Главная страница | Социальная психология | Кому довериться? Хирургу или роботу?

Кому довериться? Хирургу или роботу?
Ашимов И.А.
В литературно-философском сочинении освещены возможности рациональной и литературной философии в разрешении дилеммы "Кому довериться? Хирургу или роботу?" В новое время идет интервенция в медицину роботохирургии, киберхирургии, хептик-технологий, нанохирургии. Не превратится ли хирург в будущем в приставку к автохирургическому комплексу? Не наступит ли деперсонализация хирурга? Или же робот станет надежным помощником хирурга без претензии к автономизации? Вот-так постепенно внедрение таких сверхтехнологий трансформируют клинический эксперимент в разряд философского эксперимента по разрешению возникших дилемм, которые в отличие от проблем решаются в формате «или/или». В этом аспекте, они имеют полюса полярностей, которые взаимозависимы друг от друга, а целью управления дилеммами является максимизация плюсов каждого полюса и снижение влияния минусов. Книга рассчитана на широкий круг читателей, студентов, магистратов, аспирантов, научных работников, философов, интересующихся этикой.

Ашимов И.А.
Кому довериться? Хирургу или роботу?

Введение в серию «Экспериментальная философия»
На сегодня серия «Экспериментальная философия» включает шесть книг: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по старинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». В них представляю не совсем обычные литературно-философские сочинения. Как автор, выступаю одновременно в нескольких качествах – как практикующейся хирург, педагог, ученый-медик, физиолог, философ-постнеклассик, писатель-фантаст, популяризатор науки и технологий. Работы выполнены в Виртуальном Институте Человека (ВИЧ) при Национальной академии наук Кыргызской Республики (НАН КР), одобрены к публикации веб-редакционным советом ВИЧ.
Начну с того, что в медицине много проблем, связанных с выбором, которые бывают порой крайне сложными, и для их решения требуются серьезные исследования и даже философский анализ и эксперимент. Причем, вне зависимости от сложности, специфики и длительности процесса проблема в той или иной степени разрешается, когда осуществлен выбор. Другое дело, когда речь идет о дилеммах, коих нужно понимать, как обстоятельства, при которых выбор одной из двух противоположных возможностей одинаково затруднителен, как умозаключение, содержащее два исключающих друг друга положения, не допускающих возможности третьего.
Таким образом, проблемы, в принципе, решаемы, тогда как дилеммы – не решаемы: люди находятся постоянно в процессе их решения, хотя однозначного выхода из ситуации не предвидится. Однако, дилеммы управляемы, так как они противоположные, но все же взаимосвязанные явления. Фактически, дилеммы – это проблемы, решение которых требует формата «и/и», а не «или/или». В этом аспекте, дилеммы имеют полюса полярностей, которые взаимозави-симы друг от друга, а целью управления дилеммами является мак-симизация плюсов каждого полюса и снижение влияния минусов.
Для решения дилемм нужно менять акценты или фокусы внимания от одного полюса к другому, тогда как проблемы, требующие решений, в отличие от дилеммы, не имеют обязательного спутника в форме своей абсолютной противоположности, которая, кстати, требуется, чтобы решение работало в долгосрочной перспективе. В философии перенесение акцента либо на индерезис, либо на conscientia результировалось в форме дилеммы интуитивизма и эволюционизма в этике. Согласно этих концепций для управления полярностями дилеммы нужно сменить способ мышления в духе «или/или» и научиться мыслить в формате «и/и».
Установлено, что для эффективного управления полярностями необходимо: во-первых, осознание разницы между отдельной проблемой, имеющей решение, и полярностью, которой нужно постоянно управлять; во-вторых, осознание наличия на каждом из полюсов преимуществ и недостатков; в-третьих, умение замечать нега-тивные проявления; в-четвертых, готовность двигаться от минусов, связанных с одним из полюсов, к преимуществам другого, одновременно осознавая, что со временем процесс вернется к нынешнему полюсу.
Нужно отметить, что понимание принципов взаимодействия двух динамических сил, вовлеченных в обсуждаемую дилемму. Мы определяем личность, как «агента изменений» и общество, как «хранителя традиций». Имеет важное значение осмыслить и выстроить взаимоотношение между ними, всячески поддерживая баланс интересов и суждений личности и общества. При правильном управлении полярностью доминируют позитивные аспекты, то есть плюсы, тогда как при плохом управлении полярностью, наоборот, негатив или иначе минусы.
В целом, дилеммы имеют свою полярную структуру. В этом плане, плюсы и минусы полюсов «общество» и «личность» можно внести в карту полярностей: левая половина – полюс личности, правая – полюс общества. Каждый полюс – «личность» и «общество» – также делится пополам. Знак плюс (+) в верхней половине полюса означает: все, что вписывается в этот квадрант, считается позитивным. Далее мы будем называть левый верхний квадрант (Л+), а правый верхний квадрант (П+). Нижняя половина отражает негативные последствия. Знак минус (-) в нижней половине каждого полюса означает, что все, записанное в эту область, считается негативным. Далее мы будем называть левый нижний квадрант (Л-), а правый нижний (П-).
Установлено, чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо целостное видение всех четырех квадрантов карты полярностей. Если фокусироваться на полюсе «общество» в ущерб полюсу «личность», то получается преимущественно негативные аспекты полюса «общество». Самые очевидные противоположности карты полярностей располагаются по диагонали: недостатки одного полюса образуют преимущества другого. (Л-) и (П+) противополож-ны.
Нужно отметить, что дилеммы имеют свою динамику. Естественное движение через четыре квадранта можно изобразить в виде знака «бесконечность». Двухтактное движение начинается в одном из нижних квадрантов и развивается так: по диагонали и вверх и вниз. Такое «естественное движение» становится частью динамики полярности. Оно начинается со стремления к другому полюсу. Сильные стороны общества, как «хранителей традиций» обоснованно предупреждают об опасностях смены полюса. Если прислушаться к ним, то можно прогнозировать вероятность наступления негативных аспектов противоположного полюса.
Следует отметить, что недостатки «хранителей традиций» заключаются в следующем: во-первых, могут упускать из виду минусы текущего полюса, который пытаются охранять, а также плюсы противоположного, которого стремятся избежать; во-вторых, кажутся противниками изменений, живущими в прошлом и не представляющими будущего; в-третьих, становятся источником лишнего сопротивления, воспринимая ситуацию как проблему, которую следует избегать; в-четвертых, проблемой они считают минусы противоположного полюса, а решением – плюсы текущего.
Итак, между сторонниками противоположных полюсов сохраняется противостояние, управление которым становится частью искусства эффективной работы с дилеммами. Можно использовать стиль рассуждений в формате «или/или», и тогда все сводится к тому, у какой из сторон сейчас больше влияния и власти. Парадокс заключается в том, чтобы быть по-настоящему эффективным нужно научиться быть эффективным в сохранении традиций, и наоборот.
Таким образом, с точки зрения управления полярностями целью решения дилеммы является в максимизации плюсов каждого полюса и одновременном сокращении минусов. Чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо знать содержимое всех четырех квадрантов. Между тем, самый простой способ познать все плюсы одного полюса – определить плюсы другого полюса и признать ограничения первого.
Книги, вошедшие в серию «Экспериментальная философия» посвящены литературно-философском разрешении некоторых дилемма – ситуаций в которой приходится делать трудный выбор между двумя или более неблагоприятными, или взаимоисключающими альтернативами. Как известно, выделяют моральную или этическую дилемму – это ситуация или событие, которое ставит под сомнение мораль человека в определенный период времени. Как правило, в будущем, человек может вернуться к привычным для себя моральным ценностям, но в данный период времени, он должен выбрать одну мораль, которая превосходит другую. Простыми словами, это значит, что перед человеком стоит моральный выбор между: придерживаться своих принципов или на время согласится с другими моральными принципами.
В своих философских экспериментах мы в качестве самого простого примера моральной дилеммы приводим следующий вопрос: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по ста-нинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». Ответы на поставленные вопросы варьируется в зависимости от личности, его профессии, специальности, научного мировоззрения и мировоззренческой культуры.
Итак, книги написаны в традициях литературной философии, то есть в стиле художественно-философского сочинения. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ просвечивает мысль постепенно, облегая их в слова, образы, метафоры, сравнения. Такой подход, такой стиль обеспечивает более полное восприятие материалов книги. По О.Ладыженскому и Д.Громову, «фантастика – это литература плюс фантастическое допущение», а по А.Шалганову, «фантастика – это своего рода «параллельная литература», в которой существуют все жанры и все направления, но только с дополнительным элементом инвариантности».
На мой взгляд, модель литературно-философского сочинения более четко определяет глубинную идею книг, в которых, однозначно, нет бытовой приземленности, а есть не только «раскрутка» современных и злободневных проблем-предостережений, но и разрешение возникших дилемм с помощью филоосфского эксперимента. Хотелось бы заметить, что выражение плохо продуманных субъективных мыслей – не самый страшный недостаток непрофессионального писателя, а вот что касается риторического приема антитезы, то они могут послужить исходным пунктом путешествия читателя в противоречивый мир дилемм в сфере новых технологий. Между тем, это приведет их к более взвешенной точке зрения в отношении новых и сверхновых технологий (клонирование, биочипизация, трансплантация мозга, роботохирургия и пр.).
В настоящем представляю вниманию читателей первый опыт разрешения некоторых научно-медицинских дилемм на основе философских экспериментов. Допускаю, что читатель после прочтения скажет о том, что книга написана «двумя голосами» (писатель плюс философ) и между ними общение, возможно, получилось слабым или даже неадекватным. В этой связи, призывал бы читателей обсуждать в основном саму идею и проблемное содержание жанра, а не допущенные огрехи словесных формул. Вместе с тем, согласен, что полноценное разрешение дилемм вышеуказанных типов возможно лишь на уровне метафилософии медицины.
В учебном пособии «Философия науки» (С.А.Лебедев,2004) приводится такое определение: «Метафилософия науки – это область философии, предметом которой является анализ различных логически возможных и исторически реализованных типов философии науки, их когнитивно-ценностной структуры, интерпретативных возможностей и социокультурных оснований. Метафилософия науки является с одной стороны рефлексивным уровнем познания самой науки, а с другой – результатом применения когнитивных ресурсов той или иной общей философской системы. Основными методами являются рефлексия, конструирование и трансцендентный (философский) анализ».
На мой взгляд, философ, как и ученый, может и должен ставит эксперимент, но этот эксперимент идейный, то есть философский. Первая ненаписанная фраза практически любого философского труда могла бы звучать так: «Давайте поразмышляем! Что будет, если…». Ну, прям как в любых экспериментах! Я, как ученый-экспериментатор уверен в том, что в последние годы значительно обострились проблемы осмысления последствий тех или иных нововведений. Это касается проблемы клонирования, роботохирургии, транспланации органов, эвтаназии, биочипизации, создания интерфейса головного мозга и искусственного интеллекта и пр.
Безусловно, в этих случаях экспериментальным полигоном для философов могут и должны быть, прежде всего, социально-психологические аспекты вышеприведенных нововведени, отличающихся наиболее радикальными, чреватыми серьезными сдвигами, научных идей. А если это фантастические или полуфанастические идеи? Но именно на них возникают и сами идеи, дающие первона-чальный толчок научной и философской мысли. В указанном аспек-те, счел бы правильным признать, что даже самый непрофессиональный философов, но выходец из соответствующей области науки, стремящийся познать свою сферу деятельность, стоит незримо выше любого специалиста и ученого, так как мыслит абстракциями и на метатеоретическом уровне.
Все мои работы, написанные в стиле экспериментальной философии касаются неоднозначных медицинских проблем. В моих избранных трудах «Философия и медицина» (2017), «Философия медицины» (2017) изложены основные положения взаимосвязи медицины и философии, освоение которых позволит студентам-медикам и врачам повысить свой философский уровень мышления, разобраться не только в сложных проблемах общественного развития, но и в тенденциях научной мысли ученых-медиков. Мною составлен некий обзор проблем преемственности, кумулятивизма, парадигмализма во взглядах именно философов от медицины, на которых ссылаюсь, и которых цитирую в своих трудах.
