Главная страница | Современная русская литература | Граница с Польшей. II часть

Граница с Польшей. II часть
Оксана Колобова
«…Я сложил письмо и убрал нагрудный карман рубашки, ближе к тому, что называлось сердцем. Я посмотрел через окно на веранду и решил идти прямо сейчас. Вокруг меня был полнейший хаос, который по закону вселенной должен был продолжаться, пока бы не превратил все вокруг в бесконечную нелепость и глупость, которая ни при каких обстоятельствах не должна была произойти. Чаще всего как раз то, что произойти не должно, почему-то происходит, и наверное, у того было на это полное право…»

Граница с Польшей
II часть

Оксана Колобова

© Оксана Колобова, 2024

ISBN 978-5-0064-3978-8 (т. 2)
ISBN 978-5-0064-2703-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

XIX Черная цапля и белый ворон
Когда мы вышли из заведения, мои часы показывали четыре утра. Во рту до сих пор оставался вкус томатной пасты и потом, уже фоном, отдаленный привкус водки. Перед выходом я выпил еще один коктейль и теперь чувствовал себя так, будто все мои ноги и руки двигались на шарнирах, но управлял ими не я. Хорошо, что мой проводник тут же взял меня под руку и мы пошли по тротуару уже вдвоем. Он шел, а я повторял его движения, повиснув на нем всем телом. Нам сопутствовали эти странные фонари. Даже будучи пьяным я отчетливо видел, что они были какие-то не такие. Перед глазами все расплющивалось в лепешку, но их свет оставался стабильным, будто он был нарисован на отдельном слое моего зрения. И чем дольше я смотрел на них, тем основательнее и прочнее во мне поселялась тоска, которую я отгонял от себя как мог. Наверное, пить в этом месте было ошибкой, но иначе я просто не мог. Я пил везде, где был алкоголь. Это было моей проблемой и моей ответственностью, от которой я всячески отрекался.
Весь путь мы проделали молча и у меня появилась возможность подумать о своем. Я думал о Марке и о том дне, когда я помогал ей распутывать спутанные цепочки, сидя возле нее на коленях. Я думал о своих соснах, думал о том, что мне мешало, не называя самого предмета – все потому, что я его еще не нашел. Видно, то пряталось где-нибудь ну очень глубоко внутри, в центральной части моей души, своеобразном ядре, куда под толщиной материи ни под каким предлогом не проникал свет. Я думал о словах Аси и о ее айсбергах. Думал о свободе и своем кресле. Думал о том, как сильно хочу вернуться домой и искупаться в реке. Все эти мысли не шли мне на пользу. Мне было бы лучше, если бы он говорил и заполнял мою голову чем-нибудь посторонним. Оно бы забилось в мой мозг как ватные спонжи и не давало бы вытекать наружу тем мыслям. Почему-то в ту секунду мне казалось, что именно они делали мое тело непреподъемно тяжелым.
Пейзаж вокруг менялся. Красивые декоративные дома, наверняка приспособленные под пабы, кафе и бутики, незаметно для меня слились с горизонтом, резко исчезнув из моего поля зрения. И через какое-то время пошли другие, снова жилые и приземистые, с цветными рамами и резными фигурами. При виде них мне стало немного спокойнее. Снова начинался лес с его соснами и елками. Мистер Филин попеременно сжимал мою руку, а потом снова ослабевал хватку. Должно быть, тоже думал о чем-нибудь своем.
Когда мы приблизились к нужному месту, я заранее это понял. Мы шли одной и той же дорогой строго вперед, а потом мой проводник медленно стянул меня в сторону, так, что я поначалу этого не заметил. Он отпустил мою руку и мы один за одним пошли по узкой тропке, спрятанной в высокой траве. Филин с человеческим телом шел впереди и я плелся следом за ним, расталкивая от себя заросли осоки. Кругом была тишина. Было слышно лишь поскрипывание кожи на его ботинках и грохот моих тяжелых подошв. Я хотел заговорить с ним, чтобы отвлечься от этих звуков, но не знал о чем. Так мы и шли друг за другом в этой тишине, не говоря друг другу ни слова, пока не дошли до места.
– Ну вот, мы с вами почти пришли.
Следуя за ним, я завернул за угол и из-за травы моему взгляду постепенно открылось озерцо. Небольшое, всего десять моих шагов в длину и ширину. По краям его украшали камни разных размеров, гладкие и плоские. Такими хорошо было бы пускать блинчики по воде. Я остановился рядом с ним, плечо к плечу, и тогда грохот моих ботинок смолк. Тишина вокруг была чиста и абсолютна, и это навело меня на мысль, что у меня вдруг заложило уши. Но стоило мне лишь согнуть руку, как я услышал пронзительное трение ворсинок ткани друг о друга и последующую тишину, более тяжелую, исчерпывающую и пустую. Я так и замер с согнутой пополам рукой, пораженно глядя на воду.
Мы были тут не одни. По озеру расхаживала черная, как уголь, цапля. Ее оперение лоснилось, будто глянцевая обложка журнала, и потому ярко поблескивало в темноте, как если бы где-то здесь мог быть тот странный фонарь или другой источник света. От того я мог разобрать ее туловище на отдельные перышки, из которых было соткано это мягкое на вид одеяние, ни ни что не похожее и ни с чем ни сравнимое. Они выглядели и мягкими, и одновременно острыми, как боевые клинки. В какой-то момент смотреть на нее со стороны перестало быть возможным и я было хотел подойти и дотронуться, но вовремя остался на месте – по прежнему остерегался пораниться. На конце длинной изящной шеи, выгнутой по форме канализационной трубы, сиял невероятной красоты глаз, томный взгляд которого, как мне показалось, был устремлен точно на нас. Он был похож на круглый ровный камешек, отражающий в себе водную гладь этого озера.
Филин стоял не шевелясь, должно быть, с замиранием сердца наблюдал за озером и цаплей. И я тоже старался не издавать ни звука, но чем больше я об этом задумывался, тем хуже у меня получалось. Все это дошло до того, что я еле сдерживал себя, чтобы не переступить с ноги на ногу, не сжать пальцы в кулак или как следует не прокашляться. Этих действий будто требовало само мое тело. Тем временем черная цапля не торопясь перемещалась по воде. Ее согнутые в коленях ноги были погружены под воду, отчего и казалось, что она плыла, совсем как утка или какой-нибудь лебедь. Но я точно знал, что она шла по дну, и делала это настолько искусно и медленно, что казалось обратное. Но это было не все. Сверху на ней сидела какая-то белая птица. И цапля, словно не замечая ее, плыла по своим делам, если в этом маленьком озере они вообще у нее могли быть. Та птица сидела не шевелясь и молча повиновалась действиям своей черной цапли. Мы простояли так минут десять, опустив глаза в озеро, и та картина ни разу не поменялась. Они плыли по одному и тому же направлению. Птица сидела верхом на цапле, цапля же плыла по часовой стрелке по краю озера, ни разу не спустив с нас своего взгляда. И это зрелище незаметно загипнотизировало меня, постепенно доведя до оцепениния. Все во мне стало ощущаться так, словно снова стало каменным. Спустя минуты молчания я все-таки решился на вопрос.
– А что это за птица на цапле?
– Это ворон.
