Главная страница | Научная фантастика | Кто где? Я – это я или я – это он?

Кто где? Я – это я или я – это он?
Ашимов И.А.
В литературно-философском сочинении освещаются возможности рациональной и литературной философии в разрешении дилеммы "Кто где? Я – это я или я – это он?". Через опыт и рассуждения, через эксперименты и дискуссии рассказывается о сложнейших проблемах пересадки головного мозга в новое тело или же, наоборот, пересадки тела к головному мозгу. Клинический эксперимент озадачивает и даже ставит в тупик, превращаясь в философский эксперимент по разрешению этой дилеммы. Сей эксперимент в какой-то степени продвигает в умах и сердцах проблему пересотворения человека, проблему эволюции сознания. С точки зрения управления полярностями целью решения дилеммы является максимизация плюсов каждого полюса при одновременном сокращении минусов. Самый простой способ познать все плюсы одного полюса – определить плюсы другого полюса и признать ограничения первого. Книга рассчитана на широкий круг читателей, студентов, магистратов, аспирантов, научных работников, философов.

Ашимов И.А.
Кто где? Я – это я или я – это он?

О серии «Экспериментальная философия»
На сегодня серия «Экспериментальная философия» включает шесть книг: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». В них представляю не совсем обычные литературно-философские сочинения. Как автор, выступаю одновременно в нескольких качествах – как практикующейся хирург, педагог, ученый-медик, физиолог, философ-постнеклассик, писатель-фантаст, популяризатор науки и технологий. Работы выполнены в Виртуальном Институте Человека (ВИЧ) при Национальной академии наук Кыргызской Республики (НАН КР), одобрены к публикации веб-редакционным советом ВИЧ.
Начну с того, что в медицине много проблем, связанных с выбором, которые бывают порой крайне сложными, и для их решения требуются серьезные исследования и даже философский анализ и эксперимент. Причем, вне зависимости от сложности, специфики и длительности процесса проблема в той или иной степени разрешается, когда осуществлен выбор. Другое дело, когда речь идет о дилеммах, коих нужно понимать, как обстоятельства, при которых выбор одной из двух противоположных возможностей одинаково затруднителен, как умозаключение, содержащее два исключающих друг друга положения, не допускающих возможности третьего.
Таким образом, проблемы, в принципе, решаемы, тогда как дилеммы – не решаемы: люди находятся постоянно в процессе их решения, хотя однозначного выхода из ситуации не предвидится. Однако, дилеммы управляемы, так как они противоположные, но все же взаимосвязанные явления. Фактически, дилеммы – это проблемы, решение которых требует формата «и/и», а не «или/или». В этом аспекте, дилеммы имеют полюса полярностей, которые взаимозависимы друг от друга, а целью управления дилеммами является максимизация плюсов каждого полюса и снижение влияния минусов.
Для решения дилемм нужно менять акценты или фокусы внимания от одного полюса к другому, тогда как проблемы, требующие решений, в отличие от дилеммы, не имеют обязательного спутника в форме своей абсолютной противоположности, которая, кстати, требуется, чтобы решение работало в долгосрочной перспективе. В философии перенесение акцента либо на индерезис, либо на conscientia результировалось в форме дилеммы интуитивизма и эволюционизма в этике. Согласно этих концепций для управления полярностями дилеммы нужно сменить способ мышления в духе «или/или» и научиться мыслить в формате «и/и».
Установлено, что для эффективного управления полярностями необходимо: во-первых, осознание разницы между отдельной проблемой, имеющей решение, и полярностью, которой нужно постоянно управлять; во-вторых, осознание наличия на каждом из полюсов преимуществ и недостатков; в-третьих, умение замечать негативные проявления; в-четвертых, готовность двигаться от минусов, связанных с одним из полюсов, к преимуществам другого, одновременно осознавая, что со временем процесс вернется к нынешнему полюсу.
Нужно отметить, что понимание принципов взаимодействия двух динамических сил, вовлеченных в обсуждаемую дилемму. Мы определяем личность, как «агента изменений» и общество, как «хранителя традиций». Имеет важное значение осмыслить и выстроить взаимоотношение между ними, всячески поддерживая баланс интересов и суждений личности и общества. При правильном управлении полярностью доминируют позитивные аспекты, то есть плюсы, тогда как при плохом управлении полярностью, наоборот, негатив или иначе минусы.
В целом, дилеммы имеют свою полярную структуру. В этом плане, плюсы и минусы полюсов «общество» и «личность» можно внести в карту полярностей: левая половина – полюс личности, правая – полюс общества. Каждый полюс – «личность» и «общество» – также делится пополам. Знак плюс (+) в верхней половине полюса означает: все, что вписывается в этот квадрант, считается позитивным. Далее мы будем называть левый верхний квадрант (Л+), а правый верхний квадрант (П+). Нижняя половина отражает негативные последствия. Знак минус (-) в нижней половине каждого полюса означает, что все, записанное в эту область, считается негативным. Далее мы будем называть левый нижний квадрант (Л-), а правый нижний (П-).
Установлено, чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо целостное видение всех четырех квадрантов карты полярностей. Если фокусироваться на полюсе «общество» в ущерб полюсу «личность», то получается преимущественно негативные аспекты полюса «общество». Самые очевидные противоположности карты полярностей располагаются по диагонали: недостатки одного полюса образуют преимущества другого. (Л-) и (П+) противоположны.
Нужно отметить, что дилеммы имеют свою динамику. Естественное движение через четыре квадранта можно изобразить в виде знака «бесконечность». Двухтактное движение начинается в одном из нижних квадрантов и развивается так: по диагонали и вверх и вниз. Такое «естественное движение» становится частью динамики полярности. Оно начинается со стремления к другому полюсу. Сильные стороны общества, как «хранителей традиций» обоснованно предупреждают об опасностях смены полюса. Если прислушаться к ним, то можно прогнозировать вероятность наступления негативных аспектов противоположного полюса.
Следует отметить, что недостатки «хранителей традиций» заключаются в следующем: во-первых, могут упускать из виду минусы текущего полюса, который пытаются охранять, а также плюсы противоположного, которого стремятся избежать; во-вторых, кажутся противниками изменений, живущими в прошлом и не представляющими будущего; в-третьих, становятся источником лишнего сопротивления, воспринимая ситуацию как проблему, которую следует избегать; в-четвертых, проблемой они считают минусы противоположного полюса, а решением – плюсы текущего.
Итак, между сторонниками противоположных полюсов сохраняется противостояние, управление которым становится частью искусства эффективной работы с дилеммами. Можно использовать стиль рассуждений в формате «или/или», и тогда все сводится к тому, у какой из сторон сейчас больше влияния и власти. Парадокс заключается в том, чтобы быть по-настоящему эффективным нужно научиться быть эффективным в сохранении традиций, и наоборот.
Таким образом, с точки зрения управления полярностями целью решения дилеммы является в максимизации плюсов каждого полюса и одновременном сокращении минусов. Чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо знать содержимое всех четырех квадрантов. Между тем, самый простой способ познать все плюсы одного полюса – определить плюсы другого полюса и признать ограничения первого.
Книги, вошедшие в серию «Экспериментальная философия» посвящены литературно-философском разрешении нек5оторых дилемма – ситуаций в которой приходится делать трудный выбор между двумя или более неблагоприятными, или взаимоисключающими альтернативами. Как известно, выделяют моральную или этическую дилемму – это ситуация или событие, которое ставит под сомнение мораль человека в определенный период времени. Как правило, в будущем, человек может вернуться к привычным для себя моральным ценностям, но в данный период времени, он должен выбрать одну мораль, которая превосходит другую. Простыми словами, это значит, что перед человеком стоит моральный выбор между: придерживаться своих принципов или на время согласится с другими моральными принципами.
В своих философских экспериментах мы в качестве самого простого примера моральной дилеммы приводим следующий вопрос: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». Ответы на поставленные вопросы варьируется в зависимости от личности, его профессии, специальности, научного мировоззрения и мировоззренческой культуры.
Итак, книги написаны в традициях литературной философии, то есть в стиле художественно-философского сочинения. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ просвечивает мысль постепенно, облегая их в слова, образы, метафоры, сравнения. Такой подход, такой стиль обеспечивает более полное восприятие материалов книги. По О.Ладыженскому и Д.Громову, «фантастика – это литература плюс фантастическое допущение», а по А.Шалганову, «фантастика – это своего рода «параллельная литература», в которой существуют все жанры и все направления, но только с дополнительным элементом инвариантности».
На мой взгляд, модель литературно-философского сочинения более четко определяет глубинную идею книг, в которых, однозначно, нет бытовой приземленности, а есть не только «раскрутка» современных и злободневных проблем-предостережений, но и разрешение возникших дилемм с помощью филоосфского эксперимента. Хотелось бы заметить, что выражение плохо продуманных субъективных мыслей – не самый страшный недостаток непрофессионального писателя, а вот что касается риторического приема антитезы, то они могут послужить исходным пунктом путешествия читателя в противоречивый мир дилемм в сфере новых технологий. Между тем, это приведет их к более взвешенной точке зрения в отношении новых и сверхновых технологий (клонирование, биочипизация, трансплантация мозга, робохирургия и пр.).
В настоящем представляю вниманию читателей первый опыт разрешения некоторых научно-медицинских дилемм на основе философских экспериментов. Допускаю, что читатель после прочтения скажет о том, что книга написана «двумя голосами» (писатель плюс философ) и между ними общение, возможно, получилось слабым или даже неадекватным. В этой связи, призывал бы читателей обсуждать в основном саму идею и проблемное содержание жанра, а не допущенные огрехи словесных формул. Вместе с тем, согласен, что полноценное разрешение дилемм вышеуказанных типов возможно лишь на уровне метафилософии медицины.
В учебном пособии «Философия науки» (С.А.Лебедев,2004) приводится такое определение: «Метафилософия науки – это область философии, предметом которой является анализ различных логически возможных и исторически реализованных типов философии науки, их когнитивно-ценностной структуры, интерпретативных возможностей и социокультурных оснований. Метафилософия науки является с одной стороны рефлексивным уровнем познания самой науки, а с другой – результатом применения когнитивных ресурсов той или иной общей философской системы. Основными методами являются рефлексия, конструирование и трансцендентный (философский) анализ».
На мой взгляд, философ, как и ученый, может и должен ставит эксперимент, но этот эксперимент идейный, то есть философский. Первая ненаписанная фраза практически любого философского труда могла бы звучать так: «Давайте поразмышляем! Что будет, если…». Ну, прям как в любых экспериментах! Я, как ученый-экспериментатор уверен в том, что в последние годы значительно обострились проблемы осмысления последствий тех или иных нововведений. Это касается проблемы клонирования, роботохирургии, транспланации органов, эвтаназии, биочипизации, создания интерфейса головного мозга и искусственного интеллекта и пр.
Безусловно, в этих случаях экспериментальным полигоном для философов могут и должны быть, прежде всего, социально-психологические аспекты вышеприведенных нововведени, отличающихся наиболее радикальными, чреватыми серьезными сдвигами, научных идей. А если это фантастические или полуфанастические идеи? Но именно на них возникают и сами идеи, дающие первоначальный толчок научной и философской мысли. В указанном аспекте, счел бы правильным признать, что даже самый непрофессиональный философов, но выходец из соответствующей области науки, стремящийся познать свою сферу деятельность, стоит незримо выше любого специалиста и ученого, так как мыслит абстракциями и на метатеоретическом уровне.
Все мои работы, написанные в стиле экспериментальной философии касаются неоднозначных медицинских проблем. В моих избранных трудах «Философия и медицина» (2017), «Философия медицины» (2017) изложены основные положения взаимосвязи медицины и философии, освоение которых позволит студентам-медикам и врачам повысить свой философский уровень мышления, разобраться не только в сложных проблемах общественного развития, но и в тенденциях научной мысли ученых-медиков. Мною составлен некий обзор проблем преемственности, кумулятивизма, парадигмализма во взглядах именно философов от медицины, на которых ссылаюсь, и которых цитирую в своих трудах.
Хочу подчеркнуть, что именно философия медицины дает вразумительные ответы на вопросы: какова взаимосвязь философии и медицины? Нужна ли философия медицине, и если да, то в какой форме? К сожалению, трудно обозреть все многообразие существующих взглядов на те иные вопросы взаимосвязи философии и медицины. Между тем, нельзя игнорировать взгляды и суждения именно этих специалистов, которые, безусловно, являются настоящими знатоками проблем. Известно, что, излагая свою философскую систему французский врач-философ Ж.Ламетри (1909-1751) подчеркивал, что в осмыслении проблем медицины нужно руководствоваться, прежде всего, опытом и наблюдениями.
– «У врачей-философов они имеются в бесчисленном количестве, но их нет у философов, которые не являются врачами. Первые прошли по лабиринту человека, осветив его, тогда как вторые знакомы с ними лишь по наброскам», – писал Ж.Ламетри. Вот почему одним из главных подходов к проблеме философского осмысления медицинских феноменов, на мой взгляд, является необходимость привлечения соответствующих специалистов, либо «посадить» (гипотетически!) философа и соответствующего специалиста-медика в один рабочий кабинет, либо «совместить» философию и специальность «в одной голове» (гипотетически!). Разумеется, реальный эффект будет лишь тогда, когда произойдет «совмещение» философа и специалиста в личности одного исследователя.
В целом, в качестве художественного нарратива или «бриколажа» мною использованы отдельные истории, обобщенные в форме научно-фантастического или социально-философского романа. Считаю, что схема «нарратив – метафизика – философская импликация» важна для эффективной популяризации знаний, когда человеку прививается вначале метафорическое мышление, а затем уже логическое, соблюдая диалектический принцип: от простого к сложному; от единичного к общему, через особенное. Если говорить общей фабуле, то серия книг, написанных в стиле экспериментальной философии посвящена разрешению во многом клинических дилемм тип: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?».
На мой взгляд, преимущество изданий в виде серий заключается в том, что именно такой подход способствует кумулятивизму – истолкование процесса научного познания как состоящая только в последовательном накоплении все новых и новых истин путем совершенствования методов познания. Иначе горя, научное познание двигается от одной истины к другой, от менее общих истин к более общим, от менее фундаментальных теорий к более фундаментальным, от относительной истины к абсолютной. Нужно понимание того, что творческое мышление регулируется не логическими мышлениями, а психологическими методами и закономерностями. Вот почему во избежание шаблонного мышления я кочую из научного в художественный, а оттуда в философский. Современная психология науки настаивает на том, чтобы «рабочий язык» творческого мышления – литературные образы, метафоры, аналогии, лишь способствуют всесторонности охвата познавательного мышления.