Хочу подчеркнуть, что именно философия медицины дает вразумительные ответы на вопросы: какова взаимосвязь философии и медицины? Нужна ли философия медицине, и если да, то в какой форме? К сожалению, трудно обозреть все многообразие существующих взглядов на те иные вопросы взаимосвязи философии и медицины. Между тем, нельзя игнорировать взгляды и суждения именно этих специалистов, которые, безусловно, являются настоящими знатоками проблем. Известно, что, излагая свою философскую систему французский врач-философ Ж.Ламетри (1909-1751) подчеркивал, что в осмыслении проблем медицины нужно руководствоваться, прежде всего, опытом и наблюдениями.
– «У врачей-философов они имеются в бесчисленном количестве, но их нет у философов, которые не являются врачами. Первые прошли по лабиринту человека, осветив его, тогда как вторые знакомы с ними лишь по наброскам», – писал Ж.Ламетри. Вот почему одним из главных подходов к проблеме философского осмысления медицинских феноменов, на мой взгляд, является необходимость привлечения соответствующих специалистов, либо «посадить» (гипотетически!) философа и соответствующего специалиста-медика в один рабочий кабинет, либо «совместить» философию и специальность «в одной голове» (гипотетически!). Разумеется, реальный эффект будет лишь тогда, когда произойдет «совмещение» философа и специалиста в личности одного исследователя.
В целом, в качестве художественного нарратива или «бриколажа» мною использованы отдельные истории, обобщенные в форме научно-фантастического или социально-философского романа. Считаю, что схема «нарратив – метафизика – философская импликация» важна для эффективной популяризации знаний, когда человеку прививается вначале метафорическое мышление, а затем уже логическое, соблюдая диалектический принцип: от простого к сложному; от единичного к общему, через особенное. Если говорить общей фабуле, то серия книг, написанных в стиле экспериментальной философии посвящена разрешению во многом клинических дилемм тип: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?».
На мой взгляд, преимущество изданий в виде серий заключается в том, что именно такой подход способствует кумулятивизму – истолкование процесса научного познания как состоящая только в последовательном накоплении все новых и новых истин путем совершенствования методов познания. Иначе горя, научное познание двигается от одной истины к другой, от менее общих истин к более общим, от менее фундаментальных теорий к более фундаментальным, от относительной истины к абсолютной. Нужно понимание того, что творческое мышление регулируется не логическими мышлениями, а психологическими методами и закономерностями. Вот почему во избежание шаблонного мышления я кочую из научного в художественный, а оттуда в философский. Современная психология науки настаивает на том, чтобы «рабочий язык» творческого мышления – литературные образы, метафоры, аналогии, лишь способствуют всесторонности охвата познавательного мышления.
Как известно, многие ученые получили признание в качестве «научпопов», то есть научных популяризаторов. Я понимаю, что необходима хорошая пропаганда науки в целях системного повышения научно-мировоззренческой культуры индивида. Человек пишущий научную фантастику должен ориентироваться в научных и технических вопросах. Отсюда следует, что, именно ученые, безусловно, являются обладателями творческого дара, как по выдви-жению фантастических идей, концепций, гипотез и теорий, как по популяризации достижений наук, а также как созидателей соответствующих технологий. В этом смысле, я чувствовал всегда, что нахожусь в хорошей позиции, так как естественник, философ и пи-сатель в одном лице.
Понятно, что писатель, работающий в области научной фантастики, должен хорошо ориентироваться как в фундаментальных принципах, так и в последних достижениях естественных и технических наук. Научно-фантастические произведения могут быть научно не-корректными и технически безграмотными, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий. А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и си-стемность смыслов. На мой взгляд, именно научная фантастика и экспериментальная философия подстегивают науку, приводит к раскованности воображения, открывает новые горизонты для мыслей, стимулирует научный бросок в неведомое и невозможное.
Допускаю различное восприятие и оценку моих философских экспериментов. Считал бы цель выполненной, если высказанные в книгах литературно-философские аргументы и суждения для разрешения тех или иных дилемм найдут отклик, стимулируя со-размышления и совместный поиск ответов. Мы не призываем к единогласию и единомыслию. Нет. Мы призываем, во-первых, к со-размышлению по вопросу оптимизации соотношения целей и средств в биоэтике, во-вторых, к совместному поиску все же гуманистического метода их гармонизаций. На мой взгляд, философский эксперимент помогает отточить прежде всего собственное мнение, а затем уже способствует той или иной степени взаимопонимания.
Конечно же, эксперимент не является самоцелью. Он оправдана в тех случаях, когда у спорящих, с одной стороны, есть определенные разногласия и неясности, а с другой – реальная возможность разобраться в них и устранить. В этом смысле, философский эксперимент – вынужденное средство достижения истины. Он, как особый метод выражения условной знаковости и непосредственной образ-ности, в котором два полюса дилеммы уравновешиваются и преобразуются в новое качество познания – истину.
Эксперимент представляет определенный способ восприятия, посредством которого конституируется своя особая сторона «действительного», где сущность дилеммы – прямой, первичный, буквальный, отражает одновременно и другую сущность – косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый. Интерпретация разрешения дилеммы – это работа философского и художественного мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении результата фило-софского эксперимента.
В завершении хотелось бы отметить следующее. Как бы то ни было, я убежден, что издание этой серии в том виде, в каком она есть, вероятно, все же необходимо, но не спасает меня от горечи осознания того, что она не так полновесна как хотелось бы. Согласен и с тем, что в решениях дилемм нет должной ясности и точности. Однако на то и дискурсы, чтобы способствовать со-размышлению с адресатами – с моими коллегами, как по цеху медицины, так и по цеху философии.
Меня спасает убеждение в том, что при полном отсутствии «умеренности и аккуратности» эта книга все-таки «продвигает» экспериментальную философию в умах, мыслях и действиях. Что значит «продвигает»? Это значит – всячески укрепляет и основывает гуманистическое решение проблемы соотношения целей и средств в биоэтике. Между тем это основная цель книги. Что касается способа и стиля изложения, то они выбраны из числа наиболее приемлемых как для философов, так и для биологов и медиков – равноправных участников разрешения вышеуказанных дилемм.
На сегодня сформулированы основные черты, характерные для произведений рациональных и литературных философов. Вначале о рациональной философии. Во-первых, в текстах рациональных философов всегда можно найти мысль, которую формулирует либо сам философ, либо открывает ее читатель. Почти каждое предложение автора осмысленно, текст выражает последовательность взаимосвязанных мыслей. Во-вторых, рациональный философ старается аргументировать мысль, ссылаясь на логику и данных наук. При этом обоснования опираются на философские категории и понятия, на рациональные суждения, выводя из них следствия, то есть, по-новому освещая какие-то философские проблемы. В-третьих, рациональный философ не внушает свои идеи читателю, а посредством рациональной аргументации убеждает читателя согласиться с ними. В этом аспекте, философ строит свою работу на критике предшественников и современников, так как они, как, впрочем, и он сам не застрахован от неясности используемых терминов, внутренней противоречивости суждений, логической непоследовательности текста, слабой доказательности и т.д.
Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. Во-вторых, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение. То есть философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль. Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-третьих, невозможность построить критическую дискуссию с автором, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуется как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, нами использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональ-ной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля. В результате получился литературно-философский стиль.

Часть I. Рациональная философия
О философском эксперименте по разрешению дилеммы «Кому до-верится? Хирургу или роботу?» и о значимости экспериментальной философии.
Книга «Кому довериться? Хирургу или роботу?» написана в стиле «Х-phi» – экспериментальной философии, объединяющей идеи философии, литературы, психологии, социологии. В ней говориться о философских аспектах современной роботохирургии с возникновением дилеммы – Кому довериться? Хирургу или роботу? Когда то в далекие-далекие времена Леонардо да Винчи мечтал о роботах. Есть выражение «Бойтесь мечтаний, они иногда сбываются». Так вот, наш человеческий мир постепенно погружается в роботизиро-ванный мир. Новый мировой поворот. Что он нам несет? Нынешнее хирургическое сословие озабочена вопросов: «Неужели наступит неслыханные похороны самой хирургии, как сакральное лечебно-спасительное рукоделие?».
Когда-то один из хирургов-виртуозов С.С.Юдин писал: – «Хирургия, воплощая в себе науку и искусство, предъявляет много требований к своим служителям: хирургам «нужны четкость и быстрота пальцев скрипача и пианиста, верность глазомера и зоркость охотника, способность различать малейшие нюансы цвета и оттенков, как у лучших скульпторов, тщательность кружевниц и вышивальщиц шелком и бисером, мастерство кройки, присущее опытным закройщицам и модельным башмачникам, а главное – умение шить и завязывать узлы двумя-тремя пальцами вслепую на большой глубине, то есть, проявляя свойства профессиональных фокусников и жонглеров». А сейчас?
Наступили новые времена, когда наметилась четкая тенденция – интервенция в медицину новых и сверхновых технологий. Какие же изменения произошли в специфике сугубо хирургической деятельности? Во-первых, все чаще мы встречаемся с фактом развеществленности и усложнения хирургической деятельности. До сих пор хирург во время операции привык пользоваться вещественным скальпелем и выполнять ручные оперативные приемы, а сейчас наступает диктат роботохирургии, киберхирургии, хептик-технологий. Причем, наметилась тенденция автономизации роботохирургии. На сегодня очень остро стоит вопрос: хирург оседлает технику или же, наоборот, техника будет править хирургом?
Между тем, в условиях все большей автномизации роботохирургии возникает вопрос о том, а не превратится ли хирург в будущем в приставку к автохирургическому комплексу? Не наступит ли деперсонализация хирурга и хирургических вмешательств? Процесс технизации медицины, в том числе и хирургии, ее кибернетизация, компьютеризация резко активизировался. В этом аспекте, у современного хирурга уже нет основания проявлять недоверие и чванство в отношении современной техники и технологий, ибо объект его про-фессиональной деятельности – больной человек, от действия хирурга будет зависеть, останется он живым или умрет. А если сам хирург признает преимущества роботохирургии, то он не должен отказываться от таких технологии. Потому его отношение к ним должно быть сбалансированным, компромиссным. В этом плане я как ни странно ближе чем кто-либо к мысли о целесообразности доверительного отношения хирургов к робототехнике.
Из анализа современного состояния хирургии сами хирурги вынесут неоднозначное мнение о том, что, действительно, нынешнее время грозит хирургии многими позитивами и негативами. В такой ситуации нужно признать, что хирургия слишком серьезная специальность, чтобы ею занимались сугубо хирурги, что потенциал всех наук, включая фундаментальные и гуманитарные для хирургии – благо и ясность, а не сумятица и сомнения в головах коллег по цеху хирургии и медицины. Ответственность должны быть присущи любому врачу, но относительно хирурга требования к ним неимоверно возрастают, так как хирург вооружен и имеет юридическое право этим оружием пользоваться. Причем, это касается не только того хирурга, который оперирует своими руками, но и того хирурга, который передоверяет больного своему робототехническому модулю. Причем, вполне обоснованно и осознанно.
Что бы ни говорили, человек хирургической специальности – фигура приметная. Однако, легендарность и шумное восхищение работой хирурга сопровождают его, лишь пока все идет хорошо. Но как только случается несчастье с оперированным больным, так все положительные эмоции, как правило, переходят в резко отрицательные, и затем требуются многие годы, а иногда вся жизнь, чтобы исправить сложившееся отрицательное мнение. Действительно, работа хирурга, как тяжелое заболевание с гектической температурой: всплески положительных эмоций чередуются с падением настроения, и нормы практически не бывает. Если подобное страдание у его больных протекает дни или недели, то у самого хирурга оно хроническое и длится столько лет, сколько он активно работает. И к этому надо готовиться профессионально, нравственно и физически всю жизнь. Ситуация резко меняется, когда к операции привлекается роботохирург. Ни эмоций и забот, ни субьективных ошибок и просчетов, ни усталости и профессионального выгорания.
