Главная страница | Юмористическая проза | Мой Советский Союз

Мой Советский Союз
Борис Криппа
Представленный текст есть попытка описать жизнь в Советском Союзе через призму ощущений одного человека на разных этапах его становления. Автор не ставит перед собой задачу проанализировать процесс и причины развала СССР. Его намерения намного более просты: описать собственные впечатления от жизни в Советском Союзе, используя себя как линзу, через которую преломлялись, усиливались или искажались разнообразные аспекты общественного бытия, такие как образование, кино-телевидение-театр, спорт и т.д.







Борис Криппа
Мой Советский Союз

Зачем вот это все

Я об этом думаю лет, наверное, двадцать, а может и больше. Мысли приходят и уходят, а потом снова возникают, иногда в облике фразы, а бывает и в виде образа или ощущения. Прорываясь в моём сознании через преграду сиюминутных забот, они или звучат в голове тихой мелодией, или сталкиваются друг о друга, образуя неподвластную логике турбулентность, и я чувствую себя утлой лодчонкой, которую в этом водовороте страстей бросает из одной крайности в другую, без какой-либо надежды укрыться в тихой и прочной гавани ясности и душевного равновесия.
В такие минуты я сам себе напоминаю поезд, который навсегда обречен ездить по Кольцевой, с нулевыми шансами перескочить когда-нибудь на Радиальную.
Называется сия комбинация раздумий и рефлексий “Мой Советский Союз”. Нет, не Советский Союз вообще, а именно мой, такой, каким я его ощущал и воспринимал. Ведь для каждого из двухсот пятидесяти миллионов населявших его людей он преломлялся по-своему, вызывая самые разнообразные эмоции – от полного неприятия, презрения и страха перед империей зла до признания державной мощи, значимости и, как следствие, уважения. Вероятно, имелись и те, кто испытывал чувство неземной любви к СССР, но мне они, честно говоря, не попадались. Наверное, не там искал.
В любом случае многообразие ощущений от процесса жизни в СССР было поистине бесконечным и при этом очень личным. Даже передача “Пионерская Зорька” – один из элементов процедуры идеологической обработки подрастающего поколения, – звучала для каждого пионера по-своему. Кстати, если следовать дальше по логической цепочке, то следующим этапом радиопропаганды должен был бы идти “Комсомольский Полдень”, ну а потом как получится, или “Партийные Сумерки” или “Беспартийный Закат”. Кому как повезет.
Будучи не в состоянии разгрести это хаотическое нагромождение воспоминаний, впечатлений и ощущений, я решил прибегнуть к помощи подручных средств и высыпал содержимое головы на бумагу. Я тешил себя надеждой что, подобно тому, как раскаленная сковородка придает жидкому содержимому яйца законченную и ясную форму, бумага приведёт ворох моих мыслей в упорядоченное и поддающееся анализу состояние. Так это или нет, судить не мне.
Конечно, я не возьмусь анализировать глубинные причины исчезновения СССР, ибо не обладаю для этого достаточной наглостью, не говоря уже о знаниях. Мои намерения намного более просты: описать собственные впечатления от жизни в этой стране, используя себя в разные периоды моей жизни как линзу, через которую преломлялись, усиливались или искажались разнообразные аспекты общественного бытия, такие как образование, кино-телевидение-театр, спорт, литература и т.д.
Естественно, заметки эти носят исключительно субъективный характер, и воспоминания кого-то другого, также проведшего своё детство и юность на бескрайних просторах всё того же Советского Союза, могут кардинально отличаться от моих.
Я всего лишь робко надеюсь на то, что, просмотрев представленные следы на бумаге (компьютере), мой неизвестный читатель скажет: “Точно! И я чувствовал то же самое”, и его охватит теплая волна положительных эмоций, которая окатывает меня, когда нахлынут воспоминания о прожитых годах.
Но честное-пречестное слово, я не буду особенно сильно расстраиваться и переживать, если кто-то по прочтении наоборот воскликнет: “Чепуха, не было этого’’. Этого «кого-то» я заранее прощаю. В конце концов, каждый может ошибиться. Он/она, наверное, просто забыли, или не хотят вспоминать, как было дело.
Надо сказать, что количество ностальгирующих по светлым годам эпохи развитого социализма резко увеличилось за последнее время. Разнообразные всхлипыватели и прославлятели иногда доходят до абсурда, рассказывая о невыразимо прекрасной жизни в СССР: замечательно вкусной, свисавшей отовсюду колбасе по 2.20, сладкой водке по 3.62, невиданном изобилии товарных и культурных услуг, большом энтузиазме строившего прекрасное далёко единого советского народа и нерушимой дружбе населявших страну племён, выливая при этом тонны розовой краски на всё стерпящую бумагу или обвешивая виртуальными слезами ностальгии экраны компьютеров.
Их комсомольско-романтическое помешательство явилось ещё одной побудительной причиной для написания данных полувоспоминаний-полувпечатлений. За это ностальгистам моя искренняя и безусловная благодарность.
Естественно, восприятие окружающей среды сильно зависит от возраста воспринимающего, поэтому мои заметки делятся на несколько частей, начиная с детства золотого, плавно переходящего в юность и взрослость.
После каждой главы включены диалоги двух оппонентов, называемых “Я” и “НеЯ”. Они пытаются сделать хоть какие-то выводы из написанного и объяснить автору, что же он, всё-таки, хотел сказать.

Маленький мальчик и большой Советский Союз

Моё знакомство со страной развитого социализма началось, как и у большинства советских детей, с детского сада. Я мало что помню из этого времени, но несколько фактов на веки вечные врезались в мою память. Например, нас постоянно заставляли рисовать. Сразу после прибытия в присутствие мы усаживались за длинные столы, нам выдавались альбомы с карандашами и строго настрого наказывали не покидать места до завершения рисовально-черкальных работ.
Честно скажу, перенос окружающей действительности на бумагу не являлся моим любимым занятием. Бегать и прыгать мне нравилось гораздо больше. В знак протеста я исчеркивал свои и чужие альбомы, я протестовал и вырывал страницы. Всё напрасно. Меня обвиняли в нелюбви к прекрасному, ставили в угол, а потом всё равно заставляли художественно расти.
В конце концов вся эта неравная борьба между мной и изобразительным искусством привела к тому, что я попросил папу запечатлеть в моём альбоме десять танков, по одному на страницу. На следующий день, по завершении очередного сеанса насильственного приобщения к карандашу и бумаге, я с гордостью продемонстрировал нарисованное папой изделие, за что удостоился удивлённой похвалы воспитательницы, не привыкшей к такому уровню моего мастерства. На следующий день история повторилась.
Танки становились всё лучше и лучше. Папа совершенствовался. Изделия обрастали новыми пушкими и ракетами и непрерывно улучшали ходовую часть. Будучи воплощенными в броне, они наверняка не оставили бы шансов своим реальным прототипам. Новые экземляры выпускались со скоростью, достойной харьковского танкового завода. Через несколько дней воспитательница отозвала в сторонку пришедшую забирать меня маму.
“Мы немного обеспокоены состоянием вашего сына”. “А что такое” – встревожилась мама. “Понимаете, он вдруг стал очень хорошо рисовать.” “Ну так это, наверное, не так плохо” – несколько озадаченно произнесла моя родительница. “Да, но он рисует одни только танки и ничего кроме танков” – обозначила проблему воспитательница. “Хорошо, я разберусь в чем дело” – пообещала мама и увела меня домой. По дороге я честно рассказал о нашем с папой творческом союзе. Мама совершенно успокоилась и только попросила, чтобы: “Папа начал рисовать что-нибудь другое, а то воспитательница нервничает”. “Хорошо” – пообещал я.
Танки мне уже порядком наскучили, так что смена тематики явно уже назрела. Этим же вечером я подошёл к папе и попросил его нарисовать десяток пушек, по одной на страницу. На следующий день новый сюжет был продемонстрирован заинтересованным лицам. Вы уже, наверное, догадались о дальнейшем развитии событий, так что излишние детали можно смело опустить. Могу только добавить, что разгул милитаризма в моём альбоме для рисования в целом привёл к положительному эффекту, вследствие чего уровень и направление моей живописи перестали интересовать напуганную воспитательницу.
Нас также пытались приобщить к английскому языку, но в этом вопросе суровые детсадовцы были непреклонны и научить коллектив английскому не удалось. В самом деле, зачем нам нужны были все эти “фазер, мазер, пенсил", когда под рукой были такие родные и привычные “папа, мама, карандаш”.
Другой проблемой был обязательный дневной сон, в который нас загоняли на два часа неукоснительно и ежедневно. Перед этим помещение проветривалось, в результате чего значительная часть контингента обзаводилась соплями и кашлями. Администрация детсада никакой причинно-следственной связи в этом не усматривала и требовала от родителей снабдить их чад дополными утеплителями. В частности, было объявлено обязательным ношение шарфов.
Моя мама, которая в этот момент осваивала вязание крючком, немедленно принялась за дело. В результате свет божий увидели сразу два шерстяных предмета, один для меня, а другой для любимого супруга. Папа назвал предназначенное ему изделие накидкой для телевизора и носить категорически отказался. Я последовал его примеру, подкрепив свое мнение истошным ором.
Компромисс был найден в виде извлеченного из антресолей клетчатого шарфика. Он был маленький и нешерстяной, поэтому я, скрепя сердцем, примирился с его временным присутствием на моей шее. Эра клетчатого шарфика закончилась после завершения дошкольного этапа моей жизни.

