Главная страница | Попаданцы | Конец Смуты

Конец Смуты
Иван Оченков
Волей судьбы наш современник оказывается в начале семнадцатого века в теле самого настоящего принца. Удачно получилось? Вроде бы да. Он великий герцог Мекленбурга, известный военачальник, женат на принцессе, а шведский король его лучший друг. Но где-то совсем близко разоренная Смутой Россия – спесивые бояре, алчные разбойники, рыщущие по дорогам в поисках добычи, воровские казаки, поддерживающие то одного, то другого самозванца. И выбора нет. Теперь он царь всея Руси Иван Федорович, вот только удастся ли ему объединить страну, ведь каждый раз, когда он встает лицом к лицу с врагами, находится желающий воткнуть нож в спину.

Иван Оченков
Конец Смуты

Зимний день короток, а путь впереди далекий. Потому встать надо затемно, усердно помолиться, чтобы Господь не оставил в дороге своим заступничеством, и отправляться в путь. Подниматься Федьке не хотелось, потому как пришел он поздно, но в дядином доме – это не у родной матушки, и пожалеть его никто не собирался. Так что все, что он успел, это перекрестить лоб и, схватив краюху хлеба со стола, по-быстрому одеться и запрыгнуть на сани. Дядя Ефим посмотрел строго, но ругаться на сей раз не стал, а накрыл Федьку полой тулупа и крикнул: «С богом!» Маленький обоз тронулся. Дядина жена привычно завыла, провожая хозяина. Федька знал, что едва они скроются за околицей, тетушкины слезы тут же высохнут и она, взявшись за неисчислимые хозяйственные дела, забудет об уехавшем муже до самого вечера.
Федор Панин был сиротой, мать его умерла, едва он родился, а отец еще осенью погиб в ополчении, выгоняя ляхов из Москвы. Об этом ему рассказал дядя Ефим, вернувшись из похода. Строго говоря, никаким дядей он Федьке не был. Просто жили два боярских сына по соседству, иной раз водили хлеб-соль да нередко правили службу вместе. А когда усадьбу Федькиного отца сожгли лихие люди в Смуту, парня приютили в семье Ефима. Нахлебником тот, впрочем, не был, ибо присматривал дядя не только за Федей, но и за поместьем его отца. Впрочем, и сам он сызмальства, неплохо стреляя из лука, был добытчиком. Да чего там, лисий воротник на теткиной шубе не сам собой появился, да и бобровые шапки на дяде Ефиме и самом Федоре не с неба упали.
Сейчас дядька Ефим ехал на службу. На санях помимо его самого, Федьки и боевых холопов, лежал припас, а боевые кони шли следом, привязанные к саням чомбурами##.

## Чомбур – ремень, предназначенный для привязывания лошадей. – Здесь и далее примеч. авт.

– Оно, конечно, рано тебе в новики, – рассуждал дядя Ефим, – да куда деваться? Отец погиб, того и гляди, поместье кому другому отдадут, а так, глядишь, за тобой останется. Сброю## да коня я тебе справил, покажешься полковому боярину не хуже других. Оно, конечно, надо бы тебе еще и троих холопов боевых выставить, да где же их столько взять? Хотя и так ладно будет. Многие дворяне и дети боярские только что не босиком в ополчении были. Ни оружия, ни брони справной, не говоря уж о конях, а ты же все-таки и в кольчуге будешь, и с луком и с саблею.

## Сброя – здесь: военное снаряжение, доспех.

Дядя Ефим был кругом прав: пятнадцатилетний Федька был довольно росл и крепок для своего возраста и вполне мог справлять государеву службу. Кроме того, боярский сын привез сироте доспехи и оружие его отца, которые – Федька это хорошо понимал – мог бы и оставить себе. Так что как ни крути, а дядя Ефим был ему благодетелем, потому что без коня и кольчуги не поверстаться. Разве в стрельцы возьмут, что боярским детям уж совсем невместно.
Сани на ухабе ощутимо тряхнуло, и совсем было заклевавший носом под монотонный говор дяди новик встрепенулся и, захлопав глазами, стал озираться.
– Тут на дорогу, бывает, лоси выходят, сам следы не раз видал, – проговорил Федька, вопросительно глядя на Ефима.
– Так натяни тетиву, чтобы наготове быть, – согласился тот и велел холопам: – А ну-ка, придержите коней, ребятки, пусть Федька лук наладит; заминка невелика, а при удаче с мясом будем.
Федька с готовностью откинул полу шубы, вытащил свое излюбленное оружие и, зажав ногами нижнее плечо лука, стал натягивать тетиву.
– Эх, после такого похода нам бы и не в очередь, – продолжал рассуждать Ефим после того как сани снова тронулись, – да оскудела земля после Смуты, а государь собрался Смоленск у ляхов отвоевывать и повелел смотр поместной коннице устроить. Вот и придется опять от хозяйства отрываться и идти с холопами в поход.
Боевых холопов у дяди Ефима было трое, да еще один – Федькиного отца. Двое, Истома и Пахом, уже не раз ходили со своим хозяином в походы и ратное дело знали, а вот Семка, молодой паренек чуть старше Федьки, надел военную сброю в первый раз. Кольчуги на него, впрочем, не нашлось, и снарядили его в плотный тягиляй##1 с нашитыми там и сям железными пластинами. В такой же тягиляй был одет и Федькин холоп Лукьян. Он был постарше Семки с Федькой и участвовал в походе ополчения на Москву вместе с Федькиным отцом, и именно он вытащил того, едва живого, из свалки, после того как боярского сына срубил какой-то целиком закованный в железную бронь литвинский боярин. Впрочем, это не помогло Федькиному отцу, и после боя он отдал богу душу, едва успев наказать Ефиму и Лукьяну сберечь единственного сына. Федька, посмотрев на Лукьяна, невольно скосил глаза на собственное снаряжение. В мешке подле него лежала отцовская кольчуга, скованная из плоских колец, закрывавшая все тело и руки до локтей и спускавшаяся до середины бедер. Как объяснял ему дядя Ефим, была бы кольчуга подлиннее, называлась бы байданой, а так – только полубайданой. Там же лежали шлем и наручни, вещи совершенно необходимые в сече. К широкому поясу новика, набранному из железных пластин, была прицеплена тяжелая отцовская сабля в простых ножнах и чекан – здоровенный железный молоток с острым клювом, предназначенный проламывать прочные панцири вражеских ратников. А под руками лежал саадак##2 с луком и полным стрел колчаном. Лук был предметом гордости Федьки, тяжелый составной, склеенный из слоев рога и дерева. Подарок отца, заметившего, что отпрыск удачлив в охоте и перестрелял всех зайцев в округе. На первых порах отрок не мог даже натянуть тетиву, но, прилежно занимаясь, настолько овладел грозным оружием, что стал бить бобров и лис, без промаха попадая им в голову тупыми, чтобы не портить шкурку, стрелами.

##1 Тягиляй – самый дешевый доспех из стеганной в несколько слоев ткани, подбитый ватой или пенькой.

##2 Саадак – набор вооружения из лука и стрел; сами стрелы хранились в колчане или туле, а лук в отдельном футляре – налучье.

– Коли все ладно будет, – не прекращал свой монолог дядька Ефим, – то так и быть, отдам за тебя Фроську! Ну а чего, ты нам не чужой, а коли выйдет с тебя толк, так чего бы и не породниться?
Надобно сказать, что тема эта была для Ефима больная. Так уж случилось, что жена его исправно рожала ему дочерей, и лишь последний ребенок оказался мальчиком. Впрочем, Мишка – так назвал сына Ефим – был еще очень мал, а четыре дочери подрастали и обещали скоро стать невестами и разорить родителя на приданом. Старшая, Ефросинья, была ровесницей Федьки и, по понятиям родителей, вполне взрослой для замужества, вот только женихов вокруг не наблюдалось. И то сказать, круто Смута прошлась по Руси: кто погиб, кого в полон угнали, кто и вовсе неизвестно куда делся.
Так что Федька был вполне подходящим женихом, особенно если отцовское поместье за ним останется. Мысль же, что у сироты может быть на этот счет свое мнение, Ефиму и в голову не пришла. Федор же помалкивал и виду не подавал, что в округлившейся и, чего уж там, похорошевшей Ефросинье видит скорее сестру, а не будущую жену. Хотя, конечное дело, против воли опекуна не попрешь, да только сердцу ведь не прикажешь… Так уж приключилось с новиком, что пришла беда, откуда не ждали. Еще летом, когда в церкви шел молебен о ниспослании одоления над безбожным супостатом, заприметил новик, молившийся вместе с семейством Лемешевых – так прозывались его опекуны – пригожую девицу, стоявшую подле совсем старой уж боярыни, и… пропало сердце молодецкое. Тетка Лукерья, заметив интерес парня, пояснила ему после церкви, что это старая боярыня из рода Вельяминовых, некогда сильного и знатного, а ныне совсем захиревшего. От многочисленных и богатых вотчин осталась у них одна лишь деревенька в семи верстах, в которой она и проживает вместе со своей племянницей, единственно уцелевшей из всей ее многолюдной когда-то родни.
– А девица-то сия, – продолжала тетка, – сказывают, горда вельми и своенравна. Люди говорят, грамоту знает и книги читать любит, а на что оно бабе-то? Хоть за князя выйди, хоть за боярина, хоть за сына боярского, а доля-то у бабы все одно бабья!
– И что же, они совсем одни живут? – спросил, не утерпев, новик.
– Что, Феденька, али приглянулась девица?.. – протянула певучим голосом вредная Фроська, и все сестры дружно засмеялись над сконфузившимся парнем.
– Цыц вы, сороки! – строго прикрикнула на дочек мать и продолжила:– Одни, Федя. Сказывали люди, что у брата боярыни, окольничего Ивана Дмитриевича, был кроме Аленушки еще и сын старший, да сгинул где-то.
«Так ее Алена зовут», – сообразил Федька, но вслух ничего говорить не стал, чтобы не нарваться снова на ехидство Ефросиньи. С тех пор настала у парня на душе такая болезнь, от которой и снадобий не хочется. Целыми днями, сказавшись, что ушел на охоту, кружил он вокруг Вельяминовки в надежде увидеть Алену. Дворня скоро заметила Федьку, и за малым делом не спустили на него собак, но он, поняв, что обнаружен, пустился наутек.
Познакомиться ему все же удалось, когда боярышня пошла вместе с деревенскими девками по малину. Как это нередко бывает, хохочущим неизвестно от чего девушкам внезапно почудилось, что в кустах сидит какой-то зверь, и они с визгом кинулись в разные стороны. Единственной, кто сохранила хладнокровие, была Алена, внезапно выхватившая откуда-то небольшой, но ладный пистоль и направившая его на кусты. Федьке, который, собственно, и был этим «зверем», пришлось снять с себя шкуру подстреленного еще по зиме волка и крикнуть девушке:
– Не стреляй, скаженная, подстрелишь еще!
– И подстрелю! – подтвердила Алена, – ты почто озоруешь?
– Пошутить хотел, – вздохнул Федька.
– Дурак! – заявила ему девица.
– Дурак, – обреченно согласился он и тут же добавил: – а меня Федей зовут.
– Знаю, – усмехнулась она ему в ответ.
– Откуда?..
– Да дворовые тебя признали еще давеча, когда ты вокруг терема нашего кружил.
– Понятно.
– Слышь, понятливый, не ходи здесь более! Другой раз разбираться не буду, пальну.
– А ты умеешь?
– Хочешь спытать?
Испытывать, как девушка стреляет, Федька не захотел, но ходить не перестал. Заметив, что живут обедневшие бояре не слишком гладко, стал заносить то подстреленного зайца, то глухаря. Оставит на крыльце – и деру. Охотник он был удачливый, так что добычи ему хватало. Так продолжалось до конца лета, когда внезапно в Вельяминовку нежданно-негаданно нагрянул вернувшийся с чужбины, где был в плену, брат Алены – Никита Вельяминов. Да как нагрянул! – иные возвращались после плена убогие да калеченые, бывало, что и в рубище с чужого плеча, а он приехал разодетый в богатый кафтан на заморский манер, на хорошем коне да вместе с двумя сотнями ратных, так хорошо снаряженных, что и царю впору, не то что боярину. Сказывали, что будучи на чужбине, Никита сумел попасть в войско заморского королевича, да так ему хорошо служил, что тот наградил его казною без меры и отпустил на родину, наказав биться с ляхами и литвой. В ополчении Вельяминов сразу стал большим человеком: шутка ли – две сотни кованой рати привести! Вскоре после приезда боярича жизнь в Вельяминовке круто переменилась. Вокруг начавшего ветшать терема появился крепкий тын, а сторожили его вместо древних старцев молодые и дюжие холопы. Ходить кругом стало небезопасно, а в Федькиных поминках## очевидно нужды уже не было.

## Поминок – подарок (устар.).

С тех пор видел Федор Алену только в церкви. Боярышня приоделась, и ходила теперь не в простеньком сарафане, а красивом атласном летнике##1 и душегрее. На ногах у нее вместо поршней##2 были красные сапожки, а на девичьем уборе##3 блестел скатный жемчуг. Помимо тетушки, сильно сдавшей в последнее время, рядом с ней всегда были мамки и другая прислуга, так что и подойти к такой красоте Федору было немыслимо. Только в последний вечер перед отъездом, парень, собравшись с духом, попытался пробраться к знакомому терему, чтобы перед разлукой хоть одним глазком взглянуть на лишившую его покоя девицу, но ничего кроме конфуза из этого не вышло, потому как сторожа его заметили и подняли тревогу, отчего парню пришлось бежать как зайцу, застигнутому собаками. Именно поэтому новик явился домой поздно, выспался плохо и сейчас, согревшись под шубой, придремывал, слушая в пол-уха негромкий говор дядьки Ефима.

##1 Летник – род платья.

##2 Поршни – обувь из сыромятной кожи.

##3 Убор – украшения.

Из состояния полудремы Федьку вырвал резкий громкий свист. Открыв глаза, новик недоуменно увидел, как огромная ель, скрипя, падает сверху и неизбежно придавила бы его, но дядька Ефим, мгновенно сообразивший, в чем дело, выпихнул его из саней вместе с саадаком, и сам выпрыгнул с другой стороны, на лету выхватывая из ножен саблю. Угодивший в сугроб лицом новик мгновенно проснулся и увидел, как к их маленькому обозу со всех сторон бегут какие-то непонятные мужики с дубьем в руках. Некоторые из них, впрочем, были снаряжены не хуже, чем Федька с Ефимом, и размахивали не ослопами##, а саблями и рогатинами. Новик поначалу тоже пытался схватиться за саблю, но, как видно, при падении пояс сбился набок и никак не получалось схватить ее за рукоять. А между тем, один из татей, увидев запутавшегося в своей сброе новика, кинулся на него, размахивая здоровенным дрыном. Внутри у парня похолодело, но вместе с тем в голове возникла небывалая ясность ума, и Федька, не делая более ни одного лишнего движения, вынул из саадака лук, по счастливой случайности готовый к бою. Вскинув оружие, новик одновременно с этим выхватил из колчана стрелу и, оттянув тетиву до уха, пустил ее в нападавшего и тут же повалился набок, спасаясь от его дубины. Над головой парня со свистом пронеслось орудие разбойника, недоуменно смотрящего на стрелу, пробившую ему грудь. Постояв еще немного, тать неловко завалился на спину и, выгнув в страшной конвульсии спину, затих. Но окончательно пришедший в себя Федька уже не смотрел на него, а встав на колено, пускал одну за другой стрелы в разбойников, выбирая бездоспешных.

## Ослоп – дубина (устар.).

Впрочем, бой продолжался недолго; дядька Ефим с холопами ожесточенно рубился с татями, когда снова раздался громкий свист – и разбойники резко, как по команде, бросились врассыпную и исчезли в лесу, оставив на снегу своих побитых. Ратники недоуменно оглядывались, ожидая нового подвоха, но ничего не происходило. Наконец Истома, прислушавшись, произнес: «Мнится мне, скачет кто-то». И действительно, скоро всем стал слышен шум скачущих всадников, а затем показались несколько десятков конных ратников, окруживших место побоища. Главным у подскакавших ратников, как ни странно, был одетый в тулуп, поверх рясы, монах с густой ухоженной бородой и властным взглядом. Встретившись с ним глазами, дядька Ефим вздрогнул и, стянув с головы шапку, поклонился.
– Здрав буди, боярин…
– Иеромонах Мелентий перед тобой, Ефим, – прервал боярского сына монах.
Ефим, внимательно посмотрев на него, покачал головой и, вздохнув, проговорил:
– Благослови, отче.
Мелентий перекрестил Ефима и его ратников и, посмотрев на Федьку, хмыкнул:
– А новик что же в сброе запутался?
– Первый бой, отче, но не растерялся и взялся за лук, да пострелял татей немало, – заступился за Федьку дядя.
– Сын?
– Не мой, отче – Семки Панина, – отозвался Ефим и тут же, отвечая на невысказанный вопрос, пояснил: – тот погиб, когда ополчение с Ходкевичем билось.
– Вот оно как… – вздохнул монах, – царство небесное православному воину. Ладно, собирайтесь – вместе поедем, а то шиши## лесные обнаглели совсем – на ратников нападают.

## Шиш – разбойник.

Ефим с холопами оглядели друг друга: может, поранен кто, а в горячке боя не заметили. Но все, слава богу, обошлось, и можно было продолжать путь. Федька тем временем собрал свои стрелы и, наскоро обшарив тела татей, собрался сесть в сани, но монах остановил его:
– Ну-ка, парень, давай садись на моего коня, а мне с твоим дядькой потолковать надобно.
Новик, не переча, вскочил в седло настоящего боевого коня, на котором путешествовал святой отец, и увеличившийся отряд тронулся в путь.

Во время привала заинтересовавшийся таинственным монахом Федька стал приставать с расспросами к дядьке Ефиму, но тот, обычно словоохотливый, почему-то отмалчивался, а чтобы новик ему не надоедал – нагрузил того всякой работой. Федькино любопытство от этого только раззуделось, и он зашел с другого бока. Рубя лапник вместе с дядиным холопом Истомой, стал одолевать уже его. Старый ратник таиться не стал, и рассказал новику, что Мелентий в былые времена был, ни много ни мало, вторым воеводой в полку, где служили Ефим и Федькин отец. Что потом случилось, и отчего воевода оказался в монастыре, он не знал, да и парню посоветовал не выспрашивать. Дескать, много будешь знать – скоро состаришься. Дальнейшее путешествие проходило без приключений. Чем ближе к Москве, тем больше увеличивался их обоз от едущих на смотр боярских детей. Отряд получился большой, и тут уже не только тати, но и сам гетман Ходкевич, случись ему оказаться рядом, десять раз подумал бы, прежде чем напасть. Федька все время оживленно вертел головой, то разглядывая новоприбывших, то желая рассмотреть величественные храмы и богатые боярские хоромы, о коих он был наслышан. Однако, как прибывающие отовсюду ратники мало чем отличались от дядьки Ефима, так и пригороды Москвы не поражали воображение. Деревня она и есть деревня, разве что побольше чем Панино или Лемешевка. В саму столицу, впрочем, въехать сразу не получилось. Еще на заставе дворянам и детям боярским объявили государеву волю встать на Поганом поле и готовиться к смотру. Именно туда бояре с дьяками из Разрядного приказа приедут смотреть, как помещики к службе государевой изготовились. Еще велено было на скудость и разорение не жаловаться, а показать себя лицом: великий государь-де знает о бедах земли русской и паче меры ни с кого не спросит, а исправно справляющих службу пожалует.
Готовясь ко сну, новик спросил у дядьки Ефима, отчего поле, где они собрались, называют Поганым.
– Немчина тут какого-то собирались казнить, – отвечал ему он, запахиваясь плотнее в шубу, – сказывают, грех он совершил великий, а какой – неведомо. А в ту пору как раз ляхи в кремле сдались, и немчина того на радостях помиловали, так он сам не смог с такой тягостью на душе жить, и удавился. С той поры поле здешнее Поганым и зовут.
– Дядька Ефим, а ты царя видел? – продолжал расспрашивать неугомонный Федька.
– И ты завтра поглядишь: сказывают, как с богомолья вернется, заедет на поместную конницу поглядеть. Спи давай, неслух!
На следующее после прибытия утро затрубили трубы, и дворяне и дети боярские, помолясь богу и снарядившись, выехали на смотр. Вот тут Федору было на что посмотреть: многие помещики, еще вчера выглядевшие не лучше любого крестьянина, вытащили из сундуков богатые одежды и блестящие брони, сели на чистокровных аргамаков и красовались пред сотоварищами пышным видом. Другие, напротив, остались в чем были, надев поверх драных зипунов худые тягиляи, оседлали неказистых лошаденок, а то и вовсе стояли пешими, потупив взоры от стыда за свое убожество. Таких как дядька Ефим и Федька «середняков» было явное меньшинство. То есть немало было тех, кто беднее, и значительно больше таких, что выглядели куда богаче.
Тут еще раз прогудели трубы, и на поле выехали несколько богато одетых бояр верхом в сопровождении закованных в железо ратников.
– Гляди-ка, – пихнул Федьку кулаком в бок Ефим, – князь Пожарский сам приехал! Сказывали – недужится ему, а вишь ты, не утерпел.
Новик во все глаза уставился на прославленного воеводу, но тот быстро проскакал мимо, окруженный со всех сторон свитой. Тем временем начался смотр, несколько бояр с дьяками, держащими в руках списки помещиков, стали по очереди выкликать проверяемых. Услышав свое имя, помещик выезжал вместе с холопами и предъявлял себя и свое снаряжение боярину, а дьяки записывали, все ли выставил государев ратник, что от него полагалось. Не вызванные еще – обратились в слух, пытаясь по обрывкам долетающих до них фраз определить, строги ли проверяющие бояре и нельзя ли их разжалобить.
– Гляди-ка, Федор, – скрипнул зубами дядька Ефим, – вон красуется сосед наш Телятевский: и сам оборужен справно, и холопов привел вдвое от положенного. А вот в ополчении я его что-то не упомню – всю Смуту дома просидел; и всегда так: как смотр, так он из первых, а как поход или еще что, так вечно или больным скажется, или еще чего удумает! Поклонится, аспид, полковому боярину поминком справным – тут его служба и кончилась. Мнится мне, что вели ему боярин саблю достать – так не сможет, ибо приржавела!
После Телятевского выкликнули какого-то убогого боярского сына на худой крестьянской лошадке, бездоспешного и с рогатиной. Хотя из-за дальнего расстояния слов его не было слышно, сразу стало понятно, что помещик жалуется на скудость и разорение, униженно кланяясь при этом.
– Вот еще чучело! – сплюнул Ефим, – оно, конечно, всякое бывает, но до такого разора дойти – это еще постараться надо! К тому же помещиков на смотр не всех зараз вызывают, так что можно было хоть у соседей или родни сброю занять, чтобы показать себя. А там, может, война или поход какой – глядишь, и разживешься.
Тут пришел черед дядьки Ефима, и он велел Федьке с Лукьяном не отставать. Подъехав и поклонившись боярину, они стали слушать дьяка, нараспев читающего, что он должен выставить на службу:
– А сыну боярскому Ефиму Лемешеву быть на службе на коне, в кольчуге и при саадаке и сабле, а с ним трем холопам в тягиляях и шапках железных при саадаках и саблях.
– Эва как: да ты, Ефим, паче положенного привел! – одобрительно прогудел боярин.
– Нет, боярин, – почтительно отвечал ему помещик, – я привел сколько мне расписано, однако, сам видишь, вои мои в кольчугах, да и помимо саадаков еще и огненный бой есть. А отрок сей – сын дружка моего Семки Панина, в ополчении живот положившего. Приехал верстаться на службу снаряженный и с холопом…
– Погоди, сын боярский! – перебил дядьку Ефима дьяк. – Семке Панину надлежит быть в железной броне с саадаком и саблей и тремя холопами.
– А новик, по тебе, в чем? – окрысился вдруг на дьяка боярин, – разве полубайдана не бронь? А что холоп у него только один, так Семка и холопы его погибли, я сам в том деле был и все видел. А отрок, несмотря на скудость, и сам снарядился и холопа привел.
– Нельзя государеву делу проруху допускать, – продолжал упорствовать дьяк, а ну как поход, а у Панина боевых холопов недостача?
– Это у тебя, чернильная твоя душа, недостача! А мы свои долги кровью платим, – строго глядя на не уступающего дьяка, проговорил боярин.
Неизвестно сколько бы еще они проспорили, но вдруг раздался какой-то шум, и по рядам пронеслось: – «Государь пожаловал»! Прямо напротив Федьки остановился небольшой разукрашенный узорами и письменами возок, в окружении нарядных воинов в белых кафтанах, на белых же скакунах. Несколько бояр наперегонки кинулись к возку и, открыв дверцу, вывели из него под руки какого-то молодого человека в богатой шубе.
– Кланяйся, дурья твоя башка, это царь!.. – почти прошипел на новика дядька Ефим, и вместе со всеми повалился в ноги.

