Мать велела герань не поливать
Мать велела герань не поливать
Таша Муляр
Жизнь без дублей. Просто о непростом с Ташей Муляр
«Мать велела герань не поливать» – новый сборник рассказов Таши Муляр, писателя, автора книг «Любовь без дублей», «Игры с небом» и «Танец стрекоз». В центре этих рассказов – яркие героини, чьи судьбы и переживания, трудности и радости заставят задуматься о том, что же в нашей жизни – самое ценное и что мы можем сделать, чтобы это сохранить.
Почему мы так редко говорим тем, кто нам по-настоящему дорог, что любим их, и почему чаще замечаем плохое? Почему цепляемся за иллюзии, вместо того чтобы жить настоящим? Почему боимся открыть сердце, хотя страдаем от одиночества? Вместе с героями Таши Муляр вам предстоит разобраться в непростых жизненных ситуациях, и, возможно, среди историй найдется та, что поможет вам по-новому взглянуть на собственные отношения и проблемы.
Таша Муляр
Мать велела герань не поливать
Сборник рассказов
* * *
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Таша Муляр, текст, 2024
© Давлетбаева В. В., иллюстрации, 2024
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024
Мать велела герань не поливать
Ручка двери оказалась пустой. Как и вчера, обещанный пакет на ней не висел. Чуть постояв в нерешительности, раздумывая, позвонить в дверь или не беспокоить, она развернулась и пошла обратно, унося с собой принесенные продукты.
«Что-то не так», – тревожась, подумала Мария Ильинична. Она медленно спустилась на этаж ниже, аккуратно ступая по стертым от времени ступеням, чуть придерживаясь рукой за стену и стараясь сохранять равновесие. С ее весом тяжело было подниматься даже на один лестничный пролет, что уж говорить про Серафиму Дмитриевну, соседку: та вообще выходить из дома не могла. На пятый этаж пешком – шутка ли в ее возрасте? Уже хорошо за восемьдесят перевалило.
Лед под ногой хрустнул, разломившись на два ровных зеркальных кусочка, в которых отразилось серо-голубое небо первомайского Питера. Мария Ильинична чуть не соскользнула в глубокую лужу, растянувшуюся через весь двор-колодец. Она несла в каждой руке по тяжелой сетке с продуктами.
Сколько раз она говорила себе столько не набирать. Уж семьдесят, нужно наконец-то начать думать головой, а не включать жалейку. Сегодня опять купила батон и кефир не только себе, но и соседке с верхнего этажа. Потом нужно было остановиться. Так нет, кускового еще взяла килограмм, пару пакетов гречи, а там и хлеб свежий привезли, – подумала тоже купить и завтра не ходить уже никуда. А на улице скользко, вроде самое начало мая, но по утрам лед на лужах – каждую ночь заморозки. Двор-колодец темный, солнца почти нет, вот и не тает ничего. Она остановилась перед входом в дом со стороны двора, поставила авоськи на лавочку, подняла голову вверх и невольно залюбовалась квадратом голубого неба со стремительно летящими рваными серыми облаками.
– Вот и еще одна весна пролетает мимо, – задумчиво произнесла она вслух, с трудом открывая массивную дубовую дверь, чудом появившуюся тут в лихие девяностые, когда все и всё отовсюду тащили. С этой стороны дома, со двора, подобной двери быть не могло – кто-то из новых жильцов, видимо, модернизацию провел, перевесив ее откуда-то, чтобы облагородить вход в жилище. Она окинула взглядом резной узор на двери.
– Да, раньше такие только на парадный вход ставили, тут-то черный, для челяди. А теперь – одни господа. Нет, ну кто же, интересно, эту дверь сюда припер, да еще и установить умудрился? – бормотала она про себя.
Придерживая ногой тяжеленную дверь, она потянулась к лавочке, чтобы забрать авоськи. Потом поняла, что не справится, и убрала ногу: дверь величественно закрылась, выпустив на свободу спертый воздух, словно изрыгнув его. Ароматы, свидетели жизни местных кошек, курева и старой застоявшейся сырости, тут же растворились, смешавшись с майским вечерним туманом. Мария Ильинична тяжело присела на лавочку рядом с сумками, решив чуть подышать свежестью влажного морозного воздуха.
– Нет, сегодня нужно обязательно дойти до пятого этажа и посмотреть, что там с ней. Странно, что с утра на двери опять было пусто. – Она глянула на экран телефона, сверяя число и уточняя время. – Да, точно, три дня уже. Пойду, буду звонить в дверь, хоть она и не любит вторжения в свою жизнь.
– Эх, Сима, Сима, упертая ты старушка у нас! – Тяжело вздохнув, она встала с лавочки, опираясь одной рукой, помогая себя поднять, подхватила сетки, с трудом приоткрыла дверь, просунув ногу в щель и не давая той закрыться. Войдя в подъезд, начала медленное восхождение на свой четвертый этаж без лифта.
* * *
– Ну, вроде все. Спасибо господу, дал мне сил, сама справилась. – Серафима Дмитриевна надела чистую белую ночную сорочку, откинула угол одеяла, разгладила рукой простыню, любуясь свежестью с таким трудом выглаженного постельного белья. Окинула взглядом комнату. Ага, все верно, вроде ничего не забыла.
На круглом старинном деревянном столе, надежно стоящем на одной мощной ноге и покрытом плюшевой скатертью с бахромой – дань моде прошлого, приверженкой которого была хозяйка дома, лежали документы. Завернутый в полиэтиленовый пакетик паспорт, пенсионное удостоверение, социальная карточка и пачка денег.
– Так, тут тоже все на месте. Денег должно хватить. Что уж там мне нужно после всего этого? Да ничего и не нужно. Справятся, – деловито рассудила она, еще раз перепроверив все, что собрала в пакетик, и перемотав его канцелярской резинкой, специально приготовленной для этого случая.
Держась одной рукой за сердце, которое опять норовило выскочить из груди, она прошла на кухню, благо до нее ходу-то пять шагов, каждый из которых давался с трудом.
«Все-таки я молодец, что тогда простилась с основной частью квартиры, ну зачем мне одной столько комнат?» – рассуждала Серафима Дмитриевна, наливая воду в голубой эмалированный кофейник.
Серафима Дмитриевна жила в этой квартире в центре Санкт-Петербурга всю свою долгую жизнь. Родилась она до войны, в страшный для страны 1937 год. Тогда город еще назывался Ленинградом. Удивительные ощущения, когда понимаешь, что сам дом, его стены, сменившие не один десяток обоев, наслаивавшихся друг на друга, как воспоминания о судьбах жильцов, окна с тяжелыми двойными деревянными рамами, между которыми она до сих пор, как в холодильнике, хранит продукты, с трудом открывая вечно заедающие латунные шпингалеты-кремоны, истертые каменные ступени парадного, местами отколовшаяся лепнина на бесконечно высоких потолках – все это помнит тебя маленькой. Все это было свидетелем, как родители принесли тебя из родильного дома в теплом пухлом одеяле с кружевным треугольником, как ты рвала чулки и заплетала косички. Прибегала из школы, бросала портфель в угол комнаты – туда, где до сих пор величественно поблескивает старинными изразцами голландская печь. Этот дом помнит, как голодали во время блокады, разворачивали полученное по карточкам сокровище, делили между всеми поровну, крошки же бережно собирали, промакивая пальцами стол, скручивали из них влажный упругий шарик и складывали в стеклянную банку на черный день, который невозможно вымарать из памяти. Дом соткан из воспоминаний, пропитан и пронизан ими насквозь, словно запахом сигаретного дыма, который въедается навсегда, несмотря на любые ремонты.
Дом был безмолвным свидетелем всей ее жизни. Так случается лишь с теми, кто с рождения и до самой старости живет на одном месте.
Сима покидала дом только во время войны. Первый год блокады они с матерью провели тут, не успели сразу уехать, а потом отец их как-то все-таки вывез. Им повезло, они выжили и после войны смогли вернуться. Отец погиб в сорок четвертом. Сима помнит его только по рассказам матери, слабым детским воспоминаниям и редким сохранившимся фотографиям.
Чудом после эвакуации сохранилась скатерть, которую отец подарил матери на годовщину свадьбы, да голубой эмалированный кофейник, из которого пили напитанный счастьем утренний кофе по выходным. После эвакуации из четырех комнат квартиры им оставили три. Потом подселили еще две семьи. В результате осталась одна комната и часть коридора, из которой они себе кухню сделали. Потом, когда Сима выросла, замуж вышла, они с мужем постепенно выкупили свои комнаты у соседей, расселив коммуналку и по крупицам восстановив семейное гнездо с ее воспоминаниями.
Муж Симы – Георгий Леонтьевич, Гоша – был намного старше ее. Когда они встретились, ей было тридцать, а ему – сорок пять. Она старшим костюмером работала в Ленинградском театре драмы, известном на весь мир. Сима тогда жила одна. Мать умерла рано: болела сильно после войны и тяжелого труда в эвакуации. Заботиться Симе было не о ком. Несколько неудачных романов с женатыми мужчинами закончились парой абортов и душевной раной, которую она залечивала, загружая себя работой.
В театре Серафиму Дмитриевну уважали и побаивались, несмотря на, в общем-то, молодой возраст. Характер у нее был мужской. Режиссеры ценили, народные артисты обожали, и все хотели работать с «железной Симой», как называли ее между собой. На первый взгляд, костюмер – не самая важная профессия в театре, но именно они помнят обо всех нюансах и дирижируют происходящим изнутри.
Сима переодевала артистов за считаные секунды во время спектакля, одновременно раздавала указания помощникам, доводя до идеала все детали образа, обращая внимание на каждую пуговицу, чуть мятый рукав, неплотно завязанные шнурки или выбившуюся из-под парика прядь волос. Она обладала необыкновенной стрессоустойчивостью и быстрой реакцией, командовала всеми – от режиссера до осветителя, если видела, что это необходимо для общего дела. У нее было богатое воображение и умение ладить с людьми, что позволяло не допускать конфликтов в коллективе и находить общий язык даже с самыми капризными актрисами. Природная педантичность и аккуратность как нельзя кстати пришлись в этой профессии.
У Георгия Леонтьевича с первой семьей не сложилось, с женой сошелся на войне, когда еще мальчишкой был. А после победы лет пять прожили и разошлись. Не смогли вместе: совсем разными людьми оказались, не выдержали испытания мирным временем. Несколько лет он холостяковал, позже по работе перевелся в Ленинград, новую должность получил и встретил Симу.
Серафима Дмитриевна подошла к окну, на котором стоял горшок с кособокой геранью. Цветок сильно вытянулся и напоминал неуклюжего подростка с длинными ногами и непропорциональными руками-плетьми. Несколько кривых побегов удерживали на себе монетки светло-зеленых листиков с темной каймой по краю. Несмотря на свое плачевное состояние, обусловленное продолжительной зимой и отсутствием солнечного света, герань собиралась цвести. На верхушке одного из стеблей-подростков показался будущий зонтик соцветия.
– Вот кому без меня будет плохо, так это тебе. Хотя, может, и твое время наконец-то пришло, – пробормотала она, аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали и собираясь полить цветок. – Я уж и сама на тебя стала похожа, такая же кособокая и нескладная, вот только цвести уже не буду никогда, да и тебе вряд ли это нужно, – решила она за себя и за герань и шумно поставила кофейник рядом с горшком, передумав поливать. Вода, взбаламученная резким движением, выплеснулась из изящного носика и медленно стекала с подоконника, падая крупными каплями на потертый паркет.
Герань тут тоже была всегда, как и сама Серафима. Ее посадила то ли бабка, то ли прабабка Симы, она уже и сама запуталась. Помнит, что мать даже в эвакуацию забирала черенки этой самой герани. Помнит, как в ее детстве растение вспыхивало яркими красными зонтиками на Первомай и День Победы, озаряло кухню алым пламенем лепестков на седьмое ноября и на Новый год. Герань – праздник! Зимой растение всегда чахло, а потом к весне словно возрождалось. Стебель отламывали, ставили в стеклянную баночку из-под майонеза, там происходило чудо – появлялись корешки, и новые росточки опять высаживали в землю.
Так герань путешествовала во времени от поколения к поколению в семье Серафимы.
– Словно переходящий красный флаг… – пробормотала она, на мгновение прервав поток воспоминаний, снова сердце зашлось, в глазах потемнело и стало тяжело дышать.
Сима хотела было по привычке отломить веточку и поставить ее на укоренение, но потом вспомнила, что это уже не имеет смысла, и, схватившись за сердце, присела на скрипучий венский стул, стоявший рядом с подоконником. Взяла карандаш, лежавший на столе около тетради для записей, вырвала листок в линейку и написала: «Герань не поливать». Подумала и поставила в конце жирную точку, вжав карандаш в бумагу и прокрутив его для надежности.
– Все пустое, – произнесла она вслух, оставив записку на столе рядом с документами.
* * *
Мила сидела на лоджии, подпиливала требующий обновления маникюр, перебирая в голове срочные платежи, которые предстояло перевести на этой неделе.
«Нет, ну что за жизнь такая! Не успеешь получить эту самую зарплату, как уже и нет ее. Сколько она будет жить, еле сводя концы с концами? Уже полтинник через два года, а она не только без той самой пресловутой подушки безопасности, не говоря уже о каких-то пенсионных накоплениях, так еще и квартиру не выкупила до конца. Еще десять лет ипотеки», – рассуждала она сама с собой, скрючившись на кресле, перейдя к обработке пальцев на ногах.
Закончив манипуляции с ногтями, Мила встала и выглянула в окно. Сегодня девятое мая. День Победы. Выходной. На улице ветрено и холодно, словно это и не май вовсе. С высоты своего семнадцатого этажа она не могла разглядеть праздничное убранство окраинного района ее города. Окинув взглядом близлежащие дома, похожие друг на друга, как близнецы фабричного производства, она снова пришла к выводу, что по виду из окна никак не скажешь, Санкт-Петербург это или какой-то другой город. Очередной порыв ветра ударил в окна лоджии, напомнив о близости Финского залива.
– Вот тебе и престижный район, – пробормотала Мила, плотнее закутываясь во флисовый халат и разглядывая свое отражение в стекле балконной фрамуги. Оттуда на нее смотрела уставшая сорокавосьмилетняя женщина, с коротко стриженными, почти белыми волосами, чуть одутловатым лицом, пухлыми губами и карими глазами цвета крепкой заварки. «Опять отекла, нужно бы к врачу сходить, пора следить за здоровьем, да и похудеть не мешало бы. – Она провела рукой по ежику волос. – Да вот и от волос совсем ничего не осталось. Все как ты хотела», – подумала она, мысленно обращаясь к матери.
Затем прошла в комнату, плотно притворив за собой дверь лоджии и задернув серые тяжелые шторы. Включила электрический чайник, достала из морозилки брикет замороженной облепихи. Подошла к окну. Заметила, как из подъезда вышли соседи – мужчина и его сын с транспарантом «Бессмертного полка». Отец нес самостоятельно изготовленную табличку с портретом их деда, мальчик гордо вышагивал рядом. Проводив их взглядом до угла соседнего дома, она вытащила из кармана халата мобильный телефон, разблокировала экран, нашла номер в записной книжке, помеченный «Мама».
– Ну вот, опять не берет трубку, что за человек! – Она с досадой выключила телефон.
Мила звонила матери редко, а приезжала еще реже. Это была, с одной стороны, ее боль, а с другой – внутренняя победа над самой собой и своей прошлой зависимостью от матери. Теперь она набирала и набирала номер, который весь день не отвечал. Несмотря на тяжелые взаимоотношения и непонимание, она всегда поздравляла мать именно с этим праздником. Мать пережила в детстве блокаду и эвакуацию, потеряла на войне отца, была женой ветерана войны. День Победы был главным днем в их семье. Они его всегда отмечали и, пока был жив отец, обязательно все вместе выходили в этот день в город, пели песни, встречались с однополчанами отца. Мила запомнила эти дни как нечто светлое, важное, как напоминание: они все живы благодаря этим людям. Ее удивляло, что ни отец, ни мать никогда не говорили о самой войне и не рассказывали, что им пришлось пережить. Ну, мать, понятно, сама маленькая была, а вот отец, сколько Мила ни просила, так ничего и не рассказал, всегда лишь, если что-то случалось, говорил:
– Ничего, дочка, все пройдет, главное, чтобы не было войны, а с остальным справишься.
Мила – единственная дочь. Мать родила ее почти в сорок лет.
В детстве она жила с мамой и папой в большой, красивой четырехкомнатной квартире в центре ее любимого города Ленинграда. Милу баловали. Она была как маленькая куколка. Белокурая, блондинка от природы, с длинными волнистыми волосами, которыми очень гордились и родители, и она сама. Папа занимал хорошую должность на заводе, был уважаемым человеком, мама работала костюмером в известном театре. Новенькие платья, банты в тон, туфельки, югославские костюмчики, драповые пальто – все самое модное, конечно, если мама костюмер. Как иначе?
Раннее детство Мила помнила плохо, наверное, потому что все было хорошо. А потом… что-то случилось. Она так и не узнала подробностей, но отец начал пить, родители сильно ругались, особенно мать, – она не переносила пьянства, считала это слабостью, проявлением безволия и позором для семьи. Потом отец сильно и долго болел. Мать была все время на работе, а Мила за ним ухаживала. В четырнадцать ей хотелось гулять и играть с подругами, а она с отцом, как сиделка. Мать возвращалась с работы всегда недовольная Милой. Ей не нравился беспорядок в доме, она ругалась, что дочь плохо накормила отца, не дала все лекарства. Постоянно воспитывала.
Мила забыла, когда мама улыбалась, забыла, как вообще выглядит ее улыбка.
Казалось, эта женщина ее не любит, да и вообще никого не любит, специально бросая их одних, уходя на работу, чтобы наказать Милу вынужденным общением с этим человеком, который был не ее добрым и умным отцом, а кем-то совсем другим – чужим, далеким и отстраненным.
Однажды Мила не выдержала и убежала к подругам на вечеринку. Вернулась поздно. Отец где-то сумел раздобыть спиртное, напился, ему стало плохо, в квартире творилось что-то невообразимое, и посреди всего этого лежал человек, который когда-то был ее отцом. Мать тогда сильно задержалась в театре, пришла посреди ночи. Почти не ругалась и не орала, напротив, говорила тихо и действовала решительно. Разбудила спящую дочь и, указывая на отца, лежащего в непотребном виде на полу по ее вине, сказала, что Мила безответственная и ее следует так наказать, чтобы она понимала, что такое потерять лицо. Потом молча прошла на кухню, вытащила из ящика большие портновские ножницы, пересекла комнату, переступив через лежащего на полу мужа, решительно подошла к дочери и стала срезать длинные белокурые волосы. Срезала грубо, клоками. Мила стояла, боясь пошевелиться, словно если чуть сдвинется с места, мать так же молча и хладнокровно расправится с ней самой, а не только с волосами.
Мила навсегда запомнила, как пушистые длинные локоны медленно падали на пол, усыпая все вокруг, смешиваясь с ее слезами под пронзительным взглядом почти черных глаз матери.
После пришлось под машинку подстричься. Долгое время она стеснялась выходить на улицу и не знала, как отвечать на вопрос об исчезновении волос, который задавали все вокруг. Больше так и не удалось отрастить такие волосы.
Вскоре отец умер. Людмиле было пятнадцать. Она хорошо запомнила похороны, сколько людей пришло его проводить, как держалась мать. После дочь и мать остались жить каждая на своем краю пропасти.
