Небесная музыка. Луна
Небесная музыка. Луна
Анна Джейн
Санни – талантливая певица, которая играет в собственной группе и мечтает покорить музыкальный Олимп. В ее жизни все идет хорошо, пока она не встречает Дастина – известного актера с отвратительным характером, и Кристиана – богатого наследника, который весело прожигает жизнь.
Санни и не подозревает, что однажды ей сделают предложение, от которого она не сможет отказаться. Предложение стать голосом Дианы, дочери миллионера, у которой есть все и нет ничего.
Анна Джейн
Небесная музыка. Луна
И среди бесчисленного множества звезд можно отыскать те, которые будут светить особенно ярко. Я до сих пор нахожу таких людей, и именно им я хочу посвятить эту историю. Ваш свет ярок.
Все события и герои выдуманы. Совпадения случайны.
Действие происходит в вымышленной стране.
Пролог.
Ангел, у которого отобрали небо
Я вижу тебя насквозь.
Тебя пронзает мое небо.
В твоих глазах светится мое солнце,
А вокруг стелется лунное сияние.
Это наша небесная музыка —
Она сводит с ума и заставляет
Лететь вперед
Сквозь пространство.
Мысли.
И небо.
К тебе.
Группа «Связь с солнцем»
«Скай-Арена», спортивно-концертный комплекс в районе Болдридж, что расположен в боро Вест-Чарлтон, с самого утра окружен людьми. Сегодня здесь должен состояться первый концерт популярной певицы Дианы Мунлайт. И хотя на трибуны можно будет попасть лишь в шесть вечера, самые преданные поклонники приходят с раннего утра – чтобы занять лучшие места в фанзоне перед сценой. Кроме фанатов здесь в большом количестве присутствуют и репортеры. Они активно интересуются жизнью знаменитой Дианы.
Ближе к вечеру поток людей, выходящих из метро, усиливается. Ручей становится рекой. Не зря билеты на концерт были распроданы буквально за несколько часов – при том, что «Скай-Арена» вмещает в себя порядка двадцати тысяч человек.
Огромная шумная толпа неспешно и весело двигается к воротам стадиона, и в воздухе вместе с дразнящим запахом хот-догов носится аромат предвкушения. Он едва уловим и похож на знаменитые духи «Северное сияние», реклама которых висит повсюду: Диана Мунлайт – официальное лицо бренда «Селин Мартель». Верхние ноты – пленительная свежесть мяты, морской бриз и нетерпение. Сердечные ноты – благородный грейпфрут, древесные нотки и наслаждение музыкой. Шлейф – ночные цветы, озаряемые лунной дорожкой, и желание чуда.
Аромат предвкушения завораживает так же, как и духи.
Слишком долго все эти люди ждали этот концерт. Слишком сильно хотели услышать волшебный голос мисс Мунлайт. Слишком волнительным было ожидание.
Толпа радостно гудит и, будто река, льется дальше. Отовсюду звучат инструментальные версии самых известных песен Дианы. Стоят прилавки с официальным мерчем: футболками, чехлами, значками, блокнотами и прочей популярной среди фанатов атрибутикой. Особенной популярностью пользуются украшения с официальной символикой певицы – перевернутая луна, пронзенная тремя стрелами. Над входом в «Скай-Арену» высится вытянутый экран, и на нем черным по серебру значится: «Диана Мунлайт». А на двух других огромных экранах по бокам от него показывают то рекламу спонсора, то футбольной команды – знаменитых «Черных вепрей», базирующихся на стадионе, то самой Дианы и ее группы. Демонстрируют отрывки с записи ее нового альбома, старых выступлений и долгожданного клипа – мировой премьеры. Певица – хрупкая девушка с длинными белыми, как снег, волосами, большими прозрачно-серыми глазами и бледным кукольным лицом, на котором застыло ледяное равнодушие. Она собирает взгляды: жадные, обожающие, завистливые. Фирменный мейк: ярко подведенные глаза с чуть опущенными уголками, бесцветные полуоткрытые губы, тонкий перевернутый полумесяц на лбу. Вызывающая одежда: кожаная куртка с шипами и заклепками, короткие кожаные шортики, черные рваные колготки и ботинки на шнуровке. И потрясающий голос: глубокий и сильный, с особым бархатным тембром, берущий за душу.
Диана Мунлайт – новая звезда, которая только-только взошла на небосклон музыкальной индустрии, но уже успела завоевать любовь миллионов людей по всему миру. Холодная красота, отстраненность, сильный голос, полное погружение в музыку, такую же холодную, глубокую и темную, как воды Атлантики, все это создавало необычный запоминающийся образ. Казалось, вместо крови у нее тоже воды Атлантики, а в глазах отражается свет далекой луны.
Еще одна изюминка, Диана – дочь богатейшего человека, председателя совета директоров корпорации «Крейн Груп». Настоящая принцесса. Лунная принцесса.
Многие до сих пор спорят – что же стало истинной причиной такой популярности молодой певицы? Ее влиятельная семья и грамотный пиар или же талант? Мнения разделяются. У обеих сторон есть доказательства своей правоты.
Любимые вопросы докучливых репортеров: «Ваш отец сделал вас знаменитой?», «Сколько потратил мистер Мунлайт на раскрутку вашего проекта?», «Вы просили помощи у отца или он сам решил инвестировать в вас?»
Диана никогда не отвечает на эти вопросы. Игнорирует. Но однажды одного особо назойливого журналиста, который перешел черту своими вопросами, она облила ледяным фраппе. А потом просто ушла. Разгорелся скандал, но большинство было на ее стороне.
Мисс Мунлайт – лунная загадка, секрет, который, кажется, никому не удастся разгадать. Она держит свою личную жизнь в тайне, объявляя, что разделяет ее и работу. И это еще больше подогревает интерес к певице. Репортеры, как стая голодных волков, кружат вокруг нее.
Правду о Диане знают немногие. Слишком сильно она оберегается.
От этой тайны зависят человеческие судьбы.
Во всей этой огромной толпе эту тайну, пожалуй, знает лишь один человек – девушка с медно-красными волосами, заплетенными в длинную косу, которая стоит около палатки с мерчем и задумчиво смотрит на экран с изображением Дианы.
С виду это типичная фанатка Дианы Мунлайт.
В меру симпатичная, с высокими худыми скулами, ямочками на щеках – такие бывают только у тех, кто часто улыбается. Карие глаза с теплым медовым оттенком, длинные ресницы. Едва заметные веснушки на загорелом лице. Одежда простая: обтягивающие темно-синие джинсы, клетчатая свободная рубашка, кеды. На одном плече висит гитара, чехол которой украшен ухмыляющимся черепом. На шею сдвинуты большие наушники.
Длинными тонкими пальцами она теребит кулон, висящий поверх рубашки. Это золотое солнце, заключенное в круг. Губа ее закушена. Девушка разглядывает Диану Мунлайт и о чем-то думает.
В ее взгляде нет того самого предвкушения, что витает повсюду. Скорее обреченность. Ее судьба – вечно находиться в тени Дианы.
Девушка выдыхает, словно пытаясь успокоиться, и достает из кармана телефон в чехле с логотипом метал-группы «Биг дарсет стар». Едва она включает его, как тотчас начинают приходить сообщения, в большинстве из которых говорится о пропущенных вызовах. Ей звонили – и много, с самого утра. И писали тоже много.
Искали. Искали упорно, как будто она могла не прийти.
– Черт, как же бесит, – недовольно говорит девушка, и ее звонкий голос растворяется в гуле тысяч других голосов.
«Не делай этого!» – случайно читает одно из сообщений она и едва заметно хмурится.
«Пожалуйста, Санни, возьми трубку. Это еще можно остановить», – написано во втором. В медовых глазах появляется тревога.
«Предательница», – говорится в третьем. Та, которую зовут Санни, вновь закусывает губу.
Телефон вибрирует в руке, и ей приходится ответить на вызов. Звонит абонент, записанный в ее адресной книге как «Истеричка».
– Какого дьявола, Ховард? Где ты шляешься весь день? – слышит Санни ледяной женский голос. Истеричка не кричит, сдерживает себя. Она умеет прятать и злость, и страх. Санни успела хорошо ее изучить.
– Я уже иду.
– Иди быстрее. Не заставляй меня нервничать.
– Успокойся, малышка, – хмыкает красноволосая. – Или ты боишься, что все узнают твой маленький секретик?
Санни знает, чем может манипулировать. Если договор будет нарушен, они обе пострадают. Но что сильнее? Жизнь или разочарование? Смерть или страх?
Нарушение договора для них обеих сродни смерти. Они будут соблюдать его до последнего. Как бы ни ненавидели друг друга.
– Я уже ничего не боюсь, – уставшим голосом отвечает вторая девушка. – А вот тебе есть чего бояться. Ты ведь знаешь, что будет, если не придешь.
Санни знает.
– Ты лжешь, – через силу улыбается она. – Тебе есть чего боятся, Ди.
– Не называй меня так. Ты должна быть на месте. Даю тебе десять минут, – отрывисто говорит собеседница. И в трубке раздаются частые гудки.
Санни ругается про себя, поправляет гитару на плече, прячет кулон под воротом и направляется вперед.
Она это сделает. Как и обещала.
«Ты сможешь, Санни», – говорит она себе.
Сможет.
Это ведь просто. И почти не больно.
Людска река становится шире – близится час икс. Скоро начнут пускать на трибуны. Сначала на сцене «Скай-Арены» появится разогрев – две молодые группы, и только потом выйдет мисс Мунлайн. Как и все уважающие себя звезды, она просто обязана опоздать хотя бы на часок.
А лучше – на два.
Но сейчас об этом никто не думает. Люди просто идут вперед, а из метро выходят все новые и новые группы. Человеческая река грозится выйти из берегов.
– Черт, я не верю, что попаду на концерт Дианы! – слышит Санни за спиной голос девушки, идущей следом за ней.
– И я! – радостно говорит ее подруга. – Обожаю голос Ди! Никто не в курсе, какой будет сет-лист? Хочу услышать «Ангел из темноты».
– Это ее первый хит. Обязательно будет. Он просто взорвет стадион! – отвечает ей подруга.
Девушки смеются.
Санни невольно оборачивается. Это ее ровесницы. На обеих черные футболки с изображением логотипа Дианы. Такие футболки (или толстовки, или свитшоты, или кепки) успели купить многие.
– Жалко, что будем не в фанке… – Сетует одна из них. – Так бы к сцене смогли пробраться.
– Билеты в фанку разобрали в первый час. Взял, какие были, – оправдывается парень, идущий вместе с девушками. Второй их спутник молча поедает хот-дог. Он встречается взглядом с Санни, понимает, что она одна, и спрашивает весело:
– Привет! Ты в фанку?
– Нет, – улыбается она. – ВИП.
– Вау! Офигеть! – восклицают парни, которые тут же оценивают и ее лицо, и фигуру, и прикид. Она явно нравится им. А их девушки хмурятся.
– Супер-ВИП, – находит в себе силы смеяться Санни.
В какой-то момент Санни сворачивает с главной аллеи направо. Обходит огромное здание, находит служебный вход и, показав пропуск, попадает внутрь «Скай-Арены».
Ее уже ждут крупный, темноволосый мужчина средних лет с кольцом в ухе и молодая девушка с обеспокоенным лицом. У каждого из них на шее висят пропуски. Свой пропуск Санни торопливо цепляет на джинсы, чтобы не мешался.
– Ты пришла! – всплескивает руками девушка. – Наконец-то! Все с ума сходят!
– За мной, – коротко велит мужчина, на ходу звоня кому-то и сообщая, что «она на месте» и «беспокоиться не стоит».
Пять минут спустя через этот служебный вход заходят несколько крепко сбитых мужчин в строгих костюмах и высокий черноволосый парень в кепке, солнечных очках и белой медицинской маске, закрывающей пол-лица. Оказавшись в помещении, он с раздражением стягивает все это с лица и сует одному из сопровождающих.
Известный актер Дастин Лестерс, спрятав лицо, чтобы его не узнали многочисленные поклонники и папарацци, которые в последнее время и так подозревали о его связи с Дианой, приезжает на ее выступление – инкогнито, разумеется. В руках одного из охранников очаровательный букет белых роз.
Та, к которой он сегодня идет, любит белые розы. Дастин узнал это случайно, но хорошо запомнил.
Он идет вперед, и охрана с хорошо скрываемым удивлением смотрит на него – вне камер Дастин улыбается редко. Еще больше бы они удивились, узнав, что про себя он напевает одну из песен Дианы.
Концерт мисс Мунлайт начинается в восемь часов вечера, и ее появление на сцене весьма эффектно – певица спускается на сцену на качелях в виде огромной луны из-под высокого потолка. А ее музыканты, напротив, появляются из под сцены вместе с инструментами. Выглядит это весьма впечатляюще. Два гитариста помогают певице спуститься, подав руки, и она грациозно принимает помощь. Диана двигается как кошка – пластично и плавно.
Увидев Диану, зрители ревут от восторга. Она, облаченная в белые воздушные одежды, замирает на сцене, и ее прекрасное лицо, транслируемое на больших экранах, трогает легкая невесомая улыбка. Зал накрывает тьмой. Слабо освещена лишь сцена, и экраны телефонов мигают, будто звезды.
Диана протягивает ладонь вперед, словно призывая зал замолчать, стать единым целым – как вода в океане. И когда наступает тишина, начинает петь а капелла[1 – А капелла – пение без музыкального сопровождения.].
Ее голос вырывается из темноты, будто тонкий луч света, и рассекает тьму надвое. Он нежный, звенящий, как капель. Сначала кажется тихим, но с каждой секундой начинает звучать все громче и громче. Набирает мощь. Заполняет весь стадион. По рукам многих фанатов бегут мурашки. Кто-то плачет, кто-то выкрикивает имя Дианы. Но она ничего не слышит. Поет.
Ангел вышел из темноты,
Огляделся, не видя света.
Слыша крики из пустоты,
Сделал шаг: его смерть – победа.
Ангел знал, что пришла пора
Отвечать за свои деянья.
Ангел помнил, как умирал
Тот, кто крылья его изранил…
Но на словах «Ангел просто хотел любви» в одно мгновение вспыхивают яростные софиты. Неистово звучат гитары, яростно стучат барабаны. Люди вскакивают с мест, начинают кричать, размахивают руками.
Музыка оживляет и запускает волну эмоций.
Музыка льется по венам. Становится надеждой, верой и чудом.
Музыка управляет всеми сердцами. Пронизывает их насквозь, будто невидимое копье. Сладко терзает.
Диана рывком срывает с себя белые одежды, оставшись в черном корсете и юбке. Подносит микрофон к бледным губам и поет – теперь уже во всю мощь.
Шоу начинается.
И продолжается полтора часа: яркое, наполненное разрывающей надвое музыкой, сильным голосом и эмоциями. За это время исполнено около двадцати треков – как старых, всем известных, так и совсем новых. И от песни к песне становится все горячее.
К концу выступления, когда Диана исполняет последнюю свою вещь, взорвавшую чарты и головы, с незатейливым названием «Битва за небо», люди стоят на ногах. Они подпевают так громко, что голос самой певицы становится плохо слышно. Они хлопают, они кричат, они просят новых песен. По «Скай-Арене» носится неразбавленная эйфория – от пульса к пульсу, от сердца к сердцу.
– Я была рада видеть вас! Спасибо, что были со мной! – кричит Диана в микрофон, и голос ее – легкий, как перо темного ангела – кажется совсем не уставшим. Будто она и не пела сложнейшие вещи все эти девяносто минут, не прыгала по сцене, заряжая всех невероятной энергией, не забирала души, вытягивая по ниточке с каждого, кто был на ее концерте, сматывая в общий клубок. Будто не была их луной на этом темном небе, сотканном из нот.
Все в восторге от той, которая стоит на сцене.
И никто не видит ту, которая сегодня была голосом Дианы Мунлайт. Ту, которая пела вместо нее. Ту, которая продала ей свой талант.
Это Санни. Она прячется в специальной комнатке, сооруженной за кулисами, с микрофоном и в наушниках.
На щеках Санни горят два алых пятна, на шее все еще выделяется вена, она тяжело дышит. Она выглядит опустошенный – отдала всю себя. Все эти гребанные девяносто минут она пела вместо Дианы, наблюдая за происходящим на мониторах. Пела во всю мощь своих легких и связок, пела с мощной динамикой, пела так, как не пела никогда.
Рядом стоят люди, которые контролировали и ее, и весь этот странный концерт. Люди, посвященные в большую тайну. В тайну, которую никто и никогда не должен был узнать.
Санни – голос Дианы Мунлайт.
Залог ее успеха. И поражения. Предательница.
…ангел просто хотел любви.
Ангел думал, что смог уйти
От толпы, злых надежд, себя,
Став другим. Но все было зря…
Глава 1. Музыку требует тишина
Если долго смотреть на горизонт, можно стать небом.
Если услышать, как поет небо, можно стать его песней.
Все начинается в моей голове.
С восходом солнца ко мне приходит вдохновение. Едва проснувшись, я принимаюсь судорожно искать телефон, чтобы напеть ту мелодию или записать те слова, которые возникли в моей голове вместе с восходом солнца. Если я не успеваю сделать это в течение пары минут после пробуждения, то все забываю. Иногда я делаю судорожные пометки в блокноте или прямо на клочке газеты – потом не всегда разберешь, что хотела сказать самой себе.
Порой, проснувшись, но еще не отрыв глаза, я слышу целые композиции. Они исполнятся моим голосом, их инструментальное исполнение – отменное, слова – глубокие, а аранжировка – идеальная. Но это бывает очень редко. Чаще я слышу обрывки мелодий, исполняемых на гитаре, или же слова, которые могут легко лечь на музыку.
Это странно, но я не знаю иного вдохновения, кроме как утреннего, которое появляется вместе с солнцем. Возможно, мое вдохновение и есть солнце. Горячее, яркое, похожее на огромный одуванчик, прилепленный на небо.
Главное – записать. Иначе позабуду навсегда.
Я называю это внутренним радио. Небесным радио. Это мой секрет, который знают немногие. Я рассказываю о нем, только если дорожу человеком и хочу вывернуть для него свою душу наизнанку, словно говоря: «Вот она я какая, смотри. Вся душа – для тебя». Таких людей в моей жизни мало, но я рада, что они всегда со мной.
Иногда небесное радио молчит или работает со сбоями. Так бывает, когда в моей жизни что-то случается и эмоции берут верх над разумом. Так было, когда я болела и лежала в больнице. Так было, когда ушла бабушка, решив, что вечность – лучшее место, чем бренная земля, а следом за ней в самый последний и долгий путь отправился дедушка. Так было, когда я провалила экзамен в Школу музыки Фэрланд[2 – Одно из крупнейших высших учебных заведений страны в области искусства и музыки. Входит в тройку лучших музыкальных школ.], в которую мечтала попасть с десяти лет.
В последний раз так было, когда я влюбилась.
Думала, что влюбилась.
Когда это произошло, внутреннее радио, вопреки словам о том, что любовь – это прекрасно и что чувства – лучший катализатор для творчества, замолчало. Музыка больше не приходила ко мне, затаившись в глубине сердца.
И я, ослепленная любовью (или тем, что принимала за нее), думала, что лучшая музыка – сердцебиение того, кто стал для меня особым человеком. А потом я и вовсе отдала ее в чужие руки, как бесхозного рыжего котенка.
Я отказалась от музыки. Я отказалась от своего сердца, потому как музыка была моим сердцем.
Все заканчивается в моем сердце.
* * *
Год назад.
Раннее лавандовое утро. Терпкое. Яркое.
Солнце только взошло, но уже успело разлить нежную позолоту по сонному сиреневому небу. Сквозь незанавешенное окно лучи проникают в мою комнату и падают на стены, окрашивая их в оранжевый цвет. Они осторожно касаются моей кожи, бегут по предплечью вверх, к самому лицу. Я медленно открываю глаза и тут же по привычке прислушиваюсь к себе.
Да. Есть. Работает.
Сегодня небесное радио играет изящную, но заводную мелодию, что-то вроде инди-рока – то, что нужно для раннего утра после нескольких часов сна. Слов нет, но меня завораживает гитарный рифф – он запоминающийся и легкий, как западный ветер. Музыка в голове будит меня, и я тотчас вскакиваю, хватаю с прикроватной тумбочки телефон, включаю диктофон и напеваю эту мелодию.
Я успеваю сделать это до того, как забуду. И теперь эта мелодия навсегда останется со мной. На моем лице появляется улыбка – может быть, услышанная мелодия станет основой для новой песни? И может быть, именно она принесет моей группе успех. Как знать?..
Возможно все, даже если ты до невозможности веришь в обратное.
Я тянусь вверх, разминая мышцы, выгибаю спину до хруста и, не переодеваясь, в длинной белой футболке иду в ванную комнату. Умываю лицо прохладной водой, слишком поздно вспоминая, что нужно было использовать специальную пенку, подаренную Кирстен, моей подругой и соседкой по квартире, и, прежде чем взять в руки зубную щетку, включаю на телефоне песню из своего плей-листа – каждое утро делаю это наугад, повторяя традицию, заведенную дедушкой в далеком детстве. Зубы нужно чистить в течение всего времени, пока играет песня – тогда они будут белые и здоровые. Кроме того, дедушка считал, что утренняя песня определяет весь день: если она будет веселой, то и день пройдет весело, а если печальной – то и день не задастся. Дедушка был фаталистом и действительно верил в это, но я считаю, что он был не прав. Каждый из нас свободен и может творить судьбу по своему усмотрению.
Я далека от идеи предопределения.
Играет старая композиция – мелодичное регги с цепляющим жизнерадостным мотивом. Приятный глубокий тембр поет о золотом пляже на берегу лазурного моря и свободе. Я чищу зубы мятно-клубничной пастой, пританцовываю на месте в такт музыке и поглядываю в зеркало, пытаясь понять, нужно ли мыть голову или можно сделать это завтра. Длинные, чуть вьющиеся волосы пушатся после сна, и я сама себе напоминаю медно-красный одуванчик. Мой натуральный цвет – ярко-рыжий, отдающий на солнце в огонь. Изредка я пытаюсь пригладить волосы, используя разные средства, однако их, как правило, хватает ненадолго. Да и россыпь веснушек так просто не затонируешь.
Я смотрю на часы – все в порядке, у меня уйма времени, и я даже успею позавтракать. Финальная экзаменационная неделя подходит к концу, и сегодня меня ждет сдача итогового проекта по гармонии и экзамен по специализации – это мой шестой семестр в Школе искусств Хартли. Я учусь на факультете музыкального мастерства по классу гитары. И вроде бы готова по обоим предметам, однако напряжение все равно есть.
– Санни! Ты не представляешь! – застает меня врасплох. Телефон падает прямо на кафель. Сердце на миг замирает. Я тотчас хватаю мобильник и осматриваю со всех сторон – не разбился ли? Но нет, работает, и я облегченно выдыхаю. Только трек вдруг переключается, и вместо заводного регги начинает играть мрачная музыка с депрессивным, надрывным вокалом.
«Музыку требует тишина, – поет солист, и в его голосе слышится удручающая безысходность. – Но мои руки завязаны, голос пуст…»
Я спешно выключаю песню и поворачиваюсь к подруге.
– Все в порядке? – спрашивает Кирстен, которая, судя по всему, только пришла домой, и, не дожидаясь моего ответа, продолжает восторженно: – Невероятная новость! Эми проведет нас на «Ред Лордс»… угадай куда?! В супер-ВИП! Представляешь?!
Кирстен смеется и начинает прыгать от переполняющих ее эмоций. Ее высоко завязанный светло-русый хвост, кончик которого окрашен в малиновый, начинает смешно подпрыгивать вместе с ней. Порой она – сущий ребенок. Но ее искренность меня подкупает.
– Серьезно? – выдыхаю я недоверчиво. – Ты шутишь?!
– Да нет же, нет! Я же говорила тебе, что мать Эми работает в агентстве, которое привозит «Лордов»! Она обещала провести нас туда! – последнее слово она произносит с благоговением. И я ее понимаю.
«Туда» – это супер-ВИП, особое место между фан-зоной и сценой, там, где стоит техника и молчаливые суровые секьюрити. Место, откуда кажется, будто музыканты выступают только для тебя одного.
– Круто, это действительно круто, – улыбаюсь я, ошарашенная новостью. Но, черт побери, какая же она приятная!
Кирстен хватает меня за руки и заставляет прыгать вместе с собой, смеясь в голос:
– Это невероятно круто, детка!
Она хлопает в ладони, как ребенок, увидевший рождественский пирог. Ее светло-голубые глаза горят от восторга. Подозреваю, что мои – только медово-карие – тоже. «Ред Лордс» – крутая рок-команда, которая входит в топ-5 любого уважающего себя любителя современной тяжелой музыки. Рок-звезды. Настоящие идолы. Мы опоздали с нормальными билетами на их концерт – я имею в виду в фан-зону, потому что сидячие места никому не сдались, а тут такой сюрприз от Эми, нашей общей подруги. В большей степени она подруга Кирстен, потому как они вместе учатся на модном новом факультете «Композиция в кино». В Хартли мы почти не пересекаемся, только обедаем вместе.
Эми и Кирстен с ума сходят по «Лордам» уже несколько лет, хотя обе с детства занимались игрой на фортепиано и, казалось бы, должны любить совсем другую музыку, классическую, а не мощный рок. Я легко могу назвать их помешанными на этих парнях. Нет, мне они, конечно, тоже нравятся – не настолько, чтобы я состояла в закрытом фанатском обществе «Красные леди», но настолько, чтобы новость о ВИП-местах на концерте приятно будоражила.
Отлично, «Лорды», ждите меня. Мы нехило оторвемся, обещаю! Представляю, как посмотрит на нас Лилит – наша третья соседка – когда узнает об этом. Лилит – будущая актриса, и она пренебрежительно относится к группам, подобным «Красным Лордам», зато обожает поп-музыку, особенно всех этих сладкоголосых мальчиков в бой-бендах.
Наша бурная радость продолжается недолго – я тащу Кирстен завтракать. Она варит кофе, а мне достается честь делать тосты и яичницу. Постепенно наша маленькая квартира на втором этаже наполняется тягучим кофейным ароматом. Болтая, мы садимся за стол. Я то и дело поглядываю на часы, а Кирстен с легкой душой рассказывает о том, как вместе с Эми ходила в клуб и подцепила какого-то жуткого парня с не менее жутким испанским акцентом, от которого с трудом отделалась. Кирстен уже свободна – ее неделя финальных экзаменов закончилась быстрее, чем моя. Если я переживу сегодняшний день, то мой весенний семестр тоже закончится, и начнутся каникулы. Некоторые берут и летний семестр для учебы, но мне нужно подзаработать денег и немного отдохнуть.
Мы прощаемся – я оставляю грязную посуду на Кирстен и убегаю, решив, что волосы выглядят вполне прилично, особенно если их затянуть в хвост. За спиной у меня чехол с гитарой, моей девочкой «Арией»[3 – «Ария» – японский производитель акустических и электронных гитар.], которую я безмерно обожаю и берегу. Через плечо висит сумка. В голове – беспокойство, которое бывает только перед экзаменами.
Я выхожу из дома, надеваю наушники и быстрым шагом направляюсь в сторону метро по широкой дороге, вдоль которой тянутся невысокие кремовые дома. Мы с Кирстен и Лилит снимаем квартиру в Южном Карлтоне – тихом жилом райончике на юго-востоке от центра, который затерялся между общественным Сэнт-Оливер-парком и одним из деловых кварталов огромного мегаполиса. Тут нет особых достопримечательностей, вместо шумных баров и модных кафе между магазинчиками воткнуты несколько скучных пабов, нет бутиков и клубов, а жизнь течет размеренно и даже немного уныло. Поэтому и туристы тут не встречаются. Зато цены на жилье не слишком высокие, да и до Хартли на метро можно добраться довольно быстро.
На улице тепло, легкий ветер треплет волосы и ласково приглаживает траву. Небо высокое и яркое, словно хрустальное. Оно кажется мне огромным бокалом, наполненным лазурью. В глаза бьет яркое солнце, и я щурюсь, вспоминая, что забыла взять солнцезащитные очки. И у неба, и у солнца есть свои собственные песни, но сегодня они поют дуэтом.
В день, когда я пришла на свое первое занятие в Хартли, небо было точно таким же – чистым, безграничным и пронзительно-голубым, хоть на дворе стоял не май, а сентябрь. Казалось, кинь в это небо камень – и оно пойдет трещинами или вовсе рассыплется, а миллионы осколков падут на землю под аккомпанемент ветра.
Сколько я себя помнила, я всегда жила музыкой. С самого детства.
Когда все девчонки играли с куклами и плюшевыми медвежатами, я часами напролет сидела с детским ксилофоном в руках, а потом и с электропианино, которое подарил дедушка. Я с удовольствием слушала музыку по телевизору и по радио, а взрослые только диву давались, почему ребенок равнодушен к новой игрушке, но в восторге от губной гармошки. Они не понимали, что музыка умеет пленять с самых ранних лет. И до сих пор многие не понимают, что такого особенного в музыке, да и вообще в искусстве. Это ведь сущая глупость! Так, развлечение.
Еще в детстве я обожала петь, и это получалось неплохо – по крайней мере, мне так казалось. Я понимала, что, если люди улыбаются, значит, им нравятся мои песни. И я мечтала, что однажды стану настоящей певицей – тогда улыбаться мне будут все. Как на концертах Элинор Фелпс[4 – Элинор Фелпс – известная поп- и соул-певица, актриса, композитор.], которую я обожала.
В детстве мне казалось, что музыка делает людей счастливее. А музыканты были в моих глазах супергероями. Какой же ребенок не хочет стать супергероем? Я не была исключением. К тому же всегда знала, что обладаю суперспособностью. Ох уж эта детская наивность…
Я представляла себя знаменитой, брала старый микрофон или пульт и пела, громко и с чувством. Чаще всего – на выдуманном мною языке, который звучал как редкостная тарабарщина. Игра в певицу была моей любимой, правда, с подружками, живущими по соседству, поиграть в нее не удавалось. Певицей желали быть все девчонки, а мне не хотелось уступать, поэтому чаще всего мы либо ссорились и расходились, либо выбирали другую игру. Зато роль зрителей охотно выбирали дедушка, бабушка и приезжающая время от времени тетя Мэган, которая всегда просила называть ее просто Мэг. Дедушка был хитрым – предлагал мне поиграть в радио. Я переставала скакать по всему дому, пряталась под журнальным столиком между двумя креслами, на котором стояло радио, и пела оттуда, а дед и ба занимались своими делами, время от времени заказывая песни.
Когда я стала немного взрослее, начала посещать уроки музыки. Дедушка отвел меня к частному преподавателю – мисс Вудс. Она обучала меня игре на фортепиано, а также основам вокала. И она же первая сказала, что у меня «абсолютный слух и потенциально большое будущее» – если я, конечно, буду упорно к этому самому будущему стремиться и много работать над собой. Мисс Вудс была строгой, но справедливой учительницей. Она давала все, что только могла дать, однако прекрасно понимала, что мне недостаточно посещать только лишь частные уроки. По ее словам, мне нужно было учиться в музыкальной школе при одной из столичных консерваторий или же вовсе заниматься в специализированной музыкальной школе.
«Тогда у тебя будут все шансы поступить в Хердманскую национальную музыкальную школу или Королевский колледж искусств, – говорила она мне своим высоким пронзительным голосом. – А может быть, даже в Школу музыки Фэрланд!»
Эти три высших музыкальных учебных заведения считались лучшими в стране и, кроме того, пользовались славой и уважением во всем мире, выпустив из своих стен множество ставших известными студентов. Тысячи и тысячи молодых одаренных музыкантов каждый год приезжали покорять их, однако поступить удавалось далеко не всем – не более чем десяти процентам. Брали либо самых талантливых, либо обеспеченных, способных платить довольно внушительную сумму каждый семестр.
Для поступления уже лет в двенадцать я выбрала Школу музыки Фэрланд. Во-первых, там училась та самая Элинор Фелпс – на исполнительском факультете, во-вторых, это учебное заведение было ориентировано не только на классику, но и на популярные музыкальные направления, а в-третьих, оно находилось в наикрутейшем Кёрби-центре[5 – Кёрби-центр – один из крупнейших культурных центров Нью-Корвена, который представляет из себя комплекс из десяти зданий: концертных залов, кинозалов, открытых площадок, оперных и драматических театров, галереи современного искусства. На территории центра базируются Нью-Корвенский филармонический оркестр, один из старейших и крупнейших в мире.]. Когда я впервые побывала там, то сразу влюбилась в его изящную летящую архитектуру и особую атмосферу искусства. Казалось, сам воздух был пропитан музыкой, и мне оставалось только вдыхать его.
В двенадцать лет я поставила перед собой цель и твердо решила к ней идти. Я была уверена, что буду учиться в невероятном Кёрби-центре. Что смогу стать частью этого волшебного места. И что моя музыка, мой голос смогут доноситься до чужих сердец со сцены Уайтхаус-холла[6 – Уайтхаус-холл – известный концертный зал в Нью-Корвене.].
Возможно, это было самонадеянно, но разве могут мечты быть иными? Мои мечты были огромными, как небо, и яркими, как солнце.
Однако следовать советам мисс Вудс не вышло. Я довольствовалась лишь ее уроками, выступлениями в местном юношеском оркестре и теплыми словами экзаменаторов, когда приезжала сдавать экзамены на тот или иной уровень. Я жила не в столице и не в мегаполисе, а в отдаленном районе у самого побережья, в небольшом городке с населением семьдесят тысяч человек. Учеба в Нью-Корвене была для меня недосягаемой высотой – моя семья была не слишком богата, чтобы отправить меня учиться в столицу или же вовсе переехать туда. Я прекрасно понимала это и считала, что частных уроков с мисс Вудс и собственного упорства мне хватит, чтобы воплотить свою мечту в реальность. В детстве и в подростковом возрасте я была слишком наивной и думала, что весь мир полон любви, добра и справедливости. То, что я легко сдавала экзамены, порою перепрыгивая уровни, вселяло в меня надежду на то, что я так же просто смогу поступить в Школу Фэрланд.
Я была такой глупой.
С бабушкой и дедушкой мы жили в небольшом двухэтажном домике, единственным плюсом которого был вид на море. Иногда с нами жила мать. Ей было плевать, что со мной происходит, – казалось, я для нее никто. Она редко появлялась дома, предпочитая проводить время с сомнительного вида дружками, которых я разделяла на две категории: одни любили выпить, вторые – покурить травку. Иногда мать пропадала на несколько месяцев, и от нее не было ни слуху, ни духу. А когда возвращалась – потрепанная, молчаливая, с сухими безразличными глазами, – то я старалась не попадаться ей на глаза, потому как мать отчего-то считала, что именно я виновата в неустроенности ее жизни. У нее не было постоянной работы, не было денег, не было особого желания их зарабатывать, зато имелась непреодолимая тяга к алкоголю и длительным депрессиям.
В моей жизни мать не принимала ровно никакого участия. Она родила меня, обвинила в том, что я сломала ее судьбу, и забыла. Я даже никогда не называла ее мамой – только по имени, Дорин. Что касается отца, то я и вовсе его не знала, и, кажется, мать сама не знала, кем бы он мог быть, – слишком много мужчин было в ее жизни. Моим воспитанием занимались бабушка и дедушка, сполна заменившие родителей, однако если они и понимали, что мне нужно дополнительное музыкальное образование, то ничего не могли поделать – довольно много денег уходило на лекарства болеющей бабушки и выплату долгов матери. Я была рада тому, что они, заметив мою тягу к музыке, отправили меня на частные уроки к мисс Вудс – для нас и это было недешево. Бабушка, дедушка и Мэг верили в меня, и это было огромным стимулом.
Уже став более взрослой, я начала размышлять, почему моя мать была такой – отстраненной, холодной, без того самого материнского инстинкта, о котором столько говорят. Почему любила алкоголь и сомнительные приключения, почему ни к чему не стремилась и жила одним днем. Судя по рассказам родственников, а также видео и фотографиям, оставшимся со времен ее юности, мать была совсем другой: красивой, веселой, яркой. И тоже занималась музыкой. Я видела несколько старых видео, на которых она играла на гитаре, находясь на сцене. Кроме того, мы были очень похожи внешне – цвет волос, скулы, форма носа и губ, даже веснушки – все досталось мне от нее. Только глаза у Дорин были светлыми, а у меня – темными.
В семнадцать лет она встретила человека, который разбил ей сердце, – так говорила бабушка в редкие минуты откровенности. А через полтора года она родила меня, но от того ли человека – неизвестно. После родов Дорин… скатилась, как бы печально это ни звучало.
Все детство я пыталась понравиться матери, однако каждый раз она отталкивала меня. Когда мне было лет восемь, она в очередной раз приехала домой после почти полугодового отсутствия и, увидев, как я играю в певицу, подпевая известной рок-группе, выступающей по телевизору, внезапно пришла в ярость. Дорин схватила утюг и попыталась отхлестать меня шнуром. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не вмешательство дедушки.
С тех пор все мои робкие детские порывы привлечь внимание Дорин и доказать, что я – хорошая, исчезли без следа. Меня не существовало для той, которая называлась моей матерью, но и матери для меня больше не было. Были любимая бабушка, Мэг и мисс Вудс.
В средней школе мои занятия музыкой с ней продолжились, и я старалась изо всех сил, однако при этом меня нельзя было назвать забитой девочкой, живущей в своем маленьком крохотном мирке. Напротив, я занималась в школьной команде по легкой атлетике, ходила в театральный кружок, ездила в музыкальные лагеря, имела множество друзей и вообще чувствовала себя счастливой, несмотря ни на что. Я была активным и подвижным подростком, который постоянно влипал в какие-то забавные и глупые ситуации. Я сбивала на скейте полицейского, воровала яблоки в саду миссис Бойд, сбегала по ночам из дома на поиски кладов и вечеринки, а однажды на спор прогулялась в полночь по старинному кладбищу, выиграв двадцать пять долларов. Я обожала розыгрыши и подставы, была без ума от рок-музыки и красила волосы в розовый и голубой. Энергии во мне было хоть отбавляй, да и позитива тоже. Единственное, я не стремилась завязывать отношения с мальчиками. Для них я была для них своим парнем, с которым можно было круто провести время, классно потусоваться на вечеринке, сходить на футбол или улизнуть в соседний город на опен-эйр. Меня это устраивало – отношения мне были не нужны, и в этом отчасти тоже была виновата мать с ее вечными непонятными дружками.
К тринадцати годам моей страстью стала акустическая гитара. Я нашла ее на чердаке во время летних каникул и вдруг как-то сразу поняла для себя, что гитара – это мое. Я довольно быстро освоила ее, научилась настраивать и стала подбирать на ней разные мелодии. К тому времени я слушала очень много современной музыки, основной упор делая на рок, и мечтала, что однажды начну исполнять что-то свое. Так я стала пробовать сочинять свои песни, поначалу подражая любимым группам и много импровизируя. А потом решила искать свой собственный стиль и звучание. Я пела и играла на гитаре все свободное от учебы время. Кажется, все наши соседи свыклись с тем, что им постоянно приходится слышать мой громкий голос. Мне удавалось совмещать и гитару, и фортепиано, кроме того, я все так же занималась вокалом.
Когда мне было четырнадцать, я собрала свою первую группу. Она называлась «Восточный первый» и состояла из трех человек. Я пела и играла на гитаре, Кэтти Мэллинг, моя подружка, пыталась освоить бас-гитару и быть похожа на мисс Ли из легендарного женского коллектива «Крейзи стрит», а Джон Льюис мучил барабаны. То, что мы исполняли, было настоящим позором, но это приносило нам несравненное удовольствие. Группа «Восточный первый» просуществовала целый год, и венцом нашего успеха стало выступление на выпускном средней школы, в которой мы и обучались.
Потом я играла еще в парочке местных гаражных коллективов с ребятами, которые, как и я, обожали рок. По большей части мы делали каверы на любимые песни или же исполняли то, что писала я. При этом мы больше веселились, нежели занимались музыкой, и меня это со временем начало порядком раздражать. Парни мечтали о том, что мы станем настоящими рок-звездами с сумасшедшими фанатами, концертами на лучших площадках мира и огромной кучей бабла. В какие-то моменты они даже вели себя как рок-звезды, забыв, что мы – кучка подростков из провинциального городишки. При этом они так насыщались своими мечтами, что потом ничего не делали для того, чтобы мечты стали реальностью. Им хватало фантазий.
В фантазиях не нужно работать целыми сутками как проклятые. Не нужно идти против мнения большинства – щелчок пальцев, и все препятствия позади, а ты – король мира.
В фантазиях не совершают ошибок.
Фантазии круче реальности. Ярче. Опаснее.
Тогда я и поняла, что фантазии – это как мираж в пустыне. Идти вслед за ними в поисках колодца опасно.
Я совершенно точно осознала это, когда последняя команда – «Синие шипы» – распалась, потому что басист, возомнив себя вторым Джоном Энтвистлом или Фли, перестал прислушиваться к мнению остальных, сделал все по-своему и провалил концерт в клубе – единственный шанс на то, что нас заметит босс из звукозаписывающей компании. После этого парни подрались, и дороги «Синих шипов», не успев толком соединиться, разошлись в разные стороны.
Слава, деньги, восхищение – все это, конечно, круто. Кто откажется от этого по доброй воле? Только сумасшедший! Но я хотела творить не ради чего-то материального, я хотела творить ради самой музыки, ради своей самореализации, потому что этого требовала часть меня. Музыка тоже была частью меня – моей кровью, моим дыханием, моим пульсом. Она была моим небом. Уже став взрослее, я поняла, что популярность и богатство куда охотнее приходят к тем, кто всецело отдается творчеству и готов пахать ради него, а не к тем, кто ставит перед собой цель заработать через искусство.
Никто из тех ребят, с кем я пыталась делать музыку в далеком подростковом возрасте, не стал заниматься ею дальше. Кто-то пошел работать, кто-то поступил в колледж, а кто-то рано женился, и все мысли о музыке были напрочь отбиты бытом.
Я пошла дальше. Я решительно хотела дойти до конца и как одержимая занималась, все больше и больше делая упор на собственные песни. Именно тогда музыка все чаще и чаще стала приходить ко мне в первые минуты после сна. Это было удивительно, но закономерно.
Школа музыки Фэрланд ждала меня – я знала это и усиленно готовилась к экзаменам, все еще считая, что упорство и талант дадут мне победу.
Мои занятия музыкой радовали бабушку и дедушку, которые хотели, чтобы я нашла свое место в жизни, и ужасно раздражали мать, которая к тому времени стала появляться в доме все реже и реже. И я была этому рада. Появление Дорин в нашем доме начинало меня все больше и больше раздражать, хоть я и пыталась игнорировать ее. Но со временем это получалось делать все хуже. Если я смирилась с тем, что матери плевать на меня, то с тем, что бабушка и дедушка обязаны оплачивать ее многочисленные долги, я смириться не могла. И молчать тоже не могла – больше не была ребенком, вечно ждущим появления мамы. Между нами начались конфликты, которые чаще всего приводили к скандалам.
– Что, хочешь стать знаменитой? – как-то поздним туманным вечером спросила она меня, сидя на крыльце с бутылкой пива в руках. Я возвращалась домой со дня рождения школьной подружки. Мы заказали пиццу, выпили домашнего вина, а потом я целый вечер играла на гитаре около костра прямо во дворе и пела. Это нравилось другим людям – я ловила на себе восхищенные взгляды, улыбалась, когда мне хлопали приятели, вдохновлялась теплыми словами… Потом, правда, приехала полиция – кто-то из соседей вызвал ее, увидев костер, и нам пришлось спасаться бегством. Но настроение все равно было отменным. Однако всего несколько слов матери, и оно стремительно поползло вниз.
– Хочу, – ответила я и, увидев, как иронично расплылись губы Дорин в ухмылке, сказала с вызовом: – А что, нельзя?
– А что, получится? – поинтересовалась мать, хрипло рассмеялась и небрежно выпустила густой дым изо рта. Она не была слишком пьяна, чтобы я просто прошла мимо, не обращая на нее внимания.
Во мне словно взорвалось что-то и опалило разум.
– Получится, – сказала я, стоя напротив нее с зачехленной гитарой за спиной. И добавила то, чего она не ждала: – Ведь я – не ты.
Всего четыре слова – и она взбесилась, как ведьма, потому что это были не слова, а ядовитые стрелы, попавшие в старую рану. Мать набросилась на меня и стала трясти, как грушу, попыталась ударить по лицу, прижав к стене дома.
– Не смей так говорить! – кричала она. – Ты не имеешь права так говорить, свинья! Вы испортили мне жизнь! Ты и твой сумасшедший ублюдок-папаша!
Я сумела отпихнуть ее в сторону – так, что она не устояла на ногах.
– У тебя ничего не получится, крошка, – сказала мне Дорин с бессильной ненавистью и расхохоталась. Не выдержав, я бросилась в дом. На следующий день она ушла вместе со своим очередным дружком, и я видела ее лишь на похоронах. Дважды – на бабушкиных и на дедушкиных.
Бабушка ушла неожиданно сразу после моих экзаменов в старшей школе, когда я собиралась ехать на прослушивание в Школу Фэрланд, уверенная, что меня возьмут. Через месяц не стало дедушки – он не смог пережить потерю. Ушел во сне.
И меня тоже не стало. Если бы мое сердце можно было разделить на три части, две из них растворились бы. Те, кто заменил мне родителей, ушли в вечность.
Два погасших солнца. Два выстрела в голову. Две незаживающие раны.
Так внезапно я осталась одна. Наедине с пустотой. Лицом к лицу с неизвестностью. За руку с болью.
Наверное, если бы не Мэг, я бы сошла с ума. Тетя перебралась вместе с сыном – моим братом Эшем – в наш дом, поняв, что я наотрез отказываюсь переезжать к ней. И была со мной все то время, когда мне было плохо. Ее поддержка помогла мне вылезти из глубокой ямы отчаяния и взять себя в руки.
А еще меня спасла музыка.
Бабушка с дедушкой хотели, чтобы у меня все получилось, твердила я сама себе, и я не должна подвести их. Я не стану такой, как мать, не опущу руки и не опущусь сама – пойду только вперед. Не отступлю. Я говорила все это себе часами, включая на полную громкость музыку в наушниках – то бессмертную классику, то рок с тяжелыми риффами, то завораживающий соул. И музыка – самая разная музыка – постепенно вернула меня к прежней жизни.
На прослушивание в Школе музыки Фэрланд я не попала из-за похорон. Кроме того, не успела и в Королевский колледж искусств. Оставался лишь третий вариант – Хердманская национальная музыкальная школа, находящаяся не в Нью-Корвене, а неподалеку от второго крупнейшего города страны – Хердмангтона. Она входила в состав известного Хердманского университета, из стен которого вышло множество нобелевских лауреатов и обладателей «Оскара», однако я не слишком сильно хотела учиться там. И дело было не в том, что эта школа находилась на другом конце страны, а в том, что в ней слишком большое внимание отдавалось изучению академической музыки, а современные тенденции фактически не учитывались. Хердманская школа была хороша для исполнителей, планирующих играть в оркестрах филармоний, а не на стадионе в составе рок-группы. А еще она была ужасно дорогой.
Мэг сказала, что я не должна сидеть дома, обязательно должна попробовать.
– Ты обязана что-то сделать, Санни, – говорила она мне. – Ты не можешь сидеть сложа руки. У тебя талант – не зарывай его в землю, учись!
Она не слишком сильно разбиралась во всех тонкостях обучения музыкальным искусствам и настроена была решительно. Кроме того, мисс Вудс поддержала эту идею. И я поехала.
И не поступила.
Тогда я даже не знала, радоваться этому или нет. К тому моменту мои чувства все еще были в некоторой заморозке. И все казалось нереальным.
Зато я поступила в Школу искусств Джея Хартли – это получилось совершенно случайно. Я возвращалась домой из Хердмангтона как раз во время прослушивания и зачем-то подала заявление. При этом мне неожиданно дали стипендию, покрывающую расходы на обучение. Я на такое даже и не рассчитывала – невероятная удача! И решила остаться. Если честно, при выборе вуза я даже не рассматривала это учебное заведение – мне оно казалось средним. По словам мисс Вудс, да и по мнению большинства аналитиков, Школа Хартли не входила в тройку лучших в стране в области музыки. Нет, она пользовалась определенным уважением, в ней обучались многие талантливые люди, ставшие впоследствии знаменитыми, в нее приезжало поступать большое количество студентов, особенно из Азии, однако музыкальное отделение Хартли не было так широко разрекламировано, как Школа Фэрланд. Зато драматическое, например, имело куда больший вес.
Я поступила в класс гитары, не забывая посещать и класс по вокалу, а затем, через год, выбрала специализацию на факультете музыкального мастерства. Я училась, подрабатывала в библиотеке и в кафе, много практиковалась, постоянно засиживалась в репетиционном зале, и время летело быстрее, чем ветер, излечивая мои раны. Первый год я жила в общежитии, но, как оказалось, дешевле было снимать жилье. И с третьего семестра я, Кирстен и Лилит переселились в квартиру, оплату которой делили на троих.
В это же время я познакомилась с классными ребятами из Хартли. Сначала мы вместе занимались учебным проектом, а потом решили вместе и играть. Нас было четверо – я, Чет, Оливер и Нейтан. Две гитары, бас и барабаны. Классика. Наша группа называлась «Связь с солнцем». Впервые я была в коллективе с теми, кто ценил музыку, а не гипотетические деньги и известность. Мы много экспериментировали со стилем и направлением, искали свое звучание и делаем это до сих пор. У нас есть общая мечта – записать и выпустить полноценный альбом, благо, что материала множество. Мы хотим найти своих слушателей и активно работаем в этом направлении: много репетируем, выступаем на студенческих концертах и в небольших клубах. У нас даже есть небольшое количество постоянных слушателей и скромный, но шумный фан-клуб Чета, покорителя женских сердец. Весной мы участвовали в музыкальном конкурсе «Твой рок», проводимым известным звукозаписывающим лейблом «Биг-Скай Рекордс», и без проблем прошли первый отборочный тур – он заключался в том, что нужно было прислать домашнюю запись своего выступления. Нас приглашали на второй тур – играть перед жюри, однако Оливер попал под машину и находился в больнице, а выступать без барабанщика мы, естественно, не могли. Делать замену не стали – во-первых, не успевали отрепетировать с новым человеком, во-вторых, решили, что это будет неправильно по отношению к нашему другу, и единогласно отказались от конкурса. Но веру в себя не потеряли! Я боюсь загадывать, но надеюсь, что после окончания Хартли, когда дипломы будут в наших руках, мы раскрутимся. И верю, что однажды мы станем настоящими звездами.
Небосклон музыки, жди нас!
С этими мыслями я спотыкаюсь и едва не лечу прямо в лужу, однако все же нахожу силы устоять на ногах.
Перед тем как забежать в вагон метро, я смотрю на часы – времени до экзамена еще навалом.
…музыку требует тишина.
Но мои руки завязаны, голос пуст.
Жизнь кем-то высшим предрешена,
Жизнь – это высшее из искусств.
Глава 2. Небо в твоей голове
– Сколько тысяч перьев должно быть в крыльях, чтобы я смогла взлететь?
– Ты должна поверить в небо. Тогда оно поднимет тебя без крыльев.
Кампус Школы искусств Хартли находится в сердце Вест-Чарлтона, одного из самых известных кварталов боро Кентон-таун. Все десять учебных зданий и парочка административных расположились на авеню Бернарда, рядом с оживленной 111-й улицей и Нью-Корвенским музеем современных искусств, по соседству с несколькими другими именитыми университетами.
Вест-Чарлтон никогда не засыпает. Днем здесь всегда множество вечно спешащих куда-то студентов. Они перебираются из одного корпуса Хартли в другой, или спешат в основное общежитие, расположенное неподалеку, или ищут места, чтобы перекусить между занятиями. Иногда устраивают небольшие концерты прямо на улице или в Грин-Лейк-парке. И все совершенно разные – с разным цветом кожи, разрезом глаз, прическами, одеждой, порою совершенно немыслимой. С разными музыкальными инструментами. Ночью просыпаются бары и пабы, стыдливо прячущиеся в светлое время суток, чтобы начать сиять неоновыми огнями рекламы, стоит тьме опуститься на город.
Я люблю это место – все эти узкие изящные улицы, заполненные людьми, невысокие исторические здания с романтичными фасадами, украшенные классическими мраморными портиками, колоннами и причудливым орнаментом, которые удивительным образом сочетаются с элементами ар-деко и модерна. Люблю особый дух творчества, витающий от окна к окну, хоть и не сразу поняла и приняла его. Мне так хотелось учиться в Кёрби-центре, что лишь спустя несколько месяцев я смогла почувствовать всю прелесть этого района, упирающегося в сочную зелень тихого Грин-Лейк-парка.
Вест-Чарлтон – небольшой островок кипящей жизни, окруженный каменными монстрами – холодными небоскребами деловых кварталов, которые выглядывают из-за домов и высокомерно посматривают на вас из-за крыш. Моей особой нелюбовью пользовался самый высокий из небоскребов на севере – штаб-квартира «Крейн Груп». Это уродливое серое сооружение, напоминающее спираль и мечтающее проткнуть декоративными шпилями облака, по какой-то нелепой причине называли архитектурным шедевром – использовался какой-то инновационный способ строительства.
Едва я выхожу из метро, как «шедевр» бросается мне в глаза. Кажется, здание живое и задумчиво разглядывает меня. Я для него – что муравей. Иногда я думаю, каково это – жить или работать на такой высоте? Так далеко от остальных? И кем нужно быть, чтобы попасть туда? Ответа я не нахожу. Знаю лишь то, что работа в «Крейн Груп» считается престижной, а в совет директоров входят богатейшие люди. Однажды, лет десять назад, будучи мелкой, я увидела документальный фильм про основателей «Крейн Груп» – Николаса Мунлайта и Клинта Уилшера. Даже тогда, когда я была не в силах познать все грани социального различия, меня поразило то, как они жили. Меня поразила не роскошь, а власть, которую они могли черпать горстями, будто воду. «Если у тебя есть власть, у тебя есть все», – сказал кто-то из них, и почему-то эти слова врезались в мою память. Я знала лишь одну власть – власть музыки. Власть денег была для меня неведома. И чужда.
Я пересекаю дорогу, широким шагом миную ряд галерей, мастерских, дизайнерских студий, прохожу несколько бутиков, ресторанов и роскошную пятизвездочную гостиницу, около которой тусуются чьи-то фанаты. И заворачиваю за огромный дом с чугунными декоративными элементами – местную достопримечательность, построенную в конце прошлого века известным архитектором; когда-то это был дом графа Ноэля Гэмфри, затем тут располагался публичный дом для состоятельных джентльменов, а потом – популярный универмаг, который работает до сих пор. За ним и высится главное административное здание Хартли, окруженное лужайками, на которых сидит множество студентов. Кто-то утопает в учебниках, кто-то репетирует. У фонтана танцует красивая пара, и кажется, что их ноги просто скользят по мягкой траве, но я знаю, что за каждым отточенным движением скрываются сотни часов тренировок, десятки падений и огромное множество разочарований.
Мы постоянно разочаровываемся.
Когда поступаешь, ты переполнен энтузиазма, и кажется, что учеба будет даваться просто, а ты станешь лучшим. Но одно дело быть лучшим в небольшом городке, а другое – в Хартли, где у каждого есть свой послужной список и награды. Тут талантливы все, и ты перестаешь чувствовать себя исключением. Преподаватели постоянно напоминают тебе, что ты должен трудиться до седьмого пота, чтобы добиться чего-то, и чужие победы тоже напоминают об этом. Ты не хочешь отставать и быть хуже, ты рвешься вперед, но постоянно понимаешь, что не был так хорош, как мог бы. Разочаровываешься – на постоянной основе.
Но разочарования бывают разные. Если мимолетные – это нормально. Просто нужно встать и идти дальше, и снова пытаться, искать, репетировать… А если длительные, перерастающие в депрессию, – тогда дела плохи. Возможно, тебе не место в Хартли.
Как говорит мой профессор, мистер Гринберг: «Талант ничего не решает, только труд и упрямство. Но если ко всему этому у тебя есть хоть капля таланта, считай, что тебе повезло. Можешь и гением стать». Я надеялась, что у меня есть и то и другое.
И, черт возьми, я сегодня сдам экзамен по гармонии пятого уровня! И это будет последний класс по гармонии в моей жизни.
Я иду дальше – экзамен в соседнем здании, старом, но недавно отреставрированном, в тридцатых и сороковых там был фешенебельный отель, а сейчас обучаются музыке. По пути я здороваюсь со знакомыми. Вид у большинства замотанный.
– Санни! – уже почти дойдя до нужного здания, слышу я свое имя и оборачиваюсь. Ко мне подбегает улыбающийся брюнет: его волосы коротко подстрижены, одна бровь рассечена старым шрамом, на руках – цветные тату-«рукава». Это Чет, наш басист. За его спиной тоже чехол с гитарой.
– Здорово, – улыбается он мне, и я возвращаю ему улыбку. Чет красивый и, как говорит Лилит, опасный. У него классические черты лица, обаятельная улыбка и смеющиеся темные глаза с хитринкой. А еще – беззаботная харизма, он – душа любой компании. Чет способен на сумасшедшие поступки и ничего не боится. А еще он высок и в меру накачан – широкий разворот плеч и кубики на загорелом торсе.
Чет – Классический Плохой Мальчик. Его обожают Классические Хорошие Девочки. Хотя и Стервы не обходят стороной. От женского внимания у Чета просто отбоя нет! Каждый месяц – новая подружка.
Конец семестра берет свое и над ним – под глазами темные круги, а вид – сонный. Нам всем хочется выспаться.
– На экзамен? Ты же последний сдаешь, верно? – спрашивает он. Наши кулаки привычно ударяются в знак приветствия. Чет клевый, если в него не влюбиться, разумеется.
Из-за конца семестра «Связь с солнцем» не собиралась вместе уже недели две – время у всех просто забито. Сессия – это святое.
– Верно, – киваю я и морщусь: – Гармония. Класс профессора Бланшета.
В темных глазах приятеля появляется сочувствие. О нраве профессора Бланшета ходят легенды. Вообще, если честно, преподы редко ругают или делают замечания, чаще хвалят – им не слишком охота связываться с бюрократическими проволочками, ведь любой студент может написать пару бумажек на преподавателя в учебном отделе. Но есть исключения, те профессора, которым позволено все, ввиду их всеобщего уважения, чаще всего, мирового. Профессор Бланшет – из таких. Он известный композитор. Идя к нему в класс, я думала, что наберусь знаний, а в итоге к знаниям комплектом идет жуткая нервотрепка. Профессор Бланшет в течение всего семестра задавал огромные домашки, а его проекты и лабы – просто жуть.
– Да ничего, чувак, сдашь, – ободряюще хлопает меня по плечу Чет.
– Конечно, сдам. А у тебя что? – спрашиваю я.
– Ансамбль, – точно так же морщится Чет. По его словам, он играет с какими-то придурками в ансамбле ритм-секции. – Мы не ездили домой, репетировали всю ночь.
Он зевает, прикрывая рот кулаком. Я его понимаю – пару дней назад мне тоже пришлось оставаться на ночь в одном из репетиционных помещений. В конце семестра, как правило, они битком забиты, и нужно записываться заранее. Сильно заранее. Половина школы просто ночует в учебных зданиях Хартли. А те, кто не смог вовремя попасть в ансамблевые комнаты и репетиционные кабины, занимаются прямо в коридорах. Поэтому в Хартли всегда очень шумно. Звуки инструментов и голоса сливаются воедино.
Чет весело рассказывает о том, как сдавал экзамен по специализации, я смеюсь – мы бы болтали еще пару часов, но обоим пора.
– Удачи тебе, – говорю я на прощание. – И выпей кофе, что ли. Когда я на тебя смотрю, тоже начинаю хотеть спать.
Чет ухмыляется и снова зевает.
– Я могу тусоваться двое суток и не хотеть спать. Но когда готовлюсь к экзам, с трудом провожу на ногах одну ночь.
– Сомнительное достижение, – хмыкаю я. – Ладно, Чет, мне нужно бежать. Удачи!
– Удачи, – повторяет он за мной и по привычке улыбается хорошенькой скрипачке, проходящей мимо. – На каникулах будем репетировать до упора.
Он ветреный бабник, но хороший музыкант. Музыка для него – это все. Бас-гитару он любит больше, чем всех своих бывших вместе взятых.
Мы прощаемся и идем в разные стороны.
Первый экзамен длится несколько часов и проходит гладко, несмотря на мои страхи, да и профессор Бланшет в хорошем настроении. Я получаю высокую оценку, но я усердно работала весь семестр: делала домашние задания, хорошо писала проверочные работы, сдала финальный проект… Оценка по классу гармонии складывается из всего этого, и у меня – высший балл. У одной из немногих. И мне кажется, что я свечусь от радости.
– Я вижу в вас потенциал, мисс Ховард, – скупо роняет профессор Бланшет. Он сидит за столом, сложив короткие ручки на выпирающем животе, и смотрит на меня из-под стекол узких очков. Выражение лица профессора почти всегда одинаковое – как будто бы он разглядывает протухшее мясо, по которому ползают мухи.
– Спасибо, профессор, – улыбаюсь ему я. Слышать подобное неожиданно, но приятно.
– Не то чтобы вы были гением, до этого вам далеко, – тут же слышу я в ответ, и темные пронзительные глаза смотрят на меня из-под очков внимательно, даже оценивающе. – Но, если вы усердно будете работать, получится толк. Кхм.
Куда еще усерднее!
Кирстен смеется, что я из панк-рок-девчонки стала заучкой.
– Мне было очень приятно работать с вами.
– Бросьте, – машет он пухлой рукой. – Кому в здравом уме будет приятно со мной работать? Впрочем, я искренне желаю вам, мисс Ховард, успехов на профессиональном поприще. Жаль, что вы выбрали гитару, а не, скажем, композицию в качестве специализации. Тогда бы мы с вами встретились на занятиях по гармонии шестого и седьмого уровней.
Кажется, мои глаза чуть расширяются от ужаса – такая перспектива мне не по нраву! Профессор замечает это и почему-то улыбается – чуть ли не впервые за все это время, что мы знакомы.
– Не понимаю я этот ваш рок – куда ему до джаза? – ворчливо говорит он. – Но раз вы выбрали этот путь – желаю успехов, моя дорогая.
Я искренне благодарю профессора и на мгновение даже начинаю сожалеть, что наши занятия прекратятся. Но только на мгновение!
Уже через минуту я вылетаю в коридор, довольная, как сытый аллигатор, и направляюсь на одну из лужаек, обставленную по периметру лавочками, – основное место сбора студентов. Его называют «Фонтан» из-за находящегося посредине лужайки белоснежного фонтана-статуи Эвтеперы – музы музыки. Она стоит на пьедестале, и у ее ног льется вода. Это не просто обычный фонтан, а настоящий памятник культуры, хоть и совсем небольшой. Почти тридцать лет назад его создал легендарный скульптор Серхио Марко – это был подарок на выпускной его дочери, которая заканчивала Хартли. Эвтепера стала его последней работой – вскоре Марко погиб. Зато его скульптура продолжает украшать территорию кампуса. Я же говорю – искусство вечно! По крайней мере, живет куда дольше своих создателей.
Я обосновываюсь на свободной лавочке и втыкаю наушники – мне нужно морально отдохнуть после стресса. А спустя полчаса со мной рядом садится Лилит. Этим солнечным теплым днем она похожа на сумрачную тень. Черное строгое платье до колен, черные туфли на низком каблуке, черные ногти, черные волосы, обрезанные до плеч, черные внимательные глаза. Только кожа – идеально-фарфоровая. И белый кружевной воротничок. А губы – ярко-красные, будто вымазаны в свежей крови. Она выглядит холодно и не особо дружелюбно – в принципе, не только сегодня, но и всегда. Это ее драматический образ. Лилит – Королева драмы.
Забавно, в нашей квартире живут блондинка, брюнетка и рыжая.
– Сдала? – спрашивает Лилит и без спроса берет бутылку с водой, стоящую рядом со мной.
– Сдала, – отвечаю я. – А ты?
– И я. – Губы Лилит расплываются в улыбке. Сегодня у нее был экзамен по фехтованию, и она ушла до того, как я проснулась, а Кирстен вернулась домой. Лилит учится на драматическом отделении. Ее мечта – покорить Голливуд.
– Чертово фехтование, – говорит подруга после того, как возвращает бутылку. – Какого дьявола я вообще его выбрала?! Кому нужно тыкать друг в друга острыми палками? Идиотам? Облысеть можно от бесконечной тупости. Хуже только класс по жонглированию.
Она с фырканьем откидывает со лба прядь волос цвета воронова крыла.
– Ты посмотри. – Изящным жестом вскидывает она руку, тонкое запястье которой обхватывает узкий угольный ремень часов. – Я едва не вывернула ее! А у меня вообще-то завтра экзамен по современным танцам! Чем я там буду держаться за партнера? Ногой? Кстати, Бен опять приглашал меня на свидание, – теперь в ее голосе жалость к самой себе. Бен – ее партнер по танцам, и, если бы у Лилит была возможность выбирать, с кем танцевать, она бы не выбрала его даже под страхом исключения. Этот тощий парень с болезненным взглядом глубоко посаженных глаз был безнадежно в нее влюблен и всюду таскался, как привязанный. Ей же противны любые его прикосновения, и танец с ним – настоящее испытание. Лилит знает, что не получит высокую оценку, – она просто хочет закончить этот проклятый, по ее словам, класс по современным танцам.
Я люблю слушать ее ворчание.
Лилит крутая. Хоть она и выглядит как неприступная готическая кукла и любит драматизировать, но при этом интересная и забавно ругается. В ней текут латиноамериканские и немецкие корни, которые довольно причудливо смешиваются. С повышенной эмоциональностью и артистизмом в ней уживается природная склонность к бережливости. Лилит в курсе всех скидок и акций в радиусе трех миль от нашего дома, знает, как отыскать лучшие вещи в секонд-хенде, кроме того, у нее здорово получается торговаться и сбивать цену. Квартиру, в которой мы втроем живем, тоже нашла она – и по довольно неплохой цене. Лилит экономная, и я ее понимаю – стипендия покрывает лишь треть стоимости обучения подруги. Ей приходится много работать, в том числе в аниме-кафе, где всем официанткам нужно носить особую форму. После каждой смены Лилит возвращается жутко злой – не потому, что она устает, а потому что ее очень нервируют похотливые взгляды некоторых клиентов. Однако там неплохо платят.