– Точно, ворон. И как я сразу не понял… Белые цапли и черные вороны…
У меня в голове сразу материализовалась картина из кухни моего соседа, на которой все было так же. Вопреки и правде художника, и заложенным миром порядкам, вороны на той репродукции были изображены белыми, а цапли черными. А я-то помнил, что на оригинальном полотне все было как надо. Теперь, пожалуй, все встало на свои места. Я понял, почему на той копии, до странного похожей на первозданную картину, те птицы изображались именно так. Да и что там, я понял, почему и для чего она висела у моего соседа на кухне. Наверняка он сам здесь бывал и видел все это своими глазами. Но для чего здесь нужен я сам? Здесь, прям таки перед живым повторением той картины?
– Совершенно верно. Белые цапли и черные вороны.
– А где цапли? Где вороны? Почему здесь только одна цапля и один ворон?
– Я уже рассказывал вам, что это и есть главное хранилище этого места. Здесь и был рожден сгусток темноты, которому позже было суждено разделиться и поселиться в людях, если вы помните. Изначально оно охранялось целой стаей цапель и ворон. С того времени прошло огромное количество веков и уже после того, как появился сам человек, остальные представители этих видов сгинули. По счастливой случайности здесь остались только две особи, те, которых вы можете наблюдать.
– А что это были за причины?
– Ухудшение экологии, противоправные действия человека.
– Противоправные действия?
– Браконьерство, если говорить проще. Ведь эти птицы очень красивы, да и что уж там говорить, необычайно редки благодаря своему окрасу. К тому же, эти двое – последние представители своих видов. Надо сказать, среди браконьеров о них слагают легенды. Поговаривают, что их мясо может привести человека к бессмертию, а оперение может избавить от многих неизлечимых болезней. Я не знаю, так оно на самом деле и не так. Пожалуй, никто не знает.
Я посмотрел на него, но он ко мне не повернулся. Его взгляд был направлен точно в озеро. В этих круглых красных глазах, которые я мог наблюдать сбоку от себя, я видел тень грусти и сожаления, что, как мне казалось ранее, было им совсем не свойственно.
– Они существуют вместе как единое целое. Ворон и цапля представляют собой неразрывную связь живого и его теневого обличья. Эти ребята, можно сказать, последнее, на чем держится мир. И ваш, и наш, безусловно. Пока они оба здесь, в этом озере, пока эта черная цапля ходит по дну озера и несет на себе этого белого ворона, все, можно сказать, хорошо. У нас точно есть наше завтра.
– А что будет, если это все прекратиться?
– Никто не знает. Они всегда были. А самое главное, они всегда были до человека. Так что, утверждать или догадываться о чем-то бесполезно. Скажем так, все это совершенно туманно. Ясно, пожалуй, только одно – с истреблением этих птиц вместе с ними уйдет тот элемент, что регулирует поведение человека и отвечает за стойкость его психики. От меня вы уже наслышаны о том, что в человеке уживается и свет, и тьма. Однако, они сосуществуют друг с другом таким образом, что не мешаются между собой, но самое главное, не мешают друг другу. Можно сказать, что между ними есть кое-какая стена или что-то, что выполняет похожую функцию разграничения. Ясно, что без них эта стена перестанет существовать и тьма со светом сольются друг с другом. У них не будет преград.
Я стал смотреть на птиц. В их движениях чувствовалась неимоверная гармония. Так гармонично могло быть лишь то, что существовало в системе, как часовой механизм – одно следует за одним, другое за другим и так далее. Гармония была в синхронности и неразрывной зависимости ее частей, замыкающих друг друга бесконечным кольцом. Те элементы могли быть самостоятельны и иметь собственное значение, и оттого их связь была только прочнее, потому что лишь в совокупности они приумножали собственную значимость. Озеро, цапля и ворон представляли собой одну из таких цепей. Пока здесь было это озеро, была цапля, а пока была цапля, был и ворон. Без цапли и ворона озеро осталось бы просто озером, заброшенным и зеленым от тины. Но без озера не было бы цапли, как следствие, и ворона тоже. Озеро было фундаментом, цапля была связующим звеном, а ворон был завершением цепи. Одно шло за вторым, второе за третьим…
– Мы с вами знаем человека с определенным психическим строем. Черное, белое и стена. Ничего лишнего. Все действует как ему и положено и отвечает за свои функции. Что будет, если стена будет нарушена, неизвестно. Какого человека мы получим? Лишь один элемент выйдет из строя, но сможет ли в этом случае человек оставаться прежним? Что будет с его психикой, непредсказуемо. Но я, все же, могу кое-что добавить. Прежде, когда цапель и ворон было больше, все было немного иначе. Как вы можете догадаться, стена между светом и тьмой была прочнее, потому что хорошо охранялась птицами. Отсюда вытекало вот что. Психика человека была куда прочнее и практически стремилась к идеалу. Он был полностью уравновешен как личность. В нем все было сбалансировано, как и задумывалось высшими изначально. Человек ничего не боялся и потому не ощущал себя одиноким. Он знал, куда он идет, он знал, на что он идет и что у него впереди. Его перспективы были ясными. Ничто не угрожало ему. А прежде всего, он сам. Тогда его внутреннее существо представало перед ним как нечто беззлобное, безопасное и просматриваемое со всех сторон. Он был счастлив.
Все это время тишина оставалась с нами, лишь его голос раздавался поверх нее, как одно из ее обличий. Во всяком случае, он не звучал в ней чем-то лишним. Неожиданно Мистер Филин переступил с ноги на ногу и его ботинки опять заскрипели. Он сделал это без всякого сожаления, должно быть, так же как и я выбирал момент, когда можно снова ожить и дать телу свободно двигаться так, как оно этого хотело. Он посмотрел на меня и я непроизвольно в ответ на него оглянулся.
– Пожалуй, у меня все.
– И что теперь?
– Я провожу вас.
Он привычно взял меня под руку и мы пошли тем же самым путем к дороге. Снова эти заросли, бьющая в лицо осока, невыносимый грохот моих ботинок. И вот, наконец, тротуар, выложенный треугольными плитами. Мы пошли в каком-то направлении – я уже не мог разобрать, в какую сторону мы пошли из забегаловки, куда мы шли теперь и где должны были оказаться в итоге. Все вокруг было одинаковым. Те же простенькие и ничем неприметные жилые домики, фонари и вездесущая треугольная плитка, которая, как мне казалось, была проложена всюду, где еще не ступала моя нога. Я шел, крепко сжимая в руке холодный и слегка влажный материал его пиджака, и размышлял о тех птицах, что мне пришлось наблюдать.
– А эти птицы, почему они остались, а другие нет?
– Везение, а может, и судьба. Смотря как на это смотреть.
– А как на это смотрите вы?
– Итак, и так. У меня два глаза. Но я могу смотреть ими лишь по отдельности, а не сразу обоими, как вы, люди. Можно сказать, вся картина мира разделяется для меня на две части, правую и левую.
Пожалуй, он был прав. Люди, в том числе и я, – потому что вне зависимости от того где я был, я к ним по-прежнему относился, – не принимали в счет существования чего-либо другого, отличного от того, к чему они привыкли. И у нас на все про все был только один большой глаз, состоящий сразу из двух. Они смотрели куда мы захотим, но делали это одновременно, таким образом, охватывая одно и то же поле зрения. Так что, у нас определенно не было шансов смотреть на все с разных сторон.
Мы шли вот так уже около двадцати минут и домики, наконец, стали подходить к концу. Наверное, я скоро должен был оказаться дома, в своей долгожданной привычной обстановке. Как раз уже начинало светлеть. Небо стало на пару оттенков светлее, вот и все. Никакого солнца, наверное, на Границе с Польшей не было и в помине. Максимум какие-нибудь желтенькие пятна, похожие на разводы.