В двадцать пять, когда Мила собиралась разводиться, она узнала, что беременна, хотела избавиться от ребенка, думая, что одна не справится. Она была тогда так зла на бывшего мужа, что представить не могла, как родит кого-то, похожего на него. Мать не поддержала. Уговаривала к мужу вернуться, советовала ребенка оставить, просила одуматься. Тогда-то она и призналась, что сделала два аборта до Милы и долго не могла забеременеть, чем расстраивала отца, который был намного старше и мечтал о детях. Мать приводила свой пример, убеждая не поступать так же, ведь это опасно: детей может совсем не быть. А Мила хотела обратно к себе домой.
Она положила в кружку замороженные ягоды, ложку меда и залила кипятком. Аромат осенних ягод наполнил кухню, и от одного запаха сразу стало теплее. На кружке был нарисован забавный медвежонок. Откуда она?
Если бы Мила тогда все-таки родила, сейчас дочери было бы двадцать три года! Она ежегодно отсчитывала возраст не родившегося ребенка – это походило на некое карательное издевательство над собой. Сожаление о свершившейся тотальной и невозвратной глупости. «А может, это был бы сын…» – подумала Мила, присев за небольшой кухонный стол. В квартире было зябко. Отопление отключили еще две недели назад, потом пришел циклон, и теперь ледяной ветер дует из всех щелей «элитного» жилья. «Элитного!» – Мила усмехнулась сама себе, вспомнив, как мать лишила ее квартиры, той, где она родилась и выросла, где жили все родные и которую она сама звала «родовым гнездом».
Мила тогда жила с родителями мужа. Те, узнав про ребенка, тоже уговаривали их не расходиться. Ей было некуда идти. Мать отправляла к мужу, она не могла с ним жить, да еще и ребенок. Тупик. Хотя сейчас, спустя годы, она думает, что мать была права. Нужно было рожать. Справилась бы как-нибудь, да и мать в таком случае поддержала бы, наверное. Хотя кто ее знает – железную Симу.
– Ну возьми же трубку! – Людмила в очередной раз набирала номер. Она подумала было, что что-то произошло, все-таки возраст, а потом вспомнила, что мать редко отвечает на звонки и почти никогда не перезванивает. Поэтому успокоила себя и села смотреть парад по телевизору.
Мария Ильинична разгрузила сумки, поместив кефир и хлеб в холодильник, крупу и сахар – в шкаф под подоконником кухонного окна. Один пакет и батон переложила в тканевую сумку – такие сейчас шопперами называются, ей внучка привезла, позаботилась о бабушке. Затем вышла из квартиры и стала медленно подниматься на этаж выше.
С соседкой Серафимой Дмитриевной она познакомилась лет десять назад, когда обе были гораздо моложе, шустрее и здоровее. Мария Ильинична только переехала в этот дом из соседнего микрорайона. Она наконец-то выдала младшую дочь замуж, разменяла их трешку на двушку для дочери и однушку для себя. В эту самую однушку и переехала. Новое жилье было частью некогда большой квартиры. Отрезанным ломтем от вкусного пирога, который предприимчивые риелторы, с успехом объединяющие и расселяющие старый Питерский жилой фонд, кому-то уже пристроили. Дом был построен колодцем. Во двор выходили окна квартир, которые в свое время были хозяйственными и подсобными помещениями для прислуги – дворницкие или людские. Господа жили в огромных меблированных комнатах, парадный вход куда был с улицы. Именно туда когда-то подъезжали экипажи, из которых выпархивали нарядные дамы, сопровождаемые галантными кавалерами. Во дворы подвозили продукты, там обитали дворники и служанки.
В то время в каждой квартире было два входа: парадный – со стороны улицы и черный – со двора.
В наше время некогда большую квартиру, где жила Мария Ильинична, поделили, отделив от нескольких самых просторных комнат с видом на центральный проспект и выходом на парадную лестницу небольшую комнатку с коридорчиком и аппендиксом кладовки, окна которой смотрели на стену соседней квартиры. Можно было при желании из одного окна перелезть в другое – так близко они располагались. Эту комнатку и продали как отдельное жилье Марии Ильиничне.
Она была, в общем-то, рада этому варианту. На него хватило денег, да и дочери удалось купить квартиру пусть и на окраине, но побольше. Постепенно сделала ремонт, обустроилась, привыкла к своей «уютной норке», как она называла это жилье. Ванную пришлось пристроить на кухне, отведя для этого угол, в котором ранее стояла печь. Получилось симпатично, а главное, в результате всех манипуляций с жильем обе дочери были пристроены, замужем и у каждой отдельная квартира.
Как-то, поднимаясь на свой этаж, она столкнулась на лестнице с женщиной старше себя, статной, со вкусом одетой, с высокой прической – седые волосы были собраны в упругий узел и подколоты шпильками. Мария поздоровалась. Как потом выяснилось, это оказалась соседка сверху. За годы мимолетного общения женщины не то что сдружились, нет – Серафима не подпускала к себе близко, никаких подробностей про работу, мужа, детей: скорее просто знакомые. Несколько раз Мария заходила в квартиру Серафимы – то за солью, которая у всех не вовремя заканчивается, то за спичками. Соседка дальше коридора не пускала, принимала в прихожей. Однако Мария поняла, что квартира у Серафимы большая, с выходом и на парадную, и на черную лестницу, – видимо, такая же, какой была до реконструкции квартира, купленная Марией. На стенах длинного коридора у соседки она увидела фотографии сцен из спектаклей, висящие в красивых рамах с подсветкой. Пока ждала хозяйку с солью, разглядывала, кто же там изображен, узнавая лица популярных артистов. Набралась смелости спросить, чьи это фотографии.
– Работа моя. Было время, – словно рубанув воздух, ответила Серафима, давая понять, что дальнейшие вопросы неуместны, потом сунула ей банку с солью и чуть подтолкнула к выходу.
Однажды Серафима сама заглянула к Марии. Визит был неожиданным и сопровождался потоком воды с потолка. Оказалось, у нее что-то произошло с краном на кухне. Они тогда вместе искали сантехника, звонили в домоуправление. Совместный труд и заботы сближают. После того как все уладилось, сантехник нашелся, следы потопа были убраны вместе вначале у Серафимы, потом у Марии, они долго пили чай на Машиной кухне. Может, именно тогда как-то сблизились. Серафима осмотрела квартиру Марии, долго расспрашивала, хватает ли ей одной комнаты, жаловалась, что трудно платить коммунальные платежи, что уже не в силах поддерживать порядок в большой квартире. Серафиме тогда понравилось расположение Машиной кухни, комнаты с небольшой прихожей и идея уютной ванной в кухонном углу.
– Как с умом у вас все сделано. Кстати, напоминает мне ту единственную комнату, которая у нас была после эвакуации. Как же я забыла! Да, это реально выход, – проговорила она, словно что-то уже решила для себя.
Время шло, соседки становились старше, да и здоровья не прибавлялось. Помогая друг дружке иногда по мелочи, они начали пусть и не очень откровенно, но все же беседовать. Так Мария узнала, что Серафима давно овдовела и у нее есть взрослая дочь, которая тоже живет в Санкт-Петербурге. Вот только саму дочь Мария ни разу не видела. Глубоко над этим не задумывалась, считая, что дочь к Серафиме приезжает, но они просто не пересекаются. Ее собственные дочери приезжали навестить мать регулярно, она очень гордилась ими и внучкой от старшей, радовалась, что с детьми такие теплые отношения, и не могла представить, что бывает по-другому. Однако так она думала до тех пор, пока Серафима Дмитриевна не продала большую часть огромной квартиры, оставив себе такую же комнатку, как у соседки снизу. А на полученные деньги уехала на полгода в круиз. Это было неожиданно, странно и совершенно на нее не похоже.
Примерно год назад Мария Ильинична заметила, что Серафима Дмитриевна с огромным трудом спускается со своего пятого этажа – вот она, обратная сторона высоких потолков. Потом обратила внимание, что соседка выходит на улицу все реже и реже. Застав ее как-то на лавочке возле подъезда, Мария предложила приносить Симе хлеб и кефир, заодно и мусор забирать – ей не трудно. После нескольких минут препирательств и отнекиваний, вежливых отказов и словесных реверансов женщины договорились, что Мария Ильинична будет через день приносить хлеб и забирать мусор. Дабы никого не затруднять, общаться решили через ручку двери. Одна будет вывешивать пакет с мусором, а вторая взамен оставлять сумку с продуктами.
Мария Ильинична поднялась на пятый этаж и опять не увидела пакета с мусором. Повесив на двери свою сумку с продуктами, она уже было хотела уходить, как заметила, что от тяжести сумки или от сквозняка дверь в квартиру приотворилась.
– Серафима Дмитриевна! – позвала она, заглянув с порога в квартиру. – Серафима, Сима…
* * *
Оставив записку на столе рядом со свертком с документами, Серафима Дмитриевна решила наконец-то прилечь, сил совсем не осталось. Сев на кровати, она медленно подняла ноги, уложив их по одной под тяжелое одеяло, опустилась на подушки и закуталась, подоткнув одеяло. Нужно как-то постараться заснуть. Спала она плохо. Сон был тревожным и непродолжительным. В квартире зябко. Сквозь щели в рамах задувает промозглый майский ветер. Да, еще несколько дней – и День Победы. Как она раньше любила этот праздник!
Когда был жив Георгий, они вместе ходили на парад. Она шла с колонной театра, он присоединялся позже после обязательной речи перед рабочим коллективом.
– А как Мила радовалась, когда видела, что к ним приближается отец! Бежала – не удержать, завидев издалека. Видный был мужчина. Улыбка широченная, красная ленточка на груди, обтянутой военной формой, которую он надевал только раз в год, в этот день. Мила запрыгивала на него, обнимая ногами и руками, и он кружился с ней под музыку победных маршей, которые лились из всех репродукторов… Сима закрыла глаза и унеслась в свои воспоминания.
Она всегда была уверена, что муж ее очень любит. Они были прекрасной парой, так говорили все вокруг. Детей только долго не было. Он переживал. А она знала причину бесплодия, только ему не говорила. Казалось, муж не поймет, осудит. Лечилась самостоятельно, скрывая. По врачам ходила, в санатории от театрального профсоюза ездила на воды и грязелечения. Ему говорила, что сердце лечит. Хорошие санатории были: Кисловодск, Пятигорск. Одна ездила. С мужем отпуск не совпадал. Кто же ему тогда рассказал? Столько лет уж прошло, а она так и не знает, да и важно ли теперь? Уже все, ничего не изменишь. Мысли текли медленно, перекатываясь в голове, как шарики головоломки, ища выход, нащупывая верные ячейки, перескакивали через события и годы.
Мила родилась складненькая, кареглазая блондинка, пухленькая, как и все младенцы. Похожая на мать. Серафима всю жизнь приглядывалась к дочери, ища в ней сходство с тем, чужим человеком. И действительно, когда Людмила выросла и оформилась, ничего общего с матерью в ней не осталось. Словно не родные. Вот что значит чужая кровь.
Серафима Дмитриевна так и не смогла уснуть. Сердце ныло сильно, то выскакивая из груди, ухая, как метроном, то замирая, проваливаясь в тишину. Она лежала, прислушиваясь к собственному жизненному ритму, стремящемуся к логическому завершению. Сима точно знала: ей осталось недолго. Как об этом узнают? Наверное, что-то такое есть внутри нас, или это свыше приходит – откровение о конце. Ей оно точно было. Поэтому нужно успеть вспомнить что-то очень важное, что она хотела сделать, но за всю жизнь так и не выполнила.
Что за человек ее дочь Мила? И ее ли она вообще? Серафима продолжала перекатывать шарики головоломки. Тогда, в Пятигорске, Сима ошиблась. Да, теперь она считает тот поступок именно ошибкой, хотя, если бы она этого не сделала, была ли у нее Мила? Обман. Именно обман изменил всю их жизнь. Муж узнал об измене от кого-то из сердобольных людей через тринадцать лет после рождения дочери. Георгий так и не смог ее простить, запил, заболел и просто не захотел больше жить.
Нет, это не сразу случается, нежелание жить приходит постепенно, копясь внутри, накрывая тяжелым одеялом усталости. К этому идешь, складывая в копилку недовольство, обиды, вранье, боль, потери. Копишь, пока она не переполнится, а потом уже и капли достаточно, чтобы наступил конец. Для Георгия концом стала правда о рождении дочери. Хотя правда ли это была? Серафима так и не знает точно, от мужа дочь родилась или от курортного романа. Медицина была несовершенна, лечилась она много лет. Роман на курорте был случайным и бурным. Вернувшись домой, она поняла через какое-то время, что беременна. Муж от счастья помолодел на глазах и забыл о последствиях ранений, которые тревожили его болями долгие годы. Он так ждал ребенка, что Сима и сама поверила: это только их дочь, вычеркнув со временем из памяти тот случай на курорте.
Потом все совпало – правда, пришедшая в их жизнь, переходный возраст дочери, ее внутренний бунт и вдруг открывшаяся непохожесть на родителей. Хотя была ли эта непохожесть? Может, она все придумала? Серафима с трудом села на кровати, решив, что не может уснуть от холода – нужно кофту надеть.
Кофта была из мягкой козьей шерсти, кремовая, с искусно вывязанным узором, теплая и уютная.
– Такой сложный рисунок, а как хорошо у нее получилось! – пробормотала Сима, вспомнив, что кофту для нее связала дочь. – Нужно все-таки сказать.
Серафима часто думала о дочери. Она искренне хотела для нее добра. Поэтому старалась не хвалить, чтобы та не загордилась и не остановилась в своем стремлении к совершенствованию, сдерживалась в чувствах. Видела, что дочь растет хорошая, только ошибок много совершает. Но ведь это ее ошибки, как же без них. Разберется сама. Вон сколько профессий сменила, институт так и не закончила, сейчас почти пятьдесят, а работы нормальной нет – что за работа, парикмахер, никакой стабильности. Семьи нет. С мужем как развелась в молодости, так и живет одна, забеременеть не может, не послушалась мать. Теперь расплачивается. Хорошо, хоть квартирой наконец-то обзавелась. Ей ипотеку выплачивать нужно, значит, будет хотеть работать. Правильно, что я ей тогда отказала и не пустила к себе. Зачем взрослой женщине с матерью жить? Пусть устраивается сама. Хотя… Нужно признать, тоскливо и тяжело Серафиме было одной, но, раз уж решила, иди до конца, как говорила ей самой мать.
В кофте лежать под одеялом было тепло и уютно, словно сама Мила согревала ее своим теплом и любовью.
– Так что же я должна была ей сказать? – произнесла вслух Серафима. Она наконец-то согрелась, и сон наплывал на нее приятной истомой, разливаясь слабостью и теплом по всему телу. – Доченька, я люблю тебя, люблю, слышишь?.. – Слабость окончательно захватила уставшее тело и душу Серафимы, она закрыла глаза. – Я сказала, да, я сказала ей, сделала самое важное… – Мысли уплывали, унося женщину на огромном лайнере в безграничный синий океан все дальше и дальше – прямо к солнцу.
* * *
Мила все-таки решила выйти из дома и поехать погулять в центр, может, все-таки навестить мать. Она еще несколько раз набирала номер – в ответ по-прежнему раздавались длинные гудки.
Ее отношения с «железной Симой» можно было назвать одним словом – противостояние. До того злосчастного эпизода со стрижкой Мила слушалась мать, считала ее авторитетом, побаивалась, иногда восхищалась, глядя на стройную, подтянутую фигуру. Всегда с маникюром, прической, безупречно одетая, она была недосягаемым идеалом для располневшей в подростковом возрасте Милы, которая надеялась, что, когда вырастет, станет такой же.
После смерти отца она возненавидела мать – внушила себе, что это именно мать безразличием и к ней, и к отцу довела его до такого состояния. И теперь, напротив, не хотела быть на нее похожей: носила черную одежду, пыталась перекрашивать короткие волосы то в ярко-рыжий, то в черный цвет, чем вызывала гнев матери и еще больше отдалялась. Мила рано ушла из дома, ее не интересовали хоромы Симы. Затем поступила в институт прикладного искусства, хотела переехать в общежитие, но не получилось. Тогда переехала к однокурснику, за которого потом быстро вышла замуж и от которого в результате сделала аборт. В молодости казалось, что она не любит мать, хотя думала Мила о ней всегда и все поступки пропускала через призму материнского идеального вкуса и знания жизни.
Людмила спустилась в метро, прочла объявление о закрытых в связи с праздниками станциях, определилась, куда ехать, и, дождавшись поезда, села в вагон.
Институт так и не закончила. Пошла работать. Мать помогла устроиться в детский театр помощником декоратора, подчеркнув, что сама она не способна устроиться на работу.
Мила ремонтировала костюмы для кукол и самих кукол, постепенно учась что-то делать своими руками, даже попробовала стать кукольником. Ей всегда нравилось мастерить. Она пыталась стать кем-то значимым в новой профессии. Старалась, чтобы мать однажды похвалила. Ее ценили и любили на работе, Мила добивалась успеха, признания, а потом уходила и начинала что-то другое с нуля, так и не достигнув внутреннего Олимпа – одобрения от «железной Симы». Мать продолжала ее не замечать.
История с квартирой – а она считала квартиру, в которой родилась и выросла, и своей тоже – окончательно развела в разные стороны мать и дочь. Людмила тогда рассталась с очередным претендентом на роль мужа, ей было плохо и физически, и психологически. Хотелось поддержки, сочувствия, хотелось ощутить рядом родного человека. И она решилась еще раз попытаться наладить отношения с матерью: приехала и попросилась переехать к ней жить. Как вариант, предложила разменять эту огромную квартиру, в которой Сима живет одна, и купить им каждой по отдельной.
– Мам, можно же рядом купить. Я смогу к тебе приходить, при этом мы не будем мешать друг другу. Или, если хочешь, просто купим одну, но чуть поменьше и в другом районе, а на оставшиеся деньги ремонт сделаем, или я могу свой бизнес открыть. Например, собственную парикмахерскую, – тихим голосом объясняла матери Мила.
– Ты – взрослая женщина, при чем тут я? Решай свои проблемы сама. Хочешь бизнес? При чем тут старая мать и ее квартира? Тебе уже за сорок, у тебя ничего нет, так почему я должна отдать тебе последнее, что есть у меня? – спокойным и уверенным в своей правоте голосом спросила Серафима.
Буквально через пару месяцев Людмила узнала, что мать продала большую часть квартиры, оставив себе одну комнату, и уехала на вырученные деньги в кругосветное путешествие. Это было потрясением, сравнимым только с потерей волос в юности. Она восприняла поступок матери как предательство.
– Ой, чуть не проехала! – Мила вскочила с сиденья и стала пробираться к выходу из вагона. На центральных станциях людей заметно прибавилось. Кто-то возвращался с утренних шествий и гуляний, а кто-то, напротив, ехал на вечернюю прогулку.
Двери открылись, выпустив наружу нетерпеливых пассажиров, прибывших на станцию. Поток людей буквально вынес Милу на платформу, ей кто-то больно наступил на ногу, да так, что боль пронзила всю ногу. Она постаралась отойти в сторону, чтобы посмотреть, что случилось. Стала искать глазами лавочку, чтобы присесть и снять кроссовку, окинула взглядом временно опустевшую станцию и буквально споткнулась глазами о худую старушку, стоящую около стены тоннеля в ожидании поезда. Женщина стояла, опираясь на тросточку. На ней было чуть потертое черное драповое пальто, на груди приколота георгиевская ленточка. Несмотря на почтенный возраст, она старалась держать осанку; ветер от подходящего поезда выбил прядь белых волос из-под синего берета. Старая женщина стояла и смотрела вдаль. Не на поезд, не на людей, она смотрела туда, откуда была родом, в свое детство и юность, в то время, которое сегодня вспоминали все эти люди. Это было ее время, ее жизнь, война и победа тоже ее. Она словно не существовала здесь, хотя стояла рядом с другими.
