Главная страница | Литература 20 века | Сансиро

Сансиро
Нацумэ Сосэки
Магистраль. Азия
Нацумэ Сосэки был одним из самых образованных представителей европеизированной японской интеллигенции начала XX века и вместе с тем – типичным японцем. Эта двойственность позволила ему создать свой неповторимый литературный стиль, до сих пор притягательный для современных читателей.
Сансиро Огава – 23-летний уроженец деревни на южно-японском острове Кюсю – поступает в Токийский университет и знакомится со студентами и преподавателями, составляющими его новое окружение. Психологически Сансиро погружен в три мира: родную местность, где прежде он был тесно связан с матерью; университетское сообщество, в котором интеллектуалы растрачивают себя в погоне за академическими успехами; и царство чувств и эмоций, куда приводит его девушка по имени Минэко.

Нацумэ Сосэки
Сансиро

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2024

1
Еще полусонный, он открыл глаза и увидел, что женщина успела разговориться со стариком, занявшим место рядом с нею. Вероятно, это был тот самый деревенского вида старик, который сел двумя станциями раньше. Поезд уже тронулся, когда он, громко причитая, вбежал в вагон и вдруг сбросил с плеч кимоно, обнажив спину, всю покрытую следами от прижиганий моксой. Именно поэтому он и запомнился Сансиро. Сансиро наблюдал за стариком, пока тот, вытирая пот и натягивая на себя кимоно, не уселся рядом с женщиной.
Женщина села в поезд в Киото и сразу привлекла внимание Сансиро своей смуглой кожей. По мере того как поезд приближался к Осаке, кожа у женщин становилась светлее, и в душу Сансиро закрадывалась тоска по родным местам. Вот почему в этой смуглой женщине Сансиро почувствовал что-то родное. Кожа у нее была, если можно так сказать, настоящего кюсюского цвета, точь-в-точь как у О-Мицу-сан из Миваты. Эта О-Мицу-сан изрядно ему надоела, и он радовался, что расстается с нею. Но сейчас он даже О-Мицу-сан вспоминал с умилением.
Правда, у этой женщины черты лица были более совершенны. Резко очерченные губы, живые ясные глаза, и лоб не такой широкий, как у О-Мицу-сан. Словом, она производила приятное впечатление, и Сансиро то и дело посматривал на нее. Изредка их взгляды встречались. Особенно внимательно, почти не отрывая глаз, Сансиро разглядывал женщину в тот момент, когда возле нее усаживался старик. Улыбнувшись, женщина подвинулась и сказала: «Ну, садись!» Немного спустя Сансиро стало клонить ко сну, и он задремал.
Видимо, пока он спал, женщина и старик разговорились. Проснувшись, Сансиро стал молча слушать их беседу.
Женщина говорила, что в Киото игрушки дешевле и лучше, чем в Хиросиме. В Киото у нее были кое-какие дела, она задержалась и заодно купила игрушек в лавочке возле Такоякуси[1 - Такоякуси – название буддийского храма в Киото.]. Ей очень радостно, что после долгой разлуки она едет на родину и увидит детей. И в то же время тревожно – она едет в деревню к родителям потому, что муж вдруг перестал присылать деньги. Он долгое время был рабочим на военно-морской базе Курэ, а во время войны его отправили под Порт-Артур. После войны он вернулся домой, но вскоре заявил, что, мол, в тех краях легче подзаработать денег, и уехал в Дайрен. Первое время он письма писал и деньги присылал аккуратно, в общем, все шло хорошо, но вот уже почти полгода от него ничего нет. Он, конечно, не изменил ей, не такой у него характер, и на этот счет она спокойна. Но не сидеть же так до бесконечности, вот она и решила пожить пока у родителей. Это единственное, что ей остается.
Старик, видно, понятия не имел, что такое Такоякуси, да и игрушками не интересовался, потому вначале только поддакивал, однако, услышав о Порт-Артуре, сразу проникся сочувствием к женщине и сказал, что очень ее понимает. Его сына тоже взяли на войну, и он погиб. Вообще неизвестно, кому нужны войны. Добро бы потом лучше жилось. А то убивают твою плоть – детей. Цены растут. Ничего глупее и не придумаешь. В добрые старые времена и не слышно было, чтобы кто-нибудь уезжал на заработки. Все война натворила. Во всяком случае, надо уповать на бога. Муж, наверно, жив и работает. Надо подождать немного, он непременно вернется… Старик горячо и искренне утешал женщину. Вскоре поезд остановился, и старик, сказав женщине: «Счастливого пути», – вышел из вагона.
Вслед за стариком сошли еще несколько пассажиров, а сел всего один. В полупустом вагоне и без того было уныло, а тут еще зашло солнце. Громко топая, прошли по крышам станционные рабочие, вставлявшие зажженные керосиновые лампы в отверстия в потолке вагонов. Сансиро вспомнил о бэнто[2 - Бэнто – завтрак в коробке, который берут из дому или покупают.], купленном на предыдущей станции, и принялся за еду.
Как только поезд тронулся, женщина встала и вышла из купе. Только сейчас он обратил внимание на цвет ее оби. Отправив в рот кусок сваренной на пару форели и усиленно двигая челюстями, он подумал: «Наверное, вышла по нужде».
Женщина вскоре вернулась и встала так, что Сансиро мог видеть ее лицо. Энергично работая палочками для еды, Сансиро склонился над коробкой и доел последние кусочки рыбы. Женщина как будто не собиралась садиться и стояла, не меняя позы. Но как только Сансиро взглянул на нее, она двинулась было с места, потом остановилась и высунула голову в окно. Он видел, как развевались на ветру ее волосы. В этот момент он как раз с силой швырнул в окно пустую коробку из-под еды, но тут же испугался собственной оплошности: ему показалось, что подхваченная встречной струей воздуха крышка коробки, кружась, летит обратно, а женщина стояла у соседнего окна. Он быстро посмотрел в ее сторону. Однако женщина как ни в чем не бывало подалась назад и принялась тщательно вытирать лоб ситцевым платком. Сансиро решил, что на всякий случай лучше извиниться, и сказал:
– Прошу прощения!
– Ничего, – ответила женщина, все еще вытирая лицо. Сансиро виновато замолчал. Женщина тоже больше ничего не сказала и снова высунулась в окно. Остальные пассажиры дремали при тусклом свете фонаря. Тишину нарушал только оглушительный грохот колес поезда.
Сансиро закрыл глаза, но вскоре открыл их, услыхав голос женщины: «Скоро Нагоя, да?» Спрашивая, женщина слегка наклонилась к Сансиро. Несколько удивленный, он ответил: «Да», – хотя не имел об этом ни малейшего представления, так как ехал в Токио в первый раз.
– Поезд, пожалуй, опоздает, чересчур медленно идет!
– Пожалуй, опоздает.
– Вы тоже сходите в Нагое?
– Да.
Нагоя была конечной станцией. Обменявшись этими ничего не значащими словами, оба умолкли. Женщина села чуть наискосок от Сансиро. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь стуком колес.
На следующей станции, извинившись за беспокойство, женщина попросила Сансиро, когда они приедут в Нагою, проводить ее в гостиницу. Страшновато одной, пояснила она. Все это так, но Сансиро не знал, как поступить. Он ведь ее совсем не знает. Ответить отказом не хватило духу, он промямлил что-то невнятное и всю дорогу до Нагои мучился сомнениями.
Весь багаж Сансиро был отправлен малой скоростью до Симбаси – это избавляло его от лишних хлопот. Так что из вагона он вышел с парусиновым чемоданчиком и зонтом. На голове у него была гимназическая фуражка, правда, без значка – после окончания колледжа он его не носил. Следом за ним шла женщина, и Сансиро, в своей гимназической фуражке, чувствовал себя очень неловко. Она наверняка думает, размышлял он, какая на нем дешевая и грязная фуражка. Но что он мог сделать?
Вместо половины десятого поезд прибыл в начале одиннадцатого – опоздал почти на сорок минут. Но, несмотря на позднее время, на улицах в эту жаркую пору было оживленно, как ранним вечером. Рядом с вокзалом было несколько гостиниц, однако все они показались Сансиро чересчур роскошными. Поэтому он с независимым видом миновал эти ярко освещенные трехэтажные здания и не спеша зашагал дальше. Разумеется, он шел наугад по этому незнакомому городу, стараясь попасть в более скромный район. Женщина молча следовала за ним. Наконец они очутились в довольно тихом переулке и здесь на втором от угла доме увидели вывеску «Гостиница». Эта неказистая вывеска вполне устраивала и Сансиро и женщину. Обернувшись, Сансиро спросил: «Подходит?» «Конечно», – ответила женщина, и они решительно вошли внутрь. Они не успели даже предупредить, что нужны две отдельные комнаты, потому что они не муж и жена, как на них обрушился поток слов: «Добро пожаловать… Входите, пожалуйста… Сию минуту проводим… Четвертая комната ”Павильона сливы”…»[3 - В японских национальных гостиницах помещения обозначаются названиями цветов, растений, птиц.]. И им ничего не оставалось, как позволить отвести себя в четвертую комнату «Павильона сливы».
В ожидании, пока служанка принесет чай, они рассеянно смотрели друг на друга. Когда же пришла служанка и сказала, что ванна готова, Сансиро просто не решился сообщить, что женщина не имеет к нему никакого отношения. Взяв полотенце, он отправился в ванную, извинившись, что идет мыться первым. В ванной, которая находилась в самом конце коридора, рядом с уборной, было полутемно и довольно грязно. Сансиро разделся и залез в ванну. «Веселенькая история», – думал он, плескаясь в воде. В это время в коридоре послышались шаги. Кто-то, похоже, зашел в уборную, потом вышел и стал мыть руки. Затем скрипнула и приоткрылась дверь, и женщина спросила: «Помыть вас?» Сансиро поспешно крикнул: «Нет, нет, я уже вымылся!» Однако женщина решительно переступила порог и начала развязывать оби – видимо, собиралась мыться вместе с Сансиро. И при этом нисколько не стеснялась. Зато Сансиро выскочил в смятении из воды, наспех обтерся, вернулся в номер и уселся на дзабутон[4 - Дзабутон – подушка для сиденья.]. Как раз в это время служанка принесла регистрационную книгу.
Сансиро взял книгу и написал о себе все как есть: «Сансиро Огава, 23 года, студент, префектура Фукуока, уезд Мияко, деревня Мисаки». Как записать женщину, он совершенно себе не представлял, но служанка ждала, и он написал первое, что взбрело в голову: «Фамилия та же, имя Хана, 23 года, та же префектура, тот же уезд, та же деревня». Он отдал книгу служанке и принялся с усердием обмахиваться веером.
Вскоре женщина вернулась.
– Вы уж, пожалуйста, извините меня, – сказала она.
– Да нет, ничего, – ответил Сансиро.
Сансиро достал из чемоданчика дневник, но записывать было нечего. Если б не эта женщина, он столько бы мог написать! Но тут женщина сказала: «Я сейчас», – и вышла. После этого Сансиро стал думать, куда она пошла, и ни на чем больше не мог сосредоточиться.
Снова вошла служанка. Стелить постель. Она принесла всего один широкий тюфяк. Сансиро заикнулся было о второй постели, но горничная заявила, что комната слишком мала, да и сетка от москитов невелика, и ничего нельзя было сделать. Да и к чему, в самом деле, ей были лишние хлопоты? В конце концов она пообещала, когда вернется управляющий, попросить у него еще один тюфяк, а постель все же постелила под одной москитной сеткой и ушла.
Вскоре женщина вернулась, сказала, что время позднее, и стала возиться около москитной сетки, чем-то позвякивая. Вероятно, игрушками, которые она везла в подарок детям. Но потом, видимо, снова завязала свой узел, и из-за полога послышался ее голос: «Извините, я лягу первая». – «Да, да», – откликнулся Сансиро и, отвернувшись, сел на порог. Может быть, так и провести ночь? Но здесь столько комаров! Изведут! Сансиро вскочил, вынул из чемодана миткалевую рубашку и кальсоны, надел их и подпоясался темно-синим шнуром. Затем, прихватив два полотенца, забрался под сетку.
– Вы извините, но я терпеть не могу спать на чужом тюфяке… И сейчас приму кое-какие меры против блох… Вы уж не взыщите…
С этими словами Сансиро скатал свободный край простыни, соорудив таким образом посреди постели перегородку. А когда женщина повернулась к стене, он расстелил в длину оба полотенца и вытянулся на них. В эту ночь ни рука, ни нога Сансиро ни на дюйм не сдвинулись за пределы его довольно узких полотенец. С женщиной он не обмолвился ни словом. Она тоже не шевелилась и лежала, отвернувшись к стене.
Наконец рассвело. Когда они умылись и уселись за стол, женщина с улыбкой спросила: «Ну что, не тревожили вас блохи?» – «Нет, спасибо, вы очень добры», – с серьезным видом ответил Сансиро, глядя в пол и отправляя в рот одну за другой бобовые пастилки.
Когда, расплатившись и покинув гостиницу, они пришли на вокзал, женщина сообщила Сансиро, что едет в сторону Йоккаити по Кансайской линии. У нее оставалось еще немного времени, и она проводила Сансиро до самого выхода на перрон, сказав на прощанье:
– Я доставила вам много хлопот… Счастливого пути!
Она вежливо поклонилась. А Сансиро, держа в одной руке чемоданчик и зонт, свободной рукой снял свою старую фуражку:
– До свиданья!
Женщина пристально на него посмотрела и вдруг очень спокойно проговорила:
– А вы робкий! – И насмешливо улыбнулась при этом.
Сансиро будто щелкнули по носу. И у него еще долго горело лицо.
Некоторое время он сидел, съежившись, и не двигался. Вскоре раздался свисток кондуктора, слышный из конца в конец длинного состава, и поезд тронулся. Сансиро встал и украдкой выглянул в окно. Но женщины уже не увидел. Лишь большие вокзальные часы бросились ему в глаза. Сансиро снова сел. Никто не обратил на него внимания, хотя в вагоне было людно. Только мужчина, сидевший наискосок от Сансиро, скользнул по нему взглядом.
От этого взгляда Сансиро стало почему-то не по себе. Чтобы рассеять тревогу, он решил почитать и открыл чемодан. Там наверху лежали полотенца, на которых он спал. Сдвинув их, Сансиро вытащил первую попавшуюся под руку книгу. Это оказались «Статьи» Бэкона в жалкой тонкой бумажной обложке. Он их так и не понял, сколько ни читал. Несколько книг не уместилось в большой корзине, и он бросил их, в том числе и Бэкона, в чемоданчик. Но ни одна из них не годилась для чтения в дороге. Сансиро раскрыл Бэкона на двадцать третьей странице. Он вообще сейчас был не в силах читать, тем более Бэкона. Однако книгу он раскрыл с должным уважением и стал пробегать глазами строку за строкой, в то же время перебирая в памяти события вчерашнего вечера.
Что, собственно, представляет собой эта женщина? Просто не верится, что есть такие на свете и что создание, именуемое женщиной, может быть столь спокойным и невозмутимым. Смелая она или невежественная? Может быть, просто наивная? Но что он мог сказать о ней, раз не вышел за пределы дозволенного? Он просто струсил. Услышав на прощанье: «А вы робкий!» – он был ошарашен, словно его уличили в том, что ему всего двадцать три года. Даже родители не могли бы сказать более метко.
От этих мыслей Сансиро окончательно приуныл. После такой пощечины, казалось ему, полученной бог знает от кого, стыдно смотреть людям в глаза, да и перед двадцать третьей страницей Бэкона он тоже кругом виноват.
Нельзя все же так теряться. И дело тут совсем не в образовании, а в характере. Можно было вести себя несколько иначе. Но если и впредь он окажется в подобном положении, он все равно не сможет поступить по-другому.
И тем не менее, думал Сансиро, он малодушен. И чересчур стеснителен, словно физически неполноценен. И все же…
Тут Сансиро отогнал прочь все эти мысли и заставил себя думать о другом. Он едет в Токио. Там он поступит в университет. Будет общаться с известными учеными. Со студентами, людьми культурными, обладающими хорошим вкусом. Будет посещать библиотеку. Займется литературной работой. Завоюет популярность. И всем этим доставит матери радость. Наивные мечты о будущем помогли Сансиро обрести душевное равновесие, и теперь уже незачем было зарываться лицом в двадцать третью страницу Бэкона. Сансиро поднял голову и снова встретился взглядом с сидевшим напротив мужчиной, но на этот раз не отвел глаз.
Худощавый, с густыми усами и длинным лицом, этот мужчина чем-то напоминал синтоистского священника, только нос у него был прямой, как у европейца. Судя по белому касури[5 - Касури – японская летняя одежда из белой материи с синим или черным узорами.], видневшейся из-под него безупречно белой рубашке и темно-синим таби[6 - Таби – японские носки из плотной материи с отделенным большим пальцем.], он был учителем средней школы, что Сансиро, человеку с большим будущим, не внушало почтения. Ему, пожалуй, уже все сорок, и теперь он вряд ли чего-нибудь добьется в жизни.
Мужчина непрерывно курил. Он казался на редкость флегматичным, пока сидел, скрестив руки на груди и выпуская из носа длинные струи дыма. Правда, он часто выходил, то ли по нужде, то ли еще зачем-то, и, вставая, энергично потягивался. Он, видимо, томился скукой, но не проявлял ни малейшего интереса к газете, которую уже успел прочесть и положить рядом с собой его сосед. Дивясь этому, Сансиро закрыл Бэкона и решил было почитать какой-нибудь роман, но достать его из чемодана поленился. Он охотно почитал бы газету, но владелец ее, как нарочно, крепко спал. Сансиро все же потянулся к газете, спросив на всякий случай человека с усами: «Никто не читает?» Тот спокойно ответил: «Как будто нет, возьмите». Сансиро нерешительно взял газету. Развернул – ничего интересного! Буквально за две минуты он просмотрел ее всю от начала до конца, аккуратно сложил и, кладя на место, слегка поклонился. Пассажир с усами кивнул и спросил:
– Вы учились в колледже?
– Да, – ответил Сансиро, радуясь тому, что след от значка на его старой фуражке привлек внимание этого человека.
– В Токио?
– Нет, в Кумамото… Но теперь… – начал было Сансиро и замолчал, так и не сообщив, что собирается поступать в университет. А пассажир с усами ограничился неопределенным: «А, так, так», – и продолжал дымить сигаретой. Даже не полюбопытствовал, почему Сансиро едет из Кумамото в Токио. Видно, учащиеся из Кумамото его совершенно не интересовали. В это время крепко спавший пассажир произнес, по-видимому, во сне: «Гм, в самом деле». Пассажир с усами взглянул на Сансиро и усмехнулся. Воспользовавшись этим, Сансиро спросил:
– А вы куда едете?
– В Токио, – нехотя ответил тот. Он почему-то больше не казался Сансиро учителем средней школы. Одно было ясно, что персона он не очень-то важная, раз едет в третьем классе. Сансиро не стал продолжать разговор. Усатый же, сидя по-прежнему со скрещенными на груди руками, изредка постукивал по полу ногой. Он, видно, и в самом деле очень скучал, но явно не был расположен к разговору.
В Тоехаси крепко спавший пассажир вскочил и, протирая глаза, вышел из вагона. Вот как важно уметь проснуться вовремя, подумал Сансиро. Он понаблюдал за пассажиром из окна: не перепутал ли тот со сна станцию? Ничуть не бывало. Человек спокойно миновал контролера и бодро зашагал по направлению к городу.
Сансиро успокоился и пересел на противоположную скамью, рядом с усатым. А тот высунулся в окно, чтобы купить персики.
– Не хотите ли? – Он положил персики между собой и Сансиро.
Сансиро поблагодарил и взял персик. Усатый, видимо, очень любил персики и поглощал их один за другим.
– Берите еще, – сказал он Сансиро. Сансиро съел еще персик. Постепенно они разговорились.
Усатый заявил, что персик, не в пример другим фруктам, фрукт святой, как отшельник[7 - Сравнение основано на игре слов: персик может озображаться иероглифами, обозначающими «священный плод»; согласно древней китайской легенде, персик является атрибутом небесной феи Сиванму.]. И вкус у него какой-то странный, а главное, косточка нескладная, шероховатая – вот забавно! «Что за чушь он несет», – подумал Сансиро, никогда не слышавший ничего подобного.
А усатый продолжал рассказывать. Он сообщил Сансиро, что Сики[8 - Масаока Сики (1867–1902) – поэт, основатель журнала «Хототогису» («Кукушка»), органа поэтов, писавших в жанре хайку. С Нацумэ, который сотрудничал в этом журнале, его связывала тесная дружба.] очень любил фрукты и мог съесть их сколько угодно. Однажды он проглотил один за другим шестнадцать крупных плодов хурмы. И хоть бы что. Мне, заявил усатый, никак не угнаться за Сики… Сансиро рассмеялся. О Сики, по крайней мере, интересно было слушать. «Может быть, он еще что-нибудь расскажет о знаменитом поэте?» Однако собеседник заговорил совсем о другом.
– Рука как-то сама тянется к тому, что любишь. И ничего тут не сделаешь. У свиньи, скажем, нет рук, так она тянется рылом. Говорят, что если свинью крепко связать и поставить перед ней еду, рыло у нее будет постепенно вытягиваться до тех пор, пока не достанет до еды. Вот уж поистине, охота пуще неволи.
Он добродушно улыбнулся. Трудно было понять, говорит он серьезно или шутит.
– Так вот, повезло нам с вами, что мы не свиньи. Не то туго бы нам пришлось. Наши носы, следуя нашим желаниям, вытянулись бы до таких размеров, что в поезд нам было бы не сесть.
Сансиро прыснул. Однако усатый как ни в чем не бывало продолжал:
– Нет, в самом деле это опасно. Жил такой человек по имени Леонардо да Винчи, так он в качестве опыта в ствол персикового дерева ввел мышьяк. Хотел, видите ли, узнать действие яда на плоды. Но кто-то поел персиков с его дерева и умер. Опасная штука! Очень опасная. Лучше не рисковать.
С этими словами он завернул косточки и кожуру от персиков в газету и выбросил за окно.
У Сансиро вдруг пропала всякая охота смеяться. Имя Леонардо да Винчи привело его почему-то в трепет, он вдруг вспомнил о вчерашнем вечере и притих. Но усатый, видимо, этого не заметил.
– Где же вы собираетесь остановиться в Токио?
– Пока не знаю. Дело в том, что я еду туда впервые… Вначале, может быть, устроюсь в студенческом общежитии нашей префектуры…
– Значит, Кумамото уже…
– Да вот только окончил.
– А, так, так, – сказал усатый, опустив «поздравляю» или «прекрасно», и спросил: – Хотите, значит, поступать в университет? – Спросил, как о чем-то самом обыденном. Сансиро даже обиделся. И ответил лишь коротко:
– Да.
– А на какой факультет? – последовал вопрос.
– На первый.
– На юридическое отделение?
– Нет, на филологическое.
Усатый снова произнес свое «так, так», которое всякий раз вызывало у Сансиро какое-то странное ощущение. Этот человек либо важная птица, либо вообще смотрит на других свысока, а может быть, у него просто весьма смутное представление об университете. Какое из трех предположений верно – неизвестно, и Сансиро поэтому не знал, как следует вести себя с усатым.
В Хамамацу оба, точно сговорившись, стали завтракать. Поезд все еще стоял. По перрону прогуливались иностранцы. Среди них, видимо, была супружеская пара. Несмотря на жару, они ходили под руку. Одетая во все белое, женщина была необыкновенно хороша. За всю свою жизнь Сансиро довелось знать всего нескольких европейцев: двух преподавателей колледжа в Кумамото – один из них, правда, был горбун, и миссионерку, которую он однажды видел, с острыми чертами лица, очень напоминавшую щуку. Не удивительно поэтому, что элегантно одетая красавица иностранка была ему не просто в диковинку, а казалась существом высшего порядка. Сансиро как завороженный смотрел на нее не отрывая глаз. При такой внешности, решил он, можно простить и надменность, и тут же подумал, насколько жалким выглядел бы он в Европе среди таких вот людей. Как ни прислушивался Сансиро к разговору супругов, когда они проходили мимо его окна, он ничего не мог понять, настолько отличалось их произношение от того, которому учили в колледже.
Усатый тоже выглянул в окно из-за спины Сансиро.
– Все еще никаких признаков отправления? – спросил он, посмотрел на европейцев-супругов и, подавляя зевок, вполголоса заметил: – Красавица, правда?
Тут Сансиро спохватился, что ведет себя как деревенщина, резко отвернулся от окна и сел на свое место. Последовав его примеру, сосед сказал:
– Да, ничего не скажешь, европейские женщины действительно хороши.
Сансиро не нашелся что ответить, лишь улыбнулся. Усатый продолжал:
– Бедняги мы с вами. Ни лицом не вышли, ни ростом не удались, и ничто нам уже не поможет: ни победа в войне с Россией, ни даже превращение Японии в перворазрядную державу. Впрочем, под стать нам и дома и сады. Вы вот не бывали еще в Токио и не видели Фудзисан. Она скоро покажется. Это единственная достопримечательность Японии. Больше похвалиться нечем! Но ведь Фудзисан существует сама по себе. Не мы ее создали.
Усатый опять усмехнулся. Встреча с таким человеком была для Сансиро полной неожиданностью, особенно после Русско-японской войны. Просто не верилось, что он японец.
– Но теперь наша страна день ото дня будет развиваться, – вступился за Японию Сансиро.
– Погибнет! – спокойно изрек усатый.
«В Кумамото избили бы за такие речи. А то и к ответу притянули бы как государственного преступника», – подумал Сансиро, у которого не могло даже возникнуть подобных мыслей. Поэтому он решил, что усатый над ним потешается, пользуясь его молодостью. Тот и в самом деле улыбался своей добродушной улыбкой. Однако тон у него был совершенно серьезный, и Сансиро, озадаченный, замолчал. Тогда усатый сказал:
– Токио больше Кумамото. Япония больше Токио. А человеческая мысль… – Он сделал паузу, взглянул на Сансиро и, убедившись, что тот слушает, сказал: – Человеческая мысль необъятна. Нельзя заниматься самообманом, иначе вместо пользы принесешь Японии вред.
При этих словах Сансиро впервые по-настоящему ощутил, что покинул Кумамото. В то же время он не мог не подумать, насколько был труслив, когда жил там.
В Токио поезд прибыл вечером, и Сансиро расстался с усатым, который так и не назвал своего имени. Впрочем, Сансиро это не очень интересовало, он полагал, что подобных людей будет встречать в Токио на каждом шагу.

