Главная страница | Современные любовные романы | Не судьба

Не судьба
Кирилл Берендеев
Восьмидесятые, они давно скрылись за поворотом истории. Но одно событие того времени не может забыться жителям областного центра на юге РСФСР. В самом начале весны 1988 года в городе произошло убийство целой семьи. Следственные органы оказались бессильны перед лихой наглостью налетчиков, положивших трех взрослых и двоих детей безо всякого сожаления. Тогда свое расследование начинает лучший друг убитого, вместе с любимой девушкой любыми путями пытаясь докопаться до правды.

Не судьба

Кирилл Берендеев

Корректор Светлана Тулина
Иллюстрация на обложке Студия Пикси
Дизайнер обложки Кирилл Берендеев
Фотографии в книге Николай Берендеев

© Кирилл Берендеев, 2024
© Кирилл Берендеев, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-6949-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора
Восьмидесятые давно исчезли за поворотом истории. Отшумели девяностые, пронеслись нулевые, отцвели десятые. Все меняется, и мы меняемся вслед за истекающим, год за годом, временем. Неумолимо мчится оно, только счетчик десятилетий, перепрыгивая через ноль, меняет и нас, и сюжет, разворачивающийся перед нашими глазами. Казалось, двадцатый век еще продлится, пробудет, ан нет, двадцать первый не просто наступил, он давно с нами, а все прошедшее, оставшееся в веке прошлом, это не просто история, почти легенда.


Иногда хочется к ней вернуться, вспомнить, что было, отделить ложь и иллюзии от сермяжной правды. А ведь сколько всего вспоминается, как приходит это слово из детства – «восьмидесятые». Как много сумело в себя вместить оно и как ненадолго задержалось. И что удивительно, по прошествии десятилетий, помнится оно или через розовые очки, или через черные. Но в любом случае как нечто, давно прошедшее, овеянное легендами, покрытое мифами и сказаниями столь удивительными, что даже тем, кто жил в то время, становится не по себе от столь кардинальной смены эпох. Путешествие по реке истории от одного государства, лидера «второго мира», казавшегося всем живущим тогда твердыней на века, до другого, примеряющего на себя ныне камзол преемника. Новое поколение выросло при новой стране, уже не представляя себе, каким была изначальная держава, какого жилось в те времена, путая основополагающие понятия тогдашней жизни и удивленно, не веря рассказам, поражавшееся, как можно было тогда прожить – вот так, без всего того, что оно сейчас имеет. Без сотовых, интернета, камер слежения, поездок в страны капитализма, вроде членов блока НАТО Турцию или Грецию, без ГМО, без интеллектуальной техники и электроники, без кредиток и кредитов, без… да почти без всего. Как в античности.
И тем не менее, люди жили. Больше того, их жизнь, оказывается, была насыщенной, интересной, непростой и – удивительно похожей на нынешнюю. Тоже любили и встречались, тоже уезжали на шашлыки, держали экзамены, покоряли Москву, мечтали, спорили и делились сокровенным. Только еще вступали в партию или комсомол, стояли в очередях, кто на холодильник, кто на квартиру, получали талоны и заказы, жаловались в обком на соседей, получали грамоты за общественный труд или выносили с предприятия, что плохо лежало домой, чтоб лежало хорошо. Верили в светлое будущее, которое, как казалось, вот-вот наступит, к двухтысячному уж точно. Раз не удалось построить коммунизм к восьмидесятому как обещали в пятидесятых, так уж светлое будущее обязательно появится при смене веков. А какие легенды придумывали про наше время, – и сказать удивительно. Удивительные, светлые, наивные фантастические романы писали. Наверное, если представить встречу молодежи восьмидесятых и нынешних, начала двадцатых – случилось бы нечто, культурный шок с обеих сторон. И вроде на одном языке говорят, вроде похожи, вроде об одном думают, но насколько же инаково мыслят, как по-разному воспринимают бытие, да и само бытие насколько различно. Два мира, два строя, два уклада жизни. Как могло получиться, что за тридцать лет все настолько сильно переменилось, что мы даже себя в том прошлом, на выцветших черно-белых фотографиях, на слайдах, не можем узнать?
Я и сам ищу ответа на этот вопрос. Долго, уже не первый год, наверное, не первое и десятилетие. Но только сейчас могу подвести небольшой итог своим поискам, представить на суд читателя историю из того времени. Не то, чтоб она была очень характерна для восьмидесятых, но лицом к лицу лица не увидать, а потому я постарался перенести героев немного в сторону от основной жизни их города и мира, с тем, чтоб рассмотреть в деталях события, случившиеся в промежутке с 87 по 91 годы. И сделал это самым доступным и простым способом – в виде детектива. Ведь, что может быть увлекательнее, чем разгадывание тайн, а тайн прошлого и подавно. А потому мое своеобразное расследование одновременно и жизни того времени и трагического происшествия того времени и займет основное время и место романа «Не судьба». Герои постараются предстать, как есть – как и все те, кто будет проходить мимо них чередой характеров, лиц и поступков.
Надеюсь, у меня получилось и исследование той жизни, попытка ее обрести в настоящей или хотя бы показать, какой она была, не то, чтоб в действительности, это ведь художественное произведение, но как оно видится мне, жителю страны СССР, как помнится, как воспроизводится ныне. Особенно в сравнении с документами той эпохи, публикуемыми в печати тогда и открытыми для публики после развала страны. Совмещая их, я и пытался добиться определенной, насколько это возможно, достоверности в событиях, происходящих в то время, и чтоб не забыться самому в сладких или горьких грезах, и чтоб не запутать героев, пытающихся вести свое трудное расследование. Надеюсь, и с ним мне удалось не напортачить, заинтересовать читателя и теми событиями, написанными по мотивам реальных криминальных историй, имевших место не только в выдуманном мной городе, но и, если брать шире, то во многих местах Советского союза. Показать систему, показать людей. Постараться охватить все, что мог одним невеликим романом, одним расследованием, одной судьбой.
Очень хочется надеяться, что я не ошибся.
Приятного вам прочтения.

С уважением Кирилл Берендеев

Не судьба

Пролог
Михалыч вернулся из исполкома и с порога, не теряя времени даром, огорчил новостью. Переселять нас будут только в двухтысячном – то есть, как и всех остальных очередников. Пришел, и будто плюнул сообщением, зло матюгнувшись при этом. Тут же посмотрел на нас, вышедших в коридор.
– Женились бы вы, что ли. Хоть так место освободите.
Мы с Ольгой невольно переглянулись, улыбнулись. Хотя дворник как раз шутить и не собирался. Он продолжал недобро смотреть на нас, потом кашлянул, дернул головой и отправился в свою комнату.
– Никакого терпежа не напасешься, – прибавил Михалыч перед тем, как хлопнуть дверью. Затем еще о чем-то пробормотал, я это явственно слышал, плюхнувшись на кровать, аж пружины затрещали.
– Хоть бы сапоги снял, – произнесла, чуть повысив голос, Ольга. – Мне ж квартиру убирать на этой неделе.
– С ним всегда так, – поддакнул я и прибавил: – А идейку он неплохую предложил.
– И ты туда же.
– Распишемся, получим квартиру, потом разбежимся.
– По коммуналкам. Мы ж не в Москве живем, у нас такая Тмутаракань, прости господи, что…. Да удружили нас слуги народа, – она махнула рукой, возвращаясь к новости пришедшей с дворником. – Двухтысячный, надо же.
– Во, и я о том же, – Михалыч выбрался в узкий, как кишка, коридорчик, выставляя заляпанные сапоги под вешалку, на коврик. – Извини, погорячился. Но анекдот же, сперва обещали коммунизм к восьмидесятому, потом область поднять за счет кукурузы, потом еще что-то. А в итоге даже квартиры в нашем бараке будут расселять в двадцать первом веке.
– Вообще-то двухтысячный это последний год двадцатого…
– Помолчи, умник. Я говорю сейчас то, что и в исполкоме сказал. Вот так, прямо в лицо председателю.
– Как будто он виноват.
– Как будто нет. Другие бараки расселяют. А мы, выходит, рыжие?
– Кто, когда расселять будет? – тут же подскочила Ольга, но Михалыч пожал плечами, буркнул, что, мол, слышал на собрании, но какой дом и когда, не уточнял – был уже сам не свой. В конце извинился, что напачкал и обещал сам все убрать. Ольга только рукой махнула.
– Вы тоже странные, – напоследок, произнес дворник, – Один кооператор, другая бухгалтер. А денег стырить с работы не могут. Стыдно должно быть. Брали бы пример с руководства.
– Да у нас не воруют, вроде, – заметил я.
– Тогда с Рашидова, хотя бы. Вот кто воровал, так воровал, по-мужски. Даже покончить с собой не постеснялся, – выговорив все, что думает, вернулся в комнату. Щелкнул засовом.
Мы переглянулись.
Кажется, с того дня все и началось.

Глава 1
Дом наш был построен еще в веке девятнадцатом, на кирпичном его фасаде, под самой крышей второго подъезда располагалась кладка черного, вероятно, излишне обожженного кирпича, указующего год – 1894. То, что стену не штукатурили, означало: быть сему сооружению жилищем для простых сословий. Так оно и случилось: поначалу его занимали рабочие кирпичного завода, пользующиеся в нашем городе особым уважением и почетом. Во-первых, они одни снабжали город столь ценным материалом. А во-вторых, у них у одних в конце девятнадцатого века стояли цельнокирпичные дома, в то время как весь остальной люд ютился в срубах и хатах, редко когда под черепичной или металлической крышей. Кирпичники хорошо знали свое дело, немало зарабатывали, вот хозяин и решил отметить своих работяг, отмахав им четыре шикарных, по тем временам, дома. Позднее, уже после войны, кирпичный завод сдал свою смену железобетонному, а в бараки, так стали называться дома на отшибе города, стали селить сперва ветеранов, когда снова принялись почитать их, а не только Сталина, потом многодетных, ведь тут были большие трехкомнатные квартиры, не чета наляпанным по всему району «хрущевкам», а в нынешнее время, уже всех, кто пока не обрел своей половины или не купил квартиру в квартале потребкооперации. Меня поселили сюда сразу после техникума, как особо отличившегося, Михалыча – с ним понятно, он же был дворником и работал на солидное учреждение, то бишь, департамент городского хозяйства. Ольга перевелась к нам с шахт, из одноименного поселка, ее перебросили с добывающего уголь предприятия на перерабатывающее, – так что за нее тоже нашлось, кому похлопотать в областной столице. Бухгалтерами никогда не разбрасывались. Хотя и платили не шибко и продвигали редко. Зато Ольга переехала сразу, как получила новую должность. Михалыч, узнав, долго бурчал себе под нос, но смирился с «лимитчицей».
Вообще, его отчество Петрович. Михайло?вич – это фамилия. Но уж та повелось, что все знакомые, близкие или далекие, склоняли именно фамилию так, как им хотелось, а обладатель ни разу не возражал против подобного. Так он и оставался Михалычем и для пожилых, и для молодых. И Ольга его сразу назвала так.
Она переехала к нам недавно, три месяца назад. Прежде комната пустовала, раньше в ней жила Пелагея Силовна, не то партизанка, не то разведчица, заброшенная в наши края еще во время оккупации немцами, да тут и оставшаяся. Истории этой старушки я вовсе не знал, да и переехал уже после ее кончины. А спустя пять лет, поскольку родичей никаких у нее не сыскалось, комнатка вернулась городу, а тот ее выделил бухгалтерше Ольге Скобеевой.
Так мы и познакомились. Сошлись быстро, но разве что дружески: кажется, даже намека на иное развитие отношений у нас не намечалось. Она отшучивалась моим первым робким попыткам поухаживать, да и я не особо старался. Раз уже попробовал жениться, да не случилось. С тех пор всего-то, как два года прошло, видимо, еще в себя не пришел после окончательного разрыва со своей первой любовью по техникуму. У Ольги было что-то похожее, но она особо в историю своей жизни никого пускать не собиралась. А я и не настаивал.
После того, как Михалыч окончательно заперся у себя и засел за радиоприемник – телевизора в его комнате не имелось – мы некоторое время постояли возле двери, потом разошлись. А утром, когда дворник быстренько вернулся с обхода территории, вдруг припомнили вчерашний разговор.
В тот день я особо не спешил, пятница. Все события начинаются ближе к вечеру, к началу футбольных гуляний. Наша команда в прошлом году наконец-то попала во Вторую лигу, и теперь неуклонно стремилась наверх. До заветного третьего места, дающего такое на лигу Высшую, оставалось всего ничего, чемпионат подходил к концу, конец сентября как-никак, а потому – каждая игра на счету. В сегодняшнем, перенесенном с июля, матче с «Ростсельмашем» и в воскресном, с лидером – гродненским «Партизаном» необходимо кровь из носу брать четыре очка, то бишь, побеждать и побеждать. Болельщики, без сомнения станут оккупировать стадион на Житной с обеда, дожидаясь шести вечера, времени начала матча. А дуделками, шапочками, шарфами и флагами, мы их постараемся обеспечить.
В эту пятницу работы у нас на швейной фабрике, расположенной в подвале многоподъездного жилого дома, прекращались, мы вытаскивали все, запасенное ко дню встречи фанатское барахло и развозили по нашим точкам у стадиона, стараясь чтоб и милиция отправленная с перекрестков на охрану спокойствия вокруг предстоящего матча, обеспечила нам минимум воровства и мошенничества. Если игра пойдет, мы сделаем хорошую кассу.
Все это я не раз объяснял Ольге, никогда особо не интересовавшейся какой-либо спортивной игрой, кроме, понятно, фигурного катания. Она только руками пожимала. Михалыч, устраиваясь у окна на бывшем кресле-качалке, теперь просто кресле, принесенном им из чьего-то подъезда, выражал общее мнение, что нас-то обворовать после матча – святое дело. Столько народа обшляпим, тысяч двадцать точно, ведь все билеты проданы.
Да, у нас умели и любили болеть. А еще драться с приезжими. Обычно успешно, но вот, когда прибыли фанаты ЦСКА на ответную встречу в рамках Кубка СССР пять лет назад, они нас побили по всем статьям. И на поле шесть – ноль, при том, что первая игра одной шестьдесят четвертой вышла сухой ничьей, и рядом с ним, гоняя и подростков, и милицию по всем окрестным улочкам. После того позорного события городское начальство стало выдавать правоохранителям лошадей, а болельщиков проверять на наличие горячительного и зубодробительного. Хотя все равно проносили и то, и другое.
Я с такой горячностью вспомнил тот памятный день, когда, можно сказать, лишился девственности как фанат и переднего зуба как посетитель стоматологической клиники, что Ольга все же заинтересовалась.
– Много у вас выручки ожидается? – спросила она, надевая плащ, денек сегодня выдался ветреным, мало того, к вечеру обещали дождь. То бишь, к самому матчу.
– Если будет ненастье, не очень. На воскресенье надежда, выручим тыщи три, наверное. Наш шеф почти пообещал.
– Вот ведь, кооператоры, едрить вашу душу, – не выдержал Михалыч. – За день гребете столько, сколько я… дай посчитать.
Со счетом у него не особо ладилось. Может, потому до сих пор прозябал в дворниках. Хотя, ему самому нравилась работа на улице, неважно, снег или жара. Он помахивал метелкой или скребком – большей частью под окнами ЖЭКа – получал, вне зависимости от качества проделанных работ, свои сто двадцать, и все его устраивало.
– Так я получаю сто пятьдесят, Михалыч, не забывай. И потом шарфы и флаги, они ж зимой не греют. А от хоккея нас отогнали.
Дворник пробурчал что-то в ответ, наша квартирантка, одевая туфли, заметила, уходя:
– Михалыч, не их грабить надо, сам стадион. Билет полтинник, болельщиков под завязку, вот и считай. Тысяч десять только так.
– Это тебе считать, вы, молодые, вам надо выматываться из этой дыры поскорее. А я и тут доживу.
Хотя ему всего-то сорок два. Родился в оккупации, мать никогда не уточняла, от кого. Этим вопросом и так слишком часто интересовались разные надзорные органы. Но сколько ни копались, особенно сразу после освобождения от фрицев, ничего крамольного не нашли. Поразили в правах мать, но и успокоились. Сына не тронули. Хотя злые языки и по сей день, верно, твердят, что от полицая понесла, ходил тут один Рудольф, высокий, статный, учтивый, на русском хорошо изъяснялся, детям шоколадки дарил, дам угощал в ресторанчике у вокзала. Но талдычат втихую, на кухнях, чтоб другие не слышали. Тем более, дворник под окном. Правда, он там редко бывает. Зарплата ведь объемом или качеством работы не измеряется.
– Ладно, буду возвращаться, ограблю стадион.
– Там касс много, – крикнул я. Но она не услышала, хлопнула дверью, каблучки зацокали по лестнице. Я зачем-то поднялся, подошел к двери, окликнул ее. Ольга улыбнулась в ответ, кивнула, мол, позже поговорим.
– Во-во, – согласился Михалыч, – поговорите. Может, что и скумекаете на пару-то. А то сидите, главное, все вокруг воруют, а им хоть бы хны.
Не знаю, подначивал он или просто прикалывался, но вечером мы, спустившись позвонить, действительно стали обговаривать воскресный матч.

Глава 2
Так получилось, что наши бараки, как их неблагозвучно называли жители окрестных, куда более молодых домов, построенных в шестидесятых и продолжающих достраиваться и сейчас, до сих пор не телефонизировали. Да видимо, уже и не станут – раз поставлены под снос, а пускай он и случится только через тринадцать лет. Всем остальным дома были обеспечены – тепло и воду провели сразу при строительстве, «лампочками Ильича» обеспечили в начале тридцатых. Потом протянули кабель для радио, уже после войны, а когда кирпичный завод доломали, и на его месте стали строить панельные девятиэтажки, провели и телевизионную антенну. А про телефон как-то забыли. Что странно, ведь живем на отшибе, мало ли что может случиться. Та же скорая сюда добирается – да проще самому до больнички добежать, благо, рядом. За остальным же пожалуйте во двор, он большой, телефонов там поставлено четыре, неудивительно, что вечером вокруг них собирается толпа с двушками, которыми нервно постукивают в стекло говорящему, если надолго засядет. Такая вот большая коммуналка, на все четыре дома.
После трудового дня мне надо было отзвониться об удачном завершении дел. Когда я, ко всеобщему облегчению, уложился в минуту, и выскочил из будки, Ольга сидела на лавочке, глядя как я убираю книжечку с цифрами доходов. Я присел рядом.
– Хорошо прошло?
В ответ я кивнул.
– Да, сегодня хоть дождя не случилось. Ну и выиграли, чего еще желать.
– Все кассу сделали, – она улыбнулась. – Только ты как-то непразднично об этом говоришь.
Я пожал плечами.
– Наверное, вырос. Фанатом «Асбеста» я был до того момента, пока мне зуб новый не поставили. А с той поры как майки покупаю и раскрашиваю… ну, наверное, простым болельщиком стал.
– И не жалеешь? – я покачал головой. Мы еще какое-то время побеседовали на тему боления: Ольга припомнила, как ее бывший, с Шахт, терпеть не мог городскую команду и в противовес всегда болел за «Шахтер». Хотя где мы, а где Донецк.
– У нас в городе тоже немало фанатов команд из Высшей лиги. Кто-то болеет за «Спартак», кто-то за «Динамо» – неважно, Москва или Киев. А многие специально на толкучке покупают кассеты с записями матчей английской, испанской, итальянской лиг. Мы тоже не отстаем, с прошлого года, с чемпионата мира, майки продаем с номерами самых известных игроков.
– Наших?
– Нет, не обязательно Дасаев, Блохин или Черенков. Есть поклонники игроков и других сборных.
Я начал перечислять, рассказывая, как мы по кассетам пытаемся перерисовать форму национальных или командных футболок, но видя, что собеседнице это уже неинтересно, замолчал. Некоторое время мы так и просидели в тиши, слушая шелест разговоров в медленно убывающей очереди к телефону, освещаемой далеким фонарем – солнце давно уж закатилось, детей позвали ужинать и спать.
– Наверное, в воскресенье стадион куда большую кассу сделает, – вдруг произнесла она. Я недоуменно посмотрел на Ольгу. Ее лицо расплывалось в темноте, я видел только отблески фонаря в глазах.
– Ты сейчас серьезно или как Михалыч.
– Сама не знаю, – медленно произнесла она. – Он, да, он как будто во мне задел что-то. Такую струну, легкую, тонкую. Захотелось помечтать.
– Жаль, не получится грабануть. Больно касс много, пока в одной почистишь, милиции с половины города прибудет. Это не считая той, что вокруг стадиона. Они же выручку сразу вывозят, как только матч закончится, иногда даже раньше.
– Тебя и прежде Михалыч подбивал? – улыбнулась она, кажется, улыбнулась. Я покачал головой.
– Мы с ними свои барыши увозим, всегда едем вслед за инкассаторами. Так безопаснее.
Она вздохнула и поднялась. Я следом за ней.
– Всегда приятно помечтать. Хоть и не всегда о реальном.
– А мне все же интересно. Если не против, может, поделишься, на что бы потратила эти двадцать тысяч.
– Они примерно столько выручают? Немного. Я рассчитывала на большее…. Но даже и двадцать. Купила бы домик где-нибудь на юге, в Крыму или на Кавказе. Нашла бы там работу, нет, сперва бы переехала туда, дом конечно, взяла бы у частников, без всяких сберкасс, втихую. Работала бы по специальности, мне и правда нравится возиться в бумагах. Летом сдавала комнаты отдыхающим. Может, завела бы роман. Или не один.
– А я рассчитывал…
Она рассмеялась, легко, свободно.
– Ну не отчаивайся, прошу. Все еще будет. У каждого, я надеюсь.
Я невольно хмыкнул.
– Хорошо бы.

