Главная страница | Современная русская литература | Любовь в курятнике

Любовь в курятнике
Тамара Петровна Москалёва
Весы жизней наших #2
О чём книга? О любви. СССР – 60-е годы. Южный Урал, Челябинск. Неблагоустроенный двор и барак-курятник, который является свидетелем событий и героем романа. Не так давно отгремела война. Вопреки всему, нищие, послевоенные годы наполнены любовью. Книга о том, как люди, словно родные, продолжали жить и быть счастливыми, переживая друг за друга и помогая друг другу в трудные минуты.
В этой книге и Захар, уже знакомый читателю по первому роману «Птица счастья» и по фильму «Под неласковым небом», здесь и непосредственная искательница личного счастья Нюрка-почтариха, которая боится упустить своё счастье и в поисках любви проходит путь, полный маленьких побед и больших разочарований. Здесь и Танюха-Колобок… Здесь – судьбы людские. Здесь – Любовь!
По роману создан полнометражный художественный кинофильм «Искренне Ваша», в котором удивительно правдоподобно воплотили образы героев известные актёры: Софья Зайка, Ян Цапник, Александр Горбатов, Никита Тарасов, Мария Корытова, Родион Толоконников, Жанна Демихова, Сергей Цепов и др.

Тамара Москалёва
Любовь в курятнике
Посвящается маме – Москалёвой Зое П.


Весы жизней наших


© Москалёва Т.П., 2024
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

Вы есть любовь
Спряла мне матушка нитью пеньковою к отчему дому дорогу пуховую.
    Дм. Одиноких «Калины росы»
Жили мы на Челябстрое в двухэтажном облупленном бараке, похожем на курятник. Его так и называли: «курятник». Трухлявый дом наш горбился за деревянной оградой с шаткими воротами, на которых квартировали красные «легионы» жучков-«солдатиков». При каждом беспокойстве чуть живые ворота колыхались и недужно всхлипывали. «Легионеры» сыпались на землю, но тут же сноровисто взбегали на свои «патрульные» точки. На задах, в глубине двора, кургузые сараюшки облепили высокий прелый забор. Там, у помойки, в комарином царстве-государстве, бушевали крапива, жирная полынь да сладка ягода-бздника.
В этих-то задочках на бурных паслёновых «плантациях», которые никто не сажал-не сеял, обжигаясь крапивой и отчаянно расчёсывая волдыри, в урожайное время паслась-харчевалась до поноса наша голопузая мелкота. Ребята ползали с мисками-кружками и чёрными ртами выясняли, у кого в плошке ягод больше. А потом признанная стряпуха-Даниловна из собранного урожая ляпала дивные пирожки. И у ребят был праздник! Как сейчас вижу: выкатывается из подъезда краснолицая бабулька с большим сияющим тазом, сверху накрытым тряпицей. «Надькя-а! А ну, айда, зови ребят!» Стряпухина косынка в весёлый цветочек висит на затылке, глаза смеются, а по щекам струится пот. Тазище больше, чем бабулька! Мы, побросав дела, обступаем дворовый стол. Даниловна откидывает тряпицу, а там… горячие пирожки! И на них – масло шкворчит и пузырится! И вкусный пар… м-м… какой запах! Божественный, священный запах детства. Бабулька улыбается, раздаёт пирожки и воркует: «Айдати… ешьти, пока не простыли!» Ох, век бы слушать это воркование…
С другой стороны забора окопалась артельная избуха-развалюха со своим двориком, местами усыпанным жёлтым одуванчиком. Там то и дело сновал озабоченный люд, тянулись грузовики с тугими рулонами материи. В избухе посменно стрекотали моторами инвалиды-швейники.
С людной же улицы изгородь барака-курятника подпирала разрисованная отборным «фольклором» крытая автобусная остановка. Пассажиры, измученные долгим ожиданием железного коня, буйно делили бетонную скамейку, у которой вместо некогда деревянной спинки торчали теперь огрызки. Спинку, похоже, лютой зимою отломал на растопку какой-то замерзающий горемыка. Здесь же проходила и автотрасса с бешеным движением. В давнее время аккуратно выложенная дорога (камушек к камушку) сейчас имела плачевный вид. – Глубокие колдобины, переполненные радужно-грязной жижей, проверяли транспорт на прочность, водителей – на выносливость. Но, интересное дело, рулевые не снижали скорость. Днём и ночью, хрипя и рявкая, яро носились многотонные машины. Высоко подпрыгивали на ухабах и под мат-перемат шоферов с размаху тяжело плюхались в ямы. Вязкое месиво, зловеще свистя, разлеталось в стороны, окатывая людей. Те, завидев очередной поток бортовух и самосвалов, шарахались к забору, желая срастись с ним воедино. Увы, не помогало. И после «душа» облитые посылали лихачу проклятия. Более смышлёные прятались во дворе.
Но тут, наконец, по израненной мостовой ковылял замызганный уродец. Чихая копотью, он подруливал к остановке. Ожидальцы, нещадно давя друг друга, спешно трамбовали собою нутро измученного автобуса.
В шаге за углом – торговая база, рядом – железнодорожный переезд, по краям заросший рыжей мазутной травою, чахлым лопухом и татарником. Круглые сутки паровоз, шипя и охая, тащил на базу гружёные составы. Те надсадно визжали на поворотах, дробили колёсами стыки путей. Круглые сутки визготня и грохот сотрясали воздух. Сизые клубы пара и сажи зависали рваными облаками на сером небе. Гарь оседала тёмной каймою на дома и корявые деревья, кружилась в воздухе, разъедая потроха всего живого. Здесь навечно поселился зловонный дух…
Казалось бы, ну как можно жить в этом кромешном аду? Но так казалось человеку нездешнему. Ведь человек, как известно, врастает в любую жизнь и к плохому тоже привыкает. Да, наверное, дело и не в привычке вовсе, а в том, что просто деться некуда. Хотя, конечно, можно и в деревню какую податься… Но, как бы то ни было, люди жили в других домах и в нашем курятнике тоже, хлебали досыта крепкий смердючий коктейль. А транспортный лязг да шум, вроде, и не замечали.
Жизнь во дворе шла своим чередом. Вот и наш пожилой курятник поскрипывал да боковиной своею завистливо кривился на ядрёный флигель местного чиновника – работника совнархоза. А там – собственное королевство! Оттуда, из-за колючей проволоки, к нам во двор заглядывали пахучие кусты жасмина; в чисто вымытых окнах нежились золотые лимоны, от вида которых аж кислые слюнки текли: «вот бы попробовать!» Какой там «попробовать»?! Эти лимоны разводила хозяйка – интеллигентная супруга чинуши – учительница биологии Вера Ивановна. Хоть слюною изойдись, не даст и понюхать!
Много секретов хранил наш курятник, так что его обитатели-соседи знали друг о друге всё и… даже больше! Были, словно родные: друг за друга душевно переживали, друг другу помогали. И прозвища хорошие по-свойски себе напридумывали: Райка-Рыбиха, Колька-Косой, Пёрдя-Евдоха, Танюха-Колобок! Весной, лишь пригреет солнышко и защекочет в носу тополиный пух, любили наши «курочки»-сударушки посплетничать или песни попеть. Бывало, рассядутся вечерком с рукодельем поудобнее – кто на лавочке, а кто и просто на рассохшемся крылечке, и просят: «Давай, Надюха, запевай! Уж больно у тебя красиво получается!» Надюха – местная именитость. Она артистка, занимается в студии да на концертах поёт. Как затянет Надюха куплет сильным голосом, как подхватят его соседушки, и – заструится душевная песня, поплывут страдания:
Ой, то не вечер, то не ве-ечеер,
Мне малым-мало спало-о-ось…
А надоест товаркам тоска сердечная, возьмутся лясы точить! Всех по косточкам разберут, никого не обойдут – не обидят! А ещё любили бабоньки в лото да в карты с мужичками резануться! Обсуждая последние новости, могли и ругнуться невзначай! Они и праздники отмечали сообща во дворе за добрым столом. Принаряженные, раскрасневшиеся хозяюшки выкладывали немудрёные кулинарные произведения в тайной надежде на похвалу, у кого сегодня вкуснее наливка, стряпня и разносолы. Ой, и чего здесь только нет! Тут и глазастые килечка с селёдочкой! Тут чашки с маринованными огурцами-«напёрстками», густо запорошенные укропом. И знаменитые пирожки с грибами, и гречневые блины с луком от Даниловны. А капуста… всякая-разная! Вот кислая с клюквой, вот рубленая со свёклой. А здесь – шинкованная с морковью. У нас говорят: «с морковью», делая ударение на первую «о». И, конечно, картошечка с чесночком! Ну а как без неё-то-кормилицы? А эти маринованные груздочки от Нюрки-почтарихи? – уж совсем заждались едока… того и гляди сами в рот запрыгнут! А там, в широкой миске, аппетитно задрали хвосты жареные караси! Аромат – не передать!
Благоверные «гоголем» прохаживались около, нетерпеливо покашливали в ожидании «поправки», кидали в рот тугой огурчик – «уххр, хррустит!» И, когда стол был уже совсем готов, дворня рассаживалась! Оравой пили-ели за обе щеки да наперебой мастериц расхваливали. Все, конечно, были не дураки выпить да закусить вволюшку, однако, до одури не напивались, нет. – Веселились. И отдыхали. А, захмелев, во всё горло с бродягой судьбу проклинали сердечным разноголосьем. И дюжий ветерок разносил далеко окрест лихую песню: «Тащился-а с сумой на-а плеча-ах…» Резвилась гармошка! Похожий на цыгана дворник, дядька Захар, в розовой рубахе и стёганой жилетке, побрякивая орденами, рвал цветистые меха – дублёные пальцы молотили двухрядные пуговки. Народ гудел! Кипела земля, взлетали платочки в такт! Неверные каблуки выколачивали чечётку – перепахивали засохшую грязь! Пуще всех надрывалась звонкая Нюрка-почтариха:
Я иду, иду домой – зоринька зарится.