Как известно, многие ученые получили признание в качестве «научпопов», то есть научных популяризаторов. Я понимаю, что необходима хорошая пропаганда науки в целях системного повышения научно-мировоззренческой культуры индивида. Человек пишущий научную фантастику должен ориентироваться в научных и технических вопросах. Отсюда следует, что, именно ученые, безусловно, являются обладателями творческого дара, как по выдвижению фантастических идей, концепций, гипотез и теорий, как по популяризации достижений наук, а также как созидателей соответствующих технологий. В этом смысле, я чувствовал всегда, что нахожусь в хорошей позиции, так как естественник, философ и писатель в одном лице.
Понятно, что писатель, работающий в области научной фантастики, должен хорошо ориентироваться как в фундаментальных принципах, так и в последних достижениях естественных и технических наук. Научно-фантастические произведения могут быть научно некорректными и технически безграмотными, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий. А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. На мой взгляд, именно научная фантастика и экспериментальная философия подстегивают науку, приводит к раскованности воображения, открывает новые горизонты для мыслей, стимулирует научный бросок в неведомое и невозможное.
Допускаю различное восприятие и оценку моих философских экспериментов. Считал бы цель выполненной, если высказанные в книгах литературно-философские аргументы и суждения для разрешения тех или иных дилемм найдут отклик, стимулируя со-размышления и совместный поиск ответов. Мы не призываем к единогласию и единомыслию. Нет. Мы призываем, во-первых, к со-размышлению по вопросу оптимизации соотношения целей и средств в биоэтике, во-вторых, к совместному поиску все же гуманистического метода их гармонизаций. На мой взгляд, философский эксперимент помогает отточить прежде всего собственное мнение, а затем уже способствует той или иной степени взаимопонимания.
Конечно же, эксперимент не является самоцелью. Он оправдана в тех случаях, когда у спорящих, с одной стороны, есть определенные разногласия и неясности, а с другой – реальная возможность разобраться в них и устранить. В этом смысле, философский эксперимент – вынужденное средство достижения истины. Он, как особый метод выражения условной знаковости и непосредственной образности, в котором два полюса дилеммы уравновешиваются и преобразуются в новое качество познания – истину.
Эксперимент представляет определенный способ восприятия, посредством которого конституируется своя особая сторона «действительного», где сущность дилеммы – прямой, первичный, буквальный, отражает одновременно и другую сущность – косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый. Интерпретация разрешения дилеммы – это работа философского и художественного мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении результата философского эксперимента.
В завершении хотелось бы отметить следующее. Как бы то ни было, я убежден, что издание этой серии в том виде, в каком она есть, вероятно, все же необходимо, но не спасает меня от горечи осознания того, что она не так полновесна как хотелось бы. Согласен и с тем, что в решениях дилемм нет должной ясности и точности. Однако на то и дискурсы, чтобы способствовать со-размышлению с адресатами – с моими коллегами, как по цеху медицины, так и по цеху философии.
Меня спасает убеждение в том, что при полном отсутствии «умеренности и аккуратности» эта книга все-таки «продвигает» экспериментальную философию в умах, мыслях и действиях. Что значит «продвигает»? Это значит – всячески укрепляет и основывает гуманистическое решение проблемы соотношения целей и средств в биоэтике. Между тем это основная цель книги. Что касается способа и стиля изложения, то они выбраны из числа наиболее приемлемых как для философов, так и для биологов и медиков – равноправных участников разрешения вышеуказанных дилемм.
На сегодня сформулированы основные черты, характерные для произведений рациональных и литературных философов. Вначале о рациональной философии. Во-первых, в текстах рациональных философов всегда можно найти мысль, которую формулирует либо сам философ, либо открывает ее читатель. Почти каждое предложение автора осмысленно, текст выражает последовательность взаимосвязанных мыслей. Во-вторых, рациональный философ старается аргументировать мысль, ссылаясь на логику и данных наук. При этом обоснования опираются на философские категории и понятия, на рациональные суждения, выводя из них следствия, то есть, по-новому освещая какие-то философские проблемы. В-третьих, рациональный философ не внушает свои идеи читателю, а посредством рациональной аргументации убеждает читателя согласиться с ними. В этом аспекте, философ строит свою работу на критике предшественников и современников, так как они, как, впрочем, и он сам не застрахован от неясности используемых терминов, внутренней противоречивости суждений, логической непоследовательности текста, слабой доказательности и т.д.
Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. Во-вторых, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение. То есть философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль. Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-третьих, невозможность построить критическую дискуссию с автором, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуется как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, нами использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля. В результате получился литературно-философский стиль.


Часть I. Рациональная философия

О философском эксперименте по разрешению дилеммы «Кто где? Я – это Я или Я – это он?» и о значимости экспериментальной философии
Вопрос разрешения моральных дилемм, это весьма распространенная проблема, особенно в тех областях, где от действий человека напрямую зависят жизни других. В книгах, включенных в серию «Экспериментальная философия» мы включили лишь медико-биологическую сферу. Самая большая проблема этической дилеммы состоит в том, что она не предлагает очевидного решения, которое соответствовало бы моральным нормам. На протяжении всей истории человечества, люди всегда сталкивались с подобными дилеммами, а философы стремились и работали над поиском решений таких задач.
В следствии подобной деятельности, были сформированы некоторые рекомендации, которые во многих случаях помогают решать моральные дилеммы. Итак, в первую очередь следует: во-первых, опровергнуть парадокс (дилемму): необходимо тщательно проанализировать ситуацию. В некоторых случаях существование дилеммы может быть логически опровергнуто; во-вторых, определить ценность: необходимо выбрать альтернативу, которая предлагает большее добро и меньшее зло; в-третьих, попытаться найти альтернативные решения: в некоторых случаях проблема может быть пересмотрена, и могут возникнуть новые альтернативные решения.
Дилемма хирурга – что это? Дилемма хирурга является концепцией теории игр в хирургии, которая используется для иллюстрации различных клинических ситуаций, когда возникает необходимость выяснить, почему хирург выбрал именно эту, а не другую тактику или способ хирургической коррекции. Классическая дилемма выглядит следующим образом. Представьте себе неотложную клиническую ситуацию в условиях дефицита сил, средств и времени во время войны или катастрофы. В больницу одновременно поступают две пострадавших, у одного из которых состояние крайне тяжелое, бесперспективная для жизни, а у другого также тяжелое состояние, но прогноз жизнеперспективный. Или другая ситуация. Поступают два пострадавших в тяжелом состоянии, один из которых старческого возраста, а другой – трудоспособного, боеспособного возраста. Или же, один из них ребенок, а другой взрослый боеспособного, работоспособного возраста. Возникает затруднение кого спасать первым?
В итоге для хирурга складывается следующая ситуация: если первым взять на операцию бесперспективного пострадавшего, то будет упущено время и возможность спасти жизнеспособного на момент поступления в клинику. Точно также если взять на операцию первым пострадавшего старика, либо ребенка, то хирург может потерять возможность спасти и вернуть в строй боеспособного и трудоспособного члена общества, что важно в условиях войны и глобальных катастрофах. Такова логика рассуждения хирурга в условиях войны и катастроф.
Итак, первой логической реакцией хирурга является спасение как можно большего количества пострадавших при минимуме затрат сил, средств и времени, что достигается оказанием первой неотложной хирургической помощи жизнеперспективным пострадавшим, причем, отдавая приоритет в равных ситуациях лицам мужского пола, а также работоспособного, боеспособного возраста.
Мы же в своем философском эксперименте создали другую клиническую ситуацию, когда одновременно в клинику поступают братья, попавшие в автокатастрофу. У одного из них необратимое повреждение голова и мозг, а у другого – такие же повреждения тела и внутренних органов. По сути, оба не жильцы. Однако, хирург решается пересадить целый мозг одного брата в целое туловище другого брата с возникновением дилеммы Кто жив, а кто мертв? «Кто где? Я – это Я или Я – это он». Идея данной дилеммы заключается в том, что люди, попавшие в сложные ситуации, обычно пытаются угадать, что будут делать другие люди. В случае дилеммы хирурга, людям будет понятно, как он поступит в той или иной ситуации. Между тем, это во многом снимет проблему морального осуждения действий хирурга через понимание вынужденной ситуации войны и катастроф. То есть, дилеммы заставят людей и специалистов пошевелить мозгами. Что делать? Кого спасать первым?
Следует подчеркнуть, что в настоящее время хирурги практически готовы выполнить пересадку головного мозга или головы в целом. Между тем, ряд морально-этических проблем и последствия такой операции совершенно не осмыслены с философской позиции. С учетом этого, мы впервые задались целью выполнить целостную реконструкцию и анализ значения темы социальных, морально-этических и правовых последствий пересадки головного мозга, причем, как с позиции гуманизма, так и с позиции трансгуманизма.
Для реализации указанной цели, на наш взгляд, необходимо было решить ряд задач, включая изучение истории, перспективы указанной операции, необходимо было охарактеризовать нынешнее состояние и будущие возможности нейротрансплантации, которую, по нашему мнению, следует расценивать как модель мировозренчески противоречивой медицины будущего. Полагаем, что исключительно важным было необходимость рассмотрения концепции «смерть личности» в ракурсе онтологического кризиса понятия смерти мозга в естественнонаучном дискурсе.
Для разрешения цели, на наш взгляд, было также важно уяснить предпосылки формирования нового понятия смерти человека как единого процесса, не расщепленного дуализмом «сознание-тело», а также осмысление проблемы идентификации личности после пересадки головного мозга. У нас не вызывал сомнение и необходимость прояснения биосоциальных проблем сетлерики. Нашу работу следует рассматривать, во-первых, как первый опыт научно-философского исследования в области теоретических вопросов, касающихся социальных последствий пересадки головного мозга, а, во-вторых, как попытку рассмотреть с точки зрения классической философской антропологии, трансгуманизма и карианства основные компоненты проблемной «сверхситуации» в трансплантации головного мозга или головы в целом.
Методологической и теоретической основой наших исследований послужили философские, психологические, социологические исследования по заданной теме, характерные для различных этапов развития философии, с преимущественным вниманием к состоянию проблем трансплантологии. Следует отметить, что пересадка головного мозга или головы в целом имеет сравнительно недолгую историю. До недавнего времени перспективы трансплантации головного мозга или головы целиком воспринимались, главным образом, не как научного поиска, а как сценарий и сюжеты для фантастики. В этом плане, нужно отметить то, что уже достаточно давно (роман М.Шелли «Франкенштейн или новый Прометей» и множество его экранизации) в той или иной мере уже описывались и разыгрывались психологические и морально-этические варианты и последствия пересадки головы.
В настоящее время, ученые не намерены упрощать или же преувеличивать морально-этические трудности, связанные с пересадкой головы, они ищут и находят разные пути и подходы к решению проблемы, вплоть до создания человеческих «копий и запчастей». В этом смысле, многие предсказания и фантастические проекты, связанные с проблемой пересадки головного мозга, обмена телами, биороботизации, постепенно реализуются. Очевидно то, что нынешние ученые во многом являющейся технократами, к осмыслению теоретически перспективных технологий, как нейротрансплантация, привлекают возможности и трансгуманизма. Последний считается рациональным мировоззрением, основанным на более полном осмыслении достижений и перспектив науки. Ученые убеждены в том, что позиция трансгуманизма наиболее «благоприятна» именно при рассмотрении таких проблем, как пересадка головного мозга или всей головы в целом, так как постулирует возможность изменения биоконструкции человека, моделирование его сознания и пр.
Нужно отметить, множественные представления о критериях и понятиях смерти существуют в пространстве между различными дискурсами, такими как, медицинский, биоэтический, политический, юридический, социальный и др. По мнению исследователей проблемы, необратимая смерть сознания на уровне анатомо-физиологических структур коры головного мозга, – критерий «смерть коры головного мозга» – может разрешить проблемы острейшего дефицита органов. Однако этот критерий открывает для медицины и общества опасный путь, так как появление концепции «смерти коры мозга» это не только теоретические споры профессионалов, но и конкретные действия.
В указанном аспекте, современной науке смерть представляет собой процесс с достаточно размытыми параметрами, и, соответственно, критерии смерти и сама констатация факта смерти представляют собой, по мнению наиболее радикальных новаторов, точку, поставленную произвольно руками науки и медицины на линии жизни. Главный урок, который даёт нам современное развитие науки, заключается в следующем: смерть человека невозможно констатировать, оставаясь в пределах его биологических механизмов жизнедеятельности, а значит, требуется найти совершенно новую точку отсчёта для самоосмысления, где смерть не укладывается в привычные рамки биологического измерения.
Обсуждение проблем, связанных с телесной природой человека, как на уровне здравого смысла, так и в актах философской рефлексии выявляет противоречивость и многогранность данного феномена, в конце концов заставляющая общество полностью пересмотреть концепцию человеческой личности. В ракурсе этого, интерес представляет мнение юристов о том, что трансплантант, отделенный от организма, – объект материального мира, относящийся к понятию вещей с соответствующим режимом оборота. В частности, у донора появляется возможность совершать разнообразные юридические действия по поводу пользования и распоряжения своими органами, тканями. В этом аспекте, возникает ряд вопросов такого характера: каков статус головного мозга или тела в целом? Будет ли в будущем они внесены в реестр донорских органов?
Когда речь идет о социальных последствиях пересадки головного мозга безусловный интерес вызывает вопросы социологии мозга и социологии тела. Нужно отметить, что в обществе модерна и постмодерна все большее значение приобретает феномен коммерциализации тела и «индустриализации» тела. В настоящее время тело подвержено большему использованию, чем в прошлом, в том числе как объект позитивной и негативной трансплантационной практики. Другая проблема связано с тем, что тело, как материальный элемент физической природы становится предметом типично духовной проблемы. Во все времена тело считалось священным. Однако, насколько священно тело в нынешнее время, в век высоких технологий, когда тело или его часть можно успешно заменить на искусственный орган, когда активизировался процесс коммерциализации и «индустриализации» тела?
Следует отметить, что от природы сознание и тело взаимоувязаны рамками анатомической среды. Самому разуму человека требуется тело, чтобы проявить свой потенциал мышления, свою способность анализировать и интерпретировать языки и символы. В итоге, даже памяти нужен мозг как место нахождения, требуется тело, в котором она может быть субстратом сознания.
Следует также признать, что в настоящее время состоялся перенос акцента в констатации смерти со всего мозга на функционирование коры головного мозга, что отражает общую тенденцию последовательного отказа от организменно-телесного понимания смерти, как необратимая потеря онтологической возможности сознательной и социальной деятельности. Нужно заметить, что этико-философское осмысление телесности все больше представляет научно-практический интерес ввиду множащихся биомедицинских практик модификации человеческого тела, манипуляций с самим человеческим существом (репродукция, клонирование, трансплантация и пр.).
