Главная страница | Книги о войне | Записки невольника

Записки невольника
Николай Молчаненко
Памяти Александра Луценко посвящается
Автор дневников, Александр Луценко, прожил в трудовом лагере в Германии долгие и мучительные годы войны. Это были времена, когда каждый день был борьбой за жизнь, за крошечный кусочек хлеба и за право оставаться человеком несмотря на то, что всё вокруг стремилось лишить его и его друзей этого права.
Он видел, как люди теряли себя, ломались под тяжестью непосильного труда и бесконечного унижения. Но Александр также был свидетелем удивительной стойкости, мужества и даже любви.
И он выжил!

Николай Молчаненко
Записки невольника

От издателя
Рукописи не горят.
М.А. Булгаков.

Дорогие читатели!
Дневники, которые я держу в руках, были переданы мне десятки лет назад их автором. Он надеялся, что когда-нибудь они будут изданы и обретут читателей. Я постарался оправдать его надежды. Позволил себе лишь незначительно переработать рукопись: изменил некоторые имена и события, но сохранил основную канву повествования.
Долгое время после Второй мировой войны теме принудительного труда при нацистах уделялось мало внимания. Прежде всего, слишком мало известно о точке зрения на случившееся и опыте самих жертв. Во многих семьях об этом говорят мало – либо из чувства стыда, либо по другим причинам. Тем более важным считаю обращение к теме принудительного труда.
Разумеется, главный герой, Александр, не мог знать всего, что происходило на фронтах и в мире в те дни, когда записывал свои переживания. Поэтому я счёл необходимым дополнить его дневники историческим контекстом, хотя и весьма ограниченным, почерпнутым из архивов и энциклопедий интернета. Эта информация выделена курсивом.
Итак, перед вами дневники, отражающие реальные события, записанные их непосредственным участником, Александром Луценко, – юношей из оккупированного украинского города Харькова, который волею судьбы оказался в гитлеровской Германии в период с 1942 по 1945 год. Основные события происходят в трудовом лагере при металлургическом заводе в городе Саарбрюккен на юго-востоке Германии и его окрестностях.
Важно подчеркнуть, что этот лагерь не был концентрационным лагерем, который занимал следующую ступень в иерархии репрессий, направленных на подавление населения как оккупированных стран, так и самой нацистской Германии. Условия их существования были поистине невыносимыми: каторжный труд на заводе, полуголодное пребывание в бараках за колючей проволокой под надзором надсмотрщиков, готовых применять насилие по любому поводу и даже без него.
На первый взгляд может показаться, что невольники в лагере не совершили ничего героического: не было ни дерзких диверсий, ни вооружённых вылазок, ни уничтожения оккупантов в яростных перестрелках. Люди страдали от голода, гибли от непосильной работы и болезней. Но, несмотря на это, они продолжали бороться – не оружием, а силой духа, сохраняя человеческое достоинство, продолжая верить в победу и любить.
Н. М.

"Наш руководящий принцип должен заключаться в том, что эти народы имеют одно-единственное оправдание своего существования – быть полезными для нас в экономическом отношении".

Фюрер Германии

Адольф Гитлер

"Все рабочие должны получать такую пищу и такое жильё и подвергаться такому обращению, которые давали бы возможность эксплуатировать их в самой высокой степени при самых минимальных затратах".

Из инструкции генерального уполномоченного по использованию рабочей силы

ФрицаЗаукеля

Этапом в Германию
ГЛАВА 1:Этапом в Германию

24 марта 1942 года – 15 сентября 1942 года

Я – один из тех, кого война вырвала из родного Харькова и отправила в Германию. Более ста пятидесяти тысяч моих земляков были угнаны на чужбину, превращены в рабов. Мне было девятнадцать лет тогда, когда это случилось.

Отец не жил с нами, и мать одна тянула на себе все заботы о нашем небольшом хозяйстве. Она работала кухаркой в детском яслях, и мы никогда не имели собственного жилья. Комнаты, углы в коммунальных квартирах – таков был наш быт. Помню, как в детстве мы с матерью часто спали «валетом» на одной кровати.

Учёба всегда давалась мне легко, и я с удовольствием погружался в мир книг. Но больше всего на меня произвёл впечатление роман Александра Дюма Три мушкетёраи его отважные герои. И, конечно, я видел себя д’Артаньяном – моим самым любимым героем. С этой книгой я никогда не расставался.

Среда, в которой я рос, естественно, наложила на меня свой отпечаток. Как и многие мои сверстники, я был атеистом и искренне верил в светлое будущее, которое обещал коммунизм. Школьные кружки, спортивные секции, и, особенно, радиокружок были важной частью моей жизни. После окончания школы я начал работать на тракторном заводе, и наше положение постепенно стало улучшаться.

Всё это теперь кажется далёким, словно из другого времени, но именно те годы и книги сформировали мои мечты и стремления, дали мне силы выжить, несмотря на испытания, которые вскоре обрушились на нашу страну и на меня.

И грянула ВОЙНА.

22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала наСоветскийСоюз. Немецко-фашистские войска вторглись в пределы страны наглубину от 850 до 1200км. Территория, занятаяврагом, превышала1,5 млн кв.км. На ней перед войной проживало 74,5 млн человек.
В 1941 году в плен попало 3800000 советских военнослужащих, 2000000 из них погибли до 1февраля 1942 года.За время войны в плену оказалось около 6 500000 человек. С1941 по 1944 годы на работу в Германию из Советского Союза было угнано более 5 000 000 человек.
Основные силы советского Западного фронта оказались в окруженииибыли разгромлены, большей частью попали в плен. 28 июня немецкие войска взяли Минск,19 сентября советские войска сдали противнику город Киев, а 24 октября 1941 года— Харьков.
В сентябре 1941 года немецкие войска подошли к Ленинграду и окружили город, начав 900-дневную блокаду.

27 марта 1942 года. Мец, оккупированнаяФранция

Полдень. Нас, шестьдесят восемь харьковчан, только что привезли в распределительный лагерь в Меце. Мы толпились на задворках железнодорожного вокзала под навесом. Перед нами возвышался большой, старый ангар с огромными дверями и окнами под самой крышей. Рядом стояла наскоро сколоченная уборная. Вокруг валялись пустые консервные банки с французскими этикетками и изношенные деревянные башмаки – "сабо".

В голове от голода и неизвестности роятся странные мысли. Вот, например, "сабо" – я точно помню, как Мопассан что-то упоминал о них. Странно, как мозг цепляется за такие мелочи, пытаясь отвлечься. Но мысли о башмаках никак не могли заглушить жжение в животе.

Неожиданно пригнали машину с колючей проволокой и дали нам приказ – ставить забор. Обещали сигареты, если успеем к сроку. Мы сами себя загоняли в этот колючий кокон, словно шелкопряды, опутывая пространство вокруг. За нашей работой наблюдал большой грузный мужчина в костюме, вероятно комендант лагеря. Он стоял неподалёку и ухмылялся, его пустые глаза внимательно следили за каждым нашим движением.

Когда забор был готов, нас загнали в ангар. Мы разбросали солому вдоль стен – крыша в центре была дырявая. Посреди ангара стояла большая металлическая печь – символ нашего рабства, место, где нам предстояло коротать ночи. Иногда голод сводил живот судорогами, боль была нестерпимой. Во рту пересохло, губы трескались.

Милая мамочка, четвёртый день нам, можно сказать, не дают ни еды, ни воды. Двоих из наших выбрали поварами – одного на суп, другого на чай. "Повара" давно заготовили дрова и сидят у пустых котлов. Говорят, к голоду можно привыкнуть. Пока не получается.

Один из наших, высокий худощавый парень по имени Сигизмунд, немного понимал по-немецки, и немцы сделали его переводчиком. Он спросил начальника лагеря, когда нас накормят. Тот лишь ухмыльнулся и сказал: "Скоро привезут чай. Я слышал, русские любят чай". Очевидно, насмехался.

С одной стороны лагеря – железная дорога, с другой – пустынная улица. За забором, напротив ангара, я увидел дом. На подоконнике второго этажа лежал румяный батон хлеба. Его вид словно гипнотизировал нас, мы смотрели на него, как зачарованные. Вид хлеба только усиливал нашу боль. Как можно так издеваться, выставлять его напоказ перед голодными людьми?

Наконец, к вечеру привезли гнилую брюкву и кофе-эрзац. Брюква, похожая на свёклу, пахла так отвратительно, что есть её было невозможно, хотя многие из наших ждали с нетерпением, когда она сварится. Печально, но даже этот жалкий запах варящейся гнили разжигал в желудке аппетит. Я не смог есть – от одного вида и запаха меня тошнило. Я отдал свою порцию Мише, тому самому, кто когда-то на пути сюда спас меня от мороза. Кофе-заменитель я всё-таки выпил, хотя он, скорее всего, был сделан из опилок. Когда я сделал глоток, Миша подошёл и незаметно сунул мне в руку маленький кусочек сахара.
В конце дня дверь ангара закрыли на засов и повесили замок. Сидим, как скот. Боятся нас, что ли?

Сижу у стены, на соломе, здесь хотя бы тепло. И трудно поверить, что всего пару недель назад, 15 марта, в Харькове стоял сорокаградусный мороз, и нас грузили в товарные вагоны. Всё это воспринимается как кошмар, из которого невозможно проснуться. Мы – невольники, рабы. Эти слова звучат в голове, как приговор. И самое тяжёлое – осознание того, что никто не придёт на помощь и это, может быть, навсегда.

Когда немцы вошли в Харьков, заводы уже были либо эвакуированы, либо разрушены. Работы не было. Единственный способ получить работу – через биржу труда. Многие шли туда добровольно, в надежде найти работу хотя бы в других городах не только оккупированной Украины, но и Германии. Но слухи о жестокости к украинцам в Германии быстро разлетелись, и поток добровольцев иссяк. Власти перешли к принудительной мобилизации. Первая повестка пришла с угрозой: «За неявку – расстрел». Угроза была реальной – в оккупированном Харькове мы видели достаточно тел, расстрелянных и повешенных.

Утром на второй день оккупации я увидел повешенного мужчину на нашей улице. Он висел на тонкой ветке молодого деревца. Его ботинки касались земли, руки были связаны, а на груди висела картонка: "Я партизан". Позже виселиц стало ещё больше, особенно в районе Сумской улицы и Благовещенского базара. Много людей казнили после взрыва на улице Дзержинского, где погиб важный немецкий генерал.

14 ноября командир 68-йстрелковой дивизии генерал Георг фон Браун и многие другие старшие немецкие офицерыпогибли подразвалинами от взрыва радиоуправляемой мины ,приведённой в действие за 300 километров от Харькова. Вотместку за взрыв немцы повесили пятьдесяти расстреляли двести заложников-харьковчан.

В городе появились люди с жёлтыми повязками – евреев обязали носить их. Но постепенно они стали пропадать с улиц. А потом поползли страшные слухи о Дробицком яре.

22 ноября евреев обязали носить желтую отличительную повязку и переселиться в гетто в районе Харьковского тракторного завода. С 10 по 17 января 1942 года около 22000 жителей гетто массово расстреляли в Дробицком яру.

