Главная страница | Советская литература | Белогрудка. Рассказы для детей

Белогрудка. Рассказы для детей
Виктор Петрович Астафьев
Детское чтение (АСТ)
Виктор Петрович Астафьев – писатель, эссеиcт, драматург и сценарист. Писатель обладал огромным жизненным опытом: он прошёл Великую Отечественную войну, после – сменил множество рабочих профессий. Всё это помогло В. Астафьеву писать о чём бы то ни было просто и честно.
В сборник вошли десять рассказов В. Астафьева, а также главы из повести «Последний поклон». Все они входят в программы школьного и внеклассного чтения.
Рисунки И. Цыганкова.
Для среднего школьного возраста.


Виктор Петрович Астафьев
Белогрудка. Рассказы для детей

© Астафьев В. П., насл., 2024
© Цыганков И. А., ил., 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024



Злодейка


Эту собаку зовут Злодейка, хотя ничего злодейского она не совершила. Получила она такое имя за усердие. Да, да, за усердие. Есть люди, которые любят всякие совместительства, проще сказать, занимают по полдолжности, ну и, конечно, так и работают – серединка на половинку.
И на рыбалке тоже такое случается. Едет человек рыбачить, а ружьё с собой прихватит: авось, мол, рыбы наловлю и подстрелю чего-нибудь.
А рыбак, о котором я хочу рассказать, не только ружьё, но и собаку с собой прихватил, чтобы, так сказать, уж всё разом сделать: и порыбачить, и поохотиться, и собаку «натаскать».
Звали её Фишкой. Была она молоденькая, шустрая, с умильными глазами. Хозяин её, Паша Усольцев, приехал на станцию Утёс, а оттуда к реке Усьве пошёл. Идти километров пять, лесом. Фишка всю дорогу по кустам металась, взвизгивала от радости, мышиные норки раскапывала. Иногда она подбегала к Паше и преданно, восторженно глядела на него: дескать, я так тебе благодарна, что и выразить не могу!
«Видно, показать ей свежий след на первый раз нужно, а потом уж пойдёт дело», – подумал Паша.
Нашёл он барсучью норку, поймал Фишку и сунул носом в рыхлую землю. Фишка понюхала, хвостом понимающе вильнула, ещё раз понюхала, а потом к хозяину обернулась. На носу у неё землица, а в глазах восторг.
– Ищи, ищи! – приказал Паша.
Фишка взвизгнула и подала хозяину лапу – снова благодарила хозяина за все радости, доставленные ей, и за эту милую шутку.
Пнул Фишку Паша и больше не искал ей свежие следы: понял, что бесполезное это занятие.
На Усьве он сколотил плотик, положил рюкзак, посадил рядом с рюкзаком Фишку, ружьё пристроил возле своих ног и поплыл.
Плывёт и хлещет спиннингом по воде, плывёт и хлещет. Поклёвок нет, только трава на блесну цепляется.
Долго плыл Паша Усольцев и ничего не поймал. Пришёл он в окончательное уныние и стал ругать Фишку. Лениво ругал, так, от нечего делать. А она думала, что он с нею беседует на мирные темы, и хвостиком согласно повиливала.
Но вот и Красная глинка, крутой обрывистый берег с бурыми обнажениями в вымоинах, поросший тощим лопухом и кое-где кипреем. Красная глинка километрах в восьми от города Чусового. Когда-то здесь водилась прорва рыбы. Но аммонал, острога, бот, мелкоячеистые невода, мережи и другие браконьерские средства сделали своё дело – возле Красной глинки почти не осталось рыбы. Только по старой памяти городские рыбаки ходят сюда, иной раз собирается их здесь к ночи человек по двадцать.
Плёс возле Красной глинки глубокий, изогнутый дугой, а чуть ниже шумит стремительный перекат. Буйно плескались здесь когда-то таймени, хариусы, а в засаде возле упавших лесин и в траве стояли щуки, кормились в омутистой глубине язи и голавли. А теперь только изредка можно увидеть здесь в тихий вечер или на утренней зорьке, как серпом выбрасывается из воды яркопёрый таймень и оглушительно хлещет хвостом по воде.
Но трудно поймать тайменя возле Красной глинки. Очень уж умна стала рыба. Очень уж много раз брала она и срывалась, очень уж много видела на своём веку.
Однако нет такого рыбака на свете, который бы не мечтал поймать ту рыбину, которая чуть было не попала к нему…
Вот и в тот раз спиннингов в десять обрабатывали рыбаки плёс. Каких только блёсен ни подбрасывали, как только ни ловчили – не брал таймень. Плескался, буйствовал, на виду рыбёшек гонял – и не брал. Устали рыбаки, махнули на это дело рукой, к костру подались.