Глава 3
Быстро похолодало, с Ольгой мы уже через несколько дней прекратили наши посиделки на лавочке возле телефона. Да и работы у нее прибавилось, ее перевели из одного отдела в другой с повышением; возвращаться она стала позже, а уходить раньше меня. И стала немного другой, чуть более замкнутой. Всякие мои попытки ее разговорить ни к какому результату не приводили, она лишь улыбалась бледно и замолкала. Я смущался, не зная, что и как ей сказать, она продолжала загадочно улыбаться и только смотрела на меня. Глаза поблескивали в свете электрических ламп. У меня первое время складывалось ощущение, будто Ольга хочет и боится со мной переговорить по душам, а потом… потом я просто смотрел на нее, боясь оторваться. Мы так и сидели, порой, часами, пока Михалыч не напоминал о времени. Не знаю, что ощущал он, наблюдая за нашими посиделками, предпочитал помалкивать, может, надеялся на благополучное и скорое их завершение и переход к следующей стадии – поцелуям и объятьям, после которой мы бы расписались и, наконец-то оставили его одного в квартире. Может быть, вот только подобного не происходило.
Ольга теперь получала сто восемьдесят, это на «зарплату колхозника» больше, чем наш дворник, изрекший сию мудрость. Первое время он завидовал ей, да еще и вслух, но она, кажется, уже привыкшая к недовольному гундежу соседа, быстро перестала обращать внимания. Тем более, что он по первому времени тоже сильно на нас надеялся, на молчание это. Все ждал, иногда подсматривал и продолжал ждать – кажется, по инерции.
Дела у нас не особо двигались. А вот Михалычу приходилось туго – с ноября ввели талоны на водку. Не то, чтоб он ее пил, как алкоголик в душе, предпочитал дешевый портвейн «три семерки», ликер или, когда в винном не случалось ничего путного, шел в аптеку, скупая упаковочки настоек зверобоя, бузины и тому подобного, чтоб, разведя, выпить и закусить.
Впрочем, вместе с талонами пришло и подорожание, это как раз понятно, то, что продавалось еще без вырезаемого квитка, немедля подскочило в цене, если не испарилось из продажи вовсе. Дворник больше злился, больше пил, чаще приходил теплый, но тихий, буянить он, кажется, не умел в таком состоянии, – что уже хорошо. Просто грязными своими сапогами чапал до кровати и рушился в нее, немедля отключаясь от всего земного, оставляя на нас заботы по уборке. Но тут еще случилась напасть, впрочем, ежегодная – начались снега. Коммунизм, который сам себе устраивал Михалыч, закончился, он больше не мог получать свои кровные и когда махал метлой и когда не махал вовсе. Снег приходилось убирать, тем более, что жильцы окрестных бараков постоянно жаловались на гололед, а он, захвативший по жадности два участка, теперь не успевал все убрать до часа пик, до момента ухода на работу большинства жителей. Иногда вставать приходилось немыслимо рано, и работать по нескольку раз в день, сгребая и сгребая постоянно падавший снег. И никакой надежды на спецтехнику – ее в городе выпускали только на центральные улицы и площади, какие там дворы и переулки. Тем более, на окраине.
Да и я начал крутиться. Шеф – у него довольно быстро после назначения в наш кооператив обнаружился острый железный предмет пониже спины – и теперь не мог усидеть спокойно. Всучив громадную взятку в две тысячи, не спросясь ни у кого, он захватил и фактически монополизировал рынок вареных джинсов. «Варенка», вот уже больше года остававшаяся на пике моды, приходила в виде обычных штанов цвета «деним», вполне прилично изготовленных фирмой «Рабочая одежда» и совершенно поганой от вьетнамского производителя с непроизносимым в приличном обществе названием. Из них наши кооператоры и приготовляли в домашних условиях нечто сине-белое, с разводами, которое стирать позже не имело смысла, ибо модный эффект немедля превращался в нитки. Шеф договорился с «Рабочей одеждой», что все джинсы, поставляемые в город, будет скупать он – весь вагон в месяц, а платить авансом. Залез в сумасшедшие долги, но чуйкой понимал, что выгода, вот она, прет в руки, надо только ухватить. Мы всем кооперативом денно и нощно корпели над новой работой, перешивая лейблы, и выкрашивая брюки, превращая их то в махрово цветастые, то в ровно белесые. Но его наитие не подвело – город оказался нашим. Джинсы, даже при том, что цена на них составляла от пятидесяти до ста пятидесяти рубчиков, сметали влет. Ожидание повышения доходов – и наших, когда выберемся из долгов, и личных – возрастали с каждым днем.
Может, поэтому я все меньше виделся, вернее, видел Ольгу, Михалыча, других соседей, вообще, всех, кто не был так или иначе связан с работой, с ожиданием постоянным, почти ощутимым, этой баснословной прибыли, до которой – вот всего ничего, сразу после новогодья – нужно только дождить? И потому быть может, сама Ольга, молчала, просто молчала, уже не так часто и на столь надолго, подсаживаясь ко мне. Кажется, она тоже думала про иное, только иное это, никак не связанное с нами, волновало ее куда сильнее, нежели мои переживания. Больше тревожило, как мне казалось. Я все реже слышал ее голос. Все белее видел ее лицо. Все меньше видел. Все больше ждал. Как и она – ждала. Каждый своего, часа, мига, друга.
А молчания наши становились еще и поэтому тише, что позволяли нам, даже в присутствии другого, думать исключительно о своем. И мы, за лето и осень привыкшие друг к другу, притеревшиеся, прибившиеся, теперь могли положиться на общность, что разделяла нас – даже не обращая внимание на это. Мы ведь сходились тишиной и расходились ей.


И новый, восемьдесят восьмой, мы отметили тихо. Без заздравных песен и шуток, под бой курантов из телевизора и речь генсека. Под песни и пляски «Голубого огонька», шутки и естественную, как все в эту ночь, «Иронию судьбы». Чокнулись недорогим шампанским, съели по бутерброду с красной икрой, запили армянским коньяком и занюхали финским сервелатом: заказ Ольги. Совсем рано, когда немногие возвращаются домой из гостей или просто с гуляний, разошлись по комнатам, под мирное посапывание Михалыча, оставшегося в кухне у телевизора, едва слышно бормочущего старые и новые шлягеры.
Первое января попало на пятницу, так что гуляли мы до понедельника. Каждый по-своему, на свой лад. Встречались на кухне, о чем-то пустячном сговаривались, доедали остатки заказа и снова расходились, бесшумно запирая за собой дверь.
Ольга не выдержала первой. В среду принесла несколько пластинок со старыми записями Лемешева, Козина, Петра Лещенко, попросила у Михалыча электрофон послушать.
– В комиссионке брала? – спросил дворник, удивившись виду пластинок, песни. Записанные в его еще детстве, если не до войны, а сохранились уж очень хорошо. Поковырялся у себя, вытаскивая из-под груды «Огоньков» поблескивавший дюралью короб проигрывателя.
– В «Мелодии» сегодня купила. Сил с вами нет в тиши сидеть. Хоть послушать что-то приятное.
– У тебя только романсы? – не выдержал он, любитель другого Лещенко, из певцов современной эстрады. Ольга кивнула, Михалыч, немного загрустив, молча отдал электрофон, зачем-то попросив, чтоб не потеряла.
– А мне и не на вынос. Я тихонько посижу.
Ушла к себе. Я не выдержал и минуты, постучался, вернее, поскребся в дверь. Просунул голову.
– Заходи. Что-то больно хитрая техника, этот «Аккорд». Не заводится.
Конечно, она просто не переключила обороты. Скорее всего, чтоб позвать к себе. Я перещелкнул ползунок на тридцать три с третью, протер закрутившуюся пластинку и приложил иглу звукоснимателя. Ольга тут же отвела его.
– Потом послушаем, позже. Я с тобой поговорить хотела. А ты все прячешься куда-то, почему-то.
– Я не…
– Прячешься, я ж вижу. Не хотелось перед Михалычем, но ты…
– Как будто ты только ради этого раскошелилась на этот антиквариат.
– Я люблю романсы, но дай мне договорить.
– Тогда говори, я включаю.
– «Лишь только вечер затеплится синий…» – вмешался в наш разговор Вадим Козин.
– Я тоже хотел с тобой поговорить. Но у меня есть более надежная пластинка, через которую ни один разговор услышать невозможно.
– Принеси, – я вышел и почти немедленно вошел. Только в коридоре столкнулся с дворником. Увидев в моих руках ярко раскрашенную коробку с надписью «Герой асфальта», Михалыч несколько ошалело поглядел и на нее и на меня.
– Что это?
– Мне тоже захотелось послушать, вот жду очереди.
– Группа «Ария». Что за группа? А, вспомнил. Это что, та самая, которая в списках была. Ну, пропагандирующая секс и насилие? Нет, скажи, еще год или два назад она в черных списках, вместе с «Металликами» и «Киссами», а нынче… дожили. Мишка меченый совсем ошалел. То ускорение, то госприемка, то сухой закон, то вот тебе…. Это твои кооператоры состряпали?
– В магазине купил. За три пятьдесят, – и не дослушав вопли дворника, вошел в комнатку Ольги.
– Точно сработает?
– Он сейчас как раз воспоминаниями о пластинке занят, – я прислушался к причитаниям Михалыча о безумной синусоиде партийной линии, которую он, истинный сын революции, получивший партбилет двадцать лет назад, вынужден исполнять вслед за взбесившимся генсеком, которого никто не может или не хочет окоротить и привести в порядок.
– Это ненадолго. Сам знаешь, тяпнет с горя, где же кружка – и будет прислушиваться. Включай свою пропаганду капитализма.
– Там нормальные песни, – Козин замолчал, его место занял Кипелов, без лишних предисловий заоравший в микрофон:
– «Не дотянем мы до полночи, нас накрыл зенитный шквал…».
– Выключи немедля! Я себя не слышу. Действительно, вредительская группа. Как ты слова-то разбираешь? Или неважно?
– Ну, не нравится, слушай обратно «Калитку».
Мы помолчали какое-то время, а когда Козин переключился на «Машеньку», я наконец, спросил:
– Так о чем ты хотела поговорить?
– Ты ведь тоже не просто так зашел.
– Я соскучился, – просто и прямо произнес, глядя себе на руки. – Ты вдруг стала какой-то далекой, почти чужой, да я и сам виноват, все никак не мог ни с делами разобраться, ни с мыслями собраться. И тянул столько времени. Ведь не сейчас, не вчера даже хотел поговорить.
– Я тоже хороша, – наконец, промолвила и Ольга. – Мне прежде надо было с тобой посоветоваться, но я так обиделась твоим молчанием, что теперь и сама не знаю, на каком свете.
– Ты это о чем?
Она взяла долгую паузу. Вздыхала, покусывала губы, все не решаясь начать разговор. Потом взяла мою руку и только тогда заговорила. Правда, не совсем то, что я хотел услышать.
– Знаешь, я… наверное, глупо поступила. Так всегда бывает, когда сама, с налету, хочу решить все проблемы и получить свой домик у моря.
Снова пауза. Ольга желала услышать меня, зачем-то кивнув, я неожиданно заметил:
– У моря нехорошо, влажность большая. В Крыму…
– Да при чем тут. Я говорю… ты как будто смеешься надо мной.
– Нет, что ты, напротив.
– Плачешь? Я вот, кажется, тоже буду. Помнишь, мне в ноябре прибавили зарплату, прогрессивку дали, ну и еще заказ на новый год. Большой заказ, хотя я не знаю, до этого момента вообще никогда не получала. Нет, раз только, когда мы план перевыполнили, но это… нет-нет. – Ольга снова замолчала. Потом продолжила, глухо: – Сама не знаю, как объяснить. Просто я наверное, попала в историю.
– Скверную?
– Я не пойму. Потому как все, вообще все, в ней замешаны. Ты… сейчас объясню, в чем дело.
По ее словам, она, став старшим бухгалтером в своем отделе, получила право на обработку данных по приемке и сортировке поступающего на их предприятие угля – от собственного разреза. Ольга долго поясняла, как вообще происходит добыча этого природного ископаемого. Нашей области повезло, как Донбассу, например: угольные слои располагаются синклинально, через каждые десять-двадцать метров и толщиной до полутора метров. Присутствуют практически все марки углей, от жирных и коксовых до полуантрацитов и антрацитов. Пласты помещаются удобно, на глубине от трехсот метров до двух километров, хотя конечно, до последних запасов еще не дошли, да и вряд ли дойдут. Каждая шахта в год вырубает до ста пятидесяти тысяч тонн угля, а таких у нас двенадцать. Часть мы сдаем «в закрома родины», а часть, куда меньшую, используем для собственных нужд: обогрева домов, для работы предприятий, для получения электричества.
– И в аптеки, – улыбнулся я. Ольга нахмурилась.
– Там обычный пережигаемый древесный уголь. Не говори ерунды, послушай, – пластинка кончилась, я поднялся, перевернул, сел рядом. Она снова обхватила, сжала мои ладони. – Вот то, что идет в город, на обогрев, на работу заводов «Красный металлист», «Вентиляторных заготовок» и «Экспериментальных материалов» – это кокс, который производим мы сами, здесь, в «Асбесте», где я работаю. За команду которого ты болеешь.
– Раньше болел.
– Ну да. Теперь продаешь майки. Уголь для кокса нужен определенных сортов, но большую часть нужных мы отправляем в другие города, себе оставляем, что похуже. Иногда получается даже не кокс, а полукокс, но несмотря на это, все равно проходит по документам именно как коксующийся уголь. Мы элементарно воруем. Выполняем и перевыполняем план. На сто десять процентов. Транспарант, который «Асбест» возит на каждую первомайскую демонстрацию, не меняется уже лет пятнадцать, если не больше. С шахт мы получаем куда меньше, чем планировалось и нами и поставлено сверху. А мы добавляем слабые угли или вообще отправляем полупустые вагоны и принимаем как данность. Это сотни тысяч рублей, может, больше, я ведь только одну шахту знаю. Но слышала, что и на других так же. Приписки, усушка, утруска.
– Когда я закончил практику на заводе после техникума, у нас так утрясали микросхемы. Просто потому, что их не получали от смежников. А смежники… ну не знаю, не успевали изготавливать, не получали материалов, понятия не имею.
– Может и угля для…
– Там же пластик и кремний… хотя, может ты и права, – я замолчал. Ольга еще сильнее сжала пальцы.
– Понимаешь, и я в этом замазана оказалась. Сперва даже не поняла, в чем дело, а потом… теперь…. Вот когда разобралась, куда я пойду, на кого стучать буду. Все получают, все, кто в курсе хоть в какой степени. Прибавка от воровства делится на всех. Конечно, начальство берет львиную долю, но остальное идет в цеха. Рабочие получают тринадцатую зарплату, премии за перевыполнение плана, и так далее.
– И сколько ж всего получается?
Она посмотрела, жалобно, измученно:
– Даже не представляю. Много, очень много. Потому у нас отопление в домах начинает работать позже, а заканчивает раньше. Потому, наверное, некачественный металл выходит из домен, и еще… я боюсь. Придет какой-нибудь Гдлян-Иванов с комиссией, и все раскроется. И всех разгонят к чертям. И самое обидное, не скажешь, не высунешься. К первой же придут, ведь получается, что для всех это вроде как благо даже… а я со своей правдой… кому я понадоблюсь?
Я обнял ее, Ольга как-то разом обмякла, прижалась и тут же отстранилась. Снова обнял, но уже никакой реакции.
– Никто не придет. Где эта комиссия, а где мы. Не миллионы же наворовали, нет, может и так, но ведь не каждый. Пока они в Средней Азии всех прижали, их самих начали прижимать. Сейчас же следствие вроде и идет, но выхлопа никакого. Завязло. Да и потом… если придут, ты всегда можешь уйти. Нет, лучше сейчас уходи. К нам.
– Ты думаешь…
– Оль, не переживай, ты же подневольная сила, масса, каких тысячи на «Асбесте». Ну и что, что узнала.
– Тошно мне и гадко. Я измазалась в своей работе, мне выбраться как-то надо.
– Вот к нам и уходи. Сейчас не получится, а в марте, весной, наверное. Даже скорее всего, ведь навар у нас сумасшедший, к весне как раз долги раздадим, да еще и профит получим, вот тогда самое оно. Хороший бухгалтер всегда нужен. И не на полставки, как осенью, когда шеф собирал персонал, откуда придется. Тем более, мы сейчас выходим из потребкооперации, чтоб государство за нами через плечо не подглядывало. Сейчас-то это возможно стало, собственный кооператив создать и решать проблемы товарного дефицита в стране. Шеф уже бумаги подготовил, скоро будем регистрироваться.
Она слабо улыбнулась.
– Спасибо тебе. Хотя по найму вы не можете привлекать, – я только рукой махнул.
– Шеф придумает, как и что. Я его знаю.
Неожиданно она поблекла.
– А ведь я даже не знаю, кто придумал нашу аферу в «Асбесте». И давно ли. Столько проработала, а тут…
От негромкого щелчка мы вздрогнули и обернулись. Нет, всего лишь звукосниматель, дойдя до конца пластинки, отщелкнул, возвращаясь к исходному положению.
– Значит, договорились. Будем вместе работать. А там и до домика у моря рукой подать.
Она снова улыбнулась и прижалась, немного успокоенная.
– До домика у моря еще ой как далеко, – произнесла она после долгой паузы, – Но я хоть чуть приближусь.
– Можно и в кредит взять.
Ольга резко покачала головой.
– Нет. С такими вещами я не связываюсь в принципе. Уж лучше банк ограбить, чем этому же банку полжизни ползарплаты отдавать.
– Значит, банк разом ограбить лучше, чем втихую подворовывать? – улыбнулся я. Она кивнула, приняв мою шутку.
– Конечно. И сразу в Ялту.
– Там с водой плохо, в Крыму вообще. Уж лучше на Кавказ.
– Договорились. А как дела в твоем банке, кстати, каком?
– С нового года нашими делами Аргопром занимается, вернее, будет заниматься. Пока мы платим налоги и храним деньги в Промстройбанке. А весной уже разберемся, кто у нас и сколько процентов снимать будет. Хотя странно, что именно Промстройбанк – мы ж ателье и магазин тканей в одном. Только специфический немного.
– Это понятно. Мы все… специфические. Теперь надо будет разузнавать про ваш Агропромбанк.
– Пока денег не натащили?
– Вот именно.