Двор как социум

Конечно, общение с большим миром не ограничивалось детским садом. Важным социально значимым элементом нашей жизни являлся двор и прилегающее к нему пространство. Мой круг дворового общения состоял из примерно десятка отроков такого же возраста. Игры были вполне обычными и состояли из футбола и “вышибалы”. Кроме того, в зимнее время практиковался “царь горы”.
Для этой цели использовался невесть как образовавшийся в центре двора холм. Зимой он покрывался толстым слоем снега, так что многочисленные падения не наносили никакого вреда ни нам, ни нашим изобильным одеждам.
Кстати, однажды мы попробовали поиграть в “царя горы” летом. Увы, наша попытка сделать любимое развлечение круглогодичным не увенчалось успехом. Наблюдавшие за процессом мамы подняли такой истошный ор, что детям пришлось отвлечься от игр и успокаивать разгорячившихся родительниц.
Иногда в наш сплочённый мужской коллектив просачивались девочки и уговаривали нас сменить тематику развлечений и поиграть, например, в “Штандер”. Суть этой игры не задержалась в моей памяти и единственное, что я помню, так это сильно уменьшенную вероятность получить мячом по голове по сравнению, например, с “вышибалой''. Эта гендерная нейтральность “Штандера” делала его в глазах девочек намного более привлекательным по сравнению с нашими традиционными забавами, но мы, видимо, были еще слишком малы, чтобы становиться подкаблучникам и, как правило, оставались верны своим пацанским забавам.
Наш двор был полон удивительных людей. Особым почтением пользовался дядя Коля, заслуженный со всех сторон ветеран и добрейшей души человек. Он никогда не жаловался на наши громкие игры, всегда с готовностью отзывался на просьбу очередной занятой домашними делами мамаши «приглядеть за Сашкой, (Ленкой, Витькой, Серёжкой и т.д.) и громче всех стучал костяшками домино по видавшему виды столу в центре двора.
Только одно загадочное обстоятельство мешало нам возвести дядю Колю в статус идеального взрослого. Дело в том, что наш кумир болел в хоккей за «чехов». Мы никак не могли взять в толк почему, когда вся страна, побросав срочные и не очень дела, с замиранием наблюдала за метаниями куска резины по льду, поддерживая что есть мочи полтора десятка хлопцев с надписью «СССР» на свитерах дядя Коля, не стесняясь и не таясь, радовался успехам команды Недоманского и Холечека. Наша детско-советская логика, в которой орущее «мы» уже начало побеждать робкое «я», никак не могла взять в толк, каким образом мужественный образ отважного фронтового разведчика и орденоносца может сочетаться с таким откровенным пренебрежением вкусами и предпочтениями большинства советского народа.
Как-то раз, зашедшие на доминошные посиделки гости из соседнего двора попытались прояснить ситуацию с дядеКолиным антиобщественным поведением и наставить отщепенца на путь истинный. Всё было бы ничего, но выбранный ими метод убеждения, основанный на угрозах физического воздействия, оказался малоэффективным. Дело в том, что дядя Коля мог без особых усилий поднять за задок автомобиль «Москвич», а однажды на спор пальцами согнул металлический рубль, так что на языке жестов его аргументы звучали куда весомее. Гости с соседнего двора этой полезной информацией не обладали и в ответ на высказанные упрёки были незамедлительно повержены на землю. Долго прохлаждаться им, правда, не пришлось, так как прямо из лежачего положения сильно осерчавший победитель переместил неблагоразумных пришельцев в мусорный контейнер, из которого их и извлёк приехавший примерно через час милицейский патруль.
Мы были не в силах долго держать в себе распиравшее нас любопытство и, в конце концов, кто-то из нас выдавил из себя это отважное «почему». Дядя Коля внимательно посмотрел на вопрошающего, а потом ответствовал коротко и непонятно: «Потому что я освобождал Прагу». При этом в его глазах промелькнули стальные огоньки. На дальнейшие расспросы мы уже не отважились.
Другой достопримечательностью нашего двора был дворник Петюня и его дражайшая половина. Наш смотрящий по двору представлял из себя классическое воплощение отечественного труженика метлы со всеми вытекающими отсюда и втекающими туда последствиями. Он знал всех жильцов по именам и фамилиям, был в курсе многочисленных семейных дел и ревностно следил за чистотой вверенного ему куска столицы. Время от времени Петюня напивался. В такие моменты он, как и полагается настоящему российскому дворнику, шёл колотить супругу.
Действо разворачивалось на глазах у всего двора и всегда протекало по одному и тому же сценарию. Наш Петюня, как правило, начинал заряжался разнообразными напитками с утра в субботу. Подходил он к этому делу основательно, ненужной спешки не проявлял и поэтому представал пред светлы очи своей супружницы уже ближе к вечеру, мучимый когнитивным диссонансом и полный разнообразных рефлексий и сомнений.
Выяснение отношений начиналось практически немедленно и после короткой и громкой перепалки «сладкая парочка» вываливалась во двор, где, не тратя время на лишние разговоры, начинала бег с препятствиями по пересечённой местности. Дворник гнался за женой, не переставая потрясать кулаками и не забывая осыпать подругу жизни разнообразными проклятиями и одному ему ведомыми претензиями. Преследуемая на ответные реплики не отвлекалась, а только истошно вопила, изредка призывая бога и людей в свидетели её неимоверных страданий. Петюню это только подзадоривало и он, как стайер перед финишной прямой, из-за всех оставшихся сил пытался увеличить скорость и изловить наконец, зловредную супругу.
Гонку наш ответственный за чистоту, как правило проигрывал и, в конце концов падал обессиленный на ближайшую лавку. Полежав на оной некоторое время и нажаловавшись дворовым зевакам на «эту суку» Петюня топал к себе домой спать. Вторая участница эстафеты, погуляв для верности ещё часок, тоже отправлялась на боковую. Наутро наш семейный тиран приползал с больной, трезвой и повинной головой к своей неразделимой половине и долго извинялся, перемежая адресованные самому себе уничижительные характеристики с возгласами «больше никогда и ни за что». Стократно поклявшись, что впредь единственным его движением по отношению к супруге будет сдувание пылинок Петюня, в конце концов, вымаливал прощение и на следующее утро радостно приступал к своим прямым обязанностям. Через некоторое время представление повторялось опять. Но не всё было так просто!
Дело в том, что и Петюнина благоверная тоже была совсем не дурочка выпить. Причём алкоголь оказывал на нашу дворничиху какое-то удивительное воздействие, открывая такие свойства её натуры, которые были совершенно недостижимы в трезвом состоянии. Она словно вместе с градусами принимала внутрь бациллы смелости, так что если вдруг её дорогой друг жизни, не прочувствовав суть момента, пытался инициировать семейную разборку, то немедленно получал скалкой в лоб. Такой реприманд кардинально менял Петюнино ощущение реальности, и он начинал извиняться задолго до наступления момента протрезвления. Дворничиха мужа любила и поэтому извинения принимались незамедлительно, после чего нашедшие счастливый консенсус голубки продолжали общение с любимой народом сорокаградусной валютой.
Как и в любом уважающем себя дворе, в нашем тоже имелись лавочки и бессменно дежурившие на них бабушки. По части информированности о делах жильцов они составляли достойную конкуренцию Петюне, а по части наличия свободного времени заметно его превосходили. Их скорпулёзному социально-экономическому анализу подвергались практически все обитатели нашего дома и характер этого анализа представлял из себя совокупность замечаний в-основном критического характера.
Особенно от них доставалось разбитной девушке по имени Люська. Бабушки называли её Шлюськой и камня на камне не оставляли от её косметики, нарядов и внешнего вида. Прилетало от них и Люськиным кавалерам. Сам предмет их повышенного внимания это нисколько не тревожило, и она сама время от времени подбрасывала дворовым прокуроршам горячий материал для их непарламентских расследований. Впрочем, Люська довольно быстро выскочила замуж и уехала в неизвестном направлении. Отъезд главной героини никак не отразился на деятельности наших присяжных заседательниц и они немедленно переключились на других жильцов.
Досталось как-то раз от них и уже вступившему в пору студенчества мне. Дело было летом и стояла такая изнуряющая жара, что необходимость носить штаны казалась досадным недоразумением, ущерб от которого надлежало минимизировать всеми возможными способами. Во исполнение этой нетривиальной мысли я и натянул на себя шорты, которые моя бабушка недавно соорудила из готовых вот-вот развалиться польских джинсов. Надо сказать, что для Москвы конца 70-х ношение шорт не являлось делом обыденным и широко распространённым. Особенно доставалось решившимся на такой эксперимент девушкам. Юношам, правда, тоже перепадало.
Однако в тот момент мне все эти сложности были неведомы и я, с удовольствием ощущая положительный эффект от отсутствия на мне полномасштабных брюк, отправился на очередное свидание с бетонно-кирпичными пейзажами родной столицы.