Вторая повестка предписывала явиться с вещами и едой на двое суток. Мы с мамой собрали небольшой чемоданчик с провизией и тёплыми вещами. Я не забыл уложить свою любимую книгу – «Три мушкетёра».

Люди подходили группами и исчезали за массивными стенами краснокирпичного здания у Южного вокзала. Это место обросло мрачными слухами: входишь туда по повестке – и уже не выходишь. Мы понимали, что эта дорога ведёт в Германию, и, возможно, она станет дорогой в никуда.

Забор был такой, что мы могли перекидываться словами с прохожими. Одна женщина согласилась передать записку маме. Я наспех написал её прямо на повестке, которая грозила страшными словами: "За неявку или
побег – расстрел всей семьи". Вечером мама пришла. Прощаться было тяжело, будто бы в этот момент рушился весь мир, и его обломки падали на нас.

Ночью нас подняли и погнали к трамвайной станции. Держали долго, на леденящем морозе, пересчитывали раз за разом. Оказалось, кого-то не хватало. Солдаты обыскали двор, нашли тех, кто пытался спрятаться, избили их, и всех нас погнали дальше. Мороз был беспощаден, казалось, он сам был союзником немцев. По обе стороны колонны солдаты стояли с винтовками и фонариками, их тени играли на снегу, словно призраки.

Нас заталкивали в вагоны – как скот. Палками и лаем собак подгоняли тех, кто не успевал. Внутри вагона царила тьма, холод был такой, что казалось, даже сам воздух замерзал. Кое-как разожгли печку, но от неё исходило мало тепла, и добраться к ней было почти невозможно – вокруг неё все сидели плотно, как в осаде. На расстоянии нескольких шагов от печки холод становился таким же, как снаружи.

Когда поезд тронулся, отрывая нас от родных земель, я почувствовал, как нечто важное и дорогое исчезает навсегда. Словно со мной расстаются воспоминания о детстве, о матери, об утраченном покое. Всё, что было раньше – школа, книги, мечты о будущем – осталось за пределами этих холодных стен вагона. Впереди была лишь неизвестность и тревога, которую невозможно подавить.

Я смотрел в маленькое окошко, за которым мелькали тёмные силуэты ночных деревьев, и чувствовал, как с каждым километром меняются мои мечты, мои убеждения. Я больше не был тем юношей, мечтавшим о славных подвигах д'Артаньяна и светлом будущем. Теперь я понимал, что сила и мужество потребуются не для героических подвигов, а для того, чтобы выжить, чтобы остаться собой, несмотря на всё, что нас ожидало впереди.

И в тот момент, глядя в ночь, я поклялся себе – остаться живым и помнить. Помнить всё, что будет происходить со мной, с другими. Ведь эта память – единственное, что у нас осталось.

В тусклом свете я, должно быть, выглядел настолько жалко, что один крепкий мужчина, сидевший у печки, сжалился надо мной и усадил рядом. Его звали Миша, и он сразу выделился своей уверенностью и какой-то тихой, непоколебимой надёжностью.

– Как тебя зовут? – спросил он меня. – Шурик, дядя Миша, – промямлил я.
– Значит так: Шуриком ты был у мамы с папой. Теперь будешь Сашка. Слушай меня: нужно быть смелым, ничего не бойся. Буду помогать, но не липни. И потом: не называй меня дядей. Тебе сколько лет? Ну, так я всего на пять лет старше тебя, зови как все – Миша! Понял?

Я кивнул, чувствуя, как в груди вспыхивает что-то вроде надежды. Ответить я не мог – ком в горле застрял от неожиданного внимания ко мне в таких тяжёлых обстоятельствах. Я не привык, чтобы кто-то вот так заботился, особенно здесь, где каждый сам за себя. К полуночи я наконец отогрелся и почувствовал, как жизнь медленно возвращается ко мне. Тело больше не дрожало от холода, а голова стала немного яснее. Миша молчал, но его присутствие рядом вселяло ощущение, что я не один, и это давало сил.

Когда поезд набрал скорость, выяснилось, что труба от печки была повернута против хода, и вместо тепла в вагон врывался ледяной воздух с дымом. Мы пытались исправить это, но до конца так и не получилось.

Утром, когда рассвело, эшелон внезапно остановился. Снаружи раздавались крики, и вскоре двери вагона распахнулись. Мы стояли посреди бескрайней белой пустыни – словно оказались в Клондайке из книг Джека Лондона. Немецкий солдат закричал: "Aufstehen! Alle aufstehen! Schneller, Schneller!" – и стало ясно, что не все пережили эту ночь. Шестеро из нашего вагона замёрзли насмерть. Я понял, что, если бы не Миша, я, возможно, тоже был бы среди них. Пока трупы выносили, Иван Мельник, самый ловкий из нас, успел залезть на вагон и довернуть трубу от печки. Он рассказывал потом, что у каждого вагона лежало по несколько замерзших тел.

Нас снова загнали в вагоны, задвинули двери, и поезд двинулся дальше. Голод и жажда теперь стали нашими постоянными спутниками, и мы корили себя за то, что не догадались набрать снега во время короткой остановки. Но кто бы мог подумать о еде, когда вокруг смерть.

День сменялся ночью, но нас всё везли и везли. Мы боялись уснуть, опасаясь замёрзнуть насмерть, поэтому будили тех, кто засыпал, сидя на полу. Ложиться спать было страшно. К счастью, через какое-то время мороз стал слабее, и на утро эшелон снова остановился в пустом поле. Вагоны открывали по одному, выпуская нас на несколько минут под присмотром охранников. Нужно было успеть сделать всё, что требуется, на этом крохотном, огороженном пространстве.

Кто-то нашёл под снегом груду свеклы, но она была замёрзшей, и лишь немногим удалось отколоть кусочек. Нас снова запихнули в вагоны, задвинули двери, и поезд двинулся на запад. Мы читали названия станций через щели – родные места, теперь обозначенные на немецком языке. Всё, что было нашим, постепенно становилось их.

С каждым километром становилось теплее. Мы въехали на территорию Польши, и в Люблине нас загнали в лагерь за колючую проволоку. К полудню неожиданно потеплело, и холод, который казался вечным, отступил. Но голод, как злой зверь, продолжал изматывать. Я словно тупел от этого – не мог вспомнить, когда в последний раз ел. К проволоке подходили поляки и предлагали нам сигареты и муку в обмен на одежду. Плохую одежду не брали, а хорошей у нас и не было. Солдаты периодически разгоняли тех, кто пытался что-то предложить.

К концу дня нас повели в город, в баню. Холодная вода – какая уж тут баня… Одежду забрали на дезинфекцию, а когда вернули, она была сырая и пахла странно. В темноте нас погнали обратно. Ничего не было видно, я шёл, держась за плечо соседа. Он говорил, что видно всё, а у меня, наверное, была "куриная слепота".

Наконец, нас выстроили в очередь и дали по кусочку хлеба с какой-то жижей, похожей на повидло, но на вкус совсем не сладкой.

Дальше нас повезли в немецких пассажирских вагонах, с длинной ступенькой вдоль состава и отдельной дверью в каждое купе. Нас запихнули туда, как сельдей в бочку, и у каждой двери поставили охранника. Остановились на большом вокзале. На соседних платформах были люди, которые с любопытством смотрели на нас, как на диковинку. Когда привезли походную кухню, вокруг собралась толпа. Всё было чисто и опрятно, никаких признаков войны.

Эсэсовцы, охранявшие нас, стояли цепочкой, широко расставив ноги, в чёрной форме с черепами и костями на петлицах. Нам наливали немного горохового супа в котелки. Один парень, у которого не было котелка, попросил его у того, кто уже поел. Повар-эсэсовец, решив, что тот подошёл второй раз, сбил его с ног. Подбежали другие эсэсовцы и начали избивать его так, что казалось, они хотели его убить. Парня утащили за ноги, а на земле остался лишь раздавленный котелок. Толпа молча наблюдала за этим.

К вечеру стало ясно, что мы приближаемся к концу пути. Мы уже пересекли границу Франции. Вагоны стали нам привычны, соседи – знакомы. Но будущее пугало своей неизвестностью. Хотелось, чтобы поезд никогда не останавливался. Казалось, что остановка будет означать конец всему. Когда поезд затормозил, моё сердце замерло. Мы приехали – на вокзал французского города Мец.

Город Мец (Metz) на северо-востоке Франции. ОтСаарбрюккена его отделяет менее60 км. Знаменит собором святого Этьена(Saint-Еtienne) и вокзалом Картье Империаль.В годы войны был важным железнодорожным узлом и распределительным пунктом для рабочей силы оккупированной Европы, предназначенной для работы на промышленных предприятиях Германии.

С вокзала нас, под охраной, провели по узкой старинной улице средневекового города. Шаг за шагом мы приближались к огромной стене с массивными металлическими воротами, которые медленно распахнулись перед нами. За воротами нас встретил угрюмый внутренний двор, окружённый серыми, давящими зданиями. Везде были люди – лежали, сидели, бродили по двору – те, кто прибыл сюда раньше. Они уже заняли все возможные помещения, и нам пришлось искать себе место там, где ещё было хоть немного свободного пространства.

Еды нам не давали – чтобы никто не попытался сбежать. Мы все были усталы и голодны до изнеможения. Ту ночь мы провели в сыром и холодном зрительном зале бывшего кинотеатра. Ряды стульев были полуразрушены, ни сесть, ни лечь было невозможно. Проходы и пространство под стульями были забиты телами других людей, таких же измождённых и лишённых сил.

Когда наступил день, стало невыносимо жарко. Двор был словно колодец, без ветра, без воздуха, и жара добавляла страдания к нашей изнурённости. Мы, усталые, голодные, измученные жаждой, стояли под палящим солнцем.

Ноги у некоторых из нас уже начали отекать, и наши надсмотрщики решили, что это от "избытка воды". Единственный водопроводный кран во дворе был перекрыт – капли воды не было ни для кого. Люди без конца подходили к крану, крутили его, надеясь на чудо, но никакой воды так и не появилось. Некоторые падали на колени, обессиленные, прижимались к крану, пытаясь ухватить хотя бы каплю.

Это место было распределительным лагерем, или Durchgangslager. Сюда приезжали хозяева фабрик, шахт, заводов – они искали рабочую силу. Нас рассортировали и пометили цветными этикетками, прикрепив их к нашей одежде. Наша очередь подошла только на третий день. Из нашей группы отобрали тридцать восемь человек и под охраной увезли в Саарбрюккен.

Саарбрюккен – ворота в ад

1 апреля 1942 года. Саарбрюккен, Германия

Саарбрюккен (Saarbr?cken) – крупный индустриальный и транспортны узел в сердце угольного бассейна на юго-западе Германии на реке Саар, на границе с Францией. Знаменит одним из старейших в Европе Саарским университетом. В годы войны был значительным промышленным центром попроизводству вооружения для вермахта.