Глава 4
В понедельник меня отрядили с кассиром в Промстройбанк – денег за выходные заработали много. Будет лучше, если нашего тщедушного счетовода сопроводит человек, как выражается шеф, «серьезного вида». Это он про мои юношеские занятия в качалке, аккурат после того, как зуб выбили.
Прибыв, я тщательно огляделся. Пока кассир заполнял и подписывал уйму бумажек, я сидел возле, окруженный такими же кооператорами, коим деньги руки жгли. И неожиданно заметил над служебным входом камеру наблюдения. Прежде я ее не видел.
– Откуда здесь камера? – спросил своего товарища. Тот, недовольно оторвавшись от бумажек, посмотрел на меня.
– Серьезно? Она тут с сентября, если не раньше. Когда кооператоры за место в очереди подрались, да так, что пришлось милицию вызывать, охрана не справилась. Тут же столько нулей в реквизитах, и поди ошибись. Вот народ и срывается.
– Не заметил.
– Это от невнимательности. Ты всегда такой. Смотришь, незнамо куда. Хорошо, деньги у меня лежат.
Вечером доложил о ситуации Ольге. Та покачала головой.
– Плохо. А через черный ход пробраться можно?
– Там пост охраны как раз. Следит за порядком в зале через амбразуру. Не хочет новых стычек. А то прошлый раз, говорят, еще и кассирша пострадала.
Она задумалась. Тряхнула волосами, сбившимися на лицо.
– Не судьба, видно. Придется придумывать другое место приложения наших усилий. А что если Сбербанк грабануть?
– Только не в конце или начале месяца.
– А почему?
– Здрасте, пожалуйста. Как будто за квартиру не платишь. Там же бабок будет немерено, им тоже квитанции заполнять и поди в одном нуле ошибись. Если начнем задерживать кассиршу, пенсионеры прибьют на месте.
Она улыбнулась.
– Ты прав, из головы вон. Может какие другие отделения банков. Кто у нас еще есть?
– Только другие отраслевые банки. Но у них филиалы здесь я вообще не знаю, зачем нужны, они же, ни кредиты предприятиям не выдают, ни рассчитываются, ни… словом, поставлены для галочки. Особенно Внешторгбанк, на фиг он нам сдался, мы ж не на границе и международного аэропорта нет, словом, филиал открыли, а что там – понятия не имею. Кажется, вообще никого не пускают. Все расчеты через Москву.
– Вам еще повезло.
– Как сказать. Мы насмерть прикреплены к Промстройбанку и есть его филиал в городе, нет, неважно. Потребкооперация без него обойтись не может, хуже того, он нам в долг дать больше десяти тысяч, кажется, тоже не имеет права, потому как нормативы разрабатывались еще в семидесятые. Ну и переходить нам некуда. Шеф поэтому через знакомых деньги собирал на подвал швей-мотористок. Он как партизан молчит, у кого взял, но явно у людей уж очень обеспеченных, раз они ему столько тыщ дали.
– А сколько?
– По прикидкам, больше двух сотен. Оль, даже не думай его-то грабить, мы все…
– Ну, ты сказанул, мне ж просто интересно, откуда люди деньги берут, большие деньги. Оказывается, у других больших людей, – и, понизив голос: – Может, даже у мафии?
– Да откуда у нас… хотя есть ведь директора предприятий. Вашего же «Асбеста». Он официально больше тыщи получает, а сколько… да, такой может. И главный инженер, и главбух, и замы – реально богатые люди. У таких не грех и попросить.
Ольга недовольно поморщилась, когда я волей-неволей, вернее, по собственной неосмотрительности наступил ей на больную мозоль. Простила, конечно, но самому было неприятно такой очевидной промашкой.
– А если брать кооперативы?
Я покачал головой.
– Кооператоры много не зарабатывают.
– Я имею в виду тех, кто обслуживает вместо вас хоккейные матчи. Сувениры, одежда, клюшки.
– Нет, все это можно купить в обычных культтоварах. На сувенирах и прочем много не заработаешь, а даже в самый лютый дефицит «канады» и «полуканады» все равно будут лежать на прилавках. Ну и клюшки, вестимо, куда ж у нас дерево денется.
– Ну гречка-то куда-то делась. И мыло.
Тут она была права. С начала еще прошлого года с крупами в городе стало туго, особенно с гречей. Вроде неурожаев не случалось, хотя можно ли верить даже сравнительно независимой нашей прессе? – а вот ядрица исчезла совершено. С февраля уже этого года на нее вводились талоны. Собирались и на мыло вводить, но шахтеры, едва прослышав о таком намерении, тотчас пошли к обкому и устроили сидячую забастовку. Прибыли всей массой, так что перекрыли движение по проспекту Буденного часа на три, – пока шли переговоры с депутацией.
И то верно, только талонов на мыло в шахтерской области не хватало. И смех, и грех, особенно норма выдачи – два куска туалетного или детского и один хозяйственного на всех совершеннолетних. План обязались пересмотреть, а пока приходилось ездить в другие области за мылом, у нас его с осени почти не встречалось. Последний раз видели в гостинице «Нива», но какие там упаковки – грамм по пятьдесят. И то только для полулюксов – самых дорогих номеров отеля царской еще работы. Видимо, для приезжавших чиновников из центра, ведь, гостиница была на особом счету. Верно, как и проститутки возле нее, отлавливавшие клиентов посимпатичнее, незадолго до часа икс – одиннадцати часов, времени окончания свиданий.
Так что мыло, и все прочие дефицитные товары, давно не видевшие магазинских полок и расходившиеся по рукам через знакомых и прибывших прикупить «от Иван Иваныча», доставала обычно Ольга. В их закрытой кафешке можно было прикупить много чего и не только съестного. С черного хода торговали туалетной бумагой, билетами на гастроли известных театров, а еще чулками, колготками, парфюмом, да всего и не перечислить. Откуда и как попадало в кафе это богатство, кажется, знали только те, кто там работал, а они своих поставщиков не открывали. Навар-то ведь получался огромный. Когда, после очередного загула, Михалыч затемпературил, именно там Ольга приобрела собственноручно изготовленный антигриппин – адскую смесь, довольно быстро поставившую дворника на ноги и отправившего его обратно расчищать дорожки. Вряд ли он был за это шибко признателен соседке по коммуналке. Зима выдалась мягкой, но снежной, с неба сыпало практически ежедневно, а то и по нескольку раз, неудивительно, что дворник предпочитал маханью лопатой портвейн «три семерки» в своей подсобке. Или настойку боярышника, если в винном напротив опять случался недовоз.
Когда Михалыч стал выходить на работу вахтовым методом, мы вернулись к реализации Ольгиного плана мечты. Вернее, к его детальному обсуждению – кажется, ни у кого и в мысли не возникло всерьез грабануть хоть какое-то из перебираемых нами учреждений. Но процесс увлекал и завораживал настолько, что трудно было оторваться или придумать ему достойную замену. Так мы создавали свой мирок – вполовину взаправдашний, ибо всерьез искали цели и пути входов и выходов за минимальный срок, отхода при помощи общественного транспорта, поскольку собственного не имелось, и максимальную выручку по дням или даже часам. Планы иногда оказывались пугающе правдоподобными, если вдуматься, если отстраниться от них, мороз проходил по коже – но мы этого не делали. Да и зачем – игра, наша жизнь была игрой.
Наверное, вплоть до момента, когда воображение перестало работать столь же искрометно, как и жизнь.

Глава 5
В конце января в городе случилась недолгая оттепель, сугробы плавились, ребятишки бегали по лужам, топящим снег и образующим полыньи – да, именно тогда прозвучал первый тревожный звоночек. Предупреждение, за которым последовало все остальное.
Предпоследняя неделя – шеф как всегда передал представителю «Рабочей одежды» взятку, все же те две тысячи, а сам получил привычный грузовик добротных джинсов. Вот только в тот же день его предупредили, что вторая партия джинсов будет направлена в город по нормальной схеме поставок в спортивные и специализированные магазины – то бишь, в ту розницу, куда фирма и отправляла свою одежду. Шеф не придал особого внимания, пусть себе продают, все одно, их убытки покроет государство, как оно это делало и всегда. А вот в начале февраля он пожалел о том, что подробно не расспросил, что за второй грузовик со спецодеждой прибыл в город.
Оказалось, в нем находились фирменные «варенки» «Рабочей одежды». Сшитые именно так, чтоб любой обладатель десяти рублей – именно такую цену назначило государство модной одежде – мог бы присовокупить еще полтора целковых, чтоб прикупить любой лейбак в ближайшей пошивочной или ателье и ходить, в модных брюках, задрав нос. Никаких знаков отличия производителя на этих джинсах не имелось – сознательный расчет руководства, без сомнения. В кои-то веки сумевшего пробить идею о наваре на потребителях действительно актуальной одежды и не по заоблачным ценам, которые устанавливали кооператоры или перекупщики, а по тем, что любому по карману. Даже студенту-троечнику, если поголодает семестр или, сжав гордость в кулак, попросит родителей об очередном одолжении.
Удар оказался ниже пояса. Продажи у нас упали раз в пятнадцать. Народ немедля расхватал джинсы, и как выяснилось, это было только начало, в следующий раз «Рабочая одежда» прислала вагон подобной продукции. Хорошо еще, хоть эта неповоротливая, как и положено государственному предприятию, компания, отправила его через две или три недели после того, как последняя «варенка» ушла из магазина спорттоваров. За это время мы смогли продать пару десятков брюк. Вот только еще пара сотен так и осталась на складе. Многие из наших удивлялись, откуда у «Рабочей одежды» такое количество хлопка, ведь, как хорошо стало известно после самоубийства Рашидова, вся партийная номенклатура Узбекистана приписывала втрое, если не вчетверо, большее количество поставляемого стране белого золота. Повсеместно должен ощущаться дефицит тканей. Он и был, но на хорошие вещи, и только. Может быть, спецодежда имела, как и весь военно-промышленный комплекс, приоритет и в этом вопросе?
Хотя, что толку ломать голову, когда наш магазин начал приносить колоссальные убытки. За февраль мы еще пытались их списать, не слишком удачно, так что снова приходилось давать взятки проверяющим органам, но дальше-то, как действовать дальше? Шефа в таком угнетенном состоянии духа я никогда не видел. Да и сам был подавлен сложившимися обстоятельствами. Игры в ограбление пришлось на время прекратить. Хотя в реальности несколько десятков тысяч из ниоткуда вполне могли бы, если не спасти, но переломить ситуацию. Жаль только взять их оказалось неоткуда. Разве выиграть в лотерею. Кажется, шеф воспользовался этой иллюзорной возможностью, но видимо, неудачно, раз продал дачу и антикварные безделушки жены, говорят, на всем на этом отбил около двадцати тысяч. Сколько оставалось – ведал только он, и как я ни пытал главбуха, тот упорно отнекивался, говоря, что никто в нашей конторе понятия не имеет о долге; ни сколько, ни кому, ни на какой срок.
Продажи продолжали падать и в марте, даже после открытия футбольного сезона. Майки и всякие прочие сувениры, конечно, брали, но на старте покупки совершались не очень активные, тем более, что наша команда не получила заветного пропуска в Первую лигу, оставшись на обидном четвертом месте по итогам первенства прошлого года. Посещаемость стадиона упала – еще и потому, что март выдался пронизывающе холодным. Редкие любители спорта подбадривали игроков «Асбеста», бегающих в кальсонах по снежному полю, которое едва удавалось расчистить от сугробов.
Хотя дело конечно, не в поле. И не в болении.
– Просто не судьба вам ухватить и удержать жар-птицу, – заметила Ольга, глядя на мое кислое лицо. – Брать надо было в перчатках, но погорячились. Впрочем, ваш шеф, не сомневаюсь, что-то да придумает.
– Кажется, Артур уже все, что мог, придумал, – мрачно произнес я, ставя «на погрустить» пластинку Гайдна. Ольга за последние месяцы накупила немало классики, как концертной, так и эстрадной. Теперь, долгими вечерами, очень уж медленно становящимися все светлее и короче, слушали что-то величественное и тотчас забываемое. Понимая мое состояние, она не мешала мне наслаждаться органной пустотой Баха и пролетаемыми мимо ушей опусами Генделя. Прежде Ольга подбадривала меня, как могла и умела, потом решила, что в моем состоянии лучше уж нагруститься вволю, а потом разбираться, что и как лучше делать.
Да и Михалыч старался меня больше не трогать. А то, когда впервые узнал, в какие долги вляпалось наше ателье, долго злорадствовал. За последний год, даже меньше, с той поры, как наш кооператив пошел в гору, в дворнике будто что-то остановилось. А вот когда Михалыч узнал, на чем именно мы погорели и как – возликовал, ибо картина мира снова восстановилась. Удивительно, но дворник мистическим образом совмещал в себе понимание общей картины повального воровства в государстве на всех уровнях с идеалами, на которых это самое государство и зиждилось. Да, отечеству не мешало бы, как при Андропове, почиститься, вернуться к истокам, к настоящему ленинизму, и все такое прочее, вот только и генсека-гэбиста он не поддерживал упорно. Еще бы, ведь тот пытался заставить Михалыча работать: службисты бегали по кино и театрам, магазинам и рынкам в поисках прогульщиков и стучали на них руководству предприятий. Те, понимая, что за прогул им светит лишение многих прав и строгач в обкоме, предпочитали записывать нарвавшихся любителей отдыха как опоздавших. А и неважно, что на несколько десятков или сотен часов. Так можно отделаться только лишением премиальных и тринадцатой. Да и сама по себе беготня величайшей спецслужбы мира за тунеядцами выглядела в глазах общества смехотворной, глупой, а по большому счету, еще и вредной затеей. В то время как мировой империализм точит на нас зуб, обкладывает со всех сторон базами, развивает программу «звездных войн» и прочие ужасы, заставляя и нас напрягаться из последних сил, чтоб что-то противопоставить мощи блока НАТО, лучшие из лучших агенты носятся по рынкам, ища прогульщиков, вместо шпионов. И как это смотрится на том же Западе? Да они, небось, все правление Андропова проржали, как лошади.
А в конце марта, когда уже совсем потеплело, снег начал стремительно сходить и настроение само по себе подниматься, шефа убили. Нет, не так. Когда Артур с семьей поехал к своей сестре на шашлыки в субботу, в первые весенние денечки, старый женин «фиат» подрезал какой-то лихач. Прямо на пустой улице маршала Василевского. Уже на выезде из города. Шеф не успел даже двери открыть, как из подлетевшей машины началась стрельба. А через мгновение, как показалось редким прохожим, темная легковушка непонятной марки и модели исчезла, будто испарилась в проулке. Оставив на улице шефа, его мать, жену и двоих детей, девочек десяти и семи лет. Прибывшие медики лишь руками развели: слишком поздно. Да и стрелявшие, их было двое, не жалели патронов, выпустив каждый по обойме. Видно, вся семья явилась целью нападавших.