– «Хирургия – это сфера человеческой деятельности, направленное на эффективное изменение человеческого организма; это упорядоченная система знаний о позитивном изменении человеческого организма», «Хирургия слишком серьезная специальность, чтобы ею занимались сугубо хирурги. Из этого хирурги должны вывести алогичное убеждение о том, что логика, математика, информатика, философия, кибернетика, техника и технологии нужны им для усиления интеллектуально-познавательного «зрения», как бестеневая операционная лампа», – писал я в своей диссертации. А с другой стороны, разве в этой теории не заложено отчуждение хирургии от человека? Может быть, когда-нибудь сами хирурги, возможно, при-знают, что все же, автономный роботохирург все же оперирует кра-сивее, надежнее, грамотнее, нежнее, чем любой хирург-виртуоз (!). Так кому же довериться? Хирургу-человеку или хирургу-роботу? Даст ли наш мысленный эксперимент ответы на эти вопросы?
На мой взгляд, настало время, когда хирургия должна использовать весь свой объективно-субъективный потенциал для внешнего и внутреннего синтеза. Хирургия должна пройти процедуру «цементации», «фундаментации» и «стержнезации», а в аспекте пролиферации своих теоретических воззрений – «через философию», «через гуманитарий» и «через технику». Почему такие вопросы требуют философского осмысления? Что значит «цементация», «стержнезация», «фундаментация»? Нужны мысленные эксперименты, чтобы понять их сущность, а затем повернутся лицом к тенденции тотальной технологизации хирургии.
Очевидно то, что в настоящее время техника «видит, осязает, ощущает» лучше, чем самый опытный врач, с помощью новых и сверхновых технологий врачебное мышление становится более эффективным и экономным. В этих условиях в сознании врача необходимо закрепить тройной переход: от созерцания к абстрактному мышлению и через него к практике. А это далеко не простая диалектическая схема. Самым показательным явлением нашего времни является технологический прорыв на базе кибернетизации, биотехнологизации, компьютеризации и пр. Одной из опасностей такой техниче-ской интервенции в медицину является… И что вы думаете? Хирург оседлает технику или, наоборот? Если робототехника получит приоритет в своем развитии и применении, то не далек тот день, когда будет объявлена деперсонализация хирургов.
То, что у человека относительно слабая оперативность сенсорного регистра и к тому же кратковременная, с ограниченной информацией, память, знают и понимают все медики. Но вместо с тем, не так редки случаи абсолютизации своих ощущений, осязаний, в особенности в среде хирургов. В таких обстоятельствах, услышать, что у машин более высокая оперативность сенсорного регистра и более долговременная семантическая память с большим запасом информации – это не трудно осознавать. Значительно труднее осознается то, что у роботов-хирургов эти способности могут быть значительно выше, чем у хирургов. В этом аспекте, для хирургии будущего не многое значит способности наших рук. Когда-нибудь наступит время, когда больных будут оперировать автономные роботохирурги. Причем, безопаснее, результативнее, техничнее, чем хирурги. Так, что когда-либо, возможно, наступит и деперсонализация хирурга. Вначале частичная, а затем в скором времени и полная. Как это? Неужели деперсонализация хирурга все же наступит? Куда развивается хирургия? Таких вопросов множество. Между тем, действи-тельно, уже сегодня хирургия на базе тканевой, молекулярной, биохимической, генетической технологии все чаще воспринимается как сложная биоинженерная специальность.
Однако, в настоящее время пока сохраняется узкопрофессиональная однобокость в стиле мышления с абсолютизацией хирургического рукоделия, тогда как, время требует синтетичности мышления, признания и приоритетизации целостного подхода ко многим вещам, в том числе к возможности развития киберхирургии, нанохирургии. Именно то, что тенденции «морфологизм», «функционализм», «эмпиризм» пока не изжиты, сохраняется мультипрофессионализм хирурга, как единственного оператора. На мой взгляд, нынешнее со-стояние медицины позволяет преодолеть эти моменты на основе структурно-функционального подхода, а сверхэлементаризм на базе кибернетики лишь будет способствовать развитию у хирургов стратегического мышления. Что это означает? А означает это доверие операций робохирургам.
Когда я продавливал подобные философские вопросы в системе медицины и здравоохранения, видел глаза своих коллег-хирургов. У многих они выражали неприкрытый укор, у другой части – неверие и сомнение и редко у кого – удивление и восхищение. Наш хирурги пока привыкли чтить и понимать труды под названием «размышления», «осмысление», «диалоги», а потому всегда будут вопросы типа: «Неужели вы считаете, что робот-хирург будет более ответ-ственно оперировать, чем хирург? Разве можно доверить этой «железной дуре» жизнь пациента? Неужели роботохирург оттеснить хирурга и отныне он останется не востребованным?
Согласны с тем, что хирург, в силу своих знаний, умений, иногда на свой страх и риск принимает решение на основе множества допустимых. Хотя в идеале его решение должно быть, как никогда оптимальным, математически точным, с ясным прогнозом. Получается, что мы до сих пор не можем четко разграничить применимость новых технологий робототехнических операций. То есть, недооцениваем либо переоцениваем возможности техники в нашем деле. Со-гласны, что время требует точной оценки соизмеримости эффекта и последствий новых технологий оперирования с адекватной выверкой методологических их последствий. Как быть с технической интервенцией в хирургию? Насколько целесообразен наш технический либерализм? А не взбунтуется ли техника?
Наверняка, многие из моих коллег подумают: «Это же неслыханно хирургию не доверять хирургам!». Я часто чувствовал некоторую растерянность не только среди своих коллег, но и философов, в глазах которых читалось: не слишком ли категоричное заявление? А есть ли тому философско-методологическое основание? Понятно, что за технологический прорыв приходится расплачиваться, что негативные последствия технологического прорыва неотделимы от позитивных. В чем заключается феномен дезадаптации хирургов? Каковы ее проявления? Что означает термин «латентное недомогание» хирургии? На самом деле, считал я, сами хирурги в первую очередь должны знать и понимать, чем же больна хирургия? Чем больно хирургическое общество? Какая микросоциальная «болезнь» затронула каждого хирурга?
А болезнь эта, названная мною «латентным недомоганием» такова: во-первых, рост количества спекулятивно-прагматических хирургов; во-вторых, диктат равноправия традиций в хирургических технологиях; в-третьих, несостоятельность нравственно-цивилизованных рамок хирургической деятельности в целом; в-четвертых, ниспровержение этических норм и правил. Самый главный акцент мною сделан на то, что современные технологические интервенции, в конце концов, приведут к замене хирургов автоматами. Уверен, что умеренный технократизм в душе у каждого хирурга, о чем мыслилось мне – это все же утопия. Хирурги будут сопротивляться технике, но техника, в конце концов, отвоюет свое место под солнцем. И тогда хирургу грозит неминуемая деперсонализация.
Такой вывод основывался на том, что в новых условиях технологизации хирургии, почти закономерна переоценка личности и возможностей технологии при узкой специализации со стандартизацией и унификацией взаимоотношения хирурга и пациента. Они понимали, что существует необходимость в оптимальной стратегии использования специалистов и новых технологий, необходимость прививания адекватного восприятия новых технико-технологических нововведений. Речь идет, в том числе и, возможно, в первую очередь, о вероятном развитии киберхирургии. Но, чтобы дошло до деперсонализации хирургов. «Хирург будет отодвинут роботом? Это неслыханно!» – твердили прошлые хирурги, тогда как нынешние хирурги не так категоричны в своих суждениях в отношении возможностей роботохирургии. Но все же правота прошлых хирургов совсем не очевидна, так как хирургия уже ближайшего завтра сделает резкий скачок в сторону роботизированной хирургии. Более того, на основе интуитивной, молекулярной, компьютерной, биоинженерной технологий робот отвоюет свою автономность. Что тогда будет?
Как ученый-исследователь данной проблемы, который верит и хочет заставить верить других в самые невероятные технологии в хирургии будущего, знаю, что мои коллеги-современники так или иначе заблуждаются насчет категоричной правильности хирургии насто-ящего. А ведь рассказчиков от хирургии много. Посмотрите сколько вокруг различных монографий и учебников, составленных по чужим мыслям и суждениям. Когда много рассказывают, прибавляя либо убавляя, без конца меняя ход мыслей – конечный итог – пута-ница и противоречия. А как быть? Считаю, что прав хирург-практик, кто однажды, осмыслив значение и роль новой техники и техноло-гии, в частности роботохирургии, сказал: «Не мечтайте о будущем – он уже наступил». А что это означает? «Успех достигается объединением человеческого разума с аккуратностью и точностью робота. Робот может предотвратить негативное влияние таких физиологических ограничений хирурга, как недостаточное зрение или дрожание рук».
По словам профессора Пауль Ульриха (2018) использование робота во время операции позволяет существенно снизить погрешности человеческого фактора и гарантировать точность манипуляций. Сейчас уже не режет слух такие понятия, как роботизированная хирургия, искусственное осязание, теч-технология, хептика. Причем, интервенция таких технологий осуществляется с неимоверной быстротой. И куда? Как ни странно, в хирургию, сутью которой яв-ляется рукоделие. А куда денется сам хирург? Неужели наступит все же деперсонализация его, как специфического специалиста? На мой взгляд, основное преимущество робота – это отсутствие дрожания, присущего рукам живого человека, и, как следствие, высокая точность выполнения операции.
При роботассистируемой хирургии те самые джойстики в руках хирурга имеют обратную связь, давая ему почувствовать реальное сопротивление материала и понимать ситуацию в точке проведения операции. В будущем, такой хирург все больше убеждается в том, что есть смысл довериться все-таки машинам в этом смысле, потому что они же точнее, сильнее, где нужно, слабее, где нужно… Между тем, это горант вируозной хирургии – разрез, вскрытие, рассечение… – все это теперь задача технически самостоятельного агрегата. После деперсонализации хирурга, теперь роботохирургический агрегат работает уверенно, спокойно, так как его конкурент – живой хирург, отстранен от скальпеля. А пока агрегат работает, операции продолжаются – разрез, мобилизация, анастомоз и снова разрез, мобилизация, швы…
Вообще, о значении экспериментальной философии следует чаще говорить и демонстрировать. В особенности, когда речь идет о разрешении различных дилемм. Что меня всегда смущало – это то, что в мире было много гениальных философов, которыми были выдвинуты огромное количество оригинальных философских идей, гипотез, высказаны выдающиеся философские мысли, сформированы целые системы, концепции и теории, многие из которых, к сожалению, до сих пор не поняты, а потому не приняты. А между тем, в мире до сих пор в дефиците достоверные, концептуальные и фундаментальные знания о многом. В чем дело? По каким фатальным причинам философская наука продвигается медленно? Почему выдающейся философские мысли и идеи так трудно и медленно вживаются в реальность? Почем философские мысли недостаточно активно дискутируются в разрешении дилемм.
Невольно приходишь к выводу о том, что в философских науках: во-первых, или недостаточно изучалось то, что надлежало изучить и знать в реальности; во-вторых, или философские исследования были изначально бессистемными, бессодержательными; в-третьих, или столетиями без конца нагромождались философские рассуждения, а реальное и достоверное знание вещей отставало. Отсюда можно резюмировать о том, что, возможно, причиной всему этому является функциональная недостаточность самого метода философствования. Все знают, что философские тексты классиков философии – Платона, Аристотеля, Кузанского, Бруно, Бэкона, Декарта, Гегеля, Фейербаха, Канта – очень часто сложны и непонятны.
По Э.В.Ильенкову, причиной непонимания классической философской мысли в действительности является не что иное, как низкий уровень знания и мировоззрения, а также небогатый внутренний мир людей. «Если же твой мир – богаче, то есть если он включает в себя, как свою «часть», мир иноязычного человека, – пишет автор, – то ты легко поймешь его, иногда даже лучше, чем он сам себя понимал, поскольку увидишь его мир как «абстрактное» (то есть неполное, частичное, одностороннее) изображение твоего собственного – «конкретного» (то есть более полного, целостного и всестороннего) мира».
Один из выдающихся философов современности М К.Мамардашвили в статье «Как я понимаю философию» заключает, что «всякая философия должна строиться таким образом, чтобы она оставляла место для неизвестной философии. Этому требованию и должна отвечать любая подлинно философская работа». Автор отмечает, что «философия должна пребывать в глубоком погружении в первоисточники, которые каждый трактует по-своему, в том-то и суть философии». Возможно потому и современные философы по ошибочной аналогии пытаются перещеголять своих «коллег» хотя бы в непонятности и оторванности своих философских текстов от реальной жизни.