Мила подошла к ней, увидев, что та не решается пройти в поезд. Она взяла ее под руку и помогла зайти в вагон, раздвигая людскую толпу. Молодой мужчина, увидев их, встал и уступил место. Женщина присела, посмотрев на Милу глазами ее матери – такими же темными и глубокими, только в них были благодарность, тепло и невероятная тоска.
За мгновение перед Милой пронеслась вся жизнь женщины – детство где-то там, в холодной квартире во время блокады, с кусочком хлеба на всех, потом в эвакуации, в чужой коммунальной квартире, в ожидании матери с работы, закутавшись в пуховый платок, с озябшими руками, промелькнувшая юность, нелегкий труд на работе, поиск мужчины, слезы, страдания, бессонные ночи, болезни детей и мужа…
И усталость, вселенская усталость во время празднования дня, живых свидетелей которого почти не осталось. И среди всех этих людей в поезде и на перроне, пожалуй, только она одна – эта женщина в черном пальто – еще помнит, какая тогда была жизнь.
Успев выскочить из вагона до закрытия дверей, Мила поспешила к выходу. Она задыхалась от нахлынувших слез, размазывая их пальцами по лицу, она очень торопилась. Ей нужно к матери, она должна ее увидеть сегодня.
* * *
В квартире висела тишина. Было слышно, как свистит ветер сквозь щели старых оконных рам, капает вода из крана на маленькой кухне, скрипят под ногами доски стертого паркета, вторя шагам Марии.
– Серафима Дмитриевна, Сима… Симочка… – прошептала она.
Мария Ильинична похоронила ее сама. Зная, что у Симы есть дочь, она пыталась найти телефон и вроде нашла, но номер не отвечал. С похоронами помогли дочери и соседи по подъезду.
Когда Мария, вызвав скорую, перебирала документы, предусмотрительно оставленные покойной на столе, из паспорта выпала фотография маленькой девочки с двумя толстыми косами. Мария Ильинична присела на стул, стоявший рядом, посмотрела на фото, на Симу, заснувшую навсегда, отметила удивительное сходство той маленькой девочки и заснувшей соседки. Вспомнила своих дочерей и внучку, промокнула выступившие слезы и, аккуратно приподняв подушку под Симиной седой головой, поместила под нее фотографию.
– Вы вместе, вот так, так лучше будет, – пробормотала она, поправив на Симе одеяло и заложив ей за ухо выпавшую прядь седых волос. Потом заметила записку на столе со странным указанием не поливать герань. Подошла к окну, отломила веточку. Квартиру наполнил терпкий аромат лета и чего-то еще неуловимого из детства Марии. Она поднесла ее к лицу, вдохнула этот знакомый всем запах, потом завернула черенок в записку и убрала в карман платья.
* * *
Мила влетела в подъезд. Она уже порядком запыхалась: все-таки вес и возраст дают о себе знать.
– Нет, точно пора заняться здоровьем, вот матери за восемьдесят, а она на пятый этаж, да еще такой высокий, пешком ходит, – ругала Мила сама себя, преодолевая через отдышку лестничные пролеты.
Мария Дмитриевна вышла из квартиры. Она ждала дочерей с внучкой, которые должны были приехать на праздник, поэтому затеяла пироги, а яйца не купила. Пока запирала дверь, услышала шаги на лестнице, обернулась и чуть не выронила ключи – на ступеньках стояла молодая Серафима Дмитриевна… Что за наваждение!
– Ой, а вы кому? – с трудом справляясь с волнением, спросила Мария.
– К Серафиме Дмитриевне, я ее дочь. А вы, наверное, Мария, соседка? – Шумно дыша, Людмила остановилась, радуясь возможности отдышаться. – Мама про вас как-то говорила.
– Так это вы? – Мария пыталась сообразить, как быть, не на лестнице же объясняться. Уж три дня, как Симу схоронили, она чувствовала себя виноватой, что так и не смогла дозвониться до дочери, нехорошо это. Вслух произнесла: – Я так и подумала, вы с мамой очень похожи, просто одно лицо!
– Да? Удивительно! Раньше нам никто не говорил, – ответила Мила, ей было неожиданно приятно услышать такие слова от незнакомого человека. – Ладно, приятно познакомиться, я, пожалуй, пойду.
– Постойте, я вам должна кое-что сказать. Давайте зайдем ко мне, – решившись, тихо проговорила Мария Ильинична, совладав с собой, отворяя дверь и приглашая Милу зайти.
* * *
Мила сидела на полу возле кровати матери. Положив руки на постель, склонив на них голову, она тихо плакала. На старом венском стуле висела кофта из козьего пуха, которую она подарила маме на прошлый Новый год. Соседка сказала, что мама умерла в ней. Мила стянула кофту со стула и зарылась в нее лицом.
Она вспоминала детство, маму, отца, их семейные вечера на кухне, игру отца на гитаре, кофе из того самого голубого кофейника, который стоит сейчас на подоконнике возле горшка со знакомой с детства вечной геранью. Вспоминала подростковые протесты, болезнь отца, слезы матери, вечное противостояние, в результате которого Мила стала специалистом во многих областях, вот только мама так и не сказала, что гордится ею, а может, и говорила, просто дочь не слышала. Она обвела взглядом эту маленькую комнату, остатки их былой квартиры. После продажи «лишних» комнат мама распродала большинство мебели и вещей, собрав в квартирке только то, что ей было действительно дорого. Их круглый стол с отцовской скатертью, бабушкино трюмо, фотографии актеров, которых она одевала. Ими были увешаны все стены. Ни одной фотографии отца, Милы или их всех вместе не было.
Слезы текли по Милиным щекам, капали на кофту и на постель, она гладила рукой подушку, словно с каждым движением осознавая, кого потеряла. Легла на кровать, обняв подушку обеими руками, вжавшись в нее лицом, вдыхая мамин запах, такой родной и знакомый, ускользающий навсегда. Рука наткнулась на что-то твердое. Мила достала из-под маминой подушки старую фотокарточку. С фото на нее смотрела маленькая Мила в любимом платье в горошек, сшитом мамой, с двумя тугими косичками и огромными бантами, которые Сима вплетала ей каждое утро перед школой.
* * *
В Санкт-Петербурге наконец-то потеплело и наступило лето.
У открытого окна стояла женщина, красивая той зрелой красотой, которая наступает с возрастом от осознания того, что тебя кто-то любит. Аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали, она поливала герань, полыхающую красными зонтиками маленьких звезд. Вода текла тонкой струйкой, питая высохшую землю, с каждой каплей наполняя жизнью женщину и ее дом.
09.05.2024
Без трех секунд
Мальчик медленно погружался под воду, глядя сквозь ее толщу на Иру. Взгляд широко распахнутых глаз бездонного голубого цвета был не испуганным, а восхищенным, словно он искренне, по-детски радовался неожиданному приключению, еще не понимая, что произошло.
Мир вокруг замер, люди остановились, прервав движение. Воздух стал ощутимо вязким, словно время затормозилось, превратив его в гигантский пласт прозрачного желе. Ее малыш, шагнувший в воду, не заметив, что кромка бассейна закончилась, с каждой секундой отдалялся от Иры, опускаясь все глубже. Толща воды над ним медленно увеличивалась, обесцвечивая восторг голубых глаз и отдаляя его от матери. Ира, замерев, наблюдала за тонущим сыном. Он раскинул руки и не шевелился, глядя на нее огромными глазами, увеличенными линзой воды. Темные волосы вокруг его головы медленно шевелились, выдавая неумолимость движения вниз.
– Ира-а-а-а-а!.. – из ватной тишины вырвался пронзительный крик, выведший ее из оцепенения. Она резко опустила руку в воду и выдернула из бассейна на бордюр трехлетнего сынишку, не успевшего сообразить, что произошло.
– Сынок, все хорошо, сейчас пойдем за мороженым, – скороговоркой шептала она малышу, который испугался не погружения, а реакции матери. – Сынок, я люблю тебя, слышишь?! Запомни: я очень тебя люблю! – Сидя на лежаке, стоящем у кромки воды, она изо всех сил прижимала к себе маленькое мокрое тельце сына. Обняв его коленями и положив его голову к себе на грудь, она осыпала поцелуями недоуменные голубые глаза, будто вернувшиеся с того света. А потом долго и интенсивно растирала его полотенцем, словно пытаясь стереть из памяти страшный эпизод, который теперь останется с ней навсегда и будет сниться по ночам.
* * *
Ира не ехала по Москве – она неслась, нервно вжимая в пол педаль газа нового красного мерседеса. Автомобиль послушно отзывался, радуясь редкой возможности продемонстрировать хозяйке свою мощь, бесшумно срывался с места на светофорах, летел над разметкой, обгонял зазевавшихся соперников по автоспринту на обычно загруженных московских улицах, будто сегодня отменили правила, камеры и штрафы, радостно урчал под капотом, словно напоминая: там притаился большой зверь.
В конце мая в семь часов вечера в Москве светло. Могучие тополя и липы, обрамляющие Садовое кольцо и напоминающие об истории его названия, подернуты радостной светло-зеленой дымкой распускающейся зелени.
В воздухе отчаянно пахло весной. Этот аромат чувствовался повсюду. Пешеходы в легких одеждах не торопились, шли нарочито медленно, наслаждаясь теплым вечером.
Ира проехала в тоннеле под Ленинским проспектом, вынырнула на Добрынинской, снова ушла в тоннель, один светофор сменял другой – она попала в «зеленую волну», и это позволяло ехать свободно, почти не прикасаясь к педали тормоза.
Ира за рулем много лет. Ездила на автомате. Садилась за руль и могла думать о чем-то своем, не следить за дорогой, а полностью отдаваться размышлениям. Машина привозила ее туда, куда Ире было нужно: они словно становились единым целым.
Сейчас Ира возвращалась домой, но на самом деле понимала, что туда хочется меньше всего, и машина была с ней заодно. Сегодня она весь день на взводе и передала это состояние автомобилю, который, подхватив ее настрой, несся, как космический болид, сквозь размеренный весенний город.
– А вот и Павелецкая, и опять свободно. – Ира еще чуть надавила на педаль газа, ей нравилась скорость и та сила, которая передавалась ей от чуть слышно урчащего мотора, либо, наоборот, раздражение трансформировалось в лошадиные силы и несло их по городу.
– Нет, ну как он мог так поступить. За что? – рассуждала она сама с собой, с трудом сдерживая слезы, стесняясь, что их может увидеть кто-то из соседних автомобилей, поравнявшихся с ней на светофоре.
Она опустила солнцезащитный козырек, посмотрела на себя в маленькое зеркало с подсветкой. Потянулась за сумкой, стоящей рядом на пассажирском сиденье. Тушь все-таки смазалась. На ощупь, не прекращая движения, вытащила платок и промокнула уголки глаз.
«Жаль, я не курю! В такие моменты курильщики, наверно, затягиваются сигаретой в надежде найти в ней успокоение, а может, движимые желанием выиграть лишнюю минуту для размышлений. Да, вот этих минут обычно и не хватает. Куда я всегда несусь, почему не умею промолчать? Сама себе все порчу», – в который раз корила она себя.
Мост над Москвой-рекой тоже оказался пустым. Это ее любимый маршрут – по набережным. Сейчас будет верхняя точка моста – и невероятный вид на Кремль и храмы, потом еще один тоннель и поворот на Яузу, а там еще чуть, – и она дома.
Вечернее солнце мягким розово-оранжевым светом освещало мост, тягучую темную гладь Москвы-реки, отражалось от золотых куполов церквей, подсвечивало небо.
Проехав по пустому мосту, она нырнула в тоннель под Таганской площадью. На этом «полет» закончился. Тоннель стоял. Судя по всему, намертво. Пробка стремительно накапливалась, вновь прибывающие за Ирой автомобили послушно вставали в очередь друг за другом.
– Ну вот, не хотела домой – получила, – сказала она собственному отражению в зеркале заднего вида – худощавой сорокалетней женщине с аккуратно собранными в прическу-ракушку темными волосами и серыми тревожными глазами, бережно упакованную в строгий деловой брючный костюм, безупречно сшитый и сидящий точно по фигуре. Вздохнув, Ира сложила на руле тонкие руки с модным вишневым маникюром, опустила на них голову в безнадежном изнеможении от безвыходности ситуации. Пробки в Москве – это неизбежно и надолго.
* * *
Нет, все-таки он не любит кофе. Не может себя приучить, хоть и купил кофемашину. Зря все это, зря. Нужно слушать себя.
Кирилл, морщась от горечи, сделал над собой усилие и допил последний глоток. Оставил грязную чашку на подоконнике.
Принял душ, быстро оделся, выбрав кожаные штаны черного цвета и белоснежную рубашку, собрал в хвост темные волнистые волосы, прошел в коридор, надел мотоциклетные сапоги из чуть потертой кожи с квадратными мысами, потянулся за косухой. Обыскал себя, прохлопав руками карманы. Телефон? Да, забыл в спальне. Вернулся, мельком взглянув на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Взял со стола телефон, потом, передумав, сдернул с себя рубашку. В спешке одну пуговицу забыл расстегнуть, и она, не выдержав рывка, слетела, описала круг в воздухе, гулко ударилась о паркет и, встав на ребро, закружилась на одном месте. Кирилл замер на мгновение, наблюдая в задумчивости за ее танцем. Стянул с плечиков черную водолазку, надел, после чего стремительно прошел на кухню и вымыл за собой кофейную чашку.
Он знал: сегодня ему предстоит разбиться.
* * *
Москва непредсказуема. Абсолютно пустое Садовое кольцо сменилось мертвой пробкой, да еще и в тоннеле. Это было ужасно. Ты стоишь, зажатая со всех сторон, не можешь двинуться ни в одну сторону, от тебя ничего не зависит. Насколько видит глаз, все красно от стоп-сигналов стоящих впереди машин, а за тобой – сотни таких же, как ты, и к ним постоянно присоединяются новые, минуту назад еще мчавшиеся по улицам города и не подозревавшие, что ждет впереди.
Ира то и дело брала в руки молчаливую коробочку смартфона.
– Ну почему он не пишет? – Она в сотый раз включила экран в надежде найти новые уведомления.
Время в пробке растягивается. Сколько она тут стоит – полчаса, час или больше? Заведенная ссорой с утра, Ира не смогла успокоиться за весь день в офисе. Раздражение нарастало, словно свернутая внутри нее змея разворачивалась, росла, рвалась наружу. Ее успокаивала езда: садясь за руль, она надеялась, что по дороге придет в себя, найдет выход, придумает, как все уладить, и тогда поедет домой. Но пробка нарушила планы.
Ире нужно было все контролировать, иначе она теряла равновесие и с трудом балансировала на тонкой призрачной нити жизни. А тут от нее ничего не зависело. И он тоже вышел из-под ее контроля! Он больше не любит ее, она ему не нужна, теперь есть другая в его жизни.
* * *
– Мам, я хочу с тобой поговорить, – объявил сын, выйдя в кухню к завтраку.
Ира окинула взглядом двадцатилетнего сына, отметив про себя, какой же он красавец. Высокий, выше большинства своих друзей, с темными волнистыми волосами – наследство от отца, в дорогом костюме, а не в этих дурацких коротких джинсиках, которые носит сейчас молодежь. Перспективный студент юрфака МГУ, толковый, с хорошей репутацией и уже с предложениями о работе в серьезных компаниях. Какая же она молодец, что не отпускала его никогда, везде вместе. Лучший садик, лучшая школа, никаких непонятных друзей, ребенок должен быть все время занят. Английский, карате, репетиторы по всем предметам, музыкальная школа – у ее сыночка был расписан весь день по часам. Ира всегда много работала, ей было трудно тянуть такой график, поэтому она взяла сыну гувернантку. И даже развелась с его отцом, чтобы ни на кого не отвлекаться. Муж не поддерживал такую систему воспитания сына, часто с ней спорил, они ругались, он ревновал ее к ребенку, укорял, что Ира уделяет мало времени ему самому. А зачем, если у нее теперь сын и она должна вырастить его человеком, дать лучшее.
– Ты уверен, что нам вот именно в этот момент, с утра пораньше, нужно говорить? Судя по началу, это серьезный разговор. Может, на вечер отложим? – Ира вопросительно посмотрела на сына, ставя перед ним тарелку с яичницей и салатом и думая про себя, что наверняка заведет разговор об этой невозможной Клаве – одно только имя чего стоит!
– Мама, я не хочу откладывать на вечер то, что можно обсудить сейчас, – с энтузиазмом в голосе бодро произнес тот, уминая любимую яичницу с помидорами.
– Ну хорошо, я слушаю тебя, – ответила Ира, присев на табуретку напротив него. Она подняла чашку с кофе, обхватив ее обеими руками, и задумчиво уставилась в окно, избегая прямого взгляда на сына. «Сейчас начнется», – подумала про себя.
– Мама, мы с Клавой решили пожениться и жить отдельно от тебя, – быстро проговорил сын. Он прекрасно знал реакцию матери, поэтому затеял разговор утром, понимая, что она всегда вовремя выходит на работу, и не оставляя ей времени для длинного маневра. Они с Клавой заранее обсудили, когда и как он скажет, чтобы все получилось.
– Понятно. Ты же знаешь мое мнение. Зачем начинать этот разговор? – Ира с трудом сдерживала раздражение. Она ответила слишком быстро, за что тут же начала мысленно ругать себя.
– Мне все равно, что ты думаешь о ней. Ты всегда была против всех моих друзей, достала! Я тебе сказал, что буду жить с Клавдией, да! И не нужно мне говорить, что у нее дурацкое деревенское имя! – Он повысил голос. Ему было неприятно, что не смог сдержаться. С матерью так нельзя. Он хорошо изучил ее. Сейчас начнется истерика и последующие за ней вопли – вот, блин, так и вышло. Он с раздражением на самого себя стремительно покинул кухню, вошел к себе и стал складывать вещи в большую спортивную сумку. Через десять минут хлопнула входная дверь.
* * *
Пробка почти не двигалась. Видимо, впереди на шоссе что-то произошло. Навигатор показывал линию темно-бордового цвета. За двадцать минут она проехала буквально сто метров. И опять встала. Воздуха не хватало, кондиционер не справлялся. Она давно закрыла заслонку радиатора, чтобы не пускать снаружи отравленный выхлопами сотен машин воздух, но запах гари проник в салон, пропитал волосы и одежду, проник в мозг и пульсировал там противной удушающей волной. Сколько лет она ездит этой дорогой на работу? Десять, двадцать? Ей знаком каждый дом и поворот, каждая выбоина на асфальте, каждый мостик на любимой Яузе.
Двадцать лет назад – боже, какие цифры – она так же стояла тут в пробке. Только была совсем другая машина, одежда, прическа, да и сама она была совсем другой – ровесницей своего сегодняшнего сына. Тогда было очень круто в ее возрасте водить машину. Муж подарил «Вольво». Она ему – сына, а он ей – машину, будто можно сравнить. Удивительный человек, хоть и старше ее, а мозгов уже тогда не было. Дома сидеть в декрете Ира не стала, самостоятельную из себя строила, на работу пошла: хотела быть независимой. Ребенок с няней, муж в постоянных командировках. Она за рулем с молокоотсосом ездила. Потом ночами не спала, любовалась сынишкой, восполняла дневную разлуку. Грудью кормила до победного. Не было сил прервать ту самую крепкую связь, когда малыш зависит от тебя в самом настоящем смысле этого слова. Зависит физически. Было страшно отпустить, казалось, больше такого никогда не будет. Да что там говорить, она и сейчас больше всего на свете боится, что он оторвется от нее и станет самостоятельным. А тут еще это его новое увлечение. Нет, не Клава, хотя и она единственной целью ставит забрать у нее сына… Мотоцикл, будь он неладен! Не так давно объявился бывший муж, изъявил желание общаться с сыном, видите ли! Видимо, чтобы компенсировать длительное отсутствие – хотя кто его вспоминал-то эти годы? – решил подарить сыну на восемнадцатилетие мотоцикл! Расстарался, купил новую модель, бордового цвета, со всеми последними наворотами. Да уж, как раньше ни о чем не задумывался, так и теперь. Годы прошли, а совсем не изменился! Это же надо было додуматься добровольно подвергнуть такой опасности собственного ребенка, который до этого и думать не мечтал о мотоцикле! Хотя какой он ему ребенок? Это ее сын и только ее.