Вижу: мама у ворот
С поленом шевелится!
Уй-и, о-ё-ёй! Оё – ёченьки! ё-ёй! – подхватывала красивая тётка Груня – по годам ещё не старая, но до времени располневшая бабёнка. Сопленосая мелюзга путалась под ногами, поддёргивая штаны, усердно приплясывала и за взрослыми поддакивала частушки про милашек да про любовь горючую. Здесь же заливался одноглазый Пузик – всеобщий любимец. Он долго козырял лысиной – ребята состригли с него шерсть вместе с репьём, который мёртвою хваткой вцепился в бедолагу от морды до хвоста. Сердешный сидел поодаль, задрав морду и прикрыв глаз, жалобно выл под гармошку. Пёс лишился второго глаза в смертном бою-разборке с уличными дворнягами. Дружная братия пацанов выходила боевика, изготовила ему будку и оставила жить во дворе – охранять барак-курятник.
На радостях и солнышко пекло по-летнему. И веселье бушевало – дым коромыслом! А степенный курятник ревниво пялился на всеобщее разгулье бельмоватыми окошками, вздыхал да потрескивал по-стариковски пропылённой завалинкой. Чудилось, что и он вот-вот как приосанится, да ка-ак расправит свои скрипучие мощи, как припустится в пляс со всеми разухабистой присядкой! – «И-эх-х-ма, держжис-ссь, людьё!» Но… не с руки старому с молодыми тягаться!
Гулеваны, подустав маленько и хорошо разомлев, отдыхали. Крепкий и широкий плечами дядька Захар полотняной кепкой вытирал лицо и шею, вытягивал измолотую на войне ногу. Жмурясь, курил злую махорку. Он глубоко вдыхал дым, хрипло кашлял. В сердцах швыранув цигарку, Захар раскладывал на столе подле гармони свои могучие пригоршни, ронял на них голову и бубнил уныло, мешая слова и сбиваясь: «Понесу… эту малую у… утку ко сестри-ице своей… ко… ко родной…о-ой» Он клевал носом и тряс кудлатою гривой. Гомофония сменялась шумным сопением. Захар, дёрнувшись, чихал смачно и долго. И скоро во всеобщий гам врезался его могучий храп. Более выносливые застольщики допивали бражку и недрачливо за жизнь спорили. Рассуждали о политике, зычно поясняя своему возражателю детали текущего момента: «Ну вот гляди: у тех – ракеты, бомбы… А у этих чё? Я тя спрашиваю: чего у этих-та? Кукиш на постном масле?»
Взъерошенные от пляски огольцы воробьями крутились у тарелок – опасливо выхватывали то солёный огурец, то краюху пирога. Торопливо делились с Пузиком, который после вокала уже сидел наготове с алчной мордой и жадно ловил заслуженный провиант. «А ну-ка! Гряз-зными-то ллапами…» – мамаши бесцеремонно отгоняли побирушек. А ведь детвору кормили загодя, чтобы на гулянках не мозолили глаза взрослым, но… с запретной-то самобранки провизия куда слаще!
Жили все одинаково бедно. И, когда соседка-тётя Шура первая купила фильмоскоп с диафильмами, а позже и телевизор – о!., это было значительным событием для обитателей нашего барака! Особенно, для женщин. Если вечерами мужская половина, как обычно, пропадала во дворе, «забивая» бессмертного «козла», то женщины теперь спешно кормили домочадцев и вместе с детьми прибегали к тёте Шуре. Рассаживались в просторной тётишуриной комнате: ребятишки на жёлтом крашеном полу, взрослые – на табуретках. Чаёвничали и смотрели телевизор. Перебивая друг друга, узнавали артистов. Обсуждали только что увиденное кино.
Шантрапа, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», убегала во двор – стоял день-деньской, и никакими силами нельзя было загнать ребят домой!
* * *
…Прошло много лет. Давным-давно кипит другая жизнь. Но не забыть мне чудные, милые годы отрочества и юности… Воспоминания теснятся, бьются в душе, вырываясь наружу, оживают… Раздумаешься и пронзительно сознаёшь: как невозвратно время! И все уходят… Все. Пылинками растворяются во Вселенной. Почему так? Хотя… не совсем так – ведь остаются же в памяти на исторические века чьи-то значительные имена. Но громадное-то большинство всё же улетучивается бесследно! Увы. И нет никакого способа воскресить дорогих людей, перенёсших столько лиха. Нет способа дать всем им достойную, человеческую жизнь: каждому – вкусную и сытную еду, каждому – прочный и красивый дом! Каждому.
И только теперь, когда моего барака нет и в помине, а на его месте благоденствует торговый склад с иноземными легковыми машинами, только теперь понимаю: как же я любила свой барак-курятник! Да, я любила его, кривобокого, с ветхими камышитовыми стенами. Настолько ветхими, что сквозь них без труда можно было поздороваться с соседом. Я любила барак с его фиолетовыми вьюнками, опутывающими окна первого этажа, и мелкими георгинами в палисадниках, с его тёплой лужей, которая бессмертно возрождалась и равноправно жила во дворе назло дворнику-Захару и на радость нам, детворе! И непонятно было: то ли дворник боролся с лужей, то ли лужа билась с дворником за свою полноводную жизнь!
Я любила барак – это чудо-создание с пузырящимися на верёвках наволочками и простынями, рвущимися прямо в мутное небо. С его дырявыми стайками-сарайками, в которых, как и на улице, блудили лютые метели, и оседали высокие сугробы. С сарайками, по «горло» забитыми фанерными ящиками, купленными-«одолженными» тёмной ночкой на «родной» визгливой базе для растопки наших обжорливых печей. С его чумазыми ларями, засыпанными коксом-углём, ворованным из вагонов на переезде. Любила пропахший помоями барак с выедающей глаза уборной («санузел на два очка») и осклизлой ямой, куда по утрам дружная армия обитателей вёдрами выносила свои накопленные за ночь отходы, и где зимой, чертыхаясь, колдыбался, скалывая вонючую наледь, наш хромой дворник-гармонист дядя Захар.
Он, курятник, сросся со мною, вечно голодной и холодной. Он – кусок моей жизни! Он – часть жизни моих разлюбезных соседей, таких же голодранцев, которые здесь любили, страдали, которые жили и умирали. Как и везде на белом свете.
Милые мои, я любила вас! Я люблю вас! И о вас, и обо всём, безвозвратно ушедшем, – моё памятное слово, ибо другого способа сохранить память не знаю…

Зачем…
Не утешайте меня – мне слова не нужны.
Мне б разыскать тот ручей у янтарной сосны.
Вдруг сквозь туман там краснеет кусочек огня,
Вдруг у огня ожидают, представьте, меня
    Ю. Визбор
– Надька, ну ты чего дома-то сидишь, как неприкаянная? Уж скоро всю посуду до дыр замоешь, – отвлекаясь от вязанья, проговорила бабуся, справедливо прозванная соседями «ворожейкой» за её умение. – Пошла бы город посмотрела, что ли. На днях уезжать, а ты всё дома да дома… Айда, сходи – развейся маленько. – Александровна, приохивая, встала, положила клубки на стол. Держась за поясницу, подошла к койке. – А Павлушка-то… ничё, посидит чуток без мамки. Ну и поуросит маленько, дак золотая слеза-то, поди, не выкатится. Правда, Панька? – она с аппетитом поцеловала правнука, сидящего в подушках. – А в городе-то мно-ого чего поизменилось… – бабушка пристально взглянула на внучку. – Может, кого знакомого встретишь… Как курятник-от снесли, так я в тех краях и не бывала. Сказывают: там склад ли магазин какой-то строить взялись. Съезди, посмотри, что там щас на его месте-то. – Старушка подошла к окну и откинула тюлевую занавеску. – Наших-то, барачных, и кто в округе жил, порасселили в энтих вон пятиэтажках. А кой-кто дак здесь в высотках осел, – показывая кривым пальцем, бабушка засмеялась, – как скворцы на деревья: кто на пятом, кто на девятом этаже, кто где… – она приложила ладонь к расщелинке в раме, – ох, как сквозит-то. – Шаркая ногами, вернулась на место. – Ой-ёченьки… ноженьки мои… все суставы ломает… видать, опять снег будет. Ты, ежлиф пойдёшь, дак не форси больно-то, потеплей оденься, ишь, кака ветрища на дворе!
А и правда, съездить бы надо, самой хотелось. Надежда быстро собралась, чмокнула сына.
– Бабусь, я пошла! Закрывайтесь! – крикнула она и хлопнула дверью.
* * *
Надежда была как на иголках. Во все глаза смотрела в окно автобуса, узнавала и не узнавала родные места – город строился. Мелькали новые яркие магазины, кафе и рестораны. По дорогам шныряли автомобили иностранных марок. «Скоренько, скоренько выходим, не задерживаемся! Вошедшие граждане, плотнее прижимаемся, чтобы всем места хватило! И не забудем передать на билетики!» После очередной остановки народу заметно поубавилось. Дверь захлопнулась, автобус набрал скорость. Уже далеко-далеко, у поворота, Надя вдруг увидела худенького не по сезону одетого мальчишку, лет десяти, со стаканчиком в руке. Парнишка подходил к встречным и, взмахивая свободной рукою, похоже, выклянчивал подаяние. Надя встрепенулась: «Ребёнок-то голодный, поди». «Остановите!» – закричала она. «Не положено», – ответил водитель. Автобус повернул за угол и резво помчал дальше. У Нади испортилось настроение.