Сегодня утром нам впервые за много дней дали по маленькому кусочку хлеба. Вчера кто-то осмелился спросить у коменданта лагеря, почему нас не кормят. Тот ответил с ухмылкой: «А у нас такой же принцип, как и у вас: кто не работает, тот не ест». Эти слова будто обожгли своей жестокостью, но они уже не удивляли.

Утром нас погрузили в две грузовые машины и повезли на завод, который находился на другом конце города. Сам город, по сравнению с моим Харьковом, оказался небольшим, но поразительно чистым и ухоженным, словно его бережно убирали каждый день. Тишина и порядок царили повсюду, и казалось, что войны здесь не было вовсе. В то время как Европа тонула в крови, здесь, в этом маленьком городе, было мирное спокойствие.

Нас привезли на сталелитейный завод "Inter-Kirchner & Co", расположенный на южной окраине. Прямо на заводском дворе нас распределили по участкам. Меня забрал щуплый старик с неприязненным взглядом и маленькими, злобными глазами, которые бегали по сторонам. Он жестами показал на тачку – "Бери". Я послушно взял её и последовал за ним. В двухстах метрах от нас, у железнодорожных путей, лежала огромная куча кокса. Старик снова показал жестом – "Насыпай". Я наполнил тачку и пошёл обратно к топкам сушильных печей, куда он меня направил.

Он снова показал мне, сколько нужно привезти, чтобы можно было отдохнуть, но я не успевал – кокс нужно было подвозить постоянно. Возможно, это даже к лучшему: если бы я останавливался, он бы заставил меня забрасывать кокс в топку.

Пока я возил кокс, ко мне подошёл наш парень и тихо сказал, что в мешках, мимо которых я прохожу, лежит картофельная мука. Вот почему я ощущал съедобный запах, который не мог объяснить! Хотелось попробовать, но я опасался, что мука может быть отравлена. Однако голод был сильнее страха. Я набрал немного муки в кулёк и сунул в карман, решив, что разберусь позже – в лагере всегда есть опытные люди, которые знают, что можно есть.

Позже я узнал, что эта картофельная мука использовалась для изготовления формовочных смесей на литейном производстве, и поэтому её здесь было так много.

Усталость казалась бесконечной, этот день словно не хотел заканчиваться. Когда я загружал тачку, мои мысли уносились далеко – к рельсам, которые через тысячи стыков могли привести меня обратно в Харьков, домой, к маме.

Почему нас разлучили? Горькие слёзы катились по лицу, и я не мог их остановить. Даже пустую тачку стало тяжело везти, а с полной я едва справлялся. Немец несколько раз выбегал ко мне, ругался, и в конце концов дал мне метлу и отправил в цех подметать.

Цех оказался стержневым, и работа была знакома – до оккупации я работал формовщиком на тракторном заводе. Стержни, которые я увидел, явно предназначались для отливки снарядов. Немец показал, что, когда закончу подметать, могу идти к машинам и возвращаться в лагерь.

Пока я подметал, я заметил за одним станком бумажный свёрток. Оглянулся по сторонам и вдруг увидел худого немца, который прятался за выступом стены и внимательно наблюдал за мной. Он сделал жест, показывая, что в свёртке еда и сигареты, и провёл пальцем по губам, а затем по горлу – предупредил, чтобы я молчал. Я утвердительно кивнул, и он исчез. В тёмном углу я быстро съел бутерброд и закурил сигарету. Тогда я подумал: первый немец – фашист, а этот, возможно, коммунист.

По дороге обратно в лагерь я не мог перестать думать о том, почему именно мне достался этот бутерброд. Может быть, из-за моего жалкого вида? Но ведь таких, как я, здесь много. Впервые я задумался о каких-то странных проявлениях судьбы.

Вернувшись в лагерь, мы были вымотаны до предела. Нам раздали порошок щелока для мытья, и на обед-ужин выдали баланду из гнилой брюквы и маленький кусочек хлеба – батон делили на десять человек.

Оказалось, что многие с завода пронесли картофельную муку. Мы растопили печку, и каждый замешивал тесто, лепил лепёшки и прилеплял их к горячей печи. Когда они пропекались, сами отваливались. Все свои лепёшки помечали, чтобы не перепутать. Несмотря на долгий процесс выпекания, аромат наполнил весь барак, а на вкус лепёшки казались невероятно вкусными – после долгого голода любая еда кажется чудом.

И вдруг, в разгар нашей кулинарии, открывается дверь сарая, и на пороге появляется старший надсмотрщик. Он глянул на печку и остолбенел. Несколько мгновений стоял с открытым ртом, а потом неистово закричал: «Dolmetscher!» Это слово мы уже понимали – переводчик. Встал Сигизмунд.

– Скажи этим идиотам, что мы выдали порошок для мытья. Его нельзя есть.
– Герр полицай, это не порошок. Это мука, которую мы поменяли в Польше на вещи.

Надсмотрщик повернулся и ушёл. Ну и дурак, как можно думать, что мы станем есть щелок?

5 апреля 1942 года

Сегодня, когда я вез кокс, ко мне снова подошёл тот немец, что в первый день оставил мне бутерброд. Он быстро сунул в мой карман свёрток и представился: "Карл". Спросил, как меня зовут. Я ответил – Александр. Карл усмехнулся и сказал, что это слишком длинное имя, предложив звать меня Алексом.

В предыдущие три дня я находил бутерброды на одном и том же месте, где Карл, видимо, оставлял их для меня. А сегодня он сам решил подкормить меня днём. Возможно, заметил, как я слабею.

Сегодня напротив завода начали строить лагерь для нас. Вчера среди нас спросили, есть ли строители. Макаров, который ещё два дня назад возил тачкой шлак, вдруг объявил себя опытным архитектором. Начальник лагеря обрадовался: "Das ist gut! Du wirst ein Lager bauen." И вот Макаров уже в роли "архитектора" строит наш новый ад.

Прошло всего пять дней, а ребята уже заметно осунулись. Что будет дальше? Сто граммов хлеба и баланда из гнилой брюквы – этого хватит разве что для того, чтобы растянуть процесс умирания.

Теперь у нас у всех лагерные номера. Я больше не Саша Луценко, а просто "Номер сорок шесть", или точнее – "sechs und vierzig". Всё, что было моим именем, моей жизнью, теперь сведено к двум цифрам.

Сигизмунда немцы называют "Dolmetscher" – переводчик. Он хорошо знает немецкий и рисует просто великолепно. Но что самое интересное – он ведёт дневник. Недавно он прочитал нам одну из своих записей, и я не мог поверить, что автор этих умных и глубоких строк – тот самый Сигизмунд, с которым мы каждый день идём на работу.

Янсон – комендант лагеря

12 апреля 1942 года, воскресенье

Сегодняшний день, казалось, мог бы закончиться спокойнее, но всё обернулось иначе. По воскресеньям, пока немцы отдыхают, нас заставляют работать до двух часов дня.

Вернувшись в барак раньше обычного, мы ещё не успели как следует помыться, когда увидели, как из дежурной комнаты вынесли стул и стол, установили их во дворе. Комендант Янсон сел, широко расставив ноги и самодовольно оглядывая нас. Он ждал, когда надсмотрщик развернёт пакет с сигаретами.

Янсон – здоровенный детина, которому лет пятьдесят. Высокий, широкоплечий, с сигарой, которую он не выпускает изо рта. Он нас ненавидит и всегда говорит с отвратительной улыбкой, называя нас «mein lieber Freund» – «мой милый друг». Время от времени он пускает в ход свой стек, который носит с собой, и, если в ярости – зовёт нас «russische Schweine» – «русские свиньи». На его пиджаке значок нацистской партии с надписью "Немецкая национал-социалистическая рабочая партия" и свастикой в центре.

Сегодня Янсон решил устроить «благотворительную акцию»: он приказал нам выстроиться по номерам, подходить к столу и называть свои номера по-немецки, чтобы получить сигареты. Если кто-то не курит, сигареты брать не обязательно, но номер назвать всё равно нужно. Мой сорок шестой номер я знал хорошо – освоил его ещё в первые дни, когда общался с Карлом, но мне так и не удалось получить сигареты.

Передо мной стоял Василь, огромный, как медведь, человек. Он работал грузчиком до войны, добродушный, но не привыкший подчиняться. Подойдя к столу, он спокойно произнёс, глядя Янсону прямо в лицо: «Щоб тобi провалитися з твоiми сигаретами, я твоеi поганоi мови не знаю i знати не хочу». Вокруг воцарилась тишина. Янсон повернулся к Сигизмунду, и на его лице было написано напряжённое ожидание. Сигизмунд пояснил: «Сорок пятый говорит, что не знает свой номер по-немецки».

Янсон взорвался. Он вскочил с места, ударил Василя по лицу так резко, что тот не успел увернуться. Янсон бросился на нас, рыча: «Russische Schweine, asiatische Barbaren!» Мы разбежались кто куда, понимая, что на этот раз лучше не попадаться на глаза. Так бесславно завершилась «акция» коменданта.

15 апреля 1942 года

Сегодня несколько человек отправили в лазарет. У Жоры Белецкого на руке огромный нарыв, и его кисть распухла, словно резиновая перчатка. Говорят, это может быть от перемены климата. Когда мы моемся, становится очевидно, что мы больше похожи на скелеты, чем на людей. У некоторых так сильно опухли ноги, что они едва могут ходить.

Единственное, что хоть как-то поддерживает нас, – это картофельная мука. Но, к несчастью, немцы заметили, что её стало меньше, и поняли, что "польская мука" – это просто прикрытие. Теперь перед посадкой на машины нас обыскивают каждый день, и тех, у кого находят муку, жестоко бьют. Один из тех, кого избили, уже четыре дня не поднимается с соломы и даже справляет нужду в консервную банку.

Барак возле завода почти готов, осталось только вставить окна. Но мы понимаем, что без колючей проволоки здесь не обойдётся – это неизбежно.

Я начал вести дневник, выпросив немного бумаги. Дал прочитать Сигизмунду. Он, как обычно, не обошёлся без критики: "Боже, да ты совсем безграмотный. Как ты вообще учился в школе?" Я ответил: "На четвёрки и пятёрки". Он усмехнулся: "Ну, значит, это от голода".

1 мая 1942 года

Сегодня – Международный день трудящихся, который, как оказалось, празднуют даже немцы. Мы никак не ожидали этого. Но, несмотря на их празднование, нам было не до торжеств – нас переселяли в новый лагерь.

Весь день мы провели на помывке и дезинфекции. Нас отвели в баню и заперли там с десяти утра до двух часов дня в сыром, холодном помещении. Тёплая вода текла всего пять минут, а затем пошла ледяная, и перекрыть её было невозможно.

Мы кричали, пытались стучать по трубам – даже отломали кусок трубы и били им по другим, но ничего не изменилось. В итоге стояли, сбившись в кучу, тряслись от холода. Замёрзли так сильно, что не смогли согреться до самого конца дня.