Она буквально оттаскивала его от подарка, при этом видя, как тот рад. Сын успокаивал ее, в секцию мотоспорта записался, успехами хвастался, был рад, что теперь, как и другие приятели, крутой и самостоятельный. Экипировку купил, опять же отец объявившийся помог. Сменил белые рубашки на черные и серые водолазки, сказал, что как у отца и к его новому стилю больше подходит. Ездил без шлема, понтовался, смеялся над ее страхами. Его несколько раз штрафовали, однако он упорно забывал шлем дома, сводя Иру с ума. И с Клавой этой деревенской познакомился там же, на байкерской тусовке. «Разве с приличной девушкой можно познакомиться в подобной среде?» – рассуждала Ира, замерев в пробке и глядя в одну точку перед собой. У нее был знакомый байкер, как-то рассказавший про их правила: «уронил – купил» – это про байк, то есть про самое дорогое, что есть у байкера – его агрегат. А еще: «села – дала» – это про девушек, понятно про каких. Значит, Клава как раз из этих! Катастрофа просто!
Ирина машина уже стояла в глубине тоннеля, движение прекратилось окончательно. Не все водители сообразили заглушить мотор, а некоторые намеренно этого не делали, чтобы не выключать кондиционеры. Загазованность спертого воздуха росла, дышать становилось все труднее.
* * *
С мотоциклами у Иры были особые отношения. Новость о том, что у единственного сына появился этот вид транспорта, она восприняла как предвестник катастрофы.
В пятнадцать лет Ира ездила в гости к подруге матери в небольшую деревню. Провела там половину лета. В таком возрасте время, с одной стороны, пролетает быстро, а с другой – вроде как сжимается, переходя в другое измерение, и в единицу времени ты проживаешь намного больше событий, чем, казалось бы, возможно.
За полтора летних месяца она успела найти новую подругу, к слову сказать, дружба с ней длится до сих пор. Машка – такая же одинокая индивидуалистка, как и сама Ира, обе в свое время ошиблись, обожглись и решили жить для себя и своих детей.
В то лето Ира в первый раз влюбилась. Он жил в соседнем доме, так же приехал из города на каникулы, был старше ее на три года… Когда тебе пятнадцать – это катастрофическая разница. Высокий, черноволосый, загорелый и загадочный, он ездил на мотоцикле. И конечно, все девчонки поселка мечтали прокатиться, сидя за спиной у такого красавца, прижимаясь к нему всем телом и обнимая за талию.
Ира близко не подходила, наблюдала со стороны этот фестиваль местных красавиц, желающих приблизиться к городскому принцу. Машка оказалась в числе избранных – несколько раз нарезала круги на новеньком мотоцикле, сидя за широкой спиной его хозяина, а потом, задыхаясь от восторга, пересказывала Ире впечатления от поездки и общения.
Когда же Ира в него влюбилась? Как это вообще происходит?
Она в то время увлекалась модными индийскими фильмами и всем, что связано с Индией и ее культурой. Кто-то из девчонок в школе начал эту тему, а потом, как вирусом, заразился весь класс. Дневнички вели, цитаты из фильмов записывали, переводы песен, диалоги между героями. Из журналов картинки вырезали с артистами, пробовали завязывать сари из маминых платков, в танцевальной студии танцы индийские разучивали. Ириной маме кто-то на работе благовония подарил – вот это было настоящее сокровище.
Пока родители были на работе, Ира с подружкой сооружала себе подобие сари, рисовала точку между бровями, включала пластинку с индийскими мелодиями, танцевала и представляла, как черноволосый загорелый красавец мчится к ней на мотоцикле и увозит с собой в светлое будущее. Приехав на отдых в деревню, первым она встретила того самого красавца, – он буквально вылетел на нее на мотоцикле, чуть не сбив с ног. Ира чудом успела отпрыгнуть сторону, а он, похоже, и не заметил перепуганную девчонку.
Однако через какое-то время разглядел. Видимо, показалось странным, что все к нему тянутся, а Ира ни разу не подошла. И он снизошел до нее. Да, это выглядело именно так. Мол, что ты тут стоишь, девочка? Стесняешься? Так давай прокачу. И она села. Обхватила его руками, прижалась от страха лицом к спине, ощутила запах – до незнакомого ранее трепета внизу живота, оглянулась на недобрые взгляды девчонок, и они помчались через всю деревню. Проехали по цветущему лугу, собрав все ароматы летних трав, и ее распущенные волосы летели за ними по ветру… А дальше – нырнули в лес, под сосны-великаны. Лесная дорога была сплошь пересечена корягами. Он остановил мотоцикл. Помог ей слезть. Дальше шли пешком, разговаривали. Он рассказывал про старшего брата, про армию, куда собирался пойти осенью, про соревнования, в которых участвует со своим железным другом. Ира слушала его и влюблялась с каждым словом все больше, наслаждалась голосом, любовалась профилем и поворотом головы. Его звали Клим. Это тоже было удивительным совпадением. В индийской философии есть биджа-мантра «Клим» – своеобразное заклинание, исполняющее все желания.
Первая любовь – она внезапная, порывистая, как ветер, и ранящая навсегда. Оставшийся месяц они провели вместе. Каждое утро Клим заезжал за ней, она обнимала его, прижимаясь щекой к спине, и они ехали знакомым маршрутом на реку под недовольными взглядами девчонок, а вслед неслись недобрые пересуды. Ей было все равно. Они пропадали на реке и в лесу целыми днями, переждав дневную жару, засиживались до глубокой ночи, наслаждались холодными росами и глубиной звездного неба, если было тепло – купались, прохладно – жгли костер, разговаривали, целовались, сближаясь все больше, строя планы на будущее, которое у обоих, несомненно, было.
Клим – исполняет все желания…
Несмотря на внешнюю опытность, он бережно отнесся к ее юности – по сути, оба были еще детьми и не решались дойти до конца в своей еще не созревшей страсти.
В тот день они поехали на высокий берег реки. Там был потрясающий вид на долину внизу. Узкая голубая лента реки вилась через золотистые пшеничные поля, огибая сопки. На высоком берегу реки раскинулся широкий просторный луг с разноцветьем летних трав. Клим ссадил ее с мотоцикла и сказал, чтобы стояла и смотрела. Хочет показать, что он придумал. Объяснил, что это будет лучший трюк на новых соревнованиях осенью, сказал, что хочет ее удивить. Она наблюдала, как он набрал приличную скорость и полетел на всех парах к обрыву, улыбаясь ей. Ира думала, что Клим планирует в последний момент мастерски вывернуть колесо и пронестись по краю, балансируя между небом и землей. Стремительно подлетев к обрыву, он… не вывернул. Видимо, не рассчитал угол разворота. Его послушный мотоцикл, словно заколдованный, на огромной скорости взлетел над обрывом в небо, неся ездока. Оцепенев, Ира не сразу сообразила, что происходит.
Ей показалось, что Клим целых три секунды парил над рекой на фоне предзакатного малинового небосвода, такой хрупкий и сильный одновременно, слившийся со своим мотоциклом, черные кудри развевались на ветру, лицо поднято навстречу солнцу…
Потом она бежала к обрыву, громко крича его имя и веря, что он там, внизу, стоит рядом со своей машиной и машет ей рукой, сияя от счастья. Она запомнила тот день навсегда.
* * *
Кирилл обожал свой байк. Приятно было ощущать, как тяжелый, внешне неповоротливый, железный монстр вдруг оживает под тобой, передает тебе мощь, при этом покоряется и дает себя обуздать. Он быстро пересек двор, подошел к стоянке, легко перекинул ногу через мотоцикл, опустившись на сиденье, завел, врубил музыку и унесся в глубь города.
Обычно дорога и скорость его отвлекали, а тут он никак не мог найти внутренний баланс. Мысль о ней будоражила и нервировала. Он не любил, когда ситуация выходит из-под контроля. У него все должно быть по плану. А тут она отказала. Как такое возможно? Так не кстати. Он и не думал, что подобное возможно. В первый раз в жизни решился сделать предложение и получил отказ. Самонадеянный глупец.
– Кирюша, думаю, тебе нужно завязывать с байком. Ведь это ежедневный риск, а ты мне замуж предлагаешь, семью хочешь. Где семья, там ребенок. И ему нужен отец, да и мне ты нужен живой и невредимый, – так девушка, с которой он и познакомился-то на одной из байкерских тусовок почти год назад, с утра пораньше продолжила тему, начатую накануне вечером.
– Замолчи, – резко одернул ее Кирилл. Оказалось, он был совсем не готов к изменениям в своем сложившемся укладе, где существовал он, байк, его работа и – да уж, это нужно признать – она. Без нее он не мог и не хотел, но, обиженный отказом и манипуляцией его жизнью, с ней теперь тоже не мог.
Мысли толпились в голове, и даже довольное урчание мотора железного зверя, обычно благотворно на него действующее, не могло упорядочить этот рой. Он был обескуражен и опустошен, от этого бесился еще больше. Нужно взять себя в руки, предстоял сложный день.
– Ничего, друг, давай пару кругов по Садовому – и будет все в порядке. – Кирилл похлопал своего мощного друга по темно-бордовому глянцевому боку и прибавил скорость, подставляя уже загоревшее обветренное лицо встречному весеннему ветру. Темные кудри развевались, выбиваясь из хвоста. Шлем он не надевал принципиально.
* * *
Машины чуть продвинулись, впереди показался выезд из тоннеля. Вереница красных огней тянулась по всему Садовому, насколько хватало глаз. Ира отпустила педаль тормоза, и еле сдерживающий прыть, уставший от работы на холостых мерседес двинулся вперед, чтобы тут же снова остановиться. Через отбойник, отделяющий их полосы от встречки, было видно, что на той стороне кольца абсолютно свободно, то есть там не было движения вообще – чистый асфальт. Выбравшись из-под душного свода тоннеля, Ира открыла до конца водительское окно и вдохнула весенний московский воздух с запахом гари, с недоумением рассматривая пустую встречную полосу.
Как так получается, что, когда тебе необходимо движение, кто-то словно останавливает? Почему она сегодня едет не в ту сторону?
Ира оглядела товарищей по несчастью. Вокруг полно обездвиженных автомобилей. Будто кто-то специально собрал их сегодня в этом месте, предлагая остановиться, прервать на несколько часов безумный бег по жизни и подумать. Пассажиры и водители, находясь в одинаковом положении, занимались каждый своим делом. Кто-то размышлял так же, как Ира, кто-то смотрел в телефоны. Сидеть там тоже можно по-разному. Одни работали, другие играли, прожигая время, третьи листали соцсети, делясь или напитываясь эмоциями и впечатлениями. Ира заглушила машину. Открыла дверь и вышла, встав около отбойника разделительной полосы и глядя на встречку. Нетерпеливые пленники автодороги тоже один за другим выползали из автомобилей, чтобы размяться и изучить обстановку.
– Добрый вечер! – Она вздрогнула, услышав за спиной мужской голос.
– Здравствуйте, – ответила Ира достаточно холодно, с удивлением рассматривая незнакомца и думая про себя, к чему бы это приветствие.
– Вы уже долго тут стоите? – Мужчина нарочито отстраненно смотрел на Иру, всем видом показывая, что его тоже интересует вопрос пустой встречки.
– Думаю, ровно столько, сколько и вы. – Ира раздражалась, сама не понимая почему. «Наверное, утренняя заведенность и усталость от пробки могут достаться мужчине, – подумала она. – Нужно держать себя в руках».
– И правда. Глупый вопрос, – признался незнакомец, улыбаясь. – Простите, сто лет ни с кем не знакомился. Вот и сморозил глупость.
Ира удивилась искреннему ответу. Это было необычно. Она с интересом посмотрела в его сторону.
– Да? Ничего, бывает. Я тоже сто лет ни с кем не знакомилась, так что мы с вами ровесники. – И попыталась улыбнуться. Мысли же упорно возвращались к утреннему разговору с сыном. Она достала из кармана сумочки смартфон и еще раз проверила уведомления. Тихо. Не похоже на него – обычно мирится первым. Видимо, с Клавой она перегнула, и в этот раз сын обиделся конкретно. Даже вещи собрал и дверью хлопнул.
– Вы бы машину закрыли. Опасно так оставлять, мало ли мошенников даже в пробке. – Мужчина попытался продолжить диалог.
– Спасибо за совет. – Ира щелкнула брелоком, сработали автоматические замки, и мерседес заснул в ожидании хозяйки. – Вы всем помогаете или только мне?
– Признаюсь, что наблюдаю за вами еще с той стороны тоннеля. – Мужчина встал рядом с Ирой, практически касаясь тканью пиджака рукава ее жакета, и посмотрел на нее с высоты своего роста. Он был чуть выше, несмотря на Ирины высоченные шпильки.
Она окинула его взглядом, анализируя увиденное. «Приличный вроде, из того мерседеса, ага, оба любим немцев. В костюме, точнее – в дорогом костюме, свежевыбритый, руки ухоженные, в очках, речь культурная, с юмором», – просканировала Ира, включив аналитика.
Внутренний скептик тут же поинтересовался, зачем он ей. Ира привыкла быть одна.
Собственно, можно сказать, всю жизнь одна, сама по себе. После того случая в деревне она запретила себе кого-либо любить. Замкнулась в себе, долгое время ей снилось то поле и летящий в небе мотоцикл, распахнутые глаза Клима, когда она спустилась вниз и нашла его среди травы рядом с искореженным дымящимся мотоциклом. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, изо рта бежала тоненькая красная змейка крови, уголки губ были чуть подняты, словно он улыбался и был счастлив в своем последнем полете. В глазах отражалось красное небо с серыми облаками…
Тем не менее она смогла выйти замуж. Ей тогда на время показалось, что удалось забыть, измениться, вылечиться. Потом поняла, что мужа не любит, думала, уже никого и не сможет любить, не зря же в юности такое испытание прошла и зарок себе дала. Но тут родился сынок, и Ира пропала. Она и не представляла, что так можно любить другого человека…
– Что же во мне такого? – Она с интересом и удивлением посмотрела на мужчину. – Что-то не так?
– Что вы! Наоборот! Все даже слишком так. – Он засмеялся, видимо поняв двусмысленность ответа. – Просто вы грустная такая были, печальная и трогательная. – Он замолчал и посмотрел Ире в глаза. – А еще – пронзительно красивая. Смотрел на вас и думал, что же случилось и чем можно помочь. Хотя, простите еще раз, наверное, слишком откровенно я говорю, – извинился он, стараясь разглядеть, что же там впереди их полосы движения и отчего они стоят.
– Смотрите, на той стороне вроде освещение ремонтируют. – Ира решила перевести тему, отвлечь его от обсуждения ее внешности. На пустой встречной полосе работала большая машина с подъемником. Рабочие в металлической корзине на подвижном кронштейне поднимались к опорам освещения и производили какие-то работы.
– Точно. Наверное, лампы заменяют или техобслуживание проводят. Может, и на нашей стороне что-то подобное делают, поэтому и нет движения, – ответил он, сделав вид, что не заметил, как она перевела тему. – Подождите минутку, я сейчас вернусь.
Ира смотрела, как мужчина возвращается к черному мерседесу, открывает дверь и что-то достает из салона. У нее ныли ноги. Она была сегодня в новых туфлях на высокой шпильке – именно на таком каблуке чувствовала себя уверенней, что ли. Ей нравилось водить машину на каблуках, эффектно из машины выходить. Да и походка, как и осанка, совсем другие. Однако ноги всего этого не знали и предательски ныли, будучи закованными в еще не разношенные туфли.
– Вот, держите. Я вам воду принес. – Мужчина протянул ей бутылку минеральной воды и стаканчик.
– Ой, спасибо! Как вы угадали? Правда очень хочется пить. – Ира с удовольствием сделала глоток предложенной воды, отметив про себя, что мужчина милый и заботливый. Внутренний голос тут же скептически сообщил, что все милые, когда подкатывают.
«Ну, в общем, да, ты прав», – ответила она голосу. Тут вспомнилась Клавдия – девушка сына. Она вела себя как раз-таки очень мило. Поливала цветы, которые вечно были в полузасохшем состоянии – ну не баловала их вечно занятая Ира. А Клава цветы буквально оживила. Некоторые даже зацвели. Девушка пыталась несколько раз готовить на Ириной кухне. Они с сыном хотели порадовать Иру и сделать совместный ужин к ее приходу, что Ире не нравилось. Казалось, девушка подхалимничает и рисуется перед ее сыном. «Хотя, может, я и не права. И не такая уж она и плохая, эта Клава», – закончила Ира рассуждать, допив воду, предложенную незнакомцем.
– Я посмотрел по навигатору: пишут, еще около часа пробка будет. Мне, конечно, нравится тут рядом с вами стоять, но переживаю, что вы устали. Приглашаю присесть ко мне в машину и продолжить диалог. У меня там есть кофе в термосе. Вы пьете кофе? – спросил он как можно более нейтральным тоном.
Пока Ира раздумывала над ответом на неожиданное предложение, раздался рев моторов, и по встречной полосе пронеслась кавалькада из нескольких мотоциклов.
– Весна пришла. Байкеры проснулись, – прокомментировал происходящее мужчина. – Ну что? Кофе?
Ире показалось, что от рева пронесшихся байков вибрировал не только воздух, но и она сама. Как представила, что сын несется среди этих безбашенных, аж сердце всколыхнулось.
– Кофе, говорите? А почему бы и нет? – неожиданно для самой себя согласилась она. Сегодня совсем не было времени даже на кофе. Предложение мужчины оказалось весьма кстати. Сколько еще они будут тут стоять – неизвестно. – Идемте!
Одна. Да, после развода она была совсем одна. Хотя нет. Она и в браке не ощущала себя не одной.
Единственное время, когда ей было комфортно с другим человеком, когда она чувствовала заботу и плечо рядом, – там, в юности, на том поле и лугу, в том лесу и под тем звездным небом.
Остальное в ее жизни, кроме любви к сыну, было каким-то суррогатом. То ли мужчины такие встречались, то ли она к себе в душу не впускала. Конечно, у нее были романы. Женщина она интересная, образованная, успешная, цену себе знает. Знакомились. Встречалась. Как правило, недолго. Так, как говорится, скорее для здоровья. Хотя какое уж тут здоровье, одни нервы от этих лживых свиданий. Она сразу считывала, чего от нее реально хотят и сколько это продлится. Чаще всего выяснялось, что они женаты, с женами якобы не живут, ищут любовь. Все понятно. И Ира опять оставалась одна.
* * *
Кирилл уже сделал три круга по Садовому. Начало отпускать. Все-таки скорость – лучшее успокоительное. И мозги на место ставит не хуже психанов. Штрафы, правда, прилетают гигантские, но оно того стоит. Он может себе позволить. Кирилл подъехал к Красным воротам, дальше Садовое стояло. Пробка почти до Таганки. Что ж, придется по тротуарам или на Бульварное уходить. Он ловко протиснулся между рядов плотно стоящих в пробке автомобилей, ушел на Мясницкую, чтобы переулками объехать пробку и вырваться на Садовое там, где все уже свободно.
– Давай, газуй, все образуется у тебя, мужик! – сказал он сам себе. Мотоцикл радостно взревел в ответ.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71112730?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Таша Муляр
Жизнь без дублей. Просто о непростом с Ташей Муляр
«Мать велела герань не поливать» – новый сборник рассказов Таши Муляр, писателя, автора книг «Любовь без дублей», «Игры с небом» и «Танец стрекоз». В центре этих рассказов – яркие героини, чьи судьбы и переживания, трудности и радости заставят задуматься о том, что же в нашей жизни – самое ценное и что мы можем сделать, чтобы это сохранить.