Проблемы недопонимания между мной и пожилой советской действительностью начались сразу же по выходу из подъезда, напротив которого, как обычно, восседали бабули и обсуждали входящих и выходящих жильцов. Мой внешний вид немедленно стал предметом подробного и беспощадного сканирования. Вердикт «виновен» был вынесен единогласно и практически без предварительных дискуссий.
Обычным следствием такого приговора являлось ядовитое малосодержательное шипение вслед уходящей жертве, но в данном случае моя аморальная выходка переполнила чашу терпения приподъездных дам. Порицание было сформулировано в прямом и ясном виде. Двойного толкования высказанные претензии не допускали.
Осуждению подверглись как внешний вид вообще, так и стиль моей одежды в частности. Были озвучены сомнения относительно моего личностного роста и затронута тема неправильного воспитания. Тезис об ошибочных жизненных ориентирах и, как следствие этого, сильно криволинейного жизненного пути был разобран особенно тщательно.
Светило солнышко, июльская Москва утопала в зелени, я собирался на встречу с друзьями и мне совершенно не улыбалась перспектива портить себе настроение дискуссией с обалдевшими от жары, сплетен и многочасового сидения на лавочках пенсионерками. Однако оставлять нападки без внимания тоже не хотелось, поэтому бабулям доверительным тоном было сообщено что: «На штаны длиньше мне не хватило средств». Бабушки примолкли и уставились на меня непонимающими взглядами. «Ну на стипендию больше материи не купишь» – внес дополнительные разъяснения обладатель коротких антиобщественных штанов. Приглушив своей материей их сознание, я отправился восвояси, донельзя довольный только что проделанной работой.
Пенсионерский шок продлился примерно месяц, после чего я опять услышал недобрые комментарии в свой адрес. Правда, на другую тему. Ранящей их художественный вкус темы шорт бабульки больше не касались.
Увы, всё когда-нибудь кончается. Мы вскоре переехали. Новый двор оказался с нулевой харизмой, безликий и скучный. Наверное, потому что рядом расположился райисполком. Так или иначе но двор, как часть жизни, перестал существовать. Но я не жалею. Детские воспоминания должны остаться в детстве. Так они сохраннее. Но давайте вернемся в беззаботные дошкольные будни вашего покорного слуги.
Хотя детсадовские времена и тянулись довольно долго, но и они в конце концов закончились и перед самым началом застойных 70-х мне было торжественно объявлено о грядущих изменениях под совокупным названием “школа”.

Школа как окружающая меня среда (и остальные пять дней)