Глава 6
Мне позвонили через час после трагедии, а еще через несколько минут я услышал об этом по радио. Сказать, что именно испытал, сложно – внутри будто перевернулось все. Поднялось и тут же осело клубами пыли, засыпая, заваливая, погребая. Я поднялся, хотелось бежать, хотелось уйти, хотелось… я прошелся по крохотному коридорчику нашей квартирки и вернулся к себе. Долго смотрел на противоположную от дивана стену, не в силах поверить случившемуся. Заметил, что руки дрожат, обнял себя, почувствовав январский холод. Сколько так сидел, понятия не имею, наверное, очень долго. Когда очнулся. Михалыч звал ужинать. Обед… кажется, в тот день не обедал. Или… часы выбились из графика.
Через силу поел и вернулся. Сосед хорошо ничего не говорил, все узнав и если и немногое поняв, то решив не выносить свои выводы на потребу публике. Через его молчание я и… нет, не стал приходить в себя, но снова забылся. На этот раз как-то провлачил себя до утра, вроде спал, а потом. Приехала Ольга. Примчалась утром, она еще в пятницу уехала в Шахты к родителям, но едва услышав новость, немедленно вернулась.
Наверное, не я один испытал подобное смешение чувств. Многие. Нет, не только знакомые шефа, его друзья, близкие, родные. Весь город. Не побоюсь так сказать, ибо в воскресенье у городской прокуратуры собралась громадная толпа, телевидение об этом старалось не говорить, оно вообще не сообщало о смерти Артура, информацию выдало только местное радио, первый раз вечером субботы, второй уже утром воскресенья, добавив как бы невзначай, что жители города, шокированные случившимся, собираются у дверей прокурора. Через час там было не продохнуть, прибыло несколько тысяч, толпа запрудила небольшую улицу из конца в конец. Кто-то что-то кричал, требовал, возмущался, под конец некто неприметный, кажется секретарь, выбрался из темного камня мрачноватого трехэтажного здания и попытался без микрофона перекричать собравшихся. Его никто не слушал. Вот когда вышел первый зам и чеканным полковничьим голосом уверил всех, что негодяи будут наказаны в ближайшие недели, даже не пойманы, а именно наказаны, народ попритих и начал потихоньку расходиться.
Тогда и появился первый сюжет на телевидении. Власти как-то зашевелились, худо-бедно начали разглашать информацию. Первым делом сообщили, что расследование дела находится на контроле генпрокуратуры СССР, через день, уже сам Генеральный прокурор заявил прессе, что не просто лично курирует, но отдал приказ собственным следователям прибыть в город и разобраться на месте в этом неслыханном преступлении. И докладывать ему лично и без промедления обо всем происходящем, прорабатывать все версии, подключить всех и вся.
Чистая правда. Никогда ничего подобного в городе не случалось. Конечно, прежде заказные убийства происходили, сколько и как часто – нам никто не сообщал, но никто не сомневался, что подобное было. Сообщения проскакивали в прессе, в газетах, телевидение в таких случаях как всегда хранило гробовое молчание. Но вот массового убийства – последний раз такое случалось при зачистке города от немецких карателей и их приспешников в сорок третьем. Ничего удивительного, что город пришел к своему прокурору, требовать отмщения.
В городе количество патрулей возросло раз в десять, не меньше, машины буквально сновали по улицам, заезжали в самые глухие уголки, примерно тоже происходило и в области и в соседних с нами регионах. Через телевидение генпрокурор призвал горожан к содействию, всех, кто видел подозреваемых, что-то слышал, о чем-то может рассказать, всех привлекали в свидетели. И таковых нашлось не десятки – наверное, сотня с лишком.
Конечно, большая часть заявлений оказывалась либо пустышкой, либо простым привлечением к себе внимания. Но какие-то крупицы, думается, следователи умудрялись вылавливать, опытные матерые волки, их не зря привезли в город, группа моментально перетряхнула всех, кто так или иначе соприкасался с шефом, опросила, поставила на заметку, просила не покидать места проживания, выдала телефон, на который можно звонить в любое время дня и ночи, ежедневно сообщала прессе о подвижках в деле.
Конечно, пригласили и меня. Опрашивали часа четыре, выдали справку, просили не покидать город. Помнится, я еще просидел в очереди к следователю, вообще в здании прокуратуры народу набилось битком, лица в синих мундирах бегали туда-сюда, с кипами документов, из комнаты машбюро слышалось непрерывное тарахтение ундервудов, из переговорной – голоса звонивших по межгороду. Жизнь кипела. Так всегда, достаточно нескольким оборваться, как она вскипала.
Довольно быстро московские сыскари выяснили, что наемники, всего их было трое, выслеживали жертву не один день, специально подобрали место и время, чтобы убить наверняка и сделать это по возможности и публично, на весь город заявляя о своей безнаказанности, и эффективно уничтожив всех основных свидетелей афер самого шефа. Да, о нем тотчас полезли истории не слишком приятные, но что скрывать, конечно, он не агнец. Никогда таковым не был. Да и как мог, если пошел в кооперативное движение и проделывал там дела такие, за которые по головке, даже при нынешнем либерализме, не погладят. В семидесятых, когда шеф только пришел в потребкооперацию, тем паче. Но это все детали, на которые приходилось опираться следствию, чтоб понять мотивы заказчиков или заказчика, устроившего бойню на Василевского. Главное для них – выйти на след по еще не успевшим остыть следам. Получалось правда, плохо, несмотря на все старания и задействованные силы.
Но все же, нашли гильзы от пистолетов ТТ, определили, что их, почему-то не утилизованных в начале восьмидесятых по программе перевооружения, стащили с одного из складов шесть лет назад. Доискались до человека, позволившего оружию исчезнуть противозаконным образом, тот дал примерное описание людей, купивших четыре пистолета и два карабина Токарева. Вспомнил даже, что получил за это двести пятьдесят рублей. С него сорвали погоны и отправили на десять лет. Затем вышли на след тех, кто купил. Имен тогдашний помощник замначальника воинского склада не знал, ничего, мог только вспомнить лица и то смутно. Все равно нашли. Арестовали, долго докапывались, но выяснили дальнейший путь оружия. Его приобрел один вор в законе, видимо, был его заказ, для своих нужд, но воспользоваться не успел – погиб в перестрелке с конкурентами. Прошерстили те банды, но след оружия, так хорошо всплывший, внезапно оказался утерян.
Со стороны подъехавшей к «фиату» машины тоже след оказался очень тонкий. Из-за того, что милиция долго чухалась, преступники либо успели выскочить из города и теперь отсиживались где-то далеко, либо, что тоже равновероятно, вовсе никуда не спешили, скрывшись в одном из гаражей. Впрочем, перепотрошив их все до единого, сыскари ничего даже похожего под описание не нашли. Да и что за описание машины – не то «Жигули» первой или третьей модели, не то «Москвич-412», не то его копия – «Иж». Даже номера свидетели давали самые разные, сыскари предположили, что передние различались с задними именно для того, чтоб спутать видевших. Серый цвет для обычной машины необычен, уж больно мало распространен, не то, что черный или белый. Скорее всего, машина перекрашивалась на время операции, а затем быстро вернулась в свой исходный цвет, но вот где? Следов серой краски ни в одном из гаражей, даже в близлежащих лесах не находилось. Возможно, ее снова перекрасили, ибо нашли следы красной краски из аэрозольных баллонов и похожие протекторы в лесопарке близ железной дороги в сторону Ростова-на-Дону. Скорее всего, предположила прокуратура, машину перегнали в другой город, где и разобрали на запчасти. Которые не без успеха теперь носятся по улицам разных республик СССР в других машинах.
А сами налетчики – о них информации почитай не осталось вовсе. Темные спортивные костюмы, темные кепки. Подъехали аккуратно, тормознули резко, стреляли быстро, целились в головы, промахнулись всего-то два раза из шестнадцати выстрелов. Поток машин на выезде из города в тот час был еще довольно слаб, и самих авто у нас не так много, и время еще раннее, – шеф выехал сразу после полудня, чтоб подольше побыть с родичами и приятелями. Даже проезжавшие водители не сразу разобрались что происходит, именно на эффект неожиданности и рассчитывали наемники, устроив расстрел на широкой улице, застроенной сталинскими домами. Когда шоферы пытались остановить серую машину, то опоздали. Выскочив на встречную, она влетела в проулок и там потерялась. Дальше ее никто уже не видел, несмотря на все попытки следователей проследить путь банды. Следствие допросило немало людей с судимостью, могущих и умеющих стрелять, но проку от этого, кажется, вынесло немного. Кто-то предположил, что действовали бывшие афганцы, уж больно ловко у них получалось стрелять, возможно, списанные из состава бригад и не нашедшие себя в мирной жизни. Но в это плохо верилось. Хотя бы потому, что афганская тема рассматривалась газетами совсем с другой стороны. Пресса пыталась понять, что мы вообще делаем в этой южной стране, зачем влезли в ее дела, что это был за «интернациональный долг» когда Политбюро и КГБ меняло правителей, собственноручно ставленых, выискивало предателей и увозило с собой неблагонадежных. Строило, уничтожало, восстанавливало. К интернационалистам относились с уважением, с теплотой, с попыткой хотя бы понимания – но подумать на них как на бандитов – до подобного цинизма общество еще не дошло. Может, и к лучшему.
Поиски уходили все дальше, уводили непонятно куда. В первые дни я даже не сомневался, что убийц шефа отыщут вот-вот, как и было обещано, на днях. Потом, верил, что это случится совсем скоро, и если не всей правды о его гибели, то хотя бы значительную ее часть мы непременно узнаем.
Через пару недель к расследованию подключился ОБХСС. Прокуратура и так перешерстила вдоль и поперек наше ателье и сопутствующий ему магазин, но спецам из отдела по борьбе с хищениями интереснее пошерстить иное. Поскольку следствие забуксовало в первые же дни, все внимание очевидно оказалось приковано к фигуре шефа и его делам. Да, он был человеком непростым, тяжело говорить, думать о нем в прошедшей форме. Настойчивым до упертости, но с удивительной чуйкой, редко когда его подводившей, решительным и осторожным, оптимистом с увесистой долей ригоризма. Жизнь наша и не к таким парадоксам приучит. Шеф умел и вселять надежду и сам терять последние ее остатки, жить широко и так же широко отдавать. Наверное, он не испугался смерти, я почти не сомневаюсь в этом, там на улице Василевского. Если только успел понять, что происходит. Не будь он пристегнут, верно, попытался защитить своих. Все случилось слишком быстро. И взлет его звезды и его смерть. Слишком быстро. Всего-то пять лет назад, даже меньше, шефа поставили в начальники ателье, а через год мы уже перевыполнили план на двести процентов, еще по прошествии двух кварталов открыли, согласовав тучу бумажек, свой магазин. И пошло-поехало.
Сейчас этим занимался ОБХСС. Совсем другие работники МВД. Вскрывали недочеты в работе торгового предприятия, находили лазейки, которыми мы пользовались, выписывали цифири из двойной бухгалтерии и расспрашивали наших поставщиков, якобы «кустарей». Сперва это казалось нелепостью, потом неумелым фарсом, потом пришел страх. Нет, не за себя, за все сделанное Артуром, за его, уничтожаемое усердными ментами, наследие. А когда стало понятно, что они не просто так свалились нам на головы, и что отделаются только показательными посадками «подельников преступной группы», то бишь, главбуха и зама, пришло отвращение. Показалось, что генералы старались уже не столько найти и покарать убийц, сколько выйти из неприятной ситуации. Вроде пообещали посадки, вроде грозились мстить, а выяснилось, мстить они могут только покойному. Поневоле задашься вопросом, что же это за благодетель такой, что поставил время выше даже очень больших денег? Или для него не отданные вовремя девяносто тысяч вообще не деньги?
Первое время я ходил на работу как в угаре. Не помню, что делал, да и делал что-то ли? В среду свалился с температурой, Оля вызвала терапевта из клиники, тот пришел под вечер. Выслушав, посоветовал пить какую-то ерунду, вроде аспирина, выдал больничный до конца недели и ушел, нещадно наследив.
Хорошо, Оля оставалась рядом. Мне так казалось. Конечно, она работала, но я часто приходил в ее комнату, включал электрофон и слушал пластинки, а когда Михалычу становилось невмоготу доставал наушники, такие здоровенные головные стереотелефоны, где-то когда-то добытые дворником, и сползавшие с ушей. Больше всего прокручивал Козина и Бичевскую. Странное сочетание, он давно умер, она только начала выступать. Он пел тихо, полушепотом, она рвала струны гитары и души. Нет, оба рвали.
Потом приходила Оля, одно ее появление изгоняло сумятицу. Мы садились ужинать вместе, снова шли в ее комнату, и там обнявшись, пребывали в блаженной пустоте, почти не разговаривая. Как прежде. Теперь только к объятиям добавились и поцелуи. Ольга сказала, что не умеет утешать, что, наверное, не создана для этого – она другая натура, страстная, увлекающаяся, прямая и иногда даже отчаянная. Но всего этого я не видел, или не хотел видеть в ней. Или со мной Оля становилась совсем иной, нежели на работе, с друзьями, товарищами. Мне она казалась именно той, какой я ее изначально и видел. Тонкой, хрупкой, все понимающей. Но и умеющей свести неприятный разговор к шутке.
Так случилось с Михалычем. Когда он, в очередной раз налюбовавшись нашими ласками, снова напомнил о необходимости расписаться, она нашлась тут же.
– Знаешь что, второй раз за год я в паспортный стол ни ногой. Когда я выписалась из Шахт и подавала справки на прописку сюда, мне это обошлось в три дня очереди. И это при том, что все были на местах, а не в отпусках. Вот посижу в девках еще годик, тогда посмотрим. А пока уволь, буду жить здесь и переубедить меня сможет только что-то невероятное – скажем, отмена прописки.
Михалыч, поняв, что дальше спорить бесполезно, что она влезла на территорию запретную, касавшуюся основы основ социалистического мироздания дворника, буркнул что-то под нос и вышел из кухоньки.
А мы снова уединились. Оля молчала недолго, неожиданно она произнесла:
– Знаешь, давай так. Ты перестаешь маяться и начнешь уже делать то, что поможет.
– Я так и сделаю, солнышко. Доработаю до аванса и подам заявление по собственному. Сил нет болтаться в опустевшем ателье. Там все друг от друга шарахаются. Нам поставили начальника до того боязливого, что наверное и магазин прикроет от греха подальше. Так и буду сидеть на голом окладе в девяносто рублей. Да, – я махнул рукой, – как будто в этом дело.
– Вот именно. Уйти проще всего. Но ты же не такой. Ты сперва хотя бы выясни, от кого деньги.
Я долго смотрел на нее. Потом чуть слышно произнес.
– Думаешь, это возможно? Сама посуди, прокуратура всего Союза ищет, а я вот вдруг…
– Они других ищут. А ты, ты найди. И тогда решим, что будем делать дальше, – Ольга взглянула на меня так, что я не посмел отвечать. Молча кивнул.

Глава 7
Я все же ушел. Вышло довольно удачно, меня пригласил знакомый – из числа прежних наших постоянных заказчиков – в свой кооператив по пошиву. Я ведь неплохая швея-мотористка, собственно, с тряпками и вышиванием занимался еще, кажется, с самого детства, преизрядно этим волнуя родителей. Потом, когда отец ушел, вернее, мы с ним разошлись и больше не видимся, это стало исключительно моей идеей фикс, никого больше не трогающей. Да и кого трогать, особо близких отношений у меня ни с кем не получалось. Разве что с Олей – да и то самое последнее время. До того все мои попытки сталкивались с ее странной, мне непонятной холодностью. Может тоже, как и родители, не понимала, с чего я вожусь с лекалами и выкройками. Ну уж очень не мужская это работа. Если не брать в пример Зайцева, то даже подозрительная и иопахивает соответствующей статьей нашего любознательного УК. Только потом, притеревшись, убедилась, что я нормален по мужской части, что, верно, ее успокоило и… вот странно, почему же того не заметили родители? Ну да что теперь рассуждать. С отцом, я верно, вряд ли увижусь в этой жизни. Уж больно хорошо он со мной разошелся.
В новом кооперативе, со странным названием «Дружок» я занялся нет, не детской одеждой, хотя такой отдел имелся, но вполне солидной верхней мужской. Знакомый предложил на выбор майки-рубашки или ветровки-куртки, я согласился, занявшись последним. Вооружившись лекалами и лейблами фирмы «Кранч», принялся за дело.
Странно, что никто на новом месте не смотрел на меня косо, – в свете шуршания бумаг прокуратуры и ОБХСС по нашему ателье. Допрашивали всех и помногу, вот только ко мне заходили всего пару-тройку раз, уже когда перебрался на новое место работы, но и это обстоятельство никого не смутило, не удивило, кажется, вовсе. Знакомый изрек просто:
– Мы тут все милостью генсека ходим. Так что надо ковать, пока Горбачев, – видимо, изобретенная им шутка, которую он спешил демонстрировать всякому, покуда не устарела.
В чем-то он был прав. Всякие вольности в стране нашей случались исключительно когда у государства не оставалось денег, а у народа – терпения. Вот и в этот раз, доходы от нефти резко упали из-за многократного ее удешевления, а поскольку мы все еще продолжали воевать в Афганистане и биться в холодной войне с блоком НАТО, неудивительно, что в бюджете образовалась дыра, а на полках стали регулярно пропадать самые привычные продукты. Вот как пример – в самый разгар посевной с заправок исчез бензин. Даже девяносто второй, самый дорогой, и тот мерили чайными ложками, что говорить о солярке – она полностью ушла в страду.
А я в дела. Причем так сильно, что не сразу вспомнил о предложении Ольги, тогда лишь, как против главбуха нашего ателье завели сразу два дела – его еще не посадили, но будущность свою он зрел явственно. Хотя уже и нанял адвоката, хорошо известного в городе, в том числе, делами именно кооператоров, которых народная молва почему-то сразу приобщала к мошенникам.
Воспользовавшись случаем, переговорил с Ефимом. Собственно, я пытался сделать это и раньше, но все безуспешно, тогда бухгалтер стоял как скала на своем незнании. И только сейчас начал немного сдавать позиции. Видимо, не я один на него нажимал. А может, нажал так, что тот поневоле разговорился. Он ведь тоже оказался неравнодушен к шефу, как и я.
Впрочем, меж ними сложились куда более сложные отношения – близкие друзья, хотя один добился куда большего, нежели другой, и – сейчас уже трудно сказать, из жалости или из желания помочь, – пригласил на работу. Так что, в главбухе смешивались самые разные чувства в отношении друга-шефа, и разделять одно от другого он, кажется, не хотел.
Это со мной проще – для меня Артур в какой-то мере заменил отца, расплевавшегося со мной по окончании техникума. Именно тогда я покинул нашу однушку в центре города, которую семья занимала, кажется, сразу по окончании немецкой оккупации, а может, и до, некому сейчас ответить на эти вопросы – покинул, чтоб перебраться вот в эту коммуналку сперва с одним Михалычем, а когда сроки прошли – то и с Ольгой. К шефу я обращался по любому поводу и без, он, хотя и раздражительный и беспокойный, но частенько великодушный и понимающий, иногда помогал мне не только в работе. Впрочем, задушевные беседы были его коньком, он имел удивительную способность – слушать и слышать, а потом давать дельные советы.
Я отвечал взаимностью, я окрылялся, я… ну вот хотя бы логотип футбольного клуба «Асбест» разработал по его просьбе, вдохновившись даже не речью, а скорее, посылом. Придумал заодно и кричалку «Асбест – the best», которую мы тиражировали на майках, а болельщики скандировали на стадионе.
Почему-то именно об этом у нас с главбухом и зашел разговор поначалу. А уж потом сделав большой круг, вернулся к невыплаченному долгу.
– Честно, Артур со мной не разговаривал, когда искал деньги. Нет, раньше говорил, но в этот раз речь шла о такой сумме. Я не мог представить, чтоб он вообще ее отыскал.
– Какой именно сумме? – помявшись, главбух назвал: двести двадцать тысяч. Я присвистнул.
– Вот и я сделал так же. Конечно, спросил, откуда. В банк за таким не пойдешь, к приятелям, тем паче. Да, у Артура имелись очень солидные знакомые, но не факт, что дали бы. Такие уж, деньги считать умели, а в Артуровы авантюры не вкладывались. Консерваторы, что там.
– При чем тут консерваторы? – не понял я. Главбух пожал плечами:
– Не то, что в него не верили, нет, видели – парень перспективный молодой, ну что ему тридцать три скоро… было б. Такой горы своротит. Нет, они давали деньги только под проекты, которые неминуемо приносили бы прибыль, пусть небольшую, даже скорее небольшую, чем сумасшедшие проценты годовых.
– Подожди, – я перебил, не выдержав: – А много вот таких «консерваторов» в нашем городе вообще?
– Не знаю, но людей состоятельных у которых Артур мог бы взять взаймы полста тысяч – да, пару десятков я бы назвал. Они не светятся, нет, но по именам назвать может даже ОБХСС. А вот поделать, – он улыбнулся тихо, – ничего. Не подкопаешься. Все по закону.
– Но никто из них не дал, – он кивнул. – А почему бы не попросить одного, другого, третьего?
– Кажется, пытался. Но тут как – все люди одной веревочкой связаны, потянешь за конец, и как гирлянда засветятся. Не будут давать большую сумму, хоть разом, хоть по частям.
Я почесал затылок. Сложные отношения, непонятные.
– Но вообще деньги давали кому-то? Кооператорам, например?
– Редко. Только по мелочи и на небольшой срок. Скажем, пекарне, вот, той, что открылась в прошлом месяце, ее владелица получила как раз от этого клуба пикейных жилетов, назовем его так. Не знаю, сколько именно, но не так и много, могла бы в банке взять, вот только мороки не оберешься, сам знаешь. Хотя процент куда ниже.
– Артур на какой срок взял? Ну, хотя бы прикидкой.
– И так понятно, на полгода. Он в августе брал, правда, сразу дело с «варенкой» открыть не случилось, пришлось долго переговариваться с «Рабочей одеждой». Кто же мог знать, что они нас так кинут.
– Подожди, – главбух стал говорить с пятого на десятое, я перестал понимать его слова. – Давай так. Объясни по порядку и про жилетов и про того, кто дал в долг.
Он кивнул. Рассказал следующее: шеф загорелся идеей создания качественной «варенки» давно, еще с начала прошлого года, но материала подобрать никак не мог. Пока его не сосватали с поставщиком «Рабочей одежды». Те не сразу, но нашли общий язык, предприятие согласилось поставлять не в магазины джинсовые брюки, а напрямую нашему ателье. А мы их уже перерабатывали, вешали «Монтану» или «Левайс» на готовые джинсы и продавали, получая несколько тысяч процентов прибыли. Все шло хорошо, покуда сама «Рабочая одежда» не продавила у министерства легкой промышленности возможность самой штамповать злосчастную «варенку». Хотя… судя по тому с какой скоростью та появилась на прилавках, скорее всего, предприятие уже находилось на финальной стадии договоров, возможно, получило и артикулы и вот только немного подзадержалось с выпуском. Ну а руководство получило и премии за продажи и взяток уйму.
Пикейные жилеты не поддержали Артура, возможно, они были куда лучше осведомлены о закате частной «варенки», но по какой-то причине шефу решили не говорить. Может, не знали, но в силу своей консервативной дальновидности, понимали, что рано или поздно в нишу вломится государство и выдавит всех разом. Так и случилось. Артура же переубедить, вероятно, оказалось невозможно. Жилеты решили, что он поймет это сам, вот только не понял. Решил пойти ва-банк…
– Но кто же тогда мог дать денег и выставить такие условия? Кстати, уточни условия.
– Как я понимаю, на полгода с возвратом четверти миллиона. Артур не успел. – Я присвистнул.
– Ничего себе пять процентов годовых в Промстройбанке. Кто же мог одолжить… постой, а за что же тогда шефа грохнули? Не успевал в срок, ну что же, подождать месяц-полтора, пока продаст машину, дачу, обегает знакомых, чтоб собрать эти недостающие девяносто…
– Вот и я не знаю. Он все решил сам, сам договорился, сам получил, сам отдавал. Никто не был в курсе, никто, даже я, – голос сорвался. – Артура я знаю, как никто, да что там, я… даже подумать не мог, что он подпишется на такие условия.
– Какие? Ты про убийство?
– Про процент. Убийство… не знаю, вот этого я не понимаю. Но ведь к нам никто не приходил, не угрожал, не заставлял платить ателье. Долг будто исчез, обнулился смертью всей семьи Артура. Тут как подгадали…
Он замолчал надолго. Я тоже никак не мог подобрать слов. Потом все же произнес вполголоса:
– Думаешь, один и тот же человек?
– Очень может быть.
– И кто?
– Главный инженер «Асбеста».