Почему мы так редко говорим тем, кто нам по-настоящему дорог, что любим их, и почему чаще замечаем плохое? Почему цепляемся за иллюзии, вместо того чтобы жить настоящим? Почему боимся открыть сердце, хотя страдаем от одиночества? Вместе с героями Таши Муляр вам предстоит разобраться в непростых жизненных ситуациях, и, возможно, среди историй найдется та, что поможет вам по-новому взглянуть на собственные отношения и проблемы.
Таша Муляр
Мать велела герань не поливать
Сборник рассказов
* * *
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Таша Муляр, текст, 2024
© Давлетбаева В. В., иллюстрации, 2024
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024
Мать велела герань не поливать
Ручка двери оказалась пустой. Как и вчера, обещанный пакет на ней не висел. Чуть постояв в нерешительности, раздумывая, позвонить в дверь или не беспокоить, она развернулась и пошла обратно, унося с собой принесенные продукты.
«Что-то не так», – тревожась, подумала Мария Ильинична. Она медленно спустилась на этаж ниже, аккуратно ступая по стертым от времени ступеням, чуть придерживаясь рукой за стену и стараясь сохранять равновесие. С ее весом тяжело было подниматься даже на один лестничный пролет, что уж говорить про Серафиму Дмитриевну, соседку: та вообще выходить из дома не могла. На пятый этаж пешком – шутка ли в ее возрасте? Уже хорошо за восемьдесят перевалило.
Лед под ногой хрустнул, разломившись на два ровных зеркальных кусочка, в которых отразилось серо-голубое небо первомайского Питера. Мария Ильинична чуть не соскользнула в глубокую лужу, растянувшуюся через весь двор-колодец. Она несла в каждой руке по тяжелой сетке с продуктами.
Сколько раз она говорила себе столько не набирать. Уж семьдесят, нужно наконец-то начать думать головой, а не включать жалейку. Сегодня опять купила батон и кефир не только себе, но и соседке с верхнего этажа. Потом нужно было остановиться. Так нет, кускового еще взяла килограмм, пару пакетов гречи, а там и хлеб свежий привезли, – подумала тоже купить и завтра не ходить уже никуда. А на улице скользко, вроде самое начало мая, но по утрам лед на лужах – каждую ночь заморозки. Двор-колодец темный, солнца почти нет, вот и не тает ничего. Она остановилась перед входом в дом со стороны двора, поставила авоськи на лавочку, подняла голову вверх и невольно залюбовалась квадратом голубого неба со стремительно летящими рваными серыми облаками.
– Вот и еще одна весна пролетает мимо, – задумчиво произнесла она вслух, с трудом открывая массивную дубовую дверь, чудом появившуюся тут в лихие девяностые, когда все и всё отовсюду тащили. С этой стороны дома, со двора, подобной двери быть не могло – кто-то из новых жильцов, видимо, модернизацию провел, перевесив ее откуда-то, чтобы облагородить вход в жилище. Она окинула взглядом резной узор на двери.
– Да, раньше такие только на парадный вход ставили, тут-то черный, для челяди. А теперь – одни господа. Нет, ну кто же, интересно, эту дверь сюда припер, да еще и установить умудрился? – бормотала она про себя.
Придерживая ногой тяжеленную дверь, она потянулась к лавочке, чтобы забрать авоськи. Потом поняла, что не справится, и убрала ногу: дверь величественно закрылась, выпустив на свободу спертый воздух, словно изрыгнув его. Ароматы, свидетели жизни местных кошек, курева и старой застоявшейся сырости, тут же растворились, смешавшись с майским вечерним туманом. Мария Ильинична тяжело присела на лавочку рядом с сумками, решив чуть подышать свежестью влажного морозного воздуха.
– Нет, сегодня нужно обязательно дойти до пятого этажа и посмотреть, что там с ней. Странно, что с утра на двери опять было пусто. – Она глянула на экран телефона, сверяя число и уточняя время. – Да, точно, три дня уже. Пойду, буду звонить в дверь, хоть она и не любит вторжения в свою жизнь.
– Эх, Сима, Сима, упертая ты старушка у нас! – Тяжело вздохнув, она встала с лавочки, опираясь одной рукой, помогая себя поднять, подхватила сетки, с трудом приоткрыла дверь, просунув ногу в щель и не давая той закрыться. Войдя в подъезд, начала медленное восхождение на свой четвертый этаж без лифта.
* * *
– Ну, вроде все. Спасибо господу, дал мне сил, сама справилась. – Серафима Дмитриевна надела чистую белую ночную сорочку, откинула угол одеяла, разгладила рукой простыню, любуясь свежестью с таким трудом выглаженного постельного белья. Окинула взглядом комнату. Ага, все верно, вроде ничего не забыла.
На круглом старинном деревянном столе, надежно стоящем на одной мощной ноге и покрытом плюшевой скатертью с бахромой – дань моде прошлого, приверженкой которого была хозяйка дома, лежали документы. Завернутый в полиэтиленовый пакетик паспорт, пенсионное удостоверение, социальная карточка и пачка денег.
– Так, тут тоже все на месте. Денег должно хватить. Что уж там мне нужно после всего этого? Да ничего и не нужно. Справятся, – деловито рассудила она, еще раз перепроверив все, что собрала в пакетик, и перемотав его канцелярской резинкой, специально приготовленной для этого случая.
Держась одной рукой за сердце, которое опять норовило выскочить из груди, она прошла на кухню, благо до нее ходу-то пять шагов, каждый из которых давался с трудом.
«Все-таки я молодец, что тогда простилась с основной частью квартиры, ну зачем мне одной столько комнат?» – рассуждала Серафима Дмитриевна, наливая воду в голубой эмалированный кофейник.
Серафима Дмитриевна жила в этой квартире в центре Санкт-Петербурга всю свою долгую жизнь. Родилась она до войны, в страшный для страны 1937 год. Тогда город еще назывался Ленинградом. Удивительные ощущения, когда понимаешь, что сам дом, его стены, сменившие не один десяток обоев, наслаивавшихся друг на друга, как воспоминания о судьбах жильцов, окна с тяжелыми двойными деревянными рамами, между которыми она до сих пор, как в холодильнике, хранит продукты, с трудом открывая вечно заедающие латунные шпингалеты-кремоны, истертые каменные ступени парадного, местами отколовшаяся лепнина на бесконечно высоких потолках – все это помнит тебя маленькой. Все это было свидетелем, как родители принесли тебя из родильного дома в теплом пухлом одеяле с кружевным треугольником, как ты рвала чулки и заплетала косички. Прибегала из школы, бросала портфель в угол комнаты – туда, где до сих пор величественно поблескивает старинными изразцами голландская печь. Этот дом помнит, как голодали во время блокады, разворачивали полученное по карточкам сокровище, делили между всеми поровну, крошки же бережно собирали, промакивая пальцами стол, скручивали из них влажный упругий шарик и складывали в стеклянную банку на черный день, который невозможно вымарать из памяти. Дом соткан из воспоминаний, пропитан и пронизан ими насквозь, словно запахом сигаретного дыма, который въедается навсегда, несмотря на любые ремонты.
Дом был безмолвным свидетелем всей ее жизни. Так случается лишь с теми, кто с рождения и до самой старости живет на одном месте.
Сима покидала дом только во время войны. Первый год блокады они с матерью провели тут, не успели сразу уехать, а потом отец их как-то все-таки вывез. Им повезло, они выжили и после войны смогли вернуться. Отец погиб в сорок четвертом. Сима помнит его только по рассказам матери, слабым детским воспоминаниям и редким сохранившимся фотографиям.
Чудом после эвакуации сохранилась скатерть, которую отец подарил матери на годовщину свадьбы, да голубой эмалированный кофейник, из которого пили напитанный счастьем утренний кофе по выходным. После эвакуации из четырех комнат квартиры им оставили три. Потом подселили еще две семьи. В результате осталась одна комната и часть коридора, из которой они себе кухню сделали. Потом, когда Сима выросла, замуж вышла, они с мужем постепенно выкупили свои комнаты у соседей, расселив коммуналку и по крупицам восстановив семейное гнездо с ее воспоминаниями.
Муж Симы – Георгий Леонтьевич, Гоша – был намного старше ее. Когда они встретились, ей было тридцать, а ему – сорок пять. Она старшим костюмером работала в Ленинградском театре драмы, известном на весь мир. Сима тогда жила одна. Мать умерла рано: болела сильно после войны и тяжелого труда в эвакуации. Заботиться Симе было не о ком. Несколько неудачных романов с женатыми мужчинами закончились парой абортов и душевной раной, которую она залечивала, загружая себя работой.
В театре Серафиму Дмитриевну уважали и побаивались, несмотря на, в общем-то, молодой возраст. Характер у нее был мужской. Режиссеры ценили, народные артисты обожали, и все хотели работать с «железной Симой», как называли ее между собой. На первый взгляд, костюмер – не самая важная профессия в театре, но именно они помнят обо всех нюансах и дирижируют происходящим изнутри.
Сима переодевала артистов за считаные секунды во время спектакля, одновременно раздавала указания помощникам, доводя до идеала все детали образа, обращая внимание на каждую пуговицу, чуть мятый рукав, неплотно завязанные шнурки или выбившуюся из-под парика прядь волос. Она обладала необыкновенной стрессоустойчивостью и быстрой реакцией, командовала всеми – от режиссера до осветителя, если видела, что это необходимо для общего дела. У нее было богатое воображение и умение ладить с людьми, что позволяло не допускать конфликтов в коллективе и находить общий язык даже с самыми капризными актрисами. Природная педантичность и аккуратность как нельзя кстати пришлись в этой профессии.
У Георгия Леонтьевича с первой семьей не сложилось, с женой сошелся на войне, когда еще мальчишкой был. А после победы лет пять прожили и разошлись. Не смогли вместе: совсем разными людьми оказались, не выдержали испытания мирным временем. Несколько лет он холостяковал, позже по работе перевелся в Ленинград, новую должность получил и встретил Симу.
Серафима Дмитриевна подошла к окну, на котором стоял горшок с кособокой геранью. Цветок сильно вытянулся и напоминал неуклюжего подростка с длинными ногами и непропорциональными руками-плетьми. Несколько кривых побегов удерживали на себе монетки светло-зеленых листиков с темной каймой по краю. Несмотря на свое плачевное состояние, обусловленное продолжительной зимой и отсутствием солнечного света, герань собиралась цвести. На верхушке одного из стеблей-подростков показался будущий зонтик соцветия.
– Вот кому без меня будет плохо, так это тебе. Хотя, может, и твое время наконец-то пришло, – пробормотала она, аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали и собираясь полить цветок. – Я уж и сама на тебя стала похожа, такая же кособокая и нескладная, вот только цвести уже не буду никогда, да и тебе вряд ли это нужно, – решила она за себя и за герань и шумно поставила кофейник рядом с горшком, передумав поливать. Вода, взбаламученная резким движением, выплеснулась из изящного носика и медленно стекала с подоконника, падая крупными каплями на потертый паркет.
Герань тут тоже была всегда, как и сама Серафима. Ее посадила то ли бабка, то ли прабабка Симы, она уже и сама запуталась. Помнит, что мать даже в эвакуацию забирала черенки этой самой герани. Помнит, как в ее детстве растение вспыхивало яркими красными зонтиками на Первомай и День Победы, озаряло кухню алым пламенем лепестков на седьмое ноября и на Новый год. Герань – праздник! Зимой растение всегда чахло, а потом к весне словно возрождалось. Стебель отламывали, ставили в стеклянную баночку из-под майонеза, там происходило чудо – появлялись корешки, и новые росточки опять высаживали в землю.
Так герань путешествовала во времени от поколения к поколению в семье Серафимы.
– Словно переходящий красный флаг… – пробормотала она, на мгновение прервав поток воспоминаний, снова сердце зашлось, в глазах потемнело и стало тяжело дышать.
Сима хотела было по привычке отломить веточку и поставить ее на укоренение, но потом вспомнила, что это уже не имеет смысла, и, схватившись за сердце, присела на скрипучий венский стул, стоявший рядом с подоконником. Взяла карандаш, лежавший на столе около тетради для записей, вырвала листок в линейку и написала: «Герань не поливать». Подумала и поставила в конце жирную точку, вжав карандаш в бумагу и прокрутив его для надежности.
– Все пустое, – произнесла она вслух, оставив записку на столе рядом с документами.
* * *
Мила сидела на лоджии, подпиливала требующий обновления маникюр, перебирая в голове срочные платежи, которые предстояло перевести на этой неделе.
«Нет, ну что за жизнь такая! Не успеешь получить эту самую зарплату, как уже и нет ее. Сколько она будет жить, еле сводя концы с концами? Уже полтинник через два года, а она не только без той самой пресловутой подушки безопасности, не говоря уже о каких-то пенсионных накоплениях, так еще и квартиру не выкупила до конца. Еще десять лет ипотеки», – рассуждала она сама с собой, скрючившись на кресле, перейдя к обработке пальцев на ногах.
Закончив манипуляции с ногтями, Мила встала и выглянула в окно. Сегодня девятое мая. День Победы. Выходной. На улице ветрено и холодно, словно это и не май вовсе. С высоты своего семнадцатого этажа она не могла разглядеть праздничное убранство окраинного района ее города. Окинув взглядом близлежащие дома, похожие друг на друга, как близнецы фабричного производства, она снова пришла к выводу, что по виду из окна никак не скажешь, Санкт-Петербург это или какой-то другой город. Очередной порыв ветра ударил в окна лоджии, напомнив о близости Финского залива.
– Вот тебе и престижный район, – пробормотала Мила, плотнее закутываясь во флисовый халат и разглядывая свое отражение в стекле балконной фрамуги. Оттуда на нее смотрела уставшая сорокавосьмилетняя женщина, с коротко стриженными, почти белыми волосами, чуть одутловатым лицом, пухлыми губами и карими глазами цвета крепкой заварки. «Опять отекла, нужно бы к врачу сходить, пора следить за здоровьем, да и похудеть не мешало бы. – Она провела рукой по ежику волос. – Да вот и от волос совсем ничего не осталось. Все как ты хотела», – подумала она, мысленно обращаясь к матери.
Затем прошла в комнату, плотно притворив за собой дверь лоджии и задернув серые тяжелые шторы. Включила электрический чайник, достала из морозилки брикет замороженной облепихи. Подошла к окну. Заметила, как из подъезда вышли соседи – мужчина и его сын с транспарантом «Бессмертного полка». Отец нес самостоятельно изготовленную табличку с портретом их деда, мальчик гордо вышагивал рядом. Проводив их взглядом до угла соседнего дома, она вытащила из кармана халата мобильный телефон, разблокировала экран, нашла номер в записной книжке, помеченный «Мама».
– Ну вот, опять не берет трубку, что за человек! – Она с досадой выключила телефон.
Мила звонила матери редко, а приезжала еще реже. Это была, с одной стороны, ее боль, а с другой – внутренняя победа над самой собой и своей прошлой зависимостью от матери. Теперь она набирала и набирала номер, который весь день не отвечал. Несмотря на тяжелые взаимоотношения и непонимание, она всегда поздравляла мать именно с этим праздником. Мать пережила в детстве блокаду и эвакуацию, потеряла на войне отца, была женой ветерана войны. День Победы был главным днем в их семье. Они его всегда отмечали и, пока был жив отец, обязательно все вместе выходили в этот день в город, пели песни, встречались с однополчанами отца. Мила запомнила эти дни как нечто светлое, важное, как напоминание: они все живы благодаря этим людям. Ее удивляло, что ни отец, ни мать никогда не говорили о самой войне и не рассказывали, что им пришлось пережить. Ну, мать, понятно, сама маленькая была, а вот отец, сколько Мила ни просила, так ничего и не рассказал, всегда лишь, если что-то случалось, говорил:
– Ничего, дочка, все пройдет, главное, чтобы не было войны, а с остальным справишься.
Мила – единственная дочь. Мать родила ее почти в сорок лет.
В детстве она жила с мамой и папой в большой, красивой четырехкомнатной квартире в центре ее любимого города Ленинграда. Милу баловали. Она была как маленькая куколка. Белокурая, блондинка от природы, с длинными волнистыми волосами, которыми очень гордились и родители, и она сама. Папа занимал хорошую должность на заводе, был уважаемым человеком, мама работала костюмером в известном театре. Новенькие платья, банты в тон, туфельки, югославские костюмчики, драповые пальто – все самое модное, конечно, если мама костюмер. Как иначе?
Раннее детство Мила помнила плохо, наверное, потому что все было хорошо. А потом… что-то случилось. Она так и не узнала подробностей, но отец начал пить, родители сильно ругались, особенно мать, – она не переносила пьянства, считала это слабостью, проявлением безволия и позором для семьи. Потом отец сильно и долго болел. Мать была все время на работе, а Мила за ним ухаживала. В четырнадцать ей хотелось гулять и играть с подругами, а она с отцом, как сиделка. Мать возвращалась с работы всегда недовольная Милой. Ей не нравился беспорядок в доме, она ругалась, что дочь плохо накормила отца, не дала все лекарства. Постоянно воспитывала.
Мила забыла, когда мама улыбалась, забыла, как вообще выглядит ее улыбка.
Казалось, эта женщина ее не любит, да и вообще никого не любит, специально бросая их одних, уходя на работу, чтобы наказать Милу вынужденным общением с этим человеком, который был не ее добрым и умным отцом, а кем-то совсем другим – чужим, далеким и отстраненным.
Однажды Мила не выдержала и убежала к подругам на вечеринку. Вернулась поздно. Отец где-то сумел раздобыть спиртное, напился, ему стало плохо, в квартире творилось что-то невообразимое, и посреди всего этого лежал человек, который когда-то был ее отцом. Мать тогда сильно задержалась в театре, пришла посреди ночи. Почти не ругалась и не орала, напротив, говорила тихо и действовала решительно. Разбудила спящую дочь и, указывая на отца, лежащего в непотребном виде на полу по ее вине, сказала, что Мила безответственная и ее следует так наказать, чтобы она понимала, что такое потерять лицо. Потом молча прошла на кухню, вытащила из ящика большие портновские ножницы, пересекла комнату, переступив через лежащего на полу мужа, решительно подошла к дочери и стала срезать длинные белокурые волосы. Срезала грубо, клоками. Мила стояла, боясь пошевелиться, словно если чуть сдвинется с места, мать так же молча и хладнокровно расправится с ней самой, а не только с волосами.
Мила навсегда запомнила, как пушистые длинные локоны медленно падали на пол, усыпая все вокруг, смешиваясь с ее слезами под пронзительным взглядом почти черных глаз матери.
После пришлось под машинку подстричься. Долгое время она стеснялась выходить на улицу и не знала, как отвечать на вопрос об исчезновении волос, который задавали все вокруг. Больше так и не удалось отрастить такие волосы.
Вскоре отец умер. Людмиле было пятнадцать. Она хорошо запомнила похороны, сколько людей пришло его проводить, как держалась мать. После дочь и мать остались жить каждая на своем краю пропасти.
В двадцать пять, когда Мила собиралась разводиться, она узнала, что беременна, хотела избавиться от ребенка, думая, что одна не справится. Она была тогда так зла на бывшего мужа, что представить не могла, как родит кого-то, похожего на него. Мать не поддержала. Уговаривала к мужу вернуться, советовала ребенка оставить, просила одуматься. Тогда-то она и призналась, что сделала два аборта до Милы и долго не могла забеременеть, чем расстраивала отца, который был намного старше и мечтал о детях. Мать приводила свой пример, убеждая не поступать так же, ведь это опасно: детей может совсем не быть. А Мила хотела обратно к себе домой.