Говорят, некоторым людям снятся хорошие добрые сны. Посмотрев эти сны, они просыпаются в прекрасном настроении и всем улыбаются. У меня иное дело, сны мне снятся всегда со значением, причем значение это не всегда понятно. Помню как-то, матушка-герцогиня привиделась перед встречей, и я смог ее узнать, а то бы конфуз приключился. Последнее время мне снится исключительно земский собор. Знать бы еще к чему. Может быть, чтобы намекнуть, что все сделал не так? Не знаю. Но, как говорится, делай что должно, и будь что будет!
Вообще-то я и так прекрасно помню все, что происходило на том соборе, но сны показывают мне все происходившее как бы со стороны. Вот Вельяминов тащит меня за руку к насмерть перепуганным боярам и митрополиту. Есть, конечно, люди и попроще, но они стараются жаться по краям и не отсвечивать. Вот дьяк объявляет собравшимся, что тянуть далее не получится и надо что-то решать. Бояре жмутся друг к другу и стараются сделать вид, что их тут нет. Наконец, Иван Никитич Романов не выдерживает и начинает говорить, постепенно возвышая голос почти до крика:
– Вот что, люди, я вам скажу! Нет более времени думать, а посему предлагаю вам избрать на московский престол королевича Карла-Филипа! А покуда он из Швеции приедет, то пусть местоблюстителем царства побудет его родственник князь Иван Жигимонтович Мекленбургский. Он и воровским казакам нас в обиду не даст, и державу не позволит разорять…
– Правильно! – начинают кричать сторонники шведского принца, и крик их постепенно подхватывают остальные. – Пусть царствует королевич, только сперва пусть православие примет!
– Послушайте меня, – поднимаю я руку, и шум мгновенно смолкает, – к великому моему горю, получил я известие о том, что королевич тяжко заболел! Не ведаю, жив ли он сейчас, ибо от Стокгольма до Москвы путь не близкий. А потому король шведский извещает вас, что брат его царем вам быть не сможет, о чем мне только что гонец его сообщил. Простите меня, бояре, и ты прости, владыко: не думал я, что так дела сложатся…
Наступившая тишина настолько осязаема, что ее, кажется, можно резать ножом. Вот ко мне подходит с серьезным лицом Вельяминов и начинает что-то говорить…
И тут я просыпаюсь от того что возок остановился. Открываются двери, и мое царское величество под руки выводят из возка самые знатные из случившихся на поле бояр. После ночного бдения в монастыре спать хочется невозможно, но я стряхиваю с себя оцепенение. Сейчас бы снегом умыться, сразу бы полегчало, но невместно. Еще хочется погнать пинками обступивших меня бояр, но тоже нельзя. Пока нельзя.
– Коня!
– Коня государю! – кричит во все горло Никита Вельяминов и мне подводят статного аргамака.
Расстегнув богатую соболью шубу, крытую драгоценной парчой, вскакиваю в седло, проигнорировав пытавшихся меня подсадить бояр. На коне я чувствую себя куда лучше, чем в наглухо закрытом от внешнего мира возке. То есть в нем, конечно, имеются окошки, но они забраны тканью, сквозь которую ничего толком не видно, а открывать занавески невместно, да и самому не хочется смотреть на мир украдкой. Вместо привычного рейтарского камзола на мне теперь надет нарядный зипун из тонкого сукна, подбитый ради холодного времени мехом. Одежду теперь, хочешь не хочешь, надо носить русскую, но это полбеды. Отвечающие за мое платье постельничие и стряпчие так и норовят одеть своего царя как попугая. Перед поездкой в монастырь мне на полном серьезе предлагали сочетание ярко-желтого зипуна, небесно-голубых портов, красных сапог, и все это – с зеленым шелковым поясом и красной же шапкой. Причем все это хозяйство максимально украшено золотым шитьем и прочими излишествами. Пришлось сдвинуть брови и строго глядя на ставшего главой Постельничего приказа Шереметьева, напомнить ему, что еду я не куда-то, а на богомолье. Только так удалось настоять на более скромном варианте, выдержанном в темных тонах. Вообще, конечно, лучше Шереметьева на это место никого не найти. Сидя вместе с поляками в осажденном кремле, он сделал все, чтобы сохранить царские сокровища, и вполне в этом преуспел. Кроме того, именно он руководил поисками того что ляхи припрятали перед сдачей, и тоже много чего нашел. К вящему моему сожалению, сохранил он и немалое количество царских носильных вещей, оставшихся от прежних самодержцев, которые перманентно пытается на меня напялить. По-хорошему, вещи царю должны шить новые, и никому другому их носить не полагается, кроме разве что какого-то количества специально сшитых кафтанов и шуб, предназначенных для награждения особо отличившихся. Однако молодой государь скромен и бережлив, и сразу повелел копеечку экономить и на пустяки не тратить.
Вскочив на коня, делаю знак своему телохранителю Корнилию, и он цепляет на меня пояс со шпагой. Что делать, без оружия я чувствую себя голым, а на царской парадной одежде даже мест для него не предусмотрено. Разве что пистолет хорошо прятать. Шереметьев, правда, пытался выделить мне на такой случай парадную саблю с рукоятью и ножнами, богато украшенными золотом и буквально усыпанными драгоценными камнями, но я заявил что шпага моя есть подарок короля Густава Адольфа, а потому здесь вам не тут. Подарок царствующего монарха – это дело серьезное, и от меня отстали.
– Вставайте, а то, чего доброго, простудитесь, – командую окружающим, застывшим в снегу. – Все ли ладно с ратниками?
– По-всякому государь, – степенно отвечает мне Пожарский, – оскудел нынче народ. Кто пришел снаряженный как положено, а кто и наг и бос.
– Да что-то совсем голых я не вижу.
– А вот князь Телятевский вдвое больше людей конных да оружных привел против положенного ему, – встревает в разговор дьяк Разрядного приказа, – сын же боярский Панин всего одного холопа вместо троих представил.
Первое время меня удивляло, что всеми делами в приказах ведают дьяки, а не вовсе бояре или окольничие, поставленные ими руководить. Как оказалось, бояре в приказах осуществляют судебную власть, то есть решают тяжбы между людьми, находящимися в их ведении. А всю канцелярскую работу ведут дьяки и подчиненные им подьячие. Ведут, кстати, как бог на душу положит. Никаких нормативных актов не существует в принципе, и чиновники ведут дела в меру своего разумения. Писаных законов тоже почти нет, кроме разве что Судебника, принятого шестьдесят лет назад Стоглавым собором. Вообще, система управления государством очень запутанная и неповоротливая, а за время смуты и пришедшая в совершенный упадок. По-хорошему, надо бы разогнать всех к чертовой матери, но, во-первых, других взять негде, а во-вторых, я сам пока тут на птичьих правах. Выслушав ябеду дьяка, внимательно смотрю на боярина, делавшего осмотр помещикам.
– Дозволь молвить, великий государь, – тут же отзывается тот и, дождавшись кивка, продолжает: – Новик сей первый раз приехал верстаться на службу, а отец его Семка Панин погиб в ополчении вместе со своими холопами.
Уже другими глазами разглядываю боярского сына, уставившегося на меня во все глаза. Судя по лицу, лет ему не более шестнадцати, ибо бороду еще не бреет (хотя их русские пока вообще не бреют), выглядит довольно крепким и жилистым, однако кольчуга на его юношеской фигуре откровенно висит. К седлу его коня прикреплен саадак. Эх, надобно поместную конницу перевооружать огненным боем, но денег у дворян и боярских детей нет, а у меня и подавно.
– Луком владеешь ли, вьюноша?
– Владею, государь.
– Ну, покажи, – и показываю на столб, оставшийся напоминанием о печальной судьбе Золтана Енеке.
Парень тут же вынимает из саадака налучье и достает неожиданно очень хороший и дорогой боевой лук. Споро натянув тетиву, вопросительно смотрит на меня и после кивка одну за другой пускает три стрелы, которые вонзаются в столб, практически касаясь друг дружку оперением. Увидев ловкость, показанную новиком, окружающие разражаются радостными криками.
– Изрядно; а на скаку эдак сможешь?
– Смогу, государь.
– Охотник?
– Да.
– Следы, поди, умеешь читать?
– Умею, государь
– Грамотен?
– Да, государь, – с некоторой заминкой отвечает новик.
– Что на моем возке написано?
В глазах парня на секунду замирает отчаяние, но потом он бойко отвечает, что там написан титул моего царского величества.
– Ну ты посмотри, какой способный вьноша! – восклицаю я, и обращаюсь к Корнилию: – Видал, какие самородки по тверским лесам прячутся? Приглядись хорошенько: может, и сгодится в твою сотню?
– Сгодится, отчего же не сгодиться, – степенно отвечает Корнилий.
Я повелел бывшему лисовчику собрать сколько сможет ловких людей для проведения разведки и выполнения различных щекотливых поручений. Дело это не простое, Михальский хоть и мой телохранитель, и пожалован мною в благородное мекленбургское дворянство, но для русских человек почти безродный, и добром ему под команду никто не пойдет, разве казаки. Но казаки люди себе на уме и нанимаются целыми станицами, да и изменяют точно так же, так что не для всякого дела годятся. А набрать да обучить боевых холопов у Корнилия нет ни времени, ни возможности.
– Решено, отрока сего поверстать на службу в дети боярские, и батюшкино поместье оставить за ним, ради того что положил отец его свой живот за отечество. А пока пусть послужит в сотне Михальского. Бесчестья в том нет никакого, ибо Корнилий Михальский – мой телохранитель. Покажет себя – пожалую в жильцы, а там, глядишь, и в полк Вельяминова попадет.
Стоящий рядом с новиком боярский сын недовольно хмурится, но возражать не смеет, парень же, кланяясь, благодарит. Подхожу ближе и, поманив пальцем к себе, шепчу: – А написано на моем возке: «Если с нами бог, то кто же на ны!» За то, что боек, хвалю, а будешь еще царю врать – не помилую! Внял ли? А грамоте чтобы научился!
Оставив покрасневшего как алый мак Панина, подхожу к дьяку и, поддавшись наитию, спрашиваю:
– А что князь Телятевский – только на смотры холопов боевых с излишком приводит, или в походы так же? Сколько он людей в ополчение привел?
Сконфузившийся дьяк пытается отговориться неведеньем, но Пожарский, усмехнувшись, говорит как рубит:
– А не было его в ополчении и вовсе!
– Эва как! Ладно, то дело прошлое, однако запомни, Дмитрий Тимофеевич: коли Телятевский, когда на Смоленск пойдем, в нетях скажется – останется без поместий, а если из войска сбежит, то и без головы. Попомни, мое слово твердое.
После смотра мы верхом мчимся в кремль, распугивая прохожих. Возок не спеша трясется за нами. Я в него садиться отказался наотрез, сказавшись, что помру от голода, если буду ехать в нем.
Поесть русскому царю – не такая простая задача. В основном потому, что одному садиться за стол совершенно невместно. Сесть со своими ближниками, как раньше, тоже нельзя, будет смертельная обида боярству. Боярская дума теперь для меня больше чем семья. С ними я ем, хожу в баню, молюсь. Слава богу, хоть сплю один, хотя думцы, как правило, спят неподалеку, особенно днем. Дневной сон вообще статья особая. Пропустить его никак нельзя, на этом Лжедмитрий I и прогорел. Впрочем, он, очевидно, манкировал многочисленными молебнами, в которых должен участвовать православный государь, и потому, стервец этакий, не уставал. Я же часто и густо к послеобеденному времени просто валюсь с ног. Подремать, впрочем, не всегда удается, поскольку времени катастрофически не хватает и я, запершись в царской опочивальне, читаю отчеты, присланные из приказов, делая для себя пометки. Лучше всех из моих приближенных к этим обстоятельствам приспособился Вельяминов. Он стал моим кравчим, и во время обеда следит, чтобы стольники своевременно подавали блюда, и лично обносит всех напитками. Он же подсказывает мне, кого из бояр и каким блюдом следует угостить, чтобы показать благоволение или, напротив, проигнорировать раздачей, дабы намекнуть на неудовольствие. Для меня это темный лес, и без Никиты я тут как без рук, так что бывший шведский полоняник метит прямиком в ближние бояре.
Утолив голод, я, натянув на лицо благожелательную улыбку, наблюдаю за жрущими в три горла боярами и тихонько беседую со своим кравчим, потягивая из кубка напиток. Все уверены, что у меня там дорогое фряжское вино, каким я потчую своих бояр, но на самом деле там клюквенный морс. Припомнив, что многие из членов царской семьи страдали от цинги, я велел давать мне этот напиток. Сахар в России еще не изготавливают, так что вкус у моего напитка ужасно кислый. Но я понемногу отхлебываю из кубка, тренируясь держать улыбку, когда улыбаться не хочется совершенно.
– Государь, а что ты давеча о моем полку говорил? – вполголоса спрашивает Вельяминов, видя, что я сыт.
– Что слышал; велю твой регимент## развернуть в рейтарский полк из пяти эскадронов по две роты в сто человек в каждом. Командиров для эскадронов и рот сам выберешь, да мне потом доложишь. Наберешь из дворян, жильцов и детей боярских. Учить крепко, проверю…

## Отряд.

– Слушаю, государь…
– Не перебивай; у тебя ведь не все из дворян и детей боярских?
– Нет, государь, есть и казаки, и из холопов боевых…
– Вот-вот. Напишешь список, да подашь Пожарскому. Я ему говорил, что их испоместить надобно, да к детям боярским приписать. Люди они испытанные и верные, таких беречь надо. Прочих же смотри так: у кого если поместья пропали или запустели, решай сам. Кому деньгами, кому новые выделить. Тех же, у кого, паче чаяния, все хорошо, тоже награди деньгами, или припасом каким. Главное, чтобы мои люди знали, что я о них забочусь, и к службе ревностно относились. Внял ли?
– Все исполню, государь.
– Еще найдешь Анисима, да передашь ему, чтобы так же стрельцов набирал. Жалко, роду он худого, и нельзя его командиром стремянного полка сделать. Ну да не беда, чего-нибудь придумаем.
– Да чего тут думать, государь, мало ли у тебя бояр глупых да спесивых. Назначь любого полком этим командовать, а службы они все едино никто не знают, так что Анисим как ведал всем, так и будет.
– Не перемудрить бы… как он там, кстати, поживает?
– Да что тут перемудришь – сам, поди, ведаешь, государь, что Анисим такая хитрая сарынь##, что любого вокруг пальца обведет, коли надо будет. А живут они, твоей милостью, хорошо. Авдотья раздобрела: видать, забрюхатела. Лавку он поставил, да торговлишкой какой-никакой занимается.

## Почти то же, что и сволочь.

– Лавка – дело хорошее, главное, чтобы служба не страдала.
– А что служба? В лавке сидельцы сидят, торгуют. За ними Авдотья приглядывает, так что лавка службе не помеха. Иной раз даже помогает, поскольку за товаром разный народ приходит, и разговоры тоже ведет разные. А сидельцы с Дуней слушают, да Анисиму, когда что важное узнают, и говорят. Так что от лавки одна сплошная польза и никакой помехи.
– Ты его слова мне повторяешь, что ли? Ладно, а дочери его богоданные как?
– Все слава богу, государь: учатся, как ты велел. Марьюшка скучает по тебе шибко – бывает, плачет.
– Что поделаешь, я тоже скучаю, но если я ее во дворец возьму – сам понимаешь, слухи пойдут, что я невесть что тут творю с детьми малыми. Пусть так пока; а что, от Рюмина вестей нет?
– Покуда нет.
Рюмина я отослал с письмами в Стокгольм сразу после избрания меня на царство. В первом письме сообщал своему шурину – королю Густаву Адольфу – что, дескать, так, мол, и так, до того хорошо справился с твоим, разлюбезный брат мой и друг, поручением, что когда выяснилось, что принц Карл Филип заболел, распропагандированные мною московиты потащили меня на царский трон вместо него. Уж как я упирался, а ничего не вышло, пришлось царствовать…
Вот будет номер, если королевский брат выздоровел! Однако, бог не выдаст, а свинья не съест. Хочешь не хочешь, а отношения с Густавом Адольфом налаживать надо, поскольку Новгород занят шведскими войсками, и его надо возвратить. Лучше миром, потому что воевать на два фронта никак не получится. Оно и на один может не слишком хорошо получится, потому как сил для взятия Смоленска маловато. Одна надежда на то, что сейм, как всегда, денег королю Сигизмунду на войну не даст, а сам он без денег посполитого рушения, с одним кварцяным войском, много не навоюет. Второе письмо жене – принцессе Катарине. Плачусь в нем горькими слезами, что не могу приехать к счастью всей моей жизни – дорогой и любимой супруге. Так уж случилось, что дикие московиты, о коварстве которых любезной моему сердцу принцессе рассказывают разные прохиндеи вроде викария Глюка, прониклись таким уважением к шведскому королевскому дому, что не захотели никакого иного государя. Ну, а когда кандидатура вашего брата принца Карла Филипа снялась по состоянию здоровья, выбрали его ближайших родственников, то есть меня и ваше прежде королевское высочество, а ныне царское величество. С чем, собственно, и поздравляю. Так что люблю, жду и надеюсь на скорую встречу. Помимо писем, с Рюминым отправился целый обоз подарков, в основном меха. Другая часть писем и подарков предназначена родне в Германии. Перво-наперво, разумеется, матушке герцогине Брауншвейг-Вольфенбютельской Кларе Марии. Порадуйтесь, матушка, каких высот достиг ваш непутевый сын – шутка ли, целый царь! Плюс к счастью называться матерью государя диких московитов (во всем равного императору!) вот вам, матушка, соболя, куницы, лисы и белки вдобавок к тем, что ранее присылал. А вы уж, будьте любезны, не обделяйте и дальше меня, многогрешного, заботами своими. То есть и за вотчинами приглядите, и Марту с дочкой не оставьте. Такого же рода письма и подарки – для тетки, герцогини Софии, и кузена-тезки, герцога Иоганна Альбрехта. Последнему, правда, поскромнее. Еще у Рюмина доверенность на получение моей законной ренты для закупки всяких крайне необходимых моему царскому величеству вещей. Список прилагается.
Ну и напоследок подарки и письма к померанской родне. Во-первых, забывать грех, а во-вторых, чтобы они не забывали…
– Дозволь слово молвить, государь! – подал голос Шереметьев, оторвав меня от воспоминаний.
– Говори.
– Не вели казнить, великий государь, своего нерадивого холопа, – начал волынку боярин, – а только прошло уж и венчание твое на царствование, и миропомазание, а не приготовили мы тебе платно## для парадных выходов. Уже совестно мне и перед боярами и перед митрополитом, а что делать? Повели, государь, начать работу.

## Царская одежда для торжественных выходов, сплошь покрытая золотым шитьем, отчего очень тяжелая. Собственно поэтому наших царей бояре водили во время торжественных церемоний под руки.

– Какое, к богу, платно, боярин? Посмотри вокруг: в великокняжеском дворце запустение, окна многие доселе досками забиты, а по иным горницам ветер гуляет. Крыши текут, и починить их некому! У царя крыша течет, ты понимаешь хоть, какой ужас в этом? Вот по глазам вижу, что не понимаешь! Я сейчас каждый грошик, каждую копеечку, каждую чешуечку## серебряную на войско откладываю! А ты говоришь – платно! Ты представляешь, сколько будут стоить парча да шитье золотое? Да ты, видать, хочешь по миру меня пустить, и царство мое!

## Чешуйка – мелкая серебряная монета.

– Дозволь и мне слово молвить, великий государь, – поднялся с другого конца Пожарский.
– Говори, князь Дмитрий Михайлович.
– Все мы знаем, государь, что ты скромен и, в отличие от многих иных, склонен не к излишествам греховным, а к сугубому воздержанию, и даже паче того – аскезе почти иноческой. И оттого не устаем денно и нощно благословлять господа нашего, пославшего нам столь благочестивого монарха. Однако мы есть третий Рим, и царю нашему без пышности и благолепия никак нельзя, ибо без того будет умаление царства твоего. Оттого говорю тебе, государь: послушай верных слуг твоих и не противься, когда мы о блеске твоего платья радеем. Нельзя русскому царю без того, а деньги… что же, деньги – дело наживное.
– Понял я тебя, Дмитрий Михайлович, и согласен с каждым твоим словом, но вот какая незадача, князь… Был я, как ты ведаешь, на богомолье, и так меня проповедь отца Аврамия проняла, что дал я обет господу нашему – не касаться жены, не пить вина и не носить парчи, затканной золотом, покуда не отобьем у безбожных латинян Смоленск. Так что с платном погодить придется.
Услышав про мой обет, бояре озадаченно задумались, и только Василий Бутурлин, с сомнением смотрел на мой кубок. Мысленно чертыхнувшись, я обернулся к Вельяминову и велел отнести окольничему свою чашу.
– Василий-су, царь жалует тебя своей чашей! – громко провозгласил Никита, подойдя к Бутурлину.
Тот встал и, поклонившись, принял из рук кравчего мой кубок. Потом, провозгласив здравицу в мою честь, в один мах вылил себе в рот его содержимое. Скривившаяся морда Бутурлина стала мне наградой, и я, улыбнувшись, участливо спросил:
– А ты, Василий, верно, думал, что я мед пью?
– Государь, – раздался голос с другого конца стола, – не изволь гневаться на своего холопа – а скоро ли жена твоя и сын прибудут?
Я медленно обернулся в сторону говорившего и увидел подобострастно улыбающегося Бориса Салтыкова. Первым моим побуждением было спросить его: «А какое твое дело, собачий сын?», – и кинуть чем-нибудь тяжелым, но вместо этого я лучезарно улыбнулся и спросил помягче:
– А тебе какая беда, честной дворянин?
Салтыков смешался: он действительно только московский дворянин и его, строго говоря, за моим столом быть не должно. Правда, в последнее время думцы усилено домогались, чтобы Бориса пожаловали чином окольничего, какой имел его умерший лет пять назад отец. И я склонялся в этом вопросе уступить. Салтыков – двоюродный брат Миши Романова и принадлежит к старинной московской аристократии, враждовать с которой опасно. Троюродный брат его отца, Михаил Глебович, сейчас находился в Польше при дворе короля Сигизмунда. Короче, семейка была подлая и влиятельная.
– Да как же, великий государь – терем великокняжеский вельми ветх. Стыдно будет, что царица наша и царевич в такой развалюхе жить станут. Вели своим холопам за работу приниматься да поправить его, а не то всем нам бесчестие случится.
Бояре встретили заявление Салтыкова с явным одобрением. В общем, их можно понять, дворец действительно обветшал и изрядно разорен. Говоря о забитых окнах, ветхой крыше и гуляющем сквозняке, я вовсе не преувеличивал. А все члены боярской думы тоже живут в этом дворце и отсутствие всякого намека на комфорт им вряд ли нравится.
– Чинить этот дворец – только деньги на ветер кидать, – отвечаю думе с тяжелым вздохом, – вот, даст бог, отвоюем Смоленск, тогда можно будет о новом дворце подумать, каменном. Таком, чтобы и жить, и послов принять не стыдно было.
– А какой веры у тебя жена, государь?
Вопрос на самом деле тяжелый. Все прекрасно знают, что принцесса Катарина – лютеранка, и никому это в православной стране не нравится. Я, конечно, еще во время собора перешел в православие, публично исповедовавшись митрополиту Ионе с прочим клиром, на глазах всех присутствующих отрекшись от католических и лютеранских заблуждений. Но вот поступит ли так же Катарина – я, по совести говоря, не уверен. И что делать, если она заартачится, не представляю.
– Что о Заруцком слышно? – задаю вопрос боярам, игнорируя Салтыкова.
– Совсем распоясался, проклятый, – сокрушенно вздыхает Пожарский, – доносят, что в Коломне укрепился, и многие городки вокруг разорил.
– Так надобно унять вора, пока он чего горшего не натворил. Дворянам моим, как я посмотрю, заняться нечем, вот пусть и идут в поход. Коли побьют вора, так я и награжу, и пожалую, а нет, так и нет.
Салтыков понимает намек с полуслова и тут же делает вид, что его тут нет. Бояре сокрушенно качают головами: послать войско для того чтобы побить вора, а главное, захватить Марину Мнишек и Воренка – конечно, надо, но нет ни людей, ни денег, ни оружия.
– Ладно, бояре, утомился я; пойду передохну чуток.