Незадолго перед первым походом за средним образованием коллектив родственников, снаряжавших новоиспечённого ученика в дорогу, оповестил меня о начале взрослой жизни. Проникнувшись серьёзностью момента, я в первый раз в жизни обошёл лужу. Лужа отреагировала вяло, а вот родственники очень удивились.
Надо сказать, что информация об окончании детства и наступлении новой жизненной фазы доводилась до моего сведения с завидной периодичностью и я воспринимал это как естественный элемент бытия.
Второй раз о начале взрослого периода в биографии я узнал, когда направлялся в пятый класс. Такой серьёзный качественный скачок был, видимо, обусловлен появлением учителей – предметников, а также возможностью один час в неделю безнаказанно шуметь и дурачиться на мероприятиях под общим названием “пионерское собрание класса”.
Очередное упоминание о приходе новой взрослой эры пришлось на момент окончания школы. Утверждалось, что вот теперь то уж точно, теперь уж наверняка суровая взрослая жизнь опутает меня своими щупальцами и не отпустит до глубокой пенсии, когда можно будет абсолютно законно снова впасть в детство.
Спустя буквально пару месяцев, сразу после поступления в высшее учебное заведение я снова услышал очередное напутствие на эту тему. Потом в течение пяти с половиной лет был период молчания. Следующее календарное проникновение во взрослую жизнь, по мнению моих родственников, должно было совпасть с окончанием университета и поступлением на работу. После этого в течение некоторого времени мои родители, а также бабушки и дедушки тему возможного перехода в недетское состояние не затрагивали.
Я начал было думать, что уже не только вступил во взрослую жизнь, но и успел в ней основательно обосноваться. Но не тут-то было! За пару дней до церемонии бракосочетания я опять услышал старую добрую сентенцию о том, что теперь то уж без обмана, теперь не отвертеться от реалий этой самой взрослой жизни, которая коварно притаилась за ближайшим углом и ждет не дождётся встречи со мной со всеми вытекающими отсюда последствиями.
После окончания холостяцкого периода со стороны родственников информации на этот счёт более не поступало, из чего неотвратимо следует, что штамп в паспорте и есть тот рубеж, перейдя который человек оказывается по ту сторону детства. Так что я теперь озадачен вопросом, а, например, развод означал бы возврат к фазе неполной взрослости, или факт женитьбы сродни потере девственности и однажды вторгнувшийся на эту территорию представитель отряда человеков навсегда приговорён на ней оставаться.? Ответ я пока не нашёл.
При всём при том, отношение ко мне как к неразумному ребёнку не менялось, вне зависимости от накопленных лет и семейного положения.
Непосредственно перед первым школьным днём мною был получен предметный урок настоящей мужской педагогики. Дело в том, что в детстве я слегка заикался и заикание это усиливалось в момент волнения или возбуждения. Моих неравнодушных родственников весьма тревожил тот факт, что меня могут начать дразнить заикой и это пагубно отразится на самооценке, такой нестойкой в детские годы. Члены семьи наперебой давали разнообразные рекомендации, как избежать такого печального развития событий. Их советы сводились к тому, чтобы “не обращать внимания, сказать учительнице, не слушать глупых мальчиков/девочек” и т.д.''
Молчал один лишь папа. После того как поток наставлений иссяк, он отвёл меня в сторону и сказал: “ Если будут дразнить бей, бей сразу и бей больно, я разрешаю”. Всё это сильно напоминало классическое “Трехмушкетёрское”: ''Всё, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и по моему разрешению.'' Получив родительскую индульгенцию на будущее рукоприкладство, я с чистым сердцем пошел в школу.
И действительно, факт моего заикания выяснился довольно быстро, и так же быстро добрые дети начали меня дразнить. Ответная реакция в точности соответствовала папиным рекомендациям, ибо я был покладистым ребёнком и всегда слушался родителей, без сомнений и лишних слов. Надо сказать, что мой рост и вес изрядно превышал параметры, типичные для семилетних советских мужчин, так что в первый день пребывания в школе мамаша какого-то другого первоклассника посмотрев на меня, удивлённо протянула: “Не знала, что в первом классе тоже оставляют на второй год”.
В общем, факт значительного физического превосходства над сверстниками был несомненным и противостояния с однокашниками всегда заканчивались моей победой и рёвом оппонента. Так прошел день, второй, третий. Я устраивал драки каждые несколько часов. Один из обиженных мной дразнителей пожаловался старшему брату, который учился аж в третьем классе. Увы, третьеклассник оказался некачественным и также был уверенно побит.
После того, как живописными фингалами обзавелась примерно треть класса, меня вызвали к завучу. Она начала орать, едва я переступил порог её кабинета. Мне было в деталях рассказано о страшных карах, готовых в самое ближайшее время обрушится на мою заполненную безобразиями голову, и о том несмываемом позоре, которым я регулярно покрываю славные имена своих родителей.
После драматического пассажа о моём незавидном будущем и гневной сентенции о тоннах стыда, которые я должен немедленно начать испытывать, мне было предложено незамедлительно сменить линию поведения и прекратить раздавать тумаки и подзатыльники. Подождав, когда она выдохнется, я честно сообщил ей, что “не прекращу, потому что мне папа разрешил”.
Ошарашенная такой откровенностью, завуч замолчала. По напряжённому лицу школьной начальницы было заметно, что нештатная ситуация запустила в её организме интенсивный мыслительный процесс, заблокировавший обычный стиль общения с подведомственными ей школярами. Помолчав примерно с минуту, она, уже более домашним тоном, поинтересовалась причиной моей агрессивности. Рассказав ей о заикании и о папиных наказах, я ввёл её в ещё больший ступор. “А можно попросить тебя больше не драться”, робко поинтересовалась завуч. “Да вы не волнуйтесь” – успокоил я встревоженного педагога, “из моего класса больше никто не обзывается”. “А, ну иди тогда”, почти прошептала она. По выражению лица завуча было понятно, что раньше разгадывать такие педагогические ребусы ей не приходилось. Я же покинул кабинет школьной начальницы весьма довольный всем происходящим. Моё право заикаться без последствий было защищено. Проблема была решена.
Надо сказать, что по степени контрастности переход детский сад-школа был, пожалуй, самым резким и неожиданным в жизни для большинства советских детей. На вчерашнего детсадовца свинцовой плитой навалились уроки, которые надо было отсидеть от звонка до звонка. Сурового вида дяди и тёти из пятого класса и выше сновали туда-сюда по коридорам. Нахождение с ними на встречных курсах было чревато незапланированным физическим ущербом типа падения на пол или оплеухи. Кроме того, система оценок и поощрений, расщепляющая ещё вчера однородную массу первоклашек на отличников, середняков и двоечников, поселяла в детских душах смятение и сомнения относительно справедливости мироустройства.
Кстати, сейчас, по прошествии многих лет, я прихожу к выводу, что использование оценок буквально с самого первого дня было одним из главных недостатков в конструкции советского начального образования, заложившее основу для многих будущих проблем, как индивидуальных, так и для всего общества в целом. Вообще парадоксально, что в системе, формально декларирующей принцип социального равенства, вводилась практика, способствующая скорейшему возникновению прямо противоположных тенденций и не когда-нибудь, а на самом начальном этапе жизни маленького человека.
Но вернёмся к школе. Над всем этой сложной комбинации из перемен, уроков, звонков, учебников, дневников и тетрадок возвышались исполинские фигуры вершителей судеб школяров – учителей.
Их боялись, им придумывали клички и о них слагали различные истории. Они говорили, что курить в туалетах нехорошо, а сами нещадно дымили в учительской. Они приказывали нам не шуметь на переменах, а сами от души орали на уроках. Они учили нас говорить правильные слова, в которые сами не верили и совершать правильные поступки, демонстрируя при этом нечто совершенно противоположное. Они были по-своему демократичны в том, что исповедовали одну и ту же манеру общения как с первогодками, так и с десятиклассниками. И в том и в другом случае основу составлял разговор на повышенных тонах. Видимо большинство советских педагогов считало крик целебным и щедро делилась этим счастьем с учениками.
Уже в первом классе я пришёл к твёрдому убеждению, что на работу в школу принимают тех, у кого сильнее голосовые связки. Понятно, что педагогика, это большая и серьёзная наука и вопросы доставки знаний в головы учеников, а также выстраивания с ними взаимоотношений сложны и многогранны, но тогда, с колоколенки маленького человека, всё было просто и ясно. Чтобы заслужить детскую любовь, педагог должен был просто не кричать.
Именно такой была моя любимая учительница. Похожая на актрису Ирину Печерникову из фильма “Доживем до понедельника”, она только что пришла из института и боялась нас больше, чем мы её. Когда ей не удавалось справиться с классом, она уползала в свою кофточку и оттуда со страхом наблюдала за всем происходящим. Удивительно, но в её слабости была её сила. Больше всего на свете мы боялись огорчить нашу Елену Сергеевну и если кто-то по недомыслию вдруг начинал издавать излишний шум, то он или она немедленно получали звонкую затрещину.
Как-то раз, по наступлении Восьмого Марта класс выгреб всю имеющуюся наличность и несколько наиболее боевитых мальчиков отправились за цветами. Добывание этой дамской радости в городских условиях в канун всемирного женского дня было весьма нетривиальным мероприятием в советские времена. Кроме извечного дефицита, нашим соперником было всё мужское население огромного города. Положение осложняла погода, которая в тот день была совсем не весенней. Массивные сугробы совершенно не собирались таять, а разбушевавшаяся пурга нагло игнорировала календарь. Однако группу отмороженных второклассников в тот день было не остановить, и мы вернулась в родную школу с приличным букетом гвоздик.
Елена Сергеевна явно не ожидала такого поворота и неожиданно расплакалась. Прошептав “я очень вас люблю”, она стремительно выбежала из класса.
Мы не поняли причины слёз и заволновались, но девочки доходчиво нам объяснили, что это всё от чувств и беспокоиться не о чем. Природа женских слёз и причины их возникновения мне, кстати, непонятны до сих пор.
У школы была еще одна, ранее не встречавшаяся мне особенность. А именно, каждый, кто переступал порог этого среднего образовательного учреждения немедленно вовлекался в определённую общественную организацию. В качестве символа и для подтверждения факта членства ему (ей) вручался значок с изображением незнакомого мальчика по имени Володя Ульянов и присваивалось звание октябрёнка. Я уже тогда подумал, что предпочёл бы называться февралёнком, ибо день рождения у меня был (и есть!) в феврале. Однако, по правде говоря, я не особенно тяготился всем этим и неприятного чувства от процесса обязательного встраивания в идеологическую систему у меня тогда не возникало.
