Вчера была война
Вчера была война
Игорь Глазунов
Игорь Глазунов родился 26 июля 1941 года в Либаве в женской тюрьме.Ему,сыну военнослужащих, его маме и бабушке чудом удалось выжить в оккупации. Родителей его отца расстреляли в Либаве 4 июля 1941 года. Период жизни автора описываемый в этой книге, можно смело можно назвать энциклопедией военных и послевоенных событий отдельно взятой страны, которой уже нет – Советской Латвии.В книге изложены события в хронологическом порядке. Автор дает оценку происходящим событиям, порой очень смелую в современных условиях.
Игорь Глазунов
Вчера была война
Эту книгу я посвящаю своей семье, родителям моего отца, всем воинам и жителям города Лиепаи, героически павшим в первые часы и дни обороны города.
Память о них жива в нас, детях войны, в наших детях, внуках и правнуках. Подвиг их бессмертен.
Я прожил всю свою жизнь своим среди чужих и чужим среди своих!
В конце восьмидесятых я впервые приехал в Лиепаю и нашёл памятное место захоронения расстрелянных евреев в Шкеде. Там стоял памятный обелиск и возвышался длинный могильный холм, заросший травой. Где-то здесь похоронена моя бабушка. Я положил к подножию обелиска куклу в память о желании бабушки.
«Бабушка Таня! Вот и я! Ты ведь хотела девочку? Ты слышишь меня?»
Уже давно ушли в мир иной все мои близкие, которых жизнь раскидала по всему бывшему Союзу. Отец похоронен в Москве на Востряковском кладбище, бабушка – в городе Оргееве, мама с сестрой – в Виннице, отчим Николай – в Рыбнице.
Тогда я ещё многого не знал. Вся семья из Латвии переехала в Молдавию, когда я ещё учился в мореходке. Не знал почти ничего о семье отца. Не знал, что мою бабушку по линии отца звали Хана, а не Таня. Не знал, откуда они приехали в Лиепаю. Не знал адреса, по которому жила наша семья по приезде в Латвию. Не знал, что расстрел родителей моего отца, как и остальных шести тысяч евреев, зафиксирован палачами с немецкой педантичностью. Не знал, что уже долгие годы их имена нанесены на мемориальный памятник на Ливском кладбище.
И самое невероятное! Не знал, что ровно восемьдесят лет в Лиепае лежало моё свидетельство о рождении, в котором я записан как Игорь Быховский! Но с момента, как я себя помню и до сегодняшнего дня я – Игорь Глазунов! Вот они – гримасы войны и послевоенного времени. Я прожил всю свою жизнь своим среди чужих и чужим среди своих!
Все эти события произошли по счастливому стечению обстоятельств, и я бесконечно благодарен моей жене, коренной лиепайчанке Ларисе Глазуновой, которая позвала меня в этот город. Благодаря её бывшей учительнице Розалии Сухарь я ознакомился с книгой Андерса Пресса и
Юриса Дубровского «Jews in Latvia» («Евреи в Латвии 41– 45»), изданной в 2001 году в США. Книга о расстрелах евреев в Латвии, где указаны даты расстрела семьи Быховских и остальных шести тысяч евреев города Лиепая.
Огромное спасибо председателю еврейской общины города Анне Петровой и одной из основательниц и неутомимому поисковику еврейской общины Илане Ивановой. Благодарен Эдуарду Каплан и Розалии Сухарь, благодарен председателю фонда «Память народа» Сергею Петрову, благодарен работнику Лиепайского ЗАГСа Дагмаре Безлепкиной и работникам республиканского архива, оказавшим неоценимую помощь в поиске архивных документов, которые помогли восстановить всю неординарность событий, произошедших с моей семьей. Благодарен всем, кто помог мне материально в издании этой книги.
Судьба сложилась так, что с четырнадцати лет я жил в общежитиях и встречался с семьей редко. Я знал, что мои родители были военнослужащими и прибыли в Латвию в 1940 году в составе ограниченного контингента войск для прохождения дальнейшей службы. Знал, что мои дедушка и бабушка были расстреляны фашистами в 1941 году. Знал, что я родился в женской тюрьме в Лиепае и о том, что происходило в этом городе в первые часы и дни войны. Но о том, что пришлось пережить моим родным в оккупации, я не знал не почти ничего.
И лишь в двухтысячных годах мама всё рассказала и ответила на все мои вопросы. Её рассказы записал на видео мой племянник Владислав.
После войны об оккупации старались говорить меньше. Негласный закон и людская молва приравнивали оккупацию к плену, а то и ещё хуже – к измене: не захотел, не смог отдать свою жизнь, защищая свою Родину – струсил! По понятным причинам статус «находился на оккупированной территории» тянул за собой «целый хвост» житейских и социальных проблем, о которых нигде и никогда вслух не говорили.
Поражение в правах находившихся в плену и на оккупированных территориях после войны было повсеместным явлением. Это было негласной директивой КГБ[1 - КГБ – комитет государственной безопасности.], выполняемой его филиалами и первыми отделами, которые осуществляли контроль за всеми сферами деятельности во всех учреждениях и предприятиях СССР.
В отдельные сферы народного хозяйства «рекомендовалось» не брать на работу «оккупированных», в ещё большей части – запрещалось! Оказавшихся в тылу врага мужчин призывного возраста НКВД[2 - НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел.] выявлял и отправлял в Сибирь в фильтрационные лагеря. Мало кого из оказавшихся там «особым совещанием» признавали невиновными. Как правило, никакого документального подтверждения причин, приведших к плену или в тыл врага, на то время не было. Суд военного времени – «особое совещание» – имел прямые указания действовать по принципу – виновен!
Такова судьба моего отчима Ерохина Николая Васильевича, служившего боцманом на подводной лодке и на момент начала войны оказавшегося в Либаве. Лодка стояла на ремонте в Тосмаре и по приказу командования была взорвана вместе с остальными лодками в первые дни войны. В фильтрационном лагере НКВД он находился два года. Вынесенный приговор – невиновен.
При поступлении в школу надо было заполнять анкету. Был в ней такой вопрос: «Были ли вы и ваши родители на оккупированной территории?» И я отвечал – да!
При вступлении в пионеры, в комсомол, в партию, при поступлении на работу приходилось подробно объяснять, при каких обстоятельствах это случилось. Рассказ получался длинный. Затем следовало много вопросов и всегда сопровождающее тебя чувство вины.
Мой дед Абрам Маркович и моя бабушка по линии отца Хана Хаймовна приехали в Либаву из Москвы встречать своего первого внука. Они так и не увидели меня. Их расстреляли за двадцать три дня до моего рождения – 4 июля 1941 года.
Я уверен, что бабушки Мария, Хана и дед Абрам мои ангелы хранители и во многом ведут меня по жизни. Чем ещё можно объяснить те события, которые привели меня на излёте жизни в этот город под липами? В город, в котором я родился и никогда не жил! В город, в котором в мои восемьдесят лет для меня открылось много неизвестных мне деталей трагических событий из жизни моей семьи.
Эту книгу я посвящаю своей маме, бабушке, родителям моего отца и всем, кто пережил ужас оккупации вдали от Родины.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Я всегда старался представить ту ситуацию, в которой оказалась моя семья в первые часы войны.
«Сын! Ты всегда просишь меня рассказать, как это было. Война! Как мы выжили в чужой стране, не зная языка, будучи все эти дни на расстоянии винтовочного выстрела от смерти?
Долгие годы я без слёз не могла вспоминать это время. И сегодня могу сказать, что время не лечит такие раны. В первые дни войны подавляющая часть гарнизона верила в то, что Красная Армия на подходе и мощным ударом гитлеровцы будут отброшены за пределы границ СССР.
Затем наступило прозрение, боль, беспомощность, бесконечные унижения, страх и глухая ненависть к человеку с ружьем. Четыре года каждодневного страха!»
Я всегда старался представить ту ситуацию, в которой оказалась моя семья в первые часы и дни войны. Пытался вжиться в неё и никогда мне до конца не удавалось пройти даже мысленно этот путь…
Винница. Мы с мамой сидим на балконе в квартире Андрея, мужа моей покойной сестры. Маме восемьдесят пять лет. Уже давно нет в живых моей любимой бабушки Марии Порфирьевны Глазуновой, в девичестве Соколовой, которая приехала в Либаву из деревни Слабородово Ржевской области, чтобы нянчить меня, нарождающегося в эту жизнь, и оказавшейся с первых минут жизни в аду войны.
Когда война закончилась, бабушке шёл пятьдесят второй год. Всю свою жизнь после войны она посвятила маме, вела домашнее хозяйство, воспитывала меня, а потом мою сестричку Инну Николаевну Ерохину, которая родилась в 1954 году в Кулдиге. После войны бабушка часто замыкалась в себе, уходила на кухню и плакала. Часто я слышал её слова: «И за что мне такая судьбина – на чужбине умирать? Почему ты, Господи, не приберёшь меня?» Бабушка умерла в Молдавии в городе Оргееве. Ей было 94 года.
Уже восемьдесят лет лежат без своих могил в городе Лиепая моя бабушка Быховская Хана Хаймовна и мой дед Быховский Абрам Маркович. Они приехали из Москвы встречать своего первого внука, а встретили мученическую смерть.
Уже нет в живых Ерохина Николая Васильевича, моего отчима, служившего боцманом на подводной лодке в городе Либава и похороненного в Приднестровье в городе Рыбница. Николай Васильевич сыграл в моей судьбе во многом определяющую роль.
Уже десять лет как безвременно ушла из жизни моя сестричка Инна. Её похоронили в Виннице.
Пройдёт несколько лет и там же упокоится моя мама…
Это была любовь с первого взгляда…
Мама по случаю моего приезда принарядилась! На голове белая косынка, из-под которой видны её великолепные, чуть тронутые сединой волосы. На груди орден Отечественной войны и две медали – «За участие в Великой Отечественной войне» и «Ветеран труда».
Мама начинает свой рассказ: «21 июня 1941 год. Красивый деревянный дом по улице Республиканской 23. В двухкомнатной просторной квартире после почти годовой разлуки собралась вся наша большая семья. Мы с твоим отцом, Быховским Ефимом Абрамовичем, моя мама, Глазунова Мария Порфирьевна.
Родители твоего отца, Быховский Абрам Маркович и его жена, Быховская Хана Хаймовна, которые согласно еврейской традиции, приехали из Москвы встречать своего первого внука. Для всех это был первый выезд за границу.
Моей маме, Марии Порфирьевне, было 47 лет, Абраму Марковичу – 54 года, его жене Хане – 50 лет.
В шестнадцать лет я уехала из маминого дома и поступила в Ржевский медицинский техникум. После его окончания была призвана в ряды Красной Армии. Начинала службу в Окружном госпитале Московского военного округа, где я и познакомилась с твоим отцом. Высокий брюнет, ладно сложенный, военная форма на нём сидела с особой залихватскостью.
Это была взаимная любовь с первого взгляда. Роман наш с ним был недолгим. 7 ноября 1940 года мы расписались в Дмитриевском ЗАГС-е города Москвы. Жили мы у родителей твоего отца. Это были милые, добрые люди. Абрам Моисеевич работал на заводе главным бухгалтером, его жена Хана Хаймовна – врачом в военном госпитале.
Время, несмотря на подписанный мирный пакт с Германией, было неспокойным. В Европе шла война. В декабре 1940 года в составе ограниченной группы войск, мы с твоим отцом были переведены из Московского военного округа в Латвию, где согласно межправительственному договору, в 1940 году была создана военно-морская база в городе Либава.
Я получила назначение в военно-морской госпиталь. Твой отец в составе 206 авиационной базы был направлен в посёлок Вайнёде, где она располагалась. Первые недели по приезде в Либаву мы жили в своих воинских частях. Я при – госпитале, где были выделены комнаты для персонала, отец – в полковых казармах для комсостава, в Вайнёде.
Многое для нас в Латвии было впервые. Ко многому надо было привыкать: чужие обычаи, чужой язык. Одним словом – заграница. Относились к нам местные жители по-разному. Определённая напряжённость среди местного населения чувствовалась».
Я тогда ещё не знал всей трагедии моей семьи.
В конце восьмидесятых я впервые приехал в Лиепаю и нашёл памятное место захоронения расстрелянных евреев в Шкеде. Почти у самого берега стоял памятный обелиск и длинный могильный холм, на который я положил куклу в память о желании бабушки Ханы. Помню, что меня поразило тогда – неухоженность этого места.
Долго стоял я на этом месте, пытаясь представить, что тут происходило. Что чувствовали в последние минуты жизни люди декабрьским морозным днём, когда фашисты заставляли их раздеваться и голыми гнали ко рву на расстрел? Кто и как смог воспитать этих недочеловеков? Откуда и почему эта ненависть? Ответ очевиден. Раковая опухоль человечества – национализм, который порой приобретает чудовищные формы, находящиеся за пределами понимания человеческим разумом, и ведёт к гибели сотен тысяч людей. И только потому, что рожден не той мамой, не с тем цветом кожи и глаз.
На сегодняшний день национализм уже долгие годы как политический курс процветает в моей стране. Запреты на идентификацию русскости стали краеугольным камнем этой политики. В своих предложениях ястребы доходят до крайности. Один из них – господин Кирштейнс – договорился до того, что предложил изолировать русских в лагеря за колючую проволоку со сторожевыми вышками. И это в стране Евросоюза! В стране, которая с одной и той же трибуны проповедует демократические ценности и махровый национализм! Смешивать вождизм и насилие, которое он порождает во имя передела сфер влияния и обвинять в этом народ, который сам является его жертвой, – преступно!
Моему деду Абраму Марковичу и моей бабушке по линии отца Хане Хаймовне не суждено было увидеть меня. Их расстреляли 4 июля 1941 года. Дедушку – у маяка, а бабушку – в парке Райниса, за двадцать три дня до моего рождения. Моя мама, лейтенант медицинской службы, Глазунова Нина Сергеевна, которая прибыла в Либаву в 1940 году в составе 119-ой авиационной базы, до последних часов обороны города работала в военно-морском госпитале.
В последние часы обороны города при попытке эвакуации вся семья попала в плен. Мама на последнем месяце беременности и бабушка Мария оказались в тюрьме. Они прошли через весь ужас событий, происходивших в обороняющемся городе. Я родился 26 июля 1941 года в женской тюрьме города Либавы.
Трагична судьба моих родных и в чём-то схожа с судьбами миллионов, переживших, как и они, фашистскую оккупацию или плен. И как бы не старались новоиспечённые историки переписать историю, умалить, стереть память о миллионах, погибших в молохе войны, освобождая мир от коричневой чумы, пока живы мы – их потомки, это не удастся никому. Память неистребима! Память о тех, кто, спасая мир, не дошли, недолюбили, не дожили – вечна!
Сегодня, гуляя по Приморском парку, я пытаюсь представить своего дедушку через образ отца, пытаюсь увидеть образ бабушки Ханы. Не сохранилось ни одной фотографии. Но я умею увидеть их там, в парке, красивых и счастливых, под голубым небом Балтики. Почувствовать их слёзы и ужас в последние часы их жизни, когда в лицо им смотрело дуло винтовки. Это был первый опыт фашистов в массовых расстрелах, когда в каждого несчастного стреляли двое убийц. Один целился в область сердца, второй – в голову. Маленьких детей приказывали держать слева у сердца, чтобы не тратить пули. Раненых добивали из пистолета.
Я часто захожу в подъезд дома по адресу улица Пелду 32/34. Стою у входной двери квартиры номер три, касаюсь дверной ручки, которая сохранилась с тех времён и чувствую руки моих родных, которым так и не удалось увидеть своего внука. В мои восемьдесят лет для меня открылись многие неизвестные мне детали трагических событий из жизни моей семьи. Вот о чём эта книга…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Наша новая жизнь только начиналась, и всё в ней радовало нас!
В нескольких шагах от нашего дома по улице Республиканской 23, в который нас поселили перед самой войной, начинался Приморский парк. Вечерами мы любили прогуливаться по его тенистым аллеям, наслаждаясь ни с чем не сравнимым запахом сосен, морской воды и дюн. И, конечно же, море! Для всех нас это была первая встреча с ним.
Когда мы прибыли в Либаву, уже на железнодорожном вокзале выйдя из вагона, я почувствовала другой воздух. Это был запах моря! По дороге с вокзала по мере приближению к морю, коктейль запахов из сосен, песка и морской воды становился всё насыщеннее!
Не забуду мою первую встречу с морем! В небе кружили чайки, издавая непривычные для нашего слуха пронзительные звуки. По поверью чайки – это души погибших в морских пучинах моряков. Гуляя по морю мы с большим интересом наблюдали за удивительно грациозным и одновременно в чём-то агрессивным поведением этих птиц! Паря в невесомости в восходящих потоках воздуха, они умело лавировали на встречных курсах штормового ветра, высматривая добычу! Острый взгляд всегда направлен в море. Глиссада, точное пикирование – и добыча в клюве! Чайка никогда не промахивается! Иногда они куда-то исчезали, и их часами было не видно у моря. Когда море штормило, шум прибоя и гул ветра был слышен в доме даже при закрытых окнах. Поначалу это было для нас необычно, но потом мы к этому стали привыкать. В те редкие дни, когда в городе не было ветра и на море был штиль, нам уже чего-то вроде не хватало.
Балтика всегда непредсказуема. Утром ясное безоблачное небо, солнце и вдруг, откуда ни возьмись, набегают причудливой формы облака. Небо мгновенно становится свинцово-синим. Штормовой ветер поднимает песок и гонит его по широкой пляжной полосе, превращая в несущийся песчаный поток. Золотисто-белоснежный песок, сорванный с места и гонимый ветром, летит над пляжем, бьёт по лицу, ложится причудливыми формами на пляжную полосу, образует ребристые островки барханчиков, рисуя прообраз далеких песчаных пустынь, и исчезает в дюнах. Откуда ни возьмись, наваливается порывистый ветер и начинает раскачивать ещё несколько часов тому назад спокойное, ласковое море. Волны прибоя, сопровождаемые завывающим на всех регистрах ветром, накатываются на широкую пляжную полосу, подбираются к дюнам и по узким тропинкам, протоптанным в них, стремятся «выбежать» на приморские улочки города.
А к вечеру, как ни в чем не бывало, вдоволь наигравшись, шторм «укладывает» море в свое обычное ложе. И лишь обиженный прибой, уносимый морем на встречу с другими берегами, оставляет после себя размытый берег, янтарь, ракушки и рыбу, не справившуюся со штормом, к великой радости чаек.
Иногда, после шторма море выносит на берег морскую траву с ярко выраженным запахом йода. Трава занимает иногда половину пляжа и тогда прибойная волна становиться тёмно-фиолетовой, вязкой. Это раздолье для ворон, которые слетаются из города к этому морскому «столу». Чайки, как правило, не участвуют в этом «застолье», и горделиво покачиваются в отдалении на чистой воде. Проходит несколько дней и трава пропадает с береговой полосы. Приливы и отливы делают своё дело и через вскоре травы как и не бывало.
После шторма, гуляя по пляжу в сторону южного мола, мы обязательно возвращались с «уловом» янтаря – с этим удивительным созданием природы! Янтарь разноцветного спектра, от густо-жёлтого до прозрачного цвета закатного солнца, глубоко-насыщенного при попадании на него солнечных лучиков и капелек морской воды, становился нашим трофеем! Иногда, выброшенный из глубин моря, он лежал у самой кромки прибоя, иногда маскировался в переплетённой морской траве, и незамеченный никем, уносился отливом обратно в море. Наша новая жизнь только начиналась, и всё в ней радовало нас!
В городе ползли слухи, особенно среди местного населения, о неизбежности войны.
Шёл последний мирный день лета 1941 года. Никто и предположить не мог, что через несколько часов мир рухнет, похоронив планы нашей семьи и миллионов людей на мирную жизнь.
Утром в субботу наши мамы вернулись с рынка и как обычно стали готовить, по сложившейся традиции, субботний ужин. На Либавском рынке всегда было изобилие продуктов. Угорь, лососина, щука, морской окунь, камбала! Вкусное деревенское масло и сметана, по особому рецепту испечённый на кленовых листьях свежий домашний ржаной хлеб, свежие овощи прямо с огорода. В субботние дни рынок был особенно колоритным. Из округи на базар съезжались на подводах жители хуторов. Торговля шла прямо с подвод.
Выучив несколько главных «базарных» слов по-
латышски – «labdien», «cik maksa», «paldies» (Здравствуйте! Сколько стоит? Спасибо! ) будущие бабушки ходили туда, как на театральные премьеры. Для праздничного стола купили домашнее вино, вкуснейшее домашнее пиво, которое варилось из ячменя. Пиво было цвета кофе с молоком.
Дом наш был эталоном достатка по российским меркам, но всё же мы чувствовали – заграница. Тревожное предчувствие не покидало нас. Уже неделю, как над городом летала немецкая авиация. Морские границы постоянно нарушались.
Был эпизод, когда «неисправный» немецкий двухмоторный самолёт-разведчик сел прямо на пляж. Город полнился разными слухами.
Среди военных возникали вопросы, которые оставались без ответа. Почему не отвечаем на провокации согласно уставу? Мы тогда ещё не знали, что командование гарнизона выполняло строгий приказ верхов – на провокации не отвечать.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АДМИРАЛА ФЛОТА
Н. Г. КУЗНЕЦОВА, КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ СССР
В конце февраля и начале марта немецкие самолёты снова несколько раз грубо нарушили воздушное пространство СССР. Они летали с поразительной дерзостью, уже не скрывая, что фотографируют наши военные объекты.
Я предложил главному морскому штабу дать указание флотам открывать по нарушителям огонь без всякого предупреждения. Такая директива была передана 3-го марта 1941 года. 17-го и 18-го марта немецкие самолёты были несколько раз обстреляны над Лиепаей.
После одного такого случая меня вызвали к Сталину. В кабинете кроме него сидел Берия. Меня спросили, на каком основании я отдал распоряжение открывать огонь по самолётам-нарушителям. Я пробовал объяснить, но Сталин оборвал меня. Мне был сделан строгий выговор и приказано немедленно отменить распоряжение. 1-го марта главный морской штаб дал новую директиву флотам: «Огня не открывать, а высылать свои истребители для посадки противника на аэродромы».
Результаты нетрудно было предвидеть. 5-го апреля над Лиепаей появился очередной вражеский разведчик. В воздух поднялись и наши истребители. Они начали приглашать вражеский самолёт на посадку. Он, конечно, не подчинился.
Наши самолёты сделали двадцать предупредительных выстрелов. Разведчик ушёл, а германское посольство заявило протест. Дескать, обстреляли мирный самолёт, летавший «для метеорологических наблюдений»…
В политдонесениях с флотов всё чаще сообщалось о «нездоровых настроениях» среди личного состава. Люди с тревогой говорили о возможности войны, удивлялись, почему правительство не принимает должных мер…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
В три часа утра раздался звонок в дверь. На пороге стоял посыльный: «Товарищ старший лейтенант! Вам надлежит незамедлительно прибыть к месту службы»…
«В городе ползли слухи, особенно среди местного населения о неизбежности войны. Понимали это и мы, но верить в это никому не хотелось! Мы были молоды и жизнь только начиналась!
Я служила в армии последние дни. По закону на время родов и ухода за ребёнком я должна была быть демобилизована. После родов собиралась уехать в декретный отпуск вместе с мамой домой, в деревню Слабородово.
Мама после смерти моего отца, Глазунова Сергея Ивановича, перебралась туда из Ржева на постоянное место жительства. Отец мой, Глазунов Сергей Иванович, попал в газовую атаку немцев при обороне крепости Осовец. Получил ожог лёгких и чудом остался жив. Умер в возрасте 32 лет, когда мне было шесть.
В доме царило праздничное настроение. Бабушки «колдовали» на кухне. Бабушка Хана готовила рыбные блюда. Моя мама была мастерицей печь пироги. Стол был накрыт красиво, празднично.
Вечером из воинской части приехал твой отец. Бабушки пригласили всех к столу. Ужинали, разговаривали, мечтали. Вечером вышли на прогулку в приморский парк.
Через несколько дней в Латвии готовились отмечать праздник Лиго. Приметы приближающегося праздника были заметны всюду. В парке на высоких шестах закреплены бочки со смолой – Яновогонь, который зажигался ближе к полуночи.
После прогулки родители твоего отца ушли к себе домой на Пелду 32/34, где они по приезду сняли квартиру.
Тихая тёплая ночь. Лёгкая зыбь. Над морем застыла Луна. Спать совсем не хотелось. Мы ещё долго разговаривали с твоим отцом, строили планы на будущее, в котором значительное место уже занимал ты.
В три утра раздался звонок в дверь. На пороге стоял посыльный: «Товарищ лейтенант! Вам надлежит незамедлительно вернуться к месту службы. Мотоцикл внизу».
Такое и раньше бывало. Нас нередко поднимали по тревоге. Учения были частыми, время было такое.
«Не грусти! К вечеру вернусь!»
Так из твоей, ещё не родившийся жизни, на долгие четырнадцать лет ушёл отец».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АДМИРАЛА ФЛОТА
Н. Г. КУЗНЕЦОВА, КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ СССР
Обстановка всё ухудшалась. В мае участились нарушения не только воздушного пространства. Немецкие боевые корабли подтягивались к восточному побережью. Балтийский театр беспокоил нас больше всего: флот, получивший новые базы, переживал период становления. Надо было укреплять базы с моря и усилить тылы.
Опять возник вопрос о Лиепае. Скученность кораблей на этой базе нас беспокоила больше всего. Необходимо было перевести оттуда часть кораблей, но я знал, что Сталин смотрел на дело иначе…
Самым опасным участком побережья представлялся район Лиепаи. И действительно, война для Балтийского флота началась на суше именно здесь.
…В 23 часа 45 минут 21 июня командующий Балтийским флотом В. Ф. Трибуц получил мой устный приказ «перейти на готовность номер один и в случае нападения применить оружие»…
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
22 июня 1941 года в 4.20 утра германские самолёты появились над Лиепаей и нанесли бомбовый удар. Состоялся первый налёт на город и на расположенный недалеко от города Баатский аэродром, на котором дислоцировался 148-ой авиационный полк. Фактически эта бомбёжка известила гарнизон и жителей города о начале войны. В первый же день по городу было произведено 15 авианалетов, в которых участвовало 135 самолётов, из которых три были сбиты. В четыре утра, разведчик 841-ой зенитной батареи, матрос Котенков услышал гул самолётов, которые шли курсом с моря на военно-морскую базу. Согласно инструкции матрос объявил тревогу и доложил по телефону дежурному офицеру. Последовала команда огня не открывать.
Самолёты шли по направлению к городу. Внезапный удар по Либаве остался безнаказанным. В первые часы это было воспринято как большие манёвры. Из воспоминаний лётчика-истребителя 118-го авиационного полка капитана Дегтярева А. П.: «В 3 часа 30 минут часть была поднята по тревоге. Были запущены и прогреты моторы, и личный состав ждал дальнейшей команды. В 4 утра над нашим аэродромом появились Ju-88, силуэты которых мы приняли за наши «СБ». Они спокойно заходили на аэродром несколько раз и затем начали бомбить и обстреливать из пулемётов».
Генерал Рытов А. Г. в своих мемуарах пишет: «В Либаве я застал невесёлую картину. Аэродром рябил воронками, некоторые самолёты ещё продолжал тлеть. Над аэродромом стлался дым, а языки пламени пожирали остатки склада ГСМ[3 - ГСМ – горюче-смазочные материалы.]». К вечеру 22-го июня уцелевшие истребители 148-го истребительного полка перебазировались в Ригу, а Либава осталась без авиационного прикрытия.