Важно осмыслить то обстоятельство, что самой большой сложностью проблемы пересадки головного мозга или головы в целом заключается в том, что при этом фактически пересаживается личность, то есть пересаживается человек в тело другого человека. В этом аспекте, данная проблема – есть проблема пересадки всего тела одного человека к мозгу другого. В связи с изложенным выше, тело, как комплекс органов представляет собой не что иное, как трансплантат со всеми вытекающим отсюда последствиями – кардинальное изменение биоконструкции человека, моделирование новой личность.
Следует отметить, что анализ исследований по проблеме идентификации, как процесс и результат пересадки головного мозга практически не проводился. На наш взгляд, пересадку головного мозга следует рассматривать, как не только медицинский, но и философский эксперимент, в ходе которого предстоит выяснить, где же у человека кроется душа, или, выражаясь языком современной психологии, его "я". В настоящее время, ученые считают, что если пересадить только мозг – то это еще не личность, так как на поведение и образ жизни человека влияет и эндокринные железы, создающие определенный индивидуальный гормональный фон.
Нынешняя технология позволяет избавиться от тела, сохранив разум (поместить мозг в питательный контейнер, удалив тело). Экстракция мозга дала бы не только возможность абсолютной сосредоточенности, она продлила мыслительную и биологическую жизнь личности. Такова модель абсолютного отшельника с необъятной мыслительной способностью, ушедшего искать самого себя в себе самом.
Итак, книга «Кто где? Я – это Я или Я – это он?» написана в стиле «Х-phi» – экспериментальной философии, объединяющей идеи философии, литературы, психологии, социологии. В ней говориться о философских аспектах последствий пересадки головного мозга с возникновением дилеммы «Кто где? Я – это я или я – это он?». В книге рассуждаются вопросы: Что такое «Я»? Как «Я» функционирует во времени? Имеет ли место некая сущность «Я»? Как мы определяем, что является частью «Я», а что – нет? Речь идет о мысленном, то есть философском эксперименте, касательно проблемы личностной идентичности. Вообразите, что человеку пересадили головной мозг другого человека. Кто при этом будет обладать специфической особенностью – тот кому пересадили головной мозг или, наоборот? Что в том человеке будет такого, что сделает его тем самым человеком?
В книге говорится о том, что человек, которому пересадили головной мозг другого человека, имеет собственное тело, обеспечивающая жизнедеятельность организма, в том числе и пересаженного мозга, а этот мозг, в свою очередь, является носителем определенных жизненных целей, убеждений, ценностей, эмоций чужого человека. Так что же все-таки делает этого человека человеком – его тело или мозг? Тогда кто же оказывается где? Можно ли допустить конвейерное пересотворение человека? Может ли эта операция способствовать ускорению эволюции сознания человека? Человек с пересаженным мозгом – это симбиоз чьей-то индивидуальности с другим телом или это совершенно новый индивид? Одним словом сплошные дилеммы.
Итак, в книге на очень абстрактном научно-художественном уровне философски дискутируется вопросы: 1) Пересадка головного мозга одного человека к телу другого? Или пересадка целиком тело одного человека к головному мозгу другого? Причем, в том и другом варианте, часто нами апеллируется к очевидно абсурдным на первый взгляд, научно-фантастическим выводам мысленного эксперимента. И хотя такое такой сюжет книги изначально может показаться чрезмерно абстрактным, однако, такой философский эксперимент в данном направлении привел нас к некоторым весьма интересным результатам. Один из них – это то, что в подобных случаях правильно будет говорить о пересадке тела к головному мозгу. В этом случае тело человека, которая пересаживается к чужому головному мозгу, будет иметь все признаки трансплантационного комплекса. Философские аспекты данного утверждения мною изложены в капитальной монографии «Теория трансплантационной этики» (Бишкек, 2023).
Итак, ключевой вопрос сюжета романа таков: в какой момент в течение данной трансформации произошла перемена? Когда прекратил существовать один человек (имеющие тело) и когда начала существовать в новом теле другая личность (головной мозг)? То есть когда возник вопрос: Кто жив? Кто мертв? Если вы немного поразмыслите над этим вопросом, то станет ясно, что здесь не может быть какого-то одного конкретного момента – словом, не может быть конкретной минуты, часа, дней и месяцев, в которую прекращает существовать одна личность и начинает существовать другая личность. Все зависит от полноты нейрореабилитации.
В книге читателям преподнесено, что имеет место некий постепенный процесс, где по мере восстановления мозговой деятельности данный человек – реципиент головного мозга, становится все более и более отличным от того, что было с ним до пересадки ему головного мозга. В итоге, все более и более правильным становится то, что исчезла личность человека, имевшая тело, а вместо него начал существовать совершенно другой человек, идентифицированный уже пересаженным ему головным мозгом.
Осмыслить то, что через определенное время (время затраченное на нейрореабилитацию) в этом мире будет жить тот, которому было пересажено тело другого человека, так как он обладать специфической особенностью – личностью, даеко не просто. Но что в том человеке будет такого, что сделает его тем самым человеком, приобретшего новое тело? До сих пор мы говорили об этом, как кажется, о сумасшедшем уровне причудливого научно-фантастического эксперимента. Но сейчас, в свете экспериментальной философии становится реальностью все же феномен пересотворения личности.
Экспериментальные философы начали размышлять о подобного рода проблемах, и мысль, что, возможно, такое исследование – исследование, исходящее из нашей очень абстрактной традиции философской рефлексии – действительно может пролить определенный свет на многие спорные моменты реальности. В этом аспекте, данный философский эксперимент демонстрирует, что суждения людей о том, насколько меняется «Я», оказывают влияние на ощущение ими разницы между самими собой и другими людьми. «Я» отличается удивительной стабильностью, люди думают о себе как о фундаментально отличающихся от других людей – этого человека из будущего с ним связывают особенные узы, которые не свойственны никому другому.
В результате философского эксперимента «Кто где? Я – это Я или Я – это он?» доказывается, что наше сознание полно всевозможных процессов. У всех нас есть разнообразные убеждения, цели, ценности и эмоции, но не всё это подчинено одному знаменателю. Некоторые из этих вещей репрезентируют наше настоящее «Я» – ту личность, которой мы в глубине души являемся. Однако, у нас также может быть множество других убеждений, которые мы будем вынуждены так или иначе принимать. Все перипетии дилеммы приведены в нашем научно-художественном сочинении, которое является свообразным и наглядным материалом философского суждения.
Известно, что на протяжении тысячелетий философов интересовал вопрос: чем есть истинное «Я»? В частности, они задавались вопросом: из всех составляющих нас частей, какие из них являют истинное «Я», а какие – лишь некий поверхностный слой, то есть ту часть нас, которая не есть нашим ядром? Если обратиться к древнегреческим философам, например, к Платону и Аристотелю, то мы найдем суждение, что наша способность к умозаключению, к рефлексии – и есть наше истинное «Я». Этот вопрос тоже составляет интерес для экспериментальных философов, однако этот вопрос более интересен в несколько ином виде. Экспериментальные философы не пытаются поставить вопрос: «Действительно ли каждый человек имеет истинное «Я», и если да, то что оно из себя представляет?»
Вообще, вопрос: «Мыслит ли человек себя самого и других людей через концепт истинного «Я», и если да, то как человек определяет, что есть частью этого «Я», а что нет?». В книге «Кто где? Я – это Я или Я – это он?» нас интересует вопрос об истинном «Я». В нашем исходном научно-художественном материале, что будет изложено ниже, читатели ознакомятся со следующей историей: Салих – честный, правдивый, гордый, испытавшие нелегкую судьбу человек, в котором наличествует конфликт сознания праведности и беспутства, то есть на более автоматическом, интуитивном уровне в нем присутствует повышенная эмоция, которую он сам не приемлет. Мурат – его родной брат, все черты которого абсолютно противоположны характеру личности Салиха. В нем спокойствие, праведность, доброта, человечность. Такой резко противоположный расклад характеров важен для чистоты философского эксперимента.
Сущность мысленного эксперимента состоит в том, что случилось так, что братья (Салих, Мурат) попали в автокатастрофу. У Салиха оказалась травмы внутренних органов, несовместимая с жизнью, тогла как у Мурата – разможжение головного мозга. Кстати, мысленно создан противоположная клиническая ситуация, что также важно для философской интепретации последствий. В этой клинической ситуации хирургам ничего не оставалось сделать, как пересадить Салиху головной мозг его родного брата Мурата. Итак, с учетом двух обозначенных частей «Я» нас интересует следующий вопрос: какое из этих «Я» подлинно? Мера индивидуального различия представляет собой лишь один пункт, и звучит он так: «Кто жив? Кто мертв? Кто где? Остался жить Мурат за счет тела брата или, наоборот, остался жить Салих в своем теле, но с мозгами Мурата?
В книге показано, «те эмоции и бурлящие в нем побуждения как раз и являются голосом его истинного «Я». Этот голос говорит Салиху о том другом образе жизни, который он мог бы вести – где он мог жить нормальной человеческой жизнью, обзавестись семьей, женившись на любимой Лере, трудится во благо себя и своих будущих детей. Обсуждается вопрос – кто где? Получается не то чтобы люди в целом думают, что подлинное «Я» выражается через головной мозга, а следовательно, разум, и не то чтобы люди в целом думают, что истинное «Я» выражается через тело.
Как известно, за истинное «Я» люди принимают те стороны человеческой личности, которые им кажутся правильными с точки зрения морали. В книге говорится о том, что часто люди воспринимают тело человека, а не его головной мозг, тогда как истина кроется в том, что истинным я обладает тот человек, которому пересадили тело. Следовательно, жив Салих, а тело его брата – Мурата, которую он начинает носить является лишь как нечто примыкающее извне. И психологическая драма заключается в том, что Салих осознает эту правду и не может избавиться от чувства скорби по брату, хотя в глубине души в полной мере осознал свое «Я» в новом теле.
Попробуем оценить поступок Салиха с позиций экспериментальной философии, то есть с точки зрения морали. Здесь наблюдается поразительная асимметрия. Когда люди настолько обуреваемы эмоциями, что совершают что-то нравственно неприемлемое, то другие склонны считать это оправданием, так как девиантную личность Салиха олицевторяют с телом прежнего Мурата, который был покладистым и достойным человеком по жизни. Что интересно, люди не выражают того порицания, которое было бы уместно в отношении совершившего подобный поступок нового человека – Салиха. Итак, у нас есть идея сущности, и когда мы применяем эту идею к «Я», мы получаем наше понятие истинного «Я». А что мы получаем в случае суждения над истинным «Я», так это некий побочный продукт нашего общего способа мышления о вещах, которые в нашем восприятии обременены сущностями.
Заранее согласен со всеми замечаниями читателя, во-первых, по поводу «мозаичности» в изложении материала, а во-вторых, по поводу того, что пришлось соединить социально-психологические мотивы с научно-фантастическими при помощи надуманных приключенческих скреп. Уверяю, что все это мною предпринято лишь во имя раскрутки интересной научной проблемы. Допускаю, что сюжет книги получился «разрисованным», но, однозначно, в нем нет бытовой приземленности, а есть уровень практической философии.
Подтекст нашего научно-художественного сочинения – это пересотворить человека. Однако, очевидно то, что как было «задумано» нами практически невозможно сейчас. Как будет в будущем? Нам был интересен путь к такой перспективе, борьба идей и технологий. В этом аспекте, наверное, нельзя было изображать личность профессора, который выполнил такую операцию по пересадке тела одного человека к головному мозгу другого, бледной тенью на фоне клинической и философыской проблемы, а нужно было приоткрыть дверь не только в его научную лабораторию, но и в его умственную, интеллектуальную, философскую лабораторию.
В книге ученые различных отраслей, их многочисленные диалоги, почти протокольные обсуждения на научных форумах и собраниях – это не столько фабульные элементы сочинения, сколько своеобразная технология «продвижения» в умах и сердцах проблем пересотворения личности. На то и экспериментальная философия. В нашем сочинении все события, персонажи, имена – вымышлены, а любые совпадения – случайны. Чего не скажешь о научной выкладке. Они вполне реальны, хотя отдельные утверждения спорны по существу, ибо, речь идет о предмете экспериментальной философии.
Что касается мотивов. Все началось из-за моего любопытства, коми всегда отличается философ или человек, философского склада ума – «А что если?». Как известно, сочинение плана экспериментальной философии, как впрочем, научно-фантастическая литература отличается от научно-популярной, узаконенным правом опровергать основные законы естествознания. Я этим и воспользовался. Под текстом, глухо, – драма двух полумуляжей, один из которых (Салих) после пересадки ему нового тела не захотел смириться со своей «новой» неполноценностью, а другой (Каракулов) – ученый, переживающий кризис чрезмерной абстракции.
Та самая драма, безусловно, гуманистическая, но как быть, если в наш век сам гуманизм сдает свои позиции. Можно ли пересадить головной мозг одного человека в тело другого? Можно ли допустить конвейерное пересотворение человека? Может ли эта операция способствовать ускорению эволюции сознания человека? Человек с пересаженным мозгом – это симбиоз чьей-то индивидуальности с другим телом или это совершенно новый индивид? Вот-так, задаваясь вопросами философского уровня постепенно сугубо медико-хирургический эксперимент приобрел статус философского эксперимента.
Призываю: «Давайте рассуждать вместе и искать ответы на вопрос: как долго может оставаться незыблемым равновесие сил, предусмотренное эволюцией сознания? Очевидно, не спрогнозировав, каким будет человек завтра, нельзя успеть в деле пересотворения человека сегодня. Почему бы не допустить, что будущая технология будет иметь возможность выбора пути «упрощенного» пересотворения человеческой индивидуальности. К примеру, путем пересадки головного мозга или сознания. Здесь нужна серьезная философская риторика.
Интерес широкого круга ученых вызвала в свое время дискуссия, организованная мною на страницах кыргызского научного журнала «Вестник вузов»: «Возможно ли превентивная пересадка органов?», «Вероятно ли пересадка головного мозга?». Исходной идеей было то, что хирурги на то время были готовы осуществить операцию по пересадке головного мозга (или головы). До сих пор никем еще не была осуществлена такая операция, которая с точки зрения логики научно-технологического прогресса представляется закономерным шагом активно развивающейся трансплантологии. Между тем, ряд морально-этических проблем, в том числе и социальные последствия такого вызова трансплантологии до сих пор является совершенно не осмысленной социологической проблемой.