5 мая 1942 года

Теперь мы живём в новом лагере, прямо через дорогу от проходной завода, и поездки через весь город наконец прекратились. Наш барак довольно длинный, с одной дверью в торце. По бокам коридора – комнаты для надсмотрщиков, за ними карцеры, а дальше – спальный отсек. Посередине стоят три длинных стола со скамьями, между ними – две печки. Вдоль стен ряды трёхъярусных нар, торцами к столам. На противоположных стенах – по три окна, которые на ночь полицаи закрывают ставнями и засовами снаружи.

Лагерь окружён высоким забором с колючей проволокой. У входа – длинный рукомойник, больше похожий на поилку для скота. В дальнем углу – примитивная уборная. Ночью дежурный надсмотрщик выпускает в уборную только по одному человеку. И как бы ни мучился следующий, он не выпустит, пока не вернётся предыдущий.

С одной стороны лагеря проходит местная дорога, а с другой – огороды и сад частных домов с двухэтажными усадьбами.

10 мая 1942 года

Сегодня в наш лагерь привезли 36 человек из Ленинградской области. Вместе с ними пришла потрясающая новость, о которой мы не могли и мечтать: ещё зимой наши войска разгромили немцев под самой Москвой! Оказывается, не только удержали столицу, но и перешли в контрнаступление. Местами немцев отбросили на целых двести километров! Радость такая, что даже голод как-то на мгновение отступил.

К началу декабря1941 немцы оказались на расстоянии 20-30 км от Москвы. 5 декабря, благодаря усилению резервов и прибытию Сибирских дивизий, Красная армия перешла в контрнаступление и, после ожесточённых боёв, отбросила врага на 150 – 200 километров. Советские потери в битве за Москву составили примерно 850 000 человек (убитыми, ранеными и пленными). Немецкие потери, по разным оценкам, составили около 500,000 человек (включаяубитых, раненыхи пропавших без вести). Эта битва стала первой крупной неудачей вермахта на Восточномфронте и доказала, что быстрая победа над СССР невозможна.

Мы думали, что наши победы ещё не скоро придут. Но вот оно, начало их конца. Немцы, кажется, сами себе подписали приговор, когда решились напасть на нас. Хотя, не стоит недооценивать их – они ещё сильны. Вспоминаю, как в начале войны мы тоже думали, что быстро покончим с ними, что «врагу не гулять по республикам нашим». А ведь они сумели захватить почти всю Западную Европу, и теперь все её ресурсы работают на них. Но нас им всё равно не одолеть. Мы, может, и менее организованы, зато выносливее и упорнее.

Сегодня вернули ребят из "госпиталя", которых увезли туда ещё 15 апреля. Двое так и не вернулись – кажется, им уже не выбраться. Как выяснилось, никакого госпиталя там нет – всего четыре барака, обтянутые колючей проволокой, и полиция. Работать там не заставляют, но и еда – жалкие крохи. Всего раз в день кофе-эрзац и один батон хлеба на семерых. Ни врачей, ни ухода. За то время, что наши ребята там были, из пятисот человек 42 уже увезли на кладбище, и все в одну общую яму.

Всё организовано так, чтобы человек либо умер, либо мечтал сбежать обратно на работу. Но и вернуться нелегко, если ты болен. Ребята чудом смогли выскользнуть из этого страшного места, которое словно само воплощение безнадёжности.

15 мая 1942 года

Сегодня произошло нечто действительно необычное. Во время обязательной проверки выяснилось, что один человек исчез. Побег. Вначале никто не поверил, пересчитывали снова и снова, но цифры не сходились. Барак буквально перевернули вверх дном, обшарили каждый угол, каждый матрас, как будто беглец мог раствориться в воздухе. Нас держали в строю четыре часа, не давая даже вздохнуть. И это было только начало.

Время от времени полицейские забирали кого-то наугад и тащили в комнату для допросов. Оттуда доносились удары, крики, стоны. Били всех, пытаясь выудить хоть крупицу информации: кто знал, кто помогал.

Никого не волновало, что большинство, скорее всего, даже не догадывалось о побеге. Но это не имело значения – нужного ответа требовали силой. Многие теперь лежат избитые, стонут, плачут, проклиная того, кто решился на побег. Но я не могу осуждать его, даже зная, какой ужас он навлёк на нас.

16 мая 1942 года

Нашли его совершенно случайно, всего в тридцати метрах от лагеря, на огороде. Он успел съесть весь ещё не созревший горох, будто в последний раз пробовал еду на воле. Как жестоко его били! И как долго! Казалось, это было для устрашения всех нас, как предупреждение, что попытка побега обернётся адом. Его крики были такими пронзительными и страшными, что от них мороз по коже пробегал. Эти люди, они не просто жестокие, они наслаждаются чужими страданиями.

Сейчас, из карцера доносится его слабый, приглушённый стон. Даже если он выживет, что дальше? Мы все чувствуем этот страх и безнадёжность.

18 мая 1942 года

Беглец до сих пор в карцере. Иногда его стоны затихают, а затем снова возобновляются – слышно, как он просит воды. Но мы ничем не можем ему помочь, как бы ни хотелось. Вчера вечером Сигизмунд, решившись на отчаянный шаг, пошёл в полицейскую комнату. Он, как переводчик, попытался объяснить, что беглец просит воды. За это его ударили по лицу и выгнали обратно, как будто он совершил что-то непростительное.

Сегодня же всё иначе. Стоны прекратились, и никаких просьб больше не слышно. Мы не знаем, жив ли он. И если он умер, никто из них не понесёт за это ответственности. Для них это обычное дело, словно человек – это просто расходный материал, который можно выбросить, как только он перестаёт служить своей цели. Этот страх перед их бесчеловечностью проникает всё глубже в нас, заставляя молчать, даже когда хочется кричать.

4 июня 1942 года

Какие же мы стали доходяги! Один из наших решил проверить, насколько мы истощены, и согнул руку в локте, повернув кулак внутрь. У него кожа от локтя до запястья свернулась в трубочку вокруг кости – одно лишь жалкое напоминание о том, что когда-то были мышцы. Это так поразило всех, что все тут же стали проверять свои руки. У некоторых выглядело ещё хуже. Голод съедает нас медленно, оставляя только кости и тени прежних сил.

После того как нас перевели в лагерь у завода, недалеко от проходной, старый сарай переоборудовали в столовую. Здесь мы теперь получаем нашу ежедневную баланду и маленький кусочек хлеба. Но сегодня произошло нечто удивительное: хлеб внезапно выдали в бараке – один батон на четверых! Это в три раза больше, чем обычно. Мы недоумеваем, что произошло. Может, немцы решили, что это дешевле картофельной муки, которую они пытаются экономить, хотя её потребление растёт, несмотря на все их репрессии и наказания.

В нашем лексиконе давно закрепилась тема "сворованной" муки. Чтобы немцы не понимали, когда мы говорим об этом, один остроумный парень предложил зашифровать её как "с(г)издопар" – вторую букву я слегка изменил для благозвучия. Потом и вовсе начали говорить просто «(г)издопар». Это вызвало такой смех и одобрение, что слово быстро прижилось. Немцы, чувствуя что-то неладное, перенесли муку из-под навеса в сарай, но допустили ошибку: задняя стена сарая не доходила до крыши. Теперь за мукой ходим по двое: один залезает, вставая на плечи другого, а потом подтягивает его. Набрав муки, возвращаемся тем же способом.

Обыски стали частью нашей жизни. Нас обыскивают после работы на заводе, при возвращении в барак и даже на заводе, особенно в районе хранения муки. Иногда бьют не слишком сильно, а иногда – до полусмерти. На заводе испечь хлеб нельзя, да и нести в барак слишком опасно – риск быть пойманным велик. Некоторые ребята, отчаявшись, едят тесто в сыром виде, не в силах дождаться другого шанса.

Сегодня узнали страшную новость: говорят, что под Харьковом окружена армия Тимошенко.

Поражение армии маршала Семёна Тимошенко под Харьковом в мае 1942 года, известное как Вторая битва за Харьков, стало одно йиз крупнейших катастроф Красной Армии во время Великой Отечественной войны.Ставка переоценила успех под Москвой и начала наступление без необходимой подготовки.
Операция началась 12 мая 1942 года с целью отбить Харьков. Немцы
сознательно отступили почти до Харькова, провели контр удар с флангов и окружили советские части в районе Барвенковского выступа.
22 мая немецкие войска замкнули кольцо окружения, и к 28 мая операция завершилась.Советская армия потерпела тяжелое поражение: поразным оценкам, потери составили около 270000 человек, из которых примерно 200 000 были убиты, ранены или попали в плен. Немецкие потери были значительно меньше – около 20 000 человек (убитыми, ранеными и пропавшими безвести). Это поражение нанесло серьёзный урон Красной Армии и ослабило её позиции на южном участке фронта, что в конечном итоге открыло немцам путь на Кавказ и Сталинград.

Мы еле держимся на ногах. Вчера, когда я вез на тачке кокс, силы окончательно меня покинули. Я не успел даже опрокинуть груз – вдруг стало темно перед глазами, и я потерял сознание. Когда пришёл в себя, надо мной стояли двое немцев. Мой начальник-кровопийца стоял в стороне с привычной ненавистью в глазах, а другой немец плескал на меня водой из ведра. Они ругались между собой, но я смог понять только одно: таких, как я, слабых и измождённых, здесь много. Подошёл мастер и, почти не глядя на меня, приказал идти в лагерь.

В лагере я сразу сказал дежурному помощнику, что заболел, и что мастер велел отправиться в барак. Тот пропустил меня, но не без традиционного удара по затылку. Как только я лёг на жесткую койку, мгновенно провалился в глубокий, изнурённый сон. Но не успел отдохнуть – через час новый надсмотрщик, делая обход, вытащил меня из барака и отправил обратно на завод. На этот раз, к счастью, обошлось без побоев, хотя обычно тех, кто притворяется больным, обязательно избивают.

Тех, кто по-настоящему болен или травмирован, заставляют заниматься самыми разными делами по благоустройству: мыть полы, чистить двор или туалеты. Никого не волнует, что они едва держатся на ногах, или что болезнь может убить их раньше, чем тяжёлая работа. Жизнь здесь ценится не больше, чем тот кокс, который я вчера не успел разгрузить.

5 июня 1942 года

Заставляю себя писать, хотя иногда жалею, что ввязался в это дело. Постоянно мучает голод – с самого утра, как только открою глаза, и до отбоя, а если проснусь ночью, то чувство голода снова возвращается. Оно непрестанно, как и усталость, которая, кажется, никогда не проходит. За ночь не успеваю отдохнуть, сил едва хватает. В пять утра дежурный надсмотрщик, как по расписанию, зажигает свет и орёт, будто сумасшедший: "Aufstehen!" Эта страшная реальность мгновенно вырывает из сна. И сразу понимаешь – сейчас снова погонят на ненавистный завод, где до шести вечера буду таскать тачку с коксом.

Карл рассказал, что ночью снова бомбили Кёльн. Говорят, разрушения огромные, жителей эвакуируют. Наконец-то война добралась и до их домов. Наши, как ни странно, обрадовались этой новости – кто-то даже сказал, что так и должно быть: остановить такую жестокую войну можно только ответной жестокостью. Немцы на заводе ходят мрачные, угрюмые, будто их души тоже разрушены бомбёжками. А мы… Мы молимся, чтобы и Саарбрюккен разбомбили. На свою судьбу мы давно махнули рукой. Здесь для нас конец уже виден на горизонте, и в глубине души мы понимаем это.