В 4.50 Военный совет КБФ[4 - КБФ – Краснознамённый Балтийский флот.] объявил по флоту о начавшейся войне с Германией. В 6.30 командование базы получило приказ начать план прикрытия.
Вечером 22-го июня немецкий передовой отряд 291-ой пехотной дивизии – 403 велосипедный батальон, занял Руцаву.
О начале войны жители города узнали лишь в двенадцать часов дня, после выступления наркома
иностранных дел Молотова…
«Это война», – сказала бабушка…
После ухода отца спать никто не ложился. У всех было какое-то тревожное предчувствие. Внезапно раздались взрывы – это первые бомбы накрыли город. Дом изрядно тряхануло. Мы инстинктивно бросились к окнам. Было видно, как загорелась больница. Где-то вдали раздался вой пожарных сирен. «Это война», – сказала бабушка.
Мы выскочили на улицу. Вокруг люди громко о чём-то говорят, всюду раздаются крики, кто-то плачет навзрыд. Слышался вой пожарных машин. Несколько семей из нашего дома спустились в подвал, о существовании которого мы и не подозревали. Я и мама последовали за ними. В подвале стояла гнетущая тишина. Как потом неоднократно вспоминала бабушка, жильцы, видимо, ещё побаивались наших военных.
Налёты следовали один за другим. Глухие взрывы сотрясали дом. И вот наступила тишина. Очень хотелось думать, что это была только провокация и всё закончилось. Вместе со всеми выходим на улицу. Картина, открывшаяся перед нами, ужаснула. Приморская сторона города, с деревянными курортными строениями, горела. В воздухе гарь, пепел. Чадящий дым закрыл горизонт. Несколько деревянных домов горят пылающим костром. Языки пламени рвутся вверх, поедая всё то, что ещё несколько минут назад называлось домами. Ветер уносит чёрный дым со стороны моря в сторону города.
Несколько десятков человек безучастно стоят в отдалении. Можно только представить, что чувствовали эти люди в одночасье лишившиеся крова над головой. С воем подъезжает пожарная машина.
До твоего появления на этот божий свет оставалось тридцать четыре дня трагедий, слёз, позора и смертей в этом просыпающимся в кровавой заре городе под липами.
Военную доктрину СССР в те времена можно было определить словами из песни: «Если завтра война, если завтра в поход… если враг нападет… и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…»
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
23 ИЮНЯ 1941 ГОДА
С первого дня войны не затихала бомбёжка. Обстреливали и бомбили город круглосуточно. Несколько зенитных орудий в районе порта не могли удержать небо над Либавой. Бомбы сыпались на этот красивый приморский город, в котором было много изящных деревянных зданий постройки 18-го и 19-го века. Они горели как свечки. Чёрный дым пожарищ затянул небо с первого часа войны.
23-го июня ранним утром из Либавы на Виндаву[5 - Виндава – название Вентспилса до 1917 года.] вышли десять судов, на которых эвакуировали часть жителей гарнизона. Тем же утром немецкий 10-ый пулеметный батальон без боя занял посёлок Приекуле в тридцати километрах восточнее Лиепаи. Этим же утром на восток была отправлена железнодорожная батарея 180-ти миллиметровых орудий, эшелон с архивом и семьями командования базы.
Как оказалось потом, это был единственный эшелон, который был отправлен на восток. На следующий день в 12 часов дня он прибыл в Ригу.
В 19.30 была захвачена Гробиня, что около десяти километров на восток от Либавы. В 23.15 немцы вышли к каналу в пяти километрах к западу от Гробини. В 23.00 порт был обстрелян артиллерией.
Командование базы охватила паника. Была отдана команда взорвать эсминец «Ленин» и шесть подводных лодок. Капитан-лейтенант Костромичев, командир лодки С-3, нарушил приказ и вышел море. В районе маяка «Ужава» лодка была обнаружена и после упорного боя потоплена, подрывом глубинной бомбы сброшенной у носа лодки.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА…
«Город не сдадим, помощь идёт»…
«Это был шок! Мы с мамой стоим во дворе дома и пытаемся понять, что произошло.
«Нина! Это война!» – повторяет мама. Я понимаю, но мозг отказывается в это верить! В районе порта слышны глухие взрывы бомб. Ещё несколько секунд стоим в оцепенении. Согласно инструкции при наступлении военных действий я должна немедленно прибыть по месту прохождения службы.
Парадокс заключался в том, что я, ещё вчера лейтенант медицинской службы, уже была демобилизована по беременности и теперь была членом семьи военнослужащего, под юрисдикцией законов военного гарнизона города. После нескольких минут раздумья принимаю решение – дойти до дома, в котором живут родители твоего отца и идти дальше с ними в госпиталь.
Из квартиры взяли документы, и пошли в сторону улицы Пелду. Июнь выдался жарким, как никогда. Солнце уже выкатилось из-за горизонта и зависло над городом, но из-за дыма горящих зданий его почти не было видно.
Это были те редкие дни лета, когда температура воздуха ночью опускалась лишь на несколько градусов ниже, чем днем. Влажный горячий воздух смешался с гарью от пожарищ. Идём к центру города. Деревянные здания горят открытым огнём. На тротуаре лежат вещи, которые успели вынести. Люди о чём-то взволнованно говорят, кто-то плачет. На лицах тревога. Заходим к Быховским. Дверь в квартиру не закрыта. «Ой! Нина! Неужели это война? Как мы будем выбираться отсюда?» – Хана взволнованно ходит по квартире и постоянно спрашивает у меня одно и то же. Дед безучастно сидит у стола и смотрит в одну точку. «Собирайтесь! Идём в госпиталь! Всё будет хорошо!»
В городе уже много машин с военными. Отдельные группы солдат и гражданских без оружия строем идут в сторону порта. Нам по пути. Неоднократные попытки разузнать обстановку у военных были безуспешны.
На все вопросы к офицерам в дни обороны, главными из которых были: «Где наша авиация?» и «Почему нет поддержки с моря?» мы получали один и тот же ответ: «Город не сдадим, помощь идёт».
Через несколько часов мы были в госпитале. В приёмный покой уже поступили первые раненые, и я приступила к работе. Рядом работала бабушка! В первую мировую войну она была санитаркой. Никогда я ещё не видела столько боли и человеческих страданий! Учебник по военно-полевой хирургии показался мне азбукой. Работали сутками. Отдыхали там же.
Мы все ещё не могли поверить в случившееся…
Это какая-то нелепая ошибка! Всё происходящее было как страшный сон. В гарнизоне шли разговоры о том, что через несколько дней с моря придет помощь и этот ад закончится. Но не случилось…
Тот героический подъем, царивший тогда в армии – «и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом» – предопределил судьбы миллионов людей – оккупация… Военная доктрина того времени предполагала ведение боевых действий на вражеской территории.
Целые армии попадали в окружение. Плен! Унижение! Смерть! А тех, кому удалось вырваться из окружения, ждали допросы, военно-полевые суды, штрафбаты, расстрел. Как должно было ответить на вопрос: «Почему все погибли, а ты вышел живой?»
Почему с моря не могла подойти помощь? Где была наша бомбардировочная авиация? Почему за семь дней она не могла нанести удар на подступах к Либаве? На пятый день обороны города стало ясно, что помощи не будет».
Как стало известно уже после войны, Ленинградский полк курсантов, шедших на прорыв, немцы «положили» где-то в Эстонии, а местный отряд, шедший из Риги на помощь гарнизону, после ожесточенных боёв под Айзпуте получил приказ отойти. Сколько их, таких отрядов, батальонов, полков «положили» по приграничным районам? Сколько их, безымянных героев, на нашей многострадальной Земле? И лежат они вечным укором русскому «авось» и вечной памятью матерей о своих детях!
Как стало известно из архивов, первые дни войны командование военно-морской базой (капитан первого ранга Клевенский М. С.) и 67-ая стрелковая дивизия (генерал Дедаев Н. А.) в подчинении 27-ой армии особого назначения получили три взаимоисключающих приказа. Это лишний раз подтверждает тот хаос, который творился в штабах армии.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
О мужестве и хладнокровии защитников города и об отсутствии малейшего сомнения в скорой победе говорит появившееся 23 июня 1941 в Либавской газете «Коммунист» постановление о военном положении в городе с призывом ко всем гражданам поддерживать спокойствие, быть хладнокровными и соблюдать строгий революционный порядок. Все мобилизуются на защиту родины и обязанность каждого гражданина крепить оборонную мощь города. Могли ли жители гарнизона знать тогда о чём-то большем в этом наступившем информационном вакууме? Конечно же, нет.
Уже после войны, когда появилась документальная информация об этих трагических днях, мы узнаём все больше подробностей из истории героической обороны Либавы и о других событиях в первые часы войны. В дневнике жителя Лиепаи А. Зундманиса сделана следующая запись: «1-го июля после полудня приехал в Лиепаю. Встретил двух гробинчан… Мы видели места боев: сгоревшие и разбитые машины, ямы от снарядов, окопы, сгоревшие дома… Погибших красноармейцев и гражданских закапывают евреи… своих немцы закапывают сами… Вблизи несколько сгоревших немецких бронемашин…На самых главных улицах Лиепаи дома в развалинах…»
Всё это сегодня вырисовывается в одну огромную трагедию жителей и защитников города, подвиг которых увековечен в памятнике, стоящем на берегу канала и который сегодня (25 октября 2022) снесли! Страна, которая воюет с памятью и памятниками, не имеет будущего!
После завершения войны писатель, герой Советского Союза Смирнов С. С. в своей книге «Город под липами» подробно рассказал об этих героических и одновременно трагических для защитников города днях. Приезжал он и к нам в Кулдигу в 1950 году, когда собирал материал для этой книги и тогда же встретился с нашей семьей. Я помню эту встречу. Он долго беседовал с мамой и Николаем, задавал вопросы и всё записывал в блокнот. От него мы
узнали, что Аня Бойцова, которая кормила меня грудью в тюремной камере, живет в Калининграде со своей дочкой Светланой – моей молочной сестрой. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Потом время опять развело нас.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
24 ИЮНЯ 1941 ГОДА
Ранним утром 24-го июня город подвергся массированной бомбёжке.
С востока подходили немецкие воинские части. Им удалось захватить железнодорожные мастерские и окружить завод «Тосмаре». 24-го июня в гавань Либавы вернулась подводная лодка М-83, которая вела бой в районе Тосмаре, пока не израсходовала все снаряды. Под конец дня защитники Либавы[6 - С 21 июля 1940 до 29 июня 1941 город назывался Либавой.] провели контратаку и закрепились в районе старых фортов. Днём по приказу генерала Дедаева была предпринята контратака на посёлок Гробиня.
В документах 291-ой немецкой пехотной дивизии, относительно действий морского ударного противника батальона отмечалось: «…Из-за недостаточной выучки и отсутствия шанцевого инструмента батальон понёс существенные потери, и после гибели командира началась паника. Офицеры и солдаты обратились в бегство…»
Наступление немцев на город было назначено на 1.30 ночи 25-го июня. Атакующего врага вновь встретил шквальный огонь артиллерии.
В журнале боевых действий немецкой группы армии «Север» появляется запись: «Наступление 291-ой дивизии в районе Либавы приостановлено ввиду сильного сопротивления противника, поддерживаемого мощным огнём стационарных батарей и намеченого на 26.6.»
Во время рекогносцировки[7 - Рекогносцировка – разведка для получения сведений о противнике, производимая лично командиром и офицерами штабов перед предстоящими военными (боевыми) действиями.] был тяжело ранен и вскоре умер генерал-майор Николай Дедаев.
К вечеру 25-го июня потенциал защитников был практически исчерпан. У береговых батарей оставалось по десять снарядов. Оборона Либавы вошла в историю Великой Отечественной войны как пример мужества и стойкости воинов и гражданского населения города. В 1977 году город Лиепая был награждён орденом «Октябрьской революции», хотя, как и город Брест, был представлен к званию города-героя. Историю обороны Бреста исследовал и написал писатель Смирнов С.С.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Прошли годы после тех страшных событий, а я так и не смогла смотреть фильмы про войну.
Город бомбили каждый день. Бомбёжки начинались утром в одно и то же время. Самолёты заходили со стороны моря, резко пикировали, сбрасывали бомбы на военные объекты и безнаказанно уходили. Немецкие лётчики были прекрасно осведомлены о расположении военных объектов города. Бомбы ложились точно в цели. Противовоздушная оборона была только в районе порта. Нарастающий вой падающих бомб, парализующий волю, я запомнила на всю жизнь.
Прошли годы после тех страшных событий, а я так и не смогла смотреть фильмы про войну. Выстрелы, свист падающих бомб сразу же возвращали меня в ад, который мы пережили. Об этом можно писать, рассказывать, но всю степень драматизма и психологическое состояние, в котором мы оказались, передать словами невозможно.
26-го июня вечером по госпиталю был отдан приказ готовить раненых к эвакуации. Вместе с ними предполагалась эвакуация гражданских и семей военно-служащих гарнизона.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
26–27 ИЮНЯ 1941 ГОДА
26-го июня в 15.45 из штаба 27-ой армии была получен приказ: «…Не ожидая соединения с поддержкой, немедленным прорывом оставить Либаву и отойти на рубеж реки Лиелупе».
Комфлот Трибуц связался с наркомом флота адмиралом Кузнецовым и получил «добро» на эвакуацию. Всё, что нельзя увести было приказано уничтожить. Основные события по эвакуации раненых и семей военнослужащих гарнизона разворачивались в направлении посёлка Шкеде…
Из воспоминаний сержанта Н. Костромича: «На территории госпиталя находилась автоколонна из 40-ка автомашин и автобусов, мобилизованных в городе для перевозки раненых. Здесь же находились семьи военнослужащих. К вечеру 27-го июня часть машин с ранеными прорвалась из города на восток. В направлении Шкеде завязался затяжной бой. Немцы вызвали авиацию. Фашистские стервятники разбомбили колонну автомобилей, на которых ехали члены семей защитников города и раненые.
После нескольких атак мне пришлось с группой примерно в 150 человек солдат и матросов вернуться в военный городок. Место, где раньше стояла автоколонна, гитлеровцы подвергли бомбардировке. Вся колонна была превращена в дымящую груду. Кругом валялись детали автомашин, окровавленная одежда, бельё, кухонные принадлежности. Между ними лежали убитые женщины, старики и дети. Это было ужасное зрелище.
Увидев, что продвигаться вперёд невозможно, часть машин с ранеными повернула назад в лес и начала выжидать возможность прорыва. Но не случилось.
У автоколонны госпиталя не оставалось другого выхода, как вернуться на базу и сразу же приступить к оказанию врачебной помощи раненым. Колонна уменьшилась на семь машин».
Раненых, которых насчитывалось более тысячи человек, решили вывезти морем. Морем же эвакуировалось командование базой во главе с Клеменским. Суднo «Vieniba» вышло из Либавы в пять утра в сопровождении трёх торпедных катеров. Около шести утра оно было атаковано немецкими самолётами и потоплено. Спаслось пятнадцать моряков. Вместе с судном был потоплен один катер, второй поврежден. Третий добрался до Риги.
В 10.00 после 20-минутной артподготовки начался прорыв из Либавы сухопутных частей двумя колонами. Одна пробивалась вдоль побережья на север, вторая – вдоль железной дороги и шоссе. Прорыв вдоль моря застал 506-ой полк немцев врасплох.
В журнале боевых действий 291-й пехотной дивизии констатировали: «Западнее озера Ташу артиллерия и зенитки полностью уничтожены».
Всего из Лиепаи удалось выйти примерно двум тысячам человек. Второй колонне повезло меньше. В районе Гробини 505-ый полк поддерживался 10-ым пулеметным батальоном. Прорывающиеся части встретил шквальный огонь немецких станковых пулемётов.
Командир курсантской роты В. А. Орлов позднее вспоминал, что направление прорыва было выбрано неудачно. Надо отметить, что прорыв обеспечивал бронепоезд, пробивавший дорогу нашим войскам.
На допросе в плену генерал-майор Благовещенский так описывал происходящее на Гробиньском шоссе. Из протокола допроса: «Дорога была забита бронемашинами, орудиями, грузовиками и обозом. Снаряд угодил в один из передних танков. Танк взорвался и поджег ещё несколько.
Возник жуткий хаос, когда начали рваться боекомплекты».
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Никто не знал, в каком направлении нас повезут…
«Мне удалось настоять на том, что мы как медики, в сложившейся ситуации должны быть в госпитале. Я с Аней Бойцовой, вместе со всеми работниками госпиталя, проводила подготовку раненых к эвакуации. В этих работах принимали участие почти все члены семей военнослужащих, находящихся на территории госпиталя. На пятый день этого ада у многих пожилых начинались срывы, истерики. Столько крови и слёз я еще не видела. Психологически труднее всего было раненым, которые не могли самостоятельно передвигаться. Раненых отвозили в порт и грузили на пароход «Vieniba».
Утром на площадку госпиталя стали прибывать машины и автобусы. Эвакуация провожалась всю ночь. В автобусы размещали раненых, которые не могли передвигаться сами. В бортовые машины на носилках грузили тяжелораненых.
Меня, как беременную, посадили в кабину грузовика, за рулём которого был местный житель из ополченцев. Благодаря ему мы и остались живы.
Никто не знал, в каком направлении нас повезут. Обратилась к водителю на языке жестов, начертив пальцем в воздухе знак вопроса и обозначив руками руль. Он, видимо, вопрос понял и ответил одним словом – Рига.
Аня Бойцова с трёхмесячной Светланой, моя мама и родители твоего отца разместились в кузове вместе с ранеными. Двигалась автоколонна медленно, часто останавливалась. Впереди были слышны взрывы, ружейная стрельба. Город к этому времени был практически окружён. Мы этого тогда ещё не знали. Впереди была неизвестность. Что мы чувствовали в эти минуты трудно передать словами! Страх оказаться в плену, страх оказаться раненой, страх потерять своих близких в этом кромешном аду. Расстояние между машинами по мере продвижения колонны увеличивалось. Такой была установка на случай бомбёжки.
В очередной раз автоколонна остановилась. Прошло минут двадцать. Движения вперёд не было. Со стороны моря послышался характерный гул авиамоторов и из-за облаков вывалились самолёты, которые шли прямо на нас. Мелькнула мысль: «Наши»! И в ту же секунду земля в нескольких десятках метров от нашей автомашины вздыбилась. Это рвались с интервалом в несколько секунд авиабомбы. Вслед за бомбами раздались пулемётные очереди. Пули вспахивали землю прямо у меня перед глазами.
Дальнейшие события помню как в тумане. Водитель резко свернул машину вправо, на просёлочную дорогу. За нами ехали ещё три машины. Через несколько минут мы оказались в лесу. Машины остановились на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга. По звуку я понимала, что самолёты возвращаются на второй круг. Водители заглушили двигатели. Земля под ногами дрожала, затем наступила тишина. Самолёты улетели.
Надолго ли? Что делать? Возвращаться на главную дорогу?
Взвесив все за и против, старший по званию раненый офицер, принял решение – возвращаться. На беду наш грузовик никак не хотел заводиться. Решили раненых перегрузить на оставшихся два грузовика.
Я тогда была неверующая, но про себя только одно и повторяла: «Господи, помоги!»
И, как это бывает, грузовик завёлся. Машины развернулись и поехали в сторону главной дороги.
Проходят годы, но я эту дорогу не забуду никогда. Нет и не может быть прощения этим нелюдям – во веки веков.
Перед глазами открылась страшная картина. На обочине развороченной дороги догорали разбитые машины. Всюду в нелепых позах тела солдат, гражданских, детей, разбросанные вещи. Это всё, что осталось от автоколонны. В машине кому-то стало плохо, с кем-то случилась истерика. Проехать по этой дороге уже было невозможно. Какими-то окольными путями благодаря тому, что водитель был местный, наши машины благополучно вернулись в госпиталь.
На площадке перед госпиталем стояли грузовики. Это были машины, которым также как и нашим, не удалось прорваться из города. Раненых выгружали и опять размещали в госпитале. Там же разместили и нас. Заснуть в эту ночь никто не смог.
Ночь прошла без сна. К утру пришла очередная информация о том, что с железнодорожного вокзала поездом будут эвакуировать гражданских с детьми в сторону Риги. Это был шанс и не использовать его мы не могли. О том, что железнодорожное сообщение с Ригой было прервано уже 23-го июня мы, конечно, тогда не знали. Не знали мы и того, что пароход «Vieniba» был атакован немцами с воздуха и потоплен в районе Акменьрагс. Из более чем тысячи раненых и экипажа в живых осталось пятнадцать человек».
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ОБОРОНЫ ЛИБАВЫ
28 ИЮНЯ
К 28-му июня Либава была практически окружена. Части, которые не смогли прорваться, отступили в город. Шли ожесточённые уличные бои. Первое серьёзное сопротивление немцам оказали защитники города в районе парка Райниса. Силы были неравны, бойцы отступали. Большинство из них осталось там лежать навечно. Это были солдаты и матросы с затопленных и взорванных кораблей, с подводных лодок и бойцы народного ополчения. Набережная торгового канала была последней линей обороны защитников города.
Бои велись с вечера и до поздней ночи. Вскоре немцы ввели в действие орудия и миномёты. Пожары охватили всю набережную вдоль канала. Израсходовав весь боезапас, оставшиеся в живых стали отходить в сторону Барты.
28-го июня последовала ещё одна попытка прорыва. Частично она удалась. Поздно вечером колонна из 30 грузовиков прорвалась в южном направлении. Уличные бои в Либаве продолжались до позднего вечера. Отчаянное сопротивление оказывали те, которым не удалось прорваться. До последнего бойца оказывали сопротивление доты на побережье верфи.
В журнале боевых действий морского командования немцы отмечали: «…дот удаётся захватить после того, как в его амбразуры заливается и поджигается бензин. Но даже после этого выбежавший из дота противник перешёл в атаку и нанёс нам потери». Потери немцев составили 1609 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Также сбиты три самолёта. Потери с советской стороны неизвестны. Немецкими трофеями стали 659 винтовок, 98 станковых пулемётов, один эсминец, восемь подводных лодок, два торпедных катера и госпитальное судно.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
В первые дни войны ещё была уверенность, что вот-вот этот кошмар кончится и подойдут наши.
«Шёл шестой день войны, а казалось, что прошла вечность. В редкие моменты тишины память уносила меня в те дни, когда мы с твоим отцом, весёлые и счастливые встречали наших родителей, как мы ходили и выбирали тебе пелёнки и распашонки, кроватку, коляску. Как мы радовались скорому появлению новой нарождающейся жизни! Твой отец так был уверен, что родится мальчик, что даже купил детскую железную дорогу!
Вспоминала тенистые дорожки приморского парка, дюны, в которых мы любили загорать, море, в котором мы купались уже в конце мая, шум прибоя, который был слышен в нашей квартире даже при закрытых окнах. Всё это стало неотъемлемой частью нашей жизни. Казалось, ничто не могло помешать нашему счастью.
Ранним утром 28-го июня две машины с семьями военнослужащих двинулись по горящей Либаве в сторону железнодорожного вокзала. Риск попасть под обстрел был велик, но мы понимали, что это последняя попытка вырваться из окружения. Город уже мало напоминал ту Либаву, которая нас встретила ещё несколько месяцев назад. Улицы, ведущие к вокзалу, лежали в дымящихся развалинах. Опалённая листва липовых аллей. От взрывной волны у некоторых домов сползли стены, и была видна вся домашняя утварь. Какая-то нереальность происходящего, какой-то театр абсурда, а мы его участники.
В одно мгновение мир перевернулся и стал огромной ареной смерти ни в чём не повинных людей. Приветливый приморский городок превратился для нас в смертельную ловушку. Под развалинами и от осколков бомб гибли мирные жители. Я прекрасно понимала, какая опасность грозит родителям твоего отца. Все были наслышаны об отношении фашистов к евреям. Понимали это и они. Абрам Ефимович за эти дни постарел, осунулся. Сказались переживания, о которых можно было только догадываться. Большие еврейские глаза, всегда грустные, смотрели на меня с немым вопросом. В них было всё…
Хана постоянно плакала. Её, красивую, всегда улыбающуюся, жизнерадостную, сейчас было не узнать. Даже самый замысловатый сюжет жизненной драмы не мог бы предположить такого сценария развития событий.
Машины двигались по городу медленно, объезжая развалины и через некоторое время мы благополучно подъехали к вокзалу. С собой взяли самое необходимое. За прошедшие несколько дней мне стало понятно, насколько «условна» жизнь и вещизм в ней. В послевоенной жизни минимализм в быту в нашей семье стал правилом! А ты, наверное, и не догадывался». (Уж не поэтому ли я никогда не привязывался к вещам и без сожаления прощался с ними, даже с очень большими, как шутили мои близкие.)
«На привокзальной площади пусто. Слышна стрельба. Впечатление такое, что город окружён со всех сторон. Водители машин спешат. Быстро высаживаемся и идём в здание вокзала. Пытаюсь разыскать кого-то из работников, чтобы узнать, когда будут вагоны на Ригу.
Несколько вооруженных угрюмых мужчин проходят мимо нас. Пытаюсь спросить. Ответа нет. Усталые, небритые лица, злые глаза.
В отдалении на путях стоят вагоны. На параллельных путях под парами стоит паровоз. Надо сказать, что в этой группе гражданских мы с Аней были единственными военными. Идём к паровозу. Возле него двое мужчин с винтовками разговаривают между собой по-латышски. На нас смотрят с откровенной неприязнью. Вспоминаю несколько слов из школьного немецкого. «Lokomotive nach Riga?»
В ответ презрительное: «Nain!»
Начинаем понимать, что что-то пошло не так, и быстро возвращаемся в здание вокзала. Потом уже неоднократно пытались вспомнить, откуда пришла эта ложная информация о возможной эвакуации по железной дороге. Совершенно очевидно и понятно, что в том нечеловеческом аду, в котором мы находились, единственной мыслью у всех было – спастись. Все понимали, что может ожидать членов семей военнослужащих в чужой стране. С каждым прожитым часом надежды на спасение таяли.
Связь в городе уже давно отсутствовала. Удостовериться в правдивости информации и деталях тогда было нереально. Мы цеплялись за любую возможность вырваться из осаждённого города, понимая, что здесь нас ждёт позорный плен, бесчестие, смерть.
Прошло несколько часов с момента приезда на вокзал. Все молчали, боясь услышать правду – никакой эвакуации не будет! Возвращаться в госпиталь пешком под обстрелом никто не решился. Нас было человек сорок, все члены семей военнослужащих. Между собой не все были знакомы. Надо было что-то предпринимать».
Моя мама, у которой за плечами был опыт первой мировой войны, предложила не покидать здание вокзала. Здание крепкое и защищает от пуль и осколков.
«Наступал вечер. Шум боя то затихал, то разрастался с новой силой. К вечеру установилась относительная тишина, лишь где-то в отдалении были слышны отдельные взрывы и винтовочные выстрелы. Несколько человек, несмотря на опасную ситуацию, приняли решение уйти с вокзала. Судьба их неизвестна. В зале ожидания вокзала нас оставалось около тридцати человек. Это были жены младших офицеров, их родители и дети».
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
В первые дни оккупации Либавы по доносу были расстреляны тысячи военнослужащих и рабочих из отрядов самообороны. Первые расстрелы евреев происходили в парке Райниса. За семь дней обороны Либавы было разрушено полностью сто пятьдесят домов и около пятисот повреждены. За годы оккупации с особой циничностью были расстреляны 19 000 жителей и военнослужащих, из них 6000 евреев. До войны в Латвии жило 90 тысяч евреев.
Более 70 тысяч было уничтожено.