Известно, что видные и выдающейся философы акцентировали на разрешение известных философских дилемм. Между тем, философская мысль не должна отрываться от реальной действительности, то есть философия должна быть практической, когда философские идеи, концепции, системы и теории, как считают Бэкон, Декарт, Локк, Спиноза, Шопенгауэр и др., должна найти свою реализацию в общественной практике. А ведь жизнь и практика богата различными ситуациями, некоторые из которых представляют собой тугой узел проблем, так как содержит дилеммы, которых нужно разре-шить.
«Есть только одно средство расположить простой народ к философии; оно состоит в том, чтобы показать ее практическую полезность», – вот кредо сторонников практической философии. По их мнению, простой народ всегда спрашивает: «Для чего это нужно?», «в чем заключается полезность философии?». Понятно, что просвещает философа, и то, что полезно простому человеку, – совершенно различные вещи. Между тем, разум философа часто занят чрезмерно абстрактными вещами. Однако, каковы бы ни были факты, вокруг которого завязываются философские мысли и идеи, они составляют подлинное богатство философа.
Так то это так. Однако, сейчас во дворе новая эра научной рациональности – постнеклассической, утверждающий, что знания должны быть практически применимыми. Важно отметить тот факт, что один из предрассудков рациональной философии заключается в убеждении, будто его задача – это сопоставлять и связывать факты, имеющиеся в ее распоряжении, а не в собирании новых фактов. А между тем, согласно современных воззрений логика в том, что метод философствования заключался и будет заключаться в том, что-бы умом проверять ум, умом и экспериментом контролировать чувства, познавать чувствами природу, изучать природу для изобретения различных орудий, пользоваться орудиями для изысканий и совершенствования практических искусств, которые необходимо распространить в народе, чтобы научить его уважать философию.
Сейчас мир переживает кризис кабинетной философии, главным инструментом которой был концептуальный анализ. Еще в середине XX века, У.Куайн и его последователи стали высказываться о необходимости сближения философских методов с методами экспериментальных наук. В свое время, мне, как одному из зачинателей экспериментальной хирургии в стране, такая мысль здоров импонировало. В клинической практике ученому-хирургу ставить вопрос «а что если?» не всегда приемлем, ибо, на операционном столе лежит больной и у которого хирургу необходимо применить глубоко осмысленные и наработанные, так называемые протокольные технологии оперирования, а не подвергать его лишнему клиническому риску. Таковы морально-нравственные рамки хирургической деятельности. Хотя следует признать, что на практике экстренной хирургии не редко хирургами используются возможности вынужденного эксперимента, когда стоит вопрос «Все или ничего!».
Другое дело, когда экспериментируешь на животных. При этом любой хирургический эксперимент – это, по сути, планомерный поиск оптимального метода операции. Экспериментатор ставит перед собой ряд вопросов, которых следует разрешить в сериях определенного эксперимента. В Проблемной лаборатории клинической и экспериментальной хирургии при Национальном хирургическом центре под моим руководством были проведены сотни разнообразных экспериментов. В этом аспекте, значимость эксперимента для меня всегда была и однозначно остается высокой.
С учетом сказанного выше и личного опыта с удовлетоврением принял факт повсеместного нарастания тенденции использования мысленных экспериментов. В философии такая тенденция явно усилилась, а в 2000-е годы оформилась новая форма философии – экспериментальная философия. Первоначально экспериментальная философия фокусировалась на философских вопросах, связанных с намеренными действиями, предполагаемый конфликт между свободной волей и детерминизмом. Эмпирические данные, собранные философами-экспериментаторами, могут иметь косвенное влияние на философские вопросы, позволяя лучше понять лежащие в основе психологические процессы, ведущие к философским интуициям. Каковы положительные и отрицательные стороны этой формы философии? Каково взаимоотношение экспериментальной и рациональной (теоретической,
Итак, дальнейшее рассуждение правильно будет вести в аспекте признания факта существования двух видов философии: 1) экспериментальная философия; 2) рациональная философия. Первая, образно говоря, всегда идет ощупью, берется за все, что попадает ей под руку, и в конце концов натыкается на драгоценные вещи, а вторая, также образно говоря, собирает этот драгоценный материал и старается разжечь из него факел. Экспериментальная философия не знает ни того, что ей попадется, ни того, что получится из ее работы, од-нако, она работает без устали, тогда как, рациональная философия, наоборот, взвешивает возможности, выносит суждения и умолкает.
Следует сказать, что экспериментальная философия обычно использует методы, которые гораздо ближе к психологии и социальным наукам и реализует достаточно большое число исследовательских проектов, примером которых является проверка некоторых интуиций относительно природы философии и философского теоретизирования, имеющихся у философов, и сравнение их с теми, которые есть у не философов, а также демонстрация того, от каких – социальных, культурных, образовательных факторов зависят эксплицированные различия.
Дж.Александер, Дж.Ноуб, Ш.Николс описывают экспериментальных философов как таких, кто прилагает «методы социальных и когнитивных наук к изучению философского познания, поскольку данные методы подходят лучше, чем интроспективные, к изучению того, что люди думают, особенно другие люди». С.Стек, К.Тобиа используют термин «экспериментальная философия» в каркасе ограниченной интерпретации, говорят о ней как об «эмпирическом исследовании философских интуиций, факторов, воздействующих на них, и психологических и нейрологических механизмах, лежащих в их основе». Так или иначе вышеуказанные авторы подчеркивают оппозиционность друг к другу экспериментальной и рациональной философии.
В отношении оппозиции кабинетной философии и экспериментальной Т.Уильямсон подчеркивает значимость выбора между растворением философских методов в методологии экспериментальных наук и обоснованием правомерности кабинетной философии, перед которым стоят современные философы. На сегодня экспериментальная философия включает много новых экспериментальных исследований, в том числе исследования того, как на самом деле думают и чувствуют обычные люди (не философы). При этом изучается обычное понимание людьми морали, свободы воли, измерения этических границ тех или иных явлений, счастья и других ключевых философских понятий.
Забегая вперед хочу подчеркнуть, что являюсь сторонником одновременно рациональной и экспериментальной философии. В своих капитальных серийных трудах: «Познание» (15 тт.); «Биофилософия» (3 тт.); «НФ-философия» (3 тт.); «Киберфилософия» (3 тт.); «Антропофилософия» (3 тт.); «Моральная философия» (3 тт.) и пр., я выступаю сторонником идей и принципов постнеклассической науки, осмысливающей многочисленные феномены и проблемы через призму методологии, социологии, психологии, философии. В другой части своих капитальных серийных трудах: «Тегерек: Мифы. Тайны. Тени» (4 тт.). «Литературная философия» (6 тт.), «Научная фантастика» (свыше 30 книг) я выступаю сторонником экспериментальной философии.
Так или иначе, во всех моих философских работах очевидна разработка междисциплинарных, транстеоретических научных тем с интеграцией отраслей наук (экспериментальная хирургия, физиология, трансплантология, биомедицина, биофилософия) с концептуальной разверткой результатов экспериментальных исследований, как в области хирургии, физиологии, трарсплантологии, так и философии с проведением философских экспериментов. При этом цель моих философских экспериментов заключается в том, чтобы погрузиться непосредственно в реальный мир и использовать психологические эксперименты, чтобы добраться до истоков некоторых, порою жгучих философских проблем в сфере науки, медицины, технологий.
Следует отметить, философские эксперименты начинают наводить ученых на мысль, что обычный способ понимания мира людьми пронизан, прежде всего, моральными соображениями. Чем больше философы узнают о том, как люди выносят моральные суждения, тем больше они смогут понимать, как возникают конфликты между людьми. Ш.Николс считает, что одна из самых захватывающих перспектив экспериментальной философии заключается в том, что она может помочь оценить, являются ли определенные философские верования вполне обоснованными.
Выяснив психологические источники своих философских убеждений, сами философы смогут оценить, насколько оправданы эти убеждения. В этом аспекте, в моих работах по экспериментальной философии, методология использования систематического эмпирического исследования применяется к широкому кругу различных философских вопросов (пересадка головного мозга, эвтаназия, клонирование, роботохирургия, искусственный интеллект и пр.). Известно, что исследователи предлагают совершенно разные взгляды на то, каким образом такая экспериментальная работа может оказаться философски ценной, а потому, возможно, лучший способ познакомиться с областью экспериментальной философии – это изучить фактические результаты исследований философов-экспериментаторов.
В экспериментальной философии решение логических задач должны быть предельно просты, ибо они устанавливают стандарты простоты для широкого круга читателей. Разумеется, мой стиль, не обладающая устойчивыми концептами, нормами или правилами исследования больше похож на научно-художественный проект. Так как он олицетворяет восприятие или образ мысли, то, естественно, не является завершенным художественно-интеллектуальным проектом. Однако, он работает с понятийным каркасом, концепты могут изменяться и нет в нем четкой логической определенности. Согласен в моем языке мысль концептуально и понятийно часто неуловим, мысль трудно поймать и зафиксировать как определенную концепцию, опираясь на которую можно было бы дальше развивать философское рассуждение в каком-то заданном концептуальном поле. Однако, помогает понять заложенное в текстах мысль через художественный нарротив.
В свое время, Л.Витгенштейн (1889-1951), с учетом отсутствия ясности в философских текстах, бездоказательности суждений, двусмысленности высказываний, писал о том, что необходимо произвести «терапию философского языка» в целях исключения многосмысленности и принципиальной неточности словоупотребления. Автор в своем «Логико-философском трактате» (1918) описал, разработанный им формализованный философский стиль, на основе сближения его с языком математики и современного естествозна-ния. По мнению автора, слова и выражения языка должны служить знаками идей и использоваться, прежде всего, для выражения мыслей [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953].
По мнению Х.Патнэма (1926-2016), С.Крипке (1940-2022) философский язык: во-первых, логический способ изложения (наличие взаимосвязанных рассуждений, направленных на раскрытие научной истины); во-вторых, смысловая законченность (выстраивание рассуждений и фактов в такой последовательности и взаимосвязях, чтобы мысль, положенная в основу должна быть максимально раскрыта); в-третьих, целостность (соответствие структуре и содержанию работы и служить раскрытию поставленных задач и достижению совокупных целей исследования) [Крипке С. Именование и необходимость, 1972].
«Всякое утверждение о совокупностях разложимо на утверждения об элементах совокупностей и на суждения, которые описывают совокупности в их полноте. А элементарные суждения выступают аргументами истинности суждений», – пишет Л.Витгенштейн (1889-1951). По мнению автора, смысл философского текста заключается в том, что «все, что может быть сказано, должно быть сказано четко». Он считал, что «чем яснее мысли выражены – тем точнее их острие входит в голову» [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953]. Для исключения многомысленности и принципиальной неточности, по его мнению, философский формализованный язык должен быть содержать логику суждения из области естествознания и литературы, высказанными предельно четко и ясно. В той или иной мере, ряд философов применяют подобный формализованный стиль (Дж.Маргулис (1977), М.Раулендс (2005) и др. [Маргулис Дж. Личность и сознание / пер. с англ., 1986; Раулендс М. Философ на краю вселенной, 2005].
Нужно отметить, что практически изначально в фокусе внимания экспериментальной философии находится интуиция. Интуицию идентифицируют с выводами первой системы, как убеждения, которые мы формируем спонтанно, без сознательных рассуждений, источник которых мы не можем идентифицировать интроспективно. Когда мы развиваем предложение или контент, интуиция этого контента должна казаться нам истинной. В этом аспекте, философы-экспериментаторы надеются получить удовлетворительное пред-ставление об интуиции и ее психологических основах.
Позитивная роль экспериментальной философии в том, что она мо-жет эмпирически проверить и выдвинуть утверждения об интуиции в каждом из этих случаях: интуиции, используемой для проверки нормативных теорий, интуиции относительно того, является ли данный случай примером концепции, интуиции о правильном применении слова, интуиции об общих принципах и интуиции об особенностях дискурса или практики.