2
Многое в Токио удивляло Сансиро: и как звенят трамваи, и какое множество людей успевает входить и выходить из вагонов, и здания делового квартала Маруноути. Но больше всего его поразило то, что идешь-идешь по Токио, а конца все нет. Везде, где бы он ни бродил, он видел штабеля строительного леса, груды камня, в глубине кварталов возводились новые дома, а перед ними продолжали еще стоять старые, полуразрушенные. Казалось, что все рушится. И в то же время строится. Все было в движении, менялось буквально на глазах.
Сансиро был подавлен тем, что чувствовал себя словно деревенский житель, впервые попавший в большой город. Все знания, полученные им в колледже, оказались вдруг несостоятельными, как патентованное средство против болезни. Он растерял чуть ли не наполовину уверенность в себе, и это очень его угнетало.
Если такая кипучая деятельность и есть реальный мир, значит, до сих пор он жил вне его, словно средь бела дня спал на перевале Хорагатогэ[9 - Хорагатогэ – горный перевал на границе префектур Киото и Осака. Здесь в 1582 г. расположил свой лагерь Цуцуи Дзюмиэн, военачальник, находившийся на службе объединителя Японии сегуна Оды Нобунаги. Он бездействовал, выжидая исхода сражения между Тоётоми Хидэёси (сподвижником Оды Нобунаги) и Акэти Мицухидэ (приближенным Оды Нобунаги, изменившим ему, предательски убившим его в храме Хонгандзи и затем повернувшим свои войска против Тоётоми Хидэёси), чтобы решить, к кому из них примкнуть. Это событие стало синонимом либо выжидательной позиции, либо двуличной и предательской политики.]. Так может ли он сейчас проснуться и начать действовать? Трудный вопрос. Он попал в самый центр деятельности пока лишь в качестве наблюдателя, поскольку, как и прежде, был всего-навсего студентом. Все в мире непрерывно движется, он это видит, но вынужден оставаться безучастным. Его мир и мир реальный лежат в одной плоскости, но ни в одной точке не соприкасаются. Сансиро не угнаться за непрерывно движущимся миром. И это сильно его тревожит.
Такие чувства обуревали Сансиро, когда он, стоя в самом центре Токио, смотрел на проносившиеся мимо трамваи, поезда, на людей в белых кимоно, на людей в черных кимоно. Сансиро и не подозревал о существовании другого мира, мира духовного, составляющего внутреннюю жизнь студентов. Идеи Мэйдзи преобразили Японию за сорок лет. На подобные коренные перемены Западу понадобилось целых три века.
Однажды, когда Сансиро, сидя дома, скучал в одиночестве в самом центре беспрерывно меняющего свой облик Токио, пришло письмо от матери. Первое письмо, полученное им в Токио. Мать писала обо всем понемножку. Прежде всего она сообщала, что нынче, хвала господу, богатый урожай, затем просила его беречь здоровье, а также остерегаться хитрых и злых людей, которых так много в Токио («так что будь осторожен»). Из письма он узнал, что деньги на ученье будет получать в конце каждого месяца («так что не беспокойся»). Заканчивалось письмо сообщением о двоюродном брате Масэ-сан из семьи Кацуда, который, как она слышала, окончил естественный факультет и теперь, кажется, работает в университете. Пусть Сансиро его навестит и попросит помочь. Имя этого человека, что было, собственно, самым главным, она, видимо, поначалу забыла написать, так как на полях была приписка «Г-н Сохати Нономия» и несколько новостей. Ао, черный конь Саку, вдруг заболел и издох, Саку очень переживает. О-Мицу-сан принесла в подарок форель, и они всю ее съели – в Токио, увы, не пошлешь, протухнет в дороге. И еще кое-что в том же духе.
От письма на Сансиро пахнуло стариной. Ему просто некогда читать подобные письма. Только вот матушку не хочется обижать. Тем не менее он перечел письмо дважды. Ведь, по существу, реальный мир, с которым он сейчас соприкасается, – это мать. Она живет по старинке в деревне. Есть еще женщина, с которой он ехал вместе в вагоне. Но она мелькнула, как молния, и Сансиро едва ли может считать ее чем-то реальным. Поразмыслив, Сансиро решил навестить Сохати Нономию, как наказала мать.
Следующий день выдался особенно жарким. «Вряд ли в каникулы я найду Нономию в университете», – думал Сансиро. Однако адреса его мать не сообщила, и Сансиро решил все же сходить на факультет навести справки. Около четырех часов дня, миновав здание колледжа, Сансиро вошел в ворота университета со стороны улицы Яёи. На двухдюймовом слое пыли, покрывавшем улицу, виднелись отпечатки гэта, ботинок, варадзи[10 - Гэта – национальная обувь, деревянная подошва с двумя поперечными подставками, держится на двух ремешках, в один из которых продевается большой палец. Варадзи – соломенная обувь.], не говоря уже о следах колясок рикш и велосипедов – они попадались на каждом шагу. Идти было душно и противно. Правда, в университетском дворе Сансиро почувствовал облегчение: там росло много деревьев. Первая дверь, которую он толкнул, оказалась запертой. Обогнул здание – тоже напрасно. Наконец он заметил боковую дверь. На всякий случай толкнул – она подалась. В коридоре дремал служитель. Сансиро объяснил ему цель своего прихода. Некоторое время служитель разглядывал рощу Уэно за окном, видимо, никак не мог проснуться, потом вдруг сказал: «Он, кажется, здесь», – и ушел куда-то. Ничто не нарушало тишины. Вскоре служитель вернулся и сказал:
– Пройдите.
Сказал просто, словно старому приятелю. Сансиро торопливо последовал за служителем, свернул за угол и по коридору с цементным полом спустился вниз. Сразу стало темно, будто после яркого, слепящего солнца. Но через некоторое время глаза привыкли к темноте и стали различать окружающие предметы. Слева показалась настежь открытая дверь. Из нее высунулась голова: широкий лоб, большие глаза. Черты лица, как у буддийского бонзы. Очень высокий и очень худой, что, видимо, помогало легко переносить жару. Поверх летней рубашки накинут пиджак, кое-где в пятнах. Человек поклонился.
– Пожалуйте сюда, – сказал он, и голова его скрылась в комнате. Сансиро подошел и заглянул внутрь. Нономия уже сидел на стуле. – Пожалуйте сюда, – повторил он, жестом указывая на скамейку – доску, положенную на четыре столбика. Сансиро представился и сел. Потом сказал:
– Рад познакомиться.
Нономия закивал, повторяя:
– Да, да.
И Сансиро сразу вспомнил попутчика – любителя персиков. Сансиро объяснил, что его привело сюда, и замолчал. Молчал и Нономия.
Сансиро стал оглядывать комнату. Посредине стоял длинный дубовый стол. На столе – какой-то большой стеклянный сосуд с водой. Тут же валялись напильник, нож и одна запонка. В противоположном углу на гранитной подставке, примерно в метр длиной, Сансиро увидел сложный прибор величиной с большую банку из-под маринованных овощей и обратил внимание на два отверстия в его стенке. Они сверкали, как глаза удава.
– Блестят, а? – смеясь, произнес Нономия. Затем стал объяснять: – Днем подготовлю все, а поздно вечером, когда стихает шум транспорта и все остальные шумы, спускаюсь сюда, в подвал, и через подзорную трубу смотрю в эти похожие на глаза отверстия. Это опыт с давлением светового луча. Я начал его еще в январе нынешнего года, но столько возни с аппаратурой, что ожидаемых результатов пока еще не удалось получить. Летом здесь сравнительно легко работать, зато в холода совершенно невозможно. Даже в пальто и в шарфе коченеешь…
Сансиро слушал и удивлялся. И в то же время не мог понять, что это за давление светового луча и для чего оно служит.
– Взгляните-ка! – сказал Нономия.
Сансиро забавы ради подошел к подзорной трубе, находившейся метрах в пяти от прибора, и приник к ней глазом, но ничего не увидел.
– Ну, что? – спросил Нономия.
– Ничего не видно, – ответил Сансиро.
– Гм, наверно, крышка не снята, – пробормотал Нономия, встал со стула и убрал что-то, надетое на передний край трубы.
Сансиро опять посмотрел в подзорную трубу и на этот раз увидел тускло-белый фон и на нем черные деления, как на линейке. Потом появилась цифра два.
– Ну, что? – спросил Нономия.
– Вижу цифру два, – ответил Сансиро.
– Сейчас начнет двигаться, – сказал Нономия, повернулся спиной к Сансиро и стал что-то делать.
Вскоре шкала действительно стала двигаться. Двойка исчезла, появилась тройка, затем четверка, пятерка и, наконец, десятка. После этого шкала стала двигаться в обратном направлении: десять, девять, восемь, и так до единицы. Потом остановилась. «Ну, что?» – спросил Нономия. Сансиро, удивленный, оторвал глаз от подзорной трубы, но спросить о назначении шкалы не решился.
Вежливо поблагодарив, Сансиро вышел из подвала и поднялся наверх, туда, где были люди. Жара еще не спала, но Сансиро вздохнул с облегчением. Солнце, все еще ярко светившее, клонилось к западу, бросая косые лучи на широкий склон, по обеим сторонам которого стояли здания технологического факультета, и окна их пылали огнем. Глубокое чистое небо с западного края алело пламенем, и даже голова Сансиро, казалось, была окружена ореолом. По левую сторону от зданий факультета была рощица, пронизанная сейчас лучами вечернего солнца, окрасившего багрянцем просветы между темной листвой. На толстых вязах трещали цикады. Сансиро подошел к пруду и опустился на корточки.
Сюда не доносился шум трамваев, и было очень тихо. Университетское начальство заявило протест, когда хотели пустить трамвай мимо главного входа в университет, и теперь трамвай ходил по Коисикаве. Об этом Сансиро как-то прочел в газете, еще когда жил дома, и сейчас это вдруг пришло ему на память вместе с другой мыслью: университет далек от жизни общества, там боятся даже трамвайного шума.
В университете можно встретить такого человека, как Нономия-кун[11 - Кун – суффикс, присоединяемый к именам и фамилиям при фамильярном обращении или обращении к сверстнику.], который чуть ли не весь год сидит в подвале и проводит научные опыты. Одет он так скромно, что его можно принять за рабочего электрокомпании. Тем большего он заслуживает уважения за то, что в холодном подвале с радостью отдается своей работе. Однако движение шкалы в подзорной трубе не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни. Но, может быть, эта реальная жизнь нисколько не интересует Нономию-кун и этому способствует спокойный воздух, которым он дышит? А что, если и он, Сансиро, попробует вести жизнь затворника-ученого?
Сансиро задумчиво глядел на гладкую поверхность пруда, в котором отражались деревья и голубое небо. На какой-то миг Сансиро забыл обо всем: о трамваях, о Токио, о Японии. Но вскоре его радужное настроение заволокло облачко грусти. Он почувствовал себя одиноким, как если бы его одного оставили в подвале Нономии. Еще учась в колледже в Кумамото, он не раз поднимался на Тацутаяму, где было еще тише, чем здесь, лежал на спортплощадке, сплошь поросшей желтой примулой, и тоже забывал обо всем на свете, но такое одиночество ощутил впервые.
Быть может, на него подействовала кипучая жизнь Токио? Или же… Сансиро покраснел. Вспомнилась женщина, ехавшая с ним в поезде. Оказывается, реальный мир ему очень и очень нужен. Только он кажется опасным и неприступным. Тут Сансиро заторопился домой, писать матери письмо.
Вдруг он заметил на противоположном берегу двух девушек, стоявших на краю обрыва, поросшего деревьями. За деревьями, озаренный последними лучами солнца, виднелся красный кирпичный дом в готическом стиле. Сансиро сидел в тени, и потому и девушки и холм казались ему ярко освещенными. Одна из девушек заслонилась веером, и Сансиро не видел ее лица, зато отчетливо разглядел цвет кимоно и оби. Что поразило его, так это белизна ее таби. Он заметил также, что обута девушка в дзори[12 - Дзори – обувь на плоской (без подставок) деревянной подошве, обычно покрытой сверху плетеной соломой, узорчатой материей и т. п.; держится на двух ремешках.], не рассмотрел только, какого цвета на них ремешки. Вторая девушка была вся в белом, без веера. Щурясь от солнца, она смотрела на многолетние деревья, раскинувшие свои ветви над прудом. Девушка с веером стояла впереди, чуть-чуть загораживая девушку в белом.
Всю эту картину Сансиро воспринял лишь как удивительно красивое сочетание красок. Однако, выросший в провинции, он не смог бы выразить словами ее очарование. Он решил только, что девушка в белом – сестра милосердия.
Сансиро не сводил с девушек восхищенного взгляда. Вот девушка в белом медленно, легко пошла вперед. За ней последовала девушка с веером. Вместе они стали неторопливо спускаться вниз по склону.
У самого склона был мостик. Он вел прямо к зданию естественного факультета. Девушки перешли его неподалеку от того места, где сидел Сансиро.
Девушка с веером нюхала маленький белый цветок, который держала в левой руке, и то и дело внимательно его разглядывала. Метрах в трех от Сансиро она вдруг остановилась.
– Что это за дерево? – спросила девушка, глядя вверх. Она стояла под огромным тенистым буком, его ветви почти касались воды.
– Это бук, – наставительно, как ребенку, ответила девушка в белом.
– В самом деле? А орехов еще нет? – Девушка оторвала глаза от бука и тут заметила Сансиро. Сансиро буквально физически ощутил на себе взгляд ее черных глаз. В этот миг поблекли удивительные краски кимоно. Сансиро не смог бы выразить охватившее его чувство. Оно было сродни тому, что он испытал тогда, на станции, когда услышал: «А вы робкий!» Это привело Сансиро в смятение.
Когда девушки проходили мимо Сансиро, та, что держала веер, уронила на землю, прямо к ногам Сансиро, маленький белый цветок. Она казалась моложе девушки в белом. Сансиро смотрел им вслед. Девушка с веером шла позади, и Сансиро видел ее оби с вытканным на ярком фоне камышом. Прическу ее украшала белоснежная роза. Она сверкала в черных волосах девушки.
Сансиро в полной растерянности едва слышно пробормотал: «Все в мире противоречиво!» Что он имел в виду? Атмосферу университета, так не вязавшуюся с обликом этих девушек? Удивительную гармонию красок и взгляд черных глаз? Девушку с веером и почему-то вспомнившуюся ему женщину из поезда? Его планы на будущее или наконец собственный страх перед тем, что приносит огромную радость? Этот юноша, выросший в провинции, не смог бы ответить на такие вопросы. Просто всем существом своим он ощущал, что все в мире противоречиво.
Сансиро поднял цветок, оброненный девушкой. Поднес к лицу, но аромата не почувствовал. Он бросил цветок в пруд, и цветок поплыл. Вдруг кто-то окликнул Сансиро.
Он оторвал взгляд от цветка. На противоположной стороне каменного мостика стоял Нономия.
– Вы еще здесь? – спросил он. Сансиро ничего не ответил, встал и, с трудом передвигая ноги, побрел к своему новому знакомому. Лишь поднявшись на мостик, он крикнул:
– Да.
Вел он себя несколько странно. Однако Нономия оставался невозмутимым.
– Вроде бы прохладно?
– Да, – ответил Сансиро.
Нономия с минуту созерцал пруд, потом стал шарить в кармане. Из кармана торчал конверт с надписью, сделанной женским почерком. Так, видимо, и не отыскав нужной ему вещи, Нономия сказал:
– Сегодня аппарат что-то капризничает, и вечером я, пожалуй, не буду работать. Сейчас хочу прогуляться по Хонго до дому. Не составите мне компанию?
Сансиро охотно согласился. Они поднялись на вершину холма. Нономия остановился там, где недавно стояли девушки, обвел взглядом красный дом, видневшийся из-за рощи, пруд, казавшийся мелким для такого высокого обрывистого берега, и произнес:
– А вид неплохой, верно? Слегка заметны очертания дома в просветах между деревьями. Красиво, не правда ли? Тот дом очень искусно построен. Технологический факультет тоже хорош, но это здание – просто чудо!
Сансиро удивился умению Нономии так тонко все подмечать. Сам он ни за что не определил бы, которое из зданий лучше, и ему ничего не оставалось, как согласиться.
– Вы посмотрите, как великолепно сочетаются эти деревья с водой, в общем-то не бог весть что, но ведь это в самом центре Токио – а как тихо, правда? Только в таком месте и можно заниматься наукой. В последнее время Токио стал слишком шумным. А вот это дворец[13 - Имеется в виду оставшаяся от феодальных времен резиденция князей Мазда.]. – Нономия показал на здание слева. – Здесь проходят заседания факультетского совета. Нет, мне там делать нечего. Я вполне доволен жизнью в подвале. Наука сейчас развивается так бурно, что стоит лишь замешкаться, и сразу отстанешь. Может показаться, что человек в подвале в бирюльки играет, а на самом деле мозг его интенсивно работает, даже интенсивнее, может быть, чем трамвай. Поэтому я и летом никуда не езжу – жаль тратить время. – Нономия запрокинул голову и посмотрел на необъятное небо, где угасали последние лучи солнца.
По безмятежно спокойной синеве плыли легкие белые облака, словно кто-то прошелся по небу кистью.
– Знаете, что это? – спросил Нономия.
Сансиро посмотрел на прозрачные облака.
– Это снежная пыль. Отсюда, снизу, кажется, будто она стоит на месте. На самом же деле она движется с большей скоростью, чем ураганы на земле… Вы читали Рёскина?[14 - Джон Рёскин (1819–1900) – английский теоретик искусства, художественный критик и публицист.]
Сансиро, замявшись, ответил, что читал.
– Неужели? – удивился Нономия и, помолчав, сказал: – Интересно было бы срисовать небо с натуры… Попробую сказать об этом Харагути.
Сансиро, разумеется, не слыхал о таком живописце.
От бронзового памятника Бельцу[15 - Эрвин фон Бельц (1849–1913) – профессор медицины, жил в Японии с 1876 по 1906 г., вел в Токийском университете курс физиологии, патологии.] они свернули к храму Каратати и вышли к трамвайной линии. Когда они проходили мимо памятника, Нономия спросил:
– Как, нравится вам этот бронзовый монумент?
И опять Сансиро пришел в замешательство.
На улице было оживленно, один за другим проносились трамваи.
– Вас не раздражают трамваи?
Нет, трамваи не раздражали Сансиро, просто они казались ему чересчур шумными. Однако он ответил:
– Да.
– Меня тоже, – сказал Нономия, впрочем, без тени раздражения. – Сделать нужную мне пересадку я могу лишь после объяснений кондуктора. Иначе запутаюсь. За эти два-три года трамвайных маршрутов стало так много… И это удобство создало массу неудобств. Точь-в-точь как моя наука, – со смехом заметил Нономия.
Близилось начало учебного года, и на улицах встречалось много юношей в новеньких студенческих фуражках. Нономия весело на них поглядывал.
– Вон сколько их понаехало! Энергичные молодые люди. Отлично! Кстати, сколько вам лет?
Сансиро ответил.
– Значит, вы почти на семь лет моложе меня. За семь лет кое-что можно сделать. Но время так быстро летит, правда? Не успеешь оглянуться, как эти семь лет пройдут.
Сансиро так и не решил, какая из этих двух мыслей вернее.
Они подошли к перекрестку. Здесь в многочисленных книжных лавках и у газетных киосков толпились люди. Взяв журнал, они просматривали его и возвращали продавцу.
– Ну и хитрецы! – засмеялся Нономия, полистал номер «Тайе», но тоже не купил. На углу слева находился галантерейный магазин с европейскими товарами, напротив него – с японскими товарами. Мимо них, оглушительно звеня на повороте, мчались трамваи. Из-за страшной толчеи просто невозможно было перейти улицу.
– Мне нужно кое-что купить, – сказал Нономия, указав рукой на японский магазин, и ринулся вперед сквозь лязг и грохот. Сансиро не отставал от него ни на шаг и остановился лишь у магазина, когда Нономия вошел внутрь. Ожидая его, Сансиро вдруг обратил внимание на разрисованные цветами гребни и заколки, выставленные в витрине. «Странно, – подумал Сансиро. – Что может там покупать Нономия-кун?» Он вошел в магазин и увидел, что Нономия держит в поднятой руке ленту, прозрачную, как крылышки стрекозы.
– Ну, как? – спросил его Нономия.
Сансиро подумал, что неплохо бы купить что-нибудь для О-Мицу-сан в благодарность за форель. Но потом решил, что О-Мицу-сан как-нибудь не так истолкует это, и передумал.
На улице Масаго-тё Нономия повел его в европейский ресторан, заявив, что здесь самая лучшая европейская кухня во всем районе Хонго. Однако Сансиро ничего не мог сказать по этому поводу, поскольку ел европейские блюда впервые в жизни. Тем не менее он ел все, что подавали.
Выйдя из ресторана, Сансиро попрощался с Нономией. Он дошел до перекрестка и свернул налево, но, прежде чем ехать в Оивакэ, решил зайти в лавку купить гэта. Там под ярко горевшим газовым фонарем сидела сильно набеленная, словно вылепленная из гипса, девушка, похожая на привидение. Ему почему-то стало неприятно, и он раздумал покупать гэта. По дороге домой он все время вспоминал лицо девушки, которую встретил возле пруда. Оно было розовато-коричневое, как подрумяненный рисовый колобок. С очень гладкой, нежной кожей. В этом Сансиро был твердо убежден.