Немец, улыбаясь, ткнул пистолетом в живот…
«Ночь была тревожной и бессонной. Мы расположились в помещении вокзала, кто как сумел. Для детей из имеющейся одежды устроили что-то наподобие матраса. Мучала неизвестность.
Еще с вечера заметили, что вокруг здания вокзала стали появляться гражданские вооружённые люди. Вели себя они странно. К нам никто из них не подходил. И лишь потом мы поняли, что это были местные националисты – «пятая колонна». Ночь прошла в тревожном ожидании. Наступило утро и вместе с ним необычайная тишина. Было как-то странно после недели беспрерывных взрывов и выстрелов слышать тишину!
Наши попытки выйти из здания вокзала пресекались вооружёнными людьми. Стало понятно, что мы в ловушке и город уже в руках у немцев. Готовились к худшему.
Время даже не тянулось, оно застыло. Я помню это гнетущее чувство страха, неизвестности и ожидания. Через несколько часов послышался треск мотоциклетных двигателей. Через окно я увидела, как к вокзалу подъехали мотоциклисты. Держаться! На провокационные действия фашистов не отвечать! Не давать им повода! Тогда я ещё не знала и не предполагала, на какие зверства способны люди в военной форме. В здание вокзала вошли немцы, вместе с ними несколько гражданских, среди которых оказался переводчик, которого я ещё вчера видела в госпитале. Всем приказали выйти на привокзальную площадь и построиться. Вокруг площади мотоциклы с пулемётами. Всё происходящее казалось каким-то кошмарным сном. Всё это мы видели в довоенных фильмах и кинохронике. И вот теперь мы…! И это не кино…
Прозвучала команда построиться. Переводчик переводил. Несколько гражданских и немецкий офицер, поигрывая пистолетом, шли мимо строя. Что он хотел увидеть в глазах женщин, детей, пожилых людей? Ужас? Страх? Хотел почувствовать своё превосходство?
Это была первая встреча с врагом лицом к лицу. Не так мы себе представляли это ещё несколько дней тому назад.
Гражданские шли рядом с офицером о чём-то переговариваясь между собой и внимательно всматриваясь в лица стоящих. Возле родителей твоего отца офицер остановился и жестом приказали им выйти из строя. Анечка с трехмесячной Светочкой стояла рядом со мной и моей мамой. Подойдя к нам, переводчик указал пальцем в нашу сторону и проговорил понятное на всех языках слово – офицерка! Немецкий офицер, улыбаясь, играючи ткнул пистолетом в живот: «Пу!» Я поседела. Что почувствовал ты в этот момент остаётся только догадываться! Так началась наша дорога длиною в четыре года в чужой стране. Дорога позора, слёз и бессилия! До твоего появления на этот взорванный белый свет оставалось двадцать семь дней».
Сегодня я ответил бы маме, что всегда испытываю ненависть к человеку с ружьем, который поднимает его против мирного человека! Давно пора его повернуть против того, кто заставляет, понуждает его к этому.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Я навсегда запомнила взгляд Ханы, полный ужаса и страха! Они смотрели на нас и прощались с нами…
«Ещё нескольких мужчин и женщин с детьми вывели из строя и присоединили к стоящим в стороне родителям твоего отца. Можно ли в полной мере предположить, что чувствовали они, понимая всю безысходность своего положения? Я навсегда запомнила взгляд Ханы, полный ужаса и страха! Они смотрели на нас и прощались с нами… Их тут же увели, и больше я их никогда не видела. Начиналась их страшная дорога в вечность».
Согласно существующим записям, бабушка Хана расстреляна 3 июля в парке Райниса, а 4 июля у городского маяка был расстрелян мой дед – Быховский Абрам Маркович. Место захоронения первых жертв геноцида в Лиепае точно неизвестно. По некоторым источникам их бросали в общую могилу друг на друга, которую копали евреи, становясь следующими жертвами. Происходило это в районе маяка и парка Райниса. Какая страшная и нелепая смерть! Я часто пытаюсь представить себе эти секунды их жизни под дулом автоматов!
Мои родные! Они приехали из Москвы, соблюдая еврейскую традицию, согласно которой было принято встречать своего первого внука, а встретили здесь свою мученическую смерть. Нет и не будет прощенья нелюдям! На Ливском кладбище установлена мемориальная доска, на которой увековечены фамилии евреев, погибших от рук фашистских палачей и латышских националистов. В их числе и мои родные.
ПО МАТЕРИАЛАМ КНИГИ «СМЕРТЬ ЕВРЕЕВ
ФОТОГРАФИИ» ФРАНЦУЗСКОГО ИСТОРИКА
НАДИН ФРЕСКО
В Либау евреев начинают уничтожать 29 июня, в тот день, когда вермахт вошел в город. Их расстреливают в городском парке, рядом с маяком, в рыбацком порту и в Шкеде, в 12 километрах к северу от Либау, где до войны был полигон латышской армии… До войны в Либау проживало 8000 евреев. Комендант Либау фрегатен-капитан Ганс Кавельмахер просит «для оперативного решения еврейского вопроса около ста эсэсовцев и пятьдесят представителей общеполицейских частей. [..]
Исходя из количества имеющихся в распоряжении эсэсовцев, решение еврейского вопроса может занять около года, что недопустимо…»
Хорошо, что убийцы есть под рукой, в Риге. Отряд под командованием Арайса. Действие этого отряда были хорошо организовано. Приблизительно сорок вооруженных мужчин передвигались в рижском муниципальном автобусе синего цвета. Синий автобус отряда Арайса видели повсюду в Латвии. В переписи 1935 года евреев насчитывалось 93 000 тысячи и лишь 7000 проживали в селах. Из 21 000 евреев, проживавших в небольших населенных пунктах, 15 000 были убиты отрядом Арайса.
Итак, 22 июля 1941 года местный командир Кriegsmarine просит своего начальника, находящегося в Киле, найти ему убийц, и отряд Арайса незамедлительно отправляется в Либау, и уже 27 июля командир посылает в Киль новую телеграмму: «Еврейский вопрос в Либау по большей части решен отрядом СС, прибывшим из Риги, уничтожено 1100 евреев – мужчин. Отряд СС отбыл. Для завершения задания необходимо оставить на месте отряд СС из Либау».
Отряд СС остался на месте в Либау. В сентябре к отряду присоединились латышская рота при СД. В ее состав входит около тридцати мужчин, и с этого момента они становятся одними из самых активных убийц. По сравнению с июлем, расправы происходят реже. Евреев – мужчин оставшихся в живых всё меньше. Их убивают десятками.
К зиме из Риги приходит команда увеличить эффективность. И её увеличили. За три дня – 15, 16 и 17 декабря 1941 года немцы и латыши убили около 27 000 евреев, то есть, половину остававшихся в живых Либау на тот момент.
Это было так. На четвертой странице «Kurzemes Vards» в субботу 13 декабря появляется объявление на немецком и латышском языках: «Евреям запрещается покидать свои квартиры в понедельник 15 декабря 1941 года и во вторник 16 декабря 1941 года. 12 декабря 1941 года. Штандартенфюрер СС и полиции Либау, Др. Дитрих».
Латышские полицейские начинают облавы на еврейские семьи в ночь с субботы на воскресенье по месту жительства и отправляют их в «транзитный пункт» женскую тюрьму. Темп увеличивается на следующий день. Уже с четырех часов утра целые колонны еврейских жителей – стариков, инвалидов, беременных женщин и матерей с грудными детьми, были выведены из своих домов и загнаны в тюрьму.[8 - Из материалов судебного процесса в Гамбурге 14 октября 1971 года.]
Людям приказывали повернуться лицом к стенке. Во дворе тюрьмы царил сущий ад, – было сказано на судебном процессе в Гамбурге. Толпящиеся люди дрожат от холода и кричат, малыши плачут, матери плачут от сознания неминуемой гибели своих детей /bevorstehende Ende ihrer Kinder/. Их начинают избивать. Их бьют перед воротами тюрьмы, если они отказываются садится в грузовики. Их запихивают в кузов, бросают туда малолетних детей за руки и за ноги. В понедельник задействованы все грузовики, между городом и дюнами не прекращается движение.
Убивают три дня подряд с утра до вечера, в прямом смысле этого слова. Как только грузовик приезжает в Шкеде, людей заставляют выйти и запирают их в большой конюшне. Также поступают с теми, кто пешком прошагал эти 12 километров. Затем выводят группами по 20 человек, заставляют лечь лицом вниз на промерзший песок, метров в пятидесяти от вырытой ямы. Группами по десять человек поднимают. Заставляют раздеться, подойти краю рода…
Фотографии не рассказывают нам, до какой степени произвола, садизма, безразличия доходили в своем разнообразии приказы палачей раздеться полностью, или частично. Перед тем как убить, они рассматривали девушек и женщин, вынужденных раздеваться на глазах матерей, которые их выносили, на глазах дочерей, которым они дали жизнь…
После очередной серии выстрелов один из немецких солдат отправлялся вперед, чтобы своим оружием нанести Gnadenschuss /выстрел милосердия/ тем, кого не убило первым залпом…
На протяжении трех дней было убито 2749 евреев и 23 коммуниста. Сюда еще надо добавить следующее: «Матерей держащих на руках своих Kleinkinder», – так нежно звучащее на немецком языке, – «заставляли перекинуть их /детей/ через плечо», – и Kleinkjnder были
расстреляны zuzammen /вместе/ с матерью… РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
После допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли.
«Продержав ещё какое-то время на привокзальной площади, нас вернули в здание железнодорожного вокзала. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. У многих стали сдавать нервы. Шли вторые сутки без сна. Нервное перенапряжение давало о себе знать.
Устраивались на ночь кто как мог. Из пустующих комнат вокзала собрали стулья. Кто-то устроился отдыхать на скамейках. Туалет и вода были в здании вокзала. У дверей – вооружённые гражданские. Из здания никого не выпускают.
Первый страх и ужас от всего происходящего прошёл. Успокаивали друг друга, как только могли. Моя мама находилась всё время рядом со мной. Усталость и нервное перенапряжение валило меня с ног. Так прошла ночь. Утром в зал ожидания вошли вооружённые гражданские, приказали всем выйти и построиться на перроне. У всех забрали документы, и повели по улице мимо трамвайного депо в сторону центра. Сразу за трамвайным депо последовала команда «стоять»! Напротив, на углу находилось многоэтажное красное кирпичное здание. Нас завели во двор этого здания, и начался досмотр. Отбирали всё, кроме белья. После досмотра нас стали распределять по помещениям здания.
В комнате, в которой была какая-то контора, нас было человек десять. Вскоре начался допрос. Вызывали по фамилиям. Все наши документы отобрали ещё на вокзале. Офицер, который вёл допрос, прекрасно говорил по-русски. Следовали вопросы, обычно задаваемые в подобной ситуации. В комнате помимо немцев находилось несколько гражданских лиц, которые в процессе допроса что-то комментировали немецкому офицеру.
«Вы врач? Работали в госпитале? Ваш муж военный? Когда вы видели его в последний раз?»
Вопросы сыпались один за другим. Говорить неправду не было смысла. Чувствовалась прекрасная осведомлённость гражданских лиц, которые находились в комнате допроса. Видимо, за время нахождения гарнизона в городе «наши друзья» хорошо изучили каждую семью.
Среди нас были жёны, матери и отцы военнослужащих младшего командного состава. Особой ценности по части информации, мы не представляли. Хорошо это или плохо было трудно понять в первые часы пребывания в плену.
На политзанятиях, которые были неотъемлемой частью службы в Красной Армии, нас воспитывали в духе преданности делу Ленина и Сталина. Военная присяга во многом определяла нашу жизнь. Стойко переносить все тяготы и лишения… Строго хранить военную и государственную тайну… До последнего дыхания быть преданной своему делу, не щадя своей крови и жизни… И если я нарушу клятву, пусть постигнет меня суровая кара моих товарищей…
Из всей нашей группы военнослужащими, давшими присягу, были мы с Аней Бойцовой. Мы просчитывали с Аней все возможные варианты дальнейших событий. Вспомнили про Женевскую конвенцию о содержании пленных, с которой нас тоже знакомили, как военнослужащих, проходящих службу за рубежом. Ситуация, в которой мы оказались, была настолько запредельной для понимания, что в своих самых смелых предположениях мы не исключали, что помощь где-то рядом, и не сегодня завтра этот кошмар закончится. Красная армия отбросит зарвавшихся фашистов за пределы границ и разобьёт фашистского зверя в его логове.
После нескольких допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли. В этом здании нас продержали целый день. Доедали все, что взяли в дорогу. Вечером последовала команда всем построиться во дворе. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. Многие сильно сдали. Измождённые, они стояли во дворе под дулами винтовок, ожидая своей участи.
Из группы пофамильно вызывали людей и отводили в сторону. Мама, Аня и я оказались вместе в одной группе. Во вторую группу были собраны пожилые люди. Носильные вещи было приказано оставить. Колонну повели через весь город в центр. Прохожие на улице останавливались и чтото нам выговаривали, явно нелицеприятное.
Местом, куда нас привели, была женская тюрьма на улице Республиканской, недалеко от дома, где мы жили и даже не подозревали, что за здание находится через дорогу. Во дворе тюрьмы было много мужчин, говорящих по-латышски. Это в первые дни войны по доносу с помощью местных националистов «зачищали» местных активистов.
Как уже потом стало известно, через доносы рассчитывались и со своими недругами. Весь день нас продержали во дворе тюрьмы.
К вечеру снова стали вызывать пофамильно. После тщательного досмотра нас развели по камерам. Мама, Аня и я оказались вместе в одной камере. Узкая, холодная, с решётками на окнах, она была переполнена. К вечеру стало трудно дышать.
Первую ночь спали по очереди. На следующий день из камеры женщин стали уводить на допросы. Некоторых из них мы больше не видели. Никаких разговоров мы не вели – боялись провокаций.
Переговаривались на прогулках в тюремном дворе с женщинами из других камер, пытаясь узнать какие-либо новости. Новостей не было. Через несколько дней прогулки прекратились. Весь двор женской тюрьмы был забит мужчинами-евреями, которых целыми днями приводили и увозили.
Кормили нас в первые дни просто, но сытно! Видимо, начальство тюрьмы не успело перестроиться под оккупантов. Через несколько дней питание ухудшилось. Гороховый суп, водянистая каша, подобие чая без сахара. Неизменно вкусным оставался хлеб. Надзирательницы обращались с нами с нескрываемой враждой. На глазах наши женщины начинали сдавать. У многих появились проблемы со здоровьем, обострились старые болячки. Лекарств никаких не было.
Мир в одночасье вздыбился и обрушился на нас болью, позором и неизвестностью. Что же с нами будет? Как же это могло случиться, что Родина не могла защитить своих? Вопросов было много, но отвечать на них было некому.
Ещё на вокзале, когда нас построили, и вдоль шеренги шёл немецкий офицер, я поняла весь ужас нашего положения. Даже в самом страшном сне я не могла предположить, что рожать мне придётся в тюремной камере.
Допросы в тюрьме не прекращались и велись с завидной регулярностью. Вопросы сыпались один за одним. Переводчик после перевода моих ответов офицеру, постоянно добавлял по-русски: «Говори правду, о тебе и твоей матери всё известно!»
Но я повторяла одно и то же: «Я медик и выполняла свой профессиональный долг. Моя мама приехала из Ржева встречать своего первого внука. Никаких шпионских действий она не вела. Въезд в Латвию был оформлен согласно существующим на тот момент взаимно согласованным законам».
Мне уже было трудно долго стоять на ногах, ты уже упорно просился в жизнь. Когда заканчивались вопросы, задаваемые офицером, я твердила своё: «Согласно конвенции о содержании пленных, прошу выделить для арестованных необходимые средства гигиены и лекарства». Здравый смысл тюремщиков возобладал. Они понимали, что длительное пребывание в таких условиях вызовет вспышку инфекции.
Тюрьма явно не была приспособлена для такого количества людей. Через несколько дней медикаменты выделили и мне вменили в обязанность лечить наших женщин, которые содержались в двух камерах. Маму определили работать на кухню.
Начались наши тюремные будни с ежедневными, тщательно продуманными ритуалами досмотра, унижающими человеческое достоинство. Мужчины-евреи окончательно исчезли со двора. Это был июль месяц, начало первых массовых расстрелов у маяка и парка Райниса. Прогулки в тюремном дворе возобновились. После каждой следовал унизительный досмотр.
Особой ненавистью отличались две пожилые надзирательницы. Досмотр они проводили с особым цинизмом.
26 июля 1941 года после полудня ты благополучно появился на свет, увы, тюремным, как шутили в камере наши женщины. Роды прошли на удивление легко. Принимали их в тюремном лазарете.
Когда я увидела тебя, на меня смотрели глаза твоего отца. Они и сейчас смотрят на меня, всегда почему-то грустные. От всех переживаний молока у меня не случилось. Кормила тебя своей грудью Аня Бойцова. У неё за три месяца до начала войны родилась дочка. Так в тюремной камере началась твоя жизнь. Из носильных вещей бабушка Мария сделала несколько пелёнок и устроила, как она говорила, тебе «лежанку» в самом светлом месте камеры у окна.
Через несколько дней одна надзирательница принесла матрас. Да, были и такие. Мы видели, что они нам сочувствуют. На удивление, ты оказался тихим и спокойным мальчиком. Вместо соски была марлечка с картошкой. Потом кто-то из надзирательниц принёс соску. Пеленки стирали у общей раковины, сушили мы их с мамой ночью на себе. Иногда из камеры кого-то уводили. Назад они не возвращались.
О том, что мы с мамой пережили в тюрьме вспоминать трудно. Какое провидение спасало нас от неминуемой гибели? Кто-то помогал нам, чем мог, кто-то относился с нескрываемой враждой. Прошло два месяца. Нас оставалось в камере девять человек. В один из октябрьских дней без всяких объяснений нам вручили аусвайсы, вывели за ворота тюрьмы и объявили, что мы свободны, предупре див, что должны еженедельно приходить в городскую управу и отмечаться. За воротами тюрьмы мы оказались в том, что на нас было в июне».
Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников.
«Чужая страна. Чужой город. Чужие люди. Языка мы не знали. Что делать? Как и где мы будем жить?
Мы уже понимали, что находимся в глубоком тылу на оккупированной территории. По имеющейся у нас информации немцы уже были под Москвой.
Мы решили пойти по старому адресу на улицу Республиканскую 23, где мы жили до войны. Город трудно было узнать – развалины, пустые глазницы окон. Людей на улице мало. По неубранным тротуарам ветер гонит мусор.
На удивление наш красавец-дом уцелел, только кое-где вместо оконных стёкол была фанера. Дверь в квартиру открыла наша старая знакомая по госпиталю, одна из вольнонаёмных работниц. Латышка, она неплохо знала русский язык и до войны заходила к нам в гости.
Встретила она нас с нескрываемым раздражением. «Можно, пока мы что-либо не найдём, поживём тут?»
Последовал отказ в жесткой форме: «Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников!»
«Позволите взять какие-то детские и свои носильные вещи, детскую коляску?»
Перед войной мы с твоим отцом купили тебе детскую коляску, кроватку, разные игрушки. Ничего этого, как и многого другого, в квартире уже не оказалось. Взяв что-то из зимней одежды, мы вышли на улицу.
Куда идти? Время стремительно катилась к вечеру. Решили пойти в сторону озера. Аня вспомнила, что у озера были сараи с лодками и рыбацкими снастями. Нам повезло! На улице, идущей параллельно озеру, мы встретили женщину, которая убирала опавшие с деревьев листья. Поздоровались. Женщина оказалась дворником. Она сразу догадалась, что мы русские.
Как могли, объяснили ей наше положение. На наше счастье, она немного понимала по-русски. После недолгих раздумий женщина показала нам пустующий деревянный домик, стоящий на самом берегу озера: «Тут с начала войны никто не проживает, поживите пока».
Огромное спасибо этой доброй женщине! Она принесла соль, спички, какую-то еду. Затопили печку. После тюремной камеры эти две комнаты с кухней были для нас раем! Самым большим подарком судьбы была золотая цепочка и серьги моей мамы, которые она в первый день войны зашила в свою овчинную шубу, которую она взяла, уходя из квартиры. На следующий день с помощь всё той же доброй женщины серёжки удалось продать.
На эти деньги мы и жили первое время, покупая продукты на базаре. Надо сказать, что благодаря бабушкиной мудрости и её житейской хитрости мы и выживали в эти дни.
Моя мама, староверка Соколова Мария Порфирьевна, умела, как говорят, варить суп из топора. Кто-то из соседей помогал нам, чем мог. Всегда помню о них и говорю спасибо этим людям! Кто-то относился с нескрываемой враждой. Я уже запомнила часто произносимое в наш адрес слово – krievietes.
Мы старались как можно меньше выходить в город, и всё же за это время несколько раз нас останавливал патруль. Проверив наши аусвайсы, отпускал. Труднее всего было с вами. Молоко у Ани закончилось ещё в тюрьме и для вас приходилось готовить отдельно. Спали вы в одной кровати, и, как только просыпался один из вас, тут же просыпался другой, и оба начинали плакать.
Недалеко от нашего домика стояли рыбацкие лодки. Рано утром рыбаки уходили на лов и к вечеру возвращались всегда с уловом. Часто мы помогали артельным чистить пойманную рыбу, и нам перепадало на уху. Впереди была зима, и мы понимали, что выжить нам в этом, уже чужом для нас городе, будет трудно.
На семейном совете было принято решение выходить из города. Мама рассуждала так: из города выберемся, на хуторах люди добрее, авось кому и сгодимся – земля всегда ждёт рабочие руки. В той обстановке это было более чем смелым решением. Аня Бойцова решила остаться в городе. На руках у неё была малютка Светочка, твоя молочная сестра».
После войны Аня перебралась жить в Калиниград. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Я помню эту встречу. Тогда же я познакомился со своей молочной сестричкой Светой. Света была красивой, белокурой девочкой, копией своей мамы. В те годы меня мало интересовали те события, а тем более девочки.
Следы недавних боев встречались вдоль дороги на каждом шагу.
«Был конец октября. Готовились к дороге. Насушили сухари, у артельных просили за работу рыбные консервы. Бабушка сшила из подручного материала что-то наподобие рюкзаков. Наша добрая соседка-дворник договорилась со своими знакомыми, которые приезжали на рынок торговать на телеге, что они нас вывезут из города, как своих работников.
Документы наши были в порядке. На выходе из города стояла полевая фельд-жандармерия. Никого не выпускали из города без специального разрешения. Но мы уже знали, что за определённую мзду женщин немцы выпускают. Отдали патрулю золотую цепочку и нас выпустили.
Через час наши благодетели были у себя дома, покормили нас, дали с собой продуктов. Посоветовали идти в сторону Айзпуте, объяснили какой дрогой идти лучше и мы пошли.
Осень только начиналась. День становился короче, вечерами было прохладно. Начинался новый этап нашей жизни. И опять впереди была неизвестность. Наш план был – наняться на работу. Мы знали, что в округе много хуторов и что там всегда нужны работники. Деревенские работы были маме не в новинку. Она всегда говорила: «Мир не без добрых людей! Авось сгодимся!». После встречи с нашими доброжелателями мы окончательно убедились в правильности своих планов. Шли морской стороной со стороны посёлка Гробиня. Следы недавних боёв были видны повсюду.
В одном из окопов я подобрала наган с неполным барабаном патронов, из-за которого через несколько лет вся наша семья чуть не погибла. В тот момент я не думала о возможных последствиях, я понимала лишь одно – у меня будет оружие! Стрелять я умела. Осознание опасности пришло намного позже». В дальнейшем только бабушкина смекалка спасла нас всех от неминуемой гибели. Бабушка часто рассказывала мне об этом случае. Немцы регулярно в одно и то же время приезжали на хутор за продуктами. Хутор «Чаняс» стоял на пригорке крайним на сельской дороге и округа хорошо просматривалась. Как только у соседнего хутора «Гайли» начинали лаять собаки, на нашем хуторе уже знали – едут немцы. По прямой через поля между хуторами было расстояние около километра. Когда появлялись немцы, собаки лаяли по-особому зло. Хозяин хутора говорил, что немцев они чуяли за версту.
Обычно немцы приезжали по воскресеньям, но случилось непредвиденное – немцы появились на хуторе внезапно. Найди они оружие!… По законам военного времени – расстрел на месте. Мама и Николай в это время находились на поле. Бабушка схватила наган, бросила его в горшок и посадила меня на него. Я плачу. Открывается дверь в комнату, входят немцы. Бабушка кричит: «Киндер ист кранк! Киндер ист кранк! Дизентерия! Дизентерия!»
Немцев как ветром сдуло. После их ухода бабушка взяла горшок, вышла к пруду и выбросила наган в пруд. Когда мы приезжали после войны на хутор, я просил бабушку показать место в пруду, куда она выбросила наган. Долгие годы, приезжая на хутор, я нырял в пруд, пытаясь найти его. Но пруд зарос, на дне было много ила. Наган и сейчас там лежит, наган офицера, который, вероятнее всего, погиб, выполняя свой воинский долг.
В семидесятые годы я встречался с хозяином соседнего хутора «Гайли». Называли его в округе Meduspeteris, что в переводе значит Медовый Петер. В Снепеле у него была самая большая пасека. Ульи в медоносное время он постоянно перемещал на специальных платформах по округе, и мёд был с разных цветений. Вся округа приезжала к нему за мёдом.
Был он уже в возрасте и жил один. Дети его учились в Риге. Когда я уже взрослым приехал к нему на хутор и рассказал, что я и есть тот мальчик из семьи, которую хозяин хутора «Чаняс» Фогель принял во время войны, он не удивился, пригласил к себе в дом.
Мы долго сидели на лавке в комнате, в которой уже больше ста лет проходил процесс выжимки мёда из сотовых рамок. В углу стоял пресс. Чувствовался едва уловимый специфический запах мёда, воска и пустых деревянных вощёных рамок. Под большим столом алюминиевые бидоны с янтарно-золотистым мёдом и деревянный разливной ковш. На столе стояла глиняная тарелка с мёдом, глиняный кувшин с молоком и буханка домашнего деревенского хлеба.
Даже во время разговора руки Петера постоянно были в движении. Жилистые и натруженные, знающие, что такое крестьянский труд. Мы подолгу беседовали с ним. Меня интересовали многочисленные детали военного времени. Отвечал он обстоятельно – между предложениями длинные паузы. Это были ответы из памяти жизни!
Таких людей, хозяев своей земли, как Петер и Фогель, рождала генетическая память латышского крестьянина, испокон веков работавшего на своей земле. Таких людей рождал ежедневный труд во благо жизни, из поколения в поколение живших в согласии с собой и окружающим миром. Вершиной этого мира зачастую был ближайший городок и, как мне рассказывал хозяин хутора «Гайли», не каждому дано было в своей жизни доехать до столицы
Риги.
Земля нас кормит! Пока она есть и есть рабочие руки, крестьянин будет сыт, а тело будет здоровым! Эти его слова звучали как напутствие потомкам! Увы! Не случилось! Его сыновья врачи. Выйдя на пенсию, переселились из Риги в отчий дом и сейчас развивают там сельский туризм. Крестьяне Латвии не выдерживают конкуренции с оптовыми производителями и поставщиками и уходят с рынка, а хутора превращают в гостевые дома, предлагая, и не дёшево, единственный оставшийся конкурентно способный товар – экологию!
Прошло не так уж много лет, а последнее поколение истых крестьян и их потомки уходят в историю…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Вот уж воистину голод – не тётка…
«Гробиню мы обошли со стороны моря. Ночью шли по шоссе, днём перелесками подальше от домов. Бабушка умело «прикутывала» тебя к моей спине, а сама несла наши самодельные рюкзаки, в которых были сухари и рыбные консервы. Вечерами мы видели огни близлежащих хуторов, но обходили их стороной – слишком близко немцы. «От греха подальше», – говорила бабушка.