– А почему они такого цвета?
– В смысле, не такого, как вы привыкли?
– Ну да.
– Когда-то оба этих вида всегда были таких цветов. Но в процессе эволюции это изменилось.
– А этих эволюция не затронула?
– Точно.
– И что это? Везение?
– Наверное, все-таки, судьба. Быть может, именно из-за своего первоначального окраса они и стали хранителями. И ведь чаще всего, именно то, что остается прежним до скончания веков, и может стать тем, что будет запечатывать и хранить в себе реальность – ту, что была с самого начала, ту, что мы видим сейчас, и ту, на чем все закончится. Это своеобразный духовный посредник. То, что для течения времени становится невидимым. Оно не меняется. Оно словно камень, что может лежать где-нибудь на дне реки целую вечность, но между тем помнить о всех проплывающих мимо рыбах и водорослях, пальцах ног, что до него все это время дотрагивались.
– Так все-таки, они хранители чего?
– Человека.
Мой провожатый остановился, а я на автомате продолжил тащить его за собой. Он так и остался стоять на месте и тогда я все же оглянулся по сторонам. Оказывается, мы уже были на месте, но я не сразу это подметил. Пейзаж вокруг был таким, каким был в ту первую минуту, когда я научился видеть, закрыв глаза и посмотрев внутрь себя. Вот шла та самая тропа, до самого горизонта, а вон там вдали виднелся сосновый лес. Вот только автобуса нигде не было. Я остановился.
– Человека?
– Человеческой сущности, его теневой стороны и их связи. Озеро, цапля и ворон… Озеро как среда, ворон как человек, а цапля как его тень.
Я кивнул ему, до сих пор до конца не понимая, что я здесь забыл и почему вынужден слышать все эти вещи. Посмотрев на горизонт, который уже едва пожелтел с рассветом, я увидел приближающийся к нам автобус. В этот раз мне даже удалось рассмотреть его номер – 1331 жирными синими буквами. Я посмотрел в лицо проводнику.
– Тогда почему это не одни и те же птицы?
– Потому что человек и тень неодинаковы. Это отдельные существа, имеющие право на личную жизнь. Но в тех рамках, что они существуют, иметь право на свою личную жизнь может лишь один из них. Так или иначе, что так, что эдак, один из них должен существовать на правах отражения. А другой – на правах самого субъекта. В мире все распределено таким образом. Кто-то живет на правах подчиняющего, кто-то на правах тени, его подчиненного. Подчиненный, как нам уже с вами известно, выступает как отражение воли подчиняющего – в вашем мире, в переносном, а здесь, как вы уже поняли, в самом что ни на есть прямом. Кто-то будет самой цаплей, что работает ногами, идя по дну озера, а кто-то будет вороном, что будет восседать на этой самой цапле и диктовать ей свои условия. С одной стороны, без цапли ничего бы не получилось. Вороны с водой ведь не дружат. Но посредством той цапли ворон и добивается своего, понимаете? Цапля позволяет ему быть в течении жизни, так и не прикладывая к этому руку. Ворон не заботится о тех многих вещах, о которых заботится цапля. Он смотрит по сторонам, а она смотрит на свои ноги в том озере. Она думает только о том, что ей надо выполнять свою работу и шевелить ногами, а ворон о таких вещах даже не беспокоится. Он думает о том, как добыть себе корм, и даже, возможно, размышляет о жизни за пределами этого озера. Его голова занята всем тем, что ни под каким предлогом не попадет в голову цапле.
Автобус все приближался. Я чувствовал, как внутри нарастала паника. Что-то надо еще было успеть сделать или сказать, но я не мог сказать ни слова. Пустой автобус 1331 почти беззвучно катился по земле, но приближался довольно таки скоро. Вместе с ним ко мне приближались будто бы и сами сосны. Мне чудилось, что они шли ко мне на встречу, сбиваясь в кучки, так и норовя принять меня в свой круг. Это видение меня так и не оставляло, хотя те сосны все еще оставались на местах, в своем сосновом лесу. Но я то знал, что они были как здесь, так и глубоко у меня внутри, где-то в толще всего этого неопознанного.
Я посмотрел на Мистера Филина. Заглянул в его красные, будто бы угрожающие всему свету, глаза, оценил костюм, на самом деле все же бордовый, и выступы перьев над его головой, похожие на антенны. Потом рассмотрел ладони и шею, белые-белые, опустился к ботинкам. Весь его внешний вид вызывал во мне чувство, будто бы я очень сильно к нему привязан. Так, словно стоит нам только разойтись, как я буду какое-то время что-то испытывать. Я не мог предположить, видел ли я его первый и последний раз, но стоило мне лишь об этом подумать, как он тут же опустил свою человеческую руку в брючный карман и протянул мне картонный прямоугольник, по всей видимости, визитку. Я взял ее, и даже не посмотрев, сунул в карман.
– Звоните, если захотите еще раз приехать. Я вас встречу.
– Хорошо.
– А вот и автобус. Что же, всего доброго вам. И спокойной ночи.
Я оглянулся на пустую машину позади себя. Автобус чуть протрахтел и остановился, секундами позже распахнув передо мной свои шаткие двери, похожие на гармошку. Я замешкался. Мне нужно было ехать домой. Туда, где все то, о чем он мне говорил, так же существовало, но было покрыто завесой тени.
– Всего доброго. И спокойной ночи.
– О, я еще не собираюсь. Здесь до рассвета еще далеко.
– Ну он же когда-то настанет.
– Верно. Спасибо.
Филин проводил меня до дверей и на секунду сжал мой локоть в своей ладони. Я поднялся по металлическим ступенькам наверх и оглянувшись на своего провожатого, проследил, как за мной захлопнулись двери. Я достал мелочь и было хотел положить ее на тот же столик, как увидел на нем еще одну стопку монет. Безусловно, это были мои монеты, еще с первой поездки. И что, за это время этот автобус никого помимо меня не возил? Садясь на то же самое место, я подумал, что все нормальные люди в это время и спали, и уж точно не подозревали о существования этого места. Глядя в окно на еловые ветви, бьющие по стеклу точно так же, как в предыдущий раз, я думал, что все же хотел бы оказаться в их числе. Пожалуй, это было не так уж и сложно. Для этого порой более чем достаточно не совать нос туда, куда не следует. А точнее, сидеть целый день дома и выполнять свой привычный каждодневный план, ни грамма не отличающийся от того, что был вчера. В принципе, я так и жил, изо дня в день. И чего только меня угораздило связаться с этим стариком?
Вторая поездка выдалась спокойной. Я уже знал часть маршрута и то, что в этот раз обойдется без приключений, ведь я ехал домой. Мы ехали так двадцать минут, полчаса. На моих часах было пять утра. И правда, вскоре из-за горизонта показалось солнце. Но это произошло так быстро, что я не мог поверить своим глазам. Вот оно вышло, потом поднялось все выше и выше, пока небо не стало желтым. Эти перемены произошли не более, чем за пять минут. Чем ближе мы приближались к дому, тем стремительнее небо загоралось рассветом. На Границе с Польшей рассвет действительно ожидался еще не скоро. Почему-то у меня было ощущение, что он там никогда не настанет. Небо так и будет таким же желтоватым, каким я его тогда застал – так, будто небо было пуховым одеялом и через это одеяло кто-то близко светил фонарем. Правда, какой-то след все же оставался, но для слова рассвет его все-таки было довольно мало.