Что ждет этого человека, если операция по пересадке головного мозга пройдет удачно, и он останется жить? Кем он будет в жизни? Продолжит свою жизнь или проживет отныне чужую жизнь? Такие вопросы обуревают ученых и философов. В связи со сказанным выше, на наш взгляд, уже давно назрела необходимость философско-методологического обобщения системы взглядов на проблемы, связанные с феноменом смерти личности, тела и сознания. Причем, не только с позиции дуализма «тело-сознание», гуманизма, религии, но и с точки зрения трансгуманизма, карианства.
Дело в том, что гуманизм и нынешняя классическая философская антропология, накладывающие запрет на множество современных биокибернетических технологий, к сожалению, «не объясняют» проблемы новых и сверхновых технологий, в том числе такого порядка, как пересадка головного мозга, изменение биоконструкции человека, моделирование сознания и пр. Следует учесть, что трансгуманизм, как, впрочем, и карианство представляет разум и здравый смысл, как универсальные, ничем и никак не ограниченные в своих возможностях, инструменты исследования и преобразования всего сущего, включая и самих носителей разума. Важно то, что они свободны от потенциальных последствий футурошока и готовы к выработке практической этики, пригодной для общества, преобразованного любыми новыми технологиями.
Находим нужным акцентировать внимание на такие свойства этого научного мировоззрения – динамичность, непредвзятость, допускающая априори тех возможностей, которые не противоречат принципу конструктивности моделей. Именно на основе модели можно предсказать суть и будущие пересадки головного мозга. Следует отметить, что против развития трансгуманизма и карианства имеются два фактора: во-первых, нравственный, суть которого в том, что борьба против «неэтичных научных исследований» (в том числе пересадки головного мозга) ведется невзирая на то, что сами люди и общество нуждаются в таких технологиях; во-вторых, практический, суть которого заключается в том, что исследования, которые востребованы обществом практически невозможно остановить никакими законами и нормативами.
Постулируя морально-этические проблемы пересадки головного мозга, зачастую ученые, которые, являясь атеистами, тем не менее, ссылаются на религию и ее людей по гуманитарным вопросам (мораль, общечеловеческие ценности и пр.), искренне полагая, что в области этики и гуманизма, позиция науки и позиция религии будто бы совпадают. Это один из наиболее распространенных методов формирования этико-социальных иллюзий – метод подмены базовой информации. В этой связи, важно, чтобы философ при осмыслении проблем гуманитарного качества должен строить модели, не размывающие грани науки и антинауки и в этом заключается самоценность философского мировоззрения.
Важно отметить, что при полной готовности хирургов пересадить голову одного человека на тело другого человека, ряд морально-этических проблем и последствия такой операции совершенно не осмыслены с философской позиции. С учетом этого мы впервые задались целью выполнить целостную реконструкцию и анализ значения темы социальных, морально-этических и правовых последствий пересадки головного мозга, причем как с позиции гуманизма, так и с позиции трансгуманизма. Для реализации указанной цели, на наш взгляд, необходимо было решить ряд задач, включая изучение истории, перспективы указанной операции, охарактеризовать нынешнее состояние и будущие возможности нейротрансплантации, которую, по нашему мнению, следует расценивать как модель мировоззренчески противоречивой медицины будущего.
Полагаем, что исключительно важным была необходимость рассмотрения концепции «смерть личности» в ракурсе онтологического кризиса понятия «смерти мозга» в естественнонаучном дискурсе. Для разрешения цели, на мой взгляд, было также важно уяснить предпосылки формирования нового понятия смерти человека как единого процесса, не расщепленного дуализмом «сознание – тело», а также осмысление проблемы идентификации личности после пересадки головного мозга. У нас не вызывал сомнение и необходимость прояснения биосоциальных проблем сетлерики.
Мою работу следует рассматривать, во-первых, как первый опыт научно-философского исследования в области теоретических вопросов, касающихся социальных последствий пересадки головного мозга, а во-вторых, как попытку рассмотреть с точки зрения классической философской антропологии, трансгуманизма и карианства основные компоненты проблемной «сверхситуации» в трансплантации головного мозга или головы в целом. В настоящее время ученые не намерены упрощать или же преувеличивать морально-этические трудности, связанные с пересадкой головы, они ищут и находят разные пути и подходы к решению проблемы, вплоть до создания человеческих «копий и запчастей». В этом смысле многие предсказания и фантастические проекты, связанные с проблемой пересадки головного мозга, обмена телами, биороботизации, постепенно реализуются.
Очевидно то, что нынешние ученые, во многом являющиеся технократами, к осмыслению теоретически перспективных технологий, как нейротрансплантация, привлекают возможности и трансгуманизма. Последний считается рациональным мировоззрением, основанным на более полном осмыслении достижений и перспектив науки. Ученые убеждены в том, что позиция трансгуманизма наиболее «благоприятна» именно при рассмотрении таких проблем, как пересадка головного мозга или всей головы в целом, так как постулирует возможность изменения биоконструкции человека, моделирование его сознания и пр.
Обсуждение проблем, связанных с телесной природой человека, как на уровне здравого смысла, так и в актах философской рефлексии, выявляет противоречивость и многогранность данного феномена, в конце концов заставляющая общество полностью пересмотреть концепцию человеческой личности. Речь идет о трансфере сознания. В ракурсе этого интерес представляет мнение юристов о том, что трансплантант, отделенный от организма, – объект материального мира, относящийся к понятию вещей с соответствующим режимом оборота. В частности, у донора появляется возможность совершать разнообразные юридические действия по поводу пользования и распоряжения своими органами, тканями.
В этом аспекте возникает ряд вопросов такого характера: каков статус головного мозга или тела в целом? Будут ли в будущем они внесены в реестр донорских органов? Когда речь идет о социальных последствиях пересадки головного мозга, безусловный интерес вызывают вопросы социологии мозга и социологии тела. Нужно отметить, что в обществе модерна и постмодерна все большее значение приобретает феномен коммерциализации и «индустриализации» тела. В настоящее время тело подвержено большему использованию, чем в прошлом, в том числе как объект позитивной и негативной трансплантационной практики.
Другая проблема связана с тем, что тело как материальный элемент физической природы становится предметом типично духовной проблемы. Во все времена тело считалось священным. Однако насколько священно тело в нынешнее время, в век высоких технологий, когда тело или его части можно успешно заменить на искусственный орган, когда активизировался процесс коммерциализации и «индустриализации» тела? Следует также признать, что в настоящее время состоялся перенос акцента в констатации смерти со всего мозга на функционирование коры головного мозга, что отражает общую тенденцию последовательного отказа от организменно-телесного понимания смерти как необратимая потеря онтологической возможности сознательной и социальной деятельности.
Нужно заметить, что этико-философское осмысление телесности все больше представляет научно-практический интерес ввиду множащихся биомедицинских практик модификации человеческого тела, манипуляций с самим человеческим существом (репродукция, клонирование, трансплантация и пр.). Важно осмыслить то обстоятельство, что самая большая сложность проблемы пересадки головного мозга или головы в целом заключается в том, что при этом фактически пересаживается личность, то есть пересаживается человек в тело другого человека. В этом аспекте данная проблема – есть проблема пересадки всего тела одного человека к мозгу другого. В связи с изложенным выше тело, как комплекс органов представляет собой не что иное, как трансплантат со всеми вытекающим отсюда последствиями – кардинальное изменение биоконструкции человека, моделирование новой личности.
Следует отметить, что анализ исследований по проблеме идентификации как процесс и результат пересадки головного мозга практически не проводился. На наш взгляд, пересадку головного мозга следует рассматривать не только медицинский, но и как философский эксперимент, в ходе которого предстоит выяснить, где же у человека кроется душа, или, выражаясь языком современной психологии, его «я». Итак, в эпоху технократического развития общества к осмыслению теоретически перспективных технологий, в том числе пересадке головного мозга, следует привлекать трансгуманизм как более рациональное мировоззрение, основанное на более полном осмыслении достижений и перспектив науки, допускающим постулирование возможности в будущем изменения биоконструкции человека, моделирование его сознания и пр.
Вообще, о значении экспериментальной философии следует чаще говорить и демонстрировать. В особенности, когда речь идет о разрешении различных дилемм. Что меня всегда смущало – это то, что в мире было много гениальных философов, которыми были выдвинуты огромное количество оригинальных философских идей, гипотез, высказаны выдающиеся философские мысли, сформированы целые системы, концепции и теории, многие из которых, к сожалению, до сих пор не поняты, а потому не приняты. А между тем, в мире до сих пор в дефиците достоверные, концептуальные и фундаментальные знания о многом. В чем дело? По каким фатальным причинам философская наука продвигается медленно? Почему выдающейся философские мысли и идеи так трудно и медленно вживаются в реальность? Почем философские мысли недостаточно активно дискутируются в разрешении дилемм.
Невольно приходишь к выводу о том, что в философских науках: во-первых, или недостаточно изучалось то, что надлежало изучить и знать в реальности; во-вторых, или философские исследования были изначально бессистемными, бессодержательными; в-третьих, или столетиями без конца нагромождались философские рассуждения, а реальное и достоверное знание вещей отставало. Отсюда можно резюмировать о том, что, возможно, причиной всему этому является функциональная недостаточность самого метода философствования. Все знают, что философские тексты классиков философии – Платона, Аристотеля, Кузанского, Бруно, Бэкона, Декарта, Гегеля, Фейербаха, Канта – очень часто сложны и непонятны.
По Э.В.Ильенкову, причиной непонимания классической философской мысли в действительности является не что иное, как низкий уровень знания и мировоззрения, а также небогатый внутренний мир людей. «Если же твой мир – богаче, то есть если он включает в себя, как свою «часть», мир иноязычного человека, – пишет автор, – то ты легко поймешь его, иногда даже лучше, чем он сам себя понимал, поскольку увидишь его мир как «абстрактное» (то есть неполное, частичное, одностороннее) изображение твоего собственного – «конкретного» (то есть более полного, целостного и всестороннего) мира».
Один из выдающихся философов современности М К.Мамардашвили в статье «Как я понимаю философию» заключает, что «всякая философия должна строиться таким образом, чтобы она оставляла место для неизвестной философии. Этому требованию и должна отвечать любая подлинно философская работа». Автор отмечает, что «философия должна пребывать в глубоком погружении в первоисточники, которые каждый трактует по-своему, в том-то и суть философии». Возможно потому и современные философы по ошибочной аналогии пытаются перещеголять своих «коллег» хотя бы в непонятности и оторванности своих философских текстов от реальной жизни.
Известно, что видные и выдающейся философы акцентировали на разрешение известных философских дилемм. Между тем, философская мысль не должна отрываться от реальной действительности, то есть философия должна быть практической, когда философские идеи, концепции, системы и теории, как считают Бэкон, Декарт, Локк, Спиноза, Шопенгауэр и др., должна найти свою реализацию в общественной практике. А ведь жизнь и практика богата различными ситуациями, некоторые из которых представляют собой тугой узел проблем, так как содержит дилеммы, которых нужно разрешить.
«Есть только одно средство расположить простой народ к философии; оно состоит в том, чтобы показать ее практическую полезность», – вот кредо сторонников практической философии. По их мнению, простой народ всегда спрашивает: «Для чего это нужно?», «в чем заключается полезность философии?». Понятно, что просвещает философа, и то, что полезно простому человеку, – совершенно различные вещи. Между тем, разум философа часто занят чрезмерно абстрактными вещами. Однако, каковы бы ни были факты, вокруг которого завязываются философские мысли и идеи, они составляют подлинное богатство философа.
Так то это так. Однако, сейчас во дворе новая эра научной рациональности – постнеклассической, утверждающий, что знания должны быть практически применимыми. Важно отметить тот факт, что один из предрассудков рациональной философии заключается в убеждении, будто его задача – это сопоставлять и связывать факты, имеющиеся в ее распоряжении, а не в собирании новых фактов. А между тем, согласно современных воззрений логика в том, что метод философствования заключался и будет заключаться в том, чтобы умом проверять ум, умом и экспериментом контролировать чувства, познавать чувствами природу, изучать природу для изобретения различных орудий, пользоваться орудиями для изысканий и совершенствования практических искусств, которые необходимо распространить в народе, чтобы научить его уважать философию.
Сейчас мир переживает кризис кабинетной философии, главным инструментом которой был концептуальный анализ. Еще в середине XX века, У.Куайн и его последователи стали высказываться о необходимости сближения философских методов с методами экспериментальных наук. В свое время, мне, как одному из зачинателей экспериментальной хирургии в стране, такая мысль здоров импонировало. В клинической практике ученому-хирургу ставить вопрос «а что если?» не всегда приемлем, ибо, на операционном столе лежит больной и у которого хирургу необходимо применить глубоко осмысленные и наработанные, так называемые протокольные технологии оперирования, а не подвергать его лишнему клиническому риску. Таковы морально-нравственные рамки хирургической деятельности. Хотя следует признать, что на практике экстренной хирургии не редко хирургами используются возможности вынужденного эксперимента, когда стоит вопрос «Все или ничего!».
Другое дело, когда экспериментируешь на животных. При этом любой хирургический эксперимент – это, по сути, планомерный поиск оптимального метода операции. Экспериментатор ставит перед собой ряд вопросов, которых следует разрешить в сериях определенного эксперимента. В Проблемной лаборатории клинической и экспериментальной хирургии при Национальном хирургическом центре под моим руководством были проведены сотни разнообразных экспериментов. В этом аспекте, значимость эксперимента для меня всегда была и однозначно остается высокой.
С учетом сказанного выше и личного опыта с удовлетоврением принял факт повсеместного нарастания тенденции использования мысленных экспериментов. В философии такая тенденция явно усилилась, а в 2000-е годы оформилась новая форма философии – экспериментальная философия. Первоначально экспериментальная философия фокусировалась на философских вопросах, связанных с намеренными действиями, предполагаемый конфликт между свободной волей и детерминизмом. Эмпирические данные, собранные философами-экспериментаторами, могут иметь косвенное влияние на философские вопросы, позволяя лучше понять лежащие в основе психологические процессы, ведущие к философским интуициям. Каковы положительные и отрицательные стороны этой формы философии? Каково взаимоотношение экспериментальной и рациональной (теоретической,
Итак, дальнейшее рассуждение правильно будет вести в аспекте признания факта существования двух видов философии: 1) экспериментальная философия; 2) рациональная философия. Первая, образно говоря, всегда идет ощупью, берется за все, что попадает ей под руку, и в конце концов натыкается на драгоценные вещи, а вторая, также образно говоря, собирает этот драгоценный материал и старается разжечь из него факел. Экспериментальная философия не знает ни того, что ей попадется, ни того, что получится из ее работы, однако, она работает без устали, тогда как, рациональная философия, наоборот, взвешивает возможности, выносит суждения и умолкает.