Дорога на Айзпуте была пустынной, и лишь редкие подводы проезжали по ней. По обочинам дороги росли яблони, и осенние яблоки разнообразили наш рацион. Воду, которую мы взяли с собой, берегли для тебя. Бабушка делала толкушку из сухарей и яблок, заворачивала её в марлечку. Это была твоя соска и твои витамины. «Вот уж воистину голод – не тётка», – улыбалась бабушка, глядя на то, как ты, причмокивая, быстро «осиливал» очередную порцию размоченных сухарей с яблочными «скобликами», которые бабушка соскоблила ложкой с яблока».
Помню, после войны в доме у плиты всегда стояли два льняных мешочка. В одном были белые сухари, во втором – чёрные и когда я спрашивал у бабушки, а зачем они, бабушка начинала плакать и отвечала сквозь слёзы: «На случай войны…».
Здесь ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему.
«Первую ночь мы спали, вернее, дремали по очереди в лесу. Из веток с листьями смастерили, как говорила бабушка, лежанку. Тебя укладывали между нами, накрывались бабушкиной овчинной шубой. Никогда не могла бы подумать, что ночью так страшно в лесу. Днём, пока тебя несли, ты почти всё время спал, а ночью начинал капризничать.
На второй день к вечеру нам повезло, и мы вышли к охотничьему хозяйству. На поляне стояло несколько смётанных на шестах стогов сена и сделаные из жердей кормушки, которые предназначались для зимней подкормки лесных обитателей.
Мы наломали еловых веток, подстелили их на землю в один из таких домиков, сверху набросали сено и там заночевали. Спали в эту ночь долго – чувствовалась усталость. К утру становилось прохладно, и тебя закутывали в бабушкину шубу, благодаря которой ты и выживал.
Проснулись мы от ржанья лошади. Я выглянула из стога и вижу – на поляне стоит пара лошадей и мужчина сгружает с телеги сено. Я лихорадочно пытаюсь понять, что делать и как вести себя дальше. Кто он? Друг или враг? Ничего путного в голову не приходит! И в этот момент ты громко заплакал. Беру тебя на руки, пытаюсь успокоить, но куда там! Ты начинаешь плакать ещё громче!
Мужчина идёт в нашу сторону. Понимаю, что мы обнаружены. У меня наган. Мужчина подошёл. Удивлённо смотрит на нас и что-то говорит, улыбаясь. По интонации понимаю, что задаёт вопросы. Это был Фогель! Так мы оказались на хуторе».
Я помню запах этой шубы. Она всегда пахла бабушкой. После войны, когда мы уже жили в Кулдиге, бабушка зимой накрывала меня ею поверх одеяла. Зимы тогда были холодные. И в семидесятые помню эту шубу в нашем доме. Отслужив свой век, она продолжала быть полезной в хозяйстве: остатки её лежали половиком в комнате.
Когда я начинал расспрашивать бабушку о подробностях и каких-то деталях этой дороги, она рассказывала неохотно, часто крестилась: «Не дай тебе Господь!», уходила на свою лежанку в кухню и плакала. Слышал, как она говорила: «Все глаза я с вами выплакала, а они всё плачут».
Фогель был из балтийских немцев. На своей подводе он привёз нас к себе на хутор «Чаняс» Снепельского уезда. У нас не было выбора. Я переживала. А если он нас привезёт и сдаст немцам? Мама успокаивала меня. Посмотри на его руки! Крестьянин! Всё будет хорошо! Так и случилось.
Через несколько часов мы были уже на месте. На этом хуторе наша семья и прожила до окончания войны. Не случись так, трудно предположить, что стало бы с нами. Хутор стоял в глубине леса в десяти километрах от главной дороги. Кирпичный дом в полтора этажа, несколько хозяйственных построек, большой сад, пруд.
Хозяйство у Фогеля было большое – коровы, овцы, гуси, куры, кролики. С первых же дней хозяин определил круг наших обязанностей, и мы стали работать. Всем этим хозяйством управлял сам Фогель со своей женой Анной.
На хуторе ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему. Когда ты ещё только ползал и хотел кушать, показывал рукой на ведра с молоком, которые всегда стояли на кухне в ожидании своей очереди на переработку через сепаратор».
Я с детства помнил этот специфический молочный запах деревенской кухни вперемешку с другими ароматами готовящейся еды.
После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море.
На хуторе уже находился Ерохин Николай Васильевич, который проходил службу боцманом на одной из подводных лодок, стоявших перед войной на ремонте в Либаве и вот его рассказ.
«Призвали меня на действительную службу на флот из города Балашов Саратовской области. По окончании школы подводников в Кронштадте проходил дальнейшую службу в дивизионе подводных лодок. После срочной службы остался на сверхсрочную. Служил на подводных лодках типа «Щука» старшиной боцманской команды. В 1940 году дивизион подводных лодок был направлен в эстонский город Палдиски, где согласно договору между СССР и Эстонией, была создана военно-морская база. Службу несли в Ирбенском проливе. Согласно графику планово-предупредительного ремонта пришли в Тосмаре на ремонт.
На 22 июня 1941 года лодка имела один исправный дизель. После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море. Пока готовили лодку к выходу, последовала отмена. Больше команд экипаж не получал. Вечером 23 июня получили приказ подготовить лодку к взрыву».
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
23 июня в шесть утра командиру эсминца «Ленин», стоявшему на ремонте, была дана команда отдать концы и выйти в море. С одним исправным двигателем эсминец отошёл от стенки и начал выходить с базы, однако вскоре последовала команда возвратиться. Примерно в восемь вечера командиру корабля капитан-лейтенанту Афанасьеву был вручён пакет, о содержимом которого краснофлотцы не знали. Последовала команда всему личному составу переодеться в парадную форму, замки орудий и пулемёты за борт, команду вооружить и спустить на берег. На берегу политрук Какурин приказал ему сдать все личные вещи, включая комсомольские и партийные билеты. На причале перед трапом всё было сожжено. В одиннадцать часов вечера эсминец и пять подводных лодок, стоящих на ремонте, были взорваны. Команды отправлены на сухопутную линию обороны.
РАССКАЗЫВАЕТ НИКОЛАЙ
Моя война длилась всего несколько минут.
«Я получил приказ готовить команду к взрыву лодки. В торпедный отсек заложили тротиловый заряд. Взрыв! Через несколько минут с креном на нос боевая единица флота перестала существовать. В течение нескольких часов были подорваны ещё пять лодок. Прямо на причале шло формирование сводного отряда краснофлотцев. Из вооружения у нас были винтовки Мосина, несколько ручных пулемётов и три станковых пулемета «Максим».
Команда нашей лодки была направлена на линию обороны Либавы к поселку Гробиня. Шли ускоренным маршем. По прибытии последовала первая команда: врыться в землю и занять оборону. Выполнить мы её не успели. Немцы наступали массированно и дерзко. После первых винтовочных выстрелов в сторону наступающих, немцы открыли шквальный огонь по нашим хорошо просматриваемым позициям из миномётов.
Моя война длилась всего несколько минут. Помню нарастающий вой мин и всё – темнота. Меня завалило в полуокопе землёй, что и стало моим спасением. Очнулся вечером от звенящей тишины. Вокруг всё разворочено. Пытаюсь понять, что случилось. Очевидно, легко «смяв» наш заслон, немцы по шоссе ушли в сторону города.
Я оказался в тылу. Решение пришло сразу – надо уходить на восток. Наступала ночь. Шёл проливной дождь. Первые часы передвигался ползком. К утру оказался в пшеничном поле. Днём двигаться дальше не решился. В голове звенело, в глазах двоилось, страшно хотелось пить, плохо слышал и постоянно проваливался в забытьё. К ночи почувствовал себя лучше, поднялся и стал двигаться лесом, по моим приметам, на восток. Шёл по лесной дороге. В кармане от выданного сухого пайка остались две плитки шоколада. Несколько раз ночью выходил на хутора, но подходить близко не рисковал – боялся быть обнаруженным. На мне была флотская форма. Языка я не знал. Это была верная смерть!
Заканчивались вторые сутки моих блужданий. Я не понимал, где я. К вечеру я вышел на очередной хутор. Сил почти не оставалось, и я рискнул. Это был хутор «Чаняс». Хозяин хутора (это был Фогель) никаких вопросов мне не задавал, молча указал место на сеновале. Утром принёс гражданскую одежду, еду. На плохом русском и понятном всему миру языке жестов объяснил мои задачи по хозяйству и в тот же день я уже работал.
Так в июне 1941 года через несколько дней после начала войны я оказался в глубоком тылу врага, да ещё и в чужой стране. Первый и последний бой в этой проклятой войне для меня не прошёл бесследно – контузия преследовала меня всю жизнь. Я почти ничего не слышал».
Так хуторе «Чаняс» сошлись судьбы моей мамы – лейтенанта медицинской службы, и старшины Балтийского флота Ерохина Николая Васильевича. Вечная благодарность хозяину хутора «Чаняс», который рискуя своей жизнью, спас нашу семью!
Как-то я спросил Фогеля, а не страшно было жить всю войну под постоянной угрозой разоблачения? Ведь достаточно было кому-то донести, и им грозил бы расстрел! Ответил – страшно! Потом замолчал надолго и ответил по-латышски – Mes visi esam cilveki… (все мы люди).
Были ли какие-то другие варианты по выполнению своего воинского долга и присяги моими близкими, давшими клятву на верность служению Родине? Думаю, что нет! И виноваты ли они в том, что выжили в этом аду? Скорее виновата была Родина. Судя по архивным документам, гарнизон Либавы в течение суток получил три взаимоисключающих приказа.
После войны в 1945 году Николая забрали в НКВД и затем выслали в Сибирь, в фильтрационный лагерь. Через два года он вернулся в Кулдигу, пройдя все ступени лагерной «фильтрации». Это был уже другой человек… Вина его была лишь в том, что он остался живым. Таких искалеченных Родиной судеб были сотни тысяч.
«Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.
Весной 1945 года Снепеле и всю округу часто бомбили. В лесах располагались вспомогательные войска и зенитные батареи немцев, которые прикрывали город. Бомбили наши самолёты, немцы держали небо.
В Снепельских лесах стояли немецкие зенитчики, в Кулдиге и вокруг города была сосредоточена большая, хорошо вооружённая группировка немцев, а в замке Пелчи находился штаб Курземской группировки немецких войск. В районе Калтики, это четыре километра за городом, в конце войны немцы оборудовали военный аэродром. Помню после войны мы часто бегали туда смотреть на брошенную немцами военную технику.
На хуторе шли обычные весенние работы. Перебирали семенную картошку, провеивали зерно, готовили семена. Хозяин с Николаем занимались подготовкой посевной техники, которая в те времена была на конной тяге.
Фогель часто приговаривал, что один день правильно подготовленной посевной всю зиму кормит. В посевную все работали с утра до вечера.
Война близилась к концу, до победы оставались считанные дни. В хозяйской комнате был ламповый радиоприёмник и Фогель разрешал маме и Николаю слушать Москву. Хорошо помню этот день, когда по радио объявили о капитуляции фашистской Германии. Мама и бабушка весь день плачут, а я пытаюсь понять, что случилось. «Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.
А я никак не понимал почему. Да и мог ли я понять тогда ту радость этих близких мне людей, которая пришла на измученную войной землю? Видимо, нет! Другого временно?го периода в моей начинающейся жизни ещё не было. Меня подкидывали, обнимали, целовали. Пришла Победа!
Закончилась война! Никаких сведений об отце не было…
Лишь в 1954 году мама рассказала мне историю нашей семьи. Но, как оказалось, это была лишь часть её. Сегодня уже некому задать многочисленные вопросы, которые у меня возникают до сих пор. И чем больше я вникаю в трагическую историю моей семьи, тем вопросов больше.
Уже давно от нашей семьи остались лишь могилы, разбросанные по территории бывшего Союза и моя память о ней.
Выйдя на пенсию, я продолжал работать, но обстоятельства сложились так, что впоследствии работать дальше я не счёл возможным.
Завод, где я трудился, находился на улице Мукусалас. Из окон моего кабинета была видна старая Рига. Это был период, когда стремительно росли крупные торговые центры и потенциальные инвесторы занимались поисками земли. К этому времени в этом районе мы оставались единственным производством. Всё вокруг было превращено в крупные торговые базы. Началось последовательное, профессионально организованное, выдавливание завода с приглянувшейся коммерсантам территории. После нескольких предложений перевести завод на другие площади и мои отказы на завод зачастили проверяющие. Налоговая инспекция, экономическая полиция, трудовая и пожарная инспекции и, конечно же, всегда что-то находили и карали. Противостояние продолжалось несколько лет. Цены на ресурсы росли вместе с налогами. Рынок наводнялся экспортной продукцией. Производство становилось нерентабельным. Работать приходилось на грани фола. Возраст… Здоровье… И я принял решение – продать. Сегодня там стоит торговый центр PLAZA. Через некоторое время я уехал отдохнуть в Болгарию и остался там. В Болгарии я прожил девять лет, и однажды пришла мысль – вернуться. Выбор был между Кулдигой, городом моего детства, и Лиепаей, городом в котором я родился, но никогда не жил. Я выбрал Лиепаю, и не было в жизни ни дня, чтобы я пожалел об этом!
Запись о моем рождении была произведена в отделе ЗАГС города Кулдига 16 августа 1945 года. Уже много позже зная, что я родился в Либаве, на мой вопрос маме, почему местом рождения указана Кулдига, она объяснила мне, что регистрация факта моего рождения на оккупированной немцами территории, была невозможна. Это оказалось неправдой.
Немецкая бюрократическая машина никогда не давала сбоя! Педантично регистрировались и рождение, и смерть.
В моём свидетельстве факт рождения был зафиксирован с точностью до минуты – 12.15! В этом документе, выданном 4 августа 1941 года, я – Быховский Игорь, отец мой – Быховский Ефим, мама – Быховская Нина. В скобках указана девичья фамилия – Глазунова. В графе «национальность» указано, что все русские. Свидетельство написано на латышском языке. У латышей в то время в документах отчество не указывалось. Фамилию мамы вписали, очевидно, на основании тюремных документов, а отца – со слов мамы, который уже с первого дня войны находился на фронте. По понятным причинам она указала, что он русский. В Кулдигском же свидетельстве о рождении было записано: Глазунов Игорь, национальность – русский, место рождения – Кулдига. Мама – Глазунова Нина Сергеевна, в графе отец – прочерк.
В том возрасте меня эти формальности не интересовали. Сколько помню себя, считал своим отцом Николая. На основании этого свидетельства о рождении я получил свой первый паспорт и долгих восемьдесят лет жизни я оставался Глазуновым Игорем Николаевичем.
Война показала всю трагичность судеб евреев в Европе. Шесть миллионов были уничтожены лишь за то, что они евреи! Могу только предполагать, почему мама поступила так.
Закончилась война. Никаких сведений об отце не было. Да и могли бы они быть в той ситуации, в какой оказалась наша семья? Раз уж после войны мой отец не нашёлся, стоит ли всё усложнять в моей начинающейся жизни? Так рассуждала мама. Могу ли я её винить, имею ли моральное право? Конечно, нет! Они выживали в этом аду! Рядом с ними выживал и я!
Окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города.
Хутор жил своей размеренной жизнью. Ежедневный труд от рассвета до заката. Земля была вспахана, семена для посева отобраны в ожидании посевных дней. Потоки беженцев и отступающей немецкой армии давно проехали через глухие лесные дороги Снепеле. Самолёты давно отбомбились и где-то «зализывали» раны.
«Зализывал» свои раны и хутор «Чаняс». Во время очередной бомбежки весной 1945 года, несколько бомб взорвались рядом с хутором. Никто не пострадал, но от одной части стены оборвало часть стропил, и потолок рухнул. Наша семья переселилась в хозяйственную пристройку, где хранились продуктовые запасы и готовился корм для многочисленной живности хутора.
Из города на хутор по сарафанному радио приходили известия о происходящем в округе. Так мы узнали, что окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города. Уже после войны мы часто бегали туда купаться на пруд. Следы ожесточенных боёв в Пелчи были повсюду.
Немцы в Курземе отчаянно сопротивлялись. Мир уже праздновал победу, а в округе Кулдиги и в лесах хозяйничали разрозненные отряды немецких войск и не сдавшиеся местные националисты – «лесные братья». Так называли тех, кто после капитуляции продолжал воевать.
В лес уходили пособники фашистов, которые во время войны зверствовали на своей земле, и которым было чего бояться. На «охоту» эти «братья» выходили по ночам. Нападали на хутора и убивали хозяев лишь за то, что они сотрудничали с новой властью.
Неспокойно было в округе. Глухие, порой трудно проходимые леса, стали местом, где прятались лесные братья. Появлялись они внезапно и также внезапно исчезали в никуда. На заброшенных хуторах были тайники оружия. Ещё в 1952 году мы с мамой собирали грибы в районе Калтики, в четырёх километра от города, и я случайно наступил на хорошо замаскированный вход в землянку. Из леса мы вылетели пулей.
Истребительные батальоны постоянно прочёсывали леса в округе. Последние лесные братья под Кулдигой были пойманы и преданы суду в 1957 году.
Однажды они появились и на хуторе «Чаняс». Дома в это время была Анна, жена Фогеля. Мы успели с бабушкой вовремя спрятаться в хлев, как говорила бабушка, от греха подальше. Анна вынесла бандитам несколько свёртков еды. Взяв их, они и тут же ушли. Как потом рассказала Аннушка, это были уже другие вояки – воровато приходили и воровато уходили. Но было и другое. Определённая часть населения всячески поддерживала лесных братьев. Многие умело скрывали свои симпатии. Днём они работали в учреждениях города, подчинившись ситуации, а по ночам присоединялись к бандам.
Уже под самoй Ригой мой гость произнёс что-то на английском, потом, видимо, вспомнил, и продолжил по-латышски: «В этой стране мне делать больше нечего».
После ликвидации в конце мая Курземской группировки немецких войск в лесах оставались небольшие группы численностью до трёхсот человек, которым удалось уйти вглубь лесов и соединиться с националистически настроенными латышами. За время войны многие латыши, недовольные советской властью (а таких было немало), из-за непродуманной национальной политики сознательно уходили служить в немецкую армию. Были и другие, которых призывали насильно.
В девяностые годы мой друг детства Эдвин попросил меня отвезти в Снепеле одного из бывших довоенных жителей, который приехал из Австралии после пятидесяти лет эмиграции. Вот его рассказ.
«Мне было шестнадцать лет, когда меня призвали в войска СС и вот как это случилось. Я часто прятался на сеновале от призыва. Когда на хутор приезжала местная власть, родители говорили немцам, что я уехал в Ригу к знакомым и как только вернусь, они обязательно сообщат. Прошёл слух, что немцы в соседнем районе устроили облаву. На этот раз я спрятался в подвале. Спал я на матрасе, у меня была керосиновая лампа, еда. Для туалета я приспособил ведро, которое раз в день подавал наверх. Слышимость была хорошая. Случилось так, что родители куда-то отъехали и в это время на хуторе объявились немцы. В доме осталась бабушка и мой младший брат, которому не было ещё и пяти лет. Слышу, как кто-то на латышском языке обращается к нему с вопросом: «Где твой брат, не знаешь? Вот тебе три плитки шоколада, скажи, где твой брат?»
Меня прямо из дома увезли на сборный пункт. Уже там я стал жевать грифель от красного карандаша, как меня учил отец, чтобы симулировать болезнь лёгких. Не помогло. Меня чуть не расстреляли как симулянта.
Служить определили в роту войск СС на зенитную батарею подносчиком снарядов. Прослужил всего лишь несколько месяцев – война подходила к концу.
Мы уже знали, как русские относятся к пленным из войск СС. В апреле, выходя из окружения, двигались по направлению к Либаве. На одном из военных кораблей нас эвакуировали в Швецию. Оттуда я попал в Германию, там сдался в плен американцам. Пробыл в фильтрационном лагере около месяца. Возвращаться в Латвию американцы не советовали. Решил остаться в Германии. Стал учить язык, женился на немке, затем перебрался с семьёй в Австралию.
Мне всегда очень не хватало вестей из дома. Я знал, что мои родители после войны были под надзором КГБ, и открытой переписки с ними не могло быть. Иногда какими-то окольными путями удавалось обмениваться информацией. Потом один за другим они ушли из жизни.
Я понимал, что въезд на родину для меня закрыт. Но вот пришла независимость – и я тут».
По дороге в Снепеле он рассказал много интересных эпизодов из своей короткой, но насыщенной событиями жизни на войне. О налётах советской авиации, о том, как они палили от страха в никуда, изображая прицельную стрельбу, как они отступали, как не хватало снарядов, зимнего обмундирования, как голодали. Жили просто впроголодь. На близлежащих хуторах реквизировали всё съедобное.
В его рассказе чувствовалась боль и обида за свою изломанную судьбу. Я ехал и слушал его. Сколько таких судеб, изломанных войной? Мне было с чем сравнить. Дорога пролетела незаметно. Когда мы въехали в Снепеле, я видел, с каким волнением он смотрел на всё вокруг. Подъехали, остановились в центре посёлка. У местных жителей я стал спрашивать, где нам искать тот довоенный хутор. О хуторе никто ничего не слышал, не слышали даже такого названия. Лица угрюмые, отвечают неохотно, раздаются реплики: «Прикатили тут на «Волге»… У меня в то время была заводская служебная машина. Напоминаю, что это было начало 90-х.
Смотрю, мой австралиец как-то погрустнел. Остановились у очередного хутора. Захламлённый двор, разобранный, ржавеющий трактор, лежащий почему-то на боку.
У хлева кучи неубранного навоза. Из-за угла сарая выходит мужик в длинных рыбацких сапогах, трижды подвёрнутых. Из кармана брюк торчит бутылка с затычкой из газеты.
Подходим. Австралиец здоровается. Мужик смотрит затуманенным взглядом, молчит. С волнением наблюдаю эту картину. Для меня это всё было уже не ново, социум тогда становился агрессивным. Люди теряли работу, многие спивались.
«Извините, пожалуйста, не могли бы вы сказать…?»
Взгляд исподлобья. Австралиец продолжает: «Не могли бы вы сказать, не помните ли вы случайно…»
В ответ смесь латышского и русского нелитературного: «Ничего я не помню, шляются тут всякие…»
Следует странно звучащий набор слов, замешанный на русском мате: «… делать вам … мат …нечего. Шляются тут… мат. Пошли отсюда на… мат, а то собаку спущу!…»
Австралиец, конечно, не всё понял, но сказанное на родном языке шокировало его. Когда мы сели в машину, он спросил почему так? Почему столько злости? Как я мог объяснить ему тогда, что случилось со страной? Как в одночасье обрушило экономику своё же правительство, состоявшее в то время из «физиков и лириков». Как главной задачей дня могла быть задача уничтожить, разрушить всё советское до основания, без раздумий и какой-либо логики? Как в одночасье люди оставались без работы и без средств к существованию?
Наконец, после долгих поисков, нам удалось найти место, где когда-то стоял его хутор и откуда его призвали в немецкую армию. Он долго молча стоял на месте, где был его отчий дом и, наконец, произнёс:
«Отсюда начинался мой путь на чужбину».
Сколько же их таких было? От дома остались лишь заросшие кустарником куски фундамента и несколько засохших от старости фруктовых деревьев. Такова была судьба сотен заброшенных хуторов по всей Латвии.
Долго он ходил вокруг, пытаясь, видимо, что-то восстановить в своей памяти, затем подошёл к машине, молча сел. «Спасибо тебе!» – сказал и замолчал надолго.
На обратном пути мы зашли в придорожное кафе поужинать. Я заказал ему водки с бальзамом. Выпил. Заказали ещё. Выпил. Сели в машину. Молчит. Уже под самой Ригой он произнёс что-то на английском, затем видимо, вспомнил и продолжил по-латышски:
«В этой стране мне делать больше нечего».
Помню похожий эпизод в Красноярске. В 90-х я встретился там с преподавателем Красноярского университета из семьи ссыльных, «латышом во втором поколении», как они себя называли в Сибири, который побывал в те же годы в Латвии. При встрече он рассказал о той поездке на родину предков, о своих впечатлениях и умозаключил, что у него нет желания возвращаться в такую страну.
Через несколько дней мой австралиец улетал. Вместе с Эдвином мы провожали его. В аэропорту он расчувствовался, что-то говорил словно оправдываясь. В голосе звучали горечь и сожаление. Смысл сказанного – я никогда не мог предположить, что увижу родину такой.
Это был период развала всего и вся в республике, который продолжается до сегодняшнего дня. Развал успешно воплотило первое и второе правительство Годманиса, заложившее законодательные основы для растаскивания Республики по карманам. Как следствие – изломанные судьбы многих сотен тысяч людей, которые потеряв свои рабочие места, отчаянно боролись за выживание и, не найдя других решений, покидали Латвию.
Темпы рабочей эмиграции поражали и поражают. А сегодня многие покидают Латвию и по политическим мотивам, открыто говоря о причинах своего отъезда, не видя будущего для себя и своих детей!
Скажу честно, если бы был чуть моложе, уехал бы в Белоруссию! Нравится мне политическая позиция её лидера, его социалистические мотивы в управлении страной, созвучны они моему видению построения общества.
Противоречия неизбежны при сочетании социалистических и капиталистических принципов, но жёсткая диктатура со знаком плюс в конечном результате создаёт систему более человечную, чем неподготовленный капитализм.
После развала Союза Лукашенко провёл такую же приватизацию, но не позволил развалить ни один завод, колхоз или предприятие, оставив в собственности государства контрольный пакет, а остальное выставив на продажу на конкурсной основе. Работая в Белоруссии по приглашению администрации президента, я видел, как на конкурсе по реновации одного из зданий, представляющих историческую ценность, среди трёх иностранных фирм победила белорусская. И не по экономическим показателям, а по подходу и организации проведения работ.
Создаётся впечатление, что своими законодательными актами, разрушая экономику, медицину, образование, Латвию превращают в подопытный полигон, на котором испытывают, сколь долго может длиться терпение народа, выживающего не благодаря, а вопреки. Реалии жизни показывают – долго!
Мы были чужими в этой стране уже тогда, а они – дома.
Шёл 1945 год. Пришла долгожданная победа. Фогель помог нашей семье переехать с хутора в город Кулдигу, на первых порах обеспечив нас самым необходимым в хозяйстве.
Нам выделили одну комнату в коммунальной квартире в доме по улице Планицас 1. Комнатка была настолько мала, что в ней помещалась только одна кровать. Мы с бабушкой спали на полу на матрасе. Утром матрас убирался под кровать. Днём сидеть и лежать на кровати мне запрещалось и когда через несколько лет нас подселили в другой дом, и у меня появилась личная кровать, радости моей не было предела.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71024887?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
КГБ – комитет государственной безопасности.
2
НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел.
3
ГСМ – горюче-смазочные материалы.
4
КБФ – Краснознамённый Балтийский флот.
5
Виндава – название Вентспилса до 1917 года.
6
С 21 июля 1940 до 29 июня 1941 город назывался Либавой.
7
Рекогносцировка – разведка для получения сведений о противнике, производимая лично командиром и офицерами штабов перед предстоящими военными (боевыми) действиями.
8
Из материалов судебного процесса в Гамбурге 14 октября 1971 года.
Игорь Глазунов
Игорь Глазунов родился 26 июля 1941 года в Либаве в женской тюрьме.Ему,сыну военнослужащих, его маме и бабушке чудом удалось выжить в оккупации. Родителей его отца расстреляли в Либаве 4 июля 1941 года. Период жизни автора описываемый в этой книге, можно смело можно назвать энциклопедией военных и послевоенных событий отдельно взятой страны, которой уже нет – Советской Латвии.В книге изложены события в хронологическом порядке. Автор дает оценку происходящим событиям, порой очень смелую в современных условиях.