Оно появилось много позже, уже во время пребывания в “школе коммунизма” под названием комсомол. Вот это весьма среднее учебное заведение я закончил отъявленным двоечником, чем и горжусь до сих пор. Перестроечные вихри изрядно потрепали всю конструкцию и вселили надежду на полный демонтаж как “школ коммунизма”, так и связанной со всем этим атрибутики. Увы, как вскоре выяснилось, фундамент здания остался в неприкосновенности, а проводить взрывные работы никто и не собирается. Скорее напротив, наиболее уродливые черты советской образовательной практики, такие как ретроградство и насаждение единомыслия усиленно реконструируются и прививаются.
Важной частью школьной программы было патриотическое воспитание. Оно началось ещё в детском саду и продолжилось в школе. Нам рассказывали про хороших мальчиков и девочек, проживающих в Советской стране и в дружественной нам части глобуса, не забывая при этом подчеркнуть неустанную заботу пока ещё неведомых партии и правительства. Параллельно нас также развлекали рассказами про спутник и про Белку со Стрелкой, особенно напирая на социалистическую природу как первого, так и второго. Cвоими знаниями я, не скупясь, делился с внешним миром. Так, путешествуя как-то раз с папой и мамой на такси, я разговорился с шофером.
Мы поговорили про мультики, про спорт и напоследок таксист спросил меня про любимые песенки. Воодушевлённый таким неподдельным интересом дяди таксиста к моим музыкальным пристрастиям я с энтузиазмом пропел: “Спутник, спутник-шалопутник, ты летаешь до небес и летая прославляешь Мать твою КПСС”! Чтобы подчеркнуть родство этих понятий последняя фраза была озвучена два раза и с особенным выражением. Прослушав моё выступление, таксист удовлетворённо хмыкнул, а мои родители в ужасе замолчали. Через пару минут обретший дар речи папа попросил остановить машину за несколько кварталов от нашего дома. Объяснять причину раннего выхода из такси папа отказался.
В другой раз я радостно проинформировал таксиста, что вчера видел “членовоз” и что он “мешал проехать всем остальным”. Честно процитировав услышанную вчера мамину фразу, я совершенно не понял, почему моя родительница сделала страшные глаза. Второй таксист радовался ещё больше, чем первый.
После этих двух случаев со мной была проведена беседа, суть которой сводилась к тому, что не всё, что говорится дома, следует выносить в большой мир. Вот так я познал теорию и практику “кухонных разговоров”.
В школе, а до этого в детском саду, нам регулярно рассказывали о дружбе детей разных народов, которая возможна только если тебе крупно повезло, и ты родился и вырос в Советском Союзе, или, на худой конец, в странах народной демократии, типа Болгарии или Польши. Про тех неудачников, которым не подфартило, и они появились на свет во Франции или, скажем, в Японии, не хотелось даже и думать.
Полному счастью детворы, однако, мешали таинственные поджигатели войны, о злодеяниях которых нас также постоянно информировали. Я не знал, что это за поджигатели такие подлые и на всякий случай составил себе словесный портрет этих врагов советских детей. В моём понимании они представляли собой нечто среднее между Бабой-Ягой и шпионом из книжки про Карандаша и Самоделкина.
Поджигатели войны забирали все деньги и на них устраивали гонку вооружений, совершенно игнорируя непрерывные мирные инициативы сильного, но доброго Советского Союза. Одновременно со своей враждебной деятельностью они регулярно посещали супермаркеты, где некультурно обжирались деликатесами, недоступными для простых трудящихся.
Простые трудящиеся в супермаркеты не ходили по причине дороговизны и поэтому устраивали демонстрации протеста, которые подробно освещались советским телевидением. Протесты ширились и росли, охватывая всё новые и новые страны, так что по всему было видно, что полное обрушение капитализма не за горами.
Кроме того, эти простые трудящиеся интенсивно приезжали в Страну Вконец Развитого Социализма, где вдыхали воздух свободы и, в обмен на что-нибудь исконно советское типа икры или матрёшек, иногда делились со счастливыми обладателями советских паспортов жевательными резинками и сигаретами Мальборо. Это последнее обстоятельство советское телевидение предпочитало не освещать.
Поджигатели войны взрослели вместе со мной, так что я с ними как-то свыкся и без них моё существование было бы даже неполным. Где-то уже в комсомольском возрасте нам было разъяснено, что к поджигателям войны относятся американская и близкая ему по степени коварства израильская военщина, а также зловредный блок НАТО, но к тому времени я уже был другой ''веры” и на звуки, испускаемые официальной советской пропагандой, особенного внимания не обращал.
Не могу обойти вниманием взаимоотношения советских школьников с отечественной медициной. Мы были под неусыпным, постоянным и бесплатным контролем со стороны врачующих органов. Этот факт регулярно подчёркивался средствами массовой информации. Нам постоянно делали прививки и проверяли на наличие разнообразных болезней. Помню, как-то наш первый класс погнали к школьной медсестре на предмет получения очередной порции уколов. Войдя к ней в кабинет, я увидел совершенно умученную детским ором и истериками женщину.
В отличии от большинства своих сверстников меня совершенно не пугали медицинские процедуры. Наша медсестра этого не знала, поэтому начала рассказывать о совершенно безболезненном укольчике, который она должна сделать для моего же собственного процветания. “Колоть в жопу будете?” – спросил я простодушно. Сестра слегка покраснела и сказала – “Да”. “Валяйте” – разрешил я и с готовностью повернулся к ней мягким местом.
Получив укол, я одел штаны и покинул кабинет. Медицинский работник провожал меня взглядом, полным тепла и нежности. Мы стали лучшими друзьями, и медсестра даже несколько раз выписывала мне освобождение от занятий, когда ситуация этого совершенно не требовала.
Другая возможность пообщаться с отечественными эскулапами представилась, когда люди в белых халатах решили избавить меня от гланд. Избавление произошло в больнице имени Боткина, после чего я был помещён в стационар. Лежать там было невыразимо скучно, и я развлекал себя и коллег по палате всеми доступными и недоступными способами. Некоторые детки, как и я, быстро оклемались от произведённых над ними экзекуций и вели себя так, как и подобает вести себя детям 6-8 лет. Другие, наоборот, впадали в депрессию и вовсю занудничали, плача и отказываясь есть.
Особенно выделялся один такой будущий мужчина. От него, как и от меня, отделили гланды, и он сильно печалился по этому поводу. Его страдания выражалась в виде истерик и продолжительного рёва с короткими перерывами на сон. В конце концов мне это изрядно надоело, и я решил успокоить своего коллегу по палате путём описания предстоящих ему в ближайшем будущем медицинских процедур.
Пришедшая навестить меня на следующий день бабушка застала страдальца в ещё больших слезах.
На вопрос о причинах такой обильной печали он сквозь пелену набежавших соплей голосом полным скорби наябедничал на меня, коварного: “Боря сказал, что мне только одну гланду вырезали, а вторую будут вырезать в понедельник”. Плачун был, естественно, успокоен, а мне было высказано большое “Фе'' и предложено более ответственно относиться к своим словам. Удивительно, но больше вышеупомянутый пациент не орал благим матом, так что, по моему мнению, сеанс шоковой психотерапии прошёл с большим успехом. Спасибо мне, кстати, так никто и не сказал.
Вообще, пропуск школы по болезни квалифицировался как большая удача. Особым везением считалось подхватить какую-нибудь лёгкую простуду с небольшой температурой. Нет, конечно, сам по себе процесс боления никому не нравился, но момент, когда ты уже практически здоров, но в школу идти ещё не надо, приносил недавним больным ощущение истинного счастья. При известной ловкости этот этап можно было растянуть аж до трёх-четырёх дней.
Надо сказать, что в довершении ко всем прочим бедам у школы оказались весьма длинные руки. Они существенно превышали собственно длину здания и не оставляли в покое несчастного ученика даже дома, навешивая на беднягу кучу внешкольных обязанностей. Как следствие этого, первую свою сложносочиненную матерную фразу я произнес, когда совершенно изнемог в неравной борьбе с домашним заданием по чистописанию.
Мало того. Иногда казалось, что весь остальной мир объединился со школой и они с утра до вечера работали против меня. День начинался с борьбы за те крупицы сна, которые оставались в организме после первой бабушкиной попытки перевести внучонка в вертикальное положение. Если процессом побудки занимался папа, то у меня не получалось урвать даже эти крохи.
В ванной затаилась издевательски холодная вода, а бодрый до омерзения голос из радиоприёмника сначала оглашал кухню пошлым призывом «на зарядку становись», а потом надоедал с перечислением конечностей, которые надлежало согнуть и разогнуть. Надо ли говорить, что этот виртуальный физкультурник был моим личным врагом, так же, как и слащавая до тошнотворности передача «Пионерская зорька». Представленные в ней инкубаторные пионеры разговаривали лозунгами, ни капельки не хотели спать и поэтому представлялись мне весьма малосимпатичными созданиями.
Проделав все требуемые умывательно-одевательные манипуляции, я сонным шаром выкатывался на выстуженную морозом улицу, где вливался в поток таких же стреноженных обязательным средним образованием бедолаг. С другой стороны жизни в эту школьную черную дыру стекались точно так же ненавидящие всё происходящее учителя, а весь процесс какой-то шутник с садистскими наклонностями назвал счастливым детством.
Даже такое невинное с виду действо, как переход с зимнего времени на летнее вносило свою лепту в ежедневные страдания среднестатистического советского ученика. Вот только представьте! В течение долгих зимних месяцев ты исправно бредёшь в эту наполненную ядовитым светом школу, окруженный морозной ночной мглой, которая плевать хотела на робкие попытки чахлых московских фонарей разогнать разлитую по улицам многотонную темноту.
И вот наконец в один из мартовских дней ты вдруг замечаешь где-то далеко-далеко зарождение дневной жизни. Едва заметные всполохи света торжествующей канонадой отзываются у тебя в душе, и вдруг становится понятно, что зима, это не навсегда. Память услужливо выкапывает из своих закромов сюжеты из предыдущего лета, и всё внутри замирает от предвкушения знойного безделья и землянично-купальных удовольствий. Морщины угрюмых улиц разглаживаются, здание школы уже не кажется таким угрожающим, и даже лицо завуча частично обретает человеческие черты.
Но проходит несколько недель и по наущению каких-то неразумных дядь и тёть часы переводят на час вперёд, и ты опять должен нырять в недружелюбную ночную темноту, ощущая себя преданным и обманутым так хорошо начинавшейся весной.
Кстати, своё первое естественно-научное наблюдение я сделал, когда начал ходить в школу. По дороге туда ветер дул обязательно в лицо. Особенно остро это ощущалось в зимний период. Причины этой странной природной аномалии мне непонятны до сих пор.