Постепенно солнце в моих глаза все тускнело и тускнело, пока через какое-то время и вовсе не сошло на нет. Потрепанные сидения, брюки, кардиган, ладони и отдаленный пейзаж за окном в виде горных пиков и утесов – все постепенно теряло свою яркость, словно кто-то выключал мирскую подсветку. Через пару минут картинка в моих глазах полностью погасла, и лишь тогда я додумался их открыть. Видать, так долго пробыл с закрытыми глазами, что совсем позабыл о том, что в моем мире с закрытыми глазами можно увидеть лишь слизистые. Чем ближе ко мне была точка прибытия, тем этот факт был очевиднее. Теперь при взгляде внутрь себя я мог увидеть лишь свои фактические внутренности, но никак не то, что могло по настоящему во мне находится. Смотреть на все вокруг открытыми глазами было непривычно. Глаза заболели от яркого света, будто я только что проснулся и не отводя взгляда смотрел прямо на солнце. А его свет только усиливался. Рассвет был в ударе. Должно быть, впереди предстоял солнечный день.
Возможно, я был всему этому рад. Все-таки, гораздо спокойнее жить, зная, что все, что тебя окружает, легко и просто, как кусок сыра с огромными дырами. Одна сторона от меня – мой дом, мои книги, жена, ее собака и наши постоянные стычки, с другой – мой друг Николаша и его возлюбленная Асия, с которой мне хотелось созвониться еще раз, и к стыду своему, перечитывать письма, которые, к слову, от жены я никуда так и не спрятал. Не знаю, что мне было за дело до той молодой блондинки. Может, новизна ощущений или кризис среднего возраста, может и что похуже – изрядное самолюбие и стремление к самоутверждению. К людям, которым я нравился, я испытывал ответное влечение. Но было ли это то самое, что притягивало меня к ней?
Вскоре мы проехали серпантин, откуда хорошо было видно рассвет. Солнце, словно обезумевшее, светило в полную силу. От этого огромного шара по небу во все стороны расплывались яркие красно-оранжевые полосы, похожие на порезы. Следуя маршруту, автобус туда-сюда перекатывался и перекатывал меня внутри себя. Сосны снова били и царапали окна. Поверх их ветвей были обозначены горы Азрацт. Их вершины голубели и местами желтели, если солнце попадало на доступные ему изломы. Тогда свет все же побеждал тьму.
Когда автобус остановился, чтобы выбросить меня на остановку, я только и хотел, что упасть в свою подушку лицом и ближе к обеду как ни в чем ни бывало проснуться, будто все осталось таким, как прежде. Идя от остановки к своему дому, я поймал себя на мысли, что весь вечер и вся последующая ночь никак не уложились у меня в голове. Все то казалось мне не то чтобы нереальным, но маловероятным. При всей реальности гор и реки на горизонте, родного полосатого шезлонга и цветов Марки, все то, что я увидел до этого, было похоже на выкройку или первоначальные мазки краски, которые прежде делал Николаша при написании каждой новой картины – они были нужны для обозначения теней и основ цветовых решений. Это были все равно что неосторожные наброски, которые в моей памяти так и останутся набросками. Все потому, что замысел художника возник у него в голове так же стремительно, как в ней же и потерялся. Эти штрихи остались на бумаге, но вот дальше из них ничего не получится. Они так и будут просто штрихами, но никак не самой реальностью. Возможно, в каком-то плане это она и была, но лишь в своем менее реальном проявлении. Моя же реальность была сейчас со мной. Я уехал, а она так и осталась меня дожидаться.
Марки не было дома, а у меня не было ни сил, ни желания опять думать об этом. Не включая света, я еле скинул с себя ботинки и прошел на кухню. Залпом осушив стакан воды, я спустился глазами на пол и в темноте меня встретили два блестящих выпуклых глаза, что принадлежали собаке жены. Я поставил стакан на столешницу и зачем-то сел рядом с ней на полу. Обняв ее, я почувствовал, как во мне достраиваются недостающие фрагменты – так бывает в видеоиграх, когда вдруг доходишь до края изображения и оно не может прогрузиться мгновенно. Вот и я, вернувшись из долгого путешествия, я обнаруживал в себе непонятные пустоты, которые, вероятно, были либо забыты мной на то время, что я был там, либо и вовсе потеряны. Но обняв собаку, я ощутил, что все это скоро ко мне вернется. Я просидел так бок о бок с ней около пяти минут, чувствуя лицом и шеей ее жесткую шерсть, все еще пахнущую духами жены. Чувствовать этот запах так близко было непривычно и странно – кому сказать, точно не поверят, но я не обнимал жену вот уже как целую вечность.
Покормив собаку, я нехотя разделся и кинул одежду в стиралку. В ту ночь я впервые спал без жены, но не один. Рядом со мной комочком свернулась Плюша, положив свой до безумия длинный нос мне на грудь.

XX Подземка
Когда я проснулся, собаки уже не было. Внутри намечалась тревога, и чем больше времени проходило после пробуждения, тем яснее она ощущалась. Она была похожа на самозакручивающийся кокон, увеличивающийся в размерах в каждую секунду. Нервно откинув от себя одеяло, я приподнялся на постели и ощутил острый приступ головной боли. Она поражала затылок и височные доли, заражая болью весь череп. Я посмотрел на часы. Два часа дня, ни больше, ни меньше. Я оторвал себя от постели и поплелся на кухню выпить лекарство. По дороге я поставил джаз, а именно Чарли Паркера и его тот самый альбом «Jam Session», которому я еще ни разу не изменял. Первую композицию я я не любил и всегда ждал «What is this thing called love?». Но чтобы ее услышать, мне вечно приходилось ждать. Так было и сейчас. Сначала заиграла первая, а в это время я был на кухне и разбавлял водой порошок, после чего поставил чайник и закурил. Этим утром мне страшно хотелось чая, а не кофе. Такие дни случались довольно редко, надо сказать, почти никогда.
В окне все светилось от солнца. Деревья были настолько насыщенными цветом, что мне хотелось перевести взгляд на какой-нибудь темный предмет в моей кухне. Смотря на них вот так, я заметил, что многие деревья незаметно для меня, и я думал, что и для них самих тоже, постепенно выгорали и сливались с солнечным светом. Дерево рядом с домом соседа даже полностью пожелтело и уже начало опадать. Опавшие ярко-желтые листья лежали на траве за оградой и рядом с самой оградой внутри участка, кое-где на головках цветов. Река блестела, горы на горизонте были желто-серыми и стояли вокруг нее прочной стеной. Я заварил себе чай, добавил в него три ложки сахара, умыл лицо, и прихватив с собой полотенце, направился на веранду. Первым делом я проверил ящик с почтой, внутри которого помимо газеты оказалось еще два письма. Я решил открыть их чуть позже, когда мне, может быть, все-таки удастся привести себя в чувство. Вместе с газетой я оставил письма на облезлом столе, где была только моя крышка-пепельница и Маркина книжка для взрослых.