Глава 8
– Ковальчук Игорь Андронович? – Ольга впилась в меня глазами. – Да нет, не может быть. Хотя… нет, не может. Что он еще рассказал?
– Он много о чем, – продолжил я пересказ диалога с бухгалтером. – Но, солнышко, сама посуди, если это…
– Ты лучше дальше расскажи, все целиком. А уж тогда выводы делать будем.
– Постой, – я как-то не сразу понял, куда она клонит. – Так про клуб заимодавцев ты знаешь?
– Слышала, – уклончиво ответила она. – Давай продолжай. Иначе не возьму в домик у моря. Будешь тут с Михалычем куковать, дожидаясь конца столетия.
Мы сидели на привычном месте, на лавочке между телефонами и детской площадкой. Вечерело, теплый апрельский ветерок навевал грезы о наступавшем лете, пахло черноземом и прелью, пахло подступающей весной – птицы все никак не могли напеться, дети наиграться, будто высвобожденные из неведомого плена, они все кричали, и птицы, и дети, и носились, не желая успокоиться до завтра. Мы сидели, горячо обсуждая услышанное, я ведь не первый раз приставал к Фиме, а теперь только он заговорил. В конце апреля его отстранили от работы, но пока еще не арестовывали даже, просто отправили под подписку о невыезде, все понимали, против бухгалтера готовится дело, активно, спешно, но приходившие дознаватели не говорили с ним ни о чем, кроме нашего шефа. Он сам понимал все, с самого начала, наверное, понял, а потому больше молчал со следствием. И вот только со мной.
Ну а нашу контору, да, ее собирались прикрыть. Доход она пусть и приносила, но дело-то не в этом, в принципе. Все руководство виделось замешанным в чем-то грязном, в некой немыслимой для социалистического хозяйствования афере, которую надо выкорчевать, пока еще не поздно, пока еще не разрешили всем и вся пользоваться именно такими методами для обогащения и процветания – опять же, чужими, не нашего образа жизни словами описывая картинку недалекого будущего, в которое мы вкатывались, вся страна в едином порыве, как бронепоезд, сорвавшийся в пропасть, чьи пассажиры вынуждены, волей-неволей, считать пролетающие кочки и камни, не в силах ничего изменить.
Так и с ателье. Прокурор очень торопился измазать Артура в грязи, покуда все то, что он совершил, не перестало считаться противозаконным. Слава богу, он не закупал тряпки за границей, не думаю, что валютную расстрельную статью отменят так скоро, как все прочие. Наша граница, да она будет держаться до последнего.
Но раз главного фигуранта дела не было, увы, уже с нами, приходилось разбираться с примкнувшими к нему в мошенничестве, обмане и расхищении социалистической собственности. Странно, что я, что все прочие работники ателье и продавцы магазина, оказались выведены из-под дела – видимо, даже в Москве понимали, что копни они глубже и без массового недовольства не обойтись, ведь наш город строила потребкооперация, он ей жил, он ей дышал, половина магазинов и предприятий, половина дохода областной казны от нас. Кооператоров и так припугнули – этот февральский расстрел привел к закрытию нескольких небольших магазинов и одного кафе. Впрочем, на их месте почти сразу же выросли другие. Времена менялись, и чем быстрее, тем скорее убийство семьи шефа уходило в прошлое, тем ближе была будущность, а она приходила совсем иная. Кажется, подобному чудовищному преступлению в нем вовсе не виделось места. Так все надеялись, тем многие жили. Я в том числе, что там.
Оля вновь потребовала подробностей, задумавшись, я надолго прервался. И теперь вспоминал, постепенно возвращаясь в привычную колею. Неожиданно даже для самого себя обнял ее, прижал к себе и тут же отпустил, будто испугавшись порыва. А ведь мы уже давно вместе, не в том, подростковом смысле, который можно было б вложить в это изречение еще пару недель назад, нет. Теперь мы и жили как семья. Странные влюбленные, полгода просто глядевшие друг на дружку, а теперь будто с цепи сорвавшиеся. А после внезапно уходившие в тихую задумчивость пожилой пары, столько всего на своем веку перевидевшей, столько перечувствовавшей, что другим лучше ни чувствовать, ни понимать.
– Ты про Ковальчука? Да тут особо рассказывать нечего. Главбух просто предположил, а уж насколько он прав или нет, решать не мне.
– Ты прав, решать нам, – с нажимом произнесла солнышко. – Давай, выкладывай дальше. Что он еще говорил?
В двух словах, не так и много. У него были подозрения насчет главного инженера «Асбеста» – и небезосновательные. Многие поговаривали, что именно он стоял, не высовываясь, за бесчисленными аферами предприятия, что он наворовал сам и втянул всех в вольное или невольное содействие темным делишкам, образовав такой своеобразный обет молчания на шахтах, на коксующем предприятии, на железной дороге, словом, всюду, где путешествовал уголь. По всей дороги выстраивались новые порядки – и именно с подачи Ковальчука.
Сказать, что это в точности он, невозможно – ни одной подписи, ни одного разрешения главный инженер не давал, за него это делали другие. Но его двухэтажный особняк в пригороде и, многие говорили, бронированный «мерседес», да, они вызывали не только раздражение и зависть. Наверное, он хотел показать этим свою силу, мощь, влияние, наконец. Ведь его никто никогда не трогал, больше того, вроде бы всегда на виду, он в то же время, никогда не попадал ни в новостные сообщения, ни в слухи, ни в сплетни —подобно призраку, виделся повсюду, но не определялся нигде, кроме своего кабинета на верхнем этаже корпуса восемь по Электромеханической улице. Особняк Ковальчука был огорожен таким высоким забором с охраной, что понять, есть ли на месте хозяин, или он сроду там никогда не бывает, тоже не представлялось возможным. По крайней мере, обывателю. Конечно, многие видели, как через ворота въезжает или выезжает дорогая иномарка – но через нагло тонированные стекла невозможно было понять, кто находится внутри. Сам ли хозяин или кто-то из его родных и близких.
О последних тоже ходило немало легенд и слухов, обычно не подтверждавшихся ничем, но от этого не менее, скорее более, устойчивых.
– И это все? – спросила Оля. Я помотал головой.
– Многие даже на твоем «Асбесте» могут подтвердить тот простой факт, что ваш главный инженер живет много выше своей зарплаты. Но речь не о том. Любой серьезный кооператор, не без давления, но признается, что Ковальчук дает в долг, причем, любые суммы, но всегда ставит два условия: на полгода и сверху четверть. Если не выполнил, разговора не будет.
– С чего ты это взял? Твой Фима сообщил? И все?
– Я ни с кем не общался, но поговорю. Собственно, за этим я и пришел к телефону, позвонить хозяйке пекарни на соседней улице. Она получила деньги от нашего клуба доброхотов, но прежде очень долго мыкалась. Хотел узнать, не обращалась ли она к вашему начальству.
Оля куснула губу.
– Так ты за этим только вышел? Меня вытащил просто заодно?
– Солнышко, я…
– Зая, ну что ты такой, – она улыбнулась, тепло, ласково. – Видишь, что я шуткую, а все равно оправдываешься.
– Прости. Просто я…
– Никак не привыкнешь ко мне настоящей?
Кивнул. Можно и так сказать. Оля с каждым днем становилась все более и более другой, непривычной. Она действительно раскрывалась передо мной – вот в эти недели и дни, – с совсем неожиданной стороны, и да, частенько открывая ее иную, я немного пугался, но куда больше удивлялся и просто не подбирал нужных слов. Не находил ключиков.
– Привыкай. Нам еще жить в Ялте.
– Слушай, давай не в Ялте. Там же воды нет и зимой и летом влажность большая.
– Какой ты у меня. Не понравится, переедем в Николаев. Большой порт, бандиты со всех стран мира, все, как тебе нравится.
Я снова ничего не сказал. Она шутила, понимал, но как-то не так, как… должна была? Не знаю, между нами в такие мгновения повисала некая неопределенная пауза, которую каждый старался загладить, как мог, быстро. В этот раз повезло, подошла моя очередь к телефону. Поговорив буквально пару минут, я вернулся.
– Что твоя зазноба? Приглашала к себе на чай?
– Ты права, – я все же решил подхватить. – Она действительно сказала, что это не телефонный разговор и предложила встретиться у нее на работе, в обеденный перерыв. Думаю, разговор имел место.
– Не знала, что вы, кооператоры, тоже обедаете. Обычно бегаете, сломя голову, с десяти до восьми.
– Перерыв нам положен законом.
– Вот так всегда, за одни законы держитесь, другие в грош не ставите.
– Да, мы такие. Я завтра зайду в два в пекарню…
– А знаешь что. Ты так долго ходить вокруг да около будешь. Лучше сделаем так: ты меня наймешь.
– Прости, солнышко…
– Зая, слушай внимательно. Раз ты решил сам стать следователем…
– Ты решила, что я…
– Ты согласился. Так вот, ты следователь, я твой детектив. Я внедряюсь в «Асбест», собственно, и так уже внедрена, работаю там с двадцати лет, большой опыт, согласись. И провожу всю грязную работу по изучению. Кой в чем я успехов добилась, тут ты возражать не можешь. Я нашла схему, по которой предприятие делает сотни тысяч в месяц. Найду и связь. Думаю, это не так и сложно. Вот только…
– Что, солнышко?
– Ты знаешь, что. Я никогда так не заляпывалась, как сейчас. Никогда. Да, бывала хитрованой, но по мелочи. А это серьезно…. Нет, не перебивай. Я сделаю, просто пойми, что… нет, все в порядке. Ты же босс моего сердца.
Она снова улыбнулась. На этот раз иначе, как я привык.
– Не могу с тобой спорить, когда ты такая.
– Ты еще собирался спорить?
– Я же говорю, нет. Но все же странно, согласись. Вот так живешь, спокойно, думаешь, что и все так живут, а потом что-то случилось, что-то страшное, жуткое, и изо всех щелей полезли новости, о которых ты даже не подозревал. Если бы Артура не убили…
– Артур… странно, я вдруг позабыла, как его зовут.
– Правильно, потому что ищут не его убийц, а пытаются наказать его якобы банду. Пока могут. Но я о другом. Вот ничего бы не случилось, отдал бы наш шеф деньги вовремя – и вода б не всколыхнулась. Никогда не думал, что в нашем городе вот так просто можно подойти к человеку, сесть с ним на скамеечку, не знаю, так это делается или нет, поговорить по душам и получить чемодан нала. Сколько нужно: пятьдесят, сто, двести, миллион рублей. Что вообще можно так просто разбрасываться деньгами. Что за них можно вырезать всю семью. За не возвращенные девяносто тысяч, да для меня это огромная сумма, я не знаю, заработаю ли столько к старости.
– Не заработаешь, я посчитала.
– Ну вот, и я о том же… а другой человек просто плюет на такие деньги и говорит заемщикам – не дурите, возвращайте в срок, иначе, будет то же, что с ним. А в городе, кроме как у него, брать много не у кого. И либо рисковать, натурально, собственной шеей, либо… я вспомнил. В прошлом году, в сентябре кажется, один кооператор покончил с собой, надышавшись в гараже. Может, тоже взял и не смог, побоялся за родных…
– Ты вообще уверен, что расстрел дело рук Ковальчука?
– Нет… не знаю. Я выяснить пытаюсь, что это вообще за человек. И чем дальше, тем больше мне это не нравится.
– Вот именно поэтому выяснять дальше буду я.
Как отрезала.