Внешкольные удовольствия

Разумеется, не школой единой был жив маленький советский человек.
Не последнее место в списке моих интересов занимал телевизор. По этому средству массовой информации время от времени показывали волшебство и волшебство это называлось мультики. Это случалось довольно редко и ценилось весьма высоко, так что всякие попытки отвлечь меня в это время делами по хозяйству типа мытья рук или уборки комнаты воспринимались как вопиющее нарушения прав человека и покусительство на неприкосновенность личного пространства.
Мультики были строго расклассифицированы по степени хорошести. Рейтинг кукольного варианта располагался ниже всего и воплей восторга не вызывал. Исключение составлял лишь “Крокодил Гена” и, уже попозже, “Пластилиновая ворона”. Чуть выше располагалось изрядное количество рисованных мультиков типа “Серой шейки”. Где-то посередине находились нравоучительная “Золотая Антилопа” и напыщенная “Сказка о мальчише-кибальчише”. Отношение к этим продуктам советской мультиндустрии было вполне благосклонное, но спокойное. Их главный недостаток состоял в том, что там было совершенно негде смеяться.
На самом верху табели о рангах находились “Необыкновенный матч” и, конечно же, “Ну Погоди!”. Показывали их редко, и каждый такой случай ценился на вес золота. Когда подходило время просмотра пространство вокруг телевизора замирало, а время переставало течь. Меня нельзя было отвлекать, спрашивать и предлагать поесть. Я не считал возможным отвлекаться на жевание! Много позже я узнал, что примерно так себя ведут футбольные фанаты.
Как-то раз родители решили прикинуться строгими и проинформировали меня, что очередное свидание с “Ну Погоди” состоится лишь в случае своевременного и правильно выполненного домашнего задания. Ответом был страшный ор и клятвенные заверения, что в случае недопуска к святыне я не буду делать домашние задания “Ваще никогда и ни за что!”. Первым сдался папа. Он всегда сдавался первым. Потом присоединилась бабушка. Дольше всех упорствовала мама, но и ей пришлось согласиться. Кстати, мой папа вовсе не был мягкотелым или слабохарактерным. Он просто был самым добрым. В мире.
Художественные фильмы также составляли важную часть культурного слоя советского ребёнка. Я, естественно, не был исключением. На самом верху пьедестала господствовали “Операция Ы”, “Кавказская Пленница” и “Пес-Барбос”. По силе любви они вполне могли посоперничать с “Ну Погоди” с той лишь разницей, что смотреть их полагалось в кино. “Кавказская пленница” была просмотрена около 20 раз и была заучена практически наизусть.
Поделки Советского кинематографа вроде “Кортика” и Бронзовой птицы” интересовали меня намного меньше, видимо в силу очевидной придуманности описываемых там событий.
Достойными просмотра и последующей любви считались сказки Александра Роу и такие нравоучительные фантастические истории как “Сказка о потерянном времени” или “Старик Хоттабыч”.
Надо сказать, что с советским кинематографом успешно конкурировали продукты кинематографа западного. Главными событиями были, конечно, фильмы про Фантомаса. Мы с восторгом погружались в этот потрясающий мир невероятных погонь и головокружительных трюков, невообразимо элегантного Жана Маре и сногсшибательной красотки Милен Демонжо. И, конечно, над всем этим царил гениальный Луи Де Фюнес в роли комиссара Жюва, источник невероятного обожания и столь же невероятного удовольствия. Мальчишки, воспитанные на строго положительном Дяде Степе и раскрывающем любое преступление майоре Пронине, с огромным удивлением узнавали, что человек в форме может быть смешным и нелепым.
Мы играли в комиссара Жюва и журналиста, которые в наших играх в конце концов ловили Фантомаса. И вот в этом пункте вышла неувязочка. Во всех фильмах о милиции, виденных нами до “Фантомаса”, хорошие дяди в погонах в конце концов непременно настигали нехороших без погон. Того же мы ожидали от иностранного кинопродукта. Увы, нашим надеждам не суждено было оправдаться. Прошел первый фильм, а французские правоохранительные органы были бесконечно далеки от поимки супостата в зеленой маске. Замечательный журналист Фандор в лице Жана Маре бесстрашно раздавал злодеям тумаки и подзатыльники, но и он оказался бессилен. Привычный мир накренился в незнакомую доселе сторону. Души маленьких советских граждан жаждали справедливости.
Новую надежду нам подарило известие о выходе второго фильма с многообещающим названием “Фантомас разбушевался”. Продолжение превзошло все наши ожидания. Стреляющий костыль, третья рука у комиссара Жюва, лежащая в гробу невеста журналиста в качестве приманки, драки, перестрелки, ещё более загадочный и грозный Фантомас – все имелось в этом французском киношедевре. Но увы. Главная интрига осталась нераскрытой и Фантомас опять ушёл от заслуженного наказания, оставив комиссара Жюва с журналистом, а вместе с ними и миллионы советских подростков в состоянии легкой неудовлетворённости с надеждой на справедливую развязку в следующей серии. И она не замедлила появиться!
Называлось это новое киносчастье “Фантомас против Скотленд-Ярда”. Что это за Скотленд-Ярд такой я точно не знал, но представлял себе что-то вроде французского Ильи Муромца, который в самый ответственный момент должен прийти на помощь комиссару Жюву с журналистом, чтобы сообща наконец-то изловить негодяя. На поверку французский богатырь оказался английской полицией, которая к тому же по уму и поворотливости оказалась вполне сравнима с полицией французской. Уже с первых кадров я понял, что Фантомас и на этот раз избежит уголовной ответственности. Фильм подтвердил мои предположения на этот счёт. Более того, он оказался последним в серии и с тех пор я вот уже в течение почти пятидесяти лет жду, что кто-нибудь снимет четвёртую серию про Фантомаса, где он наконец-то понесёт заслуженную кару. Пока таких кинодеятелей увы, не нашлось.
Случались и другие иностранные кинорадости. Много приятных минут доставили “Великолепная семёрка, Лимонадный Джо” и практически все фильмы с Луи де Фюнесом. В-общем, тлетворное влияние Запада ощущалось практически непрерывно.
Важное место в культурном досуге советских детей вообще и меня в частности занимал цирк. Сестра моей бабушки водила дружбу со старшим администратором соответствующего заведения на Цветном Бульваре, поэтому попасть на представления не составляло для нас особого труда. Предметом особой любви были клоуны. Карандаш, Никулин-Шуйдин, Олег Попов – все они относились к категории полубогов и каждое их появление сопровождалось бурей восторгов. Нет, я вполне благосклонно относился к акробатам, канатоходцам и фокусникам, но всё равно ждал появления клоунов.
Лишь один цирковой жанр вызывал у меня стойкое неприятие – дрессированные звери. Это чувство сохранилось и по сей день. Я, например, никак не мог понять, в чём смысл засовывания головы в пасть льву. Почему не ног или скажем, зада дрессировщика? Голова выбрана как часть тела, которую жалко меньше всего? Или так артист сообщал зрителям что мол: “Смотрите, я дурью маюсь, а он всё равно меня не жрёт!”, а зрители при этом должны были хлопать в ладоши и умиляться: “Нет, ну какие оба молодцы!”.
Я бы ещё воспринял строго противоположный сюжет с львиной головой в пасти дрессировщика. Это было бы куда интереснее.! Правда такого аттракциона мне наблюдать не доводилось. Лев животное умное, голову свою ценит и не суёт её куда попало.
Кроме того, для меня осталось совершенно неясным, какая радость медведю играть на гармошке, а мартышке скакать на спине у лошади. Нашли джигита. Я также искренне сочувствовал кошке, которую заставили кататься в юбочке на велосипедике и делать вид, что она именно об этом мечтала всю свою сознательную жизнь.
В общем, несмотря на мою любовь к клоунам, я довольно быстро разочаровался в цирке как в искусстве и более подобные мероприятия не посещал.
Важным аспектом жизни любого советского ребёнка было мороженое. Я и по сей день удивляюсь, как в стране тотального дефицита могло наличествовать столько сортов этого сладкого детского счастья. Не иначе как налаженная система социалистического хозяйствования дала в этом месте загадочный сбой. Богатство вариаций вызывало восторг и кружило голову.
В авангарде выступал простой и скромный пластиковый стаканчик за 7 копеек. Он не претендовал на роль лидера, но нес свою вкусную миссию последовательно и надёжно. За ним следовал уже приобретший некоторый лоск и поэтому из-за всех сил стремящийся в высшее общество компактный пломбирный квадратик за 11. Неподалёку примостились гордящееся своим французским именем крем-брюле за 12 и томное шоколадное за 15, вполне довольное своим местоположением в табели о рангах. По соседству обосновался похожий на карточного валета вафельный стаканчик за 19. Его обуревала мечта свести знакомство с элегантной эскимо на палочке за 20, но эскимо игнорировало его страстные призывы и всё больше поглядывало в сторону огромного, напоминающего директора рынка, пломбира за 48 копеек. Особняком стояло шоколадное по 28. Оно было свёрнуто в трубочку и это придавало ей уверенность в собственной исключительности. И всё это роскошество можно было купить прямо на улице!
День считался удачным, если мои финансовые возможности позволял приобрести шоколадное по 15. Достигнуть уровня, достаточного для регулярного употребления эскимо я не мечтал даже в самых смелых своих фантазиях. Не впасть в депрессию по поводу несоответствия желаемого и действительного помогали мечтания о светлом взрослом будущем. Меня тешила робкая надежда, что по достижении совсем солидного возраста, где-то в районе 7-го – 8-го классов, приобретение вожделенного эскимо в неограниченных количествах перестанет быть недостижимой целью. Увы, жизнь оказалась ехидной штукой, и по мере взросления и улучшения финансовых возможностей мой интерес к мороженому постепенно угасал.
Видимо в нём, а также в конфетах, пирожных, тортах и шоколаде содержится какой-то витамин, необходимый именно в детстве, так что организм испытывает всё меньшую и меньшую потребность по мере взросления. А жаль!
Весьма характерной приметой жизни многих советских детей было раннее приобщение к спорту. Я был из их числа.
Первая попытка знакомства с миром голов, очков и секунд была предпринята, когда мне было неполных шесть лет. Всё началось с сообщения о том, что сегодня мы идём в одно очень интересное место где будет необходимо показать себя с самой лучшей стороны и, если всё сложится удачно и меня возьмут, то вся последующая жизнь будет состоять из череды бесконечных удовольствий.
Интересным местом оказался ледовый дворец ЦСКА, где по льду скользили изящного вида мальчики и девочки, выписывающие коньками разнообразные кренделя и принимавшие красивые позы. Весь процесс, как оказалось, назывался фигурным катанием и я был проинформирован о шикарной возможности приобщиться к этому волшебному сине-белому миру. Такая перспектива меня совершенно не радовала.
Я видел себя победителем в жарких футбольно-хоккейных баталиях, могучим поднимателем железяк как Юрий Власов, несокрушимым борцом или боксёром, или на самый крайний случай быстроногим спринтером, но уж никак не худосочным фигуристом в обтягивающих, а от этого особенно неприятных штанах интенсивного коричневого цвета, которые моя бабушка называла “рейтузы”. Недолго думая, я заявил, что мне совершенно не нравится этот “девчячий” спорт.
Этот веский аргумент был родителями совершенно проигнорирован. Чтобы помочь им лучше усвоить мои доводы, я издал громкий протяжный ор. Это тоже никак не повлияло на ситуацию и мне было предписано разоблачиться до уровня майки с трусами и немедленно принять участие в конкурсном отборе. Дело принимало опасный оборот и надо было срочно озаботиться дополнительными мерами.
Само мероприятие состояло из двух частей. Сначала соискателям предлагалось подпрыгнуть, пробежаться и отжаться, а вслед за этим пройти небольшое собеседование на предмет общей адекватности, а также степени любви к фигурному катанию. Первая часть действа меня беспокоила больше всего, ибо я точно знал, что за беги-прыги меня отберут сразу. Так и случилось. Проводившая просмотр дама в тренировочном костюме удовлетворённо цокала языком и кивала головой, после чего попросила меня встать “пятки вместе, носки врозь.
Я почувствовал свой шанс! и изобразил строго обратную фигуру “пятки врозь, носки вместе”, а на недоуменный вопрос о причинах такой позы честно заявил, что “всегда так стою, ибо по-другому не могу”. По лицу дамы пробежало лёгкое облачко, но мне надо было быть уверенным наверняка!
Вся надежда была на вторую часть. Будучи отделённым от родителей, я осмелел и немедленно заявил о наличии непреодолимых слабостей практически во всех внутренних органах и периодических нервных припадках. Информация о том, что "я самый тяжёлый больной в мире" сработала в правильном направлении, так что вышедшая после собеседования тренерша сообщила моим родителям, что как будущий фигурный чемпион я для них интереса не представляю.
На мамин вопрос о причинах такого реприманда тренерша сухо ответствовала что: “Мы не берём детей с нервными припадками” и покинула комнату, оставив моих родителей стоять с широко разинутыми ртами.
По дороге домой в мой адрес была высказана масса упреков и сообщено о ворохе наказаний, ожидавших меня в ближайшее время. Упрекала в основном больше склонная ко всему изящному мама. Папа же, напротив, молчал, но по весёлым искоркам в его глазах я видел, что он не очень расстроен. Кроме того, дома меня ждала бабушка, что означало немедленную защиту и безусловную поддержку вне зависимости от обстоятельств. Бабушке мое фигурное катание было нужно, как биндюжнику Советская энциклопедия, так что декларируемые наказания меня не особенно пугали.
Так и случилось. Через пару недель эта история успешно превратилась в семейный анекдот, а еще через пару недель меня отдали в плавание. Я успешно колотил воду в течении пяти лет, после чего навсегда покинул раздел водных видов спорта.
Надо сказать, что приобщение к спорту не ограничивалось непосредственно занятиями. Важным элементом спортивного воспитания будущего советского мужчины являлось таинство совместных с отцом просмотров тех или иных соревнований по телевизору.
Папа болел за ЦСКА. Я хотел быть как папа. Моему родителю это было приятно, и мы периодически сидели у экрана шумно ругая или, наоборот, одобряя действия игроков. Самой любимой была хоккейная команда ЦСКА, которая практически всегда выигрывала, так что болеть за них было легко и приятно. Команда же футболистов отличалась ветреным характером и была абсолютно непредсказуема. “Больше не буду смотреть на этих придурков” – частенько говорил папа после очередного фиаско.
Но подходило время следующего матча, и мы с папой усаживались в кресла в предвкушении действа. Вообще боление за слегка безумный коллектив армейских футболистов напоминало известную фразу про чемодан без ручки – “нести тяжело, а бросить жалко”.
Два игрока футбольного ЦСКА пользовались моим особым расположением – Дударенко и Шулятицкий. У первого мне нравилась фамилия, а второй привлекал нелогичной и “косой” манерой игры. Он мог забить сумасшедший гол, а мог не попасть с двух метров, запутавшись в собственных ногах. Мне уже тогда нравились люди с перпендикулярной здравому смыслу логикой.
С хоккейным ЦСКА связано ещё одно яркое детское воспоминание.
Моя мама работала на телевидении и иногда снимала интересных людей. Однажды я вызнал, что она собирается на съёмку хоккейной команды ЦСКА с последующим интервью главных звёзд. Пропустить такую возможность поглазеть на кумиров я никак не мог.
После нескольких минут нытья, обещаний никогда не разговаривать на уроках, ходить за хлебом по первой же бабушкиной просьбе и хорошо себя вести всю последующую жизнь мама согласилась взять меня с собой на съёмку.
Всё прошло как нельзя лучше. Локтев-Альметов-Александров, а также Рагулин-Лутченко носились друг за другом на бешеных скоростях и в одних трусах, Анатолий Тарасов добродушно покрикивал на заслуженных мастеров спорта, а прямо у бортика сидел и млел маленький я.
После тренировки у мамы был запланирован разговор с самим Анатолием Фирсовым. Сказать, что это был всеобщий любимец значило ничего не сказать. Это была ходячая легенда отечественного хоккея, любимец миллионов советских мальчишек! и образец для подражания. Кстати, Фирсов был одной из причин того, что многие мои сверстники записались в хоккейные секции и клубы. И вот у такого человека брала интервью моя мама!
Через некоторое время я стал замечать, что прославленный советский спортсмен в качестве соединительного союза употребляет ненормативное российское двухбуквенное восклицание “..б”.
“Мы, “..б”, приложили все силы “..б”, чтоб значит, “..б”, выиграть “..б” матч у сборной Чехословакии, “..б” – с выражением рассказывал виртуоз обводки и мастер щелчка.
Мама долго крепилась, но в конце концов не выдержала, прикинув масштаб предстоящих исправительных работ по удалению ненормативных вкраплений в речи чемпиона. Первым делом она заверила знаменитого нападающего в отменном качестве его рассказа, а затем высказала предположение, что интервью имеет все шансы стать ещё прекраснее, если лидер советской сборной впредь воздержится от этих милых, но неподходящих для эфира междометий. “Вырежьте, “..б”!” – невозмутимо ответствовала ходячая легенда.
Совершенно особыми ощущениями сопровождался просмотр спортивных программ, когда в соревновании участвовала сборная страны. Тут крики и стенания носили ярко выраженный патриотический характер. Правда, отношение к футбольной сборной было куда более снисходительным и поражения принимались как, в принципе, обычное дело, тогда как победы воспринимались как дело необычное и от этого особенно приятное.
Переживания за хоккейную сборную были широкими, глубокими и неистовыми. Хоккеисты были обязаны только выигрывать и любая медаль кроме золотой, воспринималась как национальный позор. Когда “наши играли с чехами” жизнь в стране останавливалась и миллионы советских граждан припадали к экранам телевизоров, с замиранием сердца наблюдая это ежегодное Ледовое Побоище. По степени известности члены сборной страны по хоккею явно превосходили членов Политбюро.
Сборные по всем остальным видам спорта также пользовались моей поддержкой, но по уровню накала страстей футбольная и хоккейная сборные были вне конкуренции.