Бомбардировки Кёльна во время Второй мировой войны были одними из самых разрушительных на территории Германии. Самая известная бомбардировка произошла в ночь с 30 на 31 мая 1942 года, когда британская авиация провела операцию "Тысячелетний рейд" (Operation Millennium). В этой операции участвовало более 1000 бомбардировщиков Королевских ВВС, которые сбросили около 1455 тонн бомб на город. В результате Кёльн был сильно разрушен: более 250 гектаров густо наслённого города превратились в руины, тысячи домов были уничтожены, около 45000 жителей остались без крова. Погибло около 480 человек, и около 5000 были ранены. Бомбардировки Кёльна продолжались до конца войны, и город подвергся более чем 260 воздушным налётам. К концу войны примерно 90% центра Кёльна было разрушено, а численность населения сократилась с 800 000 до около 40 000 человек.

Сигизмунд сейчас работает на складе завода. Недавно он ездил с немцами за материалами на другой завод, и по пути ему удалось зайти в магазин. Конечно, всё там по карточкам – обычная жизнь под жёстким контролем. В прошлую субботу нам неожиданно выдали по шесть марок. Говорят, что это наша «зарплата», или то, что осталось после всех удержаний за еду, одежду, жильё и «обслуживание» полицией. Такое чувство, будто эти деньги превращают нас в союзников немцев, будто мы помогаем им бороться против наших за крохи, которые они сами же нам бросают.

Когда комендант лагеря, Янсон, выдавал эти деньги, он с усмешкой добавил, что тем, кто будет хорошо работать, будут платить больше. Но что значит «хорошо» для нас? Мы и так еле стоим на ногах.

Эту «зарплату» я отдал Карлу. Как же он не хотел брать её! Ему было неудобно, и мне тоже – казалось, будто я пытаюсь оплатить его доброту и заботу. Этот жесткий, противоречивый мир, где даже маленькие добрые поступки омрачаются гнетущим чувством вины.

13 июня 1942 года

Мой спаситель, добрый и чуткий Карл, наконец-то принёс мне блокнот и авторучку. С каким старанием я переписал свои записи из старой записной книжки и отдельных листков, заполняя страницы мелким, аккуратным почерком. Но сколько же там было ошибок! Самая большая из них, пожалуй, в том, что по этим записям никак не видно, что мы ещё держимся вместе – бодрые и сильные, пока поддерживаем друг друга. А ведь каждый из нас, по отдельности, уже давно потерял всякую надежду.

Я и о своих переживаниях не пишу – о том, как каждый день думаю о маме. Ни дня не проходит, чтобы я не вспомнил её. Одни и те же вопросы, что не дают покоя: жива ли она? Как она питается? Мне кажется, что эти мысли меня грызут изнутри, но я не могу их записать – как будто если не написать, то это не станет реальностью.

Я плачу горькими слезами, Когда печальный образ твой Перед сыновьими глазами Встает туманной пеленой.

15 июня 1942 года

Позавчера в наш лагерь привезли двадцать ребят из Полтавской области. Это совсем рядом с моим родным Харьковом, и мне стало чуть теплее на душе оттого, что среди новеньких есть земляки. Сегодня нас в лагере стало 120 заключённых – двоих уже увезли в этот злополучный "госпиталь": одного несколько дней назад, а второго – сегодня, из новоприбывших.

Утром, когда нас гнали на завод, ещё было темно, а освещения снаружи не было. Мы-то уже знали, куда идти, давно запомнили этот путь к проходной, а вот один из новеньких зазевался и, вместо того чтобы идти с нами, свернул вправо к умывальнику.

И тут как из ниоткуда возник Чёрный – самый свирепый из всех надсмотрщиков. Он с размаху ударил парня в лицо. Тот упал, но, несмотря на удар, тут же вскочил и, неожиданно для всех, бросился на Чёрного. Но долго сопротивляться ему не дали: другие полицаи тут же подбежали, сбили его с ног и начали избивать ногами, освещая его тело фонариками.

Они били его даже тогда, когда он уже перестал сопротивляться и, скорее всего, потерял сознание. Потом надсмотрщики, словно это был мешок с картошкой, схватили его за ноги и потащили в карцер. Его голова болталась и стучала об пол. Вечером, когда мы вернулись с завода, его уже не было в бараке.

Я не понимаю, откуда у немцев берётся такая звериная ненависть к нам, к людям. Чёрный выделяется среди остальных надсмотрщиков своей жестокостью – он наслаждается каждым моментом, когда может кого-то избить. Ему достаточно, чтобы кто-то не так на него посмотрел или прошёл мимо с недостаточной покорностью, и он тут же применяет свою силу. Здоровенный, широкоплечий, с лицом синюшного цвета, он, кажется, видит свою цель в том, чтобы внушить нам животный страх, сделать из нас безмолвных и покорных рабов. Малейшее неповиновение воспринимается как бунт, и за это следует мгновенная, жестокая расправа. Лёгкие наказания происходят в дежурной комнате, а тяжёлые – в карцере, откуда не все возвращаются.

Обедаем мы в так называемой "столовой" на заводе, которую устроили в старом низком складе. Внутри стоят дощатые столы и скамейки. Обычно Чёрный раздаёт баланду у входа. Мы заходим, берём миску и становимся в очередь, чтобы получить свою долю.

Иногда он задерживается, и тогда мы ждём за столами в помещении, некоторые даже засыпают, уронив головы на руки от изнеможения. Но если Чёрный застает нас в таком положении, он не просто входит, а врывается, словно зверь, и начинает избивать тех, кто попался под руку, тяжёлым половником, пока все не выбегут на улицу.

Когда подходишь к нему с миской, никогда не знаешь, что тебя ждёт: то ли он наложит баланду, то ли просто ударит. Одному он нальёт суп, другому – и вдруг, без всякой причины, может ударить половником по голове или сапогом по ногам, а то и в пах. Этот постоянный страх перед тем, что тебя могут избить в любой момент, становится невыносимым.

25 июня 1942 года

Сил совсем не осталось – ни физических, ни моральных. Писать не хочется, да и зачем? Мысли заполняют одно лишь отчаяние и усталость. Как бы хотелось просто отдохнуть хоть немного, забыться. Но знаю, стоит только лечь и преклонить голову, уже не поднимешься. Встаёшь с трудом каждое утро, а в голове пустота.

Сегодня с утра не дали хлеба. Обещали выдать на обед, но обед пришёл, а хлеба так и не было. Мы отказались брать баланду, потому что без хлеба и она казалась невыносимой. Но долго так не просидишь – прибежали надсмотрщики, начали нас палками загонять в очередь, а тех, кто не ел, били. Этот ужас, это принуждение уже невыносимо.

На днях Сигизмунд снова ездил на другой завод. Там, по его словам, отношение к русским такое же скотское, как и здесь. Будто для них мы не люди, а просто рабочий материал, расходный и заменимый.

27 июня 1942 года

О всех своих мыслях и сомнениях я говорю только с Володей. Он, как и я, стал мне настоящим другом с первых дней нашего пребывания здесь. Мы с ним работаем рядом: его мастерская, где он помогает слесарю, прямо напротив тех проклятых топок, которые отнимают мои силы каждый день. Мы всегда вместе – на завод, в лагерь, обратно.

Когда Карл дал мне третий бутерброд, я сразу пошёл к Володе, чтобы поделиться. Оказалось, что его мастер тоже помогает ему с едой. Но наша настоящая сила – в том, что у нас общий гиздопар. Мы едим из одного котелка, и чаще всего муку удаётся раздобыть Володе – его мастер помогает ему в этом.

1 июля 1942 года

Не могу больше писать. Даже не знаю, зачем вытащил блокнот – наверное, просто глядя на Сигизмунда, как он прилежно записывает всё. А у меня сил нет, да и желания. Есть хочется так, что мысли только об этом. Тело дрожит от усталости, как будто вот-вот развалится.

8 июля 1942 года

Вчера произошло удивительное событие – один из наших ребят получил письмо из Харькова. Мы все читали его по очереди, как будто это было наше собственное письмо. В нём описывалась тяжёлая жизнь в оккупированном городе. Оказалось, что месяца два назад он отправил письмо через немца, и вот теперь пришла весточка.

Полтавчанин тоже получил письмо. В нём рассказывается, что немцы забирают всех трудоспособных в Германию, а деревни сжигают.

Сегодня на утренней проверке выяснилось, что сбежал заключённый под номером Десять (имени его я не знаю). Это уже второй побег из нашего лагеря. Никого не стали бить, просто выгнали на завод.

Но когда вечером вернулись, его уже поймали и бросили в карцер. Издевательства над ним были жестокими, но кричал он не столько от боли, сколько от страха. Оказалось, что его избили гораздо меньше, чем тех, кого он назвал причастными к его побегу. Пятнадцать человек из его списка подверглись жестоким побоям, и напоследок его снова избили.

На нас, истощённых и голодных, некоторые немцы смотрят с явным сочувствием. Качают головой и говорят: «Krieg ist schlecht» – «Война – плохо». А мы всё время слышим одно: «Schneller! Schneller! Schneller!» – «Быстрее! Быстрее! Быстрее!». Одни из нас превратились в живые скелеты, а у других ноги распухли так, что кожа натянулась, как барабан.

12 июля 1942 года

Сегодня воскресенье, мы работали до двух часов дня. Потом надсмотрщики отобрали человек пятьдесят, построили в колонну по три и повели на прогулку в ближайшую деревушку. Вернулись они часа через полтора, не более.

Каждое утро у нас в голове одна мысль – еда. Мы съедаем свой кусочек хлеба и идём на завод, думая лишь о том, чтобы скорее дождаться обеда. Но после голодного обеда все мечты сосредотачиваются на ужине. Голод не просто изнуряет тело, но и мучает мысли, не отпуская ни на секунду.

13 июля 1942 года

Говорил с Карлом о Косте и Антоне, с которыми работаю вместе. Спросил, нельзя ли и им приносить бутерброды. Карл ответил, что в лавках ничего не купишь без карточек, даже если заплатить больше. Но он сказал, что будет думать, а сам, улыбаясь, назвал меня Gauner. Павлик пояснил, что это значит "мошенник".

Из немецких газет дошли известия, что под Ленинградом у нас дела идут плохо, немцы также полностью захватили Севастополь и Крым. Это тяжело осознавать, слишком печально.