Расположившись на шезлонге, я отпил немного чая и тут же стянул с себя одежду. Я знал, что стоит мне хоть немного поплавать, как все мои субстанции сразу же придут к общему знаменателю, и все станет если не как прежде, то хотя бы похоже на то. Сверху песок был теплый, а внутри, из-за того, что солнце грело уже не по-летнему, оставался холодным. Я привычно повесил полотенце на ветвь коряги на берегу и постепенно стал входить в воду, не отрывая взгляда от сияющих горных вершин. Вода была холодной до ужаса, но я не сопротивлялся и упрямо шел прямо в нее. Когда мое тело привыкло к ее температуре, я лег на спину и поплыл дальше, примерно на метров десять от берега. Но на этом река, безусловно, не заканчивалась. Во время плавания мне все время казалось, что в своей протяженности она была бесконечной. Сколько бы я ни плыл и как бы ни уставал, переплыть ее полностью у меня ни разу не получалось.
Солнце напекало макушку, а тело было будто бы скованно во льдах. Ледяная пучина реки обратным течением выносила меня на берег к коряге, а я невозмутимо продолжал плыть, чувствуя, как мой разум деревенеет вместе с конечностями. Не проплыв и пяти минут, я решил отдохнуть и остановился, повиснув на поверхности воды, между небом и землей. Отсюда хорошо было видно что наш участок, что дом старика, что остановку, к которой в это время приближался автобус. То, что осень наступила, и наступила она давно, было ясно только издалека. Отсюда глаз видел то, что не сразу видел впритык – природа увядала, стремительно теряя свой колорит.
Не знаю сколько я так проплавал. Предвосхищая то, как будет холодно по выходу из воды, я старался как можно дольше там пробыть, попеременно всплывая и отдыхая на поверхности, пялясь в синее небо и облачка. Целесообразнее, конечно, было бы вообще там остаться. По жизни я скорее был рыбой, чем человеком, просто, наверное, не сразу это понял. В воде, где не было людей и прочих поводов для беспокойства, я чувствовал себя лучше всего. Тревоги развевал ветер, уставшую от мыслей голову остужала вода, а песок под ногами всегда придавал уверенности. Все же, жалко, что я не родился рыбой. Видимо, где-то на небесах произошла ошибка. Ну а может, никакой ошибки и не было. Рыбы, скорее всего, своего счастья не понимают. Так, впрочем, они могли думать и про людей. И вполне себе могли бы быть правы.
Выйдя из воды, я скукожился от холода и накинул на себя полотенце, после чего тут же сел у коряги и допил свой холодный чай. В этот день мне совсем не хотелось думать о всяких вещах, поэтому я всячески игнорировал все, что приходило мне в голову. В те моменты оно приходило и сразу же уходило, а я не заострял на этом внимания. Я сидел, свободной рукой оперевшись на корягу, и смотрел на горные вершины. Курить и пить, как ни странно, сегодня хотелось меньше всего. Я бы так и сидел, сырой и в полотенце, если бы окончательно не окоченел.
Дома кругу продолжала крутится пластинка. Это была вторая композиция, та самая «What is this thing called love?». Я подумал, что в этот раз мне даже не пришлось ждать. Достаточно было просто поплавать и вернуться домой, чтобы ее услышать. Сев на пол рядом с проигрывателем, я прослушал эту часть до самого конца, после чего остановил дорожку и оделся в чистое белье. На завтрак были два яйца и салат с тунцом, который я намешал вместе с остатками овощей. Я позавтракал в тишине и выпил стакан молока с медом. В ванной проделал то же самое, что и каждое утро – сполоснул тело, побрился и умылся лосьоном, избегая смотреть в лицо в отражении зеркала, убрал с пола тряпки, что лежали там из-за неосторожных умываний жены и уже начали протухать. Включил стиральную машину и не глядя выбросил тряпки в мусор. Видимо, она не планировала возвращаться. Но сегодня меня это практически не беспокоило. Бог ей судья. Я оделся в пляжные шорты, рубашку с длинным рукавом и вышел из дома.
Их участок, как и час назад, был пуст. Нина видимо прислушалась к моим словам о поливке цветов и поэтому перестала делать это так часто. Я практически машинально справился с механизмом калитки, звякнув болтиком, и подумал, что уже давно не видел их маленькую собачку, с которой они втроем частенько гуляли вдоль берега. Странно и то, что я никогда не видел ее в доме, пока находился у них в гостях. Но думал я об этом не долго. Стоило мне пересечь тропинку и клумбы с розами, как я довольно привычно снял обувь, поднялся наверх, преодолел две лестницы и перед входом в дом настроился на беседу о своем путешествии, о котором все утро старался не вспоминать.
Открыв дверь, я вызвал мощный поток воздуха, застрявший между дверной щелью и моими ногами. Закрыв дверь, я тут же порезал его пополам и без свиста этого ветра в прихожей сразу стало безумно тихо. Я осторожно шагнул в коридор и уже потом в саму кухню, пытаясь не вызывать лишних звуков, и окинул глазами все, что было вокруг. На столе стояли две чашки из чайного сервиза. Я подошел поближе. В левой на самом дне чернели остатки густо разведенного чая, а в правой в куче пепла плавала недокуренная сигарета, сломанная пополам. По той сигарете и второй чашке мне было понятно, что до определенного момента здесь был посторонний. Да и запах на кухне чем-то все же отличался от привычного. В целом, он был почти такой же, но все равно не такой как всегда. Окно было открыто и занавеска легонько подпрыгивала на ветру, подавая мне в лицо излишне свежий осенний воздух. Картина художника Хасэгавы Тохаку висела на своем прежнем месте. На ней цапли все еще были черными, а вороны белыми. Рядом с горшками с фиалками стояла небольшая синяя лейка, вода в которой, я проверил, была комнатной температуры, что означало, что она была налита достаточно давно и за это время уже успела отстояться. Дверь в соседнюю комнату была не заперта и в ней тоже никого не оказалось. Встав посередине комнаты около пианино с закрытой крышкой, я в нерешительности почесал голову и уставился на желтое дерево за окном, с которого ветром сдувало на землю все больше и больше листьев. Это было то самое дерево, на котором я заострил свое внимание тогда, стоя на кухне.
Куда делся старик с внучкой и почему входная дверь осталась незапертой? Высунув голову из окна, я еще раз осмотрел весь участок, но ничего кроме деревьев и своего одинокого дома там не увидел. Солнце все еще ярко светило, река громко наслаивалась на берег и снова уползала сама в себя. Помимо инвалидной коляски, кровати, комода и шкафа в комнате той девочки ничего не было. Сам не зная зачем, я раскрыл деревянные дверцы шкафа, выполненные из светлого дерева и покрытые помутневшим от времени лаком, и стал рассматривать все, что попадается на глаза. На вешалках висели платья разных цветов, некоторые из которых мне уже довелось видеть на Нине. Внизу стояли несколько пар туфель и сапог и какие-то запечатанные металлом деревянные ящики, к которым я не решился прикоснуться. А в выдвижных ящиках под шкафом скрывалась целая куча носок и чулок, а также драгоценности и монеты, а под всем этим пряталась связка писем, объемом во все томы книжек, написанных мной за всю жизнь. Кое-какие письма были почерневшие и обветшалые по прошествии лет, какие-то совсем новыми, а некоторые из них по состоянию бумаги находились где-то посередине. Должно быть, это была регулярная переписка или история писем от разных людей, отсортированных от дальних к ранним. Я завис над письмами, ощущая, как учащается мое сердцебиение в голове и далее передается всем моим органам. Если бы тут кто-нибудь был, он бы уж точно увидел, как от этих толчков шевелятся волосы на моей голове.