Кирстен в отличие от Лилит постоянно совершает необдуманные покупки и тратит деньги на что попало. И из-за этого девчонки часто спорят – не понимают друг друга. Но Кирстен в этом плане легче – ее семья довольно состоятельная, у отца есть небольшая сеть закусочных. Она подрабатывает вместе со мной в библиотеке несколько часов в неделю, но особо не парится. Родители без проблем присылают ей деньги.
Лилит в подробностях рассказывает об экзамене по фехтованию, и ее возмущению нет предела – по ее мнению, оценка занижена. Потом она во всех подробностях расспрашивает меня о моем экзамене. За болтовней проходит почти час. Солнце светит прямо над нашими головами – волосы теплые, лучи небрежно ложатся на грудь и плечи, и я чувствую слабый запах хлопка, который появляется, когда нагревается одежда.
– Надо пообедать, – решаю я. Лилит соглашается. И мы направляемся в студенческую столовую. Десять долларов – и ты можешь брать все, что душе угодно и в каком угодно количестве.
Однако не успеваем мы дойти до столовой, как видим интересную картину. На территорию кампуса въезжает черная дорогая машина с затемненными окнами, лоснящимися боками и величественными фарами – кажется, это «Ауди». Она резко паркуется перед главным административным зданием. А следом бежит целая толпа народа: какие-то непонятные истеричные девицы с плакатами, женщины с микрофонами и мужчины с камерами и штативами. Все они издают громкие звуки: девицы визжат, журналисты что-то выкрикивают, то и дело раздаются звуки вспышек. К ним присоединяется охрана кампуса, которая пытается оттеснить всю эту толпу назад. Получается плохо – борьба неравная. Проходящие мимо студенты оглядываются на всю эту огромную компанию с удивлением. Кто-то даже перестает репетировать. У меня тоже изумленно приподнимается бровь. Явно кого-то из знаменитостей принесло в нашу скромную обитель искусства.
Интересно, кто это? За время учебы в Хартли я встречалась лицом к лицу с настоящими знаменитостями – легендами музыки, которые внесли в ее развитие огромный вклад. И я уже не впадаю в ступор от того, что вижу перед собой лицо из телевизора.
Из машины выскакивают двое накачанных мужчин в черных костюмах – явно чьи-то телохранители. Один из них открывает дверь «Ауди», и оттуда выходит высокий красивый брюнет с бесконечно пустым высокомерным лицом и по-модному впалыми щеками. Он смотрит на всю эту толпу, которая хочет прорваться к нему, не хуже, чем профессор Бланшет на самых глупых и безнадежных студентов, – с усталым презрением, словно говоря: «О, господи боже, опять». Я готова поклясться, что красавчик видит в них не людей, а рой надоедливых насекомых, которые донимают его.
– Это еще кто? – удивленно спрашиваю я.
Лилит закатывает глаза.
– О! Это наша звезда! – говорит она со смешком.
– Не такая уж и звезда, если я ее не узнала, – отвечаю я, наблюдая за тем, как «звезду» пытаются увести к административному зданию. Телохранители идут по обе стороны от него, не давая прорвавшейся к машине толпе коснуться звездного тела, а тыл прикрывают охранники кампуса. Вслед им доносится восторженный вой девчонок-фанаток и вопросы журналистов. Мы подходим ближе, и некоторые из них я все же слышу:
– Это правда, что вы расстались с Марго Белл?
– Что является причиной вашего разрыва?
– Вы встречаетесь со студенткой Хартли?
– Пожалуйста, ответьте на вопрос – мисс Белл бросила вас из-за измены?!
– Прокомментируйте ваше расставание!
Одна из девушек умудряется пролезть между охранниками и схватить красавчика за руку. Его реакция мгновенна – он резко отталкивает ее, и она падает на асфальт. Кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Процессия движется дальше. Черноволосый парень с впалыми щеками ни разу не оборачивается – он скрывается в дверях здания, на страже которых тотчас становится охрана, явно не желая больше никого пускать внутрь, и вся толпа медленно затихает, тухнет, как костер без дров.
– О, это Дастин Лестерс, – говорит Лилит, и в ее голосе нет места восхищению. – Второй семестр, драматическое отделение.
Это имя я, кажется, где-то слышала. Но где, никак не могу вспомнить. В мире музыки я ас, а вот мир кино от меня далек. У Лилит все ровно наоборот, и мы постоянно друг друга просвещаем.
– Он популярен? – уточняю я. То, как актер оттолкнул фанатку, мне неприятно. Знаменитости не должны себя вести так. Он в ответе за тех, кого приручил, так ведь говорилось в «Маленьком принце»?
– Неужели ты и про него не слышала? – спрашивает с непередаваемыми интонациями Лилит. Ей хотелось произвести на меня впечатление, а из-за моего незнания этого не получилось.
– Ты же в курсе, что я не секу в этой вашей актерской среде, – беспечно отмахиваюсь я.
– Ну уж его-то можно знать, Санни, – осуждающе качает головой Лилит. – О Лестерсе постоянно трубят все каналы по ТВ и новости в Интернете. Он снялся в фильме «Беглец по встречной» – адаптации книги Джона Коно.
Теперь в ее голосе сожаление – почему в ставшем воистину культовым кино снялся такой актер, как этот Лестерс?
Я читала книгу – это занятный полицейский триллер. И припоминаю фильм – несколько лет назад он шел во всех кинотеатрах страны как раз во время весенней сессии. Все сходили по нему с ума – просто истерия какая-то была. А я так и не успела его посмотреть из-за учебы – сначала были экзамены, потом я поехала на мастер-класс крутого гитариста Фреда Форси, а затем – домой, к тете.
– Джон сам выбрал Лестера из нескольких тысяч кандидатов, – продолжает Лилит, разглядывая черные ногти. – А еще он снимался в фильмах «Шоколад и аквамарин», «Белая тень» и «Господин воздуха и тьмы». Ну, это из известных работ.
Ни одно из названий мне ничего не говорит.
– Он всегда так шумно приезжает на занятия? – весело спрашиваю я.
– Он вообще приезжает на занятия? – переспрашивает Лилит и восклицает: – Нет! Наша звездочка редкий гость в Хартли! Если приезжает раз в месяц – это уже достижение.
– А как же тогда он учится? – удивляюсь я.
– Как? – ухмыляется подруга. – Просто. Знаешь ли, людям свойственно любить деньги. Понимаешь, о чем я?
Я понимаю – этот Лестерс просто покупает себе образование. Школа искусств Хартли позиционирует себя как свободное учебное учреждение, в котором могут сосуществовать самые разные стили, методы и подходы. И при любом удобном случае руководство подчеркивает, что все студенты равны, несмотря на национальность, религию и материальное положение. Здесь ратуют за дисциплину. За списывание могут выгнать – и это не шутка. За прогулы тоже. Но, как говорится, все равны, а кто-то равнее. Например, Лестерс.
– Неплохо устроился старина Джастин, – говорю я.
– Дастин, – поправляет меня подруга.
– Плевать.
Мы идем дальше. Впереди нас уныло плетутся девчонки-фанатки. В их опущенных руках таблички с сердечками. Мечта Чета и парней из группы. Где-то неподалеку притаились журналисты. У меня в голове мелькает мысль, что однажды так охотиться они будут за мной. Ведь однажды я тоже стану знаменитостью!
Я уверена в этом. И отчего-то мне смешно.
На обед уходит полчаса. Я беру гамбургер, овощи, куриные крылышки – в столовой не хуже, чем в «Макдоналдсе», а на подносе Лилит лежит все, до чего она смогла дотянуться. Ведь заплатила целых десять долларов! Подруга довольно облизывается и с катастрофической скоростью уплетает все за обе щеки. Она довольно худа и сколько бы ни ела, не поправляется.
Обратно на улицу мы выходим сытые и довольные. Лилит нужно готовиться к завтрашнему экзамену, но мысль о Бене приводит ее в недовольство, и она сбрасывает его звонки. Подруга говорит, что хочет побывать на моем экзамене, потому что ей нужно отвлечься, и я не возражаю. На экзамене будет много людей – в нашем классе он проходит весьма специфично, в парке.
Сейчас же я хочу репетировать – напоследок. Я готова по всем фронтам, гитара – мое все, но сидеть перед экзаменом без дела кажется мне кощунством. И я ищу место, где могла бы обосноваться с гитарой. Естественно, все репетиционные помещения забиты под завязку. В коридорах столпотворение. На улице тоже людно.
Все занято. Всюду. Громкие звуки мешают сосредоточиться.
Голоса, голоса, голоса… Хочется заткнуть всех разом.
Я начинаю раздражаться – такое у меня иногда бывает, когда информационный шум берет свое.
– Придумала! Пойдем за мной, – вдруг тянет меня за руку Лилит, и ее темные глаза заговорщицки блестят.
– Куда? – с недоумением спрашиваю я.
– Когда у нас все занято, мы репетируем в тайном месте, – сообщает подруга. – На крыше. Там никогда никого нет.
Она вытаскивает из сумочки ключи и машет ими перед моим носом.
– Откуда? – с любопытством спрашиваю я.
– Сара стащила у профессора Бойд и сделала слепок, – отвечает Лилит легкомысленно. Она и Сара занимаются в классе профессора Бойд по актерскому мастерству, и та довольно рассеянна.
Мне нравится эта идея, и мы идем в сторону здания, принадлежащего актерскому отделению. Я часто бывала тут – в прошлом семестре подрабатывала, аккомпанируя на фортепиано во время подготовки к пьесе. А в этом я играю на фортепиано во время уроков в классе танцев. Если честно, это механическая работа. Ты исполняешь отрывок, танцор – движения и пируэты, но буквально спустя пять секунд властный громкий голос преподавателя прерывает игру и танец и начинает наставлять и поправлять студента. А через минуту все повторяется. И повторяется. И повторяется. Одни и те же отрывки, одни и те же ноты.
В здании актерского отделения шума не меньше, звуков музыки почти нет, зато появляется ощущение какого-то сюрреализма. Студенты, готовясь к экзаменам, повторяют свои роли: кто-то – гневно, громогласно, бурно жестикулируя, кто-то – радостно, почти торжественно, а кто-то – едва шепча, с трагичной миной на лице. Настоящее царство эмоций.
Одна девчонка в углу надрывно рыдает, и я сначала, не разобравшись, порываюсь подбежать к ней, чтобы успокоить, но Лилит вовремя меня останавливает.
– Это Блер, – говорит она довольно-таки ироничным голосом. – Не мешай ей. У нее роль жены, потерявшей мужа-военного во Второй мировой.
Как по заказу девчонка резко успокаивается и придирчиво смотрит в зеркало, проверяя, много ли слез.
Я только качаю головой.
Мы поднимаемся на последний этаж, Лилит украдкой оглядывается по сторонам и, пока никто не обращает на нас внимания, подходит к незаметной двери около лестницы, открывает ее и ныряет в пыльную темноту. Я – следом за ней, освещая путь телефоном. Воздух тут пропитан горьковатым запахом сухих трав, как будто где-то по стенам развешены пучки полыни, всюду отбывший свой век реквизит и ненужные декорации. Что-то накрыто потемневшим брезентом, что-то стоит просто так, и я с любопытством оглядываю старую облупившуюся вешалку, на которой висят гротескно блестящие наряды, обхожу лежащий на боку прибор для сценического освещения, перешагиваю через штатив. И вдруг вижу в голубоватом свете телефона киносъемочную хлопушку, ту самую штуку, которую используют при съемке кино. Ассистент режиссера ловко щелкает и говорит скороговоркой: «Сцена первая, кадр третий, дубль второй!» Я тотчас наклоняюсь к ней, подбираю (с детства мечтала о такой штуке!) и хлопаю над ухом Лилит. Она взвизгивает от неожиданности и резко поворачивается ко мне.
– С ума сошла? – шипит она. – Положи ее на место!
– Она моя, – говорю я с улыбкой и глажу кончиками пальцев по гладкой деревянной поверхности – кажется, что я касаюсь грифельной доски.
– На ней трещина, – смотрит на меня как на сумасшедшую Лилит. – Брось ее!
– Ну и что, это не повод для расставания, – не теряюсь я. – У меня, может, вся душа в трещинах. Ты же меня не бросаешь.
Темные большие глаза Лилит одаривают меня незабываемым взглядом. По ним можно прочитать все, что думает обо мне подруга. Мне становится смешно.
– Хватит дурачиться, – говорит она, но прекрасно понимает, что я и хлопушка теперь вместе на веки вечные. Ну, или по крайней мере, на ближайшие часы. Поэтому просто молча идет вперед, а я и хлопушка – за ней. Затем мы поднимаемся по лестнице с высокими ступеньками, и Лилит отпирает вторую дверь, ведущую в шахту крыши.
– Странно, – говорит она озадаченно. – Я разве не закрыла ее в прошлый раз?
Я пожимаю плечами. Она беспечно зовет меня с собой.
Мы выходим из надстройки и оказываемся на залитой солнцем, плоской крыше.
Наши волосы начинает трепать теплый ветер, мы переглядываемся и смотрим вперед – перед нами открывается чудный вид на кампус, а вдалеке я вижу зелень Грин-Лейк-парка. Люди кажутся крохотными, а вот небо – все таким же далеким. По ушам ударяет густая тишина – только спустя некоторое время понимаешь, что эта тишина относительная, звуки с улицы все равно проникают сюда, хоть и кажутся приглушенными. Но теперь ничто не мешает репетировать. Я хочу сесть на край крыши, спиной к солнцу, но Лилит не разрешает, говорит, что могут увидеть с улицы и тогда у нас появятся проблемы. Они не нужны ни мне, ни ей, поэтому мы устраиваемся на перегородке неподалеку от шахты. Мне кажется, что слабо пахнет ментоловыми сигаретами, но я не обращаю на это внимания.
Я достаю из чехла гитару, беру ее в руки, провожу пальцами по струнам и испытываю необъяснимое спокойствие, которое едва заметной теплой волной поднимается с ног и разливается по всему телу. Так происходит всегда, когда я касаюсь инструмента. Я словно меняюсь, становлюсь увереннее и безмятежнее. Время меняет свой бег, пространство расширяется, света становится больше. Музыка проникает в душу – нота за нотой.
Лилит спрашивает меня, что я буду сейчас играть, и я говорю, что это будет музыка моего сочинения. На экзамене я буду исполнять ее и еще классическую сольную пьесу – интерпретацию чаконы[7 – Чакона – изначально – старинный испанский танец и музыка к нему, со времен барокко – инструментальная музыкальная пьеса с полифоническими вариациями на тему, повторяющимися на басу.] из партиты ре минор Баха.
– Это что-то роковое? – спрашивает Лилит с любопытством.
– Ты думаешь, великий Бах был рокером? – спрашиваю я иронично, удобнее устраивая гитару на коленях. Мне не терпится начать. В пальцах – зуд.
– О, эти твои несравненные шутки! Я про твое сочинение вообще-то, – отвечает Лилит и сладко тянется.
– Нет, – отвечаю я задумчиво. – Скорее, это лиричный этюд.
Лиричный, неспешный, эмоциональный – но при этом сдержанный. И очень личный. Я долго не решалась играть эту вещь при ком-то, пытаясь довести ее до совершенства, – не сразу понимаешь, что совершенства не существует. Идеальными бывают только мысли.
Отголоски этой музыки я слышала одним дождливым промозглым утром, после сна о дедушке и бабушке. Это были мои воспоминания о них, облаченные в ноты, и свет, бьющий нескончаемым потоком из самой души. Я схватила гитару, включила звукозапись на мобильнике и стала играть то, что слышала, боясь пропустить хоть что-то, и мои пальцы летали по струнам как сумасшедшие. А потом на небе, перед моим окном, расцвела яркая радуга.
– Я готова, – говорит Лилит и аплодирует мне.
Я начинаю играть. Мне не нужно контролировать руки – они знают, что делать, потому что они делали это тысячу раз. Я медленно растворяюсь в мелодии, погружаюсь в нее с головой, словно в бирюзовую морскую воду, опускаюсь все глубже и глубже, отчетливо видя перед собой тонны света. А может, я опускаюсь не в воду, а поднимаюсь в небо, рассекая эфирные облака. Поднимаюсь туда, к блестящему солнцу. С каждым лиричным перебором, с каждым невесомым свипом, с каждым воздушным легато[8 – Перебор, свип, легато – техники игры на гитаре.]– все выше.
Музыка – мое небо.
Музыка – в моей голове.
Небо в моей голове.
Я не играю, лечу через воспоминания к родным улыбкам. Я там и здесь. Я в музыке.
Лилит сидит рядом, скрестив ноги и направив немигающий взгляд поверх крыш зданий. Она внимательно слушает меня и, когда я заканчиваю, поворачивается ко мне и внимательно смотрит. Сначала на лицо, затем на пальцы, которые все еще касаются струн.
– Ты потрясающая, – говорит мне Лилит, я не слышу в ее голосе фальши. Ей нравится, как я играю. – Нет, правда, Санни, ты потрясающая.
Я смеюсь в ответ. Ее слова придают мне сил. И я уверена, что экзамен по специализации, который будет проходить в парке, я сдам на ура. Оценка будет высшей.
– Ты сама это сочинила, да? – продолжает расспрашивать Лилит. На ее щеках появился пудровый румянец, глаза блестят. Я хочу, чтобы мои глаза блестели так же, – блеск чужой души всегда завораживает.
– Услышала по небесному радио, – говорю я со смехом, а она лишь отмахивается от меня. Лилит не верит, что я слышу музыку.
– Всякие звуки и голоса слышат только психи, – не успокаивается она и осекается, а потом, лукаво улыбаясь, кладет мне на плечо ладонь. – Знаешь, как говорит профессор Ли? Гениальность и безумие – это два берега одной реки. Все с тобой понятно, – толкает она меня в бок со смехом.
– Правда, понравилось? – спрашиваю я.
– Это было о-фи-ги-тель-но, – говорит Лилит по слогам. Лицо ее становится задумчивым. – Знаешь, как-то в классе профессора Макинтайра мы делали одно упражнение. Каждый из нас получал трек, слушал его и затем вживался в образ музыки, как в роль. Становился ее персонификацией.
– Образ музыки? – переспрашиваю я. Упражнение кажется мне занятным. Вечно на драматическом факультете используют какие-то околопсихологические штучки.
– Да, – энергично кивает подруга. – Нужно было прочувствовать музыку и понять, о чем она. А потом перенести это на свое тело. Классная вещь! Но тогда мне это казалось глупостью, потому что мне попалась та певичка, как ее… – Она щелкает пальцами, пытаясь вспомнить имя. – М-м-м, у нее был хит со словами «Я тебя любила, только не простила, к небу отпустила, а потом забыла».
Поет она это так гнусаво, что на меня нападает смех.
– Шарлин Эстин, – вспоминаю я.
Я не сильна в кинематографии, но о музыке я знаю многое. Эстин – очередная поп-дива на три сезона, бесталанная, но амбициозная. Из-за таких, как она, поп у многих ассоциируется с некачественной однодневной музыкой. Чего только стоят одни слова! А мелодия хоть и заедающая, но кажется, что ты уже где-то слышал ее – и не раз. Однако у Шарлин Эстин крутой продакшн. А грамотный продакшн в наше время – восемьдесят процентов успеха. В Хартли с недавних пор есть целый факультет, на котором обучают ведению музыкального бизнеса. Кирстен все время подбивает меня найти там себе парня, чтобы он потом работал с группой.
– Да, точно! Я должна была представить себя этой песней, – фыркает Лилит. – Естественно, у меня ничего не получилось. Нет, сама подумай – как можно вжиться в песню с такими словами? А сегодня… Черт, я поняла, что смогла сделать это. С твоей музыкой. Я все почувствовала – веришь? Это было так странно.
– И что ты почувствовала? – спрашиваю я.
– Свет. Много света. Тонны. Он лился на меня с неба, как дождь, и мне хотелось ловить его в ладони и кружиться. Быть твоей музыкой – очень тепло. Но при этом было больно, – Лилит прижимает кулак к сердцу. – Внутри щемило что-то. Свет и боль переплелись воедино, и стало ужасно тоскливо. Ты смотришь на небо, грустишь, но при этом улыбаешься – через силу, но все же. Я верно почувствовала?
– Да. Я писала этот этюд, вспоминая бабушку и деда, – отвечаю я, усилием воли прогоняя прочь тоску. – Знаешь, я очень скучаю по ним. Но верю, что там, за пределами нашего мира, они могут слышать то, что я играю.
Взгляд Лилит становится понимающим – она знает мою историю. Ей не хочется заострять на этом внимание, и она переводит тему разговора, умело забалтывая меня. И я позволяю сделать ей это – не хочу грустных мыслей.
Мы увлеченно разговариваем о театре, когда внизу раздаются крики. Мы замолкаем. Я осторожно выглядываю и вижу уже знакомую толпу журналистов и поклонниц с плакатами. Судя по всему, они считают, что Лестерс все еще находится на территории кампуса, а поэтому надеются найти его. Первые из них хотят сенсаций, грязных подробностей расставания или хотя бы лицо новой подружки знаменитости, вторые – самого Лестерса. Отчасти я понимаю его поклонниц – сама в подростковом возрасте фанатела от многих групп, но у меня и в мыслях не было досаждать своим кумирам так сильно. Однажды, лет в шестнадцать, мне довелось взять автограф у Рика Робба, фронтмена стимпанк-группы «Капитан Рик», и я так волновалась, что и вспоминать тошно. А моя нынешняя любовь к крутым музыкантам проявляется в том, что я мечтаю взять у них не автограф, а мастер-класс. Правда Кирстен иначе смотрит на мир. Ее мечта – поцеловать Кезона из «Лордов». Почему поцеловать? Да потому что он иногда кого-нибудь целует. На прошлой неделе весь Фейсбук и Инстаграм облетело фото, на котором Кезон целует какую-то удачливую поклонницу, перегнувшись через ограждение. Взгляды у окружающих – не передать словами. Говорят, та девчонка потом свалилась в обморок.
– Как это бесит, – говорит Лилит сердито. – Из-за одного придурка столько шума.
– Джастин тебе не нравится? – спрашиваю я очевидное.
– Еще бы! Заносчивый идиот. Мы вместе посещаем класс по риторике. Вернее, – поправляется Лилит, – числимся в этом классе. Там я видела Лестерса лишь однажды. Знаешь, мы вроде бы все – студенты Хартли и должны быть равны. Но он явно считает себя выше нас. Сначала мы радовались, что с нами будет учиться знаменитость. А потом поняли, что он – просто высокомерный засранец. Девчонки попросили у него автограф, а он просто послал их, сказал, что ему не хочется раздавать автографы, потому что он устал. – Интонацией выделила последнее слово Лилит. – Том Джейсон пригласил его посидеть с нами в баре, а он заявил, что ему некогда и он не будет тратить время на такую фигню – у него, видите ли, забитый график! А еще в тот день, когда Лестерс соизволил поднять свой тощий зад и приехать на риторику, – продолжала возмущенно подруга, – нас распределяли по группам для сдачи финального проекта. Он попал в группу с Лексой Роджерс и Моникой Браун и в итоге ничем им не помог! Даже телефон свой не оставил, чтобы они смогли с ним связаться. Сказал, никому не дает номер. Девчонкам пришлось все делать самим! Зато за их счет он получил высокую оценку по классу риторики. Мерзкий тип, – подытожила Лилит. – Думает, раз сыграл пару хороших ролей, то лучше всех нас вместе взятых.
– Да уж, взгляд у него неприятный, – соглашаюсь я, хотя отчасти понимаю этого Дастина. У знаменитостей действительно плотный график, а стоит им появиться в общественном месте или дать номер телефона, так их начинают доставать. Но этот эпизод с девчонкой-фанаткой, которую он отпихнул от себя, не шел из головы. Мог бы помочь встать.
Я озвучиваю эту мысль, а Лилит продолжает:
– Сначала я не понимала, почему он выбрал именно Хартли, а не, скажем, Королевский колледж искусств. А потом поняла – там бы подобное не сошло с рук. Ему пришлось бы пахать столько, сколько и нам.
Лестерс раздражает ее не только своим заносчивым поведением. Как я говорила, подруга много работает, чтобы оплатить учебу в Хартли, и много учится. А он просто откупился деньгами, чтобы приезжать сюда раз в месяц.
– Если он такой популярный, зачем ему учиться? Чтобы через несколько лет в его биографии в Википедии было указано, что он закончил Хартли? Или он просто не очень хороший актер? – спрашиваю я.
– Ну, надо признать, он неплохо играет, – неохотно говорит Лилит. – У него куча премий. В этом году его даже номинировали на «Оскар». Правда, малыш Дастин его не получил, ха-ха-ха! – злорадно, как злодей из комиксов, смеется она. – В Хартли он сунулся для понтов. Он вообще любит пиар. К примеру, взять его отношения с Марго Белл.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Актриса. Второсортная, но хорошенькая. Смогла пробиться наверх. Ты ведь понимаешь, как это делают те, у кого мордашка ничего и силиконовая грудь? – с отвращением, не меньшим, чем у Лестерса на лице, спрашивает Лилит.
Я понимаю. Для многих путь наверх через чью-то постель – незазорный. Но я и Лилит придерживаемся другого мнения.
– И во-о-от такая задница. Настоящее седло!
Судя по тому, как широко развела в стороны руки подруга, пятая точка у этой дамы действительно впечатляющая. Сложно сдержать смех, если воображение развито слишком сильно. Мне в голову приходит картинка, как Лестерс сладко спит на этой самой заднице, подложив под щеку ладошки. Я делюсь этим с подругой, и мы смеемся. У обеих это нервное.
– Они встречались три года, с момента съемок в «Беглеце», а теперь папарацци узнали, что они расстались. И даже видели Лестерса с новой девушкой, – продолжает просвещать меня Лилит. – Кто-то решил, что она – студентка Хартли. Кто вообще станет встречаться с этим заносчивым козлом?!
Снизу вновь слышатся невразумительные вопли. «Дастин!!!» – разбираю я имя актера, пока укладываю гитару в чехол.
– А по-моему, многие станут, – справедливости ради замечаю я, укладывая гитару рядом с собой на плиту. – Он знаменитый и красивый.
– Вот ты бы хотела его поцеловать? – зачем-то спрашивает Лилит.
– Нет, – спокойно отвечаю я. – С какого перепуга он мне сдался?
– Он же знаменитый и красивый, – передразнивает меня подруга.
– И мерзкий. Слушай, мне надоело говорить об этом типе. – Я вновь смотрю на время – до экзамена еще три часа.
Лилит не успокаивается:
– Нет, ну представь, как знаменитый и красивый язык влажно и сладко облизывает твои губы и страстно проникает в рот, начиная…
– Эй, что за фигня? Молчи! – перебиваю я ее, а она лишь злорадно смеется, пытаясь описать наш поцелуй как можно более непристойно. На словосочетании «щекочет гланды» я закрываю ей рот рукой. Лилит пытается отбиться, но я сильнее.
– Слушай, Бэйкер, хватит нести чушь, – говорю я. – Не нервируй меня перед экзаменом.
– Ладно-ладно, не буду, отпусти, – вздыхает подруга. И опять начинает хихикать. – А я однажды читала фанфик с пейрингом Лестерс – Гектор.
– Лорд Гектор? – поднимаются у меня брови. Я не фанат фанфикшна, единственное исключение – любимый «Гарри Поттер», в этом фэндоме есть годные работы. Но читать фанфики про реально существующих публичных людей мне еще не хочется.
У Лилит вкусы другие – она не прочь почитать слеш.
– Да-а-а, – с хитрой улыбочкой протягивает подруга. – Между прочим, этот пейринг все больше набирает популярность в жанре омегаверса.
Мне становится жаль брутального мрачного Гектора, который уверенно гетеросексуален – вокруг него всегда толпы женщин, а в характере стопроцентно доминирует анимус, задвигая аниму далеко в темный угол. Лестерса не жалко – мне безразлично.
Подруга задорным голосом рассказывает историю пылких чувств с налетом садомазо альфы Гектора и гаммы Дастина, в отношения которых неожиданно и весьма коварно вмешивается бета Октавий – барабанщик «Красных Лордов».
Очень сложно. Очень.
– Между прочим, говорят, что Лестерс – гей, – продолжает сплетничать Лилит.
– Погоди, он же встречался с… Забыла имя, в общем, с Силиконовой долиной, у которой вот такое седло, – пародирую я подругу, широко разводя руки в стороны.
– Ну, может, он и по тем, и по другим. Откуда мне знать?!
– Лилит, с тобой точно все хорошо? – говорю я с издевкой, наслушавшись о любовных хитросплетениях этих троих. – Зачем ты это читаешь? И зачем это должна знать я?!
– Это забавно, – пожимает она острыми плечами. – Я читаю разные вещи для общего развития…
– Или деградации, – вставляю я, но она делает вид, что не слышит.
– …а вот другие творят всякую фигню в реальности. Вот, между прочим, в тот раз, когда к нам приезжал Великий Актер, – все никак не может успокоиться Лилит, – Роуз и Вэнди стащили у него ручку и какой-то кулон, чтобы потом продать на сайте.
– На каком еще сайте? – мне хочется сделать фейспалм. Они идиотки?
– Сайт с вещами знаменитостей. Чаще всего, конечно, сворованных. Между прочим, они за это получили нехилые бабки. А вот если бы им удалось украсть его трусы, так вообще бы миллионерами стали. И потом.
– Хватит о нем болтать, достало, – говорю я. Мне действительно надоело.
Только Лилит открывает рот, чтобы сказать мне что-то еще, как вдруг позади нас раздается какой-то шум, мы синхронно оборачиваемся и видим перед собой самого Дастина Лестерса.
Вид у него не сказать что довольный, черные брови сведены, и между ними вертикальная морщинка, в глазах – ярость, по скулам ходят желваки.
Кажется, он все слышал.
И про трусы, и про Гектора, и про проникающий внутрь язык.
Черт.
Как неловко-то.
Я бы тоже не была рада, если бы слышала, как обо мне треплют всякую ерунду два незнакомых парня. Или две незнакомые девчонки. Да кто угодно! Ничего приятного. Совершенно. Черт.
Небо в твоей голове зажигается каждую ночь.
Ярко горят миллионы далеких холодных созвездий.
Только не знает никто, что ты сам
прилепил их на скотч —
Чтобы твои небеса стали ярче, искристей,
известней…
Глава 3. Свет стеклянных звезд
– Давай соберем звезды на память?
Смотри сколько их на небесном берегу после отлива!
– Лучше отпустим их в океан бесконечности.
Звездам тоже нужна свобода.
На миг я закрываю глаза и молюсь, чтобы это было шуткой.
Открываю.
Он все еще стоит. Живой Дастин Лестерс, о существовании которого я еще совсем недавно ничего не знала, но который почти получил «Оскар», снялся в фильмах по книгам Коно и имеет кучу фанатов. Он застыл напротив в опасной близости, и я могу внимательно рассмотреть его. Лестерс облачен в черную футболку с V-образным вырезом и подвернутые темно-синие джинсы. На ногах – стильные коричнево-оливковые туфли-блюхеры. Одет актер просто, без изысков, из украшений – лишь наручные часы, но и невооруженным взглядом видно, что все вещи дорогие. Наверняка дизайнерские.
Лестерс похож на студента престижного университета, которому папочка-сенатор уже приготовил теплое место: холеный, надменный, холодный и слегка уставший. «Как вы мне надоели», – читается на его лице.
Слишком много внимания со стороны, слишком много нездоровой чужой любви. Поэтому в его глазах слишком много высокомерия. По крайней мере, мне так кажется.
А еще мне кажется, что Лестерса убедили в неотразимости и талантливости. Исключительности. И он в это поверил.
Мы молчим.
Я и Лилит в оцепенении – никто из нас и не думал, что крыша будет занята! И занята именно этим человеком! Наиглупейшее совпадение! Так вот почему дверь была не заперта, а я чувствовала слабый дым ментоловых сигарет. Это Лестерс курил.
Мы все еще молчим. Он тоже. Лишь переводит тяжелый взгляд неожиданно ярко-голубых глаз с меня на Лилит и обратно, словно раздумывая, с какой кости начать делать переломы в наших телах. А может, думает, где скрыть трупы. Наши, разумеется, – его ярость ощущается почти физически. И паника Лилит тоже.
– Привет, – первой говорю я и натянуто улыбаюсь – до легкой боли в мышцах щек. – Как дела?
– Замечательно, – цедит он сквозь зубы. Они у него идеально белые и ровные. З-знаменитость. Я отчего-то касаюсь языком внутренней стороны своих нижних зубов – они немного неровные, и меня это ужасно бесит.
– И у нас отлично, – говорю я так дружелюбно, словно обращаюсь к большой зубастой собаке, которая вот-вот бросится на нас. – Погодка классная.
Лестерс не хочет поддерживать разговор.
– И тихо, – цепляет на лицо точно такую же улыбку, как и у меня, Лилит.
– Да, тихо и здорово. Отличное место, чтобы скрыться от людей. Нам, правда, уже пора, – киваю я. – Так что мы пойдем. Приятно было перекинуться парой словечек.
Я беру Лилит за руку, чтобы утащить побыстрее прочь, но Лестерс вдруг перегораживает нам путь. Актер выше, чем я думала, и кажется довольно сильным. Нет, он не качок со вздувшимися венами, но довольно подтянут, да и плечи – широкие, а спина – прямая и напряженная.
– Куда? – мрачно спрашивает Лестерс. Кажется, ему не хочется нас отпускать. Блин, неужели так обиделся на наши слова? Нет, я понимаю, это неприятно, особенно та часть про Гектора и омегаверс, в которой Лестерсу отводилась роль бесхребетной гаммы, и слова про то, что он купил себе образование, тоже обидные, хоть и правдивые. У него должен быть иммунитет на критику и хейтеров!
– Извините, нас ждут, – говорю я, нервничая.
– Подождут, – кидает Лестерс.
Взгляд исподлобья мне совершенно не нравится. Да и диалог у нас совсем не клеится.
Я смахиваю со лба волосы, кидаю косой быстрый взгляд на подругу и решаюсь.
– Слушай, – надоедает мне играть роль дурочки. – Если честно, мы не знали, что ты здесь, иначе бы ни слова не проронили. Взяли бы и ушли. Но мы тебя не видели. А ты не соизволил выйти и сказать.
– Да, точно, – поддерживает меня Лилит.
– Так это я виноват, что не попросил вас убраться? – противным тоном спрашивает актер.
– Не то чтобы ты, – нервно говорит подруга, – но, если ты хотел побыть в тишине, мог бы просто сказать нам.
– Чтобы вы просто потом сказали им? – кидает взгляд куда-то вниз Дастин – туда, где недавно шумели его поклонницы. – Или чтобы потом вы говорили: Лестерс – зазнавшийся козел, который оккупировал крышу и выгнал вас на хрен?
– Ты неправильно нас понял, – нагло заявила Лилит.
– Это просто недоразумение, да. Ну, мы пойдем, – решительно говорю я, делаю шаг вперед, но Лестерс вдруг хватает мою подругу за руку, крепко сжимая запястье.
– Твоя подружка может проваливать, а ты останься, – ледяным тоном говорит он ей. От такого голоса можно замерзнуть, покрыться льдом изнутри. Наверное, он обиделся на Лилит за оскорбления больше, чем на меня. Господи Иисусе, почему со мной постоянно случается какая-то лажа?
– Да я же извинилась! – восклицает подруга. Теперь на ее щеках не пудра, а целый пожар – так они горят. – Мы не хотели, понимаешь? Мы не хотели тебя обидеть. Просто обсуждали. Отпусти.
– Сначала поговорим.
– Обещаю, я не буду больше читать омегаверс про тебя, – обещает Лилит.
От упоминания о фанфиках, где он – жена Гектора, Лестерс, кажется, злится еще сильнее. Его удивительно яркие глаза сужаются.
– Я же сказал – сначала ответишь на мои вопросы. Потом можешь хоть в преисподнюю катиться.
Это звучит и смешно, и устрашающе одновременно. А вдруг он псих какой-то? Я не оставлю ему Лилит. Мы уйдем только вместе.
– Она пойдет со мной! – упрямо говорю я. Меня окатывают очередной порцией обжигающего взгляда. Отпускать руку моей подруги Лестерс не собирается. И тогда я сама решаю сделать это. Мы не хотели его обижать, правда. Да все и всегда обсуждают звезд! Все сплетничают о публичных людях! Зачем так вызывающе себя вести?
Я не нахожу ничего лучше, как попытаться отцепить пальцы актера от руки Лилит, которая верещит, что мы не сделали ничего плохого, и он не имеет права удерживать ее силой. Однако хватка у этого придурка железная. Он намертво вцепился в Лилит и не собирается отпускать.
– Мы должны поговорить, – твердит он, и мне не нравится ярость в его глазах.
– Не надо нам говорить! – У Лилит голос немного охрип от переполняющих эмоций. – Мы же не специально! Мы не хотели ничего плохого! Просто забудь, что ты слышал!
– Не забуду.
– Отпусти! – умоляюще просит Лилит.
– Поговорим, и отпущу, – обещает Лестерс и велит мне идти вон.
А я стою и не знаю, как освободить подругу. Если бы передо мной был обычный парень, я бы просто ударила его – кое-какие болевые точки в мужском теле я отлично знаю, спасибо секции по самозащите, на которую меня записал дедушка. Но тогда его адвокаты предъявят мне иск в несколько миллионов долларов, и чтобы его оплатить, мне понадобится продать в рабство половину родного городка.
Нужно что-то другое. Что-то…
И тогда я решаюсь. Представляю себя обезьянкой, которой нужно взлететь на пальму за вкусным бананом, и с разбегу вскакиваю на Лестерса, обхватив его руками и ногами и плотно прижимаясь своим телом к его корпусу. Актер тотчас отпускает подругу. Он явно не ожидал такого. И Лилит – тоже. Никто такого не ожидал. Даже я – до последней секунды.
Я не отпускаю Лестерса, слово он – любовь всей моей жизни, самый важный человек, последняя надежда на лучшее.
– Отпусти!
Я не сделаю этого. Обезьянка сидит на пальме. Но если я сейчас начну думать про банан – это будет пошло, слишком пошло.
Если на меня заявят в полицию, я скажу, что просто хотела обнять кумира.
– Я тебя обожаю! – кричу я ему на ухо, чтобы у будущих адвокатов не осталось сомнений насчет моей преданной фанатской любви.
– Ты охренела?! – орет обалдевший Лестерс – оказывается, звезды делают это не по-особенному, а как все нормальные люди. – Я сказал, отпусти меня! Эй! Отвали!
Он пытается спихнуть меня, но это бесполезно. Это мой коронный прием со средней школы. Я – цепкая обезьянка. А он – теплое дерево. Живое и очень сердитое.
К его чести, Лестерс не бьет меня – наверное, где-то глубоко в душе он джентльмен. Или, как и я, боится исков, а еще – огласки. Вдруг станет известно, что надежда нации на получение «Оскара» – Дастин Лестерс – избил хрупкую студентку Хартли за то, что она помешала его отдыху на крыше. Ха! Журналисты порвут его репутацию на сувениры, а то, что осталось, припечатают клеймом монстра.
– Беги! – кричу я Лилит из-за плеча актера. Она отчаянно мотает головой.
– Только с тобой! – драматично изрекает подруга. Ее глаза бегают по крыше, и меня озаряет догадка, что отчаявшаяся Лилит ищет какой-нибудь предмет, которым можно огреть Лестерса. Только не это! Да нас сразу исключат из Хартли, если она ему сейчас по башке заедет какой-нибудь железякой. Но вместо железяки Лилит хватает хлопушку.
– Не бей его! – ору я – перед моими глазами вновь тотчас появляются нолики из исков звездных адвокатов. Мы будем расплачиваться еще несколько жизней. Колесо сансары бесконечных кредитов.
– Что-о-о?!
Актер, не понимая, что я имею в виду, резко оглядывается, видит Лилит с отчаянным лицом и занесенной в руке хлопушкой и непроизвольно делает шаг назад. И, конечно же, спотыкается, не забывая прошипеть что-то злобное.
Кто знал, что он такой неуклюжий?!
Мы теряем равновесие и к неожиданности обоих падаем на мою спину, вернее, должны были упасть. Но не зря говорят, в экстремальных ситуациях человек способен на многое. Я умудряюсь каким-то неведомым образом перевернуться в воздухе и оказываюсь сверху знаменитого актера.
Я лежу на Лестерсе, как на надувном матрасе, только вместо воздуха в нем теплые кирпичи, – его тело твердое, и каждая мышца напряжена. Не понимая всей глупости происходящего, я приподнимаюсь, опираюсь на одну руку – вторая покоится на его вздымающейся груди, но не встаю, а смотрю в лицо Лестерса. И даже не замечаю, как из хвоста выбилась рыжая прядь, касающаяся кончиком его шеи, на которой чуть выступает вена.
Мы смотрим друг другу в глаза. Можно даже сказать, что преданно смотрим. Не отрывая взгляда.
Время застыло – прошло лишь пара секунд, а для меня – значительно больше.
Я понимаю, что у него отличная, слегка загорелая кожа – пара едва заметных шрамов на лбу не в счет, идеально выбритое лицо, широкие скулы, упрямый подбородок, крепко сжатые губы, прямой нос, прямые черные брови – гармоничное лицо, которое нельзя назвать кукольно красивым, однако оно – выразительное. И сам он – выразительный и эмоциональный, хоть и кажется отстраненно-надменным. Особенно хорошо это понимаешь, когда между вашими лицами всего лишь дюймов шесть, а твоя рука чувствует, как бьется его сердце. Мягкий приятный ментоловый аромат завораживает и настораживает одновременно. Но больше всего привлекают глаза – широко открытые, странного, никогда прежде мною не встречаемого цвета морозного неба. Зрачки расширены – видимо, от ужаса.
Все это я осознаю и замечаю за две или три секунды.
Лестерс неподвижно лежит и таращится на меня, как на ангела. Почти благоговейно. А может, мне мерещится – почему-то уголок его губы подозрительно дергается, и в глазах ме-е-едленно просыпается вулкан. По-моему, актер просто тормоз. Надо бы встать, пока он не догадался сделать это первым и не скинул меня с себя.
Но все, на что его хватает, – протянуть руку и убрать с шеи мою прядь. Видимо, ему щекотно.
– Я тебя убью, рыжая, – шепотом сообщает мне Лестерс.
Я хочу ответить что-нибудь колкое, но в этот момент вдруг слышу подозрительно знакомый щелчок, а потом еще один, еще и еще – кто-то только что сфотографировал нас, лежащих в такой пикантной позе. И тут же до моих ушей доносится топот – таинственный фотограф стремительно убегает. И я даже на расстоянии чувствую его ликование.
Получилось!
Дастина Лестерса застукали с таинственной незнакомкой, с которой он изменил своей девушке! Сенсация!
Я птицей взлетаю с актера, все еще смутно понимая, что произошло, и какие последствия могут быть, а он стремительно встает следом.
– Твою мать! – запускает пятерню в черные волосы Лестерс и выдает такую отборную ругань, что Лилит хлопает глазами от удивления, а я нервно ухмыляюсь. Самое приличное из его тирады – это «дрянь», «конский», «помойка» и «проклятые папарацци».
Выругавшись, Лестерс резко срывается с места (я же говорю – тормоз!) и несется следом за фотографом, а у меня такое чувство, что если он догонит его, то прикончит. А я ему помогу. Если я в качестве подружки Лестерса засвечусь в интернете и в газетах, то у меня будут проблемы.
– Нам нужно его поймать! – кричу я обескураженной от всего происходящего Лилит, хватаю гитару и кидаюсь следом за Лестерсом. Гитара бьет меня по мягкому месту, но я этого не замечаю – мчусь по лестнице вниз. Следом за мной раздается стук каблуков – подруга бежит следом.
Мы вылетаем в шумный коридор – сначала Лестерс, следом – я, а шествие замыкает Лилит. Фотограф мчится впереди – я вижу лишь его фигуру вдалеке: темно-синяя водолазка и черные джинсы. На голове – кепка, на шее – камера. Он усиленно работает руками и ногами, изредка оборачиваясь на погоню.
Весь коридор, забитый студентами, смотрит на нас, и мне кажется, что мы несем с собой тишину – там, где пробегает наша четверка, все замолкают и изумленно провожают взглядами. Потом кто-то орет:
– Это Лестерс! Это Дастин Лестерс!!!
И наша небольшая компания пополняется новыми любителями марафонов. Но, к счастью, подобных экземпляров на драматическом отделении Хартли немного, и следом за нами бегут всего лишь человек пять, пытаясь воплями остановить Лестерса. Тот же не отстает от фотографа. А фотограф, в свою очередь, не желает быть пойманным – несется со всех ног.
Мы преодолеваем этаж, скачем вниз по лестнице, как ненормальные зайцы, и выбегаем на улицу, на которой народа еще больше, чем в здании, – по крайней мере, на крыльце. Наша компания пополняется еще парой человек, но бежим мы так быстро, что никто не успевает вытащить телефон и заснять нас на камеру – по крайней мере, я надеюсь на это.
В какой-то момент увлеченный погоней Лестерс оборачивается, видит позади себя всю эту толпу и корчится, словно от боли. «Вот дичь!» – читается теперь на его лице, однако он и не думает останавливаться. Слишком дорога ему его репутация. А мне – моя.
Погоня продолжается по аллейке, я чувствую, как начинаю задыхаться, и как гудят мышцы в ногах, но не отстаю от Лестерса и даже сокращаю дистанцию между нами, тогда как Лилит на своих каблуках безнадежно отстает. Возможно, это потому, что у нее просто нет такой мотивации, как у меня.
Пытаясь увеличить скорость, я думаю, что здорово, как же мы не наткнулись на других журналистов, и тут, как назло, из-за угла выруливает толпа фанатов. Наши уши обжигают их восхищенные вопли. А проклятый папарацци зачем-то забегает в здание библиотеки. Мы несемся следом.
В холле библиотеки прохладно, светло и очень тихо, и мы, словно понимая, где находимся, бежим теперь в полной тишине. Я надеюсь, глупый журналюга заскочит в какой-нибудь читальный зал, и мы поймаем его, загнав в угол, но нет, он пересекает холл и забегает в пустой мужской туалет. Лестерс – за ним, и я – тоже. Только я успеваю закрыть дверь изнутри, чтобы вся остальная толпа не ломанулась сюда же. В дверь, естественно, начинают ломиться, но мне все равно.
Папарацци ловко выпрыгивает в открытое окно прямо на аккуратный газон. Лестерс – следом за ним. Я, собрав последние остатки сил, – тоже: сначала аккуратно спрыгиваю с подоконника, а затем тяну за собой гитару. Из-за этой заминки я бы наверняка отстала от погони, однако Лестерс все же напрягся. Напрыгнул на журналюгу, словно большая дикая кошка. И повалил на землю.
– Отпустите меня, я ничего не сделал! Вы нарушаете закон! – кричит папарацци, молодой мужчина лет тридцати со светлыми спутанными волосами.
Лестерсу плевать, что он там нарушает. Он сидит сверху, своим весом придавливая фотографа к земле и профессионально скрутив руки. И выглядит так, будто полицейский, который только что поймал мелкого продавца травки и вот-вот зачитает ему права. Я с некоторым трудом припоминаю, что «Беглец» – фильм про полицию.
– Карта памяти, – отрывисто говорит мне Лестерс, и я с полуслова его понимаю. Тотчас поднимаю валяющуюся на земле увесистую крутую камеру, которая не повредилась, и начинаю искать карту памяти. Я делаю это медленно и актер нервничает.
– Быстрее, – подгоняет он меня.
– Я стараюсь, – огрызаюсь я.
– Вы не имеете права! Я вас засужу!
– Заткнись, – отвечает Лестерс. – Свои права будешь качать в другом месте и в другое время, усек?
И почему-то он опять напоминает мне полицейского – интонациями, жестами, повадками, что для меня крайне странно. Я продолжаю копаться в камере.
– Ты долго? – спрашивает актер. – Мне надоело его держать.
– Тут нет карты памяти, – наконец догадавшись включить камеру, говорю я.
– Так ты ее спрятал, мой маленький друг? – ласково спрашивает Лестерс. – А вы умнеете с каждым годом. Слушай, приятель, мне неохота тебя обыскивать. Так что давай меняться – ты нам карту памяти, мы тебе – камеру.
– Она и так моя! – хмыкает злосчастный папарацци. Он все еще пытается вырваться, но ему не дают.
– А теперь ее, – пожимает плечами Лестерс. – И она в любой момент может ее разбить. Потому что она очень зла, верно?
– Верно, – бросаю я, хотя не уверена, что хочу бить эту дорогую штуку. Нет, это, конечно, по деньгам она не сравнится со звездными исками, однако если на меня повесят выплату этой штуки, будет кошмарно. Но говорю другое: – Я сейчас размозжу ее об асфальт.
– Это не моя камера, она принадлежит редакции! – орет папарацци, потому что его тоже пугает перспектива выплачивать за нее деньги.
– Давай карту памяти, и камера не пострадает, – тут же говорит Лестерс. – Или мне тебя обыскивать, сукин ты сын?
Я щелкаю ногтем по закрытому объективу.
– В заднем кармане, – нехотя отвечает парень, поняв, что ему некуда деваться.
– Доставай, – тотчас говорит мне актер, и я, закатив глаза, сую руку в чужой задний карман, что меня ужасно смущает – но уже постфактум. В этот же момент мне просто хочется уничтожить снимки.
Я нахожу карту памяти и торопливо вставляю ее в камеру, чтобы проверить, она или нет. Естественно, нас обманули – эта карта пуста, и я, понимая это, замахиваюсь камерой.
– Прости, чувак, – говорю я ему. – Но ты сам этого хотел.
– Черт! – шипит он. – Хорошо. Карта в чехле телефона.
Теперь мне приходится шарить в его кармане, чтобы найти телефон, в карманчике чехла которого действительно лежит еще одна карта памяти. На этот раз – нужная.
На снимках, которые успел сделать этот верткий парень, я и Лестерс кажемся влюбленной парой: я лежу на нем и смотрю в его глаза, а он не отрывает от меня зачарованного взгляда. Весьма выразительные фото, а главное, и меня, и его видно более чем хорошо. Я вытаскиваю карту памяти и сую ее в карман джинсов.
– Готово, – говорю я.
Лестерс встает и поднимает фотографа. Полицейский дух испаряется из него, и он вновь становится угрюмо-надменным.
– Придурок! Да для тебя же это лишний пиар! – злобно усмехается папарацци. – Мы тебе имя делаем!
– Имя? – переспрашивает Лестерс. – Имя я себе сделал сам, а вы мне имя только черните. Как шакалы собираете остатки с нашего стола.
– А ты кто? Благородный лев? Нет, приятель, ты ничем не лучше нас, – с отвращением говорит парень и выхватывает у меня камеру без карты памяти. Уже с безопасного расстояния он кричит: – Сыграл пару ролей и возомнил себя лучшим актером страны? Твоя популярность идет на спад, и скоро ты станешь никем!
У Дастина едва ли не пар из ушей начинает валить из-за этих слов. И он вдруг начинает смеяться. Я никогда не слышала такого злого черного смеха. Мне еще больше начинает казаться, что актер – с приветом. Папарацци, кажется, тоже, потому что он замолкает и смотрит на Лестерса с большим недоумением. А потом вдруг довольно улыбается. Я ловлю его взгляд и понимаю, что из-за угла библиотеки к нам бегут другие журналисты. О нет. Нет-нет-нет.
– Бежим! – кричу я Лестерсу прямо в ухо, хватаю за руку и тяну за собой, потому что хорошо знаю территорию кампуса. Он, понимая, что сейчас нам будет несладко, мчится так быстро, что я с трудом за ним поспеваю.
Теперь мы несемся не за кем-то, а от кого-то. Но погоня продолжается недолго, потому что на перекрестке Лестерс вдруг выдергивает руку и бежит влево, к корпусу со студиями, оставляя меня одну. Журналисты теряются, большая часть бежит за ним, меньшая – за мной. В голове у меня проносится мысль, что он – придурок, потом я заскакиваю в корпус, в котором сдавала сегодня экзамен, и успешно теряюсь среди студентов, а куда делся Лестерс, понятия не имею.
Я забегаю в женский туалет, тяжело дыша и чувствуя, как подкашиваются ноги, умываюсь и, сидя на подоконнике, звоню Лилит. Она в шоке, ничего не понимает, задает тысячу вопросов и обещает сейчас же найти меня. Пока я жду подругу в коридоре, понимая, что время до экзамена существенно сократилось, а в голове у меня то и дело появляется образ Лестерса. С одной стороны, он надменный козел, который теперь раздражает не только Лилит, но и меня. А с другой, наверное, ему тяжело живется под столь пристальным постоянным вниманием, в плену объективов, направленных со всех сторон. Звездам тоже нужна свобода – даже если эта звезда тусклая. И я почему-то начинаю понимать Октавия, одного из музыкантов «Красных Лордов», который никому и никогда не показывает свое лицо. Столь пристальное внимание лишь со стороны кажется чем-то невероятным, однако на деле эта обратная сторона славы слишком утомительна.
Лилит находит меня через десять минут – она запыхавшаяся и раскрасневшаяся. С огромными глазами, в которых плещется любопытство, она начинает допрос, и приходится все рассказать ей в самых мелких деталях. Она не верит в происходящее, и ей, одновременно как и мне, смешно.
– Будет что вспомнить, – подытоживает она, и я понимаю, что эту историю скоро в различных интерпретациях услышит половина школы. Но тут же улыбка исчезает с ее лица, и между бровей появляется хмурая черточка. – Слушай, Санни, а он сильно на нас разозлился, да? Вот же придурок – подслушал чужой разговор и обиделся.
– Надеюсь, что не сильно, – отвечаю я. – В конце концов, я же ему помогла. Можно сказать, спасла репутацию.
Я вспоминаю, что карта памяти до сих пор лежит у меня в кармане, и на всякий случай проверяю ее – на месте. Дома избавлюсь от нее.
– Я боюсь, что он будет мешать мне учиться, – говорит вдруг Лилит.
– Если что, у нас есть на него компромат, – подмигиваю ей я и демонстрирую карту памяти. Я ничего не знаю про Лестерса – кроме того, что у него удивительные глаза. Возможно, он хороший человек, но нам нужна и защита. Что, если он действительно, обозлившись на Лилит за ее слова (недаром же он так хотел с ней поговорить!), попытается ей отомстить? Ничего не хочу сказать плохого про актеров, но среди них месть считается самым изысканным блюдом. Лилит не раз рассказывала про дрязги в актерской среде, про то, как двое в дуэте, улыбчивом на сцене, в жизни ненавидят друг друга, про порезанные костюмы перед премьерой, про бесконечные сплетни…
– Все будет нормально, – говорю я.
– Думаешь?
– Уверена.
Вскоре мы направляемся в Грин-Лейк-парк и приходим к озеру за полчаса до профессора Фолка. Мы будем играть не только для него, но и для людей, которых в теплые вечера тут собирается немало. Профессору важны не только техничность и точность, для него важно и то, какое впечатление музыкант производит на публику, как она принимает его и что дарит в обмен на музыку.
Для многих подобный опыт сдачи экзаменов кажется странным, а для меня это уже норма. Студенты Хартли учатся не бояться публику с первых дней – выступлений проходит большое множество и в самых разных местах: от столовой в школе до крупных открытых площадок. Да, конечно, Школа Хартли уступает известной во всем мире Школе Фэрланд, у нас нет доступа к знаменитому Кёрби-центру, она не опекается королевской семьей, как Королевская школа искусств, и из наших стен не вышло столько знаменитостей, как из Хердмандской национальной музыкальной школы. Но все же Хартли имеет свое обаяние – здесь не боятся экспериментировать и идти вперед.
Я болтаю с теми, кто тоже будет играть сегодня, проверяю гитару и на слух кое-что настраиваю, а потом приходит профессор Фолк – грузный, но при этом отличающийся удивительной легкостью движений, и мы тянем жребий. Я – предпоследняя.
На импровизированную деревянную сцену неподалеку от нежно-голубой глади озера первым выходит Тони Фэйтфул, садится на заранее приготовленный стул и начинает импровизированное выступление. Мы внимательно его слушаем – он хорош, и через какое-то время начинают подтягиваться люди. Многие наслышаны о том, что некоторые наши экзамены проходят в таком формате, и им интересны не столько музыка, сколько мы сами. На самом деле это тоже здорово, и постепенно люди втягиваются один за другим, что-то весело кричат, аплодируют. Это, конечно, не громовые аплодисменты, но все же слышать их очень приятно.
Если честно, своей очереди я жду с нетерпением и учащенным сердцебиением, но без волнения, а с желанием начать играть – пальцы вновь начинают приятно зудеть, и когда подходит моя очередь, я чувствую предвкушение.
Сейчас это произойдет.
Я сажусь на стул, беру в руки гитару и поудобнее устраиваю ее на коленях, кидаю взгляд на людей вокруг, полной грудью вдыхаю воздух и касаюсь струн. Каждая из них – живая, у каждой не просто свой голос, но и своя душа, а когда они звучат вместе, сплетаясь воедино, то создают свой мир. Мир музыки.
Больше не глядя ни на кого, я играю, растворяясь в звучании собственной гитары. Я бы хотела еще и петь, но это экзамен по классу гитары, а не вокала, и я молчу.
Я не чувствую времени и пространства – только лишь музыку. Будто впадаю в легкий транс, погружаясь в переливы мелодии, и прихожу в себя на последних аккордах. Люди хлопают – им понравилось. Профессор Фолк вроде бы тоже доволен.
– Молодец, Санни! – кричит Лилит, и я улыбаюсь. А потом вдруг встречаюсь взглядом с какой-то бледной сероглазой девушкой с туго заплетенными красными волосами. Девушка как девушка, ничего особенного, за исключением того, что на лице у нее – больничная белая маска, закрывающая большую его часть. Впрочем, сейчас многие носят такие маски – сначала носили из-за эпидемий гриппа и токсичных выбросов, а сейчас это просто стало модно.
Девушка странно на меня смотрит: оценивающе, изучающе, с интересом. И я почему-то сразу понимаю, что она сечет в музыке. Чувствует ее. А может, чувствует и меня.
Ее глаза – тревожные и тоскливые, и мне становится не по себе.
Она отводит взгляд первой, и я забываю про нее. На сцену выходит последний человек. И я решаю поставить небольшой эксперимент – попытаться понять и уловить его музыку, чтобы почувствовать себя ею. Мне интересно испробовать метод, о котором рассказывала Лилит, но, если честно, у меня ничего не получается.
Когда экзамен заканчивается, профессор собирает всех нас в полукруг, мы сидим на лужайке, и внимательно слушаем разбор нашего выступления. Для каждого из нас нашлись мягкие замечания, и для меня – тоже. Я никогда не выступала идеально.
– Жаль прощаться, – шутливо говорит профессор, – но этим летом у меня запланирован первый отдых за последние десять лет. И если честно, я скорее хочу оказаться на океанском побережье. Давайте поблагодарим друг друга.
Мы смеемся и аплодируем, а потом разбредаемся в разные стороны, договорившись встретиться на днях и сходить в бар. Я и Лилит идем по одной из дорожек, а небо над нами постепенно начинает озаряться нежными закатными красками.
– Может быть, все-таки позвонишь Бену? У вас впереди целая ночь, – говорю я. Настроение у меня отличное – финальная экзаменационная неделя завершилась. Впереди – лето. Правда, в голову лезут мысли о том, что придется много работать, но я гоню их прочь.
– Как мерзко звучит, – надувает губы Лилит и хватает меня под руку.
– Я имею в виду целую ночь репетиций, – невинно улыбаюсь я.
– Почему в партнеры мне дали этого придурка? У него такие липкие прикосновения, бррр. Вот если бы я танцевала с Джорджем Кизи… – размечталась она. Этот самый Кизи – шикарный высокий брюнет с оливковой кожей и раскосыми глазами – очень ей нравился.
– Может быть, тебе позвать его на свидание?
– Девушки не должны звать парней на свидание, – морщит носик Лилит.
– Ты слишком консервативна, – замечаю я. Оборачиваюсь и вижу, что позади, в десяти шагах от нас, идет та самая красноволосая девушка в маске. Забавно – на нас одинаковые плащи.
– А ты когда-нибудь звала парней на свидание? – спрашивает насмешливо Лилит.
– Нет, – пожимаю я плечами. – Но это потому, что мне никто настолько сильно не нравился. Если я вдруг в кого-то влюблюсь, то будь уверена, он от меня не уйдет.
– А Лестерс тебе понравился? – почему-то спрашивает подруга.
– Внешне он ничего, – задумчиво отвечаю я. – Но мне кажется, он слишком много играет. Не живет собственной жизнью.
– Почему ты так решила?
И я рассказываю ей про то, как он вдруг ни с того ни с сего вжился в образ полицейского, когда поймал папарацци с камерой. Это было забавно.
– Говорят, что прежде чем сыграть главную роль в «Беглеце», Лестерс полгода готовился. Занимался физической подготовкой, изучал полицейские нравы, часто бывал в участке, даже ездил с патрульными на вызовы.
– Даже так? Забавно.
– Есть такое, что актеры забывают выйти из образа, – кивает Лилит, оглядывается и шепчет весело: – Слушай, а та девушка все еще идет за нами. Что ей нужно?
– Просто идет той же дорогой, – отмахиваюсь я.
Начинается солнечный дождь – он редкий, но крупный, и я надеваю капюшон. Незнакомка – тоже.
– Если ты наденешь маску, как она, вас будет не отличить, – хихикает Лилит, и я шутки ради делаю это.
Когда мы выходим на шумную 111-ю улицу, я оглядываюсь и понимаю, что девушка все еще идет за нами, но стараюсь не брать это в голову – может быть, ей просто по пути. А подруга шутит, что она – моя ненормальная сталкерша.
А потом меня вдруг хватают чужие сильные руки, и я слышу, как испуганно кричит рядом Лилит. Не понимая, что происходит, я изо всех сил пытаюсь сопротивляться, отбиваюсь, кричу как ненормальная, машу руками и ногами, понимая, что, если не вырвусь сейчас, не вырвусь никогда. Но не успеваю я опомниться, как оказываюсь в какой-то машине. По обе стороны от меня – крепкие мужчины в черных костюмах. Они держат меня, не давая вырваться, и я кусаю одного из них до крови. На лицо мне набрасывают платок с какой-то пахучей жидкостью, и мои глаза сами собой закрываются. Я теряю сознание.
Свет меркнет, тьма заполняет разум.
Я тону в пустоте.
Падая, я успеваю стать белым светом,
Взлетая – собираю всю тьму в ладони.
А растворяясь в пространстве безбрежном где-то,
Прошу – мои чувства на век запомни.
Глава 4. Пепел погасшей луны
– Небо – это свобода. И я хотела бы быть как небо.
Делать то, что хочет мое сердце, а не чужой разум.
Жаль, я больше не ребенок, чтобы просить у неба помощи.
(К горизонту падает звезда, оставляя за собой тонкий шлейф света)
Диана не может понять себя.
Она стоит перед огромным зеркалом в одной футболке с широким воротом и смотрит на свое отражение. Сначала ее немигающий взгляд направлен на лицо: фарфоровая кожа, прямые брови, уставшие пепельные глаза с поволокой, окаймленные серыми ресницами, аккуратный нос, пухлые бледно-розовые губы (посредине нижней – тонкая трещинка). Затем взгляд скользит вниз, по хрупкой гибкой фигуре, которую она считает неженственной. Он останавливается на солнечном сплетении, а после опускается к тонким ногам с выпирающими коленками, чтобы вновь – уже резко – подняться к груди.
Во взгляде Дианы нет любви. И у ее отражения – тоже.
Она задирает футболку, обнажая плоский живот и частично грудь. Под грудью видна черная затейливая татуировка в форме расцветающего лотоса, от лепестков которого в обе стороны отходит нежное кружево. Над лотосом восходит полумесяц, а вниз по бледной коже тянутся изящные ажурные цепочки. Узор подчеркивает изгибы груди.
Татуировке всего пару дней – кожа вокруг все еще покрасневшая, и Диана чувствует зуд. До сих пор слабо кружится от чуть повышенной температуры голова, как будто бы она выпила коктейль, но Диане все равно. Она безразлична к боли и недомоганию. И бесконечно рада, что сделала татуировку втайне от всех и в таком почти интимном месте. Она считает, что это – ее главное украшение, скрытое от чужих глаз.
Диана смотрит на татуировку, касается ее кончиками тонких пальцев, проводит по кружеву и цепочкам, улыбается. Ей безумно нравится то, что она набила на себе в салоне тату-мастера, сделав вид, будто поехала на девичник к Джоэлле. И пусть мастер работал с ней несколько часов подряд и боль была такая, что из глаз катились слезы, – но это того стоило! Диана давно мечтала об этом.
Никто никогда не узнает, что она сделала со своим телом.
Отец не узнает.
А ведь он так не любит «разукрашенных вульгарных девок», как часто говорит.
Теперь его дочь – тоже разукрашенная вульгарная девка. Когда в очередной раз он начнет рассуждать о том, как пали нравы современных девушек, то не поймет, почему Диана едва заметно ухмыляется. А если спросит, она ответит, что ему показалось.
Это в его стиле – рассуждать о падении нравов, о том, как убоги эти наколки, цветные волосы, пирсинг и прочая молодежная дрянь, а потом лететь на личном самолете в Дрейденбург вместе с загорелыми моделями в коротких шортиках и обтягивающих майках, из-под которых видны татуировки, и проигрывать в казино целые состояния.
Двуличие – семейная черта.
Диана ненавидит это в своих родственниках и в самой себе. Отец, мать, обе мачехи и братья – все лицемеры. Всем чужда искренность.
И ей.
Она хотела бы покрасить волосы в красный или розовый, проколоть нос или губу, одеться дерзко, в стиле глэм-рок, закинуть за плечи гитару и пойти тусоваться. Искать себя, искать любовь, искать музыку, но ей нельзя. Ничего нельзя. Все нашли за нее.