3
Занятия начались одиннадцатого сентября. Ровно в половине одиннадцатого Сансиро был уже в университете. На доске объявлений у входа висело расписание лекций. Сансиро пришел первым и сразу же переписал в записную книжку дни и часы лекций, которые предстояло слушать, потом зашел в канцелярию. Он спросил находившегося там служащего, когда начнутся лекции. Тот ответил, что должны начаться сегодня.
– Но в аудиториях никого нет, – возразил Сансиро.
– Видимо, преподаватели еще не явились, – ответил служащий.
«Пожалуй, так», – подумал Сансиро, выходя из канцелярии. Он обогнул здание факультета, остановился под вязом, посмотрел на небо: никогда еще, казалось ему, оно не было таким нежно-голубым. Сансиро прошел заросли низкорослого полосатого бамбука и спустился к пруду. Он то и дело поглядывал на вершину холма в надежде снова увидеть тех девушек, но никто не показывался. Так, собственно, и должно быть, размышлял Сансиро, но не уходил. Выстрел пушки, возвестивший полдень, напомнил Сансиро, что пора возвращаться домой.
На следующий день он пришел в университет ровно в восемь. Еще из главных ворот он увидел очень широкую аллею. Эта аллея постепенно переходила в пологий склон, и из главных ворот видна была лишь часть двухэтажного здания естественного факультета, находившегося в самом ее конце. Еще дальше блестела на утреннем солнце роща Уэно. Сансиро невольно залюбовался этим уходящим вдаль пейзажем.
В самом начале аллеи, справа, стояло здание юридического и филологического отделений. Слева, несколько в стороне – естественно-исторический музей. По своей архитектуре оба здания были совсем одинаковы: продолговатые окна, выкрашенные в черный цвет островерхие крыши с узким бордюром из нежно-голубого с зеленоватым оттенком камня, который придавал своеобразное очарование ярко-красным кирпичным стенам. Сансиро еще от Нономии слышал об этих зданиях, но сегодня ему казалось, что это не Нономия, а он сам оценил их по достоинству. Особенно поражала асимметрия расположения этих зданий: музей несколько отступал в глубину; и Сансиро решил при встрече с Нономией непременно сообщить ему о своем открытии.
Его привела в восторг также библиотека, примыкавшая к правому крылу здания юридического и филологического отделений и ничем не отличавшаяся по своей архитектуре – так, по крайней мере, казалось Сансиро. Вдоль ее стен, тоже ярко-красных, росло несколько пальм, великолепно дополнявших общую картину.
Здание технологического факультета очень напоминало средневековый рыцарский замок. Оно было квадратным. Окна тоже были квадратными. Только углы здания и вход были закругленными, как у крепостной башни. В прочности оно тоже не уступало замку. Не то что здание юридического и филологического отделений, которое, казалось, вот-вот рухнет. Оно даже чем-то походило на приземистого борца сумо[16 - Сумо – японская борьба (один из национальных видов спорта).]. Сансиро любовался открывшейся ему картиной и, понимая, что видит лишь часть зданий, постепенно проникся ощущением величия университета. Таким и должен быть храм науки. Только в нем и можно вести научные исследования. Университет – это замечательно! Сансиро вдруг почувствовал себя великим ученым.
Он вошел в аудиторию сразу после звонка, но преподавателя еще не было. Не было и студентов. Со следующей лекцией произошло то же самое. Сансиро, раздраженный, вышел из учебного корпуса. Он дважды обошел пруд и поехал домой.
Лекции начались лишь дней через десять. Впервые сидя в аудитории вместе со студентами в ожидании преподавателя, Сансиро испытывал поистине благоговейный трепет. «Такое чувство, – думал Сансиро, – пожалуй, испытывает священник, когда, готовясь к праздничной службе, облачается в свои одежды». Он был буквально подавлен величием науки. И это ощущение усиливалось ожиданием преподавателя, которого все не было, хотя после звонка уже прошло целых четверть часа. Наконец дверь открылась, вошел благообразного вида старик европеец и на английском языке начал лекцию. Сансиро все тщательно записал в тетрадь: и что слово answer[17 - Ответ (англ.).] произошло от англосаксонского and-swaru, и название деревни, где Вальтер Скотт ходил в начальную школу. Затем была лекция по теории литературы. Войдя в аудиторию, лектор некоторое время разглядывал доску, на которой были написаны слова Geschehen[18 - Свершилось (нем.).] и Nachbild[19 - Копия (нем.).], произнес: «А, немецкий!» – и, рассмеявшись, быстро стер их. После этого Сансиро почувствовал к немецкому некоторое пренебрежение. Десятка два определений литературы, данных ей различными литературоведами с давних времен, Сансиро тоже старательно занес в тетрадь. После обеда он слушал лекцию в большой аудитории, вмещавшей примерно восемьдесят человек, поэтому естественно, что лектор не говорил, а ораторствовал. «Пушечный выстрел нарушил вековой сон Ураги»[20 - Урага – название части портового города Иокосука. В 1853–1854 гг. сюда пришли корабли американского коммодора Перри.] – так начал он свою лекцию. Сансиро слушал с большим интересом, но под конец лектор начал буквально сыпать именами немецких философов, и Сансиро устал. Он начал рассматривать стол и увидел вырезанное на нем слово «провалился». Чтобы так искусно и красиво вырезать буквы на толстой дубовой доске, понадобилось, видимо, немало времени. И делал это, пожалуй, не дилетант, а настоящий специалист. Сосед Сансиро увлеченно и очень усердно орудовал карандашом. Но когда Сансиро заглянул в его тетрадь, оказалось, что тот и не думает записывать. Он просто рисовал карикатуру на преподавателя. Сосед охотно показал ему свой рисунок. Рисунок получился удачный, только надпись к нему была Сансиро непонятна: «Не в гнезде ли кукушки средь облаков вечно сущего неба Сики высиживал свой журнал?»[21 - Масаока Сики (1867–1902) – поэт, основатель журнала «Хототогису» («Кукушка»), органа поэтов, писавших в жанре «хайку». С Нацумэ, который сотрудничал в этом журнале, его связывала тесная дружба.]
После лекции Сансиро подошел к окну на втором этаже и, подперев голову руками, стал разглядывать университетский двор. Все там радовало глаз своей строгой простотой и гармонией: и широкая аллея, посыпанная гравием, и росшие по обеим ее сторонам высокие сосны, и деревья сакуры[22 - Сакура – японская декоративная вишня.]. Нономия рассказывал, что еще недавно здесь не было всей этой красоты. Один из его преподавателей, в бытность свою студентом, учился на этом дворе ездить верхом. Лошадь не слушалась и понесла его прямо под деревья. Он зацепился шляпой за ветку сосны, в то время как ноги были зажаты в стременах. Словом, вид у него был весьма плачевный. Как нарочно, в этот момент у ворот собрались парикмахеры из «Китадоко»[23 - «Китадоко» – название парикмахерской, в свое время находившейся против главного входа в Токийский университет.] и потешались над ним. После этого случая несколько энтузиастов на собственные средства построили на территории университета конюшню, купили трех лошадей и наняли учителя верховой езды. Однако этот учитель оказался горьким пьяницей и пропил белую лошадь, самую породистую, хоть и очень старую, по слухам, родившуюся еще во времена Наполеона Третьего. Сансиро не очень-то верил этому, просто он думал, что было время, когда люди жили беззаботно. Его размышления прервал тот самый студент, который рисовал карикатуру.
– Ну и скучища на лекциях! – сказал он.
Сансиро ответил что-то неопределенное, поскольку, говоря по правде, совершенно неспособен был оценить лекции по достоинству. Зато с этих пор он частенько беседовал со своим новым знакомым.
В этот день Сансиро ничто не радовало – так было пасмурно у него на душе, – и он отправился домой, даже не прогулявшись вокруг пруда. После ужина он просмотрел свои записи, но остался к ним совершенно равнодушен и сел писать письмо матери.
«Начались занятия. Буду каждый день ходить на лекции. Университет занимает очень большую и очень красивую территорию, сами здания тоже очень красивые. Мне очень нравится гулять там возле пруда. К трамваям уже привык. Хотелось бы что-нибудь купить вам, но не знаю что. Если нужно что-нибудь, напишите. Рис, говорят, не сегодня-завтра подорожает, повремените с продажей. А О-Мицу-сан, по-моему, обхаживать незачем. В Токио очень много людей, и мужчин и женщин». Написав это довольно нескладное послание, Сансиро взялся за английскую книгу, прочел несколько страниц, и ему стало скучно. Он решил, что от такого чтения толку мало. Лег спать, но долго не мог уснуть. «Уж не бессонница ли это? – подумал Сансиро. – Надо будет показаться врачу». И тут же уснул.
На следующий день он вовремя явился на лекции. В перерывах внимательно прислушивался к разговорам о том, куда и на какое жалованье устроились выпускники прошлого года. Услыхав, что такой-то и такой-то пока еще здесь и что оба претендуют на место преподавателя в одном из государственных учебных заведений, Сансиро на миг ощутил смутную тревогу. На него словно надвинулось его далекое будущее, но он тут же забыл об этом. Гораздо интереснее показались ему разговоры о некоем Сёноскэ. Он даже остановил в коридоре своего однокурсника, тоже из Кумамото, и спросил его, кто такой этот Сёноскэ. Тот объяснил, что это девушка-гидаю[24 - Гидаю – певец, рассказчик сказов «гидаю» (особый драматический сказ японской эстрады и театра). Женщины, выступавшие в этой роли, обычно принимали мужские имена, как, например, в данном случае.] из эстрадного театра, рассказал, как выглядит афиша этого театра, в каком именно месте района Хонго он находится, и предложил ему пойти туда вместе в следующую субботу. «Вот молодец, все уже знает», – подумал Сансиро. Но студент сообщил, что вчера впервые побывал там. Сансиро почему-то тоже очень захотелось посмотреть Сёноскэ.
Обедать Сансиро намеревался дома, но студент, накануне рисовавший карикатуру, затащил его во фруктовую лавку Ёдомикэн в Хонго и угостил райскэрри – вареным рисом с кусочками мяса и очень острой приправой. Лавка эта открылась недавно. Студент объяснил, что она выстроена в стиле модерн. О таком стиле в архитектуре Сансиро никогда не слыхал. На обратном пути карикатурист показал ему Аокидо[25 - Аокидо – название европейского продовольственного магазина, находившегося неподалеку от Ёдомикэн; на втором этаже там было небольшое кафе.], заметив при этом: «Сюда часто ходят студенты». Вернувшись к университету, они решили прогуляться возле пруда. Карикатурист вспомнил, что покойный профессор Якумо Коидзуми[26 - Якумо Коидзуми (1850–1904) – японское имя натурализовавшегося в Японии англичанина Лафкадио Херна. Преподавал английский язык и литературу во многих японских учебных заведениях, в том числе в Токийском университете. Написал ряд книг о Японии и японцах.] терпеть не мог преподавательскую и после лекции обычно гулял возле пруда. Рассказывал он об этом так, словно сам учился у этого профессора.
– А почему профессор Коидзуми не любил преподавательскую? – поинтересовался Сансиро.
– Ну, в этом нет ничего удивительного. Стоит только послушать их лекции, чтобы понять, что это за преподаватели.
Сансиро был поражен: как можно говорить совершенно спокойно такие ужасные вещи. Карикатуриста звали Ёдзиро Сасаки. Он рассказал Сансиро, что окончил колледж, приобрел специальность, а теперь решил получить еще и университетское образование.
– Живу я на Хигасикитамати, – сообщил он, – в доме Хироты. Заходи как-нибудь.
– Там что, пансион? – спросил Сансиро.
– Нет, это дом преподавателя колледжа, – ответил Сасаки.
Сансиро аккуратно посещал университет и добросовестно слушал лекции, иногда даже необязательные. Но и этого ему казалось мало, и он начинал ходить на лекции, не имевшие никакого отношения к избранной им специальности, но через два-три раза бросал. И все равно получалось около сорока часов в неделю. Даже для очень прилежного Сансиро это было чересчур много. Он постоянно чувствовал себя усталым и неудовлетворенным и в конце концов совсем пал духом.
Как-то, встретившись с Ёдзиро Сасаки, Сансиро пожаловался на свое настроение. Услыхав, что Сансиро слушает сорок часов в неделю, Ёдзиро выпучил глаза:
– Ну, и дурак! Сам посуди, как тут не скиснуть, если десять раз на день есть преснятину, которой кормят в пансионе?
– Что же делать? – сконфузившись, спросил Сансиро.
– Кататься на трамвае! – порекомендовал Ёдзиро. Сансиро поразмышлял над его словами, тщетно ища в них скрытый смысл. И опять спросил:
– На обыкновенном трамвае?
Ёдзиро расхохотался.
– Объездишь Токио раз пятнадцать-шестнадцать, всю твою меланхолию как рукой снимет!
– Неужели?
– Не веришь? Ну, сам подумай. Ты – живой человек, и вдруг втиснул голову в железные рамки мертвых лекций. Так и пропасть недолго! Голову надо проветривать на свежем воздухе. Это, конечно, не единственный способ сохранить бодрость духа. Но из всех способов трамвай, я бы сказал, самый элементарный и к тому же самый удобный.
Вечером Ёдзиро вытащил Сансиро из дому, они сели в трамвай на Ёнтёмэ, доехали до Симбаси, оттуда вернулись к Нихонбаси и сошли.
– Понравилось? – осведомился Ёдзиро. С проспекта они свернули на боковую улицу, зашли в ресторан «Хираноя», поужинали и выпили саке. Кельнерши здесь все говорили на киотоском диалекте, чем до глубины души растрогали Сансиро.
– Доволен? – опять поинтересовался раскрасневшийся Ёдзиро, когда они очутились на улице. Затем он пообещал показать Сансиро настоящую эстраду, и они пошли узким переулком, который вывел их к эстрадному театру Кихарадана. В этот вечер здесь выступал чтец – исполнитель комического рассказа по имени Косан[27 - Косан Янагия (1857–1930), настоящее имя – Гинноскэ Тоёсима. Известный мастер ракуго – эстрадного комического рассказа.]. Из театра они вышли в одиннадцатом часу.
– Ну как? – спросил Ёдзиро. Сансиро ничего не ответил, он и сам не знал, доволен он или нет. Тут Ёдзиро пустился в рассуждения о Косане: – Косан – гений. Но он не должен часто появляться на эстраде. Иначе публика привыкнет и перестанет его ценить. А это будет в высшей степени несправедливо. По правде говоря, нам очень повезло, что мы живем с ним в одно время. Родись мы чуть раньше или чуть позднее, и нам не довелось бы его слышать… Энтё[28 - Энтё – мастер ракуго, выступавший под именем Энтё Санъютэй. Настоящее имя – Кэнтаро Такэути. Умер в 1907 г.] по-своему тоже хорош. Но они с Косаном совсем разные. Энтё, играя, например, шута, полностью перевоплощается. В любой роли Косан остается Косаном. Если из созданного Энтё образа убрать самого Энтё, образ перестанет существовать. Зато Косан живет совершенно самостоятельно в любом образе, и образы его вечны. Вот чем он силен.
Произнеся эту тираду, Ёдзиро уже в который раз спросил: «Ну, как?» Сансиро не очень хорошо понимал, в чем величие Косана. Кроме того, ему никогда не приходилось слышать об Энтё. Поэтому он не мог судить, прав ли Ёдзиро. Однако его привело в восторг само сравнение, почти литературное.
Дойдя до колледжа, они распрощались.
– Спасибо, я очень доволен, – поблагодарил Сансиро.
– Нет, чтобы получить полное удовольствие, надо еще сходить в библиотеку, – сказал Ёдзиро и исчез в переулке. И тут Сансиро впервые вспомнил о том, что еще ни разу не был в библиотеке.
Сансиро решил сократить по крайней мере вдвое количество лекций и на следующий день отправился в библиотеку. Это было просторное длинное здание с высокими потолками и множеством окон. Из читального зала виден был вход в книгохранилище. Казалось, там собрано великое множество книг. Из книгохранилища выходили люди с толстыми фолиантами в руках. Одни, свернув налево, шли в специальный читальный зал. Другие тут же просматривали взятую книгу. Сансиро вдруг почувствовал зависть. Ему захотелось войти в книгохранилище, подняться на второй, затем на третий этаж и там, вдали от людей, высоко над Хонго, читать, вдыхая запах бумаги. Но какую взять книгу, он представлял себе весьма смутно. Впрочем, можно взять наугад, любую, там их много.