В мае – июне 1942 года была окружена и потерпела поражение 2-я ударная армия при попытке прорвать блокаду Ленинграда. Командующий армией А.А. Власов со своим штабом сдался немцам. Он вскоре возглавил Русскую освободительную армию (РОА). Численность РОА, по разным данным, к концу войны составляла порядка 120—130 тысяч человек, составляя примерно 10% от общего числа граждан СССР, воевавших на стороне Третьего Рейха.
Оборона Севастополя началась 30 октября 1941 года и продолжалась 250 дней, до 4 июля 1942 года. В ходе обороны Крыма и Севастополя советские войска потеряли около 200 000 человек убитыми, ранеными и пленными, а потери немецко-румынских войск составили примерно 300 000 человек. Несмотря на поражение, оборона Севастополя стала символом стойкости и героизма советских солдат.
Потеря Севастополя привела к ухудшению положения Красной Армии и позволила немецким войскам продолжить наступление к Волге и на Кавказ и, вскоре, захватить Ростов-на-Дону и Донбасс. В последних боях советские войска потеряли ещё около 600 000 человек.

25 июля 1942 года

В лагерь привезли новую партию – 17 ребят и 53 женщины. Ребят разместили у нас, а женщин – на заводе, в бывшем складе у самой проходной. Коля Беспорточный, наш неугомонный шутник с забавной фамилией, сразу отпустил фразу: "Лучше бы вновь приехавших ребят поселили на складе, а девчат – к нам." Это вызвало долгий смех и почти полуторачасовой разговор.
Миша, глядя на свои истощённые руки, вздохнул: "Мы, Коля, и без девчат ноги протянем."

По вечерам иногда читаем вслух привезённые с собой книги, и мои Тримушкетёрапользуются наибольшей популярностью. С приездом этой последней партии число людей в лагере увеличилось до 167. Из "госпиталя" уже не вернулись семеро.

Среди новеньких есть одиннадцатилетний мальчик по имени Коля. Его угнали из деревни вместе с родителями, но он не знает, куда они делись. Всё это напоминает рабовладение. Как же хочется дожить до конца рейха!

29 июля 1942 года

Сегодня ночью впервые бомбили Саарбрюккен. Наконец-то и сюда добрались острые когти войны.

Саарбрюккен регулярно подвергался сильным бомбардировкам во время Второй мировой войны. Первый крупный налет на Саарбрюккен был предпринят 29 июля 1942 года, целью которого были промышленные объекты. Потеряв девять самолетов, бомбардировщики разрушили почти 400 зданий, повредив более 300 других и убив более 150 человек. Всего в Саарбрюккене в результате бомбардировок с 1942 по 1945 год погибло около 1300 человек (1,1 процента населения). Было разрушено 11 000 домов, а 75 процентов города превратилось в руины.

По предупредительной тревоге нас, как обычно, погнали на завод в укрытие. Немцы, как всегда, спрятались в большом убежище, построенном в холме, а нас загнали в подвальное помещение под нефтескладом – место, которое при попадании бомбы превратилось бы в огненную ловушку. Мы все понимали, что шансов выжить там практически нет, и многие даже не спешили реагировать на тревогу. Казалось, какая разница – сложить голову сейчас или позже? Некоторые, если удавалось избежать внимания надсмотрщиков, тайком возвращались в бараки, чтобы урвать немного сна, пока охрана отсиживалась в своих безопасных укрытиях.

Сегодня, когда нас снова гнали в убежище, я заметил, как двое ребят, воспользовавшись темнотой, побежали мимо проходной вдоль заводского забора к лесу на холме. Позже они рассказали, что это был не первый их побег. Они взобрались на холм и добежали до опушки леса, но не успели отдышаться, как началась бомбёжка города. Каждый взрыв вызывал странное чувство радости, смешанной с жалостью. Вскоре все взрывы слились в сплошной гул, заглушая даже рёв самолётов, а земля под ногами дрожала, словно содрогалась от страха. Огненное зарево осветило небо, и мы увидели бесчисленные многомоторные бомбардировщики.

Бомбёжка вызвала небольшие повреждения в нашем бараке – разошлись стыки панелей. По соседству сгорел жилой дом за железнодорожным полотном, а в механическом цехе бомба пробила крышу и выбила кусок стены. Но серьёзного ущерба заводу налёт не нанёс.

10 августа 1942 года

Среди прибывших женщин была одна особенно героическая, о которой говорили: «Она словно хочет, чтобы немцы поскорее её убили». Она хорошо знала немецкий язык и, вызывающе глядя на Янсона, заявила: «Я комсомолка и на немцев работать не буду!» Янсон был в ярости, но ударить её не посмел. Её отчаянная смелость вызывала у нас одновременно восхищение и страх за её судьбу. Все понимали, что так вести себя опасно, но в глубине души было стыдно за собственную покорность. Мы прозвали её «Тамара-комсомолка». Её тут же посадили в карцер.

Через несколько дней её вывели на завод подметать механический цех. Она сказала, что не умеет этого делать. Немец пытался показать, как надо, но она стояла на своём, твердя, что ничего не понимает. Надсмотрщик, увидев, как она насмехается над немцем, отвёл её обратно в карцер. На Тамару кричали, морили голодом, но она смело отвечала: «Я комсомолка и работать на вас, фашистов, не буду!» Её били, а вчера двое охранников увезли её в гестапо.

Тем временем Янсон обзавёлся переводчиком – Германом Метелицей. Он заискивает перед нами, оправдывая своё положение язвой желудка. Якобы до войны он работал в Московском комитете комсомола, но многие в этом сомневаются. При всех он добрый и улыбчивый, но в личных разговорах пренебрежителен и груб.

Метелица не пронумерован, питается отдельно и даже заставил одного мальчишку быть у него на побегушках. Перед Янсоном он унижается, не стесняясь нашего присутствия, а в частных беседах грубит и сквернословит. Когда появляются немцы, он сразу становится угодливым и, не смущаясь, на коленях зашнуровывает Янсону ботинки.

Немцы используют небольшие участки земли вокруг завода для выращивания картофеля. Вчера, во время бомбёжки, я с несколькими ребятами выбрался через вентиляционный люк, чтобы выкопать картошки. Земля была сухая и твёрдая, как камень, а у нас не было ни палки, ни железки. Мы рыли пальцами в спешке, и когда вернулись, обнаружили, что кожа под ногтями отслоилась, и выковырять землю было невозможно. После тревоги не удалось вымыть руки, пальцы воспалились, и теперь, похоже, скоро будут нарывать.

22 августа 1942 года

У немцев действительно хорошо налажена система воздушного наблюдения. Как только над Ла-Маншем появляются самолёты, сразу же по радио оповещаются прилегающие области. Затем, в направлении полёта самолётов, объявляется предупредительная тревога (Voralarm) коротким сигналом сирены, и наружное освещение      отключается.
При      дальнейшем      приближении      самолётов      включают    боевуютревогу (Mitlagealarm) длинным сигналом; выключается всё освещение, и нас загоняют в убежища.

Наше убежище имеет двери с уплотнением и двумя замками – внизу и вверху. Когда нас туда запирают, обязательно пересчитывают, и два охранника остаются сидеть у дверей. Обычно самолёты пролетают мимо, но до их возвращения боевая тревога не отменяется. Дневные тревоги нам даже на руку, но они очень редки. А ночные – изматывают до предела, в убежище ужасная теснота, спать невозможно.

С начала бомбёжек Саарбрюккена нас после работы возят расчищать завалы. Обещали дополнительное питание за это, но, как обычно, ничего не дали, и ребята стараются увильнуть от этой работы. Надсмотрщики загоняют палками. Гришку Сто Восьмого согнали с унитаза палкой, когда он для убедительности снял штаны. Это было и горько, и смешно одновременно. Каждый вечер в лагере суматоха, пока не наберут две машины рабочих для расчистки.

23 августа 1942 года

Мы с Антоном возим кокс к печам – он работает днём, а меня перевели на ночную смену. Ночью кокса требуется меньше, но работать всё равно тяжело, потому что охранники не дают спать до обеда, заставляя нас заниматься благоустройством лагеря.

На этих работах мы подметаем дорожки вдоль бараков, подправляем стены и даже высаживаем цветы. Потом приходят штатные фотографы и снимают "счастливых" рабочих на фоне этих цветочков. Всем, кто попал в кадр, раздали фотографии и порекомендовали отправить их домой, как доказательство "хорошей жизни" в Германии.

Над больными издеваются, чтобы они как можно быстрее возвращались на завод. На прошлой неделе их заставили рыть траншею в отвратительном каменистом грунте за бараком, а сегодня эту же канаву заставили засыпать, плотно утаптывая землю. Если кто-то возвращается в лагерь днём без явных признаков болезни, его обычно бьют, считая, что он симулирует. Если кто-то убегает – значит здоров, и его ещё сильнее бьют, заставляя работать.

После ужина раздался громкий голос Василя Сорока Пятого: "Ребята, я выучил немецкий язык!" Все тут же захохотали, ведь его способности к немецкому были известны. "Чего смеётесь? Сейчас послушаете!" Все замерли, а он как гаркнет: "Х(э)й Гитля!" И сам свалился от смеха вместе со всеми.

Но в этот момент распахнулась дверь, и влетели надсмотрщики. "Кто кричал?" Василь спокойно ответил: "Я." Они тут же схватили его и потащили в карцер. Там его молча избили и отпустили.

25 августа 1942 года

Ребята попросили Германа передать Янсону наше возмущение из-за скотского обращения. Не знаем, что он ему сказал, но Янсон влетел в барак, красный от ярости, и начал бить всех стеком, направо и налево, крича, что это большевистский бунт, и заявил, что ужина не будет. Так и вышло – ужин нам не дали, а вместо двух машин на расчистку развалин в городе отправили четыре.

На следующий день Сигизмунд тайком ушёл в город, но у самого лагеря наткнулся на полицая. Янсон накинулся на него и выместил всю свою злость. Что делать дальше, мы не знаем. Договорились рассказывать немцам на заводе, что нас постоянно избивают. Последнее время не проходит дня без побоев. Многие немцы тайно нам сочувствуют.

27 августа 1942 года

Прошлой ночью мы устроили Янсону свою "Варфоломеевскую ночь", срезав весь урожай яблок в его саду. Кто первым предложил набег на его фруктовый сад, уже трудно сказать – мы давно поглядывали на сочные плоды. Янсон обожал свой сад, он ухаживал за деревьями, прививал черенки и терпеливо ждал, когда созреют яблоки. Ночью один из наших вылез через окно, оттянул снаружи ставни и вернулся в барак. Мы начали вылезать по одному через окно и перелезать через забор к саду.

Для меня этот поход был особенно сложным, потому что я ничего не видел в темноте и рвал яблоки на ощупь, держась за Володю «Арамиса». В полной темноте мы тихо пробрались к саду, но вдруг ночную тишину разорвал громкий крик сыча. Все замерли на мгновение, но вскоре продолжили собирать яблоки. Мы быстро вернулись, никто не паниковал. Нашу добычу спрятали в полые панели барака.

Но радость была недолгой. За час до подъёма нас разбудил шум снаружи – Янсон ворвался в барак с огромным догом и охраной. Он был в бешенстве и начал искать украденные яблоки. Обыск ничего не дал, хотя воздух был пропитан запахом фруктов. Янсон кричал, что мы, как саранча, объели его сад за ночь. Охранники поняли, что ничего не найдут, но Янсон не отпускал ночную смену – начались допросы и побои. Несмотря на пытки, никто никого не выдал – все "спали".