Диана хотела бы быть свободной, но ей не дают расправить крылья. Закрывают рот бумажными купюрами, заставляют быть послушной девочкой. Овцой на привязи.
Вспоминая об этом, Диана уже не кончиками пальцев, а ногтями проводит по татуировке. Боль становится ощутимее.
Она – пятый ребенок в семье одного из основателей «Крейн Груп». Дочь баснословно богатого человека. У нее всегда было все и не было ничего одновременно. Диана могла получить любую игрушку, любую шмотку, любой гаджет, но самого главного – свободы – у нее никогда не было. Она вынуждена подчиняться семье – вернее, делать вид, что подчиняется. Диана ненавидит двуличие, но чувствует себя самым двуличным человеком на свете.
Она продолжает изучать свое отражение. Татуировка кажется ей совершенством, несмотря на красноту и жжение. Этого узора недоставало ее телу. На следующем концерте она останется в одном лифчике, чтобы все видели настоящую красоту.
Диана достает из шкафа маску черного цвета, на которой изображен чей-то угрожающий оскал, парик – на этот раз медно-красный. Примеряет привычным жестом. Снова смотрится в зеркало. Теперь в ее глазах удовлетворение. Татуировка отлично подходит под ее образ таинственной девушки на сцене клубов, в которых они играют. Жаль, что до следующего выступления много времени и… А Дастин бы оценил?..
Настойчивый стук обрывает ее мысли, девушка спешно одергивает майку и бросает в шкаф маску и парик. Дверь в ее спальню пытаются открыть, но не выходит – она заперта на замок.
– Диана! Немедленно открывай! – слышится приглушенный голос матери. И Диана, чуткая к звукам и их оттенкам, улавливает предостережение.
«Если не откроешь – тебе будет плохо».
Девушка кидает в огромное, почти в полстены зеркало последний взгляд и идет к двери. Едва только она отпирает ее, как в спальню залетает мать, а следом за ней – холодный шлейф духов.
Как всегда, Эмма безукоризненна: молочно-платиновые волосы стильно подстрижены и уложены, макияж, несмотря на тонну различных средств, кажется легким и естественным, малахитовые брюки и мятная блузка – все из последней коллекции француженки Элиан – отлично сидят на женственной фигуре. Серьги с изумрудами – единственное украшение, но сколько в них достоинства! Не меньше чем во взгляде серых, как и у Дианы, глаз. Пронициательных и цепких.
Ее мать крайняя в списке жен отца, великого грозного финансиста Мунлайта. Крайняя – значит, не последняя, как повторяет Эмма в порыве чувств в те редкие моменты, когда у них с Дианой случаются задушевные разговоры. Вернее, она думает, что разговоры задушевные, а Диана точно знает, что не может открыться матери больше, чем на десять процентов. Эмма находится в постоянной борьбе с двумя предыдущими женами отца: светской леди и бывшей актрисой, а еще – со следующими возможными претендентками, которых достаточное количество. Эмма – любимая дочь сенатора от правящей партии, и даже Диана понимает, что пока у деда есть влияние, отец не расстанется с матерью. Но их брак уже шаток.
Взгляд матери встревоженный и злой одновременно. Он портит всю безукоризненность образа.
– Что случилось? – тихо спрашивает Диана. Она всегда говорит тихо – по крайней мере, дома.
– Где ты была? – задает свой вопрос мать, словно не слыша ее.
– Нигде, – пожимает плечами девушка. Она действительно нигде не была уже два дня, с тех пор как сделала татуировку. Во-первых, температура, во-вторых, весенняя сессия закончилась на прошлой неделе, и ей пришлось переехать из студенческого кампуса обратно домой. Диана хотела бы поступить в другое место – ее с детства влекла Школа музыки Фэрланд, но ей пришлось изучать искусство в частном Университете Бейли[9 – Университет Бейли – один из самых известных и старейших университетов страны, находится в городе Бейли, который входит в состав Нью-Корвенской агломерации. Входит в «Союз пяти» – группу пяти элитных университетов.], а не петь. Так хотел отец. Разве могла она пойти против его воли? Тогда, почти три года назад, ей ясно дали понять, что высшая школа искусств – большая поблажка для девушки из такой семьи. Она должна была изучать право или бизнес, а ей разрешили изучать искусство – никому не нужную дрянь. Блажь. Разве искусство поможет принести деньги? Нет, если только ты не умерший сто лет назад художник, картины которого стоят десятки миллионов долларов.
Мать говорила, что если Диана будет слушать отца, то после окончания Бейли тот доверит ей создание фонда современного искусства. А разве было ей дело до какого-то там фонда, через который, скорее всего, будут частично отмывать деньги?
Нет.
О том, что Диана всегда хотела петь, родители не знали. Все, что они знали, так это то, что она занималась вокалом. Музыка для них была глупостью, как и любая ее мечта.
Ее любимая мечта.
– Не глупи, – шипит мать. Она с трудом сдерживает свои эмоции. – Диана Эбигейл Мунлайт! Отвечай честно – где ты была два дня назад?
– На девичнике Джоэллы, ты сама меня туда отправила, – недрогнувшим голосом говорит девушка, хотя изнутри ее словно кипятком обваривает. Мать что-то узнала.
– Отправила, – подтверждает мать. Джоэлла – дочь ее подруги, они состоят в одном благотворительном клубе – организации для скучающих жен миллиардеров. – Только тебя там не было.
Диану обваривает кипятком второй раз. Откуда мать знает? На этом чертовом девичнике должна была быть уйма народу. Джоэлла заметила, что ее нет, и нажаловалась? Глупости. Или?..
– Пожалуйста, ответь.
– Мама, – осторожно говорит Диана, – я не понимаю…
– Ты все прекрасно понимаешь, – чеканит та. – Я повторю свой вопрос еще раз – где ты была?
Диана молчит. Говорить о том, что она была на девичнике, – глупо. Признаваться в правде – еще глупее.
– Я гуляла, – наконец произносит она.
– Где? – цепкий взгляд матери окидывает ее с головы до ног, будто ища подвох.
– По Гриффит-стрит, – называет Диана никогда не засыпающий район с элитными магазинами, кричащими бутиками и дорогими ресторанами. Он сверкает рекламным неоном, как бриллиантовое колье на шее города, обутого в изношенные кроссовки. – Мне хотелось побыть одной, проветрить голову, – добавляет девушка.
– Ложь, – качает головой мать. Ей надоело ходить вокруг да около, и она говорит то, что Диана не готова услышать:
– Ты была в тату-салоне.
– Что ты…
Она замолкает, потому что Эмма резким движением достает телефон и показывает фотографию, на которой Диана спускается по лестнице к двери, ведущей в подвальное помещение. Над ним висит яркая пурпурная вывеска с черными буквами: «Плохая девочка. Тату». Стены вокруг разукрашены граффити. На перила облокотился курящий верзила в бандане, кожа на его накачанных руках почти до костяшек пестрит татуировками, особенно отчетливо виден скалящийся череп на предплечье. И сосредоточенное лицо Дианы тоже хорошо видно.
Мать явно негодует, а девушке становится смешно – она действительно плохая девочка, раз совершила такое. Но ей нравится быть плохой. И нравится делать то, что она делает. Но если мать узнает и об этом, всему придет конец.
Но мать знает лишь о татуировке. Славно.
– С ума сошла? – спрашивает Эмма звенящим от переполняющих чувств голосом. – Что ты забыла в этом месте?
Диана не отвечает. Она не хочет прятать взгляд, потому что не считает себя виноватой, но и на мать смотреть тоже не хочет – просто пялится в серую стену.
– Ты сделала татуировку, – говорит уверенно мать, ее взгляд «прощупывает» руки и ноги дочери. – Скорее всего, не маленькую – ты вышла оттуда через несколько часов. Я ведь права?
Диана пожимает плечами. Ее раздражает эта ситуация, ее бесит то, что за ней следят, но что она может поделать?
Мать, словно понимая это, вдруг резким движением задирает майку и, видя, чем украсила свое тело ее дочь, ахает. Для нее это как выстрел в голову. Дочь изуродовала свое тело!
Диана не ожидает этого и, наконец, поворачивается. В ее стальных глазах – вызов.
«Что? – спрашивает она. – Будешь ругаться?»
– Как пошло! В таком месте, – шепчет мать. – Ты что, проститутка?
– Нет, – позволяет себе приподнять уголки губ девушка. У матери странные ассоциации. Те, кто пытаются выразить себя, – маргиналы. По ее мнению, разумеется.
– Моя дочь – идиотка, – говорит Эмма, цепко хватает ее за плечо и говорит то, что Диана не готова услышать: – Твой отец знает об этом.
– Что? – переспрашивает девушка. Одно дело – если о тату-салоне узнает мать, а совсем другое – отец. Мать может потрепать нервы, но она – на ее стороне. А что ждать от отца – неизвестно.
– Он знает об этом, – повторяет Эмма. – А я совершенно случайно оказалась в курсе. Мистер Марен помог, – добавляет она.
Мистер Марен – один из секретарей отца, и Диане кажется, что он слишком неравнодушен к матери, но думать об их возможной связи ей совершенно не хочется.
– Господи, какая же ты дура, Диана! – трагично шепчет мать и заламывает руки – в солнечном свете сверкает жемчужный лак. – Я сотни тысяч раз говорила – не раздражай отца. Не зли его! Будь с ним ласкова! А что ты? Ты все делаешь наперекор! Ты совершенно не хочешь побороться за наследство!
Наследство – это идея фикс Эммы. Претендентов на деньги отца – множество: у Дианы несколько старших братьев – сыновей от предыдущих браков.
Наследником империи считается Аарон, самый старший. Ему чуть больше тридцати, он умен, образован, но, что самое главное, – благоразумен. Именно Аарона отец всегда ставил в пример остальным братьям Дианы – страший сын вел себя безукоризненно и ничем не запятнал честь семьи.
Выполнял каждую заповедь святого Мунлайта.
И если к Аарону отец относится подобающим образом, то остальных словно и не считает за своих детей. Однажды Диана даже слышала разговор горничных о том, что отец всегда делает генетическую экспертизу, чтобы точно знать – его это ребенок или нет. И, наверное, тогда окончательно поняла, что не слишком нужна отцу.
Второй брат – Виктор. Он по какой-то причине с самого детства не заслужил отцовскую любовь и вечно находился в тени родного старшего брата Аарона. Был не так умен и не так хорошо разбирался в управлении делами компании, однако, именно Виктор с детства вызывал у Дианы наиболее теплые чувства. Спокойный, размеренный, даже флегматичный – он больше всего на свете любил рисовать и книги, и даже читал иногда сказки сестре. Мать считает его самым слабым соперником в битве за наследство – Виктор отлучен от семьи Мунлайт, словно грешник от церкви. Дело в том, что у Виктора есть женщина – обычная продавшица – и незаконнорожденный ребенок. Он скрывал их несколько лет, однако не так давно Николас узнал правду. Для него это стало ударом – Виктор был обручен с Беллой Харрелл, дочерью партнера. Диане было жаль, что так вышло, но она ничего не сказала брату, когда видела его в последний раз – уходящего из дома без вещей. Отец запретил брать что-либо.
Следующие претенденты на наследство – два средних брата Джек и Уилсон. И они со своей матерью, некогда знаменитой актрисой, готовы драться за наследство – и с другими, и между собой. Диана никогда не чувствовала с ними родства – слишком они были не похожи. В отличие от Аарона и Виктора, Джек и Уилсон, которым исполнилось двадцать пять и двадцать шесть, были типичными представителями золотой молодежи. Они оба обожали тусовки, развлечения, внимание красивых девушек, дорогие машины. И вовсю прожигали жизнь, пользуясь влиянием и деньгами отца. Однако не так давно отец отправил Уилсона в армию, узнав, что тот употребляет наркоту. А Джека на неопределенное время лишил финансовой поддержки, когда ему стало известно о нелегальных гонках, в которых брат участвовал.
Диана – пятый ребенок Мунлайта, единственная дочь, и мать боится, что ей, как самой младшей, ничего не останется. Диана же боится, что ничего не останется от нее самой. И ей не нравится то, что она должна беспрекословно слушать родителей. Но если мать она любит, хоть и холодной любовью, то отца попросту опасается. Всего одно его слово – и ее жизнь может разрушиться. Он уже грозился отправить ее в частный элитный пансионат – правда, это было во время учебы в школе. А сейчас он может отослать ее за границу. Если узнает обо всем, разумеется. И тогда – конец мечте.
– Зачем ты это сделала? – все продолжает вопрошать мать. – Зачем? О чем ты думала?!
– Я думаю, что это красиво, – негромко говорит Диана.
– От этого нужно избавиться до вечера. Вечером отец будет с тобой разговаривать, – говорит мать. Кажется, мистер Марен посвятил ее во все планы отца.
– Я сделала ее только два дня назад, ее пока что нельзя свести, – отвечает Диана устало. Ей кажется, что в любой другой семье татуировка на теле дочери не вызвала бы столь бурной реакции. А в их семье все боятся гнева отца. Все хотят его денег.
– Как тяжело, – теребит изумрудную серьгу мать. Она никак не может успокоиться. И тогда ей в голову приходит гениальная идея. Ей так кажется, что гениальная, для Дианы это просто глупость.
Эмма отправляет свою личную помощницу Джессику в детский магазин, и та привозит пачки с переводными временными татуировками – такие покупают дети и подростки. Мать лично выбирает одну из них – вульгарную алую розу с лентой, на которой написано: «Настоящая любовь» – и лепит Диане на предплечье. Переводка смотрится неплохо – как настоящая татуировка, хотя, если внимательно приглядеться, можно понять, что это подделка. Но мать довольна результатом.
– Пусть отец думает, что ты сделала эту татуировку. Скажешь, что сведешь ее через пару дней. Он не должен видеть то, что ты набила и где.
Острый взгляд матери опускается в район солнечного сплетения, где под тканью футболки запечатлена настоящая татуировка, и Эмма качает головой. Она все еще считает дочь глупым подростком. А Диана считает глупой мать.
Отец и правда вызывает Диану к себе – уже почти в полночь, после того как злой и уставший возвращается после длительных переговоров с китайскими партнерами, которые старательно освещают прикормленные СМИ. Дети не являются смыслом его существования, но иногда он вдруг начинает чувствовать себя обязанным наставить их на путь истинный. В прошлом году он узнал, что Уилсон курит травку и в клубах закидывается экстази – не постоянно, а от случая к случаю. На следующий день Уилсон собирал свои вещи, а еще через сутки уже находился на военном полигоне. До сих пор брат проходит службу где-то в Средней Азии.
Диана спускается на первый этаж их огромного двухуровневого особняка, минует приемную, в которой сейчас нет секретаря, но находятся двое охранников, застывших у двери, и с опаской заходит в кабинет отца. По размерам он напоминает читальный зал в библиотеке. И так же, как в библиотеке, тут много книг, а в воздухе разливается вязкая тишина, в которой тонут полутьма и прохлада. Здесь нет ничего лишнего – никакой позолоты, витражей, колонн, пилястр, лепнины, потому что отец любит сдержанность, пространство и четкость линий. Он знает, что настоящая роскошь строга. Стены в его кабинете отделаны дубом и эбонитовым деревом. На полу послушно стелятся мраморные плиты молочного цвета. Высокий потолок украшен прямоугольными кессонами со встроенными светильниками. Из мебели кроме книжных высоких шкафов здесь есть лишь массивный стол и два кожаных кресла.
Диана идет в самый конец кабинета по холодным мраморным плитам – ее шаги раздаются неожиданно громко, хоть она и пытается ступать мягко. Отец сидит за письменным столом у огромного окна, занавешенного тяжелыми сливовыми портьерами, и один этот стол стоит как небольшая квартира, – он антикварный, за ним сидел кто-то из французских королей.
Отец откидывается на спинку кресла и внимательно смотрит на Диану.
– Здравствуй, папа, – говорит она, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. Он лишь кивает ей и делает жест рукой, предлагая присесть. Диана послушно садится, складывая руки на коленях. Кресло красивое, но неудобное: низкое, какое-то шаткое, ужасно мягкое – кажется, что куда-то проваливаешься. В нем некомфортно сидеть, постоянно скрипит кожа, и почему-то начинаешь ощущать себя ничтожно маленьким – особенно по сравнению с отцом, кресло которого намного выше.
Диана вспоминает, что мать говорила, будто во всех кабинетах отца для посетителей предусмотрены именно такие кресла. Они должны почувствовать себя максимально неуютно и даже ничтожно. Кажется, эта хитрость работает, и девушка начинает нервничать сильнее.
– Надеюсь, ты будешь предельно честна, дочь, – говорит отец. Его голос – глубокий и громкий, в нем слышатся привычные властные нотки. Кто-то находит этот голос красивым, но Диану он раздражает. Все в нем ее раздражает, хотя многие находят, что они похожи. Отца считают привлекательным мужчиной, высоким и поджарым, хотя ему далеко за пятьдесят. Он следит за здоровьем – у него целый штат высококвалифицированных врачей, однако не опускается до пластики или иных попыток омолодиться, считая это слишком жалким. У него наполовину седые волосы и морщины, однако взгляд – цепкий и пронзительный, подбородок – волевой, а руки, обвитые венами, – все еще сильные.
– Что случилось, папа? – спрашивает Диана удивленно, и у нее хорошо получается сыграть эту эмоцию – отец приподнимает бровь.
– Я думал, ты сама хочешь рассказать об этом, – говорит он спокойно. – Ты ведь знаешь, что твой отец – как священник. Готов выслушать любое покаяние. Признание в любом грехе.
Его темные глаза гипнотизируют Диану, он даже подается вперед.
Она понимает, что он имеет в виду, – лучше самой признаться во всем, рассказать, не дожидаясь, когда это сделает отец. И тогда (может быть) наказание будет не столь суровым. Это как прийти с повинной.
И Диана решается.
Она медленно закатывает рукав черной водолазки и демонстрирует отцу сердце на предплечье, думая о том, что ей повезло – полутьма скроет многое.
Отец вздыхает и снова откидывается на спинку кресла.
– Прости, папа, – говорит Диана, опуская глаза. – Я сделала это по глупости. Я сведу. Прости.
– Зачем? – только и спрашивает он, поглаживая переносицу.
– Я думала, это стильно, – голос девушки тих, хотя она готова кричать.
– Я столько раз говорил, как меня раздражают все эти девки с разукрашенными лицами и наколками, – отец качает головой. – Но ты решила, что мои слова – пустой звук, дочь. Жаль, что ты так неуважительно относишься ко мне.
Он всегда говорит так – дочь, никогда не называет ее по имени. Никого не называет, кроме Аарона.
– Я поступила очень глупо и опрометчиво, поддалась моде – у многих моих знакомых есть татуировки, – повторяет слова матери Диана, хотя все внутри у нее протестует. – Не знаю, что на меня нашло. Это было как вспышка. Мне так стыдно, папа.
И опять в ее голосе – искренность. Она – хорошая актриса.
– Значит, стыдно, – вздыхает отец, переплетая пальцы на животе.
– Да… Я просто дура. Ты был прав, – говорит Диана, подпуская в голос слезы. – Это некрасиво и больно. Просто мне хотелось стать яркой. Не знаю, как это объяснить.
Немного боли в голосе не помешает. Люди любят чужую боль. Она кажется им предвестником искренности.
– Ты считаешь себя недостаточно яркой? – переспрашивает отец. Диана снова кивает. Ей кажется, что она слышит изумление в его голосе.
– Иногда мне кажется, что люди вокруг общаются со мной только потому, что я – дочь Николаса Мунлайта, – отвечает она.
Отец любит эту тему, и Диана это прекрасно знает.
Он вздыхает и качает головой.
– Если тебе так кажется – а тебе не кажется, так оно и есть, – то ты должна видеть несоответствие.
– Какое? – спрашивает она медленно.
– Дочь Николаса Мунлайта не может быть не яркой, – уверенно заявляет он. – Знаешь, что блестит ярче всего? Золото. Деньги. И глаза, которые их увидели, – теперь в его голосе мимолетное презрение. – Ты априори не можешь быть не яркой, ты ведь принадлежишь…
Диана думает, что отец скажет «мне», но он говорит, усмехаясь:
– …семье Мунлайт. Ты и твои деньги сияют ярче солнца. Было бы неплохо, если бы ты запомнила эту простую истину. Деньги – наш свет. А тот, кому они принадлежат, – солнце. Все просто.
Он говорит что-то еще о важности денег, а Диана кивает – она думает, что неплохо, раз отец перевел тему. Значит, гроза миновала. А ей следует впредь быть осторожной. Кто-то ведь заложил ее отцу.
Хорошо, что они не будут собираться этим летом. На каникулах она будет хорошей девочкой.
Диана мысленно усмехается – точь-в-точь, как отец только что. Но она рано празднует свою маленькую победу. Потому что дело поворачивается иным образом. Информатор матери оказался не совсем достоверным. Татуировка – это не все, о чем хочет побеседовать отец.
– В чем ты еще хочешь признаться? – вдруг спрашивает он.
И Диана вдруг как-то сразу понимает, что он знает.
Знает о ее второй жизни, которую она так тщательно скрывала.
А еще она понимает, что сейчас – не время юлить или пытаться лгать, потому что видит то, что не замечала раньше, – тихую холодную ярость в глазах отца.
– Ну же.
Она молчит – в горле тугой ком, стук сердца в потяжелевшей голове напоминает набат. А он пристально на нее смотрит и ждет. Отцу нужно, чтобы она покаялась перед ним. Ему нравится роль священника, не зря же он постоянно вспоминает, что его дед был святым отцом в католической церкви и хотел, чтобы внук пошел по его стопам.
Тогда отец, понимая, что ей сложно говорить, вытаскивает фотографии и небрежно бросает их на стол. Бросает молча. С отвращением.
Клуб, заполненный молодыми людьми, пронзительные неоновые софиты, в свете которых видны пять фигур на маленькой сцене – пять музыкантов. Три парня: азиат с длинными волосами, завязанными в хвост, высокий блондин с голым торсом, украшенным татуировками, – оба с гитарами, лохматый скалящийся барабанщик, крутящий палочки. И две девушки у микрофонов: у одной черные дреды и кожаные штаны, у второй – алые волосы, клетчатая юбка, а на лице – карнавальная маска. И еще гитара наперевес. Скорее всего, они только что пришли на сцену, и публика приветствует их, поднимая вверх руки.
Все та же сцена, только огни уже алые. Барабанщик скрыт в тени, зато хорошо видно ту девушку с алыми волосами, которая играет на гитаре и что-то поет в микрофон вместе с одним из парней.
И снова сцена – песня завершилась, и все пятеро кланяются слушателям, которым, судя по всему, понравилась песня. Девушка в маске улыбается темно-красными губами.
А потом несколько фото с улицы, когда музыканты закидывают инструменты в потрепанный фургончик, – кто-то снимал их из-за угла. Парни живо переговариваются, пьют пиво из банок, а девушка улыбается. На одном из снимков она снимает маску и алый парик, и можно понять, что она и есть Диана Мунлайт. Неведомый фотограф снял ее лицо крупным планом – несколько раз.
Снимки лежат перед ней как живые доказательства ее греха. Она нарушила заповедь святого Мунлайта – «не перечь мне» – и должна понести наказание.
– Ну, что же ты молчишь? – удивительно мягко говорит отец. – Расскажи мне все.
Ком в горле вяжет, горчит, шевелится, и Диане кажется, что она проглотила ящерицу. И вдруг чувствует, как ее начинает тошнить. Она смотрит на фотографии и понимает, что это конец. И кто их сделал – она не знает. Понимает лишь, что это было совсем недавно.
– Вот, значит, как ты проводишь свободное время, дочь. Прекрасно. Замечательно. Просто великолепно. Восхищен. Хорошо, что эти снимки попали ко мне, а не к прессе, – говорит отец, и Диана не понимает, почему он не кричит – ведь он зол. – Решила растоптать мою репутацию? – спрашивает он вкрадчиво. – Шляешься с какими-то панками по дешевым клубам и скачешь на сцене, распевая глупые песенки? А что ты еще делаешь? Алкоголь, беспорядочные связи, наркотики? Как ты еще пыталась опозорить мое имя?
Диана не понимает, как связаны дело ее жизни и репутация отца, но продолжает молчать. Она не понимает, как так вышло, ведь она была очень осторожна на протяжении двух лет. Не понимает, как себя вести.
– Это… просто музыка, папа, – тихо говорит она, не узнавая свой голос. Он дрожит. Ком в горле растет.
– Нет, это не просто музыка. Это удар под дых. Родному отцу. – Его сжатый кулак разрезает воздух, заставляя девушку вздрогнуть от неожиданности. – Ты, одеваясь как дешевая шлюха, решила, что сможешь стать шутом для отребья? – голос отца становится все раскатистее и раскатистее. – Думала, что я никогда не узнаю? Я? Или ты считала меня идиотом, который не видит, что происходит у себя под носом? Раз так – жаль. Жаль, что моя репутация дешевле этих паршивых подонков с гитарами наперевес.
Он говорит долго и со вкусом. Швыряется фотографиями. Называет тех, кого Диана считала друзьями, грязными словами.
Педагогический процесс в действии.
– Я дал тебе все.
Кроме свободы.
– Ты ни в чем не нуждалась.
Кроме отцовской любви.
– А ты решила вытереть об меня ноги?
Это была ее мечта.
– Ты слишком сильно меня разочаровала, моя маленькая Диана. И мне придется наказать тебя.
Она вздрагивает – впервые слышит свое имя, произнесенное голосом отца. Он никогда не поднимал на нее руку, но словами бьет больно, четко в цель.
– Как ты туда попала? – через какое-то время спрашивает отец. – Кто заставил тебя?
– Никто.
Диана не хочет говорить, что познакомилась с Брайаном в университете на занятиях по искусству. Они подружились, что было удивительным, ведь прежде у нее не было друзей, столь близких по духу, вернее, так – у нее вообще не было друзей. Детки из богатых семей не в счет. Они либо развлекаются вместе, либо «дружат» против кого-то, и каждый готов вцепиться другому в глотку. Даже ее родные братья готовы разорвать друг друга из-за наследства.
Как и она, Брайан тоже хотел делать музыку. И он познакомил ее со своими друзьями-музыкантами, которые срочно искали гитариста и бэк-вокалистку. Диана идеально им подошла. С той минуты, как она вошла в полутемный гараж, в котором шла репетиция группы «Стеклянная мята», началась ее новая жизнь. В ней появилось место для настоящей музыки. Она не просто занималась вокалом и гитарой, как раньше, она исполняла то, что они вместе придумывали, хотя сначала и были в шоке из-за того, чья она дочь. Их музыку слышали и слушали другие люди. Мечта Дианы – дарить свою музыку – стала исполняться. Кроме того, она наконец познала настоящую жизнь, вкус свободы. И ей это нравилось, это давало силы жить и вдохновляло. Она выбралась из красочных декораций богатства и полной грудью вдохнула свежий воздух. Впервые попробовала уличную еду, побывала в самых опасных районах города, попала в клуб «Морская свинья» – мекку рока. Познакомилась с кучей крутых людей, большинство из которых так или иначе были связаны с современным творчеством.
Дэвид, Брайан, Аллигатор и Николь стали для нее семьей.
Естественно, это было рискованное мероприятие, но Диана четко решила про себя, что если будет и дальше бояться всего на свете, то ей проще будет сидеть запертой в амбаре. Да, она опасалась, что отец узнает ее тайну, но делала все возможное, чтобы этого не произошло. Диана всегда выступала только в маске и парике, чтобы ее никто не узнал. Она была аккуратна во лжи – никто ни разу не заподозрил ее в преступлении против святого Мунлайта.
И все шло хорошо до этих чертовых фотографий.
Если бы она узнала, кто сделал их, не задумываясь нажала бы на курок, стоило бы ей дать в руки пистолет.
– В этой истории должны быть наказаны все, – с каким-то удовлетворением говорит отец. – Те, кто втянули тебя в это дерьмо, получат свое. Обещаю.
У Дианы расширяются зрачки. Николь и парни не должны пострадать. Они ничего не сделали. Они просто – как и она! – хотели играть свою музыку. Но… Скорее всего, отец уже знает всю их подноготную – наверняка его люди собрали на них целое досье. И он не бросает на ветер пустых угроз. Если обещал – сделает.
– Пожалуйста. Не надо, – просит она, хотя понимает, что не должна показывать свою реакцию.
– Не думаю.
– Они ни при чем.
– Понимаешь ли, дело в тебе, – вновь спокойным тоном говорит отец. – Я множество раз просил – и тебя, и твоих братьев – быть осмотрительными. Но никто, кроме Аарона, никогда не слушает меня. И вы устраиваете цирк, зная, что за каждым моим промахом следят тысячи глаз, – и это я не говорю о проклятых журналистах. Нелегальные гонки, в которых участвовал Джек, Уилсон, запихивающий в себя наркоту, незаконнорожденный ребенок Виктора от какой-то нищей потаскухи, а теперь еще и ты. Мне надоело, что нашу фамилию постоянно полощут в газетах и в интернете. «Крейн Груп» – это империя. Ты должна понести наказание, как и твои братья. Для вашего же блага.
– Но мои друзья же не виноваты, – тихо говорит Диана. Ее глаза болят от скопившихся слез.
– Да, бывает так, что страдают невинные люди, – соглашается отец. – Это будет твоей расплатой за непозволительное поведение. Гарантом того, что ты так больше не поступишь.
Диана судорожно вспоминает, что отец любит переговоры. И она пытается воспользоваться последним шансом.
– Что мне сделать, чтобы ты не вредил им? – спрашивает девушка дрожащим голосом – ничего с ним поделать не может.
– Беспокоишься за друзей? – спрашивает с любопытством отец. – Я думаю, кое-что можно сделать. Все-таки ты – моя единственная дочь, и я могу пойти навстречу. Откажись от них. – Он, гипнотизируя, смотрит ей в глаза и повторяет: – Откажись от них сама. Чтобы у тебя больше не возникло соблазна вернуться.
– Как… отказаться?
– Позвони им и скажи, что больше не будешь общаться с ними. И сделай это так, чтобы я поверил.
Диана знает, что отступать некуда. Или так, или «Стеклянную мяту» ждут сложные времена. Она достает телефон и, набравшись решимости, набирает номер Брайана. Тот сразу берет трубку.
– Привет, Ди, – весело говорит он, – ты куда-то пропала. Я скучаю! Кстати, мы собрались вместе. Хотим сходить в бар. Может, с нами? Получится сбежать?
– Нет, – отвечает Диана.
– Это Диана? – слышится громкий бас Аллигатора. – Поставь на громкую связь, приятель! Здорово, крошка!
– Эй, привет! Как дела? – слышит она голоса Брайана и Николь.
– Все хорошо. Хорошо, что вы вместе. Я хочу сказать вам кое-что, – говорит Диана, глядя в стену.
– Что случилось? – спрашивает удивленно Брайан.
– Говори все, подруга! – кричит откуда-то Николь. – У тебя какие-то проблемы?
– Тебе нужна помощь? – басит Аллигатор, и ему вторит Дэвид.
– Или ты от родительского надзора не можешь смыться? – хмыкает Дэвид и привычно ворчит: – На хрен вообще так жить? Столько бабла и никакой свободы. Я говорил, что твой папаша – придурок?
Отец слышит и улыбается, но глаза его холодны.
– Это я говорила, – весело вмешивается Николь. Они все знают, как Диане тяжело в этом доме. И если сначала считали ее глупой, зажравшейся девочкой, которой захотелось поиграть в музыку, полагая, что богатство – это неимоверно круто и избавляет от всех проблем, то со временем стали осознавать весь ужас и всю нелепость положения девушки.
– Так что ты хотела сказать? – уточняет Брайан с любопытством.
– Я больше не буду играть с вами, – резко говорит Диана.
Воцаряется тишина.
– В смысле? – непонимающе спрашивает Николь.
– Что-то случилось? – добавляет изумленно Дэвид.
– Эй, говори, что такое, детка! Разберусь со всеми, мать их! – кажется, Аллигатор бьет увесистым кулаком по столу.
– Я поняла, что совершила ошибку, – продолжает Диана. На нее вдруг нападает какое-то странное спокойствие и укутывает в свои мягкие объятия. – И я хочу сказать прямо, потому что надоело притворяться.
– И что ты хочешь сказать прямо? – спрашивает Николь напряженным голосом, как будто понимает, что сейчас произойдет. А парни тупят.
– Мне не стоило связываться с вами, – в голосе Дианы высокомерие и какая-то аристократическая усталость. – За два года, пока мы играли вместе, мы не добились ничего. Мне печально признавать, но… Ничего. Ноль. Зеро. Знаете, я много думала обо всем этом. И каждый раз приходила к одному и тому же выводу – с вами ничего нельзя добиться. Вы абсолютно бесполезные. Аморфные. Жалкие, – говорит она, глядя в глаза улыбающемуся отцу.
На какой-то миг воцаряется густая наэлектризованная тишина. А потом ее разрывает голос Аллигатора:
– Крошка, какого, мать его, фига ты сейчас это говоришь?
– Ты обдолбалась, Ди? – на всякий случай уточняет Брайан. В его голосе – надежда.
– Вы прекрасно все понимаете. Все ваши потуги – бессмысленны. Я не могу тащить вас на себе.
– Что значит «тащить на себе»? – спрашивает зло Николь, основная вокалистка. – Ты понимаешь, что ты несешь?
– Вполне, – подтверждает Диана скучным голосом. – Я просто хотела сказать вам правду. Ребята, по отдельности – вы ничего, крепкие серые середнячки. Но вместе вы никто. – Она выдерживает драматическую паузу. – У вас ничего не получится. Когда слишком посредственные люди собираются вместе, получается что-то худшее, чем просто посредственность. Я более чем отлично осознала это, поэтому ухожу. Не хочу вязнуть в шлаке.
– Ну не сука ли ты? – почти восхищенно спрашивает Николь.
– Слабый вокал – не дотягиваешь нижние, часто пережимаешь верхние, – равнодушным тоном отвечает Диана.
– Ты реально в себе? – ошарашенно спрашивает Дэвид.
– Твоя фальшивая игра – самое слабое звено в группе, – все так же равнодушно говорит Диана. – Тянешь за собой на дно.
– Полегче, – в голосе Аллигатора угроза.
– Научись попадать в такт барабанам, – продолжает она.
– Диана! – кричит Брайан. – Да что с тобой? Это же не ты, не ты!
– Это я. Истинная я. А ты вообще неудачник. Каким чудом ты поступил в Бейли? – она едва не срывается, но никто не замечает этого. Они что-то кричат ей вместе, но Диана не хочет этого слушать.
– Знаете, отец правильно говорил, что нищеброды – это отдельная категория людей, у которых на генетическом уровне заложены неудачи. Я – не такая. И больше не хочу тратить на вас свое время. Пока.
С этими словами Диана сбрасывает звонок и отключает телефон.
– Было довольно убедительно, – качает головой отец и заключает: – Все-таки с дочерьми куда приятнее иметь дело. Я рад, что ты хотя бы в последний момент немного одумалась. Попытайся реабилитировать себя в моих глазах. С этого момента – никакой музыки. До начала учебы – ни ногой из дома. Никаких средств связи. И учиться будешь за границей.
– Но…
– Этот вопрос решен, – в голосе отца – непреклонность. – Можешь идти.
На ватных ногах Диана встает и медленно шагает к двери, понимая, что комок в горле стаял и внутри все саднит.
– Думаешь, там ты была яркой? – вдруг спрашивает отец с насмешкой. Она оборачивается, замирает. Ей кажется, что сердце стучит в два раза медленнее, чем должно, – пропускает удары. Один за другим. – Ничего не может быть ярче денег и упоительнее, чем власть, – заключает отец. Это его простая философия. Возможно, он даже пытается успокоить Диану – на свой манер. Но этого не получилось.
А дальше все было как в кошмаре.
Когда Диана приходит в свою комнату, там уже толпятся несколько горничных и дворецкий (зачем он нужен в их доме, Диана категорически не понимает). В комнате – беспорядок. Они ищут «запрещенные» вещи по приказу отца.
Диана молча наблюдает, как забирают ее гитары, уничтожая все, что ей дорого. Гитары для нее как живые существа, и ей физически больно от мысли, что их выбросят – как беспомощных щенков в мусорный бак. У нее забирают телефон, планшет, ноутбук, банковскую карту и блокируют доступ в интернет, единственное, что оставляют, – электронную читалку и библиотеку.
Прибегает мать, которая не понимает, что случилось, а когда узнает, приходит в замешательство и ужас. Она готова оттаскать дочь за волосы, но ей приходится быть сдержанной из-за прислуги. И уже потом, когда они остаются наедине, Эмма высказывает ей все, и через слово Диана слышит: «наследство», «наследство», «наследство» – как будто бы на нем сошелся клином свет. Больше всего на свете мать боится, что Диана потеряет не себя, а наследство.
Как они тогда будут жить?
Диана готова задавать этот вопрос уже сейчас. Как?
Дальше идут серые ватные дни. За окном – поздняя нежная весна, а Диане кажется, что на дворе – поздняя холодная осень. И на душе тоже осень: голые ветки ноября царапают ее за живое, кусают, щиплют, лезут в глаза. Внутри жжет так, словно у души бывает изжога. Диана ничего не делает – смотрит какие-то идиотские передачи и фильмы по телевизору и слушает музыку, иногда ест.
А через два дня Диана сбегает, потому что ей все надоело.
Она ловко обманывает охрану, переодевшись в верхнюю одежду одной из горничных – глупой девицы, успешно подкупленной дорогими бриллиантовыми серьгами. И ранним безветренным утром уезжает в машине продавца морепродуктов, который несколько раз в неделю привозит в их особняк в сердце Верхнего Ист-Хиллса свежую рыбу, кальмаров, мидий и креветок – отец их обожает, в отличие от самой Дианы.
Едва оказавшись в шумном Монисе, она выходит из машины и, смешавшись с толпой, садится на метро, а потом – на автобус. Забредя в торговый центр, она находит женский туалет и преображается. Весь день Диана находится в движении, едет, идет по широким улицам, то и дело нервно оборачиваясь – наверняка ее будут искать. Она останавливается только лишь около тележки продавца с хот-догами, когда чувствует голод. В какой-то момент ей кажется, что она видит в пестрой толпе Брайана, и тотчас уходит, крепко сжимая в руке ледяной стакан с колой. Диане страшно встречаться с ним лицом к лицу, но потом она понимает, что, должно быть, ей показалось. А если это и был он, то не узнал бы. Свое лицо она маской на голове – чудом сохранившийся красный парик, а одета в плащ до колен с отложным воротником и поясом. Горничная с испанским акцентом уверяла ее, что плащ двусторонний, поэтому уезжала она в ярко-голубом, а теперь ходит в черном. А еще это – подделка известного бренда «Дэлмор». Диана не особо разбирается в моде, но может отличить настоящую качественную вещь от дешевки. Впрочем, сейчас ей все равно. Она просто идет, сама не зная куда. Мимо проносятся лица тысяч людей – все разные, но для нее их лица вылеплены из одного пластилина. Проносятся тысячи машин, деревьев и окон – в каждом из них своя история. Проносится целая жизнь.
Единственное, что заставляет Диану чуть улыбнуться, – реклама нового аромата модного французского бренда, лицом которого выступает Дастин Лестерс. Ее только что запустили, и она всюду – на остановках, на билбордах, на светодиодных экранах и даже на фасадах небоскребов. Дастин великолепен – выглядит мрачно и сексуально одновременно: зачесанные назад темные волосы, вызывающий взгляд исподлобья, ухмылка, сводящая с ума, накинутый на плечи пиджак. Небрежно засунув в карманы брюк руки, он идет по ночной улице, собирая за спиной армию огней неспящего города.
Диане нравится этот образ даже больше, чем предыдущие, и, видя Дастина, пусть даже в рекламе, она испытывает странное желание дотронуться до его руки. А еще она рада его расставанию с Марго Белл.
Любовь ли это, Диана не знает – просто скучает по человеку, который отверг ее. Они познакомились год назад, и с тех пор она часто думает о нем. А он о ней – нет. Отец был не прав. Деньги для Дастина – не свет.
В какой-то момент уже уставшая и отчего-то равнодушная ко всему Диана попадает в Грин-Лейк-парк. Там она немного расслабляется, неспешно бредет по его дорожкам, наслаждаясь свежей нежной зеленью и тишиной. Ее ноги гудят, мысли путаются, но зато больше не играет в голове последняя песня «Стеклянной мяты», которую они записали в студии и свели. Она хотела оплатить все это сама, но они ей не позволили – как и всегда. Сказали, что, черта с два, не будут они ее должниками, и если скидываться – то всем вместе.
Над головой – звенящее хрусталем голубое небо. Рваной переливчатой мелодией шумят листья высоких деревьев – под лучами солнца они кажутся бирюзово-зелеными. Мягкий, едва уловимый сладковато-персиковый аромат носится в воздухе и смешивается с запахом жареного мяса. Проходящие мимо люди или же те, кто пришел сюда на пикник, не обращают на Диану внимания, а она рассматривает их, будто видит впервые. И второй раз за день она останавливается, когда слышит манящие звуки гитары. У самого озера, вода в котором аквамаринового цвета, собралось несколько десятков людей. Они стоят полукругом около небольшой деревянной сцены и слушают музыку, которую Диана тоже вдруг хочет послушать – так хороша и технична гитара в руках того парня, что держит ее. Почему-то ей всегда казалось, что те, кто умеют играть на струнных, умеют необыкновенно нежно прикасаться. Она проталкивается через толпу и понимает, что ошиблась – играет не парень, а девушка. Она свободно сидит на стуле, для удобства закинув правую ногу на левую – чтобы выше поднять гитару. У нее красно-рыжие волосы, собранные в хвост, выразительное симпатичное лицо в веснушках и лукавая весна в глазах. А самое забавное – она одета точно в такой же плащ, что и Диана. В такую же подделку.
Но Диану больше интересует другое. Она сразу замечает, что руки рыжей поставлены правильно, а пальцы весьма ловки – такие пальцы играли тысячи часов. Музыка, которую она исполняет со всей отдачей, незнакома Диане, и она почему-то думает, что рыжая сама ее сочинила. Кроме того, девушка использует разные сложные приемы, и стоящий неподалеку от нее грузный мужчина, изредка что-то записывающий в ежедневник, одобрительно кивает.
Хоть гитара у нее и не очень (у Дианы марка куда круче!), рыжеволосая – профи. Вокруг нее дерзким аквамариновым – как вода в озере – светом пульсирует музыка, которая хочет вырваться и улететь далеко в небо. Иногда аквамарин темнеет и становится синим дымом, а иногда уходит в поблескивающую лазурь. Почему ее музыка именно такого цвета, Диана и сама не знает. У нее – «цветной слух», музыкально-цветовая синестезия. И ассоциации настегают ее внезапно, почти бессистемно. Слыша музыку, она просто внутренним зрением видит цвета и иногда – движение. Чудачка, одним словом.
В какой-то момент девушка с гитарой начинает светиться лазурью изнутри, и Диана вдруг понимает, что ей некомфортно в этом свете. Она делает шаг назад.
По разговорам в толпе Диана понимает, что тут проходит своеобразный экзамен – играют студенты из Школы музыки Хартли, а педагог оценивает их мастерство. Почему экзамен проходит так, Диана не понимает, но ей это почему-то нравится. И глядя на играющую девушку, красно-рыжие волосы которой под лучами солнца горят ярким пламенем, она чувствует зависть.
Диана тоже хотела учиться в музыкальной школе, играть на гитаре, петь, сочинять музыку. Сдавать экзамен по инструменту в толпе восхищенных людей. Делать то, что хочет, и то, что умеет. Дышать свободой. Но все это есть у незнакомой девчонки с рыжей косой, а ей, младшей дочери грозного Николаса Мунлайта, никогда не стать такой же. Свой шанс она упустила.
Выступление завершается. Аквамарин спадает, становится белесой дымкой и с отзвуком последней ноты растворяется в воздухе. Люди аплодируют. Диана просто смотрит. Слушает.
– Молодец, Санни! – кричит кто-то.
Даже имя у нее солнечное. Возможно, поэтому она так светилась?
И Диана вдруг встречается с ней взглядами – серые и медово-карие глаза разглядывают друг друга, но длится это буквально несколько секунд.
Потом место Санни занимает другой студент с гитарой. И Диана, вместо того чтобы уйти (играет этот парень куда хуже, как-то депрессивно, с надрывом, с серыми тусклыми красками), остается. Слушает, наблюдает – сама не зная зачем. Может быть, ей хочется почувствовать эту особую атмосферу школы музыки? Или ее так заворожил свет этой Санни? А может, во всем виновата глупая зависть?
Вот бы занять ее место.
Купаться в чужих восхищенных взглядах и знать, что твоя музыка – свет для кого-то.
После завершения импровизированного экзамена, когда люди расходятся кто куда, Санни и остальные студенты внимательно слушают грузного профессора, потом аплодируют – видимо, друг другу, прощаются и расходятся. Рыжая, закинув на плечо чехол с гитарой, и какая-то черноволосая девушка с возвышенно-драматическим лицом неспешно идут по какой-то дороге в сторону Вест-Чарлтона. Самое забавное – Санни тоже надевает маску. А когда начинает накрапывать едва заметный дождик, они с Дианой почти одновременно накидывают на головы капюшоны.
Санни и ее подруга беззаботно болтают, шутят про какого-то придурка, который, видимо, доставил им неприятности, и смеются, а Диана, которая зачем-то идет следом, слышит обрывки их фраз. За спинами всех троих – апельсиново-медовый закат. А на востоке небо похоже на густой черничный смузи, разлитый по белой скатерти.
Почему-то подруга Санни напоминает Диане Николь – у той тоже были длинные черные волосы, пока она не сделала дреды. Это единственная ее настоящая подруга, которая теперь считает, что она, Диана, – конченая мразь, богатая Барби, которой захотелось поиграть в музыку. Думать об этом неприятно. Диана всегда считала Николь талантливой.
Девушки несколько раз почему-то оглядываются на Диану, но она делает вид, что шагает сама по себе. Кажется, у нее это неплохо получается.
Из спокойного шелестящего листьями парка они как-то совершенно внезапно выходят на оживленную 111-ю улицу, шагают по мостовой мимо невысоких помпезных домов – такие редкость в центре мегаполиса. И Диана не сразу понимает, что совершила ошибку, – ей не стоило появляться так близко от штаб-квартиры «Крейн Груп». Как ее засекли, она не знает, видит лишь неподалеку нескольких крепко сбитых мужчин в черных костюмах и с рациями. Возможно, это и не охрана отца, но попадаться так глупо ей не хочется. И Диана, улучив момент, когда мимо будут проходить туристы, смешивается с ними и скрывается за углом шикарного здания с колоннами, а потом бросается обратно в парк – почему, и сама не знает.
В какой-то момент она оглядывается и с ужасом видит, как люди отца – это все-таки они! – хватают вместо нее Санни. Они скручивают ее и, оттолкнув черноволосую подружку, погружают в резво подъехавшую тонированную машину. Машина уезжает, а Диана скрывается в парке.
Она остается там до поздней ночи, мучаясь от жажды и головной боли, лежит на холодной скамье и смотрит в небо. На прошлой неделе она слышала, что сегодня намечается звездопад. Если честно, Диана никогда не видела, как потоки метеоритов пересекают небесную гладь, и ей почему-то хочется, наконец, впервые за двадцать один год, увидеть это. Холодно, завывает ветер, но ей все равно – внутри что-то перекрутилось, перервалось, и Диане кажется, что она никогда не будет прежней. Ей кажется, что сознание мутится, и в какой-то момент ей чудится, будто она видит тысячу звезд на небе, но потом понимает, что всего лишь закрыла глаза. А еще она видит лицо Дастина, и ей становится ужасно больно – оттого, что ничего не получилось.
Потом начинает жечь горло, хотя с утра всего лишь жгло душу. И становится холодно так, что кажется, будто продрогли даже кости. А потом становится жарко – и кости снова ломает. Образ Дастина расплывается перед глазами.
Ее находят ближе к ночи – все-таки смогли вычислить, поняв, что поймали не ту. Двое мужчин аккуратно берут ее под руки и ведут к машине – уже другой. Там к ней бросается мать, не такая безупречная, как обычно, – лицо у нее слишком бледное. Она дает Диане слабую пощечину и почему-то обнимает. А потом Диана теряет сознание, и последнее, что она помнит, так это то, как падает.
Диана не может понять себя.
Диана не может понять других.
Весь этот мир кажется ей чуждым.
Серые глаза закрываются до того, как тело соприкоснется с асфальтом, и все то время, что она проводит без сознания, ей кажется, что она – в бесконечном полете с неподвижными звездами.
Ночное небо заволокло рваными тучами.
Сквозь них падает лунный искристый пепел.
И я хочу постоянно – а не от случая к случаю!
Быть свободной. Сбросить оковы и цепи.
Глава 5. Звездный сад
Не трясите небо, иначе упадут звезды.
Посыплются дождем.
И погаснут.
Тогда небо станет обычным черным пятном.
Санни кажется, что она падает в невесомость, и густая сконцентрированная тьма вокруг нее – прекрасна. Она разрывается ярким светом далеких созвездий, переливается всеми цветами радуги, искрит… Эта тьма – словно живая. Она стремительно, но мягко несет Санни вперед, мимо миллионов космических тел. Мимо мчащихся комет, вращающихся планет, сверкающих звезд. Показывает одну за другой системы, галактики, скопления. К примеру, вон там, справа, крошечный Млечный Путь, и он похож на спиральную россыпь ванильного сахара и пудры на черничном джеме. Так и хочется окунуть в него палец и попробовать на вкус.
Санни летит дальше. В ее голове пусто – ни единой мысли и никаких эмоций, кроме безграничной радости. Она потеряла счет времени, но ей все равно. Санни чувствует себя здесь словно дома, в котором давно не была.
В какой-то момент она вдруг слышит чудесную незнакомую музыку, хоть в космосе это невозможно. Сначала – совсем тихо, потом громче. Мелодия столь прекрасна, что Санни хочется улыбаться – возможно, так звучит эта бесконечная тьма. А еще ей хочется запомнить эту музыку, со всеми ее оттенками и переливами, но для чего ей запомнить, она не понимает. Ей кажется, что это будет продолжаться вечно – она, ее полет и чудесные звуки, в которых переплелись любовь и нежность, восторг и свет, нежность и блеск.
А потом до нее вдруг резко – словно толчок в грудь! – доходит. Она должна запомнить эту музыку, чтобы самой исполнять ее.
Она должна ее написать.
И на этой мысли Санни внезапно вырывает из тьмы, из ее личного космоса, и бросает в океан слепящего света, тащит сквозь него, как рыбу, заглотившую крючок, и кидает на что-то жесткое. Музыка перестает играть, и в ушах остается лишь эхо.
На этом она приходит в себя.
* * *
Я медленно открываю глаза и щурюсь от света.
Голова гудит – в висках словно два тупых сверла, язык и губы пересохли, а по телу белым вином разлилась слабость, впитавшаяся в кожу, в кровь, в каждую мышцу и кость.
Перед собой я вижу белоснежный потолок – лежу на спине, накрытая невесомым одеялом. Не понимая, что случилось и где нахожусь, я приподнимаюсь на локтях, сажусь, несмотря на боль в голове, откидываю в сторону одеяло, похожее на белоснежное облако, и оглядываюсь по сторонам.
Незнакомая просторная комната с высокими стенами холодного стального оттенка, огромные прямоугольные окна с прозрачными шторами, за которыми затаилась тьма, на полу – узкие длинные плитки цвета дымящихся углей, и я не могу понять, деревянный это паркет или настил из пластика. Мебели немного, но в каждом предмете интерьера – строгость и изящество. В центре огромная кровать, и за ее угольным изголовьем – белоснежная матовая панель, а рядом – прикроватная тумбочка, больше похожая на глухой глянцево-черный ящик, из которого растет необычной формы светильник. Перед кроватью – бордовый прямоугольный ковер. Справа – необычного вида шкаф, лакированные агатовые отсеки которого разделены зеркальной широкой линией, и строгий туалетный столик, выполненный в таком же стиле. Напротив – несколько квадратных огромных пуфиков темно-винного цвета, на одном из которых лежит стопка книг и журналов, что приводит меня к мысли – возможно, это не пуфики, а стол.
Это странное место, как по мне. Но я четко осознаю, что это – не сон. И вдруг вспоминаю последнюю минуту перед тем, как потеряла сознание.
Чужие руки, мое отчаянное сопротивление, незнакомая машина…
Меня похитили?!
Не может быть. Кому я нужна? На розыгрыш это не походило.
Выкуп? Но кто заплатит за меня выкуп? Тетя? Смешно. Мать? Еще смешнее. У них обеих нет денег, а у последней – не будет еще и желания. Нет, выкуп отпадает. К сожалению, я – не дочь миллионера, который отвалит за свое сокровище несколько огромных кейсов с купюрами.
А может. Кому-то понадобились мои органы? Я как раз недавно смотрела репортаж о черном рынке донорских органов! Банда получила доступ к медицинским данным и похищала молодых мужчин и женщин, чьи показания сходились с показаниями их клиентов. От этой жуткой мысли я едва ли не до крови закусила губу – с такой силой страх ударил по легким, но сама же отмела эту версию. Тогда бы я очнулась в больничной палате и связанная.
Я подбегаю к окну и распахиваю его, впуская прохладный воздух – судя по всему, это частные владения, огражденные высоким забором, я – на уровне второго этажа. И вокруг – ни души.
Я развязываю резинку и запускаю в волосы пальцы, пытаясь понять, кто и зачем похитил меня.
– Эй! – говорю я, но мой голос очень тихий и хриплый. – Эй! Тут кто-нибудь есть? – повторяю я, прокашливаясь. Никто не отвечает.
В голову приходит еще одна пугающая мысль – может быть, я стала заложницей какого-то маньяка и он сейчас наблюдает за мной через камеру? Нет, маньяки – одиночки, а моих похитителей было несколько, плюс водитель… Да и украли они меня прям посреди улицы, наверняка это видело множество народу. И рядом со мной была Лилит. Наверное, она уже сообщила полиции! Мне просто надо дождаться, когда меня найдут.
Я вдруг слышу слабый писк и сначала замираю от неожиданности, а потом вдруг понимаю, что это звук моего мобильного – он всегда так пикает, когда у него садиться батарея. Я вытаскиваю телефон, понимая, что он – моя надежда на спасение, но он умирает у меня в руках – кончилась зарядка.
Мне хочется кинуть его об стену с размаха, но я сдерживаюсь. И твержу себе, что не должна поддаваться власти эмоций, мне надо понять, что со мной случилось.
Надеюсь, что все-таки меня похитил не психопат – слишком странное и демонстративное похищение.
Может быть, кто-то мстит мне? Но кто? Кому я перешла дорожку? У меня нет врагов, отвергнутых возлюбленных, обманутых друзей и злостных должников. Я со всеми всегда стараюсь общаться тепло и искренне. Кто держит на меня так много зла? Может быть, это месть того репортера, который сделал фотографию со мной и с Лестерсом…
Стоп, Лестерс. Дастин Лестерс. Почти оскароносный актер с глазами цвета холодного зимнего неба.
Мне резко захотелось смеяться.
Серьезно? Лестерс додумался до похищения, потому что настолько сильно обиделся за наши с Лилит слова?! В таком случае он ненормальный. А может быть, это все из-за карты памяти, которая осталась у меня?
Я спешно засовываю руку в карман и нахожу ее. Если причина в карте памяти, то Лестерс – полнейший мудак, у которого действительно проблемы с психикой. Мне, как и ему, не нужны проблемы, и я не собиралась ничего делать с этой картой, только выбросить.
Я заставляю себя встать, делаю несколько несмелых шагов и оглядываюсь по сторонам вновь. Ничего не происходит. Никто не врывается в комнату, не включается сигнализация и не разверстывается под ногами ад.
Я осторожно иду дальше, рассматриваю картины в широких стеклянных рамах, касаюсь кончиками пальцев молочно-бежевой огромной вазы и вдруг понимаю, что это – лишь часть апартаментов. Стоит завернуть за угол, и я оказываюсь в гостиной – полутемной, большой, с точно такими же плавными четкими линиями, с таким же изысканным интерьером. Тут есть диван, кресла, столик, огромный плазменный телевизор на стене, узкая барная стойка, шкаф… Но когда я открываю его, понимаю, что это не шкаф, а гардеробная! Вдоль бледно-свинцовых стен тянутся черные ряды полок, вешалок, ящиков, выдвижных шкафчиков. И всюду – море одежды, обуви, аксессуаров, которые, судя по всему, должны быть брендовыми.
Я резко закрываю дверь в гардеробную, пораженная количеством одежды, среди которой отчего-то превалируют темные или светлые вещи – ярких цветов почти нет, и продолжаю обход, пытаясь понять, что это за место. Нахожу рабочую зону с комфортабельным креслом и столом, на котором стоит современная дорогая техника, и ванную комнату впечатляющих размеров. Там я открываю кран и пью холодную воду из ладоней. Становится чуть лучше. Головная боль медленно отступает.
Мне здесь не нравится, несмотря на то, что отовсюду веет деньгами. Эти апартаменты кажутся стерильными и скучными – здесь всего лишь несколько ярких пятен. Меня окружают четыре цвета: черный, белый, бордовый и много серого. Перемотанная белой тканью и лежащая на черном камне благородная сталь, в которой растворили каплю крови.
И тишина.
И я. С телефоном, который разрядился.
Я подхожу к огромной двери – такие, по крайней мере, должны вести в дворцовый зал, и стучу без особой надежды, что кто-то меня услышит и выпустит отсюда. Но когда она вдруг открывается, я от неожиданности задерживаю дыхание в легких. Передо мной стоят два амбала в строгих костюмах, но смотрят без желания сделать что-то плохое, а весьма дружелюбно. Как доги в намордниках, которых усмирил хозяин.
Мы смотрим друг на друга: я – на них, они – на меня, и молчим. А потом вдруг один из них говорит хриплым басом:
– Госпожа велела не выпускать вас из комнаты.
Госпожа? Какая еще госпожа? Что этой неведомой госпоже от меня нужно?!
– Кто? – переспрашиваю я изумленно. – Вы о ком?
Мне не отвечают. Говорят лишь:
– Вам нужно дождаться ее.
– Кого? – не понимаю я. В моем голосе – слегка истерические нотки. Я не думала, что стала жертвой какой-то богатой женщины. А ведь я была почти уверена, что мой похититель – Лестерс…
– Госпожу, – невозмутимо отвечает второй охранник. – Она уже в пути, скоро вернется. Отдыхайте, пожалуйста. Может быть, вам что-нибудь нужно?
– Нужно, – киваю я. – Выпустите меня!
– Сожалею, у нас приказ, – мягко повторяют мне. И я понимаю, что псы не могут нарушить хозяйского приказа, иначе им будет плохо.
– Выпустите меня, придурки, – упрямо повторяю я.
– Простите, но нет, – качает головой один, а второй вновь интересуется, нужно ли мне что-либо.
– Сколько сейчас дают за похищение человека, парни? – спрашиваю я зло. – Не боитесь сесть лет так на двадцать пять? Или думаете, что меня никто не ищет? Да все копы Нью-Корвена уже на ногах!
Они молчат. И молчание их какое-то вежливое.
– Да что за дерьмо собачье?! – говорю я охране в ярости. Им все равно. Каменные глыбы.
У меня на миг срывает крышу. И тогда я кричу: «Помогите!» Кричу громко, пронзительно, что они морщатся и бегло переглядываются, явно сообщая друг другу, что обо мне думают. Только мне все равно. Я пытаюсь убежать, снова кричу что-то, отчаянно вырываюсь, но меня аккуратно заталкивают обратно в комнату. Дверь закрывается.
Я остаюсь одна. Растерянная и раскрасневшаяся от собственных воплей, сломленная, но не побежденная. Я ничего уже не понимаю, но намерена действовать решительно. Сбегу, пока есть возможность.
Я вновь подхожу к окну, снова распахиваю его, осматриваюсь – оно выходит на цветущий сад и газон. Возвращаюсь к кровати. Стягиваю простынь и пододеяльник и начинаю связывать их, делая себе импровизированную тряпичную веревку. Длины не хватает, и я бегу в гардеробную. Там ругаюсь сквозь зубы – здесь есть куча дорогущих шмоток, обувь, украшения, очки, часы, зонты – все на свете! Но нет постельного белья! Я роюсь в вещах, откидываю их, бросаю на пол, боясь не успеть до приезда подозрительной госпожи, о которой говорил охранник, и вместо какой-нибудь хотя бы самой плохой простыни нахожу отдел с женским нижним бельем. Вот оно классное: яркое, вызывающее, без романтических кружев. Чего стоят одни только низкие слипы с радостно оскалившимся черепом или шортики с надписью: «Для тебя всегда занято».
Интересно, кто здесь живет? И будет ли хозяйка рада, что в ее комнаты засунули меня? А может быть, здесь живет та самая госпожа? Нет, не для меня же эту комнату приготовили.
Вместо постельного белья я использую несколько скучных вечерних платьев в пол, надеясь, что они – прочные. Веревка получается что надо. Я завязываю один ее конец на ножке кровати, а второй кидаю в открытое окно. Спускаться вниз страшно, но встречаться с похитителем – еще страшнее, и я смело забираюсь на подоконник, успокаивая себя, что здесь всего-то два этажа. Я проползу немного по веревке, как по канату, и спрыгну на землю. Главное – не повредить пальцы, а уж ноги у меня натренированные.
Приступаю к делу. Подо мной – всего лишь десять футов, но мне кажется, что я вишу над пропастью. Мои руки мертвой хваткой цепляются за плотную скрученную ткань, и мне чудится, что она вот-вот порвется или развяжется, а я полечу вниз, как Кэтти Смит с каната на уроке по физкультуре в средней школе.
Стараясь не думать о плохом, я медленно лезу вниз. Видимо, я и правда обезьяна: сначала Лестерс, потом веревка из постельного белья и платьев. Куда меня в следующий раз забросит жизнь? На пальму, где я буду изображать кокос?
Я продолжаю осторожно спускаться, а когда вдруг поднимаю глаза, понимаю, что из окошка за моими стараниями спокойно наблюдает один из охранников, и он же держит мою импровизированную веревку, чтобы я не рухнула. Я шепчу слова проклятия, обращаю свой взгляд вниз и вижу еще троих секьюрити, которые так же спокойно стоят прямо подо мной и, судя по всему, ждут, когда я к ним спущусь. С бесконечным терпением в глазах.
– Твою ж мать, а! – говорю я. Они все меня отлично слышат, но никак не реагируют, лишь один из охранников вежливо спрашивает:
– Могу ли я вам чем-то помочь? Может быть, спустить вас?
– Не нужно. Я сама…
И едва не падаю, потому что гребаная простыня все-таки начинает развязываться. Но меня тут же подхватывают и осторожно ставят на землю.
– Это могло быть опасно, – говорит один из охранников, и я улавливаю укоризну в его глубоком голосе. – Вечером в сад выпускают собак.
Я молчу. Я бы смеялась, если б мне не было так страшно. Боги, что со мной не так?
– Вы кое-что обронили, – деликатно обращается ко мне другой охранник, указывая взглядом на левое бедро, и я с ужасом понимаю, что кроваво-алый лифчик из гардеробной неизвестной мне девушки зацепился застежкой за заклепку на джинсах. Он потрясающий, яркий, полупрозрачный, с ремешками, но даже это меня не спасает. Не знаю, какое у меня лицо, но кажется, что глупое.
– Ношу с собой по два, – улыбаюсь я, как деревянная кукла. – Это запасной.
И, больше ничего не говоря, быстрым движением срываю столь интимную деталь одежды, чуть не вырвав заклепку, и комкаю в руке. То, что охрана делает вид, будто все в порядке, смущает куда больше, чем если бы они смеялись.
– Я могу пойти домой? – спрашиваю я, чувствуя, что отчаяние близко. Да и загадочная госпожа, видимо, не так уж далека.
– Вы уже дома, – отвечают мне и жестом приглашают пройти дальше.
– Если я буду кричать, никто не услышит, да? – обреченно спрашиваю я.
– Услышим мы.
В темных глазах охранника немая просьба – не ори, ты нам порядком надоела.
– Но вы же не отпустите меня, да? – на всякий случай уточняю я скептически и получаю лишь снисходительный кивок. Господи Иисусе, что же происходит?!
Никто не объясняет.
Мне ничего не остается делать, как идти следом за охраной в особняк по полутемному саду со множеством дорожек, беседок и даже настоящим прудом – я вижу среди деревьев тусклый блеск воды.
Дом, в который я попала, огромен и поражает своей строгой роскошью и неприступностью. Стены выложены плиткой цвета кофе с молоком, парадный фасад украшает портик с колоннами, который завершает треугольный фронтон, во всех окнах первого этажа горит свет. Всюду мягко льется подсветка, и кажется, что я попала в современный замок. Я не представляю, как тут могут жить люди. Это место похоже на музей.
В какой-то момент я снова пытаюсь сбежать, но меня ловко ловят и едва ли не грозят пальцем, как ребенку, мол, не стоит так делать, это опасно в первую очередь для вас. И снова напоминают, что госпожа едет.
Да что за госпожа, чтоб ей черти рожу разодрали! В уставшей голове мелькает шальная мысль, что, может быть, меня нашел отец и едет его жена? Но я тотчас отметаю это. Более вероятным мне кажется то, что Лестерс – трансвестит и заставляет охрану называть его госпожой.
Едва передвигая ногами, я вместе с охраной поднимаюсь по лестнице, ведущей к входным дверям, в одной руке – чужой лифчик, пальцы второй сжаты в кулак. Мне до сих пор непонятно, кто и зачем похитил меня, но меня радует хотя бы тот факт, что охрана со мной дружелюбна.