Глава 9
Оля все больше стала пропадать на работе – не то из-за приближающихся майских праздников, не то из-за поисков. Приходила уставшая, иногда недовольная, иной раз просто затюканная. С таким видом, будто внутри у нее сидело что-то такое, о чем лучше не говорить, что надлежит никогда не показывать. Раз только помянула, аккурат перед днем Победы: «Заляпалась полностью». Я начал мямлить, мол, зря ты так, можно бы и забросить это дело, она только покачала головой, ничего не ответила, только глаза выдали – искрились тем жадным огнем, выдающим и ее собственное желание докопаться до правды-истины.
После праздников на нее снова навалилось, она совсем смолкла. Приходила всегда голодной. И будто пытаясь очиститься, вцеплялась в меня, неистово, жадно, долго не успокаиваясь. Иногда я уж не мог, она сама… не знаю, что там про нас, про нее думал Михалыч, все это видимо, внимательно выслушивавший. Может, действительно надеялся, что распишемся и съедем. Хотя чем мы плохие соседи? Может, следующие хуже будут, откуда ему знать? А может просто хотел хоть немного побыть в одиночестве в пустой квартире – я видел порой, как ему не хватало покоя. Михалыч желал его, как потерянный Эдем. Потому и разговор, если приходилось сталкиваться со мной одним, что в последнее время случалось довольно часто вечерами, неизменно заводил о предстоящем бракосочетании. Я отшучивался, ну а Ольга, если только слышала, начинала дерзить и насмехаться. Я уводил ее прочь, понимая, что сейчас не лучшее время, но и ее понять можно – судя по всему, копнула она очень глубоко. И чтоб не думать постоянно об этом своем копании в моральных нечистотах, солнышко старалась переключаться, больше на меня, знакомого, понятного, близкого, наконец. Или ругаться с Михалычем, это тоже отпускало.
А я занимался своими новыми обязанностями. Директор «Дружка» дал мне карт-бланш на создание «чего-нибудь классического, но модного» как он выразился. Я думал недолго, благо под рукой находились еще старые задумки, не успевшие воплотиться в жизнь в прежнем ателье. За неделю, чуть изменив раскрой, набросал эскиз плаща. И молодежного, для студентов-модников, и вполне себе консервативного, для руководителей. То есть вполне себе по цене демократичного, если достать хорошую хабэшную ткань. С крылаткой на спине, широкими отворотами, если нужно, застегивающимися под горло и оставлявшими крохотный ворот – весной и осенью у нас ветра промозглые – с поясом без пряжки, завязывающимся как пионерский галстук. Почти в пол, что вроде как вышло из моды еще в начале восьмидесятых, но сейчас, судя по выкройкам из «Бурды», вполне туда снова входило. Частично этими образчиками я и пользовался, когда создавал эскиз.
Директору понравилось, его помощникам тоже, утвердили без привычных переглядок, без звонков и согласований с вышестоящими инстанциями, еще бы, сами себе голова. На все про все ушло три дня: подсчитали стоимость, порешали размеры и рост – и выдали мне закройщика, человека опытного, с настолько большущим стажем, что мог уже на память чертить любые выкройки на любую фигуру. Плащ для него, даже такой, достаточно сложный, не создал проблем, вместе мы с ним мазавшись мелом, провозились всего-то полтора дня, при этом я больше ему мешал советами. Шить решили без подкладки, вискоза и дорога и не достанешь, а вот хлопок пришлось разбавить полиэстером на тридцать процентов: других тканей уже не находилось. В конце августа решили пустить в серию, а пока добавили в каталог пошива, посмотреть, кто и какой фигуры станет заказывать. Что тоже неплохо для дебюта. И моего, и их. Плащей у кооператива еще не случалось.
После мне было предложено сделать что-то и на осень, я немедля достал из загашника ветровку типа «летучая мышь», не знаю, почему так называется крой, больше похоже на белку-летягу. Выждав три дня для приличия, подошел к директору с новой-старой идеей, которую не успел пропихнуть в прежнем ателье.
Тот долго и с некоторым удивлением смотрел на раскрой и эскиз.
– Я не совсем понял. Какая ткань?
– Лучше джинса, но можно обойтись вискозой, можно сделать чисто синтетической, это же ветровка, тут неважно.
– А рукава, они что, прямо от резинки? – Я кивнул. – Кстати, резинка очень широкая, у нас сейчас с такими туго, – продолжил директор механически, потом спохватился. – И воротник-стойка.
– Все верно. Молния двусторонняя, лучше пластиковая тракторная с большими бегунком и брелоком. Четыре кармана – нагрудные накладные и врезные на поясе. Лейблы один на левом накладном кармане, второй сзади на резинке. Ветровка тоже без подкладки, понятно.
– Понятно, – повторил начальник. И немного помявшись, вызвал зама. А тот моего закройщика. Затем пришло еще трое.
Странное это было зрелище – директор, молодой парень двадцати пяти лет спрашивает совета, насколько молодежно и модно представленное изделие у своих коллег, тех, кому хорошо за сорок, а то и за пятьдесят. Что они могли сказать? Скорее всего, очевидное. Никого мой конструктивизм не вдохновил, пришлось снова убрать выкройку подальше с глаз долой, в толстую уже папку к ей подобным, понимания не нашедшим. Много ж их скопилось с времен техникума, когда я просто для себя сочинял и разлиновывал выкройки на миллиметровке, подгоняя их сперва под сорок восьмой, а позврослев и вымахав, под пятидесятый, рост третий. Утешал себя только тем, что может еще какое ателье заинтересуется. Все свои наработки, те, что действительно нравились, я не выбрасывал, после неудачных попыток, упорно хранил в ожидании иных времен. Благо теперь они неслись неслыханной чередой, и все по нарастающей. Ускорение, перестройка, гласность, демократизация, самоуправление, – многие уж не помнили, с чего это все началось, хотя прошло всего три с небольшим года со дня воцарения нового генсека, а уж столько всего свершилось, столько переменилось за это время. Одна кампания следовала за другой, непрерывным потоком, будто из рога изобилия. Население, единственное что успело сделать, так это вывести для себя простую мысль, озвученную моим знакомым, пригласившим меня на новую работу – надо ковать железо, пока еще есть такая возможность, ведь, в стране с непредсказуемыми виражами перемен, стоит быть готовым к любому исходу.
А потому спешили все. Да и я тоже старался не оставаться в стороне, тоже что-то выдумывал – на этот раз, что попроще и попонятней. Следующую ветровку с привычными двумя накладными карманами на молнии, в которые были врезаны обычные, без застежки, начальник принял с нескрываемым удовольствием – простые формы казались ему признаком успеха. Пусть так, главное, мои изделия пошли в продажу, и некий процент мне с каждого проданного изделия, как их изобретателю, даже полагался по договору. Словом, тужить по не принятому было некогда, мы с закройщиком на пару работали, не покладая рук, благо, покупателей и заказчиков у кооператива хватало. Странно, я даже выпустил из головы начавшийся – уже два месяца как – чемпионат страны, в котором «Асбест» успел выиграть выездную встречу и продуть две домашних всухую; все эти пертурбации с командой мне вдруг стали далеки и неинтересны. Даже когда меня встретил один из фанатов, некогда не раз и не два отоваривавшихся в нашем ларьке у стадиона, где я некогда стоял за прилавком, выдавая и упаковывая собственноручно изготовленные футболки, оверлочные шарфы и прочую атрибутику, встретил, напомнив о скорой битве между нашими и прибывающими традиционно грозными гостями из Ростова-на-Дону, я только головой покачал. Вот удивительно самому показалось странным это движение. Вроде изредка, но приходил на матчи команды, все равно переживал за своих, теперь же…. Видимо, все имеет свое начало и конец. Сейчас мне оказалось совершенно безразличным, на каком месте идет «Асбест», какие противники ему оказались по плечам, а с какими он не смог справиться. Что интересного будет в новом туре, а что в следующих. Я извинился перед знакомым и пошел дальше, а тот, будто не веря услышанному, и какое-то время просто смотрел мне вслед.
Это было как раз тридцатого апреля, праздники снова удлинились за счет выходных, снова, как и в Новый год, страна гуляла три дня.
Не вся страна. В ту субботу случилось страшное: взрыв метана на шахте «Коминтерновская» унес жизни двенадцати человек и забаррикадировал в недрах на глубине четырехсот метров еще двадцать. Пока шли праздники, к ним пробивались спасатели. К счастью, уже третьего числа всех вывели на поверхность, живых, но здорово помятых взрывом.
Город ничего не знал о случившемся, праздник как-никак. Власти решили не прерывать веселье граждан. Молчали радио и телевидение, а газеты… ну да, они по выходным просто не печатались. В воскресенье состоялась традиционная первомайская демонстрация, на которой прошла колонна горняков, вся в черном. Пока она двигалась вдоль трибуны с руководством обкома и прибывшим представителем ЦК партии по площади Революции, узнавшие неведомо как службисты о планах горняков не молчать о своем горе, крутили руки и вязали особо настырных, пытавшихся докричаться до высокого начальства. Плакаты вырывали, рабочих отправляли в кутузку. Говорят, около шестидесяти человек в тот день не добрались до трибун. Да они кричали, они пытались – но их не услышали. Или не захотели услышать. Наверное, последнее, ведь на трибуне стоял директор «Асбеста», по совместительству и руководитель предприятия «Асбест-шахты», он рассказывал прибывшим из самой Москвы телевизионщикам, что вот уже летом начнется работа на новой, тринадцатой шахте имени Генриха Шлосса, известного немецкого инженера, интернационалиста, который, прибыв в наш город в первые годы советской власти, восстановил добычу угля в регионе. А к девяносто третьему году, не скрывая гордости продолжал директор, в строй будет введено еще шесть шахт, и тогда общая добыча угля составит немыслимые для нашей области…
Конечно, во вторник все вскрылось, да тогда уже, после праздников, вся пресса, все каналы только и вещали о случившемся, ни словом не обмолвившись, а чего же это вы, милые, так невовремя подаете столь важную, столь трагичную информацию? Где вы были все эти три дня?
Горняки снова попытались придти с челобитной к зданию обкома, но на сей раз даже попытка не удалась, их отловили бойцы ОМОНа еще на подступах. Впрочем, на помощь руководству пришел главный инженер. Лично встречаясь с семьями погибших и с пострадавшими он распорядился выделить – кажется, из своего кошелька – по десять тысяч на похороны и по пять на реабилитацию. И просил у органов отпустить всех задержанных за нарушение общественного порядка, он за них ручается.
Так и вышло. Неудивительно, что так вышло, скорее, даже закономерно. Как и то, что говорливого директора объединения сразу после дня Победы убрали на «заслуженный отдых», его место занял зам, а Ковальчук сам передвинулся на ступеньку повыше, став правой рукой нового правителя «Асбеста».
Все случилось так быстро, как это и обычно происходило в последние годы. Впрочем, большинство подобной ротации не заметило, директору в прошлом году стукнуло шестьдесят три, давно пора на пенсию. Ковальчук на его фоне и вовсе выглядел пацаном, ему недавно исполнилось сорок восемь.
О нем с Олей я смог поговорить только вечером восьмого, когда еще о перестановке знали только в руководстве «Асбеста». Да и разговор вышел какой-то не такой, она устала, сперва только отмахивалась и лишь когда я спросил насчет шахт, несколько удивилась. Треп директора солнышко не слышала, на все майские поехала к родным, снова без меня. Почему-то не рискнула представить своего жениха. Не хотела сглазить или боялась их мнения? Даже не могу сказать определенно – в самом деле, Олина душа для меня по-прежнему оставалась под завесой мрака.
Я еще сказал, мол, негоже столько времени не знакомить, она отшутилась, извиняясь за свою внезапную робость, мол, время не пришло, в отпуск встретимся как следует, я тогда всех соберу, а пока пусть лучше проверим друг друга – в недолгой разлуке.
– Новые шахты? – Оля удивилась, – Нет, не слышала. Странно, у нас пласт вширь заканчивается, разведка говорит: недра вокруг опустели, один слабый уголь, будем больше порожняка вырабатывать, себестоимость вырастет. Вроде все пробурили, все изведали, пласты истончаются, только вглубь идти. Ничего не понимаю.
– Я думал, ты в курсе. Ты же говорила…
– Я про один наш разрез говорила, вот там можно еще долго ковыряться, но только уголь станет дороже. Зачем директору это ляпать, я не понимаю, любая проверка выведет на чистую воду эту хитрость.
– Может, они и копать ничего не будут, просто заявление на будущее. Тут же московские власти.
– Вот тем более глупость. Не знаю, кто это придумал, но если что – надо все разузнать, – ее глаза снова загорелись, знакомым огнем полыхнув. – Любопытная история, вот только непонятно, кому она на руку.
– А если будут копать?
– Значит, данные ложны или ошибочны, хотя как можно ошибиться, если даже со спутника видно…. Вот тем паче надо копать.
– Оль, погоди копать. Мы ж договорились про Ковальчука, ты его сперва добей.
– Не буду его добивать, меня посадят и надолго. Но может главный инженер со всем этим связан, он же генератор идей всех махинаций на нашем предприятии. И кстати, все равно его зацеплю, он ведь должен был подписывать постановление о результатах разведки. Интересно, что получил.
– А мне интересно…
– Зая, я всем занимаюсь, поверь мне. И не надо переживать, тут приходится не одну шахту закладывать, чтоб разузнать, что там, под поверхностью и как глубоко ушли. Все, как в рудном деле.
– Из тебя знатный рудознатец выходит.
– Льстец, – улыбнулась она. – Я еще почти ничего толком не раскопала. Вот только, что к предприятию очень тесно примазался Абызов, начальник сортировочной, если ты не в курсе. Я еще пока не разузнала, каким он боком и за что навар получает, но конечно, дознаюсь.
– Даже не думаю сомневаться, – кивнул я. Хотя, если честно, рассчитывал совсем на иное. Но Ольгу не переубедить, по опыту, пусть и недолгому, знал. Теперь будет идти к Ковальчуку и его заемным делишкам кружными путями, долго, трудно, и не факт, что до конца года доберется. Но я уже знал, хватка у нее титановая, не отпустит.

Глава 10
День Победы встретили вместе, тихо, по-семейному. Да и то, у нас с Михалычем давно уже установились эдакие приятельские отношения, какие редко в какой коммуналке случаются. Друг от друга ничего не таили, не скрывались, под одеялом дефицит не жрали, прям как в армии. Это его тогдашняя шутка. Я все думал, интересно, как бы у нас сложились отношения с прежней жиличкой, но Михалыч о ней всегда отзывался тепло, правда, до крайности неохотно. Будто в тягость ему подобные разговоры. Что только подтачивало мое любопытство. Впрочем, много чего от дворника я не узнал, и со временем начал успокаиваться, а когда комната вновь открылась, впуская новую постоялицу, и вовсе запамятовал о Пелагее Силовне, чудное ее имя у меня даже как-то из головы выветрилось. Спохватился, лишь когда Михалыч сам помянул ее, разлив по пять капель водки каждому из своего заказа. Сказав едва слышно, каким хорошим человеком она была, как помогала всем и каждому – и тогда, в годы оккупации, и вот, до последнего. И замолчал. Будто ожидал чего-то. Мы тоже молчали. Наконец, Михалыч не выдержал.
– Все жду, когда вы самое главное спросите.
– Ты о чем?
– Будто не понимаешь. В самом деле, моя мать с фрицем встречалась или сказки. Ну должен же я в святой праздник покаяться, сказать, мол так и так, действительно с фрицем, Вальтером Ляйе, лейтенантом вермахта, как раз, когда город перешел в руки немецко-фашистских оккупантов. Я ведь декабрьский, семимесячный родился, все знают.
За столом установилось молчание. Я не знал, что и ответить на такую откровенность. Наконец, Ольга коснулась его руки, крепко сжимающей граненый стакан, из тех, что в просторечии называют «аршинами» за их удивительную способность делить пузырь на троих.
– Не надо, Михалыч, не говори ничего. Ведь не было, мы знаем, все знают. Просто…
– Непросто это, детонька, – холодно ответил тот. – Непросто, когда из года в год одно и тоже слышу. Когда уж вроде успокоились, а вот в день Победы обязательно надо кольнуть. Будто враг какой. Я не помню этого, я ведь тогда младенцем еще был, до пяти лет вообще ничего, никакой памяти, так что иной раз сомневаешься, а вдруг матушка и впрямь согрешила с Вальтером Ляйе, молодым лейтенантом, остановившимся в нашем доме на постой перед марш-броском на восток. Всем тогда страшно было, все хотели избежать смерти, все пытались выжить, все по-разному. Кто-то, как Пелагея Силовна, сразу ушла в партизаны, ну у нее другого пути не осталось, она сама… неважно, – перебил он себя. – Все пытались, на то и оккупация. Я ж не говорю, что Чистяков кормился на фрицев и помогал им коммунистов да помощников партизан в городе выискивать, – потому как не знаю, и не видел. А если и видел, что я младенец, помню? А молчат. И что тот же Чистяков после войны – он ведь энкавэдэшник – в состав следственной группы по поиску предателей родины первый вошел. Сколько у нас тут чистили частым гребнем…. – и вздохнул коротко.
– У меня оба дедушки погибли на фронте, – немедленно перевела разговор в другую плоскость Ольга. – Один здесь на окраине города, как раз как повестку получил, в первом же бою. Восемнадцать только исполнилось и сразу призвали. Конечно не пошел, побежал, вместе со своими однокашниками, рад был, еще бы, вроде очкарик, вроде худой после голода тридцатых, его тогда еле откачали, а раз прислали, значит, достоин.
– А другой? – спросил Михалыч, поглядывая на меня. Я молчал.
– Другой, по папе, на Зееловских высотах погиб. Три недели до победы не дожил. Три недели. Бабушке похоронка вместе с салютом пришла. Так с тех пор и поминаем.
Она не договорила. Снова пауза. Все смотрели на меня. А я…
– У Артура дед тоже служил, правда, в СМЕРШе. В Первом Белорусском. Его при взятии Минска подстрелили…
– Зая! Ну какое это отношение имеет. Я могла бы сказать, что вот у Ковальчука, нашего главного, отец в штрафбате оказался, его как в тридцать восьмом взяли, впаяли пятнашку и потом, отправили под Сталинград живым щитом. Твой шеф при чем здесь, про тебя хотим узнать. Про твоих родных.
– У меня… про маму я ничего сказать не могу, она умерла рано и разговоров не заводила. Я и не спрашивал, не знаю, почему. Нет, знаю, просто у отца… у него родители в тыловом обеспечении в Казахстане работали. Их туда перевезли вместе с частями, они там сперва солдат комплектовали, которые Москву защищать ехали, потом…, а потом просто депортированных размещали. Так и познакомились.
– Не понял, – произнес Михалыч.
– Отец майор РККА, мать работала по снабжению, по хлопку. Познакомились в Стерлитамаке, туда часть перевезли, когда начали депортированных чеченцев и ингушей размещать, – я помолчал, поглядел на сидевших за одним столом. – Знаю, не то это. Но вот так и было. Сбежали от фронта, оба, дед, говорят, только в пятьдесят седьмом вернулся. А то все охранял. Нечем гордиться, – я развел руками. – Нечем.
– А другие родичи.
– Дядья отцовы? Да я не знаю о них ничего. Как с отцом разругался, как отрезало. Знаю, что кто-то на лесоповале работал, мальчишкой еще, но кто и когда – не помню.
– Можно ж спросить?
– Можно. Только не ответит. Мы с техникума друг другу строчки не написали. Хотя почему строчки, он же на Шишкаревской живет, в самом центре. В нашей старой квартире. Не съехал, поди, никуда.
– Что же ты так, с отцом-то, зая?
Я только головой помотал. Снова вязкая тишина. Только где-то на улице заиграла гармонь. Тихо так, на пределе слышимости. Что-то военное, никак мотив уловить не мог.
Оля спохватилась.
– Ну что же мы сидим, давайте хоть музыку какую включим. Может, по телевизору что?
– Нет, оставь, – дворник сидел ближе всех к старенькому «Шилялису». – Не люблю парады и все такое… официальное. Натерпелся. Лучше патефон мой достаньте, у меня пластинки есть.
– Я сама спеть могу, – вдруг вызвалась Оля. – Михалыч, ты можешь инструмент достать. У тебя вроде…
– Она расстроенная, гитара-то. И семиструнка.
– Я попробую.
Никогда не спрашивал, никогда не говорила, что умеет не только петь, пусть и немного не попадая в ноты, пусть слабым, ломавшимся голосом, но играть на гитаре, тихонько перебирая струны, чуть слышно побрякивавшие о гриф, когда ее пальцы прижимали металл не там, где следует. Оля спела «Темную ночь», старательно подражая Бернесу, потом «Десятый наш десантный батальон», потом начала «Ночь коротка», но сбилась, после чего ее немедля перебил и Михалыч.
– Давайте лучше еще по пять, за всех, кто не дожил. За родных, друзей и защитников наших.
Он наплескал в граненые шкалики и поставил опустевшую чекушку под стол. Выпили, закусили шпротами. Все же странный заказ выдали ему: четверть «Столичной», пачку гречки, шпроты, круг ливера, две банки тушенки, банку сгущенки и жестяной кругляш леденцов – наверное, для детей, коих у Михалыча так и не случилось. И карточку с изображением политрука, поднимающего роту в атаку – кажется, самая известная фотография военных лет. Что в ней написал ЖЭК или горком, он так и не показал, сразу, по получении от письмоносицы коробки, убрал в карман рубашки, да так и не доставал.
Посидели еще, повспоминали. Я себя чувствовал не в своей тарелке: и ляпнул не то, и не так, и зачем-то шефа вспомнил, будто нарочно пытался помешать молчаливому празднику. Потом еще про своих… но и вправду не выбирал, а лгать не хотелось. Хотя про отца мог бы смолчать, ни к чему это сейчас, совсем напрасно.
Михалыч предложил почать портвейн, Ольга решила, что пора бы перейти к чаю. Торта достать не удалось, но ей в заказе дали пакетик трюфелей, с ними и пили. Удивительно, но в этот раз, на этой работе, и я получил свой паек, пусть небольшой, но добротный: палку сырокопченой «Московской» колбасы, безвкусный азербайджанский коньяк о трех звездах, коробку бабаевской помадки, соленые огурчики и от щедрот полкруга «Гауды» с пластиковыми циферками, впечатавшимися в мякоть. Сейчас, когда их было так много, я сообразил, что они означают дату изготовления и наверное, номер партии, просто раньше никогда не получал такой отрез.
Ольга все равно меня переплюнула – одним только балыком и запеченным карбонадом, не говоря уже о забытых в далеком детстве конфетах московской фабрики, у нас их с начала восьмидесятых не видели. Впрочем, показывать все, принесенное с работы вчера, она не стала, раз сама собирала на стол, показала только то, что сочла нужным. А сейчас, когда чай допит и конфетница опустела, снова решила спеть. На этот раз Михалыч спорить не стал, молча выслушал «Бери шинель, пошли домой». Но до конца не выдержал, когда она выводила строки «Вставай, вставай, однополчанин», поднялся и молча ушел к себе. Оля повернулась ко мне:
– Ты сегодня какой-то не такой. Неужели нельзя было…
– Прости. Я сам знаю, что не то ляпал…
– Я не об этом. Не о твоих родичах. Неужели не мог поддержать Михалыча, он вот сейчас пошел к себе и наверное, опять пить будет. Бутылку взял… ну да, прихватил. А ты мог бы мне помочь.
– Как?
– Да как угодно. Знаю, праздник непростой, все равно приходится пить, но ты же видишь, знаешь, я не умею утешать, да, вот не умею, не знаю, как лучше и что сказать. А у тебя получается. Сходи к нему. Договорились?
Я кивнул. Она поцеловала в щеку, прижалась. Лишь чуть мы посидели, обнявшись, потом Оля отстранилась, стала убирать посуду, кивнула мне: сходи. Я подошел к ней, стал напрашиваться на другое, но она оказалась непреклонной. Пришлось выйти и поскрестись к Михалычу. Тот открыл.
Бутылка стояла непочатой на столе, кажется, он просто лежал на кровати, а сейчас поднялся, встречая гостя – с красным лицом, смятыми, растрепанными волосами. Парадную рубашку с синими цветочками он снял, остался в майке-алкоголичке и молча смотрел на меня. Потом спросил:
– Не дала, выходит?
Я кивнул. И тут же, во избежание новых вопросов, опережая их, спросил сам:
– А кто такой этот Вальтер Ляйе? Ты его поминал час назад.
Михалыч пристально посмотрел на меня. Потом сел на кровать и хлопнул по продавленному креслу напротив стола.
– Садись, – вздохнул. – Просто хороший человек. Или еще что-то надо сказать? Выпьешь?
– Нет. Просто расскажи.
Он посмотрел на меня, потом в окно, снова на меня и на дверь.
– Странно мы с тобой жили. Да, конечно, соседи по коммуналке, привет-привет, куда еще. А вроде и делились чем-то, вместе отмечали праздники. Друг про друга ничего не знаем, только то, что есть. Никогда не рассказывали, ни ты, ни я. Вот только она появилась, порядки поменяла, – «она», это, понятно, Ольга. – И то не до конца. Вы с ней тоже в бирюльки все играетесь. Уж давно расписались бы. А как будто боитесь. Не знаю, чего.
Я молчал. Михалыч долго смотрел в сторону двери, потом продолжил с новой строки:
– Ладно, ваше право. Сходитесь, расходитесь.
– Честно, не понимаю, почему тебя это так волнует, – не выдержал я. Хотел говорить о другом, но новая порция попреков дворника не дала. – Как будто новые соседи тебе милее будут. Будто уже знаешь, кто наши комнаты займет.
– Да мне все равно, что за соседи. О вас подумал, ведь, подходите друг дружке, сами понимаете, а сойтись… как будто ждете чего. Ладно. Лучше я про другое говорить буду. Это вам в зубах навязло.
– Это точно.
– Я заметил. Скоро год как живете…
– Михалыч…
– Про Вальтера, помню. У мамы его фотография была, а вот мне не досталась, не то потерялась, не то уничтожили. Во избежание. Сам знаешь и про те времена и про эти, – он помолчал, затем продолжил, коротко вздохнув: – Вальтер Ляйе был военврачом, который должен был сразу после захвата города распределять жителей. Кого оставить здесь, на работах по восстановлению, кого на шахты, их только водой залили, взорвать не успели, кого в трудовые лагеря в Германию. Он и проверял. Мужчин осматривал его коллега, забыл фамилию, дотошный распорядитель, а ему женщины достались. Он многим ставил диагноз – туберкулез, немцы его жуть как боялись. Он знал, видел, потому и… да, этим жизни спасал. Все одно всех отправляли город восстанавливать. Хоть паек давали. И им еще надо с родными делиться, с теми, кого укрывали в подвалах. Мама говорила, если б не огородик под окнами, вообще загнулись. Меня ж еще кормить надо. А я здоровый родился, почти четыре кило, а… молоко у нее пропало. Она ходила по соседям, искала подработки какой. Менялась, все что было в доме, все отдала на одеяла и козье молоко. Зимой, говорят, очень тяжко было, когда мороз пришел, какого давно не случалось, жизнь замерла. Случалось на улице лошадь немецкая дохла, так ее начисто разбирали, даже кости варили. Как пережили зиму – лучше не говорить. Фрицы тоже не жировали, отнимали последнее. Партизаны приходили, забирали все у фрицев. Те мстили горожанам, просто мстили, чтоб не так боязно было. Чтоб может, партизан сами бы выгоняли. А тем ведь тоже не одними шишками питаться, – помолчав, продолжил: – Пелагея Силовна в отряд ушла как раз, когда город взяли. Ее на фронт не пустили в начале войны, она все инстанции обегала, но без толку. И только когда в город танки вошли, а начальство сбежало, она с сокурсниками ушла в лес. Вернее, какой у нас лес. В колки…
– Михалыч, ты про врача не договорил, – никогда не слышал, как он рассказывает, наверное и сам сосед не привык к обстоятельным беседам. Потому и бегал с одного на другое.
– Разве? А что еще сказать, спас он маму. Отца вот не смог, не его юрисдикция, отец на шахту отправился. Он инженером был, но когда начальство сбежало, остался вроде как за главного. Правда, через три недели выяснилось, что он коммунист, ну и расстреляли тут же. А может потому, что так не спешил воду откачивать, понимал, как закончит, его все одно в расход. Да и что врагу уголь давать…. Ему даже деньги за работу платили.
– Какие?
– Рубли, кажется. Но немного, хоть он сразу высокий пост занял. Пробыл три недели за главного и все.
– А доктор?
– Мама все его отблагодарить хотела. Ходила потом к нему, шарф подарила, кажется. Ведь, туберкулезных… наверное, так его карточка у нас и осталась. А может потому, что его взяли вот так среди ночи и самого в лагерь отправили. Когда поняли, что он делает. Квартира долго открытой оставалась, грабить несколько дней не осмеливались. Да и что у него брать… кроме еды и того, что можно на нее сменять. Мебель на растопку, теплые вещи…. Не знаю, может, мама как раз тогда и взяла карточку. Не знаю, – повторил он, замолчав надолго.
И я не знал, что еще сказать. Михалыч поднялся, завел электрофон, который на время праздников взял обратно у Ольги, но тут же выключил. Не нашел подходящей мелодии, как неохотно пояснил мне.
– Хорошо она под гитару поет, я заслушался. Больно только – сразу вспоминаешь, правда, не то что пережил, а то, что тебе рассказывали, что ты сам пережил. Вот это и страшно.
Он расстегнул карман рубашки, куда замял поздравительную карточку и сунул ее мне.
«Уважаемая жертва оккупации! Поздравляем Вас…», – я посмотрел на соседа, тот скривился.
– Как в насмешку. Будто не в этой стране родились, будто с луны прибыли. Чужие, совсем чужие, не то слов не понимают, не то нарочно посмеяться хотят. Нет, наверное, просто чужие. Молодые, глупые еще, слава богу, не знают, что это за война.
– Знают, Михалыч. Афганистан-то еще не кончился.
Он помолчал.
– Да, ты прав. Не кончился. То вводят, то выводят, бросают как штрафников под пули, трещат про интернациональный долг, а потом тех, кто молил о помощи, режут, ставят новых, снова режут, снова ставят, – тряхнул кудрями, – Дурная война. Все войны дурные. Кто развязывает, тому плевать, а кто платит по счетам, тот даже не понимает, за что, – и тут же: – Вот Пелагея Силовна. Она маму весной, когда уж сил у нее ходить не было, вытащила из города, спасла от зачисток, от кошмара, приволокла в отряд. Вот ведь, у партизан жить выходило лучше, чем просто в оккупации. А когда осенью наши стали подходить, так что эсэсовцы делали… а что я, ты знаешь. Сорок тысяч во рвах на Поселенском кладбище, полгорода полегло. Немногие спаслись. Вывозили составами, всех, кого успевали схватить. Оставшихся в лагере заминировали. Лютовали как звери и ушли как звери, в леса. А потом наши звери пришли, стали доискиваться… вот тогда Пелагея Силовна еще раз нас с мамой спасла. Надела все ордена и пришла к майору НКВД, который делами города занимался. Доносы читал и выяснял, кто на кого работал. Партизаны тогда ведь предупредили войска фронта, что город вот-вот на воздух взлетит, что нужно совместно ударить. Так и сделали. Иначе бы ничего не осталось. А все равно партизан проверяли, тем ли занимались, не имели сношений с гестапо, не сдавали своих. Некоторые да, сдавали своих, имели сношения, факт. Но единицы, а их всех скопом. Тем более, маму мою мало кто и знал и видел… кажется, видели у Ляйе. Потому и донесли. Пелагея Силовна ее и спасла. Суровая женщина, жестокая. Но по-своему справедливая. Наверное.
– Почему жестокая.
– Никого не щадила, ни своих, ни чужих. Мерила своей меркой и… вот как пример. Подорвали они поезд, а потом выяснилось, что он с угнанными в концлагеря. Или намеренно так сделали, или просто не рассчитали время. Сейчас не скажешь. Пелагея Силовна только и сказала: «Им лучше здесь умереть, чем там подохнуть». Как отрезала. Про тот поезд много чего говорили, ведь сколько сот человек погибло разом. Своих же. А она… ей поверили, что так и надо.
– Так и надо? – вздрогнул я.
– Наверное, так и правильно тогда было – и говорить, и думать. Я же сказал, время другое было, люди не такие, что их нынешней меркой мерить. Я сам уже не тот, а ты и подавно. А твои дети и вовсе будут слушать сказки про войну и верить им. Или не верить вообще ни во что, что уж точно вернее. Сказки нам сейчас говорят. Даже не знаем, сколько всего потеряли, не то десять, не то двадцать миллионов. А все пишут: «Никто не забыт, ничто не забыто». Сразу все забыли. Самый день Победы и тот начали отмечать в шестьдесят пятом и то только потому, что Брежнев не был холуем у вождя. Другой человек, вот и вернул праздник. Вот и празднуем, радуемся, что дали, скорбим, пока можем, пока помним, – он замолчал коротко, а потом произнес коротко: – Ладно, разговорился я, горло запершило. Выпью. А ты иди к своей, с ней теперь поговори.
Выпер меня из комнаты, захлопнул дверь. С порога наткнулся на Ольгу, пристально смотрела на меня, но ничего не говорила. Наконец, когда услышала щелчок задвижки, произнесла негромко.
– Пойдем ко мне.
– Мы поговорили. Наверное, ему надо было всего-то выговориться, я…
– Я знаю, пойдем, – глаза заблестели. Странно, что я еще десяток минут назад желавший ее, вдруг ухватил руку и сжав, пробормотал:
– У меня к тебе просьба.
– Ты о чем? – насторожилась. Но блеск не пропал.
– Сыграй мне еще. Я никогда не слышал.
– Ты никогда и не спрашивал, – опустила голову, больше глаз я не видел. Повела за собой. Закрыла дверь, едва впустив, положила ладонь между лопаток и подвела к низкому журнальному столику, где лежали журналы – «Огонек» и «Новый мир». – Никогда не спрашивал, – повторила, остановившись за моей спиной.
– Прости…
– Нет, я, верно, сама виновата. Тоже ничего не говорила. Мы как… как вы с Михалычем. Вроде соседей. Вместе во всем, кроме главного, – долгая пауза, которую никто не решался нарушить.
– Что тебе сыграть?
– Может, романс? Что тебе самой больше нравится.
Она кивнула. Выдохнула.
– Я только сейчас. За гитарой.
И вышла в кухню.