Игорь Глазунов
Вчера была война
Эту книгу я посвящаю своей семье, родителям моего отца, всем воинам и жителям города Лиепаи, героически павшим в первые часы и дни обороны города.
Память о них жива в нас, детях войны, в наших детях, внуках и правнуках. Подвиг их бессмертен.
Я прожил всю свою жизнь своим среди чужих и чужим среди своих!
В конце восьмидесятых я впервые приехал в Лиепаю и нашёл памятное место захоронения расстрелянных евреев в Шкеде. Там стоял памятный обелиск и возвышался длинный могильный холм, заросший травой. Где-то здесь похоронена моя бабушка. Я положил к подножию обелиска куклу в память о желании бабушки.
«Бабушка Таня! Вот и я! Ты ведь хотела девочку? Ты слышишь меня?»
Уже давно ушли в мир иной все мои близкие, которых жизнь раскидала по всему бывшему Союзу. Отец похоронен в Москве на Востряковском кладбище, бабушка – в городе Оргееве, мама с сестрой – в Виннице, отчим Николай – в Рыбнице.
Тогда я ещё многого не знал. Вся семья из Латвии переехала в Молдавию, когда я ещё учился в мореходке. Не знал почти ничего о семье отца. Не знал, что мою бабушку по линии отца звали Хана, а не Таня. Не знал, откуда они приехали в Лиепаю. Не знал адреса, по которому жила наша семья по приезде в Латвию. Не знал, что расстрел родителей моего отца, как и остальных шести тысяч евреев, зафиксирован палачами с немецкой педантичностью. Не знал, что уже долгие годы их имена нанесены на мемориальный памятник на Ливском кладбище.
И самое невероятное! Не знал, что ровно восемьдесят лет в Лиепае лежало моё свидетельство о рождении, в котором я записан как Игорь Быховский! Но с момента, как я себя помню и до сегодняшнего дня я – Игорь Глазунов! Вот они – гримасы войны и послевоенного времени. Я прожил всю свою жизнь своим среди чужих и чужим среди своих!
Все эти события произошли по счастливому стечению обстоятельств, и я бесконечно благодарен моей жене, коренной лиепайчанке Ларисе Глазуновой, которая позвала меня в этот город. Благодаря её бывшей учительнице Розалии Сухарь я ознакомился с книгой Андерса Пресса и
Юриса Дубровского «Jews in Latvia» («Евреи в Латвии 41– 45»), изданной в 2001 году в США. Книга о расстрелах евреев в Латвии, где указаны даты расстрела семьи Быховских и остальных шести тысяч евреев города Лиепая.
Огромное спасибо председателю еврейской общины города Анне Петровой и одной из основательниц и неутомимому поисковику еврейской общины Илане Ивановой. Благодарен Эдуарду Каплан и Розалии Сухарь, благодарен председателю фонда «Память народа» Сергею Петрову, благодарен работнику Лиепайского ЗАГСа Дагмаре Безлепкиной и работникам республиканского архива, оказавшим неоценимую помощь в поиске архивных документов, которые помогли восстановить всю неординарность событий, произошедших с моей семьей. Благодарен всем, кто помог мне материально в издании этой книги.
Судьба сложилась так, что с четырнадцати лет я жил в общежитиях и встречался с семьей редко. Я знал, что мои родители были военнослужащими и прибыли в Латвию в 1940 году в составе ограниченного контингента войск для прохождения дальнейшей службы. Знал, что мои дедушка и бабушка были расстреляны фашистами в 1941 году. Знал, что я родился в женской тюрьме в Лиепае и о том, что происходило в этом городе в первые часы и дни войны. Но о том, что пришлось пережить моим родным в оккупации, я не знал не почти ничего.
И лишь в двухтысячных годах мама всё рассказала и ответила на все мои вопросы. Её рассказы записал на видео мой племянник Владислав.
После войны об оккупации старались говорить меньше. Негласный закон и людская молва приравнивали оккупацию к плену, а то и ещё хуже – к измене: не захотел, не смог отдать свою жизнь, защищая свою Родину – струсил! По понятным причинам статус «находился на оккупированной территории» тянул за собой «целый хвост» житейских и социальных проблем, о которых нигде и никогда вслух не говорили.
Поражение в правах находившихся в плену и на оккупированных территориях после войны было повсеместным явлением. Это было негласной директивой КГБ[1 - КГБ – комитет государственной безопасности.], выполняемой его филиалами и первыми отделами, которые осуществляли контроль за всеми сферами деятельности во всех учреждениях и предприятиях СССР.
В отдельные сферы народного хозяйства «рекомендовалось» не брать на работу «оккупированных», в ещё большей части – запрещалось! Оказавшихся в тылу врага мужчин призывного возраста НКВД[2 - НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел.] выявлял и отправлял в Сибирь в фильтрационные лагеря. Мало кого из оказавшихся там «особым совещанием» признавали невиновными. Как правило, никакого документального подтверждения причин, приведших к плену или в тыл врага, на то время не было. Суд военного времени – «особое совещание» – имел прямые указания действовать по принципу – виновен!
Такова судьба моего отчима Ерохина Николая Васильевича, служившего боцманом на подводной лодке и на момент начала войны оказавшегося в Либаве. Лодка стояла на ремонте в Тосмаре и по приказу командования была взорвана вместе с остальными лодками в первые дни войны. В фильтрационном лагере НКВД он находился два года. Вынесенный приговор – невиновен.
При поступлении в школу надо было заполнять анкету. Был в ней такой вопрос: «Были ли вы и ваши родители на оккупированной территории?» И я отвечал – да!
При вступлении в пионеры, в комсомол, в партию, при поступлении на работу приходилось подробно объяснять, при каких обстоятельствах это случилось. Рассказ получался длинный. Затем следовало много вопросов и всегда сопровождающее тебя чувство вины.
Мой дед Абрам Маркович и моя бабушка по линии отца Хана Хаймовна приехали в Либаву из Москвы встречать своего первого внука. Они так и не увидели меня. Их расстреляли за двадцать три дня до моего рождения – 4 июля 1941 года.
Я уверен, что бабушки Мария, Хана и дед Абрам мои ангелы хранители и во многом ведут меня по жизни. Чем ещё можно объяснить те события, которые привели меня на излёте жизни в этот город под липами? В город, в котором я родился и никогда не жил! В город, в котором в мои восемьдесят лет для меня открылось много неизвестных мне деталей трагических событий из жизни моей семьи.
Эту книгу я посвящаю своей маме, бабушке, родителям моего отца и всем, кто пережил ужас оккупации вдали от Родины.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Я всегда старался представить ту ситуацию, в которой оказалась моя семья в первые часы войны.
«Сын! Ты всегда просишь меня рассказать, как это было. Война! Как мы выжили в чужой стране, не зная языка, будучи все эти дни на расстоянии винтовочного выстрела от смерти?
Долгие годы я без слёз не могла вспоминать это время. И сегодня могу сказать, что время не лечит такие раны. В первые дни войны подавляющая часть гарнизона верила в то, что Красная Армия на подходе и мощным ударом гитлеровцы будут отброшены за пределы границ СССР.
Затем наступило прозрение, боль, беспомощность, бесконечные унижения, страх и глухая ненависть к человеку с ружьем. Четыре года каждодневного страха!»
Я всегда старался представить ту ситуацию, в которой оказалась моя семья в первые часы и дни войны. Пытался вжиться в неё и никогда мне до конца не удавалось пройти даже мысленно этот путь…
Винница. Мы с мамой сидим на балконе в квартире Андрея, мужа моей покойной сестры. Маме восемьдесят пять лет. Уже давно нет в живых моей любимой бабушки Марии Порфирьевны Глазуновой, в девичестве Соколовой, которая приехала в Либаву из деревни Слабородово Ржевской области, чтобы нянчить меня, нарождающегося в эту жизнь, и оказавшейся с первых минут жизни в аду войны.
Когда война закончилась, бабушке шёл пятьдесят второй год. Всю свою жизнь после войны она посвятила маме, вела домашнее хозяйство, воспитывала меня, а потом мою сестричку Инну Николаевну Ерохину, которая родилась в 1954 году в Кулдиге. После войны бабушка часто замыкалась в себе, уходила на кухню и плакала. Часто я слышал её слова: «И за что мне такая судьбина – на чужбине умирать? Почему ты, Господи, не приберёшь меня?» Бабушка умерла в Молдавии в городе Оргееве. Ей было 94 года.
Уже восемьдесят лет лежат без своих могил в городе Лиепая моя бабушка Быховская Хана Хаймовна и мой дед Быховский Абрам Маркович. Они приехали из Москвы встречать своего первого внука, а встретили мученическую смерть.
Уже нет в живых Ерохина Николая Васильевича, моего отчима, служившего боцманом на подводной лодке в городе Либава и похороненного в Приднестровье в городе Рыбница. Николай Васильевич сыграл в моей судьбе во многом определяющую роль.
Уже десять лет как безвременно ушла из жизни моя сестричка Инна. Её похоронили в Виннице.
Пройдёт несколько лет и там же упокоится моя мама…
Это была любовь с первого взгляда…
Мама по случаю моего приезда принарядилась! На голове белая косынка, из-под которой видны её великолепные, чуть тронутые сединой волосы. На груди орден Отечественной войны и две медали – «За участие в Великой Отечественной войне» и «Ветеран труда».
Мама начинает свой рассказ: «21 июня 1941 год. Красивый деревянный дом по улице Республиканской 23. В двухкомнатной просторной квартире после почти годовой разлуки собралась вся наша большая семья. Мы с твоим отцом, Быховским Ефимом Абрамовичем, моя мама, Глазунова Мария Порфирьевна.
Родители твоего отца, Быховский Абрам Маркович и его жена, Быховская Хана Хаймовна, которые согласно еврейской традиции, приехали из Москвы встречать своего первого внука. Для всех это был первый выезд за границу.
Моей маме, Марии Порфирьевне, было 47 лет, Абраму Марковичу – 54 года, его жене Хане – 50 лет.
В шестнадцать лет я уехала из маминого дома и поступила в Ржевский медицинский техникум. После его окончания была призвана в ряды Красной Армии. Начинала службу в Окружном госпитале Московского военного округа, где я и познакомилась с твоим отцом. Высокий брюнет, ладно сложенный, военная форма на нём сидела с особой залихватскостью.
Это была взаимная любовь с первого взгляда. Роман наш с ним был недолгим. 7 ноября 1940 года мы расписались в Дмитриевском ЗАГС-е города Москвы. Жили мы у родителей твоего отца. Это были милые, добрые люди. Абрам Моисеевич работал на заводе главным бухгалтером, его жена Хана Хаймовна – врачом в военном госпитале.
Время, несмотря на подписанный мирный пакт с Германией, было неспокойным. В Европе шла война. В декабре 1940 года в составе ограниченной группы войск, мы с твоим отцом были переведены из Московского военного округа в Латвию, где согласно межправительственному договору, в 1940 году была создана военно-морская база в городе Либава.
Я получила назначение в военно-морской госпиталь. Твой отец в составе 206 авиационной базы был направлен в посёлок Вайнёде, где она располагалась. Первые недели по приезде в Либаву мы жили в своих воинских частях. Я при – госпитале, где были выделены комнаты для персонала, отец – в полковых казармах для комсостава, в Вайнёде.
Многое для нас в Латвии было впервые. Ко многому надо было привыкать: чужие обычаи, чужой язык. Одним словом – заграница. Относились к нам местные жители по-разному. Определённая напряжённость среди местного населения чувствовалась».
Я тогда ещё не знал всей трагедии моей семьи.
В конце восьмидесятых я впервые приехал в Лиепаю и нашёл памятное место захоронения расстрелянных евреев в Шкеде. Почти у самого берега стоял памятный обелиск и длинный могильный холм, на который я положил куклу в память о желании бабушки Ханы. Помню, что меня поразило тогда – неухоженность этого места.
Долго стоял я на этом месте, пытаясь представить, что тут происходило. Что чувствовали в последние минуты жизни люди декабрьским морозным днём, когда фашисты заставляли их раздеваться и голыми гнали ко рву на расстрел? Кто и как смог воспитать этих недочеловеков? Откуда и почему эта ненависть? Ответ очевиден. Раковая опухоль человечества – национализм, который порой приобретает чудовищные формы, находящиеся за пределами понимания человеческим разумом, и ведёт к гибели сотен тысяч людей. И только потому, что рожден не той мамой, не с тем цветом кожи и глаз.
На сегодняшний день национализм уже долгие годы как политический курс процветает в моей стране. Запреты на идентификацию русскости стали краеугольным камнем этой политики. В своих предложениях ястребы доходят до крайности. Один из них – господин Кирштейнс – договорился до того, что предложил изолировать русских в лагеря за колючую проволоку со сторожевыми вышками. И это в стране Евросоюза! В стране, которая с одной и той же трибуны проповедует демократические ценности и махровый национализм! Смешивать вождизм и насилие, которое он порождает во имя передела сфер влияния и обвинять в этом народ, который сам является его жертвой, – преступно!
Моему деду Абраму Марковичу и моей бабушке по линии отца Хане Хаймовне не суждено было увидеть меня. Их расстреляли 4 июля 1941 года. Дедушку – у маяка, а бабушку – в парке Райниса, за двадцать три дня до моего рождения. Моя мама, лейтенант медицинской службы, Глазунова Нина Сергеевна, которая прибыла в Либаву в 1940 году в составе 119-ой авиационной базы, до последних часов обороны города работала в военно-морском госпитале.
В последние часы обороны города при попытке эвакуации вся семья попала в плен. Мама на последнем месяце беременности и бабушка Мария оказались в тюрьме. Они прошли через весь ужас событий, происходивших в обороняющемся городе. Я родился 26 июля 1941 года в женской тюрьме города Либавы.
Трагична судьба моих родных и в чём-то схожа с судьбами миллионов, переживших, как и они, фашистскую оккупацию или плен. И как бы не старались новоиспечённые историки переписать историю, умалить, стереть память о миллионах, погибших в молохе войны, освобождая мир от коричневой чумы, пока живы мы – их потомки, это не удастся никому. Память неистребима! Память о тех, кто, спасая мир, не дошли, недолюбили, не дожили – вечна!
Сегодня, гуляя по Приморском парку, я пытаюсь представить своего дедушку через образ отца, пытаюсь увидеть образ бабушки Ханы. Не сохранилось ни одной фотографии. Но я умею увидеть их там, в парке, красивых и счастливых, под голубым небом Балтики. Почувствовать их слёзы и ужас в последние часы их жизни, когда в лицо им смотрело дуло винтовки. Это был первый опыт фашистов в массовых расстрелах, когда в каждого несчастного стреляли двое убийц. Один целился в область сердца, второй – в голову. Маленьких детей приказывали держать слева у сердца, чтобы не тратить пули. Раненых добивали из пистолета.
Я часто захожу в подъезд дома по адресу улица Пелду 32/34. Стою у входной двери квартиры номер три, касаюсь дверной ручки, которая сохранилась с тех времён и чувствую руки моих родных, которым так и не удалось увидеть своего внука. В мои восемьдесят лет для меня открылись многие неизвестные мне детали трагических событий из жизни моей семьи. Вот о чём эта книга…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Наша новая жизнь только начиналась, и всё в ней радовало нас!
В нескольких шагах от нашего дома по улице Республиканской 23, в который нас поселили перед самой войной, начинался Приморский парк. Вечерами мы любили прогуливаться по его тенистым аллеям, наслаждаясь ни с чем не сравнимым запахом сосен, морской воды и дюн. И, конечно же, море! Для всех нас это была первая встреча с ним.
Когда мы прибыли в Либаву, уже на железнодорожном вокзале выйдя из вагона, я почувствовала другой воздух. Это был запах моря! По дороге с вокзала по мере приближению к морю, коктейль запахов из сосен, песка и морской воды становился всё насыщеннее!
Не забуду мою первую встречу с морем! В небе кружили чайки, издавая непривычные для нашего слуха пронзительные звуки. По поверью чайки – это души погибших в морских пучинах моряков. Гуляя по морю мы с большим интересом наблюдали за удивительно грациозным и одновременно в чём-то агрессивным поведением этих птиц! Паря в невесомости в восходящих потоках воздуха, они умело лавировали на встречных курсах штормового ветра, высматривая добычу! Острый взгляд всегда направлен в море. Глиссада, точное пикирование – и добыча в клюве! Чайка никогда не промахивается! Иногда они куда-то исчезали, и их часами было не видно у моря. Когда море штормило, шум прибоя и гул ветра был слышен в доме даже при закрытых окнах. Поначалу это было для нас необычно, но потом мы к этому стали привыкать. В те редкие дни, когда в городе не было ветра и на море был штиль, нам уже чего-то вроде не хватало.
Балтика всегда непредсказуема. Утром ясное безоблачное небо, солнце и вдруг, откуда ни возьмись, набегают причудливой формы облака. Небо мгновенно становится свинцово-синим. Штормовой ветер поднимает песок и гонит его по широкой пляжной полосе, превращая в несущийся песчаный поток. Золотисто-белоснежный песок, сорванный с места и гонимый ветром, летит над пляжем, бьёт по лицу, ложится причудливыми формами на пляжную полосу, образует ребристые островки барханчиков, рисуя прообраз далеких песчаных пустынь, и исчезает в дюнах. Откуда ни возьмись, наваливается порывистый ветер и начинает раскачивать ещё несколько часов тому назад спокойное, ласковое море. Волны прибоя, сопровождаемые завывающим на всех регистрах ветром, накатываются на широкую пляжную полосу, подбираются к дюнам и по узким тропинкам, протоптанным в них, стремятся «выбежать» на приморские улочки города.
А к вечеру, как ни в чем не бывало, вдоволь наигравшись, шторм «укладывает» море в свое обычное ложе. И лишь обиженный прибой, уносимый морем на встречу с другими берегами, оставляет после себя размытый берег, янтарь, ракушки и рыбу, не справившуюся со штормом, к великой радости чаек.
Иногда, после шторма море выносит на берег морскую траву с ярко выраженным запахом йода. Трава занимает иногда половину пляжа и тогда прибойная волна становиться тёмно-фиолетовой, вязкой. Это раздолье для ворон, которые слетаются из города к этому морскому «столу». Чайки, как правило, не участвуют в этом «застолье», и горделиво покачиваются в отдалении на чистой воде. Проходит несколько дней и трава пропадает с береговой полосы. Приливы и отливы делают своё дело и через вскоре травы как и не бывало.
После шторма, гуляя по пляжу в сторону южного мола, мы обязательно возвращались с «уловом» янтаря – с этим удивительным созданием природы! Янтарь разноцветного спектра, от густо-жёлтого до прозрачного цвета закатного солнца, глубоко-насыщенного при попадании на него солнечных лучиков и капелек морской воды, становился нашим трофеем! Иногда, выброшенный из глубин моря, он лежал у самой кромки прибоя, иногда маскировался в переплетённой морской траве, и незамеченный никем, уносился отливом обратно в море. Наша новая жизнь только начиналась, и всё в ней радовало нас!
В городе ползли слухи, особенно среди местного населения, о неизбежности войны.
Шёл последний мирный день лета 1941 года. Никто и предположить не мог, что через несколько часов мир рухнет, похоронив планы нашей семьи и миллионов людей на мирную жизнь.
Утром в субботу наши мамы вернулись с рынка и как обычно стали готовить, по сложившейся традиции, субботний ужин. На Либавском рынке всегда было изобилие продуктов. Угорь, лососина, щука, морской окунь, камбала! Вкусное деревенское масло и сметана, по особому рецепту испечённый на кленовых листьях свежий домашний ржаной хлеб, свежие овощи прямо с огорода. В субботние дни рынок был особенно колоритным. Из округи на базар съезжались на подводах жители хуторов. Торговля шла прямо с подвод.
Выучив несколько главных «базарных» слов по-
латышски – «labdien», «cik maksa», «paldies» (Здравствуйте! Сколько стоит? Спасибо! ) будущие бабушки ходили туда, как на театральные премьеры. Для праздничного стола купили домашнее вино, вкуснейшее домашнее пиво, которое варилось из ячменя. Пиво было цвета кофе с молоком.
Дом наш был эталоном достатка по российским меркам, но всё же мы чувствовали – заграница. Тревожное предчувствие не покидало нас. Уже неделю, как над городом летала немецкая авиация. Морские границы постоянно нарушались.
Был эпизод, когда «неисправный» немецкий двухмоторный самолёт-разведчик сел прямо на пляж. Город полнился разными слухами.
Среди военных возникали вопросы, которые оставались без ответа. Почему не отвечаем на провокации согласно уставу? Мы тогда ещё не знали, что командование гарнизона выполняло строгий приказ верхов – на провокации не отвечать.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АДМИРАЛА ФЛОТА
Н. Г. КУЗНЕЦОВА, КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ СССР
В конце февраля и начале марта немецкие самолёты снова несколько раз грубо нарушили воздушное пространство СССР. Они летали с поразительной дерзостью, уже не скрывая, что фотографируют наши военные объекты.
Я предложил главному морскому штабу дать указание флотам открывать по нарушителям огонь без всякого предупреждения. Такая директива была передана 3-го марта 1941 года. 17-го и 18-го марта немецкие самолёты были несколько раз обстреляны над Лиепаей.
После одного такого случая меня вызвали к Сталину. В кабинете кроме него сидел Берия. Меня спросили, на каком основании я отдал распоряжение открывать огонь по самолётам-нарушителям. Я пробовал объяснить, но Сталин оборвал меня. Мне был сделан строгий выговор и приказано немедленно отменить распоряжение. 1-го марта главный морской штаб дал новую директиву флотам: «Огня не открывать, а высылать свои истребители для посадки противника на аэродромы».
Результаты нетрудно было предвидеть. 5-го апреля над Лиепаей появился очередной вражеский разведчик. В воздух поднялись и наши истребители. Они начали приглашать вражеский самолёт на посадку. Он, конечно, не подчинился.
Наши самолёты сделали двадцать предупредительных выстрелов. Разведчик ушёл, а германское посольство заявило протест. Дескать, обстреляли мирный самолёт, летавший «для метеорологических наблюдений»…
В политдонесениях с флотов всё чаще сообщалось о «нездоровых настроениях» среди личного состава. Люди с тревогой говорили о возможности войны, удивлялись, почему правительство не принимает должных мер…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
В три часа утра раздался звонок в дверь. На пороге стоял посыльный: «Товарищ старший лейтенант! Вам надлежит незамедлительно прибыть к месту службы»…
«В городе ползли слухи, особенно среди местного населения о неизбежности войны. Понимали это и мы, но верить в это никому не хотелось! Мы были молоды и жизнь только начиналась!
Я служила в армии последние дни. По закону на время родов и ухода за ребёнком я должна была быть демобилизована. После родов собиралась уехать в декретный отпуск вместе с мамой домой, в деревню Слабородово.
Мама после смерти моего отца, Глазунова Сергея Ивановича, перебралась туда из Ржева на постоянное место жительства. Отец мой, Глазунов Сергей Иванович, попал в газовую атаку немцев при обороне крепости Осовец. Получил ожог лёгких и чудом остался жив. Умер в возрасте 32 лет, когда мне было шесть.
В доме царило праздничное настроение. Бабушки «колдовали» на кухне. Бабушка Хана готовила рыбные блюда. Моя мама была мастерицей печь пироги. Стол был накрыт красиво, празднично.
Вечером из воинской части приехал твой отец. Бабушки пригласили всех к столу. Ужинали, разговаривали, мечтали. Вечером вышли на прогулку в приморский парк.
Через несколько дней в Латвии готовились отмечать праздник Лиго. Приметы приближающегося праздника были заметны всюду. В парке на высоких шестах закреплены бочки со смолой – Яновогонь, который зажигался ближе к полуночи.
После прогулки родители твоего отца ушли к себе домой на Пелду 32/34, где они по приезду сняли квартиру.
Тихая тёплая ночь. Лёгкая зыбь. Над морем застыла Луна. Спать совсем не хотелось. Мы ещё долго разговаривали с твоим отцом, строили планы на будущее, в котором значительное место уже занимал ты.
В три утра раздался звонок в дверь. На пороге стоял посыльный: «Товарищ лейтенант! Вам надлежит незамедлительно вернуться к месту службы. Мотоцикл внизу».
Такое и раньше бывало. Нас нередко поднимали по тревоге. Учения были частыми, время было такое.
«Не грусти! К вечеру вернусь!»
Так из твоей, ещё не родившийся жизни, на долгие четырнадцать лет ушёл отец».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АДМИРАЛА ФЛОТА
Н. Г. КУЗНЕЦОВА, КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ СССР
Обстановка всё ухудшалась. В мае участились нарушения не только воздушного пространства. Немецкие боевые корабли подтягивались к восточному побережью. Балтийский театр беспокоил нас больше всего: флот, получивший новые базы, переживал период становления. Надо было укреплять базы с моря и усилить тылы.
Опять возник вопрос о Лиепае. Скученность кораблей на этой базе нас беспокоила больше всего. Необходимо было перевести оттуда часть кораблей, но я знал, что Сталин смотрел на дело иначе…
Самым опасным участком побережья представлялся район Лиепаи. И действительно, война для Балтийского флота началась на суше именно здесь.
…В 23 часа 45 минут 21 июня командующий Балтийским флотом В. Ф. Трибуц получил мой устный приказ «перейти на готовность номер один и в случае нападения применить оружие»…
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
22 июня 1941 года в 4.20 утра германские самолёты появились над Лиепаей и нанесли бомбовый удар. Состоялся первый налёт на город и на расположенный недалеко от города Баатский аэродром, на котором дислоцировался 148-ой авиационный полк. Фактически эта бомбёжка известила гарнизон и жителей города о начале войны. В первый же день по городу было произведено 15 авианалетов, в которых участвовало 135 самолётов, из которых три были сбиты. В четыре утра, разведчик 841-ой зенитной батареи, матрос Котенков услышал гул самолётов, которые шли курсом с моря на военно-морскую базу. Согласно инструкции матрос объявил тревогу и доложил по телефону дежурному офицеру. Последовала команда огня не открывать.
Самолёты шли по направлению к городу. Внезапный удар по Либаве остался безнаказанным. В первые часы это было воспринято как большие манёвры. Из воспоминаний лётчика-истребителя 118-го авиационного полка капитана Дегтярева А. П.: «В 3 часа 30 минут часть была поднята по тревоге. Были запущены и прогреты моторы, и личный состав ждал дальнейшей команды. В 4 утра над нашим аэродромом появились Ju-88, силуэты которых мы приняли за наши «СБ». Они спокойно заходили на аэродром несколько раз и затем начали бомбить и обстреливать из пулемётов».
Генерал Рытов А. Г. в своих мемуарах пишет: «В Либаве я застал невесёлую картину. Аэродром рябил воронками, некоторые самолёты ещё продолжал тлеть. Над аэродромом стлался дым, а языки пламени пожирали остатки склада ГСМ[3 - ГСМ – горюче-смазочные материалы.]». К вечеру 22-го июня уцелевшие истребители 148-го истребительного полка перебазировались в Ригу, а Либава осталась без авиационного прикрытия.
В 4.50 Военный совет КБФ[4 - КБФ – Краснознамённый Балтийский флот.] объявил по флоту о начавшейся войне с Германией. В 6.30 командование базы получило приказ начать план прикрытия.
Вечером 22-го июня немецкий передовой отряд 291-ой пехотной дивизии – 403 велосипедный батальон, занял Руцаву.