Следует сказать, что экспериментальная философия обычно использует методы, которые гораздо ближе к психологии и социальным наукам и реализует достаточно большое число исследовательских проектов, примером которых является проверка некоторых интуиций относительно природы философии и философского теоретизирования, имеющихся у философов, и сравнение их с теми, которые есть у не-философов, а также демонстрация того, от каких – социальных, культурных, образовательных факторов зависят эксплицированные различия.
Дж.Александер, Дж.Ноуб, Ш.Николс описывают экспериментальных философов как таких, кто прилагает «методы социальных и когнитивных наук к изучению философского познания, поскольку данные методы подходят лучше, чем интроспективные, к изучению того, что люди думают, особенно другие люди». С.Стек, К.Тобиа используют термин «экспериментальная философия» в каркасе ограниченной интерпретации, говорят о ней как об «эмпирическом исследовании философских интуиций, факторов, воздействующих на них, и психологических и нейрологических механизмах, лежащих в их основе». Так или иначе вышеуказанные авторы подчеркивают оппозиционность друг к другу экспериментальной и рациональной философии.
В отношении оппозиции кабинетной философии и экспериментальной Т.Уильямсон подчеркивает значимость выбора между растворением философских методов в методологии экспериментальных наук и обоснованием правомерности кабинетной философии, перед которым стоят современные философы. На сегодня экспериментальная философия включает много новых экспериментальных исследований, в том числе исследования того, как на самом деле думают и чувствуют обычные люди (не философы). При этом изучается обычное понимание людьми морали, свободы воли, измерения этических границ тех или иных явлений, счастья и других ключевых философских понятий.
Забегая вперед хочу подчеркнуть, что являюсь сторонником одновременно рациональной и экспериментальной философии. В своих капитальных серийных трудах: «Познание» (15 тт.); «Биофилософия» (3 тт.); «НФ-философия» (3 тт.); «Киберфилософия» (3 тт.); «Антропофилософия» (3 тт.); «Моральная философия» (3 тт.) и пр., я выступаю сторонником идей и принципов постнеклассической науки, осмысливающей многочисленные феномены и проблемы через призму методологии, социологии, психологии, философии. В другой части своих капитальных серийных трудах: «Тегерек: Мифы. Тайны. Тени» (4 тт.). «Литературная философия» (6 тт.), «Научная фантастика» (свыше 30 книг) я выступаю сторонником экспериментальной философии.
Так или иначе, во всех моих философских работах очевидна разработка междисциплинарных, транстеоретических научных тем с интеграцией отраслей наук (экспериментальная хирургия, физиология, трансплантология, биомедицина, биофилософия) с концептуальной разверткой результатов экспериментальных исследований, как в области хирургии, физиологии, трарсплантологии, так и философии с проведением философских экспериментов. При этом цель моих философских экспериментов заключается в том, чтобы погрузиться непосредственно в реальный мир и использовать психологические эксперименты, чтобы добраться до истоков некоторых, порою жгучих философских проблем в сфере науки, медицины, технологий.
Следует отметить, философские эксперименты начинают наводить ученых на мысль, что обычный способ понимания мира людьми пронизан, прежде всего, моральными соображениями. Чем больше философы узнают о том, как люди выносят моральные суждения, тем больше они смогут понимать, как возникают конфликты между людьми. Ш.Николс считает, что одна из самых захватывающих перспектив экспериментальной философии заключается в том, что она может помочь оценить, являются ли определенные философские верования вполне обоснованными.
Выяснив психологические источники своих философских убеждений, сами философы смогут оценить, насколько оправданы эти убеждения. В этом аспекте, в моих работах по экспериментальной философии, методология использования систематического эмпирического исследования применяется к широкому кругу различных философских вопросов (пересадка головного мозга, эвтаназия, клонирование, роботохирургия, искусственный интеллект и пр.). Известно, что исследователи предлагают совершенно разные взгляды на то, каким образом такая экспериментальная работа может оказаться философски ценной, а потому, возможно, лучший способ познакомиться с областью экспериментальной философии – это изучить фактические результаты исследований философов-экспериментаторов.
В экспериментальной философии решение логических задач должны быть предельно просты, ибо они устанавливают стандарты простоты для широкого круга читателей. Разумеется, мой стиль, не обладающая устойчивыми концептами, нормами или правилами исследования больше похож на научно-художественный проект. Так как он олицетворяет восприятие или образ мысли, то, естественно, не является завершенным художественно-интеллектуальным проектом. Однако, он работает с понятийным каркасом, концепты могут изменяться и нет в нем четкой логической определенности. Согласен в моем языке мысль концептуально и понятийно часто неуловим, мысль трудно поймать и зафиксировать как определенную концепцию, опираясь на которую можно было бы дальше развивать философское рассуждение в каком-то заданном концептуальном поле. Однако, помогает понять заложенное в текстах мысль черех художественный нарротив.
В свое время, Л.Витгенштейн (1889-1951), с учетом отсутствия ясности в философских текстах, бездоказательности суждений, двусмысленности высказываний, писал о том, что необходимо произвести «терапию философского языка» в целях исключения многосмысленности и принципиальной неточности словоупотребления. Автор в своем «Логико-философском трактате» (1918) описал, разработанный им формализованный философский стиль, на основе сближения его с языком математики и современного естествознания. По мнению автора, слова и выражения языка должны служить знаками идей и использоваться, прежде всего, для выражения мыслей [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953].
По мнению Х.Патнэма (1926-2016), С.Крипке (1940-2022) философский язык: во-первых, логический способ изложения (наличие взаимосвязанных рассуждений, направленных на раскрытие научной истины); во-вторых, смысловая законченность (выстраивание рассуждений и фактов в такой последовательности и взаимосвязях, чтобы мысль, положенная в основу должна быть максимально раскрыта); в-третьих, целостность (соответствие структуре и содержанию работы и служить раскрытию поставленных задач и достижению совокупных целей исследования) [Крипке С. Именование и необходимость, 1972].
«Всякое утверждение о совокупностях разложимо на утверждения об элементах совокупностей и на суждения, которые описывают совокупности в их полноте. А элементарные суждения выступают аргументами истинности суждений», – пишет Л.Витгенштейн (1889-1951). По мнению автора, смысл философского текста заключается в том, что «все, что может быть сказано, должно быть сказано четко». Он считал, что «чем яснее мысли выражены – тем точнее их острие входит в голову» [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953]. Для исключения многомысленности и принципиальной неточности, по его мнению, философский формализованный язык должен быть содержать логику суждения из области естествознания и литературы, высказанными предельно четко и ясно. В той или иной мере, ряд философов применяют подобный формализованный стиль (Дж.Маргулис (1977), М.Раулендс (2005) и др. [Маргулис Дж. Личность и сознание / пер. с англ., 1986; Раулендс М. Философ на краю вселенной, 2005].
Нужно отметить, что практически изначально в фокусе внимания экспериментальной философии находится интуиция. Интуицию идентифицируют с выводами первой системы, как убеждения, которые мы формируем спонтанно, без сознательных рассуждений, источник которых мы не можем идентифицировать интроспективно. Когда мы развиваем предложение или контент, интуиция этого контента должна казаться нам истинной. В этом аспекте, философы-экспериментаторы надеются получить удовлетворительное представление об интуиции и ее психологических основах.
Позитивная роль экспериментальной философии в том, что она может эмпирически проверить и выдвинуть утверждения об интуиции в каждом из этих случаях: интуиции, используемой для проверки нормативных теорий, интуиции относительно того, является ли данный случай примером концепции, интуиции о правильном применении слова, интуиции об общих принципах и интуиции об особенностях дискурса или практики.
Утверждение морального реалиста о том, что реализм лучше всего отражает обычный моральный дискурс и практику, было поставлено под сомнение несколькими экспериментами, исследующими степень, в которой люди являются интуитивными моральными релятивистами. Дж. Гудвин и Дж. Дарли задались вопросом, будут ли субъекты относиться к этическим утверждениям как к объективным, и как они могут отличаться от отношения к утверждениям о научных фактах, социальных условностях и вкусовых ощущениях.
Экспериментаторы дали испытуемым ряд утверждений во всех трех областях и попросили их оценить свое согласие с каждым утверждением, а также указать, считают ли они это правдой, ложью, мнением или отношением. Результаты показали, что в целом люди склонны относиться к этическим утверждениям как к более объективным, чем заявлениям об общепринятых или вкусовых ощущениях, но менее объективным, чем изложения фактов. Более интересно то, что субъекты рассматривали разные этические высказывания как более или менее объективные в зависимости от содержания высказывания. Народная концепция морали не может быть единообразно объективной, люди могут рассматривать одни моральные требования как более объективные, чем другие.
Следует заметить, экспериментальная философия во всех ее формах предлагает задуматься о роли интуиции в философской методологии: предоставляют ли интуитивные суждения обычных людей, не философов, столько же доказательств, сколько суждения философов? Возможно, они предоставляют лучшие доказательства? Предоставляет ли интуиция какие-либо доказательства, или эмпирическая работа, возникающая из экспериментальной философии, просто показывает, что интуиция безнадежно предвзята и непостоянна? Если интуиция имеет доказательную ценность, то какую? Как правильно получить и использовать эти доказательства?
Не вдаваясь в более глубокие вопросы природы интуиции, дадим характеристику интуиции следующим образом: это состояния, в которых определенное утверждение кажется верным в отсутствие осознанных рассуждений. Интуиции обычно получают некоторую доказательную силу при философской аргументации. То есть предположения, которые поддерживает интуиция, как правило, принимаются за поддержку существования этих интуиций. Степень поддержки, оказываемой таким образом, не всегда ясна. Иногда признается, что интуиция может ошибаться, и что в идеальном случае интуитивные предпосылки должны поддерживаться дальнейшей аргументацией.
Эмпирическая работа здесь отражает два возможных пути, посредством которых экспериментальная философия может дать нам новые перспективы классических головоломок в философии сознания.
Во-первых, она предлагает психологические объяснения для интуиции, которые в противном случае могли бы казаться довольно «грубыми», например, предполагая, что у нас есть когнитивная тенденция использовать физические критерии в нашей оценке того, что является потенциальным суждением.
Во-вторых, она может оспаривать доказательный статус этих интуиций, указывая на такие факторы, как например культурное происхождение, которые могут повлиять на интуицию ненадлежащими способами.
Однако экспериментальная философия дает недостаточное освещение этих вопросов, потому что вопросы, представляющие интерес для философии, это не то, что говорят люди, а основополагающая компетенция, связанная с использованием философски важных концепций. То, что имеет значение для этой компетенции, является критически нормативным. Между тем, вопреки утверждениям некоторых критиков, экспериментальная философия не зависит от предположения приоритета интуитивного познания: что люди не достигают выводов о чем-либо через рассуждения, даже если они действительно участвуют в сознательном обсуждении, прежде чем выдать ответ.
В этой связи, я хотел бы привести доводы из моей системы «Системно-ответственная популяризация, концептуализация и философизация науки», предполагающий три уровня усвоения знаний: 1) популяризация науки («А»); 2) концептуализация знаний («В»); 3) философизация науки («С»). Эмпирическое содержание («А») постепенно ассимилируется, осмысливается и элиминируется в теоретическое содержание («В»).
Этот синтез приведет к созданию нового типа теоретического обобщения («С»). Если в «А» какое-либо событие приобретает черты проблемной ситуации, требующего изучения и осмысления, то в «В» тот или иной факт, как фрагмент объективной реальности подлежит категоризации и концептуализации.
На этапе «С» происходит репрезентация в форме философского обобщения. «С» требует удержания в идеальном плане несоизмеримо большего объема знаний. Таким образом, в реальном теоретическом знании эмпирия представляет собой результат «вписывания» тех или иных фактов в образ действительности («А»). Это описательный уровень. «В» представляет собой научно-теоретический уровень, а «С» – есть мировоззренческий уровень.
Для меня лично, как философа-экспериментатора представляет интерес сам процесс последовательного получения ответов. И они показали, что знание психологических основ интуиции вполне может оказаться философски значимыми. В результате философского эксперимента удалось в какой-то мере правдивый ответ на поставленные вопросы, озвученных в соответственных книгах: «Кто где?», «Лечить и/или Убивать?», «Можно ли штамповать гениев?», «Кому доверить жизнь? Хирургу или Роботу-хирургу?», «Кто хозяин организму человека?».
Нужно отметить, что перспективы развития экспериментальной философии неоднозначны. К сожалению, не все экспериментальные философы проводят в своей работе вспомогательный философский анализ, как это проделываю я, будучи глубоко знаком как с медицинской наукой, так и практикой. Некоторые философы задаются вопросом, не искажается ли наша интуиция?
Аналогичным образом, если философы решат, что следует использовать концептуальную концепцию добра, а не деонтологическую, на том основании, что на деонтологическую концепцию чрезмерно влияют эмоции, то какой будет реакция на деонтолога, который утверждает, что эмоции чрезвычайно важны? В частности, для меня, как ученого-врача исключительно важно обращение к моральной интуиции, будь то действия или принципы. Но опять возникает тот же вопрос: можем ли мы положиться на эти интуиции?
Итак, многие современные философы согласны с тем, что философия, которая ведется исключительно «из кресла» при недостаточном понимании учеными фактических данных, научных практик и научных достижений, а иногда и просто жизненной реальности, имеет сомнительную ценность. Эта общая отправная точка для большей части современной философии открывает путь для использования эмпирических данных в философии. Однако, есть мнение о том, что, возможно, именно экспериментальная философия станет в ближайшем будущем одной из фундаментальных научных репрезентаций действительности, той основой, которая связывает в целостную систему когнитивного знания социологию, психологию и философию. Это я приветствую.
В философии сегодня «господствует убеждение, что наука представляет собой вид когнитивной практики, системообразующим принципом которой предстает рациональность. Поэтому появление экспериментальной философии многие связывают с революцией убеждений в философии в ближайшей перспективе. Интерес ученых к новой форме философии обусловлен тем, что в силу историко-идеологических причин сложившаяся в философии тенденция к автономии во многих случаях является препятствием для получения знаний, адекватных современной реальности.