Глава 11
Дни после праздников понеслись безудержно, неделя мелькала за неделей. Оля будто прикипела к работе, все раньше уходила, все позже возвращалась. Мы по настоящему бывали друг с другом только на выходные, этого всегда казалось и мало, и как ни странно, излишне, ибо наговорившись и наласкавшись, вдруг ощущали пустоту, препятствующую даже простому общению. Хотелось и молчать, но молчание давило. Тогда Оля старалась рассказывать о рабочих делах, да и я тоже сообщал ей новости, как постепенно втягивался в рабочую среду, как раскраивал, придумывал, переменял образцы одежды, которые с превеликим удовольствием на меня взвалил директор. Ему хотелось много чего поменять, но только из того, что имелось, – выкройки классических образчиков дизайна времен еще семидесятых, которые он почему-то считал золотым временем моды. Возможно, в чем-то был прав, но я старался перекроить выглядящие смешными брюки-клеш в дудочки и широченные пиджаки с подплечниками в нечто более пристойное, либо со спадающими плечами, либо в притык к фигуре. Директор хотел многого и сразу – магазин детской одежды приносил не только существенный доход, но и возможности для реализации его идей. А посему мне приходилось только поворачиваться, чтоб успевать за всеми его бросками мыслей.
Я не спорил, ведь во многом он давал мне нужную свободу творчества, а от добра добра не ищут.
Где-то в середине июня, когда чуть стало полегче с перекройкой, я постарался сам заняться делом Ковальчука. Во всяком случае, так, как мог и умел. Стал обходить старых знакомых шефа, его родичей и друзей – иных знал мало, с иными и вовсе не был знаком, однако, везде встречал более или менее сдержанное понимание и получал ответы на свои, порой, странные вопросы. Меня не гнали хотя бы потому, что я работал на Артура, а еще поскольку его уважали. Потому и терпели бывшего подчиненного, пытавшегося для себя уже пролить хоть какой свет на гибель замечательного человека – в этом мнения наши совпадали.
Я побывал у его сестры, прекрасно понимая, что Елена знает мало, если вообще в курсе дел брата, – ведь уже то, что Артура убили не на празднике, говорило о полной ее непричастности к делам с кредитом. Но кое-что мне удалось узнать. Например, то, что шеф не один и не два раза искал человека, могущего предоставить ему подобный кредит, что да, не раз и не два обмолвился ей, насколько и как срочно нужны ему деньги. Но у кого он взял, да и кто в принципе мог быть причастен к убийству брата – она сказать не могла. Лишь предполагала, но предположения эти никак не совпадали с моими. Елена грешила на конкурентов, тех, что отбили у Артура хоккейных болельщиков «Асбеста» и покушались на «варенку». «Шальные деньги делают с людьми страшные вещи, – говорила она. – Брат тоже, он пришел ко мне за неделю до смерти, очень просил хотя бы сорок тысяч. Я смогла собрать лишь семнадцать, откуда у нас такая дикая сумма. И я думала, что это не так срочно. А ведь из-за денег убили».
Да, в этом она права, из-за денег. И принципа, наверное, тоже.
Имя Ковальчука не всплывало ни разу во время моих бесед с разными людьми. Но я четко и ясно убедился, что все знающие о кредите погибли в той машине, видимо, дети стали мишенью постольку поскольку, хотя бы из нежелания убийц оставлять живых свидетелей своего зверства. И вот это в преступлении виделось самым отвратным. Какая-то звериная жестокость, которая именно нечеловеческой сущностью своей должна была потрясти весь город, может, не только город – и при всем при этом остаться, скорее всего, безнаказанной. Ведь не только заказчика, но самих убийц, как ни старалась прокуратура и милиция – разыскать, да что разыскать, выйти на след – и то не удавалось. Будто сквозь землю канули.
Да, сквозь землю. Оля долго не верила, но в трех километрах около «Дальней» шахты началось движение: завозились экскаваторы, выкапывая фундамент для будущего копра, пригнали буровую технику, ковыряющую шурфы – не то исследовательские, не то уже как основание для самой скважины. Невдалеке от будущего места раскопок проходила колея железки, по которой шли днем и ночью составы с углем, на ней тоже начались работы по отводу нового пути. На еще недавно пустом месте, натурально, в голой степи вдруг забурлила жизнь, закипела, пошла волнами во все стороны. Еще не огороженное место начало полниться зеваками, но среди них попадались люди и не случайные. Возможно, будущие шахтеры, возможно, инженеры, проходчики, укладчики, электрики, да много кто. Все, кого манили перспективы новой зарплатой, новыми возможностями. Вскоре возле котлована появилась финская бытовка – домик-контейнер с лаконичной надписью «прием», как будто речь шла о стеклотаре, или, судя по количеству ржавой техники вокруг, о металлоломе. К нему и стали направляться редкие соискатели. Конечно, шахта не завтра и не в этом году намеревалась открываться, но хорошие руки подыскивала уже сейчас. Да и сезонные рабочие понадобиться могли как раз во время строительства самой шахты. Я поначалу близко не подходил к домику, а когда собрался – не увидел его на месте. Кто-то опередил всех и попросту спер бесценную для дачи бытовку, теплую зимой и прохладную летом. После этого ее место заняла обычная деревянная постройка с окошком в двери и листком «требуются» чуть пониже единственного источника света.
Оля первое время присматривалась также к строительству, перебирала бумаги, но все тщетно – экспертизы или хотя бы геологического изыскания с места площадки не нашла. Обнаружила странное – «Асбест» в начале года получил разрешение на продажу продукции за рубеж. Но какой именно, не уточнялось. Солнышко от удивления долго не могла придти в себя.
– Что они задумали? – кипятилась Оля. – Для чего? Кому можно вообще продать уголь? Европе? Да в одной Польше этого угля больше, чем на Донбассе и всех прочих наших западных бассейнах, вместе взятых. Англия перешла на мазут, Германия переходит, Франция и вовсе утыкана АЭС, как будто о Чернобыле и не слышали. Ну и кому еще – нефтяному Востоку? Или Китаю, может, у которого и так в каждом дворе, только копни.
– Оль, я понятия не имею, спроси у Ковальчука. Кажется, это снова его идейка.
– А вот мне кажется, это нечто побольше, чем один главный инженер, вернее, теперь, замдиректора. Повесомей. Это же валюта, сам посуди. А валюта у нас это все.
– Тогда что они собираются продавать за рубеж? Ведь речь идет явно не о получении злотых или форинтов. Цель – доллары, фунты, франки. Что наш «Асбест» может предложить им? Самые большие микросхемы в мире? Или самовары?
– Чтоб ты знал, самовары придуманы в Германии, а матрешки в Японии.
– Вот не знал. Ну, хоть водка точно наша, менделеевская. Это я еще по школе помню.
– Интересные у вас занятия, должно быть, были.
– А то. Мы вот для детского дома тачали на станках брелоки для ключей. Правда, почему-то они потом оказались в учительской, но это скорее потому, что сделали хороших всего-то дюжину. Зато осины напилили в стружку кубов пять или шесть – нам ее чуть не кругляками привезли.
– Даже на спички не пошла.
– Именно. Все на брелоки и в отопление.
Мы еще какое-то время шутили на тему беззаботного детства, пока Ольга не напомнила мне о том важном, что хотела сказать, помимо столь странного решения правительства республики в отношении нашего горнодобывающего и тут же перерабатывающего гиганта.
– Я, конечно, прослежу за этим, больно любопытная история выходит.
– Пока не выходит. Может, это вообще какие-то планы на далекое будущее. Как в отношении наших бараков, на двухтысячный год.
– Может ты и прав, но дай уже мне договорить. Видишь какая штука, меня снова переводят. На этот раз в отдел планирования. Пусть лишусь звания главбуха, но зато не потеряю в зарплате и буду больше получать заказов и наверное, прогрессивка… ладно, что это я сама. Буду ближе к руководству и к его непостижимым человеческому уму планам, – она помолчала. – А все же зря Михалыч подначивал. Мы с тобой начинаем спеваться. Вот шуткуем уже на один лад.
– Стараюсь.
– Я вижу, – мы поцеловались, она продолжила. – И потом, возможно, получу доступ к подлинным планам «Асбеста», чем черт не шутит.
– А Ковальчук?
– Куда ж без него. Он ведь теперь почти самый главный. Да и потом, видно, насколько новый директор зависит от своего зама.
– Серьезно?
– Совершенно. Без согласия Ковальчука ничего не подписывает. В сущности, он, кажется, изначально на то и поставлен, чтоб самому не решать. На это другие люди нужны.
– Это Ковальчук так решил?
– Это не только он. Видимо, все руководство. Директор, вроде, сам ушел на заслуженный отдых, а вот его зам, он и раньше авторитетом не пользовался, это я и так прекрасно знаю, а теперь и подавно.
– Зиц-председатель Фунт, одним словом, – вспомнил я персонажа «Золотого теленка». – Да, история детективная выходит. Люблю такие.
Сущая правда, Оля, еще когда впервые зашла в мою комнатку осмотреться – и давно ж это было! – могла увидеть на столе и шкафу номера «Советского спорта» и журнала «Подвиг». В последнем как раз печатались истории об отечественных Пинкертонах, к коим я как-то уж очень пристрастился за последние годы. Даже не знаю, почему – будто мало приключений сваливалось на мою голову. Но одно дело жизнь, а другое – как она подана и описана добротными мастерами своего дела. К коим я, что скрывать, питал некий пиетет. И если теперь спортивный листок я бросаю на шкаф, не читая, вдруг разом потеряв всякий интерес и к футболу и вообще к состязаниям, даже к Олимпиаде в Калгари, то детективы читал и перечитывал, несмотря ни на что. Возможно, потому, что там добро всегда торжествовало, наверное, как ни в одном другом жанре литературы, столь бескомпромиссно и решительно.
– А я вот не очень.
– Но следствие ты сама предложила…
– И веду, как и раньше. Только мне все больше кажется, что влезаем мы в такие топи и омуты…. Ладно, – она вдруг переменилась, порывисто обняла и чмокнула в щеку, тут же знакомым жестом, стерев следы незримой помады, коей пользовалась только по особым случаям. – Не будем. Хотя бы сейчас.
Она прижалась, выветривая из моей буйной головы все прочие мысли, кроме главных.