Оглянувшись по сторонам, я снова увидел в окне то желтое дерево и услышал шум реки. Здесь, безусловно, никого не было даже поблизости, потому я схватил несколько первых попавшихся писем, рассовал их по карманам, вернул все как было и выдохнул, немедленно покинув ту комнату. Зачем мне были нужны эти письма, я и сам толком не знал. Рука самопроизвольно к ним потянулась. Да и к тому же, успокаивал я сам себя, это были просто письма, и возможно, самые что ни на есть бытовые и бессмысленные для постороннего человека. Да, это были всего-лишь письма и никто ничего не узнает, если мне удастся как можно скорее вернуть их на место.
Сев на ближний табурет, я повис в тишине дома. Она обволакивала меня целиком и полностью, так, что мне становилось понятно – жильцов этого дома не было на месте не менее целого дня. Такой тишиной могла быть только тогда, когда в ней долго никого не было и от переизбытка пустого пространства, она, что называется, обрастала самой собой, становясь только плотнее и тяжелее. Я посмотрел на часы, потом посмотрел на плиту и заметил, что подача газа по какой-то причине была приостановлена – стрелка механизма-выключателя была направлена горизонтально. Это только больше укрепило меня в догадках о том, что старик с внучкой заранее знали о своем долгом отсутствии. В то мгновение я решил, что постараюсь найти что-нибудь еще, пока они не вернулись оттуда, куда ушли. У меня до сих пор не было целостной картины происходящего, да и скорее всего, старик что-нибудь все-таки от меня до сих пор скрывал.
Сидя на том стуле я планировал свои дальнейшие действия и пялился на сигарету, плавающую в остатках чая. Тишина давила мне на на плечи и под ее тяжестью меня чуть не победил сон. Вокруг ни то чтобы никого, а вообще ни единого звука. Я снова посмотрел на картину и спустился ниже к фиалкам, после чего обратил внимание на пестрый линолеум. Крупные треугольники, обведенные в квадрат, повторяющиеся друг за другом сотни и тысячи раз. Пол был ровный, только кое-где был чем-то прожжен, и в тех местах были почерневшие углубления, в которые я мог запросто засунуть фалангу своего пальца. Рассматривая линолеум, я даже не сразу заметил, что ближе к плите он был разрезан на четыре равные части, сложенные по форме квадрата. А стыки между материалом были подгаданы таким образом, что узор сохранялся и выглядел почти как целый кусок, что на первый взгляд об этих разрезах можно было даже и не догадаться.
Я приподнялся со стула, чтобы рассмотреть этот участок линолеума получше. Когда я прикоснулся к этим полостям, стало понятно, что этот кусок был не просто какой-то заплаткой. Это была самая что ни на есть крышка люка, под которой под землей что-то скрывалось. Но никакого механизма, который мог бы эту крышку подцепить и поднять наверх, что-то вроде крючка, кольца или ручки, ничего из этого под рукой не оказалось. Я покрутил головой по сторонам в поисках хоть чего-нибудь, что может помочь мне туда попасть, и случайно наткнулся на выключатель, расположенный прямо под часами на стене. Я из стороны в сторону им пощелкал и когда ничего не произошло, осознал, что он, вероятно, не относился к освещению в самой кухне. В коридоре, как я помнил, рядом с календарем их было две штуки. Один, может статься, включает свет на кухне, а другой в самом коридоре. А значит, этот выключатель имел отношение именно к той подземной комнате, потому ничего не происходило, когда я нажимал на него, ведь тот люк был очень плотно закрыт, что даже комар носа не подточит.
Я остановился и прислушался к тишине, разглядывая инвентарь на полках. Тут были тарелки, пластмассовые миски, спички, вантуз, фольга, терка, кухонные весы и заточка для ножей. Я остановил на ней свой взгляд и понял, что мне нужно искать. В ящиках была целая куча полиэтиленовых пакетов и приправ, вилки и ложки, а вот самих ножей я нигде не нашел. Пробежавшись по полкам снизу вверх, я все же нашел нечто похожее на нож. Это было шило, но вот что оно могло делать на кухне, мне было непонятно. Я взял его за круглую деревянную ножку в правую руку и пролез лезвием между стыков линолеума, стараясь подтянуть правый край наверх. Сначала все мои действия были полностью бесполезными, пока я не решил поменять свою тактику. Я до конца воткнул острие шила в приоткрывшееся отверстие и с силой подковырнул плиту снизу в вверх, как бы крючком цепляя ее за самое основание. И вот тогда у меня все-таки получилось. Прилагая всю свою силу, я таки смог поднять деревянную плиту на себя. Весила она, конечно, порядком. Под собственной тяжестью та без затруднений отъехала в сторону и облокотилась на крышку стола.
Я встал с колен и перевел дух, после чего осторожно заглянул в люк. Дневной свет немного попадал внутрь и высвечивал лишь только поверхностный фрагмент темноты, из которой торчал кусок широкой деревянной лестницы. Я догадался воспользоваться выключателем и тогда лестница предстала мне целиком, как она есть, до самой земли. Оказывается, длина этого подземного помещения была просто удивительной, метров двадцать в длину и пока не известно сколько в ширину. Стоя вот так над квадратным люком, я подумал о том, что второго шанса у меня, вероятно, не представится. Засучив рукава, я пристроился к лестнице и с осторожностью полез вниз, прощупывая ногой каждую следующую ступеньку. Благо, на лестнице по бокам были небольшие перила, за которые я мог хвататься руками и быть уверенным в том, что не сделаю какое-нибудь неловкое движение и не скачусь вниз, пересчитав копчиком все ступеньки. На середине пути я все же решил перекрыть доступ в подземку на тот случай, если старик с внучкой неожиданно вернутся домой. Закрытая дверца люка хоть и не давала гарантий того, что я останусь незамеченным, но так мне было куда спокойнее.
Итак, я опустил крышку на место и спустился вниз. На вид это место напоминало обыкновенный погреб – кое-где были набросаны клубни картофеля, а у стены в одном месте были в ряд выставлены стеклянные банки с соленьями. Сначала я подумал, что это и был обыкновенный погреб, пока не обошел территорию целиком. Оказалось, что в длину подземка распространялась куда дальше, чем я мог представить. Старенькие и замотанные со всех сторон паутиной лампочки, следующие друг за другом примерно каждые метров пять, показали мне длинный коридор, делающийся с каждым шагом все уже и уже. Когда я вошел в него, то увидел, что в самом его конце стояла вагонетка, и логично, что под ней же начинались и рельсы. Я в растерянности остановился, пытаясь прикинуть, куда эти пути могли быть проложены. Не имея ни одной догадки, я все же решил пойти дальше и узнать это сам.
И действительно, под вагонеткой были проложены рельсы, уже довольно старые и ржавые. Коридор впереди углублялся и делился на несколько частей, поэтому, логично было предположить, что этой вагонеткой можно было как-нибудь управлять. Я решил пойти пешком, дабы уберечь себя от возможных происшествий – о том, что вагонетка могла быть неисправна, я мог лишь догадываться, но играть с судьбой все же не стал. Я перелез через ту металлическую кабину и вступил на рельсы, к этому моменту ощутив, что дышать здесь становится все тяжелее. Продвинувшись немного дальше, я заметил, что ответвлений пути было куда больше. В общей сложности я насчитал десять штук. Я остановился и решил прислушаться к себе, чтобы выбрать нужный мне путь, дабы не зайти куда-нибудь, где мне уж точно не следовало оказаться. И недолго думая, я пошел по самому крайнему по правой стороне коридору. Он был самый узкий, и что-то мне подсказывало, самый короткий из всех. Впрочем, так оно и оказалось.