В это время и выплыли из-за поворота на плотике Паша Усольцев и Фишка. Паша трудился, успевая сделать побольше забросов, пока его не пронесло по плёсу и не подхватило раскатистое течение на перекате.
– Брось, не старайся! – крикнули Паше ребята. – Мы уж тут каждый метр квадратно-гнездовым, пропашным и всякими разными способами обработали.
Паша не отвечал: Паша трудился, надеясь, что ему-то уж повезёт. Внезапно раздался треск катушки, и все увидели, как согнулось удилище в руках Паши, как он весь напрягся, шире ноги расставил, и началась борьба.
Таймень не давался Паше. Он был «битый», этот таймень, и, очевидно, не раз уж вывёртывался из трудного положения. Он стремительно бросался из стороны в сторону, вымётывался наверх и ныром уходил под плот.
Берег ревел. Каких только советов не подавал народ! Но Паша не отвечал, он боролся молчком.
А плот несло к перекату. Таймень ослаб. Паша подводил его ближе и ближе. Вот возле самого плота забился, забушевал речной богатырь, и тут Фишка, о которой все забыли, не выдержала, бросилась на тайменя сверху, как лев, ну и, конечно, сняла рыбину с якорька.
Паша подмотал катушкой блесну, а Фишка выкарабкалась на плот и отряхнулась. Деловито так отряхнулась, с чувством – поработала.
Народ на берегу стонал от смеха. Паша глянул на Фишку и схватился за голову.
– Дур-р-рак! – вопил он. – Зачем, ну зачем я тебя взял с собой? Зачем?! – Это он спрашивал Фишку. – Злодейка ты! Чего ты наделала?!
Фишка виновато облизнулась и горестно взлаяла: дескать, хочешь всё как лучше сделать, а получается не так да не этак.
Плот подхватило бурным течением на перекате и быстро унесло. Паша рвал на себе волосы.
С тех пор Фишка стала Злодейкой.

Захарка
Лёд на Енисее ещё не тронулся, но перелётные птицы уже появились. В Заполярье всегда так – птицы опережают весну. Где-то в верховьях Енисея они прилетают на полую воду, потом настигают ледоход и обгоняют его.
Колхозные бригады охотников в эту пору выезжают на промысел за птицей.
Захарка в колхозе ещё не состоял, ему было всего двенадцать лет. Но он тоже засобирался на охоту: надо было помогать семье. А семья немалая – четверо ребят (себя Захарка к ребятам уже не причислял). Отца на войне убили, работница в доме одна мать. Она на рыбоприёмочном пункте работала – резальщицей.
Станок Агапитово, где жил Захарка, совсем мал, всего несколько домиков. Работы здесь никакой сыскать невозможно, одна рыболовецкая бригада в Агапитово – и всё. Самое большое начальство здесь бригадир и пекарь. А до правления колхоза и сельсовета более сотни километров. Заполярье – здесь такие расстояния между селениями не в диковинку.
Захарка ловил зимой силками белых куропаток и однажды заплутался и чуть не замёрз. Мать после этого не пускала Захарку в лес.
К весне совсем трудно стало семье. Приварка нет, только рыбы иной раз бригадир давал, а без приварка ребятам пайка хлеба не хватало: растут. Паёк же хлебный не растёт. Всё тот же, что и в войну. Но докатился и до Агапитово слух, что скоро карточки на хлеб отменят. А пока Захарка приладился к пекарю в помощники: дровишки пилит, колет, печь топит, пол моет – что заставит пекарь, то и делает Захарка. Лишь бы накормил. Поест Захарка в пекарне, значит, паёк матери и братишкам с сестрёнкой достанется.
Надо жить, до лета дотягивать. Летом в Заполярье – лафа: дичь, яйца, рыба, ягоды, грибы, орехи. Летом в Заполярье жить можно.
А между тем пекарь совсем зазнался. Ну кто он такой в нашем нынешнем понимании – пекарь? Так себе – личность, вымазанная мукой. Но в те годы пекари пользовались большим авторитетом. Агапитовский пекарь, к примеру, жил по поговорке: «Сыт, пьян и нос в табаке».
Тут требуются некоторые пояснения: дело в том, что в маленьких посёлках хлеб не только выпекался на пекарне, но и отпускался здесь же. Вот и выходило, что власть в ту пору у пекаря была полная. Захочет хлеб отпустить – отпустит, не захочет – не отпустит. Иди жалуйся на него – за сотню-то вёрст.
Ну, а Захарку пекарь вовсе заездил, и плата парнишке одна – кусок хлеба.