После царского смотра Федькина жизнь резко переменилась. Сотник Корнилий сразу велел ему не мешкая ехать с собой, взяв холопа и оружие с припасами. На первое время поселили его с Лукьяном в большом деревянном остроге вместе с остальными ратниками сотни Михальского. Впрочем, всего в этой сотне кроме Федора было едва ли три десятка человек. Половина из них – казаки, несколько татар, а прочие и вовсе невесть кто. Единственным боярским сыном среди этого сброда оказался сам Панин.
В первый же день сотник проверил, на что способен Федька. Собрав всех своих людей перед острогом, Корнилий представил им нового товарища и велел ему показать, как тот стреляет из лука. Федор, не прекословя, взялся за лук и одну за другой поразил все мишени.
– А теперь – с коня, – потребовал Михальский.
С коня Панин отстрелялся не хуже, отчего наблюдавшие за упражнением татары довольно зацокали языками: «Чек якши», – очень хорошо, стало быть. Корнилий же ничего не сказал и велел принести лозу для рубки с коня. Это вышло у боярского сына куда хуже, но в общем он справился. После чего проверили, как он бьется саблей пеший. А вот тут парень оплошал: как оказалось, любой из сотни владеет специально затупленной для поединков саблей лучше него. Посмотрев на нахватавшего синяков и шишек тяжело дышавшего боярского сына, Корнилий велел дать учебную саблю ему самому, и вызвал против себя сразу троих. Федька завороженно смотрел, как лихо сотник отбивается от нападавших на него казаков. Клинок, казалось, был продолжением его руки; ни секунды не оставаясь на одном месте, сотник кружился между противниками как волчок, заставляя их сталкиваться и мешать другу. Наконец вдоволь наигравшись, Михальский перешел в атаку, выбил саблю у одного, сбил с ног с другого и обратил в бегство последнего.
– Вот как надо! – наставительно сказал он Федьке, – ну да не беда, научим.
Учеба началась на следующий день, и небо сразу показалось отроку с овчинку. Поднявшись рано утром и коротко помолившись, ратники брались за сабельное учение. Сначала Корнилий показывал сабельный прием, и все должны были его повторить, причем сотник придирчиво смотрел за чистотой его исполнения. После этого, разбившись на пары, до седьмого пота звенели саблями в учебных поединках.
После учений воинам давали передохнуть и позавтракать, а потом седлали коней, и начиналось учение конное. До сего дня Федор думал, что умеет управляться с лошадьми, но быстро осознал глубину своих заблуждений. Просто верховой езды было недостаточно, надо было брать препятствия, поднимать на всем скаку с земли нарочно брошенные предметы, уметь соскакивать с коня на ходу и обратно прыгать в седло. Но кроме индивидуальной подготовки, была еще и групповая. Учились атаковать врага строем, а потом по команде разворачиваться и, не теряя своего места, отступать. Иногда это делали вместе с рейтарами Вельяминова, но чаще Корнилий выводил их одних, и учил их ходить крадучись лесными тропами, читать чужие следы и прятать собственные. Хотя, похоже, прочие Федькины сослуживцы и без того все это умели.
К вечеру парень валился с ног от усталости, но на этом его мучения не кончались. Михальский, верно, услышал, что сказал Федору царь на смотре, и велел ему заниматься грамотой. Хочешь не хочешь, а пришлось боярскому сыну браться за учение. Занимался с ним старенький попик с дребезжащим голосом и неожиданно твердой рукой, которой он выводил безупречные буквицы и нещадно бил своего великовозрастного ученика при малейшем подозрении на нерадивость. Нет ничего удивительного, что при таком учении Федька враз вспомнил все буквы и научился хотя и по складам, но довольно бойко читать. Писать получалось хуже, но святой отец решил, что ходить ему на старости лет стало трудно, и надобно завести палку. Услышав таковые рассуждения, Федор сразу же, елико возможно, увеличил рвение к учебе. Отдыхать удавалось лишь когда ратников из сотни Корнилия назначали патрулировать город вместе с рейтарами. Конные разъезды объезжали дозором основные улицы Москвы, для поддержания порядка. Панина часто отправляли в них: возможно, для того чтобы он лучше изучил столицу.
Были, впрочем, и маленькие радости. Если Федька был усерден всю неделю, в воскресенье его отпускали в увольнение, и боярский сын бродил по оживленному городу, глазея на прибывающий на торги, богомолье или еще по каким делам народ. Кроме того, боярскому сыну и его холопу выдали по изрядному отрезу ткани с наказом построить форменные кафтаны вроде тех, какие носили царские рейтары. Заказать их оказалось делом совсем не простым. Кафтаны, в которых щеголяли ратники Вельяминова, были диковиной для московских портных. Более короткие, чем привычные стрелецкие, с отложными воротниками и накладными карманами. Борта должны быть украшены шитьем и иметь гербовые пуговицы. Портные, узнав, что требуется молодому боярскому сыну, заламывали совершенно несусветную цену в не менее как полтину серебром за каждый. Денег таких Федька, которого до сих пор обшивали тетка и названые сестры, отродясь не видывал, и потому, вздыхая, прекращал сговор. Выручил молодого человека его командир. Узнав о затруднениях своего подчиненного, он отвел его в лавку стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, оказавшегося приятелем Михальского. Торговали в ней всяким товаром, в котором может случиться нужда у служивого человека, то есть всем подряд.
Анисим оказался дома и встретил гостей радушно, усадил на почетные места, угостил чем бог послал и приготовился слушать. Корнилий, поговорив для приличия прежде о всяких пустяках, перешел к делу и показал на Федора, дескать, надо бы приодеть молодца.
– А чего в мекленбургский кафтан, – спросил стрелецкий сотник, – он вроде в твоей сотне, а не в вельяминовских?
– А нет теперь вельяминовских сотен, государь повелел целый полк рейтар набрать для охраны своей персоны. Моя же сотня будет при том полку для разведки и прочего. Так что со временем всех переоденем, а начали с сего вьюноши, того ради что ему, бугаю деревенскому, и надеть-то нечего, стыдно в караулы назначать.
Федька, услышав, что сказал Михальский по поводу его приличного, как ему думалось, наряда, запунцовел, но помалкивал.
– Понятно, а ко мне-то чего пришли – мало ли портных на Москве… или дорого просят?
– По полтине за кафтан, а у меня еще и холоп боевой, – отвечал, насупившись, Федор.
– Эва как! – воскликнул в ответ стрелецкий сотник, – совсем осатанели, ироды. Хотя, конечно, работа не малая и требует тонкости…
– Анисим, не набивай цену, – прервал излияния приятеля Михальский, – всем ведомо, что твоих стрельцов в таковые кафтаны еще в Мекленбурге переодели, а как приписали к стремянному полку, так дали новые – красные, и шапки таковые же. А прежние кафтаны ты, сказывают, прибрать велел.
– И что с того, нешто боярскому сыну прилично будет со стрельца кафтан носить?
– Боярскому сыну, может, и неприлично, а боевому холопу – в самый раз, да и хозяину его уже на полтину легче!
Тут в горницу с выпученными глазами влетел один из сидельцев и, подбежав к хозяину, зашептал что-то на ухо. Сотник, выслушав его, поднялся, но сказать ничего не успел, потому что в широко распахнувшуюся дверь стремительно вошел царский кравчий.
– Тебя, Анисим, государь еще в бояре не пожаловал, чтобы я доклада дожидался!.. – громко произнес он. – О, да у тебя гости?
Присутствующие встали и степенно поклонились важному посетителю.
– Да вот, Никита Иванович, пришли по нужным делам, – ответил ему Корнилий.
– Здравствуй, Корнилий, это хорошо, что я тебя встретил. Поговорить надобно о некоем деле. А это кто, Панин?
Федька еще раз поклонился в ответ, радуясь, что Вельяминов его признал.
– А ты ведь, боярский сын, тетушке моей сосед, не так ли?
– Так, господине.
– Это хорошо, земляк – что родственник; что к Анисиму-то пришел – али нужда какая приключилась?
– Да вот…
– Не забивай голову, Никита Иванович, невелико горе вьюноши, поможем ему – как не помочь, – перебил Федьку шустрый Анисим, – ступай-ка, парень, со слугой моим, он проводит тебя до мастера. Тот и мерку снимет, и одежу тебе построит. А мы тут пока потолкуем о делах с господином царским кравчим.
Слуга отвел Панина к живущему неподалеку стрельцу, промышляющему портняжничеством, и тот вскоре пошил ему форменный кафтан, да такой ладный, что глаз не отвести. Девки, во всяком случае, из-за заборов едва дыру в Федьке глазами не протерли. Холоп его тоже принарядился в почти такой же, но перешитый из стрелецкого. А главное, стоило это все весьма недорого – обошлось боярскому сыну едва в две гривны. Зато службу он теперь справлял одетый и снаряженный на зависть многим. Сабли и саадаки, а также прочее оружие ему с холопом разрешили оставить свое, но плюс к тому Федору дали еще пистолет с пороховницей и прочими потребными припасами. Михальский сам обучил его управляться с новым оружием, а на вопрос, отчего пистолет дали только ему, пожав плечами, ответил: «Ты же шляхтич». С пистолем сим Федька также немало помучился, покуда овладел мудреным искусством обращения с огненным боем, но оно того стоило.
Однажды утром вместо учения Корнилий велел им сразу седлать лошадей и, надев доспех, быть готовыми к выступлению. Как оказалось, царь собрался ехать на очередное богомолье, и им надо было идти впереди царского поезда, дабы уберечь государя от возможных злоумышленников.

Когда я объявил собору о нездоровье королевича Карла Филипа, наступила гробовая тишина. Я уже собрался выйти вон, но дорогу мне преградил митрополит Иона. За моей спиной Вельяминов, обращаясь к собравшимся, говорил о том, что раз королевич занемог, то и думать нечего, а надо выбирать князя Мекленбургского. Но митрополит поднимает руку, и Никита замолкает.
– Вижу в сем перст божий! – разносится под сводами его сильный голос, – в последний момент узнали мы о недуге королевича и о том, что не может он быть нашим государем. Но господь не оставил нас и послал нам знак, что будет все по воле его. Кто мы такие, чтобы обсуждать промысел божий? Потому спрашиваю тебя, великий князь Мекленбургский: будешь ли нашим царем?
– Владыко, что вы говорите? – оторопело отвечаю я на его велеречие, и отчего-то перехожу на церковнославянский, – недостоин аз.
– Просите его, бояре!
Бояре, как и митрополит получившие этой ночью массу острых ощущений, в один голос начинают просить меня:
– Не погуби, стань царем нашим!
– Не могу, бояре, ослобоните!
Митрополит снова поднимает руку, и все смолкают.
– Яко предки наши призвали твоего пращура со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет», – так и мы говорим тебе: бери царство под свою руку! Сбереги его и народ наш!
Собравшиеся подхватывают этот крик, а я растерянно кручу головой, но возникший за моей спиной Вельяминов тихо шепчет мне: «…по обычаю более трех раз не отказываются»…
В этот момент я снова просыпаюсь от того что возок остановился. Открывается дверца, и меня встречает игумен очередного монастыря со всем клиром. Звонят колокола, пахнет ладаном, и пока все кланяются, я могу немного размять затекшую в дороге спину. Надо сказать, лица у игумена и келаря не слишком радостные. Как видно, им сообщили о моей манере молиться святыням. В каждом монастыре я честно высиживаю службы с самым постным лицом, на какое только способен. Причем именно высиживаю, на специальном царском месте. Кроме меня сидеть при богослужении может только патриарх, но он сейчас в плену. После службы я делаю монастырю вклад в виде какой-нибудь драгоценной святыни, в которых, по счастью, в царской казне нет недостатка. Потом следует немедленная расплата – и монастырь, и его братия нагружаются государственной службой. Проблем в царстве немерено, а потому без дела не останется никто. Вот и сейчас отец-келарь, вздыхая, прикидывает, сколько монахов и трудников надо будет отправить на восстановление московских стен, снабдив их крепкими лопатами, топорами и прочим инструментом, не говоря уж о пропитании. Кроме того, при монастыре непременно должна появиться школа, в которой отроки будут постигать грамоту и закон божий. И наконец я объявляю, что хорошо бы в монастыре завести типографию, с тем дабы печатать Священное Писание, потому как книг в стране – кот наплакал. Игумен в совершенном расстройстве начинает жаловаться на скудость и незнание этого дела, и получает полное мое сочувствие и обещание всяческой поддержки. Ну а пока нет возможности открыть типографию, мое царское величество совершенно не возражает, чтобы потребные книги братия писала вручную. Надо хотя бы три сотни в год, успеете? Хотя… а нет ли в монастыре умельцев литейного дела? Умелец, по счастью, есть, как и литейная мастерская. (А то я не знал!). Ладно, так и быть, с типографией и книгами подождем, а вот не отольет ли ваш литейщик несколько пушек по образцу? Естественно, не за так. Я за вас денно и нощно молиться буду! Ну а кому легко? Да немного, не более десятка. Землицы прирежем, но не ранее, чем испытаем пушки.
С пушками дела обстоят неважно. Да, еще жив и имеет немало учеников старый мастер Андрей Чохов. Есть довольно внушительный арсенал, или как его называют – наряд – различных орудий. В нем огромные затинные пищали, тюфяки, мортиры и внушительные бомбарды, а также масса других орудий, названия которых я и не знаю. Осматривавший их по моему приказу Рутгер Ван Дейк от некоторых из них пришел в совершеннейший восторг, на другие посмотрел с усмешкой, но в общем и целом пришел к выводу, что имеется в наличии недурной осадный парк, который было бы не стыдно иметь любому европейскому государству. Но вот полевая артиллерия отсутствует как класс и, самое главное, моим пушечных дел мастерам достаточно сложно объяснить, зачем нужны такие ничтожные, по их мнению, пушки. Можно, конечно, просто приказать, но результат может получиться соответствующий. Пока же царские пушкари готовят модели для отливки и втихомолку бранят бестолковых иноземцев, придумывающих разные несуразности вроде конической каморы: «Отцы-деды наши такого не делали и жили себе, так что и нам не к лицу». Именно поэтому я и ищу мастеров на стороне, которые отольют по образцу то, что им велено, не рассуждая при этом. Из того, что я заказываю часть пушек на стороне, вовсе не следует, что литейный двор в Москве останется без работы. Во-первых, осадных орудий хоть и немало, но совсем не переизбыток. Нужны и большие пушки для пролома стен, и мортиры с бомбардами – работать по супостату навесным огнем, и бомбы, картечь, ядра к имеющимся орудиям. Это, кстати, тоже дело не быстрое. Во-вторых, основную часть новых полевых орудий, а также модели, по которым будут лить сторонние мастера, тоже придется изготовить им.
Пушки должны получиться одинаковые – четырехфунтового калибра, на легких лафетах, числом не менее трех десятков. И что самое главное, надо получить их как можно скорее, чтобы иметь время на обучение расчетов новой тактике. Если все успеем, то можно не бояться в чистом поле даже хваленую польскую гусарию. Эх, мечты, мечты!..
– Государь, а может, возьмешь пушки из монастыря? – отрывает меня от мечтаний голос отца-келаря, – у нас их немало…
Ну что же, идем смотреть пушки, я вас за язык не тянул. Арсенал, который предъявили мне святые отцы, поразил меня до глубины души. Главным образом размерами, ассортиментом и … бестолковостью. Пушки, гафницы, мортиры, тюфяки и черт его знает что еще (прости господи, что в святом месте!) всех размеров и форм. Медные, бронзовые, железные, возможно, даже чугунные, хотя из него, кажется, еще не умеют отливать. Орудия, пригодные для перевозки по полю битвы, встречаются, но смешного калибра. Ну что это – полгривенки! Или гривенка## с четвертью! К тому же часто в таком состоянии, что стрелять из них более опасно для собственных пушкарей, а лафеты больше похожи на деревянные колоды с салазками. Кажется, такие называют «собаками».

## Гривенка – русская мера веса, около 200 граммов. 1 фунт = 1 гривна = 2 гривенки.

– Ну вот, преподобные отцы, а сказывали – металла у вас нет. Из сего вот хлама и отольете. Деревянную модель вам для образца уже везут, жду от вас по весне семь пушек… Ну ладно – пять!.. Нет, три – никак не возможно, разве что если к каждой пушке по пять десятков ядер и столько же картечей… Ну вот и договорились.
Провожают меня едва ли не радостнее, чем встречали. Ничего, привыкнете. Едва монастырь скрывается из виду, стучу вознице, чтобы остановил.
– Вельяминов, коня!
– Сей же час, государь; далее куда поедем?
– В Москву, куда же еще?
– Так Вельяминовка рядом, государь, нешто не погостишь?
– Чего я там не видал?
– Как повелишь, государь, а то бы поохотились…
– Поохотиться, говоришь?.. А что, косолапых в ваших лесах еще не всех переловили?
– Скажешь тоже, царь батюшка – разве же их всех переловишь, медведей-то…
– Ладно, поехали – уговорил, языкатый: проживут без меня дума с собором пару дней.
Вельяминов начал раздавать распоряжения, но тут появился Михальский со своими головорезами, в одном из которых я узнал давешнего боярского сына, которого видел на смотре.
– Государь, – начал сотник, – в местах сих, сказывают, разбойники озоруют. Не случилось бы беды.
– Откуда знаешь?
– Да вот Федька Панин толкует, что неподалеку отсюда на них шиши лесные напали, едва отбились.
– А, это ты, грамотей! – Внимательно вглядываюсь в лицо парня – это что же у меня за дворяне такие, что на них лесные тати нападают? Однако раз ты передо мной стоишь, значит, отбились. Или как?
– Нас всего семеро было, государь, – обстоятельно отвечает он, – а их не менее двух десятков. Оно, может, и худо бы пришлось, да нас отец Мелентий с ратными людьми выручил. Тати услыхали, что они скачут, да и разбежались.
– Отец Мелентий, говоришь, да еще с ратниками? Ну-ка опиши, вьюноша, как сей святой отец выглядит?
– Ну как выглядит… Ростом высокий, телом крепкий, брада черная да густая – лопатой. На коне сидит так, будто всю жизнь рати за собой водил.
– И давно ты этого святого человека видел?
– Да как на смотр ехали.
– А потом?
– Более не видал, государь!
– Ладно, только если увидишь еще, дай знать сотнику своему.
– Все исполню, государь!
Внимательно слушавший наш разговор Вельяминов подзывает Корнилия и шушукается с ним, потом командует:
– Корнилий, ты со своими впереди, а мы с государем следом. Смотреть крепко, дабы не вышло прорухи. А Федьку с парой-тройкой конных пошли вперед в Вельяминовку, пусть готовятся. Если все ладно сделает, пусть и своих проведает. – Потом оборачивается ко мне: – Все ли верно говорю, царь-батюшка?
– Верно, верно… ты, Никита, когда говоришь эдак, до того на Анисима похож, что удавить тебя хочется. Поехали уж, а то все разбойники с медведями от тоски передохнут, нас не дождавшись.

В который раз видит Федька знакомый терем, только теперь скрываться ему не надо, и он громко стучит рукоятью плети по крепким тесовым воротам.
– Кого там нелегкая принесла? – раздается простуженный голос сторожа.
– Открывай быстрее, известия от боярина Никиты Ивановича привез!
Слуга, как видно, разглядел на приезжих знакомые кафтаны, и ничего более не спрашивая, кинулся отворять ворота. Федька, спешившись, пошел к высокому крыльцу с замирающим от сладкой тоски сердцем. Поднявшись, стуча каблуками, он у двери почти столкнулся с боярышней и застыл как громом пораженный.
– Федя… – недоверчиво протянула она, узнав незадачливого ухажера, – откуда ты взялся?
– Из Москвы, Алена Ивановна, известия у меня от брата вашего.
– Вот как, нешто мой брат обычай письма писать завел? Ну коли так, то давай свою грамоту.
– Нет у меня грамоты, боярышня, просто он на словах велел передать, что скоро будет у вас с дорогим гостем, и велел все приготовить, чтобы с честью встретить.
– Вот как, а я то думала… Что же за гость к нам такой пожалует, что брат мой столь сановного гонца как ты, боярский сын, послал?
– Царь.
– Как «царь»?..
– Ну так, государь наш.
– Феденька, – с сомнением в голосе проговорила она, – а ты здоров ли?
– Здоров.
– И что, тебя из самой Москвы прислали, чтобы мы готовились царя встречать?
– Да нет, боярышня, государь тут неподалеку, в Кирилловском монастыре был на богомолье. А теперь, видать, отдохнуть хочет, да и решил к вам заехать.
– А ты их надолго ли обогнал?
– Да, пожалуй, что на час-полтора…
– Федька! – всплеснула руками боярышня, – да что же ты сразу не сказал, окаянный! Да когда же мы все успеем, мыслимое ли дело – царь едет!
– Да я же…
Но Алена уже не слышала Федькиных оправданий и как вихрь умчалась внутрь терема. Буквально через мгновение внутри его раздался шум, забегали люди, началась суматоха. Боярский сын постоял еще немного и, с обидой подумав: «Могла бы и попить вынести с дороги…» – собрался было уходить. Однако Алена уже, как видно, раздала все необходимые поручения и вспомнила об обязанностях гостеприимной хозяйки.
– Куда собрался, боярский сын? – спросила она его, снова выйдя, – заходи, согреешься с дороги. Может, ты или твои ратники проголодались?
– Да я… – начал было Федька, но отказаться не смог, а Алена, велев кому-то из дворни позаботиться о его провожатых, повела парня в дом.
– Что за шум, Аленушка? – встретила их старая боярыня, едва они вошли. – Ой, а что это за человек с тобою?
– Гонец от братца приехал, тетушка; сказывает, что Никита скоро будет, да с дорогими гостями.
– Охти мне!.. Да как же это – я же и не успею ничего…
– Полно, тетушка, я уж обо всем распорядилась.
– Что бы я без тебя делала, умница ты моя?.. Прибрал господь моих деток, пропала бы я и вовсе без тебя, Аленушка!.. – запричитала было старушка, но тут же развернулась к Федьке: – А ты из чьих будешь?
– Сосед ваш, – поклонился боярыне парень, – Федор, Семена Панина сын.
– Федор, Федор… – проговорила она, будто пробуя его имя на вкус, – уж не тот ли ты Федька, что девок в лесу пугал, одевшись в шкуру звериную?
– Каких девок, госпожа? – пожал плечами боярский сын. – Если тех, что по малину ходили у Гнилой пади, то не я. Я человек смирный и богобоязненный.
– Я уж вижу… – задумчиво протянула старушка, но более Федьку ни о чем не расспрашивала.
Не прошло и часа, как раздался шум у ворот, и хозяевам стало не до Федора. Во двор въехали верховые, и неизвестно когда успевшая принарядиться Алена вышла встречать дорогих гостей, держа в руках серебряную чару со сбитнем. Федька во все глаза смотрел на преобразившуюся девушку. На голове ее был высокий кокошник, расписанный серебром. Одетые на нее ярко-голубой летник и соболья душегрея придавали ей вид просто сказочный, и смотреть без восхищения на юную сестру царского кравчего было нельзя.
Государь, впрочем, глядел на красавицу почти печально. Отведав сбитня, он, пока дворовые девки обносили горячим напитком прочих гостей, осторожно, будто боясь повредить, расцеловал девушку в обе щеки и что-то негромко сказал: видно, поздоровался. Что ему ответила Алена – Федька тоже не расслышал, но после они пошли в терем, и парень увидел, как она смотрит на царя. Какое-то странное чувство кольнуло боярского сына, и он, доселе видевший в молодом государе лишь что-то вроде чудотворной иконы, разве что говорящей и могущей казнить за оплошность, вдруг понял, что царь высок и строен, черты лица его правильные и приятные глазу, а голос, умеющий быть железным, бывает и бархатным. И что если бы они с ним вместе ехали мимо дворов в Замоскворечье, то и не угадаешь, на кого девки глазели бы больше.
Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.
– Ну и чего ты застыл, – обратился он к Федьке, – тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать – али не соскучился? Давай двигай, да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?
– Понял, господине, все исполню, – поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:
– Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти, али как?
– Да я и не думал, что попаду к ним, – остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.
– Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать… держи вот. – И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. – Сколько, говоришь, у дяди дочек?
– Четверо…
– Значит, хватит.
– А что там?
– Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.
– Да нет у меня невесты… – вздохнул Федька.
– Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.
После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу##, а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.

## Камча – татарская плеть.

Все в соборе как один кричали: «Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета»! Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: «Горе нам, царь-то не православный!»
Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что как и все, пришел в храм без оружия.
Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: «Господи Боже истины, призри на раба Твоего…» – и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.
Наконец надо было провозгласить мое имя, и Аврамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был не простой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь – и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.
– Последним законным нашим царем был Федор Иоаннович! – крикнул на весь храм Вельяминов и тут же продолжил: – Многая лета государю Иоанну Феодоровичу!..
Проснувшись, я какое-то время лежал, прокручивая про себя снова и снова день моего избрания на царство и миропомазания. Захотев пить, протянул руку за ковшом, оставленным с вечера, но вместо того чтобы достать, неловко уронил его, переполошив лежавших на полу Никиту и Кароля, игравших сегодня роль моих спальников. Вообще, обычно спальники мои спят дальше, за ширмами, но вельяминовский терем не велик, и все в нем с должным порядком не помещаются.
– Что случилось, мой герцог… ой, простите, ваше величество, – сонно спрашивает по-немецки Лелик, никак не могущий привыкнуть, что я из герцога стал царем.
– Да ничего страшного, спите, – пытаюсь я успокоить своих ближников.
– Испей, государь, – подает мне ковш с квасом успевший проснуться и все сообразить кравчий.
Пока я пью, мои приближенные быстро приводят себя в порядок, показывая всем видом, что готовы служить своему господину. Увы, как я ни старался, но прежних отношений между мной и фон Гершовым нет. Известие об измене брата продолжает угнетать Кароля, и хотя я всячески подчеркиваю свое к нему доверие и приязнь, мы все больше отдаляемся друг от друга. Он, как я и обещал, командует моей гвардией, в смысле – продолжает командовать моими драбантами-драгунами, просто повышен в чине до полковника. Драгун тоже стало больше, за счет влившихся в их состав русских дворян и боярских детей. Хочется развернуть этот регимент в драгунский полк и иметь к началу похода на Смоленск полноценное боевое соединение. Впрочем, в драгуны, узнав, что там учат еще и пешему бою, дворяне идут не так охотно, как в рейтары. Видимо, их тактика боя кажется им более приличной для людей благородного сословия.
– Ну что – раз все проснулись, так давайте умываться! – весело командую своей банде, и мы гурьбой несемся на улицу, чтобы натереться снегом.
Пока мы с Вельяминовым получаем изобилие свежести при полном отсутствии калорий, фон Гершов с нескрываемым ужасом взирает на наши процедуры. Бедолага Кароль никак не привыкнет к этим варварским забавам, и с содроганием смотрит, как Никита, зачерпнув своими лапами целый сугроб, начинает растираться снегом. Я не могу не воспользоваться тем, что он потерял бдительность, и, подкравшись сзади, сыплю померанцу изрядную горсть снега за шиворот. Бедолага Лелик начинает орать благим матом, а Никита просто киснет от хохота. Это определенно непорядок, и я, слепив снежок, запускаю его в своего кравчего. Такой подлости Вельяминов не ожидал, но быстро ориентируется и отвечает мне тем же.
– Кароль, какого черта ты стоишь, не видишь разве – в твоего сюзерена стреляют? Лепи снежки и кидай в Никиту! – кричу я вконец обалдевшему фон Гершову.
Из амбаров и подклетей начинают вылезать ночевавшие там холопы и рейтары, и недоуменно смотрят, как царь и его ближники играют в снежки. Наконец, немного уставшие и довольные, мы вбегаем в терем, где нас ждут с рушниками Алена и несколько служанок. Вытираясь и подшучивая друг над другом, мы готовимся к завтраку.
Ни чай, ни кофе нам пока недоступны, так что мы пьем горячий сбитень с вкуснейшим ржаным хлебом. Тем временем вокруг вельяминовской усадьбы начинают собираться местные помещики с холопами, приехавшие на охоту. Первым приезжает Телятевский, а за ним начинают подтягиваться и прочие. Никита, одевшись и снарядившись, выходит к ним, а я оставшись наедине с Каролем, спрашиваю его:
– Что тебя тревожит, друг мой?
– О чем вы, ваше величество?
– Брось парень, я не худо тебя знаю. Тебя что-то беспокоит, но ты молчишь и мучаешься, я же вижу. Скажи мне, что у тебя на душе.
– Все хорошо, ваше величество, лучше и быть не может.
– Вот как?
– Конечно. Посудите сами, мой кайзер (теперь Лелик называл меня так): два с небольшим года назад я нанялся к принцу-изгнаннику, у которого не было ни кола ни двора. Теперь вы властелин огромной страны, а я полковник вашей гвардии. Чего я еще могу желать?
– Ну, в этом смысле ты несомненно прав: мы и впрямь многого добились; но все же ты невесел, и я спрашиваю тебя – почему?
– Как вам сказать, ваше величество… это может прозвучать странно, но я скучаю по тем временам, когда у нас с вами ничего не было. Помните, вы любили тогда графиню Спаре, а мы с братом сопровождали вас, когда вы отправлялись к ней на свидания. Мы были молоды, но веселы и беззаботны.
– Помню, как не помнить – вы тогда с Боликом тоже не оставались в накладе. У служанок графини были такие довольные лица, что этого трудно было не заметить. Да, веселое было времечко… Ты, верно, скучаешь по брату?
– Да, скучаю. По брату, по Манфреду, по той жизни, которую мы вели…
– Ну прекрати, дружище – я тоже по ним скучаю, но почему ты о нашей молодости говоришь в прошедшем времени? Нам нет еще и двадцати, мы молоды, сильны, и если раньше мы могли рассчитывать только на себя, то теперь у нас есть целая армия!
При этих словах Кароль встал, прошелся, явно нервничая, а затем снова опустился на лавку и решительно произнес:
– И это тоже беспокоит меня, ваше величество.
– Объяснись.
– Видите ли, мой кайзер, у вас действительно появилось много сторонников или людей, которых вы таковыми считаете. Но я очень боюсь, что ваше доверие к ним напрасно. Дьявол силен, и даже мой несчастный брат, обязанный вам всем, не смог устоять перед его посулами. А эти люди, которые вас теперь окружают… я не знаю, чего от них ждать. Они не понятны мне, и я боюсь опять не успеть, как это случилось в том чертовом лесу под Псковом.
– У тебя есть какие-то подозрения к окружающим меня людям?
– О, нет! Если я и уверен в ком-то, то это Вельяминов и Казимир, которого все теперь почему-то называют Корнилием. Они, да еще, возможно, этот хитрый стрелецкий сотник Анисим – вот люди, которые вам никогда не изменят. Но рядом с вами теперь не только они. Все эти князья, бояре и думные дьяки… Среди них есть, конечно, люди достойные и благородные, вроде Пожарского, но их меньшинство. А остальные, когда вы отворачиваетесь, ваше величество, смотрят так, будто примеряются, куда ловчее ударить клинком. И я боюсь, что не успею встать между ними и вашим величеством.
– Ты ждешь измены?
– Да! Вы для них слишком молоды, слишком удачливы, слишком умны. Впрочем, в последнем они еще не уверены, и только поэтому вы до сих пор живы. Многие из них надеются, что вы просто удачливый искатель приключений, ничего не понимающий в политике и хозяйстве. Но я-то знаю, что вы не таковы. Когда-нибудь они тоже обнаружат, что ошибались на ваш счет – и тогда берегитесь! Я просто сердцем чую опасность, и схожу с ума от того, что не могу ничего предпринять.
– Я понял тебя, дружище. Будь спокоен, я думаю про своих новых подданных точно так же. Но я не сделаю ничего, что бы их встревожило, пока не буду готов к схватке. Они видят во мне удачливого наемника? Не будем их разочаровывать! Сначала мы пойдем и отвоюем у поляков этот несчастный Смоленск, а когда вернемся, многое изменится! Ну а пока… может, тебе жениться? Ну а что: посмотри, какая красавица сестра у Никиты – хочешь, просватаю?
Если бы я еще раз сыпанул бедному померанцу снегу за шиворот, это не произвело бы на него большего действия. Лицо его побледнело, рот приоткрылся, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
– Благодарю ваше величество за заботу, но боюсь, я не смогу сделать эту благородную девушку счастливой… – залепетал обескураженный моим заявлением Кароль.
– Ну смотри, как знаешь. Но все же подумай хорошенько. Правда, не долго: такие красавицы долго в девках не сидят. Ладно, этим, я думаю, мы сможем заняться позже, а сейчас найди мне Корнилия. Что-то от него нет вестей, если бы все было ладно, он бы давно сообщил.
Фон Гершов с поклоном вышел вон, а я начал одеваться к выходу. Можно было кликнуть слуг, но хотелось побыть одному и поразмыслить над услышанным от Кароля. Однако остаться одному не удалось: тихонько скрипнула дверь и я, резко обернувшись, увидел Алену Вельяминову. Лицо девушки было неестественно бледным, и казалось, она вот-вот заплачет. «Черт бы меня взял, – с раскаянием подумал я, – она ведь понимает по-немецки!»
– Почто, государь?.. – только и спросила она меня, глядя широко распахнутыми небесно-васильковыми глазами.
– Что «почто»? – попытался я прикинуться, будто ничего не понимаю.
– Государь, не погуби, не отдавай замуж за нелюбимого!
– Да не кричи ты так, никто тебя замуж не отдает, пошутил я.
– Не надо так, государь, одна у меня судьба, и не хочу другой… – залилась девушка слезами.
– Да что ты, Аленушка, не плачь! – только и смог я сказать, чувствуя полную беспомощность перед женским плачем, – ну, пошутил я. Да и Кароль вон, погляди, сбежал от меня как от огня.
Увы, если девушка собралась поплакать, то прекратить это действо совсем не просто. Пришлось обнять ее и, гладя по волосам, говорить ей, что она умница и красавица, и что больше я никогда так шутить не стану, «вот тебе крест». А фон Гершов и вовсе любит другую, и обещался быть ей верным и что никогда ни на кого не глянет. Так что о сватовстве не может быть и речи, и это я так все, шутейно. И вот несу такой бред, пытаясь остановить потоки слез и молясь про себя, чтобы Никиту черт с улицы не принес или еще кого, потому как объяснить ему эту картину никак не получится. Наконец слезы немного поутихли, я отправляю девушку с наказом умыться и привести себя в порядок. Та послушно уходит, но напоследок оборачивается и твердым голосом заявляет:
– А захочешь выдать меня за другого, так и знай – утоплюсь!
Вот тебе раз! Я стесняюсь спросить… а тот, который «не другой» это, вообще, кто?