Когда мы, наконец, вышли на завод, все уже знали о нашей "вылазке". Немцы хихикали, недоумевая, как мы могли съесть весь сад за одну ночь. Карл рассказал, что обычно Янсон держал собаку в саду, но в ту ночь забрал её в дом.

10 сентября 1942 года

Вчера нас неожиданно выпустили из лагеря без конвоя, и это было странным событием. На 17 человек выдали всего один пропуск на три часа, и предупредили, что тот, кто попадётся без него, будет отправлен в концлагерь городской полицией. Также нас предупредили, что если кто-то вернётся отдельно от группы, его посадят в карцер, и прогулки будут отменены. Сегодня нам оформили удостоверения личности с фотографиями и отпечатками пальцев, а самое удивительное – выдали по одной почтовой карточке для отправки домой. Не понимаю, почему вдруг такое внимание и поблажки. Может, это из-за нашего похода в сад Янсона? Мы ведь ещё не все яблоки съели.

Я написал открытку маме, и слёзы текли, пока я писал. Жалко её, жалко и себя, но её – больше всего. Волнение за её судьбу, за её неспособность приспособиться к трудностям не даёт мне покоя. Жива ли она? В горле ком, а на душе тяжесть. Написал, что жив и здоров, боясь, что если скажу правду, открытку просто выкинут. Чтобы мама поняла моё положение, я написал, что работаю, как «братоша» в её яслях до войны – никто ведь и не подумает, что в яслях приходилось тяжело трудиться.
Но на самом деле, как я помню, этот «братоша» был бывшим офицером царской армии, который, будучи без средств, лишённым всяких прав, чудом получил работу в яслях после каторги. Он был добрым, умным, но сломленным человеком, которого тайком подкармливали мама и другие работники, несмотря на жестокие приказы заведующей.
Пришли печальные вести с Кавказа – появились фотографии немецких флагов на Эльбрусе.

Воспользовавшись успехами под Харьковом и Ростовом, 25 июля части вермахта начали наступление на Кавказ и Сталинград. Захват Кавказа означал для Советского Союза потерю бакинской и грозненской нефти, а перед немцами открывался запас этой нефти и путь в Иран и Ирак. Началась 450-дневная битва за Кавказ. Наступление немцев развивалось стремительно: 3 августа они взяли Ворошиловск (ныне Ставрополь), 10 августа – Майкоп, 12 августа пал Краснодар. С 25 июля по 17 августа вермахт смог продвинуться на 600 км, однако своей основной цели – разгрома наших армий и прорыва в Закавказье – достичь не смог. В Майкопе немцам достались лишь сгоревшие нефтехранилища и уничтоженные скважины. Топлива немецким танкам и самолётам по-прежнему не хватало.

15 сентября 1942 года

Наконец-то мы избавились от Чёрного, самого жестокого надсмотрщика. Этот человек ненавидел нас и издевался над нами, как настоящий садист. Всё произошло, когда одна из девушек, которые живут на заводе у проходной, после построения захотела вернуться в барак, потому что заболела. Чёрный подскочил к ней и ударил так сильно, что она упала, вся в крови. Проходившие мимо немцы, шедшие на работу, возмутились этим. Чёрный схватил девушку за воротник и потащил её в помещение.

Возможно, именно возмущение немцев стало причиной его увольнения, а может, его просто перевели в другой лагерь. Но с тех пор мы его больше не видели.

Теперь у нас своя группа, и мы распределили между собой роли из нашего любимого романа Три мушкетёра: Миша Трофимов – Кардинал, Володя Чекаловец – Арамис, Жора Белецкий – Атос, Павел Домбровский – Портос, а я – д’Артаньян. Только Сигизмунд сохранил своё прозвище, не связанное с романом – Зима.

Сигизмунд «Зима» Кишкин

Сигизмунд был студентом Харьковского строительного института, и он отлично рисует. Ему достаточно сделать пять-шесть штрихов, и уже понятно, кого он изобразил. Однажды он набросал забор и щётку метлы под ним, и все сразу узнали в этом изображении Гитлера.

Сигизмунд – организованный и содержательный человек, как никто другой. Он ведёт дневник и иногда зачитывает нам свои записи, которые поражают своей точностью и живостью. Благодаря его таланту мы начинаем осознавать моменты, которые раньше проходили мимо, не замеченные.

Иван Мельник однажды сказал: «Если выживешь, обязательно напиши книгу о нашей жизни». На что Сигизмунд ответил: «Все выживем, и книгу напишу обязательно. Назову её "Во граде Саарских мостов", по аналогии с древними былинами».

Чем больше я его узнаю, тем больше меня мучает, когда его бьют. Его знание немецкого языка не облегчает ему жизнь, а, наоборот, усложняет из-за его прямоты. Я часто задаюсь вопросом: почему он, умный и рассудительный человек, иногда так опрометчиво себя ведёт? Может, он нарочно испытывает себя и этих извергов, чтобы узнать, на что они способны?

Сигизмунд немного старше меня, общительный, но чаще серьёзен. Он знает много стихов и часто читает их нам. Именно он вдохновил меня начать вести дневник, советуя записывать всё важное, даже если это не всегда складно. Он говорит: «Плюнь на стиль, зато будешь при деле, и это дисциплинирует».

У Сигизмунда всегда озабоченное выражение лица. Он считает, что, даже если мы не выберемся отсюда, нужно оставаться человеком до конца. Он записывает наши эпизоды, делает зарисовки и заставляет нас верить, что осталось совсем немного – просто выжить. Но иногда я спрашиваю себя, верит ли он сам в это?

Недавно он принёс из развалин книгу Историяархитектуры. Она на немецком, с готическим шрифтом, но мы посмотрели картинки, и он пообещал при первой возможности принести ещё книги. Несмотря на усталость и голод, я всегда с удовольствием слушаю его и Павлика, потому что они для меня бесценные источники просвещения. Удивительно, как даже на пороге смерти человек продолжает стремиться к знаниям.

Миша «Кардинал» Трофимов.

Миша старше меня на целых пять лет. Он высокий, с лицом, полным внутренней энергии, но при этом в его глазах всегда сквозит какая-то неизбывная печаль. Говорит он немного, но каждое его слово звучит так, будто за ним стоит целый мир мудрости. Я никогда не забуду, как он спас меня в том ледяном вагоне по дороге из Харькова в Мец. Миша учит меня быть не только смелым, но и осторожным, всегда предугадывать шаги врага и действовать хитро.

В самом начале он посмеивался надо мной, называя «маменькиным сынком», но при этом всегда поддерживал, когда было трудно. Иногда мне кажется, что он способен читать мои мысли – так часто он шутит именно о том, что я думаю. У Миши выразительные губы, а его усы – единственные во всём лагере – заставляют его выглядеть старше и опытнее. Именно он заставил меня впервые побриться, подшучивая, что я уже достаточно вырос, чтобы быть мужчиной.

Миша, которого мы зовём «Кардинал», действительно самый мудрый из всех нас. Его опыт и терпение вызывают уважение. Каждый день он делит свой маленький кусочек хлеба на три части, словно в этом его собственный ритуал. В первое время я думал, что его таинственные взгляды и молчание делают его похожим на какого-нибудь ловкого картёжника или афериста, который может перехитрить любого. Но с течением времени я понял, что за этим образом скрывается человек исключительной порядочности, выдержки и ума. Миша, кажется, знает многое о мире заключённых, но это не делает его менее достойным.

Сегодня он, словно невзначай, сказал: «Человек – не животное, он должен интересоваться чем-то большим, чем просто еда». Эта его фраза с осуждением, но без резкости, заставила меня думать об этом весь день. Миша говорит немного, но каждое его слово, как у какого-то восточного мудреца, остаётся в памяти надолго.

Я многое у него усвоил. Его уроки просты: надо быть разумным и осмотрительным, рисковать только тогда, когда это оправдано, а жертвы должны быть достойными. С врагами мы должны быть хитрыми, а для своих – добрыми и нежными. Не стоит жалеть тех, кто нас уничтожает, но тем, кто добр, нужно отдавать всю душу. Миша научил меня, что в этих условиях нельзя думать о порядочности так, как раньше. Чтобы выжить, нужно уметь перехитрить немца, украсть у него, если потребуется, и не испытывать из-за этого угрызений совести.

Володя «Арамис» Чекаловец

Володя Чекаловец – человек, на которого я смотрю с восхищением. Его доброта, благородство и выдержка делают его для меня образцом того, каким я хотел бы стать. Мы ровесники и Володя – надёжный друг и товарищ, на которого всегда можно положиться.

Володя – человек, который привлекает внимание не только своим характером, но и внешностью. Его светлые, слегка волнистые волосы, голубые глаза с длинными, как у девушек, ресницами, худощавое лицо, прямой нос и ярко очерченные губы создают облик, который сложно не заметить. В нём есть лёгкая мальчишеская угловатость, но при этом он выглядит благородно, с красивым взлётом бровей. Володя добр, необычен и обладает выдержкой, которой могут позавидовать многие. Он прекрасно воспитан.

Неудивительно, что Володя всем нравится, даже немцам. Янсон, например, выделяет его за светло-русые кудри и голубые глаза, считая это признаком типичного представителя его нации. Янсон уже несколько раз с подозрением спрашивал его: "Vielleicht sind Sie ein Volksdeutsch?" – «Может, вы фольксдойче (немец, живущий за пределами Германии)?» Володя, с едва заметной издёвкой, всегда гордо отвечает: «Nein, Herr Janson, ich bin kein Deutscher, ich bin ein Russe» – «Нет, герр Янсон, я не немец, я русский».

В условиях этой тяжёлой борьбы за жизнь раскрываются все черты человеческой души. Мы видим друг друга насквозь, и становятся заметны как малейшие достоинства, так и недостатки. Обнажённость характера заставляет человека расти и становиться лучше. Но есть вещи, которые изменить нельзя, и мы принимаем их с доброжелательностью, иногда даже смеясь над слабостями друг друга. Но Володя остаётся светлым человеком с чистейшей душой, идеальной порядочностью и невозмутимостью. Для меня он – недосягаемый эталон. Я люблю его и стараюсь уберечь от лишнего риска, насколько это возможно.
Ему одному я доверил свои самые сокровенные чувства, рассказал о Клаве, соседке и однокласснице, в которую влюбился. Я боялся, что она когда-нибудь догадается о моих чувствах. Я даже показал Володе маленькую фотографию Клавы, которую случайно нашёл в выброшенной школьной стенгазете и храню, как самую ценную реликвию. Когда нас заперли в сарае в Харькове перед отправкой, я начал писать для неё стихотворение, надеясь передать его через маму, если она придёт. Я прочитал это стихотворение Володе по памяти.
Клаве
Прощай! О, Клава дорогая,
Друг школьной юности моей.
Тебе пишу я, уезжая
В Германию на много дней.
Я помню школьные веселья
И многое из школьных дней.
Взаимны наши одолженья
Храню я в памяти своей.
Ты помнишь робкое свиданье?
Если его так можно звать.
Но я тогда свои признанья…
Пустяк! Не время вспоминать.
С тех пор ушло так много дней,
Так всё вокруг переменилось,
Но чувство с каждым днём нежней,
К тебе до ныне сохранилось.