Но всё стерпел Захарка, дотянул до весны.
Птица пошла, собрался пекарь на охоту: гусятинки захотелось. Мать Захаркина попросила его:
– Возьмите Захарку, Ануфрий Пантелеймонович. После того случая боюсь я одного-то отпустить, а он рвётся на охоту.
– Хлопот с ним не оберёшься, – поморщился пекарь, – расхнычется.
– Да что вы! – Пекарь был единственным человеком в посёлке, которого называли на вы. – Он у меня ко всему привычный.
Мать хотела сказать, что и охотник Захарка удачливый, с семи лет ружьём владеет, а в ходьбе за ним и взрослому не угнаться, да не успела ничего разъяснить, пекарь не дослушал её.
– Ну, ладно, ладно, – кисло согласился он, – возьму. Будет обед готовить, вещи сторожить.
И вот они шагают по песчаному берегу – задастый, как баба, пекарь впереди, чуть кривоногий, коренастенький Захарка сзади. У Захарки на ногах резиновые сапоги с калошами. Калоши на резиновые сапоги, конечно, не надевают, но это когда сапоги целые. А если у них нет подмёток, тогда с калошами тоже ничего.
Пекарь в болотных сапогах-вытяжках. Рюкзак у него казённый – с застёжками, пряжками, железками. У Захарки просто мешок из-под муки, с опояской вместо лямок.
Ружьё у пекаря – бескурковка заграничная, с выгравированными зайцами на щеках. У Захарки старая «тулка» без всяких зайцев. Но «тулку» эту Захарка ни в жизнь и ни за какие заграничные ружья не отдал бы, потому как отцовская она.
Километров пятнадцать отмахали пекарь с Захаркой. Пришли на огромный песчаный мыс. Через этот мыс каждую весну переваливают караваны птиц.
Пекарь приказал Захарке отабариваться: разводить огонь, устраивать ночлег, а сам принялся делать скрад на мысу.
Захарка, ловко орудуя топором, нарубил пихтача, сделал «козырёк» и развёл под ним огонь. Потом спустился на мыс и соорудил себе скрад. Пекарь посмотрел на мальчишку с любопытством, усмехнулся и спросил:
– Ты чего?
– Как чего?
– Делаешь, спрашиваю, чего?
– Скрад делаю, не видите, что ли?
– Скра-ад? Зачем?
– Известно дело зачем – стрелять.
– П-сс-ссых, – засмеялся пекарь, будто с натугой чихнул, и тут же боднул Захарку взглядом. – Стрелок сопливый! Мешать только! Сиди уж на стане, при багаже. Две-три утки уделю потом.
– Мне вашего не надо. Я сам добуду.
– Ну, дело твоё. Только гляди. Я лютой на охоте – упреждаю…
– Ладно пужать-то, пуганый уже, – буркнул Захарка и занялся своим делом.
Ночью пекарь ворочался с боку на бок. Привык в тепле нежиться и оттого мёрз, хотя одет был толсто. А Захарка в телогрейке, под которую поддёрнута шерстяная кофта матери, в латаных ватных брюках и в сапогах с калошами спал крепко, но урывками. Через час-полтора он вскакивал – иначе застудишься. Подживив огонь, Захарка распахивал телогрейку, грел грудь, спину, потом сымал сапоги с калошами и калил портянки. Затем он засовывал руки в рукава и падал на пихтовые лапы и заставлял себя тут же заснуть, чтобы не терять ни минуты. Знал парнишка, что при стрельбе влёт нужно быть бодрым, хорошо отдохнувшим, чтобы и рука и глаз были верны.
Рано утром Захарка скинул телогрейку и побежал к воде. Он вымылся в Енисее почти до пояса. Пекарь съёжился, глядя на Захарку, и даже губы у него посинели.
– Загнё-ошься, – пообещал он парнишке.
– Ничего, ничего, – быстро натягивая на себя одежду, сказал Захарка, – зато потом жарче будет, а вас, как от огня отойдёте, цыганский пот прошибёт, помяните моё слово.
Утро пришло в Заполярье! Пески на берегах чуть курились. Снег с песков уже сошёл, и они жадно, неутолимо вбирали солнечное тепло. В кустах и по закрайкам озер снег ещё лежал, плотный, с ноздреватой корочкой наста. Днём эта корочка рассыпалась со стеклянным звоном.
Сидит Захарка в скраде, поглядывает, птицу ждёт.
Славный скрад у Захарки получился. Затащило ещё в прошлую весну на мыс кусок земли с дёрном, и весь он пиками тальника взялся, пальца не просунешь – так густ тальник. Захарка лозины тальника в середине вырубил, а вершинки крайние связал, вот и готов скрад. Главное, птицы помнят: в прошлом году осенью здесь этот островочек тальника был, и не станут облетать его.