Утверждение морального реалиста о том, что реализм лучше всего отражает обычный моральный дискурс и практику, было поставлено под сомнение несколькими экспериментами, исследующими степень, в которой люди являются интуитивными моральными релятивистами. Дж. Гудвин и Дж. Дарли задались вопросом, будут ли субъекты относиться к этическим утверждениям как к объективным, и как они могут отличаться от отношения к утверждениям о научных фактах, социальных условностях и вкусовых ощущениях.
Экспериментаторы дали испытуемым ряд утверждений во всех трех областях и попросили их оценить свое согласие с каждым утверждением, а также указать, считают ли они это правдой, ложью, мнением или отношением. Результаты показали, что в целом люди склонны относиться к этическим утверждениям как к более объективным, чем заявлениям об общепринятых или вкусовых ощущениях, но менее объективным, чем изложения фактов. Более интересно то, что субъекты рассматривали разные этические высказывания как более или менее объективные в зависимости от содержания высказывания. Народная концепция морали не может быть единообразно объективной, люди могут рассматривать одни моральные требования как более объективные, чем другие.
Следует заметить, экспериментальная философия во всех ее формах предлагает задуматься о роли интуиции в философской методологии: предоставляют ли интуитивные суждения обычных людей, не философов, столько же доказательств, сколько суждения философов? Возможно, они предоставляют лучшие доказательства? Предоставляет ли интуиция какие-либо доказательства, или эмпирическая работа, возникающая из экспериментальной философии, просто показывает, что интуиция безнадежно предвзята и непостоянна? Если интуиция имеет доказательную ценность, то какую? Как правильно получить и использовать эти доказательства?
Не вдаваясь в более глубокие вопросы природы интуиции, дадим характеристику интуиции следующим образом: это состояния, в ко-торых определенное утверждение кажется верным в отсутствие осознанных рассуждений. Интуиции обычно получают некоторую доказательную силу при философской аргументации. То есть предположения, которые поддерживает интуиция, как правило, принимаются за поддержку существования этих интуиций. Степень поддержки, оказываемой таким образом, не всегда ясна. Иногда признается, что интуиция может ошибаться, и что в идеальном случае интуитивные предпосылки должны поддерживаться дальнейшей аргументацией.
Эмпирическая работа здесь отражает два возможных пути, посредством которых экспериментальная философия может дать нам новые перспективы классических головоломок в философии сознания.
Во-первых, она предлагает психологические объяснения для интуиции, которые в противном случае могли бы казаться довольно «грубыми», например, предполагая, что у нас есть когнитивная тенденция использовать физические критерии в нашей оценке того, что является потенциальным суждением.
Во-вторых, она может оспаривать доказательный статус этих интуиций, указывая на такие факторы, как например культурное происхождение, которые могут повлиять на интуицию ненадлежащими способами.
Однако экспериментальная философия дает недостаточное освещение этих вопросов, потому что вопросы, представляющие интерес для философии, это не то, что говорят люди, а основополагающая компетенция, связанная с использованием философски важных концепций. То, что имеет значение для этой компетенции, является критически нормативным. Между тем, вопреки утверждениям некоторых критиков, экспериментальная философия не зависит от предположения приоритета интуитивного познания: что люди не достигают выводов о чем-либо через рассуждения, даже если они действительно участвуют в сознательном обсуждении, прежде чем выдать ответ.
В этой связи, я хотел бы привести доводы из моей системы «Системно-ответственная популяризация, концептуализация и философизация науки», предполагающий три уровня усвоения знаний: 1) популяризация науки («А»); 2) концептуализация знаний («В»); 3) фило-софизация науки («С»). Эмпирическое содержание («А») постепенно ассимилируется, осмысливается и элиминируется в теоретическое содержание («В»).
Этот синтез приведет к созданию нового типа теоретического обобщения («С»). Если в «А» какое-либо событие приобретает черты проблемной ситуации, требующего изучения и осмысления, то в «В» тот или иной факт, как фрагмент объективной реальности подлежит категоризации и концептуализации.
На этапе «С» происходит репрезентация в форме философского обобщения. «С» требует удержания в идеальном плане несоизмеримо большего объема знаний. Таким образом, в реальном теоретическом знании эмпирия представляет собой результат «вписывания» тех или иных фактов в образ действительности («А»). Это описательный уровень. «В» представляет собой научно-теоретический уровень, а «С» – есть мировоззренческий уровень.
Для меня лично, как философа-экспериментатора представляет интерес сам процесс последовательного получения ответов. И они показали, что знание психологических основ интуиции вполне может оказаться философски значимыми. В результате философского эксперимента удалось в какой-то мере правдивый ответ на поставленные вопросы, озвученных в соответственных книгах: «Кто где?», «Лечить и/или Убивать?», «Можно ли штамповать гениев?», «Кому доверить жизнь? Хирургу или Роботу-хирургу?», «Кто хозяин организму человека?».
Нужно отметить, что перспективы развития экспериментальной философии неоднозначны. К сожалению, не все экспериментальные философы проводят в своей работе вспомогательный философский анализ, как это проделываю я, будучи глубоко знаком как с медицинской наукой, так и практикой. Некоторые философы задаются вопросом, не искажается ли наша интуиция?
Аналогичным образом, если философы решат, что следует использовать концептуальную концепцию добра, а не деонтологическую, на том основании, что на деонтологическую концепцию чрезмерно влияют эмоции, то какой будет реакция на деонтолога, который утверждает, что эмоции чрезвычайно важны? В частности, для меня, как ученого-врача исключительно важно обращение к моральной интуиции, будь то действия или принципы. Но опять возникает тот же вопрос: можем ли мы положиться на эти интуиции?
Итак, многие современные философы согласны с тем, что философия, которая ведется исключительно «из кресла» при недостаточном понимании учеными фактических данных, научных практик и научных достижений, а иногда и просто жизненной реальности, имеет сомнительную ценность. Эта общая отправная точка для большей части современной философии открывает путь для использования эмпирических данных в философии. Однако, есть мнение о том, что, возможно, именно экспериментальная философия станет в ближайшем будущем одной из фундаментальных научных репре-зентаций действительности, той основой, которая связывает в целостную систему когнитивного знания социологию, психологию и философию. Это я приветствую.
В философии сегодня «господствует убеждение, что наука представляет собой вид когнитивной практики, системообразующим принципом которой предстает рациональность. Поэтому появление экспериментальной философии многие связывают с революцией убеждений в философии в ближайшей перспективе. Интерес ученых к новой форме философии обусловлен тем, что в силу историко-идеологических причин сложившаяся в философии тенденция к автономии во многих случаях является препятствием для получения знаний, адекватных современной реальности.
Нацеленность на когнитивные вопросы и проблемы также диктуется современными научными реалиями. Новое философское измерение исследований размывает границы наук. Пусть не создаются новые методы, но новое применение уже существующих методов в других дисциплинарных областях вновь пробуждает научный интерес к философским проблемам мировоззрения, сознания, интуиций, морали. Получаемые результаты могут подтвердить философские гипотезы, развить теории. Речь не идет о радикальной реформе философии, ведь проблемное поле новой экспериментальной философии – лишь часть от целого философского знания. Но обновить философские традиции, дать им вторую жизнь – это возможно для экспериментальной философии. Очевидно лишь то, что как философское движение экспериментальная философия оказала значительное влияние на дискуссии об основных философских вопросах, а также о природе самой философии. Д.Н.Дроздова пишет: «Мысленные эксперименты активно используются в качестве способа аргументации в современной философии.
Построение аргумента на основании воображаемой ситуации часто встречается в эпистемологии, онтологии, этике и других областях философии. Можно даже сказать, что философские эксперименты – одна из отличительных характеристик философской методологии, поскольку они позволяют придать наглядность и убедительность абстрактным философским построениям. Помимо традиционного использования философских экспериментов в качестве способа аргументации, в последнее десятилетие получило распространение обращение к мысленному эксперименту в контексте новой исследовательской практики, возникшей на стыке философии, психологии и социологии.
Одна из задач, которые ставит перед собой современная экспериментальная философия (x-phi), заключается в исследовании мнений обычных людей по поводу важных философских концептов (так называемых интуиций обыденного сознания) при помощи методов психологии и социологии. Действительно, если в науке мысленные эксперименты часто становятся интегральной частью господствующей парадигмы, а их интерпретация является предметом дискуссии только в период установления консенсуса по поводу затрагиваемых ими теорий, то в философии мысленные эксперименты в большей степени используются для того, чтобы поставить вопрос и спровоцировать дискуссию, а не указать единственный правильный ответ.
Как и в науке, в философии у философских экспериментов есть разнообразные функции. Некоторые из них позволяют прояснить или проблематизировать использование определенных понятий. Другие используются для установления логических взаимосвязей между понятиями или положениями. Третьи вскрывают существование неявных предположений или убеждений в некоторых рассуждениях и аргументах. Все эти функции мною использованы в области поста-новки медико-философских идей, концепций, теорий.
Вымышленные ситуации, которые использованы мною, можно сравнить с зондом, при помощи которого исследуются философские концепции. Я, как доктор медицины и доктор философии обращался к мысленным экспериментам как к инструменту исследования философских представлений «обычных людей», представителей разных специалистов, социальных и профессиональных групп, чтобы выявить сходства и различия в том, как обыденное сознание оперирует базовыми философскими концептами. На мой взгляд, здесь мысленный эксперимент перестает противопоставляться реальным экспериментам, а становится их частью.
Суть моих философских экспериментов заключается в том, что читателям широкого профиля предлагается рассмотреть некоторые вымышленные ситуации, требующие осмысленного ответа. В книгах ученые разных специальностей, люди разных социальных и профессиональных групп сталкиваются с необходимостью дать самостоятельное описание или оценку ситуации, опираясь на интуитивное и зачастую неотрефлексированное понимание тех или иных концептов.
Исправить «близорукость» «кабинетной» философии – такова была изначальная задача экспериментальной философии. Типичное исследование, выполненное в духе экспериментальной философии, выглядит следующим образом. Обрисовывается некоторая теоретическая проблема, которая существует в философии, и указывается, что философская аргументация исходит из некоторых предположений о том, что в этой проблеме противоречит или соответствует «здравому смыслу». Затем разрабатывается серия заданий (вымыш-ленных историй, которые зачастую базируются на известных философских мысленных экспериментах), в которых требуется применить некоторый философский концепт к воображаемой ситуации. Ключевая роль в них отводится вымышленным образным ситуациям – «мысленным экспериментам», – которые используются здесь не как аргумент в философском споре, а как условие для выявления особенностей обыденного мышления, где нет места детальному анализу понятий или прояснению языковых выражений.
Нужно отметить, что существование экспериментальной философии представляет собой вызов, брошенный традиционной философии, которая стремится отстаивать специфику своих аргументов и их независимость от каких-либо экспериментальных исследований. Методика экспериментальной философии строится на предположении, что понимание философских концептов, которое свойственно обычным людям, лишенным экспертного знания в области философии, может быть релевантным для философского сообщества. Я далек от мысли, что пытаюсь получить верные и адекватные определения философских концептов, основываясь на мнении моих литературных героев – людей, далеких от философии. В их задачу входит скорее критика тех интуиций, на которые опираются философы при получении выводов из мысленных экспериментов.
Используя мысленный эксперимент в качестве аргумента, я опираюсь на те универсальные представления о предмете обсуждения, которые являются общими для философских теорий и обыденного сознания и без которых философская теория будет лишена реального содержания. Нужно подчеркнуть, что экспериментальная философия использует вымышленные истории как некоторые ситуации, которые требуют от читателя некоторого однозначного ответа. Отсюда и размышления, которые приводят отвечающего к выбору от-вета, сомнения, которые у него возникают, или озарения, которые приходят ему в голову. Вымышленные истории в рамках философской аргументации должны привести к совершенно другому эффекту: при знакомстве с примером у читателя должен произойти сдвиг в понимании.
Мысленный философский эксперимент заключается в том, что прошедший через него уже не может придерживаться прежних взглядов или должен выработать дополнительную аргументацию. Объект экспериментирования в философском мысленном эксперименте находится вне самой описанной истории. Мы осмелимся предположить – и пусть это будет вопрос для дальнейшей дискуссии, – что этим объектом является сама философская позиция читателя, которая в процессе знакомства с предложенным мысленным экспери-ментом должна подвергнуться трансформации и стать более осознанной. Это и есть конечная мотивация моих философских экспериментов. В то же время, я понимаю, что результаты экспериментальной философии могут быть приняты с оговорками.