Поутру Федька вместе с дядькой Ефимом и другими окрестными помещиками прискакал к вельяминовской усадьбе. Вскоре к ним вышел сам царский кравчий и объявил, что государь желает позабавиться медвежьей охотой. Помещики задумались, после чего вперед выехал Ефим Лемешев.
– Никита Иванович, – начал он, поклонившись, – мы государю услужить завсегда рады, но что если не найдем берлоги? Сам, поди, ведаешь, что косолапый не под каждым кустом зимует. А ну как если не сыщем?
– Ну это ты хватил, Ефим – «не сыщем»! Места тут на дичь богатые, должны быть и медведи. А если, паче чаяния, не сразу найдем, так и не беда. Мало ли иной дичи в лесу? Сам знаешь, государь в иной земле урожден и нашей охоты и не видывал. Если для начала лося на него выгоним, или волка затравим, так ему и тем потрафим. А там, глядишь, и медведь сыщется, вот и потешим царя-батюшку.
На том и порешили; помещики со своими холопами разбились на несколько групп и поскакали в разные стороны, трубя время от времени в рожки. Федька вздумал было отправиться вместе с дядькой, но увидел, что ему призывно машет татарин Ахметка, тот самый, у кого он выменял камчу.
– Поедем, бачка, Корнилий шибко ждет, – заявил тот ему, и парень, скрепя сердце, попрощавшись с соседями и дядькой, тронул коня.
– Другой раз поохотишься, – заявил ему сотник, когда они с Ахметом поравнялись с ним, – а у нас нынче иная забота.
Иная забота заключалось в охране его царского величества. Оно, конечно, государь не один – с ним и кравчий Вельяминов с рейтарами, и немец фон Гершов с драгунами, а только береженого бог бережет. Так что Михальский повел своих людей в поиск, а Федьку кликнул ради того, что он местный, да еще охотник, так что места знать должен.
– А кого ищем-то? – спросил Федька у сотника.
– Как найдем, скажу, – усмехнулся тот, – сам ведь говорил, что в ваших лесах тати озоруют.
– Говорил, а только как их найдешь, татей-то?
– А как медведя найти собирался?
– Так по приметам – косолапые-то не во всяком месте зимуют.
– Во-во, и разбойники точно так же. Сам как думаешь, где их зимовье?
– Известно где, там где добрые люди не ходят. На болоте или еще в каком месте.
– А есть у вас болота?
– А как же, за Гнилой падью; только там трясина, туда никто не ходит.
– И зимой трясина?
Федька озадачено покрутил головой и повел отряд к Гнилой пади. Скоро им попался след, ведущий прямо в то место, где, по Федькиным словам, была самая трясина. Корнилий приказал спешиться и одеть на ноги снегоступы. После чего ратники, оставив лошадей коноводам, пошли по следам. Шли довольно долго, стараясь держаться друг за другом и без нужды не разговаривая. Наконец, вышли на поляну, окруженную со всех сторон уродливыми и кривыми, какие бывают только на болотах, деревьями. На поляне стояло изрядное зимовье, с курившимся над крышей дымом, окруженное невысоким частоколом. Некоторые колья были украшены черепами животных, а над воротами висели и человеческие. Увидев этот ужас, Федька начал креститься, но остальные его товарищи во главе с сотником и ухом не повели.
Быстро окружив зловещее жилище, татары и казаки приготовились к штурму. После чего сотник, критически оглядев переодетого ради охоты в свое Федьку, велел ему подать голос, вроде как тот заблудился.
– Эй, есть тут кто-нибудь? – попробовал крикнуть немного струхнувший парень, но предательский голос сбился, и получилось почти плачуще.
Корнилий, услышав Федькин голос, довольно закивал головой и знаком велел продолжать.
– Помогите, люди добрые, – продолжал звать боярский сын, заходя за страшную ограду, – не оставьте христианскую душу на погибель.
– Кого это черт принес? – раздался скрипучий голос, и из дверей зимовья показался неопределенного возраста мужик, заросший седой бородой, с самострелом в руках.
– Пожалейте, Христа ради, добрые люди, заплутал я в лесу, не дайте пропасть, – продолжал причитать Федор жалостным голосом.
Мужик, настороженно глядя на непрошеного гостя, направил на него самострел и спросил:
– Ты откуда такой взялся?
– Житель местный, – продолжал причитать Федька, – заплутал, явите божескую милость, не дайте пропасть!
– Что-то я тебя не припомню… телятевский холоп?
– Нет, я из Панино…
Неизвестно сколько бы еще мужик допрашивал Федора, но за его спиной как призрак появился Ахмет и упер ему в жилистую шею лезвие ножа.
– Тихо… – зашептал ему на ухо улыбающийся татарин, – бачка, положи самострел, только шибко не ложи – тихо ложи.
Отложивший самострел мужик во все глаза смотрел на окруживших дом ратных, не смея лишний раз вздохнуть.
– Есть еще кто в доме? – тихо спросил Корнилий, и, увидев, что тот осторожно мотает головой, стараясь не порезаться при этом, велел все кругом осмотреть.
– Вот что, раб божий, – обратился к мужику сотник, – изба тут чересчур большая на одного, да и котел ты немалый варишь. Стало быть, ты не один и ждешь своих. Следов тут на полтора десятка конных, а на боярских детей вы, уж не обессудь, не похожи. Так что вы – тати, и если ты хочешь до Разбойного приказа дожить, то рассказывай мне все, будто на исповеди.
– Все одно казните, – буркнул в ответ мужик.
– Помереть тоже по-всякому можно, – не стал его разубеждать Михальский, – так что не томи. Облегчи душу, а там, может, и поживешь еще.
– Спрашивай, – вздохнул тать.
– Сколько вас?
– Сам же сказывал, что десяток и еще половина.
– Вооружены как?
– Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.
– Брони есть?
– У восьмерых кольчуги, да тягиляи, прочие же в чем есть.
– Луки, огненный бой?
– Луков нет, самострелов вроде моего – пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья## нет. Так что лежит без дела в сундуке.

## Зелье – здесь: порох.

– Сундук покажешь?
В здоровом окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница##.

## Старинное огнестрельное оружие с крюком, который зацепляли при выстреле за стену, чтобы гасить отдачу.

– Как говорит государь, нам на бедность все в кассу, – хмыкнул, осмотрев трофеи, Корнилий. – Так: этого связать, и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.
Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак, и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.
– Сыч! – закричал один из разбойников, одетый богаче других и не участвующий в общей суете, – где ты, черт старый?
Связанный старик вздрогнул, и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал – и тот затих.
– Кашу сварил ли, упырь седой? – продолжал изгаляться разбойник, – а то я тебя самого съем, только кости останутся.
– Что ты кричишь, Косач? – одернул его другой тать, – разве не слышишь, какой дух от каши? Верно сварил, а его самого есть – только зубы об мослы поломаешь.
– А если сварил, так отчего не выходит?
– Так боится, что его Косач съест! – дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней, и решительным шагом направился к двери.
Но едва он успел войти, как раздался свист – и разбойников окружили схоронившиеся вокруг ратники. А внезапно появившийся в дверном проеме Михальский одним ударом сбил татя с ног и направил на оставшихся пистолет:
– Сдавайтесь!
Услышавшие это разбойники попробовали схватиться за оружие, но не тут то было. Со всех сторон их окружали вооруженные люди, а юркий словно бес Ахметка, незнамо как оказавшийся среди них, повыбивал камчою ножи или сабли у немногих успевших взяться за оружие. Один из татей схватился за самострел, но поймав Федькину стрелу, упал и, немного поскребя ногами снег, затих.
Остальных татей быстро разоружили и, связав им руки за спиной, приступили к дознанию. Допрашивали разбойников порознь, чтобы каждый не слышал, что говорят его сообщники. Первым разговорили того, которого называли Косачом. Лишившийся нарядного зипуна тать попробовал было запираться, но Корнилий только мигнул своим татарам – и те подвесили его голыми пятками над костерком. После чего Косач враз признался и в татьбе, и в душегубстве, и в иных винах. Прочие разбойники слишком не запирались, и вскоре Михальскому и записывавшему показания Федьке стало известно, что разбойничает эта шайка давно, но окрестные села грабить стережется, а выходит для татьбы на большую дорогу. Правят они разбой не одни, а с некоторыми крестьянами из окрестных деревень, а в сбыте награбленного им помогает некий помещик, лица коего они, впрочем, никогда не видели. Хранят награбленное в ухоронках, которые тут же и показали. Слишком ценного, однако, среди награбленного не оказалось. В основном разное тряпье и некоторое количество разного оружия. Как объяснили тати, львиная доля добычи уходила к неизвестному помещику, а за то он разбойников снабжал провизией и прочим припасом. По словам Косача, такая жизнь им давно обрыдла, и они ждали только случая, чтобы взять большой куш и уйти подальше из здешних мест.
– И куда же уйти собирались? – спросил Косача заинтересованным голосом сотник.
– На Волгу, – отвечал тот, сплюнув кровь.
– Зря не ушли.
– Зря.
– А помещика, вас скрывавшего, узнаете?
– Да как же его, анафему, узнаешь – он без личины скоморошьей нам и не показывался… – вздохнул разбойник.
– А по голосу?
– Ну разве по голосу…
– Ладно, поглядим, как быть, а пока собираемся, – задумчиво проговорил Корнилий.
Несмотря на скудость ухоронок, добыча ратников Михальского оказалась неплоха. Помимо кучи тряпья, было полтора десятка коней, восемь сабель, три добрые кольчуги и пять тягиляев и еще несколько топоров, кистеней и прочего оружия, включая невесть откуда доставшийся татям богатый шестопер, украшенный серебряной насечкой и чернением. Найденное ранее огнестрельное оружие и пара коней получше были объявлены неделимым достоянием сотни (считай что сотника). Прочее же было тут же раздуванено между ратниками, за исключением лошадей. Их было решено продать позже и поделить деньги. Пока же Федьке достался тюк с разной одеждой, наконечник для рогатины и сабля, правда, не слишком хорошая.
Выбрались из чащи ратники уже ближе к ночи и двинулись в сторону вельяминовской усадьбы, где повстречались с участниками царской забавы. Охота, как видно, удалась на славу. Окрестные помещики расстарались и затравили для царя несколько волков и лисиц, добыли лося, и под конец подняли из берлоги медведицу с медвежатами. По обычаю, надо было разъярить зверя с тем чтобы погнать его на царя с рогатиной. Однако медведица, защищая детей, пошла не на государя, а на оказавшегося рядом Телятевского и едва его не заломала. Спас дворянина сам царь, доставший откуда-то большой двуствольный пистолет и подстреливший зверя. Государь, впрочем, нисколько не расстроился и пожаловал помятому Телятевскому большой кубок вина из своих рук. Потом принюхался и со смехом велел везти пострадавшего в баню – лечить медвежью болезнь. После чего задумчиво смотрел на пойманных медвежат, но ничего никому не сказал, а велел везти сироток в Москву, где устроить зверинец.
Все это рассказал Федьке дядька Ефим, разгоряченный и немного пьяный, потому как ему государь тоже налил чару, как, впрочем, и всем помещикам, принявшим участие в охоте. Он бы продолжал рассказ и далее, но тут появился царский кравчий Никита Вельяминов и сказал, что царь жалует всех еще доброй чарой хлебного вина. Возле терема поставили затянутый со всех сторон рогожей навес. Подле него сел в резном кресле государь, и все помещики по очереди подходили к нему и кланялись. После этого Вельяминов подавал подходившему чару и тот, провозгласив здравицу государю, выпивал и снова кланялся. Федька сначала глядел на развернувшееся действо с недоумением, а потом догадался, что за рогожей прячут связанного Косача с тем чтобы он опознал голос своего таинственного покровителя. Потом прямо во дворе расставили наспех сколоченные столы и лавки и устроили пир. Угощали тут же приготовленною лосятиной и медвежатиной и многими наливками. Наугощавшихся паче меры помещиков, не выдержавших царской милости, растаскивали по амбарам, где укладывали спать на сене, укрыв шубами. Некоторых, впрочем, увезли по домам холопы. Федька весь пир вертелся рядом с теремом, рассчитывая хоть одним глазком увидеть Алену, но вместо этого наткнулся на царя, вышедшего из-за стола и о чем-то на ходу беседовавшего с сотником и кравчим.
– А, и ты тут, охотник, – сказал государь, увидев склонившегося боярского сына, – ну и как поохотился?
– Хорошо ваше величество, – ответил ему тут же вместо Федьки Михальский, – ни в чем не оплошал, а напротив, делал все бойко и по уму.
– Что он боек, я ведаю, грамотен вот только не больно…
– Листы опросные, что я подавал, писал сей вьюноша, – почтительно возразил ему Корнилий.
– Вот как? – удивился царь. – Весьма изрядно. За такое усердие грех не наградить! Ты же местный? Сейчас езжай к своим, попрощаешься. Завтра поутру чтобы на месте был, выезжаем, а то загостились. Все, ступай!
Погрузив вместе с холопами захмелевшего дядьку на сани, Федька отправился домой, так и не увидев нигде Алену. Приехав и перетащив Ефима в терем, он отдал тетке тюк с доставшейся ему долей добычи. Тетушка, побурчавшая для порядка на своего благоверного, оживилась и тут же перебрала добро. Оставшись весьма довольна увиденным, она зачастила:
– Ой, Феденька, сколько всего-то!.. Есть, правда, и порченые вещички, а есть ну просто загляденье! Это куда ж теперь?
– Найдется куда, – ляпнул, не подумав, Федор, – вон сколь девиц на выданье. Нешто на приданое не сгодится?
Услышав о приданом, тетка с дочерями поняли все на свой лад. Если младшие захихикали, а Фроська донельзя смутилась, то тетка внимательно посмотрела на воспитанника и, что-то для себя решив, запела медовым голосом:
– И то верно, Феденька – мы, чай, не чужие, а будем и вовсе родными. Ты привози, если еще что будет, у нас ничего не пропадет, все сохраним.
Готовый провалиться сквозь землю, парень выскочил на крыльцо с пылающими щеками. Хотелось броситься с головою в сугроб, а сквозь неплотно прикрытую в сени дверь слышно было, как тетка высказывает дочерям:
– Чего зубы скалите, дуры? Порадуйтесь за сестру, каковой ей жених достался! И молод, и пригож, и в службе удачлив. Ваш отец не из каждого похода столько привозил, а этот и в походе еще не был, а с добычей приехал. Да не прогулял, по молодецкому обычаю, а все в дом, да о приданом для невесты и сестер названых позаботился…
Встав до свету и быстро оседлав коня, Федор собрался уезжать. О том, что его ждет служба, он предупредил еще с вечера, так что можно было не прощаться. Сил видеть семью дядьки не было никаких. «Им что ни скажи – все к сватовству приведет» – думал в отчаянии парень, выводя коня, и едва не налетел вместе с ним на хрупкую девичью фигурку, укутанную в дядькин тулуп.
– Фрося?!
– Я, Федя; уезжаешь?
– Служба…
– Храни тебя господь!
Федька немного помялся и, не зная, что делать, наклонился к девушке, чтобы поцеловать ее на прощание в щеку, как, случалось, делал прежде, уезжая с дядькой. Однако Фрося подставила ему вместо щеки губы, и горячий поцелуй обжег его в темноте. Замерев от неожиданности, стоял Федор, пытаясь унять бьющееся как колокол на Иване Великом## сердце, а девушки уж и след простыл. Наконец уняв дыхание, парень вскочил в седло и дико, будто татарин, гикнув, погнал коня вскачь.

Иван Великий – самая высокая колокольня в Москве.

Подлетев на всем скаку к вельяминовскому терему, боярский сын наткнулся на всю сотню Михальского во главе с донельзя взбешенным Корнилием.
– Ночью Косача зарезали, – буркнул он в ответ на Федькин вопросительный взгляд.
– Кто? – охнул в ответ парень.
– Вот и мне интересно.
– Следы искали?
– Да какие следы! – вызверился сотник, – тут натоптано кругом, будто вся рать хана крымского прошла!
Федька сконфуженно замолчал, но в голове тут же мелькнула иная мысль, и он снова спросил:
– Господине, а тать признал кого, когда государю здравицу говорили?
– Ишь ты, догадался… нет, не признал. Хотя все помещики здешние тогда голос подали.
– А Телятевский?
– Что Телятевский?
– Ну, его же государь в баню отослал?
– Тьфу ты, пропасть, а ведь и верно!
– Хотя…
– Что «хотя»?
– Господине, может с татями помещик не сам дело вел, а через приказчика, или еще кого. Разбойникам что: одет хорошо, да голос властный – стало быть, боярин или помещик.
– Федор, тебе бы не сыском заниматься, а защитником в суде быть… Ладно, сейчас все одно уже ничего не поправить. Поехали дозором вперед, а государь следом поедет. Вон собирается уже.
– Государь знает?
– А ты думаешь, чего я тут такой «радостный»?

Вернувшись в Москву, я снова с головой окунулся в государственные дела. Первоочередной проблемой в моем богоспасаемом царстве было отсутствие денег. Причем отсутствие полное. Страна была разорена, хозяйство пришло в упадок, налоги, или, как их еще называли, подати, не поступали. Беспрерывно заседающий земский собор пытался найти решение, но ничего кроме предложенного Мининым сбора пятины придумать так и не мог. Пятина – это экстраординарный налог на все население царства, пятая часть всего имущества, имеющегося у подданных, в денежном выражении. Мера эта была сколь необходимой, столь и опасной. Претерпевшее многие муки за время Смуты население царства могло и взбунтоваться от очередного побора. Однако другого выхода все равно не было, разве что позвать одного рыжего баронета. Как мне доносили, представитель английской Московской компании Барлоу был в столице, однако аудиенции не просил и встречи с моими доверенными лицами не искал. Что-то затевал поганец, знать бы еще что.
Другой проблемой, решить которую нужно было немедленно, был местнический спор между Василием Бутурлиным и Борисом Салтыковым. Сии достойные воеводы, несмотря на то, что войско, снаряженное на последние деньги для похода на Коломну, занятую Заруцким от имени «царицы» Марины Мнишек, было готово, затеяли очень интересную и занимательную игру. Выясняли, кто из них родовитее и, стало быть, должен стать главнее в предстоящем походе.
Я, говоря по совести, не придал этому поначалу никакого значения. С моей точки зрения, все было просто. Бутурлин стольник, а Салтыков только московский дворянин. Стало быть, чин Бутурлина выше, и вопрос о том, кто начальник – совершенно излишен. Оказывается, не тут-то было. Отцы обоих воевод были равны по чину, но что еще более важно, так уж получилось – среди их предков никто ни у кого в подчинении не был. Так что настал момент истины: кто сейчас окажется сверху, тот, равно как и все его потомки, так и будут начальствовать над потомками неудачника. Хотя у последнего был шанс отбояриться, отказавшись идти в поход вовсе. За это, конечно, будет опала, но это дело житейское и на положение в дальнейшем не влияет. Мое благоволение или полное отсутствие такового ни малейшего значения не имели, ибо «царь жалует землею, а не отечеством!» По-хорошему, за назначениями должен был следить Разрядный приказ, ведущий как раз на такой случай подробные записи – кто, где и у кого в подчинении служил. Но после Смуты часть архивов пропала, часть находилась в небрежении, и вообще, царь-батюшка: вас выбрали – вот вы и думайте.
Так ничего для себя и не решив, я в сопровождении думских бояр отправился в Успенский собор. Другого здания, способного вместить делегатов земства, в столице все равно не было, так что заседания по-прежнему проходили в нем. Впрочем, участников явно стало меньше. Одни отъехали для выполнения различных поручений, другие просто вернулись домой, исчерпав средства к существованию. Для меня было неожиданностью узнать, что никакого жалованья делегатам не полагалось. Участие в соборе было государственной службой, причем довольно обременительной. Началось заседание, как обычно, с богослужения. Затем думный дьяк Траханиотов зачитал что-то вроде проекта постановления о сборе пятины. Как мне успели доложить, земцы обсуждали этот проект все время, пока я был на богомолье. Обсуждали бурно, даже пару раз подрались, но все-таки сошлись на том, что мера эта необходима.
– Что скажет дума? – обратился я к боярам.
– Что тут скажешь, государь, – вышел вперед Шереметьев, – на святое дело не жалко.
– Ну, коли так, значит – с богом.
Траханиотов с поклоном подал мне развернутый свиток, начинавшийся словами: «Собор вся земли решил, бояре приговорили, а государь повелел…». Особенно бросался в глаза писаный золотом большой царский титул с перечислением всех княжеств и царств, входивших в государство, включая Великое княжество Мекленбургское. Другой дьяк принес золотую чернильницу с пером, и я, затаив дыхание, начал выводить под текстом документа латынью: «IOAN». Слава тебе, господи, на сей раз обошлось без клякс, и заулыбавшийся дьяк тут же посыпал подпись песком, затем сдул, после чего князь Мстиславский приложил под нею красновосковую печать.
Первое дело было сделано, и вперед вышли Бутурлин с Салтыковым. Первым начал говорить Бутурлин:
– Государь, ты повелел мне вместе с Бориской Салтыковым идти на вора, что сидит в Коломне и разоряет окрестные земли. А оный Бориска твоей государевой воле перечит, и оттого твоему царскому делу урон превеликий…
– В жизни того не бывало, чтобы Салтыковы под Бутурлиными ходили! – визгливым голосом прервал его спич второй ответчик, – помилуй, государь – невместно мне под Васькой ходить! Мы, Салтыковы, завсегда выше Бутурлиных сидели.
– Это когда же ты, пес смердящий, выше меня сидел?! – распалился в ответ стольник. – Еще отец мой бывал первым воеводой и в Большом, и в Сторожевом, и в полку Правой руки. А в твоем роду выше второго воеводы николи не поднимались!
– Ах ты, аспид брехливый, – не остался в долгу дворянин, – да как у тебя бельма не повылазят от того, что ты царю врешь! Отродясь отец твой не бывал первым воеводой в Большом полку, а токмо вторым!
– А твой и таковым не был!
– А ты!.. а ты....
– Унять лай! – приказал я, строго глядя на спорщиков, – вы когда должны были выступить? То-то, что неделю назад – а за сию неделю сколь войску жалованья, да кормов, да прочего ушло, а дела ни на полушку не сделано! Паче того, сколько вор Ивашка Заруцкий за время сие погубил душ христианских, да иного разору принес земле русской? Чей грех будет, я вас спрашиваю? Того ради, что не желаю в начале своего царствования объявлять своим подданным опалы, велю в походе сем быть без мест. Все ли ясно?
– Прости государь, но все одно невместно Салтыковым под Бутурлиными ходить! – продолжал перечить московский дворянин.
Услышав это дерзкое заявление, присутствующие ахнули, и в наступившей тишине обернулись ко мне, ожидая реакции.
– Государь, дозволь слово молвить? – подал голос Иван Никитич Романов, ведающий Разбойным приказом, очевидно, желая разрядить обстановку.
– Говори.
– Не гневайся государь, а только, может, войска не надо посылать?
– Это как же?
– Да тут такое дело, поймали намедни лазутчика на Москве, а при нем письмо.
– Что за письмо – прелестное## поди, к бунту и смуте подбивающее?