Песчаный мыс изогнутым крылом врезался в Енисей. Темны, огромны забереги у Енисея. Две-три иные реки уместятся в одну такую заберегу. И с той и с другой стороны уже давно отпаялся лёд от берегов. А вот стоит же. Держит его север, и ещё слабо нажимает юг.
Однако вон в тихой студёной забереге частые кружки, будто от дождя. Это селёдка-зубатка – начала появляться, значит, не сегодня-завтра река тронется.
И вместе со льдом пойдёт зубатка. Будут пичкать льдины селёдку, выталкивать её на берег косяками – знай собирай в корзины. Ну что бы вот этой зубатке идти раньше или повременить день-другой и переждать ледоход? Нет, на смерть прёт, а не отступает от своих законов.
Попробуй разбери их, эти законы природы.
Сидит Захарка, думает. Холод к ногам подбирается, не больно стойки калоши против стужи.
Высоко проходят громадные табуны уток. Эти идут ещё дальше, им путь к Енисейской губе, к Диксону, к Ледовитому океану.
Но вот за мысом, над кромкой леса изломанный угол. Он растёт, ширится. То был как будто простым карандашом отчёркнут на бледном небе, а теперь уж словно углём, вон уж и пунктир образовался. Дробно рассыпался косячок по небу, распался – точки, мячики, комки. Ближе, ближе. Га-га-га-га! Га-га-га-га! Гуси.
Идут гуси. Медленно идут, устало. Огромный путь одолели они. Горы, реки, моря оставили позади. Сейчас они почти «дома» и оттого летят без строя, неторопливо. Надоела им дисциплина, измотал изнурительный перелёт – пора и подкормиться, пора передохнуть.
По всему видно, они норовят сесть на мыс. Вот уже снижаются, предупреждая друг друга, дескать, смотреть и ещё раз смотреть!
И в это время – трах-пах!
Пекарь выстрелил, не утерпел.
Колыхнулась, рассыпалась и прошла над скрадом пекаря стая – под самым его носом. Захарка на колено привстал, выделил одну птицу, ударил, и она грузно упала в песок, взбив лёгкое облачко.
Пекарь вдогонку гусям из обоих стволов саданул, но птицы были уже далеко, не достанешь дробью.
Прибежал пекарь к Захарке, глаза у него большие:
– Покажи гуся-то. – И стал вертеть птицу в руках, пальцами оглаживать. – Ха-арош, ах ха-арош! Ловко ты его. А я, понимаешь, поторопился.
– Ну, ничего, – успокоил пекаря благодушный от удачи Захарка. – Прилетят ещё… Во! Слышите?
А вдали снова: га-га-га.
Юркнули в скрады Захарка и пекарь. Но этот табун прошёл стороной. Зато тут же и один за другим низко промчались три табуна уток. Захарка выбил трёх, а пекарь пять уток. Утки – не то что гуси – теряли друзей без криков и без паники. Казалось, они просто на ходу вытряхивали из табуна над скрадом одну-две птицы и, только слегка дрогнув, спешили без оглядки дальше.
Всё шло как будто хорошо. Пекарь ликовал:
– Ка-ак я их, понимаешь, лупану – и посыпались они. Бой у ружья – сила! Да и стреляю я отменно. Это уж даве по гусям просто поазартничал…
Захарка молчит, только слегка морщится. Нехорошо это – трещать на охоте, похваляться. К охоте Захарка относится со спокойной серьёзностью – она для него не забава, а работа, дающая пищу, жизнь. Так же к охоте относился и отец Захарки, а он был знатным промысловиком.
– Ша! – закричал сердито Захарка. – Летят! – И пекарь послушно затих в своём скраде.
Шла большая, туго сбитая стая гусей-ворогуек. Шла она ровно, без суеты, роняя редкую перекличку на землю.
И на этот раз пекарь поторопился. Думал, должно быть, как бы Захарка не опередил его. Он уже убедился в том, что болтать и мазать Захарка на охоте не любит.
Плохо стрелял пекарь в табун, наудалую. Два гуся после его выстрела колыхнулись и пошли на сторону, к забереге. Вспахав лапами белые борозды на тёмной воде, гуси тоскливо закричали, провожая родную стаю.
Захарка прихватил последнего гуся. Шёл он низко, на верный выстрел. Гусь упал чуть подальше скрада, но выправился и попробовал подняться на крыло. Захарка ринулся наперерез, и в это время – хлесть! Почти у самых ног Захарки прошла дробь. Парнишка оторопел.