Меня проводят по шикарным коридорам, в которые, наверное, вбухано столько денег, сколько составляет бюджет моего родного городишки на год. Потом мы поднимаемся на второй этаж, и я вновь оказываюсь запертой в той же комнате. В ней ничего не изменилось, кроме того, что на столе меня ждет поднос с графином яблочного сока, тарелки с гамбургерами, шоколадным чизкейком и свежими фруктами. Я так зла – страх куда-то испарился – и голодна, что хватаю поднос, сажусь на диван перед телевизором и включаю его, вернее, думаю, что включаю, но на самом деле вырубаю свет – оказывается, я схватила не пульт от телевизора, а сенсорный пульт управления этой гребаной комнатой! Не понимая, что делать, я тыкаю на все кнопки подряд: задвигаю шторы, раздвигаю шторы, включаю кондиционер и музыку, выключаю кондиционер и музыку, слышу прогноз погоды, наведя его на окно, а наведя на полы – устанавливаю режим их нагревания. И так по кругу! В какой-то момент я понимаю, что, может быть, тут есть телефон, ищу, но не нахожу и возвращаюсь к телевизору. Ем самые вкусные гамбургеры в своей жизни и смотрю новости, надеясь, что в этом выпуске расскажут о моем похищении. Но обо мне не говорят ни слова, будто это и не меня похитили вечером на 111-й улице на глазах у всех! Неужели похищение человека в центре огромного мегаполиса теперь настолько обычное дело?
На выпуске про мужика, поселившего в домашнем бассейне аллигатора, я снова чувствую отчаяние, которое вскоре сменяется бурной деятельностью. Я снова думаю над тем, как сбежать, и осматриваю каждый угол апартаментов. Однако мои попытки найти способ побега с ошеломляющим треском проваливаются, зато появляется новая идея. Дверь открывается вовнутрь, и если забаррикадировать ее мебелью, то путь ко мне будет затруднен.
Следующие полчаса я усердно перетаскиваю и передвигаю мебель, и вскоре дверь оказывается перекрыта шкафом, который подпирает диван, стоящие на нем кресла, пуфики и кое-что по мелочи. Я знаю, что это не станет препятствием для госпожи и ее цепных псов, но все же это доставляет мне моральное удовольствие – просто так они меня не возьмут.
Устав, я снова засыпаю, а просыпаюсь оттого, что кто-то ломится в мои апартаменты. Ну конечно же, приехала госпожа! И теперь не может переступить порог, потому что я забаррикадировала вход. Мне страшно – сердце, кажется, прилипло к грудной клетке – и смешно одновременно. Я слышу, как охрана пытается проникнуть внутрь. Потом на какое-то мгновение она затихает, раздается стук каблуков. Я прячусь за углом, сжимая в пальцах заранее разбитый стакан. Мне есть чем обороняться. Я готова к встрече с госпожой. В моем воображении это Лестерс с алыми губами, в шляпке с перьями, боа, коротком обтягивающем платье и чулках в сетку.
В следующее мгновение в спальню врывается какая-то женщина – лиц друг друга мы пока не видим. Но определенно это не Лестерс.
– Диана Эбигейл Мунлайт! – слышу я ее звенящий голос, в котором три тонны ярости. – Ты с ума сошла?! Выходи, я тебя сейчас убью!
Когда я выпрыгиваю из-за угла со стаканом в руке, держа его перед собой, словно нож, она визжит и пятится. Госпожа невысока, худа и похожа на ухоженную сушеную рыбину в бриллиантах, которая разучилась улыбаться – уголки губ опущены вниз, да и вообще такое ощущение, будто бы ей дали понюхать что-то очень несвежее.
– А ты еще кто такая?! – кричит она. – Где моя дочь?! Что происходит?
– Какого черта вы от меня хотите?! – не менее громко кричу я. – Что вам надо?! Отпустите меня!
Чтобы добавить вескости своим словам, я несколько раз тыкаю в воздух разбитым стаканом. Рыбина отступает.
– Господи Иисусе, – выдыхает она, выставив вперед руки. – Не подходи ко мне!
– Это вы не подходите, – говорю я срывающимся голосом.
В спальню врывается охрана и моментально закрывает собой госпожу, а меня обезоруживает – я и глазом моргнуть не успеваю, как остаюсь без своего импровизированного оружия, находясь в объятиях молчаливого мужчины, который держит меня мягко, но очень крепко.
– Что происходит, идиоты? – обращается женщина разъяренным тоном к охране. – Где моя дочь?! Где моя дочь, спрашиваю?! Я же сказала – ни на шаг не отходить от ее комнаты! Следить за ней!
– Мы четко исполняли ваш приказ, – рапортует один из мужчин. Видимо, самый старший.
– Тогда кто это такая? – с отвращением кивает на меня рыбина.
– Ваша дочь, – с некоторым сомнением говорит охранник.
– По-твоему, идиот, я не узнаю собственную дочь?! – вопит женщина, широко открывая рот. Зубы у нее белоснежные, острые, мелкие, и я почему-то думаю, что если она и похожа на рыбу, то на маленькую акулу. – Что это за наглая рыжая девка в ее спальне?! Что она тут делает?!
– Эй, полегче! – осаждаю ее я. Я рыжая, но не наглая.
– Девушку привезли пять часов и двадцать минут назад, – говорит охранник. – Мы не спускали с нее глаз. Все согласно вашему распоряжению.
Я начинаю кое-что понимать.
– Эй ты, – надменно говорит женщина, быстро беря себя в руки. – Где Диана?
– Какая еще Диана? – устало спрашиваю я, чувствуя, как по лбу ползут капельки пота.
– Моя дочь. Вы подруги? Ты помогла ей сбежать? – допрашивает она меня. – Где она сейчас? Отвечай немедленно.
– Вы колетесь, что ли? Или плохо соображаете? – спрашиваю я насмешливо и дергаюсь в железных объятиях охранника, но он меня не отпускает. – Меня похитили прямо на 111-й улице и увезли ваши парни! Запихали в машину, дали чего-то понюхать, я потеряла сознание, а очнулась здесь! И мне никто ничего не объяснял! По какому праву вы похищаете людей? Считаете, что, если у вас куча бабла, это сойдет вам с рук? Есть куча свидетелей моего похищения! А про вашу дочь я вообще ничего не знаю!
– Замолчи, пожалуйста, – говорит рыбина, наконец все понимая, и кидает небрежный жест охраннику: – Отпусти ее.
Тот в это же мгновение убирает руки и отходит, но я чувствую его пристальный взгляд на своей спине.
– Перепутали, – с какой-то ненавистью выдыхает женщина всего одно слово, и почему-то ее худые плечи опускаются вниз, будто под тяжелым невидимым грузом. Но это лишь на мгновение – почти сразу она берет себя в руки. Ее голос становится спокойным и официальным, с ноткой важности, как у политика, дающего интервью.
– Как вас зовут? – спрашивает она.
– Санни Ховард. – Не вижу я смысла скрывать свое имя.
– Мисс Ховард, прошу извинить за неразбериху и причиненный моральный ущерб. Мы все компенсируем. Вас перепутали с моей дочерью.
У меня с сердца падает ком размером с Лессер-биг-тауэр[10 – Лессер-биг-тауэр – одно из самых высоких зданий в Нью-Корвене, построенное в 2003 году.].
Перепутали. Просто перепутали.
На меня вдруг теплой волной накатывает усталость – все закончилось. Этот кошмар развеялся. А вот женщина начинает злиться – я вижу отсветы огня ярости в ее серых глазах, но теперь она хорошо скрывает свои эмоции.
– Не знаю, как это произошло, – с каменным лицом говорит женщина. – Но допустившие подобное будут наказаны. Мисс Ховард, вас разместят в гостевой комнате. А утром отвезут по любому названному вами адресу.
– А ваша охрана не заметила подмену? – спрашиваю я иронично. Ну кто еще, кроме меня, мог попасть в подобную ситуацию?
– Это новые люди, – не самым приятным голосом говорит рыбина. – После побега моей дочери ранним утром мы попросили охранное агентство сменить весь персонал. Видимо, теперь нужно будет сменить и охранное агентство. – Уничтожающим взглядом скользит она по мужчинам, как будто это они виноваты. Как понимаю, им просто привезли меня в бессознательном состоянии и сказали, что это хозяйская дочь, которую нужно стеречь до приезда госпожи.
– Извинитесь, – кидает им женщина.
И охранникам ничего не остается, как повиноваться. Еще недавно я хотела каждого из них вырубить и сбежать, но теперь мне неловко, что взрослые мужчины, как провинившиеся школьники, начинают извиняться.
– Все в порядке! – говорю я тихо. – Не стоит.
– Стоит. Отвратительная работа. Мисс… Как вас? – уже забывает мою фамилию рыбина.
– Ховард.
– Мисс Ховард, прежде чем вы отправитесь в гостевую спальню, нам нужно поговорить, – сообщает женщина, – чтобы понять, почему вас перепутали с моей дочерью.
И если сначала я думала, что она проявляет гостеприимство, оставляя меня на ночь в своем роскошном особняке, то сейчас приходит понимание, что меня не отпустят до тех пор, пока не найдут ее дочь со славным именем Диана.
Мы разговариваем. Приходит еще какой-то мужчина, видимо, тоже из охраны, и просит меня вспомнить все произошедшее в мелких деталях. Он словно полицейский умело ведет допрос свидетеля. Говорит, что я должна расслабиться и закрыть глаза, должна вспомнить все в мельчайших подробностях, вплоть до звуков и запахов. И я честно пытаюсь рассказать обо всем. Я говорю про экзамен, про то, как возвращалась с Лилит из парка на 111-ю улицу. И вспоминаю ту странную девушку с серыми глазами, которая слушала мою игру. Мне показывают фото этой самой Дианы и спрашивают – она ли это? И я говорю, что возможно – их глаза похожи, но я не видела ее лица полностью. Я начинаю рассказывать, что она все это время была рядом со мной – в таком же плаще, с маской на лице, и волосы у нее были красными, почти как у меня.
Именно поэтому нас и перепутали – странное стечение обстоятельств, которое позволило бы сказать фаталистам, что это – судьба. Но я не верю в судьбу, я верю в себя.
Да, нас действительно перепутали, – охране сообщили, что заметили Диану в начале 111-й улицы, на пересечении с 73-й, неподалеку от Грин-Лейк-парка, и поехали туда, однако в первую очередь заметили меня, а не ее. И схватили, потому что все совпадало – маска, красные волосы, плащ, темные джинсы, к тому же мы примерно одного роста, а широкого покроя верхняя одежда скрывала телосложение.
Когда меня схватили, Диана куда-то пропала. Куда – никто не знает, потому что она попала в слепую зону камер наблюдения. Да и искать ее перестали, решив, что уже нашли и спокойно доставили домой. Новая охрана особняка никогда не видела Диану, справедливо решив, что я – дочь госпожи.
Наиглупейшая ситуация, и мне становится смешно, но, видя, какое напряженное лицо у рыбины, которая наверняка переживает за дочь, я не издаю ни единого смешка. Зато говорю, что мне немедленно должны вернуть гитару. Они обещают, что к утру она будет у меня, и вновь напоминают о компенсации, даже (как в полицейском участке) разрешают сделать звонок Лилит, которая просто с ума сходит и кричит, что полиция не хотела принимать заявление о моем похищении, успокаиваю ее как могу, а потом меня выпроваживают.
Меня отправляют в гостевую спальню на первом этаже. Это двухкомнатные апартаменты, которые не уступают номеру люкс какого-нибудь шикарного отеля. Дизайн там в другом стиле – что-то вроде неоклассицизма: светлые тона и нежные оттенки, плавные линии и симметричность, античный орнамент и венецианская штукатурка. Просто восхитительно, но мне не по вкусу. Это царство всех оттенков кремового, и столько изящества, сконцентрированного в одном месте, – не по мне.
Я долго осматриваю комнаты, стою у открытого окна, дыша свежим ночным воздухом, сижу на кровати с балдахином и резным карнизом, зачарованно глядя на огромную люстру с имитацией зажженных свечей. Тут красиво и даже уютно, а я хочу сбежать к себе домой. Просто парадокс! Я не знакома с этой Дианой, но мне уже хочется сказать ей пару ласковых при встрече. Какого черта она сбежала из этого своего царства роскоши? Нет, серьезно, ведь у нее есть все – чего не хватало капризной принцессе? Хочется познать «настоящий мир»? Хочется самостоятельности? Хочется доказать себе, что она может прожить и одна, без поддержки родителей? Но побег – это такой детский способ! Она всего-навсего привлекает к себе внимание.
Меня это раздражает. Я не могу представить себя сбежавшей от бабушки и дедушки, как мать. Не могу представить, что оставляю их одних. Не могу даже думать о том, как они бы волновались за меня. В голове сама собой проводится тонкая серебряная ниточка – параллель между Дианой и Дорин. Я понимаю, что предвзята к Диане, но, боже, неужели нельзя было решить вопрос своего самоутверждения иначе?
Я не хочу ее осуждать, но не понимаю. Пусть она скорее вернется.
Засыпать я не собираюсь. Открываю бар, достаю бутылку вина, но понимаю, что без штопора не открою, и ставлю назад. Зато нахожу содовую, лимонад и шоколадный лед – напитки просто божественны. С бокалом в руках я встречаю рассвет. Он неспешный и темный, небо на востоке по цвету напоминает давленую бруснику, которую рассыпали по темно-синей скатерти. Когда становится чуть светлее, я понимаю, что хочу погулять по саду, наполняющему утренний воздух слабым ароматом роз. Сад красив и ухожен – наверняка за ним ухаживает целая команда садовников.
Я переодеваюсь и вылезаю из окна – второй раз за последние часы. Надеюсь, охрана позволит мне побродить по саду – наверняка они все видят по камерам. Я иду мимо кустов с розами, цветущих вишневых деревьев, экзотических растений, альпийских горок, фонтанчиков – кажется, что это не частный сад, а настоящий парк. Я поднимаю глаза и вижу, как на востоке тонкой полоской льется темно-красный рассвет, кое-где истончаясь в розовый, а на западе все еще стоит тьма и видно несколько звезд и утонченный полумесяц. Это выглядит столь красиво, что я задираю голову и долго смотрю вверх, думая, что неплохо было бы написать песню о звездном саде.
Все больше светает. И я направляюсь к пруду по гравийным дорожкам, наблюдая, как просыпается в блестках росы сад. Цветочный аромат в воздухе становится все сильнее.
Кажется, теперь я знаю, как пахнет утро – розами и рассветом.
Неподалеку от неподвижного пруда на коленях сидит наполовину седой мужчина лет шестидесяти в рабочем комбинезоне и перчатках – он стрижет разросшийся, но при этом чахлый куст с бледно-желтыми розами. Рядом стоит тележка с саженцами, в которой лежит открытый чемодан с набором инструментов. Наверное, это садовник, лицо у него сосредоточенное и угрюмое. Еще бы, кто в здравом уме будет веселым в пять утра на рабочем месте?
Но я почему-то рада, что вижу его, потому что он напоминает мне дедушку – тот тоже ни свет ни заря просыпался и копошился в нашем маленьком. А еще я и садовник – на одном социальном уровне. Вообще-то я не обращаю на это внимания, но в этом шикарном месте чувствую всю прелесть социального расслоения.
Вот задница, ненавижу неравенство – по какому бы то ни было признаку.
– Проклятье, – доносится до меня. – Почему я должен заниматься этим?
Некоторое время я наблюдаю за тем, как садовник неаккуратно кромсает несчастные розы, время от времени едва слышно ругаясь. А потом, когда уже хочу уйти, он вдруг резко встает и, запинаясь, падает прямо на тележку, а вместе с ней и инструментами – на землю. Перед моими глазами вспыхивает картина из прошлого. Дедушка однажды тоже упал, когда подстригал цветы, и неудачно напоролся ладонью на гвоздь.
Я не могу пройти мимо. Нужно помочь! Садовник сидит на земле, потирая спину, а я подбегаю к нему.
– Вам помочь? – спрашиваю я. Он вздрагивает и резко поворачивается ко мне. Лицо у него жутко недовольное и строгое, взгляд – цепкий. По моим рукам почему-то ползут мурашки.
– А ты еще кто такая? – с непередаваемым отвращением в голосе спрашивает садовник, игнорируя мою протянутую руку.
– Гостья, – хмыкаю я. – Временная.
– Проходной двор, – ворчит он и, все так же игнорируя мою руку, встает на ноги. Садовник высок, худ, но крепок и жилист, несмотря на возраст. Наверняка в юности был хоть куда, да и сейчас привлекает взгляды почтенных дам. Он начинает собирать инструменты, и я помогаю ему, но удостаиваюсь только косого взгляда. А когда пытаюсь пристроить на место слегка пострадавшие саженцы, смотрит на меня тяжелым взглядом и говорит повелительно:
– Убирайся. Оставь меня одного.
– Чтобы вы опять упали? – хмыкаю я, почему-то вновь думая о дедушке – он не любил, когда кто-то видел, что у него что-то не получается, и никогда не принимал помощь, потому что был гордым. До самого конца жизни всегда утверждал, что в первую очередь он мужчина и только потом – дед. И что все может даже с надорванной спиной и негнущимися ногами.
– С чего ты взяла, что я упаду?
Я пожимаю плечами.
– Первый же раз вы почему-то упали.
– Я сейчас позову охрану, и тебя вышвырнут отсюда, временная гостья, – грозит он.
Ну точно, как мой дедушка, – всегда злился, когда у него что-то болело.
– Да ладно вам. Вы лучше розы правильно обрезайте, – улыбаюсь я. – А то вам потом хозяева по шапке настучат за криворукость.
Он почему-то хмыкает.
– Что вы с розами делаете? – спрашиваю я. Куст непонятной формы, явно изможден, цветы – редкие, мелкие, поскольку его давно не обрезали, на нем множество сухих листьев, веток и побегов. Садовник явно пытался исправить ситуацию, но у меня такое чувство, что куст сначала пожевали прожорливые мыши, а потом обглодал кролик.
– Слушайте, вы элементарного не знаете. Вы точно садовник? – с подозрением спрашиваю я.
– Помощник повара, – отвечает он, глядя на меня уничтожающе.
– Что? А к розам зачем полезли? – не понимаю я. Мне их правда жалко.
– Велели, – одним словом отвечает он.
– Зря велели. Бедный куст. За что вы с ним так? – качаю я головой.
– Да какое тебе дело до куста? – спрашивает мужчина со злостью.
– Мне его жалко. Вы не умеете ухаживать за розами.
– Что ж, покажи, как надо, – противным голосом говорит он и делает какой-то знак позади меня, который я не могу разгадать, а когда оборачиваюсь, никого не вижу. И не придаю этому значения.
– Да легко, – отвечаю я, надеваю перчатки, становлюсь на колени перед розами, и руки сами вспоминают, что надо делать при формирующей обрезке.
– Нужно стричь по диагонали, а не по прямой. Перекрещивающиеся и растущие внутрь побеги обязательно обрезаем… А вот молодые ростки обрезать нельзя – из них же бутоны появляются. Запомните – для сохранения жизненных сил куста вам нужно обрезать все старые стебли и оставлять только молодые и сильные. Обрезка должна быть радикальной. Иначе розам… – Я поворачиваюсь и провожу по горлу большим пальцем.
– Ха! – вдруг радостно восклицает помощник повара. – Я всегда так говорю. Но меня называют жестоким.
Я приподнимаю бровь:
– О чем вы так говорите?
Он на мгновение задумывается, а потом отвечает:
– Из холодильника нужно выбрасывать всю дрянь, чтобы было место для нормальных продуктов, иначе нечего будет есть. Как только что-то испортится, нужно немедленно выкидывать, или провоняет все остальное.
– Логично, – вынуждена признать я.
– Но когда говоришь так о людях, все считают тебя мерзавцем.
– Люди отличаются от еды и цветов, – говорю я. И помощник повара снова смотрит на меня не самым приятным взглядом.
– Что ты вообще здесь забыла? – спрашивает он, явно намекая на то, чтобы я оставила его наедине с розами.
– Просто помогаю! – возмущаюсь я из-за такой неблагодарности. И советую от души: – Вы бы крепко держались за это место, думаю, платят тут неплохо.
– Вот наглая девчонка, – вздергивает подбородок мужчина. – С чего ты решила, что тут платят неплохо?
– Я не сильна в подобных вопросах, но мне кажется, что в таком богатом особняке платить должны хорошо, – говорю я. Садовник, оказавшийся помощником повара, закатывает глаза.
– Знаешь ли, миллионеры становятся таковыми, потому что не разбрасываются долларами направо и налево. Здесь вполне стандартные кхм… расценки за услуги обслуживающего персонала.
– Ага, значит, хозяева – скряги? – спрашиваю я со злорадством. – Поэтому отправили помощника повара стричь кусты? Сочувствую. Тогда поищите другую работу.
Он грозит мне длинным узловатым пальцем.
– Хозяин – не скряга. Скорее, бережливый.
– Или жадный, – не соглашаюсь я.
– Лучше быть жадным и богатым, чем великодушным и нищим, – кривится он и читает короткую нотацию о том, что бедность – грех, а я в это время заканчиваю с розами. – Лучше расскажи, как ты тут оказалась, Мэгги. Иначе охрана вышвырнет тебя, – опять грозится помощник повара.
Я возмущенно фыркаю:
– Какая я вам Мэгги? Меня зовут Санни.
– Как назвал, на то и будешь откликаться. Мэгги.
Это звучит так властно, что мне кажется, будто он прикалывается. Я тоже решаю пошутить в ответ:
– Я вам не собака, мистер Ворчун.
– Как ты меня назвала? – спрашивает помощник повара потрясенно. – С чего ты взяла, что я ворчу?!
– Записывайте себя на диктофон, – советую я. – А потом постройте логические цепочки и проведите анализ. Нет, серьезно, мы разговариваем пару минут, а мне уже хочется бежать. Сочувствую вашим родным.
– Это мне нужно сочувствовать, а не им, – отвечает он раздраженно.
– От свиньи волки не рождаются, – вспоминаю я народную мудрость, и мистера Ворчуна буквально передергивает.
– Слишком ты смелая, – буравит он меня взглядом. – Так ты расскажешь, как тут появилась, Мэгги? Залезть на территорию просто так ты не могла – тут охрана на каждом шагу.
– Вы что, думаете, я залезла в этот сад, чтобы своровать яблоки, мистер Ворчун? – скептически приподняв бровь, говорю я.
– Тут нет яблок. Кто тебя провел? – требовательно спрашивает помощник повара.
– Охрана, – хмыкаю я и снова оглядываю куст. – Слушайте, а вы землю удобряете?
– Что-о-о? – вытягивается у него лицо, а в глазах разгорается пламя Люцифера. Мой вопрос, естественно, проигнорирован.
– Меня перепутали с дочерью ваших хозяев, – добавляю я.
– Вот как? – живо интересуется он, окидывая меня странным взглядом. – Ну-ка, поведай мне эту животрепещущую историю.
Я рассказываю – без подробностей, конечно, понимая, что, скорее всего, в курсе произошедшего уже вся обслуга особняка, рано или поздно слухи дойдут до него. Мужчина слушает молча, не перебивая, явно делая какие-то свои выводы.
– Вот оно что, – хмыкает он, и мне кажется, что на какое-то мгновение его глаза становятся холодными и почти неживыми. – Решила показать свою самостоятельность. Эй, Мэгги, – вдруг обращается он ко мне. – Ты сбегала из дома?
– Я не очень люблю ночевать в коробке на улице и голодать, – хмыкаю я.
– Значит, не сбегала, – констатирует он, задумчиво потирая подбородок. – Похвально. Хотя от девиц с такой внешностью ждешь другого.
– Какого?!
Помощник повара пускается в пространные разъяснения по поводу современной молодежи, и теперь уже я возвожу глаза к небу.
– Мистер Ворчун, вы ужасно стереотипны.
– Хватит меня так называть!
– Тогда как там мне вас величать? Мистер…
– Бин, – говорит он.
– Мистер Бин? – я вспоминаю знаменитый английский телесериал, и мне становится смешно. На того мистера Бина этот мистер Бин не похож от слова совсем.
Он важно кивает.
– Так вот, мистер Бин, все, что вы сейчас сказали, – полное фуфло.
– Фуфло? – переспрашивает он, краснея. Я киваю.
– Знаете ли, серийные убийцы зачастую выглядят как самые добропорядочные граждане. А волосатый парень с кучей татушек может быть волонтером в приюте для собак.
Он вдруг резко переводит разговор:
– Как сажать эти чертовы цветы?
– Руками, – спокойно отвечаю я. – Да зачем вас вообще в сад отправили?
Мистер Бин пожимает плечами. А я, вздыхая, начинаю ему рассказывать о том, как правильно сажать цветы, и увлекаюсь так, что делаю это вместе с ним. Мы опускаем саженцы в сухие лунки, кем-то заранее подготовленные, и он ругается на все на свете – недоволен всем, начиная от формы лунок, заканчивая цветом стеблей саженцев. Однако слушать его весьма забавно. И командовать им тоже.
– Обрезайте, оставьте почек пять… Теперь делайте холмик – да, прямо в лунке… Опускайте саженец. Засыпайте землей. Утаптывать так сильно не нужно. А теперь хорошенько полейте. Куда столько воды?! – спрашиваю я, видя, как щедро поливает саженцы в земле мистер Бин. – Розы любят воду, но ненавидят застаивание воды у корней!
– Я тоже много чего не люблю! – топает он ногой как капризный ребенок. – Почему я должен заниматься этим?!
– Потому что вам за это платят, – назидательно говорю я. Мистеру Бину нечего возразить.
Солнце уже ярко светит над нашими головами, а мы сидим на симпатичной скамье неподалеку от саженцев. Настроение у меня почти умиротворенное. Кажется, что мы далеко за городом, в тишине и покое, какие бывают только ранним утром в отдаленных от мегаполисов местечках.
– Откуда такие познания, Мэгги? – спрашивает мистер Бин.
– Дедушка научил, – говорю я. – У нас в саду росло кое-что.
– А сейчас не растет?
– А сейчас дедушки нет, – спокойно отвечаю я. У тети не получается ухаживать за растениями.
– А родители где? – пытливо смотрит на меня мистер Бин.
– Их нет. – Он не бормочет слова соболезнования, как некоторые, и не начинает расспрашивать, что с ними случилось. Просто принимает к сведению и продолжает расспросы:
– Почему у тебя такие руки неухоженные?
– Какие? – не сразу понимаю я и смотрю на свои пальцы. Кожа на кончиках – довольно грубая, на правой руке ногти длиннее, не покрытые никаким лаком.
– Я музыкант, мистер Бин, – отвечаю я.
Он скептически хмыкает и говорит почему-то:
– Еще одна. Зачем тебе это?
– Зачем быть музыкантом? Это моя мечта, – я смотрю на него с недоумением. А он смотрит на меня как на душевнобольную и уточняет:
– Что, твоя мечта – стать нищебродом?
– Эй, – оскорбляюсь я. – Мистер Бин, а ваша мечта – прислуживать хозяину этого дома?
– А у меня нет мечты, Мэгги, – хищно раздувая ноздри, отвечает он, – у меня есть только цели. Долгосрочные и краткосрочные.
– Я так понимаю, краткосрочные – это посадить розы, а долгосрочные – помочь приготовить обед? – весело спрашиваю я.
– Ты просто не знаешь цену деньгам, – в его голосе отчего-то слышится усмешка.
– Зато я знаю цену себе. И своей музыке.
Ему нравится мой ответ – он лукаво щурится и оценивающе на меня смотрит.
– И что, достигла ли ты в музыке столь же впечатляющих успехов, таких, как в уходе за розами?
– Все еще впереди, – отвечаю я с достоинством.
Мистер Бин откровенно издевается:
– Так говорят все неудачники. Занялась бы ты лучше чем-нибудь полезным.
– Ну спасибо, – говорю я. – Вы просто гений мотивации. Моя самооценка взлетела до небес.
– Тебе не хватает отца, Мэгги. Дочь хозяина тоже занималась музыкой, тайно, – делится он. – Но он дал ей понять, что не потерпит подобного. Долг отца – наставить ребенка на путь истинный.
– Долг отца – любить, – морщусь я. – Ваш хозяин – глупый и деспотичный мудак.
– Да ты что, – оскаливается мистер Бин. – Наш хозяин хочет, чтобы дочь не нуждалась. И не хочет видеть на своей репутации пятно в виде опустившейся идиотки, очередную пьяную тусовку которой обсуждает вся страна.
– Наверное, тяжело быть таким богатым, как ваш хозяин, – говорю я.
– Не знаю, – дергает он плечом.
– Постоянно нужно думать о том, как заработать новые деньги и не потерять старые. С ума сойти. Наверное, поэтому ни о чем другом он думать не может! Боже, как не повезло этой Диане, – продолжаю я с сочувствием. – Вместо того чтобы помочь, отец запрещает ей заниматься любимым делом.
– И как он должен ей помочь? Купить всех? – со скепсисом в голосе спрашивает он.
– Нанять нужных людей и сделать грамотный промоушен – с его-то деньгами это не должно быть проблемой, – отвечаю я. – Если эта Диана стоит хоть чего-нибудь, люди будут слушать ее. А если промоушен не поможет, значит, отец сможет ей объяснить, что музыка – не для нее. Человеку нужно давать шанс, особенно если это твоя дочь.
– Какой еще шанс? Глупости все это, – каркающе смеется он.
– Даже преступникам его дают!
– Что-то ты умная не по годам, – фыркает мистер Бин.
– А вы – сварливый. Еще десять лет, и вы превратитесь в дряхлого старикашку с ужасным характером, – говорю я весело. – Смотрите на мир позитивно.
– Ха! – говорит он. – Займись чем-нибудь полезным, Мэгги. Зарабатывай деньги, чтобы не пришлось жить на улице. А лучше – выйди-ка замуж.
Я заливисто смеюсь – так громко, что с тонкой изогнутой ветки срывается испуганная птичка.
– А вы забавный!
Мистер Бин только лишь качает наполовину седой головой, явно сомневаясь в моих умственных способностях, но по его глазам я вижу, что и ему смешно. А потом он долго и нудно высказывает мне все это вслух. В какой-то момент мне кажется, что на меня кто-то пристально смотрит, и я резко поворачиваюсь к особняку, но никого не замечаю.
Через полчаса, поговорив и вволю повтыкав друг в друга шпильки, мы прощаемся. Солнце над нами золотится, на голубом небе – ни единого облачка, безветренно – видимо, сегодня будет хорошая погода. Мне совсем не хочется спать.
Все, что я хочу, – так это быстрее попасть домой. Беседа с ворчливым помощником повара помогла мне скоротать время.
– До свидания, мистер Бин, – говорю я. – Берегите спину от напряжения. И ворчите меньше.
– До свидания, Мэгги. Береги разум от иллюзий. И мечтай меньше, – отзывается он.
– А вы больше не работайте вместо садовника. Сад этого не заслужил.
Я улыбаюсь, машу ему и ухожу в сторону особняка, надеясь, что правильно запомнила местонахождение своих апартаментов. Ужасно хочется есть.
– Эй! – вдруг окликает меня мистер Бин. Я оборачиваюсь.
– Что?
– Подойди, – велит он и спрашивает зачем-то: – Есть на чем записать номер?
Я мотаю головой и смеюсь:
– Вы хотите дать мне свой номер? Вы, конечно, можете, но…
– Дура! – рявкает он. – Раз не на чем записать, запоминай.
Он по памяти диктует номер и заставляет меня повторить. Память на цифры у меня отличная.
– Сегодня же позвони по этому номеру и скажи, что ты – от мистера Бина.
– И что, – спрашиваю я иронично, – мне дадут миллион?
На меня смотрят, как на шевелящего усами таракана.
– Тебе дадут шанс. Это номер одного музыкального продюсера. Так, ничего особенного – он занимается с каким-то отребьем вроде тебя. Но я знаю, что он ищет хороших исполнителей. Позвони и скажи, что от мистера Бина. А потом сходи на прослушивание.
А потом он с чувством глубокого самоудовлетворения изрекает:
– Людям же нужно давать шанс.
Я удивленно смотрю на помощника повара. Откуда он знает музыкального продюсера?
– Второй зять моей сестры, – поясняет мистер Бин и хмыкает. – Должен денег.
На этой ноте мы с ним прощаемся, я повторяю, что позитив – это здорово, и убегаю. Свое окно я нахожу довольно легко и, перелезая через него, думаю, что, должно быть, у охраны сложилось обо мне крайне странное мнение.
Надеюсь, бледно-желтый куст будет в порядке. А из саженцев вырастут замечательные розы.
В темном саду расцветают сладкие белые розы,
И пахнет старыми тайнами, звездами и цветами.
Звездный садовник ответит на все вопросы.
И вскроются грани между реальностью и мечтами.
Глава 6. Лазурь и мята
Привычка быть счастливым – самая лучшая.
Диане кажется, что она стала круглой Луной – повисла в темном пространстве, не знающем течения времени, застыла неподвижным космическим телом в пустоте, потерялась среди слепящих огней в пространстве, которое существовало всегда и которого никогда не было.
А была ли когда-нибудь она сама?
Диана Эбигейл Мунлайт.
Ее имя пробуждает слабую волну чувств, и по Луне бегут стремительными геометрическими линиями узоры. С Земли их не видно. На Земле не знают, что она, Диана-Луна – живая, всего-навсего замороженная, погруженная в вечный анабиоз.
Раньше бесконечность ее пугала, казалась предвестником забвения, теперь же она сама – часть бесконечности. Бесконечность вмерзла кристаллами в ее волосы, изморозью покрыла бледную кожу, пропитала словно слезами ресницы и стекает по холодным щекам. Бесконечность – в каждой вене. Теперь Диану пугает то, что она потеряет свою бесконечность, потеряет свой свет.
Потеряет музыку.
Она – это свет. Пусть ночной – но все же.
По твердой поверхности Луны пробегают всполохи лазурного блеска. Постепенно она пробуждается, находит себя, но теряет бесконечность. Она смотрит на узоры созвездий, пролетающие мимо кометы – как часто их путают с падающими звездами! – на космический мусор. Воспоминания становятся ярче, она слышит голоса, видит фрагменты из прошлого, начинает чувствовать… И первое, что накрывает ее с головой, – это боль, глубокая, въевшаяся в душу, невесомая, как перо из крыла ангела.
Луна дрожит и искрится лазурью.
Но все еще светит.
Боль возвращает чувства Дианы окончательно. И как только девушка понимает, что ее свет – лишь часть отраженного солнечного света, что даже Земля отражает куда больше света, чем Луна, она откалывается от спутника и начинает стремительно падать, превратившись в точку.
Диана несется к Земле с невероятной скоростью, и когда до столкновения остается совсем немного, она, вздрогнув всем телом, распахивает глаза.
Девушка обреченно смотрит в белый потолок, понимая, что находится в своей комнате, лежит на кровати и накрыта теплым одеялом до самого подбородка. Диана прислушивается к себе, чувствуя, что ей больше не холодно, и жар больше не плавит кожу, осталась только лишь слабость и ужасная боль в горле. А еще колет руку у локтя – так и есть, капельница. Ей делали капельницу – она до сих пор стоит у изголовья кровати.
Диана медленно садится – с ее лба падает влажное полотенце, и она обтирает им сухие подрагивающие руки. Диана прекрасно помнит о том, что случилось, и понимает, что ее нашли, – иначе и быть не могло. Она знала, что ее свобода – временная.
Диана идет по комнате и удивленно оглядывается по сторонам. В ее комнате был кто-то чужой. Ничего не понимая, Диана идет дальше, похожая на привидение в длинной невесомой белой сорочке. На диване она видит уснувшую тревожным сном мать. Прямо перед ней на журнальном столике лежат какие-то бумаги и вычурные приглашения с вензелями —, видимо, Эмма подписывала их, когда уснула. Во сне она выглядит не такой уж и безупречной – сон снимает с нее волшебство, позволяющее скрывать возраст, и Диана вдруг чувствует слабый укол совести. Она бросает на ноги матери тонкий плед и, покачиваясь от слабости, идет к бару – в горле пересохло. Диана пьет кокосовую воду, но боль в горле не становится меньше.
Она заболела, потому что решила переночевать в парке. Какой же глупый, опрометчивый поступок. Диана касается горла пальцами, щупает его и болезненно морщится. Девушка уже хочет идти обратно в кровать, потому что слабость наваливается на нее сильнее, однако ей вдруг кажется, что она слышит голос отца. Возможно, он вновь по совету личного психотерапевта занимается цветами. Его личный психотерапевт – известный доктор философии в области психологии, который при Нью-Корвенском университете основал собственную школу. Он заставляет отца сажать розы и ухаживать за ними, но зачем, Диана никогда не понимала. Впрочем, зачем отцу психотерапевт, ей тоже было непонятно.
Диана замирает на мгновение, чувствуя вспышку ненависти к отцу, а затем открывает окно, не боясь льющейся из него прохлады. Она смотрит в сад и, к своему изумлению, видит у розовых кустов отца и какую-то девушку. Диана хватает театральный бинокль, из которого пыталась рассмотреть звезды, и наводит на них. К ее огромному удивлению, отец разговаривает с той самой красноволосой гитаристкой из парка – Диана отлично помнит ее лицо. Видимо, ее до сих пор не выставили из особняка. Что она делает рядом с отцом, Диана не знает, просто наблюдает за ними, отмечая про себя, что отец и красноволосая ведут оживленную беседу, и для нее это в новинку – разве можно разговаривать с этим деспотом так живо? Ей не страшно? И кто она, вообще, такая?
Отец, кажется, смеется, и сердце Дианы перетягивают атласной черной лентой. Она с шумом закрывает окно и идет в кровать. Ей противно – и от себя, и от всех них. Видимо, отец может относиться хорошо ко всем, кроме собственной дочери.
Диана утыкается лицом в подушку, которая едва заметно пахнет ее любимыми духами – слабо ощутимой горечью цитруса и кожей, и закрывает глаза. Завтра ей предстоит разговор с родителями, и это уже сейчас ее раздражает. Она скучает по своим друзьям, которые наверняка проклинают ее, и чувствует вину – она как черная дыра все больше ширится в ее груди. И думает о Дастине, вспоминая его образ в рекламе.
Ночью ей снится, как Николь обнимает ее, а парни стоят рядом и говорят, что все в порядке, хлопают по спине, шутят, и все, как всегда. А она плачет, но так и не может сказать простых слов извинения.
Во второй раз Диана просыпается в слезах. Ее горло болит так сильно, что она не может вымолвить ни слова.
* * *
До десяти утра я нахожусь в своей шикарной тюрьме в ожидании, когда меня освободят. Я надеюсь, что они нашли Диану, потому что мне ужасно жаль впустую потраченного времени, проведенного здесь, а еще я беспокоюсь за гитару.
Рыбина с бесцветной, ничего не значащей улыбкой заходит в гостевую спальню тогда, когда лучи солнца неспешно переползают со стены на потолок. Она вновь одета так, будто собирается на прием к Папе Римскому или к королю, – деловой костюм небесного цвета, идеально уложенные волосы, макияж, туфли на высоком каблуке. Она благоухает свежестью, в которой чувствуется цветочная нотка, но глаза ее уставшие. Рыбину сопровождают молодая женщина крайне строго вида, в очках и с пучком на голове, напоминающая злую учительницу, и двое охранников, один из которых несет мою гитару.
– Доброе утро, мисс Ховард, – приветствует меня Рыбина. И тотчас стены покрываются изморозью.
– Натянуто доброе, – отвечаю я, беру гитару и аккуратно достаю ее из чехла. Осматриваю. Из моей груди вырывается вздох облегчения – с моей малышкой все в порядке.
Рыбина терпеливо ждет, когда я оторву взгляд от гитары, и открывает рот с острыми зубками:
– Нам нужно поговорить.
Она протягивает руку, и ее помощница вкладывает в нее конверт. А после уходит вместе с охранниками. Мы остаемся наедине: я сижу на диване, она – в кресле напротив. Между нами – стеклянный журнальный столик, – он настолько изящен, что кажется хрустальным.
– Ваша дочь нашлась? – спрашиваю я первой.
– Да, – коротко отвечают мне.
– Надеюсь, с ней все хорошо, – из вежливости говорю я, хотя готова надрать этой Диане задницу.
– Все хорошо. – Ее мать не хочет продолжать разговор насчет дочери и меняет тему: – Как я и обещала, мисс Ховард, гитара доставлена вам в целости и сохранности. Кроме того, примите материальную компенсацию за доставленные неудобства.
Она небрежно кидает на середину столика белоснежный конверт, в котором, по всей видимости, лежат деньги.
С одной стороны, мне, конечно же, нужны деньги – я скромная студентка Хартли, которая перебивается подработками. Но, с другой, мне становится не по себе – чувство неловкости переплетается внутри с неожиданной злостью. Рыбина думает, что может просто так кинуть мне подачку? Серьезно?
– Я не возьму денег, – твердо говорю я, пристально глядя на нее.
Она приподнимает идеально нарисованную бровь.
– И что вы возьмете, мисс Ховард?
Я непонимающе на нее смотрю, подавляя свой гнев, а она изучает меня. И, кажется, приходит к какому-то неправильному выводу.
– Что ж, я неправильно вас поняла. Вы музыкант, верно? – спрашивает она своим непередаваемо холодным тоном.
– Верно, – отвечаю я, не понимая, к чему она клонит.
– Я могу предложить вам одноразовую работу и заплатить за нее эту сумму.
Вот это мне уже нравится больше. Я как раз ищу новую подработку.
– Так, что за работа? – спрашиваю я.
– Через три недели на нашей вилле состоится закрытый благотворительный бал, – говорит она. – Нужны профессионалы для музыкального сопровождения.
– Оркестр? – спрашиваю я. И слышу:
– Гитарный квартет. Раз вы учитесь в Хартли, наверняка должны играть на должном уровне. Верно?
Я киваю.
– Найдите в Хартли трех хороших гитаристов, с вами свяжутся и все досконально объяснят. А сейчас оставьте свои координаты моей помощнице.
Она даже не спрашивает, согласна ли я, потому что уверена, что не откажусь. И я не отказываюсь, хотя почему-то мне неприятно соглашаться.
– Единственное условие – вы сохраняете в тайне все, что произошло вчера, – говорит Рыбина.
– Никто ничего не узнает.
– Верю. Но вы подпишете документы, в которых говорится о том, что не имеете права разглашать информацию.
Рыбина встает, не забирая денег, и идет к двери.
Я встаю следом, и мне с трудом удается не закатить глаза. Как все серьезно!
– Извините, – говорю я ей в спину, и она вынуждена обернуться. – Но почему такой странный выбор? Обычно при выборе исполнителей для камерной музыки останавливаются на более традиционных струнных квартетах – скрипки, альт и виолончель.
– Сын одного из наших друзей пишет музыку для гитары, – сухо отвечает Рыбина и уходит. Зато приходит помощница – ее зовут Джессика, и она кажется еще более высокомерной, чем хозяйка. Она общается со мной так, будто я ей должна крупную сумму уже лет двадцать, а перед этим сожгла дом и увела мужа. Джессика берет у меня данные и коротко рассказывает про предстоящее мероприятие – это претенциозная вечеринка для богатых, которые раз в году играют в добрых фей и волшебников, покупая произведения искусства на аукционе и передавая вырученные деньги в благотворительный фонд, созданный женами миллиардеров.
Богатых нужно развлекать живой музыкой, и за это будут платить неплохие деньги.
– В начале следующей недели я свяжусь с вами, мисс Ховард, – говорит Джессика, с отвращением глядя на меня. – К тому времени вы должны будете подобрать коллег для квартета и передать мне их данные. Конечно, каждый из них будет тщательно проверен нашей службой безопасности, поэтому постарайтесь выбрать наиболее приличных из всех.
Я мрачно киваю.
– Надеюсь, вы понимаете, что выступление на закрытом благотворительном мероприятии семьи Мунлайт – это огромная честь, но и не менее огромная ответственность.
– Мунлайт? – переспрашиваю я с недоумением.
– Это – дом семьи Мунлайт, – поясняет Джессика высокомерно – так, словно она лично основала его в тысяча семьсот тридцать пятом году.
И я вдруг понимаю, что это – особняк одного из основателей знаменитой «Крейн Груп», чей небоскреб я не люблю больше остальных.
Эта новость ошеломляет меня, но я почему-то усмехаюсь.
– Прикольно.
– Что? – переспрашивает Джессика, чуть скривив губы.
– Кайфово.
– Я предпочитаю не использовать сленг и вульгарные выражения. И миссис Мунлайт – тоже.
– Да бросьте, – говорю ей я самым своим компанейским тоном и кладу на узкое, худое плечо руку. – Не такая уж вы и правильная. Наверняка вы бываете грязной девочкой.
И подмигиваю ей, широко улыбаясь.
– Что вы имеете в виду? – холодеет она на глазах.
– Я видела вас, – говорю просто. Это старая шутка – естественно, я нигде не видела Джессику, но шутка вдруг срабатывает.
– Вы обознались, – шипит она, подрывается и, как автомат, повторяя, что свяжется со мной в начале недели, уходит. Потом, одумавшись, возвращается – ей ведь нужно еще и выпроводить меня. Садится рядом, дает документы, которые я должна подписать, – все они касаются неразглашения информации, и прежде чем сделать это, я внимательно, раздражая ее, читаю их. Минут сорок спустя мы наконец выходим из гостевых апартаментов. Я бросаю на роскошь неоклассики прощальный взгляд, в котором нет сожаления. Впереди размашисто идет Джессика, затем я, с любопытством изучая обстановку особняка, а за мной – как конвоир – охранник.
Мы покидаем дом, окруженный садом, в котором будут расти посаженные мною розы, и идем по дороге к воротам. Я вновь чувствую, что на меня смотрят. На этот раз я вижу – кто. В одном из окон стоит Диана и прожигает меня взглядом.
Ты слишком странная, Диана.
Не из моего мира.
Меня подводят к черному автомобилю марки «Ауди» и распахивают дверь. Я сажусь на заднее кожаное сиденье, положив рядом чехол с гитарой и сумку. Наверняка мне выделили самую плохую в парке Мунлайтов машину, но для меня она просто шикарна.
Я открываю окно и маню Джессику к себе. С крайне недовольным видом она наклоняется – так близко, что я вижу крапинки в ее сердитых карих глазах.
– Я вас видела дважды, – шепчу я ей на ухо и, кажется, слышу, как скрипят ее зубы.
Что у вас за тайны, Джессика?
– До свидания, мисс Ховард, – говорит она, дает какой-то знак водителю, и машина трогается с места.
Черные кованые ворота открываются, мы выезжаем на улицу, и в нас едва не врезается алый «Бугатти», за рулем которого сидит патлатый мужчина в солнечных очках. Видимо, он как раз направлялся в особняк Мунлайтов и неудачно вывернул. Мой водитель успевает затормозить и избежать столкновения (представляю, на сколько градусов понизилась температура его тела – наверняка трясется за столь дорогое хозяйское имущество!) Водителя едва не впечатывает в руль, а меня – в кресло напротив. Тотчас надуваются подушки безопасности – видимо, их датчик слишком чувствителен. Я сижу, как идиотка, уткнувшись лицом в белую подушку.
Не без труда я вылезаю из машины, к которой уже несутся охранники. А вот водитель самостоятельно выбраться не может и с обреченным видом ждет помощи. Патлатый тоже выскакивает из своего «Бугатти».
– О, черт возьми! – громко и весьма эмоционально кричит он, срывая солнцезащитные очки и запуская в густые каштановые волосы пальцы. Его лицо смутно знакомо. – Честное слово, я не хотел! Вы в порядке, мисс?
Я удивлена – думала, он вообще не обратит на это внимания, но нет – кажется, по-настоящему волнуется.
– В порядке. А вот водитель – не особо.
– Мне так жаль, – наклоняется патлатый к окошку, молитвенно сложив ладони вместе. – Прошу извинить, сэр!
Какой-то он странный богач. А может, тоже чей-нибудь водитель? Но не похоже – одет весьма дорого, хоть и пытается косить под молодежь.
Когда охрана вытаскивает водителя из машины под причитания патлатого, я вдруг понимаю, кто это такой.
– Извините, – говорю я. – Это ведь вы – Джонатан Тэйджер?
– Это я, – соглашается он и смотрит на меня с любопытством. А я улыбаюсь.
– «Пыль и роса» – ваша самая крутая композиция. Я играла ее, когда поступала в Хердманскую национальную музыкальную школу!
– Ого-о-о, – тянет он. – И какова же ваша специальность, юная леди?
– Я не поступила, – весело отвечаю я.
– Досадно.
– Зато поступила в Хартли.
– Я тоже учился в Хартли! – обрадованно выдает он. Я в курсе, потому что все студенты знают популярных выпускников нашей школы – ими тыкают нам в лицо, да и в зале славы мы бываем часто.
Джонатан Тэйджер – известный композитор, который написал одну из лучших песен Элинор Фелпс за последние десять лет. Он непубличная личность, редко показывается перед камерами и предпочитает уединенный образ жизни.
– Вас бы с руками и ногами оторвали в Хартли, захоти вы преподавать на композиционном факультете, – говорю я.
– Нет уж, в Хартли я не вернусь, – смеется композитор. – Я не доучился там один семестр из-за долгов. И заканчивал Джульярд в США.
– Точно, – хлопаю я по лбу ладонью. – Но вас все равно считают своим!
Мы болтаем. С Джонатаном на удивление легко, он расписывается на собственном диске, который дает мне в качестве компенсации (слишком много компенсаций за один отрезок времени), и вообще кажется мне не только крутым композитором, но и крутым мужиком. Напоследок Джонатон желает мне творческих успехов, и его слова как животворящая мазь на ране. После встречи с ним я чувствую желание творить.
Я уезжаю, вполне довольная жизнью, рассматривая из окон автомобиля район, о котором раньше только слышала. Это закрытый район для богачей Верхний Ист-Хиллс. Тут живут политики, бизнесмены, актеры, певцы и прочие представители тонкого слоя элиты нашего общества. Один особняк краше другого. Дороги сверкают чистотой. И даже воздух не такой, как в других районах Нью-Корвена, – он пропитался роскошью.
У меня отличное настроение. Да, я перенервничала, и наверняка на моей голове прибавилось седых волос, но теперь будет, что вспомнить! Никогда не забуду, как я ползла по веревке из простыни и пододеяльника с зацепившимся за джинсы лифчиком Дианы.
Я уверена, что наша встреча была первой и последней, случайной и даже забавной. О том, что она может оказаться роковой, я не задумываюсь. Зато радуюсь подвернувшейся работе. Сыграть в гитарном квартете на вечеринке для богатых снобов за хорошие деньги – почему бы и нет? Я даже знаю, кого можно позвать в будущий квартет кроме Нейтана и Чета – гитариста и бас-гитариста из группы. Думаю, моя хорошая знакомая Сью Хелман согласится на подобное предложение – она отлично играет на гитаре.
В машине есть зарядки, и я наконец подзаряжаю телефон. Он включается, и я вижу уведомления о звонках и сообщениях от друзей.
«Где ты, Санни? Что случилось?» – наперебой спрашивают парни из группы.
Кирстен написывает в своей излюбленной манере – по слову в одном сообщении:
«Где»
«Ты»
«Санни?!»
«Ответь»
«Мы»
«Очень»
«Беспокоимся!!!»
И потому сообщений от нее больше, чем от всех вместе взятых.
Лилит, конечно же, драматизирует:
«Надеюсь, ты жива, – пишет в одном из последних сообщений в мессенджере она. – И я надеюсь, что с тобой все хорошо. Но знай – если что-то случится, я никогда тебя не забуду, потому что ты – наше солнце, Санни, а солнце должно светить».
Я звоню ей первым делом и говорю, что все в порядке – скоро буду дома.
– Мы ждем тебя, – отвечает подруга так, будто меня ждут с войны.
Машина останавливается, и я выхожу на пустую улицу, закинув за плечо гитару, полной грудью вдыхая солнечный воздух. А меня уже поджидают. Высокий парень в синем спортивном костюме, бейсболке и темных очках выскакивает из машины, грубо хватает меня за руку и шипит: «Идик ко мне!» Я пугаюсь, резко оборачиваюсь и автоматически пытаюсь ударить его в лицо, потому что думаю, будто это грабитель. Он успевает перехватить мою руку, и я все так же на автомате бью его коленом между ног. Парень корчится от боли.
– Сейчас вызову полицию, если не уберешься, ублюдок, – дрожащим голосом говорю я и нащупываю телефон.
– Рыжая стерва, – слышу знакомый голос. – Черт, как ударила-то, а!
– Мне еще раз позвенеть твоими колокольчиками, приятель? – ангельским голосом интересуюсь я, раздумывая, стоит ли мне звать на помощь или нет. – Проваливай, пока жив.
– Идиотка!
Я замахиваюсь кулаком, а грабитель срывает очки и смотрит на меня злобным, пронзающим насквозь взглядом. Голубые глаза, в которых светится высокомерие, упрямый подбородок, поджатые губы – знакомое лицо.
Дастин Лестерс собственной персоной. Ну что опять ему нужно?!
– Эм, – тотчас тушуюсь я. – Привет. И пока, я спешу.
Надеюсь, мы больше никогда не увидимся – но это я говорю уже про себя.
– Стоять! Ты меня ударила, – сдавленно говорит Лестерс – видимо, ему все еще больно. И, воровато оглядевшись, вновь надевает очки.
Кошмар в виде звездных исков вновь появляется перед моими глазами.
– Это была самооборона.
– Рыжий Франкенштейн, – выдает Лестерс. – Если ты так защищаешься, боюсь представить, что делаешь, когда нападаешь.
– Не надо было хватать меня!
– Не надо было шляться где-то всю ночь! – возмущается он почему-то. – Я ждал тебя с десяти вечера! Где ты была?!
Это возмущение такое искреннее, что мне становится смешно. Но я сдерживаюсь и с каменным лицом заявляю:
– Это личная информация.
– И кто же тебя привез? – допытывается Лестерс.
– Без комментариев.
– Ты что, в эскорт-сопровождении работаешь? – щурится он подозрительно.
– Слушай, какая тебе разница? – устало спрашиваю я. Мне так хочется попасть домой, но мне не дают этого сделать, и это изрядно раздражает.
– Большая. Идем в машину, – бросает актер и вновь зачем-то нервно оглядывается по сторонам. Боится, что узнают.
Он хватает меня за руку (как знакомо!), но я вырываю ее.
– Никуда не пойду, – говорю я твердо. – Но еще пара секунд – и отправлю тебя.
– Куда? – смотрит на меня как на гигантского таракана наивный Лестерс.
Я подхожу к нему, встаю на цыпочки и шепчу куда. Он краснеет от ярости, но сдерживает себя и повторяет, как робот:
– Нам нужно поговорить.
– Не нужно.
Лестерс гипнотически смотрит на меня своими голубыми глазами, и я не могу понять – линзы это или нет?
– Извини, не хочу с тобой разговаривать, – отвечаю я. Наверное, он ищет меня из-за карты памяти. Вот больной!
– Если тебе интересно, что я сделала с картой памяти, то знай – все удалено, – кривлю я душой – удалю все, как только попаду домой.
– Я хочу поговорить не о ней, – снова морщится Лестерс – кажется, ему не очень хочется вспоминать то, что произошло вчера. Почему он все время морщится? Не знает, что ли, что на его актерском личике могут появиться морщины?
– А о чем? – выдыхаю я устало. – Ты все еще злишься из-за того, что слышал на крыше? Так мы с Лилит уже извинялись. Надеюсь, эта моральная травма оказалась незначительной и скоро выветрится из твоей головы. Пока-пока!
– Стой! Ваша болтовня меня не интересует. Идем в машину. Клянусь, я не причиню тебе вреда, – выдает он героическим голосом. И это кажется мне ужасно подозрительным.
– Звучит как фраза из фильма ужасов, – хмыкаю я. – Слушай, приятель, у меня была сложная ночь. Я не спала и ужасно устала. Отвали, пока я не рассказала папарацци, что знаменитый Дастин Лестерс преследует девушку.
– Клиентов было много? – Хмыкает он, а я молча направляюсь к дому. Лестерс как привязанный тащится за мной и бубнит в спину: – Стой! Это очень важный вопрос! Вопрос жизни и смерти. Мне нужна твоя помощь. Я заплачу! Эй, сколько ты берешь с клиента за час? Или у вас расценки за ночь? Я просто не знаю. Но заплачу в десятикратном размере!
Он что, серьезно? Действительно решил, что я обслуживаю мужиков в сомнительных заведениях?! От подобных слов внутри все кипит и плавится, поднимается и обрушивается с алой пеной. Этот придурок так глумится или настолько туп?!
– Уважаемый мистер Лестерс, я не занимаюсь проституцией, – говорю я, резко остановившись – он едва не врезается в меня. И добавляю, не забыв особо уничтожающе посмотреть на него: – Я ведь не актриса, а музыкант.
Надеюсь, Лестерс понимает подтекст этой фразы. Он напрягается, его мозги скрипят от напряжения, а голос становится сухим:
– Милейшая мисс Ховард, я не хотел обидеть вас. Мне плевать, чем вы занимаетесь. Но мне нужна ваша помощь, чтобы найти похищенные у меня вещи, о которых говорила ваша подружка.
Что?
Это сбивает меня с толку.
– О чем ты говоришь? – с трудом припоминаю я наш разговор с Лилит. Кажется, она рассказывала о том, что ее знакомые стащили что-то у Лестерса, чтобы продать на каком-то сайте.
– Просто поговорим об этом в машине. Пожалуйста, – добавляет Лестерс, и это «пожалуйста» звучит в его устах как ругательство.
Я понимаю, что не отделаюсь от него, если не соглашусь.
Мы подходим к той самой неприметной машине, которая припаркована неподалеку от моего дома. Он открывает передо мной заднюю дверь и кивает, явно говоря, чтобы я садилась.
– Сначала я сообщу друзьям, где нахожусь, – говорю я, достаю телефон и делаю вид, что куда-то звоню:
– Привет! Я сейчас буду! Но перед этим встречусь с одним знакомым. Запиши номер его машины. Сейчас продиктую!
Я обхожу машину и старательно зачитываю номер.
– У тебя телефон выключен, – раздается рядом с ухом довольный голос Лестерса. – Куда ты звонишь?
От неожиданности я подпрыгиваю на месте.
– Не твое дело.
– Хочешь узнать, как я догадался? Все просто – ты плохая актриса, а я отлично читаю эмоции людей, – хвастливо заявляет Лестерс.
– У меня включен теле…
Как назло, приходит сообщение. Лестерс довольно смеется.
– Я же тебе говорил!
Я залезаю в машину, громко хлопнув дверью перед самым его носом. Он, в который раз подозрительно оглядевшись, садится с другой стороны – хмурый, как два десятка дождливых туч.
За рулем сидит полноватый парень с короткими волосами, он оборачивается ко мне и приветливо улыбается.
– Здравствуйте, мисс Ховард, – говорит парень. – Я – помощник менеджера Дастина, меня зовут Хью.
– Привет, Хью, – улыбаюсь я ему ответ. – Надеюсь, вы не хотите увести меня на своей машине куда подальше, и спрятать в хижине, а потом утопить или закопать.
– Ну что вы, – с мягкой укоризной говорит Хью. – Мы не причиним вам вреда. Дастину всего лишь нужна ваша помощь. У него совершенно нет времени вас прятать – мы и без того выбились из графика.
На его круглом добродушном лице знакомое мне выражение. Такое бывало у пса Саммерсов, наших соседей, когда они привязывали к хвосту колокольчик. «Мой хозяин – идиот» – вот что было написано на покорной морде пса. То же самое я вижу на физиономии крепыша Хью. Наверняка из-за Лестерса у него куча неприятностей.
Дастин громко фыркает и, наконец, избавляется от бейсболки и очков. Я смотрю на него и вновь отмечаю, как он хорош, но при этом не имеет того самого лоска, который я вижу на фотографиях с актерами. Обычный с виду парень. Симпатичный, но совершенно обычный. В Хартли учатся и куда более красивые ребята.
– Давай по порядку. Как ты меня нашел? – спрашиваю я, не желая терять времени. – Отвечай по существу, пожалуйста.
Слышится едва заметный смешок Хью.
– Запомнил твое имя – его произносила твоя подружка на крыше, а потом попросил найти твои данные в учебном отделе, – с неудовольствием отвечает Лестерс.
– Замечательно, – выдыхаю я – никакой защиты информации! – И зачем ты меня искал?
– Я должен узнать, кто украл мой кулон. И где этот кулон сейчас.
– Это что-то важное для тебя? – спрашиваю я.
– Да. Сначала думал, что потерял его. А вчера услышал, что его… стащили, – отвечает он. – Мне нужно его найти. Очень нужно.
И я почему-то верю ему. Такие вещи, как кулоны, часто становятся особенными. В одни крепко заключены воспоминания, в другие – чувства, а иные охраняют нас самих. Конечно, нельзя исключать варианта, что кулон жутко дорогой, но почему-то, глядя сейчас на застывшее лицо Лестерса, мне кажется, что дело не в деньгах. Пропавшая вещь действительно для него важна. Не зря он ищет меня со вчерашнего дня.
Что ты хранишь в этом кулоне? Какую тайну прячешь, Дастин Лестерс?
Может быть, это его талисман, полученный от дорогого человека? Или в кулоне хранится локон погибшей возлюбленной? А может, там – единственное фото матери?
Как знать.
Я вдруг понимаю, почему вчера на крыше он так странно себя вел. Дело было не в наших словах, а в кулоне.
– Я хорошо заплачу, если ты найдешь кулон и доставишь его мне, – продолжает Лестерс. – Узнай у своей подружки, где он, и выкупи.
Меня это несколько удивляет.
– По-твоему, я частный детектив? – спрашиваю я. – Может быть, тебе обратиться к ним?
– Последний частный детектив, с которым мы работали, слил всю информацию в прессу, – подает вдруг голос Хью со своего переднего сиденья. – Теперь все знают, что Марго Белл и Дастин расстались.
А, так вот откуда все пошло. Впрочем, мне все равно.
– Ты мне поможешь? – въедливо спрашивает Лестерс. Несколько секунд я обдумываю сложившуюся ситуацию и соглашаюсь. А почему бы и не подзаработать?
– Одно условие – об этом никто не должен знать. Даже твоя подружка. По крайней мере, до тех пор, пока кулон не окажется у меня.
– Даже так? – протягиваю я задумчиво.
– Чем меньше человек знают об этом, тем безопаснее.
«Слишком личное», – читаю я в его глазах и замечаю, как он едва заметно вздыхает. Почему-то мне кажется, что кулон связан с какой-то женщиной, воспоминания о которой Лестерс тщательно оберегает.
– Почему ты обратился ко мне? – спрашиваю я с большим подозрением. – Помнится, вчера ты хотел поговорить с Лилит.
Он едва заметно морщится при упоминании инцидента на крыше. А потом говорит, откинув голову назад, и мне вновь кажется, что Лестерс играет чью-то роль:
– Знаешь, рыжая, я не доверяю людям. Но тебе я не доверяю на парочку процентов меньше, чем остальным.
Видя мое недоумение, Лестерс царственно поясняет:
– Вчера ты неплохо показала себя.
Ах да, он же разбирается в людях – по собственному утверждению.
– Кстати, – сдвигает актер темные брови, – карта памяти осталась у тебя. Ты избавилась от фото?
– Я же говорила!
– Я не слышал. Или забыл, – пожимает он плечами.
– Избавилась, – лгу я. Не хочу пояснять ему, что только собираюсь сделать это.
– Мисс Ховард, раз вы согласны, давайте подпишем договор! – радостно восклицает Хью. – А то нам пора ехать на съемочную площадку. Мы должны были оказаться там еще в шесть утра, и я, честно сказать, боюсь, что на съемочной площадке нас будут бить. Режиссер в ярости. Менеджер и директор агентства оборвали мне телефон.
Ох уж эти звезды – из-за них постоянно страдают невинные люди.
– Какой договор? – спрашиваю я изумленно, и мне под нос суют листок бумаги с мелко напечатанным текстом. Я читаю и понимаю, что актерская жизнь сделала Лестерса великим перестраховщиком. А потом размашисто подписываю договор – сумма выплаты стоит немаленькая. Хью едва ли не плачет от облегчения. И только Лестерс суров, как скала. Один лист договора подписывает правой рукой, потом роняет его, а когда поднимает, подписывает уже левой.
– А почему не правой? – с подозрением спрашиваю я.
– Какой хочу, такой и пишу, – отмахивается он.
Я криво улыбаюсь.
– А потом ты скажешь, что эта подпись недействительна, и откажешься платить, красавчик?
Лестерс откидывается на спинку сиденья.
– Как же ты мне надоела, рыжая, – говорит он, и все те теплые мимолетные чувства, которые у меня появились к нему во время мыслей о кулоне, благополучно исчезают.
– Подписывай нормально.
– Я и так нормально.
– Не нормально!
– Я амбидекстр!
– Это это какой-то диагноз? – спрашиваю я и озабоченным тоном добавляю: – Надеюсь, это не заразно?!
– Амбидекстрия – владение обеими руками в одинаковой степени, если ты не знала, – заявляет он.
– И обоими полушариями, – подхватываю я, – но я пока что заметила у тебя перекос. В сторону мозжечка.
– Хватит! Я твой наниматель, будь вежливой! – взрывается наконец Лестерс.
– Хорошо, – туплю я взор. – Буду вежлива и учтива.
И добавляю певуче:
– Мой повелитель.
Его едва ли не трясет от моих слов, но он вновь сдерживается, а я опять слышу подозрительное хрюканье Хью.
– Ты издеваешься? – спрашивает Лестерс. Кажется, он уже жалеет о своем решении нанять меня.
– Нет, мой повелитель.
– А мне кажется, что да.
– Вам кажется, мой повелитель, – вздыхаю я, поднимаю руки и начинаю шевелить пальцами с крайне сосредоточенным выражением лица.
– Что ты делаешь?!
– Посыпаю голову пеплом…
– Слушай, ты, Рыжий Фра…
– Понимаю, вы увлеклись, но прошу, давайте уже решим этот вопрос, – ловко вклинивается Хью, не давая актеру ответить. – Мы очень опаздываем.
– Дай мне свой номер телефона, – рявкает актер на прощание, и за то, что это звучит как приказ, мне хочется отвесить ему пинка. – И возьми мой. Но если его хоть кто-нибудь узнает и будет надоедать мне по твоей вине – оплатишь неустойку, такую что реально придется работать в эскорте.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71108905?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Анна Джейн
Санни – талантливая певица, которая играет в собственной группе и мечтает покорить музыкальный Олимп. В ее жизни все идет хорошо, пока она не встречает Дастина – известного актера с отвратительным характером, и Кристиана – богатого наследника, который весело прожигает жизнь.