## Прелестное письмо (от «прельщать») – прокламация, призывающая к бунту или иным противоправным действиям.

– Да нет, государь, к тебе то письмо, от жены самозванца, Маринки Мнишек.
– Вот как, и чего пишет?
– Да кто же его знает, государь, нешто мы могли без тебя его прочитать? Но мыслю – может, она повиниться хочет и смуту прекратить?
– Иван Никитич, – понизил я голос, – ты ополоумел, поди? Надо же было хоть предупредить, а то мало ли что там написано! Ладно, читайте.
Вперед снова вышел дьяк, приносивший мне чернильницу, и, сломав на письме печать, развернул его. Дальше случилась заминка: послание было писано на латыни, а ее дьяк не знал. Я хотел было взять письмо в руки и прочитать сам, но к дьяку вдруг бестрепетно подошел какой-то монах и, вопросительно глядя на меня, произнес:
– Коли дозволишь, государь, зачту. Я грамоте латинской вельми горазд.
Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, и тот начал чтение, попутно переводя.
«Великому герцогу Мекленбургскому Иоганну Альбрехту, ложно именующему себя русским царем.
Вот уже несколько лет, как я, венчаная жена последнего законного русского государя, скрываюсь от своих бунтующих подданных, пытаясь спасти его законного наследника царевича Иоанна Дмитриевича. Одному богу известно, сколько претерпели мы с сыном разных лишений в наших скитаниях. Самые верные наши сторонники предавали нас, но едино лишь заступничеством Пресвятой Девы Марии спасались мы от наших врагов. Но горше всего было нам узнать, что великий и славный рыцарь, каковым мы всегда почитали ваше королевское высочество, забыв о шляхетской чести, употребляет все силы, чтобы лишить живота и достояния бедную вдову и сироту. Разве не ведомо вам, Иоганн Альбрехт, что не можно выбирать на царство иного человека, когда жив законный наследник? Разве можно доверять выбор царя в такой стране как Московское царство черным крестьянам и разбойникам, как это случилось на балагане, который назвали земским собором?
Молю вас: если осталась в вас хоть капля рыцарства, употребите ваши силы не на разбой и узурпацию власти, а отказавшись от ложного титула царя, провозгласите государем единственного законного наследника московского престола Иоанна Дмитриевича.
Царица Московская и всея Руси Марина».
В тишине, наступившей в соборе, казалось, было слышно, как потрескивают свечи перед образами святых. Все собравшиеся вопросительно повернули головы в мою сторону, ожидая ответа. Я, матеря про себя последними словами Романова, изобразил глубокую задумчивость. Тем временем действо еще не закончилось: читавший послание Марины монах покачнулся и, издав нечленораздельный звук, опустился на пол. Из уст собравшихся одновременно вырвался крик ужаса, а следом на пол упал и дьяк, сломавший перед тем печать. То, что произошла попытка отравления, стало очевидно.
– Всем стоять! – закричал я собравшимся. – Грамоту подденьте кинжалом и со всем бережением отправьте к моему лекарю О?Конору. Заседание на сегодня закрыто, всем молиться за своего государя, потом проверю! Иван Никитич, а ты куда?
Вечером в Грановитой палате собрались все думцы. Бояре встревоженно кучковались по разным углам, потихоньку шушукаясь. Некоторые сочувственно, а иные злорадно поглядывали на сидящего с потерянным лицом Ивана Никитича Романова. Когда я зашел, все вскочили с лавок и повалились в ноги.
– Встаньте, бояре, пол холодный.
Думцы подняли головы и едва не охнули. За моей спиной стояли не привычные рынды, а вооруженные драбанты.
– Послушайте меня, бояре! – начал я свою речь. – Завтра утром я выступаю на Коломну со своим полком. Войско, которое для того собрано, поведет Василий Бутурлин, с тем дабы перехватить воров, коли попытаются уйти из Коломны. Бориса Салтыкова сегодня же выдать головою стольнику Василию на бесчестье. А за то, что он государево повеление не исполнил да местничество затеял, наложить на него штраф в две тысячи рублей серебром. А деньги те положить в казну Большого дворца, и употребить на снаряжение государева полка к походу на Смоленск. Все ли на сей счет понятно?
– Понятно, государь, – поклонился Мстиславский, – кому прикажешь Москвой ведать в свое отсутствие?
– Тебе, князь, а в помощь у тебя будет князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Хоть вы-то с ним местничать не станете?
– Как можно, государь…
– Тебе, князь, велю ведать делами земскими, – прервал я его, – а Пожарскому – ратными. Боярину же Шереметьеву поручаю все дела о сборе пятины с царства, а в товарищах у него велю быть думному дворянину Минину. Пусть разошлют во все концы верных людей с тем чтобы делу государеву убытка никакого не было. Однако и разорения такоже допускать не велю. Паче положенного чтобы ни одной деньги не взяли.
– Сделаем, государь, – поклонились Шереметьев и Минин.
– Теперь ты, Иван Никитич, – обратился я к Романову, – сам ведаешь, что за такую промашку с тебя шапку боярскую впору снять, да вместе с головою. Однако вижу в случившемся перст божий, который правоту дела моего лишь и показывает. Посему никакой опалы на тебя накладывать не буду, но впредь знай: за следующий недогляд вспомню и про сегодняшнее. Внял ли, боярин?
– Спасибо, государь, – рухнул на колени Романов, – я отслужу....
– Отслужишь, куда же ты денешься.
Надо сказать, что последняя сцена была спектаклем. Все что считал нужным, я высказал боярину еще днем в Разбойном приказе с глазу на глаз. Допрос разбойника ничего не дал: если он что и знал о попытке отравления, то унес эти знания с собой в могилу. То, что Иван Никитич не причастен к покушению, тоже было очевидно. Случись надобность, этот жук придумал бы чего похитрее. Разумеется, произошедшее проходило по списку как преступная халатность, но Романов был одним из самых преданных моих сторонников. Пристроить его на плаху – дело нехитрое, но на его место придется ставить другого боярина, и не факт, что тот будет умнее или преданнее. Так что мы договорились, что я его для порядку немного накажу, а он пусть сделает вид, что кровно обиделся. Глядишь, и объявятся недовольные результатами выборов царя. Так что попытаемся извлечь из случившегося максимум пользы. И острастки немного, и наживка для недовольных, и Романов, глядишь, другой раз поумнее будет. А других Талейранов у меня нет.
Расстояние от Москвы до Коломны невелико. Отдельные отряды воровских казаков в поисках добычи нередко набегали на окраины столицы, пользуясь недостатком сил у законной власти. По донесениям лазутчиков, у Заруцкого и примкнувших к нему атаманов под командой было около шести тысяч казаков. Впрочем, более-менее верных тушинскому вождю было никак не более двух с половиной тысяч. Остальные просто примкнули к удачливому атаману в надежде пограбить, и отвернутся от него при первой же неудаче. Отряд Бутурлина должен был изначально состоять из тысячи человек поместной конницы и трех тысяч наемных казаков. Сил этих было, скорее всего, недостаточно для полного разгрома воровских шаек. Однако, планируя этот поход, мы надеялись, что Заруцкий как всегда отступит, не принимая боя. Теперь задача изменилась: после публичного вызова, сделанного мне Мариной и Заруцким, мне нужна была только полная победа. К тому же, поразмыслив, я пришел к выводу, что отступление воровских казаков может быть хуже нашествия. Ограбят и разорят то, что еще не успели. Займут, чего доброго, какой-нибудь город на Волге, или даже Астрахань, и перекроют мне всю торговлю. Ее, собственно, и так пока нет, но такими темпами еще долго не будет.
Состав моих войск был довольно пестрым. Основу составили три сотни мекленбургских драгун, восемьсот конных стрельцов во главе с Анисимом Пушкаревым и шестьсот рейтар Вельяминова. Среди последних, впрочем, было много новичков, не слишком хорошо обученных и вооруженных. Плюс к ним шел так называемый государев полк из московских дворян, стряпчих и жильцов. Когда-то их было довольно много, и этот полк назывался избранной тысячей. Сейчас их было никак не более пятисот человек, довольно хорошо, впрочем, снаряженных. И последними в мой импровизированный отряд влились служилые татары, недавно пришедшие из Касимова и Мещеры, числом около полутора тысяч. Потомки кочевников, некогда наводивших ужас на Русь, давно осели и верно служили Москве со времен Ивана III. К воровским казакам у них за время смуты накопилась масса претензий, так что на их счет можно было быть спокойным. Возглавлял их Сибирский царевич Арслан. С ним мы познакомились еще когда ополчение осаждало Москву. Был он внуком хана Кучума – того самого, у которого казачий атаман Ермак отвоевал Сибирь. Хотя Кучуму и удалось впоследствии убить знаменитого атамана, ханства своего он себе не вернул, а в многочисленных стычках его дети попали в плен и были перевезены в центральную Россию. Там они были испомещены и в конце концов прижились, но природной живости характера не растеряли, участвуя во всех больших и малых войнах и смутах. Многие из них со временем крестились, после чего окончательно обрусели. Сам Арслан, впрочем, был ревностным мусульманином, и вырос в Касимове в семье погибшего от рук Лжедмитрия II последнего Касимовского царя. Не знаю, поэтому или нет, но царевич был решительным противником самозванца, и соответственно Марины и Заруцкого. Приведенная им рать пришлась как нельзя кстати. Привел он ее, впрочем, не от великой любви к Мекленбургскому дому, а желая выслужиться с тем чтобы занять вакантное место Касимовского хана.
Выступили мы ранним утром, сначала пошли служилые татары, потом государев полк, рейтары, драгуны, изрядный обоз и десять разных пушек, установленных на полозья, следом за которыми бодро маршировала наемная пехота. Едва выйдя за околицу, я подал знак, и моя конница двинулась вперед, оставляя за собой обоз, артиллерию и наемников. Все это я взял с собой, чтобы их видели возможные лазутчики Заруцкого. Не сомневаюсь, что они доложат пославшему их, что царь настроен решительно и пошел в поход всеми наличными силами, отчего будет добираться до Коломны не менее недели, а то и больше. Расчет был простой: Коломна – город весьма хорошо укрепленный, и с наскока его не взять. Однако надежных войск у сторонников Марины мало, и узнав о приближении царской армии, они, рубль за сто, попытаются уйти, пользуясь своей мобильностью. Вот тут-то я и буду их ловить, а штурмовать высокие стены Коломенского кремля или гоняться за ними по всему дикому полю дураков нет.

Неделя у Федьки выдалась сумасшедшей: не успели они вернуться в Москву, как сотник Корнилий послал его за Анисимом Пушкаревым, позвать его в кремль для какой-то надобности. Что поделать, хочешь не хочешь, а дело служивое. Хозяина в лавке не оказалось, но сидельцы, признав боярского сына, приняли его с вежеством и сказали, что сотник-де сейчас будет, надобно только обождать. Выйдя во двор, Федор увидел, как две девочки, лет примерно семи и десяти, пытаются лепить снежную бабу. Получалось у них, прямо скажем, не очень, и парень решил, что не будет большой беды, если он, ожидая Анисима, поможет им. Быстро скатав большие шары снега и поставив их один на другой, Федька слепил большого снеговика, приведя девочек в бурный восторг.
– А тебя как зовут? – важно спросила боярского сына та, что помладше.
– Федя, – отозвался он, – а вас как?
– Меня Марьюшкой, а это Глаша, – последовал ответ.
– А вы, верно, дочки господина сотника?
Младшая в ответ фыркнула, но сестра ее тут же ответила:
– Да, его! – И сказав это, отвела Марьюшку в сторону.
Тем временем вернулся сотник и, услышав о деле, с каким к нему прибыл боярский сын, стал собираться. Федька, раздумывая над странным поведением девочек, пошел к своему коню, и вдруг увидел, как по другой стороне улицы идет, шатаясь и запинаясь, пьяный монах. Дело это, надо сказать, было не так чтобы редким, но все же и нечастым. В старые времена, сказывали, для таких забывающих всякий стыд служителей церкви была даже особая патриаршая стража, подбирающая нечестивцев и отправляющая в монастырскую тюрьму. Однако патриарх пребывал в плену, а у местоблюстителя были, как видно, иные заботы. Лица его боярский сын не разглядел, но вот фигура отчего-то показалось ему знакомой. Тем временем сотник вышел из терема вскочил в седло подведенного ему слугами коня, и они с Федором поскакали в кремль.
Выполнив поручение, боярский сын отправился к караульной избе в надежде перехватить чего-нибудь горячего. Перед избой он застал тренирующихся в сабельном бое товарищей, добрую половину которых составляли пойманные на болоте разбойники. Сотник Корнилий, руководствуясь одному лишь ему ведомыми резонами, часть из них недрогнувшей рукой отправил в Разбойный приказ на расправу, других же похолопил, заключив с ними ряд. Сейчас новоявленных боевых холопов нещадно гоняли, обучая биться конными и пешими, а те, хорошо понимая, что чудом спаслись от дыбы, старались изо всех сил. Покачав головой, Федька зашел в избу и наткнулся на еще одного новоявленного холопа, а прежде разбойника по прозванию Сыч. Для того чтобы стать ратником, он был довольно стар, но Михальский, проявив не слишком ему свойственное милосердие, нашел тому работу по хозяйству. Это для Федора было совсем уж удивительно, но его мнения никто не спрашивал. Для Сыча цель прихода боярского сына была, как видно, понятной, и он, ни слова не говоря, с поклоном подал ему большой корец с горячим сбитнем. Выпив напиток, Федор замялся: по-хорошему, надо было поблагодарить, но язык не поворачивался. Сыч, как видно, понял заминку парня, и, приняв назад корец, еще раз поклонился.
– Ну что ты на меня смотришь, ровно на прокаженного, – не выдержал он наконец Федькиного взгляда, – холопа не видел?
– Да чудно: только вот разбойники и душегубы были, а теперь холопы.
– Эх, господин мой, разве же мы были разбойники? Так, голь перекатная да горькая! Да и душегубы из нас – так себе.
– Эва как, а кто же, по-твоему, душегубы?
– Не изволь гневаться, господин боярский сын, но по сравнению с нашим теперешним господином – а твоим сотником – что я, что Косач покойный, что любой из тех, кто сейчас саблей во дворе машет, и не разбойник вовсе, а котенок слепой супротив волка.
– Для слепого котенка ты больно много мяукаешь, – раздался голос неслышно вошедшего Корнилия, – подай-ка лучше сбитня, а язык попридержи!
Пока Сыч выполнял распоряжение, сотник обернулся к Федору и спросил:
– Отдохнул уже? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – сейчас возьмешь Ахмета, и еще кого похочешь с десяток, и поедете с приставами во двор к московскому дворянину Борису Салтыкову.
– Имать##?

## Арестовывать.

– Да нет, приставы сами все сладят, вы там – чтобы кто сдуру драться не учинил. Государь велел Бориса за местничество неуместное с головою выдать стольнику Василию Бутурлину.
– Это как, голову сечь?
– Типун тебе на язык! Приставы его отведут во двор Бутурлина на бесчестие, а вы следить будете, чтобы кто драться не начал.
– А чего не стрельцы?
– Много будешь знать – скоро состаришься! У стрельцов своих забот хватает, к походу готовятся; или не слышал, что приключилось?
– Нет, а что?
– Ну ты даешь! Вор Заруцкий с его потаскухой Мариной Мнишек государя извести хотели, а ты и не ведаешь. Теперь поход будет на Коломну, государь сам поведет войска. Мы тоже пойдем, а еще московский полк, немцы и большой наряд##. Так что как управитесь с государевой службой, возвращайтесь не мешкая.

## Большой наряд – здесь: артиллерия.

Федька, поклонившись, вышел, но уже подходя к коню, остановился как вкопанный. В голове молоточком застучали слова сотника: «Государева служба». Круто развернувшись, он побежал к Михальскому.
– Чего тебе еще?
– Господине… – зашептал он ему, – а я видел монаха давешнего!..
– Какого монаха? – сначала не понял тот, но тут же спохватившись, спросил: – Мелентия? Где?
– Да у двора Пушкарева; я его не признал поначалу, он пьян вельми был.
– Нашел-таки, черт в рясе… – забормотал, не слушая его, сотник, – ладно, ступай куда велели, да языком не трепи где ни попадя!
Прискакав к хоромам Салтыковых, боярский сын со товарищи застали удивительную картину. Царские приставы стояли пред воротами и ругались на чем свет стоит с многочисленной дворней, ни в какую не желающей им открывать. Поняв, в чем дело, Федька подъехал к воротам и грозно потребовал отворять. Ответом ему была еще одна порция брани, на что он, недолго думая, пообещал закидать терем горящими стрелами. К такому повороту осажденные оказались не готовы, и ворота со скрипом отворились. Столпившимся во дворе ратники показали плети, после чего челядинцы уже безропотно пропустили приставов. Через некоторое время те вывели за руки упиравшегося Бориса Салтыкова и потащили его по улице. Как видно, прослышав о развлечении, все окрестные улицы заполонила городская чернь, падкая на зрелища. Зеваки толпились на улице, залезали на деревья и заборы, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как будут бесчестить представителя одной из богатейших и знатнейших фамилий на Москве. Увидев, что любопытствующие мешают проходу приставов, Федор тут же направил коня на толпу, поигрывая плетью. Намека оказалось достаточно, и процессия двинулась к дому Бутурлиных. Идти пришлось не слишком долго, а там их уже ждали. Когда красного от злости и стыда Салтыкова завели во двор, по лестнице спустился преисполненный важности стольник Василий и, стоя на крыльце, принялся осыпать своего соперника бранью. Слушая диковинные извивы его речи, боярский сын только дивился, а сидящий рядом на коне Ахмет приговаривал, цокая языком: – «Чек якши!» Наконец экзекуция была закончена, и Салтыкову позволили уйти. Федька тоже собирался поворотить коней, но Бутурлин прислал слугу, который попросил государевых слуг не побрезговать и принять от воеводы за труды. Боярский сын не побрезговал, и все бывшие с ним ратники стали богаче на полтину, а сам он – на рубль. Учитывая, что годового жалованья ему полагалось всего десять рублей, дар был довольно щедр.
На другой день сотник отправил Федьку вместе с прочими, включая холопов из разбойников, к рейтарам, и они целый день объезжали улицы и рынки, наблюдая за порядком. Боярскому сыну было чудно, что с одними татями должно имать других, но он помалкивал. Сам же Корнилий, отобрав самых ловких из своих подчиненных, куда-то усвистал, не говоря никому зачем. Караул в тот день прошел на редкость спокойно, разве что один купчина поднял крик, что ему подсунули фальшивое серебро. Царевы ратники тут же окружили купца и покупателя, которых потом сдали подоспевшим ярыжкам из Разбойного приказа. Сотник заявился только на следующий день, и тут же велел Федору одеться понаряднее и идти с ним в кремль. Когда они, спешившись у заставы, вышли к Ивановской площади, там уже толпился народ, слушавший царский указ о подготовке похода на Коломну.
– Ништо, успели… – непонятно буркнул Михальский, но пояснять маявшемуся от любопытства Федьке ничего не стал.
Тем временем глашатай, закончив чтение одного указа, перешел у следующему:
– Великий государь, царь и великий князь Иван Федорович за верную службу жалует своих холопов! – громко выкрикнул дьяк.
Собравшиеся оживились и стали подвигаться ближе к читающему царский указ.
– Царевичу Сибирскому Арслану, за многие службы три сорока соболей, сто рублей сверх жалования и шубу с царского плеча. Князю Енгалычеву сорок соболей и пятьдесят рублей и серебряный кубок…
Выкрикиваемые люди выходили из толпы, и царские приставы вручали им царские награды.
– Вовремя татары пришли, – непонятным тоном проговорил сотник, – видать, станет Арслан царем Касимовским.
Тем временем глашатай от князей и бояр перешел к служилым людям поменьше.
– Стольнику Никите Лопухину государь жалует сорок соболей и ковш серебряный, да велит ведать ему стремянным стрелецким полком и быть в оном полку головою. Стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, за многие службы, государь жалует штукою сукна и десятью рублями денег сверх жалования и велит ему быть полуголовой того же полка и службу править как и прежде.
– Вот и Анисим выслужился, – снова подал голос Корнилий, – да ты слушай, а не ртом ворон лови, бестолочь!
– Боярскому сыну Федьке Панину, за ведомые государю заслуги, жалуется пять рублей деньгами сверх жалования и штука сукна! – прокричал дьяк.
Подталкиваемый сотником парень на негнущихся ногах вышел вперед и получил от стоящего рядом подьячего приказа Большой казны все ему причитающееся.
– Ну что, сын боярский, – с усмешкой обратился к нему Михальский, когда они вместе вышли из толпы и направились к коновязи, – с тебя причитается.
– За тем дело не станет, – солидно, как ему показалось, отвечал Федор, – хоть сейчас пойдем…
– Сейчас не надо, нам в поход.
– Как же это, указ только объявили? – изумился парень.
– А вот затем и объявили, чтобы все так думали, а мы вечером выходим. Вот как вернемся, тогда и погуляем.
– Господине, а что тебя не наградили?
– А с чего ты взял, что меня не наградили? Не о всяком деле, Федя, на Ивановской площади кричат. Тебе, кстати, тоже еще не все – держи вот, – говоря это, Михальский сунул руку за пазуху и вытащил небольшой узелок, протянув Федьке.
– Что это? – удивленно переспросил боярский сын.
– А я знаю? Государь велел передать тебе, сказал, чтобы невесте подарил. Уж я не стал ему говорить, что у тебя пока нет. Невеста – дело наживное, а отличиться не каждый день выпадает.
Панин развернул узелок и увидел дивной работы золотые серьги-тройчатки, украшенные самоцветом и двумя жемчужинами каждая. От увиденного парень только охнул, а сотник, восхищенно присвистнув, только и сказал:
– Ну, брат, перед таким подарком ни одна боярышня не устоит; смотри только выбери с умом.

Первый отряд воровских казаков попался нам еще в двадцати верстах от Москвы. Сотен пять верховых казаков рыскали по окрестным деревням в поисках добычи и были замечены татарами царевича Арслана. Получив это известие, внук хана Кучума долго не раздумывал и с небольшой свитой выехал прямо к воровскому разъезду. После недолгих переговоров было выяснено, кто против кого дружит, и передовой дозор был без затей посечен стрелами, после чего сверкающие золотом парадных доспехов мурзы и сеиты## царевича показались основному отряду казаков. Некоторое время противники в обалдении смотрели друг на друга, а затем татары, взвизгнув, пустили в казаков по нескольку стрел и бросились наутек. Увидев, что богатая добыча нагло ускользает из рук, разбойники, взвыв от разочарования, бросились следом. Хотя кони их были похуже, чем у царевича, казаки не отставали ровно до той поры, пока не оказалось, что они со всех сторон окружены касимовскими и мещерскими всадниками. Казалось, вот-вот начнется резня, но поняв, что положение безнадежно, разбойники стали бросать оружие, сдаваясь на милость победителя.

## Мурзы и сеиты – татарская знать. Мурзы примерно равны князьям, а сеиты – дружинникам.

Впрочем, не все казаки поддались на нехитрую татарскую уловку, нашлись среди них люди бывалые, сумевшие сообразить, что разодетые как павлины татарские мурзы так просто в заснеженных полях не разъезжают, и что коней не худо бы и попридержать. Пока большая часть кинулась в чаянии зипунов## в погоню, примерно полторы сотни остались стоять на месте, а увидев страшную развязку – развернулись и попытались дать деру. Занятые их опрометчивыми товарищами, татары даже не пытались их задержать, однако уйти им все же не удалось. Едва узнав об обнаружении воров, Вельяминов предусмотрительно и безошибочно повел свой полк в обход, и попытавшиеся скрыться казаки вылетели прямо на готовых к бою рейтар. Прижатые кованой ратью к лесу, казаки попытались скрыться в нем, бросая коней и захваченное ранее добро.