– Да он всё время там околачивается, нравится побираться, хотя родители его не обижают, – поняв Надин порыв, успокоила кондукторша. – Мода у молодёжи пошла: деньги дармовые сшибать. А что с таким дальше будет, один Бог знает…
«Драмтеатр», – объявил водитель, – следующая – конечная: «Гастроном». Надя заволновалась, поспешила к выходу. Затаив дыхание, ещё раз глянула в стекло… Всё правильно! Вон на той стороне – забор, а там, за деревьями, барак, и… Генкин дом…
Они жили по соседству. Надя – в стареньком бараке-курятнике с палисадником. Геннадий – через забор, в большом добротном особняке с черёмуховым садом, жасмином и лимонами на окнах. Лимоны – гордость Генкиной мамы – педагога-биолога. У них была легковая машина «Волга» – роскошь по тем временам невероятная! И мотоцикл с коляской «Урал», на котором папа, крупный инженер Совнархоза, возил домочадцев в загородный дом.
Автобус подкатил к гастроному, качнулся, пассажиры шумно высыпали из салона. «Та-ак… на ту сторону!» Машины, как назло, отфыркиваясь, летят без передыха… одна за одной. «Ну, быстрей же… Уф, наконец-то!» Женщина перебежала дорогу. Толчком распахнула знакомые ворота… «Ишь, как тополя-то вымахали!» Щас выскочит, запрыгает Пузик! Подмигнёт единственным глазом и зальётся радостным лаем! Надя шагнула во двор и… за деревьями на месте Генкиного дома… чернел огромный котлован, огороженный жиденькой проволокой с кумачовыми тряпицами. Злой ветер с воем терзал лоскутки, рвал ветки осиротевшей черёмухи.
Надя застыла у сырой прорвы… А из глубины двора на неё смотрел выбитыми глазницами растерзанный барак-курятник. Он в дряхлом одиночестве ждал своего последнего часа… и напоминал брошенного старика. «Что же это?..» Слёзы раздирали Надину душу! «Ну… зачем?..» Она подошла к старцу, приговорённому к смерти. «Бедняжка… хороший мой» Всюду валялись стёкла, оторванные доски и кучи мусора, и над головою воробьями кружили мёртвые листья.
* * *
Расстроенная Надя стояла на краю котлована и в задумчивости смотрела вглубь… Она качала головою и всё повторяла: «Ну как же это… не хочу… Я же снова здесь… Ну просыпайтесь же, лю-юди! дорогие мои соседи-и!» Её, словно охватило оцепенение: в глазах померк белый свет, и вокруг стало пасмурно и темно. Небо схмурилось, ветер утих, пошёл частый снег. «Я здесь! Просыпайтесь…», как в бреду повторяла женщина. И вдруг… в окнах курятника… засветились огоньки! И… послышались голоса… А снег торопливо засыпал и засыпал ветхую крышу барака и оседал в чёрном котловане, будто, хотел скрыть оживающее былое. Но талая вода глотала снег. И воспоминания картинками выплывали из прошлого…
* * *
– Гена, сынок, ты – младший, мой самый любимый. – Вера Ивановна пригладила юноше волосы, поцеловала. – У меня большие надежды… – она влажно посмотрела на сына, – ведь не для того же мы с папой тебя растили, чтобы, в конце концов, женить на этой… – мать брезгливо бросила взгляд в сторону. – Ну чего ты к этой Надьке прилип, не пойму, днюешь и ночуешь там? Что в ней нашёл? Чем же она тебя так приманила? Ты сам подумай, что у них за семья? Мать умерла, оба брата сидят. Отец – пьянчужка… болтается, неизвестно где. А бабка разве усмотрит за девицей? Внучка-то – сама себе хозяйка. – Вера Ивановна покачала головой, упрашивая: – Ну какая она тебе пара, а? Сынок?
– А чего за ней усматривать? – удивился сын. – Мам, Надька – очень хорошая девчонка… ты даже не знаешь, какая она хорошая. Пойми, она…
– Ага! Уж куда мне понять! – перебила Вера Ивановна, язвительно закивала.
– Да не о том ты… – Гена замотал головой, – ну ты же толком о ней ничего не знаешь! Надька, правда, хорошая, умная, – горячился сын. – Смотри: она учится, ещё и работает! В студии поёт, сама же слышишь, какой у неё голос! Запросто может артисткой стать – в Москву поехать. И бабушка у неё – славная и очень добрая. И потом… при чём тут Надькины отец и братья? Ведь их же посадили по наговору. Скоро всё выяснится, и они выйдут.
– Ничего я не знаю, правильно ты сказал! – отрезала Вера Ивановна. – Не знаю и знать не желаю! «У-учится она»! Ну и что? Её учёба ещё ни о чём не говорит. – Женщина помолчала, потом, чеканя каждое слово, произнесла: – Из такой семьи не может выйти порядочной жены! Ну пойми же ты, наконец! – мать просверлила сына глазами, спросила полушёпотом: – По-моему, и с тобой она… не очень-то строга?..
Генка залился краской: «мма-ама…»
– Что «мама»! – зло сощурилась Вера Ивановна, – ты посмотри, какие у неё подруги, а? Одна Нюрка чего стоит! Погоди, вот родит тебе твоя ненаглядная, тогда узнаешь, почём фунт лиха! Хм, ннах-халка. Она любой ценой хочет влезть в приличную семью. – И, заканчивая разговор, Вера Ивановна, буркнула устало: – Да, в конце концов, женись хоть на ком, только не на этой…
До Генкиной армии мать ещё кой-как мирилась с любовью своего ненормального сына: «Ничего, в армию пойдёт, поумнеет. А уж эта коза… она точно не выдержит три года». Но «коза» ждала. Каждый день соседка – Нюрка-почтариха доставляла ей от солдатика-Генки ласковые письма. Некоторые Надя и подругам читала. Она изредка бегала на переговоры с любимым, высылала бандерольки со сладостями. Но, когда Геннадий приехал на побывку и, первым делом, зашёл не домой к маме, а боковой калиткой (подальше от родительских окон) прибежал с чемоданчиком прямо к Наде… и лишь утром появился дома… его мать, узнав об этом, в ярости поставила ультиматум: «Всё, сынок, выбирай: или я или она. Если ты женишься на ней, мне жить будет не для кого! В последствиях вини только себя!» Так и сказала.
– Ген, что с тобой, – на следующий день тревожно спросила Надя расстроенного друга, женским чутьём заметив сквознячок в отношениях, – что-то случилось?
– Надюха… ну всё-таки… почему мама так не любит тебя, а?.. – гадал юноша. – Она – педагог, мудрая женщина…
С тяжёлым сердцем приехал Геннадий в часть. «Почему, в самом деле, мама настроена против Надьки? Мать же не один день на свете прожила, в людях-то разбирается. Да и мне зла не желает. А вдруг… она всё же права?» Служба шла, а из Генкиной памяти не выходило резкое: «или я, или она…» Парень слал невесте тёплые письма, но стал замечать, что уже не билось так радостно сердце, когда получал от неё ответы. «Что же делать? Что делать-то?» – ломал он голову.
А тут как раз случай и подвернулся.
В казахских краях, где служил Геннадий, жила-была Люба – женщина детная, одинокая. Старше Гены лет на семь-восемь. Он был связистом в части, она – телефонисткой. Девушка давно и разными ловушками пыталась устроить судьбу. Но солдатики, «сорвавшись с крючка» и отслужив срок, быстренько уезжали домой, а Любу с собой не приглашали. Годы шли… Уже двоих детей прижила Люба, но личной жизни так ни с кем и не получалось. Опытным глазом приметила она Генку – молодого неиспорченного паренька. Его служба подходила к концу. А у Любы заканчивался очередной пустой роман. Уехал Любин последний кавалер, не взяв её с собою. Но тут уж барышня сильно не горевала – на рассусоливания времени не оставалось! Уж на этот-то раз она твёрдо решила не оплошать и прибрать парня к рукам, применив все свои женские чары, привороты да уговоры. Споткнулось Генкино сердце… От нового счастья затрепыхало! Новые чувства захватили-закрутили! И написал он невесте, как человек честный, строгое прощальное письмо-записку в пару коротеньких строчек – дескать, наши отношения продолжаться не могут, ну и прости-прощай навек. (Много воды утекло с той поры, а помнит Надежда строчки эти, как стишок). «Нич-чего не понимаю…» – Надя повертела в руках непонятную бумажку. Не поверила в Генкино предательство, заказала на почте переговоры, спросила прямо: «Ген, ты… женился что ли?..» – «Да». Девушка выронила трубку… Очнулась в больнице. Потом долго лежала дома, приходя в себя. Ей казалось, жизни – конец.
* * *
– Надюша, детка, не убивайся так, – осторожно подсела к кровати бабушкина подружка – соседка тётя Шура, – смотри, на тебе лица нет, – она поправила девушке волосы. – Да плюнь ты на него и разотри. Не стоит он того, мамкин телок, мы уж сколь раз меж собой говорили…
Оказывается, зловещий слух о Генкиной измене давно гулял по дому. Знала и бабушка, но молчала, боялась за внучку.
– Не сотворила бы худого с собой… Да и то, мне бы сбрехнуть чего маленько, хитро подготовить как-то – не смогла, – оправдывалась бабушка. А Надю уговаривала: – И правильно, выкинь его из головы! По-д- лец он, башка ему сломи!