ПОСЛЕГЛАВИЕ

НеЯ: “Ну и что в итоге?”. Было твоё детство счастливым или, понимая теперь, в какой стране жил, ты бы охарактеризовал его как несчастное?
Я: “Детство-это, прежде всего, ощущения, причём ощущения тогдашние. Я рос в любви и ощущал любовь, поэтому ответ на твой вопрос утвердительный. Да, моё детство было счастливым.
НеЯ: “И это всё несмотря на жёсткий прессинг, которому подвергался маленький советский человек, как только он переступал порог любого общественного заведения, будь то школа или детский сад. Ты что, не понимаешь, что вам с ранних лет прививали терпимость к насилию по отношению к себе и другим?”.
Я: “Погоди, ты же спрашиваешь про конкретно моё детство, а не про усреднённое детство всех нас. Ты знаком с результатом не хуже меня – прививали, прививали, но не привили. Прививка не прижилась, ибо была отечественного производства. Но я частично с тобой согласен. Маленького ребёнка с самого начала приучали быть винтиком или шпунтиком и крутиться согласно заданному свыше направлению. Кстати, многие проблемы нынешней России как раз и связаны с пониженной терпимостью людей к насилию. Корни этого конечно лежат в детстве.”
НеЯ: “Ну слава богу, хоть с чем-то согласился. А кстати, чего это ты вдруг так запечалился по поводу перевода часов с зимнего времени на летнее. Осенью то осуществлялся обратный процесс, так что всё справедливо.
Я: «Да просто к наличию хорошего привыкаешь быстрее, чем к его отсутствию. Особенно в детстве.»
НеЯ: Возможно. Не буду спорить. Что у нас дальше?”
Я: “Дальше у нас главный народный праздник – Новый Год!”

НОВЫЙ ГОД И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ

В жизни любого советского человека Новый Год был весьма значительным событием, а уж для маленького или почти маленького обитателя одной шестой части суши этот праздник был событием знаковым. По степени важности я бы поставил НГ сразу после собственного дня рождения. Запах чего то необычно сказочного достигал стен нашей квартиры где-то за три-четыре дня до начала Новогодних торжеств.
Проявлялось это, прежде всего, в установке и украшении ёлки, а также в увеличении числа “смотрибельных” программ по телевизору и по возросшей суете на кухне. В полную силу эти ощущения вступали числа тридцатого, когда уже было ясно меню новогоднего стола. Кроме того, в этот день обычно случался приход долгожданного Деда Мороза с последующей раздачей подарков.
Вера в сказочного дедушку была стойкой лет, примерно, до пяти-шести. По достижении этого возраста у меня зародились осторожные сомнения. Началось всё с того, что детсадовский Дед Мороз был совершенно не похож на моего, так сказать, личного, пришедшего ко мне в дом аналога. Детсадовский Дед был, безусловно веселее, наряднее и у него была Снегурочка.
Мой квартирный Дед пришёл без младших родственников, имел слегка примятый внешний вид и был намного скучнее. Сопоставив этих двух представителей морозной национальности, я пришёл к выводу, что что-то здесь не так. Поначалу мне удалось успокоить себя мыслью о наличии нескольких сказочных братьев, но повстречав на улице несколько аналогичных персонажей разной степени растрёпанности я опять заподозрил неладное.
Побывав во взрослом состоянии в шкуре Деда Мороза, я теперь понимаю, что наша квартира была для Дедушки, скорее всего, не первой и даже не второй по счёту и он уже успел изрядно притомиться, выпиваючи на кухнях со взрослыми родственниками одариваемых им детей.
Снегурку свою он к тому времени скорее всего уже потерял. Вообще, согласно моему опыту, Снегурочки в среднем теряются где-то на пятой-шестой квартире. Это если попалась пьющая, и если погода выдалась ветреная. Непьющая же внучка, как правило, оставалась со своим отмороженным родственником до конца экспедиции. И это качество было очень ценным, ибо значительно повышало шансы на успешную транспортировку дедушки на место постоянной дислокации после окончания всего мероприятия.
Всё было бы не так драматично, если бы не плохо предсказуемый и неоднородный набор напитков, приготовленный для угощения дедушки заботливыми родителями. Экзотические комбинации типа чачи с домашней настойкой, проложенные портвейном или шампанским, зачастую затрудняли сотрудничество между различными частями организма и приводили к необратимым последствиям. В этой алкогольной коммуналке коньяк и водка оказывались непримиримыми врагами и никакое пиво было не в состоянии притушить эту взаимную неприязнь.
В результате этих хаотических возлияний организм русского Санта-Клауса рано или поздно приходил в негодность и был в состоянии только мудро молчать, оставив на откуп родственникам честь производить соответствующие случаю речи. Мне кажется, что в этом месте национальную традицию надо уже как-то подправить. Есть же, в конце концов, социальные сети, где можно упорядочить реестр угощений на предмет последовательного повышения градусности. А то в противном случае дедушку быстро начинает тошнить!
Но вернёмся к детскому Новому Году. Надо сказать, что у меня, как и у подавляющего большинства моих сверстников вера в новогоднее волшебство надломилась примерно в 5-6 летнем возрасте, так что к первому классу мы все уже были отъявленными скептиками. Правда, на праздновании Нового Года это никак не сказывалось!
Самое большое удовольствие начиналось, конечно же, с самой первой секунды утра 31-го Декабря. Я принимал посильное участие в предпраздничной суете, время от времени отвлекаясь на мультики и даже по бабушкиной просьбе безропотно ходил в магазин, что в любой другой день было бы весьма нетривиальным событием. Мой энтузиазм подогревал тот факт, что в Новогоднюю Ночь можно было совершенно легитимно не спать столько, насколько хватит сил.
Правда бабушка где-то в середине дня начинала приставать с предложениями “часок поспать'', но обычно эти инсинуации с негодованием отвергались. Согласиться истратить целый час предновогоднего дня на дурацкое спаньё мог только очень глупый советский ребёнок! а я себя таковым не считал. Держался я примерно до двух часов ночи, после чего, сражённый коварным Морфеем, падал в глубокий здоровый сон.
Важнейшей составляющей всего праздника был, конечно же, праздничный стол. Все атрибуты новогоднего меню, включающие оливье, холодец, селедку под шубой, квашеную капусту и праздничный торт были мной почитаемы и любимы. Ну и, конечно, мандарины. Этот фрукт наличествовал везде: под ёлкой, на столе, под столом, а также в подарках, которые нам вручали на различных утренниках. Количество этих цитрусовых, съеденного советскими детьми в новогодние дни, приводило к дефициту мандаринов во все остальные дни календарного года.
Сама процедура стояния за праздничным столом с бокалом шампанского и отсчитывания секунд вместе с Кремлёвскими курантами осталась одним из самых сильных впечатлений моего детства. Нет, конечно, ребёнку шампанское никто не наливал, да и детского игристого тогда не было, но папа разбавлял взрослую шипучку примерно один к десяти и торжественно вручал мне этот, полный алкоголя, бокал под недовольными взглядами мамы и бабушки. Я отсчитывал последние секунды уходящего года вместе со всеми и чокался бокалом с «шампанским» тоже вместе со всеми и казалось, что человека счастливей меня в этот момент просто не существует.
Первый день нового года был под стать последнему дню старого. Холодильник был напичкан разнообразными вусностями и в любой момент можно было устроить себе ремейк праздничного стола. Телевизионная программа тоже была под стать новогодней. Ёлка, мишура, гирлянды, тогда ещё не назойливые китайские, а вполне себе отечественного производства – всё было на месте.
Второе Января, в принципе, тоже можно было считать продолжением сказки, но новогодний аромат уже большей частью улетучивался. Вроде бы и ёлка ещё не осыпалась, и оливье доеден не до конца, и отцы моих друзей ещё источают праздничный перегар, но всё это было уже не то. Этот день напоминал цветы, простоявшие в течение нескольких дней в вазе. На первый взгляд ещё свежие, а дарить уже нельзя.
По мере взросления сценарий новогодних празднеств несколько видоизменялся. Нет, главные оливьёво-ёлочные приметы оставались на своих местах. Выдерживался ритуал отсчёта секунд вместе с боем курантами и полутрезвых криков ‘’Ура’’ по его завершении.
Но нюансы подвергались серьёзной модификации. Стали менее интересны мультики, перестал приходить Дед Мороз, да и в целом важность телевизора как элемента Нового Года потихоньку сошла на нет.
Некоторое время я терпеливо высиживал трехчасовые посиделки передовиков производства с певцами и артистами под названием “Голубой Огонёк”, надеясь увидеть что-то интересное в следовавших за ним “Мелодиях и Ритмах Зарубежной эстрады”. Очень скоро, однако выяснилось, что советскому зрителю дозволяется смотреть исключительно на Карела Гота и Хелену Вондрачкову с Марылей Радович, так что мой интерес к новогодним звукам и картинкам из телевизора был утерян окончательно и безвозвратно.
Кстати, традиционный эстрадный номер под названием «Поздравления Советскому Народу» в исполнении очередного первого лица я счастливо проскочил. Сначала было непонятно, а потом сразу стало неинтересно.
Ну а легкий трепет, ощущаемый при словах ‘’Новый Год’’, останется со мной, видимо, на всю жизнь.