Глава 12
В начале июля Ольга все же представила меня родителям, как раз, когда получила долгожданный отпуск. Этому событию – моему представлению, а не самому торжеству лени и долгожданного ничегонеделания – предшествовал весьма важный разговор меж нами, который мог состояться только по причине узнанного ей и мной перед ним, а незадолго до того…. Словом, эта сложная цепочка событий, потянувших одно другое, а за ним лавину последующих, оказалась весьма долгой, бурной и некоторое время швыряла нас из стороны в сторону, покуда не успокоилась. Вернее, не выдохлась, как и мы, следующие ее омутам и водоворотам. Только тогда и смогли перевести дыхание.
Все началось с ожидаемого, но совершенно неожиданного. Нашего главбуха, Ефима, взятого под стражу еще в конце марта, вдруг неожиданно отпустили, заменив арест подпиской о невыезде. Причина была, наверное, больше психологической – телефоны прослушивались, почта перлюстрировалась, а походы в магазины и встречи с друзьями тщательно фиксировались наружным наблюдением. По этой причине и было решено главбуха отпустить – чтоб он, на радостях, первым же делом отправился к предполагаемым своим подельникам, сдавая их с потрохами.
Конечно, он так не сделал, но не встречаться и молчать попросту не умел. Фима такой человек, что даже один в пустыне и то будет общаться с ветром и гадами земными, ежели найдет таковых. Надо думать, что уже через несколько дней после своего нежданно-негаданного освобождения он появился пред моими очами, предварительно послав телеграмму – помнил ведь, что со мной иначе связаться невозможно, из средств связи разве что сигнальные флажки, которые мне подарили в школе и которые я зачем-то храню в чемодане до сих пор. Вместе с набором маминых колечек в недорогой шкатулке, нечто вроде наследства. Отец хотел их сдать в ломбард или продать в комиссионку, но я отстоял, хоть какая память, а уходя, забрал с собой, кажется, больше в качестве мести.
Главбух предложил встретиться, я согласился на кафе, прекрасно понимая, что говорить нам особо не о чем – уже из детективных своих романов зная и о «хвосте», и о «коробочке», которой обычно обкладывают подозреваемых и о методах подслушивания.
Встреча вышла короткой, но содержательной, несмотря на Эзопов язык разговоров. Фима рассказал, что ему пришлось испытать, пока он сидел один в одиночке – для него испытание троекратно тяжкое, чем для любого другого, а потом поделился мыслями о Ковальчуке, настолько стремительно, что я не успел его предупредить ни о «коробочке» ни о направленных микрофонах. Московская прокуратура в этом деле могла позволить себе все.
– Я кое-что вспомнил. Мне говорили о Ковальчуке там, в СИЗО. Человек железной воли и адский аферист, но вообще вряд ли пойдет на подобное, о чем ты думаешь. А вот все сделки совершает на слово, на это же и рассчитывает от противной стороны. Больше того, наверняка у него даже записей не найдешь, если только не список должников.
– А они существуют?
– Да. Я как раз на прогулке столкнулся с одним. Реальный живой должник. Вот и думай после этого.
– Сколько должен?
– Тридцать, но раз влетел, то отдавать будет пятьдесят. Через год. Слово чести и все такое. Он не из нашей среды, вор натуральный, в законе, такого долго не продержат.
– Надеюсь, тебя тоже.
– Надеюсь, – он хмыкнул, но ничего не сказал. Зато я спросил:
– Погоди, я так понял, что Ковальчук дает в рост не только кооператорам в принципе. У него и воры в обслуге есть?
Он хмыкнул.
– Времена меняются. Возможно, сперва новый зам давал как раз всяким авторитетам, а потом уже перешел на кооператоров. Само посуди, почему бы ему не работать в этом направлении лет десять, как приличному банкиру. Он же не первый день на «Асбесте», не мог не придумать, как еще заработать.
– Да уж все сейчас зарабатывают. – как-то мрачно произнес я.
– И очень быстро, – заметил главбух. – У меня вот тоже ускорились. Суд обещают в сентябре, что успели собрать, не знаю, но кажется мало, раз я тут и с тобой общаюсь, а не со следователями.
– Рад, что ты тут, но лучше…
– Я знаю, что лучше, поэтому встречаюсь с тобой и такими как ты. Знакомыми по бывшей работе, приятелями. Я ж имею право на встречи, – он сказал эту фразу, кажется, не мне, а человеку за ближайшим столиком. Тот неохотно кивнул, утыкаясь в «Известия». – Вот именно. Еще имею право. Ну да о чем мы…, да, Ковальчук – тут видимо, какой-то другой расклад вмешался. И очень серьезный. Так что мой совет, сиди и не лезь.
Главбух выдохнул, видимо, накатившее оставляло потихоньку.
– Спасибо, я понял. Я поговорил со многими и разобрался, насколько он холодный и расчетливый.
– Именно расчетливый, как шахматист. Он играет, он азартен, но расчет превалирует, я это понял еще… давно уже. Встречался ведь.
– Спасибо, Фим.
– Да ну что ты. Мне надо было сказать. Так что даже не думай.
– Сложно, но постараюсь.
– У тебя работа, девушка. Да, я знаю. Слухи доходят. Не лезь.
На том и расстались. Человек с «Известиями» пошел следом, его компаньон на всякий случай проводил меня до автобуса. Больше я их не видел. А вот главбуха…
Я на следующий же день – благо, пятница, – поговорил с солнышком, передал беседу с Ефимом. Она тут же заинтересовалась, причем, не самим Ковальчуком, отнюдь.
– Постой. Так он работает с уголовкой? Вот те на, ни разу не слышала. А ведь не первый день под его началом. Даже странно. Сколько ж в человеке тайн. Выходит, он вполне мог надавить на этого вора в законе… твой бухгалтер точно знает, что это именно вор в законе? – я кивнул. – Надавить на него и заставить выполнить поручение. А долг тем и отдаст.
– Фима сказал…
– Твой Фима мог всего не знать. А вот такой вариант…
– Да но мы приходим к тому же, с чего и начали. Зачем все это Ковальчуку?
– Понятия не имею. Он ведет какую-то очень активную жизнь и я не успеваю ее даже замечать. Тут афера с подпольными кредитами как верхушка айсберга его других махинаций. И непонятно, насколько вглубь все это простирается. Слой за слоем, натурально, шахта.
– Не зря ж он сюда и пришел.
– И не зря копает. Видимо, очень жирные слои и много чего накопать можно. Но я тоже попробую. Правда, ну чем мы хуже.
– Да вообще-то…
– А я думаю, ничем. Поэтому будем брать и… ну ты понял.
– Хочешь сказать, надо ограбить именно Ковальчука?
– А почему нет?
– А потому что тогда нас даже посадить не успеют. Он сам разберется и с такой скоростью, что…
– Зая, – она заговорила совсем другим голосом. – Раз не судьба ограбить, будем думать, как подвести под монастырь.
– Кажется, он вообще неприкосновенный.
– Таких не бывает. Берию и то расстреляли, а это всего лишь замдиректора предприятия, пусть и миллионер. Кстати, подпольный, не забывай.
– Это уж я век помнить буду. И как его вообще переиграть можно.
– Пусть будет уверен, что перед ними шахматы, а не покер.
– Я вообще не знаю, что это за игра.
– Зато я знаю. Ковальчук непрост, хитер, он пользуется людьми как салфетками, и очень не любит, чтоб ему мешали, чтоб вообще мешались под ногами. Но я найду способ выискать у него брешь, ведь в любом человеке есть какая-то слабина, в любом. Даже в нем.
– Оль, я бы на твоем месте…
– А еще у меня разряд по шахматам, вот.
Вот когда она упрется – ничем не переспоришь. По Некрасову: «Мужик, коли втемяшится в башку какая блажь – колом ее оттудова не выбьешь…». Еще в школе проходили. Верно, она оттуда же и взяла.
– И кроме того, у нас преимущество.
– Это какое же?
– Он не знает, что против него кто-то что-то готовит, а мы знаем.
– Мы тоже не знаем, что именно готовим.
– И это еще один плюс, – она помолчала, шмыгнула носом, последнее время ей не больно здоровилось, и неожиданно продолжила, видя, что перебивать ее уже никто не собирается. С довольным видом, гордая настолько, будто победила в неравном бою. Будто этот бой вообще состоялся: – А к тебе задание. Узнай у бухгалтера своего имя вора в законе или кто он там.
– Вот сейчас позвоню и узнаю? Оль, ты вообще что говоришь?
– А почему нет. Вдруг всплывет в разговоре, в записке какой, да мало что может случиться. Вдруг они вообще друзья детства.
Мы еще некоторое время поспорили над совершенно безумным с моей точки зрения действом, покуда солнышко попросту не выперла меня из комнаты. Я рассердился. В конце концов, если ей действительно приспичило тягаться с этим шахматистом-убийцей, пусть тягается. Правда, мне же ее потом выручать и вытаскивать, но ладно, сухари передавать буду. Дай бог, чтоб именно по этому счастливому сценарию все и закончилось. Немного поостыл, но обратно возвращаться не стал, понятно ведь, что она не взаправду. У нее много чего не взаправду происходит, существенная часть жизни. Которую Оля еще и тщательно оберегает от меня. Или я не решаюсь заглянуть за плотные занавески, которые она сама не открывает, но вполне предоставляет мне к ним доступ – а я чего-то все не соображу этого.
Словом, решив, что вся эта ситуация не больше чем наши «ограбления банков», и не надо в голову брать слишком много, а то не войдет, спустился вниз. Пусть и конец дня, но телефоны почти пустовали. Большего и не требовалось.
Фима, едва услышал от меня подобные слова, подавился воздухом, спешно набранным в легкие. Сказал, что не знает, что я рехнулся, что он уже предупреждал. Потом продиктовал номер защитника, нанятого родными. Я перезвонил, не теряя времени и двушек. Конечно, первым делом расспросил о делах его подопечного. Тот не стал скрывать и поведал как есть – вся надежда на то, что суд затянется, иначе вкатают лет десять. А уж больно бы не хотелось, и подзащитному, понятно, крест на себе ставить, и адвокату – фактически тоже крест, ведь такое поражение от прокуратуры дорого ему обойдется. Как мог осторожнее я поинтересовался о том авторитетном воре, коего поминал Фима, путаясь словами и, как кажется, самого стряпчего вводя в недоумение.
– Вы о Чернеце спрашиваете? – тут же сообразил юрист. – Да, о нем мой подзащитный поминал несколько раз, вот только боюсь, молодой человек, этот человек не имеет ни малейшего отношения к нашему делу, больше того, Дмитрий Юрьевич Протопопов, такого имя этого человека, всего лишь оказался в ненужное время в ненужном месте вместе с моим подопечным на прогулке. А он задал зачем-то Чернецу несколько вопросов о человеке, который, по какому-то странному воображению обвиняемого мог быть причастен к расправе над семьей погибшего директора ателье, где и вы, и Ефим не один год проработали, – тут только я сообразил, что и адвокат заговорил Эзоповым языком, а потому просто молчал и слушал. – Увы, мой подзащитный, разумеется, ошибся, вор в законе Чернец никак не может быть в каком-либо сговоре с кем-либо. Он только вчера покинул стены СИЗО, где провел последние три месяца – по ошибке, понятно, следственной ошибке. Не думаю, что этот человек, как и его сотоварищи будет вам хоть в малейшей степени интересен и полезен. Прошу меня простить, но я даже больше скажу, в момент расправы над вашим бывшим директором, он обладал сходим алиби, и хотя стены в любой кутузке могут говорить, его это не коснулось. Я могу ручаться, что означенный Чернец не имеет отношения к делу, видимо, вы вместе со своим товарищем, моим подзащитным, попросту ищете не то и не там.
– Насколько я знаю, вор в законе не имеет права брать в долг, – заметил я, вспомнив прочитанное недавно.
– Это не совсем так, молодой человек. Да, прежде по воровским понятиям человек подобного чина не имел права многое, но времена меняются быстро и еще быстрее меняются сами люди, их нарушающие.
Я поблагодарил правоведа и вернулся домой. Выложил все, о чем мне рассказал юрист и кивнул в ответ на замечание Оли.
– Ты права. Скорее всего, дело рук его банды, раз уж и адвокат подозревает. Правда, тут все косвенные улики, он сам говорил,… проговаривался, но тем не менее. Улики косвенные, а нам надо хоть на чем-то основать свои подозрения.
– Будем искать, – подхватила солнышко.
– Будем, – не слишком охотно согласился я, целуя ее в щеку, пока совсем не увернулась. – Только ты не очень влезай во все это. Сама говоришь…
– Ты же меня нанял. Да и я осторожно. Я всегда очень осторожная, особенно, когда дело касается таких тонких вещей как нарезанный сервелат…. Да шучу я, шучу, просто в общепите с самого отрочества. Ну и первая зарплата у меня как раз в столовой городской, и случилась.
– Да, а как это было?
В ответ она взглянула на часы.
– Потом, в поезде. Мы и так опаздываем. Еще удобную электричку пропустим. А ты что же, не собрался?
– Готов, как штык. Давай свои вещи, – она улыбнулась. – Ну что такое, можно объяснить?
– А они все там, у родителей. Зачем мне к ним с чемоданами ехать?
Мы присели на дорожку. А затем отправились в путь

Глава 13
Конечно, Оля не за день подготавливала и себя и меня и родичей к этой встрече. Начали сговариваться еще в прошлые выходные, когда она только вышла в отпуск. Договорились до нынешнего уик-энда, как окончание недели стала называть молодежь, любящая и использовать иноземные, чаще всего, английские слова, и коверкать их до неузнаваемости.
Первым делом Оля напомнила о строгости нравов и педантичности своих предков. Вот это слово из новомодных она подхватила и использовала весьма часто. Я еще раз заверил солнышко, что в грязь лицом не упаду, чтобы ни случилось. Родители у нее, ныне пенсионеры, прежде работали – отец в НИИ радиосвязи и радиоприборов, заведующим лаборатории, мать преподавала французский в школе, а когда-то обучалась по классу фортепьяно, которому хотя и пыталось тоже учить, да вот учеников никак не находило, а потому с Олей садились иногда играть в четыре руки. Странно, конечно, что такая семья оказалась в Шахтах. Хотя нет, не странно, у них там «родовое имение», как говорила солнышко, еще с прадедушкиных времен, старая изба, пережившая войны и революции и почти без переделок дожившая и до нашего времени. Меняли только крыльцо и совсем недавно крышу – на новенькую, дюралевую, поблескивавшую на солнце.
– Такие педанты. Обращайся со всем аккуратно и занавески руками не трогай, тетя Женя их вышивала, мамина сестра, – внушала солнышко, держась одновременно и за меня, и за ручку дивана в переполненной электричке, которой мы добирались до нужной станции. Я кивал. Потом почему-то вспомнил Ковальчука, дался же он мне. Но просто после разговора с Фиминым адвокатом, из головы он у меня не выходил. Так что все последующее слушал невнимательно, на что Оля, конечно внимание обратила.
– Ты сейчас обо мне думаешь или о чем другом? – строго спросила она. – Напоминаю, у тебя сорок минут, чтоб все запомнить и ничего не забыть.
Она это повторяла с момента согласия родителей меня увидеть, надо сказать, весьма охотного, хотя сама дочка как-то довольно вяло предлагала мою кандидатуру и всячески пыталась урезонить желание отца с матерью увидеть жениха. Потенциального, но все же.
– Ты мне все уже вдолбила, места нет. Я про разговор с адвокатом думаю.
– Нашел о чем, когда мы едем,… а что именно?
– Я ведь замдиректора «Асбеста» знаю только по фотографии, три на три, которую в вашей газете с потрясающем названием «Забой» опубликовали. Вот я и кумекаю все, как к нему вообще подходить, с какой стороны. Что на него вообще подействует? Он на женщин падок? Или на ценности, коллекционирует что-то или…
– Значит, по порядку. На женщин он не смотрит, ему жены хватает за глаза, у ни х даже детей нет. Кстати, заводская партячейка его не раз укоряла, что у такого видного лица, с таким стажем и на таком посту, а отпрысков не имеется. Он дико злился, и с той поры парторга называет не иначе, чем Геббельсом. За глаза, понятно. Вообще, наша партия его раздражает, это факт, без нее он бы развернулся куда быстрее и мощнее, наверное. Но отчеты, собрания и все такое прочее, куда он обязан являться… хотя да, меня это тоже угнетает, соглашусь.
– А я беспартийный.
– Это ты сейчас к чему? – тут же вскинулась она.
– Не знаю. Просто.
– Тогда не перебивай. Человек он холодный во всем, что не касается накоплений. А, может и к деньгам тоже, поди пойми, что его завлекает, новая коробка наличности в сейфе или сам процесс ее получения. Или вообще как у Скупого рыцаря, пересчет дензнаков. Надо это выяснить.
– Полная противоположность нашему шефу, – так и не научился говорить «покойному». Артур был душа компании, денег не считал ни своих, разве что на детей, которых любил до самозабвения, и женщин, которых, признаться, любил поболе своей половины. Да, бабник, но наверное, немного остепенившийся, по крайней мере, за последние года два о новых похождениях я не слышал. Родительское чувство должно же рано или поздно перевесить эдакое прежнее бесшабашное увлечение, кем ни попадя. Он перестал ездить на наши мероприятия, «тусовки», как называл их сам, в рестораны по случаю и без – куда поначалу своего недолгого правления в ателье приглашал всех сотрудников, всякий раз являясь с новой и новой кралей. Он изменился, можно сказать, повзрослел. Жаль, что случилось это так незадолго перед смертью.
– Твой Артур еще и шлялся.
– Он завязал, – не очень охотно отвечал я.
– Мужики не завязывают. Так что за тобой я буду особенно пристально следить.
– Ковальчук ничего не коллекционирует?
– Ты отвлекаешься. Но нет, не слышала о подобном. Разве что банкноты. Он не то, чтоб жаден до денег, но страстен. Либо любит авантюры, конечно, хорошо продуманные, на что ему такой острый мозг, либо как пушкинский герой…
– Какой? – ляпнул я. Оля покачала головой.
– Вот в одних случаях ты все знаешь, в других как Шерлок Холмс. Кстати, да, похож на него. Правда, для детектива ты разбрасываешься сильно, то одно, то другое на уме. Чисто Хлестаков. Тебе напомнить, кто это? Книжки надо читать не только детективные, ясно?
Я поднял руки в знак примирения. В поездке мы все одно ни до чего не договоримся, но что-то на будущее набросать сможем.
– Может, тогда аферу ему предложить, вернее, подбросить ты сможешь. Что-то эдакое, на что он непременно клюнет.
– Как мы с тобой на ограбление твоего Промстройбанка? Не знаю, не знаю. Если только в дела, которые я ему через секретаря передаю, вложить листок с чем-то занимательным. И дальше так и действовать, капать на голову, пока не пойдет реакция.
– Слушай, у него секретарь мужчина, как интересно. А может он…
– Свежая идея, ничего не скажешь. Нет, кажется, он вообще фригиден.
– Кто?
– Холоден в сексуальном плане, слушай, ты хоть словарь почитай. Я тебе подарю на праздники.
– Спасибо, уговорила, – раздражаясь, мы разговаривали все громче и громче, уже с очевидностью мешая другим. Наконец, на нас шикнули.
– Молодые люди, дайте хоть радио послушать. Важные новости передают. Вы языками чешете, а тут судьба страны решается.
Это он про Девятнадцатую партконференцию, начавшую работать в эту неделю и все пытавшуюся разрешить, кажется, такой простой, но возможно, и такой сложный вопрос как республиканская принадлежность Нагорно-Карабахской автономной области.
Все началось давно, еще в феврале, когда… все началось еще раньше, скорее всего, просто узнали об этом именно в то время. Нагорный Карабах входил в состав Азербайджана, но населялся преимущественно армянами, такое положение дел долго было причиной незримой вражды, вот только сейчас выбравшейся из-под спуда, подобно торфяному пожару, оно разъело общество изнутри, и разом обнажило истинную бездну. В феврале облсовет НКАО объявил о выходе из состава Азербайджанской ССР и переходе под юрисдикцию Армении. После чего начались митинги по всей автономной области, переросшие в беспорядки. Пролилась первая кровь, погибли люди. Появились первые беженцы. Руководство страны долго не решалось занять ничью сторону, покуда в Сумгаите не начались армянские погромы, количество жертв исчислялось десятками. Политбюро отреагировало жестко: приняло решение о недопустимости изменения границ, – в ответ снова митинги, снова погромы. Когда перестали помогать уговоры возмущавшихся, в ход пошли внутренние войска – к лету все вроде бы затихло, но ненадолго и снова начало тлеть под поверхностью. Прорвалось добровольческими отрядами и стычками на границе НКАО и других областей Азербайджана. Как их итог – исполком АрмССР объявил о включении НКАО в свой состав. В ответ на это Азербайджан тут же начал блокаду, как Нагорного Карабаха, так и самой Армении, в ответ на что руководство НКАО призвало всех жителей к бессрочной забастовке…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71196058?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.