Жалеючи подругу, Нюра с Тосей решили высказать накипевшее Генкиной матери (знали её влияние на сына):
– Всё же нехорошо вы, Вера Ивановна, обошлись с Надюшкой, – начала Нюра. – Напрасно забраковали. Ведь неплохая же девчонка, неиспорченная. Чё же вы на неё так взъелись-то?
– Ха, она – «девчонка»? – перебила её Вера Ивановна. – Ага, да ещё ты у нас «девчонка»! И, вообще, дорогуша, кто ты такая, чтобы меня воспитывать? Ты сначала вон в своих хахалях разберись, а уж потом и рот свой открывай! Тоже мне ещё нашлась… «девчонка»! Недаром говорят: «скажи, кто твой друг…»
– Да-а… вот это учительница! Прям, кувалдой по башке! – Подруги стояли как оплёванные.
Бабушка-Александровна сердцем переживала за внучку Увидев соседку во дворе, тоже выплеснула ей обиду:
– Вера Ивановна, что же вы эдак-то, а? Ведь сколь время Надька сына вашего со службы ждала! И ведь ничего дурного за ней никто не замечал, никто худого слова не говорил, – старушка укоризненно качала головой, – грешно вам было встревать. Ведь любовь у них.
– Любовь? Знаю я, какая там у них «любовь» была, – едкая улыбка скривила губы Веры Ивановны. – Пожилой человек, а слово-то какое придумали… Да привороженный он был, привороженный! Вы же его к внучке-то вашей и приворожили! Именно вы! Тоже ещё… «любо-овь»… – зло высказав упрёк и не давая Александровне опомниться, Вера Ивановна хлопнула своею калиткой.
Но, как бы то ни было, а Надя постепенно приходила в себя…
* * *
И вот Гена привёз свою зазнобу. Два малолетних довеска в придачу. Зашушукались злорадно кумушки-соседки: «Да-аа… ну эту птицу… видно по полёту… Так им, куркулям, и надо!»
Генкина мать не ожидала такого подарка от сына. Он ей не сказал ни о возрасте жены, ни, тем более, о детях. Одно утешало Веру Ивановну: «Зато не Надька!»
– Ничего, что она постарше да лицом не вышла… Ведь «не с лица же воду пить», любить Гену крепче будет. А дети… – тоже не беда, вырастим-воспитаем… как-нибудь, – рассуждала Вера Ивановна, сидя на лавочке.
– Не-ннавиж-жу!.. Такая вредина: с родителями зубатит, на Генку орёт, со жрачкой разделились. Себе шмотьё без конца покупает, а Генка до сих пор в солдатских сапогах гуляет, доармейские тряпки дотаскивает!.. – сквозь зубы жаловался друзьям на сноху старший Генкин брат.
Вскоре выяснилось, что Люба увезла детей к своим родителям, невзлюбила их Вера Ивановна: «Или я, или они…»
А Надя? Она с ужасом ожидала первую встречу с Генкой. Рано или поздно всё равно увидятся же. Как это будет?.. А встреча произошла неожиданно. – Парень, съедаемый ядовитыми репликами соседей, решил объясниться и пришёл к Наде домой.
– Здравствуйте! – весело кинул он бабушке с порога.
– Здоров, коль не шутишь, – глядя на бравого гостя поверх очков, сурово ответила бабушка, вытирая о фартук руки. – Ну?.. Признавайся, соколик, зачем пожаловал?
Генка опустил голову, улыбку, словно ветром сдуло. Он поправил старую фуражку, блином чуть сидевшую на светло-русой макушке.
– Поговорить надо… с внучкой Вашей…
– С Надюшкой, что ли? – удивилась старушка, и тут же сказала: – Некогда ей, занимается… – усмехнувшись, проворчала: – Хм… а скоро же ты забыл, как твою невестушку-то звали… – она неохотно открыла дверь в комнату, – Надя-а, принимай гостя! – и, деликатно удаляясь на кухню, бросила парню: – Иди нето… бус-сурманин…
Молодой человек осторожно вошёл, огляделся. У стены стоял шкаф с книгами, рядом – этажерка с будильником. На окне цветная шторка. Знакомая и когда-то уютная комната сегодня показалась ему маленькой и жалкой. «Конюшня какая-то…» – брезгливо подумал он. В углу за столом что-то писала в тетрадь бывшая невеста. «Не изменилась», – спокойно отметил про себя Геннадий. Надежда подняла голову… ахнула: «Генка!..» Её опалило жаром, на лице выступили багровые пятна. Руки задрожали… навернулись слёзы… Она выронила ручку. «Генка… Мой Генка пришёл… наконец-то… Милый! Родной… Сейчас кинется-обнимет: «Надька, прости, не могу без тебя!..» Девушка выскочила из-за стола, нечаянно смахнув тетрадь, шагнула навстречу… Гость вскинул ладонь: «Не надо» и остался у двери. Не мешкая и расставляя слова, заговорил, нервно оттягивая ворот тесного свитера:
– Не знаю, поймёшь ли ты меня… – Гость сделал паузу. – Понимаешь, Надя, очень важно, когда с тобой рядом человек, близкий… по духу… по профессии…
«Господи, о чём он?..» Надя присела на стул. Сердце рвалось наружу, мешало дышать. Геннадий, наконец, посмотрел на девушку.
– Понимаешь… важно, когда у тебя с этим человеком одни интересы… одна работа… Любовь… – помолчал, со значением повторил: – Да, любовь. И я хочу…
– А ну поворачивай оглобли отселя, поганка ты чёртова! – вихрем в комнату ворвалась бабушка, сверкая глазами. – Вражина!.. Чтабы ноги твоей больше тут не было, пустобрёх ты несчастный! Сколь время девку матросил, а теперь – смотри-ка, лю-ю-бовь у него объявилась! – она распахнула дверь, – вон отсюдова! Вон, я сказала!
– Пока, – рявкнул на прощанье Генка и, застревая в проёме, выскочил за порог.
Бабушка метнулась следом: «У-у, яззви тя в душу! Носит же земля таку холллеру!.. Вот я – дура набитая, и зачем только впустила!..» Надя с рёвом бросилась на кровать. «Генка… что ты наделал? Ведь ты же мой… мой… Никто не будет так любить тебя… Никто…»
Ещё долго тёмными вечерами сквозь лимонные ветки Надя с жадной завистью подсматривала чужое счастье в высоком Генкином окне с короткими занавесками. И почти всегда наблюдала одну и ту же картину: Люба стояла на низком стуле, Генка, упав на колени, целовал ей руки. Узкие Любины глазки щурились из-под смоляной чёлки от яркой лампочки. Надя казнила себя смотринами, глотая слёзы. А после выбрасывала им в почтовый ящик Генкины фотокарточки и его недавние письма, полные ласковых слов. С каждым выкинутым письмом, казалось, умирала Надькина любовь…
* * *
Как-то холодным дождливым вечером Надя торопилась домой. Небо покрыли сизые тучи, из которых влажно пылило, а по слякотной земле скользил плотный туман. Доносились визг паровоза и рыканье автомашин. Отовсюду тянуло прелью и мазутом. Чтобы не угодить в колдобину, Надя, всматриваясь, осторожно обходила грязные лужи – хорошо сапоги обула! Внезапно прямо перед собою она смутно увидела пару. Мужчина бережно держал за талию женщину, предупреждая каждый её шаг. Они прижимались друг к другу, о чём-то болтали и весело смеялись. «Уф… чуть, было, на людей не налетела!» Надежда сбавила ход… и… и только теперь до неё дошло… «Генка!..» Девушку как током ударило. Она остановилась, переводя дух. В висках застучало, сдавило дыхание. «Генка… с ней?., с ней… Ну почему ты с ней?.. Почему? Почему-у!..» Ещё минута, и Надя забьётся в истерике. «Ты же – мой! Мой! – кричало сердце. – Не прикасайся к ней! Не прикасайся!» Надя с трудом сдержала себя, чтобы не вцепиться в соперницу, не раскидать обоих в разные стороны. Она стояла жалкая, раздавленная… «Что вы делаете? Зачем?.. Мне же больно!.. Бо-ольно… больно…» Ноги подкосились, не хотели идти. Девушка без сил опустилась на раскисший асфальт, навзрыд хлебая дождь со слезами.
Видеть их ежедневно не хватало сил. И Надежда, едва окончив институт, с благословения бабушки, уехала из города… Дела, новая жизнь отгоняли грусть-печаль. Аспирантура. Защита кандидатской. Удачное замужество. Заграница. Интересная работа. Сын.
* * *
И вот она снова здесь, в родном дворе… Боль утихла. Ушла обида. Остались чистые воспоминания юности. И этот барак и котлован, как печальный привет из прошлого…
Из строительного вагончика красным шариком выкатилась ядрёная бабулька в рабочей спецовке. Осторожно тронула за руку. Надя встрепенулась, подняла растревоженный взгляд. Бабка что-то быстро говорила, показывая на котлован. Её слова долго булькали в горле, наконец, скатились с языка:
– Гражданочка, ты, вроде как, не в себе? – испуганно проклокотала она.
– Вы… кто? Откуда?.. – рассеянно спросила Надя.
– Я – охранница.
– Чего здесь охранять-то?..
– Чего охранять? Да хоть вот эту яму от таких блаженных, как ты… чтобы не кувыркнулись ненароком, – бабулька весело захохотала съеденными зубами, закудахтала. Вытерла мокрый нос обветренным кулаком. – Ну дак с тобой-то всё нормально? – пытала сторожиха. – Смотри, а то метнёсся невзначай да и скувыркнёсся в яму-то, вишь, как склизко… отойди-ка, давай, от греха подальше, – она потянула Надю за рукав. – Вообще-то здесь не положено посторонним. Давай, девонька, иди отселя. – Искоса взглянув на женщину, полюбопытствовала: – Жила, что ль здесь когда?