О начале войны жители города узнали лишь в двенадцать часов дня, после выступления наркома
иностранных дел Молотова…
«Это война», – сказала бабушка…
После ухода отца спать никто не ложился. У всех было какое-то тревожное предчувствие. Внезапно раздались взрывы – это первые бомбы накрыли город. Дом изрядно тряхануло. Мы инстинктивно бросились к окнам. Было видно, как загорелась больница. Где-то вдали раздался вой пожарных сирен. «Это война», – сказала бабушка.
Мы выскочили на улицу. Вокруг люди громко о чём-то говорят, всюду раздаются крики, кто-то плачет навзрыд. Слышался вой пожарных машин. Несколько семей из нашего дома спустились в подвал, о существовании которого мы и не подозревали. Я и мама последовали за ними. В подвале стояла гнетущая тишина. Как потом неоднократно вспоминала бабушка, жильцы, видимо, ещё побаивались наших военных.
Налёты следовали один за другим. Глухие взрывы сотрясали дом. И вот наступила тишина. Очень хотелось думать, что это была только провокация и всё закончилось. Вместе со всеми выходим на улицу. Картина, открывшаяся перед нами, ужаснула. Приморская сторона города, с деревянными курортными строениями, горела. В воздухе гарь, пепел. Чадящий дым закрыл горизонт. Несколько деревянных домов горят пылающим костром. Языки пламени рвутся вверх, поедая всё то, что ещё несколько минут назад называлось домами. Ветер уносит чёрный дым со стороны моря в сторону города.
Несколько десятков человек безучастно стоят в отдалении. Можно только представить, что чувствовали эти люди в одночасье лишившиеся крова над головой. С воем подъезжает пожарная машина.
До твоего появления на этот божий свет оставалось тридцать четыре дня трагедий, слёз, позора и смертей в этом просыпающимся в кровавой заре городе под липами.
Военную доктрину СССР в те времена можно было определить словами из песни: «Если завтра война, если завтра в поход… если враг нападет… и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…»
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
23 ИЮНЯ 1941 ГОДА
С первого дня войны не затихала бомбёжка. Обстреливали и бомбили город круглосуточно. Несколько зенитных орудий в районе порта не могли удержать небо над Либавой. Бомбы сыпались на этот красивый приморский город, в котором было много изящных деревянных зданий постройки 18-го и 19-го века. Они горели как свечки. Чёрный дым пожарищ затянул небо с первого часа войны.
23-го июня ранним утром из Либавы на Виндаву[5 - Виндава – название Вентспилса до 1917 года.] вышли десять судов, на которых эвакуировали часть жителей гарнизона. Тем же утром немецкий 10-ый пулеметный батальон без боя занял посёлок Приекуле в тридцати километрах восточнее Лиепаи. Этим же утром на восток была отправлена железнодорожная батарея 180-ти миллиметровых орудий, эшелон с архивом и семьями командования базы.
Как оказалось потом, это был единственный эшелон, который был отправлен на восток. На следующий день в 12 часов дня он прибыл в Ригу.
В 19.30 была захвачена Гробиня, что около десяти километров на восток от Либавы. В 23.15 немцы вышли к каналу в пяти километрах к западу от Гробини. В 23.00 порт был обстрелян артиллерией.
Командование базы охватила паника. Была отдана команда взорвать эсминец «Ленин» и шесть подводных лодок. Капитан-лейтенант Костромичев, командир лодки С-3, нарушил приказ и вышел море. В районе маяка «Ужава» лодка была обнаружена и после упорного боя потоплена, подрывом глубинной бомбы сброшенной у носа лодки.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА…
«Город не сдадим, помощь идёт»…
«Это был шок! Мы с мамой стоим во дворе дома и пытаемся понять, что произошло.
«Нина! Это война!» – повторяет мама. Я понимаю, но мозг отказывается в это верить! В районе порта слышны глухие взрывы бомб. Ещё несколько секунд стоим в оцепенении. Согласно инструкции при наступлении военных действий я должна немедленно прибыть по месту прохождения службы.
Парадокс заключался в том, что я, ещё вчера лейтенант медицинской службы, уже была демобилизована по беременности и теперь была членом семьи военнослужащего, под юрисдикцией законов военного гарнизона города. После нескольких минут раздумья принимаю решение – дойти до дома, в котором живут родители твоего отца и идти дальше с ними в госпиталь.
Из квартиры взяли документы, и пошли в сторону улицы Пелду. Июнь выдался жарким, как никогда. Солнце уже выкатилось из-за горизонта и зависло над городом, но из-за дыма горящих зданий его почти не было видно.
Это были те редкие дни лета, когда температура воздуха ночью опускалась лишь на несколько градусов ниже, чем днем. Влажный горячий воздух смешался с гарью от пожарищ. Идём к центру города. Деревянные здания горят открытым огнём. На тротуаре лежат вещи, которые успели вынести. Люди о чём-то взволнованно говорят, кто-то плачет. На лицах тревога. Заходим к Быховским. Дверь в квартиру не закрыта. «Ой! Нина! Неужели это война? Как мы будем выбираться отсюда?» – Хана взволнованно ходит по квартире и постоянно спрашивает у меня одно и то же. Дед безучастно сидит у стола и смотрит в одну точку. «Собирайтесь! Идём в госпиталь! Всё будет хорошо!»
В городе уже много машин с военными. Отдельные группы солдат и гражданских без оружия строем идут в сторону порта. Нам по пути. Неоднократные попытки разузнать обстановку у военных были безуспешны.
На все вопросы к офицерам в дни обороны, главными из которых были: «Где наша авиация?» и «Почему нет поддержки с моря?» мы получали один и тот же ответ: «Город не сдадим, помощь идёт».
Через несколько часов мы были в госпитале. В приёмный покой уже поступили первые раненые, и я приступила к работе. Рядом работала бабушка! В первую мировую войну она была санитаркой. Никогда я ещё не видела столько боли и человеческих страданий! Учебник по военно-полевой хирургии показался мне азбукой. Работали сутками. Отдыхали там же.
Мы все ещё не могли поверить в случившееся…
Это какая-то нелепая ошибка! Всё происходящее было как страшный сон. В гарнизоне шли разговоры о том, что через несколько дней с моря придет помощь и этот ад закончится. Но не случилось…
Тот героический подъем, царивший тогда в армии – «и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом» – предопределил судьбы миллионов людей – оккупация… Военная доктрина того времени предполагала ведение боевых действий на вражеской территории.
Целые армии попадали в окружение. Плен! Унижение! Смерть! А тех, кому удалось вырваться из окружения, ждали допросы, военно-полевые суды, штрафбаты, расстрел. Как должно было ответить на вопрос: «Почему все погибли, а ты вышел живой?»
Почему с моря не могла подойти помощь? Где была наша бомбардировочная авиация? Почему за семь дней она не могла нанести удар на подступах к Либаве? На пятый день обороны города стало ясно, что помощи не будет».
Как стало известно уже после войны, Ленинградский полк курсантов, шедших на прорыв, немцы «положили» где-то в Эстонии, а местный отряд, шедший из Риги на помощь гарнизону, после ожесточенных боёв под Айзпуте получил приказ отойти. Сколько их, таких отрядов, батальонов, полков «положили» по приграничным районам? Сколько их, безымянных героев, на нашей многострадальной Земле? И лежат они вечным укором русскому «авось» и вечной памятью матерей о своих детях!
Как стало известно из архивов, первые дни войны командование военно-морской базой (капитан первого ранга Клевенский М. С.) и 67-ая стрелковая дивизия (генерал Дедаев Н. А.) в подчинении 27-ой армии особого назначения получили три взаимоисключающих приказа. Это лишний раз подтверждает тот хаос, который творился в штабах армии.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
О мужестве и хладнокровии защитников города и об отсутствии малейшего сомнения в скорой победе говорит появившееся 23 июня 1941 в Либавской газете «Коммунист» постановление о военном положении в городе с призывом ко всем гражданам поддерживать спокойствие, быть хладнокровными и соблюдать строгий революционный порядок. Все мобилизуются на защиту родины и обязанность каждого гражданина крепить оборонную мощь города. Могли ли жители гарнизона знать тогда о чём-то большем в этом наступившем информационном вакууме? Конечно же, нет.
Уже после войны, когда появилась документальная информация об этих трагических днях, мы узнаём все больше подробностей из истории героической обороны Либавы и о других событиях в первые часы войны. В дневнике жителя Лиепаи А. Зундманиса сделана следующая запись: «1-го июля после полудня приехал в Лиепаю. Встретил двух гробинчан… Мы видели места боев: сгоревшие и разбитые машины, ямы от снарядов, окопы, сгоревшие дома… Погибших красноармейцев и гражданских закапывают евреи… своих немцы закапывают сами… Вблизи несколько сгоревших немецких бронемашин…На самых главных улицах Лиепаи дома в развалинах…»
Всё это сегодня вырисовывается в одну огромную трагедию жителей и защитников города, подвиг которых увековечен в памятнике, стоящем на берегу канала и который сегодня (25 октября 2022) снесли! Страна, которая воюет с памятью и памятниками, не имеет будущего!
После завершения войны писатель, герой Советского Союза Смирнов С. С. в своей книге «Город под липами» подробно рассказал об этих героических и одновременно трагических для защитников города днях. Приезжал он и к нам в Кулдигу в 1950 году, когда собирал материал для этой книги и тогда же встретился с нашей семьей. Я помню эту встречу. Он долго беседовал с мамой и Николаем, задавал вопросы и всё записывал в блокнот. От него мы
узнали, что Аня Бойцова, которая кормила меня грудью в тюремной камере, живет в Калининграде со своей дочкой Светланой – моей молочной сестрой. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Потом время опять развело нас.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
24 ИЮНЯ 1941 ГОДА
Ранним утром 24-го июня город подвергся массированной бомбёжке.
С востока подходили немецкие воинские части. Им удалось захватить железнодорожные мастерские и окружить завод «Тосмаре». 24-го июня в гавань Либавы вернулась подводная лодка М-83, которая вела бой в районе Тосмаре, пока не израсходовала все снаряды. Под конец дня защитники Либавы[6 - С 21 июля 1940 до 29 июня 1941 город назывался Либавой.] провели контратаку и закрепились в районе старых фортов. Днём по приказу генерала Дедаева была предпринята контратака на посёлок Гробиня.
В документах 291-ой немецкой пехотной дивизии, относительно действий морского ударного противника батальона отмечалось: «…Из-за недостаточной выучки и отсутствия шанцевого инструмента батальон понёс существенные потери, и после гибели командира началась паника. Офицеры и солдаты обратились в бегство…»
Наступление немцев на город было назначено на 1.30 ночи 25-го июня. Атакующего врага вновь встретил шквальный огонь артиллерии.
В журнале боевых действий немецкой группы армии «Север» появляется запись: «Наступление 291-ой дивизии в районе Либавы приостановлено ввиду сильного сопротивления противника, поддерживаемого мощным огнём стационарных батарей и намеченого на 26.6.»
Во время рекогносцировки[7 - Рекогносцировка – разведка для получения сведений о противнике, производимая лично командиром и офицерами штабов перед предстоящими военными (боевыми) действиями.] был тяжело ранен и вскоре умер генерал-майор Николай Дедаев.
К вечеру 25-го июня потенциал защитников был практически исчерпан. У береговых батарей оставалось по десять снарядов. Оборона Либавы вошла в историю Великой Отечественной войны как пример мужества и стойкости воинов и гражданского населения города. В 1977 году город Лиепая был награждён орденом «Октябрьской революции», хотя, как и город Брест, был представлен к званию города-героя. Историю обороны Бреста исследовал и написал писатель Смирнов С.С.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Прошли годы после тех страшных событий, а я так и не смогла смотреть фильмы про войну.
Город бомбили каждый день. Бомбёжки начинались утром в одно и то же время. Самолёты заходили со стороны моря, резко пикировали, сбрасывали бомбы на военные объекты и безнаказанно уходили. Немецкие лётчики были прекрасно осведомлены о расположении военных объектов города. Бомбы ложились точно в цели. Противовоздушная оборона была только в районе порта. Нарастающий вой падающих бомб, парализующий волю, я запомнила на всю жизнь.
Прошли годы после тех страшных событий, а я так и не смогла смотреть фильмы про войну. Выстрелы, свист падающих бомб сразу же возвращали меня в ад, который мы пережили. Об этом можно писать, рассказывать, но всю степень драматизма и психологическое состояние, в котором мы оказались, передать словами невозможно.
26-го июня вечером по госпиталю был отдан приказ готовить раненых к эвакуации. Вместе с ними предполагалась эвакуация гражданских и семей военно-служащих гарнизона.
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
26–27 ИЮНЯ 1941 ГОДА
26-го июня в 15.45 из штаба 27-ой армии была получен приказ: «…Не ожидая соединения с поддержкой, немедленным прорывом оставить Либаву и отойти на рубеж реки Лиелупе».
Комфлот Трибуц связался с наркомом флота адмиралом Кузнецовым и получил «добро» на эвакуацию. Всё, что нельзя увести было приказано уничтожить. Основные события по эвакуации раненых и семей военнослужащих гарнизона разворачивались в направлении посёлка Шкеде…
Из воспоминаний сержанта Н. Костромича: «На территории госпиталя находилась автоколонна из 40-ка автомашин и автобусов, мобилизованных в городе для перевозки раненых. Здесь же находились семьи военнослужащих. К вечеру 27-го июня часть машин с ранеными прорвалась из города на восток. В направлении Шкеде завязался затяжной бой. Немцы вызвали авиацию. Фашистские стервятники разбомбили колонну автомобилей, на которых ехали члены семей защитников города и раненые.
После нескольких атак мне пришлось с группой примерно в 150 человек солдат и матросов вернуться в военный городок. Место, где раньше стояла автоколонна, гитлеровцы подвергли бомбардировке. Вся колонна была превращена в дымящую груду. Кругом валялись детали автомашин, окровавленная одежда, бельё, кухонные принадлежности. Между ними лежали убитые женщины, старики и дети. Это было ужасное зрелище.
Увидев, что продвигаться вперёд невозможно, часть машин с ранеными повернула назад в лес и начала выжидать возможность прорыва. Но не случилось.
У автоколонны госпиталя не оставалось другого выхода, как вернуться на базу и сразу же приступить к оказанию врачебной помощи раненым. Колонна уменьшилась на семь машин».
Раненых, которых насчитывалось более тысячи человек, решили вывезти морем. Морем же эвакуировалось командование базой во главе с Клеменским. Суднo «Vieniba» вышло из Либавы в пять утра в сопровождении трёх торпедных катеров. Около шести утра оно было атаковано немецкими самолётами и потоплено. Спаслось пятнадцать моряков. Вместе с судном был потоплен один катер, второй поврежден. Третий добрался до Риги.
В 10.00 после 20-минутной артподготовки начался прорыв из Либавы сухопутных частей двумя колонами. Одна пробивалась вдоль побережья на север, вторая – вдоль железной дороги и шоссе. Прорыв вдоль моря застал 506-ой полк немцев врасплох.
В журнале боевых действий 291-й пехотной дивизии констатировали: «Западнее озера Ташу артиллерия и зенитки полностью уничтожены».
Всего из Лиепаи удалось выйти примерно двум тысячам человек. Второй колонне повезло меньше. В районе Гробини 505-ый полк поддерживался 10-ым пулеметным батальоном. Прорывающиеся части встретил шквальный огонь немецких станковых пулемётов.
Командир курсантской роты В. А. Орлов позднее вспоминал, что направление прорыва было выбрано неудачно. Надо отметить, что прорыв обеспечивал бронепоезд, пробивавший дорогу нашим войскам.
На допросе в плену генерал-майор Благовещенский так описывал происходящее на Гробиньском шоссе. Из протокола допроса: «Дорога была забита бронемашинами, орудиями, грузовиками и обозом. Снаряд угодил в один из передних танков. Танк взорвался и поджег ещё несколько.
Возник жуткий хаос, когда начали рваться боекомплекты».
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Никто не знал, в каком направлении нас повезут…
«Мне удалось настоять на том, что мы как медики, в сложившейся ситуации должны быть в госпитале. Я с Аней Бойцовой, вместе со всеми работниками госпиталя, проводила подготовку раненых к эвакуации. В этих работах принимали участие почти все члены семей военнослужащих, находящихся на территории госпиталя. На пятый день этого ада у многих пожилых начинались срывы, истерики. Столько крови и слёз я еще не видела. Психологически труднее всего было раненым, которые не могли самостоятельно передвигаться. Раненых отвозили в порт и грузили на пароход «Vieniba».
Утром на площадку госпиталя стали прибывать машины и автобусы. Эвакуация провожалась всю ночь. В автобусы размещали раненых, которые не могли передвигаться сами. В бортовые машины на носилках грузили тяжелораненых.
Меня, как беременную, посадили в кабину грузовика, за рулём которого был местный житель из ополченцев. Благодаря ему мы и остались живы.
Никто не знал, в каком направлении нас повезут. Обратилась к водителю на языке жестов, начертив пальцем в воздухе знак вопроса и обозначив руками руль. Он, видимо, вопрос понял и ответил одним словом – Рига.
Аня Бойцова с трёхмесячной Светланой, моя мама и родители твоего отца разместились в кузове вместе с ранеными. Двигалась автоколонна медленно, часто останавливалась. Впереди были слышны взрывы, ружейная стрельба. Город к этому времени был практически окружён. Мы этого тогда ещё не знали. Впереди была неизвестность. Что мы чувствовали в эти минуты трудно передать словами! Страх оказаться в плену, страх оказаться раненой, страх потерять своих близких в этом кромешном аду. Расстояние между машинами по мере продвижения колонны увеличивалось. Такой была установка на случай бомбёжки.
В очередной раз автоколонна остановилась. Прошло минут двадцать. Движения вперёд не было. Со стороны моря послышался характерный гул авиамоторов и из-за облаков вывалились самолёты, которые шли прямо на нас. Мелькнула мысль: «Наши»! И в ту же секунду земля в нескольких десятках метров от нашей автомашины вздыбилась. Это рвались с интервалом в несколько секунд авиабомбы. Вслед за бомбами раздались пулемётные очереди. Пули вспахивали землю прямо у меня перед глазами.
Дальнейшие события помню как в тумане. Водитель резко свернул машину вправо, на просёлочную дорогу. За нами ехали ещё три машины. Через несколько минут мы оказались в лесу. Машины остановились на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга. По звуку я понимала, что самолёты возвращаются на второй круг. Водители заглушили двигатели. Земля под ногами дрожала, затем наступила тишина. Самолёты улетели.
Надолго ли? Что делать? Возвращаться на главную дорогу?
Взвесив все за и против, старший по званию раненый офицер, принял решение – возвращаться. На беду наш грузовик никак не хотел заводиться. Решили раненых перегрузить на оставшихся два грузовика.
Я тогда была неверующая, но про себя только одно и повторяла: «Господи, помоги!»
И, как это бывает, грузовик завёлся. Машины развернулись и поехали в сторону главной дороги.
Проходят годы, но я эту дорогу не забуду никогда. Нет и не может быть прощения этим нелюдям – во веки веков.
Перед глазами открылась страшная картина. На обочине развороченной дороги догорали разбитые машины. Всюду в нелепых позах тела солдат, гражданских, детей, разбросанные вещи. Это всё, что осталось от автоколонны. В машине кому-то стало плохо, с кем-то случилась истерика. Проехать по этой дороге уже было невозможно. Какими-то окольными путями благодаря тому, что водитель был местный, наши машины благополучно вернулись в госпиталь.
На площадке перед госпиталем стояли грузовики. Это были машины, которым также как и нашим, не удалось прорваться из города. Раненых выгружали и опять размещали в госпитале. Там же разместили и нас. Заснуть в эту ночь никто не смог.
Ночь прошла без сна. К утру пришла очередная информация о том, что с железнодорожного вокзала поездом будут эвакуировать гражданских с детьми в сторону Риги. Это был шанс и не использовать его мы не могли. О том, что железнодорожное сообщение с Ригой было прервано уже 23-го июня мы, конечно, тогда не знали. Не знали мы и того, что пароход «Vieniba» был атакован немцами с воздуха и потоплен в районе Акменьрагс. Из более чем тысячи раненых и экипажа в живых осталось пятнадцать человек».
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ОБОРОНЫ ЛИБАВЫ
28 ИЮНЯ
К 28-му июня Либава была практически окружена. Части, которые не смогли прорваться, отступили в город. Шли ожесточённые уличные бои. Первое серьёзное сопротивление немцам оказали защитники города в районе парка Райниса. Силы были неравны, бойцы отступали. Большинство из них осталось там лежать навечно. Это были солдаты и матросы с затопленных и взорванных кораблей, с подводных лодок и бойцы народного ополчения. Набережная торгового канала была последней линей обороны защитников города.
Бои велись с вечера и до поздней ночи. Вскоре немцы ввели в действие орудия и миномёты. Пожары охватили всю набережную вдоль канала. Израсходовав весь боезапас, оставшиеся в живых стали отходить в сторону Барты.
28-го июня последовала ещё одна попытка прорыва. Частично она удалась. Поздно вечером колонна из 30 грузовиков прорвалась в южном направлении. Уличные бои в Либаве продолжались до позднего вечера. Отчаянное сопротивление оказывали те, которым не удалось прорваться. До последнего бойца оказывали сопротивление доты на побережье верфи.
В журнале боевых действий морского командования немцы отмечали: «…дот удаётся захватить после того, как в его амбразуры заливается и поджигается бензин. Но даже после этого выбежавший из дота противник перешёл в атаку и нанёс нам потери». Потери немцев составили 1609 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Также сбиты три самолёта. Потери с советской стороны неизвестны. Немецкими трофеями стали 659 винтовок, 98 станковых пулемётов, один эсминец, восемь подводных лодок, два торпедных катера и госпитальное судно.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
В первые дни войны ещё была уверенность, что вот-вот этот кошмар кончится и подойдут наши.
«Шёл шестой день войны, а казалось, что прошла вечность. В редкие моменты тишины память уносила меня в те дни, когда мы с твоим отцом, весёлые и счастливые встречали наших родителей, как мы ходили и выбирали тебе пелёнки и распашонки, кроватку, коляску. Как мы радовались скорому появлению новой нарождающейся жизни! Твой отец так был уверен, что родится мальчик, что даже купил детскую железную дорогу!
Вспоминала тенистые дорожки приморского парка, дюны, в которых мы любили загорать, море, в котором мы купались уже в конце мая, шум прибоя, который был слышен в нашей квартире даже при закрытых окнах. Всё это стало неотъемлемой частью нашей жизни. Казалось, ничто не могло помешать нашему счастью.
Ранним утром 28-го июня две машины с семьями военнослужащих двинулись по горящей Либаве в сторону железнодорожного вокзала. Риск попасть под обстрел был велик, но мы понимали, что это последняя попытка вырваться из окружения. Город уже мало напоминал ту Либаву, которая нас встретила ещё несколько месяцев назад. Улицы, ведущие к вокзалу, лежали в дымящихся развалинах. Опалённая листва липовых аллей. От взрывной волны у некоторых домов сползли стены, и была видна вся домашняя утварь. Какая-то нереальность происходящего, какой-то театр абсурда, а мы его участники.
В одно мгновение мир перевернулся и стал огромной ареной смерти ни в чём не повинных людей. Приветливый приморский городок превратился для нас в смертельную ловушку. Под развалинами и от осколков бомб гибли мирные жители. Я прекрасно понимала, какая опасность грозит родителям твоего отца. Все были наслышаны об отношении фашистов к евреям. Понимали это и они. Абрам Ефимович за эти дни постарел, осунулся. Сказались переживания, о которых можно было только догадываться. Большие еврейские глаза, всегда грустные, смотрели на меня с немым вопросом. В них было всё…
Хана постоянно плакала. Её, красивую, всегда улыбающуюся, жизнерадостную, сейчас было не узнать. Даже самый замысловатый сюжет жизненной драмы не мог бы предположить такого сценария развития событий.
Машины двигались по городу медленно, объезжая развалины и через некоторое время мы благополучно подъехали к вокзалу. С собой взяли самое необходимое. За прошедшие несколько дней мне стало понятно, насколько «условна» жизнь и вещизм в ней. В послевоенной жизни минимализм в быту в нашей семье стал правилом! А ты, наверное, и не догадывался». (Уж не поэтому ли я никогда не привязывался к вещам и без сожаления прощался с ними, даже с очень большими, как шутили мои близкие.)
«На привокзальной площади пусто. Слышна стрельба. Впечатление такое, что город окружён со всех сторон. Водители машин спешат. Быстро высаживаемся и идём в здание вокзала. Пытаюсь разыскать кого-то из работников, чтобы узнать, когда будут вагоны на Ригу.
Несколько вооруженных угрюмых мужчин проходят мимо нас. Пытаюсь спросить. Ответа нет. Усталые, небритые лица, злые глаза.
В отдалении на путях стоят вагоны. На параллельных путях под парами стоит паровоз. Надо сказать, что в этой группе гражданских мы с Аней были единственными военными. Идём к паровозу. Возле него двое мужчин с винтовками разговаривают между собой по-латышски. На нас смотрят с откровенной неприязнью. Вспоминаю несколько слов из школьного немецкого. «Lokomotive nach Riga?»
В ответ презрительное: «Nain!»
Начинаем понимать, что что-то пошло не так, и быстро возвращаемся в здание вокзала. Потом уже неоднократно пытались вспомнить, откуда пришла эта ложная информация о возможной эвакуации по железной дороге. Совершенно очевидно и понятно, что в том нечеловеческом аду, в котором мы находились, единственной мыслью у всех было – спастись. Все понимали, что может ожидать членов семей военнослужащих в чужой стране. С каждым прожитым часом надежды на спасение таяли.
Связь в городе уже давно отсутствовала. Удостовериться в правдивости информации и деталях тогда было нереально. Мы цеплялись за любую возможность вырваться из осаждённого города, понимая, что здесь нас ждёт позорный плен, бесчестие, смерть.
Прошло несколько часов с момента приезда на вокзал. Все молчали, боясь услышать правду – никакой эвакуации не будет! Возвращаться в госпиталь пешком под обстрелом никто не решился. Нас было человек сорок, все члены семей военнослужащих. Между собой не все были знакомы. Надо было что-то предпринимать».
Моя мама, у которой за плечами был опыт первой мировой войны, предложила не покидать здание вокзала. Здание крепкое и защищает от пуль и осколков.
«Наступал вечер. Шум боя то затихал, то разрастался с новой силой. К вечеру установилась относительная тишина, лишь где-то в отдалении были слышны отдельные взрывы и винтовочные выстрелы. Несколько человек, несмотря на опасную ситуацию, приняли решение уйти с вокзала. Судьба их неизвестна. В зале ожидания вокзала нас оставалось около тридцати человек. Это были жены младших офицеров, их родители и дети».
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
В первые дни оккупации Либавы по доносу были расстреляны тысячи военнослужащих и рабочих из отрядов самообороны. Первые расстрелы евреев происходили в парке Райниса. За семь дней обороны Либавы было разрушено полностью сто пятьдесят домов и около пятисот повреждены. За годы оккупации с особой циничностью были расстреляны 19 000 жителей и военнослужащих, из них 6000 евреев. До войны в Латвии жило 90 тысяч евреев.
Более 70 тысяч было уничтожено.
Немец, улыбаясь, ткнул пистолетом в живот…
«Ночь была тревожной и бессонной. Мы расположились в помещении вокзала, кто как сумел. Для детей из имеющейся одежды устроили что-то наподобие матраса. Мучала неизвестность.
Еще с вечера заметили, что вокруг здания вокзала стали появляться гражданские вооружённые люди. Вели себя они странно. К нам никто из них не подходил. И лишь потом мы поняли, что это были местные националисты – «пятая колонна». Ночь прошла в тревожном ожидании. Наступило утро и вместе с ним необычайная тишина. Было как-то странно после недели беспрерывных взрывов и выстрелов слышать тишину!