Как первокурсник, Сансиро пока еще не имел права входить в книгохранилище. Поэтому волей-неволей ему пришлось склониться над каталогом и перебирать карточку за карточкой. Он перебрал уйму неизвестных названий книг и наконец почувствовал, что заныли плечи. Он распрямился, чтобы передохнуть, и оглядел зал. Несмотря на множество людей, здесь стояла обычная для библиотеки тишина. Лица сидящих в дальнем конце зала были едва различимы. За высокими окнами виднелись деревья и клочок неба. Шум города доходил сюда словно откуда-то издалека. Стоя у каталога, Сансиро размышлял о том, насколько спокойна и полна смысла жизнь ученого. С этой мыслью он и покинул библиотеку.
На следующий день он не стал предаваться мечтам, а сразу взял книгу. Но вскоре вернул ее – она показалась ему неинтересной. Следующая книга была чересчур сложной. Так в день Сансиро менял чуть ли не до десятка томов. И лишь некоторые частично прочитывал. Читая, Сансиро вдруг сделал открытие: какую бы он ни взял книгу, оказывалось, что до него ее уже кто-то просматривал – об этом свидетельствовали карандашные пометки на страницах. Из любопытства Сансиро взял роман писательницы Афры Бен[29 - Афра Бен (1640–1689) – английская писательница.] и здесь тоже увидел карандашные пометки. Досадуя, Сансиро вдруг услышал звуки оркестра под окном и решил немного прогуляться. Он походил по улице и забрел в конце концов в Аокидо.
Там он увидел две компании – все это были студенты. Лишь в дальнем углу сидел особняком мужчина и пил чай. В профиль он был очень похож на попутчика Сансиро, того самого почитателя персиков. Он не обращал на Сансиро никакого внимания, пил не спеша свой чай и курил. Сегодня он был в пиджаке, а не в легком белом кимоно, как тогда в поезде. Выглядел он далеко не элегантно, пожалуй, как Нономия во время опытов, если не считать белой рубашки. Сансиро внимательно его рассматривал и все больше убеждался в том, что это тот самый любитель персиков. Сейчас, когда он уже проучился некоторое время в университете, все сказанное этим человеком в поезде вдруг обрело смысл. «Может, подойти, поздороваться?» Но любитель персиков так сосредоточенно отхлебывал чай, затягивался сигаретой, снова пил чай и снова курил, что Сансиро не знал, как к нему подступиться.
Еще несколько минут Сансиро разглядывал его профиль, но потом торопливо допил остававшееся в стакане вино и выскочил на улицу. Он вернулся в библиотеку.
В этот день, взбодренный вином и какими-то новыми душевными ощущениями, он впервые с увлечением почитал и пришел в радостное настроение. Он провел в библиотеке почти целых два часа и наконец стал не спеша собираться домой. Перед уходом он случайно открыл книгу, которую еще не успел просмотреть, и обнаружил, что внутренняя сторона обложки исписана чьей-то дерзкой рукой.
«Гегель преподавал философию в Берлинском университете не ради заработка. Он не просто читал лекции об истине, он носил истину в самом себе. Он говорил не языком, а сердцем. Когда человек слит с истиной в одно чистое гармоничное целое, тогда каждое его слово служит этой истине. Только такие лекции и достойны внимания. Попусту болтать об истине – все равно что мертвой тушью на мертвой бумаге делать пустые заметки. Какой в этом смысл?.. Подавляя досаду, чуть не плача, я читаю сейчас эту книгу ради экзамена, вернее, ради куска хлеба. Запомни же на всю жизнь, как, сжимая раскалывающуюся от боли голову, ты на веки вечные проклял систему экзаменов». Подписи, конечно, не было. Сансиро невольно улыбнулся. И почувствовал, что вдруг прозрел. Все это относится, пожалуй, не только к философии, но и к литературе, подумал он и перевернул страницу. Там было продолжение: «В Берлин слушать лекции Гегеля…» Писавший, видимо, был поклонником Гегеля.
«В Берлин слушать лекции Гегеля собираются студенты отовсюду. Но не ради будущих заработков слушают они эти лекции. Узнав, что есть философ, который приобщает людей к высшей и универсальной истине, они, жаждущие найти путь к совершенствованию и разумному устройству мира, с чистыми помыслами сидят перед кафедрой, стремятся разрешить все свои сомнения. Гегель помогает им определить свое будущее, перестроить собственную судьбу. Какая нужна самоуверенность, чтобы думать, будто они ничем не отличаются от нас, японских студентов, которые сами не знают, зачем учатся в университете. Мы всего лишь пишущие машинки. Да притом еще алчные. Наши дела, мысли, слова не имеют ничего общего с насущными потребностями людей. Такими, ко всему безучастными, мы и останемся до самой смерти». Эта фраза была написана дважды. Сансиро задумался. Вдруг кто-то сзади легонько хлопнул его по плечу. Это оказался Ёдзиро. Ёдзиро не часто можно было увидеть в библиотеке, вопреки его утверждению, что библиотеку надо посещать непременно, не то что лекции.
– Послушай-ка, тебя искал Сохати Нономия, – сказал Ёдзиро.
Никак не предполагая, что они знают друг друга, Сансиро на всякий случай уточнил: «Тот, что на естественном?» – «Угу». Отложив книги, Сансиро поспешил в зал, где читали газеты, однако Нономии там не оказалось. Не было его и в вестибюле. Сансиро спустился вниз, все внимательно осмотрел и вернулся. Когда он подошел к своему месту, Ёдзиро показал на карандашные пометки и шепнул с усмешкой:
– Превосходные мысли. Наверняка писал выпускник прежних лет. Тогда здесь были отчаянные парни, зато стоящие! Да, это наверняка один из них. – Ёдзиро, видимо, был очень доволен.
– А Нономию-сан я не нашел, – сказал Сансиро.
– Да? Только что видел его у входа.
– Думаешь, я нужен ему по делу?
– Пожалуй, да.
Они вышли из библиотеки вместе. По дороге Ёдзиро рассказал о Нономии.
– Нономия-кун – бывший ученик Хироты, у которого я сейчас живу. Он часто бывает у сенсея. Настоящий энтузиаст науки, у него много исследований. Его имя известно даже в Европе.
Слова «ученик Хироты-сенсея» напомнили Сансиро рассказанный ему Нономией случай с преподавателем, обучавшимся верховой езде во дворе университета. «Уж не Хирота ли это был?» – подумал Сансиро и поделился своим предположением с Ёдзиро. Тот, смеясь, ответил, что от сенсея можно ждать чего угодно.
Следующий день был воскресным, и встретиться с Нономией в университете Сансиро не мог. Обеспокоенный тем, что накануне Нономия его искал, он решил поехать к нему домой, выяснить, в чем дело, и заодно посмотреть его новую квартиру.
Однако до обеда Сансиро, не торопясь, просматривал газеты, а когда, пообедав, собрался идти, явился приятель из Кумамото, с которым они давно не виделись. Проводил он его лишь в пятом часу и, хотя было довольно поздно, все же отправился к Нономии.
Жил Нономия далеко, в Окубо, куда переехал несколько дней назад. Правда, на трамвае туда можно было добраться сравнительно быстро, тем более что дом Нономии, судя по его словам, находился вблизи остановки. Дело в том, что однажды, вскоре после того как они с Ёдзиро побывали в Хираное, с Сансиро произошел такой случай. Он сел на трамвай, шедший от четвертого квартала Хонго, чтобы попасть в Высшее коммерческое училище, не заметил, как проехал свою остановку, и очутился в совсем другом районе. С тех пор его не оставляло чувство, что трамвай – вещь коварная. Но на этот раз он спокойно вошел в вагон, поскольку узнал заранее, что до Окубо можно ехать без пересадки.
Если, сойдя в Окубо, не идти по улице Накахякунин по направлению к военной школе Тояма, а от переезда сразу свернуть и подниматься вверх по отлогому склону, узкая, с метр шириной, дорожка приведет к редкой бамбуковой рощице. Перед рощицей и позади нее стояло два домика. В одном из них и жил Нономия. Сансиро вошел в небольшие ворота, стоявшие несколько в стороне от дорожки, совсем не на месте. Вход в дом нашел не сразу: он оказался не напротив ворот, а почему-то сбоку. Складывалось впечатление, будто ворота были поставлены несколько позднее, чем сам дом, и для них не нашлось другого места.
Сад перед домом не был ничем огорожен. Лишь несколько высоких, в рост человека, кустов хаги почти скрывали галерею, куда выходила гостиная. Зато позади дома, со стороны кухни зеленела великолепная живая изгородь. В галерее сидел Нономия и читал европейский журнал. Увидев Сансиро, он сказал, точь-в-точь как тогда, в подвале естественного факультета:
– Пожалуйте сюда.
Сансиро не знал, войти ли ему прямо из садика или через главный вход, обогнув дом. Но тут Нономия уже более настойчиво повторил:
– Пожалуйте сюда. – И Сансиро поднялся в галерею. Выходившая в галерею комната – кабинет Нономии – была метров около двенадцати. В ней внимание Сансиро привлекли европейские книги, их было довольно много. Нономия предложил свой стул Сансиро, а сам сел на дзабутон. Начав с ничего не значащих фраз о том, что место здесь тихое и спокойное, что не так уж оно далеко от Отяномидзу, поинтересовавшись затем опытом с подзорной трубой, Сансиро наконец спросил о главном:
– Говорят, вы вчера искали меня. Я вам зачем-нибудь понадобился?
– Да нет, просто так, ничего особенного, – чуть виновато ответил Нономия.
– А-а, – протянул Сансиро.
– А вы ради этого пришли?
– Да нет, не только.
– Дело, собственно, в том, что ваша матушка прислала мне прекрасную вещь в благодарность, как она пишет, за то, что я забочусь о ее сыне… Так вот я тоже хотел поблагодарить вас…
– Ах, вот оно что! Что же она вам прислала?
– Красную рыбу в маринаде.
– Наверно, барбульку?
Сансиро про себя подумал, какой, в сущности, это пустяковый подарок. Однако Нономия подробно расспросил его об этой барбульке. Прежде всего Сансиро объяснил, как ее есть. Жарят барбульку в чешуе и снимают ее лишь перед тем, как класть на блюдо, иначе рыба потеряет свой вкус.
Пока они беседовали о барбульке, солнце зашло. Сансиро решил, что пора домой, и стал прощаться. Но тут как раз принесли телеграмму. Прочитав ее, Нономия пробормотал: «Да… Вот незадача». Сансиро забеспокоился, но, боясь проявить излишнее любопытство, спросил лишь:
– Что-нибудь случилось?
– Да нет, ничего особенного, – отозвался Нономия и показал Сансиро телеграмму: «Приезжай немедленно».
– Вам надо ехать?
– Да вот младшая сестра просит немедленно приехать. Она захворала и лежит в университетской клинике.
Нономия говорил совершенно спокойно. Зато Сансиро встревожился. Сестра Нономии, ее болезнь, университетская клиника – все это почему-то напомнило ему девушек, которых он встретил у пруда, и привело в волнение.
– Она опасно больна?
– Ну что вы, разумеется, нет. По правде говоря, там в клинике с ней мать… Случись что-нибудь серьезное, проще было бы приехать сюда… Скорее всего, это проделки сестры. Она, глупая, частенько так забавляется. Я ни разу не навестил ее, с тех пор как переехал сюда. Сегодня воскресенье, она, наверно, ждала меня, и вот… – Нономия задумался, чуть склонив голову набок.
– Лучше все же вам съездить. А вдруг в самом деле ей хуже, тогда…
– Да. Хотя за те несколько дней, что я не был, вряд ли произошли серьезные перемены. Однако съездить, пожалуй, надо. Верно?
– Конечно, надо. Непременно.
Перед уходом Нономия обратился к Сансиро с просьбой. Если больной действительно хуже, он не вернется сегодня, в доме остается только служанка – ужасная трусиха, а район у них неспокойный. Так что Сансиро приехал весьма кстати. Может быть, он заночует здесь, если это не в ущерб занятиям? Возможно, телеграмма прислана просто так, тогда он сразу вернется. Знай он раньше, попросил бы того же Сасаки. Но сейчас ему никак не успеть. Речь идет лишь об одной ночи, к тому же неизвестно еще, останется ли он в клинике. Разумеется, слишком эгоистично с его стороны доставлять беспокойство постороннему человеку, и он, конечно, не настаивает… Нономия был не очень красноречив и не умел уговаривать, да это, собственно, и не требовалось – Сансиро сразу же согласился. На вопрос служанки, будут ли они ужинать, Нономия ответил:
– Я не буду, – и, извинившись перед Сансиро, сказал: – Вы уж тут без меня поешьте. – Он вышел из дома и уже из темноты сада крикнул Сансиро: – Возьмите в кабинете какую-нибудь книгу. Особо интересных, правда, нет, в общем, сами увидите! Там вы найдете и кое-какие романы.
Сансиро поблагодарил и остался один.
Вскоре Сансиро уже сидел в кабинете и ужинал. На столе он увидел ту самую барбульку, о которой говорил хозяин, и очень обрадовался – на него повеяло ароматом родных мест, в которых он так давно не был. Однако рыба не показалась ему очень уж вкусной. Нономия не напрасно назвал свою служанку трусихой – ее лицо и в самом деле выражало испуг. Сансиро заметил это, когда она принесла ему ужин. После ужина служанка ушла на кухню. Вдруг Сансиро почувствовал тревогу. А вдруг сестре Нономии действительно стало хуже? Слишком долго он собирался в клинику. Мысль о том, что та самая девушка и есть сестра Нономии, не давала покоя. Сансиро восстановил в памяти черты ее лица, выражение глаз, одежду, силой воображения перенес все это на больничную койку, рядом поставил Нономию и представил себе, как они с сестрой обменялись несколькими фразами. Больная осталась недовольна братом. Размечтавшись, Сансиро вместо Нономии представил у больничной койки себя самого, заботливо ухаживающего за девушкой. В этот момент где-то внизу прогрохотал поезд, и Сансиро померещилось, будто дрожит пол, сама комната и даже сад – таким громким и отчетливым был звук.
Сансиро осмотрелся. Дом был ветхий, опорные столбы потемнели от времени, раздвижные перегородки покосились, и закрыть их плотно не было никакой возможности. Потолок совсем почернел. Только лампа была новой. Может быть, Нономия из прихоти снял такой дом вблизи бамбуковой рощи, оставшейся от феодальных времен? В таком случае это его дело. Если же за город его погнала нужда, остается только его пожалеть. Сансиро слышал, что Нономия, видный ученый, получает в университете всего пятьдесят пять иен в месяц. Поэтому он, наверно, и вынужден преподавать в частной школе. А сейчас еще сестра в больнице. Вот он и переехал в Окубо, чтобы хоть как-то сводить концы с концами…
Вечер только начался, но вокруг стояла тишина. Слышно было лишь, как стрекочут и жужжат в саду насекомые. Сидя здесь в одиночестве, Сансиро особенно остро ощущал легкую грусть ранней осени. Вдруг он услышал крик:
– А-а-а-а! Уже недолго!
Кричали вроде бы где-то за домом, но очень далеко. К тому же крик сразу смолк, и Сансиро не успел определить направление. Он только понял, что это крик человека, всеми брошенного и отчаявшегося. Сансиро стало не по себе. Теперь вдалеке послышался шум приближающегося поезда, он все нарастал, и, наконец, грохоча с удвоенной силой, поезд пронесся под бамбуковой рощей. Комната перестала дрожать, и Сансиро, который до этого сидел бездумно, вдруг вскочил, пораженный мыслью, которая блеснула у него в мозгу, словно высеченная из кремня искра: уж не связаны ли между собой этот жалобный вопль и поезд, только что прогрохотавший? Сансиро стало страшно. От спины к ступням ног побежали мурашки, и он почувствовал, что не может больше спокойно сидеть на месте. Он пошел в уборную и стал глядеть в окошко. В эту ясную звездную ночь хорошо видны были железнодорожные пути и насыпь.
Сансиро вглядывался в темноту, буквально прилипнув носом к бамбуковой решетке окошка.
От станции по путям шли люди с фонарями. Судя по голосам, их было трое или четверо. Когда они дошли до переезда, свет фонарей исчез под насыпью. Каждое слово было отчетливо слышно, будто разговаривали совсем рядом:
– Чуть подальше!
Шаги стали удаляться. Сансиро вышел в сад, как был, в гэта, осторожно спустился по насыпи и пошел следом за фонарями. Он не прошел и десяти-пятнадцати шагов, как с насыпи спустился какой-то человек.