Надя кивнула: «Жила…»
Она поплелась к воротам. «Зачем пришла?.. Чего хотела увидеть?.. Знала ведь, что дом снесли, знала! Да ещё котлован этот… чёрной пастью наплевал в душу… И снег… противный… лепит глаза…» Надя всхлипнула.
Тучи освободили солнце, и снег прекратился. Женщина, не дожидаясь автобуса, медленно пошла к трамваю через городской сад. Рябит, жмётся от холода знакомый пруд, голые деревья размахивают ветками, просят у солнышка тепла. Вон там, вдоль тропинки у сухого фонтанчика, жёсткие метёлки высокого кустарника скрывают заветную лужайку с маленькой скамейкой… Надя с трудом раздвинула колючие вицы. «Надо же! Скамейка! Живая!..» Надя продралась сквозь прутья, села на скамеечку. Перед ней раскинулась полянка с жухлой травою. Плотные кусты защищали от солнца и ветра. Надя закрыла глаза…
* * *
Вот Генка притащил с дачи охапки незабудок – они весёлыми огоньками посыпались к Надькиным ногам. А вот он принёс диковинные в уральских краях маленькие жёлтые сливы – очередную гордость Веры Ивановны.
Здесь на ромашковой лужайке они готовились к экзаменам.
– Ты сиди-учи, я щас… – вдруг вскакивал Генка и куда-то убегал. – Надька, налетай! – вскоре появлялся он и вытаскивал из-под широкой рубахи чашку, укутанную полотенцем, с каким-нибудь гуляшом или шницелем. – Маму предупредил, чтоб не беспокоилась. Они ели, целовались… зубрили…
В памяти выплыл тёплый вечер… Крошево огней разметалось по чёрному небу. Где-то за речкой взахлёб хохотала гармонь. Они ползали по мокрой траве – искали Надин кулон. Кувыркались, приминая сонные ромашки… В воздухе, мерцая, зависали тонюсенькие трели-свиристели… Звенели серебряными колокольчиками какие-то птахи в кустах.
«Надька, милая моя, Солнышко лесное,
Где, в каких краях ты встретишься со мною?!»
– орал Генка.
– В этих краях! – кричала Надька. – Мы не расстанемся с тобою! Ни-когда-а!
Здесь, на своей поляне, они читали стихи, горланили песни, как счастливые сумасшедшие! Да так оно и было.
Вскоре оба сдали экзамены и поступили в институты.
* * *
«Да… Генка, Генка, – вздохнула Надежда. – Как живёшь ты, Генка?»
Подружки писали, что живёт он теперь где-то по соседству, недалеко от Надиной бабушки. С женой не ладит. Мол, просил жену-Любу родить. Она не торопилась. Частенько, оставляя мужа одного, надолго уезжала в свой город. Девчонки говорили, что Генка стал выпивать, погуливать. Лет шесть супруги жили как кошка с собакой. Запахло разводом. Но вдруг выяснилось, что Люба ждёт ребёнка.
* * *
Как-то на днях по дороге в булочную, Надя нечаянно заметила мужчину в верхнем окне соседней высотки. Дымок струился из форточки. Женщина бросила взгляд и… ей показалось… нет, ошиблась, наверное. Возвращаясь из магазина, Надя мельком посмотрела на то же окно. И снова увидела тот же силуэт… Человек наблюдал за нею! Странно… Неужели?..
– Бабуся, а где Генка живёт? – спросила она, выкладывая хлеб.
– А тебе зачем? – живо поинтересовалась бабушка. Подумав, нехотя кивнула куда-то, – не знай, там де-то…
* * *
И теперь Надя задумчиво шла с трамвайной остановки. Талая снежура расползалась под ногами. Между домами осатаневший сквозняк полоскал чьё-то бельё на верёвке. С грозным урчанием безжалостно драл разноцветные рубахи и белые простыни, и хлопал, и возил по грязной земле. «Вот кому-то радость – опять стирка…» Но ветер враз стих, и по асфальту смачно зашлёпал мокрый снег. Он тяжело лупил по лицу, заползал под воротник.
Надя остановилась, поправила мокрый платок. «Ох и денёк! Никогда не беру зонт! – проворчала она. – Ну-ка, может… – открыла сумку. – Хм… Нет… Ладно, уже недалеко, добегу, не растаю!» Глядя под ноги, направилась, было, дальше, но кто-то загородил дорогу. Женщина подняла голову – перед ней стоял… Геннадий! Он был бледен и почти не изменился. От неожиданной встречи у Нади потемнело в глазах. Геннадий поддержал её за локоть, легонько притянул к себе.
– Заходи под зонт. Видишь снег какой.
– Генка… ты?..
– Я. – Мужчина нервно вынул пачку сигарет. – Разреши?
Надя кивнула. Он с жадностью глотнул, мешая слова с дымом, заговорил: – Ждал тебя… Увидел, как ты уходила куда-то… вот и ждал… Вообще-то, я вижу тебя каждый день… – Геннадий затянулся. – Ну… рассказывай… Слышал, наукой занимаешься… живёшь за границей…
– Жж-живу зз-за границей, наукой зз-занимаюсь… – Надежду трясла лихорадка, она изо всех сил пыталась сдержать дрожь. – Тебе… известно?
Мельтешил надоедливый снег.
– Известно, – сказал Гена, не отнимая взгляда от Нади, снял с её лица влетевшую снежинку. – Послушай, Надь, может, зайдём ко мне, поговорим? Вишь, снег разбушевался. И ты, смотрю, продрогла совсем.
– А что, жж-жены нет дома?
– Нет. Поехала в Казахстан. Ну, пойдём, а?..
– Пойдём…
* * *
– Ухх, как тепло!
Хозяин помог женщине снять пальто, раскинул на вешалке мокрый платок. Залюбовался: «Стала ещё красивее!»
– Надюш, осваивайся. Это – дверь в нашу комнату. Проходи, не стесняйся. Квартира на три хозяина, – пояснил он, – проходи, я сейчас, – сам ушёл на кухню.
Небольшая полутёмная комната. Приглушённый торшерный свет у дивана выхватывает стол напротив, заваленный книгами, приёмник на полу, откуда сочится знакомый блюз. Очертания вещей на стуле, рамки фотографий на стене. Надя присела на диван у журнального столика. Мельком осмотрелась, немного уняла дрожь. Появился Геннадий, поставил коньяк, коробку конфет, печенье. Сел около.
– Хочется отдельную квартиру, – перехватив Надин взгляд, сказал он. – Пытаюсь отложить на кооператив. Не получается. Фотографам-то много не платят.
– Ты же энергетик.
– А-а… это само собой. Но ты ещё не забыла, что я и неплохо фотографирую? – Геннадий открыл коробку, – радиоаппаратуру чиню? Вот и работаю на трёх работах. – Он разлил коньяк. – Всё равно денег не хватает, – махнул рукой и подал Наде рюмку, – давай не будем о плохом… – Но тут же спохватился: – Может ты есть хочешь? Я – мигом…
– Нет, спасибо, не хочу.
Хозяин придвинул конфеты, печенье, улыбнулся:
– Надюшка, налетай! – Поднял рюмку: – Ну?.. За встречу?!
– За встречу…
– Надька, а помнишь, как мы мечтали о своём доме и в чужие окна заглядывали?
– Помню… Хм… Все окна помню… Ещё я помню, что ты – самый умный, самый талантливый…
– А ты помнишь?..
– А ты?..
– Ну как живёшь?..
– А ты?..
Они говорили и говорили, перебивая друг друга. Тихо подкралась сердечная песня, устроилась рядом, загрустила:
«Милая моя, солнышко лесное…
Где, в каких краях встретишься со мною?..»
– Генка… откуда? Наша песня…
– Тебе сюрприз… Эта плёнка всегда в магнитофоне.
Встреча и коньяк взволновали, воспоминания растеребили душу. Геннадий покачивал головой в такт песне и, не отрываясь, смотрел и смотрел на Надю… Осторожно привлёк к себе:
– Надька… Надька ты моя… Согрелась?.. – мужчина уткнулся в её волосы, прерывисто дыша, зашептал: – Если бы ты знала, как я скучал все годы. Если б ты только знала… – он отодвинулся, поглядел на неё. – Неужели это ты, моя Надюшка?.. И мы опять вместе, даже не верится… – Геннадий крепко обнял её. «Надька…»
Она послушно прильнула. «Мой, мой! Умный, ласковый Генка!» У неё запылали щёки. «Неужели это не во сне?..» От счастья кружилась голова, замирало сердце. Надю снова согревало его тепло. Снова она вдыхала его запах… такой родной. Вот они шрамы на пальцах. Родинка на груди… Она по-прежнему его любила… Нахлынул восторг, сладкое блаженство расплылось по телу. Заломило внутри. Замутилось… «Ни о чём не хочу думать… Забыться… с ним… с ним… Как хорошо…» Она жарко зашептала:
– Генка… родной… милый… Как же я люблю тебя!.. Как ждала этой встречи!.. Господи. Каждый день представляла… Ге-енка… Мой Генка… только мой! Мой… Никому тебя не отдам… никому… слышишь?.. Нико-ому-у…
– Ма-а-ма…
Надежда отпрянула… «Господи, к-кто… это?»
– Ма-а-амма, – надрывно заплакал ребёнок.
