгляде на Акчиён у Савелия все такие думы из головы выветривались.
Наксай стал прилаживать на дерева с бортами деревянные клинышки, сколоченные особым образом, так, чтобы помешать медведю до борта добраться. Парень так ловко поднимался по стволу, а там орудовал инструментом, что Савелий невольно зашёлся от зависти… ему бы вот таким быть, справным, сильным, да ловким.
Тут же заворчало в животе, захотелось есть, и Савелий вспомнил о припрятанной в пазухе лепёшке, рот наполнился слюной. Но как достать, чтобы Наксай не приметил? Там той лепёшки Савелию и самому мало, а если ещё на двоих делить?! Вообще крохи! Он и так здесь голодом сидит, всё нутро подвело, штаны болтаются, как бы не верёвка, так и слетели бы тут же!
Савелий крадучись отошёл за дерево, пышная ель широко раскинула свои хвойные юбки, его было совсем невидно с того места, где был Наксай. Достав лепёшку, Савелий торопливо развернул тонкий рушник и стал откусывать большими кусками, торопясь съесть всё, пока Наксай его не хватился.
В миг половина лепёшки была съедена, Савелий давился без питья, но ел! Рядом с ним раздался едва слышный шорох, и он поднял глаза… напротив Савелия, внимательно за ним наблюдая словно городничий, стоял огромный медведь.
Остаток лепёшки выпал из ослабевшей руки, губы затряслись и изо рта посыпались крошки. Жалобно что-то простонав, Савелий без чувств рухнул на мягкий мох.

Глава 12.
Очнулся Савелий нескоро, он лежал на мягком мху, был повернут на бок и под голову ему был подсунут кафтан Наксая. Савелий поднялся, отёр рукой лицо и выплюнул размокшие остатки лепёшки. Он растерянно озирался по сторонам… Медведь! Ведь его чуть медведь не задрал! А где Наксай? Видать убежал, бросил его на съедение дикому зверю! Вот тебе и испытание!
Савелий поднялся, отряхивая с себя хвою и намереваясь тут же отправиться тропой обратно, чтобы высказать и Наксаю, и Акчиён, что наработался он на них довольно, пора и честь знать! Пусть назовут обещанное и либо сами его домой отправляют, либо дают отдохнуть до приезда конюха… который, кстати сказать, сам уже недолго конюхом прослужит! Как только Савелий окажется дома, конюха тут же прогонит, и отпишет батюшке, кого он на груди пригрел в лице Евлашки-конюха!
Савелий вышел из-за ёлки и встал от неожиданности. На поляне, под тем деревом, где Наксай проверял борта, на брёвнышке сидели двое и мирно беседовали.
Наксай держал беседу со здоровенным, похожим на медведя мужиком в короткой, коричневого меха истёртой бекеше. Мужик держал в руке кусок медовых сотов, откусывая малые куски и медленно жуя. Наксай тоже брал лакомство с расстеленного перед ними куска рогожки, запивая водой из баклажки. На рогожке лежали ещё лепёшки, такие, какую пытался раньше съесть сам Савелий, там, за ёлкой.
– А, Савелий! Ну как, живой? Шибко ты испугался, даже чувства лишился, – заботливо глядя на Савелия проговорил Наксай, – А мы вот с Паклыем решили медком полакомиться, пока ты… отдыхаешь. Садись к нам, подкрепись. Вот, я воды набрал ключевой, пей.
Паклый чуть насмешливо глядел на Савелия, и тот смутился. Этот здоровяк был чуть не на три головы выше него, крепок в плечах настолько, что окажись он в доме, казалось, займёт собой пол избы. Одет Паклый был тоже диковинно, штаны его, какого-то странного тканого сукна, были заправлены в высокие кожаные сапоги на мягком ходу, подбитые мехом, а светлая рубаха по краю была шита красным диковинным узором. За воротом рубахи была видна мощная шея и широкая грудь, будто медвежья, с завистью подумал Савелий.