– Поезд кого-то задавил, что ли?
Сансиро хотел ответить, но голос ему не повиновался. Человек между тем прошел мимо. «Наверное, хозяин того дома, который стоит позади рощи, за домом Нономии-кун», – подумал Сансиро и прошел еще несколько десятков метров. Огни впереди вдруг перестали двигаться – люди остановились с поднятыми фонарями в руках и молчали. Сансиро посмотрел вниз, на освещенное пространство. Там лежал человек, перерезанный наискось от правого плеча до пояса. Поезд оставил его позади себя и помчался дальше. Только лицо не пострадало. Погибшей оказалась молодая женщина.
Сансиро помнит охватившее его тогда чувство. Он хотел сразу же бежать обратно, однако ноги будто свело судорогой. Вскарабкавшись наконец по насыпи, он вернулся в дом с сильно бьющимся сердцем, позвал служанку и велел принести воды. Служанка вроде бы ничего, к счастью, не знала. Спустя некоторое время из дома позади рощи донесся шум. «Хозяин вернулся», – решил Сансиро. Снова послышались голоса, теперь уже приглушенные. Потом наступила тишина. Гнетущая, почти невыносимая.
Перед глазами Сансиро все еще стояло лицо той женщины. Чье-то лицо, чей-то жалобный вопль, чья-то несчастная судьба… Это лишь кажется, размышлял Сансиро, что жизнь прочно вросла в этот мир. На самом же деле она вдруг может оказаться вырванной с корнем и навсегда исчезнуть во мраке. Эта мысль внушила Сансиро почти суеверный страх. Прогрохотал поезд – и не стало человека, который за минуту до этого был жив!
Сансиро вдруг вспомнилось, как любитель персиков тогда в поезде говорил: «Опасная штука! Очень опасная. Лучше не рисковать», оставаясь при этом совершенно невозмутимым. Значит, если я смогу себя настолько обезопасить, чтобы говорить «опасно, опасно», сохраняя спокойствие, то стану таким же, как он? Это, быть может, то главное в людях, что позволяет им, живя в обществе, оставаться сторонними наблюдателями. Разумеется, в людях определенного сорта, тех, что умеют есть персики, как их ел тогда в поезде его попутчик, тех, что умеют, глядя прямо перед собой, пить чай и курить, курить и снова пить чай, как это было тогда в Аокидо. Критики! Сансиро употребил это слово не очень к месту. Но остался доволен. «Здорово!» А почему бы, подумал он, и ему в будущем не уподобиться критикам? На эту же мысль его навело увиденное им на путях мертвое лицо.
Сансиро обвел взглядом комнату, стол в углу, стул перед ним, рядом – книжный шкаф с аккуратно расставленными иностранными книгами и подумал, что хозяин этого спокойного кабинета так же благополучен и счастлив, как те критики… Вряд ли он заставил бы женщину броситься под поезд, если бы даже того потребовали его опыты со световым лучом… Его младшая сестра больна. Но ведь не из-за него она заболела… Пока все эти мысли сменяли одна другую в голове Сансиро, пробило одиннадцать. Электричек на Накано больше не будет. Нономия сегодня не вернется. Видимо, сестре его стало хуже. Сансиро встревожился, но тут от Нономии пришла телеграмма: «С сестрой все благополучно. Приеду завтра утром».
Сансиро успокоился, забрался в постель, но всю ночь его мучили кошмары. Ему снилось, что бросившаяся под поезд женщина каким-то образом связана с Нономией, а он, вместо того чтобы возвратиться домой, прислал успокоительную телеграмму. Слова «С сестрой все благополучно» – ложь. Она умерла в тот момент, когда поезд задавил женщину… Потом вдруг оказалось, что сестра Нономии и есть та самая девушка, которую он повстречал у пруда.
На следующий день Сансиро встал необычно рано. Он выкурил сигарету, глядя на то место, где провел неспокойную ночь. Постель уже убрали. Все происшедшее вчера казалось сном. Он вышел в галерею и посмотрел на ясное голубое небо. Все вокруг сразу повеселело. Когда, позавтракав и напившись чаю, Сансиро вынес в галерею стул и взялся за газету, вернулся, как и обещал, Нономия.
– Вчера, говорят, тут человек попал под поезд, – сказал он. Видимо, Нономия услышал об этом на станции. Сансиро подробно рассказал о своих переживаниях.
– Невероятное происшествие. Такое случается редко. Жаль, что меня дома не было. Труп, наверно, уже убрали, и идти туда сейчас бесполезно.
– Пожалуй, бесполезно, – коротко ответил Сансиро. Его поразило, с какой легкостью Нономия воспринял это трагическое происшествие. Видимо, потому, что сейчас день, а не ночь, решил Сансиро. Он был слишком молод и еще не знал, что человек с характером и наклонностями исследователя даже в подобных случаях ведет себя так же, как во время эксперимента со световым лучом.
Чтобы не продолжать этот разговор, Сансиро спросил, как чувствует себя больная. Из слов Нономии выяснилось, что в ее состоянии, как он и предполагал, никаких изменений не произошло. Соскучившись за те пять-шесть дней, что они не виделись, сестра решила вызвать его телеграммой. Она обвиняла его в жестокости и упрекала за то, что он не приехал даже в воскресенье. «Вот глупышка», – сказал Нономия. И, кажется, сказал это вполне искренне. Просто неразумно требовать, чтобы занятой человек попусту тратил драгоценное время. Однако у Сансиро это не вызвало сочувствия. Раз сестра прислала телеграмму, значит, ей очень хотелось повидаться с братом, и на это не жаль потратить один или даже два воскресных вечера. Только такие вечера и есть настоящая жизнь. И не значит ли попусту тратить время, если год за годом проводить в подвале опыты со световым лучом, такие далекие от настоящей жизни. На месте Нономии-кун он бы только радовался тому, что сестра помешала его занятиям. Под наплывом таких чувств Сансиро постепенно забыл о попавшей под поезд женщине.
Нономия пожаловался, что ночью плохо спал и в голове у него сейчас туман и абсолютная пустота. Хорошо еще, что в школе Васэда у него уроки только после обеда, а в университет вообще не нужно идти – он хоть успеет немного поспать. «Опять поздно легли?» – спросил Сансиро. Сестру как раз пришел проведать Хирота, объяснил Нономия, тот самый профессор, у которого он учился в колледже, а пока они втроем беседовали, ушла последняя электричка, и ему пришлось заночевать там. Он мог бы пойти к Хироте, но сестра опять закапризничала и, не желая ничего слушать, потребовала, чтобы он остался в больнице. Он кое-как улегся, но уснуть не мог. Вот до чего она глупое создание, снова обрушился он на сестру. Сансиро стало смешно. Он хотел было взять девушку под свою защиту, но почему-то передумал и стал расспрашивать о Хироте. О нем Сансиро не раз приходилось слышать. Его именем он мысленно наградил и любителя персиков, своего попутчика, и человека, которого видел в Аокидо, и незадачливого всадника, измученного норовистой лошадью, над которым потешались парикмахеры из «Китадоко». И вот сейчас, неожиданно узнав от Нономии, что тем незадачливым всадником действительно был Хирота, Сансиро почему-то решил, что и любитель персиков тоже непременно должен оказаться профессором Хиротой. Хотя, если вдуматься, мысль сама по себе была, в общем-то, нелепой.
Когда Сансиро собрался уходить, Нономия попросил его зайти по дороге в клинику занести халат. Сансиро с радостью согласился. Он немного гордился тем, что пойдет в клинику в своей, новой студенческой фуражке, и ушел сияющий.
В Отяномидзу он сразу же взял рикшу, что делал в редких случаях. Как раз когда рикша примчал его в университет, зазвонил звонок на юридическом. В это время Сансиро обычно входил в аудиторию номер восемь с тетрадями и чернильницей. Ничего страшного не случится, если одну-две лекции пропустить, решил он и подъехал прямо к вестибюлю терапевтического отделения профессора Аоямы.
Из вестибюля он пошел, как ему и объяснил Нономия, прямо по коридору до второго поворота направо, дошел до конца коридора, свернул налево и на восточной стороне увидел палату с черной лакированной табличкой на двери. Сансиро взглянул на табличку, где было написано: «Ёсико Нономия», и остановился в нерешительности перед дверью. Провинциал, он не догадался, что надо постучаться, как того требовали приличия, и думал лишь о том, что сейчас увидит Ёсико, сестру Нономии. Только боязнь разочароваться удерживала его от того, чтобы открыть дверь. Образ девушки, созданный его воображением, не имел ни малейшего сходства с Сохати Нономией. Шлепая сандалиями, к нему подошла сиделка. Тут Сансиро решился наконец приоткрыть дверь и сразу встретился взглядом с находившейся в комнате девушкой.
Большие глаза, прямой нос, тонкие губы, высокий лоб, на который полукругом ниспадали волосы, мягкий овал лица. В общем, ничего особенного. Но что поразило Сансиро, так это выражение ее лица, такое, казалось ему, он видел впервые в жизни. Густые волосы, красиво обрамляя лоб, свободно падали на плечи. Пронизанные лучами утреннего солнца, светившего в восточное окно, они образовали вокруг головы сияющий фиолетовый нимб. С бледного лица на Сансиро смотрели мечтательно устремленные в даль и в то же время очень живые глаза. Так кажутся неподвижными высокие облака, которые едва уловимо меняют свои очертания.
В ее лице, подумал Сансиро, меланхолия сочетается с необыкновенной живостью. Ощущение этого единства Сансиро воспринял, как дар судьбы, как великое открытие. Он буквально растворился в этом своем чувстве, продолжая крепко сжимать ручку двери.
– Заходите же, – сказала девушка. Сказала так, словно ждала Сансиро. Только невинная девочка или же искушенная женщина могла бы так спокойно, без тени смущения, обратиться к незнакомому мужчине. С фамильярностью это не имело ничего общего. Девушка держалась с Сансиро просто, с неподдельной искренностью, как со старым знакомым. Ее худенькое бледное личико озарила приветливая улыбка. Ноги сами внесли Сансиро в комнату. И тут он вдруг вспомнил о матери, оставшейся на далекой родине.
Сансиро закрыл за собой дверь, осмотрелся и увидел женщину лет пятидесяти с небольшим, которая с ним поздоровалась. Она, очевидно, подошла к двери, когда Сансиро приоткрыл ее, и дожидалась, пока он войдет.
– Вы Огава-сан? – спросила женщина. Она походила лицом на Нономию. И на девушку тоже. Однако сходство было лишь внешнее. Сансиро отдал женщине сверток с халатом. Она поблагодарила и, сказав: «Пожалуйста, садитесь!» – предложила Сансиро стул. Девушка приподнялась, откинула край белоснежного покрывала и спустила ноги с постели. Она держала спицы, с которых свешивалась красная нитка, под кроватью валялся клубок шерсти. Сансиро хотел было поднять клубок, но передумал – видимо, девушку этот клубок нисколько не интересовал.
Между тем мать девушки без конца благодарила Сансиро за любезность, повторяя: «Вы ведь так заняты». Сансиро возражал: «Да нет, что вы, я все равно там был, зашел в гости». Ёсико не вмешивалась в их разговор и, лишь когда наступила пауза, неожиданно спросила:
– Вы видели вчера вечером, как человек попал под поезд?
Сансиро заметил на стоявшем в углу столике газету.
– Да, – ответил он.
– Это, наверно, очень страшно? – Она взглянула на Сансиро, чуть склонив голову набок. Но он молчал. Он просто не знал, что ответить, – таким наивным ему показался вопрос. Кроме того, все его внимание было сейчас поглощено изящным изгибом ее шеи, длинной, как у брата. Это, по-видимому, не ускользнуло от Ёсико. Слегка покраснев, она быстро выпрямилась. А Сансиро подумал, что ему пора уходить.
Он попрощался и вышел. Он уже приближался к выходу, когда вдруг заметил в светлом прямоугольнике, в том месте, где коридор переходит в вестибюль, ту самую девушку, которую встретил тогда у пруда. Сансиро замер, ноги перестали ему повиноваться. В это время темный силуэт девушки отделился от воздушного холста – она сделала шаг вперед. Сансиро, словно завороженный, тоже двинулся с места. Сейчас они встретятся, и каждый пойдет своей дорогой. Девушка вдруг оглянулась. Но снаружи, в прозрачном осеннем воздухе, лишь слегка дрожала на ветру листва деревьев. В светлом прямоугольнике никого не было, никто не ответил девушке на ее взгляд, никто его не ждал. Сансиро шел, напряженно вглядываясь, стараясь запомнить каждую деталь ее фигуры и одежды.
Он не мог определить, какого цвета ее кимоно. Оно лишь напоминало ему расплывчатое отражение вечнозеленого дерева в университетском пруду. Волнистые линии вертикальных ярких полос то сходились, то расходились, то набегали друг на друга, то раздваивались, однако эта асимметричность не резала глаз. Чуть ниже груди кимоно перехватывал широкий пояс-оби теплых тонов. Такое впечатление, видимо, создалось благодаря преобладающему в нем желтому цвету. В левой руке девушка держала платок, свободные концы его развевались. «Наверно, шелковый», – решил Сансиро.
Между тем девушка снова повернулась лицом к Сансиро. Опустив глаза, она шагнула к нему, потом слегка откинула назад голову и посмотрела прямо ему в лицо. Красивые миндалевидные, очень живые глаза. Иссиня-черные брови и ослепительно белые зубы. Этот контраст произвел на Сансиро неизгладимое впечатление.
Сегодня лицо ее было набелено, но лишь слегка, с большим вкусом, так что белила не скрывали естественного цвета кожи. На щеках играл нежный румянец, словно их никогда не касалось палящее солнце. Лицо было чуть припудрено. Ее щеки и подбородок, без единой морщинки, были очень упругими и в то же время отличались удивительной мягкостью линий.
Девушка поклонилась. Сансиро был удивлен, что ему поклонился незнакомый человек. Но еще больше его поразило изящество, с которым это было сделано, та естественная грациозность, которой нельзя научиться. Девушка чуть подалась вперед – легко и плавно, как устремляется вперед влекомый ветром листок бумаги.
– Простите, позвольте спросить… – обратилась она к Сансиро, и он услышал ясный, звонкий голос, исполненный в то же время достоинства. Таким голосом, разумеется, не задают праздных вопросов, скажем, о том, созревают ли желуди в разгар лета. Но Сансиро не успел об этом подумать. Он сказал:
– Да, пожалуйста, – и остановился.
– Как пройти в пятнадцатую палату?
Это была та самая палата, которую Сансиро только что покинул.
– Вы ищете палату Нономии-сан?
– Да, – ответила девушка.
– По этому коридору дойдите до конца, поверните налево, и справа будет вторая дверь.
– В этот коридор… – Девушка указала тоненьким пальцем.
– Да, в этот, в первый.
– Большое спасибо.
Девушка пошла дальше. А Сансиро продолжал стоять, глядя ей вслед. Прежде чем свернуть в коридор, девушка оглянулась. Сансиро покраснел. А она, улыбнувшись, сделала легкое движение головой, как бы спрашивая: я правильно иду? Сансиро машинально кивнул в ответ. Девушка свернула направо и исчезла из виду.
Сансиро медленно вышел из клиники. Размышляя на ходу о том, что она, пожалуй, приняла его за студента-медика, Сансиро вдруг спохватился, что вел себя неподобающим образом. Надо было проводить ее до палаты. Вот досада!
Догнать девушку сейчас у Сансиро не хватило смелости. Он так же медленно прошел еще немного и резко остановился, пораженный вдруг пришедшей в голову мыслью: лента в волосах девушки была точь-в-точь такой, как та, которую Нономия купил в лавке. Едва волоча сразу отяжелевшие ноги, Сансиро, терзаясь догадками, миновал библиотеку, добрел до главных ворот, и тут его окликнул неизвестно откуда взявшийся Ёдзиро:
– Эй, ты, почему не был на лекции? Нам сегодня рассказывали о том, как итальянцы едят макароны.
Подойдя ближе, Ёдзиро хлопнул Сансиро по плечу. Они прогулялись немного, и, когда вернулись к воротам, Сансиро спросил:
– Скажи, разве в это время года девушки повязывают тонкие ленты? Ведь их носят только в жару?!
Ёдзиро расхохотался.
– Об этом спроси лучше профессора Н. Он знает все на свете.
Разговор на эту тему не состоялся. Сославшись на недомогание, Сансиро сказал, что на занятия сегодня не пойдет. А Ёдзиро повернул к учебному корпусу, всем своим видом показывая, что зря потратил с Сансиро время.