Санни и не подозревает, что однажды ей сделают предложение, от которого она не сможет отказаться. Предложение стать голосом Дианы, дочери миллионера, у которой есть все и нет ничего.
Анна Джейн
Небесная музыка. Луна
И среди бесчисленного множества звезд можно отыскать те, которые будут светить особенно ярко. Я до сих пор нахожу таких людей, и именно им я хочу посвятить эту историю. Ваш свет ярок.
Все события и герои выдуманы. Совпадения случайны.
Действие происходит в вымышленной стране.
Пролог.
Ангел, у которого отобрали небо
Я вижу тебя насквозь.
Тебя пронзает мое небо.
В твоих глазах светится мое солнце,
А вокруг стелется лунное сияние.
Это наша небесная музыка —
Она сводит с ума и заставляет
Лететь вперед
Сквозь пространство.
Мысли.
И небо.
К тебе.
Группа «Связь с солнцем»
«Скай-Арена», спортивно-концертный комплекс в районе Болдридж, что расположен в боро Вест-Чарлтон, с самого утра окружен людьми. Сегодня здесь должен состояться первый концерт популярной певицы Дианы Мунлайт. И хотя на трибуны можно будет попасть лишь в шесть вечера, самые преданные поклонники приходят с раннего утра – чтобы занять лучшие места в фанзоне перед сценой. Кроме фанатов здесь в большом количестве присутствуют и репортеры. Они активно интересуются жизнью знаменитой Дианы.
Ближе к вечеру поток людей, выходящих из метро, усиливается. Ручей становится рекой. Не зря билеты на концерт были распроданы буквально за несколько часов – при том, что «Скай-Арена» вмещает в себя порядка двадцати тысяч человек.
Огромная шумная толпа неспешно и весело двигается к воротам стадиона, и в воздухе вместе с дразнящим запахом хот-догов носится аромат предвкушения. Он едва уловим и похож на знаменитые духи «Северное сияние», реклама которых висит повсюду: Диана Мунлайт – официальное лицо бренда «Селин Мартель». Верхние ноты – пленительная свежесть мяты, морской бриз и нетерпение. Сердечные ноты – благородный грейпфрут, древесные нотки и наслаждение музыкой. Шлейф – ночные цветы, озаряемые лунной дорожкой, и желание чуда.
Аромат предвкушения завораживает так же, как и духи.
Слишком долго все эти люди ждали этот концерт. Слишком сильно хотели услышать волшебный голос мисс Мунлайт. Слишком волнительным было ожидание.
Толпа радостно гудит и, будто река, льется дальше. Отовсюду звучат инструментальные версии самых известных песен Дианы. Стоят прилавки с официальным мерчем: футболками, чехлами, значками, блокнотами и прочей популярной среди фанатов атрибутикой. Особенной популярностью пользуются украшения с официальной символикой певицы – перевернутая луна, пронзенная тремя стрелами. Над входом в «Скай-Арену» высится вытянутый экран, и на нем черным по серебру значится: «Диана Мунлайт». А на двух других огромных экранах по бокам от него показывают то рекламу спонсора, то футбольной команды – знаменитых «Черных вепрей», базирующихся на стадионе, то самой Дианы и ее группы. Демонстрируют отрывки с записи ее нового альбома, старых выступлений и долгожданного клипа – мировой премьеры. Певица – хрупкая девушка с длинными белыми, как снег, волосами, большими прозрачно-серыми глазами и бледным кукольным лицом, на котором застыло ледяное равнодушие. Она собирает взгляды: жадные, обожающие, завистливые. Фирменный мейк: ярко подведенные глаза с чуть опущенными уголками, бесцветные полуоткрытые губы, тонкий перевернутый полумесяц на лбу. Вызывающая одежда: кожаная куртка с шипами и заклепками, короткие кожаные шортики, черные рваные колготки и ботинки на шнуровке. И потрясающий голос: глубокий и сильный, с особым бархатным тембром, берущий за душу.
Диана Мунлайт – новая звезда, которая только-только взошла на небосклон музыкальной индустрии, но уже успела завоевать любовь миллионов людей по всему миру. Холодная красота, отстраненность, сильный голос, полное погружение в музыку, такую же холодную, глубокую и темную, как воды Атлантики, все это создавало необычный запоминающийся образ. Казалось, вместо крови у нее тоже воды Атлантики, а в глазах отражается свет далекой луны.
Еще одна изюминка, Диана – дочь богатейшего человека, председателя совета директоров корпорации «Крейн Груп». Настоящая принцесса. Лунная принцесса.
Многие до сих пор спорят – что же стало истинной причиной такой популярности молодой певицы? Ее влиятельная семья и грамотный пиар или же талант? Мнения разделяются. У обеих сторон есть доказательства своей правоты.
Любимые вопросы докучливых репортеров: «Ваш отец сделал вас знаменитой?», «Сколько потратил мистер Мунлайт на раскрутку вашего проекта?», «Вы просили помощи у отца или он сам решил инвестировать в вас?»
Диана никогда не отвечает на эти вопросы. Игнорирует. Но однажды одного особо назойливого журналиста, который перешел черту своими вопросами, она облила ледяным фраппе. А потом просто ушла. Разгорелся скандал, но большинство было на ее стороне.
Мисс Мунлайт – лунная загадка, секрет, который, кажется, никому не удастся разгадать. Она держит свою личную жизнь в тайне, объявляя, что разделяет ее и работу. И это еще больше подогревает интерес к певице. Репортеры, как стая голодных волков, кружат вокруг нее.
Правду о Диане знают немногие. Слишком сильно она оберегается.
От этой тайны зависят человеческие судьбы.
Во всей этой огромной толпе эту тайну, пожалуй, знает лишь один человек – девушка с медно-красными волосами, заплетенными в длинную косу, которая стоит около палатки с мерчем и задумчиво смотрит на экран с изображением Дианы.
С виду это типичная фанатка Дианы Мунлайт.
В меру симпатичная, с высокими худыми скулами, ямочками на щеках – такие бывают только у тех, кто часто улыбается. Карие глаза с теплым медовым оттенком, длинные ресницы. Едва заметные веснушки на загорелом лице. Одежда простая: обтягивающие темно-синие джинсы, клетчатая свободная рубашка, кеды. На одном плече висит гитара, чехол которой украшен ухмыляющимся черепом. На шею сдвинуты большие наушники.
Длинными тонкими пальцами она теребит кулон, висящий поверх рубашки. Это золотое солнце, заключенное в круг. Губа ее закушена. Девушка разглядывает Диану Мунлайт и о чем-то думает.
В ее взгляде нет того самого предвкушения, что витает повсюду. Скорее обреченность. Ее судьба – вечно находиться в тени Дианы.
Девушка выдыхает, словно пытаясь успокоиться, и достает из кармана телефон в чехле с логотипом метал-группы «Биг дарсет стар». Едва она включает его, как тотчас начинают приходить сообщения, в большинстве из которых говорится о пропущенных вызовах. Ей звонили – и много, с самого утра. И писали тоже много.
Искали. Искали упорно, как будто она могла не прийти.
– Черт, как же бесит, – недовольно говорит девушка, и ее звонкий голос растворяется в гуле тысяч других голосов.
«Не делай этого!» – случайно читает одно из сообщений она и едва заметно хмурится.
«Пожалуйста, Санни, возьми трубку. Это еще можно остановить», – написано во втором. В медовых глазах появляется тревога.
«Предательница», – говорится в третьем. Та, которую зовут Санни, вновь закусывает губу.
Телефон вибрирует в руке, и ей приходится ответить на вызов. Звонит абонент, записанный в ее адресной книге как «Истеричка».
– Какого дьявола, Ховард? Где ты шляешься весь день? – слышит Санни ледяной женский голос. Истеричка не кричит, сдерживает себя. Она умеет прятать и злость, и страх. Санни успела хорошо ее изучить.
– Я уже иду.
– Иди быстрее. Не заставляй меня нервничать.
– Успокойся, малышка, – хмыкает красноволосая. – Или ты боишься, что все узнают твой маленький секретик?
Санни знает, чем может манипулировать. Если договор будет нарушен, они обе пострадают. Но что сильнее? Жизнь или разочарование? Смерть или страх?
Нарушение договора для них обеих сродни смерти. Они будут соблюдать его до последнего. Как бы ни ненавидели друг друга.
– Я уже ничего не боюсь, – уставшим голосом отвечает вторая девушка. – А вот тебе есть чего бояться. Ты ведь знаешь, что будет, если не придешь.
Санни знает.
– Ты лжешь, – через силу улыбается она. – Тебе есть чего боятся, Ди.
– Не называй меня так. Ты должна быть на месте. Даю тебе десять минут, – отрывисто говорит собеседница. И в трубке раздаются частые гудки.
Санни ругается про себя, поправляет гитару на плече, прячет кулон под воротом и направляется вперед.
Она это сделает. Как и обещала.
«Ты сможешь, Санни», – говорит она себе.
Сможет.
Это ведь просто. И почти не больно.
Людска река становится шире – близится час икс. Скоро начнут пускать на трибуны. Сначала на сцене «Скай-Арены» появится разогрев – две молодые группы, и только потом выйдет мисс Мунлайн. Как и все уважающие себя звезды, она просто обязана опоздать хотя бы на часок.
А лучше – на два.
Но сейчас об этом никто не думает. Люди просто идут вперед, а из метро выходят все новые и новые группы. Человеческая река грозится выйти из берегов.
– Черт, я не верю, что попаду на концерт Дианы! – слышит Санни за спиной голос девушки, идущей следом за ней.
– И я! – радостно говорит ее подруга. – Обожаю голос Ди! Никто не в курсе, какой будет сет-лист? Хочу услышать «Ангел из темноты».
– Это ее первый хит. Обязательно будет. Он просто взорвет стадион! – отвечает ей подруга.
Девушки смеются.
Санни невольно оборачивается. Это ее ровесницы. На обеих черные футболки с изображением логотипа Дианы. Такие футболки (или толстовки, или свитшоты, или кепки) успели купить многие.
– Жалко, что будем не в фанке… – Сетует одна из них. – Так бы к сцене смогли пробраться.
– Билеты в фанку разобрали в первый час. Взял, какие были, – оправдывается парень, идущий вместе с девушками. Второй их спутник молча поедает хот-дог. Он встречается взглядом с Санни, понимает, что она одна, и спрашивает весело:
– Привет! Ты в фанку?
– Нет, – улыбается она. – ВИП.
– Вау! Офигеть! – восклицают парни, которые тут же оценивают и ее лицо, и фигуру, и прикид. Она явно нравится им. А их девушки хмурятся.
– Супер-ВИП, – находит в себе силы смеяться Санни.
В какой-то момент Санни сворачивает с главной аллеи направо. Обходит огромное здание, находит служебный вход и, показав пропуск, попадает внутрь «Скай-Арены».
Ее уже ждут крупный, темноволосый мужчина средних лет с кольцом в ухе и молодая девушка с обеспокоенным лицом. У каждого из них на шее висят пропуски. Свой пропуск Санни торопливо цепляет на джинсы, чтобы не мешался.
– Ты пришла! – всплескивает руками девушка. – Наконец-то! Все с ума сходят!
– За мной, – коротко велит мужчина, на ходу звоня кому-то и сообщая, что «она на месте» и «беспокоиться не стоит».
Пять минут спустя через этот служебный вход заходят несколько крепко сбитых мужчин в строгих костюмах и высокий черноволосый парень в кепке, солнечных очках и белой медицинской маске, закрывающей пол-лица. Оказавшись в помещении, он с раздражением стягивает все это с лица и сует одному из сопровождающих.
Известный актер Дастин Лестерс, спрятав лицо, чтобы его не узнали многочисленные поклонники и папарацци, которые в последнее время и так подозревали о его связи с Дианой, приезжает на ее выступление – инкогнито, разумеется. В руках одного из охранников очаровательный букет белых роз.
Та, к которой он сегодня идет, любит белые розы. Дастин узнал это случайно, но хорошо запомнил.
Он идет вперед, и охрана с хорошо скрываемым удивлением смотрит на него – вне камер Дастин улыбается редко. Еще больше бы они удивились, узнав, что про себя он напевает одну из песен Дианы.
Концерт мисс Мунлайт начинается в восемь часов вечера, и ее появление на сцене весьма эффектно – певица спускается на сцену на качелях в виде огромной луны из-под высокого потолка. А ее музыканты, напротив, появляются из под сцены вместе с инструментами. Выглядит это весьма впечатляюще. Два гитариста помогают певице спуститься, подав руки, и она грациозно принимает помощь. Диана двигается как кошка – пластично и плавно.
Увидев Диану, зрители ревут от восторга. Она, облаченная в белые воздушные одежды, замирает на сцене, и ее прекрасное лицо, транслируемое на больших экранах, трогает легкая невесомая улыбка. Зал накрывает тьмой. Слабо освещена лишь сцена, и экраны телефонов мигают, будто звезды.
Диана протягивает ладонь вперед, словно призывая зал замолчать, стать единым целым – как вода в океане. И когда наступает тишина, начинает петь а капелла[1 – А капелла – пение без музыкального сопровождения.].
Ее голос вырывается из темноты, будто тонкий луч света, и рассекает тьму надвое. Он нежный, звенящий, как капель. Сначала кажется тихим, но с каждой секундой начинает звучать все громче и громче. Набирает мощь. Заполняет весь стадион. По рукам многих фанатов бегут мурашки. Кто-то плачет, кто-то выкрикивает имя Дианы. Но она ничего не слышит. Поет.
Ангел вышел из темноты,
Огляделся, не видя света.
Слыша крики из пустоты,
Сделал шаг: его смерть – победа.
Ангел знал, что пришла пора
Отвечать за свои деянья.
Ангел помнил, как умирал
Тот, кто крылья его изранил…
Но на словах «Ангел просто хотел любви» в одно мгновение вспыхивают яростные софиты. Неистово звучат гитары, яростно стучат барабаны. Люди вскакивают с мест, начинают кричать, размахивают руками.
Музыка оживляет и запускает волну эмоций.
Музыка льется по венам. Становится надеждой, верой и чудом.
Музыка управляет всеми сердцами. Пронизывает их насквозь, будто невидимое копье. Сладко терзает.
Диана рывком срывает с себя белые одежды, оставшись в черном корсете и юбке. Подносит микрофон к бледным губам и поет – теперь уже во всю мощь.
Шоу начинается.
И продолжается полтора часа: яркое, наполненное разрывающей надвое музыкой, сильным голосом и эмоциями. За это время исполнено около двадцати треков – как старых, всем известных, так и совсем новых. И от песни к песне становится все горячее.
К концу выступления, когда Диана исполняет последнюю свою вещь, взорвавшую чарты и головы, с незатейливым названием «Битва за небо», люди стоят на ногах. Они подпевают так громко, что голос самой певицы становится плохо слышно. Они хлопают, они кричат, они просят новых песен. По «Скай-Арене» носится неразбавленная эйфория – от пульса к пульсу, от сердца к сердцу.
– Я была рада видеть вас! Спасибо, что были со мной! – кричит Диана в микрофон, и голос ее – легкий, как перо темного ангела – кажется совсем не уставшим. Будто она и не пела сложнейшие вещи все эти девяносто минут, не прыгала по сцене, заряжая всех невероятной энергией, не забирала души, вытягивая по ниточке с каждого, кто был на ее концерте, сматывая в общий клубок. Будто не была их луной на этом темном небе, сотканном из нот.
Все в восторге от той, которая стоит на сцене.
И никто не видит ту, которая сегодня была голосом Дианы Мунлайт. Ту, которая пела вместо нее. Ту, которая продала ей свой талант.
Это Санни. Она прячется в специальной комнатке, сооруженной за кулисами, с микрофоном и в наушниках.
На щеках Санни горят два алых пятна, на шее все еще выделяется вена, она тяжело дышит. Она выглядит опустошенный – отдала всю себя. Все эти гребанные девяносто минут она пела вместо Дианы, наблюдая за происходящим на мониторах. Пела во всю мощь своих легких и связок, пела с мощной динамикой, пела так, как не пела никогда.
Рядом стоят люди, которые контролировали и ее, и весь этот странный концерт. Люди, посвященные в большую тайну. В тайну, которую никто и никогда не должен был узнать.
Санни – голос Дианы Мунлайт.
Залог ее успеха. И поражения. Предательница.
…ангел просто хотел любви.
Ангел думал, что смог уйти
От толпы, злых надежд, себя,
Став другим. Но все было зря…
Глава 1. Музыку требует тишина
Если долго смотреть на горизонт, можно стать небом.
Если услышать, как поет небо, можно стать его песней.
Все начинается в моей голове.
С восходом солнца ко мне приходит вдохновение. Едва проснувшись, я принимаюсь судорожно искать телефон, чтобы напеть ту мелодию или записать те слова, которые возникли в моей голове вместе с восходом солнца. Если я не успеваю сделать это в течение пары минут после пробуждения, то все забываю. Иногда я делаю судорожные пометки в блокноте или прямо на клочке газеты – потом не всегда разберешь, что хотела сказать самой себе.
Порой, проснувшись, но еще не отрыв глаза, я слышу целые композиции. Они исполнятся моим голосом, их инструментальное исполнение – отменное, слова – глубокие, а аранжировка – идеальная. Но это бывает очень редко. Чаще я слышу обрывки мелодий, исполняемых на гитаре, или же слова, которые могут легко лечь на музыку.
Это странно, но я не знаю иного вдохновения, кроме как утреннего, которое появляется вместе с солнцем. Возможно, мое вдохновение и есть солнце. Горячее, яркое, похожее на огромный одуванчик, прилепленный на небо.
Главное – записать. Иначе позабуду навсегда.
Я называю это внутренним радио. Небесным радио. Это мой секрет, который знают немногие. Я рассказываю о нем, только если дорожу человеком и хочу вывернуть для него свою душу наизнанку, словно говоря: «Вот она я какая, смотри. Вся душа – для тебя». Таких людей в моей жизни мало, но я рада, что они всегда со мной.
Иногда небесное радио молчит или работает со сбоями. Так бывает, когда в моей жизни что-то случается и эмоции берут верх над разумом. Так было, когда я болела и лежала в больнице. Так было, когда ушла бабушка, решив, что вечность – лучшее место, чем бренная земля, а следом за ней в самый последний и долгий путь отправился дедушка. Так было, когда я провалила экзамен в Школу музыки Фэрланд[2 – Одно из крупнейших высших учебных заведений страны в области искусства и музыки. Входит в тройку лучших музыкальных школ.], в которую мечтала попасть с десяти лет.
В последний раз так было, когда я влюбилась.
Думала, что влюбилась.
Когда это произошло, внутреннее радио, вопреки словам о том, что любовь – это прекрасно и что чувства – лучший катализатор для творчества, замолчало. Музыка больше не приходила ко мне, затаившись в глубине сердца.
И я, ослепленная любовью (или тем, что принимала за нее), думала, что лучшая музыка – сердцебиение того, кто стал для меня особым человеком. А потом я и вовсе отдала ее в чужие руки, как бесхозного рыжего котенка.
Я отказалась от музыки. Я отказалась от своего сердца, потому как музыка была моим сердцем.
Все заканчивается в моем сердце.
* * *
Год назад.
Раннее лавандовое утро. Терпкое. Яркое.
Солнце только взошло, но уже успело разлить нежную позолоту по сонному сиреневому небу. Сквозь незанавешенное окно лучи проникают в мою комнату и падают на стены, окрашивая их в оранжевый цвет. Они осторожно касаются моей кожи, бегут по предплечью вверх, к самому лицу. Я медленно открываю глаза и тут же по привычке прислушиваюсь к себе.
Да. Есть. Работает.
Сегодня небесное радио играет изящную, но заводную мелодию, что-то вроде инди-рока – то, что нужно для раннего утра после нескольких часов сна. Слов нет, но меня завораживает гитарный рифф – он запоминающийся и легкий, как западный ветер. Музыка в голове будит меня, и я тотчас вскакиваю, хватаю с прикроватной тумбочки телефон, включаю диктофон и напеваю эту мелодию.
Я успеваю сделать это до того, как забуду. И теперь эта мелодия навсегда останется со мной. На моем лице появляется улыбка – может быть, услышанная мелодия станет основой для новой песни? И может быть, именно она принесет моей группе успех. Как знать?..
Возможно все, даже если ты до невозможности веришь в обратное.
Я тянусь вверх, разминая мышцы, выгибаю спину до хруста и, не переодеваясь, в длинной белой футболке иду в ванную комнату. Умываю лицо прохладной водой, слишком поздно вспоминая, что нужно было использовать специальную пенку, подаренную Кирстен, моей подругой и соседкой по квартире, и, прежде чем взять в руки зубную щетку, включаю на телефоне песню из своего плей-листа – каждое утро делаю это наугад, повторяя традицию, заведенную дедушкой в далеком детстве. Зубы нужно чистить в течение всего времени, пока играет песня – тогда они будут белые и здоровые. Кроме того, дедушка считал, что утренняя песня определяет весь день: если она будет веселой, то и день пройдет весело, а если печальной – то и день не задастся. Дедушка был фаталистом и действительно верил в это, но я считаю, что он был не прав. Каждый из нас свободен и может творить судьбу по своему усмотрению.
Я далека от идеи предопределения.
Играет старая композиция – мелодичное регги с цепляющим жизнерадостным мотивом. Приятный глубокий тембр поет о золотом пляже на берегу лазурного моря и свободе. Я чищу зубы мятно-клубничной пастой, пританцовываю на месте в такт музыке и поглядываю в зеркало, пытаясь понять, нужно ли мыть голову или можно сделать это завтра. Длинные, чуть вьющиеся волосы пушатся после сна, и я сама себе напоминаю медно-красный одуванчик. Мой натуральный цвет – ярко-рыжий, отдающий на солнце в огонь. Изредка я пытаюсь пригладить волосы, используя разные средства, однако их, как правило, хватает ненадолго. Да и россыпь веснушек так просто не затонируешь.
Я смотрю на часы – все в порядке, у меня уйма времени, и я даже успею позавтракать. Финальная экзаменационная неделя подходит к концу, и сегодня меня ждет сдача итогового проекта по гармонии и экзамен по специализации – это мой шестой семестр в Школе искусств Хартли. Я учусь на факультете музыкального мастерства по классу гитары. И вроде бы готова по обоим предметам, однако напряжение все равно есть.
– Санни! Ты не представляешь! – застает меня врасплох. Телефон падает прямо на кафель. Сердце на миг замирает. Я тотчас хватаю мобильник и осматриваю со всех сторон – не разбился ли? Но нет, работает, и я облегченно выдыхаю. Только трек вдруг переключается, и вместо заводного регги начинает играть мрачная музыка с депрессивным, надрывным вокалом.
«Музыку требует тишина, – поет солист, и в его голосе слышится удручающая безысходность. – Но мои руки завязаны, голос пуст…»
Я спешно выключаю песню и поворачиваюсь к подруге.
– Все в порядке? – спрашивает Кирстен, которая, судя по всему, только пришла домой, и, не дожидаясь моего ответа, продолжает восторженно: – Невероятная новость! Эми проведет нас на «Ред Лордс»… угадай куда?! В супер-ВИП! Представляешь?!
Кирстен смеется и начинает прыгать от переполняющих ее эмоций. Ее высоко завязанный светло-русый хвост, кончик которого окрашен в малиновый, начинает смешно подпрыгивать вместе с ней. Порой она – сущий ребенок. Но ее искренность меня подкупает.
– Серьезно? – выдыхаю я недоверчиво. – Ты шутишь?!
– Да нет же, нет! Я же говорила тебе, что мать Эми работает в агентстве, которое привозит «Лордов»! Она обещала провести нас туда! – последнее слово она произносит с благоговением. И я ее понимаю.
«Туда» – это супер-ВИП, особое место между фан-зоной и сценой, там, где стоит техника и молчаливые суровые секьюрити. Место, откуда кажется, будто музыканты выступают только для тебя одного.
– Круто, это действительно круто, – улыбаюсь я, ошарашенная новостью. Но, черт побери, какая же она приятная!
Кирстен хватает меня за руки и заставляет прыгать вместе с собой, смеясь в голос:
– Это невероятно круто, детка!
Она хлопает в ладони, как ребенок, увидевший рождественский пирог. Ее светло-голубые глаза горят от восторга. Подозреваю, что мои – только медово-карие – тоже. «Ред Лордс» – крутая рок-команда, которая входит в топ-5 любого уважающего себя любителя современной тяжелой музыки. Рок-звезды. Настоящие идолы. Мы опоздали с нормальными билетами на их концерт – я имею в виду в фан-зону, потому что сидячие места никому не сдались, а тут такой сюрприз от Эми, нашей общей подруги. В большей степени она подруга Кирстен, потому как они вместе учатся на модном новом факультете «Композиция в кино». В Хартли мы почти не пересекаемся, только обедаем вместе.
Эми и Кирстен с ума сходят по «Лордам» уже несколько лет, хотя обе с детства занимались игрой на фортепиано и, казалось бы, должны любить совсем другую музыку, классическую, а не мощный рок. Я легко могу назвать их помешанными на этих парнях. Нет, мне они, конечно, тоже нравятся – не настолько, чтобы я состояла в закрытом фанатском обществе «Красные леди», но настолько, чтобы новость о ВИП-местах на концерте приятно будоражила.
Отлично, «Лорды», ждите меня. Мы нехило оторвемся, обещаю! Представляю, как посмотрит на нас Лилит – наша третья соседка – когда узнает об этом. Лилит – будущая актриса, и она пренебрежительно относится к группам, подобным «Красным Лордам», зато обожает поп-музыку, особенно всех этих сладкоголосых мальчиков в бой-бендах.
Наша бурная радость продолжается недолго – я тащу Кирстен завтракать. Она варит кофе, а мне достается честь делать тосты и яичницу. Постепенно наша маленькая квартира на втором этаже наполняется тягучим кофейным ароматом. Болтая, мы садимся за стол. Я то и дело поглядываю на часы, а Кирстен с легкой душой рассказывает о том, как вместе с Эми ходила в клуб и подцепила какого-то жуткого парня с не менее жутким испанским акцентом, от которого с трудом отделалась. Кирстен уже свободна – ее неделя финальных экзаменов закончилась быстрее, чем моя. Если я переживу сегодняшний день, то мой весенний семестр тоже закончится, и начнутся каникулы. Некоторые берут и летний семестр для учебы, но мне нужно подзаработать денег и немного отдохнуть.
Мы прощаемся – я оставляю грязную посуду на Кирстен и убегаю, решив, что волосы выглядят вполне прилично, особенно если их затянуть в хвост. За спиной у меня чехол с гитарой, моей девочкой «Арией»[3 – «Ария» – японский производитель акустических и электронных гитар.], которую я безмерно обожаю и берегу. Через плечо висит сумка. В голове – беспокойство, которое бывает только перед экзаменами.
Я выхожу из дома, надеваю наушники и быстрым шагом направляюсь в сторону метро по широкой дороге, вдоль которой тянутся невысокие кремовые дома. Мы с Кирстен и Лилит снимаем квартиру в Южном Карлтоне – тихом жилом райончике на юго-востоке от центра, который затерялся между общественным Сэнт-Оливер-парком и одним из деловых кварталов огромного мегаполиса. Тут нет особых достопримечательностей, вместо шумных баров и модных кафе между магазинчиками воткнуты несколько скучных пабов, нет бутиков и клубов, а жизнь течет размеренно и даже немного уныло. Поэтому и туристы тут не встречаются. Зато цены на жилье не слишком высокие, да и до Хартли на метро можно добраться довольно быстро.
На улице тепло, легкий ветер треплет волосы и ласково приглаживает траву. Небо высокое и яркое, словно хрустальное. Оно кажется мне огромным бокалом, наполненным лазурью. В глаза бьет яркое солнце, и я щурюсь, вспоминая, что забыла взять солнцезащитные очки. И у неба, и у солнца есть свои собственные песни, но сегодня они поют дуэтом.
В день, когда я пришла на свое первое занятие в Хартли, небо было точно таким же – чистым, безграничным и пронзительно-голубым, хоть на дворе стоял не май, а сентябрь. Казалось, кинь в это небо камень – и оно пойдет трещинами или вовсе рассыплется, а миллионы осколков падут на землю под аккомпанемент ветра.
Сколько я себя помнила, я всегда жила музыкой. С самого детства.
Когда все девчонки играли с куклами и плюшевыми медвежатами, я часами напролет сидела с детским ксилофоном в руках, а потом и с электропианино, которое подарил дедушка. Я с удовольствием слушала музыку по телевизору и по радио, а взрослые только диву давались, почему ребенок равнодушен к новой игрушке, но в восторге от губной гармошки. Они не понимали, что музыка умеет пленять с самых ранних лет. И до сих пор многие не понимают, что такого особенного в музыке, да и вообще в искусстве. Это ведь сущая глупость! Так, развлечение.
Еще в детстве я обожала петь, и это получалось неплохо – по крайней мере, мне так казалось. Я понимала, что, если люди улыбаются, значит, им нравятся мои песни. И я мечтала, что однажды стану настоящей певицей – тогда улыбаться мне будут все. Как на концертах Элинор Фелпс[4 – Элинор Фелпс – известная поп- и соул-певица, актриса, композитор.], которую я обожала.
В детстве мне казалось, что музыка делает людей счастливее. А музыканты были в моих глазах супергероями. Какой же ребенок не хочет стать супергероем? Я не была исключением. К тому же всегда знала, что обладаю суперспособностью. Ох уж эта детская наивность…
Я представляла себя знаменитой, брала старый микрофон или пульт и пела, громко и с чувством. Чаще всего – на выдуманном мною языке, который звучал как редкостная тарабарщина. Игра в певицу была моей любимой, правда, с подружками, живущими по соседству, поиграть в нее не удавалось. Певицей желали быть все девчонки, а мне не хотелось уступать, поэтому чаще всего мы либо ссорились и расходились, либо выбирали другую игру. Зато роль зрителей охотно выбирали дедушка, бабушка и приезжающая время от времени тетя Мэган, которая всегда просила называть ее просто Мэг. Дедушка был хитрым – предлагал мне поиграть в радио. Я переставала скакать по всему дому, пряталась под журнальным столиком между двумя креслами, на котором стояло радио, и пела оттуда, а дед и ба занимались своими делами, время от времени заказывая песни.
Когда я стала немного взрослее, начала посещать уроки музыки. Дедушка отвел меня к частному преподавателю – мисс Вудс. Она обучала меня игре на фортепиано, а также основам вокала. И она же первая сказала, что у меня «абсолютный слух и потенциально большое будущее» – если я, конечно, буду упорно к этому самому будущему стремиться и много работать над собой. Мисс Вудс была строгой, но справедливой учительницей. Она давала все, что только могла дать, однако прекрасно понимала, что мне недостаточно посещать только лишь частные уроки. По ее словам, мне нужно было учиться в музыкальной школе при одной из столичных консерваторий или же вовсе заниматься в специализированной музыкальной школе.
«Тогда у тебя будут все шансы поступить в Хердманскую национальную музыкальную школу или Королевский колледж искусств, – говорила она мне своим высоким пронзительным голосом. – А может быть, даже в Школу музыки Фэрланд!»
Эти три высших музыкальных учебных заведения считались лучшими в стране и, кроме того, пользовались славой и уважением во всем мире, выпустив из своих стен множество ставших известными студентов. Тысячи и тысячи молодых одаренных музыкантов каждый год приезжали покорять их, однако поступить удавалось далеко не всем – не более чем десяти процентам. Брали либо самых талантливых, либо обеспеченных, способных платить довольно внушительную сумму каждый семестр.
Для поступления уже лет в двенадцать я выбрала Школу музыки Фэрланд. Во-первых, там училась та самая Элинор Фелпс – на исполнительском факультете, во-вторых, это учебное заведение было ориентировано не только на классику, но и на популярные музыкальные направления, а в-третьих, оно находилось в наикрутейшем Кёрби-центре[5 – Кёрби-центр – один из крупнейших культурных центров Нью-Корвена, который представляет из себя комплекс из десяти зданий: концертных залов, кинозалов, открытых площадок, оперных и драматических театров, галереи современного искусства. На территории центра базируются Нью-Корвенский филармонический оркестр, один из старейших и крупнейших в мире.]. Когда я впервые побывала там, то сразу влюбилась в его изящную летящую архитектуру и особую атмосферу искусства. Казалось, сам воздух был пропитан музыкой, и мне оставалось только вдыхать его.
В двенадцать лет я поставила перед собой цель и твердо решила к ней идти. Я была уверена, что буду учиться в невероятном Кёрби-центре. Что смогу стать частью этого волшебного места. И что моя музыка, мой голос смогут доноситься до чужих сердец со сцены Уайтхаус-холла[6 – Уайтхаус-холл – известный концертный зал в Нью-Корвене.].
Возможно, это было самонадеянно, но разве могут мечты быть иными? Мои мечты были огромными, как небо, и яркими, как солнце.
Однако следовать советам мисс Вудс не вышло. Я довольствовалась лишь ее уроками, выступлениями в местном юношеском оркестре и теплыми словами экзаменаторов, когда приезжала сдавать экзамены на тот или иной уровень. Я жила не в столице и не в мегаполисе, а в отдаленном районе у самого побережья, в небольшом городке с населением семьдесят тысяч человек. Учеба в Нью-Корвене была для меня недосягаемой высотой – моя семья была не слишком богата, чтобы отправить меня учиться в столицу или же вовсе переехать туда. Я прекрасно понимала это и считала, что частных уроков с мисс Вудс и собственного упорства мне хватит, чтобы воплотить свою мечту в реальность. В детстве и в подростковом возрасте я была слишком наивной и думала, что весь мир полон любви, добра и справедливости. То, что я легко сдавала экзамены, порою перепрыгивая уровни, вселяло в меня надежду на то, что я так же просто смогу поступить в Школу Фэрланд.
Я была такой глупой.
С бабушкой и дедушкой мы жили в небольшом двухэтажном домике, единственным плюсом которого был вид на море. Иногда с нами жила мать. Ей было плевать, что со мной происходит, – казалось, я для нее никто. Она редко появлялась дома, предпочитая проводить время с сомнительного вида дружками, которых я разделяла на две категории: одни любили выпить, вторые – покурить травку. Иногда мать пропадала на несколько месяцев, и от нее не было ни слуху, ни духу. А когда возвращалась – потрепанная, молчаливая, с сухими безразличными глазами, – то я старалась не попадаться ей на глаза, потому как мать отчего-то считала, что именно я виновата в неустроенности ее жизни. У нее не было постоянной работы, не было денег, не было особого желания их зарабатывать, зато имелась непреодолимая тяга к алкоголю и длительным депрессиям.
В моей жизни мать не принимала ровно никакого участия. Она родила меня, обвинила в том, что я сломала ее судьбу, и забыла. Я даже никогда не называла ее мамой – только по имени, Дорин. Что касается отца, то я и вовсе его не знала, и, кажется, мать сама не знала, кем бы он мог быть, – слишком много мужчин было в ее жизни. Моим воспитанием занимались бабушка и дедушка, сполна заменившие родителей, однако если они и понимали, что мне нужно дополнительное музыкальное образование, то ничего не могли поделать – довольно много денег уходило на лекарства болеющей бабушки и выплату долгов матери. Я была рада тому, что они, заметив мою тягу к музыке, отправили меня на частные уроки к мисс Вудс – для нас и это было недешево. Бабушка, дедушка и Мэг верили в меня, и это было огромным стимулом.
Уже став более взрослой, я начала размышлять, почему моя мать была такой – отстраненной, холодной, без того самого материнского инстинкта, о котором столько говорят. Почему любила алкоголь и сомнительные приключения, почему ни к чему не стремилась и жила одним днем. Судя по рассказам родственников, а также видео и фотографиям, оставшимся со времен ее юности, мать была совсем другой: красивой, веселой, яркой. И тоже занималась музыкой. Я видела несколько старых видео, на которых она играла на гитаре, находясь на сцене. Кроме того, мы были очень похожи внешне – цвет волос, скулы, форма носа и губ, даже веснушки – все досталось мне от нее. Только глаза у Дорин были светлыми, а у меня – темными.
В семнадцать лет она встретила человека, который разбил ей сердце, – так говорила бабушка в редкие минуты откровенности. А через полтора года она родила меня, но от того ли человека – неизвестно. После родов Дорин… скатилась, как бы печально это ни звучало.
Все детство я пыталась понравиться матери, однако каждый раз она отталкивала меня. Когда мне было лет восемь, она в очередной раз приехала домой после почти полугодового отсутствия и, увидев, как я играю в певицу, подпевая известной рок-группе, выступающей по телевизору, внезапно пришла в ярость. Дорин схватила утюг и попыталась отхлестать меня шнуром. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не вмешательство дедушки.
С тех пор все мои робкие детские порывы привлечь внимание Дорин и доказать, что я – хорошая, исчезли без следа. Меня не существовало для той, которая называлась моей матерью, но и матери для меня больше не было. Были любимая бабушка, Мэг и мисс Вудс.
В средней школе мои занятия музыкой с ней продолжились, и я старалась изо всех сил, однако при этом меня нельзя было назвать забитой девочкой, живущей в своем маленьком крохотном мирке. Напротив, я занималась в школьной команде по легкой атлетике, ходила в театральный кружок, ездила в музыкальные лагеря, имела множество друзей и вообще чувствовала себя счастливой, несмотря ни на что. Я была активным и подвижным подростком, который постоянно влипал в какие-то забавные и глупые ситуации. Я сбивала на скейте полицейского, воровала яблоки в саду миссис Бойд, сбегала по ночам из дома на поиски кладов и вечеринки, а однажды на спор прогулялась в полночь по старинному кладбищу, выиграв двадцать пять долларов. Я обожала розыгрыши и подставы, была без ума от рок-музыки и красила волосы в розовый и голубой. Энергии во мне было хоть отбавляй, да и позитива тоже. Единственное, я не стремилась завязывать отношения с мальчиками. Для них я была для них своим парнем, с которым можно было круто провести время, классно потусоваться на вечеринке, сходить на футбол или улизнуть в соседний город на опен-эйр. Меня это устраивало – отношения мне были не нужны, и в этом отчасти тоже была виновата мать с ее вечными непонятными дружками.
К тринадцати годам моей страстью стала акустическая гитара. Я нашла ее на чердаке во время летних каникул и вдруг как-то сразу поняла для себя, что гитара – это мое. Я довольно быстро освоила ее, научилась настраивать и стала подбирать на ней разные мелодии. К тому времени я слушала очень много современной музыки, основной упор делая на рок, и мечтала, что однажды начну исполнять что-то свое. Так я стала пробовать сочинять свои песни, поначалу подражая любимым группам и много импровизируя. А потом решила искать свой собственный стиль и звучание. Я пела и играла на гитаре все свободное от учебы время. Кажется, все наши соседи свыклись с тем, что им постоянно приходится слышать мой громкий голос. Мне удавалось совмещать и гитару, и фортепиано, кроме того, я все так же занималась вокалом.
Когда мне было четырнадцать, я собрала свою первую группу. Она называлась «Восточный первый» и состояла из трех человек. Я пела и играла на гитаре, Кэтти Мэллинг, моя подружка, пыталась освоить бас-гитару и быть похожа на мисс Ли из легендарного женского коллектива «Крейзи стрит», а Джон Льюис мучил барабаны. То, что мы исполняли, было настоящим позором, но это приносило нам несравненное удовольствие. Группа «Восточный первый» просуществовала целый год, и венцом нашего успеха стало выступление на выпускном средней школы, в которой мы и обучались.
Потом я играла еще в парочке местных гаражных коллективов с ребятами, которые, как и я, обожали рок. По большей части мы делали каверы на любимые песни или же исполняли то, что писала я. При этом мы больше веселились, нежели занимались музыкой, и меня это со временем начало порядком раздражать. Парни мечтали о том, что мы станем настоящими рок-звездами с сумасшедшими фанатами, концертами на лучших площадках мира и огромной кучей бабла. В какие-то моменты они даже вели себя как рок-звезды, забыв, что мы – кучка подростков из провинциального городишки. При этом они так насыщались своими мечтами, что потом ничего не делали для того, чтобы мечты стали реальностью. Им хватало фантазий.
В фантазиях не нужно работать целыми сутками как проклятые. Не нужно идти против мнения большинства – щелчок пальцев, и все препятствия позади, а ты – король мира.
В фантазиях не совершают ошибок.
Фантазии круче реальности. Ярче. Опаснее.
Тогда я и поняла, что фантазии – это как мираж в пустыне. Идти вслед за ними в поисках колодца опасно.
Я совершенно точно осознала это, когда последняя команда – «Синие шипы» – распалась, потому что басист, возомнив себя вторым Джоном Энтвистлом или Фли, перестал прислушиваться к мнению остальных, сделал все по-своему и провалил концерт в клубе – единственный шанс на то, что нас заметит босс из звукозаписывающей компании. После этого парни подрались, и дороги «Синих шипов», не успев толком соединиться, разошлись в разные стороны.
Слава, деньги, восхищение – все это, конечно, круто. Кто откажется от этого по доброй воле? Только сумасшедший! Но я хотела творить не ради чего-то материального, я хотела творить ради самой музыки, ради своей самореализации, потому что этого требовала часть меня. Музыка тоже была частью меня – моей кровью, моим дыханием, моим пульсом. Она была моим небом. Уже став взрослее, я поняла, что популярность и богатство куда охотнее приходят к тем, кто всецело отдается творчеству и готов пахать ради него, а не к тем, кто ставит перед собой цель заработать через искусство.
Никто из тех ребят, с кем я пыталась делать музыку в далеком подростковом возрасте, не стал заниматься ею дальше. Кто-то пошел работать, кто-то поступил в колледж, а кто-то рано женился, и все мысли о музыке были напрочь отбиты бытом.
Я пошла дальше. Я решительно хотела дойти до конца и как одержимая занималась, все больше и больше делая упор на собственные песни. Именно тогда музыка все чаще и чаще стала приходить ко мне в первые минуты после сна. Это было удивительно, но закономерно.
Школа музыки Фэрланд ждала меня – я знала это и усиленно готовилась к экзаменам, все еще считая, что упорство и талант дадут мне победу.
Мои занятия музыкой радовали бабушку и дедушку, которые хотели, чтобы я нашла свое место в жизни, и ужасно раздражали мать, которая к тому времени стала появляться в доме все реже и реже. И я была этому рада. Появление Дорин в нашем доме начинало меня все больше и больше раздражать, хоть я и пыталась игнорировать ее. Но со временем это получалось делать все хуже. Если я смирилась с тем, что матери плевать на меня, то с тем, что бабушка и дедушка обязаны оплачивать ее многочисленные долги, я смириться не могла. И молчать тоже не могла – больше не была ребенком, вечно ждущим появления мамы. Между нами начались конфликты, которые чаще всего приводили к скандалам.
– Что, хочешь стать знаменитой? – как-то поздним туманным вечером спросила она меня, сидя на крыльце с бутылкой пива в руках. Я возвращалась домой со дня рождения школьной подружки. Мы заказали пиццу, выпили домашнего вина, а потом я целый вечер играла на гитаре около костра прямо во дворе и пела. Это нравилось другим людям – я ловила на себе восхищенные взгляды, улыбалась, когда мне хлопали приятели, вдохновлялась теплыми словами… Потом, правда, приехала полиция – кто-то из соседей вызвал ее, увидев костер, и нам пришлось спасаться бегством. Но настроение все равно было отменным. Однако всего несколько слов матери, и оно стремительно поползло вниз.
– Хочу, – ответила я и, увидев, как иронично расплылись губы Дорин в ухмылке, сказала с вызовом: – А что, нельзя?
– А что, получится? – поинтересовалась мать, хрипло рассмеялась и небрежно выпустила густой дым изо рта. Она не была слишком пьяна, чтобы я просто прошла мимо, не обращая на нее внимания.
Во мне словно взорвалось что-то и опалило разум.
– Получится, – сказала я, стоя напротив нее с зачехленной гитарой за спиной. И добавила то, чего она не ждала: – Ведь я – не ты.
Всего четыре слова – и она взбесилась, как ведьма, потому что это были не слова, а ядовитые стрелы, попавшие в старую рану. Мать набросилась на меня и стала трясти, как грушу, попыталась ударить по лицу, прижав к стене дома.
– Не смей так говорить! – кричала она. – Ты не имеешь права так говорить, свинья! Вы испортили мне жизнь! Ты и твой сумасшедший ублюдок-папаша!
Я сумела отпихнуть ее в сторону – так, что она не устояла на ногах.
– У тебя ничего не получится, крошка, – сказала мне Дорин с бессильной ненавистью и расхохоталась. Не выдержав, я бросилась в дом. На следующий день она ушла вместе со своим очередным дружком, и я видела ее лишь на похоронах. Дважды – на бабушкиных и на дедушкиных.
Бабушка ушла неожиданно сразу после моих экзаменов в старшей школе, когда я собиралась ехать на прослушивание в Школу Фэрланд, уверенная, что меня возьмут. Через месяц не стало дедушки – он не смог пережить потерю. Ушел во сне.
И меня тоже не стало. Если бы мое сердце можно было разделить на три части, две из них растворились бы. Те, кто заменил мне родителей, ушли в вечность.
Два погасших солнца. Два выстрела в голову. Две незаживающие раны.
Так внезапно я осталась одна. Наедине с пустотой. Лицом к лицу с неизвестностью. За руку с болью.
Наверное, если бы не Мэг, я бы сошла с ума. Тетя перебралась вместе с сыном – моим братом Эшем – в наш дом, поняв, что я наотрез отказываюсь переезжать к ней. И была со мной все то время, когда мне было плохо. Ее поддержка помогла мне вылезти из глубокой ямы отчаяния и взять себя в руки.
А еще меня спасла музыка.
Бабушка с дедушкой хотели, чтобы у меня все получилось, твердила я сама себе, и я не должна подвести их. Я не стану такой, как мать, не опущу руки и не опущусь сама – пойду только вперед. Не отступлю. Я говорила все это себе часами, включая на полную громкость музыку в наушниках – то бессмертную классику, то рок с тяжелыми риффами, то завораживающий соул. И музыка – самая разная музыка – постепенно вернула меня к прежней жизни.
На прослушивание в Школе музыки Фэрланд я не попала из-за похорон. Кроме того, не успела и в Королевский колледж искусств. Оставался лишь третий вариант – Хердманская национальная музыкальная школа, находящаяся не в Нью-Корвене, а неподалеку от второго крупнейшего города страны – Хердмангтона. Она входила в состав известного Хердманского университета, из стен которого вышло множество нобелевских лауреатов и обладателей «Оскара», однако я не слишком сильно хотела учиться там. И дело было не в том, что эта школа находилась на другом конце страны, а в том, что в ней слишком большое внимание отдавалось изучению академической музыки, а современные тенденции фактически не учитывались. Хердманская школа была хороша для исполнителей, планирующих играть в оркестрах филармоний, а не на стадионе в составе рок-группы. А еще она была ужасно дорогой.
Мэг сказала, что я не должна сидеть дома, обязательно должна попробовать.
– Ты обязана что-то сделать, Санни, – говорила она мне. – Ты не можешь сидеть сложа руки. У тебя талант – не зарывай его в землю, учись!
Она не слишком сильно разбиралась во всех тонкостях обучения музыкальным искусствам и настроена была решительно. Кроме того, мисс Вудс поддержала эту идею. И я поехала.
И не поступила.
Тогда я даже не знала, радоваться этому или нет. К тому моменту мои чувства все еще были в некоторой заморозке. И все казалось нереальным.
Зато я поступила в Школу искусств Джея Хартли – это получилось совершенно случайно. Я возвращалась домой из Хердмангтона как раз во время прослушивания и зачем-то подала заявление. При этом мне неожиданно дали стипендию, покрывающую расходы на обучение. Я на такое даже и не рассчитывала – невероятная удача! И решила остаться. Если честно, при выборе вуза я даже не рассматривала это учебное заведение – мне оно казалось средним. По словам мисс Вудс, да и по мнению большинства аналитиков, Школа Хартли не входила в тройку лучших в стране в области музыки. Нет, она пользовалась определенным уважением, в ней обучались многие талантливые люди, ставшие впоследствии знаменитыми, в нее приезжало поступать большое количество студентов, особенно из Азии, однако музыкальное отделение Хартли не было так широко разрекламировано, как Школа Фэрланд. Зато драматическое, например, имело куда больший вес.
Я поступила в класс гитары, не забывая посещать и класс по вокалу, а затем, через год, выбрала специализацию на факультете музыкального мастерства. Я училась, подрабатывала в библиотеке и в кафе, много практиковалась, постоянно засиживалась в репетиционном зале, и время летело быстрее, чем ветер, излечивая мои раны. Первый год я жила в общежитии, но, как оказалось, дешевле было снимать жилье. И с третьего семестра я, Кирстен и Лилит переселились в квартиру, оплату которой делили на троих.
В это же время я познакомилась с классными ребятами из Хартли. Сначала мы вместе занимались учебным проектом, а потом решили вместе и играть. Нас было четверо – я, Чет, Оливер и Нейтан. Две гитары, бас и барабаны. Классика. Наша группа называлась «Связь с солнцем». Впервые я была в коллективе с теми, кто ценил музыку, а не гипотетические деньги и известность. Мы много экспериментировали со стилем и направлением, искали свое звучание и делаем это до сих пор. У нас есть общая мечта – записать и выпустить полноценный альбом, благо, что материала множество. Мы хотим найти своих слушателей и активно работаем в этом направлении: много репетируем, выступаем на студенческих концертах и в небольших клубах. У нас даже есть небольшое количество постоянных слушателей и скромный, но шумный фан-клуб Чета, покорителя женских сердец. Весной мы участвовали в музыкальном конкурсе «Твой рок», проводимым известным звукозаписывающим лейблом «Биг-Скай Рекордс», и без проблем прошли первый отборочный тур – он заключался в том, что нужно было прислать домашнюю запись своего выступления. Нас приглашали на второй тур – играть перед жюри, однако Оливер попал под машину и находился в больнице, а выступать без барабанщика мы, естественно, не могли. Делать замену не стали – во-первых, не успевали отрепетировать с новым человеком, во-вторых, решили, что это будет неправильно по отношению к нашему другу, и единогласно отказались от конкурса. Но веру в себя не потеряли! Я боюсь загадывать, но надеюсь, что после окончания Хартли, когда дипломы будут в наших руках, мы раскрутимся. И верю, что однажды мы станем настоящими звездами.
Небосклон музыки, жди нас!
С этими мыслями я спотыкаюсь и едва не лечу прямо в лужу, однако все же нахожу силы устоять на ногах.
Перед тем как забежать в вагон метро, я смотрю на часы – времени до экзамена еще навалом.
…музыку требует тишина.
Но мои руки завязаны, голос пуст.
Жизнь кем-то высшим предрешена,
Жизнь – это высшее из искусств.
Глава 2. Небо в твоей голове
– Сколько тысяч перьев должно быть в крыльях, чтобы я смогла взлететь?
– Ты должна поверить в небо. Тогда оно поднимет тебя без крыльев.
Кампус Школы искусств Хартли находится в сердце Вест-Чарлтона, одного из самых известных кварталов боро Кентон-таун. Все десять учебных зданий и парочка административных расположились на авеню Бернарда, рядом с оживленной 111-й улицей и Нью-Корвенским музеем современных искусств, по соседству с несколькими другими именитыми университетами.
Вест-Чарлтон никогда не засыпает. Днем здесь всегда множество вечно спешащих куда-то студентов. Они перебираются из одного корпуса Хартли в другой, или спешат в основное общежитие, расположенное неподалеку, или ищут места, чтобы перекусить между занятиями. Иногда устраивают небольшие концерты прямо на улице или в Грин-Лейк-парке. И все совершенно разные – с разным цветом кожи, разрезом глаз, прическами, одеждой, порою совершенно немыслимой. С разными музыкальными инструментами. Ночью просыпаются бары и пабы, стыдливо прячущиеся в светлое время суток, чтобы начать сиять неоновыми огнями рекламы, стоит тьме опуститься на город.
Я люблю это место – все эти узкие изящные улицы, заполненные людьми, невысокие исторические здания с романтичными фасадами, украшенные классическими мраморными портиками, колоннами и причудливым орнаментом, которые удивительным образом сочетаются с элементами ар-деко и модерна. Люблю особый дух творчества, витающий от окна к окну, хоть и не сразу поняла и приняла его. Мне так хотелось учиться в Кёрби-центре, что лишь спустя несколько месяцев я смогла почувствовать всю прелесть этого района, упирающегося в сочную зелень тихого Грин-Лейк-парка.
Вест-Чарлтон – небольшой островок кипящей жизни, окруженный каменными монстрами – холодными небоскребами деловых кварталов, которые выглядывают из-за домов и высокомерно посматривают на вас из-за крыш. Моей особой нелюбовью пользовался самый высокий из небоскребов на севере – штаб-квартира «Крейн Груп». Это уродливое серое сооружение, напоминающее спираль и мечтающее проткнуть декоративными шпилями облака, по какой-то нелепой причине называли архитектурным шедевром – использовался какой-то инновационный способ строительства.
Едва я выхожу из метро, как «шедевр» бросается мне в глаза. Кажется, здание живое и задумчиво разглядывает меня. Я для него – что муравей. Иногда я думаю, каково это – жить или работать на такой высоте? Так далеко от остальных? И кем нужно быть, чтобы попасть туда? Ответа я не нахожу. Знаю лишь то, что работа в «Крейн Груп» считается престижной, а в совет директоров входят богатейшие люди. Однажды, лет десять назад, будучи мелкой, я увидела документальный фильм про основателей «Крейн Груп» – Николаса Мунлайта и Клинта Уилшера. Даже тогда, когда я была не в силах познать все грани социального различия, меня поразило то, как они жили. Меня поразила не роскошь, а власть, которую они могли черпать горстями, будто воду. «Если у тебя есть власть, у тебя есть все», – сказал кто-то из них, и почему-то эти слова врезались в мою память. Я знала лишь одну власть – власть музыки. Власть денег была для меня неведома. И чужда.
Я пересекаю дорогу, широким шагом миную ряд галерей, мастерских, дизайнерских студий, прохожу несколько бутиков, ресторанов и роскошную пятизвездочную гостиницу, около которой тусуются чьи-то фанаты. И заворачиваю за огромный дом с чугунными декоративными элементами – местную достопримечательность, построенную в конце прошлого века известным архитектором; когда-то это был дом графа Ноэля Гэмфри, затем тут располагался публичный дом для состоятельных джентльменов, а потом – популярный универмаг, который работает до сих пор. За ним и высится главное административное здание Хартли, окруженное лужайками, на которых сидит множество студентов. Кто-то утопает в учебниках, кто-то репетирует. У фонтана танцует красивая пара, и кажется, что их ноги просто скользят по мягкой траве, но я знаю, что за каждым отточенным движением скрываются сотни часов тренировок, десятки падений и огромное множество разочарований.
Мы постоянно разочаровываемся.
Когда поступаешь, ты переполнен энтузиазма, и кажется, что учеба будет даваться просто, а ты станешь лучшим. Но одно дело быть лучшим в небольшом городке, а другое – в Хартли, где у каждого есть свой послужной список и награды. Тут талантливы все, и ты перестаешь чувствовать себя исключением. Преподаватели постоянно напоминают тебе, что ты должен трудиться до седьмого пота, чтобы добиться чего-то, и чужие победы тоже напоминают об этом. Ты не хочешь отставать и быть хуже, ты рвешься вперед, но постоянно понимаешь, что не был так хорош, как мог бы. Разочаровываешься – на постоянной основе.
Но разочарования бывают разные. Если мимолетные – это нормально. Просто нужно встать и идти дальше, и снова пытаться, искать, репетировать… А если длительные, перерастающие в депрессию, – тогда дела плохи. Возможно, тебе не место в Хартли.
Как говорит мой профессор, мистер Гринберг: «Талант ничего не решает, только труд и упрямство. Но если ко всему этому у тебя есть хоть капля таланта, считай, что тебе повезло. Можешь и гением стать». Я надеялась, что у меня есть и то и другое.
И, черт возьми, я сегодня сдам экзамен по гармонии пятого уровня! И это будет последний класс по гармонии в моей жизни.
Я иду дальше – экзамен в соседнем здании, старом, но недавно отреставрированном, в тридцатых и сороковых там был фешенебельный отель, а сейчас обучаются музыке. По пути я здороваюсь со знакомыми. Вид у большинства замотанный.
– Санни! – уже почти дойдя до нужного здания, слышу я свое имя и оборачиваюсь. Ко мне подбегает улыбающийся брюнет: его волосы коротко подстрижены, одна бровь рассечена старым шрамом, на руках – цветные тату-«рукава». Это Чет, наш басист. За его спиной тоже чехол с гитарой.
– Здорово, – улыбается он мне, и я возвращаю ему улыбку. Чет красивый и, как говорит Лилит, опасный. У него классические черты лица, обаятельная улыбка и смеющиеся темные глаза с хитринкой. А еще – беззаботная харизма, он – душа любой компании. Чет способен на сумасшедшие поступки и ничего не боится. А еще он высок и в меру накачан – широкий разворот плеч и кубики на загорелом торсе.
Чет – Классический Плохой Мальчик. Его обожают Классические Хорошие Девочки. Хотя и Стервы не обходят стороной. От женского внимания у Чета просто отбоя нет! Каждый месяц – новая подружка.
Конец семестра берет свое и над ним – под глазами темные круги, а вид – сонный. Нам всем хочется выспаться.
– На экзамен? Ты же последний сдаешь, верно? – спрашивает он. Наши кулаки привычно ударяются в знак приветствия. Чет клевый, если в него не влюбиться, разумеется.
Из-за конца семестра «Связь с солнцем» не собиралась вместе уже недели две – время у всех просто забито. Сессия – это святое.
– Верно, – киваю я и морщусь: – Гармония. Класс профессора Бланшета.
В темных глазах приятеля появляется сочувствие. О нраве профессора Бланшета ходят легенды. Вообще, если честно, преподы редко ругают или делают замечания, чаще хвалят – им не слишком охота связываться с бюрократическими проволочками, ведь любой студент может написать пару бумажек на преподавателя в учебном отделе. Но есть исключения, те профессора, которым позволено все, ввиду их всеобщего уважения, чаще всего, мирового. Профессор Бланшет – из таких. Он известный композитор. Идя к нему в класс, я думала, что наберусь знаний, а в итоге к знаниям комплектом идет жуткая нервотрепка. Профессор Бланшет в течение всего семестра задавал огромные домашки, а его проекты и лабы – просто жуть.
– Да ничего, чувак, сдашь, – ободряюще хлопает меня по плечу Чет.
– Конечно, сдам. А у тебя что? – спрашиваю я.
– Ансамбль, – точно так же морщится Чет. По его словам, он играет с какими-то придурками в ансамбле ритм-секции. – Мы не ездили домой, репетировали всю ночь.
Он зевает, прикрывая рот кулаком. Я его понимаю – пару дней назад мне тоже пришлось оставаться на ночь в одном из репетиционных помещений. В конце семестра, как правило, они битком забиты, и нужно записываться заранее. Сильно заранее. Половина школы просто ночует в учебных зданиях Хартли. А те, кто не смог вовремя попасть в ансамблевые комнаты и репетиционные кабины, занимаются прямо в коридорах. Поэтому в Хартли всегда очень шумно. Звуки инструментов и голоса сливаются воедино.
Чет весело рассказывает о том, как сдавал экзамен по специализации, я смеюсь – мы бы болтали еще пару часов, но обоим пора.
– Удачи тебе, – говорю я на прощание. – И выпей кофе, что ли. Когда я на тебя смотрю, тоже начинаю хотеть спать.
Чет ухмыляется и снова зевает.
– Я могу тусоваться двое суток и не хотеть спать. Но когда готовлюсь к экзам, с трудом провожу на ногах одну ночь.
– Сомнительное достижение, – хмыкаю я. – Ладно, Чет, мне нужно бежать. Удачи!
– Удачи, – повторяет он за мной и по привычке улыбается хорошенькой скрипачке, проходящей мимо. – На каникулах будем репетировать до упора.
Он ветреный бабник, но хороший музыкант. Музыка для него – это все. Бас-гитару он любит больше, чем всех своих бывших вместе взятых.
Мы прощаемся и идем в разные стороны.
Первый экзамен длится несколько часов и проходит гладко, несмотря на мои страхи, да и профессор Бланшет в хорошем настроении. Я получаю высокую оценку, но я усердно работала весь семестр: делала домашние задания, хорошо писала проверочные работы, сдала финальный проект… Оценка по классу гармонии складывается из всего этого, и у меня – высший балл. У одной из немногих. И мне кажется, что я свечусь от радости.
– Я вижу в вас потенциал, мисс Ховард, – скупо роняет профессор Бланшет. Он сидит за столом, сложив короткие ручки на выпирающем животе, и смотрит на меня из-под стекол узких очков. Выражение лица профессора почти всегда одинаковое – как будто бы он разглядывает протухшее мясо, по которому ползают мухи.
– Спасибо, профессор, – улыбаюсь ему я. Слышать подобное неожиданно, но приятно.
– Не то чтобы вы были гением, до этого вам далеко, – тут же слышу я в ответ, и темные пронзительные глаза смотрят на меня из-под очков внимательно, даже оценивающе. – Но, если вы усердно будете работать, получится толк. Кхм.
Куда еще усерднее!
Кирстен смеется, что я из панк-рок-девчонки стала заучкой.
– Мне было очень приятно работать с вами.
– Бросьте, – машет он пухлой рукой. – Кому в здравом уме будет приятно со мной работать? Впрочем, я искренне желаю вам, мисс Ховард, успехов на профессиональном поприще. Жаль, что вы выбрали гитару, а не, скажем, композицию в качестве специализации. Тогда бы мы с вами встретились на занятиях по гармонии шестого и седьмого уровней.
Кажется, мои глаза чуть расширяются от ужаса – такая перспектива мне не по нраву! Профессор замечает это и почему-то улыбается – чуть ли не впервые за все это время, что мы знакомы.
– Не понимаю я этот ваш рок – куда ему до джаза? – ворчливо говорит он. – Но раз вы выбрали этот путь – желаю успехов, моя дорогая.
Я искренне благодарю профессора и на мгновение даже начинаю сожалеть, что наши занятия прекратятся. Но только на мгновение!
Уже через минуту я вылетаю в коридор, довольная, как сытый аллигатор, и направляюсь на одну из лужаек, обставленную по периметру лавочками, – основное место сбора студентов. Его называют «Фонтан» из-за находящегося посредине лужайки белоснежного фонтана-статуи Эвтеперы – музы музыки. Она стоит на пьедестале, и у ее ног льется вода. Это не просто обычный фонтан, а настоящий памятник культуры, хоть и совсем небольшой. Почти тридцать лет назад его создал легендарный скульптор Серхио Марко – это был подарок на выпускной его дочери, которая заканчивала Хартли. Эвтепера стала его последней работой – вскоре Марко погиб. Зато его скульптура продолжает украшать территорию кампуса. Я же говорю – искусство вечно! По крайней мере, живет куда дольше своих создателей.
Я обосновываюсь на свободной лавочке и втыкаю наушники – мне нужно морально отдохнуть после стресса. А спустя полчаса со мной рядом садится Лилит. Этим солнечным теплым днем она похожа на сумрачную тень. Черное строгое платье до колен, черные туфли на низком каблуке, черные ногти, черные волосы, обрезанные до плеч, черные внимательные глаза. Только кожа – идеально-фарфоровая. И белый кружевной воротничок. А губы – ярко-красные, будто вымазаны в свежей крови. Она выглядит холодно и не особо дружелюбно – в принципе, не только сегодня, но и всегда. Это ее драматический образ. Лилит – Королева драмы.
Забавно, в нашей квартире живут блондинка, брюнетка и рыжая.
– Сдала? – спрашивает Лилит и без спроса берет бутылку с водой, стоящую рядом со мной.
– Сдала, – отвечаю я. – А ты?
– И я. – Губы Лилит расплываются в улыбке. Сегодня у нее был экзамен по фехтованию, и она ушла до того, как я проснулась, а Кирстен вернулась домой. Лилит учится на драматическом отделении. Ее мечта – покорить Голливуд.
– Чертово фехтование, – говорит подруга после того, как возвращает бутылку. – Какого дьявола я вообще его выбрала?! Кому нужно тыкать друг в друга острыми палками? Идиотам? Облысеть можно от бесконечной тупости. Хуже только класс по жонглированию.
Она с фырканьем откидывает со лба прядь волос цвета воронова крыла.
– Ты посмотри. – Изящным жестом вскидывает она руку, тонкое запястье которой обхватывает узкий угольный ремень часов. – Я едва не вывернула ее! А у меня вообще-то завтра экзамен по современным танцам! Чем я там буду держаться за партнера? Ногой? Кстати, Бен опять приглашал меня на свидание, – теперь в ее голосе жалость к самой себе. Бен – ее партнер по танцам, и, если бы у Лилит была возможность выбирать, с кем танцевать, она бы не выбрала его даже под страхом исключения. Этот тощий парень с болезненным взглядом глубоко посаженных глаз был безнадежно в нее влюблен и всюду таскался, как привязанный. Ей же противны любые его прикосновения, и танец с ним – настоящее испытание. Лилит знает, что не получит высокую оценку, – она просто хочет закончить этот проклятый, по ее словам, класс по современным танцам.
Я люблю слушать ее ворчание.
Лилит крутая. Хоть она и выглядит как неприступная готическая кукла и любит драматизировать, но при этом интересная и забавно ругается. В ней текут латиноамериканские и немецкие корни, которые довольно причудливо смешиваются. С повышенной эмоциональностью и артистизмом в ней уживается природная склонность к бережливости. Лилит в курсе всех скидок и акций в радиусе трех миль от нашего дома, знает, как отыскать лучшие вещи в секонд-хенде, кроме того, у нее здорово получается торговаться и сбивать цену. Квартиру, в которой мы втроем живем, тоже нашла она – и по довольно неплохой цене. Лилит экономная, и я ее понимаю – стипендия покрывает лишь треть стоимости обучения подруги. Ей приходится много работать, в том числе в аниме-кафе, где всем официанткам нужно носить особую форму. После каждой смены Лилит возвращается жутко злой – не потому, что она устает, а потому что ее очень нервируют похотливые взгляды некоторых клиентов. Однако там неплохо платят.