– Ну, лады, – Паклый хлопнул себя по колену и поднялся, – Пора мне, до темна бы добраться до матушки. Благодарствуй, Наксай, за угощение. Коли угляжу озорника, который борта ваши беспокоит, скажу… Бывайте!
Огромная фигура исчезла в чаще так бесшумно, что Савелий подивился, лес принял Паклыя, словно расступаясь перед ним.
– А медведь где? – спросил Савелий, опасливо озираясь по сторонам, – Я там медведя видел… чуть меня не задрал! Ты вот чего думал-то, в лес пойти и без ружья?! А ежели бы задрал меня медведь? Или волки?!
– Не страшись, – усмехнулся Наксай, – И медведю и волку мы с тобой без надобности, потому и ружьё только лишнего тащить. Доедай, да станем собираться, нам ещё два борта проверить, и в обратный путь, чтоб тоже до темна вернуться.
Савелий скривил лицо – ещё два борта! Да сколько можно на нём пахать, батрака себе что ли завели! Но стараясь смирить свой гнев, он вспомнил про серебро и тяжело вздохнул.
– А что, куда этот Паклый отправился? – полюбопытствовал он, только чтобы отвлечь себя и не сердиться.
– На Сайдагарку, мать у него там, братья и сестра, – ответил Наксай, собирая в короб инструмент, – Далече ещё идти, да он резво ходит.
Где-то Савелий уже слышал это название – Сайдагарка… может конюх говорил, или ещё кто… Да нет, не конюх, вспыхнуло в памяти, что как раз про те места и говорили старатели – серебро там нашли, а чуть дальше кому-то даже золота досталось, немного, самородки мелконькие. Вот кого бы расспросить, Паклыя этого, и не рвать тут жилы на чужих работах! Жалко, что ушёл… Посулил бы ему Савелий награду, может всё и обозначилось тут, и тогда конец этим мучениям!
Возвращались Наксай и Савелий уже под вечер, сизое марево плыло по овражку, ручей в нём звенел будто тише, по- вечернему. Наксай довольно припевал что-то на непонятном языке, а Савелий был жутко зол. Глаз его и щека заплыли – потревоженная пчела не посмотрела, что перед нею потомок дворянского рода, нажалила с сёстрами так, что горело теперь у Савелия и лицо, и руки! Как же так, что вот Наксая, к примеру, ни одна пчела не тронула!
– Ты, Савелий, не тужи. Сейчас вот до дому дойдём, Акчиён тебе снадобье даст, всё и пройдёт. Я ж тебе говорил – не лезь. Коли мёду охота было, сказал бы мне, а так… вишь, как получилось. А что, так вот и достаётся сладкая-то жизнь, медовая, – смеялся Наксай, еще больше зля Савелия.
Про снадобье он не наврал, правду сказал. Как пришли к избе, Савелий молча пошёл дальше, не сказав ничего Наксаю. В свою избёнку пошёл, ни есть, ни говорить с кем-то он сейчас не хотел. В голове вдруг вспыхнула мысль, что укусы эти – за жадность ему, что хотел один лепёшку ту съесть, а вон как получилось… Чуть медведь не задрал, а потом ещё и пчела наказала! Где-то в голове копошились мысли, что всё ему за такие вот думы да дела даётся, но думать так Савелию не понравилось! Глупости это! Не виноват он ни в чём, что судьба ему такие наказания посылает, тогда как сам он не заслужил этого.