4
Теперь Сансиро постоянно испытывал душевный разлад. Лекции слушал рассеянно, часто не записывая в тетрадь даже важные вещи. Порой он просто не узнавал себя.
Сансиро не понимал, что с ним происходит, и очень страдал. Наконец однажды он не выдержал и пожаловался Ёдзиро, что последнее время скучает на лекциях. Ёдзиро ответил в своей обычной манере:
– Что может быть интересного в лекциях! Только такой провинциал, как ты, мог до сих пор их слушать, терпеливо ожидая какого-то откровения. Ведь это же верх глупости! Их лекции от века таковы. Не удивительно, что ты наконец разочаровался в них.
– Да нет, не то чтобы разочаровался… – оправдывался Сансиро. Его тяжеловесная медлительная речь до смешного не вязалась с небрежно-иронической манерой выражаться, свойственной Ёдзиро.
Такие диалоги не раз повторялись на протяжении примерно двух недель. Однажды Ёдзиро сам критически заметил:
– Каким-то ты странным стал. Можно подумать, что ты устал от жизни. Прямо-таки олицетворение «конца века»![30 - Новое и модное для Японии того времени слово, пришедшее из западноевропейской литературы (Бодлер и др.), отражавшей настроения скептицизма, разочарования и отчаяния, существовавшие в Европе второй половины XIX в.]
– Да нет, не то чтобы… – по-прежнему мямлил Сансиро.
Он еще не настолько окунулся в окружавшую его искусственную атмосферу, чтобы восторгаться такими словами, как «конец века», или жонглировать ими, как это сделал бы человек, искушенный в различных новшествах. Некоторое впечатление, правда, произвела на него фраза «устал от жизни». Усталость он и в самом деле ощущал. Однако не относил ее целиком на счет частых расстройств желудка и в то же время не возводил ее в жизненный принцип, в угоду моде. По этим причинам разговор с Ёдзиро не получился.
Между тем наступила середина осени. Аппетит у Сансиро с каждым днем улучшался. Апатия прошла. В это время года двадцатитрехлетний юноша не мог, разумеется, чувствовать себя «уставшим от жизни». Сансиро много гулял. Не раз бродил он вокруг университетского пруда, но ничего сколько-нибудь примечательного не случилось. Не раз прогуливался возле клиники, однако встречались ему лишь незнакомые люди. Как-то он зашел к Нономии, в подвал на естественном факультете, осведомиться о здоровье сестры. Оказалось, что она уже вышла из больницы. Спросить о девушке, встретившейся ему в клинике, Сансиро постеснялся, поскольку Нономия был очень занят. В другой раз спрошу, решил Сансиро, поеду в Окубо, побеседую с ним не спеша и выясню, кто она и как ее зовут. Поборов в себе любопытство, Сансиро попрощался и отправился бродить по городу. Он прошел Табату, Докантъяму, потом кладбище в Сомэи, миновал тюрьму Сугамо, храм Гококудзи… Добрался даже до храма Якуси в Араи. На обратном пути он решил заглянуть к Нономии в Окубо, но от крематория пошел не той дорогой и оказался в Такате, откуда ему пришлось вернуться поездом. В вагоне он съел почти все каштаны, которые купил для Нономии. Остаток уничтожил на следующий день Ёдзиро.
Чем бездумнее жил Сансиро, тем веселее становилось у него на душе. Первое время он был так внимателен на лекциях, что от напряжения часто терял способность воспринимать, но сейчас этого с ним не случалось. Он размышлял во время лекций о посторонних вещах, а кое-что сознательно вообще пропускал мимо ушей. Приглядевшись к остальным студентам, Сансиро обнаружил, что все, начиная с Ёдзиро, ведут себя точно так же. И он стал думать, что так, пожалуй, и нужно поступать.
Порой в голову ему приходила мысль о виденной им в тот памятный день ленте. И тогда он испытывал смутную тревогу, даже печаль. Появлялось желание тут же отправиться в Окубо, но от этой мысли отвлекали различные картины, которые рисовало ему воображение, все новые внешние впечатления, и он опять чувствовал себя легко и беззаботно, предавался мечтам и никак не мог собраться в Окубо.
Как-то во время послеобеденной прогулки Сансиро добрался до Дангодзаки и, спускаясь по его склону, свернул влево, к широкой улице Сэндагибаяси. Стояли погожие осенние дни, и небо над Токио казалось таким же прозрачным, как в деревне. При одной лишь мысли, что живешь под таким небом, голова становится ясной. А уж как хорошо здесь, в пригороде! Дышится легко, свободно. Душа становится бескрайней, как небо, а тело – упругим, не то что весной, когда чувствуешь себя каким-то расслабленным. Разглядывая живые изгороди по обеим сторонам улицы, Сансиро впервые наслаждался ароматами токийской осени.
Обогнув подножие холма, Сансиро неожиданно увидел узкие и длинные полотнища. Они оповещали, что здесь несколько дней назад начался традиционный осенний показ цветочных кукол[31 - По-японски буквально «хризантемные куклы» – большие, в рост человека, куклы, одежды которых сплетены из цветов и листьев хризантем различной окраски.], изображающих героев старинных сказаний и легенд. Издали доносились голоса, звуки барабана, трещоток. Эти звуки, устремляясь вверх, медленно растворялись в чистом осеннем воздухе и постепенно замирали. Едва касаясь слуха Сансиро, они его не раздражали, а, напротив, радовали.
Вдруг из переулка появились двое. Один из них окликнул Сансиро. Это оказался Ёдзиро. В его спутнике Сансиро узнал того самого человека, который тогда в Аокидо пил чай, и сразу понял, что это Хирота-сан, что, впрочем, он давно уже предполагал. Каким-то странным образом судьба связала его с этим человеком еще в поезде, когда они вместе ели персики. Еще глубже ему врезалась в память встреча в Аокидо, когда Хирота пил чай и курил, а Сансиро, побыв там очень недолго, убежал в библиотеку. И тогда и сейчас Сансиро почему-то казалось, что у Хироты лицо синтоистского священника, а нос европейца. Хирота был в своем обычном летнем платье, однако по виду его нельзя было сказать, что ему холодно.
Сансиро хотел обратиться к нему с приветствием, но не знал, что именно сказать, – слишком много прошло с тех пор времени. Поэтому он только приподнял фуражку и поклонился. Это было, правда, слишком вежливо по отношению к Ёдзиро и несколько фамильярно по отношению к Хироте. Ёдзиро тут же запросто познакомил их.
– Мой однокурсник. Окончил колледж в Кумамото и в первый раз приехал в Токио. – Он поспешил сообщить, что Сансиро – провинциал, хотя никто его об этом не спрашивал, и повернулся к Сансиро: – А это Хирота-сенсей. Преподаватель колледжа…
Тут Хирота-сенсей произнес:
– Знаю, знаю.
Лицо Ёдзиро выразило удивление. Однако он не стал докучать сенсею расспросами о том, откуда тот знает его друга, без всяких предисловий обратился к Сансиро:
– Ты не слышал, тут поблизости нигде не сдается дом? Разумеется, просторный, чистый, с комнатой для сесэя…[32 - Сесэй – подросток или юноша, живущий в доме учителя, врача и т. п. на положении полуслуги-полуученика.]
– Дом? Сдается.
– Где же? А он не грязный?
– Да нет, чистый. С большими каменными воротами.
– Замечательно! Говори скорее, где он находится. Каменные ворота, сенсей, ведь это просто отлично. Мы непременно его снимем, да? – загорелся Ёдзиро. Однако сенсей ответил:
– Каменные ворота не подойдут.
– Не подойдут? Жаль. А почему, интересно?
– Не все ли равно почему. Не подойдут.
– Но ведь каменные ворота – это чудесно. Жили бы так, словно вам пожаловали титул барона, а, сенсей? Разве плохо?
Ёдзиро говорил с самым серьезным видом. Хирота насмешливо улыбался. В конце концов верх одержала серьезность и решено было, во всяком случае, посмотреть дом. Сансиро взял на себя роль провожатого.
Выйдя переулком на соседнюю улицу, они прошли по ней с полквартала к северу и очутились на узенькой улочке, скорее похожей на тупик. Она упиралась в сад, принадлежавший торговцу цветами. Немного не доходя до него, Сансиро и его спутники остановились. Справа они увидели два гранитных столба и железные створки ворот.
– Здесь, – сказал Сансиро. На воротах действительно висела табличка «Сдается».
– Вот это да! – Ёдзиро с силой толкнул ворота, но они оказались запертыми. – Подождите, сейчас пойду спрошу, – быстро проговорил Ёдзиро и скрылся в глубине сада. Хирота и Сансиро оказались предоставленными самим себе.
– Ну что, нравится вам Токио?
– Как сказать…
– Город, конечно, большой, но грязный, верно?
– Да-а… Пожалуй…
– Нет, с Фудзисан ничто не сравнится, не правда ли?
О Фудзисан Сансиро совсем забыл. Ему показал эту гору Хирота, когда они ехали в поезде. Сейчас, вспомнив об этом, Сансиро ощутил ее величие. И ничтожными показались мучившие его тревоги и сомнения. Сансиро устыдился того, что не заметил, как растерял тогдашние впечатления. Но тут Хирота озадачил его новым вопросом:
– Вы никогда не пробовали перевести Фудзисан?
– Перевести?
– Да, перевести. Любопытная вещь. Когда переводят природу, о ней говорят, как о человеке, наделяя теми же эпитетами: «величественная», «великая» или «могущественная», и все в таком духе.
Сансиро наконец понял, в каком смысле Хирота употребил слово «переводить».
– Всякое явление можно персонифицировать. На это неспособны только такие люди, на которых природа не оказывает никакого нравственного влияния.
Сансиро молчал, ожидая продолжения разговора, но Хирота вдруг бросил взгляд в сторону сада, в котором скрылся Ёдзиро, и, словно обращаясь к самому себе, проговорил:
– Долго как! Интересно, что он там делает?
– Пойду посмотрю? – предложил Сансиро.
– Нет, что вы! Это бесполезно, так просто его сейчас оттуда не вытащишь. Лучше подождем, хлопот меньше.
С этими словами Хирота уселся на корточки под живой изгородью из трехлистного лимонника, подобрал камешек и принялся рисовать на земле. Полная беспечность – как у Ёдзиро. Только совершенно иного характера.
Из-за густо растущих сосен раздался наконец громкий голос Ёдзиро:
– Сенсей! Сенсей!
Но сенсей продолжал рисовать. Что-то очень похожее на светильник перед буддийским храмом. Не получив ответа, Ёдзиро вынужден был подойти к ним.
– Пойдите посмотрите, сенсей… Дом вполне подходящий. Принадлежит садоводу. Можно попросить, и нам откроют ворота, но проще зайти со стороны сада.
Они прошли через сад торговца цветами к сдающемуся дому. Открывая снаружи ставни и заглядывая внутрь, обошли дом кругом и осмотрели все комнаты. В таком доме не зазорно было поселиться человеку среднего достатка. Плата, как сообщил Ёдзиро, сорок иен в месяц с уплатой вперед за три месяца.
– Зачем понадобилось смотреть такой роскошный дом? – спросил Хирота, когда они вышли на улицу.
– Зачем понадобилось? А что в этом плохого? – возразил Ёдзиро.
– Ведь все равно не снимем…
– Да нет, я бы снял за двадцать пять иен. Только хозяин никак не соглашается.
– Еще бы! – проворчал Хирота.
Ёдзиро принялся рассказывать историю ворот с гранитными столбами. До последнего времени они стояли перед одним особняком, где часто бывал Ёдзиро. Потом их купил садовод, когда занялся перестройкой своего дома, и поставил их вон в том месте. Это было в духе Ёдзиро – узнавать всякие любопытные подробности.
Они стали молча спускаться к Табатанотани. О доме больше не вспоминали. Только Ёдзиро нет-нет да и заговаривал о воротах. За их доставку садовод уплатил чуть ли не пять иен. Так что деньжата у него, надо думать, водятся. Он и дом-то этот построил, чтобы сдать за сорок иен в месяц, как-то совсем не к месту заявил Ёдзиро, а кто, собственно, его снимет? Охотников наверняка не найдется. Придется хозяину снизить плату. И уж тогда они непременно снимут этот дом.
– Ты чересчур много болтаешь, – сказал Хирота. – Сколько времени из-за тебя потеряли! Мог быстрее покончить с этим делом.
– Это вы всерьез насчет времени? Так ведь вы сами что-то там рисовали. Сенсей тоже довольно беспечный человек.
– Ну, кто из нас беспечнее – еще вопрос.
– А что это вы рисовали, позвольте спросить?
Сенсей не ответил. Тогда к нему обратился Сансиро с очень серьезным видом:
– Это, кажется, был маяк?
Хирота и Ёдзиро рассмеялись.
– Маяк – это ты здорово придумал. Но, по-моему, сенсей рисовал Сохати Нономию!
– Что? Почему ты так решил?
– Талант Нономии-сан сверкает даже за границей, а в Японии он пребывает во мраке неизвестности. Никто его не знает. За мизерное жалованье он безвыходно сидит в своем подвале – поистине неблагодарный труд. Смотреть на него жалко!
– Зато такие, как ты, светят не дальше чем на какой-нибудь шаг вокруг себя, точь-в-точь как круглый бумажный фонарь.
Ёдзиро, которого сравнили с круглым бумажным фонарем, вдруг повернулся к Сансиро.
– Ты в каком году родился, Огава-кун?
– Мне двадцать три, – ответил Сансиро.
– Да тебе, пожалуй, не дашь ни больше, ни меньше… Говоря откровенно, сенсей, я терпеть не могу таких вещей, как, скажем, круглый бумажный фонарь или японская трубка с круглой чашечкой. Может, это оттого, что я родился после пятнадцатого года Мэйдзи. Они кажутся мне чересчур старомодными и вызывают какое-то неприятное чувство… А ты, Огава-кун, что об этом думаешь?
– Никакой особой неприязни к этим вещам я не питаю, – ответил Сансиро.
– Впрочем, ты ведь только что приехал из своей кюсюской глуши и все еще держишься взглядов начала Мэйдзи.
Ни Сансиро, ни Хирота никак не прореагировали на это заявление. Они прошли еще немного. На тщательно расчищенном участке, где прежде была криптомериевая роща, рядом со старым храмом стояло совсем новое, европейского стиля, здание, выкрашенное в голубой цвет. Видимо, сравнивая, Хирота посмотрел на храм, потом на голубое здание.
– Смешение эпох. Типичная черта материального и духовного мира Японии. Вы, вероятно, видели маяк в Кудане? – Снова зашел разговор о маяке. – Это старинный памятник, он даже упоминается в «Альбоме достопримечательностей Эдо»[33 - Эдо – столица феодальной Японии при сегунах Токугава; был переименован в Токио в 1868 г. Маяк в Кудане, над Токийским заливом, был сооружен в 1871 г.].
– Нехорошо так шутить, сенсей. Каким бы старинным ни был маяк в Кудане, он все равно не мог быть упомянут в «Альбоме достопримечательностей Эдо».
Хирота рассмеялся. По правде говоря, он уже понял, что спутал с этим альбомом цветные гравюры «Достопримечательности Токио». Однако продолжил свою мысль, сказав, что рядом с маяком, этим старинным сооружением, выстроено современное кирпичное здание Офицерского собрания Кайкося. Сочетание поистине нелепое. Но никто этого не замечает, все равнодушно проходят мимо. Это весьма характерно для нынешнего японского общества.
Ёдзиро и Сансиро поддакнули: «Действительно». Они миновали храм и вскоре оказались перед большими черными воротами. Ёдзиро стал уверять, что дорога за этими воротами ведет к Доканъяме. «А проход разрешен?» – на всякий случай спросил Хирота. Ёдзиро с убежденностью ответил, что, разумеется, разрешен, что это загородная вилла Сатакэ и ходить здесь может кто угодно. Не сомневаясь больше, Сансиро и Хирота последовали за Ёдзиро. Но когда из рощи вышли к старому пруду, появился сторож и стал ругать их. Ёдзиро только успевал оправдываться.
Затем они вышли к Янаке, прогулялись по Нэдзу, и домой Сансиро вернулся только к вечеру. Впервые за последнее время, казалось ему, он провел день так весело и приятно.
На следующее утро Ёдзиро на занятиях не было. Не явился он и после обеда, как надеялся Сансиро. В библиотеке его тоже не оказалось. С пяти до шести Сансиро слушал общую лекцию для студентов филологического факультета. Записывать было невозможно – чересчур темно. А свет обычно зажигали позднее. Это было то время дня, когда небо между ветвями огромных вязов за продолговатыми окнами быстро темнеет, а лица лектора и слушателей становятся едва различимыми. Возникает ощущение таинственности: словно в полной темноте лакомишься пирожками с бобовым джемом. Сансиро с удивлением обнаружил, что не улавливает смысла лекции. Он сидел, подперев щеки руками, равнодушный ко всему, мысли его витали где-то далеко. Пожалуй, главное достоинство лекций, что на них можно вот так сидеть, подумал Сансиро. Вдруг вспыхнул свет. Он рассеял таинственность. Сансиро вдруг почувствовал голод, и ему захотелось домой. Видимо, догадавшись о настроении студентов, преподаватель быстро закончил лекцию. Сансиро поспешил к себе в Оивакэ.
Когда, переодевшись, он сел обедать, то увидел возле чашки с горячим супом письмо. По штемпелю он сразу догадался, что письмо от матери. К стыду своему, за целых полмесяца с лишним он ни разу не вспомнил о ней. Чем только не была забита теперь голова Сансиро: смешение эпох, персонификация Фудзисан, таинственная лекция, даже для той девушки в ней не осталось места. Но Сансиро это ни капельки не огорчало. Письмо он решил прочесть потом, а сам, не мешкая, поел. После обеда закурил и, созерцая дым, стал вспоминать последнюю лекцию.
Неожиданно явился Ёдзиро. На вопрос, почему он не был в университете, Ёдзиро ответил, что ему не до занятий: весь день искал дом.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71166835?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Такоякуси – название буддийского храма в Киото.