– Извини… – Геннадий аккуратно отстранил Надю, прошёл в дальний тёмный угол. Ласково зашептал: – Скоро, скоро мамочка придёт… Ты спи… спи, моя маленькая…
– Ма-а-ма…
– Не хочешь спать? Ну иди ко мне, и-иди, моя сла-адкая! – Геннадий поднял ребёнка, поцеловал.
Надя, чуть не плача, сидела, уронив голову на руки. «Что же это?..» Жгучий стыд бил в виски.
– Знакомься: На-а-астенька… доченька моя, – Геннадий с гордой улыбкой подошёл к Наде. – Вот она, красавица! Моё солнышко лесное!
Надя подняла голову… Раскрасневшаяся девулька, с пушистыми рыжими волосами сонно посмотрела на гостью, причмокивая соской, успокоенно прижалась, положила голову на отцовское плечо. Засопела. Отец пригладил дочкины разлохмаченные волосы, прижался губами.
– Так ребёнок не с матерью?.. – рассеянно удивилась Надя.
Её подмывало спросить: «А в кого же дочка рыженькая-то». Но спросила лишь: – Сколько же девочке годиков?
– Год и пять месяцев… Нет, Люба одна поехала: проведать могилы родных, отдохнуть… от домашних дел… от нас с Настюшкой. – он усмехнулся. – А я отпуск взял, – отец похлопал малышку по спинке, – вот с Настенькой вдвоём… домовничаем. Знаешь, если бы не она, всё сложилось бы иначе… – Геннадий, покачивая дочку, стоял перед Надеждой.
– О-о-й!.. смотри-ии, – вдруг протянул он и блаженно прикрыл глаза. Умиляясь, показал на свои брюки, по которым обильно стекала и расплывалась влажная струйка. – Надь, ты сиди, не скучай, а мы сейчас переоденемся и снова спа-атеньки ляжем… да, Настюха? – Геннадий захлопотал, агукая и приговаривая, вышел с ребёнком в ванную.
Надежда сидела, опустошённая, обманутая ожиданием счастья. Очарование встречи схлынуло. Настроение испортилось. Будто после сна пробежалась она глазами вокруг. – Незнакомая комната, на письменном столе – книжная свалка, драные, изрисованные тетрадки, соски, пузырьки… Рядом, на стуле с поломанной спинкой – допотопный магнитофон. Детские вещички разбросаны по комнате. Ползунки, кофтёнки-пелёнки разноцветной лапшой провисают на верёвке. В тёмном углу на детской кроватке перекинуто одеяльце. На дверце прикрытого шкафа – юбка, блузка, капроновые колготки, мужские спортивные штаны, ещё какие-то вещи…
– Господи, зачем я здесь?.. – с недоумением подумала Надежда.
Она встала. С фотографии на стене из-под белёсых ресниц на неё смотрела озорная мордашка со счастливой улыбкой и пушистыми рыжими волосами.
«Милая моя, Солнышко лесное…» – ласково пел задушевный голос в старом магнитофоне.
Надежда быстро вышла в коридор, взяла пальто и плотно закрыла за собой входную дверь.

Пиявкина любовь

– Тоська, ты хоть в институт-то готовишься? – как-то поинтересовалась Надя, видя, что Тося с утра до ночи таскает воду, стирает во дворе, бельё развешивает. А тут взялась дежурить за мать-вахтёршу, а по утрам плелась домой, как сонная муха.
– Ай, да некогда мне по-нормальному-то готовиться! Мамка вон опять приболела чё-то… прямо не знаю, напасть на неё какая-то. И, вообще, Надька, не представляю даже, как я учиться буду, если с ней… чё-нибудь…
– «Чё-нибудь»! – передразнила Надя, – подготовишься толком, не спеша, да и поступишь теперь уж на следующий год. А что делать-то? Хошь-не хошь, Тоська, а учиться надо. Нынче без образования… сама знаешь.
– Да яззвило бы тебя в душу-то, а! Ты совсем что ли? – это Евдоха. Она подметала крыльцо да нечаянно и услыхала конец разговора. – Надька, ты чего это девку с панталыгу сбиваешь, не пойму? Какой ей, к чёрту, институт? Ты чё не видишь, что я без конца болею, а? – Тётка передохнула и продолжила: – Да на учёбу… вон какие деньги-то надо! А откудаф они у нас? С неба прилетят, ли чё ли? – Евдоха вытерла платком рот, свистящим шёпотом продолжила: – Неча! Пусть на работу идёт – здорова дылда! – тётка швырнула веник в ведро. – Ага, вобще красиво! Она будет учиться, а я на неё мантулить! Нет уж, хватит на мамкиной шее кататься. Хватит. – Евдоха зыркнула на дочь. Та обливалась краской и, опустив глаза, переминалась с ноги на ногу.
– Дак она могла бы и заочно… – не унималась Надя.
– Да отстань ты, говорю, чёртова липучка! Не сбивай девку! Иди-давай отсель по-хорошему, пока я те щас веником-то вот… Не зли меня!
* * *
– То-оськ! Ты кудай-та лыжи навострила? – вынимая изо рта шпильки, недовольно спросила Евдоха, жгутом закручивая жидкие волосы. На бычьей шее причёска её выглядела жалкой кукишкой. Тётка воткнула гребёнку, уставилась на дочь. Та отошла от зеркала, потупилась.
– Да с Надькой хотела… у неё концерт сёдня…
Мать всплеснула руками:
– «Концерт»! У тебя вон… дома свой концерт: работы полно! Прижми, давай, задницу и делом займись. Никуда твоя певица со своим концертом не убежит. Лучше вон барахлишко состирни. А то у меня чё-то опять поясницу схватило – пойду прилягу маленько…
Дочь вышла с бельём на кухню. Она жалела мать, ей не перечила. У плиты кашеварила соседка-Груша. Она то и дело подтягивала на лоб нечёсаный парик, с которым выглядела свирепым чучелом.
– Тось, чё, опять постирушки?
– Мне нетрудно, мама болеет.
Тётка Груня зыркнула на молодуху: «Ну и квашня-а… слова за себя сказать не может!» Она оставила поварёшку, сунулась в Тосину дверь.
– Евдоха! – громко позвала Груша. Не ожидая ответа, решительно зашла в комнату, – фу, накурено-то… хоть коромысло вешай! Эй, Павловна! Форточку открой! – Гостья, подбоченясь, встала у порога. – Слышь, чё говорю? Ты зачем это Тоську при себе держишь, а? Девке самое время погулять, а у ней одно гулянье: дом – работа, – кипятилась Груня, – с тобой-то сидючи, она ить никогда и замуж не выйдет. Да и настирается ещё, поди, успеет!
– Ага, успеет… взамужем-то на кулак соплей намотать! – появилась с папиросой Тосина мать из дальней комнатушки. Комната, вообще-то, была одна, но хозяйка отгородила ширмой угол за печкой. Получилось две. Тося жила с вдовой матерью – Евдохой Павловной. После школы об институте и помышлять боялась и сменно работала в артельной швейке, что ютится за забором их барака-курятника. Евдоха тоже сменно дежурила в артельном общежитии. Она была здоровенной тёткой с рябым лицом, на котором словно чёрт горох молотил, с широким мясистым носом и с реденькими взъерошенными волосами, которые придавали ей грозный вид. «Сама – за мужика, сама и за бабу», – говаривала она. Но за язвительность и злорадство соседи прозвали её Пёрдей. И сейчас она, роняя пепел и раздражённо поплевав на сигарету, добавила вполголоса: – А ты, подруга, не лезь не в своё дело, понятно? Без тебя как-нибудь разберуся!
Однажды весной к Груне на три месяца приехал племянник с Севера – Леонид. Парень – хоть куда: ушлый, красивый!
– На семинар какой-то… – объясняла Груша, собирая после гостя тарелки с кухонного стола. – Может, и невесту подыщет, домой увезёт. – Она с намёком посмотрела на Евдоху. Та ужинала за своим столом и слушала вполуха. – А чего? – спросила у себя Груня, сгружая посуду в раковину. – Парень хороший, непьющий! Деньги большие получает. Весь заработок – в дом. Они с матерью-то – одни. Жинка за ним как за каменной стеной будет. Слышь, Павловна? Породниться не хочешь?
– Нам жених без надобности, Тоське рано ещё! – отрезала Евдоха, вставая.
– Рано? – Груня едва удержала тарелку. При этом жухлый парик её совсем сполз на затылок, открывая тронутые сединою волосы. – Да ей уж двадцать с гаком стукнуло, а ты: «рано»!
– Сказала «нет», значит, нет! – Евдоха, вытирая клеёнку, окатила сердитым взглядом назойливую соседку. – Вобще-то, Грушка… рассобачья твоя душа, ты какого чёрта лезешь в нашу жизь, а? – В дрожащем голосе Евдохи слышалась накипевшая желчь, лицо её покраснело. – Ты вон лучи свою жизь наладь, а то ведь неспроста, поди… сколь лет безмужницей-то живёшь… – ядовито прошипела она. – Поучать, дак, вы все мастера, хлебом вас не корми. – Пердя громко постучала толстым пальцем по столу, – даже не заикайся, говорю! Увижу Тоську с твоим парнем – обоим головы поотрываю! Так и знай! И тебе заодно, еслиф будешь с панталыгу девку сбивать! – грозно пообещала она и скрылась в комнате, но тут же опять появилась. – Ты вона лучи свою куделю к башке пришпандорь, а то ходишь как… чумо болотное! Тфу, страмота одна! – Евдоха захлопнула дверь.
– Да сама ты чумо! Пердя старая!