Она положила в кружку замороженные ягоды, ложку меда и залила кипятком. Аромат осенних ягод наполнил кухню, и от одного запаха сразу стало теплее. На кружке был нарисован забавный медвежонок. Откуда она?
Если бы Мила тогда все-таки родила, сейчас дочери было бы двадцать три года! Она ежегодно отсчитывала возраст не родившегося ребенка – это походило на некое карательное издевательство над собой. Сожаление о свершившейся тотальной и невозвратной глупости. «А может, это был бы сын…» – подумала Мила, присев за небольшой кухонный стол. В квартире было зябко. Отопление отключили еще две недели назад, потом пришел циклон, и теперь ледяной ветер дует из всех щелей «элитного» жилья. «Элитного!» – Мила усмехнулась сама себе, вспомнив, как мать лишила ее квартиры, той, где она родилась и выросла, где жили все родные и которую она сама звала «родовым гнездом».
Мила тогда жила с родителями мужа. Те, узнав про ребенка, тоже уговаривали их не расходиться. Ей было некуда идти. Мать отправляла к мужу, она не могла с ним жить, да еще и ребенок. Тупик. Хотя сейчас, спустя годы, она думает, что мать была права. Нужно было рожать. Справилась бы как-нибудь, да и мать в таком случае поддержала бы, наверное. Хотя кто ее знает – железную Симу.
– Ну возьми же трубку! – Людмила в очередной раз набирала номер. Она подумала было, что что-то произошло, все-таки возраст, а потом вспомнила, что мать редко отвечает на звонки и почти никогда не перезванивает. Поэтому успокоила себя и села смотреть парад по телевизору.
Мария Ильинична разгрузила сумки, поместив кефир и хлеб в холодильник, крупу и сахар – в шкаф под подоконником кухонного окна. Один пакет и батон переложила в тканевую сумку – такие сейчас шопперами называются, ей внучка привезла, позаботилась о бабушке. Затем вышла из квартиры и стала медленно подниматься на этаж выше.
С соседкой Серафимой Дмитриевной она познакомилась лет десять назад, когда обе были гораздо моложе, шустрее и здоровее. Мария Ильинична только переехала в этот дом из соседнего микрорайона. Она наконец-то выдала младшую дочь замуж, разменяла их трешку на двушку для дочери и однушку для себя. В эту самую однушку и переехала. Новое жилье было частью некогда большой квартиры. Отрезанным ломтем от вкусного пирога, который предприимчивые риелторы, с успехом объединяющие и расселяющие старый Питерский жилой фонд, кому-то уже пристроили. Дом был построен колодцем. Во двор выходили окна квартир, которые в свое время были хозяйственными и подсобными помещениями для прислуги – дворницкие или людские. Господа жили в огромных меблированных комнатах, парадный вход куда был с улицы. Именно туда когда-то подъезжали экипажи, из которых выпархивали нарядные дамы, сопровождаемые галантными кавалерами. Во дворы подвозили продукты, там обитали дворники и служанки.
В то время в каждой квартире было два входа: парадный – со стороны улицы и черный – со двора.
В наше время некогда большую квартиру, где жила Мария Ильинична, поделили, отделив от нескольких самых просторных комнат с видом на центральный проспект и выходом на парадную лестницу небольшую комнатку с коридорчиком и аппендиксом кладовки, окна которой смотрели на стену соседней квартиры. Можно было при желании из одного окна перелезть в другое – так близко они располагались. Эту комнатку и продали как отдельное жилье Марии Ильиничне.
Она была, в общем-то, рада этому варианту. На него хватило денег, да и дочери удалось купить квартиру пусть и на окраине, но побольше. Постепенно сделала ремонт, обустроилась, привыкла к своей «уютной норке», как она называла это жилье. Ванную пришлось пристроить на кухне, отведя для этого угол, в котором ранее стояла печь. Получилось симпатично, а главное, в результате всех манипуляций с жильем обе дочери были пристроены, замужем и у каждой отдельная квартира.
Как-то, поднимаясь на свой этаж, она столкнулась на лестнице с женщиной старше себя, статной, со вкусом одетой, с высокой прической – седые волосы были собраны в упругий узел и подколоты шпильками. Мария поздоровалась. Как потом выяснилось, это оказалась соседка сверху. За годы мимолетного общения женщины не то что сдружились, нет – Серафима не подпускала к себе близко, никаких подробностей про работу, мужа, детей: скорее просто знакомые. Несколько раз Мария заходила в квартиру Серафимы – то за солью, которая у всех не вовремя заканчивается, то за спичками. Соседка дальше коридора не пускала, принимала в прихожей. Однако Мария поняла, что квартира у Серафимы большая, с выходом и на парадную, и на черную лестницу, – видимо, такая же, какой была до реконструкции квартира, купленная Марией. На стенах длинного коридора у соседки она увидела фотографии сцен из спектаклей, висящие в красивых рамах с подсветкой. Пока ждала хозяйку с солью, разглядывала, кто же там изображен, узнавая лица популярных артистов. Набралась смелости спросить, чьи это фотографии.
– Работа моя. Было время, – словно рубанув воздух, ответила Серафима, давая понять, что дальнейшие вопросы неуместны, потом сунула ей банку с солью и чуть подтолкнула к выходу.
Однажды Серафима сама заглянула к Марии. Визит был неожиданным и сопровождался потоком воды с потолка. Оказалось, у нее что-то произошло с краном на кухне. Они тогда вместе искали сантехника, звонили в домоуправление. Совместный труд и заботы сближают. После того как все уладилось, сантехник нашелся, следы потопа были убраны вместе вначале у Серафимы, потом у Марии, они долго пили чай на Машиной кухне. Может, именно тогда как-то сблизились. Серафима осмотрела квартиру Марии, долго расспрашивала, хватает ли ей одной комнаты, жаловалась, что трудно платить коммунальные платежи, что уже не в силах поддерживать порядок в большой квартире. Серафиме тогда понравилось расположение Машиной кухни, комнаты с небольшой прихожей и идея уютной ванной в кухонном углу.
– Как с умом у вас все сделано. Кстати, напоминает мне ту единственную комнату, которая у нас была после эвакуации. Как же я забыла! Да, это реально выход, – проговорила она, словно что-то уже решила для себя.
Время шло, соседки становились старше, да и здоровья не прибавлялось. Помогая друг дружке иногда по мелочи, они начали пусть и не очень откровенно, но все же беседовать. Так Мария узнала, что Серафима давно овдовела и у нее есть взрослая дочь, которая тоже живет в Санкт-Петербурге. Вот только саму дочь Мария ни разу не видела. Глубоко над этим не задумывалась, считая, что дочь к Серафиме приезжает, но они просто не пересекаются. Ее собственные дочери приезжали навестить мать регулярно, она очень гордилась ими и внучкой от старшей, радовалась, что с детьми такие теплые отношения, и не могла представить, что бывает по-другому. Однако так она думала до тех пор, пока Серафима Дмитриевна не продала большую часть огромной квартиры, оставив себе такую же комнатку, как у соседки снизу. А на полученные деньги уехала на полгода в круиз. Это было неожиданно, странно и совершенно на нее не похоже.
Примерно год назад Мария Ильинична заметила, что Серафима Дмитриевна с огромным трудом спускается со своего пятого этажа – вот она, обратная сторона высоких потолков. Потом обратила внимание, что соседка выходит на улицу все реже и реже. Застав ее как-то на лавочке возле подъезда, Мария предложила приносить Симе хлеб и кефир, заодно и мусор забирать – ей не трудно. После нескольких минут препирательств и отнекиваний, вежливых отказов и словесных реверансов женщины договорились, что Мария Ильинична будет через день приносить хлеб и забирать мусор. Дабы никого не затруднять, общаться решили через ручку двери. Одна будет вывешивать пакет с мусором, а вторая взамен оставлять сумку с продуктами.
Мария Ильинична поднялась на пятый этаж и опять не увидела пакета с мусором. Повесив на двери свою сумку с продуктами, она уже было хотела уходить, как заметила, что от тяжести сумки или от сквозняка дверь в квартиру приотворилась.
– Серафима Дмитриевна! – позвала она, заглянув с порога в квартиру. – Серафима, Сима…
* * *
Оставив записку на столе рядом со свертком с документами, Серафима Дмитриевна решила наконец-то прилечь, сил совсем не осталось. Сев на кровати, она медленно подняла ноги, уложив их по одной под тяжелое одеяло, опустилась на подушки и закуталась, подоткнув одеяло. Нужно как-то постараться заснуть. Спала она плохо. Сон был тревожным и непродолжительным. В квартире зябко. Сквозь щели в рамах задувает промозглый майский ветер. Да, еще несколько дней – и День Победы. Как она раньше любила этот праздник!
Когда был жив Георгий, они вместе ходили на парад. Она шла с колонной театра, он присоединялся позже после обязательной речи перед рабочим коллективом.
– А как Мила радовалась, когда видела, что к ним приближается отец! Бежала – не удержать, завидев издалека. Видный был мужчина. Улыбка широченная, красная ленточка на груди, обтянутой военной формой, которую он надевал только раз в год, в этот день. Мила запрыгивала на него, обнимая ногами и руками, и он кружился с ней под музыку победных маршей, которые лились из всех репродукторов… Сима закрыла глаза и унеслась в свои воспоминания.
Она всегда была уверена, что муж ее очень любит. Они были прекрасной парой, так говорили все вокруг. Детей только долго не было. Он переживал. А она знала причину бесплодия, только ему не говорила. Казалось, муж не поймет, осудит. Лечилась самостоятельно, скрывая. По врачам ходила, в санатории от театрального профсоюза ездила на воды и грязелечения. Ему говорила, что сердце лечит. Хорошие санатории были: Кисловодск, Пятигорск. Одна ездила. С мужем отпуск не совпадал. Кто же ему тогда рассказал? Столько лет уж прошло, а она так и не знает, да и важно ли теперь? Уже все, ничего не изменишь. Мысли текли медленно, перекатываясь в голове, как шарики головоломки, ища выход, нащупывая верные ячейки, перескакивали через события и годы.
Мила родилась складненькая, кареглазая блондинка, пухленькая, как и все младенцы. Похожая на мать. Серафима всю жизнь приглядывалась к дочери, ища в ней сходство с тем, чужим человеком. И действительно, когда Людмила выросла и оформилась, ничего общего с матерью в ней не осталось. Словно не родные. Вот что значит чужая кровь.
Серафима Дмитриевна так и не смогла уснуть. Сердце ныло сильно, то выскакивая из груди, ухая, как метроном, то замирая, проваливаясь в тишину. Она лежала, прислушиваясь к собственному жизненному ритму, стремящемуся к логическому завершению. Сима точно знала: ей осталось недолго. Как об этом узнают? Наверное, что-то такое есть внутри нас, или это свыше приходит – откровение о конце. Ей оно точно было. Поэтому нужно успеть вспомнить что-то очень важное, что она хотела сделать, но за всю жизнь так и не выполнила.
Что за человек ее дочь Мила? И ее ли она вообще? Серафима продолжала перекатывать шарики головоломки. Тогда, в Пятигорске, Сима ошиблась. Да, теперь она считает тот поступок именно ошибкой, хотя, если бы она этого не сделала, была ли у нее Мила? Обман. Именно обман изменил всю их жизнь. Муж узнал об измене от кого-то из сердобольных людей через тринадцать лет после рождения дочери. Георгий так и не смог ее простить, запил, заболел и просто не захотел больше жить.
Нет, это не сразу случается, нежелание жить приходит постепенно, копясь внутри, накрывая тяжелым одеялом усталости. К этому идешь, складывая в копилку недовольство, обиды, вранье, боль, потери. Копишь, пока она не переполнится, а потом уже и капли достаточно, чтобы наступил конец. Для Георгия концом стала правда о рождении дочери. Хотя правда ли это была? Серафима так и не знает точно, от мужа дочь родилась или от курортного романа. Медицина была несовершенна, лечилась она много лет. Роман на курорте был случайным и бурным. Вернувшись домой, она поняла через какое-то время, что беременна. Муж от счастья помолодел на глазах и забыл о последствиях ранений, которые тревожили его болями долгие годы. Он так ждал ребенка, что Сима и сама поверила: это только их дочь, вычеркнув со временем из памяти тот случай на курорте.
Потом все совпало – правда, пришедшая в их жизнь, переходный возраст дочери, ее внутренний бунт и вдруг открывшаяся непохожесть на родителей. Хотя была ли эта непохожесть? Может, она все придумала? Серафима с трудом села на кровати, решив, что не может уснуть от холода – нужно кофту надеть.
Кофта была из мягкой козьей шерсти, кремовая, с искусно вывязанным узором, теплая и уютная.
– Такой сложный рисунок, а как хорошо у нее получилось! – пробормотала Сима, вспомнив, что кофту для нее связала дочь. – Нужно все-таки сказать.
Серафима часто думала о дочери. Она искренне хотела для нее добра. Поэтому старалась не хвалить, чтобы та не загордилась и не остановилась в своем стремлении к совершенствованию, сдерживалась в чувствах. Видела, что дочь растет хорошая, только ошибок много совершает. Но ведь это ее ошибки, как же без них. Разберется сама. Вон сколько профессий сменила, институт так и не закончила, сейчас почти пятьдесят, а работы нормальной нет – что за работа, парикмахер, никакой стабильности. Семьи нет. С мужем как развелась в молодости, так и живет одна, забеременеть не может, не послушалась мать. Теперь расплачивается. Хорошо, хоть квартирой наконец-то обзавелась. Ей ипотеку выплачивать нужно, значит, будет хотеть работать. Правильно, что я ей тогда отказала и не пустила к себе. Зачем взрослой женщине с матерью жить? Пусть устраивается сама. Хотя… Нужно признать, тоскливо и тяжело Серафиме было одной, но, раз уж решила, иди до конца, как говорила ей самой мать.
В кофте лежать под одеялом было тепло и уютно, словно сама Мила согревала ее своим теплом и любовью.
– Так что же я должна была ей сказать? – произнесла вслух Серафима. Она наконец-то согрелась, и сон наплывал на нее приятной истомой, разливаясь слабостью и теплом по всему телу. – Доченька, я люблю тебя, люблю, слышишь?.. – Слабость окончательно захватила уставшее тело и душу Серафимы, она закрыла глаза. – Я сказала, да, я сказала ей, сделала самое важное… – Мысли уплывали, унося женщину на огромном лайнере в безграничный синий океан все дальше и дальше – прямо к солнцу.
* * *
Мила все-таки решила выйти из дома и поехать погулять в центр, может, все-таки навестить мать. Она еще несколько раз набирала номер – в ответ по-прежнему раздавались длинные гудки.
Ее отношения с «железной Симой» можно было назвать одним словом – противостояние. До того злосчастного эпизода со стрижкой Мила слушалась мать, считала ее авторитетом, побаивалась, иногда восхищалась, глядя на стройную, подтянутую фигуру. Всегда с маникюром, прической, безупречно одетая, она была недосягаемым идеалом для располневшей в подростковом возрасте Милы, которая надеялась, что, когда вырастет, станет такой же.
После смерти отца она возненавидела мать – внушила себе, что это именно мать безразличием и к ней, и к отцу довела его до такого состояния. И теперь, напротив, не хотела быть на нее похожей: носила черную одежду, пыталась перекрашивать короткие волосы то в ярко-рыжий, то в черный цвет, чем вызывала гнев матери и еще больше отдалялась. Мила рано ушла из дома, ее не интересовали хоромы Симы. Затем поступила в институт прикладного искусства, хотела переехать в общежитие, но не получилось. Тогда переехала к однокурснику, за которого потом быстро вышла замуж и от которого в результате сделала аборт. В молодости казалось, что она не любит мать, хотя думала Мила о ней всегда и все поступки пропускала через призму материнского идеального вкуса и знания жизни.
Людмила спустилась в метро, прочла объявление о закрытых в связи с праздниками станциях, определилась, куда ехать, и, дождавшись поезда, села в вагон.
Институт так и не закончила. Пошла работать. Мать помогла устроиться в детский театр помощником декоратора, подчеркнув, что сама она не способна устроиться на работу.
Мила ремонтировала костюмы для кукол и самих кукол, постепенно учась что-то делать своими руками, даже попробовала стать кукольником. Ей всегда нравилось мастерить. Она пыталась стать кем-то значимым в новой профессии. Старалась, чтобы мать однажды похвалила. Ее ценили и любили на работе, Мила добивалась успеха, признания, а потом уходила и начинала что-то другое с нуля, так и не достигнув внутреннего Олимпа – одобрения от «железной Симы». Мать продолжала ее не замечать.
История с квартирой – а она считала квартиру, в которой родилась и выросла, и своей тоже – окончательно развела в разные стороны мать и дочь. Людмила тогда рассталась с очередным претендентом на роль мужа, ей было плохо и физически, и психологически. Хотелось поддержки, сочувствия, хотелось ощутить рядом родного человека. И она решилась еще раз попытаться наладить отношения с матерью: приехала и попросилась переехать к ней жить. Как вариант, предложила разменять эту огромную квартиру, в которой Сима живет одна, и купить им каждой по отдельной.
– Мам, можно же рядом купить. Я смогу к тебе приходить, при этом мы не будем мешать друг другу. Или, если хочешь, просто купим одну, но чуть поменьше и в другом районе, а на оставшиеся деньги ремонт сделаем, или я могу свой бизнес открыть. Например, собственную парикмахерскую, – тихим голосом объясняла матери Мила.
– Ты – взрослая женщина, при чем тут я? Решай свои проблемы сама. Хочешь бизнес? При чем тут старая мать и ее квартира? Тебе уже за сорок, у тебя ничего нет, так почему я должна отдать тебе последнее, что есть у меня? – спокойным и уверенным в своей правоте голосом спросила Серафима.
Буквально через пару месяцев Людмила узнала, что мать продала большую часть квартиры, оставив себе одну комнату, и уехала на вырученные деньги в кругосветное путешествие. Это было потрясением, сравнимым только с потерей волос в юности. Она восприняла поступок матери как предательство.
– Ой, чуть не проехала! – Мила вскочила с сиденья и стала пробираться к выходу из вагона. На центральных станциях людей заметно прибавилось. Кто-то возвращался с утренних шествий и гуляний, а кто-то, напротив, ехал на вечернюю прогулку.
Двери открылись, выпустив наружу нетерпеливых пассажиров, прибывших на станцию. Поток людей буквально вынес Милу на платформу, ей кто-то больно наступил на ногу, да так, что боль пронзила всю ногу. Она постаралась отойти в сторону, чтобы посмотреть, что случилось. Стала искать глазами лавочку, чтобы присесть и снять кроссовку, окинула взглядом временно опустевшую станцию и буквально споткнулась глазами о худую старушку, стоящую около стены тоннеля в ожидании поезда. Женщина стояла, опираясь на тросточку. На ней было чуть потертое черное драповое пальто, на груди приколота георгиевская ленточка. Несмотря на почтенный возраст, она старалась держать осанку; ветер от подходящего поезда выбил прядь белых волос из-под синего берета. Старая женщина стояла и смотрела вдаль. Не на поезд, не на людей, она смотрела туда, откуда была родом, в свое детство и юность, в то время, которое сегодня вспоминали все эти люди. Это было ее время, ее жизнь, война и победа тоже ее. Она словно не существовала здесь, хотя стояла рядом с другими.
Мила подошла к ней, увидев, что та не решается пройти в поезд. Она взяла ее под руку и помогла зайти в вагон, раздвигая людскую толпу. Молодой мужчина, увидев их, встал и уступил место. Женщина присела, посмотрев на Милу глазами ее матери – такими же темными и глубокими, только в них были благодарность, тепло и невероятная тоска.