Наши попытки выйти из здания вокзала пресекались вооружёнными людьми. Стало понятно, что мы в ловушке и город уже в руках у немцев. Готовились к худшему.
Время даже не тянулось, оно застыло. Я помню это гнетущее чувство страха, неизвестности и ожидания. Через несколько часов послышался треск мотоциклетных двигателей. Через окно я увидела, как к вокзалу подъехали мотоциклисты. Держаться! На провокационные действия фашистов не отвечать! Не давать им повода! Тогда я ещё не знала и не предполагала, на какие зверства способны люди в военной форме. В здание вокзала вошли немцы, вместе с ними несколько гражданских, среди которых оказался переводчик, которого я ещё вчера видела в госпитале. Всем приказали выйти на привокзальную площадь и построиться. Вокруг площади мотоциклы с пулемётами. Всё происходящее казалось каким-то кошмарным сном. Всё это мы видели в довоенных фильмах и кинохронике. И вот теперь мы…! И это не кино…
Прозвучала команда построиться. Переводчик переводил. Несколько гражданских и немецкий офицер, поигрывая пистолетом, шли мимо строя. Что он хотел увидеть в глазах женщин, детей, пожилых людей? Ужас? Страх? Хотел почувствовать своё превосходство?
Это была первая встреча с врагом лицом к лицу. Не так мы себе представляли это ещё несколько дней тому назад.
Гражданские шли рядом с офицером о чём-то переговариваясь между собой и внимательно всматриваясь в лица стоящих. Возле родителей твоего отца офицер остановился и жестом приказали им выйти из строя. Анечка с трехмесячной Светочкой стояла рядом со мной и моей мамой. Подойдя к нам, переводчик указал пальцем в нашу сторону и проговорил понятное на всех языках слово – офицерка! Немецкий офицер, улыбаясь, играючи ткнул пистолетом в живот: «Пу!» Я поседела. Что почувствовал ты в этот момент остаётся только догадываться! Так началась наша дорога длиною в четыре года в чужой стране. Дорога позора, слёз и бессилия! До твоего появления на этот взорванный белый свет оставалось двадцать семь дней».
Сегодня я ответил бы маме, что всегда испытываю ненависть к человеку с ружьем, который поднимает его против мирного человека! Давно пора его повернуть против того, кто заставляет, понуждает его к этому.
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Я навсегда запомнила взгляд Ханы, полный ужаса и страха! Они смотрели на нас и прощались с нами…
«Ещё нескольких мужчин и женщин с детьми вывели из строя и присоединили к стоящим в стороне родителям твоего отца. Можно ли в полной мере предположить, что чувствовали они, понимая всю безысходность своего положения? Я навсегда запомнила взгляд Ханы, полный ужаса и страха! Они смотрели на нас и прощались с нами… Их тут же увели, и больше я их никогда не видела. Начиналась их страшная дорога в вечность».
Согласно существующим записям, бабушка Хана расстреляна 3 июля в парке Райниса, а 4 июля у городского маяка был расстрелян мой дед – Быховский Абрам Маркович. Место захоронения первых жертв геноцида в Лиепае точно неизвестно. По некоторым источникам их бросали в общую могилу друг на друга, которую копали евреи, становясь следующими жертвами. Происходило это в районе маяка и парка Райниса. Какая страшная и нелепая смерть! Я часто пытаюсь представить себе эти секунды их жизни под дулом автоматов!
Мои родные! Они приехали из Москвы, соблюдая еврейскую традицию, согласно которой было принято встречать своего первого внука, а встретили здесь свою мученическую смерть. Нет и не будет прощенья нелюдям! На Ливском кладбище установлена мемориальная доска, на которой увековечены фамилии евреев, погибших от рук фашистских палачей и латышских националистов. В их числе и мои родные.
ПО МАТЕРИАЛАМ КНИГИ «СМЕРТЬ ЕВРЕЕВ
ФОТОГРАФИИ» ФРАНЦУЗСКОГО ИСТОРИКА
НАДИН ФРЕСКО
В Либау евреев начинают уничтожать 29 июня, в тот день, когда вермахт вошел в город. Их расстреливают в городском парке, рядом с маяком, в рыбацком порту и в Шкеде, в 12 километрах к северу от Либау, где до войны был полигон латышской армии… До войны в Либау проживало 8000 евреев. Комендант Либау фрегатен-капитан Ганс Кавельмахер просит «для оперативного решения еврейского вопроса около ста эсэсовцев и пятьдесят представителей общеполицейских частей. [..]
Исходя из количества имеющихся в распоряжении эсэсовцев, решение еврейского вопроса может занять около года, что недопустимо…»
Хорошо, что убийцы есть под рукой, в Риге. Отряд под командованием Арайса. Действие этого отряда были хорошо организовано. Приблизительно сорок вооруженных мужчин передвигались в рижском муниципальном автобусе синего цвета. Синий автобус отряда Арайса видели повсюду в Латвии. В переписи 1935 года евреев насчитывалось 93 000 тысячи и лишь 7000 проживали в селах. Из 21 000 евреев, проживавших в небольших населенных пунктах, 15 000 были убиты отрядом Арайса.
Итак, 22 июля 1941 года местный командир Кriegsmarine просит своего начальника, находящегося в Киле, найти ему убийц, и отряд Арайса незамедлительно отправляется в Либау, и уже 27 июля командир посылает в Киль новую телеграмму: «Еврейский вопрос в Либау по большей части решен отрядом СС, прибывшим из Риги, уничтожено 1100 евреев – мужчин. Отряд СС отбыл. Для завершения задания необходимо оставить на месте отряд СС из Либау».
Отряд СС остался на месте в Либау. В сентябре к отряду присоединились латышская рота при СД. В ее состав входит около тридцати мужчин, и с этого момента они становятся одними из самых активных убийц. По сравнению с июлем, расправы происходят реже. Евреев – мужчин оставшихся в живых всё меньше. Их убивают десятками.
К зиме из Риги приходит команда увеличить эффективность. И её увеличили. За три дня – 15, 16 и 17 декабря 1941 года немцы и латыши убили около 27 000 евреев, то есть, половину остававшихся в живых Либау на тот момент.
Это было так. На четвертой странице «Kurzemes Vards» в субботу 13 декабря появляется объявление на немецком и латышском языках: «Евреям запрещается покидать свои квартиры в понедельник 15 декабря 1941 года и во вторник 16 декабря 1941 года. 12 декабря 1941 года. Штандартенфюрер СС и полиции Либау, Др. Дитрих».
Латышские полицейские начинают облавы на еврейские семьи в ночь с субботы на воскресенье по месту жительства и отправляют их в «транзитный пункт» женскую тюрьму. Темп увеличивается на следующий день. Уже с четырех часов утра целые колонны еврейских жителей – стариков, инвалидов, беременных женщин и матерей с грудными детьми, были выведены из своих домов и загнаны в тюрьму.[8 - Из материалов судебного процесса в Гамбурге 14 октября 1971 года.]
Людям приказывали повернуться лицом к стенке. Во дворе тюрьмы царил сущий ад, – было сказано на судебном процессе в Гамбурге. Толпящиеся люди дрожат от холода и кричат, малыши плачут, матери плачут от сознания неминуемой гибели своих детей /bevorstehende Ende ihrer Kinder/. Их начинают избивать. Их бьют перед воротами тюрьмы, если они отказываются садится в грузовики. Их запихивают в кузов, бросают туда малолетних детей за руки и за ноги. В понедельник задействованы все грузовики, между городом и дюнами не прекращается движение.
Убивают три дня подряд с утра до вечера, в прямом смысле этого слова. Как только грузовик приезжает в Шкеде, людей заставляют выйти и запирают их в большой конюшне. Также поступают с теми, кто пешком прошагал эти 12 километров. Затем выводят группами по 20 человек, заставляют лечь лицом вниз на промерзший песок, метров в пятидесяти от вырытой ямы. Группами по десять человек поднимают. Заставляют раздеться, подойти краю рода…
Фотографии не рассказывают нам, до какой степени произвола, садизма, безразличия доходили в своем разнообразии приказы палачей раздеться полностью, или частично. Перед тем как убить, они рассматривали девушек и женщин, вынужденных раздеваться на глазах матерей, которые их выносили, на глазах дочерей, которым они дали жизнь…
После очередной серии выстрелов один из немецких солдат отправлялся вперед, чтобы своим оружием нанести Gnadenschuss /выстрел милосердия/ тем, кого не убило первым залпом…
На протяжении трех дней было убито 2749 евреев и 23 коммуниста. Сюда еще надо добавить следующее: «Матерей держащих на руках своих Kleinkinder», – так нежно звучащее на немецком языке, – «заставляли перекинуть их /детей/ через плечо», – и Kleinkjnder были
расстреляны zuzammen /вместе/ с матерью… РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
После допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли.
«Продержав ещё какое-то время на привокзальной площади, нас вернули в здание железнодорожного вокзала. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. У многих стали сдавать нервы. Шли вторые сутки без сна. Нервное перенапряжение давало о себе знать.
Устраивались на ночь кто как мог. Из пустующих комнат вокзала собрали стулья. Кто-то устроился отдыхать на скамейках. Туалет и вода были в здании вокзала. У дверей – вооружённые гражданские. Из здания никого не выпускают.
Первый страх и ужас от всего происходящего прошёл. Успокаивали друг друга, как только могли. Моя мама находилась всё время рядом со мной. Усталость и нервное перенапряжение валило меня с ног. Так прошла ночь. Утром в зал ожидания вошли вооружённые гражданские, приказали всем выйти и построиться на перроне. У всех забрали документы, и повели по улице мимо трамвайного депо в сторону центра. Сразу за трамвайным депо последовала команда «стоять»! Напротив, на углу находилось многоэтажное красное кирпичное здание. Нас завели во двор этого здания, и начался досмотр. Отбирали всё, кроме белья. После досмотра нас стали распределять по помещениям здания.
В комнате, в которой была какая-то контора, нас было человек десять. Вскоре начался допрос. Вызывали по фамилиям. Все наши документы отобрали ещё на вокзале. Офицер, который вёл допрос, прекрасно говорил по-русски. Следовали вопросы, обычно задаваемые в подобной ситуации. В комнате помимо немцев находилось несколько гражданских лиц, которые в процессе допроса что-то комментировали немецкому офицеру.
«Вы врач? Работали в госпитале? Ваш муж военный? Когда вы видели его в последний раз?»
Вопросы сыпались один за другим. Говорить неправду не было смысла. Чувствовалась прекрасная осведомлённость гражданских лиц, которые находились в комнате допроса. Видимо, за время нахождения гарнизона в городе «наши друзья» хорошо изучили каждую семью.
Среди нас были жёны, матери и отцы военнослужащих младшего командного состава. Особой ценности по части информации, мы не представляли. Хорошо это или плохо было трудно понять в первые часы пребывания в плену.
На политзанятиях, которые были неотъемлемой частью службы в Красной Армии, нас воспитывали в духе преданности делу Ленина и Сталина. Военная присяга во многом определяла нашу жизнь. Стойко переносить все тяготы и лишения… Строго хранить военную и государственную тайну… До последнего дыхания быть преданной своему делу, не щадя своей крови и жизни… И если я нарушу клятву, пусть постигнет меня суровая кара моих товарищей…
Из всей нашей группы военнослужащими, давшими присягу, были мы с Аней Бойцовой. Мы просчитывали с Аней все возможные варианты дальнейших событий. Вспомнили про Женевскую конвенцию о содержании пленных, с которой нас тоже знакомили, как военнослужащих, проходящих службу за рубежом. Ситуация, в которой мы оказались, была настолько запредельной для понимания, что в своих самых смелых предположениях мы не исключали, что помощь где-то рядом, и не сегодня завтра этот кошмар закончится. Красная армия отбросит зарвавшихся фашистов за пределы границ и разобьёт фашистского зверя в его логове.
После нескольких допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли. В этом здании нас продержали целый день. Доедали все, что взяли в дорогу. Вечером последовала команда всем построиться во дворе. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. Многие сильно сдали. Измождённые, они стояли во дворе под дулами винтовок, ожидая своей участи.
Из группы пофамильно вызывали людей и отводили в сторону. Мама, Аня и я оказались вместе в одной группе. Во вторую группу были собраны пожилые люди. Носильные вещи было приказано оставить. Колонну повели через весь город в центр. Прохожие на улице останавливались и чтото нам выговаривали, явно нелицеприятное.
Местом, куда нас привели, была женская тюрьма на улице Республиканской, недалеко от дома, где мы жили и даже не подозревали, что за здание находится через дорогу. Во дворе тюрьмы было много мужчин, говорящих по-латышски. Это в первые дни войны по доносу с помощью местных националистов «зачищали» местных активистов.
Как уже потом стало известно, через доносы рассчитывались и со своими недругами. Весь день нас продержали во дворе тюрьмы.
К вечеру снова стали вызывать пофамильно. После тщательного досмотра нас развели по камерам. Мама, Аня и я оказались вместе в одной камере. Узкая, холодная, с решётками на окнах, она была переполнена. К вечеру стало трудно дышать.
Первую ночь спали по очереди. На следующий день из камеры женщин стали уводить на допросы. Некоторых из них мы больше не видели. Никаких разговоров мы не вели – боялись провокаций.
Переговаривались на прогулках в тюремном дворе с женщинами из других камер, пытаясь узнать какие-либо новости. Новостей не было. Через несколько дней прогулки прекратились. Весь двор женской тюрьмы был забит мужчинами-евреями, которых целыми днями приводили и увозили.
Кормили нас в первые дни просто, но сытно! Видимо, начальство тюрьмы не успело перестроиться под оккупантов. Через несколько дней питание ухудшилось. Гороховый суп, водянистая каша, подобие чая без сахара. Неизменно вкусным оставался хлеб. Надзирательницы обращались с нами с нескрываемой враждой. На глазах наши женщины начинали сдавать. У многих появились проблемы со здоровьем, обострились старые болячки. Лекарств никаких не было.
Мир в одночасье вздыбился и обрушился на нас болью, позором и неизвестностью. Что же с нами будет? Как же это могло случиться, что Родина не могла защитить своих? Вопросов было много, но отвечать на них было некому.
Ещё на вокзале, когда нас построили, и вдоль шеренги шёл немецкий офицер, я поняла весь ужас нашего положения. Даже в самом страшном сне я не могла предположить, что рожать мне придётся в тюремной камере.
Допросы в тюрьме не прекращались и велись с завидной регулярностью. Вопросы сыпались один за одним. Переводчик после перевода моих ответов офицеру, постоянно добавлял по-русски: «Говори правду, о тебе и твоей матери всё известно!»
Но я повторяла одно и то же: «Я медик и выполняла свой профессиональный долг. Моя мама приехала из Ржева встречать своего первого внука. Никаких шпионских действий она не вела. Въезд в Латвию был оформлен согласно существующим на тот момент взаимно согласованным законам».
Мне уже было трудно долго стоять на ногах, ты уже упорно просился в жизнь. Когда заканчивались вопросы, задаваемые офицером, я твердила своё: «Согласно конвенции о содержании пленных, прошу выделить для арестованных необходимые средства гигиены и лекарства». Здравый смысл тюремщиков возобладал. Они понимали, что длительное пребывание в таких условиях вызовет вспышку инфекции.
Тюрьма явно не была приспособлена для такого количества людей. Через несколько дней медикаменты выделили и мне вменили в обязанность лечить наших женщин, которые содержались в двух камерах. Маму определили работать на кухню.
Начались наши тюремные будни с ежедневными, тщательно продуманными ритуалами досмотра, унижающими человеческое достоинство. Мужчины-евреи окончательно исчезли со двора. Это был июль месяц, начало первых массовых расстрелов у маяка и парка Райниса. Прогулки в тюремном дворе возобновились. После каждой следовал унизительный досмотр.
Особой ненавистью отличались две пожилые надзирательницы. Досмотр они проводили с особым цинизмом.
26 июля 1941 года после полудня ты благополучно появился на свет, увы, тюремным, как шутили в камере наши женщины. Роды прошли на удивление легко. Принимали их в тюремном лазарете.
Когда я увидела тебя, на меня смотрели глаза твоего отца. Они и сейчас смотрят на меня, всегда почему-то грустные. От всех переживаний молока у меня не случилось. Кормила тебя своей грудью Аня Бойцова. У неё за три месяца до начала войны родилась дочка. Так в тюремной камере началась твоя жизнь. Из носильных вещей бабушка Мария сделала несколько пелёнок и устроила, как она говорила, тебе «лежанку» в самом светлом месте камеры у окна.
Через несколько дней одна надзирательница принесла матрас. Да, были и такие. Мы видели, что они нам сочувствуют. На удивление, ты оказался тихим и спокойным мальчиком. Вместо соски была марлечка с картошкой. Потом кто-то из надзирательниц принёс соску. Пеленки стирали у общей раковины, сушили мы их с мамой ночью на себе. Иногда из камеры кого-то уводили. Назад они не возвращались.
О том, что мы с мамой пережили в тюрьме вспоминать трудно. Какое провидение спасало нас от неминуемой гибели? Кто-то помогал нам, чем мог, кто-то относился с нескрываемой враждой. Прошло два месяца. Нас оставалось в камере девять человек. В один из октябрьских дней без всяких объяснений нам вручили аусвайсы, вывели за ворота тюрьмы и объявили, что мы свободны, предупре див, что должны еженедельно приходить в городскую управу и отмечаться. За воротами тюрьмы мы оказались в том, что на нас было в июне».
Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников.
«Чужая страна. Чужой город. Чужие люди. Языка мы не знали. Что делать? Как и где мы будем жить?
Мы уже понимали, что находимся в глубоком тылу на оккупированной территории. По имеющейся у нас информации немцы уже были под Москвой.
Мы решили пойти по старому адресу на улицу Республиканскую 23, где мы жили до войны. Город трудно было узнать – развалины, пустые глазницы окон. Людей на улице мало. По неубранным тротуарам ветер гонит мусор.
На удивление наш красавец-дом уцелел, только кое-где вместо оконных стёкол была фанера. Дверь в квартиру открыла наша старая знакомая по госпиталю, одна из вольнонаёмных работниц. Латышка, она неплохо знала русский язык и до войны заходила к нам в гости.
Встретила она нас с нескрываемым раздражением. «Можно, пока мы что-либо не найдём, поживём тут?»
Последовал отказ в жесткой форме: «Убирайтесь жить в свою Россию! Это квартира моих родственников!»
«Позволите взять какие-то детские и свои носильные вещи, детскую коляску?»
Перед войной мы с твоим отцом купили тебе детскую коляску, кроватку, разные игрушки. Ничего этого, как и многого другого, в квартире уже не оказалось. Взяв что-то из зимней одежды, мы вышли на улицу.
Куда идти? Время стремительно катилась к вечеру. Решили пойти в сторону озера. Аня вспомнила, что у озера были сараи с лодками и рыбацкими снастями. Нам повезло! На улице, идущей параллельно озеру, мы встретили женщину, которая убирала опавшие с деревьев листья. Поздоровались. Женщина оказалась дворником. Она сразу догадалась, что мы русские.
Как могли, объяснили ей наше положение. На наше счастье, она немного понимала по-русски. После недолгих раздумий женщина показала нам пустующий деревянный домик, стоящий на самом берегу озера: «Тут с начала войны никто не проживает, поживите пока».
Огромное спасибо этой доброй женщине! Она принесла соль, спички, какую-то еду. Затопили печку. После тюремной камеры эти две комнаты с кухней были для нас раем! Самым большим подарком судьбы была золотая цепочка и серьги моей мамы, которые она в первый день войны зашила в свою овчинную шубу, которую она взяла, уходя из квартиры. На следующий день с помощь всё той же доброй женщины серёжки удалось продать.
На эти деньги мы и жили первое время, покупая продукты на базаре. Надо сказать, что благодаря бабушкиной мудрости и её житейской хитрости мы и выживали в эти дни.
Моя мама, староверка Соколова Мария Порфирьевна, умела, как говорят, варить суп из топора. Кто-то из соседей помогал нам, чем мог. Всегда помню о них и говорю спасибо этим людям! Кто-то относился с нескрываемой враждой. Я уже запомнила часто произносимое в наш адрес слово – krievietes.
Мы старались как можно меньше выходить в город, и всё же за это время несколько раз нас останавливал патруль. Проверив наши аусвайсы, отпускал. Труднее всего было с вами. Молоко у Ани закончилось ещё в тюрьме и для вас приходилось готовить отдельно. Спали вы в одной кровати, и, как только просыпался один из вас, тут же просыпался другой, и оба начинали плакать.
Недалеко от нашего домика стояли рыбацкие лодки. Рано утром рыбаки уходили на лов и к вечеру возвращались всегда с уловом. Часто мы помогали артельным чистить пойманную рыбу, и нам перепадало на уху. Впереди была зима, и мы понимали, что выжить нам в этом, уже чужом для нас городе, будет трудно.
На семейном совете было принято решение выходить из города. Мама рассуждала так: из города выберемся, на хуторах люди добрее, авось кому и сгодимся – земля всегда ждёт рабочие руки. В той обстановке это было более чем смелым решением. Аня Бойцова решила остаться в городе. На руках у неё была малютка Светочка, твоя молочная сестра».
После войны Аня перебралась жить в Калиниград. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Я помню эту встречу. Тогда же я познакомился со своей молочной сестричкой Светой. Света была красивой, белокурой девочкой, копией своей мамы. В те годы меня мало интересовали те события, а тем более девочки.
Следы недавних боев встречались вдоль дороги на каждом шагу.
«Был конец октября. Готовились к дороге. Насушили сухари, у артельных просили за работу рыбные консервы. Бабушка сшила из подручного материала что-то наподобие рюкзаков. Наша добрая соседка-дворник договорилась со своими знакомыми, которые приезжали на рынок торговать на телеге, что они нас вывезут из города, как своих работников.
Документы наши были в порядке. На выходе из города стояла полевая фельд-жандармерия. Никого не выпускали из города без специального разрешения. Но мы уже знали, что за определённую мзду женщин немцы выпускают. Отдали патрулю золотую цепочку и нас выпустили.
Через час наши благодетели были у себя дома, покормили нас, дали с собой продуктов. Посоветовали идти в сторону Айзпуте, объяснили какой дрогой идти лучше и мы пошли.
Осень только начиналась. День становился короче, вечерами было прохладно. Начинался новый этап нашей жизни. И опять впереди была неизвестность. Наш план был – наняться на работу. Мы знали, что в округе много хуторов и что там всегда нужны работники. Деревенские работы были маме не в новинку. Она всегда говорила: «Мир не без добрых людей! Авось сгодимся!». После встречи с нашими доброжелателями мы окончательно убедились в правильности своих планов. Шли морской стороной со стороны посёлка Гробиня. Следы недавних боёв были видны повсюду.
В одном из окопов я подобрала наган с неполным барабаном патронов, из-за которого через несколько лет вся наша семья чуть не погибла. В тот момент я не думала о возможных последствиях, я понимала лишь одно – у меня будет оружие! Стрелять я умела. Осознание опасности пришло намного позже». В дальнейшем только бабушкина смекалка спасла нас всех от неминуемой гибели. Бабушка часто рассказывала мне об этом случае. Немцы регулярно в одно и то же время приезжали на хутор за продуктами. Хутор «Чаняс» стоял на пригорке крайним на сельской дороге и округа хорошо просматривалась. Как только у соседнего хутора «Гайли» начинали лаять собаки, на нашем хуторе уже знали – едут немцы. По прямой через поля между хуторами было расстояние около километра. Когда появлялись немцы, собаки лаяли по-особому зло. Хозяин хутора говорил, что немцев они чуяли за версту.
Обычно немцы приезжали по воскресеньям, но случилось непредвиденное – немцы появились на хуторе внезапно. Найди они оружие!… По законам военного времени – расстрел на месте. Мама и Николай в это время находились на поле. Бабушка схватила наган, бросила его в горшок и посадила меня на него. Я плачу. Открывается дверь в комнату, входят немцы. Бабушка кричит: «Киндер ист кранк! Киндер ист кранк! Дизентерия! Дизентерия!»
Немцев как ветром сдуло. После их ухода бабушка взяла горшок, вышла к пруду и выбросила наган в пруд. Когда мы приезжали после войны на хутор, я просил бабушку показать место в пруду, куда она выбросила наган. Долгие годы, приезжая на хутор, я нырял в пруд, пытаясь найти его. Но пруд зарос, на дне было много ила. Наган и сейчас там лежит, наган офицера, который, вероятнее всего, погиб, выполняя свой воинский долг.
В семидесятые годы я встречался с хозяином соседнего хутора «Гайли». Называли его в округе Meduspeteris, что в переводе значит Медовый Петер. В Снепеле у него была самая большая пасека. Ульи в медоносное время он постоянно перемещал на специальных платформах по округе, и мёд был с разных цветений. Вся округа приезжала к нему за мёдом.
Был он уже в возрасте и жил один. Дети его учились в Риге. Когда я уже взрослым приехал к нему на хутор и рассказал, что я и есть тот мальчик из семьи, которую хозяин хутора «Чаняс» Фогель принял во время войны, он не удивился, пригласил к себе в дом.
Мы долго сидели на лавке в комнате, в которой уже больше ста лет проходил процесс выжимки мёда из сотовых рамок. В углу стоял пресс. Чувствовался едва уловимый специфический запах мёда, воска и пустых деревянных вощёных рамок. Под большим столом алюминиевые бидоны с янтарно-золотистым мёдом и деревянный разливной ковш. На столе стояла глиняная тарелка с мёдом, глиняный кувшин с молоком и буханка домашнего деревенского хлеба.
Даже во время разговора руки Петера постоянно были в движении. Жилистые и натруженные, знающие, что такое крестьянский труд. Мы подолгу беседовали с ним. Меня интересовали многочисленные детали военного времени. Отвечал он обстоятельно – между предложениями длинные паузы. Это были ответы из памяти жизни!
Таких людей, хозяев своей земли, как Петер и Фогель, рождала генетическая память латышского крестьянина, испокон веков работавшего на своей земле. Таких людей рождал ежедневный труд во благо жизни, из поколения в поколение живших в согласии с собой и окружающим миром. Вершиной этого мира зачастую был ближайший городок и, как мне рассказывал хозяин хутора «Гайли», не каждому дано было в своей жизни доехать до столицы
Риги.
Земля нас кормит! Пока она есть и есть рабочие руки, крестьянин будет сыт, а тело будет здоровым! Эти его слова звучали как напутствие потомкам! Увы! Не случилось! Его сыновья врачи. Выйдя на пенсию, переселились из Риги в отчий дом и сейчас развивают там сельский туризм. Крестьяне Латвии не выдерживают конкуренции с оптовыми производителями и поставщиками и уходят с рынка, а хутора превращают в гостевые дома, предлагая, и не дёшево, единственный оставшийся конкурентно способный товар – экологию!
Прошло не так уж много лет, а последнее поколение истых крестьян и их потомки уходят в историю…
РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
Вот уж воистину голод – не тётка…
«Гробиню мы обошли со стороны моря. Ночью шли по шоссе, днём перелесками подальше от домов. Бабушка умело «прикутывала» тебя к моей спине, а сама несла наши самодельные рюкзаки, в которых были сухари и рыбные консервы. Вечерами мы видели огни близлежащих хуторов, но обходили их стороной – слишком близко немцы. «От греха подальше», – говорила бабушка.