Нацеленность на когнитивные вопросы и проблемы также диктуется современными научными реалиями. Новое философское измерение исследований размывает границы наук. Пусть не создаются новые методы, но новое применение уже существующих методов в других дисциплинарных областях вновь пробуждает научный интерес к философским проблемам мировоззрения, сознания, интуиций, морали. Получаемые результаты могут подтвердить философские гипотезы, развить теории. Речь не идет о радикальной реформе философии, ведь проблемное поле новой экспериментальной философии – лишь часть от целого философского знания. Но обновить философские традиции, дать им вторую жизнь – это возможно для экспериментальной философии. Очевидно лишь то, что как философское движение экспериментальная философия оказала значительное влияние на дискуссии об основных философских вопросах, а также о природе самой философии. Д.Н.Дроздова пишет: «Мысленные эксперименты активно используются в качестве способа аргументации в современной философии.
Построение аргумента на основании воображаемой ситуации часто встречается в эпистемологии, онтологии, этике и других областях философии. Можно даже сказать, что философские эксперименты – одна из отличительных характеристик философской методологии, поскольку они позволяют придать наглядность и убедительность абстрактным философским построениям. Помимо традиционного использования философских экспериментов в качестве способа аргументации, в последнее десятилетие получило распространение обращение к мысленному эксперименту в контексте новой исследовательской практики, возникшей на стыке философии, психологии и социологии.
Одна из задач, которые ставит перед собой современная экспериментальная философия (x-phi), заключается в исследовании мнений обычных людей по поводу важных философских концептов (так называемых интуиций обыденного сознания) при помощи методов психологии и социологии. Действительно, если в науке мысленные эксперименты часто становятся интегральной частью господствующей парадигмы, а их интерпретация является предметом дискуссии только в период установления консенсуса по поводу затрагиваемых ими теорий, то в философии мысленные эксперименты в большей степени используются для того, чтобы поставить вопрос и спровоцировать дискуссию, а не указать единственный правильный ответ.
Как и в науке, в философии у философских экспериментов есть разнообразные функции. Некоторые из них позволяют прояснить или проблематизировать использование определенных понятий. Другие используются для установления логических взаимосвязей между понятиями или положениями. Третьи вскрывают существование неявных предположений или убеждений в некоторых рассуждениях и аргументах. Все эти функции мною использованы в области постановки медико-философских идей, концепций, теорий.
Вымышленные ситуации, которые использованы мною, можно сравнить с зондом, при помощи которого исследуются философские концепции. Я, как доктор медицины и доктор философии обращался к мысленным экспериментам как к инструменту исследования философских представлений «обычных людей», представителей разных специалистов, социальных и профессиональных групп, чтобы выявить сходства и различия в том, как обыденное сознание оперирует базовыми философскими концептами. На мой взгляд, здесь мысленный эксперимент перестает противопоставляться реальным экспериментам, а становится их частью.
Суть моих философских экспериментов заключается в том, что читателям широкого профиля предлагается рассмотреть некоторые вымышленные ситуации, требующие осмысленного ответа. В книгах ученые разных специальностей, люди разных социальных и профессиональных групп сталкиваются с необходимостью дать самостоятельное описание или оценку ситуации, опираясь на интуитивное и зачастую неотрефлексированное понимание тех или иных концептов.
Исправить «близорукость» «кабинетной» философии – такова была изначальная задача экспериментальной философии. Типичное исследование, выполненное в духе экспериментальной философии, выглядит следующим образом. Обрисовывается некоторая теоретическая проблема, которая существует в философии, и указывается, что философская аргументация исходит из некоторых предположений о том, что в этой проблеме противоречит или соответствует «здравому смыслу». Затем разрабатывается серия заданий (вымышленных историй, которые зачастую базируются на известных философских мысленных экспериментах), в которых требуется применить некоторый философский концепт к воображаемой ситуации. Ключевая роль в них отводится вымышленным образным ситуациям – «мысленным экспериментам», – которые используются здесь не как аргумент в философском споре, а как условие для выявления особенностей обыденного мышления, где нет места детальному анализу понятий или прояснению языковых выражений.
Нужно отметить, что существование экспериментальной философии представляет собой вызов, брошенный традиционной философии, которая стремится отстаивать специфику своих аргументов и их независимость от каких-либо экспериментальных исследований. Методика экспериментальной философии строится на предположении, что понимание философских концептов, которое свойственно обычным людям, лишенным экспертного знания в области философии, может быть релевантным для философского сообщества. Я далек от мысли, что пытаюсь получить верные и адекватные определения философских концептов, основываясь на мнении моих литературных героев – людей, далеких от философии. В их задачу входит скорее критика тех интуиций, на которые опираются философы при получении выводов из мысленных экспериментов.
Используя мысленный эксперимент в качестве аргумента, я опираюсь на те универсальные представления о предмете обсуждения, которые являются общими для философских теорий и обыденного сознания и без которых философская теория будет лишена реального содержания. Нужно подчеркнуть, что экспериментальная философия использует вымышленные истории как некоторые ситуации, которые требуют от читателя некоторого однозначного ответа. Отсюда и размышления, которые приводят отвечающего к выбору ответа, сомнения, которые у него возникают, или озарения, которые приходят ему в голову. Вымышленные истории в рамках философской аргументации должны привести к совершенно другому эффекту: при знакомстве с примером у читателя должен произойти сдвиг в понимании. Вот чего я добиваюсь от читателей!
Мысленный философский эксперимент заключается в том, что прошедший через него уже не может придерживаться прежних взглядов или должен выработать дополнительную аргументацию. Объект экспериментирования в философском мысленном эксперименте находится вне самой описанной истории. Мы осмелимся предположить – и пусть это будет вопрос для дальнейшей дискуссии, – что этим объектом является сама философская позиция читателя, которая в процессе знакомства с предложенным мысленным экспериментом должна подвергнуться трансформации и стать более осознанной. Это и есть конечная мотивация моих философских экспериментов. В то же время, я понимаю, что результаты экспериментальной философии могут быть приняты с оговорками.
В философском мысленном эксперименте вымышленные ситуации служат для проблематизации или уточнения дискуссионных философских понятий и положений. Широкое распространение получила техника оценки вымышленных ситуации в современном движении, получившем название «экспериментальная философия». Для плодотворного мысленного эксперимента необходим четкий научный материал. Я делаю акцент на научно-фантастические произведения. Если такие произведения научно некорректны или в технико-технологическом плане безграмотны, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий, то эксперимент может увести исследователя в дебри неправильных суждений.
А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. Более того, философия и наука позволяет фантасту строить правдоподобные догадки и заполнять «белые пятна» мироздания. Хотя, считаю, что научная фантазия не может претендовать на долгую актуальность. «Не бойтесь мечтаний – они иногда сбываются!» писал один из великих фантастов мира. Научно-фантастическое произведение пишется с определенной конкретной целью, после достижения которой оно неизбежно устаревает, и начинает представлять лишь исторический интерес. Так, что моих романов в качестве научно-художественного нарротива экспериментальной хирургии ждет такая же участь уже в ближайшем завтра. Тем не менее, они сегодня выполняют поставленную перед ним задачу – послужить достойным материалом экспериментальной философии, а конкретно – философского эксперимента по разрешению возникших дилемм.
Итак мною использован, как стиль литературной, так и рациональной философии. Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Во-вторых, если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. В-третьих, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение, когда философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль.
Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-четвертых, невозможно построить критическую дискуссию с философом, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуясь как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, мною использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось каждый труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля: философский и литературно-философский.
Итак, как уже говорилось выше, я как автор книг, вошедших в серию «Экспериментальная философия» выступил одновременно в двух качествах – как ученый и как писатель. Книга представляют собой новый синтетический жанр литературно-философского толка, тексты которых порождены авторским сознанием и представляют собой не что иное, как индивидуально-авторское смысловое и структурное единство. Если говорить, почему я взялся и за литературное творчество, то хотелось бы отметить, что для логико-философского анализа и комментарий академическое поле явно ограничивает горизонты размышления и интервалы абстракции.
Как известно, у важнейших философских вопросов нет окончательных ответов, как нет и «правильных позиций», а потому остается лишь выдвигать аргументы в пользу теорий, которые, на твой взгляд, ближе всего к истине. Для этого, как мне кажется, литературное творчество наиболее подходящая технология. С другой стороны, много лет занимаясь медициной и философией мне постепенно пришлось сменить манеру написания логико-философского письма. Почувствовал, что легче самому выстраивать логико-философские модели, чем разбираться в таких же выкладках других ученых-философов.
Вот-так постепенно отказался от строгого научного и философского мышления, в пользу более контингентному, более текучему, более расплывчатому литературно-филососкому стилю изложения своих мыслей. В этом аспекте, примечательно то, что философия старается разрешить досаждающую ей проблему тремя способами: во-первых, либо вынося отдельные вещи за скобки своего рассмотрения; во-вторых, либо приравнивая их к классам; в-третьих, либо опровергая саму себя. Возможно, мы не достигли ни того, ни другого. Но важен сам путь и траектория философского размышления, возможно, до уровня метатекста.


Часть II. Литературная философия

О сущности дилеммы «Кто где? Я – это я или я – это он?» и о ее разрешении на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi».
Пролог
Год тому назад клиника отметила свой полувековой юбилей. Просматривая почту с поздравлениями и приветствиями в честь этого знаменательного события, к нам в руки попали два письма, одно из которых было адресовано профессору Каракулову, который полтора года тому назад был уволен из клиники по собственному желанию, а второе – было адресовано пациенту клиники Айкенову Салиху. – Да, тому самому знаменитому нашему пациенту, которому года четыре тому назад Каракуловым была пересажено новое тело. – Да. Это было нашумевшее в свое время событие, но, к сожалению, та операция была из категории эксперимента на человеке. Что подвигло профессора пойти на такую операцию, до сих пор остается загадкой.
Указанные выше письма пришли с далекой Канады, и прислала их, как потом выяснилось, наша соотечественница – Лим Лира, уже давно выехавшая туда на ПМЖ. Обстоятельства были таковы, что оба письма остались без ответа. Во-первых, нам так и не удалось отыскать профессора Каракулова, а что касается другого адресата, то с ним произошла трагедия – он добровольно ушел из жизни спустя некоторое время после выписки из клиники. Что заставило его сделать такой критический шаг, до сих пор также остается загадкой. В прессе тогда писали о том, что трагичность судьбы этого пациента в какой-то степени перекликается с таковой профессора Каракулова, так как именно после этого события он уволился, и больше нигде его фамилия уже не звучала.
Когда журналисты пронюхали, что есть письма, адресованные этим двум людям, то они долго осаждали администрацию клиники, чтобы ознакомиться с их содержанием. Признаться нам самим хотелось бы разузнать не только о причине ухода из клиники Каракулова, причине смерти его знаменитого пациента, но и о судьбе той женщины, которая прислала письма этим адресатам. Нам всем было интересно узнать, что связывало судьбу всех трех личностей. Но как об этом узнаешь? Может быть вскрыть и прочитать письма? Ну, а как быть с неприличием заглядывать в чужие письма. Тем не менее, наконец, любопытство взяло вверх, и мы вскрыли их.
«Здравствуй мой дорогой Салих! Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии и хорошем настроении. Я бесконечно была рада тому, что мы снова свиделись. Это судьба! Я ведь и приехала в родной город только ради того, чтобы хотя бы взглянуть на тебя со стороны в последний раз. Если бы ты погиб в той аварии, то нам никогда не суждено было бы встретиться. Это подарок судьбы и тебе, и мне. Я бесконечно благодарна твоему доктору – великолепному хирургу Каракулову. Я ему так и написала: «Благодарю Вас за то, что пересотворили человека – мне близкого, родного, любимого». В какой-то миг мне самой захотелось открыться ему, потому что он внушал такую уверенность и спасительную для меня надежду. Дело в том, что у меня обнаружили рак печени, а оперироваться у себя я воздержалась, считая, что это мне уже не поможет. А тогда мне рассказали, как он чудесным образом пересотворил тебя и у меня появился какой-то проблеск надежды. Те несколько дней, которые я провела там с тобой, признаюсь, провела в раздумьях: рассказать ему или промолчать о своей болезни. Уверена, что он обязательно помог бы мне, но… я так и не решилась на операцию. Ты же знаешь, что я всегда была фаталисткой. Ведь судьбу не обманешь, не обойдешь. Жизнь прожита, впереди вечная мгла. Жалею лишь о том, что судьба нас так и не свела, а как мы мечтали и строили планы на будущее. Наша судьба оказалась неумолимой. То, что мне удалось с тобой немного пообщаться, уже хорошее утешение. До скончания своих дней я буду молить бога, что бы ты прожил еще долгие годы, в том числе и за меня, и за твоего младшего брата, тело и лицо которого ты сейчас носишь. Перед лицом вечности, которая для меня скоро откроется, я хочу исповедоваться перед тобой. Ты знаешь, что у меня, кроме тебя, нет никого из родных и близких. Так сложилось, нет и детей. Спасибо тебе за то, что оставался со мной до конца искренним. Можно было бы завершить оставшуюся нашу жизнь вместе, хоть в старости быть вместе. Я долго думала, но, извини меня, я не хотела быть обузой для тебя. Тебя и так потрепала судьба. Понимаю, каково тебе быть в теле своего же брата. Это чувствовалось у тебя в глазах, словах. Но что сделаешь? Такова судьба. Прости меня, что оставила твои просьбы без ответа, что оставила тебя наедине с твоими тяжелыми думами о дальнейшей жизни. Жаль, что не в моих силах изменить все обстоятельства, которые держат нас на расстоянии. Тяжело любить и переживать за близкого человека на таком расстоянии и иногда просто с ума схожу. Твои чувства ко мне остались теми же, от этого мне хорошо даже за много тысяч километров. Странная штука происходит. Вот когда люди рядом, они не ценят свои встречи и проведенное вместе время. А когда случается, что приходится им расстаться или реже встречаться, тогда дорога каждая минутка. Те несколько дней, которые я провела возле тебя, мне очень дороги. Только здесь я осознала, что тратила время на ненужное, лучше бы чаще говорила о том, что любила, ждала, а теперь молю бога, чтобы ты окончательно выздоровел. Ты так тепло и радостно встречал меня, никогда не забуду твои счастливые глаза. Ты, я, мы оба, хранили нашу любовь. Возможно, мы оба сожалеем, что так много времени нам понадобилось, чтобы ценить важное, смотреть на очевидное, а на мимолетное не обращать внимания. Расстояние и редкие встречи расстраивали и меня, надеюсь, и тебя… обида рождала мысли, лишенные смысла. А сейчас смотрю со стороны… глупо, очень глупо мы поступали. Хочу тебе сказать, что ты действительно дорогой мужчина для меня, несмотря на твои очевидные глупости и как никогда я сейчас понимаю это. По-прежнему люблю тебя, стал намного ценнее после нашей последней встречи. С таким признанием и умереть теперь не страшно. Время и лечит и прощает. Что я могу сказать? Перечитав письмо после написания, я вдруг понимаю, что оно совсем никуда не годится, так как вышло слишком грустным и пессимистичным, и отсылать его никак нельзя, тем более тому, кого любишь…, кого хотела бы видеть всегда…, кому сейчас очень непросто…. Долго не решалась послать. Проходили дни, недели… появлялись еще мысли, которые хотелось бы отразить в письме. Но затем все-таки решила отослать, а что касается еще невысказанного и недосказанного, то о них напишу в следующем письме, когда дождусь от тебя ответа. Не тяни с ответом. Знай, что часы мои уже заведены, так что не откладывай. По-прежнему любящая тебя Лира».