В философском мысленном эксперименте вымышленные ситуации служат для проблематизации или уточнения дискуссионных философских понятий и положений. Широкое распространение получила техника оценки вымышленных ситуации в современном движении, получившем название «экспериментальная философия». Для плодотворного мысленного эксперимента необходим четкий научный материал. Я делаю акцент на научно-фантастические произведения. Если такие произведения научно некорректны или в технико-технологическом плане безграмотны, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий, то эксперимент может увести исследователя в дебри неправильных суждений.
А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. Более того, философия и наука позволяет фантасту строить правдоподобные догадки и заполнять «белые пятна» мироздания. Хотя, считаю, что научная фантазия не может претендовать на долгую актуальность. «Не бойтесь мечтаний – они иногда сбываются!» писал один из великих фантастов мира. Научно-фантастическое произведение пишется с определенной конкретной целью, после достижения которой оно неизбежно устаревает, и начинает представлять лишь исторический интерес. Так, что моих романов в качестве научно-художественного нарротива экспериментальной хирургии ждет такая же участь уже в ближайшем завтра. Тем не менее, они сегодня выполняют поставленную перед ним задачу – послужить достойным материалом экспериментальной философии, а конкретно – философского эксперимента по разрешению возникших дилемм.
Итак мною использован, как стиль литературной, так и рациональной философии. Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Во-вторых, если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. В-третьих, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение, когда философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль.
Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-четвертых, невозможно построить критическую дискуссию с философом, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозри-тельность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуясь как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, мною использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось каждый труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля: философский и литературно-философский.
Итак, как уже говорилось выше, я как автор книг, вошедших в серию «Экспериментальная философия» выступил одновременно в двух качествах – как ученый и как писатель. Книга представляют собой новый синтетический жанр литературно-философского толка, тексты которых порождены авторским сознанием и представляют собой не что иное, как индивидуально-авторское смысловое и структурное единство. Если говорить, почему я взялся и за литературное творчество, то хотелось бы отметить, что для логико-философского анализа и комментарий академическое поле явно ограничивает горизонты размышления и интервалы абстракции.
Как известно, у важнейших философских вопросов нет окончательных ответов, как нет и «правильных позиций», а потому остается лишь выдвигать аргументы в пользу теорий, которые, на твой взгляд, ближе всего к истине. Для этого, как мне кажется, литературное творчество наиболее подходящая технология. С другой стороны, много лет занимаясь медициной и философией мне постепенно пришлось сменить манеру написания логико-философского письма. Почувствовал, что легче самому выстраивать логико-философские модели, чем разбираться в таких же выкладках других ученых-философов.
Вот-так постепенно отказался от строгого научного и философского мышления, в пользу более контингентному, более текучему, более расплывчатому литературно-филососкому стилю изложения своих мыслей. В этом аспекте, примечательно то, что философия старается разрешить досаждающую ей проблему тремя способами: во-первых, либо вынося отдельные вещи за скобки своего рассмотрения; во-вторых, либо приравнивая их к классам; в-третьих, либо опровергая саму себя. Возможно, мы не достигли ни того, ни друго-го. Но важен сам путь и траектория философского размышления, возможно, до уровня метатекста.

Часть II. Литературная философия
О сущности дилеммы «Кому доверится? Хирургу или роботу? а также о попытках ее разрешения на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi».
Пролог.
Канада. Юкон. Здание Апелляционного суда.
Встать! Суд идет.
Только что начался апелляционный суд. Судебная коллегия, состоявшая из девяти судей, облаченных в черную мантию, восседала за массивным и длинным столом в полукруг. Справа от него за отдельным столом сидел прокурор Сейм Коннор со своим помощником, а стол слева занимал обвиняемый Оки Мэй и его адвокат Уильям Нортон.
Председатель суда – господин Моррис Фултон ударом молотка по столу известил о начале суда. После официальных процедур, секретарь суда – Кэрри зачитала материалы суда. Судья обратился к членам коллегии:
– У кого есть вопросы по материалам суда? Вопросы не последовали. – В таком случае приступаем. Так, как вы все ознакомились с делом, которого рассматриваем, буду кратким.
– Обвиняемый доктор Оки Мэй. Вы обвиняетесь в попустительстве смерти девяти человек. Признаете ли себя виновным?
– Нет! Категорически нет! – громко воскликнул Мэй, хотя про себя подумал, – в суде первой инстанции обвинение звучало куда страшнее – убийство девяти человек.
– Следствием доказано и судом первичной инстанции ваша вина подтверждена. О том, что вы способствовали смерти девяти больных, говорится в заключение экспертов. Получается, что изобретенный вами универсальный хирургический модуль не справился с ситуацией. – Сказал судья. – Что вы скажете по поводу этого?
– Считаю, что окружной суд вынес мне несправедливый вердикт. Мэй сильно волновался, лоб покрылся испариной, сердце бешено колотилось в груди, в висках стучало. – При разработке модуля, о котором идет речь, наряду со мной, трудились свыше двадцати техников, а это, как ни как, целый коллектив, – затараторил он.
– Вашу ссылку на коллектив можно рассматривать, как ваш уход от личной ответственности, – достаточно резко оборвал его Сейм Коннор. – Значит, вы не признаете свою вину? Продолжаете отрицать наличие технических погрешностей в модуле?
Мэю с самого начала не нравился манера прокурора разговаривать – грубым тоном и наскоком. И на этот раз, как будто с цепи сорвался.
– Рад был бы доставить вам удовольствие, господин прокурор, но я присягал говорить правду, и только правду, – немного поубавив пыл, сказал Мэй.
– Я хотел внести ясность. Всех девяти больных, погибших в послеоперационном периоде, оперировал не я, а автономный хирургический модуль, изобретенный мною. Данный модуль имеет опыт свыше восьми сот, подчеркиваю – самостоятельных и успешных, операций по пластике пищевода не только на Филиппинах, но и во Вьетнаме, Японии, Лаосе, Камбоджи....
– Господин Мэй подождите, – с негодованием привстал прокурор.
– Нет уж, господин прокурор, это вы подождите, – с возмущением в голосе сказал Мэй.
– Так, вот… Удельный вес послеоперационных осложнений составил всего полпроцента, тогда как показатель традиционной пищеводной хирургии составляет четыре с половиной процента. Поэтому говорить о том, что именно погрешность модуля является причиной смерти больных, на мой взгляд, не приходится.
– Говорите по существу дела, – снова довольно сердито прервал его Коннор. – Высокого суда не интересует ваше мнение об эффективности модуля. Речь идет о ваших личных просчетах. Вы же знаете заключение экспертов? Что вы скажете по этому поводу?
– Очень сожалею, господин прокурор. Это, действительно, какое-то неразумение, – немного призадумавшись, сказал Мэй. – Поверьте, никто не мог предположить, что модуль не учтет новые параметры больных во время операции.
Видя, что суд превращается, с одной стороны в допрос обвиняемого с пристрастием, а с другой – в необоснованные оправдания обвиняемого, судья ударил молотком по столу, давая понять, чтобы стороны не нарушали бы процедуру судебного заседания. Члены коллегии закивали головой, так как им также не понравились слишком резкие выпады прокурора, но и слишком пространные объяснения и оправдания обвиняемого.
– Господин Мэй, прошу вас, прекратите ваши несущественные для суда заверения, – попросил Фултон. – Расскажите суду, при каких обстоятельствах произошли осложнения, от которых после операции девять человек стали покойниками?
– Господа судьи! Заложенную программу хирургических вмешательств модуль выполнил без ошибок. И все вроде шло нормально. Во время операции никаких эксцессов не было, – объяснял Мэй. Но… К сожалению, у всех девяти больных в разные сроки после операции стали наступать осложнения, связанные с развитием несостоятельности анастомоза между концами пищевода и тонкого кишечника.
– Господин Мэй. Подробностей не надо, – предупредил судья. – У нас на руках есть заключение экспертов. Объясните высокому суду вот что: какова, по-вашему, истинная причина того, что у всех больных возникли однотипные осложнения?
– Но я уже объяснял, господа. Мне самому неясно, что же послужи-ло причиной развития таких однотипных осложнений, – неуверенным голосом сказал Мэй. – Потому, затрудняюсь сказать, виноват ли мой модуль или же в организме самих больных сложились такие обстоятельства.
– Господин судья! Обвиняемый, что-то недоговаривает, а попросту скрывает истинную подоплеку осложнений, – категоричным тоном высказался прокурор. – Однозначно, основной причиной возникших осложнений явилась недоработка модуля, а так как модуль является изобретением доктора Мэй, вину за убийства с него никак нельзя снимать.
– Высокий суд, я протестую. Почему господин Сейм Коннор пользуется термином убийство? – возмутился Мэй. – Этим модулем мы прооперировали почти тысячу страждущих, в том числе свыше две сотни пациентов с раком пищевода. Причем, с отличными показателями. Это могут подтвердить Всемирная Ассоциация хирургов.
– Обвиняемый доктор Мэй. Садитесь! – Вам никто не давал слова, – прервал его судья. Мэй осекся на полуслове, ему пришлось подчиниться, он сел. Воцарилась некоторая пауза. Судья понимал, что взаимные пререкания могут продолжаться до бесконечности, а потому решил:
– Суд отклоняет ваш протест. Так как должна быть установлена, во-первых, кардинальная причина осложнений, повлекших смерть больных, а, во-вторых, характер технологической недоработки модуля, о чем говорится в обвинении, считаю целесообразным перейти к заслушиванию эксперта.
– Приглашается, профессор Дик Чезаре, – громко объявила секретарь суда.
В зал вошел невысокого роста седой старик. Во всем его внешнем виде чувствовалась вышколенная академичность – строгий серый костюм, белоснежная рубашка, галстук, неспешная важная походка, в руках трость с набалдашником из слоновой кости.
– Уважаемый судья! – начал профессор, по ходу надевая очки в роговой оправе. – Не каждый раз на скамье подсудимого оказывается выдающейся ученый-хирург, энтузиаст и новатор, – сказал он, оглядывая зал поверх очки. – Не каждый раз в зале судебного заседания держит слово и эксперт из числа ученых. Господин Мэй – наш коллега и у меня достаточно щепетильная миссия. Но, перед тем как высказать точку зрения нашей Ассоциации, позвольте напомнить высокому суду, что, возможно, нарушу здесь профессиональную тайну, – с некоторой загадкой сказал профессор.
– Какую еще тайну? О чем вы? – поднялся с места прокурор и нетерпеливо стал настаивать: – Объясните, в конце концов, суду, в чем дело?
Судья ударил молотком по столу и с укором во взгляде посмотрел на прокурора, дав ему понять, что следует себя вести в рамках судебной этики. Повернувшись к эксперту, судья кивнул головой, давая ему понять, что может продолжать.
– Господа прокурор и судья. Ваше требование – это как раз то, что мне необходимо. Оно снимает с меня ответственность за разглашение… одного печального врачебного и инженерного недоразумения, связанного с созданием и внедрением универсального хирургического модуля. Возможно, уважаемый всеми нами доктор Мэй опротестует мою экспертизу. Это его право, – напомнил Чезаре и предложил: – Было бы правильным рассмотреть, хотя бы эту часть дела на закрытом судебном заседании.
Прокурор встал и хотел бы возразить, но судья махнул ему рукой и он снова сел на место. В зале стало шумно. В задних рядах, где расположились коллеги доктора Мэй, члены Ассоциации хирургов, медики то ли заспорили между собой, то ли начали несколько громче обсуждать, делится мнениями, суждениями.
Эксперт взглянул на судью. – Виноват, господин судья, мне трудно говорить, в зале такой шум…
– Тихо, господа, иначе я вынужден буду распорядиться очистить зал. Вы там, – судья поверх голов сидящих в первых рядах людей, обратил свой взор на задние ряды, – прошу успокоиться. Повернувшись к эксперту, судья сказал:
– Как я понял, господин эксперт, вы просите эту часть судебного разбирательства перенести на закрытое заседание? Я вас правильно понял?