Оказавшись в избушке, Савелий взял из сеней пустое ведро и пошёл мыться к озеру. Ну и что, пусть вода холодная! Вот подхватит он тут по милости Наксая какую лихоманку, тогда Акчиён поди его пожалеет! Взойдя на мостки, Савелий принялся мыться, укусы на лице и руках болели, ноги гудели от долгой дороги. Да когда ж этому всему будет конец?! Глядя в своё отражение в воде, он видел измученного человека, бледного и злого. Что там Наксай сказал? Так жизнь сладкая достаётся? Да нешто это правда…
Едва передвигая ноги, вернулся Савелий в избушку, неся в руке грязную рубаху. До чего его жизнь довела, борода отросла клочьями, волосы нечёсаные в разные стороны торчат, а сам уж и осеннего холода не чует… Увидев веник в сенях, Савелий бросил в сторону рубаху и взялся подметать, неловко орудуя веником, он сметал натасканный им же самим песок и хвою, а сам думал… Чудно всё здесь, вот, к примеру, сегодня? Паклый этот… Савелию казалось, словно он уже видел его где-то, но где? Не мог Савелий позабыть, если бы встретил где-то такого громадного человека в странной одежде, но всё же взгляд его теперь казался словно бы знакомым…
– Савелий Елизарыч, здравствуй! – раздался у двери голос, от которого у Савелия веник из рук выпал, это была Акчиён, – Наксай сказал, пчёлы тебе сегодня досаждали, так вот, я принесла снадобье. Садись, погляжу.
Акчиён усадила Савелия на скамью, сама прибавила свету в масляном фонаре и принялась осматривать опухшее Савельево лицо. От прикосновения её тёплых рук ему становилось горячо, сердце застучало, щёки наливались краской. Акчиён ловко достала жала, укусы словно сразу стали меньше болеть, а может Савелию это показалось. Но когда Акчиён помазала его лицо своим снадобьем, густым, похожим на дёготь, и пахнущим травами и хвоей, то боль ушла. Заплывший глаз открылся, опухшая щека больше не болела.
– Ну вот, – Акчиён довольно кивнула, – А в другой раз ты Наксая слушай, коли он говорит – не лезь, лучше остерегись. Сейчас Мораш прибежит, принесёт тебе ужин и чистую одежду. Крепись, Савелий Елизарыч, немного осталось.
Савелий хотел было спросить, какую такую повинность он тут отбывает такими вот «тяжкими трудами», но Акчиён уже исчезла в сгустившихся сумерках, словно в них и растаяла. Савелий потрогал глаз, который больше не болел, тогда он снова взялся за веник. Пусть не думают, что он какой-то там… приберёт всё сам. Вскоре в дом вбежал тот самый парнишка, что и был давеча, в руках у него был узел, а на плече висела холщовая сума. Ужин был скромный, но Савелий с аппетитом съел и выпил всё, глядя как Мораш болтает ногами и смотрит в окно, ожидая, пока Савелий закончит есть. Он вроде бы и привык уже здесь быть! Печку надо подтопить, ночью прохладно, подумал Савелий…
К приезду Евлампия Савелия было не узнать, отощал он знатно, руки все были сбиты работой, в ссадинах и синяках, но он боли не чуял.
– Завтра Евлампий Фомич приедет, – сказал ему Наксай, когда они возвращались домой на возу с дровами, – Вечером ужинать станем, всё тебе Акчиён и расскажет. Ты только её слушай да запоминай!

Глава 13.
Савелий млел от парного духа, сидя на деревянном полке? бани. Наксай запаривал душистый можжевеловый веник, по своему обыкновению что-то напевая на непонятном для Савелия языке.
Завтра должен был приехать Евлампий, а сегодня устроили банный день… Неделя, проведённая им здесь, на безымянном выселке, показалась Савелию вечностью. Руки, ноги и спина уже не болели, а бессонница, которой он частенько страдал до приезда сюда, чем вызывал у Евдокии слёзы и панику, теперь чудесным образом прошла. Засыпал Савелий ещё до того, как голова его касалась подушки, без всякой микстуры, выписанной лучшим в Петровке лекарем.
– Что же, вот и прожил я у вас неделю, как и уговаривались, – пыхтя от удовольствия, спрашивал Савелий, – А что же, про серебро-то когда мне всё поведаете? Ты, Наксай, чего смеёшься? Сами обещались, а всё тянете!
– Так ты только про серебро и хотел узнать? – с насмешкой в зелёных глазах, в которых играли отблески огня, сказал Наксай. – Так бы сразу и говорил, что окромя серебра тебе ничего и не надобно! Я-то думал, ты жизнь свою хочешь наладить…
– Того и хочу! А для этого мне и надобно знать, где серебро, про которое старый Федотов говорил, и самородок мне показывал, небольшой, но думается мне, у него их много было, только опасался он про это говорить, чтобы не отобрали! Да в околоток не упекли, и держали бы там до того, пока не скажет, где взял!