## Cтаринное казачье выражение «добывать зипуны» означает «идти в набег, за добычей».

Преследовать их не стали, а по-быстрому собрав трофеи, двинулись дальше.
– Сабли-то хоть доставали? – спросил я Вельяминова, когда он, разгоряченный от погони, вернулся ко мне.
– А как же, я троих срубил! – тут же ответил он.
– Врешь, поди?
– Вот тебе крест, государь!
– Ладно, троих так троих. Ты мне вот что скажи: а не соберутся воры вновь?
– Нет, они сейчас отсюда уходить будут. Потом, может, и пристанут к кому, а сейчас нет. Повелишь оставить ратников, чтобы переловили воров?
– Недосуг сейчас, да и сил мало.
– Да кто же тебя, государь, гнал-то из Москвы с малыми силами, да еще на такой город как Коломна? Ее изгоном взять – дело мудреное.
– Как воры побегут, так город сам сдастся. Надо только чтобы они побежали, думая, что я с пехотой да большим нарядом иду.
– Хитро, государь.
– Посмотрим, хитро или нет. Слушай, Никита, а отчего у меня такое ощущение, будто я что-то неладно сделал? Вроде войско быстро собрали, идем в порядке, бить вот уже начали, а на душе неспокойно.
– Известно что, государь: с Салтыковым неладно вышло.
– Не понял…
– Да чего же тут непонятного? Оно, конечно, ты, государь, повелел в походе без чинов быть, и не след Бориске хвост поднимать, однако бесчестить его не следовало. Нет, опалу он всяко заслужил, за то разговору нет. А вот выдал ты его Василию зря.
– Ты же мне сам про порядки рассказывал…
– Я-то рассказывал, да ты, царь-батюшка, не больно-то слушал. Вот если бы Бориска в поход пошел, да Бутурлину в походе противился, да лаял и бесчестил его всяко и прилюдно, вот тогда в самый раз. А за то, что отказался от похода, следовала ему опала, вотчины отобрать тоже можно.
– А чего же не удержал?
– Удержишь тебя… к тому же тут это покушение с письмом случилось.
– Злобиться бояре будут?
– Сейчас нет, больно их эта грамота отравленная напугала, а потом припомнят!
– А прочие Салтыковы?
– Да пес с ними. Кляузная семейка, да дядя его сейчас у короля Жигимонта… самое время всех их придавить, чтобы и не пискнули. Опять же, ты его на Заруцкого посылал, а он не шел и Бутурлину не давал, под это дело сыск надобно учинить.
– Полагаешь, найдется что?
– Это как искать, государь.
– Тоже верно. Кстати, о сыске: Мелентий далеко?
– Да как ты велел государь, с нами и под присмотром, о чем-то с лекарем твоим беседует…
– С О?Конором, а по-каковски они беседуют?
– А я знаю?.. Прикажешь позвать?
– Ага, только порознь.
Через некоторое время со мной поравнялся мой старый знакомец, иеромонах Мелентий, с коим мы вместе обороняли Вологду. Святой отец снова был одет в драную рясу, как при первой нашей встрече, и смотрел на своего царя хоть и не враждебно, но и без малейшей приязни.
– Здравствуй, честной отче, – поприветствовал я его.
– Здравствуй государь, – сдержанно поклонился он мне в ответ.
– Что-то вид у тебя, батюшка, опять неказистый, нешто опять разбойники ограбили?
– Да какие разбойники, государь… слуги твои верные помяли чуток, это было, а более ничего.
– И чего же ты святой отец, в таком разе, как бродяжка одетый, по Москве ходил?
– Да выгнал меня отец-настоятель из монастыря, хожу вот теперь неприкаянный. Негде мне голову преклонить, сиротинушке, подаянием одним и живу. Чем добрые люди пожалуют, тем и сыт.
– Ну, этому горю легко помочь: помнишь, я тебя на службу звал? Приходи; хочешь – в рейтары возьму, а хочешь – в духовники пожалую, мне добрые ратники да верные люди везде нужны.
– Грех тебе, государь, смеяться над иноком убогим, – скорбно провозгласил монах, услышав мои слова.
– А тебе, пес бородатый, не грех царю своему лгать столь бессовестно?
– Государь, что ты меня пытаешь? Ведомо ведь тебе, что искал я.
– Ребенка убить не дам.
– Господь с тобой, государь, и в помыслах того не было!
– Опять лжешь.
– Государь, смута может быть. Отродье Бориса и Самозванца…
– Кончилась Смута, монах! Вот как меня царем выбрали, так сразу и кончилась. И что там раньше было, никакого значения не имеет. Не знает про то никто – и слава богу, пусть и дальше не знают. Вырастет девочка – выдам замуж за хорошего человека, и дело с концом.
– Ой ли, государь, а идешь ты сейчас походом куда? Там ведь тоже дитя невинное…
– Не трави душу! Честно скажу: не знаю, что сделаю. Пусть господь решит.
– Все вы на волю божью надеетесь, а паче на то, что его воля с вашей совпадет.
– Тоже верно; так ты что, пойдешь ко мне на службу?
– Я, государь, нынче только богу служу.
– А я что, против? Говорю же – иди ко мне в духовники, а то мне Иона надоел хуже горькой редьки. Ну а что? Роду ты хорошего, насколько я знаю; грамоте учен, латынь вот знаешь. Ты же по латыни с лекарем моим беседы вел?
Пока татары и рейтары «развлекались» с казаками, основная часть моего импровизированного войска продолжала движение. Теперь впереди шел государев полк, следом за ним я с драбантами, а замыкали движение по-прежнему конные стрельцы Анисима. Темнеет зимой рано, и примерно в двадцати верстах от Бронниц я приказал остановиться на привал. Ночевка в зимнем лесу – дело для русского человека в сию пору почти естественное. Одни ратники кинулись рубить лапник для лежек, другие принялись разводить костры, чтобы сварить кашу. Третьи тем временем обихаживали лошадей. Я немного переживал за своих мекленбуржцев, которые, как мне думалось, были непривычны к таким спартанским условиям. Однако я ошибался: стараниями фон Гершова и моей щедростью у каждого драбанта имелись хорошая шуба, шапка и сапоги, а сами они были людьми тертыми и неприхотливыми. Так что русская мудрость о солдате, который дымом греется, а шилом бреется, сработала и тут. Единственным, кого ночлег в лесу привел в ужас, оказался мой лекарь. Бедняга О?Конор смотрел на приготовления солдат округлившимися глазами и, казалось, вот-вот упадет в обморок.
– Ваше величество хочет моей смерти… – жалобным голосом проговорил он, топчась в снегу.
– Пьер, какого черта вы жметесь в стороне, идите сюда, к костру, – позвал я его, – кстати, а где ваша шуба, которую я подарил вам, как только вы приехали?
– О, ваше величество так добры ко мне… – с благодарностью залепетал полуфранцуз-полуирландец, исполнявший роль моего лейб-медика, – но эта шуба столь дорога, что я не стал надевать ее в дорогу, полную опасностей.
– Вы с ума сошли, друг мой – шубы для того и существуют, чтобы их носить!
– О, да, мой государь, но ее соболиный мех столь прекрасен… в наших краях таких мехов нет даже у герцогов!
– В ваших краях, Пьер, нет и таких морозов. Что же с вами делать… не могу же я допустить, чтобы вы замерзли, вы мне еще нужны.
– Увы, ваше величество, мне так и не объяснили, зачем я нужен вам в такой экспедиции?
– Вы, дружище, единственный человек в моем окружении, разбирающийся в химии, и мне очень интересно, кто и, самое главное – как, изготовил такой ужасный яд. Вы ведь провели необходимые опыты?
Наш разговор прервал Никита Вельяминов, вытащивший откуда-то тулуп и накинувший его на дрожащего от холода лекаря. При этом мой кравчий бурчал про себя, что хитрый немец специально забыл шубу в надежде, что царь сжалится и пожалует со своего плеча. Почувствовав на себе тяжесть тулупа, лекарь блаженно улыбнулся и почти счастливым голосом ответил:
– О, государь: человек, изготовивший этот яд – гений! Или же заключил сделку с дьяволом, что почти одно и тоже. Я при всем своем искусстве так и не понял, что это за яд и из чего он приготовлен. Ах, если бы этот человек не тратил свой талант на столь низменное дело как изготовление ядов, а занялся алхимией, он бы обессмертил свое имя.
– Кстати, об алхимии: если бы вы меньше занимались ей, а обратили свое искусство на лечение, к примеру, местных бояр, вы извлекли бы из своих знаний куда больше золота. И у вас было бы по меньшей мере с дюжину таких шуб, так что утрата одной вас бы нисколько не обеспокоила. Так вы говорите, это необычный яд?
– Совершенно необычный, сир, он настолько не похож на все, что я видел до сих пор, что я просто теряюсь. Что же касается местных бояр, то они…
– Очень богаты, Пьер, и если вы хорошо помните историю своего ремесла, то должны знать, как именно ваши коллеги зарабатывали свои богатства. Впрочем, если вас интересует только чистая наука, то очень скоро вы познакомитесь с человеком, изготовившим яд и пропитавшим им письмо.
– Вы полагаете, ваше величество, письмо пропитано сразу после написания?
– А у вас есть основания думать иначе? – насторожился я.
– Не то что бы основания… просто это вполне могли сделать и в Москве. Яд довольно нестабилен на воздухе, и хотя футляр, заключавший его, весьма плотен, я бы предположил, что его обработали незадолго до того, как оно попало в руки несчастных.
– Проклятье, что же вы раньше молчали?!
– Ваше величество, во-первых, вы были так заняты подготовкой к походу, что к вам было не пробиться. Во-вторых, я полагал, что вы догадываетесь об этом, и потому стремитесь покинуть Москву как можно быстрее. А в-третьих, я пришел к такому выводу перед самым отъездом.
– Пьер, вы хотите жить?
– Э… – залепетал О?Конор, огорошенный моим вопросом.
– Никому не говорите о ваших подозрениях, пока я сам вам этого не прикажу. Даже под пыткой, даже на исповеди, даже оставаясь наедине с женщиной… да какого черта – особенно женщинам, иначе я не дам за вашу жизнь и медного фартинга! Слава богу, вокруг не так много латинистов, и вряд ли нас кто-нибудь понял. Разве что… вы говорили об этом отцу Мелентию?
– Этому бородатому монаху… кажется, нет.
– Кажется, или нет?
– Нет, сир.
– Хорошо коли так. Давайте ужинать и ложиться спать; вы любите кашу?
– Удивляюсь вам, ваше величество: как вы можете есть столь варварскую пищу?
– С удовольствием, друг мой, я все стараюсь делать с удовольствием. А уж есть гречневую кашу с салом…
Ранним утром мое войско двинулось дальше. Впереди снова шли широкой дугой татары, обшаривая окрестности в поисках возможных лазутчиков. То ли на счастье, то ли на беду, никто нам не попадался и мы, обходя встречные городки и деревни, стремительно двигались дальше. Еще одна ночевка была уже вблизи Коломны, на сей раз мы остановились подле недавно разоренной ворами деревни. Впрочем, ограбив донага местных жителей, казаки против обыкновения не сожгли ее. Как ни настаивал Вельяминов, чтобы мы остановились в одной из изб, но осмотрев ее, я пришел к выводу, что клопы прекрасно проживут, не отведав царской крови. Да и отопление по-черному не добавляло энтузиазма. Осмотрев двор, мое величество остановило свой взор на сеновале.
– Много сена запасли, как погляжу, – проговорил я.
– Воры корову со двора свели, а лошадь еще прежде с хозяином пропала, вот и осталось сено-то, – устало сказала хозяйка, довольно красивая еще женщина с маленькой девочкой на руках.
– Как же вы теперь?
– Как бог даст, – пожала она плечами, – мы-то еще ничего, коза осталась, не пропадет дите, да Сенька взрослый уже, прокормимся.
– Помещик есть у вас?
– Нет, боярич, мы люди вольные, не прогневайся, что угостить тебя нечем.
– Ничего страшного, мы люди не гордые, а харч у нас есть. Можем и с вами поделиться.
– Спаси Христос.
Наскоро поев и разогнав царедворцев, дескать, без вас дышать нечем, я отнес хозяйке половину каравая хлеба и мешочек крупы с куском сала. Женщина приняла дар с благодарностью, но без подобострастия, чем сразу расположила к себе. Младший брат ее, лет двенадцати парнишка, тот самый, которого она назвала уже взрослым, напротив, взглянул волчонком, но ничего не сказал.
– Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.
– Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.
– Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.
– А вот за это спасибо.
Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место, и завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой, и еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.
– Тише ты, боярич, воев своих разбудишь… – услышал я шепот хозяйки.
– Ты чего, скаженная, тут же люди кругом…
– Спят твои ратники, что сурки.
– А ты чего?
– Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти…
– Как «при живом», ты же сказала – пропал?
– Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый – жалко, если убьют…
– Не убьют, я фартовый.
– А раз фартовый, то чего ждешь?
В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.
– Не хотела я за него идти, да родители сговорились, куда денешься. Потом дочка Танечка родилась, а мои родители померли разом. И вовсе некуда стало деваться, да еще братишка вот сиротой остался, с нами жить стал. А муж не любил меня – бил, бывало, а потом и вовсе ушел. Тошно с ним, постылым, жить было, маетно, братика каждым куском хлеба попрекал. Может, убьют, прости меня, господи!
Я слушал безыскусный рассказ молодой красивой женщины, которой захотелось немного тепла и ласки в серой беспроглядной жизни, и помалкивал. Наконец ее рассказ подошел к концу, и она переключилась на меня:
– А ты из Москвы?
– Да.
– Никогда не бывала, а теперь и вовсе не погляжу, с этой войной проклятой, да смутой. Когда она хоть кончится?
– Теперь скоро, царя вот выбрали – значит, смуте скоро конец.
– А сказывали, что царем какого-то немца-басурманина выбрали, правда ли?
– Нет, он православный, – хмыкнул я.
– А ты его видел?
– А как же: вот как тебя. Да и ты, поди, видала, он же с нами сейчас пришел. Ты как рассветет, ворон не лови, а смотри во все глаза. Так царя и увидишь.
– Ой, да как же я его узнаю?
– Ну, это просто, у кого рожа самая злая – тот и царь.
– Правда?
– Конечно, правда: посмотри на меня, разве эти глаза могут соврать?
– Ой, врешь ты все!..
Утром, осторожно высвободившись из объятий, я быстро оделся и вышел во двор. Сладко потянувшись, услышал скрип снега и, обернувшись, увидел невозмутимые лица Никиты Вельяминова и Анисима Пушкарева.
– Вы чего тут?
– Так сон твой охраняем, царь-батюшка, – ответствовал стрелецкий полуголова.
– Я вижу, как вы охраняете, – пробурчал я, – того и гляди, лихие люди украдут государя вашего, а вы, лиходеи, и знать не будете.
– Грех тебе говорить такое, Иван Федорович, нешто тебя потревожил кто, али помешал чему? – скроил умильную рожу Анисим.
– Видел все?
– А чего, дело молодое, а я не такой дурак, как твой кравчий или стольники со спальниками-дармоедами. Скоро из царя схимника сделают!
– Анисим! – повысил голос Вельяминов.
– А чего Анисим? Я уже тридцать пять годов Анисим! Когда государыня из Стекольны## приедет, так то совсем другое дело будет, а сейчас оно и не грех вовсе!

## Стекольна – Стокгольм.

– Так, всё, прекратили базар! Лучше расскажите – от лазутчиков вестей нет?
– Тихо все, государь, не знают воры о том, что мы идем.
– Тогда седлайте коней, нечего засиживаться!
Никита с Анисимом бросились выполнять распоряжение, а я обернулся и увидел, как на меня изумленными глазами смотрит хозяйка двора.
– Чего ты, красавица, смотришь так, будто чудо какое увидела?
– Они тебя государем назвали… – прошептала она еле слышно.
– Ну вот – видишь, и царя повидала.
– Прости, государь, – кинулась молодая женщина в ноги.
– За что простить, али неладно получилось? Поднимайся давай, застынешь чего доброго. Как зовут-то тебя, красавица?
– Настею…
Услышав ее имя, я будто окаменел. Перед глазами проплыли картины прошлого, кабак на окраине Новгорода, схватка с его хозяином, наша жизнь в тереме, потом острог у поганого поля, рассказ Ксении и перекошенное от ужаса лицо Золтана Енеке. Наверное, вид мой в это время стал страшным, и Настя, невольно вскрикнув, отшатнулась от меня и прижалась к бревенчатой стене избы. В этот момент отворилась дверь, и из нее кубарем вылетел растрепанный и босой Сенька и опрометью бросился между нами, загородив сестру.
– Береги сестру, парень, – грустно усмехнулся я и на негнущихся ногах пошел прочь.
Вскочив в седло, обернулся к своим спутникам и махнул рукой, дескать, трогаемся. Потом, проглотив, наконец, ком в горле, спросил у Вельяминова:
– Никита, а коней у воров давеча много ли отбил?
– Да есть маленько… кони, правда, неказистые, а чего?
– А ничего – оставь в сем дворе какую ни то лошаденку покрепче, потом сочтемся. Будет чем пахать людям по весне… и за-ради Христа, не спрашивай меня ни о чем, а?!
– Как скажешь, государь, а может…
– Не может!
Еще несколько часов скачки, и наступит момент истины. Коломна – хорошо укрепленный город с мощными каменными стенами. В нем воевода князь Долгоруков успешно оборонялся от войск Болотникова, а когда тот отступал от Москвы, еще и разбил его. Правда, через пару лет город изгоном взял полковник Лисовский и пленил князя, так что еще посмотрим, кто кого. У Заруцкого примерно от трех до шести тысяч казаков. У меня же всего около четырех с половиной. Правда, мои лучше вооружены и обучены. Кроме того, я сделал все, чтобы возможные соглядатаи мятежного атамана видели, как я выступил из Москвы с пехотой и артиллерией. Если я все правильно рассчитал, он попытается уйти.
Впереди, рассыпавшись на несколько мелких отрядов, идут служилые татары Арслана. С ним идет Корнилий со своей сотней, в которой по-прежнему нет и половины. Впрочем, его задача – приглядывать за царевичем и его воинами, и присылать мне донесения. А вот и гонец, легок на помине, знакомое лицо… ах да, это Федька Панин. Новик, которого я велел поверстать на службу в сотню своего телохранителя. Михальский его хвалит, говорит, что парень старательный и исполнительный. Правда, любопытный, но это не всегда недостаток. К тому же он ловок, внимателен к мелочам и смел.
– Государь! – кричит гонец, соскакивая с коня и кланяясь, – послание от царевича Сибирского.
– Говори.
– Государь, татары доносят, что из Коломны вышел большой отряд казаков.
– Куда идут?
– На полдень.
– С обозом?
Вопрос, на самом деле, очень важный. Если казаки пустые, то, возможно, идут в очередной набег, если же с обозом, то, скорее всего, тащат с собой награбленное. К тому же беглая царица Марина налегке путешествовать не будет, наверняка если не карета, то возок у нее должен быть. Плюс припасы, вещи и всякая утварь.
– Обоз невелик, но есть, а самих воров около трех тысяч.
– Они! – довольно восклицаю я. – Вот что, парень: скачи назад к царевичу и скажи ему, чтобы он со своими татарами окружил воров и держал их, как собаки кабана. В бой пусть не лезут, а никуда не пускают!
Проводив гонца взглядом, я командую, и мы прибавляем аллюр. Через некоторое время начинает доноситься шум боя. Мы еще пришпориваем коней, и вскоре перед нами открывается картина битвы. Довольно большой казачий отряд сгрудился вокруг набитых добром саней, время от времени пытаясь контратаковать кружащихся вокруг них татар. Саней, кстати, не так уж и мало. Касимовцы и мещеряки мечут на всем скаку в противника стрелы, но едва видят, что их атакуют, пускаются наутек. Казаки время от времени палят из ружей, но как видно, огнестрела у них немного. Хотя, возможно, дело в недостатке пороха. Пока они так «развлекаются», Вельяминов строит своих рейтар и московских дворян для атаки и после взмаха моей руки ведет их в бой. Топот копыт и ржание коней сливаются с яростными криками бросающихся в схватку людей и частой пальбой, и над полем боя поднимается гул. Вот противники сходятся грудь в грудь, и к какофонии звуков присоединяется сабельный лязг. Ожесточенная схватка длится уже несколько минут; хотя казаки хуже снаряжены, но их больше, и они начинают теснить московских дворян. Звучит труба, и Никита вместе с остальными поворачивает коней и начинает отступать. Приободрившиеся казаки начинают преследование и с размаха выскакивают прямо на спешившихся стрельцов Анисима. Бородатые стрельцы, в красных кафтанах, построившись, втыкают в снег ратовища## своих бердышей и, выставив на них мушкеты с зажженными фитилями, ждут команды. Казачья лава несется на них как ураган, но в самую гущу ее как молот ударяет дружный залп. Взвиваются на дыбы кони, с проклятиями падают с них всадники, а стрельцы, перестроившись, делают еще залп, потом еще и атака отбита. Уцелевшие казаки разворачивают коней и, нахлестывая их, откатываются прочь, а вслед за ними уже мчат, размахивая саблями, московские дворяне и рейтары. Увидев, что в сражении наступил перелом, царевич Арслан также дает команду, и на казаков со всех сторон бросаются его татары. Впрочем, казаки, как оказалось, тоже не лыком шиты, и пока одни бились с дворянами и рейтарами, другие сдвинули сани в круг и засели за ними. Между тем бой конных едва не превратился в резню, дворяне, рейтары и татары рубят, стреляют и ловят арканами своих противников. Те отчаянно отбиваются, но лишь немногим удается отойти под защиту импровизированного вагенбурга.