ПОСЛЕГЛАВИЕ

НеЯ: “Скажи, а тебя не удручает тот факт, что Советский Новый Год, как его позиционировали власти, являлся сплошным враньём.? Строго дозированная зарубежная, а точнее, приграничная эстрада. Записанный где-то в ноябре после пары месяцев репетиций “Голубой Огонёк” – скучнейшее действо, помесь Кобзона с космонавтами и Ротару с героями соцтруда. Из года в год одни и те же упомянутые тобой “Поздравления Советскому народу c одинаковой риторикой и лозунгами”.
Я: “Ну знаешь, Дед Мороз со Снегурочкой тоже не есть правда. И заметь, это не зависит от страны или национальности. А что тогда говорить про кино или театр. Один сплошной обман, иллюзия, миф. Однако, мы идём, смотрим фильмы и спектакли и верим им. Просто неправда неправде рознь. Новый Год для ребёнка – это прикосновение к сказке и почему я должен вспоминать о своей сказке плохо? Только потому, что “Голубой Огонёк” снимали в ноябре.? Ну а касаемо телевизионного официоза, то что тут удивительного. Забыл, про какую страну говорим?”
НеЯ: “Ничего я не забыл, просто меня немного удивляет акцент, который ты сделал в этой части – один сладкий розовый позитив. А между тем, мы ведь говорим об одном из самых жестоких режимов в современной истории.”
Я: “Как чувствовал, так и написал. Что вижу, то пою. Про поздравителя Брежнева забыл, а вот новогодние мандарины помню. А акценты, как ты сам знаешь, с годами не исчезают. Что же касается твоей оценки страны в целом, то тут не поспоришь. Просто речь шла не совсем об этом.”
НеЯ: Ладно, хватит о праздниках и развлечениях. Пора поговорить о чём-то серьёзном и фундаментальном.
Я: О фундаМЕНТальном – не вопрос!

О ВНУТРЕННИХ ОРГАНАХ

Органы правопорядка занимали значительное место в социалистическом хозяйстве. Юных граждан Страны Советов с детства потчевали “Дядей Стёпой'', а граждан постарше развлекали мыльно-криминальной оперой “Следствие ведут знатоки”.
Работники советской милиции были вне критики и разящие стрелы отечественной сатиры были, в основном, направлены на нерадивых слесарей и вороватых завмагов. При этом обличители хорошо различали допустимые границы и следовали духу известной песни: ''Если кто-то кое где у нас порой честно жить не хочет'' из тех же “Знатоков”.
Как вскоре выяснилось, честно у нас жить не хотели довольно много народу, но это уже совсем другая история. Ну а что касается тех, уже относительно далёких времён, то не будет преувеличением сказать, что тогда основная масса населения вполне себе положительно относилась к разнообразным правоохранительным структурам.
Было, правда одно исключение. Называлось это исключение ГосАвтоИнспекция. Её боялись и не уважали. В слове “гаишник” слышалось что-то скользко-противное и любое упоминание ГАИ на дружеских посиделках было, как правило, связано с каким-то неприятным обстоятельством или событием.
Моё знакомство с этим видом внутренних органов произошло довольно рано, в начале семидесятых прошлого века, когда мой папа и четверо его братьев, носящих весьма необычную для северных широт фамилию “Криппа”, собрались в автомобильное путешествие по городам и весям родной страны. Сказано-сделано и вот пять продуктов отечественного автопрома гордо выехали на необъятные просторы еще не планирующей развалиться державы.
Случай, о котором я рассказываю, произошел где-то на середине пути между Москвой и Минском. На этом, ничем не примечательном участке пути, озаренном только что наступившим рассветом, нес свою опасную и трудную службу некий лейтенант ГАИ, обычный среднестатистический лейтенант, ничем не отличающийся от своих погононосных коллег.
Машин в этот ранний час было мало (тогда это было возможно) так что доблестный блюститель дорожного порядка клевал носом в своей будке и жаловался сам себе на судьбу и на начальство, заставившее его вскочить ни свет не заря и торчать на этом пустынном шоссе, высматривая неизвестно что и ловя неизвестно кого. В воздухе был разлит зной и надоедливо жужжали мухи, пикируя время от времени на лейтенантское тело и унижая тем самым милицейское достоинство украшенного фуражкой человека.
В конце-концов повелителю мигалок такое времяпрепровождение порядком надоело и ему захотелось разогнуть чресла и размять жезл. Он неспешно выполз из своего укрытия и затаился в ближайших кустах, теша себя надеждой поймать какого-нибудь неосторожного лихача и сорвать на нем накопившуюся досаду на мир.
Первым ему попался возглавлявший “колонну Криппов” самый старший брат.
Московские номера спровоцировали у гаишника приступ повышенного усердия, поэтому машина была осмотрена со всем тщанием и во всех деталях. Увы, это был явно не день ГосАвтоИнспекции и праздничного концерта не случилось. Самый старший брат ездил аккуратно и транспортное средство содержалось у него в идеальном порядке, так что придраться было абсолютно не к чему.
Проверив напоследок права и отметив про себя не совсем обычную фамилию водителя, владелец жезла милостиво разрешил моему дядьке проследовать дальше, а сам вернулся к месту прежней дислокации, где и засел в томительном ожидании следующей жертвы.
Ждать долго не пришлось и уже через каких-то пять минут лейтенант осматривал машину следующего брата. Не найдя ничего предосудительного в багажнике или под капотом, командир перекрестков открыл документы и озадаченно хмыкнул: “Криппа, Криппа, что за фамилия такая странная”– после чего помолчал несколько секунд и добавил с некоторым раздражением – “Мне второй раз за сегодня попалась”.
Тут он строго посмотрел на водителя, словно ожидая от того объяснение этого загадочного явления. Но не тут-то было. Дядька мой работал на совсем, совсем секретном заводе, был приучен говорить мало и в его планы совершенно не входило образовывать лейтенанта в вопросе этимологии нерусских фамилий, поэтому он молча пожал плечами и протянул руку за водительским удостоверением.
Поняв, что объяснений он не дождется, лейтенант вернул права автолюбителю, а сам чертыхаясь, побрел назад в свой, уже насиженный, засадный куст.
Отдохнув там несколько минут от мирской суеты и попросив у Господа встречи с водителем по фамилии Иванов или, на худой конец, Федотов, он снова уставился на подотчетную ему дорогу, полный надежд и ожиданий. Именно в этот момент из-за поворота показалась машина среднего брата.
Вдохновленный этим новым обстоятельством мастер свистка и виртуоз протокола не стал тратить время на скучный осмотр транспортного средства, а сразу взял быка за рога и потребовал права, которые и были незамедлительно ему предоставлены.
Открыв документ, гаишник тихо ойкнул и зачем-то опасливо посмотрел по сторонам. Затем, бормоча “Криппа, Криппа, опять Криппа”, принялся вертеть корочки так и эдак. Он просматривал их на свет, проводил ладонью по краям и даже пытался обнюхать, словно надеясь увидеть чудесное превращение странной фамилии во что-то более благообразное и ему привычное.
Я думаю, что на этой стадии он был бы уже одинаково рад как Сидорову, так и Рабиновичу но, увы, все его манипуляции ни к чему не привели и странная, доселе не встречавшаяся ему фамилия, три раза появлявшаяся перед взором этого блюстителя дорожного порядка за последние десять минут, продолжала мозолить глаза и теребить лейтенантское воображение, мешая отдаться исполнению привычных и приятных служебных обязанностей.
Отпустив среднего брата, человек в погонах горестно вздохнул и побрел в свою будку зализывать душевные раны. Продолжать свои “проверки на дорогах” служивый явно более не желал. На данном жизненном этапе ему больше всего хотелось ясности, тишины и покоя. До будки он, однако, не добрался, потому что, как вы уже наверно догадались, на арене появилось авто другого среднего брата.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71309716?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.