– Так за Сайдагаркой серебро то, меж двух сопок копи есть, неглубоко вовсе. Видать про них твой старатель говорил. Ну, после ужина нарисую тебе путь, но только ты гляди – серебро да золото нынче могут невесть куда человека завести. Неужто окромя них и не хочешь ничего?
– Сестру твою в жёны хочу! – выпалил вдруг Савелий и сам своих слов испугался, глядя, как потемнели глаза Наксая, засветились белыми и жёлтыми бликами.
– А на что тебе жена? Да ещё такая, как Акчиён? Она в твой дом не пойдёт жить, а тебе здесь не захочется оставаться. Не терзай себя, и забудь. Не для вашего племени она…
Савелий со страхом покосился на крепкого, мускулистого парня, и решил, что больше о таком с ним не заговорит… боязно! Да и прав Наксай, не для его мира Акчиён, в Петровке, в отцовском доме она жить не захочет… а он сам уедет и постарается позабыть то, что ему тут пришлось пережить! Кому расскажи – засмеют! И Евдокия, кабы ей узнать, что тут Савелию пришлось на навоз в конюшне чистить, и дерева в лесу пилить, да много чего ещё… тут бы Евдокию кондратий хватил вовсе!
После обеда Савелий сидел на лавке у стола в большом доме. На нём снова были его сапоги, начищенные до блеска, чистая белая рубаха и его новёшенький камзол с пуговицами. Акчиён сидела напротив, перед нею лежал вышитый рушник, а на нём – куколка. Простенькая, в голубом сарафане и волосами из пшеничного цвета нитей, собранными синим венком. Тонкий узорчик по сарафану, словно ниточка серебряная…
– Что тебе обещали – всё дадим, – сказала Акчиён, – Но теперь слушай меня, запомни хорошенько, что скажу. На перепутье ты стоишь, как меж двух дорог. И мне неведомо, что ты выберешь, как в тумане твоя жизнь! Про серебро тебе всю правду Наксай сказал – вот и старай, как отец твой старал камни – механизмы привёз, чтоб людям было легче работать, тут и дело скорее пошло. Люди возле дела того и дома строили, детей растили, жизнь сытую видели, потому и шло дело. Ты на это погляди, и старай серебро так же, во благо людям чтобы служило,и тебе будет от того счастье во много крат! Коли так будет, то и судьба тебя не обойдёт, наградит бо?льшим! А коли свернёшь не туда… мука тебя ждёт, и многие люди около тебя станут мучаться, и смерть страшная тебя ожидает, запомни это! Вот тебе подарок от меня – куколка заговорённая, ты её береги. В рушник оберни и положи так, чтоб никто не касался чужой, не для других она рук. Плохого от этого не сделается, но лучше так – от глаз чужих спрячь. И если надо будет тебе совета спросить, на перепутье окажешься, ты как спать будешь укладываться, куколку мою разверни да спроси, о чём душа просит. После спать спокойно ложись, а утром ответ будешь знать – придёт к тебе правильная дума. Благодарствуй, Савелий Елизарович, что погостил у нас, помощь оказал! Ещё одна просьба у меня к тебе будет, но про это завтра скажу. А теперь уж и спать пора. Завтра по утру прощаться станем!
Акчиён встала, поклонилась гостю в пол и ушла в светёлку, притворив за собой дверь. Наксай сидел на скамье напротив Савелия, улыбался загадочной своей улыбкой и блестел глазами. Всё же как ни крути, в этих сумерках Наксай на волка похож, волосы, словно шерсть с проседью, а ведь молодой он совсем! Наксай протянул ему свиток из желтоватой бумаги, твёрдой, словно береста. На ней был начертан путь – большая река с обозначениями, после равнина заливная, лог, а там и Сайдагарка, на ней броды удобные обозначены, дальше две сопки и место, где копи.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71371669?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.