Кирстен в отличие от Лилит постоянно совершает необдуманные покупки и тратит деньги на что попало. И из-за этого девчонки часто спорят – не понимают друг друга. Но Кирстен в этом плане легче – ее семья довольно состоятельная, у отца есть небольшая сеть закусочных. Она подрабатывает вместе со мной в библиотеке несколько часов в неделю, но особо не парится. Родители без проблем присылают ей деньги.
Лилит в подробностях рассказывает об экзамене по фехтованию, и ее возмущению нет предела – по ее мнению, оценка занижена. Потом она во всех подробностях расспрашивает меня о моем экзамене. За болтовней проходит почти час. Солнце светит прямо над нашими головами – волосы теплые, лучи небрежно ложатся на грудь и плечи, и я чувствую слабый запах хлопка, который появляется, когда нагревается одежда.
– Надо пообедать, – решаю я. Лилит соглашается. И мы направляемся в студенческую столовую. Десять долларов – и ты можешь брать все, что душе угодно и в каком угодно количестве.
Однако не успеваем мы дойти до столовой, как видим интересную картину. На территорию кампуса въезжает черная дорогая машина с затемненными окнами, лоснящимися боками и величественными фарами – кажется, это «Ауди». Она резко паркуется перед главным административным зданием. А следом бежит целая толпа народа: какие-то непонятные истеричные девицы с плакатами, женщины с микрофонами и мужчины с камерами и штативами. Все они издают громкие звуки: девицы визжат, журналисты что-то выкрикивают, то и дело раздаются звуки вспышек. К ним присоединяется охрана кампуса, которая пытается оттеснить всю эту толпу назад. Получается плохо – борьба неравная. Проходящие мимо студенты оглядываются на всю эту огромную компанию с удивлением. Кто-то даже перестает репетировать. У меня тоже изумленно приподнимается бровь. Явно кого-то из знаменитостей принесло в нашу скромную обитель искусства.
Интересно, кто это? За время учебы в Хартли я встречалась лицом к лицу с настоящими знаменитостями – легендами музыки, которые внесли в ее развитие огромный вклад. И я уже не впадаю в ступор от того, что вижу перед собой лицо из телевизора.
Из машины выскакивают двое накачанных мужчин в черных костюмах – явно чьи-то телохранители. Один из них открывает дверь «Ауди», и оттуда выходит высокий красивый брюнет с бесконечно пустым высокомерным лицом и по-модному впалыми щеками. Он смотрит на всю эту толпу, которая хочет прорваться к нему, не хуже, чем профессор Бланшет на самых глупых и безнадежных студентов, – с усталым презрением, словно говоря: «О, господи боже, опять». Я готова поклясться, что красавчик видит в них не людей, а рой надоедливых насекомых, которые донимают его.
– Это еще кто? – удивленно спрашиваю я.
Лилит закатывает глаза.
– О! Это наша звезда! – говорит она со смешком.
– Не такая уж и звезда, если я ее не узнала, – отвечаю я, наблюдая за тем, как «звезду» пытаются увести к административному зданию. Телохранители идут по обе стороны от него, не давая прорвавшейся к машине толпе коснуться звездного тела, а тыл прикрывают охранники кампуса. Вслед им доносится восторженный вой девчонок-фанаток и вопросы журналистов. Мы подходим ближе, и некоторые из них я все же слышу:
– Это правда, что вы расстались с Марго Белл?
– Что является причиной вашего разрыва?
– Вы встречаетесь со студенткой Хартли?
– Пожалуйста, ответьте на вопрос – мисс Белл бросила вас из-за измены?!
– Прокомментируйте ваше расставание!
Одна из девушек умудряется пролезть между охранниками и схватить красавчика за руку. Его реакция мгновенна – он резко отталкивает ее, и она падает на асфальт. Кажется, никто, кроме меня, этого не замечает. Процессия движется дальше. Черноволосый парень с впалыми щеками ни разу не оборачивается – он скрывается в дверях здания, на страже которых тотчас становится охрана, явно не желая больше никого пускать внутрь, и вся толпа медленно затихает, тухнет, как костер без дров.
– О, это Дастин Лестерс, – говорит Лилит, и в ее голосе нет места восхищению. – Второй семестр, драматическое отделение.
Это имя я, кажется, где-то слышала. Но где, никак не могу вспомнить. В мире музыки я ас, а вот мир кино от меня далек. У Лилит все ровно наоборот, и мы постоянно друг друга просвещаем.
– Он популярен? – уточняю я. То, как актер оттолкнул фанатку, мне неприятно. Знаменитости не должны себя вести так. Он в ответе за тех, кого приручил, так ведь говорилось в «Маленьком принце»?
– Неужели ты и про него не слышала? – спрашивает с непередаваемыми интонациями Лилит. Ей хотелось произвести на меня впечатление, а из-за моего незнания этого не получилось.
– Ты же в курсе, что я не секу в этой вашей актерской среде, – беспечно отмахиваюсь я.
– Ну уж его-то можно знать, Санни, – осуждающе качает головой Лилит. – О Лестерсе постоянно трубят все каналы по ТВ и новости в Интернете. Он снялся в фильме «Беглец по встречной» – адаптации книги Джона Коно.
Теперь в ее голосе сожаление – почему в ставшем воистину культовым кино снялся такой актер, как этот Лестерс?
Я читала книгу – это занятный полицейский триллер. И припоминаю фильм – несколько лет назад он шел во всех кинотеатрах страны как раз во время весенней сессии. Все сходили по нему с ума – просто истерия какая-то была. А я так и не успела его посмотреть из-за учебы – сначала были экзамены, потом я поехала на мастер-класс крутого гитариста Фреда Форси, а затем – домой, к тете.
– Джон сам выбрал Лестера из нескольких тысяч кандидатов, – продолжает Лилит, разглядывая черные ногти. – А еще он снимался в фильмах «Шоколад и аквамарин», «Белая тень» и «Господин воздуха и тьмы». Ну, это из известных работ.
Ни одно из названий мне ничего не говорит.
– Он всегда так шумно приезжает на занятия? – весело спрашиваю я.
– Он вообще приезжает на занятия? – переспрашивает Лилит и восклицает: – Нет! Наша звездочка редкий гость в Хартли! Если приезжает раз в месяц – это уже достижение.
– А как же тогда он учится? – удивляюсь я.
– Как? – ухмыляется подруга. – Просто. Знаешь ли, людям свойственно любить деньги. Понимаешь, о чем я?
Я понимаю – этот Лестерс просто покупает себе образование. Школа искусств Хартли позиционирует себя как свободное учебное учреждение, в котором могут сосуществовать самые разные стили, методы и подходы. И при любом удобном случае руководство подчеркивает, что все студенты равны, несмотря на национальность, религию и материальное положение. Здесь ратуют за дисциплину. За списывание могут выгнать – и это не шутка. За прогулы тоже. Но, как говорится, все равны, а кто-то равнее. Например, Лестерс.
– Неплохо устроился старина Джастин, – говорю я.
– Дастин, – поправляет меня подруга.
– Плевать.
Мы идем дальше. Впереди нас уныло плетутся девчонки-фанатки. В их опущенных руках таблички с сердечками. Мечта Чета и парней из группы. Где-то неподалеку притаились журналисты. У меня в голове мелькает мысль, что однажды так охотиться они будут за мной. Ведь однажды я тоже стану знаменитостью!
Я уверена в этом. И отчего-то мне смешно.
На обед уходит полчаса. Я беру гамбургер, овощи, куриные крылышки – в столовой не хуже, чем в «Макдоналдсе», а на подносе Лилит лежит все, до чего она смогла дотянуться. Ведь заплатила целых десять долларов! Подруга довольно облизывается и с катастрофической скоростью уплетает все за обе щеки. Она довольно худа и сколько бы ни ела, не поправляется.
Обратно на улицу мы выходим сытые и довольные. Лилит нужно готовиться к завтрашнему экзамену, но мысль о Бене приводит ее в недовольство, и она сбрасывает его звонки. Подруга говорит, что хочет побывать на моем экзамене, потому что ей нужно отвлечься, и я не возражаю. На экзамене будет много людей – в нашем классе он проходит весьма специфично, в парке.
Сейчас же я хочу репетировать – напоследок. Я готова по всем фронтам, гитара – мое все, но сидеть перед экзаменом без дела кажется мне кощунством. И я ищу место, где могла бы обосноваться с гитарой. Естественно, все репетиционные помещения забиты под завязку. В коридорах столпотворение. На улице тоже людно.
Все занято. Всюду. Громкие звуки мешают сосредоточиться.
Голоса, голоса, голоса… Хочется заткнуть всех разом.
Я начинаю раздражаться – такое у меня иногда бывает, когда информационный шум берет свое.
– Придумала! Пойдем за мной, – вдруг тянет меня за руку Лилит, и ее темные глаза заговорщицки блестят.
– Куда? – с недоумением спрашиваю я.
– Когда у нас все занято, мы репетируем в тайном месте, – сообщает подруга. – На крыше. Там никогда никого нет.
Она вытаскивает из сумочки ключи и машет ими перед моим носом.
– Откуда? – с любопытством спрашиваю я.
– Сара стащила у профессора Бойд и сделала слепок, – отвечает Лилит легкомысленно. Она и Сара занимаются в классе профессора Бойд по актерскому мастерству, и та довольно рассеянна.
Мне нравится эта идея, и мы идем в сторону здания, принадлежащего актерскому отделению. Я часто бывала тут – в прошлом семестре подрабатывала, аккомпанируя на фортепиано во время подготовки к пьесе. А в этом я играю на фортепиано во время уроков в классе танцев. Если честно, это механическая работа. Ты исполняешь отрывок, танцор – движения и пируэты, но буквально спустя пять секунд властный громкий голос преподавателя прерывает игру и танец и начинает наставлять и поправлять студента. А через минуту все повторяется. И повторяется. И повторяется. Одни и те же отрывки, одни и те же ноты.
В здании актерского отделения шума не меньше, звуков музыки почти нет, зато появляется ощущение какого-то сюрреализма. Студенты, готовясь к экзаменам, повторяют свои роли: кто-то – гневно, громогласно, бурно жестикулируя, кто-то – радостно, почти торжественно, а кто-то – едва шепча, с трагичной миной на лице. Настоящее царство эмоций.
Одна девчонка в углу надрывно рыдает, и я сначала, не разобравшись, порываюсь подбежать к ней, чтобы успокоить, но Лилит вовремя меня останавливает.
– Это Блер, – говорит она довольно-таки ироничным голосом. – Не мешай ей. У нее роль жены, потерявшей мужа-военного во Второй мировой.
Как по заказу девчонка резко успокаивается и придирчиво смотрит в зеркало, проверяя, много ли слез.
Я только качаю головой.
Мы поднимаемся на последний этаж, Лилит украдкой оглядывается по сторонам и, пока никто не обращает на нас внимания, подходит к незаметной двери около лестницы, открывает ее и ныряет в пыльную темноту. Я – следом за ней, освещая путь телефоном. Воздух тут пропитан горьковатым запахом сухих трав, как будто где-то по стенам развешены пучки полыни, всюду отбывший свой век реквизит и ненужные декорации. Что-то накрыто потемневшим брезентом, что-то стоит просто так, и я с любопытством оглядываю старую облупившуюся вешалку, на которой висят гротескно блестящие наряды, обхожу лежащий на боку прибор для сценического освещения, перешагиваю через штатив. И вдруг вижу в голубоватом свете телефона киносъемочную хлопушку, ту самую штуку, которую используют при съемке кино. Ассистент режиссера ловко щелкает и говорит скороговоркой: «Сцена первая, кадр третий, дубль второй!» Я тотчас наклоняюсь к ней, подбираю (с детства мечтала о такой штуке!) и хлопаю над ухом Лилит. Она взвизгивает от неожиданности и резко поворачивается ко мне.
– С ума сошла? – шипит она. – Положи ее на место!
– Она моя, – говорю я с улыбкой и глажу кончиками пальцев по гладкой деревянной поверхности – кажется, что я касаюсь грифельной доски.
– На ней трещина, – смотрит на меня как на сумасшедшую Лилит. – Брось ее!
– Ну и что, это не повод для расставания, – не теряюсь я. – У меня, может, вся душа в трещинах. Ты же меня не бросаешь.
Темные большие глаза Лилит одаривают меня незабываемым взглядом. По ним можно прочитать все, что думает обо мне подруга. Мне становится смешно.
– Хватит дурачиться, – говорит она, но прекрасно понимает, что я и хлопушка теперь вместе на веки вечные. Ну, или по крайней мере, на ближайшие часы. Поэтому просто молча идет вперед, а я и хлопушка – за ней. Затем мы поднимаемся по лестнице с высокими ступеньками, и Лилит отпирает вторую дверь, ведущую в шахту крыши.
– Странно, – говорит она озадаченно. – Я разве не закрыла ее в прошлый раз?
Я пожимаю плечами. Она беспечно зовет меня с собой.
Мы выходим из надстройки и оказываемся на залитой солнцем, плоской крыше.
Наши волосы начинает трепать теплый ветер, мы переглядываемся и смотрим вперед – перед нами открывается чудный вид на кампус, а вдалеке я вижу зелень Грин-Лейк-парка. Люди кажутся крохотными, а вот небо – все таким же далеким. По ушам ударяет густая тишина – только спустя некоторое время понимаешь, что эта тишина относительная, звуки с улицы все равно проникают сюда, хоть и кажутся приглушенными. Но теперь ничто не мешает репетировать. Я хочу сесть на край крыши, спиной к солнцу, но Лилит не разрешает, говорит, что могут увидеть с улицы и тогда у нас появятся проблемы. Они не нужны ни мне, ни ей, поэтому мы устраиваемся на перегородке неподалеку от шахты. Мне кажется, что слабо пахнет ментоловыми сигаретами, но я не обращаю на это внимания.
Я достаю из чехла гитару, беру ее в руки, провожу пальцами по струнам и испытываю необъяснимое спокойствие, которое едва заметной теплой волной поднимается с ног и разливается по всему телу. Так происходит всегда, когда я касаюсь инструмента. Я словно меняюсь, становлюсь увереннее и безмятежнее. Время меняет свой бег, пространство расширяется, света становится больше. Музыка проникает в душу – нота за нотой.
Лилит спрашивает меня, что я буду сейчас играть, и я говорю, что это будет музыка моего сочинения. На экзамене я буду исполнять ее и еще классическую сольную пьесу – интерпретацию чаконы[7 – Чакона – изначально – старинный испанский танец и музыка к нему, со времен барокко – инструментальная музыкальная пьеса с полифоническими вариациями на тему, повторяющимися на басу.] из партиты ре минор Баха.
– Это что-то роковое? – спрашивает Лилит с любопытством.
– Ты думаешь, великий Бах был рокером? – спрашиваю я иронично, удобнее устраивая гитару на коленях. Мне не терпится начать. В пальцах – зуд.
– О, эти твои несравненные шутки! Я про твое сочинение вообще-то, – отвечает Лилит и сладко тянется.
– Нет, – отвечаю я задумчиво. – Скорее, это лиричный этюд.
Лиричный, неспешный, эмоциональный – но при этом сдержанный. И очень личный. Я долго не решалась играть эту вещь при ком-то, пытаясь довести ее до совершенства, – не сразу понимаешь, что совершенства не существует. Идеальными бывают только мысли.
Отголоски этой музыки я слышала одним дождливым промозглым утром, после сна о дедушке и бабушке. Это были мои воспоминания о них, облаченные в ноты, и свет, бьющий нескончаемым потоком из самой души. Я схватила гитару, включила звукозапись на мобильнике и стала играть то, что слышала, боясь пропустить хоть что-то, и мои пальцы летали по струнам как сумасшедшие. А потом на небе, перед моим окном, расцвела яркая радуга.
– Я готова, – говорит Лилит и аплодирует мне.
Я начинаю играть. Мне не нужно контролировать руки – они знают, что делать, потому что они делали это тысячу раз. Я медленно растворяюсь в мелодии, погружаюсь в нее с головой, словно в бирюзовую морскую воду, опускаюсь все глубже и глубже, отчетливо видя перед собой тонны света. А может, я опускаюсь не в воду, а поднимаюсь в небо, рассекая эфирные облака. Поднимаюсь туда, к блестящему солнцу. С каждым лиричным перебором, с каждым невесомым свипом, с каждым воздушным легато[8 – Перебор, свип, легато – техники игры на гитаре.]– все выше.
Музыка – мое небо.
Музыка – в моей голове.
Небо в моей голове.
Я не играю, лечу через воспоминания к родным улыбкам. Я там и здесь. Я в музыке.
Лилит сидит рядом, скрестив ноги и направив немигающий взгляд поверх крыш зданий. Она внимательно слушает меня и, когда я заканчиваю, поворачивается ко мне и внимательно смотрит. Сначала на лицо, затем на пальцы, которые все еще касаются струн.
– Ты потрясающая, – говорит мне Лилит, я не слышу в ее голосе фальши. Ей нравится, как я играю. – Нет, правда, Санни, ты потрясающая.
Я смеюсь в ответ. Ее слова придают мне сил. И я уверена, что экзамен по специализации, который будет проходить в парке, я сдам на ура. Оценка будет высшей.
– Ты сама это сочинила, да? – продолжает расспрашивать Лилит. На ее щеках появился пудровый румянец, глаза блестят. Я хочу, чтобы мои глаза блестели так же, – блеск чужой души всегда завораживает.
– Услышала по небесному радио, – говорю я со смехом, а она лишь отмахивается от меня. Лилит не верит, что я слышу музыку.
– Всякие звуки и голоса слышат только психи, – не успокаивается она и осекается, а потом, лукаво улыбаясь, кладет мне на плечо ладонь. – Знаешь, как говорит профессор Ли? Гениальность и безумие – это два берега одной реки. Все с тобой понятно, – толкает она меня в бок со смехом.
– Правда, понравилось? – спрашиваю я.
– Это было о-фи-ги-тель-но, – говорит Лилит по слогам. Лицо ее становится задумчивым. – Знаешь, как-то в классе профессора Макинтайра мы делали одно упражнение. Каждый из нас получал трек, слушал его и затем вживался в образ музыки, как в роль. Становился ее персонификацией.
– Образ музыки? – переспрашиваю я. Упражнение кажется мне занятным. Вечно на драматическом факультете используют какие-то околопсихологические штучки.
– Да, – энергично кивает подруга. – Нужно было прочувствовать музыку и понять, о чем она. А потом перенести это на свое тело. Классная вещь! Но тогда мне это казалось глупостью, потому что мне попалась та певичка, как ее… – Она щелкает пальцами, пытаясь вспомнить имя. – М-м-м, у нее был хит со словами «Я тебя любила, только не простила, к небу отпустила, а потом забыла».
Поет она это так гнусаво, что на меня нападает смех.
– Шарлин Эстин, – вспоминаю я.
Я не сильна в кинематографии, но о музыке я знаю многое. Эстин – очередная поп-дива на три сезона, бесталанная, но амбициозная. Из-за таких, как она, поп у многих ассоциируется с некачественной однодневной музыкой. Чего только стоят одни слова! А мелодия хоть и заедающая, но кажется, что ты уже где-то слышал ее – и не раз. Однако у Шарлин Эстин крутой продакшн. А грамотный продакшн в наше время – восемьдесят процентов успеха. В Хартли с недавних пор есть целый факультет, на котором обучают ведению музыкального бизнеса. Кирстен все время подбивает меня найти там себе парня, чтобы он потом работал с группой.
– Да, точно! Я должна была представить себя этой песней, – фыркает Лилит. – Естественно, у меня ничего не получилось. Нет, сама подумай – как можно вжиться в песню с такими словами? А сегодня… Черт, я поняла, что смогла сделать это. С твоей музыкой. Я все почувствовала – веришь? Это было так странно.
– И что ты почувствовала? – спрашиваю я.
– Свет. Много света. Тонны. Он лился на меня с неба, как дождь, и мне хотелось ловить его в ладони и кружиться. Быть твоей музыкой – очень тепло. Но при этом было больно, – Лилит прижимает кулак к сердцу. – Внутри щемило что-то. Свет и боль переплелись воедино, и стало ужасно тоскливо. Ты смотришь на небо, грустишь, но при этом улыбаешься – через силу, но все же. Я верно почувствовала?
– Да. Я писала этот этюд, вспоминая бабушку и деда, – отвечаю я, усилием воли прогоняя прочь тоску. – Знаешь, я очень скучаю по ним. Но верю, что там, за пределами нашего мира, они могут слышать то, что я играю.
Взгляд Лилит становится понимающим – она знает мою историю. Ей не хочется заострять на этом внимание, и она переводит тему разговора, умело забалтывая меня. И я позволяю сделать ей это – не хочу грустных мыслей.
Мы увлеченно разговариваем о театре, когда внизу раздаются крики. Мы замолкаем. Я осторожно выглядываю и вижу уже знакомую толпу журналистов и поклонниц с плакатами. Судя по всему, они считают, что Лестерс все еще находится на территории кампуса, а поэтому надеются найти его. Первые из них хотят сенсаций, грязных подробностей расставания или хотя бы лицо новой подружки знаменитости, вторые – самого Лестерса. Отчасти я понимаю его поклонниц – сама в подростковом возрасте фанатела от многих групп, но у меня и в мыслях не было досаждать своим кумирам так сильно. Однажды, лет в шестнадцать, мне довелось взять автограф у Рика Робба, фронтмена стимпанк-группы «Капитан Рик», и я так волновалась, что и вспоминать тошно. А моя нынешняя любовь к крутым музыкантам проявляется в том, что я мечтаю взять у них не автограф, а мастер-класс. Правда Кирстен иначе смотрит на мир. Ее мечта – поцеловать Кезона из «Лордов». Почему поцеловать? Да потому что он иногда кого-нибудь целует. На прошлой неделе весь Фейсбук и Инстаграм облетело фото, на котором Кезон целует какую-то удачливую поклонницу, перегнувшись через ограждение. Взгляды у окружающих – не передать словами. Говорят, та девчонка потом свалилась в обморок.
– Как это бесит, – говорит Лилит сердито. – Из-за одного придурка столько шума.
– Джастин тебе не нравится? – спрашиваю я очевидное.
– Еще бы! Заносчивый идиот. Мы вместе посещаем класс по риторике. Вернее, – поправляется Лилит, – числимся в этом классе. Там я видела Лестерса лишь однажды. Знаешь, мы вроде бы все – студенты Хартли и должны быть равны. Но он явно считает себя выше нас. Сначала мы радовались, что с нами будет учиться знаменитость. А потом поняли, что он – просто высокомерный засранец. Девчонки попросили у него автограф, а он просто послал их, сказал, что ему не хочется раздавать автографы, потому что он устал. – Интонацией выделила последнее слово Лилит. – Том Джейсон пригласил его посидеть с нами в баре, а он заявил, что ему некогда и он не будет тратить время на такую фигню – у него, видите ли, забитый график! А еще в тот день, когда Лестерс соизволил поднять свой тощий зад и приехать на риторику, – продолжала возмущенно подруга, – нас распределяли по группам для сдачи финального проекта. Он попал в группу с Лексой Роджерс и Моникой Браун и в итоге ничем им не помог! Даже телефон свой не оставил, чтобы они смогли с ним связаться. Сказал, никому не дает номер. Девчонкам пришлось все делать самим! Зато за их счет он получил высокую оценку по классу риторики. Мерзкий тип, – подытожила Лилит. – Думает, раз сыграл пару хороших ролей, то лучше всех нас вместе взятых.
– Да уж, взгляд у него неприятный, – соглашаюсь я, хотя отчасти понимаю этого Дастина. У знаменитостей действительно плотный график, а стоит им появиться в общественном месте или дать номер телефона, так их начинают доставать. Но этот эпизод с девчонкой-фанаткой, которую он отпихнул от себя, не шел из головы. Мог бы помочь встать.
Я озвучиваю эту мысль, а Лилит продолжает:
– Сначала я не понимала, почему он выбрал именно Хартли, а не, скажем, Королевский колледж искусств. А потом поняла – там бы подобное не сошло с рук. Ему пришлось бы пахать столько, сколько и нам.
Лестерс раздражает ее не только своим заносчивым поведением. Как я говорила, подруга много работает, чтобы оплатить учебу в Хартли, и много учится. А он просто откупился деньгами, чтобы приезжать сюда раз в месяц.
– Если он такой популярный, зачем ему учиться? Чтобы через несколько лет в его биографии в Википедии было указано, что он закончил Хартли? Или он просто не очень хороший актер? – спрашиваю я.
– Ну, надо признать, он неплохо играет, – неохотно говорит Лилит. – У него куча премий. В этом году его даже номинировали на «Оскар». Правда, малыш Дастин его не получил, ха-ха-ха! – злорадно, как злодей из комиксов, смеется она. – В Хартли он сунулся для понтов. Он вообще любит пиар. К примеру, взять его отношения с Марго Белл.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Актриса. Второсортная, но хорошенькая. Смогла пробиться наверх. Ты ведь понимаешь, как это делают те, у кого мордашка ничего и силиконовая грудь? – с отвращением, не меньшим, чем у Лестерса на лице, спрашивает Лилит.
Я понимаю. Для многих путь наверх через чью-то постель – незазорный. Но я и Лилит придерживаемся другого мнения.
– И во-о-от такая задница. Настоящее седло!
Судя по тому, как широко развела в стороны руки подруга, пятая точка у этой дамы действительно впечатляющая. Сложно сдержать смех, если воображение развито слишком сильно. Мне в голову приходит картинка, как Лестерс сладко спит на этой самой заднице, подложив под щеку ладошки. Я делюсь этим с подругой, и мы смеемся. У обеих это нервное.
– Они встречались три года, с момента съемок в «Беглеце», а теперь папарацци узнали, что они расстались. И даже видели Лестерса с новой девушкой, – продолжает просвещать меня Лилит. – Кто-то решил, что она – студентка Хартли. Кто вообще станет встречаться с этим заносчивым козлом?!
Снизу вновь слышатся невразумительные вопли. «Дастин!!!» – разбираю я имя актера, пока укладываю гитару в чехол.
– А по-моему, многие станут, – справедливости ради замечаю я, укладывая гитару рядом с собой на плиту. – Он знаменитый и красивый.
– Вот ты бы хотела его поцеловать? – зачем-то спрашивает Лилит.
– Нет, – спокойно отвечаю я. – С какого перепуга он мне сдался?
– Он же знаменитый и красивый, – передразнивает меня подруга.
– И мерзкий. Слушай, мне надоело говорить об этом типе. – Я вновь смотрю на время – до экзамена еще три часа.
Лилит не успокаивается:
– Нет, ну представь, как знаменитый и красивый язык влажно и сладко облизывает твои губы и страстно проникает в рот, начиная…
– Эй, что за фигня? Молчи! – перебиваю я ее, а она лишь злорадно смеется, пытаясь описать наш поцелуй как можно более непристойно. На словосочетании «щекочет гланды» я закрываю ей рот рукой. Лилит пытается отбиться, но я сильнее.
– Слушай, Бэйкер, хватит нести чушь, – говорю я. – Не нервируй меня перед экзаменом.
– Ладно-ладно, не буду, отпусти, – вздыхает подруга. И опять начинает хихикать. – А я однажды читала фанфик с пейрингом Лестерс – Гектор.
– Лорд Гектор? – поднимаются у меня брови. Я не фанат фанфикшна, единственное исключение – любимый «Гарри Поттер», в этом фэндоме есть годные работы. Но читать фанфики про реально существующих публичных людей мне еще не хочется.
У Лилит вкусы другие – она не прочь почитать слеш.
– Да-а-а, – с хитрой улыбочкой протягивает подруга. – Между прочим, этот пейринг все больше набирает популярность в жанре омегаверса.
Мне становится жаль брутального мрачного Гектора, который уверенно гетеросексуален – вокруг него всегда толпы женщин, а в характере стопроцентно доминирует анимус, задвигая аниму далеко в темный угол. Лестерса не жалко – мне безразлично.
Подруга задорным голосом рассказывает историю пылких чувств с налетом садомазо альфы Гектора и гаммы Дастина, в отношения которых неожиданно и весьма коварно вмешивается бета Октавий – барабанщик «Красных Лордов».
Очень сложно. Очень.
– Между прочим, говорят, что Лестерс – гей, – продолжает сплетничать Лилит.
– Погоди, он же встречался с… Забыла имя, в общем, с Силиконовой долиной, у которой вот такое седло, – пародирую я подругу, широко разводя руки в стороны.
– Ну, может, он и по тем, и по другим. Откуда мне знать?!
– Лилит, с тобой точно все хорошо? – говорю я с издевкой, наслушавшись о любовных хитросплетениях этих троих. – Зачем ты это читаешь? И зачем это должна знать я?!
– Это забавно, – пожимает она острыми плечами. – Я читаю разные вещи для общего развития…
– Или деградации, – вставляю я, но она делает вид, что не слышит.
– …а вот другие творят всякую фигню в реальности. Вот, между прочим, в тот раз, когда к нам приезжал Великий Актер, – все никак не может успокоиться Лилит, – Роуз и Вэнди стащили у него ручку и какой-то кулон, чтобы потом продать на сайте.
– На каком еще сайте? – мне хочется сделать фейспалм. Они идиотки?
– Сайт с вещами знаменитостей. Чаще всего, конечно, сворованных. Между прочим, они за это получили нехилые бабки. А вот если бы им удалось украсть его трусы, так вообще бы миллионерами стали. И потом.
– Хватит о нем болтать, достало, – говорю я. Мне действительно надоело.
Только Лилит открывает рот, чтобы сказать мне что-то еще, как вдруг позади нас раздается какой-то шум, мы синхронно оборачиваемся и видим перед собой самого Дастина Лестерса.
Вид у него не сказать что довольный, черные брови сведены, и между ними вертикальная морщинка, в глазах – ярость, по скулам ходят желваки.
Кажется, он все слышал.
И про трусы, и про Гектора, и про проникающий внутрь язык.
Черт.
Как неловко-то.
Я бы тоже не была рада, если бы слышала, как обо мне треплют всякую ерунду два незнакомых парня. Или две незнакомые девчонки. Да кто угодно! Ничего приятного. Совершенно. Черт.
Небо в твоей голове зажигается каждую ночь.
Ярко горят миллионы далеких холодных созвездий.
Только не знает никто, что ты сам
прилепил их на скотч —
Чтобы твои небеса стали ярче, искристей,
известней…
Глава 3. Свет стеклянных звезд
– Давай соберем звезды на память?
Смотри сколько их на небесном берегу после отлива!
– Лучше отпустим их в океан бесконечности.
Звездам тоже нужна свобода.
На миг я закрываю глаза и молюсь, чтобы это было шуткой.
Открываю.
Он все еще стоит. Живой Дастин Лестерс, о существовании которого я еще совсем недавно ничего не знала, но который почти получил «Оскар», снялся в фильмах по книгам Коно и имеет кучу фанатов. Он застыл напротив в опасной близости, и я могу внимательно рассмотреть его. Лестерс облачен в черную футболку с V-образным вырезом и подвернутые темно-синие джинсы. На ногах – стильные коричнево-оливковые туфли-блюхеры. Одет актер просто, без изысков, из украшений – лишь наручные часы, но и невооруженным взглядом видно, что все вещи дорогие. Наверняка дизайнерские.
Лестерс похож на студента престижного университета, которому папочка-сенатор уже приготовил теплое место: холеный, надменный, холодный и слегка уставший. «Как вы мне надоели», – читается на его лице.
Слишком много внимания со стороны, слишком много нездоровой чужой любви. Поэтому в его глазах слишком много высокомерия. По крайней мере, мне так кажется.
А еще мне кажется, что Лестерса убедили в неотразимости и талантливости. Исключительности. И он в это поверил.
Мы молчим.
Я и Лилит в оцепенении – никто из нас и не думал, что крыша будет занята! И занята именно этим человеком! Наиглупейшее совпадение! Так вот почему дверь была не заперта, а я чувствовала слабый дым ментоловых сигарет. Это Лестерс курил.
Мы все еще молчим. Он тоже. Лишь переводит тяжелый взгляд неожиданно ярко-голубых глаз с меня на Лилит и обратно, словно раздумывая, с какой кости начать делать переломы в наших телах. А может, думает, где скрыть трупы. Наши, разумеется, – его ярость ощущается почти физически. И паника Лилит тоже.
– Привет, – первой говорю я и натянуто улыбаюсь – до легкой боли в мышцах щек. – Как дела?
– Замечательно, – цедит он сквозь зубы. Они у него идеально белые и ровные. З-знаменитость. Я отчего-то касаюсь языком внутренней стороны своих нижних зубов – они немного неровные, и меня это ужасно бесит.
– И у нас отлично, – говорю я так дружелюбно, словно обращаюсь к большой зубастой собаке, которая вот-вот бросится на нас. – Погодка классная.
Лестерс не хочет поддерживать разговор.
– И тихо, – цепляет на лицо точно такую же улыбку, как и у меня, Лилит.
– Да, тихо и здорово. Отличное место, чтобы скрыться от людей. Нам, правда, уже пора, – киваю я. – Так что мы пойдем. Приятно было перекинуться парой словечек.
Я беру Лилит за руку, чтобы утащить побыстрее прочь, но Лестерс вдруг перегораживает нам путь. Актер выше, чем я думала, и кажется довольно сильным. Нет, он не качок со вздувшимися венами, но довольно подтянут, да и плечи – широкие, а спина – прямая и напряженная.
– Куда? – мрачно спрашивает Лестерс. Кажется, ему не хочется нас отпускать. Блин, неужели так обиделся на наши слова? Нет, я понимаю, это неприятно, особенно та часть про Гектора и омегаверс, в которой Лестерсу отводилась роль бесхребетной гаммы, и слова про то, что он купил себе образование, тоже обидные, хоть и правдивые. У него должен быть иммунитет на критику и хейтеров!
– Извините, нас ждут, – говорю я, нервничая.
– Подождут, – кидает Лестерс.
Взгляд исподлобья мне совершенно не нравится. Да и диалог у нас совсем не клеится.
Я смахиваю со лба волосы, кидаю косой быстрый взгляд на подругу и решаюсь.
– Слушай, – надоедает мне играть роль дурочки. – Если честно, мы не знали, что ты здесь, иначе бы ни слова не проронили. Взяли бы и ушли. Но мы тебя не видели. А ты не соизволил выйти и сказать.
– Да, точно, – поддерживает меня Лилит.
– Так это я виноват, что не попросил вас убраться? – противным тоном спрашивает актер.
– Не то чтобы ты, – нервно говорит подруга, – но, если ты хотел побыть в тишине, мог бы просто сказать нам.
– Чтобы вы просто потом сказали им? – кидает взгляд куда-то вниз Дастин – туда, где недавно шумели его поклонницы. – Или чтобы потом вы говорили: Лестерс – зазнавшийся козел, который оккупировал крышу и выгнал вас на хрен?
– Ты неправильно нас понял, – нагло заявила Лилит.
– Это просто недоразумение, да. Ну, мы пойдем, – решительно говорю я, делаю шаг вперед, но Лестерс вдруг хватает мою подругу за руку, крепко сжимая запястье.
– Твоя подружка может проваливать, а ты останься, – ледяным тоном говорит он ей. От такого голоса можно замерзнуть, покрыться льдом изнутри. Наверное, он обиделся на Лилит за оскорбления больше, чем на меня. Господи Иисусе, почему со мной постоянно случается какая-то лажа?
– Да я же извинилась! – восклицает подруга. Теперь на ее щеках не пудра, а целый пожар – так они горят. – Мы не хотели, понимаешь? Мы не хотели тебя обидеть. Просто обсуждали. Отпусти.
– Сначала поговорим.
– Обещаю, я не буду больше читать омегаверс про тебя, – обещает Лилит.
От упоминания о фанфиках, где он – жена Гектора, Лестерс, кажется, злится еще сильнее. Его удивительно яркие глаза сужаются.
– Я же сказал – сначала ответишь на мои вопросы. Потом можешь хоть в преисподнюю катиться.
Это звучит и смешно, и устрашающе одновременно. А вдруг он псих какой-то? Я не оставлю ему Лилит. Мы уйдем только вместе.
– Она пойдет со мной! – упрямо говорю я. Меня окатывают очередной порцией обжигающего взгляда. Отпускать руку моей подруги Лестерс не собирается. И тогда я сама решаю сделать это. Мы не хотели его обижать, правда. Да все и всегда обсуждают звезд! Все сплетничают о публичных людях! Зачем так вызывающе себя вести?
Я не нахожу ничего лучше, как попытаться отцепить пальцы актера от руки Лилит, которая верещит, что мы не сделали ничего плохого, и он не имеет права удерживать ее силой. Однако хватка у этого придурка железная. Он намертво вцепился в Лилит и не собирается отпускать.
– Мы должны поговорить, – твердит он, и мне не нравится ярость в его глазах.
– Не надо нам говорить! – У Лилит голос немного охрип от переполняющих эмоций. – Мы же не специально! Мы не хотели ничего плохого! Просто забудь, что ты слышал!
– Не забуду.
– Отпусти! – умоляюще просит Лилит.
– Поговорим, и отпущу, – обещает Лестерс и велит мне идти вон.
А я стою и не знаю, как освободить подругу. Если бы передо мной был обычный парень, я бы просто ударила его – кое-какие болевые точки в мужском теле я отлично знаю, спасибо секции по самозащите, на которую меня записал дедушка. Но тогда его адвокаты предъявят мне иск в несколько миллионов долларов, и чтобы его оплатить, мне понадобится продать в рабство половину родного городка.
Нужно что-то другое. Что-то…
И тогда я решаюсь. Представляю себя обезьянкой, которой нужно взлететь на пальму за вкусным бананом, и с разбегу вскакиваю на Лестерса, обхватив его руками и ногами и плотно прижимаясь своим телом к его корпусу. Актер тотчас отпускает подругу. Он явно не ожидал такого. И Лилит – тоже. Никто такого не ожидал. Даже я – до последней секунды.
Я не отпускаю Лестерса, слово он – любовь всей моей жизни, самый важный человек, последняя надежда на лучшее.
– Отпусти!
Я не сделаю этого. Обезьянка сидит на пальме. Но если я сейчас начну думать про банан – это будет пошло, слишком пошло.
Если на меня заявят в полицию, я скажу, что просто хотела обнять кумира.
– Я тебя обожаю! – кричу я ему на ухо, чтобы у будущих адвокатов не осталось сомнений насчет моей преданной фанатской любви.
– Ты охренела?! – орет обалдевший Лестерс – оказывается, звезды делают это не по-особенному, а как все нормальные люди. – Я сказал, отпусти меня! Эй! Отвали!
Он пытается спихнуть меня, но это бесполезно. Это мой коронный прием со средней школы. Я – цепкая обезьянка. А он – теплое дерево. Живое и очень сердитое.
К его чести, Лестерс не бьет меня – наверное, где-то глубоко в душе он джентльмен. Или, как и я, боится исков, а еще – огласки. Вдруг станет известно, что надежда нации на получение «Оскара» – Дастин Лестерс – избил хрупкую студентку Хартли за то, что она помешала его отдыху на крыше. Ха! Журналисты порвут его репутацию на сувениры, а то, что осталось, припечатают клеймом монстра.
– Беги! – кричу я Лилит из-за плеча актера. Она отчаянно мотает головой.
– Только с тобой! – драматично изрекает подруга. Ее глаза бегают по крыше, и меня озаряет догадка, что отчаявшаяся Лилит ищет какой-нибудь предмет, которым можно огреть Лестерса. Только не это! Да нас сразу исключат из Хартли, если она ему сейчас по башке заедет какой-нибудь железякой. Но вместо железяки Лилит хватает хлопушку.
– Не бей его! – ору я – перед моими глазами вновь тотчас появляются нолики из исков звездных адвокатов. Мы будем расплачиваться еще несколько жизней. Колесо сансары бесконечных кредитов.
– Что-о-о?!
Актер, не понимая, что я имею в виду, резко оглядывается, видит Лилит с отчаянным лицом и занесенной в руке хлопушкой и непроизвольно делает шаг назад. И, конечно же, спотыкается, не забывая прошипеть что-то злобное.
Кто знал, что он такой неуклюжий?!
Мы теряем равновесие и к неожиданности обоих падаем на мою спину, вернее, должны были упасть. Но не зря говорят, в экстремальных ситуациях человек способен на многое. Я умудряюсь каким-то неведомым образом перевернуться в воздухе и оказываюсь сверху знаменитого актера.
Я лежу на Лестерсе, как на надувном матрасе, только вместо воздуха в нем теплые кирпичи, – его тело твердое, и каждая мышца напряжена. Не понимая всей глупости происходящего, я приподнимаюсь, опираюсь на одну руку – вторая покоится на его вздымающейся груди, но не встаю, а смотрю в лицо Лестерса. И даже не замечаю, как из хвоста выбилась рыжая прядь, касающаяся кончиком его шеи, на которой чуть выступает вена.
Мы смотрим друг другу в глаза. Можно даже сказать, что преданно смотрим. Не отрывая взгляда.
Время застыло – прошло лишь пара секунд, а для меня – значительно больше.
Я понимаю, что у него отличная, слегка загорелая кожа – пара едва заметных шрамов на лбу не в счет, идеально выбритое лицо, широкие скулы, упрямый подбородок, крепко сжатые губы, прямой нос, прямые черные брови – гармоничное лицо, которое нельзя назвать кукольно красивым, однако оно – выразительное. И сам он – выразительный и эмоциональный, хоть и кажется отстраненно-надменным. Особенно хорошо это понимаешь, когда между вашими лицами всего лишь дюймов шесть, а твоя рука чувствует, как бьется его сердце. Мягкий приятный ментоловый аромат завораживает и настораживает одновременно. Но больше всего привлекают глаза – широко открытые, странного, никогда прежде мною не встречаемого цвета морозного неба. Зрачки расширены – видимо, от ужаса.
Все это я осознаю и замечаю за две или три секунды.
Лестерс неподвижно лежит и таращится на меня, как на ангела. Почти благоговейно. А может, мне мерещится – почему-то уголок его губы подозрительно дергается, и в глазах ме-е-едленно просыпается вулкан. По-моему, актер просто тормоз. Надо бы встать, пока он не догадался сделать это первым и не скинул меня с себя.
Но все, на что его хватает, – протянуть руку и убрать с шеи мою прядь. Видимо, ему щекотно.
– Я тебя убью, рыжая, – шепотом сообщает мне Лестерс.
Я хочу ответить что-нибудь колкое, но в этот момент вдруг слышу подозрительно знакомый щелчок, а потом еще один, еще и еще – кто-то только что сфотографировал нас, лежащих в такой пикантной позе. И тут же до моих ушей доносится топот – таинственный фотограф стремительно убегает. И я даже на расстоянии чувствую его ликование.
Получилось!
Дастина Лестерса застукали с таинственной незнакомкой, с которой он изменил своей девушке! Сенсация!
Я птицей взлетаю с актера, все еще смутно понимая, что произошло, и какие последствия могут быть, а он стремительно встает следом.
– Твою мать! – запускает пятерню в черные волосы Лестерс и выдает такую отборную ругань, что Лилит хлопает глазами от удивления, а я нервно ухмыляюсь. Самое приличное из его тирады – это «дрянь», «конский», «помойка» и «проклятые папарацци».
Выругавшись, Лестерс резко срывается с места (я же говорю – тормоз!) и несется следом за фотографом, а у меня такое чувство, что если он догонит его, то прикончит. А я ему помогу. Если я в качестве подружки Лестерса засвечусь в интернете и в газетах, то у меня будут проблемы.
– Нам нужно его поймать! – кричу я обескураженной от всего происходящего Лилит, хватаю гитару и кидаюсь следом за Лестерсом. Гитара бьет меня по мягкому месту, но я этого не замечаю – мчусь по лестнице вниз. Следом за мной раздается стук каблуков – подруга бежит следом.
Мы вылетаем в шумный коридор – сначала Лестерс, следом – я, а шествие замыкает Лилит. Фотограф мчится впереди – я вижу лишь его фигуру вдалеке: темно-синяя водолазка и черные джинсы. На голове – кепка, на шее – камера. Он усиленно работает руками и ногами, изредка оборачиваясь на погоню.
Весь коридор, забитый студентами, смотрит на нас, и мне кажется, что мы несем с собой тишину – там, где пробегает наша четверка, все замолкают и изумленно провожают взглядами. Потом кто-то орет:
– Это Лестерс! Это Дастин Лестерс!!!
И наша небольшая компания пополняется новыми любителями марафонов. Но, к счастью, подобных экземпляров на драматическом отделении Хартли немного, и следом за нами бегут всего лишь человек пять, пытаясь воплями остановить Лестерса. Тот же не отстает от фотографа. А фотограф, в свою очередь, не желает быть пойманным – несется со всех ног.
Мы преодолеваем этаж, скачем вниз по лестнице, как ненормальные зайцы, и выбегаем на улицу, на которой народа еще больше, чем в здании, – по крайней мере, на крыльце. Наша компания пополняется еще парой человек, но бежим мы так быстро, что никто не успевает вытащить телефон и заснять нас на камеру – по крайней мере, я надеюсь на это.
В какой-то момент увлеченный погоней Лестерс оборачивается, видит позади себя всю эту толпу и корчится, словно от боли. «Вот дичь!» – читается теперь на его лице, однако он и не думает останавливаться. Слишком дорога ему его репутация. А мне – моя.
Погоня продолжается по аллейке, я чувствую, как начинаю задыхаться, и как гудят мышцы в ногах, но не отстаю от Лестерса и даже сокращаю дистанцию между нами, тогда как Лилит на своих каблуках безнадежно отстает. Возможно, это потому, что у нее просто нет такой мотивации, как у меня.
Пытаясь увеличить скорость, я думаю, что здорово, как же мы не наткнулись на других журналистов, и тут, как назло, из-за угла выруливает толпа фанатов. Наши уши обжигают их восхищенные вопли. А проклятый папарацци зачем-то забегает в здание библиотеки. Мы несемся следом.
В холле библиотеки прохладно, светло и очень тихо, и мы, словно понимая, где находимся, бежим теперь в полной тишине. Я надеюсь, глупый журналюга заскочит в какой-нибудь читальный зал, и мы поймаем его, загнав в угол, но нет, он пересекает холл и забегает в пустой мужской туалет. Лестерс – за ним, и я – тоже. Только я успеваю закрыть дверь изнутри, чтобы вся остальная толпа не ломанулась сюда же. В дверь, естественно, начинают ломиться, но мне все равно.
Папарацци ловко выпрыгивает в открытое окно прямо на аккуратный газон. Лестерс – следом за ним. Я, собрав последние остатки сил, – тоже: сначала аккуратно спрыгиваю с подоконника, а затем тяну за собой гитару. Из-за этой заминки я бы наверняка отстала от погони, однако Лестерс все же напрягся. Напрыгнул на журналюгу, словно большая дикая кошка. И повалил на землю.
– Отпустите меня, я ничего не сделал! Вы нарушаете закон! – кричит папарацци, молодой мужчина лет тридцати со светлыми спутанными волосами.
Лестерсу плевать, что он там нарушает. Он сидит сверху, своим весом придавливая фотографа к земле и профессионально скрутив руки. И выглядит так, будто полицейский, который только что поймал мелкого продавца травки и вот-вот зачитает ему права. Я с некоторым трудом припоминаю, что «Беглец» – фильм про полицию.
– Карта памяти, – отрывисто говорит мне Лестерс, и я с полуслова его понимаю. Тотчас поднимаю валяющуюся на земле увесистую крутую камеру, которая не повредилась, и начинаю искать карту памяти. Я делаю это медленно и актер нервничает.
– Быстрее, – подгоняет он меня.
– Я стараюсь, – огрызаюсь я.
– Вы не имеете права! Я вас засужу!
– Заткнись, – отвечает Лестерс. – Свои права будешь качать в другом месте и в другое время, усек?
И почему-то он опять напоминает мне полицейского – интонациями, жестами, повадками, что для меня крайне странно. Я продолжаю копаться в камере.
– Ты долго? – спрашивает актер. – Мне надоело его держать.
– Тут нет карты памяти, – наконец догадавшись включить камеру, говорю я.
– Так ты ее спрятал, мой маленький друг? – ласково спрашивает Лестерс. – А вы умнеете с каждым годом. Слушай, приятель, мне неохота тебя обыскивать. Так что давай меняться – ты нам карту памяти, мы тебе – камеру.
– Она и так моя! – хмыкает злосчастный папарацци. Он все еще пытается вырваться, но ему не дают.
– А теперь ее, – пожимает плечами Лестерс. – И она в любой момент может ее разбить. Потому что она очень зла, верно?
– Верно, – бросаю я, хотя не уверена, что хочу бить эту дорогую штуку. Нет, это, конечно, по деньгам она не сравнится со звездными исками, однако если на меня повесят выплату этой штуки, будет кошмарно. Но говорю другое: – Я сейчас размозжу ее об асфальт.
– Это не моя камера, она принадлежит редакции! – орет папарацци, потому что его тоже пугает перспектива выплачивать за нее деньги.
– Давай карту памяти, и камера не пострадает, – тут же говорит Лестерс. – Или мне тебя обыскивать, сукин ты сын?
Я щелкаю ногтем по закрытому объективу.
– В заднем кармане, – нехотя отвечает парень, поняв, что ему некуда деваться.
– Доставай, – тотчас говорит мне актер, и я, закатив глаза, сую руку в чужой задний карман, что меня ужасно смущает – но уже постфактум. В этот же момент мне просто хочется уничтожить снимки.
Я нахожу карту памяти и торопливо вставляю ее в камеру, чтобы проверить, она или нет. Естественно, нас обманули – эта карта пуста, и я, понимая это, замахиваюсь камерой.
– Прости, чувак, – говорю я ему. – Но ты сам этого хотел.
– Черт! – шипит он. – Хорошо. Карта в чехле телефона.
Теперь мне приходится шарить в его кармане, чтобы найти телефон, в карманчике чехла которого действительно лежит еще одна карта памяти. На этот раз – нужная.
На снимках, которые успел сделать этот верткий парень, я и Лестерс кажемся влюбленной парой: я лежу на нем и смотрю в его глаза, а он не отрывает от меня зачарованного взгляда. Весьма выразительные фото, а главное, и меня, и его видно более чем хорошо. Я вытаскиваю карту памяти и сую ее в карман джинсов.
– Готово, – говорю я.
Лестерс встает и поднимает фотографа. Полицейский дух испаряется из него, и он вновь становится угрюмо-надменным.
– Придурок! Да для тебя же это лишний пиар! – злобно усмехается папарацци. – Мы тебе имя делаем!
– Имя? – переспрашивает Лестерс. – Имя я себе сделал сам, а вы мне имя только черните. Как шакалы собираете остатки с нашего стола.
– А ты кто? Благородный лев? Нет, приятель, ты ничем не лучше нас, – с отвращением говорит парень и выхватывает у меня камеру без карты памяти. Уже с безопасного расстояния он кричит: – Сыграл пару ролей и возомнил себя лучшим актером страны? Твоя популярность идет на спад, и скоро ты станешь никем!
У Дастина едва ли не пар из ушей начинает валить из-за этих слов. И он вдруг начинает смеяться. Я никогда не слышала такого злого черного смеха. Мне еще больше начинает казаться, что актер – с приветом. Папарацци, кажется, тоже, потому что он замолкает и смотрит на Лестерса с большим недоумением. А потом вдруг довольно улыбается. Я ловлю его взгляд и понимаю, что из-за угла библиотеки к нам бегут другие журналисты. О нет. Нет-нет-нет.
– Бежим! – кричу я Лестерсу прямо в ухо, хватаю за руку и тяну за собой, потому что хорошо знаю территорию кампуса. Он, понимая, что сейчас нам будет несладко, мчится так быстро, что я с трудом за ним поспеваю.
Теперь мы несемся не за кем-то, а от кого-то. Но погоня продолжается недолго, потому что на перекрестке Лестерс вдруг выдергивает руку и бежит влево, к корпусу со студиями, оставляя меня одну. Журналисты теряются, большая часть бежит за ним, меньшая – за мной. В голове у меня проносится мысль, что он – придурок, потом я заскакиваю в корпус, в котором сдавала сегодня экзамен, и успешно теряюсь среди студентов, а куда делся Лестерс, понятия не имею.
Я забегаю в женский туалет, тяжело дыша и чувствуя, как подкашиваются ноги, умываюсь и, сидя на подоконнике, звоню Лилит. Она в шоке, ничего не понимает, задает тысячу вопросов и обещает сейчас же найти меня. Пока я жду подругу в коридоре, понимая, что время до экзамена существенно сократилось, а в голове у меня то и дело появляется образ Лестерса. С одной стороны, он надменный козел, который теперь раздражает не только Лилит, но и меня. А с другой, наверное, ему тяжело живется под столь пристальным постоянным вниманием, в плену объективов, направленных со всех сторон. Звездам тоже нужна свобода – даже если эта звезда тусклая. И я почему-то начинаю понимать Октавия, одного из музыкантов «Красных Лордов», который никому и никогда не показывает свое лицо. Столь пристальное внимание лишь со стороны кажется чем-то невероятным, однако на деле эта обратная сторона славы слишком утомительна.
Лилит находит меня через десять минут – она запыхавшаяся и раскрасневшаяся. С огромными глазами, в которых плещется любопытство, она начинает допрос, и приходится все рассказать ей в самых мелких деталях. Она не верит в происходящее, и ей, одновременно как и мне, смешно.
– Будет что вспомнить, – подытоживает она, и я понимаю, что эту историю скоро в различных интерпретациях услышит половина школы. Но тут же улыбка исчезает с ее лица, и между бровей появляется хмурая черточка. – Слушай, Санни, а он сильно на нас разозлился, да? Вот же придурок – подслушал чужой разговор и обиделся.
– Надеюсь, что не сильно, – отвечаю я. – В конце концов, я же ему помогла. Можно сказать, спасла репутацию.
Я вспоминаю, что карта памяти до сих пор лежит у меня в кармане, и на всякий случай проверяю ее – на месте. Дома избавлюсь от нее.
– Я боюсь, что он будет мешать мне учиться, – говорит вдруг Лилит.
– Если что, у нас есть на него компромат, – подмигиваю ей я и демонстрирую карту памяти. Я ничего не знаю про Лестерса – кроме того, что у него удивительные глаза. Возможно, он хороший человек, но нам нужна и защита. Что, если он действительно, обозлившись на Лилит за ее слова (недаром же он так хотел с ней поговорить!), попытается ей отомстить? Ничего не хочу сказать плохого про актеров, но среди них месть считается самым изысканным блюдом. Лилит не раз рассказывала про дрязги в актерской среде, про то, как двое в дуэте, улыбчивом на сцене, в жизни ненавидят друг друга, про порезанные костюмы перед премьерой, про бесконечные сплетни…
– Все будет нормально, – говорю я.
– Думаешь?
– Уверена.
Вскоре мы направляемся в Грин-Лейк-парк и приходим к озеру за полчаса до профессора Фолка. Мы будем играть не только для него, но и для людей, которых в теплые вечера тут собирается немало. Профессору важны не только техничность и точность, для него важно и то, какое впечатление музыкант производит на публику, как она принимает его и что дарит в обмен на музыку.
Для многих подобный опыт сдачи экзаменов кажется странным, а для меня это уже норма. Студенты Хартли учатся не бояться публику с первых дней – выступлений проходит большое множество и в самых разных местах: от столовой в школе до крупных открытых площадок. Да, конечно, Школа Хартли уступает известной во всем мире Школе Фэрланд, у нас нет доступа к знаменитому Кёрби-центру, она не опекается королевской семьей, как Королевская школа искусств, и из наших стен не вышло столько знаменитостей, как из Хердмандской национальной музыкальной школы. Но все же Хартли имеет свое обаяние – здесь не боятся экспериментировать и идти вперед.
Я болтаю с теми, кто тоже будет играть сегодня, проверяю гитару и на слух кое-что настраиваю, а потом приходит профессор Фолк – грузный, но при этом отличающийся удивительной легкостью движений, и мы тянем жребий. Я – предпоследняя.
На импровизированную деревянную сцену неподалеку от нежно-голубой глади озера первым выходит Тони Фэйтфул, садится на заранее приготовленный стул и начинает импровизированное выступление. Мы внимательно его слушаем – он хорош, и через какое-то время начинают подтягиваться люди. Многие наслышаны о том, что некоторые наши экзамены проходят в таком формате, и им интересны не столько музыка, сколько мы сами. На самом деле это тоже здорово, и постепенно люди втягиваются один за другим, что-то весело кричат, аплодируют. Это, конечно, не громовые аплодисменты, но все же слышать их очень приятно.
Если честно, своей очереди я жду с нетерпением и учащенным сердцебиением, но без волнения, а с желанием начать играть – пальцы вновь начинают приятно зудеть, и когда подходит моя очередь, я чувствую предвкушение.
Сейчас это произойдет.
Я сажусь на стул, беру в руки гитару и поудобнее устраиваю ее на коленях, кидаю взгляд на людей вокруг, полной грудью вдыхаю воздух и касаюсь струн. Каждая из них – живая, у каждой не просто свой голос, но и своя душа, а когда они звучат вместе, сплетаясь воедино, то создают свой мир. Мир музыки.
Больше не глядя ни на кого, я играю, растворяясь в звучании собственной гитары. Я бы хотела еще и петь, но это экзамен по классу гитары, а не вокала, и я молчу.
Я не чувствую времени и пространства – только лишь музыку. Будто впадаю в легкий транс, погружаясь в переливы мелодии, и прихожу в себя на последних аккордах. Люди хлопают – им понравилось. Профессор Фолк вроде бы тоже доволен.
– Молодец, Санни! – кричит Лилит, и я улыбаюсь. А потом вдруг встречаюсь взглядом с какой-то бледной сероглазой девушкой с туго заплетенными красными волосами. Девушка как девушка, ничего особенного, за исключением того, что на лице у нее – больничная белая маска, закрывающая большую его часть. Впрочем, сейчас многие носят такие маски – сначала носили из-за эпидемий гриппа и токсичных выбросов, а сейчас это просто стало модно.
Девушка странно на меня смотрит: оценивающе, изучающе, с интересом. И я почему-то сразу понимаю, что она сечет в музыке. Чувствует ее. А может, чувствует и меня.
Ее глаза – тревожные и тоскливые, и мне становится не по себе.
Она отводит взгляд первой, и я забываю про нее. На сцену выходит последний человек. И я решаю поставить небольшой эксперимент – попытаться понять и уловить его музыку, чтобы почувствовать себя ею. Мне интересно испробовать метод, о котором рассказывала Лилит, но, если честно, у меня ничего не получается.
Когда экзамен заканчивается, профессор собирает всех нас в полукруг, мы сидим на лужайке, и внимательно слушаем разбор нашего выступления. Для каждого из нас нашлись мягкие замечания, и для меня – тоже. Я никогда не выступала идеально.
– Жаль прощаться, – шутливо говорит профессор, – но этим летом у меня запланирован первый отдых за последние десять лет. И если честно, я скорее хочу оказаться на океанском побережье. Давайте поблагодарим друг друга.
Мы смеемся и аплодируем, а потом разбредаемся в разные стороны, договорившись встретиться на днях и сходить в бар. Я и Лилит идем по одной из дорожек, а небо над нами постепенно начинает озаряться нежными закатными красками.
– Может быть, все-таки позвонишь Бену? У вас впереди целая ночь, – говорю я. Настроение у меня отличное – финальная экзаменационная неделя завершилась. Впереди – лето. Правда, в голову лезут мысли о том, что придется много работать, но я гоню их прочь.
– Как мерзко звучит, – надувает губы Лилит и хватает меня под руку.
– Я имею в виду целую ночь репетиций, – невинно улыбаюсь я.
– Почему в партнеры мне дали этого придурка? У него такие липкие прикосновения, бррр. Вот если бы я танцевала с Джорджем Кизи… – размечталась она. Этот самый Кизи – шикарный высокий брюнет с оливковой кожей и раскосыми глазами – очень ей нравился.
– Может быть, тебе позвать его на свидание?
– Девушки не должны звать парней на свидание, – морщит носик Лилит.
– Ты слишком консервативна, – замечаю я. Оборачиваюсь и вижу, что позади, в десяти шагах от нас, идет та самая красноволосая девушка в маске. Забавно – на нас одинаковые плащи.
– А ты когда-нибудь звала парней на свидание? – спрашивает насмешливо Лилит.
– Нет, – пожимаю я плечами. – Но это потому, что мне никто настолько сильно не нравился. Если я вдруг в кого-то влюблюсь, то будь уверена, он от меня не уйдет.
– А Лестерс тебе понравился? – почему-то спрашивает подруга.
– Внешне он ничего, – задумчиво отвечаю я. – Но мне кажется, он слишком много играет. Не живет собственной жизнью.
– Почему ты так решила?
И я рассказываю ей про то, как он вдруг ни с того ни с сего вжился в образ полицейского, когда поймал папарацци с камерой. Это было забавно.
– Говорят, что прежде чем сыграть главную роль в «Беглеце», Лестерс полгода готовился. Занимался физической подготовкой, изучал полицейские нравы, часто бывал в участке, даже ездил с патрульными на вызовы.
– Даже так? Забавно.
– Есть такое, что актеры забывают выйти из образа, – кивает Лилит, оглядывается и шепчет весело: – Слушай, а та девушка все еще идет за нами. Что ей нужно?
– Просто идет той же дорогой, – отмахиваюсь я.
Начинается солнечный дождь – он редкий, но крупный, и я надеваю капюшон. Незнакомка – тоже.
– Если ты наденешь маску, как она, вас будет не отличить, – хихикает Лилит, и я шутки ради делаю это.
Когда мы выходим на шумную 111-ю улицу, я оглядываюсь и понимаю, что девушка все еще идет за нами, но стараюсь не брать это в голову – может быть, ей просто по пути. А подруга шутит, что она – моя ненормальная сталкерша.
А потом меня вдруг хватают чужие сильные руки, и я слышу, как испуганно кричит рядом Лилит. Не понимая, что происходит, я изо всех сил пытаюсь сопротивляться, отбиваюсь, кричу как ненормальная, машу руками и ногами, понимая, что, если не вырвусь сейчас, не вырвусь никогда. Но не успеваю я опомниться, как оказываюсь в какой-то машине. По обе стороны от меня – крепкие мужчины в черных костюмах. Они держат меня, не давая вырваться, и я кусаю одного из них до крови. На лицо мне набрасывают платок с какой-то пахучей жидкостью, и мои глаза сами собой закрываются. Я теряю сознание.
Свет меркнет, тьма заполняет разум.
Я тону в пустоте.
Падая, я успеваю стать белым светом,
Взлетая – собираю всю тьму в ладони.
А растворяясь в пространстве безбрежном где-то,
Прошу – мои чувства на век запомни.
Глава 4. Пепел погасшей луны
– Небо – это свобода. И я хотела бы быть как небо.
Делать то, что хочет мое сердце, а не чужой разум.
Жаль, я больше не ребенок, чтобы просить у неба помощи.
(К горизонту падает звезда, оставляя за собой тонкий шлейф света)
Диана не может понять себя.
Она стоит перед огромным зеркалом в одной футболке с широким воротом и смотрит на свое отражение. Сначала ее немигающий взгляд направлен на лицо: фарфоровая кожа, прямые брови, уставшие пепельные глаза с поволокой, окаймленные серыми ресницами, аккуратный нос, пухлые бледно-розовые губы (посредине нижней – тонкая трещинка). Затем взгляд скользит вниз, по хрупкой гибкой фигуре, которую она считает неженственной. Он останавливается на солнечном сплетении, а после опускается к тонким ногам с выпирающими коленками, чтобы вновь – уже резко – подняться к груди.
Во взгляде Дианы нет любви. И у ее отражения – тоже.
Она задирает футболку, обнажая плоский живот и частично грудь. Под грудью видна черная затейливая татуировка в форме расцветающего лотоса, от лепестков которого в обе стороны отходит нежное кружево. Над лотосом восходит полумесяц, а вниз по бледной коже тянутся изящные ажурные цепочки. Узор подчеркивает изгибы груди.
Татуировке всего пару дней – кожа вокруг все еще покрасневшая, и Диана чувствует зуд. До сих пор слабо кружится от чуть повышенной температуры голова, как будто бы она выпила коктейль, но Диане все равно. Она безразлична к боли и недомоганию. И бесконечно рада, что сделала татуировку втайне от всех и в таком почти интимном месте. Она считает, что это – ее главное украшение, скрытое от чужих глаз.
Диана смотрит на татуировку, касается ее кончиками тонких пальцев, проводит по кружеву и цепочкам, улыбается. Ей безумно нравится то, что она набила на себе в салоне тату-мастера, сделав вид, будто поехала на девичник к Джоэлле. И пусть мастер работал с ней несколько часов подряд и боль была такая, что из глаз катились слезы, – но это того стоило! Диана давно мечтала об этом.
Никто никогда не узнает, что она сделала со своим телом.
Отец не узнает.
А ведь он так не любит «разукрашенных вульгарных девок», как часто говорит.
Теперь его дочь – тоже разукрашенная вульгарная девка. Когда в очередной раз он начнет рассуждать о том, как пали нравы современных девушек, то не поймет, почему Диана едва заметно ухмыляется. А если спросит, она ответит, что ему показалось.
Это в его стиле – рассуждать о падении нравов, о том, как убоги эти наколки, цветные волосы, пирсинг и прочая молодежная дрянь, а потом лететь на личном самолете в Дрейденбург вместе с загорелыми моделями в коротких шортиках и обтягивающих майках, из-под которых видны татуировки, и проигрывать в казино целые состояния.
Двуличие – семейная черта.
Диана ненавидит это в своих родственниках и в самой себе. Отец, мать, обе мачехи и братья – все лицемеры. Всем чужда искренность.
И ей.
Она хотела бы покрасить волосы в красный или розовый, проколоть нос или губу, одеться дерзко, в стиле глэм-рок, закинуть за плечи гитару и пойти тусоваться. Искать себя, искать любовь, искать музыку, но ей нельзя. Ничего нельзя. Все нашли за нее.
Диана хотела бы быть свободной, но ей не дают расправить крылья. Закрывают рот бумажными купюрами, заставляют быть послушной девочкой. Овцой на привязи.