2
Бэнто – завтрак в коробке, который берут из дому или покупают.

3
В японских национальных гостиницах помещения обозначаются названиями цветов, растений, птиц.

4
Дзабутон – подушка для сиденья.

5
Касури – японская летняя одежда из белой материи с синим или черным узорами.

6
Таби – японские носки из плотной материи с отделенным большим пальцем.

7
Сравнение основано на игре слов: персик может озображаться иероглифами, обозначающими «священный плод»; согласно древней китайской легенде, персик является атрибутом небесной феи Сиванму.

8
Масаока Сики (1867–1902) – поэт, основатель журнала «Хототогису» («Кукушка»), органа поэтов, писавших в жанре хайку. С Нацумэ, который сотрудничал в этом журнале, его связывала тесная дружба.

9
Хорагатогэ – горный перевал на границе префектур Киото и Осака. Здесь в 1582 г. расположил свой лагерь Цуцуи Дзюмиэн, военачальник, находившийся на службе объединителя Японии сегуна Оды Нобунаги. Он бездействовал, выжидая исхода сражения между Тоётоми Хидэёси (сподвижником Оды Нобунаги) и Акэти Мицухидэ (приближенным Оды Нобунаги, изменившим ему, предательски убившим его в храме Хонгандзи и затем повернувшим свои войска против Тоётоми Хидэёси), чтобы решить, к кому из них примкнуть. Это событие стало синонимом либо выжидательной позиции, либо двуличной и предательской политики.

10
Гэта – национальная обувь, деревянная подошва с двумя поперечными подставками, держится на двух ремешках, в один из которых продевается большой палец. Варадзи – соломенная обувь.

11
Кун – суффикс, присоединяемый к именам и фамилиям при фамильярном обращении или обращении к сверстнику.

12
Дзори – обувь на плоской (без подставок) деревянной подошве, обычно покрытой сверху плетеной соломой, узорчатой материей и т. п.; держится на двух ремешках.

13
Имеется в виду оставшаяся от феодальных времен резиденция князей Мазда.

14
Джон Рёскин (1819–1900) – английский теоретик искусства, художественный критик и публицист.

15
Эрвин фон Бельц (1849–1913) – профессор медицины, жил в Японии с 1876 по 1906 г., вел в Токийском университете курс физиологии, патологии.

16
Сумо – японская борьба (один из национальных видов спорта).

17
Ответ (англ.).

18
Свершилось (нем.).

19
Копия (нем.).

20
Урага – название части портового города Иокосука. В 1853–1854 гг. сюда пришли корабли американского коммодора Перри.

21
Масаока Сики (1867–1902) – поэт, основатель журнала «Хототогису» («Кукушка»), органа поэтов, писавших в жанре «хайку». С Нацумэ, который сотрудничал в этом журнале, его связывала тесная дружба.

22
Сакура – японская декоративная вишня.

23
«Китадоко» – название парикмахерской, в свое время находившейся против главного входа в Токийский университет.

24
Гидаю – певец, рассказчик сказов «гидаю» (особый драматический сказ японской эстрады и театра). Женщины, выступавшие в этой роли, обычно принимали мужские имена, как, например, в данном случае.

25
Аокидо – название европейского продовольственного магазина, находившегося неподалеку от Ёдомикэн; на втором этаже там было небольшое кафе.

26
Якумо Коидзуми (1850–1904) – японское имя натурализовавшегося в Японии англичанина Лафкадио Херна. Преподавал английский язык и литературу во многих японских учебных заведениях, в том числе в Токийском университете. Написал ряд книг о Японии и японцах.

27
Косан Янагия (1857–1930), настоящее имя – Гинноскэ Тоёсима. Известный мастер ракуго – эстрадного комического рассказа.

28
Энтё – мастер ракуго, выступавший под именем Энтё Санъютэй. Настоящее имя – Кэнтаро Такэути. Умер в 1907 г.

29
Афра Бен (1640–1689) – английская писательница.

30
Новое и модное для Японии того времени слово, пришедшее из западноевропейской литературы (Бодлер и др.), отражавшей настроения скептицизма, разочарования и отчаяния, существовавшие в Европе второй половины XIX в.

31
По-японски буквально «хризантемные куклы» – большие, в рост человека, куклы, одежды которых сплетены из цветов и листьев хризантем различной окраски.

32
Сесэй – подросток или юноша, живущий в доме учителя, врача и т. п. на положении полуслуги-полуученика.

33
Эдо – столица феодальной Японии при сегунах Токугава; был переименован в Токио в 1868 г. Маяк в Кудане, над Токийским заливом, был сооружен в 1871 г.