Другое письмо, которое было короче, адресовано профессору Каракулову. «Уважаемый доктор! Хочу сказать слова безмерной благодарности Вам – доброму человеку и высокопрофессиональному хирургу. Я очень уважаю Вас за то, что буквально вернули к жизни Айкенова Салиха. Вы его на самом деле пересотворили. Такое не удавалось еще никому. Я хочу Вас поблагодарить за те бессонные ночи и тревожные дни, которые вы провели возле пациента, вселяя в него надежду и желание жить. Я лишь по книжкам читала, что избравшие профессию хирурга, должны быть готовы к самопожертвованию, к неимоверным физическим и психологическим трудностям и риску. А теперь я знаю, что в жизни такие есть. Вы настоящий специалист, ученый и хороший психолог, умеющий заглянуть в душу пациента. Вы себе не представляете, каким настырным и упорным является по жизни ваш пациент Салих. У него была трудная судьба, его сломила жизнь. Но я уверена, что он найдет в себе силы и обязательно выздоровеет. Огромное человеческое спасибо Вам за то, что пересотворили человека, близкого мне. Пусть Аллах хранит Вас и Вашу семью! С наилучшими пожеланиями Лира Лим».
Кто жив? Кто мертв?
Наши дни. Поздний вечер. Одна из восьми операционных залов клиники экстренной хирургии. Идут параллельные операции на соседних операционных столах. Склонившись под яркой бестеневой лампой, работают две бригады хирургов, одну из которых возглавляет профессор Каракулов. У него на операционном столе молодой человек, получивший тяжелую черепно-мозговую травму во время автокрушения. Его личность, как впрочем, и личность другого пострадавшего, которого доставили вместе с ним, пока установить не удалось, а потому в графу «Фамилия И.О.» истории болезни пострадавших в приемном покое внесли запись «неизвестный №1» и «неизвестный №2».
Вот убраны осколки свода черепа и вскрыта черепная коробка. Профессор, обращаясь к своему молодому ассистенту Тилеку, с пафосом и с нескрываемым восхищением и неподдельным волнением произнес: «Вот оно святое святых человеческого организма, величайшее чудо и гордость природы, именуемое головным мозгом». Не без волнения он продолжил: «Это серая массовидная ткань является самой таинственной тканью человеческого организма, которую считают зеркалом человеческого мира, вместилищем горя и радости, надежд и разочарований, прозрений и ошибок человеческих…».
Вот так, стоя у изголовья пациента, лежащего на операционном столе, Каракулов предавался размышлениям: – Мозг. В мире он самая высокоорганизованная материя, именуемая «вместилищем сознания», и стимулирован он куда сильнее прочих частей человеческого организма. В любой ситуации организм старается протежировать мозг, посылая ему повышенную порцию крови, кислорода или элементов…. Мозг – это загадка, которую вряд ли даже он сам когда-нибудь поймет и познает. А ведь абсолютное большинство людей никогда так и не смогут отчетливо представить себе, насколько сложным образованием является человеческий мозг. Это величайшее изобретение Природы, ее несомненная гордость.
– А знаешь, какой у него незадействованный потенциал? – обратился он к Тилеку. – Ведь все прочее рядом с ним не сложнее детского конструктора. Восхищает то, что потенциальных межнейронных связей здесь во много раз больше, чем атомов во Вселенной их количество выражается единицей с несколькими миллионами нулей.
– Но… – есть но. – Каракулов, задумчиво простояв минут пять, продолжил. – Но с другой стороны именно с помощью мозга Природа вначале восхитилась всеми своими творениями, а затем с ее же помощью убедилась и в обратном, в конечности мироустройства, которую он создал. – Как по твоему, почему? Не дожидаясь ответа, сказал: – Природа убедилась, что, в конце концов, Мир угаснет, как результат и следствие второго закона термодинамики: зарождение – развитие – расцвет – регресс – распад. – Вот это трагедия! – воскликнул профессор и продолжил. – Природа умеет ценить свое высшее творение, а потому она и заточила мозг в замкнутую костяную коробку, чтобы предохранить его от случайных и неслучайных повреждений. К сожалению, даже это не всегда помогает, как впрочем, у этого несчастного, – с грустью в голосе сказал он.
– Да-а-а! Неутешительная картина, – констатировал он, после того как подробно осмотрел мозг, скорее то, что от него еще осталось, по ходу удаляя кашицеобразную кровяную массу, во что превратилась почти вся правая половина мозга. В таких случаях нейрохирурги говорят о размозжении мозга. В этом случае мозговая ткань настолько искорежена, и надеяться на то, что он восстановит свою структуру и деятельность, практически не приходится.
– Итак, мой друг! Мозг, как видишь, размозжен, что дает нам, к сожалению, полное основание бесславно завершить нашу с тобою операцию. Мы бессильны, что-либо сделать. Затем, сделав паузу, тихо размышлял вслух. – Вот так вот, хирургия может многое, но она не всесильна и имеет свои пределы возможностей. Жаль, очень жаль! Этот молодой человек не жилец на этом свете. Но посмотрите, – он обратился к своим помощникам и анестезиологу, – как он хорошо сложен и развит, посмотрите какой у него торс, прямо-таки голливудский герой, этакий Джеймс Бонд, который как будто бы прилег отдохнуть после очередного спасения мира. И сердечная деятельность вполне. – Все обратили взор на монитор кардиоскопа. Сердце ровно выдает свои кривые, а цифры на табло показывают стабильное пульсовое давление.
– Неужели это конец и ничего нельзя сделать? – задавался он. Было видно, что Каракулов находился в состоянии отчаяния и нерешительности. – Неужели ничего нельзя предпринять? Внешне было видно, что его душит жалость к пациенту и одновременно бессилие спасти ему жизнь, предприняв нечто спасительное чудо. – Кто этот незнакомец, кем он является, о чем думал и мечтал, пока не попал на операционный стол? – думалось ему. Крепкий торс, аккуратная внешность, лицо, обрамленное ухоженной бородкой, говорили о том, что перед ним явно одухотворенная личность. – Может художник или его коллега ученый, а может быть поэт или какой-нибудь священнослужитель?
Каракулов поймал себя на том, что раньше подобными вопросами не задавался. Ему было все равно, кто лежит под простынями на его операционном столе – высокопоставленный вельможа или бомж, старик или юнец, мужчина или женщина. На операционном столе он видел только объект своего рукоделия – органы и ткани, сосуда и нервы, шов, еще шов, шить, отрезать, инструменты, инструменты…. Иногда лишь во время обхода уже в реанимационном отделении или в палате знакомился с оперированными накануне ими больными. Таков был заведенный им порядок, его помощники готовили больных к операции, он оперировал, реаниматологи выхаживали, лечащие врачи долечивали. Поэтому организационные и личностные детали его мало интересовали.
А на этот раз все было по-другому. Обычно Каракулов после завершения операции быстро отходил от стола, сухо бросив хирургической бригаде традиционное «спасибо!» На этот раз почему-то он медлил и явно находился в смятении, на его лице отражалась не только жалость, но и замешательство. Вся бригада застыла в ожидании, теряясь в догадках – что бы это значило, чего ждать от него в следующий миг?
– Видимо стареет наш Бакирович, – подумалось Асе, многолетней операционной сестре профессора, – становится впечатлительным и сердобольным. Наверняка Юлий Цезарь находился в таком же состоянии и ожидании, когда он стоял у моста через Рубикон – стоит ли его армии переходить реку или отступить? Она еще находилась под впечатлением от прочитанной книги «Жизнь двенадцати Цезарей». Никогда не думала, что Юлий Цезарь, которого она считала образцом решительности, на грани сумасбродства и отчаяния иногда также проявлял нерешительность.
Профессор, стоя у операционного стола, оставался в раздумье. Скрестив руки на груди, он вот уже десяток минут молчал. Во всей его позе чувствовалось внутренняя напряженность и смятение. Сотрудники знали, что это у него предвестник какого-либо неординарного решения, внезапного порыва. Бригада не ошиблась. Внезапно, как будто бы он возвратился из небытия:
– Коллеги! Посмотрите, – сказал он, – основание черепной коробки целое, магистральные кровеносные сосуды также не повреждены. А что если мы используем эту черепную коробку для размещения другого головного мозга? – с лихорадочным блеском в глазах провозгласил профессор. – Вон на соседнем операционном столе уже почти три часа пытаются безнадежно «заштопать» пострадавшего, у которого повреждены органы груди и живота, но, кажется, у него черепная коробка не повреждена. У него и возьмем его головной мозг, – решительно сказал Каракулов.
– Что скажешь, коллега? – с вызовом и несколько иронично спросил профессор у своего ассистента. Тилек не нашелся, что и как ответить, приняв эту реплику, то ли за розыгрыш, то ли за иронию. В это время профессор, обращаясь к соседним хирургам, еще раз уточнил – есть у вас какие-либо шансы спасти пострадавшего, над которым вы колдуете? На что Наим Сафарович, хирург, возглавлявший соседнюю бригаду, ответил: – Кубат Бакирович. Я сейчас к вам подойду и объясню ситуацию. Но, еще не отходя от стола, он напомнил: – У нас возникла критическая ситуация. У пострадавшего имеет место закрытая комбинированная травма грудной и брюшной полостей с множественными разрывами легких, печени, почек, кишечника. Одним словом, – констатировал он, – имеет место несовместимая с жизнью тяжелая травма.
– Тем более началось нарушение свертываемости крови, – вступил в разговор анестезиолог, стоявший у изголовья пострадавшего на соседнем операционном столе.
Наим Сафарович, подойдя к столу и оглядев операционное поле, заметил: – Кубат Бакирович! Мозги-то этого человека растекаются.
– В том то и дело. А по-твоему, это человек?! Без головного мозга, без важнейшего центра восприятия – это уже не человек, это как принято называть, труп с бьющимся сердцем. Вы то об этом знаете.
– Вы правы, Кубат Бакирович, – произнес Наим Сафарович, не поднимая головы. – Он… он – уже не человек… Кубат Бакирович! С вашим пациентом понятно, теперь пойдемте к нам, – пригласил он к соседнему операционному столу.
– Посмотрите, какой хаос царит у нашего больного в брюшной и грудной полостях!
Даже бегло осмотрев то, что творилось в чреве грудной и брюшной полости, Каракулову было достаточно для того, чтобы оценить тщетность попыток хирургов заштопать больного. Уж слишком обширная и тяжелая травма. – Да. Вы правы Наим Сафарович. Здесь действительно несовместимые с жизнью повреждения. Это уже не человек, это анатомический набор, извините меня за такое определение!.. – протянул он.
Стоя возле операционного стола, Каракулов видел тщету хирургов, что-либо предпринять. Он понимал отчаяние Наима Сафаровича. Такое внутриоперационное осложнение, как срыв компенсаторных возможностей свертываемости крови, сводит на нет любые попытки остановить кровотечение. Когда кровь больного уже не сворачивается, а продолжает течь из любого прокола тканей, хирурги образно говорят о том, что «ткани плачут кровавыми слезами, оплакивая скорый конец жизни».
– Что за день такой выдался, – подумал он, – два одновременных кандидата в труп. Неужели ничего нельзя сделать? Интересно, кем является этот незнакомец? Кем приходится он пациенту, лежащему на соседнем операционном столе? Какая судьба свела их вместе? Разглядывая «своего» пострадавшего он мысленно представил, что пациенту внешне можно дать все шестьдесят лет, хилое тело, весь покрытый наколками. – Небось какой-нибудь наркоман, уголовник или бомж. Если повнимательнее рассмотреть, – отметил он про себя, – то среди многочисленных татуировок обязательно найдешь сакраментальные слова типа «Не забуду мать родную» или «Нет в жизни счастья». А вот и оно. Так и есть на левом плече наколка «Прости, мама».
– А как с черепом? – вопрошал профессор. – Есть ли видимые повреждения черепа у пострадавшего?
– Череп его целый, – отозвался Наим Сафарович. Айдар, хирург, принимавший пострадавшего, также подтвердил, что свод и основание черепа без повреждений и визуально, и рентгенографически.
Получив такой ответ, профессор снова обратился уже к своим ассистентам – что скажете коллеги? Будем пересаживать головной мозг?
Тилек и Саид промолчали, да и ничего вразумительно они и не могли бы сказать. В таких операциях они участвовали не так часто, а потому их нерешительность можно было понять.
– До чего же вы все-таки меланхоличны и нерешительны! – то ли с упреком, то ли с насмешкой он обратился к своим ассистентам. – Сколько вам лет?
– Тридцать, – коротко ответил Тилек.
– А мне двадцать восемь, – изрек Саид.
– А сколько лет вы работаете хирургом?
– По шесть лет, – ответил за двоих Тилек.
– Но ведь вам, для того чтобы стать трансплантологом, приобрести опыт, то есть по существу проверенную жизнью способность к настоящему научному мышлению, нужно лет десять как минимум. Правильно? Тогда прикиньте сколько вам тогда будет годов?
– Лет этак сорок пять, пятьдесят, – ответил уже Саид.
– Вот, вот…, – Каракулов пошутил, – Сорок пять лет – это уже молодые годы тю-тю…, то есть позади и ты вступаешь в средний возраст. Возраст, как сказал один мудрец, – это легко исправимый недостаток. Вы даже и не заметите, как за ним придет пятьдесят лет. А что касается этого возраста, то это некий символический рубеж, после которого, как сказал другой мудрец, человек продолжает идти вперед, но почему-то задом наперед. Так что жизнь не ждет. Она все время подстегивает: работай, работай, с каждым годом все больше, все интенсивнее, все продуктивнее, иначе застой, иначе деградация, а деградация – это смерть. Так что, мои молодые коллеги, не спите на ходу! Думайте и делайте, делайте и думайте! – закончил он свою тираду.
– Кубат Бакирович! – Тилек робко, но дерзко протянул, – я привык слушать вас серьезно, а вы продолжаете шутить. Ну как всерьез можно говорить о пересадке головного мозга?