Все три месяца гость-племянник ухаживал за Надеждой. То в клуб вместе идут, где Надя в художественной самодеятельности поёт, то в кино – вдвоём, а то в парке у пруда гуляют. Наступил срок, и уехал Леонид на свой Север один. А Надежда зачастила к Тосе. Всё шушукались на кухне.
– Секреты какие-то… – чаёвничая, подивилась как-то Евдоха Груне. Они уже давно помирились. Да и короткие перепалки частенько случались в коммунальном житье-бытье. – Ак чё Надька-то не поехала с твоим племяшом? Со своим Генкой-то у неё… контры – вся любовь кончилась! Могла бы с Лёнькой-то и поехать.
Груня, прихлёбывая из блюдца, пожала плечами: «Сама не пойму. Ровно, ладили… Дак ты сама у дочки-то и спроси пето…»
– А-ай… больно надо!
Перед зимними праздниками Тося взяла отпуск.
– До-очь, ты чёй-та… всё спишь да жуёсся без конца? Смотри, разъелась как корова, – недовольно заметила мать.
– Отпуск же…
А под новый год Тося родила сына.
Козой недоенной орала-голосила Евдоха на весь барак: «Кто-о-о?» Выяснилось: Лёнька – соседки-Груни родственничек, что на семинар приезжал.
– И когда успели?.. – Беспомощно разводила руками Евдоха. – Он же за Надькой ухлястывал… Х-хма… видать, только я – за порог, а у них тута… с моей Тоськой – свой «семинар»! Вот те и на!
* * *
– Ну чё, дурища, сообчай-давай о сыне, – смирилась Павловна, – парнишку-то кормить-поить надо, коли «засеменарил», пущай уж теперь и помогает.
– Вот это парень! – радовалась за подругу и её сынишку Надя, выкладывая подарки. – Всем парням парень!
– Тоська! Какая же ты молодчина! – пришла с гостинцами и Нюра-почтариха, – обмыть мальчонку бы надо!
– Ага, прям щас! – вмешалась Пердя, загасив папиросу. – Обмоете ещё, успеете! И не мельтешитесь мне тута, парню дышать нечем.
От Леонида пришла телеграмма. Крупный перевод, потом ещё и ещё.
– Ого какие деньжищи!.. – ликовала Евдоха.
А скоро и сам папаша прикатил ненадолго. Могучий, весёлый, с горой подарков сыну. Бросил тяжёлую пачку денег на клеёнку – новенькие бумажки рассыпались по столу, бабочками закружились на пол. Евдоха спешно собрала ценный «мусор», спрятала под замок в шкапчик. Положив ключ в карман, вышла «на стол собрать». Леонид с интересом глядел на спящего сына, удивлялся: «Мой сынок! Моя кровь… на мою маму похож».
На следующий день молодые с малышом гуляли в парке у пруда. Рядом крутился Пузик, гоняя шумливых воробьёв. Было тепло и солнечно. На голубом небе плавали серые барашки. И листочки на солнце сверкали так, что казались белыми. Тося в весёлом платье лучилась счастьем. У берега плескались и гоготали гуси. Хлопотали и ворковали о чем-то своём голуби. На самом припёке, у квасной бочки, мирно дремала мохнатая кошка, которая, увидев Пузика, выгнулась, зашипела и пустилась прочь с насиженного места.
– Только матери сказал, что внук растёт – надоела: «Вези обоих!» – сказал Леонид и, обходя лужу, осторожно подтолкнул коляску.
– А… моя мама… как же? – приостановилась Тося.
– Не волнуйся, и твою мамашу заберём, – молодой человек улыбнулся, привлёк Тосю, чмокнул, – всем места хватит! Приедем, распишемся, свадьбу сыграем – всё как надо!
Шло время. Пора потихоньку готовиться. Молодой отец подсел к Евдохе, по-свойски обнял.
– Ну что, тёща, подсобирывайся – скоро едем! – весело гаркнул он зычным баском.
– Не ори, ребёнка напугаешь. Ты, кажись, не на улице.
– Говорю, подсобирывайся – едем скоро!
– Кудай-то?.. – не поняла Евдоха, – на Север? – она, чуть не задохнувшись, испуганно замахала руками: – Да вы что… моей погибели хочете? Я ходить толком не могу – там болит, тут болит… – Мать повернулась к дочери, рыхлые щёки её затряслись, губы скривились, обнажая огрызки чёрных зубов. – Ты… до-очка называешься… – родительница всхлипнула, хрипло затянула: – Ты, еслиф хочешь, поежжай-айда, оставляй мать… больную… одну… на погибель…
У Тоси брызнули слёзы. «Мамочка, – кинулась она к матери, обняла, – не надо… я же с тобой». Евдоха вытерла красный нос, быстро успокоилась. Отстранила Тосю. – Ежжай, ага… пом-морозь задницу-то! – Высмаркиваясь, тихо добавила: – Ещё не знаешь… какая там холодрыга…
– Ну здесь ведь тоже не Сочи… – мягко заметила дочь. – Вон уж и снег выпал, хотя до зимы-то ещё…
– Ай, вам хоть заговорись! – раздражённо перебила Евдоха. И вдруг рявкнула с порога: – Нет и всё, сказала! Нет! И не приставайте больше! А ты, парень, – она ужалила молодого человека ненавистным взглядом, – ты… не баламуть девку, говорю! У неё мать есть… ещё живая… – Евдоха саданула рукою дверь, с громким рёвом вывалилась на кухню.
В эту минуту ребёнок, бывший в закуточке, проснулся и залился плачем. Тося взялась успокаивать сына – заходила с ним по комнате.
– Вот это да-а! – Леонид сидел красный, словно только что вышел из бани. Он досадливо поморщился: – Не ожида-ал… – Парень никак не мог понять реакции Тосиной матери. – Чего она бесится-то? Она, чё… совсем что ли? – Леонид покрутил у виска. – Ну не хочет, тогда одни поедем.
Наступило молчание. Тося, уложив ребёнка, подошла к окну. Она смотрела на припорошенные снегом крыши сараек долго и печально. Наконец, тихо сказала:
– Лёнь… не могу я мать оставить.
Не удалось парню уговорить подругу. Так и уехал ни с чем. Тётка Груня при этом не встревала в чужую жизнь – знала крутой нрав соседки. Да и молодые, поди, меж собою разберутся. А через время и сама Груня укатила на этот самый Север к племяннику и родной сестре – матери Леонида, которая сильно заболела.
* * *
Леонид, конечно, помогал Тосе деньгами, посылками.
– Тоська, ну ты ж какого чёрта, в самом деле, дурью-то маешься, а? – урезонивала подругу Нюра, – смотри, какой парень! Какой парень… Чего ты его обижаешь? Неужели тебе охота безотцовщину плодить? Ну, погляди ты на меня! Думаешь, сладко мне? А детям моим? Эх, Тоська… дура ты набитая.
– Дак ты Лёньку-то не любишь, что ли совсем? – пытала Тосю Надежда.
– Люблю… вроде. Но… мама… она же больная вся… без меня пропадёт.
– «Вроде», «не вроде»! на кой тогда рожаешь-то от него? Пощади ребёночка хотя бы, ему ведь отец нужен. Не знаю, какого тебе ещё парня надо! – это – горбатенькая Таня – бывшая одноклассница и подруга. Сейчас Таня – юрист в швейной артели. Она говорила, а сама чуть не плакала.
Живя в общежитии, где вахтёршей была Евдоха, Таня не раз и не два пыталась поговорить с нею:
– Вы же, Евдоха Павловна, детей оставляете без отца. Дочку-то хоть пожалейте!
– Слушай, ты, юристка! А меня кто пожалеет, а? И чё вы все в наше жительство-то встреваете, не пойму никак? Ну какое ваше собачье дело-то, а? В своих вон переплётах разберитеся сперва, а уж потом к людям лезьте! Тоже ещё…
А через девять месяцев Тося родила второго мальчишку. И опять ураганом прилетел на короткий срок счастливый папаша.
– Всё, Тося! Едем! – решительно заявил отец, поднял приковылявшего старшего сынишку к потолку. – Ух, какой ор-рёл! – Агукнул второму. – На днях получаю квартиру. У пацанов будет отдельная комната. А твоя мать, Тося, не хочет, пусть остаётся.
Тося побледнела. – С кем… остаётся? Она же больная вся! – женщина покачала головой, – у меня, Лёнь, как и у тебя, другой мамы не будет! Ты ведь свою-то не оставляешь.
– Цсс! Опять – за рыбу деньги! – вскинулся Леонид и с недоумением оглядел женщину. – Да вы чё ж такие дёрганные-то, а? Вас чё перцем обсыпали, что ли? – Молодой человек нервно зашагал по комнате. – Да! Не оставляю свою больную, понимаешь, боль-ну-ю мать. Ясно? Пока я здесь… прохлаждаюсь, она… бедная, там мучается… понимаешь? – Леонид поперхнулся, на глазах выступили слёзы. Он подошёл к кроватке малыша, поцеловал его и подтянул одеялко. – Я, Тося, мужик, понимаешь?! Там у меня ещё и работа! И заработки! Да и тебе, в конце концов-то, надо жизнь устраивать или нет? У нас семья, двое пацанов… – Леонид вопросительно посмотрел на Тосю. – Или я неправ?
– Прав… – Тося постояла-подумала, нерешительно вышла на кухню к матери, которая гремела кастрюлями. Дочь потопталась и присела на стул.