За мгновение перед Милой пронеслась вся жизнь женщины – детство где-то там, в холодной квартире во время блокады, с кусочком хлеба на всех, потом в эвакуации, в чужой коммунальной квартире, в ожидании матери с работы, закутавшись в пуховый платок, с озябшими руками, промелькнувшая юность, нелегкий труд на работе, поиск мужчины, слезы, страдания, бессонные ночи, болезни детей и мужа…
И усталость, вселенская усталость во время празднования дня, живых свидетелей которого почти не осталось. И среди всех этих людей в поезде и на перроне, пожалуй, только она одна – эта женщина в черном пальто – еще помнит, какая тогда была жизнь.
Успев выскочить из вагона до закрытия дверей, Мила поспешила к выходу. Она задыхалась от нахлынувших слез, размазывая их пальцами по лицу, она очень торопилась. Ей нужно к матери, она должна ее увидеть сегодня.
* * *
В квартире висела тишина. Было слышно, как свистит ветер сквозь щели старых оконных рам, капает вода из крана на маленькой кухне, скрипят под ногами доски стертого паркета, вторя шагам Марии.
– Серафима Дмитриевна, Сима… Симочка… – прошептала она.
Мария Ильинична похоронила ее сама. Зная, что у Симы есть дочь, она пыталась найти телефон и вроде нашла, но номер не отвечал. С похоронами помогли дочери и соседи по подъезду.
Когда Мария, вызвав скорую, перебирала документы, предусмотрительно оставленные покойной на столе, из паспорта выпала фотография маленькой девочки с двумя толстыми косами. Мария Ильинична присела на стул, стоявший рядом, посмотрела на фото, на Симу, заснувшую навсегда, отметила удивительное сходство той маленькой девочки и заснувшей соседки. Вспомнила своих дочерей и внучку, промокнула выступившие слезы и, аккуратно приподняв подушку под Симиной седой головой, поместила под нее фотографию.
– Вы вместе, вот так, так лучше будет, – пробормотала она, поправив на Симе одеяло и заложив ей за ухо выпавшую прядь седых волос. Потом заметила записку на столе со странным указанием не поливать герань. Подошла к окну, отломила веточку. Квартиру наполнил терпкий аромат лета и чего-то еще неуловимого из детства Марии. Она поднесла ее к лицу, вдохнула этот знакомый всем запах, потом завернула черенок в записку и убрала в карман платья.
* * *
Мила влетела в подъезд. Она уже порядком запыхалась: все-таки вес и возраст дают о себе знать.
– Нет, точно пора заняться здоровьем, вот матери за восемьдесят, а она на пятый этаж, да еще такой высокий, пешком ходит, – ругала Мила сама себя, преодолевая через отдышку лестничные пролеты.
Мария Дмитриевна вышла из квартиры. Она ждала дочерей с внучкой, которые должны были приехать на праздник, поэтому затеяла пироги, а яйца не купила. Пока запирала дверь, услышала шаги на лестнице, обернулась и чуть не выронила ключи – на ступеньках стояла молодая Серафима Дмитриевна… Что за наваждение!
– Ой, а вы кому? – с трудом справляясь с волнением, спросила Мария.
– К Серафиме Дмитриевне, я ее дочь. А вы, наверное, Мария, соседка? – Шумно дыша, Людмила остановилась, радуясь возможности отдышаться. – Мама про вас как-то говорила.
– Так это вы? – Мария пыталась сообразить, как быть, не на лестнице же объясняться. Уж три дня, как Симу схоронили, она чувствовала себя виноватой, что так и не смогла дозвониться до дочери, нехорошо это. Вслух произнесла: – Я так и подумала, вы с мамой очень похожи, просто одно лицо!
– Да? Удивительно! Раньше нам никто не говорил, – ответила Мила, ей было неожиданно приятно услышать такие слова от незнакомого человека. – Ладно, приятно познакомиться, я, пожалуй, пойду.
– Постойте, я вам должна кое-что сказать. Давайте зайдем ко мне, – решившись, тихо проговорила Мария Ильинична, совладав с собой, отворяя дверь и приглашая Милу зайти.
* * *
Мила сидела на полу возле кровати матери. Положив руки на постель, склонив на них голову, она тихо плакала. На старом венском стуле висела кофта из козьего пуха, которую она подарила маме на прошлый Новый год. Соседка сказала, что мама умерла в ней. Мила стянула кофту со стула и зарылась в нее лицом.
Она вспоминала детство, маму, отца, их семейные вечера на кухне, игру отца на гитаре, кофе из того самого голубого кофейника, который стоит сейчас на подоконнике возле горшка со знакомой с детства вечной геранью. Вспоминала подростковые протесты, болезнь отца, слезы матери, вечное противостояние, в результате которого Мила стала специалистом во многих областях, вот только мама так и не сказала, что гордится ею, а может, и говорила, просто дочь не слышала. Она обвела взглядом эту маленькую комнату, остатки их былой квартиры. После продажи «лишних» комнат мама распродала большинство мебели и вещей, собрав в квартирке только то, что ей было действительно дорого. Их круглый стол с отцовской скатертью, бабушкино трюмо, фотографии актеров, которых она одевала. Ими были увешаны все стены. Ни одной фотографии отца, Милы или их всех вместе не было.
Слезы текли по Милиным щекам, капали на кофту и на постель, она гладила рукой подушку, словно с каждым движением осознавая, кого потеряла. Легла на кровать, обняв подушку обеими руками, вжавшись в нее лицом, вдыхая мамин запах, такой родной и знакомый, ускользающий навсегда. Рука наткнулась на что-то твердое. Мила достала из-под маминой подушки старую фотокарточку. С фото на нее смотрела маленькая Мила в любимом платье в горошек, сшитом мамой, с двумя тугими косичками и огромными бантами, которые Сима вплетала ей каждое утро перед школой.
* * *
В Санкт-Петербурге наконец-то потеплело и наступило лето.
У открытого окна стояла женщина, красивая той зрелой красотой, которая наступает с возрастом от осознания того, что тебя кто-то любит. Аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали, она поливала герань, полыхающую красными зонтиками маленьких звезд. Вода текла тонкой струйкой, питая высохшую землю, с каждой каплей наполняя жизнью женщину и ее дом.
09.05.2024
Без трех секунд
Мальчик медленно погружался под воду, глядя сквозь ее толщу на Иру. Взгляд широко распахнутых глаз бездонного голубого цвета был не испуганным, а восхищенным, словно он искренне, по-детски радовался неожиданному приключению, еще не понимая, что произошло.
Мир вокруг замер, люди остановились, прервав движение. Воздух стал ощутимо вязким, словно время затормозилось, превратив его в гигантский пласт прозрачного желе. Ее малыш, шагнувший в воду, не заметив, что кромка бассейна закончилась, с каждой секундой отдалялся от Иры, опускаясь все глубже. Толща воды над ним медленно увеличивалась, обесцвечивая восторг голубых глаз и отдаляя его от матери. Ира, замерев, наблюдала за тонущим сыном. Он раскинул руки и не шевелился, глядя на нее огромными глазами, увеличенными линзой воды. Темные волосы вокруг его головы медленно шевелились, выдавая неумолимость движения вниз.
– Ира-а-а-а-а!.. – из ватной тишины вырвался пронзительный крик, выведший ее из оцепенения. Она резко опустила руку в воду и выдернула из бассейна на бордюр трехлетнего сынишку, не успевшего сообразить, что произошло.
– Сынок, все хорошо, сейчас пойдем за мороженым, – скороговоркой шептала она малышу, который испугался не погружения, а реакции матери. – Сынок, я люблю тебя, слышишь?! Запомни: я очень тебя люблю! – Сидя на лежаке, стоящем у кромки воды, она изо всех сил прижимала к себе маленькое мокрое тельце сына. Обняв его коленями и положив его голову к себе на грудь, она осыпала поцелуями недоуменные голубые глаза, будто вернувшиеся с того света. А потом долго и интенсивно растирала его полотенцем, словно пытаясь стереть из памяти страшный эпизод, который теперь останется с ней навсегда и будет сниться по ночам.
* * *
Ира не ехала по Москве – она неслась, нервно вжимая в пол педаль газа нового красного мерседеса. Автомобиль послушно отзывался, радуясь редкой возможности продемонстрировать хозяйке свою мощь, бесшумно срывался с места на светофорах, летел над разметкой, обгонял зазевавшихся соперников по автоспринту на обычно загруженных московских улицах, будто сегодня отменили правила, камеры и штрафы, радостно урчал под капотом, словно напоминая: там притаился большой зверь.
В конце мая в семь часов вечера в Москве светло. Могучие тополя и липы, обрамляющие Садовое кольцо и напоминающие об истории его названия, подернуты радостной светло-зеленой дымкой распускающейся зелени.
В воздухе отчаянно пахло весной. Этот аромат чувствовался повсюду. Пешеходы в легких одеждах не торопились, шли нарочито медленно, наслаждаясь теплым вечером.
Ира проехала в тоннеле под Ленинским проспектом, вынырнула на Добрынинской, снова ушла в тоннель, один светофор сменял другой – она попала в «зеленую волну», и это позволяло ехать свободно, почти не прикасаясь к педали тормоза.
Ира за рулем много лет. Ездила на автомате. Садилась за руль и могла думать о чем-то своем, не следить за дорогой, а полностью отдаваться размышлениям. Машина привозила ее туда, куда Ире было нужно: они словно становились единым целым.
Сейчас Ира возвращалась домой, но на самом деле понимала, что туда хочется меньше всего, и машина была с ней заодно. Сегодня она весь день на взводе и передала это состояние автомобилю, который, подхватив ее настрой, несся, как космический болид, сквозь размеренный весенний город.
– А вот и Павелецкая, и опять свободно. – Ира еще чуть надавила на педаль газа, ей нравилась скорость и та сила, которая передавалась ей от чуть слышно урчащего мотора, либо, наоборот, раздражение трансформировалось в лошадиные силы и несло их по городу.
– Нет, ну как он мог так поступить. За что? – рассуждала она сама с собой, с трудом сдерживая слезы, стесняясь, что их может увидеть кто-то из соседних автомобилей, поравнявшихся с ней на светофоре.
Она опустила солнцезащитный козырек, посмотрела на себя в маленькое зеркало с подсветкой. Потянулась за сумкой, стоящей рядом на пассажирском сиденье. Тушь все-таки смазалась. На ощупь, не прекращая движения, вытащила платок и промокнула уголки глаз.
«Жаль, я не курю! В такие моменты курильщики, наверно, затягиваются сигаретой в надежде найти в ней успокоение, а может, движимые желанием выиграть лишнюю минуту для размышлений. Да, вот этих минут обычно и не хватает. Куда я всегда несусь, почему не умею промолчать? Сама себе все порчу», – в который раз корила она себя.
Мост над Москвой-рекой тоже оказался пустым. Это ее любимый маршрут – по набережным. Сейчас будет верхняя точка моста – и невероятный вид на Кремль и храмы, потом еще один тоннель и поворот на Яузу, а там еще чуть, – и она дома.
Вечернее солнце мягким розово-оранжевым светом освещало мост, тягучую темную гладь Москвы-реки, отражалось от золотых куполов церквей, подсвечивало небо.
Проехав по пустому мосту, она нырнула в тоннель под Таганской площадью. На этом «полет» закончился. Тоннель стоял. Судя по всему, намертво. Пробка стремительно накапливалась, вновь прибывающие за Ирой автомобили послушно вставали в очередь друг за другом.
– Ну вот, не хотела домой – получила, – сказала она собственному отражению в зеркале заднего вида – худощавой сорокалетней женщине с аккуратно собранными в прическу-ракушку темными волосами и серыми тревожными глазами, бережно упакованную в строгий деловой брючный костюм, безупречно сшитый и сидящий точно по фигуре. Вздохнув, Ира сложила на руле тонкие руки с модным вишневым маникюром, опустила на них голову в безнадежном изнеможении от безвыходности ситуации. Пробки в Москве – это неизбежно и надолго.
* * *
Нет, все-таки он не любит кофе. Не может себя приучить, хоть и купил кофемашину. Зря все это, зря. Нужно слушать себя.
Кирилл, морщась от горечи, сделал над собой усилие и допил последний глоток. Оставил грязную чашку на подоконнике.
Принял душ, быстро оделся, выбрав кожаные штаны черного цвета и белоснежную рубашку, собрал в хвост темные волнистые волосы, прошел в коридор, надел мотоциклетные сапоги из чуть потертой кожи с квадратными мысами, потянулся за косухой. Обыскал себя, прохлопав руками карманы. Телефон? Да, забыл в спальне. Вернулся, мельком взглянув на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Взял со стола телефон, потом, передумав, сдернул с себя рубашку. В спешке одну пуговицу забыл расстегнуть, и она, не выдержав рывка, слетела, описала круг в воздухе, гулко ударилась о паркет и, встав на ребро, закружилась на одном месте. Кирилл замер на мгновение, наблюдая в задумчивости за ее танцем. Стянул с плечиков черную водолазку, надел, после чего стремительно прошел на кухню и вымыл за собой кофейную чашку.
Он знал: сегодня ему предстоит разбиться.
* * *
Москва непредсказуема. Абсолютно пустое Садовое кольцо сменилось мертвой пробкой, да еще и в тоннеле. Это было ужасно. Ты стоишь, зажатая со всех сторон, не можешь двинуться ни в одну сторону, от тебя ничего не зависит. Насколько видит глаз, все красно от стоп-сигналов стоящих впереди машин, а за тобой – сотни таких же, как ты, и к ним постоянно присоединяются новые, минуту назад еще мчавшиеся по улицам города и не подозревавшие, что ждет впереди.
Ира то и дело брала в руки молчаливую коробочку смартфона.
– Ну почему он не пишет? – Она в сотый раз включила экран в надежде найти новые уведомления.
Время в пробке растягивается. Сколько она тут стоит – полчаса, час или больше? Заведенная ссорой с утра, Ира не смогла успокоиться за весь день в офисе. Раздражение нарастало, словно свернутая внутри нее змея разворачивалась, росла, рвалась наружу. Ее успокаивала езда: садясь за руль, она надеялась, что по дороге придет в себя, найдет выход, придумает, как все уладить, и тогда поедет домой. Но пробка нарушила планы.
Ире нужно было все контролировать, иначе она теряла равновесие и с трудом балансировала на тонкой призрачной нити жизни. А тут от нее ничего не зависело. И он тоже вышел из-под ее контроля! Он больше не любит ее, она ему не нужна, теперь есть другая в его жизни.
* * *
– Мам, я хочу с тобой поговорить, – объявил сын, выйдя в кухню к завтраку.
Ира окинула взглядом двадцатилетнего сына, отметив про себя, какой же он красавец. Высокий, выше большинства своих друзей, с темными волнистыми волосами – наследство от отца, в дорогом костюме, а не в этих дурацких коротких джинсиках, которые носит сейчас молодежь. Перспективный студент юрфака МГУ, толковый, с хорошей репутацией и уже с предложениями о работе в серьезных компаниях. Какая же она молодец, что не отпускала его никогда, везде вместе. Лучший садик, лучшая школа, никаких непонятных друзей, ребенок должен быть все время занят. Английский, карате, репетиторы по всем предметам, музыкальная школа – у ее сыночка был расписан весь день по часам. Ира всегда много работала, ей было трудно тянуть такой график, поэтому она взяла сыну гувернантку. И даже развелась с его отцом, чтобы ни на кого не отвлекаться. Муж не поддерживал такую систему воспитания сына, часто с ней спорил, они ругались, он ревновал ее к ребенку, укорял, что Ира уделяет мало времени ему самому. А зачем, если у нее теперь сын и она должна вырастить его человеком, дать лучшее.
– Ты уверен, что нам вот именно в этот момент, с утра пораньше, нужно говорить? Судя по началу, это серьезный разговор. Может, на вечер отложим? – Ира вопросительно посмотрела на сына, ставя перед ним тарелку с яичницей и салатом и думая про себя, что наверняка заведет разговор об этой невозможной Клаве – одно только имя чего стоит!
– Мама, я не хочу откладывать на вечер то, что можно обсудить сейчас, – с энтузиазмом в голосе бодро произнес тот, уминая любимую яичницу с помидорами.
– Ну хорошо, я слушаю тебя, – ответила Ира, присев на табуретку напротив него. Она подняла чашку с кофе, обхватив ее обеими руками, и задумчиво уставилась в окно, избегая прямого взгляда на сына. «Сейчас начнется», – подумала про себя.
– Мама, мы с Клавой решили пожениться и жить отдельно от тебя, – быстро проговорил сын. Он прекрасно знал реакцию матери, поэтому затеял разговор утром, понимая, что она всегда вовремя выходит на работу, и не оставляя ей времени для длинного маневра. Они с Клавой заранее обсудили, когда и как он скажет, чтобы все получилось.
– Понятно. Ты же знаешь мое мнение. Зачем начинать этот разговор? – Ира с трудом сдерживала раздражение. Она ответила слишком быстро, за что тут же начала мысленно ругать себя.
– Мне все равно, что ты думаешь о ней. Ты всегда была против всех моих друзей, достала! Я тебе сказал, что буду жить с Клавдией, да! И не нужно мне говорить, что у нее дурацкое деревенское имя! – Он повысил голос. Ему было неприятно, что не смог сдержаться. С матерью так нельзя. Он хорошо изучил ее. Сейчас начнется истерика и последующие за ней вопли – вот, блин, так и вышло. Он с раздражением на самого себя стремительно покинул кухню, вошел к себе и стал складывать вещи в большую спортивную сумку. Через десять минут хлопнула входная дверь.
* * *
Пробка почти не двигалась. Видимо, впереди на шоссе что-то произошло. Навигатор показывал линию темно-бордового цвета. За двадцать минут она проехала буквально сто метров. И опять встала. Воздуха не хватало, кондиционер не справлялся. Она давно закрыла заслонку радиатора, чтобы не пускать снаружи отравленный выхлопами сотен машин воздух, но запах гари проник в салон, пропитал волосы и одежду, проник в мозг и пульсировал там противной удушающей волной. Сколько лет она ездит этой дорогой на работу? Десять, двадцать? Ей знаком каждый дом и поворот, каждая выбоина на асфальте, каждый мостик на любимой Яузе.
Двадцать лет назад – боже, какие цифры – она так же стояла тут в пробке. Только была совсем другая машина, одежда, прическа, да и сама она была совсем другой – ровесницей своего сегодняшнего сына. Тогда было очень круто в ее возрасте водить машину. Муж подарил «Вольво». Она ему – сына, а он ей – машину, будто можно сравнить. Удивительный человек, хоть и старше ее, а мозгов уже тогда не было. Дома сидеть в декрете Ира не стала, самостоятельную из себя строила, на работу пошла: хотела быть независимой. Ребенок с няней, муж в постоянных командировках. Она за рулем с молокоотсосом ездила. Потом ночами не спала, любовалась сынишкой, восполняла дневную разлуку. Грудью кормила до победного. Не было сил прервать ту самую крепкую связь, когда малыш зависит от тебя в самом настоящем смысле этого слова. Зависит физически. Было страшно отпустить, казалось, больше такого никогда не будет. Да что там говорить, она и сейчас больше всего на свете боится, что он оторвется от нее и станет самостоятельным. А тут еще это его новое увлечение. Нет, не Клава, хотя и она единственной целью ставит забрать у нее сына… Мотоцикл, будь он неладен! Не так давно объявился бывший муж, изъявил желание общаться с сыном, видите ли! Видимо, чтобы компенсировать длительное отсутствие – хотя кто его вспоминал-то эти годы? – решил подарить сыну на восемнадцатилетие мотоцикл! Расстарался, купил новую модель, бордового цвета, со всеми последними наворотами. Да уж, как раньше ни о чем не задумывался, так и теперь. Годы прошли, а совсем не изменился! Это же надо было додуматься добровольно подвергнуть такой опасности собственного ребенка, который до этого и думать не мечтал о мотоцикле! Хотя какой он ему ребенок? Это ее сын и только ее.