– Я не шучу, – нашелся профессор, – я советуюсь с вами, а впредь постараюсь быть серьезным. Но с другой стороны, ну а почему бы вам взять и не задуматься о пересадке головного мозга? Вы что даже не можете предположить, что такое возможно. – А если так, то извините коллеги! Тем не менее попросил вас бы на досуге задуматься о том, что я вам сказал про возраст, про активную жизнь и деятельность. А сейчас думайте, как выйти из сегодняшней хирургической ситуации.
Тилеку стало неудобно за свою резкость. Он честно признался, что это, то есть пересадка головного мозга, которую вознамерился профессор выполнить, у него «не укладывается в голове», на что Каракулов отреагировал каламбуром: – Если это не укладывается у тебя в голове, то мы постараемся уложить головной мозг одного больного во вместилище другого. Все рассмеялись, нервозная обстановка в операционной несколько разрядилась, все почувствовали, что напряженность спала, пошли будничные разговоры.
Каракулов не любил шума в операционной, и, когда он оперировал, в зале всегда стояла мертвая тишина. А сейчас, он стоял отрешенно, не обращая внимание ни на шум, ни на разговоры, думая о чем-то своем. Может быть, он продумывал ход операции или же думал о том, если все же решится их прооперировать, как и что придется отвечать начальству или родным этих двух несчастных пострадавших. А ведь стоял вопрос ни дать, ни взять об эксперименте над пациентами, а на кону стояли жизнь и судьба обоих.
– Стоп! Прошу тишины и собранности! – профессор почти выкрикнул. – Решено! Будем пересаживать! Всю ответственность беру на себя! У нас должно получится, у нас получится. Вперед, друзья! – Произнесено это было решительным тоном, не терпящим возражения. А обращаясь к своим ассистентам, добавил: – Прошу собранности, внимания и четкости. Лишних вопросов прошу не задавать! – предупредил он. – Прошу тишины. Каковы результаты фенотипирования тканей?
– Сходимость девяносто восемь процентов, – сказала анестезиолог.
– Удивительное соответствие. А что они родственники?
– Пока ничего неизвестно, но факт есть факт – сопоставимость и набор фенотипов свидетельствует о явном кровном родстве обоих пострадавших, – ответила анестезиолог. – Иначе даже невозможно представить такую случайность, – добавила она. – Будем полагать, что они либо отец и сын, либо родные братья.
– Ладно, рискнем. Глубокое охлаждение на тридцать минут. Градиент – полградуса в минуту. После изъятия головной мозг нужно подключить к оксигенатору. Вы поняли меня? – переспросил он у анестезиолога.
– Да. Понятно, – ответила анестезиолог. – Все! Неопределенность снята, – то ли с облегчением, то ли с сарказмом заметила анестезиолог Бакыт Капаровна. В операционной засуетились, засобирались, пошли четкие команды и уточнения. Вызвали в операционную перфузологов. Те прибежали и молча начали разворачивать свою аппаратуру, параллельно заказывая одногруппную кровь, вставляя зонды и оксигенаторы, пополняя перфузаты. Лишь после полной подготовки своего оборудования, Алексей Иванович, перфузолог, доложив профессору о готовности к подключению, обратился с вопросом: – Кубат Бакирович, каковы планы?
Алексей Иванович был ошарашен, когда профессор сказал, что нужно подготовиться к подключению аппарата искусственного кровообращения (АИК) к сосудам изолированного головного мозга, когда его извлекут из черепной коробки пострадавшего, который сейчас находится на том операционном столе. – И пока мы будем «пришивать» головной мозг, – профессор указал, – вот в эту черепную коробку, ваша задача заключается в том, чтобы поддерживать циркуляцию крови в мозговых сосудах. – Теперь понятно?
– Кубат Бакирович. Позвольте дорогой. А что речь идет о пересадке головного мозга? Я вас правильно понял? А такое возможно в принципе? – удивленно переспросил Алексей Иванович.
– Да! Вы правы, именно о пересадке головного мозга, – вместо него ответила Бакыт Капаровна. – Так что, коллега, не удивляйтесь.
– На сколько это возможно, Кубат Бакирович? – тем не менее Алексей Иванович вновь обратился к профессору. – Я еще ни разу не слышал, что такое возможно, – не унимался он.
– Уважаемый Алексей Иванович! Такова ситуация – мы первые, которые только что решились на такую вот операцию. А в мировой практике были эксперименты, специальные исследования, намерения. Но еще никто в мире не осмеливался эту операцию сделать на человеке. Так что мы первые, у нас появился шанс, и мы не должны упускать его, – констатировал он. – После операции я постараюсь рассказать все о пересадке головного мозга и о результатах исследований, связанных с этой операцией, если вы, конечно, еще захотите послушать, – сказал он, обращаясь ко всей хирургической и анестезиологической бригаде.
– А теперь прошу соблюдать порядок и тишину в операционной, – обратился он ко всем. – Тилек, Саид! Вначале мы должны удалить этот головной мозг. Наша задача, – объяснил профессор, – подготовить череп для размещения пересаживамого головного мозга. Сейчас нам предстоит очень тщательно и нежно выделить магистральные сосуды мозга. Итак, коллеги, за работу. Операция, нет, как ни обидно признавать, эксперимент, начался, – констатировал он. – Ответственность за все беру на себя!
Бригада приступила к операции. Тишина в операционной прерывалась только короткими приказаниями профессора, требовавшего тот или иной хирургический инструмент или шов, а также короткими командами перфузиолога или анестезиолога. Со стороны было видно, что хирурги пустили в ход всю свою блестящую хирургическую технику, соединяя быстроту с необычайной тщательностью и осторожностью. Как и планировалось в начале, изъяли головной мозг у пострадавшего №2, а спустя некоторое время изолированный головной мозг разместили в черепной коробке пострадавшего №1.
Через три часа непрерывной операции Каракулов положил на стол последний инструмент, кивнул хирургам-ассистентам и стянул операционные перчатки. Под стерильными покрывалами и повязкой на голове пациент оставался внешне тем же человеком, как и прежде. Но… это только внешне, – подумалось профессору. – Тот да не тот, тот да не тот, тот да не тот – весь в думах приговаривал Каракулов, размываясь в предоперационной.
– О чем это шеф? – недоумевал не только Тилек, но и вся бригада, которая копошилась вокруг стола, что-то подключая, что, наоборот, отключая, измеряя, поправляя.
– Все. Сказано-сделано, – наконец, сказал Каракулов выпрямляясь, – Итак, что мы имеем? Один из пострадавших приобрел чужой головной мозг или, наоборот, головной мозг приобрел новое тело? Отныне одна большая загадка и надежда – приживется ли головной мозг в новом теле? Кем проснется, если таковое случится, пострадавший, получивший чужой головной мозг? Или наоборот, головной мозг, получивший чужое тело? – как бы говоря сам с собой, – размышлял профессор вслух. Бросив последний взгляд на пациента, он покинул операционную.
Неосведомленный человек ни за чтобы не разобрал, кто из двух пациентов остался жив, а кто умер, – подумал он про себя. – Хотя, если вдуматься, благодаря пересадке головного мозга у его пациента ничего личностного не осталось, разве лишь его тело. То есть он умер?! А тот, у которого три часа тому назад забрали головной мозг, а тело списали как мертвое – жив, как ни странно! – Он жив! Непосвященному такой метаморфоз был бы совершенно непонятным. Об этом не догадывались и его коллеги, которые были заняты необходимыми на тот момент манипуляциями и заботами о пациенте.
Пациента сразу же разместили в барокамере реанимационного отделения. Сейчас пациент, весь опутанный проводами и трубками, находился в барокамере со встроенными электронными приборами слежения за параметрами жизнедеятельности. Барокамера напоминала собой своеобразный кокон и представляла собой биокомплекс – многофункциональное медицинское устройство для лечения и поддержания в оптимальном состоянии человеческого организма, независимо от условий внешней среды. Анестезия, питание, удаление продуктов жизнедеятельности – все автоматизировано. Многочисленные сканеры и датчики регистрируют малейшие изменения в состоянии больного и выводят данные на мониторы.
Вот таким в истории науки и медицины запомнилась первая попытка пересотворить человека путем пересадки к головному мозгу одного человека тела целиком другого человека. Вот так человек замахнулся на проблему пересотворения человека, возомнив себя Богом, вот так человек нахальным образом перешел ту грань невозможного, запрещенного, открыв тем самым проклятый «ящик Пандоры», не ведая к чему это приведет и чего ожидать от такого близорукого поступка.
* * *
Мозг пересажен. Вроде получилось неплохо. Но Каракулов не испытывал того чувства удовлетворения, какое бывало после сложной, но удачной операции. Такое чувство у хирургов бывает, особенно, когда стандартную операцию заканчиваешь не стандартно, то есть творчески, а нестандартную операцию превращаешь в стандартную, – считал он. Такой вот уровень хирургической работы – это уровень «золотые руки», и может служить своего рода критерием, по которому можно судить об искусности хирурга, об его мышлении и умении.
Что-то его сомневало? – Нет. Не сама операция, а то, что произошло, скорее то, что произойдет теперь. С некоторых пор, а точнее когда уже переступил свой пятидесятилетний рубеж, почему-то начал бояться не только публичного выпада, но даже упрека в свой адрес. – Нет, он не считал себя непогрешимым, нет. Видимо возраст и положение обязывало вести более совестно, более требовательно, что любой упрек или даже неодобрение казалось ему чем-то запредельным, воспринимаясь как незаслуженное и обидное. – Возраст и стереотип, черт побери! – подумал он. – Всегда так. Человек сам себе усложняет жизнь. Нет бы даже с возрастом воспринимать критику или упрек как подобает – деловито, справедливо, как это бывало в молодые годы, но нет же.
То, что его будут открыто обвинять, поносить и ругать, а вероятно и накажут и обяжут в связи с сегодняшней, так сказать, несанкционированной сверху операцией, которая относится к категории эксперимента на больном, привело его в унынье. Это тревожило его и раздражало. Потому и не было у него обычного послеоперационного благодушия, того самого, что бывает, когда необычная, но удачная операция завершена, жизнь больного сохранена, а впереди признательность, благодарность и отдых.
Размываясь в предоперационной, Каракулов размышлял: – Ну, скажем, собрал бы перед операцией консилиум врачей для решения вопроса о трансплантации. Во-первых, нужно было бы пригласить, как минимум, руководителя клиники – это раз, нейрореаниматолога – это два, специалиста по эхографии и энцефалографии мозга – это три. Мнения специалистов, конечно же, могли разойтись и разошлись бы, чего скрывать. А ведь ситуация требовала не спора специалистов, каждый из которых пытался бы застраховать свое решение. Уверен, что были бы высказаны разные мнения, возможно даже диаметрально противоречивые. А как быть тогда? Дискуссия обязательно затянулась бы, а время то не ждало, судьбу больного решали мгновения. Потому, ему и пришлось принимать решение на свой страх и риск, – успокаивал он сам себя. – Мозг был размозжен – это раз, а тот, у которого взяли мозг для пересадки, уже умирал от потери крови – это два. В крайнем случае, у меня много свидетелей с их заключениями, – успокаивал себя Каракулов, убеждая самого себя – Я и посчитал не нужным соблюсти заведенные формальности. Тем не менее, он понимал, что порядок есть порядок, что, по сути, он своим решением переступил некий недозволенный порог. От этого в его душе становилось еще не уютнее.
Уже покинув операционную, по пути в свой служебный кабинет профессор продолжал мысленно обсуждать с самим собой: – Скажем, в таких случаях нужно было переговорить с родственниками, заручится их согласием на такую операцию. Но где их искать ночью? Нужно было бы не только их найти, но и привести, известить их о ситуации. Как пить дать они бы обязательно начали советоваться с другими родственниками. – Да. От этого никуда не денешься, так как речь идет о жизни родного им человека. Ну а для хирургической бригады все вопросы нужно было бы прояснить в ближайшие полчаса. Так что, куда не прикинь, везде был бы облом, – успокаивал он сам себя.
На что же рассчитывал профессор? Конечно же, на успех и удачу – авось пронесет. Если пациент останется жив, то победителей не судят. Специалисты такого уровня, такого склада ума и характера, когда их обуревает какая-то идея, просто не желают считаться с возможностью срыва и неудачи. В противном случае такие люди не были бы теми самыми первопроходцами в своей области, лидерами, в конце концов. В таком деле всегда кто-то должен быть первым и взять риск на себя. В его решении была логика, он справедливо полагал, что лучше один труп, чем два. Азарт хирурга специфичен. Он основан на честолюбии. Я смогу, я сделаю! Кто, если не я! А потому вряд ли нужно искать особые мотивы поступка в данном случае. Как назвать цепь психических состояний, когда хозяйничает его величество сроки, человеку уже не подвластные, когда они диктуют необходимость сиюминутного решения и выбора, когда не действовать, даже если очень хочется не действовать, нельзя? Уже потом, оглядываясь назад, человек не очень-то представляет ясно, что же это с ним было, в конце концов, что он «натворил» на свою голову.
Зайдя в кабинет и не зажигая света, он в течение получаса просидел в кресле, пытаясь прийти в себя от пережитого, отдохнуть, расслабится, ни о чем не думая. Не получалось. К нему постучались и робко заглянули Алексей Иванович и Бакыт Капаровна.
– Бакирович! Что сидим в темноте? Вот решили доложить, что с больным пока все в порядке. Давление, дыхание, пульс стабильные, – доложила Бакыт.
– Я восхищен, я всегда знал, что вы, Кубат Бакирович, смелый человек, – с ходу высказался Алексей Иванович. – Спать не получится, но расслабиться не только можно, а даже нужно. Так что без пяти граммов нам сейчас с вами не обойтись, – пошутил он, намекая на то, чтобы профессор налил бы им по маленькой, по старой схеме… как в былые времена молодости.
– И в правду, Алексей Иванович. Тут у меня для встречи с иностранными гостями припасен отменный коньяк. Сейчас достану…
Увидев, что в холодильнике есть водка и Алексей Иванович и Бакыт попросили лучше распить ее. – Когда в голову лезут всякие мысли, лучше их заглушить, и в этом водке нет равных.
– Согласен с вами. Черт побери! Да и что можно прояснить на нетрезвую голову, когда и с трезвой-то не очень получится разобраться, на что мы нарвались?
– Наоборот, что бы осмыслить то, что произошло, можно свихнуть трезвую голову, а потому голове требуется защитный ингридиент, – пошутил Алексей Иванович. – Так что давайте доставайте водку, а коньяк разопьем, когда поставим больного на ноги, – предложил он.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71037826?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.