Я прошел всего метров двадцать пять. На пути мне встретился только один поворот, а потом почва пошла сильно вверх и мне пришлось подниматься уже в гору. Вскоре расстояние между потолком и рельсами стало значительнее сужаться, и мне в конечном итоге пришлось опустить голову, а потом и вовсе ползти. Разница между стенами стала в два раза меньше меня самого. В конце концов, преодолев весь этот путь, я увидел, что лампочки вдруг закончились и ближайшие метров десять проглотила тьма, вот только… Если не брать в счет отдаленный источник света, сильно похожий на свет из окна. Чем ближе я к нему приближался, тем он все больше и больше походил на солнечный свет, а это значило, что я приближался к цели. Когда я дополз до конца, я не сразу понял, что предстало перед моими глазами.
Впереди была металлическая решетка с вертикальными прутьями, между которыми я мог отдаленно рассмотреть очертания чьей-то комнаты, плавающей в белом свете. Я догадывался, что эта решетка была заколочена снаружи, ведь то, что я и мог увидеть, было весьма ограниченно. Мне пришлось подойти еще ближе, касаясь лбом холодного металла, и прищурить один глаз, чтобы сфокусироваться на чем-то одном. Оказалось, тот свет, что показался мне издалека, шел из какой-то продольной щели, какие бывают между дверцами шкафа. Вероятно, это он и был. Продолжая прищуриваться, я поводил головой по сторонам, пытаясь извлечь из доступного мне изображения все, что я мог. Я мог увидеть кровать, что частично мешала обзору, пол, чем-то похожий на пол в моей комнате, пятнистые стены, указывающие на недоделанный ремонт, сломанную розетку и кусок картины, показавшейся мне чем-то знакомой…
Я инстинктивно отполз назад, но ударился лбом об окаменелые земляные выступы. Внезапное озарение поразило меня с такой силой, что я бы ни за что не смог вспомнить ни одного похожего случая. Руки подрагивали, тело постепенно набирало температуру, пока со спины и со лба не потек нервный пот. От него я совсем не мог пошевелиться в этом узком проеме. Дышать здесь становилось все невыносимее и невыносимее. Все то было похоже на бредовый сон, в котором я бы ни за что не захотел оказаться вновь.
Я не помню как выбрался. Видимо, на фоне увиденного меня совсем переклинило и к тому моменту я уже слабо понимал что мне делать и действовал так, как получалось. Наружу я выбрался в мыле и с ободранными локтями, к слову, болеть они стали только спустя какое-то время – наверное, полз что есть силы, лишь бы покинуть это место и больше не видеть ту металлическую решетку, которую я ошибочно всегда принимал за вентиляционный ход. Я быстро поднялся по лестнице, закрыл люк и даже не проверив место на наличие следов своего пребывания, поспешил поскорее сбежать. Выбежав на мостовую, я босиком прошелся по ковру, не думая о том, что могу запачкать его землей из подземки, быстро нырнул в свои ботинки и вышел, закрыв за собой калитку так, как было. Я на секунду остановил свой взгляд на доме и тут же скрылся за деревьями, идя по каменистой дорожке к своему участку. Тогда я не обратил внимания ни на реку, ни на корягу, ни на фасад своего дома. Я шел и тупо смотрел себе под ноги, наблюдая, как от каждого шага на моих ботинках формируются, а потом разглаживаются поперечные заломы.
Войдя в дом, я не разуваясь прошел к шкафу, как обезумевший распахнул дверцы и нырнул головой прямо туда, где была металлическая решетка. Глядя на эту картину уже изнутри, я ощутил на себе то же, что настигло меня в том в узком земельном проеме, в котором я долго не мог пошевелиться. Решетка была ничем не загорожена и от того из нее можно было рассмотреть и подслушать все, что хочешь, только если дверцы шкафа были распахнуты как сейчас. Я взял какие-то коробки из-под обуви, поставил их в ряд и полностью загородил мнимую вентиляцию. И в себя я пришел, видимо, только в тот момент. Мне стоило большого труда осознать, что те удушающие ощущения страха и ужаса, от которых стыла и одновременно закипала кровь, так и остались в подземке. Я поднялся, закрыл дверь веранды на ключ и прикурил, раздумывая над тем, что могло скрываться в остальных девяти тоннелях, если их, конечно, было не больше. Мне было непонятно, пользовался ли старик этим подземельем или все-таки нет. Однако, наличие настроенного выключателя и горящих лампочек в самих коридорах, ни одну из которых не требовалось заменить, все то говорило о том, что секретное подземное помещение было в ходу, и что им пользовались регулярно. И в том, что мой сосед в качестве своего компаньона выбрал именно меня, при том имея возможность вести за мной наблюдение из своего странного подземелья, была странная взаимосвязь. У меня это все, все-таки, отказывалось хоть как-то помещаться в голове.
Я направился на кухню и хотел налить себе грамм пятьдесят коньяку, но вовремя остановился и вместо этого подогрел чайник, планируя немного отвлечься и почитать забытую мной утреннюю почту. Остановить мысленный поток было довольно сложно. Все внутри было напряжено и натянуто до предела, как надутый воздушный шар. Если в него набрать хоть еще немного воздуха, как тот не выдержит и лопнет. Я заварил себе кофе, пробежался глазами по газете и решил оставить ее – все, о чем там говорилось, сразу же выходило у меня из головы, что мне приходилось перечитывать одну и ту же строчку по нескольку раз. Сделав глоток, я решил все-таки переодеться. И как только я засобирался снять шорты, как меня осенило. Я полез в карманы и нашел в них четыре украденных письма, два из которых оказались весьма древними, а остальные два были из более светлой бумаги, наверное, поновее. Стоя посреди нашей спальни, я достал из уже вскрытых конвертов исписанные листы бумаги. Все четыре письма были написаны на неизвестном мне языке, похожем на тот язык, что я видел на вывесках и табличках на Границе с Польшей. Текст писем был написан карандашом, видимо для того, чтобы написанное после прочтения можно было легко стереть, ну а почерк был один и тот же. Значки были выведены под наклоном и одним и тем же слабым нажимом на карандаш, как я понял, для того, чтобы написанное ни в коем случае не образовывало обратных следов на бумаге. Сказать, что я был раздосадован, было ничего не сказать.
Я сложил письма обратно в конверты и убрал их в ящик письменного стола. Тогда меня настигла мысль, что мне обязательно нужно будет туда вернуться. Понятное дело, вернуть эти бесполезные письма, а потом, глядишь, найти чего-нибудь еще. Тем более, я забыл про одну деталь, которой удалось укрыться от моего взгляда. Дверь, из которой на ужине выходил официант, и в которой, по словам девочки Нины, ее дед запирался вместе с Мистером Оленем, в те редкие дни, когда тот посещал их дом. Действительно, эту дверь я и упустил, но вот только, удастся ли мне попасть в нее так же просто, как в подземный коридор? Я сел за кухонный стол и обнял себя за плечи, гуляя взглядом по всем углам в поисках каких-нибудь щелей и отверстий, из которых за мной можно было вести наблюдение. Иногда правда лучше не знать некоторых вещей. И видимо, старик придерживался того же мнения, раз так тщательно маскировал свои подземные пути, и все же мне удалось туда проникнуть. Настолько ли тщательно он их маскировал? Что могло бы случиться, если бы я всего этого не узнал? Что-нибудь… необратимое? Вдруг оно уже происходит, только я об этом не знаю? В голове вспышками появлялись слова моего соседа о том, что он присматривался ко мне, наблюдал за мной издалека, и что я сразу ему понравился. Эти мысли заставляли мое сердце биться чаще. Наконец прогнав их от себя, я решил вернуться к утренней почте, дабы хоть чем-то занять свой разум. В такие моменты мне помогал лишь джаз, физическая работа, и на удивление, разговоры с людьми – одним словом, то, что качественно забивает мозги и не требует излишней мыслительной деятельности. И все-таки, плохо, что жены не было дома. Так бы я хоть немного отвлекся от происходящего.