Она буквально оттаскивала его от подарка, при этом видя, как тот рад. Сын успокаивал ее, в секцию мотоспорта записался, успехами хвастался, был рад, что теперь, как и другие приятели, крутой и самостоятельный. Экипировку купил, опять же отец объявившийся помог. Сменил белые рубашки на черные и серые водолазки, сказал, что как у отца и к его новому стилю больше подходит. Ездил без шлема, понтовался, смеялся над ее страхами. Его несколько раз штрафовали, однако он упорно забывал шлем дома, сводя Иру с ума. И с Клавой этой деревенской познакомился там же, на байкерской тусовке. «Разве с приличной девушкой можно познакомиться в подобной среде?» – рассуждала Ира, замерев в пробке и глядя в одну точку перед собой. У нее был знакомый байкер, как-то рассказавший про их правила: «уронил – купил» – это про байк, то есть про самое дорогое, что есть у байкера – его агрегат. А еще: «села – дала» – это про девушек, понятно про каких. Значит, Клава как раз из этих! Катастрофа просто!
Ирина машина уже стояла в глубине тоннеля, движение прекратилось окончательно. Не все водители сообразили заглушить мотор, а некоторые намеренно этого не делали, чтобы не выключать кондиционеры. Загазованность спертого воздуха росла, дышать становилось все труднее.
* * *
С мотоциклами у Иры были особые отношения. Новость о том, что у единственного сына появился этот вид транспорта, она восприняла как предвестник катастрофы.
В пятнадцать лет Ира ездила в гости к подруге матери в небольшую деревню. Провела там половину лета. В таком возрасте время, с одной стороны, пролетает быстро, а с другой – вроде как сжимается, переходя в другое измерение, и в единицу времени ты проживаешь намного больше событий, чем, казалось бы, возможно.
За полтора летних месяца она успела найти новую подругу, к слову сказать, дружба с ней длится до сих пор. Машка – такая же одинокая индивидуалистка, как и сама Ира, обе в свое время ошиблись, обожглись и решили жить для себя и своих детей.
В то лето Ира в первый раз влюбилась. Он жил в соседнем доме, так же приехал из города на каникулы, был старше ее на три года… Когда тебе пятнадцать – это катастрофическая разница. Высокий, черноволосый, загорелый и загадочный, он ездил на мотоцикле. И конечно, все девчонки поселка мечтали прокатиться, сидя за спиной у такого красавца, прижимаясь к нему всем телом и обнимая за талию.
Ира близко не подходила, наблюдала со стороны этот фестиваль местных красавиц, желающих приблизиться к городскому принцу. Машка оказалась в числе избранных – несколько раз нарезала круги на новеньком мотоцикле, сидя за широкой спиной его хозяина, а потом, задыхаясь от восторга, пересказывала Ире впечатления от поездки и общения.
Когда же Ира в него влюбилась? Как это вообще происходит?
Она в то время увлекалась модными индийскими фильмами и всем, что связано с Индией и ее культурой. Кто-то из девчонок в школе начал эту тему, а потом, как вирусом, заразился весь класс. Дневнички вели, цитаты из фильмов записывали, переводы песен, диалоги между героями. Из журналов картинки вырезали с артистами, пробовали завязывать сари из маминых платков, в танцевальной студии танцы индийские разучивали. Ириной маме кто-то на работе благовония подарил – вот это было настоящее сокровище.
Пока родители были на работе, Ира с подружкой сооружала себе подобие сари, рисовала точку между бровями, включала пластинку с индийскими мелодиями, танцевала и представляла, как черноволосый загорелый красавец мчится к ней на мотоцикле и увозит с собой в светлое будущее. Приехав на отдых в деревню, первым она встретила того самого красавца, – он буквально вылетел на нее на мотоцикле, чуть не сбив с ног. Ира чудом успела отпрыгнуть сторону, а он, похоже, и не заметил перепуганную девчонку.
Однако через какое-то время разглядел. Видимо, показалось странным, что все к нему тянутся, а Ира ни разу не подошла. И он снизошел до нее. Да, это выглядело именно так. Мол, что ты тут стоишь, девочка? Стесняешься? Так давай прокачу. И она села. Обхватила его руками, прижалась от страха лицом к спине, ощутила запах – до незнакомого ранее трепета внизу живота, оглянулась на недобрые взгляды девчонок, и они помчались через всю деревню. Проехали по цветущему лугу, собрав все ароматы летних трав, и ее распущенные волосы летели за ними по ветру… А дальше – нырнули в лес, под сосны-великаны. Лесная дорога была сплошь пересечена корягами. Он остановил мотоцикл. Помог ей слезть. Дальше шли пешком, разговаривали. Он рассказывал про старшего брата, про армию, куда собирался пойти осенью, про соревнования, в которых участвует со своим железным другом. Ира слушала его и влюблялась с каждым словом все больше, наслаждалась голосом, любовалась профилем и поворотом головы. Его звали Клим. Это тоже было удивительным совпадением. В индийской философии есть биджа-мантра «Клим» – своеобразное заклинание, исполняющее все желания.
Первая любовь – она внезапная, порывистая, как ветер, и ранящая навсегда. Оставшийся месяц они провели вместе. Каждое утро Клим заезжал за ней, она обнимала его, прижимаясь щекой к спине, и они ехали знакомым маршрутом на реку под недовольными взглядами девчонок, а вслед неслись недобрые пересуды. Ей было все равно. Они пропадали на реке и в лесу целыми днями, переждав дневную жару, засиживались до глубокой ночи, наслаждались холодными росами и глубиной звездного неба, если было тепло – купались, прохладно – жгли костер, разговаривали, целовались, сближаясь все больше, строя планы на будущее, которое у обоих, несомненно, было.
Клим – исполняет все желания…
Несмотря на внешнюю опытность, он бережно отнесся к ее юности – по сути, оба были еще детьми и не решались дойти до конца в своей еще не созревшей страсти.
В тот день они поехали на высокий берег реки. Там был потрясающий вид на долину внизу. Узкая голубая лента реки вилась через золотистые пшеничные поля, огибая сопки. На высоком берегу реки раскинулся широкий просторный луг с разноцветьем летних трав. Клим ссадил ее с мотоцикла и сказал, чтобы стояла и смотрела. Хочет показать, что он придумал. Объяснил, что это будет лучший трюк на новых соревнованиях осенью, сказал, что хочет ее удивить. Она наблюдала, как он набрал приличную скорость и полетел на всех парах к обрыву, улыбаясь ей. Ира думала, что Клим планирует в последний момент мастерски вывернуть колесо и пронестись по краю, балансируя между небом и землей. Стремительно подлетев к обрыву, он… не вывернул. Видимо, не рассчитал угол разворота. Его послушный мотоцикл, словно заколдованный, на огромной скорости взлетел над обрывом в небо, неся ездока. Оцепенев, Ира не сразу сообразила, что происходит.
Ей показалось, что Клим целых три секунды парил над рекой на фоне предзакатного малинового небосвода, такой хрупкий и сильный одновременно, слившийся со своим мотоциклом, черные кудри развевались на ветру, лицо поднято навстречу солнцу…
Потом она бежала к обрыву, громко крича его имя и веря, что он там, внизу, стоит рядом со своей машиной и машет ей рукой, сияя от счастья. Она запомнила тот день навсегда.
* * *
Кирилл обожал свой байк. Приятно было ощущать, как тяжелый, внешне неповоротливый, железный монстр вдруг оживает под тобой, передает тебе мощь, при этом покоряется и дает себя обуздать. Он быстро пересек двор, подошел к стоянке, легко перекинул ногу через мотоцикл, опустившись на сиденье, завел, врубил музыку и унесся в глубь города.
Обычно дорога и скорость его отвлекали, а тут он никак не мог найти внутренний баланс. Мысль о ней будоражила и нервировала. Он не любил, когда ситуация выходит из-под контроля. У него все должно быть по плану. А тут она отказала. Как такое возможно? Так не кстати. Он и не думал, что подобное возможно. В первый раз в жизни решился сделать предложение и получил отказ. Самонадеянный глупец.
– Кирюша, думаю, тебе нужно завязывать с байком. Ведь это ежедневный риск, а ты мне замуж предлагаешь, семью хочешь. Где семья, там ребенок. И ему нужен отец, да и мне ты нужен живой и невредимый, – так девушка, с которой он и познакомился-то на одной из байкерских тусовок почти год назад, с утра пораньше продолжила тему, начатую накануне вечером.
– Замолчи, – резко одернул ее Кирилл. Оказалось, он был совсем не готов к изменениям в своем сложившемся укладе, где существовал он, байк, его работа и – да уж, это нужно признать – она. Без нее он не мог и не хотел, но, обиженный отказом и манипуляцией его жизнью, с ней теперь тоже не мог.
Мысли толпились в голове, и даже довольное урчание мотора железного зверя, обычно благотворно на него действующее, не могло упорядочить этот рой. Он был обескуражен и опустошен, от этого бесился еще больше. Нужно взять себя в руки, предстоял сложный день.
– Ничего, друг, давай пару кругов по Садовому – и будет все в порядке. – Кирилл похлопал своего мощного друга по темно-бордовому глянцевому боку и прибавил скорость, подставляя уже загоревшее обветренное лицо встречному весеннему ветру. Темные кудри развевались, выбиваясь из хвоста. Шлем он не надевал принципиально.
* * *
Машины чуть продвинулись, впереди показался выезд из тоннеля. Вереница красных огней тянулась по всему Садовому, насколько хватало глаз. Ира отпустила педаль тормоза, и еле сдерживающий прыть, уставший от работы на холостых мерседес двинулся вперед, чтобы тут же снова остановиться. Через отбойник, отделяющий их полосы от встречки, было видно, что на той стороне кольца абсолютно свободно, то есть там не было движения вообще – чистый асфальт. Выбравшись из-под душного свода тоннеля, Ира открыла до конца водительское окно и вдохнула весенний московский воздух с запахом гари, с недоумением рассматривая пустую встречную полосу.
Как так получается, что, когда тебе необходимо движение, кто-то словно останавливает? Почему она сегодня едет не в ту сторону?
Ира оглядела товарищей по несчастью. Вокруг полно обездвиженных автомобилей. Будто кто-то специально собрал их сегодня в этом месте, предлагая остановиться, прервать на несколько часов безумный бег по жизни и подумать. Пассажиры и водители, находясь в одинаковом положении, занимались каждый своим делом. Кто-то размышлял так же, как Ира, кто-то смотрел в телефоны. Сидеть там тоже можно по-разному. Одни работали, другие играли, прожигая время, третьи листали соцсети, делясь или напитываясь эмоциями и впечатлениями. Ира заглушила машину. Открыла дверь и вышла, встав около отбойника разделительной полосы и глядя на встречку. Нетерпеливые пленники автодороги тоже один за другим выползали из автомобилей, чтобы размяться и изучить обстановку.
– Добрый вечер! – Она вздрогнула, услышав за спиной мужской голос.
– Здравствуйте, – ответила Ира достаточно холодно, с удивлением рассматривая незнакомца и думая про себя, к чему бы это приветствие.
– Вы уже долго тут стоите? – Мужчина нарочито отстраненно смотрел на Иру, всем видом показывая, что его тоже интересует вопрос пустой встречки.
– Думаю, ровно столько, сколько и вы. – Ира раздражалась, сама не понимая почему. «Наверное, утренняя заведенность и усталость от пробки могут достаться мужчине, – подумала она. – Нужно держать себя в руках».
– И правда. Глупый вопрос, – признался незнакомец, улыбаясь. – Простите, сто лет ни с кем не знакомился. Вот и сморозил глупость.
Ира удивилась искреннему ответу. Это было необычно. Она с интересом посмотрела в его сторону.
– Да? Ничего, бывает. Я тоже сто лет ни с кем не знакомилась, так что мы с вами ровесники. – И попыталась улыбнуться. Мысли же упорно возвращались к утреннему разговору с сыном. Она достала из кармана сумочки смартфон и еще раз проверила уведомления. Тихо. Не похоже на него – обычно мирится первым. Видимо, с Клавой она перегнула, и в этот раз сын обиделся конкретно. Даже вещи собрал и дверью хлопнул.
– Вы бы машину закрыли. Опасно так оставлять, мало ли мошенников даже в пробке. – Мужчина попытался продолжить диалог.
– Спасибо за совет. – Ира щелкнула брелоком, сработали автоматические замки, и мерседес заснул в ожидании хозяйки. – Вы всем помогаете или только мне?
– Признаюсь, что наблюдаю за вами еще с той стороны тоннеля. – Мужчина встал рядом с Ирой, практически касаясь тканью пиджака рукава ее жакета, и посмотрел на нее с высоты своего роста. Он был чуть выше, несмотря на Ирины высоченные шпильки.
Она окинула его взглядом, анализируя увиденное. «Приличный вроде, из того мерседеса, ага, оба любим немцев. В костюме, точнее – в дорогом костюме, свежевыбритый, руки ухоженные, в очках, речь культурная, с юмором», – просканировала Ира, включив аналитика.
Внутренний скептик тут же поинтересовался, зачем он ей. Ира привыкла быть одна.
Собственно, можно сказать, всю жизнь одна, сама по себе. После того случая в деревне она запретила себе кого-либо любить. Замкнулась в себе, долгое время ей снилось то поле и летящий в небе мотоцикл, распахнутые глаза Клима, когда она спустилась вниз и нашла его среди травы рядом с искореженным дымящимся мотоциклом. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, изо рта бежала тоненькая красная змейка крови, уголки губ были чуть подняты, словно он улыбался и был счастлив в своем последнем полете. В глазах отражалось красное небо с серыми облаками…
Тем не менее она смогла выйти замуж. Ей тогда на время показалось, что удалось забыть, измениться, вылечиться. Потом поняла, что мужа не любит, думала, уже никого и не сможет любить, не зря же в юности такое испытание прошла и зарок себе дала. Но тут родился сынок, и Ира пропала. Она и не представляла, что так можно любить другого человека…
– Что же во мне такого? – Она с интересом и удивлением посмотрела на мужчину. – Что-то не так?
– Что вы! Наоборот! Все даже слишком так. – Он засмеялся, видимо поняв двусмысленность ответа. – Просто вы грустная такая были, печальная и трогательная. – Он замолчал и посмотрел Ире в глаза. – А еще – пронзительно красивая. Смотрел на вас и думал, что же случилось и чем можно помочь. Хотя, простите еще раз, наверное, слишком откровенно я говорю, – извинился он, стараясь разглядеть, что же там впереди их полосы движения и отчего они стоят.
– Смотрите, на той стороне вроде освещение ремонтируют. – Ира решила перевести тему, отвлечь его от обсуждения ее внешности. На пустой встречной полосе работала большая машина с подъемником. Рабочие в металлической корзине на подвижном кронштейне поднимались к опорам освещения и производили какие-то работы.
– Точно. Наверное, лампы заменяют или техобслуживание проводят. Может, и на нашей стороне что-то подобное делают, поэтому и нет движения, – ответил он, сделав вид, что не заметил, как она перевела тему. – Подождите минутку, я сейчас вернусь.
Ира смотрела, как мужчина возвращается к черному мерседесу, открывает дверь и что-то достает из салона. У нее ныли ноги. Она была сегодня в новых туфлях на высокой шпильке – именно на таком каблуке чувствовала себя уверенней, что ли. Ей нравилось водить машину на каблуках, эффектно из машины выходить. Да и походка, как и осанка, совсем другие. Однако ноги всего этого не знали и предательски ныли, будучи закованными в еще не разношенные туфли.
– Вот, держите. Я вам воду принес. – Мужчина протянул ей бутылку минеральной воды и стаканчик.
– Ой, спасибо! Как вы угадали? Правда очень хочется пить. – Ира с удовольствием сделала глоток предложенной воды, отметив про себя, что мужчина милый и заботливый. Внутренний голос тут же скептически сообщил, что все милые, когда подкатывают.
«Ну, в общем, да, ты прав», – ответила она голосу. Тут вспомнилась Клавдия – девушка сына. Она вела себя как раз-таки очень мило. Поливала цветы, которые вечно были в полузасохшем состоянии – ну не баловала их вечно занятая Ира. А Клава цветы буквально оживила. Некоторые даже зацвели. Девушка пыталась несколько раз готовить на Ириной кухне. Они с сыном хотели порадовать Иру и сделать совместный ужин к ее приходу, что Ире не нравилось. Казалось, девушка подхалимничает и рисуется перед ее сыном. «Хотя, может, я и не права. И не такая уж она и плохая, эта Клава», – закончила Ира рассуждать, допив воду, предложенную незнакомцем.
– Я посмотрел по навигатору: пишут, еще около часа пробка будет. Мне, конечно, нравится тут рядом с вами стоять, но переживаю, что вы устали. Приглашаю присесть ко мне в машину и продолжить диалог. У меня там есть кофе в термосе. Вы пьете кофе? – спросил он как можно более нейтральным тоном.
Пока Ира раздумывала над ответом на неожиданное предложение, раздался рев моторов, и по встречной полосе пронеслась кавалькада из нескольких мотоциклов.
– Весна пришла. Байкеры проснулись, – прокомментировал происходящее мужчина. – Ну что? Кофе?
Ире показалось, что от рева пронесшихся байков вибрировал не только воздух, но и она сама. Как представила, что сын несется среди этих безбашенных, аж сердце всколыхнулось.
– Кофе, говорите? А почему бы и нет? – неожиданно для самой себя согласилась она. Сегодня совсем не было времени даже на кофе. Предложение мужчины оказалось весьма кстати. Сколько еще они будут тут стоять – неизвестно. – Идемте!
Одна. Да, после развода она была совсем одна. Хотя нет. Она и в браке не ощущала себя не одной.
Единственное время, когда ей было комфортно с другим человеком, когда она чувствовала заботу и плечо рядом, – там, в юности, на том поле и лугу, в том лесу и под тем звездным небом.
Остальное в ее жизни, кроме любви к сыну, было каким-то суррогатом. То ли мужчины такие встречались, то ли она к себе в душу не впускала. Конечно, у нее были романы. Женщина она интересная, образованная, успешная, цену себе знает. Знакомились. Встречалась. Как правило, недолго. Так, как говорится, скорее для здоровья. Хотя какое уж тут здоровье, одни нервы от этих лживых свиданий. Она сразу считывала, чего от нее реально хотят и сколько это продлится. Чаще всего выяснялось, что они женаты, с женами якобы не живут, ищут любовь. Все понятно. И Ира опять оставалась одна.
* * *
Кирилл уже сделал три круга по Садовому. Начало отпускать. Все-таки скорость – лучшее успокоительное. И мозги на место ставит не хуже психанов. Штрафы, правда, прилетают гигантские, но оно того стоит. Он может себе позволить. Кирилл подъехал к Красным воротам, дальше Садовое стояло. Пробка почти до Таганки. Что ж, придется по тротуарам или на Бульварное уходить. Он ловко протиснулся между рядов плотно стоящих в пробке автомобилей, ушел на Мясницкую, чтобы переулками объехать пробку и вырваться на Садовое там, где все уже свободно.
– Давай, газуй, все образуется у тебя, мужик! – сказал он сам себе. Мотоцикл радостно взревел в ответ.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71112730?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Таша Муляр
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Эксмо
Дата публикации: 18.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: «Мать велела герань не поливать» – новый сборник рассказов Таши Муляр, писателя, автора книг «Любовь без дублей», «Игры с небом» и «Танец стрекоз». В центре этих рассказов – яркие героини, чьи судьбы и переживания, трудности и радости заставят задуматься о том, что же в нашей жизни – самое ценное и что мы можем сделать, чтобы это сохранить.