## Древки, на которые насажены топоры бердышей.

Выкурить их оттуда будет непросто, и чтобы не терять людей, готовых в горячке боя ринуться на штурм, я приказываю начать переговоры.
– Эй, казаки, – кричит обороняющимся Вельяминов, – выдайте Заруцкого и его шлюху Маринку, и мы вас отпустим!
Стрельба стихает и видно, что казаки переговариваются; наконец, один из них глухо кричит в ответ:
– Мы бы с радостью, да нет их у нас!
– Не лгите, казачки, побьем, порубим!
– Вот тебе крест, боярин, нету!
– А где же они?
– Дык в Коломне остались!
– Как в Коломне, а вы что же?
– Так мы как узнали, что на нас царь со всем войском идет, так взяли свое добро, да и наладились уходить. С Иваном Мекленбургским воевать и раньше дураков не было, а теперь-то и вовсе.
– Вот что казаки, – кричу им уже я, – коли так, то сдавайтесь без всяких условий. Бросите сабли – будете жить! Ну а поможете Коломну взять да Заруцкого с Мариной пленить, то и свободны. Я сказал.
– А ты кто таков будешь?
– Я ваш царь богоданный! Посему велю немедля сдаваться, а то мне недосуг.
– Государь, побожись, что убивать нас не станут! – закричал кто-то из казаков.
– У меня одно слово, и я его уже дал, – пожал я плечами, – а не верите, то как хотите!
– А добро нам наше оставишь? – кричит чей-то звонкий голос, – сказывают, ты немцам, что в Москве сдались, оставил!
– Не о том думаешь казак. Кабы вы Коломну сдали и схватили Заруцкого да Марину и выдали мне, я бы и хабар ваш не тронул, и сверх того пожаловал. А так я вас яко татей в лесу прихватил, и коли вы кобениться не перестанете, то всех велю побить и на деревьях развесить. Ну чего, добром сдадитесь или стрельцов в дело пускать?
– Хорошо, государь, сдаемся!
С этими словами трое казаков поднялись из-за возов и, помахав руками, дескать, безоружные, пошли к нам. Я, вздохнув с облегчением, тронул коня вперед, и хотел было отдать команду, но в последний момент что-то показалось мне странным. Все вышедшие сдаваться были людьми весьма преклонного для их образа жизни возраста. Нет, я слышал, конечно, что все важные вопросы у казаков решают старики… но не такие у сдающихся бывают лица. И еще не до конца понимая, что происходит, я пригнулся и соскользнул с лошади, неловко завалившись при этом набок. В тот же момент загремели выстрелы: оказывается, у седоусых бандитов за пазухами были спрятаны пистолеты, и они, подойдя поближе, открыли по мне огонь. Когда я поднялся, казаки уже лежали на снегу, утыканные стрелами и нашпигованные свинцом, а мои приближенные толпились вокруг меня с встревоженными лицами.
– Чего вылупились? – выругался я, – вы что же, думаете, эти оглоеды просто так сюда выперлись! Смотрите, мать вашу, что творится!
Действительно, стрельба пошедших на верную смерть казаков была сигналом для остальных. Вскочив на коней, они дружно ударили на татар царевича Арслана в надежде саблями проложить себе дорогу в Коломну. Если бы мои воеводы не толпились вокруг меня, а сразу атаковали, то ворам, скорее всего, не удалось бы уйти. Но пока они смотрели, что с царем, стараясь при этом попасться на глаза и продемонстрировать усердие, часть казаков в яростной схватке прорвались сквозь ряды касимовцев. Впрочем, таких было немного; тех же, кому не посчастливилось, вырубили начисто, а немногих уцелевших, не тратя времени, развесили на деревьях. Если не считать того, что примерно пяти сотням воров удалась уйти, победа была полная. Нам достался их обоз, много лошадей и оружия. Поняв, что одержали верх, мои подчиненные кинулись делить «нажитое непосильным трудом» имущество, и как я ни ругался и ни грозил воеводам то хлыстом, то шпагой – пока все не поделили, бардак не прекратился. Наконец я плюнул и в окружении своих драбантов, единственных не принимавших участие во всеобщей вакханалии, двинулся в сторону Коломны. Навстречу мне уже ехал царевич Арслан в окружении своих нукеров. Соскочив с коня, он подбежал ко мне и, рухнув на колени, забормотал на ломаном русском, протягивая плеть:
– Накажи мене, бачка, я глюпий! Ушли шайтаны. Не догнал их Арслан!
– Ну чего ты придуриваешься, царевич? – хмуро отозвался я, – ты же по-русски лучше меня говоришь. Вставай давай, простудишься еще, а у меня и так верных людей мало. Мои воеводы больше твоего виноваты, а если я их плетью вздумаю поучить, так и не поймут за что.
– Добрый ты, – отвечал вскочивший как не в чем не бывало чингизид, – вот и не поймут. Чаще бей – и задумываться не станут, за что.
– Так и сделаю, – хмыкнул я. – Что, много казаков ушло?
– Не много, бачка государь, никак не более пяти сотен.
– Ну и ладно, теперь будем Коломну осаждать. Окружи весь город разъездами своими, царевич, да так, чтобы мышь не проскочила.
– Сделаем, бачка государь, – сверкнул белозубой улыбкой Арслан.
Коломна за годы Смуты пришла в упадок. Посады ее неоднократно разграблялись, наружные валы совсем обвалились, и лишь кремль несокрушимой громадой высился перед нами. Кремль этот, кстати говоря, очень напоминал московский. Такие же кирпичные стены и башни, такие же зубцы буквой «М». Пока мы двигались к городу, нас догнали основные силы войска с донельзя довольным Вельяминовым во главе.
– Ну что, все трупы обшарили? – неприветливо встретил я его.
– А как же, государь, нельзя промашки государеву делу допустить. – Похоже, не понял моего настроения искренне удивившийся Никита. – Все, что на твою долю положено – все собрал и сохранил!
– Чего там собирать-то, хлам, поди, один.
– Грех такое говорить, государь: не польский лагерь, конечно, как в Мекленбурге, но нам ведь, сам говоришь, на бедность все сгодится. А там и утварь церковная, и узорочье всякое, и меха и оружие драгоценное имеется.
– Да ладно!
– Да вот, сам посмотри, – проговорил мой кравчий и протянул мне изукрашенный золотом и драгоценными камнями пистолет с кремневым замком.
– Ух ты, – удивился я, – это где же такие делают, интересно?
– Известно где, – отозвался Никита, – в московской Оружейной палате таковые пистоли и пищали прежде ладили. Воевать с ними не больно способно, это верно, а вот для поминка государям иноземным и воеводам – в самый раз.
– Ну ладно, угодил. Что с Коломной теперь делать будем?
– А что с ней делать? Станем в осаду, а ворам предложим выдать Маринку с Заруцким. Если сразу и не выдадут, то через неделю-другую точно сдадутся!
– А коли не сдадутся?
– На приступ пойдем!
– Без пехоты и артиллерии такую крепость не взять, – вмешался в разговор едущий рядом фон Гершов.
– Невелика беда – подождем немцев из Москвы, за неделю-то всяко доковыляют.
– А где Михальский?
– Здесь я, государь, – отозвался Корнилий.
– Хорошо, что здесь; не расскажешь нам, как эту крепость Лисовский взял?
– Известно как: налетели нежданно, ворота не закрыты были, а там – в сабли.
– Ну, у нас так точно не получится: вон ждут нас на стенах.
И действительно, видно было, как из-за зубцов выглядывают головы защитников, и поднимается дым от костров, запаленных под котлами с водой и смолою. Похоже, наше внезапное появление и впрямь произвело на врагов ошеломляющее впечатление, и они ждали теперь немедленного штурма. Что же, не будем их разочаровывать.
– Кароль, ну-ка спешивай драбантов и строй, чтобы враги пехоту видели. А ты, Никита, распорядись, чтобы лестницы готовили. Да все равно какие, лишь бы со стен видели, что вы суетитесь.
Наши приготовления не остались незамеченными, а то, что мы не высылаем парламентеров – как видно, и вовсе озадачило защитников. Наконец, нервы у осажденных не выдержали, и на стене замахали белым флагом, прося согласия на переговоры. После получения согласия из ворот вышли пять человек, и их тут же окружили мои драбанты. После обыска их препроводили ко мне. Я как раз проголодался и с аппетитом хлебал ложкой только что сваренный кулеш из серебряной миски, одной из тех, что отбили у казаков в лесу.
Пришедшие бухнулись в ноги, но я и ухом не повел, продолжая трапезу. Разговаривал с посланцами от моего имени Вельяминов.
– Государь, не вели казнить, – начали они с обычной формулы.
– Государь милостив, – с достоинством отвечал им мой кравчий, – и коли вы в винах своих повинитесь, да выдадите вора Заруцкого с ложной царицей Мариной, то казнить вас не станут.
– Ослобони, государь, – завыли посланцы, – нет у нас ни атамана, ни Маринки, чтобы им обоим пусто было!
– То есть как «нет»? – едва не выронил я ложку.
– Да так государь, – заговорил, частя и запинаясь, старший из них, – как пришло известие, что ты идешь на нас с войском, так буча случилась. Атаман Киря повздорил с Ванькой Заруцким и потребовал свою долю от добычи. Ванька-злодей хотел его зарубить, да большинство казаков за Кирю встали, и Заруцкий отступил. Сам отдал ключи от подвалов, где добыча нераздуваненная хранилась, и велел разделить по чести.
– И дальше что?
– А что дальше – мы пошли в подвалы, вытащили добро, честь по чести его поделили, по числу сабель. Киря со своими казаками, долю получив, снарядились, да вскорости и уехали. Вот.
– А Заруцкий?
– А пропал Заруцкий!
– Как «пропал»?
– Как сквозь землю провалился, анафема! Не гневайся государь, только как Киря уехал, мы рассудили, что и прочее добро раздуванить надобно, да так и сделали. А потом кинулись – нет нигде Ваньки. Мы сначала думали, что он у царицы в покоях, ан нет! Нет ни его, ни Маринки, ни царевича ее, ни монахов латинских, что с ней были. Пропали, проклятущие! Тут у нас совсем разлад случился: сначала искали, потом вспомнили, что мы и на их долю добро делили. А уж коли они пропали, так не след добру пропадать, надо же поделить по-христиански, чтобы без обиды. Только поделили, а тут Киря вернулся, только без добра, и почти без казаков.
Выслушав сбивчивый рассказ парламентеров, я замысловато выругался. Это же надо так хитроумно продумать план, героически разгромить врага, а затем эпичнейшим образом сесть в лужу!
– Вот что, казаки, – устало проговорил я, – если хотите жить, то сдавайтесь. Выдайте мне Кирю и тех, кто с ним вернулся. Они на меня покушались, их простить не могу, а прочих помилую. Все добро, что у вас осталось, сдадите без обману до полушки, за то что намеревались от своего царя обороняться. Кто не хочет к себе домой возвращаться голым и босым, пусть идет ко мне на службу. Я по весне пойду Смоленск воевать, так что возьму всех. Кто не хочет, пусть убирается, только пешком и без оружия. Я все сказал, ступайте.
Закончив, я отвернулся от парламентеров и выдохнул еле слышно:
– Михальского ко мне!..

Первый настоящий боевой поход у Федора выдался удачным. Сотника Михальского со всеми его людьми присоединили к татарскому полку царевича Арслана. Корнилий был в сем полку царским приставом. Не потому, что татарам не доверяли, а просто исстари так повелось, чтобы при них был доверенный человек от государя. Службу всю правили сами татары, так что ни в дозоры, ни в прочие службы люди Михальского не ходили. Когда под Москвой наткнулись на воровских казаков, то в сечу они пошли, как и все, да не без прибытка. В бою Федька ссадил с седла стрелою казака, а его холоп Лунька ловко заарканил оставшуюся без всадника лошадь. А когда сцепились с ворами под Коломной, то нашлось и чем ее навьючить. Потерь люди Михальского не понесли и узнав, что осажденные казаки запросили пощады, были очень довольны и походом и добычей. Но тут прибежал как ошпаренный сотник и велел, бросив всю хурду на коноводов, идти за ним. Пройдя в открытые ворота, Корнилий повел их к угловой башне и, велев остальным ждать, зашел внутрь, взяв с собой Панина. Помещения в башне были, как видно, жилыми и покинутыми в спешке. Всюду лежали вещи, многие из них – женские и детские. Сотник внимательно все осматривал, заглядывал под лавки, стучал в стены. Заметив Федькино удивление, сотник пояснил, но так, что стало еще непонятнее.
– Мы когда Коломну взяли, то захватили первого воеводу здешнего князя Долгорукова и епископа, а второй воевода заперся в этой башне. Мы двери выломали, а его здесь и нет. Думай, Федя, примечай: как-то ведь он ушел?..
Федьке было, хоть убей, непонятно, с кем это его сотник брал Коломну, да еще захватил Долгорукова, которого недавно назначили воеводой в Казань… но он помалкивал и искал. Вскоре его поиски привели к успеху. В углу каменной клети, служившей, как видно, спальней для беглой царицы, была маленькая дверь в крохотный чулан. Сотник осмотрел его, но, не заметив ничего подозрительного, пошел искать дальше. Федор же приметил крохотный клочок ткани, зацепившийся за щепку между грубо тесаными половицами, и хорошенько приглядевшись, обнаружил люк. Вместе с Корнилием они поддели его лезвиями кинжалов и, приподняв, увидели подземный ход, в который, хотя и не без труда, мог пройти взрослый мужчина. Кликнув остальных, они запалили факелы и шагнули навстречу неизвестности. Шли довольно долго, так что факелы почти успели прогореть, и вышли за посадом у ничем не приметного куста ракиты. Корнилий и Ахмет внимательно осмотрели следы на снегу и сказали, что они принадлежат пятерым мужчинам и двум женщинам. Дальше следы привели их в небольшую балку, укрытую со всех сторон от посторонних глаз. На дне этой балки лежал присыпанный снегом мертвец. Вокруг было много следов от лошадиных копыт.
– Надобно лошадей… – задумчиво произнес сотник, неожиданно достал пистолет и выпалил в воздух.
Федор удивился было поступку Михальского, но скоро появились их холопы с лошадьми, и можно было продолжать преследование. «Заранее условились», – подумал парень, но ничего ни говоря, как и все, вскочил в седло. Следы, оставленные беглецами, четко выделялись на снегу, и ратники пришпорили лошадей. Скакали долго, пока не начало смеркаться. Нечего было и думать, чтобы продолжать поиски в сгущавшихся сумерках, к тому же все устали и хотели есть. Корнилий ругнулся, и приказал было оставить поиск до утра, но проголодавшемуся Федьке внезапно почудился запах дыма. Ни слова не говоря, он тронул сотника за плечо и показал ему направление. Тот поначалу не понял, но потом, как видно, тоже почуял запах, и кивнул. Дальше шли пешком, пробираясь в сугробах, пока не вышли к ложбине, на дне которой мерцал огонек. Похоже, беглецы готовили что-то на костре. Слышался чей-то говор и тихонько хныкал ребенок. Повинуясь взмаху руки сотника, преследователи разделились и, не говоря друг другу ни слова, стали окружать беглецов. Вскоре плач прекратился: видно, ребенок уснул. Утих и говор взрослых, жмущихся к костерку в попытке согреться. Вокруг сгустилась непроглядная тьма, и лишь неровное пламя освещало лица усталых людей, не подозревающих, что они окружены. Федька был уже совсем рядом с ними и, затаив дыхание, ждал сигнала к атаке. Несмотря на напряженное ожидание, свист сотника раздался внезапно, и боярский сын вместе с остальными ратниками кинулся вперед. Несмотря на то, что беглецов застали врасплох, они оказали отчаянное, хотя и безнадежное сопротивление. Кто-то бросился на Панина в темноте, и по кольцам его байданы звякнуло лезвие. Федька резко отшатнулся, махнув в ответ чеканом, и тот с противным чавканьем вошел в чью-то плоть. Раздался истошный женский крик, и тут же заплакал ребенок. Наконец кто-то подбросил сучьев в огонь, и Федор увидел связанного и залитого кровью казака в богатом кафтане, двух католических монахов и двух валяющихся на снегу убитых, один из которых – с пробитой Федькиным чеканом головой. Еще там было две женщины: первая с ужасом смотрела на них, прижимая к себе плачущего ребенка, а вторая лежала без чувств.
– Пани Марина, – поклонился сотник женщине с ребенком, – обещайте, что не станете бежать, и мы не станем вас связывать.
Та ничего не сказала в ответ, лишь судорожно кивнув. Корнилий, как видно, счел, что этого довольно, и они потащили связанных врагов к лошадям. Перекинув их через седло, двинулись в Коломну, с трудом отыскивая в темноте собственные следы.
Вернувшись в город уже утром, донельзя усталые и измученные, они представили своих пленников царю. Государь, поняв кого ему привели, очень обрадовался. Обняв и расцеловав сотника, он снял с себя шубу и накинул ему на плечи. Потом, посмотрев на Федьку, усмехнулся и нахлобучил на него свою шапку.
– Никита, – закричал государь своему кравчему, – неси вина и денег – награждать буду!
Вельяминов тут же стал наливать вино в серебряные чаши и передавать государю, а тот – подавать их всем участникам погони. Те в ответ кланялись и, поблагодарив, выпивали, причем хитрый Ахмет тут же сунул чару себе за пазуху.
– И правильно, – засмеялся государь, – берите все, жалую!
Каждому участнику погони, включая холопов, достались чаши разного размера и ценности, тут уж кому как повезло. Федьке и Корнилию – видимо, как начальным людям – поднесли золотые, причем сотнику – целый кубок. Помимо этого, все получили награду деньгами, рядовые – по пяти ефимков, Федька – десять, а сколько получил сотник, государь не объявлял. Все это время он не обращал на пленников ни малейшего внимания, будто их и не было тут. Наконец, закончив с награждением, царь бегло посмотрел на них, будто они не вызвали в нем никакого интереса. Так ни слова и не сказав ни Заруцкому, ни Марине, государь собрался выйти, и лишь проходя мимо стоящего последним монаха с низко опущенной головой, что-то произнес на каком-то тарабарском языке. Если бы Федька знал латынь, он удивился бы еще больше, потому что государь сказал:
– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть!