А пекарь выскочил из скрада и на Захарку с кулаками, махается и орёт:
– Ты чего это за чужой птицей гоняешься? Ишь, ловкий какой… Я их трёх прихватил. Два-то вон на Енисей ушли, а этот упал. А ты – ишь…
Видел Захарка – врёт пекарь. По глазам видел, по голосу слышал – врёт.
– Как тебе не стыдно! – сказал он пекарю, сразу переходя на ты. – Детишек голодишь…
Пекарь аж захлебнулся от таких слов. Он привык к почтению, привык, чтобы его на вы называли.
– Ну ты, оглодыш! – замахнулся он на Захарку. – Гляди у меня! А то я властью отца твово покойного оттаскаю за уши!
– Крохобор! – презрительно сощурился Захарка. – Властью отцовской… При отце ты не посмел бы у пацана отбирать. Властью! У меня ещё полон патронташ зарядов. Срежу, как чирка! По-огань!
Пошёл Захарка прочь, в свой скрад, коренастый, кривоногий, не по годам скроенный, не по летам рассудительный и злой. Жизнь сделала таким Захарку.
Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и всё время с едой насылался.
А почему он юлил – выяснилось после.
Четырёх гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним захапанным гусём да с несколькими утками домой плёлся. Идёт и всё разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намёков пекаря. Прёт тяжёлый мешок, сопит, по?том обливается и помалкивает.
Возле посёлка пекарь без обиняков заявил:
– Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял.
– По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! – процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: – А насчёт дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать.
– Ах так! – рассердился пекарь. – Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди!
– Спаси-итель! – скривил губы Захарка и себе под нос: – Вша!
Пришёл Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и ещё матери оставил.
Мать явилась в слезах:
– Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет.
– Плевать на такие льготы! – рассердился Захарка. – Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывёт он, как червивый гриб. Льго-о-ота!..

Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберёг семью от голода и ещё в детстве сделался взрослым.
– Ну и как вы тогда? – спросил я, когда Захар рассказал мне эту историю, не столь весёлую, сколь грустную.
– Выжили. Тем же летом полегченье с хлебом стало, прибавили нам паёк, как заполярным жителям, а потом вовсе карточки отменили. Но ещё до отмены карточек посадили пекаря-то. Подмешивал он чего-то в хлеб – вот и угодил, куда надо. – Захар вынул трубку, постучал ею о камень, набил табаком и добавил: – А я вот и по сей день его, подлого, забыть не могу, так-то он мазнул сажей по моему детству, так-то он отяжелил его, и без того нелёгкое. – Захар помолчал, глубоко затянулся. – У самого вон трое сейчас растут, стараюсь, чтоб ни в чём нужды не знали. Жена иной раз говорит – балую. Может, и балую. За себя балую, за своих братьев и сестрёнку.
После этого Захар долго молчал. Сидел он на опрокинутой лодке и молчал. Над Енисеем торопко проносились стаи уток, куликов. Кружились и вскрикивали чайки. Начинался осенний перелёт. Птицы отлетали на юг, в тёплые края, замыкая свой ежегодный великий путь.

Бабушка с малиной
На сто первом километре толпа ягодников штурмует поезд «Комарихинская – Тёплая гора». Поезд стоит здесь одну минуту. А ягодников тьма, и у всех посуда: кастрюли, вёдра, корзины, бидоны. И вся посуда полна. Малины на Урале – бери не переберёшь. Шумит, волнуется народ, гремит и трещит посуда – поезд стоит всего минуту.
Но если бы поезд стоял полчаса, всё равно была бы давка и паника. Так уж устроены наши пассажиры – всем хочется быстрее попасть в вагон и там уж ворчать: «И чего стоит? Чего ждёт? Рабо-о-тнички!»
У одного вагона гвалта и суеты особенно много. В узкую дверь тамбура пытаются влезть штук тридцать ребятишек, и среди них копошится старушонка. Она остреньким плечом «режет массы», достигает подножки, цепляясь за неё. Кто-то из ребят хватает её под мышки, пытаясь втащить наверх. Бабка подпрыгивает, как петушок, взгромождается на подножку, и в это время случается авария. Да что там авария – трагедия! Самая настоящая трагедия. Берестяной туес, привязанный на груди платком, опрокидывается, и из него высыпается малина – вся, до единой ягодки.
Туес висит на груди, но уже вверх дном. Ягоды раскатились по щебёнке, по рельсам, по подножке. Бабка оцепенела, схватилась за сердце. Машинист, уже просрочивший стоянку минуты на три, просигналил, и поезд тронулся. Последние ягодники прыгали на подножку, задевая бабку посудой. Она потрясённо смотрела на уплывающее красное пятно малины, расплеснувшееся по белой щебёнке, и, встрепенувшись, крикнула:
– Стойте! Родимые, подождите! Соберу!..