– Да, господин судья, – подтвердил Дик Чезаре.
Прокурор снова встал со своего места и что-то хотел сказать или возразить, но судья снова жестом указал ему сесть на место.
– Хорошо, господин Дик Чезаре, суд принимает к сведению ваше заявление. Фултон поднялся со своего мест, медленно обвел глазами присутствующих в зале и, выждав некоторое время, – объявил свое решение перенести заседание на другой день. Ему не хотелось требовать сейчас и сиюминутно очистить зал от журналистов и присутствующих, в числе которых были и родственники погибших больных, а также представители Ассоциации хирургов. Многим, в особенности прокурору, это показалось не совсем мотивированным решением. Но, что делать, это было судейским решением.
Встать! Суд окончен, – объявила секретарь.
На улице стояла мерзкая погода – моросил мелкий холодный дождь, сырость. На улице, укрывшись зонтами, присутствовавшие на заседании люди рассыпались и рассосались в потоке людей. Мэй, попрощавшись с адвокатом, медленно побрел прочь. Ему было неуютно в этом большом мегаполисе, где все чуждо, непонятно. Ему хотелось обратно на Филиппины, где круглый год солнце, пляж, ласковый океан, а вокруг родные-родные лица. Он медленно брел по тротуару, не обращая внимания на окружающих, вокруг сновали люди, машины.
Перебирая зонт из одной руки в другую, он продолжал свою грустную прогулку по проспекту. Руки мерзли, но Мэй не обращал на это внимание. Ему подумалось, а если бы такое случалось с ним несколько лет тому назад, он бы этого не допустил бы, обязательно позаботился о руках, надел бы перчатку, обработал бы руки кремом, короче лелеял бы, заботился бы. А сейчас, когда его модуль оперирует сам и намного качественнее, чем он. Мэй поймал себя на мысли о том, что после того, как запустил свой модуль, он перестал ухаживать за руками. Зачем, если теперь они не у дел? – признавал-ся сам себе.
Самое интересное то, что он, как только перестал оперировать сам, перестал просматривать хирургические новости, потерял интерес к научным публикациям. А зачем? – успокаивал он самого себя. Ведь отныне, будет оперировать только модуль, который сделает за него любую сложную и уникальную операцию, причем, намного быстрее, намного техничнее, нежнее, грамотнее, чем он. Зачем тешить свое самолюбие? – задавался он.
На перекрестке, повернув направо, Мэй продолжал свою неспешную прогулку. Приятным его, конечно, не назовешь, – подумалось ему. Из головы не выходило обвинение суда. Чем закончится судебный процесс? Неужели посадят за решетку? Человеку всегда свойственно считать, что он всегда прав, а другие – нет. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения. Так и в его ситуации, он не понимал или просто не хотел понимать, что благо, к которому он стремился, оборачивается обвинением. Здесь несправедливо! – злился Мэй. – А зачем вообще я приехал сюда? – злился он на самого себя.
– Надеюсь, все утрясется. Суд поймет, что злого умысла не было, что это то самое непредвиденное неправильность технологии, – теперь Мэй успокаивал самого себя. – Время рассудит, время покажет – кто прав, а кто нет, – твердил он, уже заходя в подъезд отеля, в котором он снимал номер. Зайдя в номер, тут же подставил и долго держал обе руки под теплую струю, одновременно любуясь строением кисти, подвижности пальцев, их ловкости и нежности. – Да… удивительно устроены руки. Что ни говори руки – это изумительный механизм – гибкий, нежный, быстрый…
Новое время: что он несет? 
Бишкек. Здание философского факультета Социально-гуманитарной Академии. Сегодня в зале защиты диссертации многолюдно и царит непривычное оживление. Не только диссертационный совет присутствовал в полном составе, но и на редкость было много приглашенных гостей, среди которых были члены президиума медико-хирургической Ассоциации, маститые ученые-медики, видные специалисты-хирурги. Причина всего кроется в сегодняшней защите докторской диссертации на интересную и интригующую всех тему: «Философские основания хирургии рубежа XX-XXI веков».
После предварительных официальных процедур, утверждения кворума и регламента заседания, а также приветствий и оглашения повестки дня, заметно волнуясь, начал свое вступительное слово председатель:
– Уважаемые члены диссертационного совета! Наш сегодняшний диссертант – это опытный хирург, вдумчивый ученый, талантливый исследователь, диапазон научных интересов которого, безусловно, широк. Он представляет на рассмотрение итоги своих многолетних исследований вопросов философии хирургии. Хирургия, в интерпретации автора, предстает перед нами, как сфера человеческой деятельности, направленное на эффективное изменение человеческого организма, как упорядоченная система знаний о позитивном изменении человеческого организма. Такое определение предполагает много, в чем вы убедитесь сами.
Этот маститый ученый, убеленный сединой времени, много повидавший в своей жизни вел сегодняшнее заседание несколько иначе, как говорят в таких случаях «вне протокола». Хотя, согласно существующего положения, он, как председатель не должен был характеризовать рассматриваемую работу, но, тем не менее, видимо, не смог удержаться от того, чтобы заверить присутствующих в том, что данная работа является, по сути, единственной в своем роде целенаправленное диссертационное исследование современных проблем хирургии. В другом случае члены совета обязательно, хотя бы репликой с места, напомнили бы ему об этом прописном правиле, но никто не стал этого делать.
– В мире нет аналогов этой работы, способствующего формирова-нию философского основания хирургии, – тем временем продолжал председатель и, сделав небольшую паузу, попросил: – Потому, при рассмотрении работы проявите не только требовательность и объективность, но и включить свое воображение и проницательность.
Каракулов – невысокого роста, худощавый человек быстрым шагом направился к кафедре, надел очки, поверх него медленно оглядел зал, а потому, уставившись в левый угол зала, где сидели молодые врачи-хирурги, его ученики, начал свой доклад. Чувствовалось его волнение. Действительно, совершенно непубличному человеку трудно оставаться спокойным, когда на тебя смотрит сотни глаз в ожидании, что нового скажет этот человек, от чего сердце начинает колотиться с бешеной силой, а во рту такая сухость.
– Уважаемые коллеги! Ситуация такова, что в условиях научно-технико-технологического прогресса, хирургия явно изменилась, причем, не только в хорошую сторону, о чем можно судить по актуализации вопросов: как удержать хирургию в нравственно-цивилизованных рамках? Современна ли современная хирургия? Существуют ли пределы ее развития?
В зале царила тишина. Впереди сидели члены совета, а второй ряд занимали члены президиума медико-хирургической Ассоциации. Докладчик понимал, что те и другие ревностно отнесутся к предмету исследования, который созрел на стыке философии и медицины. Хотя, многие из тех, кто занимал первые два ряда, понимали, что характерной чертой XXI века является становление системно-комплексных наук, но не каждый из них, в особенности коллеги до-кладчика по цеху хирургии, осознавал, что хирургии еще предстоит дорасти до такого уровня. Потому докладчик понимал, что нужно было серьезно аргументировать многие вещи. Вот, к примеру, три профессора, три хирурга первых поколений всегда придерживались мнения о том, что их хирургия – в авангарде всей медицины.
Кстати, такого суждения придерживались и большинство членов хирургического сословия. А как подвести их к тому, что хирургии лишь предстоит им стать? Как сделать, чтобы они осознали бы то, что уже в первой четверти XXI веке больных будут оперировать роботохирурги? Что, хотим или не хотим того, но наступит, как, ни странно, деперсонализация хирурга. Так, что можно было понять треволнение докладчика.
– Осознание своей «недостаточности» должно послужить толчком к самопролиферации хирургии, – продолжал свой доклад Каракулов. – Настало время, когда хирургия должна использовать весь свой объективно-субъективный потенциал для внешнего и внутреннего синтеза. Хирургия должна пройти процедуру «цементации», «фундаментации» и «стержнезации», а в аспекте пролиферации своих теоретических воззрений – «через философию», «через гуманитарий» и «через технику».
Помнится, после доклада именно первыми начали задавать свои вопросы коллеги диссертанта. – А почему такие вопросы требуют философского осмысления? Что значит «цементация», «стержнезация», «фундаментация»? Разве нельзя было бы обсуждать их в про-фессиональной среде? – спросил у докладчика профессор Муратов – видный ученый-хирург.
Надо сказать, что таким вопросом, наверняка, задавался каждый второй человек, представляющую в зале хирургическую специальность. А что касается философов, то они отнеслись к этим понятиям вполне спокойно, ибо, они привыкли мыслить категориями. Пока в этих вопросах и ответах они не могли уловить философский предмет, а потому сидели, молча, прислушиваясь к обычным, как они выражаются в таких случаях, «узкопрофессиональным суждениям».
Вот-вот, началось… – подумал Каракулов, волнуясь еще больше, – это и есть проявление хирургического эгоизма. Немного задумав-шись, он ответил:
– Уважаемый коллега! Речь идет не о рядовой ситуации в хирургии. Возникла ни мало, ни много проблемная «сверхситуация», требующая философского осмысления. Такие феномены, как «математизация», «кибернетизация», «оптимология», «культурология», «аксиология», «социализация» требуют категориального рассмотрения. Ну, а если говорить об уровне развитости познания в хирургии, то при достаточном уровне эмпирии и теории, к сожалению, у нас малоразвита методология. И это мы должны признать.
Разумеется, многое прояснилось после выступления философов. Они подчеркнули, что диссертантом философски проанализированы свыше сорока общепризнанных на сегодняшний день медицинских теорий с установлением целого пласта сущностных противоречий в них. В частности, профессор-философ Нарбеков сказал:
– Уважаемые медики! Диссертант убеждает всех вас в том, что в настоящее время техника «видит, осязает, ощущает» лучше, чем самый опытный врач, а потому врачебное мышление должно стать более эффективным и экономным. Вы только вдумайтесь, в этих условиях в сознании врача необходимо закрепить тройной переход: от созерцания к абстрактному мышлению и через него к практике. А это далеко не простая диалектическая схема. Да бог с ним с этой диалектикой, – усмехнулся он, хоть как-то разряжая нервозную обстановку в зале. – Самым показательным явлением рубежа XX-XXI веков является технологический прорыв. Диссертант проанализировал последствия технологических нововведений. Одной из опасностей такой технической интервенции в медицину является… И что вы думаете? Хирург оседлает технику или, наоборот.
Каракулов про себя был благодарен Нарбекову за такое разъясне-ние и поддержку. То, что у человека относительно слабая оперативность сенсорного регистра и к тому же кратковременная, с ограниченной информацией, память, знали и понимали все сидящие медики, включая студентов. Возможно, у всех у нас имеет место абсолютизация своих ощущений, осязаний. В таких обстоятельствах, услышать, что у машин более высокая оперативность сенсорного регистра и более долговременная семантическая память с большим запасом информации – это не трудно осознавать. Значительно труднее осознается то, что у роботов-хирургов эти способности могут быть значительно выше, чем у хирургов. Потому Каракулов вынужден был дать и свое разъяснение:
– Уважаемые коллеги! Следует заметить, что наши тактильно-осязательные возможности сегодня, на фоне разработанных точных измерительных приборов, аппаратуры, не многое значат. Для хирургии будущего не многое значит и способности наших рук. Наступит время, когда больных будут оперировать техника. Причем, безопаснее, результативнее, техничнее. Когда-либо, возможно, – несколько призадумавшись, сказал Каракулов – наступит и деперсо-нализация хирурга. Вначале частичная, а затем в скором времени и полная.
– Как это? Неужели деперсонализация хирурга все же наступит? Куда развивается хирургия? Таких вопросов на защите было множество. О том, что нет у нас четкой и целевой реализации специалистов, что нет и четких программ для них, а в медицинской практике по-прежнему царит стихийно-эмпирический произвол, диссертант говорил и писал, начиная с девяностых годов. Однако, к сожалению, по разным причинам научно-хирургическим сообществом это суждение автора воспринималось, как фантазия на заданную тему. А между тем, действительно, уже сегодня хирургия на базе тканевой, молекулярной, биохимической, генетической технологии все чаще воспринимается как сложная биоинженерная специальность. И на этот раз Каракулову предстояло объяснить своим хирургам, а не философам некоторые общемедицинские положения.