Узнав, что Заруцкому с Мариной удалось бежать, я не отчаивался. Татары – хорошие следопыты, и должны настичь беглецов. На худой конец, если они избегнут Арслана, то должны наткнуться на войско Бутурлина, которое я специально отправил на такой случай. Но когда утром меня известили, что Михальский захватил Заруцкого и Марину, я вздохнул с облегчением. Мне с самого начала было ясно, что бояре в думе будут стараться преувеличить любой мой промах и преуменьшить успех. Особенно после того как я жестоко, по их меркам, наказал Салтыкова. И если бы Мнишек с сыном удалось бежать, никто бы и не заметил разгрома воровских казаков. Так что радость моя была неподдельной, а щедрость – искренней. Чаша вина из царских рук – это очень большая награда, даже боярам на пиру жалуют не из рук, а со стола. Плюс к тому сама чаша и деньги. Вельяминов немного кривился, глядя, как я раздаю добро. Будь мы в Москве, он нашел бы для такого дела посеребренные кубки, какими жалуют крымских послов. В принципе, в другое время я бы с ним согласился, но сегодня скопидомничать нельзя.
На пленных стараюсь не смотреть, делая вид, что они мне не интересны. Однако интерес у меня есть. Сейчас их разведут по разным камерам, и мы начнем следствие. Везти их в Москву пока рано. Там от боярских «забот» пленники и помереть могут безвременно, а мне это пока не надо. Все же взгляд нет-нет да и скользит по их согбенным фигурам. Справа стоит на коленях Заруцкий, связанный и окровавленный, но не сломленный духом, судя по взгляду. Интересно, как он оказался один, без сторонников и помощников? Должны же у него были быть верные люди… Марина стоит прямо, прижимая к себе ребенка, и пытается держаться с достоинством. Воренок по малолетству ничего не понимает, но куксится. Впрочем, это понятно: дети, они иногда как животные чуют недоброе. Кстати, мамаша его – дама, скажем так, на любителя. Я ее раньше представлял себе больше по советским экранизациям «Бориса Годунова», где актрис приглашали весьма фактурных. Реальность же имела маленькие глаза, крючковатый нос и вообще крайне невыразительную внешность. Впрочем, поспешное бегство и отсутствие времени для прихорашивания из любой красавицы может сделать серую мышку. Ну, почти из любой, так что я понимаю, почему первый Лжедмитрий закрутил с Ксенией. Я бы на его месте не сомневался ни минуты. И уж точно между ним и этой шляхтянкой вряд ли могла случиться любовь; нет, там что-то иное. Там отношения с интересом.
Однако насчет глаз я, кажется, погорячился. Да, они не велики, но в них горит огонь. Полячка не сводит с меня глаз и, кажется, вот-вот прожжет дыру в моем зипуне, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Во-первых, надеюсь, это выведет ее из равновесия, а во-вторых, есть среди ее свиты люди, лично для меня куда более интересные. Ее придворная дама меня не занимает, а вот монахи – очень даже, потому что кто-то из них, скорее всего, и изготовил яд. Особую пикантность этой ситуации добавляет то, что одного из монахов я уже встречал.
– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть! – произношу вкрадчивым голосом.
– Не сомневаюсь, ваше величество, – распрямляет спину бывший духовник моего кузена, – вы можете мне не верить, но я тоже рад видеть вас в добром здравии.
– Ну как я могу сомневаться, – отвечаю я своему давнему знакомому, и, обернувшись к стоящим настроже стрельцам, командую: – Этого ко мне. Да отца Мелентия кликните.
Через некоторое время в моих покоях появляется Мелентий, и я отпускаю стражу, приказав развязать иезуита. Стрельцы мнутся, но не смеют перечить и, исполнив мой приказ, выходят.
– Как вы здесь очутились, падре?
– Превратности судьбы, ваше величество, – пожимает плечами монах, – ваше эффектное появление в Мекленбурге два года назад испортило большую игру, и мою карьеру. Впрочем, я не жалуюсь, меня ведь вполне могли отправить куда-нибудь к Великим Моголам или в Патагонию.
– Да, бывает, – посочувствовал я ему, – а здесь вы давно?
– Увы, совсем недавно.
– Почему «увы»?
– Потому что мои братья, бывшие при царице Марине, совершили множество опрометчивых поступков, и я не имел возможности отговорить их от этого.
– Вы нашли такое обтекаемое определение: «опрометчивый поступок»… С каких это пор так стали называть попытку убийства помазанника божьего?
– Убийство? – воскликнул неподдельно удивленный иезуит – Тогда становится понятна ваша реакция. Впрочем, вы, ваше величество, всегда отличались быстротой действий.
– Вы хотите сказать, что не причастны к отравлению посланного мне письма?
– Письмо царицы Марины было отравлено?
– Да, и довольно сильным ядом: монах, читавший его, умер на месте, а следом и дьяк, развернувший послание.
– Это невозможно, такого сильного яда просто не существует!
– Ну не надо так картинно восклицать, святой отец, я верю в человеческий гений. К тому же свидетелями этому были несколько сотен человек в соборе.
– Господи Иисусе, я же читал это письмо перед отправкой!..
– Вот как, а кто же вложил его в футляр?
– Брат Бартоло… господи, ну конечно: брат Бартоло прибыл с Востока. Он побывал в Индии, Персии и много где еще, и привез оттуда немало всяких редкостей.
– Кто этот Бартоло и, самое главное, где он?
– Увы, он погиб в ту ночь, когда нас схватили в лесу ваши альгвазилы. Ему размозжили голову клевцом.
– А его вещи и эти, как вы выразились, редкости?
– С ним был большой дорожный сундук, но его отобрали казаки.
– Казаки? Кстати, а как случилось, что атаман и пани Мнишек остались совсем одни – неужели у них совершенно не было сторонников?
– О, это очень печальная история. Когда войско атамана взбунтовалось, его сторонники для вида присоединились к этим негодяям под предводительством того казака с варварским именем…
– Киря?
– Да, ваше величество, именно так его звали. Так вот, выйдя из Коломны, его сторонники должны были покинуть Кирю и ждать в условленном месте своего атамана и царицу.
– И что же случилось?
– Ну, ничего особенного: дождавшись, они отобрали у нас все мало-мальски ценные вещи, а затем бросили на произвол судьбы. Один из сторонников атамана попробовал возражать, но его тут же убили. Впрочем, нам оставили несколько лошадей, но, как вы уже поняли, скрыться они не помогли.
– Печально, но я все-таки не понимаю, почему вас прислали именно сюда. Вы не знаете ни здешних обычаев, ни языка, и у вас нет здесь знакомых. Неужели для вас не нашлось дела в империи?
– Трудно сказать, ваше величество: наш орден требует от своих членов безусловного послушания. Так что как только я получил приказ, мне не оставалось ничего другого кроме как повиноваться. Что же до связей, то я немного знаком со здешним царем.
Услышав заявление иезуита, сделанное с самым невинным лицом, я расхохотался:
– Падре Игнасио, вы мне положительно нравитесь; ей-богу, жаль будет вас повесить!
– А вы непременно собираетесь меня повесить? – печально вздохнул монах.
– Ну вы же не забыли, что еще в Мекленбурге пытались меня убить?
– Ваше величество, я говорил вам тогда и повторю снова: я совершенно не причастен к этому ужасному злодеянию! Как раз напротив, я выслеживал тех людей из этого богомерзкого сообщества. И если бы у меня было еще хоть немного времени, я бы вывел их на чистую воду.
– А заодно получили бы контроль над всем моим княжеством?
– Ну, тогда оно не было еще вашим. К тому же вы совершенно ясно показали, что не являетесь адептом этой организации. Так что тут мы с вами на одной стороне, и я полагаю, мы вполне могли бы поладить.
– Это вряд ли, после того как меня собиралась немного поджарить ваша инквизиция, я очень плохо отношусь к папистам.
– Это досадное недоразумение, ваше величество, к тому же наш орден не имеет отношения к Священному трибуналу. Там издавна заправляют доминиканцы, отношения с которыми у нас, скажем так, оставляют желать лучшего.
– Ладно, у нас будет еще время поговорить. Кстати, позвольте вам представить отца Мелентия. Он мой духовник, и в некотором роде ваш коллега.
Монахи смерили друг друга взглядами и довольно учтиво поклонились. Впрочем, все ограничилось знакомством, поскольку я кликнул стражу и велел им увести иезуита.
– Что скажете, батюшка? – спросил я иеромонаха, когда они вышли.
– Этот латинянин очень опасен, – задумчиво проговорил он в ответ, – а еще он много знает. Государь, ты и вправду думаешь его повесить?
– Вряд ли; во всяком случае, не сейчас. Он действительно много знает и может быть полезен.
– А что это ты говорил об инквизиции, да о костре?
– О, ваше преподобие, у меня очень плохие отношения с католиками. Когда-нибудь я расскажу эту историю, но не сейчас. Сейчас же вы, друг мой, отправитесь к другому захваченному монаху и допросите его. Возьмите с собой дьяка, пусть записывает все, что он скажет, я потом почитаю. Если то, что он поведает, будет сильно отличаться от того, что сказал падре Игнасио – дайте знать немедленно.
Следующей ко мне на допрос привели Марину Мнишек. Она немного успела привести себя в порядок и умыться, впрочем, красоты у нее от этого не прибавилось. Сын по-прежнему был у нее на руках и с любопытством озирался по сторонам. Едва войдя, бывшая царица с пафосом произнесла:
– Ваше королевское высочество, перед вами единственный законный наследник Русского царства!
– Мадам, вы и вправду такая дура, или прикидываетесь?
– Что?!
– К чему этот дурацкий пафос? Вы прекрасно знаете, что единственный законный царь здесь – я. Я государь божьей милостью и по праву рождения, а вы, сударыня, сами поставили себя вне закона этим глупым покушением на убийство помазанника божьего.
– Каким покушением, я ничего не знаю ни о каком покушении!.. – воскликнула Марина.
– Прямо-таки и не знали… – саркастически ответил я и тут же решил сгустить краски: – а то, что бедный монах читал ваше письмо на соборе в присутствии иностранных послов, вы тоже не знали? Так что когда он упал, пораженный вашим ядом, вся Европа узнала, что у Екатерины Медичи и Боны Сфорца появилась достойная подражательница.
– Что?.. – залепетала она, – там не было никаких послов…
– Так, значит, ничего не знаете? Ладно, теперь перейдем к этому несчастному ребенку. Я понятия не имею, кто его отец, но это явно не тот человек, которого венчали на царствие в Москве, ибо для этого он слишком мал. Кто бы ни был этот Дмитрий, его убили. У вас же, сударыня, была возможность вернуться домой, но царский венец вскружил вам голову. В тщетной надежде стать царицей вы прыгнули в постель другому проходимцу, который ко всему еще был евреем. С тех пор вы интригуете, воюете, подкупаете… кстати, а чем вы подкупаете своих сторонников? Молчите? Ну и ладно. Все, что у вас осталось – этот мальчик, которого вы, несомненно, погубите. Скажите, вам хоть немного дорог ваш сын?
– Вы негодяй!
– А вы дура! Будь у вас хоть немного мозгов, вы бы сейчас у меня в ногах валялись, вымаливая себе прощение.
– Царицы не валяются в ногах!
– Мадам, на Руси только одна царица – это моя законная супруга, принцесса шведская Катарина.
Неизвестно, долго ли мы еще препирались бы, но раздался стук, и в горницу вошел Вельяминов.
– Государь, гонец из Москвы прибыл с вестями… – тихонько проговорил он мне на ухо, косясь на бывшую царицу.
– Мы уже закончили; распорядись, чтобы пани Марину с сыном увели, да покормить не забудь, а то вон как отощали, кожа да кости. Потом позовешь гонца.
Бывшая царица вспыхнула от моих слов и, подхватив сына, собралась было выйти, но встретившись глазами с Никитой, вздрогнула.
– Я тебя знаю, – проговорила она, – ты служил моему мужу… изменник! Ты же ему крест целовал!
Взъярившаяся женщина, оставив ребенка, подступала к моему кравчему, кляня его при этом последними словами и потрясая руками. Тот, немного опешивший от такого напора, пятился и, наконец, кликнул стражу, чтобы те увели озверевшую Марину.
– Вот ведь ведьма… – выдохнул он, когда брыкающуюся шляхтянку увели.
– И не говори, – усмехнулся я, – что там стряслось?
– Да я не сам не знаю, вроде как Рюмин вернулся из Стекольны.
– Понятно, а как там Заруцкий, говорит что?
– Молчит, пес, только ругается. Ты же его, государь, на дыбу не велел пока, вот он и кочевряжится.
– Успеем еще на дыбу. С Кирей что?
– А что с Кирей – кается и просится отслужить вину.
– И что думаешь?
– Да ну его, ненадежный человек. Заруцкого с Маринкой предал, и тебя, государь, предаст.
– К тому же еще и дурак!
– Почему?
– Потому что обратно в Коломну кинулся. Прорвался бы в лес – может, и не нашли, а так…
– Как повелишь с ним государь, в петлю или на кол?
– Слушай, вот не надо этих извращений восточных… Как по мне, так петли вполне станет.
– Добрый ты, государь.
– А то! Ну чего мнешься, спросить чего хочешь?
– Государь, а что такое «извращение»?
– Тьфу ты, прости меня господи – сколь годов мужику, а он не знает, что такое «извращение»! Изыди, нечистый, иди вон у Анисима спроси, он точно знает.
Послание и впрямь было от Рюмина, он коротко сообщал, что вернулся от Густава Адольфа с хорошими вестями и личным посланником шведского короля. «Надо возвращаться», – подумал я. Вот только с этой царицей липовой надо что-то придумать.
На следующий день в собор Коломны по моему приказу привели Заруцкого и Марину в сопровождении стражи. Увидев атамана, Мнишек кинулась было к нему, но повисла на руках стрельцов.
– Не так быстро, пани, – сказал я, глядя на это, – у вас будет время.
Встречавший нас вместе с настоятелем и прочим клиром отец Мелентий встревоженно спросил:
– Что ты задумал, государь?
– Ничего особенного, святой отец: повенчай их.
– Что?!
– Повенчай, говорю!
– Но она же царица…
– А будет атаманша. Ну, делай же, что тебе царь велит.
– Грех ведь…
– Батюшка!..
Мелентий вздохнул и начал чин венчания. Заруцкий сначала попытался вырваться, но потом обмяк.
– Не можно… – хрипло сказал он, повесив голову.
– Чего тебе не можно?
– Не можно венчаться, мы уже венчаны.
Услышав это, собравшиеся ахнули, а Марина закричала: «Молчи!»
– Продолжай, – велел я атаману.
– Венчаны мы, государь, уже год как… – обреченно выдохнул он.
– А Ивашка?
– Мой сын. Не убивай его, государь.
– Поклянешься в том перед святыми образами?
– Клянусь.
– Все слышали? – громко спросил я. – Марина, ложно называвшая себя царицей, на самом деле венчаная жена казака и разбойника Ивашки Заруцкого, и сына своего от него прижила!
– Мекленбургский дьявол!.. – простонала Мнишек, опускаясь на каменные плиты пола, – проклинаю тебя, и род твой – до седьмого колена проклинаю!
– Совет да любовь, – бросил я через плечо, проходя мимо нее.
Выйдя из собора, я велел седлать лошадей, пора было возвращаться в Москву. На этот раз ехали не торопясь. Впереди опять шли татары, но сам царевич Арслан ехал вместе со мной. Заруцкого и Марину везли следом, его – в клетке, а ее с сыном – на санях, в окружении стрельцов. Вообще саней было много, на одних везли отбитое у воров добро, на прочих – взятые с собой припасы. На ночь окружали этими санями лагерь и расставляли шатры. Проезжая знакомую деревню, Анисим с Никитой вздумали было повернуть, но я сделал страшное лицо и показал им плеть. Вельяминов смутился, а стрелецкий полуголова, как ни в чем ни бывало, завел разговор:
– Эх, государь, что же за жизнь пошла такая нерадостная!
– Чего это ты так?
– Ну как же: я-то думал, хоть у воров на свадьбе погуляем, а они видишь как – венчаны уже.
– Нашел беду, – усмехнулся я в ответ, – что, сильно хочешь на свадьбе погулять?
– А чего, дело хорошее!
– И то верно; а где Корнилий?
– Здесь я, государь, – поровнял со мной коня Михальский.
– Вот что, друг ситный: ты когда свадьбу играть будешь?
– Какую свадьбу?
– Нет, вы посмотрите на него! Я ему девицу у дворян Шерстовых просватал, а он в отказ?
– А ведь и верно, – засмеялся Вельяминов, – я тоже на том сговоре был. Неужто передумал, Корней?
– Да нет, – смутился бывший лисовчик, – только за службой все недосуг. Да и у меня ни кола, ни двора, куда жену вести?
– Ну, это дело поправимое. Вон пока мы под Устюжну да под Вологду с Никитой ходили, Анисим с Климом целый острог поставили, а тут делов-то – терем! Все, решено, как воротимся в Москву, первым делом поставим тебе терем, да играем свадьбу… Не спорь с царем!
Москва встретила нас колокольным звоном и радостными толпами встречающих. Наверное, все столицы таковы – любят победителей, а мы вернулись с победой. По моему указу на всех углах глашатаи кричали о том, что называвшая себя царицей Маринка на самом деле обвенчана с казачьим атаманом и прижила своего сына в блуде с ним. Узнав об этом пикантном моменте, бояре пришли в ярость и потребовали лютой казни для самозванки с сыном и Заруцкого. Однако я этому воспротивился.
– Бояре и вы, представители земли русской! – заявил я собору, – вы выбрали меня на царство, это верно. Но верно так же и то, что я веду свой род от старшего сына Рюрика, и потому никто более меня прав быть государем всея Руси не имеет. Нет мне дела до того, от кого она прижила своего сына, ибо я государь по праву рождения! Посему велю обойтись с Мариной и ее отродьем милостиво. Саму ее, за то, что посмела называться русской царицей, будучи казачьей женкой, держать в темнице. Коли покается в грехе своем и примет православие, то быть ей, по великой моей милости, в монастыре. А я сам в тот монастырь вклад сделаю с тем чтобы содержали ее там достойно. Не захочет – что же, пусть свой грех сама в темнице отмаливает. Сына же ее Ивашку Заруцкого, по прозванию Воренок, отдать в монастырь, где он отмолить сможет вины родителей своих. Отца сего Воренка, атамана Заруцкого, облыжно именующего себя боярином, за многия его вины, воровство и разбой велю предать казни.
– Прости государь, что перечу тебе, – заговорил в ответ Мстиславский, – но если не казнить сейчас Воренка прилюдно, то смуты не миновать. Будут и дальше появляться самозванцы и вносить разлад в христианские души. Кроме того, все мы были свидетелями, что оная самозванка Марина имела злодейский умысел отравить тебя. А таковое дело никак спустить не возможно!
– Я тебе больше скажу, князь Федор. Даже если мы его казним, самозванцев нам не избежать. Сам ведь знаешь что истинный царевич Дмитрий еще в детстве погиб. Однако покойника мало того что ухитрились царем выбрать, так еще и снова убили. После чего Марина не постеснялась от дважды покойного царя сына родить. А потому мы сей казнью только грех лишний на душу возьмем, а пользы не будет никакой. Что же до яда, то доподлинно известно, что яд сей латинские монахи, бывшие при Марине, изготовили, и грамоту тайно отравили. Она же обо всем этом не ведала по своей бабьей глупой природе, а сын ее и вовсе к тому причастен быть не может по малолетству.
Мстиславский и прочие бояре выслушали меня со всем вниманием и, порадовавшись про себя, что я не сказал прямо, мол, и выбирали и убивали покойника именно они, согласились со всеми моими доводами. Единственное, в чем они уперлись, это в определении казни Заруцкому. Как ни возражал я против сажания на кол, именно это пришлось испытать атаману. Впрочем, я приказал О?Конору дать ему яду.
На другой день в Грановитой палате кремля состоялся первый в мое царствование торжественный прием иноземных послов. Как выяснилось, помимо шведского посланника Георга Брюно, прибыл еще и гонец от короля Речи Посполитой Сигизмунда. Гонец, конечно, не посол, но почему бы и не принять?
Встречу устроили максимально торжественно. Мое величество в полном царском облачении, которое я успел возненавидеть, чинно восседало на троне. Как ни странно, ни державы, ни скипетра в руки мне не дали – видимо, обычая такого еще нет. За спиной моей стояли целых шесть рынд в белых кафтанах и с серебряными топориками. Одним из них, кстати сказать, был юный Миша Романов. Еще перед походом на Коломну я намекнул его дяде Ивану Никитичу, что пора бы молодцу и послужить. Ну а поскольку принадлежал он к старинному московскому боярству, то начинать ему службу менее как московским дворянином и царским рындой было неприлично. Надеюсь, он по юношескому слабосилию мне свой топор на спину не уронит.
Бояре в парадных ферязях и высоких горлатных шапках стояли по краям палаты, в соответствии со своей знатностью. За ними теснились окольничие и дворяне. Два думных дьяка заняли позицию перед троном: один должен будет вести протокол, и уже чинил перья, будто не имел времени сделать это раньше. Второму полагалось переводить речь посла.
Георг Брюно, бывший прежде лишь адъютантом Делагарди, сделал, как видно, блестящую карьеру, после того как привез в Стокгольм весть о выборах нового царя. В палату он зашел вместе с тремя своими офицерами и в сопровождении четырех стольников. Склонившись в почтительном поклоне, он передал через стольника верительную грамоту.
– Как здоровье моего брата Густава Адольфа? – спросил я посла.
Дьяк-переводчик тут же старательно, хотя и не слишком толково, перетолмачил мои слова на немецкий. Впрочем, Георг вполне понял вопрос и тут же ответил:
– Его величество находится в добром здравии, чего желает и своему любезному брату Иоганну Альбрехту.
– Что пишет мне мой брат?
Услышав это, Брюно тут же развернул послание и начал нараспев читать по латыни:
«Мы, Густав II Адольф, божьей милостью король шведов, готов и вендов, весьма счастливы были узнать, что трон великого государя, царя и великого князя Московского и всея Руси, царя Казанского, Астраханского и Сибирского занял любезный нашему сердцу великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт III, и сердечно его с тем поздравляем. Да пребудет между нашими тронами братская и христианская любовь и мир…»
Я благосклонно слушал послание своего друга и не сразу обратил внимание, что дьяк, которому полагалось переводить, делает это, мягко говоря, не точно.
– Ты чего несешь дурень?.. – спросил я его тихонько.
– Не вели казнить, великий государь, – взмолился тот, – кто же знал, что он, аспид заморский, на латыни читать станет? Николи такого не бывало прежде, а я этому языку не больно горазд. По-свейски знаю, по-немецки тоже, и ляшский ведаю, а латынь эту еретическую… не доводилось ранее!
Судя по выражению лиц, никто из внимательно слушавших бояр и окольничих латыни тоже не знал, хотя слушали внимательно.
– Ох, дьяк, моли бога, чтобы посол нашей речи тоже не понимал, и не пришлось тебя наказывать за то, что его лаешь бесчестно! Отвечай ему, что мое царское величество государь и великий князь – да смотри здесь в титуле ничего не напутай – сердечно рад поздравлению шведского короля и заверяет его в своей дружбе.
Притихший после моей отповеди дьяк перевел все это послу, после чего тот, преклонив колено, передал королевское послание дьякам. Я в ответ милостиво кивнул и максимально любезно проговорил:
– Передайте послу, что я буду рад его видеть на пиру.
Посол, откланявшись, ушел, а я тем временем подозвал к себе Рюмина и стал расспрашивать о поездке.
– Как король воспринял мое избрание?
– Как-как – удивился, конечно, и все спрашивал, точно ли это все случайно вышло.
– А ты?
– А что я? Все как уговаривались: дескать, знать не знали, ведать не ведали, а на трон ваше королевское высочество едва ли не силой затащили, отчего вы и стали величеством.
– Поверил?
– Да вроде поверил, только ведь сами знаете, «доброжелателей» у вас при шведском дворе больше, чем крыс на «Благочестивой Марте». Так они королю при всяком случае на ваше величество клепают.
– Это верно; а как там, кстати, Петерсон поживает, да корабли мои?
– Все благополучно, ваше величество, Ян свое дело крепко знает. Корабли ваши в порядке полном, возят грузы и прибыль приносят.
– Прибыль это хорошо, а что еще говорят?
– Да по-разному. Оксеншерна, к примеру, почти рад, что так все обернулось, а Юленшерны со Спаре злобятся.
– Ну, то, что Аксель рад – это понятно, я теперь далеко, и его дружбе с королем не мешаю. А что принцесса?
– Супруга ваша не то чтобы огорчилась, но и радостной ее не назовешь. А ехать в Москву раньше лета наотрез отказалась, дескать, дитя не брошу, а зимой его не потащу.
– Что же разумно, хотя и грустно. Ты сына-то моего видел?
– Которого?
– Климушка, не гневи!
– Видел, государь, как не видать – крепкий такой мальчонка, горластый. Я как Катарине Карловне подарки отдавал, так она пожаловала дозволение посмотреть.
– Подаркам-то рада?
– Да какая же, не в обиду будь сказано, женка не обрадуется мехам столь ценным? Княгиня Агнесса тоже радовались, а брат ваш двоюродный уже ходить начал.
– Ладно, хорошо, коли так. Ты вовремя вернулся Клим, много дел у нас. Завтра объявлю, что жалую тебя думным дьяком и велю ведать Посольским приказом. Мы тут готовим посольства к султану османскому Ахмету и шаху персидскому, да еще кое-куда. С одним из них и ты поедешь.
– Помилуй, государь, я дел турецких али персианских и вовсе не ведаю!
– Испугался? – усмехнулся я, – нет, ты, дружок, к датскому королю отправишься, а как от него вернешься – в Мекленбург да в Брауншвейг заглянешь. А в Царьград да Исфахан другие люди поедут. С персами торговля нужна, без нее денег нет вовсе, а турок и татар вместе с ними надо на поляков натравить. Иначе не видать нам Смоленска как своих ушей. Такие вот дела.
Закончив с Рюминым, я поднял глаза на бояр, усиленно пытавшихся хоть краем уха услышать, о чем я говорю с Климом.
– Что скажете, бояре?
– Помилуй, государь, что тут скажешь – вроде все хорошо писано, только непонятно…
– Да чего там понимать? Брат мой король Густав Адольф поздравляет меня с занятием престола и желает долгого царствования и всяческого процветания державе моей.
– А про Новгород король ничего не пишет?
– Пишет, как же. Зовет в гости летом – там, говорит, и решим дело наше полюбовно. Ну, кто там еще?
– Посланник короля ляшского Жигимонта! – закричал распоряжавшийся приемом Вельяминов.
В палату вошел довольно молодой шляхтич, разряженный в пух и прах, в сопровождении двух слуг, и такого же количества стольников.
– Как здоровье моего брата короля Сигизмунда? – спросил я шляхтича.
– Мой король здоров, – отвечал он, подбоченившись, – но брат ли он вашей милости?
Проговорив это, посланник вытащил грамоту и без поклона подал ее дьяку. Тот развернул ее и, повинуясь моему кивку, начал читать:
– Мы Сигизмунд III Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский, а также наследный король шведов, готов и вендов, пишем к тебе, герцог Мекленбургский, называющий себя также московским царем…
При этих словах в палате поднялся ропот, а дьяк, сообразивший, что именно он читает, замолчал.
– Господин посланник, как ваше имя? – спросил я шляхтича ничего не выражающим тоном.
– Меня зовут Кшиштов Чаплинский, я шляхтич герба Дрогослав…
– Мне нет дела до вашего герба, господин наглец. Единственная причина, по которой вы до сих пор не болтаетесь в петле, это то, что вы посланник. Передайте вашему королю, что я искренне печалюсь о его бедственном положении.
– Что это значит? – удивился Чаплинский.
– Боже мой, как же обнищал мой добрый брат Сигизмунд – во всей Речи Посполитой не смог он найти умного человека, и прислал своего шута!..
– Будь я при сабле, никто бы не посмел… – начал было шляхтич, но я его перебил:
– Да где это видано, чтобы шутам сабли давали? Насмешил ты меня, убогий. Жалую тебе за то кафтан скомороший да шапку с бубенцами, а теперь пошел вон отсюда!
К наглому шляхтичу тут же подскочили стольники и, не забывая время от времени награждать его, будто ненароком, тумаками и пинками, поволокли к выходу.
– Себе запишите, – продолжал я говорить уже дьякам, – что грамоту королевскую государь принимать не велел, а приказал вернуть с наддранием. А гонца велено без чести гнать из Москвы и кормов ему на дорогу отнюдь не давать!
Выходка поляка ничуть меня не расстроила. На самом деле король Сигизмунд крупно подставился. Признает он меня царем или нет, это его личное дело, князем Священной Римской империи я от этого быть не перестаю. И вот тут он и оплошал: документ составлен не по форме, с титулованием его гонец напутал, и все это в присутствии, можно сказать, дипломатического корпуса. Бывало, и за меньшее войны объявляли. Окончив прием, я распустил думу и пошел к себе в покои. Со всех сторон ко мне кинулись стряпчие и постельники и стали помогать разоблачаться. Золотой венец принял и убрал сам Вельяминов. Поскольку знаменитая шапка Мономаха вместе со скипетром большого наряда находились в Польше, увезенные Ходкевичем во времена семибоярщины, моим парадным головным убором была так называемая Казанская шапка. Наконец переодевшись, я отослал всех лишних прочь. Остались со мной лишь Рюмин и Вельяминов.
– Ну что скажете? – обратился я к ним.
– Зарвался Жигимонт! – рубанул воздух рукою Никита, – не иначе, хочет войны. Ничто, ищущий да обрящет – попомнит еще, как таковые послания сочинять!
– Сигизмунд, конечно, поступил неучтиво… – задумчиво протянул Клим, – даже мне ведомо, что так государям в чужие земли не пишут; но отчего он так поступил? Может, умысел какой имеет?
– Ты полагаешь, что он хотел меня спровоцировать?
– Пожалуй, да. Ваша решительность известна, ваше величество, а уж после того как вы расправились с Заруцким и Мариной, можно ожидать от вас немедленного похода.
– Не мог Жигимонт проведать о походе на Коломну, – заявил Вельяминов, – когда он Чаплинского посылал, еще и письма от самозванки не было.
– Вот-вот, а написано в обоих письмах одно и тоже, причем разом, – не смущаясь, подхватил Рюмин, – и с чего бы король с бедной шляхтянкой так согласно мыслят?
– А яд?
– Не знаю, государь, но полагаю, так дело было… иезуитам, что при Маринке были, велели надоумить ее на письмо сие, а для чего – им никто не объяснял, ибо не положено. А уж о яде они сами могли додумать, или вовсе послание тут, в Москве, отравили.
– Отчего ты так думаешь?
– Да толмач меня сегодня на мысль навел. Вся Европа, чтобы ей пусто было, переписку между государями на латыни ведет. Так мыслимое ли дело, чтобы в Посольском приказе не нашлось дьяка, хорошо разумеющего ее? Но вот, поди же ты, случилось, а в соборе давеча, как Маринкино письмо пришло – так и вовсе толмача не нашлось. А то, что ты разные языки превзошел, государь, многим ведомо. Ой, государь, не во гнев будь сказано, но худо тебя охраняют, уж и непонятно, куда твои фон Гершов с Казимиром смотрят.
– Но-но: ты, Клим Патрикеевич, говори, да не заговаривайся! Мы за государя жизни не пожалеем, если придется. А Казимира теперь Корнилием кличут!
– Да хоть Навуходоносором! Ты сам, Никита Иванович, посуди: сколь раз государь наш, еще герцогом будучи, по-над краем прошел? А ведь божье долготерпение не вечно, так, может, и мы о сем задумаемся?!
– Ладно, уймитесь! – прервал я своих ближников, – давайте лучше думать, чем отвечать будем.
– А чего тут думать, – воскликнул Вельяминов, – собирать войско, да в поход!
– А не того ли король Сигизмунд от нас ждет? – отозвался Рюмин, – может, только мы из Москвы, а нас пан Лисовский поджидает?
– Может быть, может быть… а что, царевич Арслан с мурзами своими здесь еще?
– Да где же ему быть? – удивился кравчий, – его же обнадежили тем, что касимовский стол свободен, вот он караулит его, точно лис курятник.
– Тогда так: пусть его люди Москву со всех сторон широкой дугой обойдут, а особливо на Смоленской дороге поищут. Если ляхи какую каверзу затеяли, то где-нибудь да прячутся. Кстати, а что там с пушками?
– Пушкарев давеча докладывал, что первые четыре штуки готовы.
– Испытывали?
– Нет, государь, тебя ждали.
– Ну что же, завтра и проверим – распорядись, чтобы поутру все готово было.
Мое утро, как всегда в Москве, началось с молебна в соборе вместе со всей думой и клиром. Отдав богу богово, я озадачил думу и собор очередной проблемой и усвистел за город к пушкарской слободе для испытания пушек. Надо сказать, проблема боярам и «лучшим людям всея земли» досталась тяжелая. С самым постным лицом я посетовал на оскудение веры в людях и отсутствие в связи с этим божьего заступничества. Поначалу моя речь не вызвала в присутствующих никакого беспокойства. Дело в том, что все речи согласно протокола начинаются либо словами об оскудении веры, либо с краткого экскурса во времена Владимира Святого. Но затем я свернул к тому, что господу было бы явно более угодно, если бы православные службы справлял не местоблюститель, а патриарх.
– Так в плену патриарх, – насторожился боярин Шереметьев.
– Это давно ли митрополит Ростовский патриархом стал? – усмехнулся Мстиславский.
Вопрос был с подвохом: патриархом Филарета провозгласил Тушинский вор, когда был еще жив прошлый патриарх Гермоген. Но Федора Ивановича (полного тезку Мстиславского) так просто было не смутить.
– Покойный патриарх Гермоген, упокой господи его душу, на митрополита Филарета никакой хулы и опалы не возложил за его Тушинское пленение.
– Вот что, бояре, и вы, лучшие люди: поелику, когда патриарха Гермогена злым обычаем уморили гладом поляки, митрополит Филарет был в плену, то патриарха у нас нет. Ибо нельзя того допустить, чтобы католики нам патриархов устанавливали. Так что велю вам обдумать, стоит ли устроить выборы патриарха сейчас, или же обойтись покуда без патриаршего благословения.
Дальнейшие препирательства проходили уже без меня. Потому как на большом пустыре за Пушкарской слободой уже ждали меня новодельные, как их называл старик Чохов, пушки. Три из них стояли просто на деревянных колодах, или «собаках», накрепко привязанные к ним к ним толстыми веревками. Эти предназначались для испытания на прочность. Четвертая была уже на полевом лафете, который так же следовало испытать, как и само орудие. Подле орудия с лафетом были выстроены подчиненные Анисима, некоторых из них начинали служить мне еще в Швеции. Подле прочих толпились мастера во главе с самим Чоховым. Увидев меня, и те и другие повалились в ноги. (Первое время этот обычай меня бесил, потом стал привыкать). Приказав подняться, командую начать испытания. Для начала пушки проверяют обычным зарядом, затем полуторным и, наконец, двойным. Когда все пушки с честью выдерживают испытание, я подхожу к ним и придирчиво осматриваю. Анисим подает мне нечто вроде калибра или лекала, и я проверяю канал ствола. Придраться не к чему, все пушки абсолютно одинаковы по размерам. Довольно улыбнувшись, киваю дьяку, и тот зачитывает указ о награждении мастеров. Каждый получает сверх жалования по рублю и по отрезу сукна. Чохову как руководителю полагается соответственно три рубля, сукно и еще лисья шапка. Старик растроган, но все равно ворчит про себя, что таковую награду за столь малое дело получать не приучен. На что я усмехаюсь и велю Пушкареву показать, что можно делать пушкой на лафете. Тот командует, и шестеро пушкарей начинают катать пушку по укатанному снегу. Потом заряжают и, выпалив, катят в иное место.
– Видал, старинушка, – показываю я Чохову на их упражнения, – а если по полю так?
Тот озадаченно чешет макушку: как видно, идея, что артиллерия может быть подвижной, не приходила ему еще в голову. Пушкарям тоже объявляется награда, после чего я, приказав отправить возок в кремль, вскакиваю на лошадь и еду смотреть на постройку терема для Михальского. Его самого я, как и договорились сразу по приезде, отправил к Шерстову в сопровождении царских стольников, чтобы дворянин не вздумал финтить. Дело это, как ни странно, довольно распространенное. Здешние отцы семейств могут запросто на смотринах показать одну дочь, а под венец отправить другую. Особенно если та другая с каким-нибудь изъяном. Терем для Корнилия и его молодой жены, чтобы не вызывать зависти, ставили недалеко от двора с лавкой Анисима. Селились вокруг люди служивые и не бедные, но не бояре. Жить он все равно будет в кремле рядом со мной, но свой двор – это уже совсем другой статус. Работа шла споро, подрядившаяся на стройку артель плотников уже вывела сруб и принималась ладить кровлю. Не обращая на меня внимания, скорее всего, потому что не узнали, трудники работали, иногда беззлобно переругиваясь между собой.
– Государь, не побрезгуешь зайти? – спросил меня негромко Пушкарев.
– Зайду, отчего не зайти, – отозвался я. – Надо же узнать, чем ты тут торгуешь и на какие доходы эдак развернулся. Небось, обкрадываешь меня, сиротинушку.
– Господь с тобой, государь, все от твоих щедрот и едино твоей милостью! – скроил умильную физиономию Анисим.
У ворот нас, как водится, встретила раздобревшая и похорошевшая Авдотья с большим ковшом сбитня. Едва я успел отведать угощение и поблагодарить хозяйку – непонятно откуда вылетела, как молния, Марьюшка и, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, повисла на мне.
– Почто долго не приходил? Я скучала, – было заявлено мне. – Пойдем в горницу, покажу тебе, как мы с Глашей читать научились.
Делать нечего, пришлось идти и, усадив егозу на колени, с улыбкой слушать, как они с сестрой читают. Поскольку успехи были неоспоримы, немедленно последовал подарок обеим ученицам в виде бус. Получив украшение, девочки с поклоном поблагодарили и умчались его примерять. Все это время Анисим с Никитой почтительно стояли рядом, делая вид, что им все это очень интересно. Наконец, после того как сестры ушли, Анисим выложил передо мной лист бумаги, и мы втроем склонились над ним, внимательно разглядывая изображение. Сам лист был разделен на четыре части. На левой верхней четверти был нарисован возок, из окна которого выглядывали женщина и католический монах. Надпись над возком гласила: «Марина едет в Москву на свадьбу с самозванцем и везет с собой латинян». Рисунок рядом изображал бояр, убивающих самозванца и прячущуюся женщину и монаха. Надпись подсказывала, что речь идет о свержении Лжедмитрия. На нижней половине рисунки изображали Марину с ребенком на руках, венчающуюся с казаком: обряд проводит, естественно, католический патер. Подписано было так: «Марина нагуляла дитя и чтобы прикрыть грех, венчается с казаком Заруцким». Наконец, последняя часть изображала Марину в деревянной короне, которой католический монах нашептывал на ухо, чтобы она провозгласила себя царицей. Для пущей наглядности на деревянной короне был дубовый листок, а у монаха – рога. Идея такого «черного пиара» возникла у меня, когда мы возвращались из похода. В том, что самозванцев будет еще много, сомнений у меня не было, но если распространить такую наглядную агитацию, то рассказывать о «чудесном спасении» и «природном царевиче» им будет сложнее. Первый набросок я сделал сам, но, увы, талантом художника господь обделил меня, причем в обеих жизнях. Однако, когда я обмолвился о своей задумке Никите с Анисимом, они неожиданно этой идеей загорелись и нашли подходящего специалиста.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71280304?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.