Но поезд уже набрал скорость. Красное пятно мелькнуло зарницею и погасло за последним вагоном. Проводница сочувственно сказала:
– Чего уж там собирать! Что с возу упало… Шла бы ты, бабушка, в вагон, а не висела на подножке.
Так, с болтающимся на груди туесом, и появилась бабка в вагоне. Потрясение всё ещё не сошло с её лица. Сухие, сморщенные губы дрожали и дрожали, руки, так много и проворно работавшие в этот день, руки старой крестьянки и ягодницы, тоже тряслись.
Ей поспешно освободили место – да и не место, а всю скамейку – притихшие школьники, видимо всем классом выезжавшие по ягоды. Бабка молча села, заметила пустой туес, сорвала посудину вместе со стареньким платком через голову и сердито запихнула его пяткой под сиденье.
Сидит бабка одна на всей скамейке и неподвижно смотрит на пустой фонарь, подпрыгивающий на стене. Дверца у фонаря то открывается, то закрывается. Свечи в фонаре нет. И фонарь уже ни к чему. Поезд этот давно уже освещается электричеством, а фонарь просто запамятовали снять, вот он и остался сиротой и дверца у него болтается.
Пусто в фонаре. Пусто в туесе. Пусто у бабки на душе. А ведь ещё какой-то час назад она была совершенно счастлива. В кои-то веки поехала по ягоды, через силу лазила по чащобе и лесным завалам, быстро, со сноровкой собирала малину и хвастала ребятишкам, встретившимся ей в лесу:
«Я прежде проворная была! Ох, проворна! По два ведра малины в день насобирывала, а черницы либо брусники, да с совком, и поболе черпывала. Свету белого не видать мне, если вру», – уверяла бабка поражённых ребят. И – раз-раз, незаметно так, под говорок, обирала малину с кустов. Дело у неё спорилось, и удобная старинная посудина быстро наполнялась.
Ловка бабка и на диво говорлива. Успела рассказать ребятам о том, что человек она ноне одинокий, пережила всю родову. Прослезилась, помянув внука Юрочку, который погиб на войне, потому что был лихой парень и не иначе как на танку бросился, и тут же, смахнув платком слёзы с реденьких ресниц, затянула:
В саду ягода малина
Под у-у-у-укрытием росла-а-а…
И даже рукой плавно взмахнула. Должно быть, компанейская бабка когда-то была. Погуляла, попела на своём веку…
А теперь вот молчит, замкнулась. Горе у бабки. Предлагали ей школьники помощь – хотели взять туес и занести его в вагон – не дала. «Я уж сама, робятки, уж как-нибудь, благословясь, сама, я ещё проворна, ух, проворна!»
Вот тебе и проворна! Вот тебе и сама! Была малина – и нет малины.
На разъезде Коммуна-кряж в вагон вваливаются три рыбака. Они пристраивают в углу связки удочек с подсачниками, вешают на древние чугунные крючки вещмешки и усаживаются подле бабки, поскольку только подле неё и есть свободные места.
Устроившись, они тут же грянули песню на мотив «Соловей, соловей – пташечка»:
Калино, Лями, Лёвшино!
Комариха и Тёплая гора!..
Рыбаки эти сами составили песню из названий здешних станций, и песня им, как видно, пришлась по душе. Они её повторяли раз за разом. Бабка с досадой косилась на рыбаков.
Молодой рыбак в соломенной драной шляпе крикнул бабке:
– Подтягивай, бабусь!
Бабка с сердцем плюнула, отвернулась и стала смотреть в окно. Один из школьников придвинулся к рыбаку и что-то шепнул ему на ухо.
– Ну-ну! – удивился рыбак и повернулся к бабке, всё так же отчуждённо и без интереса смотревшей в окно: – Как же это тебя, бабусь, угораздило?! Экая ты неловкая!
И тут бабка не выдержала, подскочила:
– Неловкая?! Ты больно ловкий! Я раньше знаешь какая была! Я ране… – Она потрясла перед рыбаком сухоньким кулачишком и так же внезапно сникла, как и взъерошилась.