Дорога на Айзпуте была пустынной, и лишь редкие подводы проезжали по ней. По обочинам дороги росли яблони, и осенние яблоки разнообразили наш рацион. Воду, которую мы взяли с собой, берегли для тебя. Бабушка делала толкушку из сухарей и яблок, заворачивала её в марлечку. Это была твоя соска и твои витамины. «Вот уж воистину голод – не тётка», – улыбалась бабушка, глядя на то, как ты, причмокивая, быстро «осиливал» очередную порцию размоченных сухарей с яблочными «скобликами», которые бабушка соскоблила ложкой с яблока».
Помню, после войны в доме у плиты всегда стояли два льняных мешочка. В одном были белые сухари, во втором – чёрные и когда я спрашивал у бабушки, а зачем они, бабушка начинала плакать и отвечала сквозь слёзы: «На случай войны…».
Здесь ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему.
«Первую ночь мы спали, вернее, дремали по очереди в лесу. Из веток с листьями смастерили, как говорила бабушка, лежанку. Тебя укладывали между нами, накрывались бабушкиной овчинной шубой. Никогда не могла бы подумать, что ночью так страшно в лесу. Днём, пока тебя несли, ты почти всё время спал, а ночью начинал капризничать.
На второй день к вечеру нам повезло, и мы вышли к охотничьему хозяйству. На поляне стояло несколько смётанных на шестах стогов сена и сделаные из жердей кормушки, которые предназначались для зимней подкормки лесных обитателей.
Мы наломали еловых веток, подстелили их на землю в один из таких домиков, сверху набросали сено и там заночевали. Спали в эту ночь долго – чувствовалась усталость. К утру становилось прохладно, и тебя закутывали в бабушкину шубу, благодаря которой ты и выживал.
Проснулись мы от ржанья лошади. Я выглянула из стога и вижу – на поляне стоит пара лошадей и мужчина сгружает с телеги сено. Я лихорадочно пытаюсь понять, что делать и как вести себя дальше. Кто он? Друг или враг? Ничего путного в голову не приходит! И в этот момент ты громко заплакал. Беру тебя на руки, пытаюсь успокоить, но куда там! Ты начинаешь плакать ещё громче!
Мужчина идёт в нашу сторону. Понимаю, что мы обнаружены. У меня наган. Мужчина подошёл. Удивлённо смотрит на нас и что-то говорит, улыбаясь. По интонации понимаю, что задаёт вопросы. Это был Фогель! Так мы оказались на хуторе».
Я помню запах этой шубы. Она всегда пахла бабушкой. После войны, когда мы уже жили в Кулдиге, бабушка зимой накрывала меня ею поверх одеяла. Зимы тогда были холодные. И в семидесятые помню эту шубу в нашем доме. Отслужив свой век, она продолжала быть полезной в хозяйстве: остатки её лежали половиком в комнате.
Когда я начинал расспрашивать бабушку о подробностях и каких-то деталях этой дороги, она рассказывала неохотно, часто крестилась: «Не дай тебе Господь!», уходила на свою лежанку в кухню и плакала. Слышал, как она говорила: «Все глаза я с вами выплакала, а они всё плачут».
Фогель был из балтийских немцев. На своей подводе он привёз нас к себе на хутор «Чаняс» Снепельского уезда. У нас не было выбора. Я переживала. А если он нас привезёт и сдаст немцам? Мама успокаивала меня. Посмотри на его руки! Крестьянин! Всё будет хорошо! Так и случилось.
Через несколько часов мы были уже на месте. На этом хуторе наша семья и прожила до окончания войны. Не случись так, трудно предположить, что стало бы с нами. Хутор стоял в глубине леса в десяти километрах от главной дороги. Кирпичный дом в полтора этажа, несколько хозяйственных построек, большой сад, пруд.
Хозяйство у Фогеля было большое – коровы, овцы, гуси, куры, кролики. С первых же дней хозяин определил круг наших обязанностей, и мы стали работать. Всем этим хозяйством управлял сам Фогель со своей женой Анной.
На хуторе ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему. Когда ты ещё только ползал и хотел кушать, показывал рукой на ведра с молоком, которые всегда стояли на кухне в ожидании своей очереди на переработку через сепаратор».
Я с детства помнил этот специфический молочный запах деревенской кухни вперемешку с другими ароматами готовящейся еды.
После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море.
На хуторе уже находился Ерохин Николай Васильевич, который проходил службу боцманом на одной из подводных лодок, стоявших перед войной на ремонте в Либаве и вот его рассказ.
«Призвали меня на действительную службу на флот из города Балашов Саратовской области. По окончании школы подводников в Кронштадте проходил дальнейшую службу в дивизионе подводных лодок. После срочной службы остался на сверхсрочную. Служил на подводных лодках типа «Щука» старшиной боцманской команды. В 1940 году дивизион подводных лодок был направлен в эстонский город Палдиски, где согласно договору между СССР и Эстонией, была создана военно-морская база. Службу несли в Ирбенском проливе. Согласно графику планово-предупредительного ремонта пришли в Тосмаре на ремонт.
На 22 июня 1941 года лодка имела один исправный дизель. После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море. Пока готовили лодку к выходу, последовала отмена. Больше команд экипаж не получал. Вечером 23 июня получили приказ подготовить лодку к взрыву».
ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА
23 июня в шесть утра командиру эсминца «Ленин», стоявшему на ремонте, была дана команда отдать концы и выйти в море. С одним исправным двигателем эсминец отошёл от стенки и начал выходить с базы, однако вскоре последовала команда возвратиться. Примерно в восемь вечера командиру корабля капитан-лейтенанту Афанасьеву был вручён пакет, о содержимом которого краснофлотцы не знали. Последовала команда всему личному составу переодеться в парадную форму, замки орудий и пулемёты за борт, команду вооружить и спустить на берег. На берегу политрук Какурин приказал ему сдать все личные вещи, включая комсомольские и партийные билеты. На причале перед трапом всё было сожжено. В одиннадцать часов вечера эсминец и пять подводных лодок, стоящих на ремонте, были взорваны. Команды отправлены на сухопутную линию обороны.
РАССКАЗЫВАЕТ НИКОЛАЙ
Моя война длилась всего несколько минут.
«Я получил приказ готовить команду к взрыву лодки. В торпедный отсек заложили тротиловый заряд. Взрыв! Через несколько минут с креном на нос боевая единица флота перестала существовать. В течение нескольких часов были подорваны ещё пять лодок. Прямо на причале шло формирование сводного отряда краснофлотцев. Из вооружения у нас были винтовки Мосина, несколько ручных пулемётов и три станковых пулемета «Максим».
Команда нашей лодки была направлена на линию обороны Либавы к поселку Гробиня. Шли ускоренным маршем. По прибытии последовала первая команда: врыться в землю и занять оборону. Выполнить мы её не успели. Немцы наступали массированно и дерзко. После первых винтовочных выстрелов в сторону наступающих, немцы открыли шквальный огонь по нашим хорошо просматриваемым позициям из миномётов.
Моя война длилась всего несколько минут. Помню нарастающий вой мин и всё – темнота. Меня завалило в полуокопе землёй, что и стало моим спасением. Очнулся вечером от звенящей тишины. Вокруг всё разворочено. Пытаюсь понять, что случилось. Очевидно, легко «смяв» наш заслон, немцы по шоссе ушли в сторону города.
Я оказался в тылу. Решение пришло сразу – надо уходить на восток. Наступала ночь. Шёл проливной дождь. Первые часы передвигался ползком. К утру оказался в пшеничном поле. Днём двигаться дальше не решился. В голове звенело, в глазах двоилось, страшно хотелось пить, плохо слышал и постоянно проваливался в забытьё. К ночи почувствовал себя лучше, поднялся и стал двигаться лесом, по моим приметам, на восток. Шёл по лесной дороге. В кармане от выданного сухого пайка остались две плитки шоколада. Несколько раз ночью выходил на хутора, но подходить близко не рисковал – боялся быть обнаруженным. На мне была флотская форма. Языка я не знал. Это была верная смерть!
Заканчивались вторые сутки моих блужданий. Я не понимал, где я. К вечеру я вышел на очередной хутор. Сил почти не оставалось, и я рискнул. Это был хутор «Чаняс». Хозяин хутора (это был Фогель) никаких вопросов мне не задавал, молча указал место на сеновале. Утром принёс гражданскую одежду, еду. На плохом русском и понятном всему миру языке жестов объяснил мои задачи по хозяйству и в тот же день я уже работал.
Так в июне 1941 года через несколько дней после начала войны я оказался в глубоком тылу врага, да ещё и в чужой стране. Первый и последний бой в этой проклятой войне для меня не прошёл бесследно – контузия преследовала меня всю жизнь. Я почти ничего не слышал».
Так хуторе «Чаняс» сошлись судьбы моей мамы – лейтенанта медицинской службы, и старшины Балтийского флота Ерохина Николая Васильевича. Вечная благодарность хозяину хутора «Чаняс», который рискуя своей жизнью, спас нашу семью!
Как-то я спросил Фогеля, а не страшно было жить всю войну под постоянной угрозой разоблачения? Ведь достаточно было кому-то донести, и им грозил бы расстрел! Ответил – страшно! Потом замолчал надолго и ответил по-латышски – Mes visi esam cilveki… (все мы люди).
Были ли какие-то другие варианты по выполнению своего воинского долга и присяги моими близкими, давшими клятву на верность служению Родине? Думаю, что нет! И виноваты ли они в том, что выжили в этом аду? Скорее виновата была Родина. Судя по архивным документам, гарнизон Либавы в течение суток получил три взаимоисключающих приказа.
После войны в 1945 году Николая забрали в НКВД и затем выслали в Сибирь, в фильтрационный лагерь. Через два года он вернулся в Кулдигу, пройдя все ступени лагерной «фильтрации». Это был уже другой человек… Вина его была лишь в том, что он остался живым. Таких искалеченных Родиной судеб были сотни тысяч.
«Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.
Весной 1945 года Снепеле и всю округу часто бомбили. В лесах располагались вспомогательные войска и зенитные батареи немцев, которые прикрывали город. Бомбили наши самолёты, немцы держали небо.
В Снепельских лесах стояли немецкие зенитчики, в Кулдиге и вокруг города была сосредоточена большая, хорошо вооружённая группировка немцев, а в замке Пелчи находился штаб Курземской группировки немецких войск. В районе Калтики, это четыре километра за городом, в конце войны немцы оборудовали военный аэродром. Помню после войны мы часто бегали туда смотреть на брошенную немцами военную технику.
На хуторе шли обычные весенние работы. Перебирали семенную картошку, провеивали зерно, готовили семена. Хозяин с Николаем занимались подготовкой посевной техники, которая в те времена была на конной тяге.
Фогель часто приговаривал, что один день правильно подготовленной посевной всю зиму кормит. В посевную все работали с утра до вечера.
Война близилась к концу, до победы оставались считанные дни. В хозяйской комнате был ламповый радиоприёмник и Фогель разрешал маме и Николаю слушать Москву. Хорошо помню этот день, когда по радио объявили о капитуляции фашистской Германии. Мама и бабушка весь день плачут, а я пытаюсь понять, что случилось. «Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.
А я никак не понимал почему. Да и мог ли я понять тогда ту радость этих близких мне людей, которая пришла на измученную войной землю? Видимо, нет! Другого временно?го периода в моей начинающейся жизни ещё не было. Меня подкидывали, обнимали, целовали. Пришла Победа!
Закончилась война! Никаких сведений об отце не было…
Лишь в 1954 году мама рассказала мне историю нашей семьи. Но, как оказалось, это была лишь часть её. Сегодня уже некому задать многочисленные вопросы, которые у меня возникают до сих пор. И чем больше я вникаю в трагическую историю моей семьи, тем вопросов больше.
Уже давно от нашей семьи остались лишь могилы, разбросанные по территории бывшего Союза и моя память о ней.
Выйдя на пенсию, я продолжал работать, но обстоятельства сложились так, что впоследствии работать дальше я не счёл возможным.
Завод, где я трудился, находился на улице Мукусалас. Из окон моего кабинета была видна старая Рига. Это был период, когда стремительно росли крупные торговые центры и потенциальные инвесторы занимались поисками земли. К этому времени в этом районе мы оставались единственным производством. Всё вокруг было превращено в крупные торговые базы. Началось последовательное, профессионально организованное, выдавливание завода с приглянувшейся коммерсантам территории. После нескольких предложений перевести завод на другие площади и мои отказы на завод зачастили проверяющие. Налоговая инспекция, экономическая полиция, трудовая и пожарная инспекции и, конечно же, всегда что-то находили и карали. Противостояние продолжалось несколько лет. Цены на ресурсы росли вместе с налогами. Рынок наводнялся экспортной продукцией. Производство становилось нерентабельным. Работать приходилось на грани фола. Возраст… Здоровье… И я принял решение – продать. Сегодня там стоит торговый центр PLAZA. Через некоторое время я уехал отдохнуть в Болгарию и остался там. В Болгарии я прожил девять лет, и однажды пришла мысль – вернуться. Выбор был между Кулдигой, городом моего детства, и Лиепаей, городом в котором я родился, но никогда не жил. Я выбрал Лиепаю, и не было в жизни ни дня, чтобы я пожалел об этом!
Запись о моем рождении была произведена в отделе ЗАГС города Кулдига 16 августа 1945 года. Уже много позже зная, что я родился в Либаве, на мой вопрос маме, почему местом рождения указана Кулдига, она объяснила мне, что регистрация факта моего рождения на оккупированной немцами территории, была невозможна. Это оказалось неправдой.
Немецкая бюрократическая машина никогда не давала сбоя! Педантично регистрировались и рождение, и смерть.
В моём свидетельстве факт рождения был зафиксирован с точностью до минуты – 12.15! В этом документе, выданном 4 августа 1941 года, я – Быховский Игорь, отец мой – Быховский Ефим, мама – Быховская Нина. В скобках указана девичья фамилия – Глазунова. В графе «национальность» указано, что все русские. Свидетельство написано на латышском языке. У латышей в то время в документах отчество не указывалось. Фамилию мамы вписали, очевидно, на основании тюремных документов, а отца – со слов мамы, который уже с первого дня войны находился на фронте. По понятным причинам она указала, что он русский. В Кулдигском же свидетельстве о рождении было записано: Глазунов Игорь, национальность – русский, место рождения – Кулдига. Мама – Глазунова Нина Сергеевна, в графе отец – прочерк.
В том возрасте меня эти формальности не интересовали. Сколько помню себя, считал своим отцом Николая. На основании этого свидетельства о рождении я получил свой первый паспорт и долгих восемьдесят лет жизни я оставался Глазуновым Игорем Николаевичем.
Война показала всю трагичность судеб евреев в Европе. Шесть миллионов были уничтожены лишь за то, что они евреи! Могу только предполагать, почему мама поступила так.
Закончилась война. Никаких сведений об отце не было. Да и могли бы они быть в той ситуации, в какой оказалась наша семья? Раз уж после войны мой отец не нашёлся, стоит ли всё усложнять в моей начинающейся жизни? Так рассуждала мама. Могу ли я её винить, имею ли моральное право? Конечно, нет! Они выживали в этом аду! Рядом с ними выживал и я!
Окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города.
Хутор жил своей размеренной жизнью. Ежедневный труд от рассвета до заката. Земля была вспахана, семена для посева отобраны в ожидании посевных дней. Потоки беженцев и отступающей немецкой армии давно проехали через глухие лесные дороги Снепеле. Самолёты давно отбомбились и где-то «зализывали» раны.
«Зализывал» свои раны и хутор «Чаняс». Во время очередной бомбежки весной 1945 года, несколько бомб взорвались рядом с хутором. Никто не пострадал, но от одной части стены оборвало часть стропил, и потолок рухнул. Наша семья переселилась в хозяйственную пристройку, где хранились продуктовые запасы и готовился корм для многочисленной живности хутора.
Из города на хутор по сарафанному радио приходили известия о происходящем в округе. Так мы узнали, что окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города. Уже после войны мы часто бегали туда купаться на пруд. Следы ожесточенных боёв в Пелчи были повсюду.
Немцы в Курземе отчаянно сопротивлялись. Мир уже праздновал победу, а в округе Кулдиги и в лесах хозяйничали разрозненные отряды немецких войск и не сдавшиеся местные националисты – «лесные братья». Так называли тех, кто после капитуляции продолжал воевать.
В лес уходили пособники фашистов, которые во время войны зверствовали на своей земле, и которым было чего бояться. На «охоту» эти «братья» выходили по ночам. Нападали на хутора и убивали хозяев лишь за то, что они сотрудничали с новой властью.
Неспокойно было в округе. Глухие, порой трудно проходимые леса, стали местом, где прятались лесные братья. Появлялись они внезапно и также внезапно исчезали в никуда. На заброшенных хуторах были тайники оружия. Ещё в 1952 году мы с мамой собирали грибы в районе Калтики, в четырёх километра от города, и я случайно наступил на хорошо замаскированный вход в землянку. Из леса мы вылетели пулей.
Истребительные батальоны постоянно прочёсывали леса в округе. Последние лесные братья под Кулдигой были пойманы и преданы суду в 1957 году.
Однажды они появились и на хуторе «Чаняс». Дома в это время была Анна, жена Фогеля. Мы успели с бабушкой вовремя спрятаться в хлев, как говорила бабушка, от греха подальше. Анна вынесла бандитам несколько свёртков еды. Взяв их, они и тут же ушли. Как потом рассказала Аннушка, это были уже другие вояки – воровато приходили и воровато уходили. Но было и другое. Определённая часть населения всячески поддерживала лесных братьев. Многие умело скрывали свои симпатии. Днём они работали в учреждениях города, подчинившись ситуации, а по ночам присоединялись к бандам.
Уже под самoй Ригой мой гость произнёс что-то на английском, потом, видимо, вспомнил, и продолжил по-латышски: «В этой стране мне делать больше нечего».
После ликвидации в конце мая Курземской группировки немецких войск в лесах оставались небольшие группы численностью до трёхсот человек, которым удалось уйти вглубь лесов и соединиться с националистически настроенными латышами. За время войны многие латыши, недовольные советской властью (а таких было немало), из-за непродуманной национальной политики сознательно уходили служить в немецкую армию. Были и другие, которых призывали насильно.
В девяностые годы мой друг детства Эдвин попросил меня отвезти в Снепеле одного из бывших довоенных жителей, который приехал из Австралии после пятидесяти лет эмиграции. Вот его рассказ.
«Мне было шестнадцать лет, когда меня призвали в войска СС и вот как это случилось. Я часто прятался на сеновале от призыва. Когда на хутор приезжала местная власть, родители говорили немцам, что я уехал в Ригу к знакомым и как только вернусь, они обязательно сообщат. Прошёл слух, что немцы в соседнем районе устроили облаву. На этот раз я спрятался в подвале. Спал я на матрасе, у меня была керосиновая лампа, еда. Для туалета я приспособил ведро, которое раз в день подавал наверх. Слышимость была хорошая. Случилось так, что родители куда-то отъехали и в это время на хуторе объявились немцы. В доме осталась бабушка и мой младший брат, которому не было ещё и пяти лет. Слышу, как кто-то на латышском языке обращается к нему с вопросом: «Где твой брат, не знаешь? Вот тебе три плитки шоколада, скажи, где твой брат?»
Меня прямо из дома увезли на сборный пункт. Уже там я стал жевать грифель от красного карандаша, как меня учил отец, чтобы симулировать болезнь лёгких. Не помогло. Меня чуть не расстреляли как симулянта.
Служить определили в роту войск СС на зенитную батарею подносчиком снарядов. Прослужил всего лишь несколько месяцев – война подходила к концу.
Мы уже знали, как русские относятся к пленным из войск СС. В апреле, выходя из окружения, двигались по направлению к Либаве. На одном из военных кораблей нас эвакуировали в Швецию. Оттуда я попал в Германию, там сдался в плен американцам. Пробыл в фильтрационном лагере около месяца. Возвращаться в Латвию американцы не советовали. Решил остаться в Германии. Стал учить язык, женился на немке, затем перебрался с семьёй в Австралию.
Мне всегда очень не хватало вестей из дома. Я знал, что мои родители после войны были под надзором КГБ, и открытой переписки с ними не могло быть. Иногда какими-то окольными путями удавалось обмениваться информацией. Потом один за другим они ушли из жизни.
Я понимал, что въезд на родину для меня закрыт. Но вот пришла независимость – и я тут».
По дороге в Снепеле он рассказал много интересных эпизодов из своей короткой, но насыщенной событиями жизни на войне. О налётах советской авиации, о том, как они палили от страха в никуда, изображая прицельную стрельбу, как они отступали, как не хватало снарядов, зимнего обмундирования, как голодали. Жили просто впроголодь. На близлежащих хуторах реквизировали всё съедобное.
В его рассказе чувствовалась боль и обида за свою изломанную судьбу. Я ехал и слушал его. Сколько таких судеб, изломанных войной? Мне было с чем сравнить. Дорога пролетела незаметно. Когда мы въехали в Снепеле, я видел, с каким волнением он смотрел на всё вокруг. Подъехали, остановились в центре посёлка. У местных жителей я стал спрашивать, где нам искать тот довоенный хутор. О хуторе никто ничего не слышал, не слышали даже такого названия. Лица угрюмые, отвечают неохотно, раздаются реплики: «Прикатили тут на «Волге»… У меня в то время была заводская служебная машина. Напоминаю, что это было начало 90-х.
Смотрю, мой австралиец как-то погрустнел. Остановились у очередного хутора. Захламлённый двор, разобранный, ржавеющий трактор, лежащий почему-то на боку.
У хлева кучи неубранного навоза. Из-за угла сарая выходит мужик в длинных рыбацких сапогах, трижды подвёрнутых. Из кармана брюк торчит бутылка с затычкой из газеты.
Подходим. Австралиец здоровается. Мужик смотрит затуманенным взглядом, молчит. С волнением наблюдаю эту картину. Для меня это всё было уже не ново, социум тогда становился агрессивным. Люди теряли работу, многие спивались.
«Извините, пожалуйста, не могли бы вы сказать…?»
Взгляд исподлобья. Австралиец продолжает: «Не могли бы вы сказать, не помните ли вы случайно…»
В ответ смесь латышского и русского нелитературного: «Ничего я не помню, шляются тут всякие…»
Следует странно звучащий набор слов, замешанный на русском мате: «… делать вам … мат …нечего. Шляются тут… мат. Пошли отсюда на… мат, а то собаку спущу!…»
Австралиец, конечно, не всё понял, но сказанное на родном языке шокировало его. Когда мы сели в машину, он спросил почему так? Почему столько злости? Как я мог объяснить ему тогда, что случилось со страной? Как в одночасье обрушило экономику своё же правительство, состоявшее в то время из «физиков и лириков». Как главной задачей дня могла быть задача уничтожить, разрушить всё советское до основания, без раздумий и какой-либо логики? Как в одночасье люди оставались без работы и без средств к существованию?
Наконец, после долгих поисков, нам удалось найти место, где когда-то стоял его хутор и откуда его призвали в немецкую армию. Он долго молча стоял на месте, где был его отчий дом и, наконец, произнёс:
«Отсюда начинался мой путь на чужбину».
Сколько же их таких было? От дома остались лишь заросшие кустарником куски фундамента и несколько засохших от старости фруктовых деревьев. Такова была судьба сотен заброшенных хуторов по всей Латвии.
Долго он ходил вокруг, пытаясь, видимо, что-то восстановить в своей памяти, затем подошёл к машине, молча сел. «Спасибо тебе!» – сказал и замолчал надолго.
На обратном пути мы зашли в придорожное кафе поужинать. Я заказал ему водки с бальзамом. Выпил. Заказали ещё. Выпил. Сели в машину. Молчит. Уже под самой Ригой он произнёс что-то на английском, затем видимо, вспомнил и продолжил по-латышски:
«В этой стране мне делать больше нечего».
Помню похожий эпизод в Красноярске. В 90-х я встретился там с преподавателем Красноярского университета из семьи ссыльных, «латышом во втором поколении», как они себя называли в Сибири, который побывал в те же годы в Латвии. При встрече он рассказал о той поездке на родину предков, о своих впечатлениях и умозаключил, что у него нет желания возвращаться в такую страну.
Через несколько дней мой австралиец улетал. Вместе с Эдвином мы провожали его. В аэропорту он расчувствовался, что-то говорил словно оправдываясь. В голосе звучали горечь и сожаление. Смысл сказанного – я никогда не мог предположить, что увижу родину такой.
Это был период развала всего и вся в республике, который продолжается до сегодняшнего дня. Развал успешно воплотило первое и второе правительство Годманиса, заложившее законодательные основы для растаскивания Республики по карманам. Как следствие – изломанные судьбы многих сотен тысяч людей, которые потеряв свои рабочие места, отчаянно боролись за выживание и, не найдя других решений, покидали Латвию.
Темпы рабочей эмиграции поражали и поражают. А сегодня многие покидают Латвию и по политическим мотивам, открыто говоря о причинах своего отъезда, не видя будущего для себя и своих детей!
Скажу честно, если бы был чуть моложе, уехал бы в Белоруссию! Нравится мне политическая позиция её лидера, его социалистические мотивы в управлении страной, созвучны они моему видению построения общества.
Противоречия неизбежны при сочетании социалистических и капиталистических принципов, но жёсткая диктатура со знаком плюс в конечном результате создаёт систему более человечную, чем неподготовленный капитализм.
После развала Союза Лукашенко провёл такую же приватизацию, но не позволил развалить ни один завод, колхоз или предприятие, оставив в собственности государства контрольный пакет, а остальное выставив на продажу на конкурсной основе. Работая в Белоруссии по приглашению администрации президента, я видел, как на конкурсе по реновации одного из зданий, представляющих историческую ценность, среди трёх иностранных фирм победила белорусская. И не по экономическим показателям, а по подходу и организации проведения работ.
Создаётся впечатление, что своими законодательными актами, разрушая экономику, медицину, образование, Латвию превращают в подопытный полигон, на котором испытывают, сколь долго может длиться терпение народа, выживающего не благодаря, а вопреки. Реалии жизни показывают – долго!
Мы были чужими в этой стране уже тогда, а они – дома.
Шёл 1945 год. Пришла долгожданная победа. Фогель помог нашей семье переехать с хутора в город Кулдигу, на первых порах обеспечив нас самым необходимым в хозяйстве.
Нам выделили одну комнату в коммунальной квартире в доме по улице Планицас 1. Комнатка была настолько мала, что в ней помещалась только одна кровать. Мы с бабушкой спали на полу на матрасе. Утром матрас убирался под кровать. Днём сидеть и лежать на кровати мне запрещалось и когда через несколько лет нас подселили в другой дом, и у меня появилась личная кровать, радости моей не было предела.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71024887?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
КГБ – комитет государственной безопасности.
2
НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел.
3
ГСМ – горюче-смазочные материалы.
4
КБФ – Краснознамённый Балтийский флот.
5
Виндава – название Вентспилса до 1917 года.
6
С 21 июля 1940 до 29 июня 1941 город назывался Либавой.
7
Рекогносцировка – разведка для получения сведений о противнике, производимая лично командиром и офицерами штабов перед предстоящими военными (боевыми) действиями.
8
Из материалов судебного процесса в Гамбурге 14 октября 1971 года.
Игорь Глазунов
Тип: электронная книга
Жанр: Книги о войне
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 29.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Игорь Глазунов родился 26 июля 1941 года в Либаве в женской тюрьме.Ему,сыну военнослужащих, его маме и бабушке чудом удалось выжить в оккупации. Родителей его отца расстреляли в Либаве 4 июля 1941 года. Период жизни автора описываемый в этой книге, можно смело можно назвать энциклопедией военных и послевоенных событий отдельно взятой страны, которой уже нет – Советской Латвии.В книге изложены события в хронологическом порядке. Автор дает оценку происходящим событиям, порой очень смелую в современных условиях.