– Мам… может…
– Опять «мам»?! Да вы дадите мне житья-то спокойного иль нет? – Евдоха чуть не подавилась от негодования, в сердцах бросила ложки на стол, те со звоном посыпались на пол. – И не «мявкай» мне больше, никуда я не поеду! Никуда! – она закашлялась, осев на скрипучую табуретку, заскулила: – Я вижу, вы смерти моей хочете, честное слово! У меня здоровье ни к чёрту, а вы… – тётка промокнула фартуком веки. – Так меня севера-то ваши и ждут с моими болячками. Да ещё и ребятёшек потащите на мороз! Там они…
Тося, не дослушав, зашла в комнату. Леонид сидел скучный и сурово хмурил брови.
– Лёнь, ну хоть ты с ней поговори…
Но мужчина отмалчивался, а потом сказал: – Поговорил бы, да без толку… такая клюква… – сморщился он. Леонид, конечно, хотел бы верить, что всё образуется, но, увы… И он опять уехал один.
– Неча и расписываться, матери-то-одиночке садик быстрей дадут, вон, как Нюркиным ребятёшкам, – учила Евдоха дочку. – А Лёнька и так помогает будь здоров!
На следующий год Леонид не появился – мама, дескать, совсем слегла, спасибо, мол, тётка Груша помогает ухаживать. И приехал он уже после смерти матери. Парень сильно осунулся и был весь, как натянутая струна. Ходил чернее тучи. Много курил. Подросшие мальчишки его не радовали.
– Видишь… еслиф так хорошо на Севере, дак чего ж твоя маманька не пожила-то ещё? А могла бы – не такая уж и старая была… мне ровесница, – за столом поджучила Евдоха.
Леонид кусанул сигарету, заиграл желваками.
– Бог к себе позвал… – неопределённо ответил он.
– Лёнь… а, может, теперь останешься, не поедешь?.. – попросила Тося, когда мать вышла.
– Здесь? А где здесь жить-то?.. теснотища такая… – Мужчина потёр ладонями коленки, роняя пепел, встал. – Нет. Поеду. Там работа… друзья… дом…
– А здесь – дети… я…
Леонид покачал головой: – От пацанов не отказываюсь, но здесь… – он покосился на Евдоху, бойко что-то доказывающую Даниловне, забежавшей по мелкой надобности. – Нет, Тося, здесь не останусь.
Леонид потолкался ещё дня три – сводил ребят в зоопарк и уехал.

Прошло четыре года
Леонид отправлял Тосе и детям переводы, посылки. Но сам наезжал всё реже.
В погожее воскресенье Тося затеяла глажку. За окном на ветках смертным боем дрались воробьи. «Им-то чего делить?» Во дворе, оседлав новенькие велосипеды, гоняли сыновья.
– Тоська, пойдём в горсад! Танцульки сегодня. Развеемся хоть. Живой оркестр будет. – В комнату заглянула Надежда.
– Ещё чего? А ну закрой дверь! – крикнула Евдоха. – «Танцу-ульки ей!..» Тоська, не сходи с ума, говорю. Не молоденька уж. Какие тебе щас танцульки? Это у Надьки ни ребёнка, ни котёнка нету, а у тебя дети, мужик!
– Мам, какой мужик? Видишь, он и не приезжает даже.
– Аа-а… – пропела раздражённо Евдоха, – живи, как знаешь… Я только говорю: ребятёшкам родной отец нужбн. А ты… закрутисся-завертисся и не заметишь, как мне ещё принесёшь. – Мать пристально поглядела на дочь. – Да и куда кавалера-то приведёшь, еслиф чё? Обе комнаты заняты, сама знаешь. – Евдоха вытащила из кармана аптечный пузырёк, – и мне покой… – проглотила таблетку.
– Да никуда я не пойду! – устало перебила дочь, раскладывая готовые простыни, – успокойся уже.
Тося вышла из комнаты.
– Надь, не пойду я!

Убегало-уплывало время
Прошло ещё десять лет. Изредка наезжал к детям Леонид, но Тосю с собой уже не звал. Отведя намеченный отпуск, торопился домой. Совсем взрослые сыновья щеголяли в модных обновках, хвастали дорогими подарками: «Батя прислал! Батя купил!» Едва окончив школу, старший уехал к отцу на Север, а через год следом укатил и младший.
* * *
Стоял неласковый осенний день. Пылил дождь. Хмурая речка полоскала грязные тучи. Сгорбившись, брела Тося по набережной. Синий курёнок свесил из котомки старушечью шею. Женщина остановилась, туже замотала вязаный платок. Варежкой подправила вилок капусты, поглубже затолкала цыплёнка. Протерев мокрую скамейку, присела…
Передохнув, она подняла сумку и пошаркала к дому, где ждала её мать-Евдоха.

Весы жизней наших
Соседская малышня, посмотрев тётишурин телевизор, умчалась на улицу, а за столом осталась скромная троица: розовощёкий крепыш, лет четырёх, и две девочки-близняшки, чуть постарше.
– Да… Вот и ещё одна семидневка лопнула, – грустно заметила женщинам Александровна. Мало того, что Александровна ворожила – всю правду-матку выкладывала, так она ещё и умелой рассказчицей была. Старушка сидела за маленькой прялкой и из клока шерсти вытягивала и ссучивала нить, наматывая её на веретено, и удивлялась: – Надо же, только вчерась четвериг был, а уж сёдни, смотри-ка, опять четвериг!.. – Поплевав на хваткие пальцы, она продолжала: – Не успеешь оглянуться, а жизь-то уж и пролетела! Дак оно и правда что… Вон хоть Надьку мою возьми: вроде, только что малявкой была, – бабуся покачала головою и шепотком поделилась: – А я сразу сказала ей, что с Генкой у их ничё не получится. Бывало, как на карты прикину, так и вижу…
– Это уж точно, жизнь – вода, – занятая своими мыслями, с опозданием подтвердила тётя Шура. – Веруня, ты садись-ка, детка, поближе. Ага…во-от сюда. – Хозяйка опростала чайник, отставила на шесток, – Талинка, и ты ешь-давай, не модничай… Ну? И чего застеснялась? Кушайте. – Тётя Шура придвинула тарелку с шаньгами, – мягонькие, с творожком. Даниловна вон опять принесла с утречка пораньше. – Женщина погладила всех троих по макушкам и, отвернувшись, прошептала: – Мы с Груней-то уж чуть свет в больницу сбегали: Зоя… совсем плохая. Завтра привезут домой… помирать…
Александровна уронила веретёшко. «Хосподи Иисусе Христе… помирать…»
– Я-то уже от сердца валерьянки напилась, вроде, отпустило маленько, – вздохнула тётя Шура.
«Вот беда-то…» – Соседки заохали, запричитали. Хозяйка вытерла глаза, решительно встала. Оглядела всех и сказала: – Будет вам зевать-то, детей напугаете! Не в нашей она воле… жизнь человечья. Она, что минное поле: кто наступил, тот и… пропал. Давайте-ка лучше сообразим, как нам дальше-то… с Зоей… с детями…
* * *
Зоя, молодая женщина – мать ребятишек. Широкое окно, в середине барака на первом этаже, опутанное лиловым вьюнком-колокольчиком – её окно, с детства. Она рано осталась сиротой. Родителей не помнила, свою бабушку мамой называла. Росла тихой и послушной. Бабулька в ней души не чаяла, сил не жалела – подымала внучку, образовывала. Одна беда: внучка хворала много: то воспаление лёгких подхватит, то бронхит. Как и чем её только ни лечили! И растирания она принимала и бабушкины отвары пила. «Облепиха, говорят, шибко помогает! На облепихе, мол, водку настоять да каждый день по напёрсточку перед обедом – сроду, говорят, болеть не будешь! – приговаривала бабушка. – И все болячки, что есть, сами и повыскочат!» Врачи советовали на лето выезжать в лесную зону, а ещё лучше район поменять, дескать, этот слишком загазованный. Бабушка на всё лето и отправляла любимицу то на курорт, то в лесной санаторий (спасибо, здравоохранение помогало).
Ну а в санаторном-то лесу и, впрямь, хорошо! Бабушке и самой впору бы в нём остаться, да деньги зарабатывать надо. Пройдут они, бывало, с внучкой по зелёным лужайкам, а там… синие и белые цветочки разбросаны. Птички поют. Солнечные поляны с клубникой-земляникой ожидают забредшего: ешь-не хочу! Красными огоньками в тенёчке вспыхивает костяника – манит пробу снять. Над кустиками застывают оранжевые бабочки. Благодать! Раскрасавицы-берёзы приглашают глотнуть своего прохладного сока! И грибочки в прятки играют! И воздух… ой… какой воздух! – Пить его, не напиться! Глядя на эти красоты, радовалась бабушка за внучку.
Из насиженного места им уезжать насовсем было некуда. В деревню? И чего там, в деревне-то, девчонке молоденькой делать? Хвосты коровам крутить, что ли? Деревня – она и есть деревня. А вот в лесном-то санатории хорошо!
Но как-то в заботах и хлопотах незаметно просочилось в никуда время… Зоя повзрослела и забыла о болезнях. Видно, всё же лечение да бабушкины снадобья помогли. После школы без раздумий девушка поступила в торговый институт. Вечерами училась, а днём работала продавцом в книжном магазине напротив. И вот работала она работала, и запохаживал к ней в отдел курсантик безусый!
– Зой, похоже, неспроста парнишка-то зачастил! Как уставится на тебя… глаз не оторвёт! – замечали лукавые подружки.
Так познакомилась Зоя с Вадимом, славным парнем – будущим пилотом. А незадолго до окончания училища Вадим сделал девушке предложение.
– Ну вот и ладно, вот и слава богу! Успела внученьку поднять да в люди вывести! – радовалась бабушка. – Теперь только взамуж отдам, а там уж и… помирать могу спокойно.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71280562?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.