Рыбак неловко прокашлялся. Его попутчики тоже прокашлялись и больше уже не запевали. Тот, что был в шляпе, подумал, подумал и, что-то обмыслив, хлопнул себя по лбу, будто комара пришиб, вскочил, двинулся по вагону, заглядывая к ребятам в посуду:
– А ну, показывай трофеи! Ого, молодцы! С копной малины набрала, молодец!.. – похвалил он конопатую девочку в лыжных штанах. – И у тебя с копной!.. И у тебя!.. Молодцы! Молодцы! Знаете что, ребятки, – хитро, со значением прищурился рыбак, – подвиньтесь-ка ближе, и я вам очень интересное скажу на ухо.
Школьники потянулись к рыбаку. Он что-то пошептал им, подмигивая в сторону бабки, и лица у ребят просияли. В вагоне всё разом оживилось. Школьники засуетились, заговорили. Из-под лавки был извлечён бабкин туес. Рыбак поставил его подле ног и дал команду:
– Налетай! Сыпь каждый по горсти. Не обедняете, а бабусе радость будет!
И потекла малина в туес, по горсти, по две. Девочка в лыжных штанах сняла «копну» со своего ведра.
Бабка протестовала:
– Чужого не возьму! Сроду чужим не пользовалась!
– Молчи, бабусь! – урезонил её рыбак. – Какое же это чужое? Ребята ж эти всё внуки твои. Хорошие ребята. Только догадка у них ещё слаба. Сыпь, хлопцы, сыпь, не робей!
И когда туес наполнили доверху, рыбак торжественно поставил его бабке на колени.
Она обняла посудину руками и, пошмыгивая носом, на котором поплясывала слеза, всё повторяла:
– Да милыя, да родимыя!.. Да зачем же это? Да куда мне столько? Да касатики вы мои…
Туес был полон, даже с «копной».
Рыбаки снова грянули песню. Школьники тоже подхватили её:
Эх, Калино, Лямино, Лёвшино!
Комариха и Тёплая гора!..
Поезд летел к городу. Электровоз рявкнул озорно, словно бы выкрикивал: «Раздайся, народ! Бабку с малиной везу!» Колёса вагонов поддакивали: «Бабку! Бабку! С малиной! С малиной! Везу! Везу!»
А бабка сидела, прижав к груди туес с ягодами, слушала дурашливую песню и с улыбкой покачивала головой:
– И придумают же! Придумают же, лешие! И что за востроязыкий народ пошёл!..

Зачем я убил коростеля?
Это было давно, лет, может, сорок назад. Ранней осенью я возвращался с рыбалки по скошенному лугу и возле небольшой, за лето высохшей бочажины, поросшей тальником, увидел птицу.
Она услышала меня, присела в скошенной щетинке осоки, притаилась, но глаз мой чувствовала, пугалась его и вдруг бросилась бежать, неуклюже заваливаясь набок.
От мальчишки, как от гончей собаки, не надо убегать – непременно бросится он в погоню, разожжётся в нём дикий азарт. Берегись тогда живая душа!
Я догнал птицу в борозде и, слепой от погони, охотничьей страсти, захлестал её сырым удилищем. Я взял в руку птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем. Глаза её были прищемлены мёртвыми, бесцветными веками, шейка, будто прихваченный морозом лист, болталась. Перо на птице было желтовато, со ржавинкой по бокам, а спина словно бы темноватыми гнилушками посыпана.
Я узнал птицу – это был коростель. Дергач по-нашему. Все его друзья-дергачи покинули наши места, отправились в тёплые края – зимовать. А этот уйти не смог. У него не было одной лапки – в сенокос он попал под литовку. Вот потому-то он и бежал от меня так неуклюже, потому я и догнал его.
И худое, почти невесомое тельце птицы ли, нехитрая ли окраска, а может, и то, что без ноги была она, но до того мне сделалось жалко её, что стал я руками выгребать ямку в борозде и хоронить так просто, сдуру загубленную живность.
Я вырос в семье охотника и сам потом сделался охотником, но никогда не стрелял без надобности. С нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето жду я домой, в русские края, коростелей.
Уже черёмуха отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвёртому листу пустила, трава в стебель двинулась, ромашки по угорам сыпанули и соловьи на последнем издыхе допевают песни. Но чего-то не хватает ещё раннему лету, чего-то недостаёт ему, чем-то недооформилось оно, что ли.
И вот однажды в росное утро за речкой, в лугах, покрытых ещё молодой травой, послышался скрип коростеля. Явился, бродяга! Добрался-таки! Дёргает-скрипит! Значит, лето полное началось, значит, сенокос скоро, значит, всё в порядке.
И всякий год вот так. Томлюсь и жду я коростеля, внушаю себе, что это тот давний дергач каким-то чудом уцелел и подаёт мне голос, прощая того несмышлёного, азартного парнишку.
Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как далеко ему добираться к нам, чтобы известить Россию о зачавшемся лете.