Жора «Атос» Белецкий

Жора Белецкий немного ниже меня ростом и на два года старше. Его лицо интеллигентно, а волосы слегка волнистые. Жора поражает своей образованностью, независимым мышлением и безжалостной логикой. Он всегда старается доказать своё превосходство в любом разговоре и совершенно не умеет признавать свою неправоту. Но за его грамотность и дружелюбное отношение ко мне я не замечаю этой надменности и готов слушать его сколько угодно. Меня не смущает его поучительный тон – я готов учиться в любой форме.

У многих его стремление учить вызывает раздражение, но даже они признают, что Жора отлично разбирается в событиях и людях. Однако его отказ признавать авторитеты иногда кажется чем-то вроде позёрства.

Жора работает у немецкого мастера по прозвищу Беспалый – так мы его назвали, потому что у него на правой руке нет трёх пальцев. Жора управляет небольшим мостовым краном, когда нужно перегружать песок из вагонов в их отделение, которое готовит смеси для литейного цеха.

Однажды, во время перерыва, я забрался в кабину крана к Жоре, и он прочитал мне настоящую лекцию об истории еврейского народа. Когда я спросил, откуда он знает всё это так подробно, Жора открылся мне: он еврей. Я был поражён. Во-первых, он совсем не похож на еврея, а во-вторых, трудно было представить, что еврей стал бы искать убежище в таком месте, как это.

Вскоре Жора рассказал свой секрет и Володе, и Павлу, и Мише. Он показал семейную фотографию, которая чудом уцелела. Мы все единогласно высказали мнение, что хранить её очень опасно. На фотографии была типичная еврейская семья. Мы предложили спрятать её или, ещё лучше, уничтожить, но Жора наотрез отказался. Это его единственная память, и он не расстанется с ней, даже если это будет стоить ему жизни.

Павлик «Портос» Домбровский

По вечерам, после ужина, происходят самые интересные беседы между Сигизмундом и Павликом Домбровским из ленинградцев. С Володей мы обычно сидим рядом, молча слушаем, а на следующий день, пока идём на работу и обратно, вспоминаем и обсуждаем услышанное.

Павлик – любимец всех. Он на три года старше меня, высокого роста, крепкий, с искренними наивными глазами, жизнерадостный и до удивительного доверчивый. В нём удивительно сочетаются детская простота и благородство настоящего рыцаря. Его наивность вызывает у всех улыбку, ведь он даже не пытается скрыть, когда что-то не получается. Стоит ему попытаться схитрить – и его сразу "разоблачают," на что он только смеётся вместе со всеми.

Он умеет посмеяться над собой так же, как и над другими. Павлик заряжает всех своим оптимизмом и весёлой открытостью. В моменты особого воодушевления он энергично потирает ладони. Рассказчик он замечательный: с артистизмом изображает каждого персонажа, и кажется, будто мы присутствуем при событиях, о которых он рассказывает.

Немецкий он знает хорошо, даже лучше, чем Сигизмунд. Янсон хотел было сделать его своим переводчиком, как когда-то Сигизмунда, но Павлик отказался. Тогда его отправили в химическую лабораторию, где он моет колбы и пробирки – самая лёгкая работа в лагере.

Однажды он рассказал нам о своей безответной любви к соседке. Говорил так, словно этот роман завершился печально, даже собирался, как он выразился, "расстаться с жизнью." Мы замерли, а он улыбнулся, будто очнулся от сна, и с лёгкостью вернулся мыслями обратно в лагерь.

Однажды, в момент особой откровенности, Павлик рассказал мне, как он оказался здесь, в трудовом лагере. Родился он в Ленинграде, окончил школу и, полный решимости служить Родине, подал заявление в военное училище лётчиков. Однако судьба распорядилась иначе: из-за небольшого недуга его туда не приняли. Но Павлик не сдался и попытал счастья в танковом училище. На этот раз ему повезло, и он прошёл ускоренный курс подготовки.

В 1940 году, едва получив звание лейтенанта, его отправили служить к самой границе с Польшей, в город Лида. Там царила совсем другая атмосфера, чем в училище – подготовка к войне шла полным ходом. Павлик не только проводил занятия с солдатами по тактике и стрелковой подготовке, но и на лыжах бегал в противогазе, проводил политзанятия, а в свободное время даже участвовал в самодеятельности. Он был назначен политруком роты, и в части его уважали.

Но вот танков они в своей части так и не увидели. Говорили, что техника находится на складах и будет отправлена "в нужный момент" вместе с вооружением. А пока они имитировали тактические манёвры, словно дети: экипажи из четырёх человек изображали танк и маршировали по полю, подчиняясь командам, которые передавались через рупор. Так и ждали эти обещанные танки, которых так и не получили.

А потом пришёл 22 июня. Немцы ворвались в Белоруссию, и уже 27 июня захватили Лиду. Часть Павлика оказалась окружена и разбита ещё до того, как смогла организовать сопротивление. Связь была утрачена, тяжёлое вооружение отсутствовало, и даже командование исчезло. Павел, вместе с другом, попытался уйти на восток через леса, надеясь найти своих. Они и не догадывались, что немцы уже ушли далеко вперёд, оставляя позади себя хаос и разруху.

Павлик рассказывал мне, как однажды ночью, когда они с другом вышли на небольшую лесную поляну, со всех сторон вспыхнули фары. Автомобили выстроились вокруг, и оттуда сразу выпрыгнули немцы с собаками. Ослеплённых светом, их схватили и, связав, бросили во временный лагерь, устроенный прямо в поле и огороженный колючей проволокой. Там, в этом импровизированном лагере, уже находилось несколько тысяч человек, таких же, как они.

«Нас было слишком много. Даже немцы не ожидали, что смогут так легко поймать столько солдат», – говорил Павлик с горечью. «Они и сами не знали, как нас всех накормить, напоить». Он рассказывал, что немцы сразу объявили: евреи и политические работники будут расстреляны. Но и без того люди гибли каждый день – от голода, жажды, болезней. Малейшее неповиновение каралось мгновенным расстрелом.

Чтобы хоть немного поддержать жизнь среди пленных, немцы привозили картошку и сваливали её прямо на землю. Павлик с горечью вспоминал: «Они смеялись над нами, когда мы хватали эту сырую картошку и ели её прямо на месте. Даже сейчас я помню их сытые, ухмыляющиеся лица, полные презрения». Пленным иногда разрешали разжигать костры днём, чтобы печь картошку, а охрана закрывала глаза на то, что местные приносили немного еды и обменивали её на оставшиеся у пленных вещи: портсигары, зажигалки, ремни – всё, что чудом сохранилось.

Павлик понимал, что их дни сочтены. Либо они умрут от голода, либо его, как бывшего политрука, немцы расстреляют.

Вскорости созрел план побега. Нужно было поторопиться пока немцы не усовершенствовали охрану или не вывезли нас отсюда в более оборудованные лагеря. В десять часов вечера обычно поступала команда тушить костры. Это нужно было делать немедленно – за промедление охрана расстреливала всех, кто находился у костра. «Немцы так приучили нас к повиновению, что костры гасли по команде почти одновременно по всему лагерю.

Этим мы и решили воспользоваться. Дело в том, что в моменты между ярким светом костра и непроглядной тьмой ночи охране нужно время для адаптации. Глаза не могут быстро привыкнуть к такой резкой перемене освещения», – Павлик смотрел куда-то мимо меня, заново переживая события той ночи.

«Вечером мы с моим другом сразу после команды гасить костры приподняли нижний край колючей проволоки, проскользнули под ней и, сломя голову, ринулись в лес. С нами врассыпную бросились ещё несколько человек. Пока охрана опомнилась и открыла огонь, мы уже были в лесу», – вспоминал Павлик. Он оживленно жестикулировал, казалось, ноги вот-вот сорвуться и понесут его в ту непроглядную тьму.

Им нужно было решать, что делать дальше. Бежать на восток? Но там, несомненно, начнутся облавы и погони. На север, только на север – решили они с другом. Сбросили военную форму, закопали документы и переоделись в одежду, которую удалось обменять у местных жителей. Теперь они выглядели как простые крестьяне и, под видом возвращающихся домой, устремились, как им казалось, в сторону Ленинграда.

Двигаясь на север, они перебивались случайными заработками, избегали городов и крупных посёлков, ночуя в лесах и прячась от посторонних глаз. Но фронт отдалялся всё дальше. Начались утренние заморозки, и нужно было подумать, как пережить зиму. Случай улыбнулся им: в одной из глухих деревень Псковской области их приютили две одинокие старушки, которые приняли их, как своих внуков.

Но спокойствие длилось недолго. Ранней весной 1942 года в деревню ворвались немцы. Всех молодых жителей они собрали и отправили в Германию. Павлика и его друга тоже забрали, но уже не как военнопленных, а как мобилизованных на принудительные работы. Сначала этапом отправили в распределительный лагерь в Меце, а затем – в лагерь при заводе в Саарбрюккене. "Добро пожаловать в преисподнюю," – с горечью заключил Павлик.

В окружении колючей проволоки и серости лагерных будней, когда каждый новый день мог стать последним, мои друзья стали чем-то большим, чем просто товарищами по несчастью. В их присутствии я находил ту внутреннюю силу, которой мне не хватало, чтобы справиться с испытаниями первых месяцев. Каждый из них – Миша, Сигизмунд, Володя, Павлик, Жора и другие – стал частью той нити, которая удерживала меня на краю пропасти, не давая потеряться в бездне отчаяния.

Их поддержка и дружба напоминали мне о человеческой доброте и о том, что даже в самых тёмных местах свет человечности может гореть ярко. Они были моим убежищем от страха, моей надеждой на спасение. В моменты, когда мы делили последние крохи хлеба или тихо переговаривались в ночной тишине, я знал, что не один.

Эти люди стали моей семьёй, и, возможно, именно они были тем, что помогло мне пережить первую месяцы заключения в лагере. И пусть судьба разбросала нас по разным тропам, и не все выжили, но я всегда буду помнить тех, кто в первый раз дал мне почувствовать – даже в этом аду – настоящую силу дружбы.

В целом, период с марта по сентябрь 1942 года, описанный в этой главе, был крайне сложным для Советского Союза.
После успешного контрнаступления под Москвой в декабре 1941 года Красная армия продолжила наступательные операции в зимний период 1942 года и позднее. Однако эти операции не принесли значительных успехов и даже обернулись харьковской катастрофой в мае 1942 года.
В ответ немецкое командование в июле развернуло крупное наступление на юге. Целью наступления был захват нефтяных месторождений Кавказа и контроль над Волгой. В сентябре 1942 года немецкие войска подошли к Сталинграду. Начались ожесточенные бои за город.
Несмотря на большие людские потери и захват значительных территорий на Кавказе и приволжских степях немецкими войсками, страна сумела удержать стратегически важные районы и продолжить борьбу.

35