Вспоминая об этом, Диана уже не кончиками пальцев, а ногтями проводит по татуировке. Боль становится ощутимее.
Она – пятый ребенок в семье одного из основателей «Крейн Груп». Дочь баснословно богатого человека. У нее всегда было все и не было ничего одновременно. Диана могла получить любую игрушку, любую шмотку, любой гаджет, но самого главного – свободы – у нее никогда не было. Она вынуждена подчиняться семье – вернее, делать вид, что подчиняется. Диана ненавидит двуличие, но чувствует себя самым двуличным человеком на свете.
Она продолжает изучать свое отражение. Татуировка кажется ей совершенством, несмотря на красноту и жжение. Этого узора недоставало ее телу. На следующем концерте она останется в одном лифчике, чтобы все видели настоящую красоту.
Диана достает из шкафа маску черного цвета, на которой изображен чей-то угрожающий оскал, парик – на этот раз медно-красный. Примеряет привычным жестом. Снова смотрится в зеркало. Теперь в ее глазах удовлетворение. Татуировка отлично подходит под ее образ таинственной девушки на сцене клубов, в которых они играют. Жаль, что до следующего выступления много времени и… А Дастин бы оценил?..
Настойчивый стук обрывает ее мысли, девушка спешно одергивает майку и бросает в шкаф маску и парик. Дверь в ее спальню пытаются открыть, но не выходит – она заперта на замок.
– Диана! Немедленно открывай! – слышится приглушенный голос матери. И Диана, чуткая к звукам и их оттенкам, улавливает предостережение.
«Если не откроешь – тебе будет плохо».
Девушка кидает в огромное, почти в полстены зеркало последний взгляд и идет к двери. Едва только она отпирает ее, как в спальню залетает мать, а следом за ней – холодный шлейф духов.
Как всегда, Эмма безукоризненна: молочно-платиновые волосы стильно подстрижены и уложены, макияж, несмотря на тонну различных средств, кажется легким и естественным, малахитовые брюки и мятная блузка – все из последней коллекции француженки Элиан – отлично сидят на женственной фигуре. Серьги с изумрудами – единственное украшение, но сколько в них достоинства! Не меньше чем во взгляде серых, как и у Дианы, глаз. Пронициательных и цепких.
Ее мать крайняя в списке жен отца, великого грозного финансиста Мунлайта. Крайняя – значит, не последняя, как повторяет Эмма в порыве чувств в те редкие моменты, когда у них с Дианой случаются задушевные разговоры. Вернее, она думает, что разговоры задушевные, а Диана точно знает, что не может открыться матери больше, чем на десять процентов. Эмма находится в постоянной борьбе с двумя предыдущими женами отца: светской леди и бывшей актрисой, а еще – со следующими возможными претендентками, которых достаточное количество. Эмма – любимая дочь сенатора от правящей партии, и даже Диана понимает, что пока у деда есть влияние, отец не расстанется с матерью. Но их брак уже шаток.
Взгляд матери встревоженный и злой одновременно. Он портит всю безукоризненность образа.
– Что случилось? – тихо спрашивает Диана. Она всегда говорит тихо – по крайней мере, дома.
– Где ты была? – задает свой вопрос мать, словно не слыша ее.
– Нигде, – пожимает плечами девушка. Она действительно нигде не была уже два дня, с тех пор как сделала татуировку. Во-первых, температура, во-вторых, весенняя сессия закончилась на прошлой неделе, и ей пришлось переехать из студенческого кампуса обратно домой. Диана хотела бы поступить в другое место – ее с детства влекла Школа музыки Фэрланд, но ей пришлось изучать искусство в частном Университете Бейли[9 – Университет Бейли – один из самых известных и старейших университетов страны, находится в городе Бейли, который входит в состав Нью-Корвенской агломерации. Входит в «Союз пяти» – группу пяти элитных университетов.], а не петь. Так хотел отец. Разве могла она пойти против его воли? Тогда, почти три года назад, ей ясно дали понять, что высшая школа искусств – большая поблажка для девушки из такой семьи. Она должна была изучать право или бизнес, а ей разрешили изучать искусство – никому не нужную дрянь. Блажь. Разве искусство поможет принести деньги? Нет, если только ты не умерший сто лет назад художник, картины которого стоят десятки миллионов долларов.
Мать говорила, что если Диана будет слушать отца, то после окончания Бейли тот доверит ей создание фонда современного искусства. А разве было ей дело до какого-то там фонда, через который, скорее всего, будут частично отмывать деньги?
Нет.
О том, что Диана всегда хотела петь, родители не знали. Все, что они знали, так это то, что она занималась вокалом. Музыка для них была глупостью, как и любая ее мечта.
Ее любимая мечта.
– Не глупи, – шипит мать. Она с трудом сдерживает свои эмоции. – Диана Эбигейл Мунлайт! Отвечай честно – где ты была два дня назад?
– На девичнике Джоэллы, ты сама меня туда отправила, – недрогнувшим голосом говорит девушка, хотя изнутри ее словно кипятком обваривает. Мать что-то узнала.
– Отправила, – подтверждает мать. Джоэлла – дочь ее подруги, они состоят в одном благотворительном клубе – организации для скучающих жен миллиардеров. – Только тебя там не было.
Диану обваривает кипятком второй раз. Откуда мать знает? На этом чертовом девичнике должна была быть уйма народу. Джоэлла заметила, что ее нет, и нажаловалась? Глупости. Или?..
– Пожалуйста, ответь.
– Мама, – осторожно говорит Диана, – я не понимаю…
– Ты все прекрасно понимаешь, – чеканит та. – Я повторю свой вопрос еще раз – где ты была?
Диана молчит. Говорить о том, что она была на девичнике, – глупо. Признаваться в правде – еще глупее.
– Я гуляла, – наконец произносит она.
– Где? – цепкий взгляд матери окидывает ее с головы до ног, будто ища подвох.
– По Гриффит-стрит, – называет Диана никогда не засыпающий район с элитными магазинами, кричащими бутиками и дорогими ресторанами. Он сверкает рекламным неоном, как бриллиантовое колье на шее города, обутого в изношенные кроссовки. – Мне хотелось побыть одной, проветрить голову, – добавляет девушка.
– Ложь, – качает головой мать. Ей надоело ходить вокруг да около, и она говорит то, что Диана не готова услышать:
– Ты была в тату-салоне.
– Что ты…
Она замолкает, потому что Эмма резким движением достает телефон и показывает фотографию, на которой Диана спускается по лестнице к двери, ведущей в подвальное помещение. Над ним висит яркая пурпурная вывеска с черными буквами: «Плохая девочка. Тату». Стены вокруг разукрашены граффити. На перила облокотился курящий верзила в бандане, кожа на его накачанных руках почти до костяшек пестрит татуировками, особенно отчетливо виден скалящийся череп на предплечье. И сосредоточенное лицо Дианы тоже хорошо видно.
Мать явно негодует, а девушке становится смешно – она действительно плохая девочка, раз совершила такое. Но ей нравится быть плохой. И нравится делать то, что она делает. Но если мать узнает и об этом, всему придет конец.
Но мать знает лишь о татуировке. Славно.
– С ума сошла? – спрашивает Эмма звенящим от переполняющих чувств голосом. – Что ты забыла в этом месте?
Диана не отвечает. Она не хочет прятать взгляд, потому что не считает себя виноватой, но и на мать смотреть тоже не хочет – просто пялится в серую стену.
– Ты сделала татуировку, – говорит уверенно мать, ее взгляд «прощупывает» руки и ноги дочери. – Скорее всего, не маленькую – ты вышла оттуда через несколько часов. Я ведь права?
Диана пожимает плечами. Ее раздражает эта ситуация, ее бесит то, что за ней следят, но что она может поделать?
Мать, словно понимая это, вдруг резким движением задирает майку и, видя, чем украсила свое тело ее дочь, ахает. Для нее это как выстрел в голову. Дочь изуродовала свое тело!
Диана не ожидает этого и, наконец, поворачивается. В ее стальных глазах – вызов.
«Что? – спрашивает она. – Будешь ругаться?»
– Как пошло! В таком месте, – шепчет мать. – Ты что, проститутка?
– Нет, – позволяет себе приподнять уголки губ девушка. У матери странные ассоциации. Те, кто пытаются выразить себя, – маргиналы. По ее мнению, разумеется.
– Моя дочь – идиотка, – говорит Эмма, цепко хватает ее за плечо и говорит то, что Диана не готова услышать: – Твой отец знает об этом.
– Что? – переспрашивает девушка. Одно дело – если о тату-салоне узнает мать, а совсем другое – отец. Мать может потрепать нервы, но она – на ее стороне. А что ждать от отца – неизвестно.
– Он знает об этом, – повторяет Эмма. – А я совершенно случайно оказалась в курсе. Мистер Марен помог, – добавляет она.
Мистер Марен – один из секретарей отца, и Диане кажется, что он слишком неравнодушен к матери, но думать об их возможной связи ей совершенно не хочется.
– Господи, какая же ты дура, Диана! – трагично шепчет мать и заламывает руки – в солнечном свете сверкает жемчужный лак. – Я сотни тысяч раз говорила – не раздражай отца. Не зли его! Будь с ним ласкова! А что ты? Ты все делаешь наперекор! Ты совершенно не хочешь побороться за наследство!
Наследство – это идея фикс Эммы. Претендентов на деньги отца – множество: у Дианы несколько старших братьев – сыновей от предыдущих браков.
Наследником империи считается Аарон, самый старший. Ему чуть больше тридцати, он умен, образован, но, что самое главное, – благоразумен. Именно Аарона отец всегда ставил в пример остальным братьям Дианы – страший сын вел себя безукоризненно и ничем не запятнал честь семьи.
Выполнял каждую заповедь святого Мунлайта.
И если к Аарону отец относится подобающим образом, то остальных словно и не считает за своих детей. Однажды Диана даже слышала разговор горничных о том, что отец всегда делает генетическую экспертизу, чтобы точно знать – его это ребенок или нет. И, наверное, тогда окончательно поняла, что не слишком нужна отцу.
Второй брат – Виктор. Он по какой-то причине с самого детства не заслужил отцовскую любовь и вечно находился в тени родного старшего брата Аарона. Был не так умен и не так хорошо разбирался в управлении делами компании, однако, именно Виктор с детства вызывал у Дианы наиболее теплые чувства. Спокойный, размеренный, даже флегматичный – он больше всего на свете любил рисовать и книги, и даже читал иногда сказки сестре. Мать считает его самым слабым соперником в битве за наследство – Виктор отлучен от семьи Мунлайт, словно грешник от церкви. Дело в том, что у Виктора есть женщина – обычная продавшица – и незаконнорожденный ребенок. Он скрывал их несколько лет, однако не так давно Николас узнал правду. Для него это стало ударом – Виктор был обручен с Беллой Харрелл, дочерью партнера. Диане было жаль, что так вышло, но она ничего не сказала брату, когда видела его в последний раз – уходящего из дома без вещей. Отец запретил брать что-либо.
Следующие претенденты на наследство – два средних брата Джек и Уилсон. И они со своей матерью, некогда знаменитой актрисой, готовы драться за наследство – и с другими, и между собой. Диана никогда не чувствовала с ними родства – слишком они были не похожи. В отличие от Аарона и Виктора, Джек и Уилсон, которым исполнилось двадцать пять и двадцать шесть, были типичными представителями золотой молодежи. Они оба обожали тусовки, развлечения, внимание красивых девушек, дорогие машины. И вовсю прожигали жизнь, пользуясь влиянием и деньгами отца. Однако не так давно отец отправил Уилсона в армию, узнав, что тот употребляет наркоту. А Джека на неопределенное время лишил финансовой поддержки, когда ему стало известно о нелегальных гонках, в которых брат участвовал.
Диана – пятый ребенок Мунлайта, единственная дочь, и мать боится, что ей, как самой младшей, ничего не останется. Диана же боится, что ничего не останется от нее самой. И ей не нравится то, что она должна беспрекословно слушать родителей. Но если мать она любит, хоть и холодной любовью, то отца попросту опасается. Всего одно его слово – и ее жизнь может разрушиться. Он уже грозился отправить ее в частный элитный пансионат – правда, это было во время учебы в школе. А сейчас он может отослать ее за границу. Если узнает обо всем, разумеется. И тогда – конец мечте.
– Зачем ты это сделала? – все продолжает вопрошать мать. – Зачем? О чем ты думала?!
– Я думаю, что это красиво, – негромко говорит Диана.
– От этого нужно избавиться до вечера. Вечером отец будет с тобой разговаривать, – говорит мать. Кажется, мистер Марен посвятил ее во все планы отца.
– Я сделала ее только два дня назад, ее пока что нельзя свести, – отвечает Диана устало. Ей кажется, что в любой другой семье татуировка на теле дочери не вызвала бы столь бурной реакции. А в их семье все боятся гнева отца. Все хотят его денег.
– Как тяжело, – теребит изумрудную серьгу мать. Она никак не может успокоиться. И тогда ей в голову приходит гениальная идея. Ей так кажется, что гениальная, для Дианы это просто глупость.
Эмма отправляет свою личную помощницу Джессику в детский магазин, и та привозит пачки с переводными временными татуировками – такие покупают дети и подростки. Мать лично выбирает одну из них – вульгарную алую розу с лентой, на которой написано: «Настоящая любовь» – и лепит Диане на предплечье. Переводка смотрится неплохо – как настоящая татуировка, хотя, если внимательно приглядеться, можно понять, что это подделка. Но мать довольна результатом.
– Пусть отец думает, что ты сделала эту татуировку. Скажешь, что сведешь ее через пару дней. Он не должен видеть то, что ты набила и где.
Острый взгляд матери опускается в район солнечного сплетения, где под тканью футболки запечатлена настоящая татуировка, и Эмма качает головой. Она все еще считает дочь глупым подростком. А Диана считает глупой мать.
Отец и правда вызывает Диану к себе – уже почти в полночь, после того как злой и уставший возвращается после длительных переговоров с китайскими партнерами, которые старательно освещают прикормленные СМИ. Дети не являются смыслом его существования, но иногда он вдруг начинает чувствовать себя обязанным наставить их на путь истинный. В прошлом году он узнал, что Уилсон курит травку и в клубах закидывается экстази – не постоянно, а от случая к случаю. На следующий день Уилсон собирал свои вещи, а еще через сутки уже находился на военном полигоне. До сих пор брат проходит службу где-то в Средней Азии.
Диана спускается на первый этаж их огромного двухуровневого особняка, минует приемную, в которой сейчас нет секретаря, но находятся двое охранников, застывших у двери, и с опаской заходит в кабинет отца. По размерам он напоминает читальный зал в библиотеке. И так же, как в библиотеке, тут много книг, а в воздухе разливается вязкая тишина, в которой тонут полутьма и прохлада. Здесь нет ничего лишнего – никакой позолоты, витражей, колонн, пилястр, лепнины, потому что отец любит сдержанность, пространство и четкость линий. Он знает, что настоящая роскошь строга. Стены в его кабинете отделаны дубом и эбонитовым деревом. На полу послушно стелятся мраморные плиты молочного цвета. Высокий потолок украшен прямоугольными кессонами со встроенными светильниками. Из мебели кроме книжных высоких шкафов здесь есть лишь массивный стол и два кожаных кресла.
Диана идет в самый конец кабинета по холодным мраморным плитам – ее шаги раздаются неожиданно громко, хоть она и пытается ступать мягко. Отец сидит за письменным столом у огромного окна, занавешенного тяжелыми сливовыми портьерами, и один этот стол стоит как небольшая квартира, – он антикварный, за ним сидел кто-то из французских королей.
Отец откидывается на спинку кресла и внимательно смотрит на Диану.
– Здравствуй, папа, – говорит она, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. Он лишь кивает ей и делает жест рукой, предлагая присесть. Диана послушно садится, складывая руки на коленях. Кресло красивое, но неудобное: низкое, какое-то шаткое, ужасно мягкое – кажется, что куда-то проваливаешься. В нем некомфортно сидеть, постоянно скрипит кожа, и почему-то начинаешь ощущать себя ничтожно маленьким – особенно по сравнению с отцом, кресло которого намного выше.
Диана вспоминает, что мать говорила, будто во всех кабинетах отца для посетителей предусмотрены именно такие кресла. Они должны почувствовать себя максимально неуютно и даже ничтожно. Кажется, эта хитрость работает, и девушка начинает нервничать сильнее.
– Надеюсь, ты будешь предельно честна, дочь, – говорит отец. Его голос – глубокий и громкий, в нем слышатся привычные властные нотки. Кто-то находит этот голос красивым, но Диану он раздражает. Все в нем ее раздражает, хотя многие находят, что они похожи. Отца считают привлекательным мужчиной, высоким и поджарым, хотя ему далеко за пятьдесят. Он следит за здоровьем – у него целый штат высококвалифицированных врачей, однако не опускается до пластики или иных попыток омолодиться, считая это слишком жалким. У него наполовину седые волосы и морщины, однако взгляд – цепкий и пронзительный, подбородок – волевой, а руки, обвитые венами, – все еще сильные.
– Что случилось, папа? – спрашивает Диана удивленно, и у нее хорошо получается сыграть эту эмоцию – отец приподнимает бровь.
– Я думал, ты сама хочешь рассказать об этом, – говорит он спокойно. – Ты ведь знаешь, что твой отец – как священник. Готов выслушать любое покаяние. Признание в любом грехе.
Его темные глаза гипнотизируют Диану, он даже подается вперед.
Она понимает, что он имеет в виду, – лучше самой признаться во всем, рассказать, не дожидаясь, когда это сделает отец. И тогда (может быть) наказание будет не столь суровым. Это как прийти с повинной.
И Диана решается.
Она медленно закатывает рукав черной водолазки и демонстрирует отцу сердце на предплечье, думая о том, что ей повезло – полутьма скроет многое.
Отец вздыхает и снова откидывается на спинку кресла.
– Прости, папа, – говорит Диана, опуская глаза. – Я сделала это по глупости. Я сведу. Прости.
– Зачем? – только и спрашивает он, поглаживая переносицу.
– Я думала, это стильно, – голос девушки тих, хотя она готова кричать.
– Я столько раз говорил, как меня раздражают все эти девки с разукрашенными лицами и наколками, – отец качает головой. – Но ты решила, что мои слова – пустой звук, дочь. Жаль, что ты так неуважительно относишься ко мне.
Он всегда говорит так – дочь, никогда не называет ее по имени. Никого не называет, кроме Аарона.
– Я поступила очень глупо и опрометчиво, поддалась моде – у многих моих знакомых есть татуировки, – повторяет слова матери Диана, хотя все внутри у нее протестует. – Не знаю, что на меня нашло. Это было как вспышка. Мне так стыдно, папа.
И опять в ее голосе – искренность. Она – хорошая актриса.
– Значит, стыдно, – вздыхает отец, переплетая пальцы на животе.
– Да… Я просто дура. Ты был прав, – говорит Диана, подпуская в голос слезы. – Это некрасиво и больно. Просто мне хотелось стать яркой. Не знаю, как это объяснить.
Немного боли в голосе не помешает. Люди любят чужую боль. Она кажется им предвестником искренности.
– Ты считаешь себя недостаточно яркой? – переспрашивает отец. Диана снова кивает. Ей кажется, что она слышит изумление в его голосе.
– Иногда мне кажется, что люди вокруг общаются со мной только потому, что я – дочь Николаса Мунлайта, – отвечает она.
Отец любит эту тему, и Диана это прекрасно знает.
Он вздыхает и качает головой.
– Если тебе так кажется – а тебе не кажется, так оно и есть, – то ты должна видеть несоответствие.
– Какое? – спрашивает она медленно.
– Дочь Николаса Мунлайта не может быть не яркой, – уверенно заявляет он. – Знаешь, что блестит ярче всего? Золото. Деньги. И глаза, которые их увидели, – теперь в его голосе мимолетное презрение. – Ты априори не можешь быть не яркой, ты ведь принадлежишь…
Диана думает, что отец скажет «мне», но он говорит, усмехаясь:
– …семье Мунлайт. Ты и твои деньги сияют ярче солнца. Было бы неплохо, если бы ты запомнила эту простую истину. Деньги – наш свет. А тот, кому они принадлежат, – солнце. Все просто.
Он говорит что-то еще о важности денег, а Диана кивает – она думает, что неплохо, раз отец перевел тему. Значит, гроза миновала. А ей следует впредь быть осторожной. Кто-то ведь заложил ее отцу.
Хорошо, что они не будут собираться этим летом. На каникулах она будет хорошей девочкой.
Диана мысленно усмехается – точь-в-точь, как отец только что. Но она рано празднует свою маленькую победу. Потому что дело поворачивается иным образом. Информатор матери оказался не совсем достоверным. Татуировка – это не все, о чем хочет побеседовать отец.
– В чем ты еще хочешь признаться? – вдруг спрашивает он.
И Диана вдруг как-то сразу понимает, что он знает.
Знает о ее второй жизни, которую она так тщательно скрывала.
А еще она понимает, что сейчас – не время юлить или пытаться лгать, потому что видит то, что не замечала раньше, – тихую холодную ярость в глазах отца.
– Ну же.
Она молчит – в горле тугой ком, стук сердца в потяжелевшей голове напоминает набат. А он пристально на нее смотрит и ждет. Отцу нужно, чтобы она покаялась перед ним. Ему нравится роль священника, не зря же он постоянно вспоминает, что его дед был святым отцом в католической церкви и хотел, чтобы внук пошел по его стопам.
Тогда отец, понимая, что ей сложно говорить, вытаскивает фотографии и небрежно бросает их на стол. Бросает молча. С отвращением.
Клуб, заполненный молодыми людьми, пронзительные неоновые софиты, в свете которых видны пять фигур на маленькой сцене – пять музыкантов. Три парня: азиат с длинными волосами, завязанными в хвост, высокий блондин с голым торсом, украшенным татуировками, – оба с гитарами, лохматый скалящийся барабанщик, крутящий палочки. И две девушки у микрофонов: у одной черные дреды и кожаные штаны, у второй – алые волосы, клетчатая юбка, а на лице – карнавальная маска. И еще гитара наперевес. Скорее всего, они только что пришли на сцену, и публика приветствует их, поднимая вверх руки.
Все та же сцена, только огни уже алые. Барабанщик скрыт в тени, зато хорошо видно ту девушку с алыми волосами, которая играет на гитаре и что-то поет в микрофон вместе с одним из парней.
И снова сцена – песня завершилась, и все пятеро кланяются слушателям, которым, судя по всему, понравилась песня. Девушка в маске улыбается темно-красными губами.
А потом несколько фото с улицы, когда музыканты закидывают инструменты в потрепанный фургончик, – кто-то снимал их из-за угла. Парни живо переговариваются, пьют пиво из банок, а девушка улыбается. На одном из снимков она снимает маску и алый парик, и можно понять, что она и есть Диана Мунлайт. Неведомый фотограф снял ее лицо крупным планом – несколько раз.
Снимки лежат перед ней как живые доказательства ее греха. Она нарушила заповедь святого Мунлайта – «не перечь мне» – и должна понести наказание.
– Ну, что же ты молчишь? – удивительно мягко говорит отец. – Расскажи мне все.
Ком в горле вяжет, горчит, шевелится, и Диане кажется, что она проглотила ящерицу. И вдруг чувствует, как ее начинает тошнить. Она смотрит на фотографии и понимает, что это конец. И кто их сделал – она не знает. Понимает лишь, что это было совсем недавно.
– Вот, значит, как ты проводишь свободное время, дочь. Прекрасно. Замечательно. Просто великолепно. Восхищен. Хорошо, что эти снимки попали ко мне, а не к прессе, – говорит отец, и Диана не понимает, почему он не кричит – ведь он зол. – Решила растоптать мою репутацию? – спрашивает он вкрадчиво. – Шляешься с какими-то панками по дешевым клубам и скачешь на сцене, распевая глупые песенки? А что ты еще делаешь? Алкоголь, беспорядочные связи, наркотики? Как ты еще пыталась опозорить мое имя?
Диана не понимает, как связаны дело ее жизни и репутация отца, но продолжает молчать. Она не понимает, как так вышло, ведь она была очень осторожна на протяжении двух лет. Не понимает, как себя вести.
– Это… просто музыка, папа, – тихо говорит она, не узнавая свой голос. Он дрожит. Ком в горле растет.
– Нет, это не просто музыка. Это удар под дых. Родному отцу. – Его сжатый кулак разрезает воздух, заставляя девушку вздрогнуть от неожиданности. – Ты, одеваясь как дешевая шлюха, решила, что сможешь стать шутом для отребья? – голос отца становится все раскатистее и раскатистее. – Думала, что я никогда не узнаю? Я? Или ты считала меня идиотом, который не видит, что происходит у себя под носом? Раз так – жаль. Жаль, что моя репутация дешевле этих паршивых подонков с гитарами наперевес.
Он говорит долго и со вкусом. Швыряется фотографиями. Называет тех, кого Диана считала друзьями, грязными словами.
Педагогический процесс в действии.
– Я дал тебе все.
Кроме свободы.
– Ты ни в чем не нуждалась.
Кроме отцовской любви.
– А ты решила вытереть об меня ноги?
Это была ее мечта.
– Ты слишком сильно меня разочаровала, моя маленькая Диана. И мне придется наказать тебя.
Она вздрагивает – впервые слышит свое имя, произнесенное голосом отца. Он никогда не поднимал на нее руку, но словами бьет больно, четко в цель.
– Как ты туда попала? – через какое-то время спрашивает отец. – Кто заставил тебя?
– Никто.
Диана не хочет говорить, что познакомилась с Брайаном в университете на занятиях по искусству. Они подружились, что было удивительным, ведь прежде у нее не было друзей, столь близких по духу, вернее, так – у нее вообще не было друзей. Детки из богатых семей не в счет. Они либо развлекаются вместе, либо «дружат» против кого-то, и каждый готов вцепиться другому в глотку. Даже ее родные братья готовы разорвать друг друга из-за наследства.
Как и она, Брайан тоже хотел делать музыку. И он познакомил ее со своими друзьями-музыкантами, которые срочно искали гитариста и бэк-вокалистку. Диана идеально им подошла. С той минуты, как она вошла в полутемный гараж, в котором шла репетиция группы «Стеклянная мята», началась ее новая жизнь. В ней появилось место для настоящей музыки. Она не просто занималась вокалом и гитарой, как раньше, она исполняла то, что они вместе придумывали, хотя сначала и были в шоке из-за того, чья она дочь. Их музыку слышали и слушали другие люди. Мечта Дианы – дарить свою музыку – стала исполняться. Кроме того, она наконец познала настоящую жизнь, вкус свободы. И ей это нравилось, это давало силы жить и вдохновляло. Она выбралась из красочных декораций богатства и полной грудью вдохнула свежий воздух. Впервые попробовала уличную еду, побывала в самых опасных районах города, попала в клуб «Морская свинья» – мекку рока. Познакомилась с кучей крутых людей, большинство из которых так или иначе были связаны с современным творчеством.
Дэвид, Брайан, Аллигатор и Николь стали для нее семьей.
Естественно, это было рискованное мероприятие, но Диана четко решила про себя, что если будет и дальше бояться всего на свете, то ей проще будет сидеть запертой в амбаре. Да, она опасалась, что отец узнает ее тайну, но делала все возможное, чтобы этого не произошло. Диана всегда выступала только в маске и парике, чтобы ее никто не узнал. Она была аккуратна во лжи – никто ни разу не заподозрил ее в преступлении против святого Мунлайта.
И все шло хорошо до этих чертовых фотографий.
Если бы она узнала, кто сделал их, не задумываясь нажала бы на курок, стоило бы ей дать в руки пистолет.
– В этой истории должны быть наказаны все, – с каким-то удовлетворением говорит отец. – Те, кто втянули тебя в это дерьмо, получат свое. Обещаю.
У Дианы расширяются зрачки. Николь и парни не должны пострадать. Они ничего не сделали. Они просто – как и она! – хотели играть свою музыку. Но… Скорее всего, отец уже знает всю их подноготную – наверняка его люди собрали на них целое досье. И он не бросает на ветер пустых угроз. Если обещал – сделает.
– Пожалуйста. Не надо, – просит она, хотя понимает, что не должна показывать свою реакцию.
– Не думаю.
– Они ни при чем.
– Понимаешь ли, дело в тебе, – вновь спокойным тоном говорит отец. – Я множество раз просил – и тебя, и твоих братьев – быть осмотрительными. Но никто, кроме Аарона, никогда не слушает меня. И вы устраиваете цирк, зная, что за каждым моим промахом следят тысячи глаз, – и это я не говорю о проклятых журналистах. Нелегальные гонки, в которых участвовал Джек, Уилсон, запихивающий в себя наркоту, незаконнорожденный ребенок Виктора от какой-то нищей потаскухи, а теперь еще и ты. Мне надоело, что нашу фамилию постоянно полощут в газетах и в интернете. «Крейн Груп» – это империя. Ты должна понести наказание, как и твои братья. Для вашего же блага.
– Но мои друзья же не виноваты, – тихо говорит Диана. Ее глаза болят от скопившихся слез.
– Да, бывает так, что страдают невинные люди, – соглашается отец. – Это будет твоей расплатой за непозволительное поведение. Гарантом того, что ты так больше не поступишь.
Диана судорожно вспоминает, что отец любит переговоры. И она пытается воспользоваться последним шансом.
– Что мне сделать, чтобы ты не вредил им? – спрашивает девушка дрожащим голосом – ничего с ним поделать не может.
– Беспокоишься за друзей? – спрашивает с любопытством отец. – Я думаю, кое-что можно сделать. Все-таки ты – моя единственная дочь, и я могу пойти навстречу. Откажись от них. – Он, гипнотизируя, смотрит ей в глаза и повторяет: – Откажись от них сама. Чтобы у тебя больше не возникло соблазна вернуться.
– Как… отказаться?
– Позвони им и скажи, что больше не будешь общаться с ними. И сделай это так, чтобы я поверил.
Диана знает, что отступать некуда. Или так, или «Стеклянную мяту» ждут сложные времена. Она достает телефон и, набравшись решимости, набирает номер Брайана. Тот сразу берет трубку.
– Привет, Ди, – весело говорит он, – ты куда-то пропала. Я скучаю! Кстати, мы собрались вместе. Хотим сходить в бар. Может, с нами? Получится сбежать?
– Нет, – отвечает Диана.
– Это Диана? – слышится громкий бас Аллигатора. – Поставь на громкую связь, приятель! Здорово, крошка!
– Эй, привет! Как дела? – слышит она голоса Брайана и Николь.
– Все хорошо. Хорошо, что вы вместе. Я хочу сказать вам кое-что, – говорит Диана, глядя в стену.
– Что случилось? – спрашивает удивленно Брайан.
– Говори все, подруга! – кричит откуда-то Николь. – У тебя какие-то проблемы?
– Тебе нужна помощь? – басит Аллигатор, и ему вторит Дэвид.
– Или ты от родительского надзора не можешь смыться? – хмыкает Дэвид и привычно ворчит: – На хрен вообще так жить? Столько бабла и никакой свободы. Я говорил, что твой папаша – придурок?
Отец слышит и улыбается, но глаза его холодны.
– Это я говорила, – весело вмешивается Николь. Они все знают, как Диане тяжело в этом доме. И если сначала считали ее глупой, зажравшейся девочкой, которой захотелось поиграть в музыку, полагая, что богатство – это неимоверно круто и избавляет от всех проблем, то со временем стали осознавать весь ужас и всю нелепость положения девушки.
– Так что ты хотела сказать? – уточняет Брайан с любопытством.
– Я больше не буду играть с вами, – резко говорит Диана.
Воцаряется тишина.
– В смысле? – непонимающе спрашивает Николь.
– Что-то случилось? – добавляет изумленно Дэвид.
– Эй, говори, что такое, детка! Разберусь со всеми, мать их! – кажется, Аллигатор бьет увесистым кулаком по столу.
– Я поняла, что совершила ошибку, – продолжает Диана. На нее вдруг нападает какое-то странное спокойствие и укутывает в свои мягкие объятия. – И я хочу сказать прямо, потому что надоело притворяться.
– И что ты хочешь сказать прямо? – спрашивает Николь напряженным голосом, как будто понимает, что сейчас произойдет. А парни тупят.
– Мне не стоило связываться с вами, – в голосе Дианы высокомерие и какая-то аристократическая усталость. – За два года, пока мы играли вместе, мы не добились ничего. Мне печально признавать, но… Ничего. Ноль. Зеро. Знаете, я много думала обо всем этом. И каждый раз приходила к одному и тому же выводу – с вами ничего нельзя добиться. Вы абсолютно бесполезные. Аморфные. Жалкие, – говорит она, глядя в глаза улыбающемуся отцу.
На какой-то миг воцаряется густая наэлектризованная тишина. А потом ее разрывает голос Аллигатора:
– Крошка, какого, мать его, фига ты сейчас это говоришь?
– Ты обдолбалась, Ди? – на всякий случай уточняет Брайан. В его голосе – надежда.
– Вы прекрасно все понимаете. Все ваши потуги – бессмысленны. Я не могу тащить вас на себе.
– Что значит «тащить на себе»? – спрашивает зло Николь, основная вокалистка. – Ты понимаешь, что ты несешь?
– Вполне, – подтверждает Диана скучным голосом. – Я просто хотела сказать вам правду. Ребята, по отдельности – вы ничего, крепкие серые середнячки. Но вместе вы никто. – Она выдерживает драматическую паузу. – У вас ничего не получится. Когда слишком посредственные люди собираются вместе, получается что-то худшее, чем просто посредственность. Я более чем отлично осознала это, поэтому ухожу. Не хочу вязнуть в шлаке.
– Ну не сука ли ты? – почти восхищенно спрашивает Николь.
– Слабый вокал – не дотягиваешь нижние, часто пережимаешь верхние, – равнодушным тоном отвечает Диана.
– Ты реально в себе? – ошарашенно спрашивает Дэвид.
– Твоя фальшивая игра – самое слабое звено в группе, – все так же равнодушно говорит Диана. – Тянешь за собой на дно.
– Полегче, – в голосе Аллигатора угроза.
– Научись попадать в такт барабанам, – продолжает она.
– Диана! – кричит Брайан. – Да что с тобой? Это же не ты, не ты!
– Это я. Истинная я. А ты вообще неудачник. Каким чудом ты поступил в Бейли? – она едва не срывается, но никто не замечает этого. Они что-то кричат ей вместе, но Диана не хочет этого слушать.
– Знаете, отец правильно говорил, что нищеброды – это отдельная категория людей, у которых на генетическом уровне заложены неудачи. Я – не такая. И больше не хочу тратить на вас свое время. Пока.
С этими словами Диана сбрасывает звонок и отключает телефон.
– Было довольно убедительно, – качает головой отец и заключает: – Все-таки с дочерьми куда приятнее иметь дело. Я рад, что ты хотя бы в последний момент немного одумалась. Попытайся реабилитировать себя в моих глазах. С этого момента – никакой музыки. До начала учебы – ни ногой из дома. Никаких средств связи. И учиться будешь за границей.
– Но…
– Этот вопрос решен, – в голосе отца – непреклонность. – Можешь идти.
На ватных ногах Диана встает и медленно шагает к двери, понимая, что комок в горле стаял и внутри все саднит.
– Думаешь, там ты была яркой? – вдруг спрашивает отец с насмешкой. Она оборачивается, замирает. Ей кажется, что сердце стучит в два раза медленнее, чем должно, – пропускает удары. Один за другим. – Ничего не может быть ярче денег и упоительнее, чем власть, – заключает отец. Это его простая философия. Возможно, он даже пытается успокоить Диану – на свой манер. Но этого не получилось.
А дальше все было как в кошмаре.
Когда Диана приходит в свою комнату, там уже толпятся несколько горничных и дворецкий (зачем он нужен в их доме, Диана категорически не понимает). В комнате – беспорядок. Они ищут «запрещенные» вещи по приказу отца.
Диана молча наблюдает, как забирают ее гитары, уничтожая все, что ей дорого. Гитары для нее как живые существа, и ей физически больно от мысли, что их выбросят – как беспомощных щенков в мусорный бак. У нее забирают телефон, планшет, ноутбук, банковскую карту и блокируют доступ в интернет, единственное, что оставляют, – электронную читалку и библиотеку.
Прибегает мать, которая не понимает, что случилось, а когда узнает, приходит в замешательство и ужас. Она готова оттаскать дочь за волосы, но ей приходится быть сдержанной из-за прислуги. И уже потом, когда они остаются наедине, Эмма высказывает ей все, и через слово Диана слышит: «наследство», «наследство», «наследство» – как будто бы на нем сошелся клином свет. Больше всего на свете мать боится, что Диана потеряет не себя, а наследство.
Как они тогда будут жить?
Диана готова задавать этот вопрос уже сейчас. Как?
Дальше идут серые ватные дни. За окном – поздняя нежная весна, а Диане кажется, что на дворе – поздняя холодная осень. И на душе тоже осень: голые ветки ноября царапают ее за живое, кусают, щиплют, лезут в глаза. Внутри жжет так, словно у души бывает изжога. Диана ничего не делает – смотрит какие-то идиотские передачи и фильмы по телевизору и слушает музыку, иногда ест.
А через два дня Диана сбегает, потому что ей все надоело.
Она ловко обманывает охрану, переодевшись в верхнюю одежду одной из горничных – глупой девицы, успешно подкупленной дорогими бриллиантовыми серьгами. И ранним безветренным утром уезжает в машине продавца морепродуктов, который несколько раз в неделю привозит в их особняк в сердце Верхнего Ист-Хиллса свежую рыбу, кальмаров, мидий и креветок – отец их обожает, в отличие от самой Дианы.
Едва оказавшись в шумном Монисе, она выходит из машины и, смешавшись с толпой, садится на метро, а потом – на автобус. Забредя в торговый центр, она находит женский туалет и преображается. Весь день Диана находится в движении, едет, идет по широким улицам, то и дело нервно оборачиваясь – наверняка ее будут искать. Она останавливается только лишь около тележки продавца с хот-догами, когда чувствует голод. В какой-то момент ей кажется, что она видит в пестрой толпе Брайана, и тотчас уходит, крепко сжимая в руке ледяной стакан с колой. Диане страшно встречаться с ним лицом к лицу, но потом она понимает, что, должно быть, ей показалось. А если это и был он, то не узнал бы. Свое лицо она маской на голове – чудом сохранившийся красный парик, а одета в плащ до колен с отложным воротником и поясом. Горничная с испанским акцентом уверяла ее, что плащ двусторонний, поэтому уезжала она в ярко-голубом, а теперь ходит в черном. А еще это – подделка известного бренда «Дэлмор». Диана не особо разбирается в моде, но может отличить настоящую качественную вещь от дешевки. Впрочем, сейчас ей все равно. Она просто идет, сама не зная куда. Мимо проносятся лица тысяч людей – все разные, но для нее их лица вылеплены из одного пластилина. Проносятся тысячи машин, деревьев и окон – в каждом из них своя история. Проносится целая жизнь.
Единственное, что заставляет Диану чуть улыбнуться, – реклама нового аромата модного французского бренда, лицом которого выступает Дастин Лестерс. Ее только что запустили, и она всюду – на остановках, на билбордах, на светодиодных экранах и даже на фасадах небоскребов. Дастин великолепен – выглядит мрачно и сексуально одновременно: зачесанные назад темные волосы, вызывающий взгляд исподлобья, ухмылка, сводящая с ума, накинутый на плечи пиджак. Небрежно засунув в карманы брюк руки, он идет по ночной улице, собирая за спиной армию огней неспящего города.
Диане нравится этот образ даже больше, чем предыдущие, и, видя Дастина, пусть даже в рекламе, она испытывает странное желание дотронуться до его руки. А еще она рада его расставанию с Марго Белл.
Любовь ли это, Диана не знает – просто скучает по человеку, который отверг ее. Они познакомились год назад, и с тех пор она часто думает о нем. А он о ней – нет. Отец был не прав. Деньги для Дастина – не свет.
В какой-то момент уже уставшая и отчего-то равнодушная ко всему Диана попадает в Грин-Лейк-парк. Там она немного расслабляется, неспешно бредет по его дорожкам, наслаждаясь свежей нежной зеленью и тишиной. Ее ноги гудят, мысли путаются, но зато больше не играет в голове последняя песня «Стеклянной мяты», которую они записали в студии и свели. Она хотела оплатить все это сама, но они ей не позволили – как и всегда. Сказали, что, черта с два, не будут они ее должниками, и если скидываться – то всем вместе.
Над головой – звенящее хрусталем голубое небо. Рваной переливчатой мелодией шумят листья высоких деревьев – под лучами солнца они кажутся бирюзово-зелеными. Мягкий, едва уловимый сладковато-персиковый аромат носится в воздухе и смешивается с запахом жареного мяса. Проходящие мимо люди или же те, кто пришел сюда на пикник, не обращают на Диану внимания, а она рассматривает их, будто видит впервые. И второй раз за день она останавливается, когда слышит манящие звуки гитары. У самого озера, вода в котором аквамаринового цвета, собралось несколько десятков людей. Они стоят полукругом около небольшой деревянной сцены и слушают музыку, которую Диана тоже вдруг хочет послушать – так хороша и технична гитара в руках того парня, что держит ее. Почему-то ей всегда казалось, что те, кто умеют играть на струнных, умеют необыкновенно нежно прикасаться. Она проталкивается через толпу и понимает, что ошиблась – играет не парень, а девушка. Она свободно сидит на стуле, для удобства закинув правую ногу на левую – чтобы выше поднять гитару. У нее красно-рыжие волосы, собранные в хвост, выразительное симпатичное лицо в веснушках и лукавая весна в глазах. А самое забавное – она одета точно в такой же плащ, что и Диана. В такую же подделку.
Но Диану больше интересует другое. Она сразу замечает, что руки рыжей поставлены правильно, а пальцы весьма ловки – такие пальцы играли тысячи часов. Музыка, которую она исполняет со всей отдачей, незнакома Диане, и она почему-то думает, что рыжая сама ее сочинила. Кроме того, девушка использует разные сложные приемы, и стоящий неподалеку от нее грузный мужчина, изредка что-то записывающий в ежедневник, одобрительно кивает.
Хоть гитара у нее и не очень (у Дианы марка куда круче!), рыжеволосая – профи. Вокруг нее дерзким аквамариновым – как вода в озере – светом пульсирует музыка, которая хочет вырваться и улететь далеко в небо. Иногда аквамарин темнеет и становится синим дымом, а иногда уходит в поблескивающую лазурь. Почему ее музыка именно такого цвета, Диана и сама не знает. У нее – «цветной слух», музыкально-цветовая синестезия. И ассоциации настегают ее внезапно, почти бессистемно. Слыша музыку, она просто внутренним зрением видит цвета и иногда – движение. Чудачка, одним словом.
В какой-то момент девушка с гитарой начинает светиться лазурью изнутри, и Диана вдруг понимает, что ей некомфортно в этом свете. Она делает шаг назад.
По разговорам в толпе Диана понимает, что тут проходит своеобразный экзамен – играют студенты из Школы музыки Хартли, а педагог оценивает их мастерство. Почему экзамен проходит так, Диана не понимает, но ей это почему-то нравится. И глядя на играющую девушку, красно-рыжие волосы которой под лучами солнца горят ярким пламенем, она чувствует зависть.
Диана тоже хотела учиться в музыкальной школе, играть на гитаре, петь, сочинять музыку. Сдавать экзамен по инструменту в толпе восхищенных людей. Делать то, что хочет, и то, что умеет. Дышать свободой. Но все это есть у незнакомой девчонки с рыжей косой, а ей, младшей дочери грозного Николаса Мунлайта, никогда не стать такой же. Свой шанс она упустила.
Выступление завершается. Аквамарин спадает, становится белесой дымкой и с отзвуком последней ноты растворяется в воздухе. Люди аплодируют. Диана просто смотрит. Слушает.
– Молодец, Санни! – кричит кто-то.
Даже имя у нее солнечное. Возможно, поэтому она так светилась?
И Диана вдруг встречается с ней взглядами – серые и медово-карие глаза разглядывают друг друга, но длится это буквально несколько секунд.
Потом место Санни занимает другой студент с гитарой. И Диана, вместо того чтобы уйти (играет этот парень куда хуже, как-то депрессивно, с надрывом, с серыми тусклыми красками), остается. Слушает, наблюдает – сама не зная зачем. Может быть, ей хочется почувствовать эту особую атмосферу школы музыки? Или ее так заворожил свет этой Санни? А может, во всем виновата глупая зависть?
Вот бы занять ее место.
Купаться в чужих восхищенных взглядах и знать, что твоя музыка – свет для кого-то.
После завершения импровизированного экзамена, когда люди расходятся кто куда, Санни и остальные студенты внимательно слушают грузного профессора, потом аплодируют – видимо, друг другу, прощаются и расходятся. Рыжая, закинув на плечо чехол с гитарой, и какая-то черноволосая девушка с возвышенно-драматическим лицом неспешно идут по какой-то дороге в сторону Вест-Чарлтона. Самое забавное – Санни тоже надевает маску. А когда начинает накрапывать едва заметный дождик, они с Дианой почти одновременно накидывают на головы капюшоны.
Санни и ее подруга беззаботно болтают, шутят про какого-то придурка, который, видимо, доставил им неприятности, и смеются, а Диана, которая зачем-то идет следом, слышит обрывки их фраз. За спинами всех троих – апельсиново-медовый закат. А на востоке небо похоже на густой черничный смузи, разлитый по белой скатерти.
Почему-то подруга Санни напоминает Диане Николь – у той тоже были длинные черные волосы, пока она не сделала дреды. Это единственная ее настоящая подруга, которая теперь считает, что она, Диана, – конченая мразь, богатая Барби, которой захотелось поиграть в музыку. Думать об этом неприятно. Диана всегда считала Николь талантливой.
Девушки несколько раз почему-то оглядываются на Диану, но она делает вид, что шагает сама по себе. Кажется, у нее это неплохо получается.
Из спокойного шелестящего листьями парка они как-то совершенно внезапно выходят на оживленную 111-ю улицу, шагают по мостовой мимо невысоких помпезных домов – такие редкость в центре мегаполиса. И Диана не сразу понимает, что совершила ошибку, – ей не стоило появляться так близко от штаб-квартиры «Крейн Груп». Как ее засекли, она не знает, видит лишь неподалеку нескольких крепко сбитых мужчин в черных костюмах и с рациями. Возможно, это и не охрана отца, но попадаться так глупо ей не хочется. И Диана, улучив момент, когда мимо будут проходить туристы, смешивается с ними и скрывается за углом шикарного здания с колоннами, а потом бросается обратно в парк – почему, и сама не знает.
В какой-то момент она оглядывается и с ужасом видит, как люди отца – это все-таки они! – хватают вместо нее Санни. Они скручивают ее и, оттолкнув черноволосую подружку, погружают в резво подъехавшую тонированную машину. Машина уезжает, а Диана скрывается в парке.
Она остается там до поздней ночи, мучаясь от жажды и головной боли, лежит на холодной скамье и смотрит в небо. На прошлой неделе она слышала, что сегодня намечается звездопад. Если честно, Диана никогда не видела, как потоки метеоритов пересекают небесную гладь, и ей почему-то хочется, наконец, впервые за двадцать один год, увидеть это. Холодно, завывает ветер, но ей все равно – внутри что-то перекрутилось, перервалось, и Диане кажется, что она никогда не будет прежней. Ей кажется, что сознание мутится, и в какой-то момент ей чудится, будто она видит тысячу звезд на небе, но потом понимает, что всего лишь закрыла глаза. А еще она видит лицо Дастина, и ей становится ужасно больно – оттого, что ничего не получилось.
Потом начинает жечь горло, хотя с утра всего лишь жгло душу. И становится холодно так, что кажется, будто продрогли даже кости. А потом становится жарко – и кости снова ломает. Образ Дастина расплывается перед глазами.
Ее находят ближе к ночи – все-таки смогли вычислить, поняв, что поймали не ту. Двое мужчин аккуратно берут ее под руки и ведут к машине – уже другой. Там к ней бросается мать, не такая безупречная, как обычно, – лицо у нее слишком бледное. Она дает Диане слабую пощечину и почему-то обнимает. А потом Диана теряет сознание, и последнее, что она помнит, так это то, как падает.
Диана не может понять себя.
Диана не может понять других.
Весь этот мир кажется ей чуждым.
Серые глаза закрываются до того, как тело соприкоснется с асфальтом, и все то время, что она проводит без сознания, ей кажется, что она – в бесконечном полете с неподвижными звездами.
Ночное небо заволокло рваными тучами.
Сквозь них падает лунный искристый пепел.
И я хочу постоянно – а не от случая к случаю!
Быть свободной. Сбросить оковы и цепи.
Глава 5. Звездный сад
Не трясите небо, иначе упадут звезды.
Посыплются дождем.
И погаснут.
Тогда небо станет обычным черным пятном.
Санни кажется, что она падает в невесомость, и густая сконцентрированная тьма вокруг нее – прекрасна. Она разрывается ярким светом далеких созвездий, переливается всеми цветами радуги, искрит… Эта тьма – словно живая. Она стремительно, но мягко несет Санни вперед, мимо миллионов космических тел. Мимо мчащихся комет, вращающихся планет, сверкающих звезд. Показывает одну за другой системы, галактики, скопления. К примеру, вон там, справа, крошечный Млечный Путь, и он похож на спиральную россыпь ванильного сахара и пудры на черничном джеме. Так и хочется окунуть в него палец и попробовать на вкус.
Санни летит дальше. В ее голове пусто – ни единой мысли и никаких эмоций, кроме безграничной радости. Она потеряла счет времени, но ей все равно. Санни чувствует себя здесь словно дома, в котором давно не была.
В какой-то момент она вдруг слышит чудесную незнакомую музыку, хоть в космосе это невозможно. Сначала – совсем тихо, потом громче. Мелодия столь прекрасна, что Санни хочется улыбаться – возможно, так звучит эта бесконечная тьма. А еще ей хочется запомнить эту музыку, со всеми ее оттенками и переливами, но для чего ей запомнить, она не понимает. Ей кажется, что это будет продолжаться вечно – она, ее полет и чудесные звуки, в которых переплелись любовь и нежность, восторг и свет, нежность и блеск.
А потом до нее вдруг резко – словно толчок в грудь! – доходит. Она должна запомнить эту музыку, чтобы самой исполнять ее.
Она должна ее написать.
И на этой мысли Санни внезапно вырывает из тьмы, из ее личного космоса, и бросает в океан слепящего света, тащит сквозь него, как рыбу, заглотившую крючок, и кидает на что-то жесткое. Музыка перестает играть, и в ушах остается лишь эхо.
На этом она приходит в себя.
* * *
Я медленно открываю глаза и щурюсь от света.
Голова гудит – в висках словно два тупых сверла, язык и губы пересохли, а по телу белым вином разлилась слабость, впитавшаяся в кожу, в кровь, в каждую мышцу и кость.
Перед собой я вижу белоснежный потолок – лежу на спине, накрытая невесомым одеялом. Не понимая, что случилось и где нахожусь, я приподнимаюсь на локтях, сажусь, несмотря на боль в голове, откидываю в сторону одеяло, похожее на белоснежное облако, и оглядываюсь по сторонам.
Незнакомая просторная комната с высокими стенами холодного стального оттенка, огромные прямоугольные окна с прозрачными шторами, за которыми затаилась тьма, на полу – узкие длинные плитки цвета дымящихся углей, и я не могу понять, деревянный это паркет или настил из пластика. Мебели немного, но в каждом предмете интерьера – строгость и изящество. В центре огромная кровать, и за ее угольным изголовьем – белоснежная матовая панель, а рядом – прикроватная тумбочка, больше похожая на глухой глянцево-черный ящик, из которого растет необычной формы светильник. Перед кроватью – бордовый прямоугольный ковер. Справа – необычного вида шкаф, лакированные агатовые отсеки которого разделены зеркальной широкой линией, и строгий туалетный столик, выполненный в таком же стиле. Напротив – несколько квадратных огромных пуфиков темно-винного цвета, на одном из которых лежит стопка книг и журналов, что приводит меня к мысли – возможно, это не пуфики, а стол.
Это странное место, как по мне. Но я четко осознаю, что это – не сон. И вдруг вспоминаю последнюю минуту перед тем, как потеряла сознание.
Чужие руки, мое отчаянное сопротивление, незнакомая машина…
Меня похитили?!
Не может быть. Кому я нужна? На розыгрыш это не походило.
Выкуп? Но кто заплатит за меня выкуп? Тетя? Смешно. Мать? Еще смешнее. У них обеих нет денег, а у последней – не будет еще и желания. Нет, выкуп отпадает. К сожалению, я – не дочь миллионера, который отвалит за свое сокровище несколько огромных кейсов с купюрами.
А может. Кому-то понадобились мои органы? Я как раз недавно смотрела репортаж о черном рынке донорских органов! Банда получила доступ к медицинским данным и похищала молодых мужчин и женщин, чьи показания сходились с показаниями их клиентов. От этой жуткой мысли я едва ли не до крови закусила губу – с такой силой страх ударил по легким, но сама же отмела эту версию. Тогда бы я очнулась в больничной палате и связанная.
Я подбегаю к окну и распахиваю его, впуская прохладный воздух – судя по всему, это частные владения, огражденные высоким забором, я – на уровне второго этажа. И вокруг – ни души.
Я развязываю резинку и запускаю в волосы пальцы, пытаясь понять, кто и зачем похитил меня.
– Эй! – говорю я, но мой голос очень тихий и хриплый. – Эй! Тут кто-нибудь есть? – повторяю я, прокашливаясь. Никто не отвечает.
В голову приходит еще одна пугающая мысль – может быть, я стала заложницей какого-то маньяка и он сейчас наблюдает за мной через камеру? Нет, маньяки – одиночки, а моих похитителей было несколько, плюс водитель… Да и украли они меня прям посреди улицы, наверняка это видело множество народу. И рядом со мной была Лилит. Наверное, она уже сообщила полиции! Мне просто надо дождаться, когда меня найдут.
Я вдруг слышу слабый писк и сначала замираю от неожиданности, а потом вдруг понимаю, что это звук моего мобильного – он всегда так пикает, когда у него садиться батарея. Я вытаскиваю телефон, понимая, что он – моя надежда на спасение, но он умирает у меня в руках – кончилась зарядка.
Мне хочется кинуть его об стену с размаха, но я сдерживаюсь. И твержу себе, что не должна поддаваться власти эмоций, мне надо понять, что со мной случилось.
Надеюсь, что все-таки меня похитил не психопат – слишком странное и демонстративное похищение.
Может быть, кто-то мстит мне? Но кто? Кому я перешла дорожку? У меня нет врагов, отвергнутых возлюбленных, обманутых друзей и злостных должников. Я со всеми всегда стараюсь общаться тепло и искренне. Кто держит на меня так много зла? Может быть, это месть того репортера, который сделал фотографию со мной и с Лестерсом…
Стоп, Лестерс. Дастин Лестерс. Почти оскароносный актер с глазами цвета холодного зимнего неба.
Мне резко захотелось смеяться.
Серьезно? Лестерс додумался до похищения, потому что настолько сильно обиделся за наши с Лилит слова?! В таком случае он ненормальный. А может быть, это все из-за карты памяти, которая осталась у меня?
Я спешно засовываю руку в карман и нахожу ее. Если причина в карте памяти, то Лестерс – полнейший мудак, у которого действительно проблемы с психикой. Мне, как и ему, не нужны проблемы, и я не собиралась ничего делать с этой картой, только выбросить.
Я заставляю себя встать, делаю несколько несмелых шагов и оглядываюсь по сторонам вновь. Ничего не происходит. Никто не врывается в комнату, не включается сигнализация и не разверстывается под ногами ад.
Я осторожно иду дальше, рассматриваю картины в широких стеклянных рамах, касаюсь кончиками пальцев молочно-бежевой огромной вазы и вдруг понимаю, что это – лишь часть апартаментов. Стоит завернуть за угол, и я оказываюсь в гостиной – полутемной, большой, с точно такими же плавными четкими линиями, с таким же изысканным интерьером. Тут есть диван, кресла, столик, огромный плазменный телевизор на стене, узкая барная стойка, шкаф… Но когда я открываю его, понимаю, что это не шкаф, а гардеробная! Вдоль бледно-свинцовых стен тянутся черные ряды полок, вешалок, ящиков, выдвижных шкафчиков. И всюду – море одежды, обуви, аксессуаров, которые, судя по всему, должны быть брендовыми.
Я резко закрываю дверь в гардеробную, пораженная количеством одежды, среди которой отчего-то превалируют темные или светлые вещи – ярких цветов почти нет, и продолжаю обход, пытаясь понять, что это за место. Нахожу рабочую зону с комфортабельным креслом и столом, на котором стоит современная дорогая техника, и ванную комнату впечатляющих размеров. Там я открываю кран и пью холодную воду из ладоней. Становится чуть лучше. Головная боль медленно отступает.
Мне здесь не нравится, несмотря на то, что отовсюду веет деньгами. Эти апартаменты кажутся стерильными и скучными – здесь всего лишь несколько ярких пятен. Меня окружают четыре цвета: черный, белый, бордовый и много серого. Перемотанная белой тканью и лежащая на черном камне благородная сталь, в которой растворили каплю крови.
И тишина.
И я. С телефоном, который разрядился.
Я подхожу к огромной двери – такие, по крайней мере, должны вести в дворцовый зал, и стучу без особой надежды, что кто-то меня услышит и выпустит отсюда. Но когда она вдруг открывается, я от неожиданности задерживаю дыхание в легких. Передо мной стоят два амбала в строгих костюмах, но смотрят без желания сделать что-то плохое, а весьма дружелюбно. Как доги в намордниках, которых усмирил хозяин.
Мы смотрим друг на друга: я – на них, они – на меня, и молчим. А потом вдруг один из них говорит хриплым басом:
– Госпожа велела не выпускать вас из комнаты.
Госпожа? Какая еще госпожа? Что этой неведомой госпоже от меня нужно?!
– Кто? – переспрашиваю я изумленно. – Вы о ком?
Мне не отвечают. Говорят лишь:
– Вам нужно дождаться ее.
– Кого? – не понимаю я. В моем голосе – слегка истерические нотки. Я не думала, что стала жертвой какой-то богатой женщины. А ведь я была почти уверена, что мой похититель – Лестерс…
– Госпожу, – невозмутимо отвечает второй охранник. – Она уже в пути, скоро вернется. Отдыхайте, пожалуйста. Может быть, вам что-нибудь нужно?
– Нужно, – киваю я. – Выпустите меня!
– Сожалею, у нас приказ, – мягко повторяют мне. И я понимаю, что псы не могут нарушить хозяйского приказа, иначе им будет плохо.
– Выпустите меня, придурки, – упрямо повторяю я.
– Простите, но нет, – качает головой один, а второй вновь интересуется, нужно ли мне что-либо.
– Сколько сейчас дают за похищение человека, парни? – спрашиваю я зло. – Не боитесь сесть лет так на двадцать пять? Или думаете, что меня никто не ищет? Да все копы Нью-Корвена уже на ногах!
Они молчат. И молчание их какое-то вежливое.
– Да что за дерьмо собачье?! – говорю я охране в ярости. Им все равно. Каменные глыбы.
У меня на миг срывает крышу. И тогда я кричу: «Помогите!» Кричу громко, пронзительно, что они морщатся и бегло переглядываются, явно сообщая друг другу, что обо мне думают. Только мне все равно. Я пытаюсь убежать, снова кричу что-то, отчаянно вырываюсь, но меня аккуратно заталкивают обратно в комнату. Дверь закрывается.
Я остаюсь одна. Растерянная и раскрасневшаяся от собственных воплей, сломленная, но не побежденная. Я ничего уже не понимаю, но намерена действовать решительно. Сбегу, пока есть возможность.
Я вновь подхожу к окну, снова распахиваю его, осматриваюсь – оно выходит на цветущий сад и газон. Возвращаюсь к кровати. Стягиваю простынь и пододеяльник и начинаю связывать их, делая себе импровизированную тряпичную веревку. Длины не хватает, и я бегу в гардеробную. Там ругаюсь сквозь зубы – здесь есть куча дорогущих шмоток, обувь, украшения, очки, часы, зонты – все на свете! Но нет постельного белья! Я роюсь в вещах, откидываю их, бросаю на пол, боясь не успеть до приезда подозрительной госпожи, о которой говорил охранник, и вместо какой-нибудь хотя бы самой плохой простыни нахожу отдел с женским нижним бельем. Вот оно классное: яркое, вызывающее, без романтических кружев. Чего стоят одни только низкие слипы с радостно оскалившимся черепом или шортики с надписью: «Для тебя всегда занято».
Интересно, кто здесь живет? И будет ли хозяйка рада, что в ее комнаты засунули меня? А может быть, здесь живет та самая госпожа? Нет, не для меня же эту комнату приготовили.
Вместо постельного белья я использую несколько скучных вечерних платьев в пол, надеясь, что они – прочные. Веревка получается что надо. Я завязываю один ее конец на ножке кровати, а второй кидаю в открытое окно. Спускаться вниз страшно, но встречаться с похитителем – еще страшнее, и я смело забираюсь на подоконник, успокаивая себя, что здесь всего-то два этажа. Я проползу немного по веревке, как по канату, и спрыгну на землю. Главное – не повредить пальцы, а уж ноги у меня натренированные.
Приступаю к делу. Подо мной – всего лишь десять футов, но мне кажется, что я вишу над пропастью. Мои руки мертвой хваткой цепляются за плотную скрученную ткань, и мне чудится, что она вот-вот порвется или развяжется, а я полечу вниз, как Кэтти Смит с каната на уроке по физкультуре в средней школе.
Стараясь не думать о плохом, я медленно лезу вниз. Видимо, я и правда обезьяна: сначала Лестерс, потом веревка из постельного белья и платьев. Куда меня в следующий раз забросит жизнь? На пальму, где я буду изображать кокос?
Я продолжаю осторожно спускаться, а когда вдруг поднимаю глаза, понимаю, что из окошка за моими стараниями спокойно наблюдает один из охранников, и он же держит мою импровизированную веревку, чтобы я не рухнула. Я шепчу слова проклятия, обращаю свой взгляд вниз и вижу еще троих секьюрити, которые так же спокойно стоят прямо подо мной и, судя по всему, ждут, когда я к ним спущусь. С бесконечным терпением в глазах.
– Твою ж мать, а! – говорю я. Они все меня отлично слышат, но никак не реагируют, лишь один из охранников вежливо спрашивает:
– Могу ли я вам чем-то помочь? Может быть, спустить вас?
– Не нужно. Я сама…
И едва не падаю, потому что гребаная простыня все-таки начинает развязываться. Но меня тут же подхватывают и осторожно ставят на землю.
– Это могло быть опасно, – говорит один из охранников, и я улавливаю укоризну в его глубоком голосе. – Вечером в сад выпускают собак.
Я молчу. Я бы смеялась, если б мне не было так страшно. Боги, что со мной не так?
– Вы кое-что обронили, – деликатно обращается ко мне другой охранник, указывая взглядом на левое бедро, и я с ужасом понимаю, что кроваво-алый лифчик из гардеробной неизвестной мне девушки зацепился застежкой за заклепку на джинсах. Он потрясающий, яркий, полупрозрачный, с ремешками, но даже это меня не спасает. Не знаю, какое у меня лицо, но кажется, что глупое.
– Ношу с собой по два, – улыбаюсь я, как деревянная кукла. – Это запасной.
И, больше ничего не говоря, быстрым движением срываю столь интимную деталь одежды, чуть не вырвав заклепку, и комкаю в руке. То, что охрана делает вид, будто все в порядке, смущает куда больше, чем если бы они смеялись.
– Я могу пойти домой? – спрашиваю я, чувствуя, что отчаяние близко. Да и загадочная госпожа, видимо, не так уж далека.
– Вы уже дома, – отвечают мне и жестом приглашают пройти дальше.
– Если я буду кричать, никто не услышит, да? – обреченно спрашиваю я.
– Услышим мы.
В темных глазах охранника немая просьба – не ори, ты нам порядком надоела.
– Но вы же не отпустите меня, да? – на всякий случай уточняю я скептически и получаю лишь снисходительный кивок. Господи Иисусе, что же происходит?!
Никто не объясняет.
Мне ничего не остается делать, как идти следом за охраной в особняк по полутемному саду со множеством дорожек, беседок и даже настоящим прудом – я вижу среди деревьев тусклый блеск воды.
Дом, в который я попала, огромен и поражает своей строгой роскошью и неприступностью. Стены выложены плиткой цвета кофе с молоком, парадный фасад украшает портик с колоннами, который завершает треугольный фронтон, во всех окнах первого этажа горит свет. Всюду мягко льется подсветка, и кажется, что я попала в современный замок. Я не представляю, как тут могут жить люди. Это место похоже на музей.
В какой-то момент я снова пытаюсь сбежать, но меня ловко ловят и едва ли не грозят пальцем, как ребенку, мол, не стоит так делать, это опасно в первую очередь для вас. И снова напоминают, что госпожа едет.
Да что за госпожа, чтоб ей черти рожу разодрали! В уставшей голове мелькает шальная мысль, что, может быть, меня нашел отец и едет его жена? Но я тотчас отметаю это. Более вероятным мне кажется то, что Лестерс – трансвестит и заставляет охрану называть его госпожой.
Едва передвигая ногами, я вместе с охраной поднимаюсь по лестнице, ведущей к входным дверям, в одной руке – чужой лифчик, пальцы второй сжаты в кулак. Мне до сих пор непонятно, кто и зачем похитил меня, но меня радует хотя бы тот факт, что охрана со мной дружелюбна.