Зимует коростель в Африке и уже в апреле покидает её, торопится туда, «где зори маковые вянут, как жар забытого костра, где в голубом рассвете тонут зеленокудрые леса, где луг ещё косой не тронут, где васильковые глаза…». Идет, чтобы свить гнездо и вывести потомство, выкормить его и поскорее унести ноги от гибельной зимы.
Не приспособленная к полёту, но быстрая на бегу, птица эта вынуждена два раза в году перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в пути, и особенно при перелёте через море.
Как идёт коростель, где, какими путями – мало кто знает. Лишь один город попадает на пути этих птиц – небольшой древний город на юге Франции. На гербе города изображён коростель. В те дни, когда идут коростели по городу, здесь никто не работает. Все люди справляют праздник и пекут из теста фигурки этой птицы, как у нас, на Руси, пекут жаворонков к их прилёту.
Птица коростель во французском старинном городе считается священной, и если бы я жил там в давние годы, меня приговорили бы к смерти.
Но я живу далеко от Франции. Много уже лет живу и всякого навидался. Был на войне, в людей стрелял, и они в меня стреляли.
Но отчего же, почему же, как заслышу я скрип коростеля за речкой, дрогнет моё сердце и снова навалится на меня одно застарелое мучение: зачем я убил коростеля? Зачем?

Капалуха
Мы приближались к альпийским уральским лугам, куда гнали колхозный скот на летнюю пастьбу.
Тайга поредела. Леса были сплошь хвойные, покоробленные ветрами и северной стужей. Лишь кое-где среди редколапых елей, пихт и лиственниц пошевеливали робкой листвой берёзки и осинки да меж деревьев развёртывал свитые улитками ветви папоротник.
Стадо телят и бычков втянулось на старую заваленную деревьями просеку. Бычки и телята, да и мы тоже, шли медленно и устало, с трудом перебирались через сучковатый валежник.
В одном месте на просеку выдался небольшой бугорочек, сплошь затянутый бледнолистым доцветающим черничником. Зелёные пупырышки будущих черничных ягод выпустили чуть заметные серые былиночки-лепестки, и они как-то незаметно осыпались. Потом ягодка начнёт увеличиваться, багроветь, затем синеть и, наконец, сделается чёрной с седоватым налётом.
Вкусна ягода черника, когда созреет, но цветёт она скромно, пожалуй, скромнее всех других ягодников.
У черничного бугорка поднялся шум. Побежали телята, задрав хвосты, закричали ребятишки, которые гнали скот вместе с нами.
Я поспешил к бугорку и увидел, как по нему с распущенными крыльями бегает кругами глухарка (охотники чаще называют её капалухой).
– Гнездо! Гнездо! – кричали ребята.
Я стал озираться по сторонам, ощупывать глазами черничный бугор, но никакого гнезда не видел.
– Да вот же, вот! – показали ребятишки на зелёную корягу, возле которой я стоял.
Я глянул, и сердце моё забилось от испуга – чуть было не наступил на гнездо. Нет, оно не на бугорке было свито, а посреди просеки, под упруго выдавшимся из земли корнем. Обросшая мхом со всех сторон и сверху тоже, затянутая седыми космами, эта неприметная хатка была приоткрыта в сторону черничного бугорка. В хатке утеплённое мхом гнездо. В гнезде четыре рябоватых светло-коричневых яйца. Яйца чуть поменьше куриных. Я потрогал одно яйцо пальцем – оно было тёплое, почти горячее.
– Возьмём! – выдохнул мальчишка, стоявший рядом со мною.
– Зачем?
– Да так!
– А что будет с капалухой? Вы поглядите на неё!
Капалуха металась в стороне. Крылья у неё всё ещё разброшены, и она мела ими землю. На гнезде она сидела с распущенными крыльями, прикрывала своих будущих детей, сохраняла для них тепло. Потому и закостенели от неподвижности крылья птицы. Она пыталась и не могла взлететь. Наконец взлетела на ветку ели, села над нашими головами. И тут мы увидели, что живот у неё голый вплоть до шейки и на голой, пупыристой груди часто-часто трепещет кожа. Это от испуга, гнева и бесстрашия билось птичье сердце.
– А пух-то она выщипала сама и яйца греет голым животом, чтобы каждую каплю своего тепла отдать зарождающимся птицам, – сказал подошедший учитель.
– Это как наша мама. Она всё нам отдаёт. Всё, каждую капельку… – грустно, по-взрослому сказал кто-то из ребят и, должно быть застеснявшись этих нежных слов, произнесённых впервые в жизни, недовольно крикнул: – А ну пошли стадо догонять!

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71286745?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.