– Уважаемые коллеги! До сих пор сохраняется узкопрофессиональная однобокость в стиле мышления с абсолютизацией хирургического рукоделия, тогда как, время требует синтетичности мышления, признания и приоритетизации целостного подхода ко многим вещам, в том числе к возможности развития киберхирургии. Именно то, что тенденции «морфологизм», «функционализм», «эмпиризм» пока не изжиты, сохраняется мультипрофессионализм хирурга, как единственного оператора. Нынешнее состояние медицины позволяет преодолеть эти моменты на основе структурно-функционального подхода, а сверхэлементаризм на базе кибернетики лишь будет способствовать развитию у хирургов стратегического мышления. Что это означает? К примеру, означает доверие операций робохирургам, – продолжал убеждать Каракулов.
Надо было видеть глаза хирургов. У многих они выражали неприкрытый укор, у другой части – неверие и сомнение и редко у кого – удивление и восхищение. Однозначно, в тот день и час в зале, равнодушных к откровениям докладчика не было. Хирурги, как правило, открытые, иногда дерзкие, если не сказать смелые и несдержанные, вполне могли и в лицо соискателя выразить свое несогласие. Но этого не произошло, хотя считать, что все они единодушно согласны с диссертантом было бы неправильным. – Да, наша публика не привыкла чтить и понимать труды под названием «размышления», «осмысление», «диалоги» и пр. А ведь есть люди, которые в своей жизни читали лишь одну книгу и ту сожгли как бесполезную и даже вредную, – думалось диссертанту.
– Неужели вы считаете, что робот-хирург будет более ответственно оперировать, чем хирург? На каком основании? Согласны с тем, что хирург, в силу своих знаний, умений, иногда на свой страх и риск принимает решение на основе множества допустимых. Хотя в идеале его решение должно быть, как никогда оптимальным, математически точным, с ясным прогнозом. Получается, что мы до сих пор не можем четко разграничить в применимости новые технологии операции. То есть, недооцениваем либо переоцениваем возможности техники в нашем деле. Как быть с технической интервенцией в хи-рургию? Насколько целесообразен наш технический либерализм? Согласны, что время требует точной оценки соизмеримости эффекта и последствий новых технологий оперирования с адекватной выверкой методологических их последствий. А не взбунтуется ли техника? Были высказаны разные точки зрения ведущих профессоров хирургии и философии.
Докладчик, ответив на поставленные вопросы и, сделав небольшую паузу, сказал: – Наши исследования со всей ясностью обнаружили, что хирургия слишком серьезная специальность, чтобы ею занимались сугубо хирурги. Из него хирурги, бесспорно, должны вынести алогичное, казалось бы, убеждение, что логика, математика, информатика, кибернетика и, наконец, философия нужны им для усиления интеллектуально-познавательного зрения хирургов.
Со стороны было видно, что диссертанту непросто было выразить такие мысли. Такие мысли-откровения внесли, безусловно, сумяти-цу в головах многих присутствующих коллег Каракулова. Наверняка, многие из присутствующих в зале подумали: – Да, что ни говори, неожиданное этапное заключение, не каждый день услышишь такое. Хирургию не доверять хирургам! – это же неслыханно.
Чувствовалась некоторая растерянность не только среди присутствующих гостей из числа коллег диссертанта, но и членов совета. Не слишком ли категоричное заявление? А есть ли тому основание? – сомневались многие. Студенты, клинические ординаторы и аспиранты, сидящие на галерке, с большим вниманием следили за диалогом ученых. До сих пор их учили по учебникам, а здесь говорят такое.... Сами профессора хватаются за головы.
Запомнилось выступление оппонентов. В частности, профессор-философ Таиров отметил, что в последние годы философская проблематика, вокруг которой ориентируются исследования связано, прежде всего, с явно обозначенными противоречиями времени. Он похвалил диссертанта за то, что правильно расставил акценты: за технологический прорыв плюс экономический кризис приходится расплачиваться, что негативные последствия технологического прорыва неотделимы от позитивных, а у экономического кризиса вообще не бывает позитива.
Другой оппонент – профессор-философ Сидоров заострил внимание совета на то, что возникло несоответствие между реальной и заданной величинами совести. Необходимо восстановить баланс между ними, что нормализует общественные отношения с позитивным исходом как для общества, так и для профессионального союза и личности хирурга. – В чем заключается феномен дезадаптации хирургов? Каковы ее проявления? Что означает термин «латентное недомогание» хирургии? – вопрошал он, обращаясь за разъяснением к диссертанту. Было видно, что такие вопросы живо заинтересовали и хирургов. Ну, на самом деле, сами хирурги в первую очередь долж-ны знать и понимать, чем же больна хирургия? Чем больно хирургическое общество? Какая социальная «болезнь» затронула каждого хирурга?
Каракулов и ранее, на страницах хирургических журналов и своих монографий не раз излагал суть таких «болезней». Видимо, его мысли, и доводы не возымели действия. А жаль! – подумал он про себя, – получается как в известном афоризме: «… если писан, то не читан; если читан, то не понят; если понят, то не так». Оглядев зал, докладчик сказал:
– Техноэкономическая дезадаптация хирургов – это, во-первых, деформация морали и нравственности хирургов; это, во-вторых, психическое отчуждение, разочарование в профессии; это, в-третьих, неприспособленность и душевный дискомфорт в виде беспокойства за будущее, рвачество и стяжательство; это, в-четвертых, стихийно-эмпирический произвол в виде попустительство смерти и осложнений.
Что касается проявления техноэкономического «латентного недомогания» хирургии: это, во-первых, рост количества спекулятивно-прагматических хирургов; это, во-вторых, диктат равноправия традиций; это, в-третьих, несостоятельность нравственно-цивилизованных рамок хирургической деятельности; это, в-четвертых, ниспровержение этических норм и правил.
После доклада в зале разгорелся нешуточный спор. Пожалуй никого равнодушным не оставило упоминание о стихийности в выборе нравственных принципов и норм профессиональной деятельности и, конечно же, в этих условиях, стихийность в оценке ситуации и выбора линии поведения конкретного хирурга. Но многие были солидарны в том, что необходима этическая концепция хирургического социума, имеющего статус нормативного. А в целом, нужна гуманизация общества с наращиванием «положительного» баланса во взглядах.
Об этом, главным образом, говорили философы и социологи. Наверняка, их суждения правильные, ибо, хирургическое общество – это микросоциологическая группа, живущая по законам и принципам общества в целом, – рассуждал профессор-хирург Токтоматов. Пожалуй, самый большой интерес вызвал часть доклада, посвященная современным технологиям. Особенно эти вопросы интересовали молодежь.
– Уважаемые коллеги! – начал Каракулов, обращаясь в основном к молодым врачам, аспирантам и студентам. – В настоящее время стоит очень остро вопрос: хирург оседлает технику или же, наоборот, техника будет, правит хирургом. Об этом сегодня упомянул профессор Нарбеков. – Не должно быть чванства со стороны хирургов, ибо предмет их профессиональной деятельности больной человек, от его действия будет зависит, останется он живым или умрет? Потому его отношение к той самой «железной дуре» должно быть сбалансированным, компромиссным, умеренным, что означает следующее: хирург допускает технократизм в себе, разумно оценивая свои возможности и оставляя за собой право «последнего слова». Хотя есть и другие мнения и суждения.
– Уважаемый доктор! Здесь уместно было бы сделать ссылку на отзыв профессора Мэй из Филиппин, – прервал докладчика председатель совета.
– Спасибо! Пожалуй, я так и поступлю. Это, действительно, очень кстати, – сказал Каракулов. – Уважаемые коллеги! Накануне я получил не совсем обычный отзыв на автореферат, – с некоторым волнением произнес он. – Ученый секретарь совета подтвердит, отзыв на английском языке, а прислал его профессор Мэй из Филиппин. Этого ученого наши хирурги хорошо знают, как выдающегося хирурга-виртуоза, известного во всем мире. Для меня была загадкой, откуда у него оказался мой автореферат. Мэй в своем сопроводительном письме это прояснил. Оказывается, он недавно побывал в Москве с показательными операциями на пищеводе. Будучи у профессора Крымова, он случайно заметил у него на столе автореферат моей диссертации. Ознакомившись, он по собственной инициативе решил дать внешний отзыв.
Крупный специалист в области хирургии, инициатор многих технологических разработок, его интересы задели вопросы о философ-ском основании современной хирургии. Как он написал в своем письме, его также волнует вопрос: куда развивается хирургия? Есть ли пределы развития хирургии? Я не буду пересказывать содержание отзыва, но коротко остановлюсь на таких выдержках: «… в работе заложена концепция нового базиса современной хирургии, а так-же охарактеризованы морально-гуманистические аспекты совре-менной хирургии, тенденции и динамика изменения нравственных принципов, идеалов и норм. Очень грамотно как в профессиональном, так и в психологическом плане изложены проблемы философии хирургии. Однако самый главный акцент сделан на то, что современные технологические интервенции, в конце концов, приведут к замене хирургов автоматами. Уверен, что умеренный технократизм в душе у каждого хирурга, о чем мыслит автор – это утопия. Хирурги будут сопротивляться технике, но техника, в конце концов, отвоюет свое место под солнцем. И тогда хирургу грозит неминуемая деперсонализация…».
Сидящие в зале коллеги диссертанта понимали, что в новых условиях технологизации хирургии, почти закономерна переоценка личности и возможностей технологии при узкой специализации со стандартизацией и унификацией взаимоотношения хирурга и пациента. Они понимали, что существует необходимость в оптимальной стратегии использования специалистов и новых технологий, необходимость прививания адекватного восприятия новых технико-технологических нововведений. Речь идет, в том числе и, возможно, в первую очередь, о вероятном развитии киберхирургии. Но, чтобы дошло до деперсонализации хирургов.... Это неслыханно!
– Уважаемые коллеги! Надо иметь в виду, что хирургия ближайшего завтра сделает резкий скачок, – заявил Каракулов. – В хирурги первых двух десятилетий нашего века примечательны интуитивная, молекулярная, компьютерная хирургия и хирургическая биоинженерия. Безусловно, имеет место диспропорция между темпами внедрения современной технологии и мировоззренческими установками. Необходима адаптация мировоззрения хирургов к новым реальностям, – продолжал увещевать докладчик.
Профессор-хирург Мурзаев, выступивший в прениях по докладу, заострил внимание зала на тот факт, что в настоящее время, как у хирурга, так и его пациента превалирует субъективно-прагматический интерес. Богатый пациент ищет высококвалифици-рованного, а потому на его взгляд, высокооплачиваемого хирурга, будучи убежденным, что все что оплачивается – стоящее. Неиму-щие же пациенты ищут бескорыстных, пусть и малоквалифицированных хирургов. Хирурги же, независимо от того, опытный ли он, не опытный ли, озабочен поиском состоятельных пациентов. В итоге неимущий больной оказывается никому не нужным. Профессор с усмешкой сказал:
– Все мы знаем, как «торгуется» между собой хирург и его пациент. Прямо, как на Ошском базаре. Разве я не прав?
Все рассмеялись. Такое рассуждение профессора встретили аплодисментами молодых врачей. Профессор также добавил: – Много декларированных прав у пациентов. Врачи выглядят на этом фоне бесправными, что порождает у них негативную реакцию. Возникает необходимость создания охранных документов профессиональной деятельности хирургов. Конечная цель: восстановление баланса интересов пациента и хирурга на базе правовой регламентации. Снова аплодисменты. Очевидно, что эти негативные явления в недрах хирургии беспокоили многих, а позитивные предложения профессора нашли положительный отклик в душе хирургов.
– Уважаемые коллеги! Мы все разные по природе. Надеюсь, с этим вы все со мной согласитесь, – продолжил Каракулов. – Мы разработали осевой принцип оценки. В идеале ось решения находится посередине. Оптимальный тип хирурга принимает свое заключение взвешенно, обдуманно. Однако хирурги бывают разными: решительными, импульсивными или же, наоборот, осторожными, тщательными. Смещение оси влево или вправо ведет к увеличению соответствующих зон промаха или ложной тревоги.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71036689?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.