Меня проводят по шикарным коридорам, в которые, наверное, вбухано столько денег, сколько составляет бюджет моего родного городишки на год. Потом мы поднимаемся на второй этаж, и я вновь оказываюсь запертой в той же комнате. В ней ничего не изменилось, кроме того, что на столе меня ждет поднос с графином яблочного сока, тарелки с гамбургерами, шоколадным чизкейком и свежими фруктами. Я так зла – страх куда-то испарился – и голодна, что хватаю поднос, сажусь на диван перед телевизором и включаю его, вернее, думаю, что включаю, но на самом деле вырубаю свет – оказывается, я схватила не пульт от телевизора, а сенсорный пульт управления этой гребаной комнатой! Не понимая, что делать, я тыкаю на все кнопки подряд: задвигаю шторы, раздвигаю шторы, включаю кондиционер и музыку, выключаю кондиционер и музыку, слышу прогноз погоды, наведя его на окно, а наведя на полы – устанавливаю режим их нагревания. И так по кругу! В какой-то момент я понимаю, что, может быть, тут есть телефон, ищу, но не нахожу и возвращаюсь к телевизору. Ем самые вкусные гамбургеры в своей жизни и смотрю новости, надеясь, что в этом выпуске расскажут о моем похищении. Но обо мне не говорят ни слова, будто это и не меня похитили вечером на 111-й улице на глазах у всех! Неужели похищение человека в центре огромного мегаполиса теперь настолько обычное дело?
На выпуске про мужика, поселившего в домашнем бассейне аллигатора, я снова чувствую отчаяние, которое вскоре сменяется бурной деятельностью. Я снова думаю над тем, как сбежать, и осматриваю каждый угол апартаментов. Однако мои попытки найти способ побега с ошеломляющим треском проваливаются, зато появляется новая идея. Дверь открывается вовнутрь, и если забаррикадировать ее мебелью, то путь ко мне будет затруднен.
Следующие полчаса я усердно перетаскиваю и передвигаю мебель, и вскоре дверь оказывается перекрыта шкафом, который подпирает диван, стоящие на нем кресла, пуфики и кое-что по мелочи. Я знаю, что это не станет препятствием для госпожи и ее цепных псов, но все же это доставляет мне моральное удовольствие – просто так они меня не возьмут.
Устав, я снова засыпаю, а просыпаюсь оттого, что кто-то ломится в мои апартаменты. Ну конечно же, приехала госпожа! И теперь не может переступить порог, потому что я забаррикадировала вход. Мне страшно – сердце, кажется, прилипло к грудной клетке – и смешно одновременно. Я слышу, как охрана пытается проникнуть внутрь. Потом на какое-то мгновение она затихает, раздается стук каблуков. Я прячусь за углом, сжимая в пальцах заранее разбитый стакан. Мне есть чем обороняться. Я готова к встрече с госпожой. В моем воображении это Лестерс с алыми губами, в шляпке с перьями, боа, коротком обтягивающем платье и чулках в сетку.
В следующее мгновение в спальню врывается какая-то женщина – лиц друг друга мы пока не видим. Но определенно это не Лестерс.
– Диана Эбигейл Мунлайт! – слышу я ее звенящий голос, в котором три тонны ярости. – Ты с ума сошла?! Выходи, я тебя сейчас убью!
Когда я выпрыгиваю из-за угла со стаканом в руке, держа его перед собой, словно нож, она визжит и пятится. Госпожа невысока, худа и похожа на ухоженную сушеную рыбину в бриллиантах, которая разучилась улыбаться – уголки губ опущены вниз, да и вообще такое ощущение, будто бы ей дали понюхать что-то очень несвежее.
– А ты еще кто такая?! – кричит она. – Где моя дочь?! Что происходит?
– Какого черта вы от меня хотите?! – не менее громко кричу я. – Что вам надо?! Отпустите меня!
Чтобы добавить вескости своим словам, я несколько раз тыкаю в воздух разбитым стаканом. Рыбина отступает.
– Господи Иисусе, – выдыхает она, выставив вперед руки. – Не подходи ко мне!
– Это вы не подходите, – говорю я срывающимся голосом.
В спальню врывается охрана и моментально закрывает собой госпожу, а меня обезоруживает – я и глазом моргнуть не успеваю, как остаюсь без своего импровизированного оружия, находясь в объятиях молчаливого мужчины, который держит меня мягко, но очень крепко.
– Что происходит, идиоты? – обращается женщина разъяренным тоном к охране. – Где моя дочь?! Где моя дочь, спрашиваю?! Я же сказала – ни на шаг не отходить от ее комнаты! Следить за ней!
– Мы четко исполняли ваш приказ, – рапортует один из мужчин. Видимо, самый старший.
– Тогда кто это такая? – с отвращением кивает на меня рыбина.
– Ваша дочь, – с некоторым сомнением говорит охранник.
– По-твоему, идиот, я не узнаю собственную дочь?! – вопит женщина, широко открывая рот. Зубы у нее белоснежные, острые, мелкие, и я почему-то думаю, что если она и похожа на рыбу, то на маленькую акулу. – Что это за наглая рыжая девка в ее спальне?! Что она тут делает?!
– Эй, полегче! – осаждаю ее я. Я рыжая, но не наглая.
– Девушку привезли пять часов и двадцать минут назад, – говорит охранник. – Мы не спускали с нее глаз. Все согласно вашему распоряжению.
Я начинаю кое-что понимать.
– Эй ты, – надменно говорит женщина, быстро беря себя в руки. – Где Диана?
– Какая еще Диана? – устало спрашиваю я, чувствуя, как по лбу ползут капельки пота.
– Моя дочь. Вы подруги? Ты помогла ей сбежать? – допрашивает она меня. – Где она сейчас? Отвечай немедленно.
– Вы колетесь, что ли? Или плохо соображаете? – спрашиваю я насмешливо и дергаюсь в железных объятиях охранника, но он меня не отпускает. – Меня похитили прямо на 111-й улице и увезли ваши парни! Запихали в машину, дали чего-то понюхать, я потеряла сознание, а очнулась здесь! И мне никто ничего не объяснял! По какому праву вы похищаете людей? Считаете, что, если у вас куча бабла, это сойдет вам с рук? Есть куча свидетелей моего похищения! А про вашу дочь я вообще ничего не знаю!
– Замолчи, пожалуйста, – говорит рыбина, наконец все понимая, и кидает небрежный жест охраннику: – Отпусти ее.
Тот в это же мгновение убирает руки и отходит, но я чувствую его пристальный взгляд на своей спине.
– Перепутали, – с какой-то ненавистью выдыхает женщина всего одно слово, и почему-то ее худые плечи опускаются вниз, будто под тяжелым невидимым грузом. Но это лишь на мгновение – почти сразу она берет себя в руки. Ее голос становится спокойным и официальным, с ноткой важности, как у политика, дающего интервью.
– Как вас зовут? – спрашивает она.
– Санни Ховард. – Не вижу я смысла скрывать свое имя.
– Мисс Ховард, прошу извинить за неразбериху и причиненный моральный ущерб. Мы все компенсируем. Вас перепутали с моей дочерью.
У меня с сердца падает ком размером с Лессер-биг-тауэр[10 – Лессер-биг-тауэр – одно из самых высоких зданий в Нью-Корвене, построенное в 2003 году.].
Перепутали. Просто перепутали.
На меня вдруг теплой волной накатывает усталость – все закончилось. Этот кошмар развеялся. А вот женщина начинает злиться – я вижу отсветы огня ярости в ее серых глазах, но теперь она хорошо скрывает свои эмоции.
– Не знаю, как это произошло, – с каменным лицом говорит женщина. – Но допустившие подобное будут наказаны. Мисс Ховард, вас разместят в гостевой комнате. А утром отвезут по любому названному вами адресу.
– А ваша охрана не заметила подмену? – спрашиваю я иронично. Ну кто еще, кроме меня, мог попасть в подобную ситуацию?
– Это новые люди, – не самым приятным голосом говорит рыбина. – После побега моей дочери ранним утром мы попросили охранное агентство сменить весь персонал. Видимо, теперь нужно будет сменить и охранное агентство. – Уничтожающим взглядом скользит она по мужчинам, как будто это они виноваты. Как понимаю, им просто привезли меня в бессознательном состоянии и сказали, что это хозяйская дочь, которую нужно стеречь до приезда госпожи.
– Извинитесь, – кидает им женщина.
И охранникам ничего не остается, как повиноваться. Еще недавно я хотела каждого из них вырубить и сбежать, но теперь мне неловко, что взрослые мужчины, как провинившиеся школьники, начинают извиняться.
– Все в порядке! – говорю я тихо. – Не стоит.
– Стоит. Отвратительная работа. Мисс… Как вас? – уже забывает мою фамилию рыбина.
– Ховард.
– Мисс Ховард, прежде чем вы отправитесь в гостевую спальню, нам нужно поговорить, – сообщает женщина, – чтобы понять, почему вас перепутали с моей дочерью.
И если сначала я думала, что она проявляет гостеприимство, оставляя меня на ночь в своем роскошном особняке, то сейчас приходит понимание, что меня не отпустят до тех пор, пока не найдут ее дочь со славным именем Диана.
Мы разговариваем. Приходит еще какой-то мужчина, видимо, тоже из охраны, и просит меня вспомнить все произошедшее в мелких деталях. Он словно полицейский умело ведет допрос свидетеля. Говорит, что я должна расслабиться и закрыть глаза, должна вспомнить все в мельчайших подробностях, вплоть до звуков и запахов. И я честно пытаюсь рассказать обо всем. Я говорю про экзамен, про то, как возвращалась с Лилит из парка на 111-ю улицу. И вспоминаю ту странную девушку с серыми глазами, которая слушала мою игру. Мне показывают фото этой самой Дианы и спрашивают – она ли это? И я говорю, что возможно – их глаза похожи, но я не видела ее лица полностью. Я начинаю рассказывать, что она все это время была рядом со мной – в таком же плаще, с маской на лице, и волосы у нее были красными, почти как у меня.
Именно поэтому нас и перепутали – странное стечение обстоятельств, которое позволило бы сказать фаталистам, что это – судьба. Но я не верю в судьбу, я верю в себя.
Да, нас действительно перепутали, – охране сообщили, что заметили Диану в начале 111-й улицы, на пересечении с 73-й, неподалеку от Грин-Лейк-парка, и поехали туда, однако в первую очередь заметили меня, а не ее. И схватили, потому что все совпадало – маска, красные волосы, плащ, темные джинсы, к тому же мы примерно одного роста, а широкого покроя верхняя одежда скрывала телосложение.
Когда меня схватили, Диана куда-то пропала. Куда – никто не знает, потому что она попала в слепую зону камер наблюдения. Да и искать ее перестали, решив, что уже нашли и спокойно доставили домой. Новая охрана особняка никогда не видела Диану, справедливо решив, что я – дочь госпожи.
Наиглупейшая ситуация, и мне становится смешно, но, видя, какое напряженное лицо у рыбины, которая наверняка переживает за дочь, я не издаю ни единого смешка. Зато говорю, что мне немедленно должны вернуть гитару. Они обещают, что к утру она будет у меня, и вновь напоминают о компенсации, даже (как в полицейском участке) разрешают сделать звонок Лилит, которая просто с ума сходит и кричит, что полиция не хотела принимать заявление о моем похищении, успокаиваю ее как могу, а потом меня выпроваживают.
Меня отправляют в гостевую спальню на первом этаже. Это двухкомнатные апартаменты, которые не уступают номеру люкс какого-нибудь шикарного отеля. Дизайн там в другом стиле – что-то вроде неоклассицизма: светлые тона и нежные оттенки, плавные линии и симметричность, античный орнамент и венецианская штукатурка. Просто восхитительно, но мне не по вкусу. Это царство всех оттенков кремового, и столько изящества, сконцентрированного в одном месте, – не по мне.
Я долго осматриваю комнаты, стою у открытого окна, дыша свежим ночным воздухом, сижу на кровати с балдахином и резным карнизом, зачарованно глядя на огромную люстру с имитацией зажженных свечей. Тут красиво и даже уютно, а я хочу сбежать к себе домой. Просто парадокс! Я не знакома с этой Дианой, но мне уже хочется сказать ей пару ласковых при встрече. Какого черта она сбежала из этого своего царства роскоши? Нет, серьезно, ведь у нее есть все – чего не хватало капризной принцессе? Хочется познать «настоящий мир»? Хочется самостоятельности? Хочется доказать себе, что она может прожить и одна, без поддержки родителей? Но побег – это такой детский способ! Она всего-навсего привлекает к себе внимание.
Меня это раздражает. Я не могу представить себя сбежавшей от бабушки и дедушки, как мать. Не могу представить, что оставляю их одних. Не могу даже думать о том, как они бы волновались за меня. В голове сама собой проводится тонкая серебряная ниточка – параллель между Дианой и Дорин. Я понимаю, что предвзята к Диане, но, боже, неужели нельзя было решить вопрос своего самоутверждения иначе?
Я не хочу ее осуждать, но не понимаю. Пусть она скорее вернется.
Засыпать я не собираюсь. Открываю бар, достаю бутылку вина, но понимаю, что без штопора не открою, и ставлю назад. Зато нахожу содовую, лимонад и шоколадный лед – напитки просто божественны. С бокалом в руках я встречаю рассвет. Он неспешный и темный, небо на востоке по цвету напоминает давленую бруснику, которую рассыпали по темно-синей скатерти. Когда становится чуть светлее, я понимаю, что хочу погулять по саду, наполняющему утренний воздух слабым ароматом роз. Сад красив и ухожен – наверняка за ним ухаживает целая команда садовников.
Я переодеваюсь и вылезаю из окна – второй раз за последние часы. Надеюсь, охрана позволит мне побродить по саду – наверняка они все видят по камерам. Я иду мимо кустов с розами, цветущих вишневых деревьев, экзотических растений, альпийских горок, фонтанчиков – кажется, что это не частный сад, а настоящий парк. Я поднимаю глаза и вижу, как на востоке тонкой полоской льется темно-красный рассвет, кое-где истончаясь в розовый, а на западе все еще стоит тьма и видно несколько звезд и утонченный полумесяц. Это выглядит столь красиво, что я задираю голову и долго смотрю вверх, думая, что неплохо было бы написать песню о звездном саде.
Все больше светает. И я направляюсь к пруду по гравийным дорожкам, наблюдая, как просыпается в блестках росы сад. Цветочный аромат в воздухе становится все сильнее.
Кажется, теперь я знаю, как пахнет утро – розами и рассветом.
Неподалеку от неподвижного пруда на коленях сидит наполовину седой мужчина лет шестидесяти в рабочем комбинезоне и перчатках – он стрижет разросшийся, но при этом чахлый куст с бледно-желтыми розами. Рядом стоит тележка с саженцами, в которой лежит открытый чемодан с набором инструментов. Наверное, это садовник, лицо у него сосредоточенное и угрюмое. Еще бы, кто в здравом уме будет веселым в пять утра на рабочем месте?
Но я почему-то рада, что вижу его, потому что он напоминает мне дедушку – тот тоже ни свет ни заря просыпался и копошился в нашем маленьком. А еще я и садовник – на одном социальном уровне. Вообще-то я не обращаю на это внимания, но в этом шикарном месте чувствую всю прелесть социального расслоения.
Вот задница, ненавижу неравенство – по какому бы то ни было признаку.
– Проклятье, – доносится до меня. – Почему я должен заниматься этим?
Некоторое время я наблюдаю за тем, как садовник неаккуратно кромсает несчастные розы, время от времени едва слышно ругаясь. А потом, когда уже хочу уйти, он вдруг резко встает и, запинаясь, падает прямо на тележку, а вместе с ней и инструментами – на землю. Перед моими глазами вспыхивает картина из прошлого. Дедушка однажды тоже упал, когда подстригал цветы, и неудачно напоролся ладонью на гвоздь.
Я не могу пройти мимо. Нужно помочь! Садовник сидит на земле, потирая спину, а я подбегаю к нему.
– Вам помочь? – спрашиваю я. Он вздрагивает и резко поворачивается ко мне. Лицо у него жутко недовольное и строгое, взгляд – цепкий. По моим рукам почему-то ползут мурашки.
– А ты еще кто такая? – с непередаваемым отвращением в голосе спрашивает садовник, игнорируя мою протянутую руку.
– Гостья, – хмыкаю я. – Временная.
– Проходной двор, – ворчит он и, все так же игнорируя мою руку, встает на ноги. Садовник высок, худ, но крепок и жилист, несмотря на возраст. Наверняка в юности был хоть куда, да и сейчас привлекает взгляды почтенных дам. Он начинает собирать инструменты, и я помогаю ему, но удостаиваюсь только косого взгляда. А когда пытаюсь пристроить на место слегка пострадавшие саженцы, смотрит на меня тяжелым взглядом и говорит повелительно:
– Убирайся. Оставь меня одного.
– Чтобы вы опять упали? – хмыкаю я, почему-то вновь думая о дедушке – он не любил, когда кто-то видел, что у него что-то не получается, и никогда не принимал помощь, потому что был гордым. До самого конца жизни всегда утверждал, что в первую очередь он мужчина и только потом – дед. И что все может даже с надорванной спиной и негнущимися ногами.
– С чего ты взяла, что я упаду?
Я пожимаю плечами.
– Первый же раз вы почему-то упали.
– Я сейчас позову охрану, и тебя вышвырнут отсюда, временная гостья, – грозит он.
Ну точно, как мой дедушка, – всегда злился, когда у него что-то болело.
– Да ладно вам. Вы лучше розы правильно обрезайте, – улыбаюсь я. – А то вам потом хозяева по шапке настучат за криворукость.
Он почему-то хмыкает.
– Что вы с розами делаете? – спрашиваю я. Куст непонятной формы, явно изможден, цветы – редкие, мелкие, поскольку его давно не обрезали, на нем множество сухих листьев, веток и побегов. Садовник явно пытался исправить ситуацию, но у меня такое чувство, что куст сначала пожевали прожорливые мыши, а потом обглодал кролик.
– Слушайте, вы элементарного не знаете. Вы точно садовник? – с подозрением спрашиваю я.
– Помощник повара, – отвечает он, глядя на меня уничтожающе.
– Что? А к розам зачем полезли? – не понимаю я. Мне их правда жалко.
– Велели, – одним словом отвечает он.
– Зря велели. Бедный куст. За что вы с ним так? – качаю я головой.
– Да какое тебе дело до куста? – спрашивает мужчина со злостью.
– Мне его жалко. Вы не умеете ухаживать за розами.
– Что ж, покажи, как надо, – противным голосом говорит он и делает какой-то знак позади меня, который я не могу разгадать, а когда оборачиваюсь, никого не вижу. И не придаю этому значения.
– Да легко, – отвечаю я, надеваю перчатки, становлюсь на колени перед розами, и руки сами вспоминают, что надо делать при формирующей обрезке.
– Нужно стричь по диагонали, а не по прямой. Перекрещивающиеся и растущие внутрь побеги обязательно обрезаем… А вот молодые ростки обрезать нельзя – из них же бутоны появляются. Запомните – для сохранения жизненных сил куста вам нужно обрезать все старые стебли и оставлять только молодые и сильные. Обрезка должна быть радикальной. Иначе розам… – Я поворачиваюсь и провожу по горлу большим пальцем.
– Ха! – вдруг радостно восклицает помощник повара. – Я всегда так говорю. Но меня называют жестоким.
Я приподнимаю бровь:
– О чем вы так говорите?
Он на мгновение задумывается, а потом отвечает:
– Из холодильника нужно выбрасывать всю дрянь, чтобы было место для нормальных продуктов, иначе нечего будет есть. Как только что-то испортится, нужно немедленно выкидывать, или провоняет все остальное.
– Логично, – вынуждена признать я.
– Но когда говоришь так о людях, все считают тебя мерзавцем.
– Люди отличаются от еды и цветов, – говорю я. И помощник повара снова смотрит на меня не самым приятным взглядом.
– Что ты вообще здесь забыла? – спрашивает он, явно намекая на то, чтобы я оставила его наедине с розами.
– Просто помогаю! – возмущаюсь я из-за такой неблагодарности. И советую от души: – Вы бы крепко держались за это место, думаю, платят тут неплохо.
– Вот наглая девчонка, – вздергивает подбородок мужчина. – С чего ты решила, что тут платят неплохо?
– Я не сильна в подобных вопросах, но мне кажется, что в таком богатом особняке платить должны хорошо, – говорю я. Садовник, оказавшийся помощником повара, закатывает глаза.
– Знаешь ли, миллионеры становятся таковыми, потому что не разбрасываются долларами направо и налево. Здесь вполне стандартные кхм… расценки за услуги обслуживающего персонала.
– Ага, значит, хозяева – скряги? – спрашиваю я со злорадством. – Поэтому отправили помощника повара стричь кусты? Сочувствую. Тогда поищите другую работу.
Он грозит мне длинным узловатым пальцем.
– Хозяин – не скряга. Скорее, бережливый.
– Или жадный, – не соглашаюсь я.
– Лучше быть жадным и богатым, чем великодушным и нищим, – кривится он и читает короткую нотацию о том, что бедность – грех, а я в это время заканчиваю с розами. – Лучше расскажи, как ты тут оказалась, Мэгги. Иначе охрана вышвырнет тебя, – опять грозится помощник повара.
Я возмущенно фыркаю:
– Какая я вам Мэгги? Меня зовут Санни.
– Как назвал, на то и будешь откликаться. Мэгги.
Это звучит так властно, что мне кажется, будто он прикалывается. Я тоже решаю пошутить в ответ:
– Я вам не собака, мистер Ворчун.
– Как ты меня назвала? – спрашивает помощник повара потрясенно. – С чего ты взяла, что я ворчу?!
– Записывайте себя на диктофон, – советую я. – А потом постройте логические цепочки и проведите анализ. Нет, серьезно, мы разговариваем пару минут, а мне уже хочется бежать. Сочувствую вашим родным.
– Это мне нужно сочувствовать, а не им, – отвечает он раздраженно.
– От свиньи волки не рождаются, – вспоминаю я народную мудрость, и мистера Ворчуна буквально передергивает.
– Слишком ты смелая, – буравит он меня взглядом. – Так ты расскажешь, как тут появилась, Мэгги? Залезть на территорию просто так ты не могла – тут охрана на каждом шагу.
– Вы что, думаете, я залезла в этот сад, чтобы своровать яблоки, мистер Ворчун? – скептически приподняв бровь, говорю я.
– Тут нет яблок. Кто тебя провел? – требовательно спрашивает помощник повара.
– Охрана, – хмыкаю я и снова оглядываю куст. – Слушайте, а вы землю удобряете?
– Что-о-о? – вытягивается у него лицо, а в глазах разгорается пламя Люцифера. Мой вопрос, естественно, проигнорирован.
– Меня перепутали с дочерью ваших хозяев, – добавляю я.
– Вот как? – живо интересуется он, окидывая меня странным взглядом. – Ну-ка, поведай мне эту животрепещущую историю.
Я рассказываю – без подробностей, конечно, понимая, что, скорее всего, в курсе произошедшего уже вся обслуга особняка, рано или поздно слухи дойдут до него. Мужчина слушает молча, не перебивая, явно делая какие-то свои выводы.
– Вот оно что, – хмыкает он, и мне кажется, что на какое-то мгновение его глаза становятся холодными и почти неживыми. – Решила показать свою самостоятельность. Эй, Мэгги, – вдруг обращается он ко мне. – Ты сбегала из дома?
– Я не очень люблю ночевать в коробке на улице и голодать, – хмыкаю я.
– Значит, не сбегала, – констатирует он, задумчиво потирая подбородок. – Похвально. Хотя от девиц с такой внешностью ждешь другого.
– Какого?!
Помощник повара пускается в пространные разъяснения по поводу современной молодежи, и теперь уже я возвожу глаза к небу.
– Мистер Ворчун, вы ужасно стереотипны.
– Хватит меня так называть!
– Тогда как там мне вас величать? Мистер…
– Бин, – говорит он.
– Мистер Бин? – я вспоминаю знаменитый английский телесериал, и мне становится смешно. На того мистера Бина этот мистер Бин не похож от слова совсем.
Он важно кивает.
– Так вот, мистер Бин, все, что вы сейчас сказали, – полное фуфло.
– Фуфло? – переспрашивает он, краснея. Я киваю.
– Знаете ли, серийные убийцы зачастую выглядят как самые добропорядочные граждане. А волосатый парень с кучей татушек может быть волонтером в приюте для собак.
Он вдруг резко переводит разговор:
– Как сажать эти чертовы цветы?
– Руками, – спокойно отвечаю я. – Да зачем вас вообще в сад отправили?
Мистер Бин пожимает плечами. А я, вздыхая, начинаю ему рассказывать о том, как правильно сажать цветы, и увлекаюсь так, что делаю это вместе с ним. Мы опускаем саженцы в сухие лунки, кем-то заранее подготовленные, и он ругается на все на свете – недоволен всем, начиная от формы лунок, заканчивая цветом стеблей саженцев. Однако слушать его весьма забавно. И командовать им тоже.
– Обрезайте, оставьте почек пять… Теперь делайте холмик – да, прямо в лунке… Опускайте саженец. Засыпайте землей. Утаптывать так сильно не нужно. А теперь хорошенько полейте. Куда столько воды?! – спрашиваю я, видя, как щедро поливает саженцы в земле мистер Бин. – Розы любят воду, но ненавидят застаивание воды у корней!
– Я тоже много чего не люблю! – топает он ногой как капризный ребенок. – Почему я должен заниматься этим?!
– Потому что вам за это платят, – назидательно говорю я. Мистеру Бину нечего возразить.
Солнце уже ярко светит над нашими головами, а мы сидим на симпатичной скамье неподалеку от саженцев. Настроение у меня почти умиротворенное. Кажется, что мы далеко за городом, в тишине и покое, какие бывают только ранним утром в отдаленных от мегаполисов местечках.
– Откуда такие познания, Мэгги? – спрашивает мистер Бин.
– Дедушка научил, – говорю я. – У нас в саду росло кое-что.
– А сейчас не растет?
– А сейчас дедушки нет, – спокойно отвечаю я. У тети не получается ухаживать за растениями.
– А родители где? – пытливо смотрит на меня мистер Бин.
– Их нет. – Он не бормочет слова соболезнования, как некоторые, и не начинает расспрашивать, что с ними случилось. Просто принимает к сведению и продолжает расспросы:
– Почему у тебя такие руки неухоженные?
– Какие? – не сразу понимаю я и смотрю на свои пальцы. Кожа на кончиках – довольно грубая, на правой руке ногти длиннее, не покрытые никаким лаком.
– Я музыкант, мистер Бин, – отвечаю я.
Он скептически хмыкает и говорит почему-то:
– Еще одна. Зачем тебе это?
– Зачем быть музыкантом? Это моя мечта, – я смотрю на него с недоумением. А он смотрит на меня как на душевнобольную и уточняет:
– Что, твоя мечта – стать нищебродом?
– Эй, – оскорбляюсь я. – Мистер Бин, а ваша мечта – прислуживать хозяину этого дома?
– А у меня нет мечты, Мэгги, – хищно раздувая ноздри, отвечает он, – у меня есть только цели. Долгосрочные и краткосрочные.
– Я так понимаю, краткосрочные – это посадить розы, а долгосрочные – помочь приготовить обед? – весело спрашиваю я.
– Ты просто не знаешь цену деньгам, – в его голосе отчего-то слышится усмешка.
– Зато я знаю цену себе. И своей музыке.
Ему нравится мой ответ – он лукаво щурится и оценивающе на меня смотрит.
– И что, достигла ли ты в музыке столь же впечатляющих успехов, таких, как в уходе за розами?
– Все еще впереди, – отвечаю я с достоинством.
Мистер Бин откровенно издевается:
– Так говорят все неудачники. Занялась бы ты лучше чем-нибудь полезным.
– Ну спасибо, – говорю я. – Вы просто гений мотивации. Моя самооценка взлетела до небес.
– Тебе не хватает отца, Мэгги. Дочь хозяина тоже занималась музыкой, тайно, – делится он. – Но он дал ей понять, что не потерпит подобного. Долг отца – наставить ребенка на путь истинный.
– Долг отца – любить, – морщусь я. – Ваш хозяин – глупый и деспотичный мудак.
– Да ты что, – оскаливается мистер Бин. – Наш хозяин хочет, чтобы дочь не нуждалась. И не хочет видеть на своей репутации пятно в виде опустившейся идиотки, очередную пьяную тусовку которой обсуждает вся страна.
– Наверное, тяжело быть таким богатым, как ваш хозяин, – говорю я.
– Не знаю, – дергает он плечом.
– Постоянно нужно думать о том, как заработать новые деньги и не потерять старые. С ума сойти. Наверное, поэтому ни о чем другом он думать не может! Боже, как не повезло этой Диане, – продолжаю я с сочувствием. – Вместо того чтобы помочь, отец запрещает ей заниматься любимым делом.
– И как он должен ей помочь? Купить всех? – со скепсисом в голосе спрашивает он.
– Нанять нужных людей и сделать грамотный промоушен – с его-то деньгами это не должно быть проблемой, – отвечаю я. – Если эта Диана стоит хоть чего-нибудь, люди будут слушать ее. А если промоушен не поможет, значит, отец сможет ей объяснить, что музыка – не для нее. Человеку нужно давать шанс, особенно если это твоя дочь.
– Какой еще шанс? Глупости все это, – каркающе смеется он.
– Даже преступникам его дают!
– Что-то ты умная не по годам, – фыркает мистер Бин.
– А вы – сварливый. Еще десять лет, и вы превратитесь в дряхлого старикашку с ужасным характером, – говорю я весело. – Смотрите на мир позитивно.
– Ха! – говорит он. – Займись чем-нибудь полезным, Мэгги. Зарабатывай деньги, чтобы не пришлось жить на улице. А лучше – выйди-ка замуж.
Я заливисто смеюсь – так громко, что с тонкой изогнутой ветки срывается испуганная птичка.
– А вы забавный!
Мистер Бин только лишь качает наполовину седой головой, явно сомневаясь в моих умственных способностях, но по его глазам я вижу, что и ему смешно. А потом он долго и нудно высказывает мне все это вслух. В какой-то момент мне кажется, что на меня кто-то пристально смотрит, и я резко поворачиваюсь к особняку, но никого не замечаю.
Через полчаса, поговорив и вволю повтыкав друг в друга шпильки, мы прощаемся. Солнце над нами золотится, на голубом небе – ни единого облачка, безветренно – видимо, сегодня будет хорошая погода. Мне совсем не хочется спать.
Все, что я хочу, – так это быстрее попасть домой. Беседа с ворчливым помощником повара помогла мне скоротать время.
– До свидания, мистер Бин, – говорю я. – Берегите спину от напряжения. И ворчите меньше.
– До свидания, Мэгги. Береги разум от иллюзий. И мечтай меньше, – отзывается он.
– А вы больше не работайте вместо садовника. Сад этого не заслужил.
Я улыбаюсь, машу ему и ухожу в сторону особняка, надеясь, что правильно запомнила местонахождение своих апартаментов. Ужасно хочется есть.
– Эй! – вдруг окликает меня мистер Бин. Я оборачиваюсь.
– Что?
– Подойди, – велит он и спрашивает зачем-то: – Есть на чем записать номер?
Я мотаю головой и смеюсь:
– Вы хотите дать мне свой номер? Вы, конечно, можете, но…
– Дура! – рявкает он. – Раз не на чем записать, запоминай.
Он по памяти диктует номер и заставляет меня повторить. Память на цифры у меня отличная.
– Сегодня же позвони по этому номеру и скажи, что ты – от мистера Бина.
– И что, – спрашиваю я иронично, – мне дадут миллион?
На меня смотрят, как на шевелящего усами таракана.
– Тебе дадут шанс. Это номер одного музыкального продюсера. Так, ничего особенного – он занимается с каким-то отребьем вроде тебя. Но я знаю, что он ищет хороших исполнителей. Позвони и скажи, что от мистера Бина. А потом сходи на прослушивание.
А потом он с чувством глубокого самоудовлетворения изрекает:
– Людям же нужно давать шанс.
Я удивленно смотрю на помощника повара. Откуда он знает музыкального продюсера?
– Второй зять моей сестры, – поясняет мистер Бин и хмыкает. – Должен денег.
На этой ноте мы с ним прощаемся, я повторяю, что позитив – это здорово, и убегаю. Свое окно я нахожу довольно легко и, перелезая через него, думаю, что, должно быть, у охраны сложилось обо мне крайне странное мнение.
Надеюсь, бледно-желтый куст будет в порядке. А из саженцев вырастут замечательные розы.
В темном саду расцветают сладкие белые розы,
И пахнет старыми тайнами, звездами и цветами.
Звездный садовник ответит на все вопросы.
И вскроются грани между реальностью и мечтами.
Глава 6. Лазурь и мята
Привычка быть счастливым – самая лучшая.
Диане кажется, что она стала круглой Луной – повисла в темном пространстве, не знающем течения времени, застыла неподвижным космическим телом в пустоте, потерялась среди слепящих огней в пространстве, которое существовало всегда и которого никогда не было.
А была ли когда-нибудь она сама?
Диана Эбигейл Мунлайт.
Ее имя пробуждает слабую волну чувств, и по Луне бегут стремительными геометрическими линиями узоры. С Земли их не видно. На Земле не знают, что она, Диана-Луна – живая, всего-навсего замороженная, погруженная в вечный анабиоз.
Раньше бесконечность ее пугала, казалась предвестником забвения, теперь же она сама – часть бесконечности. Бесконечность вмерзла кристаллами в ее волосы, изморозью покрыла бледную кожу, пропитала словно слезами ресницы и стекает по холодным щекам. Бесконечность – в каждой вене. Теперь Диану пугает то, что она потеряет свою бесконечность, потеряет свой свет.
Потеряет музыку.
Она – это свет. Пусть ночной – но все же.
По твердой поверхности Луны пробегают всполохи лазурного блеска. Постепенно она пробуждается, находит себя, но теряет бесконечность. Она смотрит на узоры созвездий, пролетающие мимо кометы – как часто их путают с падающими звездами! – на космический мусор. Воспоминания становятся ярче, она слышит голоса, видит фрагменты из прошлого, начинает чувствовать… И первое, что накрывает ее с головой, – это боль, глубокая, въевшаяся в душу, невесомая, как перо из крыла ангела.
Луна дрожит и искрится лазурью.
Но все еще светит.
Боль возвращает чувства Дианы окончательно. И как только девушка понимает, что ее свет – лишь часть отраженного солнечного света, что даже Земля отражает куда больше света, чем Луна, она откалывается от спутника и начинает стремительно падать, превратившись в точку.
Диана несется к Земле с невероятной скоростью, и когда до столкновения остается совсем немного, она, вздрогнув всем телом, распахивает глаза.
Девушка обреченно смотрит в белый потолок, понимая, что находится в своей комнате, лежит на кровати и накрыта теплым одеялом до самого подбородка. Диана прислушивается к себе, чувствуя, что ей больше не холодно, и жар больше не плавит кожу, осталась только лишь слабость и ужасная боль в горле. А еще колет руку у локтя – так и есть, капельница. Ей делали капельницу – она до сих пор стоит у изголовья кровати.
Диана медленно садится – с ее лба падает влажное полотенце, и она обтирает им сухие подрагивающие руки. Диана прекрасно помнит о том, что случилось, и понимает, что ее нашли, – иначе и быть не могло. Она знала, что ее свобода – временная.
Диана идет по комнате и удивленно оглядывается по сторонам. В ее комнате был кто-то чужой. Ничего не понимая, Диана идет дальше, похожая на привидение в длинной невесомой белой сорочке. На диване она видит уснувшую тревожным сном мать. Прямо перед ней на журнальном столике лежат какие-то бумаги и вычурные приглашения с вензелями —, видимо, Эмма подписывала их, когда уснула. Во сне она выглядит не такой уж и безупречной – сон снимает с нее волшебство, позволяющее скрывать возраст, и Диана вдруг чувствует слабый укол совести. Она бросает на ноги матери тонкий плед и, покачиваясь от слабости, идет к бару – в горле пересохло. Диана пьет кокосовую воду, но боль в горле не становится меньше.
Она заболела, потому что решила переночевать в парке. Какой же глупый, опрометчивый поступок. Диана касается горла пальцами, щупает его и болезненно морщится. Девушка уже хочет идти обратно в кровать, потому что слабость наваливается на нее сильнее, однако ей вдруг кажется, что она слышит голос отца. Возможно, он вновь по совету личного психотерапевта занимается цветами. Его личный психотерапевт – известный доктор философии в области психологии, который при Нью-Корвенском университете основал собственную школу. Он заставляет отца сажать розы и ухаживать за ними, но зачем, Диана никогда не понимала. Впрочем, зачем отцу психотерапевт, ей тоже было непонятно.
Диана замирает на мгновение, чувствуя вспышку ненависти к отцу, а затем открывает окно, не боясь льющейся из него прохлады. Она смотрит в сад и, к своему изумлению, видит у розовых кустов отца и какую-то девушку. Диана хватает театральный бинокль, из которого пыталась рассмотреть звезды, и наводит на них. К ее огромному удивлению, отец разговаривает с той самой красноволосой гитаристкой из парка – Диана отлично помнит ее лицо. Видимо, ее до сих пор не выставили из особняка. Что она делает рядом с отцом, Диана не знает, просто наблюдает за ними, отмечая про себя, что отец и красноволосая ведут оживленную беседу, и для нее это в новинку – разве можно разговаривать с этим деспотом так живо? Ей не страшно? И кто она, вообще, такая?
Отец, кажется, смеется, и сердце Дианы перетягивают атласной черной лентой. Она с шумом закрывает окно и идет в кровать. Ей противно – и от себя, и от всех них. Видимо, отец может относиться хорошо ко всем, кроме собственной дочери.
Диана утыкается лицом в подушку, которая едва заметно пахнет ее любимыми духами – слабо ощутимой горечью цитруса и кожей, и закрывает глаза. Завтра ей предстоит разговор с родителями, и это уже сейчас ее раздражает. Она скучает по своим друзьям, которые наверняка проклинают ее, и чувствует вину – она как черная дыра все больше ширится в ее груди. И думает о Дастине, вспоминая его образ в рекламе.
Ночью ей снится, как Николь обнимает ее, а парни стоят рядом и говорят, что все в порядке, хлопают по спине, шутят, и все, как всегда. А она плачет, но так и не может сказать простых слов извинения.
Во второй раз Диана просыпается в слезах. Ее горло болит так сильно, что она не может вымолвить ни слова.
* * *
До десяти утра я нахожусь в своей шикарной тюрьме в ожидании, когда меня освободят. Я надеюсь, что они нашли Диану, потому что мне ужасно жаль впустую потраченного времени, проведенного здесь, а еще я беспокоюсь за гитару.
Рыбина с бесцветной, ничего не значащей улыбкой заходит в гостевую спальню тогда, когда лучи солнца неспешно переползают со стены на потолок. Она вновь одета так, будто собирается на прием к Папе Римскому или к королю, – деловой костюм небесного цвета, идеально уложенные волосы, макияж, туфли на высоком каблуке. Она благоухает свежестью, в которой чувствуется цветочная нотка, но глаза ее уставшие. Рыбину сопровождают молодая женщина крайне строго вида, в очках и с пучком на голове, напоминающая злую учительницу, и двое охранников, один из которых несет мою гитару.
– Доброе утро, мисс Ховард, – приветствует меня Рыбина. И тотчас стены покрываются изморозью.
– Натянуто доброе, – отвечаю я, беру гитару и аккуратно достаю ее из чехла. Осматриваю. Из моей груди вырывается вздох облегчения – с моей малышкой все в порядке.
Рыбина терпеливо ждет, когда я оторву взгляд от гитары, и открывает рот с острыми зубками:
– Нам нужно поговорить.
Она протягивает руку, и ее помощница вкладывает в нее конверт. А после уходит вместе с охранниками. Мы остаемся наедине: я сижу на диване, она – в кресле напротив. Между нами – стеклянный журнальный столик, – он настолько изящен, что кажется хрустальным.
– Ваша дочь нашлась? – спрашиваю я первой.
– Да, – коротко отвечают мне.
– Надеюсь, с ней все хорошо, – из вежливости говорю я, хотя готова надрать этой Диане задницу.
– Все хорошо. – Ее мать не хочет продолжать разговор насчет дочери и меняет тему: – Как я и обещала, мисс Ховард, гитара доставлена вам в целости и сохранности. Кроме того, примите материальную компенсацию за доставленные неудобства.
Она небрежно кидает на середину столика белоснежный конверт, в котором, по всей видимости, лежат деньги.
С одной стороны, мне, конечно же, нужны деньги – я скромная студентка Хартли, которая перебивается подработками. Но, с другой, мне становится не по себе – чувство неловкости переплетается внутри с неожиданной злостью. Рыбина думает, что может просто так кинуть мне подачку? Серьезно?
– Я не возьму денег, – твердо говорю я, пристально глядя на нее.
Она приподнимает идеально нарисованную бровь.
– И что вы возьмете, мисс Ховард?
Я непонимающе на нее смотрю, подавляя свой гнев, а она изучает меня. И, кажется, приходит к какому-то неправильному выводу.
– Что ж, я неправильно вас поняла. Вы музыкант, верно? – спрашивает она своим непередаваемо холодным тоном.
– Верно, – отвечаю я, не понимая, к чему она клонит.
– Я могу предложить вам одноразовую работу и заплатить за нее эту сумму.
Вот это мне уже нравится больше. Я как раз ищу новую подработку.
– Так, что за работа? – спрашиваю я.
– Через три недели на нашей вилле состоится закрытый благотворительный бал, – говорит она. – Нужны профессионалы для музыкального сопровождения.
– Оркестр? – спрашиваю я. И слышу:
– Гитарный квартет. Раз вы учитесь в Хартли, наверняка должны играть на должном уровне. Верно?
Я киваю.
– Найдите в Хартли трех хороших гитаристов, с вами свяжутся и все досконально объяснят. А сейчас оставьте свои координаты моей помощнице.
Она даже не спрашивает, согласна ли я, потому что уверена, что не откажусь. И я не отказываюсь, хотя почему-то мне неприятно соглашаться.
– Единственное условие – вы сохраняете в тайне все, что произошло вчера, – говорит Рыбина.
– Никто ничего не узнает.
– Верю. Но вы подпишете документы, в которых говорится о том, что не имеете права разглашать информацию.
Рыбина встает, не забирая денег, и идет к двери.
Я встаю следом, и мне с трудом удается не закатить глаза. Как все серьезно!
– Извините, – говорю я ей в спину, и она вынуждена обернуться. – Но почему такой странный выбор? Обычно при выборе исполнителей для камерной музыки останавливаются на более традиционных струнных квартетах – скрипки, альт и виолончель.
– Сын одного из наших друзей пишет музыку для гитары, – сухо отвечает Рыбина и уходит. Зато приходит помощница – ее зовут Джессика, и она кажется еще более высокомерной, чем хозяйка. Она общается со мной так, будто я ей должна крупную сумму уже лет двадцать, а перед этим сожгла дом и увела мужа. Джессика берет у меня данные и коротко рассказывает про предстоящее мероприятие – это претенциозная вечеринка для богатых, которые раз в году играют в добрых фей и волшебников, покупая произведения искусства на аукционе и передавая вырученные деньги в благотворительный фонд, созданный женами миллиардеров.
Богатых нужно развлекать живой музыкой, и за это будут платить неплохие деньги.
– В начале следующей недели я свяжусь с вами, мисс Ховард, – говорит Джессика, с отвращением глядя на меня. – К тому времени вы должны будете подобрать коллег для квартета и передать мне их данные. Конечно, каждый из них будет тщательно проверен нашей службой безопасности, поэтому постарайтесь выбрать наиболее приличных из всех.
Я мрачно киваю.
– Надеюсь, вы понимаете, что выступление на закрытом благотворительном мероприятии семьи Мунлайт – это огромная честь, но и не менее огромная ответственность.
– Мунлайт? – переспрашиваю я с недоумением.
– Это – дом семьи Мунлайт, – поясняет Джессика высокомерно – так, словно она лично основала его в тысяча семьсот тридцать пятом году.
И я вдруг понимаю, что это – особняк одного из основателей знаменитой «Крейн Груп», чей небоскреб я не люблю больше остальных.
Эта новость ошеломляет меня, но я почему-то усмехаюсь.
– Прикольно.
– Что? – переспрашивает Джессика, чуть скривив губы.
– Кайфово.
– Я предпочитаю не использовать сленг и вульгарные выражения. И миссис Мунлайт – тоже.
– Да бросьте, – говорю ей я самым своим компанейским тоном и кладу на узкое, худое плечо руку. – Не такая уж вы и правильная. Наверняка вы бываете грязной девочкой.
И подмигиваю ей, широко улыбаясь.
– Что вы имеете в виду? – холодеет она на глазах.
– Я видела вас, – говорю просто. Это старая шутка – естественно, я нигде не видела Джессику, но шутка вдруг срабатывает.
– Вы обознались, – шипит она, подрывается и, как автомат, повторяя, что свяжется со мной в начале недели, уходит. Потом, одумавшись, возвращается – ей ведь нужно еще и выпроводить меня. Садится рядом, дает документы, которые я должна подписать, – все они касаются неразглашения информации, и прежде чем сделать это, я внимательно, раздражая ее, читаю их. Минут сорок спустя мы наконец выходим из гостевых апартаментов. Я бросаю на роскошь неоклассики прощальный взгляд, в котором нет сожаления. Впереди размашисто идет Джессика, затем я, с любопытством изучая обстановку особняка, а за мной – как конвоир – охранник.
Мы покидаем дом, окруженный садом, в котором будут расти посаженные мною розы, и идем по дороге к воротам. Я вновь чувствую, что на меня смотрят. На этот раз я вижу – кто. В одном из окон стоит Диана и прожигает меня взглядом.
Ты слишком странная, Диана.
Не из моего мира.
Меня подводят к черному автомобилю марки «Ауди» и распахивают дверь. Я сажусь на заднее кожаное сиденье, положив рядом чехол с гитарой и сумку. Наверняка мне выделили самую плохую в парке Мунлайтов машину, но для меня она просто шикарна.
Я открываю окно и маню Джессику к себе. С крайне недовольным видом она наклоняется – так близко, что я вижу крапинки в ее сердитых карих глазах.
– Я вас видела дважды, – шепчу я ей на ухо и, кажется, слышу, как скрипят ее зубы.
Что у вас за тайны, Джессика?
– До свидания, мисс Ховард, – говорит она, дает какой-то знак водителю, и машина трогается с места.
Черные кованые ворота открываются, мы выезжаем на улицу, и в нас едва не врезается алый «Бугатти», за рулем которого сидит патлатый мужчина в солнечных очках. Видимо, он как раз направлялся в особняк Мунлайтов и неудачно вывернул. Мой водитель успевает затормозить и избежать столкновения (представляю, на сколько градусов понизилась температура его тела – наверняка трясется за столь дорогое хозяйское имущество!) Водителя едва не впечатывает в руль, а меня – в кресло напротив. Тотчас надуваются подушки безопасности – видимо, их датчик слишком чувствителен. Я сижу, как идиотка, уткнувшись лицом в белую подушку.
Не без труда я вылезаю из машины, к которой уже несутся охранники. А вот водитель самостоятельно выбраться не может и с обреченным видом ждет помощи. Патлатый тоже выскакивает из своего «Бугатти».
– О, черт возьми! – громко и весьма эмоционально кричит он, срывая солнцезащитные очки и запуская в густые каштановые волосы пальцы. Его лицо смутно знакомо. – Честное слово, я не хотел! Вы в порядке, мисс?
Я удивлена – думала, он вообще не обратит на это внимания, но нет – кажется, по-настоящему волнуется.
– В порядке. А вот водитель – не особо.
– Мне так жаль, – наклоняется патлатый к окошку, молитвенно сложив ладони вместе. – Прошу извинить, сэр!
Какой-то он странный богач. А может, тоже чей-нибудь водитель? Но не похоже – одет весьма дорого, хоть и пытается косить под молодежь.
Когда охрана вытаскивает водителя из машины под причитания патлатого, я вдруг понимаю, кто это такой.
– Извините, – говорю я. – Это ведь вы – Джонатан Тэйджер?
– Это я, – соглашается он и смотрит на меня с любопытством. А я улыбаюсь.
– «Пыль и роса» – ваша самая крутая композиция. Я играла ее, когда поступала в Хердманскую национальную музыкальную школу!
– Ого-о-о, – тянет он. – И какова же ваша специальность, юная леди?
– Я не поступила, – весело отвечаю я.
– Досадно.
– Зато поступила в Хартли.
– Я тоже учился в Хартли! – обрадованно выдает он. Я в курсе, потому что все студенты знают популярных выпускников нашей школы – ими тыкают нам в лицо, да и в зале славы мы бываем часто.
Джонатан Тэйджер – известный композитор, который написал одну из лучших песен Элинор Фелпс за последние десять лет. Он непубличная личность, редко показывается перед камерами и предпочитает уединенный образ жизни.
– Вас бы с руками и ногами оторвали в Хартли, захоти вы преподавать на композиционном факультете, – говорю я.
– Нет уж, в Хартли я не вернусь, – смеется композитор. – Я не доучился там один семестр из-за долгов. И заканчивал Джульярд в США.
– Точно, – хлопаю я по лбу ладонью. – Но вас все равно считают своим!
Мы болтаем. С Джонатаном на удивление легко, он расписывается на собственном диске, который дает мне в качестве компенсации (слишком много компенсаций за один отрезок времени), и вообще кажется мне не только крутым композитором, но и крутым мужиком. Напоследок Джонатон желает мне творческих успехов, и его слова как животворящая мазь на ране. После встречи с ним я чувствую желание творить.
Я уезжаю, вполне довольная жизнью, рассматривая из окон автомобиля район, о котором раньше только слышала. Это закрытый район для богачей Верхний Ист-Хиллс. Тут живут политики, бизнесмены, актеры, певцы и прочие представители тонкого слоя элиты нашего общества. Один особняк краше другого. Дороги сверкают чистотой. И даже воздух не такой, как в других районах Нью-Корвена, – он пропитался роскошью.
У меня отличное настроение. Да, я перенервничала, и наверняка на моей голове прибавилось седых волос, но теперь будет, что вспомнить! Никогда не забуду, как я ползла по веревке из простыни и пододеяльника с зацепившимся за джинсы лифчиком Дианы.
Я уверена, что наша встреча была первой и последней, случайной и даже забавной. О том, что она может оказаться роковой, я не задумываюсь. Зато радуюсь подвернувшейся работе. Сыграть в гитарном квартете на вечеринке для богатых снобов за хорошие деньги – почему бы и нет? Я даже знаю, кого можно позвать в будущий квартет кроме Нейтана и Чета – гитариста и бас-гитариста из группы. Думаю, моя хорошая знакомая Сью Хелман согласится на подобное предложение – она отлично играет на гитаре.
В машине есть зарядки, и я наконец подзаряжаю телефон. Он включается, и я вижу уведомления о звонках и сообщениях от друзей.
«Где ты, Санни? Что случилось?» – наперебой спрашивают парни из группы.
Кирстен написывает в своей излюбленной манере – по слову в одном сообщении:
«Где»
«Ты»
«Санни?!»
«Ответь»
«Мы»
«Очень»
«Беспокоимся!!!»
И потому сообщений от нее больше, чем от всех вместе взятых.
Лилит, конечно же, драматизирует:
«Надеюсь, ты жива, – пишет в одном из последних сообщений в мессенджере она. – И я надеюсь, что с тобой все хорошо. Но знай – если что-то случится, я никогда тебя не забуду, потому что ты – наше солнце, Санни, а солнце должно светить».
Я звоню ей первым делом и говорю, что все в порядке – скоро буду дома.
– Мы ждем тебя, – отвечает подруга так, будто меня ждут с войны.
Машина останавливается, и я выхожу на пустую улицу, закинув за плечо гитару, полной грудью вдыхая солнечный воздух. А меня уже поджидают. Высокий парень в синем спортивном костюме, бейсболке и темных очках выскакивает из машины, грубо хватает меня за руку и шипит: «Идик ко мне!» Я пугаюсь, резко оборачиваюсь и автоматически пытаюсь ударить его в лицо, потому что думаю, будто это грабитель. Он успевает перехватить мою руку, и я все так же на автомате бью его коленом между ног. Парень корчится от боли.
– Сейчас вызову полицию, если не уберешься, ублюдок, – дрожащим голосом говорю я и нащупываю телефон.
– Рыжая стерва, – слышу знакомый голос. – Черт, как ударила-то, а!
– Мне еще раз позвенеть твоими колокольчиками, приятель? – ангельским голосом интересуюсь я, раздумывая, стоит ли мне звать на помощь или нет. – Проваливай, пока жив.
– Идиотка!
Я замахиваюсь кулаком, а грабитель срывает очки и смотрит на меня злобным, пронзающим насквозь взглядом. Голубые глаза, в которых светится высокомерие, упрямый подбородок, поджатые губы – знакомое лицо.
Дастин Лестерс собственной персоной. Ну что опять ему нужно?!
– Эм, – тотчас тушуюсь я. – Привет. И пока, я спешу.
Надеюсь, мы больше никогда не увидимся – но это я говорю уже про себя.
– Стоять! Ты меня ударила, – сдавленно говорит Лестерс – видимо, ему все еще больно. И, воровато оглядевшись, вновь надевает очки.
Кошмар в виде звездных исков вновь появляется перед моими глазами.
– Это была самооборона.
– Рыжий Франкенштейн, – выдает Лестерс. – Если ты так защищаешься, боюсь представить, что делаешь, когда нападаешь.
– Не надо было хватать меня!
– Не надо было шляться где-то всю ночь! – возмущается он почему-то. – Я ждал тебя с десяти вечера! Где ты была?!
Это возмущение такое искреннее, что мне становится смешно. Но я сдерживаюсь и с каменным лицом заявляю:
– Это личная информация.
– И кто же тебя привез? – допытывается Лестерс.
– Без комментариев.
– Ты что, в эскорт-сопровождении работаешь? – щурится он подозрительно.
– Слушай, какая тебе разница? – устало спрашиваю я. Мне так хочется попасть домой, но мне не дают этого сделать, и это изрядно раздражает.
– Большая. Идем в машину, – бросает актер и вновь зачем-то нервно оглядывается по сторонам. Боится, что узнают.
Он хватает меня за руку (как знакомо!), но я вырываю ее.
– Никуда не пойду, – говорю я твердо. – Но еще пара секунд – и отправлю тебя.
– Куда? – смотрит на меня как на гигантского таракана наивный Лестерс.
Я подхожу к нему, встаю на цыпочки и шепчу куда. Он краснеет от ярости, но сдерживает себя и повторяет, как робот:
– Нам нужно поговорить.
– Не нужно.
Лестерс гипнотически смотрит на меня своими голубыми глазами, и я не могу понять – линзы это или нет?
– Извини, не хочу с тобой разговаривать, – отвечаю я. Наверное, он ищет меня из-за карты памяти. Вот больной!
– Если тебе интересно, что я сделала с картой памяти, то знай – все удалено, – кривлю я душой – удалю все, как только попаду домой.
– Я хочу поговорить не о ней, – снова морщится Лестерс – кажется, ему не очень хочется вспоминать то, что произошло вчера. Почему он все время морщится? Не знает, что ли, что на его актерском личике могут появиться морщины?
– А о чем? – выдыхаю я устало. – Ты все еще злишься из-за того, что слышал на крыше? Так мы с Лилит уже извинялись. Надеюсь, эта моральная травма оказалась незначительной и скоро выветрится из твоей головы. Пока-пока!
– Стой! Ваша болтовня меня не интересует. Идем в машину. Клянусь, я не причиню тебе вреда, – выдает он героическим голосом. И это кажется мне ужасно подозрительным.
– Звучит как фраза из фильма ужасов, – хмыкаю я. – Слушай, приятель, у меня была сложная ночь. Я не спала и ужасно устала. Отвали, пока я не рассказала папарацци, что знаменитый Дастин Лестерс преследует девушку.
– Клиентов было много? – Хмыкает он, а я молча направляюсь к дому. Лестерс как привязанный тащится за мной и бубнит в спину: – Стой! Это очень важный вопрос! Вопрос жизни и смерти. Мне нужна твоя помощь. Я заплачу! Эй, сколько ты берешь с клиента за час? Или у вас расценки за ночь? Я просто не знаю. Но заплачу в десятикратном размере!
Он что, серьезно? Действительно решил, что я обслуживаю мужиков в сомнительных заведениях?! От подобных слов внутри все кипит и плавится, поднимается и обрушивается с алой пеной. Этот придурок так глумится или настолько туп?!
– Уважаемый мистер Лестерс, я не занимаюсь проституцией, – говорю я, резко остановившись – он едва не врезается в меня. И добавляю, не забыв особо уничтожающе посмотреть на него: – Я ведь не актриса, а музыкант.
Надеюсь, Лестерс понимает подтекст этой фразы. Он напрягается, его мозги скрипят от напряжения, а голос становится сухим:
– Милейшая мисс Ховард, я не хотел обидеть вас. Мне плевать, чем вы занимаетесь. Но мне нужна ваша помощь, чтобы найти похищенные у меня вещи, о которых говорила ваша подружка.
Что?
Это сбивает меня с толку.
– О чем ты говоришь? – с трудом припоминаю я наш разговор с Лилит. Кажется, она рассказывала о том, что ее знакомые стащили что-то у Лестерса, чтобы продать на каком-то сайте.
– Просто поговорим об этом в машине. Пожалуйста, – добавляет Лестерс, и это «пожалуйста» звучит в его устах как ругательство.
Я понимаю, что не отделаюсь от него, если не соглашусь.
Мы подходим к той самой неприметной машине, которая припаркована неподалеку от моего дома. Он открывает передо мной заднюю дверь и кивает, явно говоря, чтобы я садилась.
– Сначала я сообщу друзьям, где нахожусь, – говорю я, достаю телефон и делаю вид, что куда-то звоню:
– Привет! Я сейчас буду! Но перед этим встречусь с одним знакомым. Запиши номер его машины. Сейчас продиктую!
Я обхожу машину и старательно зачитываю номер.
– У тебя телефон выключен, – раздается рядом с ухом довольный голос Лестерса. – Куда ты звонишь?
От неожиданности я подпрыгиваю на месте.
– Не твое дело.
– Хочешь узнать, как я догадался? Все просто – ты плохая актриса, а я отлично читаю эмоции людей, – хвастливо заявляет Лестерс.
– У меня включен теле…
Как назло, приходит сообщение. Лестерс довольно смеется.
– Я же тебе говорил!
Я залезаю в машину, громко хлопнув дверью перед самым его носом. Он, в который раз подозрительно оглядевшись, садится с другой стороны – хмурый, как два десятка дождливых туч.
За рулем сидит полноватый парень с короткими волосами, он оборачивается ко мне и приветливо улыбается.
– Здравствуйте, мисс Ховард, – говорит парень. – Я – помощник менеджера Дастина, меня зовут Хью.
– Привет, Хью, – улыбаюсь я ему ответ. – Надеюсь, вы не хотите увести меня на своей машине куда подальше, и спрятать в хижине, а потом утопить или закопать.
– Ну что вы, – с мягкой укоризной говорит Хью. – Мы не причиним вам вреда. Дастину всего лишь нужна ваша помощь. У него совершенно нет времени вас прятать – мы и без того выбились из графика.
На его круглом добродушном лице знакомое мне выражение. Такое бывало у пса Саммерсов, наших соседей, когда они привязывали к хвосту колокольчик. «Мой хозяин – идиот» – вот что было написано на покорной морде пса. То же самое я вижу на физиономии крепыша Хью. Наверняка из-за Лестерса у него куча неприятностей.
Дастин громко фыркает и, наконец, избавляется от бейсболки и очков. Я смотрю на него и вновь отмечаю, как он хорош, но при этом не имеет того самого лоска, который я вижу на фотографиях с актерами. Обычный с виду парень. Симпатичный, но совершенно обычный. В Хартли учатся и куда более красивые ребята.
– Давай по порядку. Как ты меня нашел? – спрашиваю я, не желая терять времени. – Отвечай по существу, пожалуйста.
Слышится едва заметный смешок Хью.
– Запомнил твое имя – его произносила твоя подружка на крыше, а потом попросил найти твои данные в учебном отделе, – с неудовольствием отвечает Лестерс.
– Замечательно, – выдыхаю я – никакой защиты информации! – И зачем ты меня искал?
– Я должен узнать, кто украл мой кулон. И где этот кулон сейчас.
– Это что-то важное для тебя? – спрашиваю я.
– Да. Сначала думал, что потерял его. А вчера услышал, что его… стащили, – отвечает он. – Мне нужно его найти. Очень нужно.
И я почему-то верю ему. Такие вещи, как кулоны, часто становятся особенными. В одни крепко заключены воспоминания, в другие – чувства, а иные охраняют нас самих. Конечно, нельзя исключать варианта, что кулон жутко дорогой, но почему-то, глядя сейчас на застывшее лицо Лестерса, мне кажется, что дело не в деньгах. Пропавшая вещь действительно для него важна. Не зря он ищет меня со вчерашнего дня.
Что ты хранишь в этом кулоне? Какую тайну прячешь, Дастин Лестерс?
Может быть, это его талисман, полученный от дорогого человека? Или в кулоне хранится локон погибшей возлюбленной? А может, там – единственное фото матери?
Как знать.
Я вдруг понимаю, почему вчера на крыше он так странно себя вел. Дело было не в наших словах, а в кулоне.
– Я хорошо заплачу, если ты найдешь кулон и доставишь его мне, – продолжает Лестерс. – Узнай у своей подружки, где он, и выкупи.
Меня это несколько удивляет.
– По-твоему, я частный детектив? – спрашиваю я. – Может быть, тебе обратиться к ним?
– Последний частный детектив, с которым мы работали, слил всю информацию в прессу, – подает вдруг голос Хью со своего переднего сиденья. – Теперь все знают, что Марго Белл и Дастин расстались.
А, так вот откуда все пошло. Впрочем, мне все равно.
– Ты мне поможешь? – въедливо спрашивает Лестерс. Несколько секунд я обдумываю сложившуюся ситуацию и соглашаюсь. А почему бы и не подзаработать?
– Одно условие – об этом никто не должен знать. Даже твоя подружка. По крайней мере, до тех пор, пока кулон не окажется у меня.
– Даже так? – протягиваю я задумчиво.
– Чем меньше человек знают об этом, тем безопаснее.
«Слишком личное», – читаю я в его глазах и замечаю, как он едва заметно вздыхает. Почему-то мне кажется, что кулон связан с какой-то женщиной, воспоминания о которой Лестерс тщательно оберегает.
– Почему ты обратился ко мне? – спрашиваю я с большим подозрением. – Помнится, вчера ты хотел поговорить с Лилит.
Он едва заметно морщится при упоминании инцидента на крыше. А потом говорит, откинув голову назад, и мне вновь кажется, что Лестерс играет чью-то роль:
– Знаешь, рыжая, я не доверяю людям. Но тебе я не доверяю на парочку процентов меньше, чем остальным.
Видя мое недоумение, Лестерс царственно поясняет:
– Вчера ты неплохо показала себя.
Ах да, он же разбирается в людях – по собственному утверждению.
– Кстати, – сдвигает актер темные брови, – карта памяти осталась у тебя. Ты избавилась от фото?
– Я же говорила!
– Я не слышал. Или забыл, – пожимает он плечами.
– Избавилась, – лгу я. Не хочу пояснять ему, что только собираюсь сделать это.
– Мисс Ховард, раз вы согласны, давайте подпишем договор! – радостно восклицает Хью. – А то нам пора ехать на съемочную площадку. Мы должны были оказаться там еще в шесть утра, и я, честно сказать, боюсь, что на съемочной площадке нас будут бить. Режиссер в ярости. Менеджер и директор агентства оборвали мне телефон.
Ох уж эти звезды – из-за них постоянно страдают невинные люди.
– Какой договор? – спрашиваю я изумленно, и мне под нос суют листок бумаги с мелко напечатанным текстом. Я читаю и понимаю, что актерская жизнь сделала Лестерса великим перестраховщиком. А потом размашисто подписываю договор – сумма выплаты стоит немаленькая. Хью едва ли не плачет от облегчения. И только Лестерс суров, как скала. Один лист договора подписывает правой рукой, потом роняет его, а когда поднимает, подписывает уже левой.
– А почему не правой? – с подозрением спрашиваю я.
– Какой хочу, такой и пишу, – отмахивается он.
Я криво улыбаюсь.
– А потом ты скажешь, что эта подпись недействительна, и откажешься платить, красавчик?
Лестерс откидывается на спинку сиденья.
– Как же ты мне надоела, рыжая, – говорит он, и все те теплые мимолетные чувства, которые у меня появились к нему во время мыслей о кулоне, благополучно исчезают.
– Подписывай нормально.
– Я и так нормально.
– Не нормально!
– Я амбидекстр!
– Это это какой-то диагноз? – спрашиваю я и озабоченным тоном добавляю: – Надеюсь, это не заразно?!
– Амбидекстрия – владение обеими руками в одинаковой степени, если ты не знала, – заявляет он.
– И обоими полушариями, – подхватываю я, – но я пока что заметила у тебя перекос. В сторону мозжечка.
– Хватит! Я твой наниматель, будь вежливой! – взрывается наконец Лестерс.
– Хорошо, – туплю я взор. – Буду вежлива и учтива.
И добавляю певуче:
– Мой повелитель.
Его едва ли не трясет от моих слов, но он вновь сдерживается, а я опять слышу подозрительное хрюканье Хью.
– Ты издеваешься? – спрашивает Лестерс. Кажется, он уже жалеет о своем решении нанять меня.
– Нет, мой повелитель.
– А мне кажется, что да.
– Вам кажется, мой повелитель, – вздыхаю я, поднимаю руки и начинаю шевелить пальцами с крайне сосредоточенным выражением лица.
– Что ты делаешь?!
– Посыпаю голову пеплом…
– Слушай, ты, Рыжий Фра…
– Понимаю, вы увлеклись, но прошу, давайте уже решим этот вопрос, – ловко вклинивается Хью, не давая актеру ответить. – Мы очень опаздываем.
– Дай мне свой номер телефона, – рявкает актер на прощание, и за то, что это звучит как приказ, мне хочется отвесить ему пинка. – И возьми мой. Но если его хоть кто-нибудь узнает и будет надоедать мне по твоей вине – оплатишь неустойку, такую что реально придется работать в эскорте.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71108905?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Анна Джейн
Тип: электронная книга
Жанр: Современные любовные романы
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 17.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Санни – талантливая певица, которая играет в собственной группе и мечтает покорить музыкальный Олимп. В ее жизни все идет хорошо, пока она не встречает Дастина – известного актера с отвратительным характером, и Кристиана – богатого наследника, который весело прожигает жизнь.