Я вновь поставил пластинку крутиться, заранее зная, что не буду прислушиваться к музыке. Это было нужно скорее для заполнения тишины. Первый конверт был вполне обыкновенный, настолько белый, что почти голубоватый. В правом нижнем углу на нем значилась темно-синяя бледная печать, поставленная достаточно криво, отчего мелкие буквы вокруг печати были почти нечитабельны. Я вскрыл конверт своим перочинным ножом и достал из него очень плотный лист бумаги с какой-то медицинской справкой, снимок головного мозга и еще какое-то письмо, видимо, уже не от врача – то был уже альбомный лист, намного тоньше предыдущих. Я сел на кровать и стал рассматривать странные бумаги. Медицинская справка оказалось свидетельством о смерти, и причем, достаточно давним, датируемым аж восемьдесят пятым годом. Стадия этого документа указывалась как окончательная, это слово было густо подчеркнуто ручкой сразу после заглавия.
Согласно тому свидетельству, некая Мария А.П, умерла двадцать пятого марта после запредельной комы. Запредельная кома означала смерть головного мозга, после которой еще возможно какое-то время поддерживать жизнь больного, но смерть в этом случае становится практически неминуемой. Я помнил, что слышал об этом диагнозе, вроде бы, по радио. Звучало это все, конечно, очень печально. На снимках, как я понял, было зафиксировано состояние головного мозга перед и после наступления комы. Я не был врачом, потому эти снимки не дали мне никакой информации.
Письмо было написано черной ручкой мелким убористым почерком.
Здравствуйте, Александр.
Предоставляю вам фактические свидетельства смерти моей матери, жены моего отца. Два года она числилась без вести пропавшей. Никто из знакомых не давал никаких показаний, лишь мой отец рассказал мне в чем было дело и куда она так резко исчезла, не оставив после себя никаких следов. Чуть позже ее тело было найдено около некой Границы с Польшей, о которой вам уже известно. Так же мне известно, что вы уже были там.
Я хочу, чтобы вы знали, что моя мать умерла, после того, как слилась с собственной тенью. Этот процесс закончился трагически, потому что человек и тень не могут существовать на равных правах. Чем больше в человеке тени, тем меньше в нем человека. Так и вышло. Ее больше нет. Только, предупреждаю, не сообщайте об этом отцу. Я хранил эту тайну вот уже как больше тридцати лет, и не собираюсь останавливаться. Узнав об этом, отец потеряет себя от горя. Дайте ему возможность верить в то, во что он хочет верить. Порой нам всем это необходимо. Пожалуй, это единственное, что держит его на плаву.
Я вижу, что вы не опасны, ни для меня, ни для моего отца. Но все же, будьте с ним осторожны. Единственное, чего он хочет – встречи со своей любимой женой, которая уже не состоится. Она есть и она все еще живет в мире теней, но вот только это уже не она, а ее тень, которой удалось завладеть ее разумом. Будьте осторожны, когда бываете там. Порой тени очень привязчивы. В их мире им неспокойно и холодно. Они сильно привязаны к своему человеку, но далеко не по собственной воле. Они ищут выходов. Иногда человек может жить очень долго, а пока жив человек, жива и его тень. Как бы вам ни казалось, что это полезно для вас или вашего понимания себя, не позволяйте тени подойти к вам слишком близко. Увидев вас однажды там, на Границе, она об этом уже не забудет. Каждая жертва хочет избавиться от своего клейма и перевесить его на кого-то другого, лишь бы спастись самой.
Поверьте, вы даже себе представить не можете, что происходило в душе у моей матери, пока она была жива, но находилась под гнетом своей тени. Этого ощущения тотальной несвободы и страха, что ранее приходилось испытывать ее тени, я бы никому не пожелал испытать. Ты больше не можешь свободно говорить и двигаться. Ты делаешь шаг в сторону только тогда, когда твой человек делает шаг в сторону. Да, это правда. Она стала тенью. Это противоестественное состояние для человека, влекущее за собой медленно, но верно приближающуюся смерть.
Мир теней – настоящее зло. Помните об этом и будьте бдительны. Свяжитесь со мной, если будет возможность.
Не зная что с этим всем делать, я запихнул содержимое обратно в конверт. Видимо, я неправильно их сложил и оттого конверт стал раза в два пухлее, чем был изначально. Я отправил письмо вслед за другими письмами в ящик стола и перешел к оставшемуся. Информации было много, что мой мозг отказывался ее хоть как-то воспринимать и тем более записывать себе на подкорку. После того путешествия, этих писем и открытий в соседском доме, я откровенно злился на старика. Голова просто раскалывалась, но я не находил в себе сил сходить на кухню и развести себе порошок. Еще не открыв письмо, я понял от кого оно было. Но почему так получалось только с письмами Аси, я не знал, ведь конверты из-под ее писем каждый раз были разными.
Здравствуй, Александр.
Ты просил продолжить писать тебе письма, но мне, к сожалению, больше не о чем писать. Ручка готова записывать, а вот во мне не готово ни одно слово, что уж говорить о словосочетаниях и целых предложениях. После нашего последнего разговора все это чрезвычайно трудно.
Все по старому. Учусь, читаю книжки и больше не давлю тараканов. Недавно видела Николая за магазинным прилавком. Он покупал растворимый кофе, хлеб, сахар и на вид просроченные одеревеневшие булки, что были похожи на пластмассовые игрушки для детей. Я хотела с ним поздороваться, но он прошел мимо меня, будто не замечая. Его взгляд был совсем стеклянный, словно он запросто смог бы пройти через стену. Пожалуй, я жалею о том, что сделала. Все-таки, мужчины в его возрасте могут быть чрезвычайно ранимы, а он был такой изначально. Как давно ты с ним виделся и что с ним случилось? Когда он шел мимо меня, я ненароком опустила взгляд на его руки, несущие продукты из магазина, и заметила, что на них не было даже ни единого пятнышка краски. Раньше я всегда замечала на его кистях и руках вплоть до самого предплечья иногда просто точки от брызгов, а иногда даже целые кляксы. И теперешнее положение дел, понятно, разочаровало меня. Видимо, он больше не пишет. Понятно, что всем вещам в мире когда-то приходит конец. И удивительно, что конец приходит и тем вещам, от которых этого конца мы совсем никак не ждем.
Несмотря на то, что писал он не высококлассно и даже местами посредственно, в искусстве он был как рыба в воде, а все рыбы плавают по-разному. Он хорошо чувствовал оттенки и настроение. Из-за всего этого мне кажется, все, что сейчас с ним происходит, не совсем правильно. Мне кажется, что это могло произойти с кем угодно, но только не с ним. Бросив искусство, он отказался от себя. Когда человек отказывается от себя, он как никогда близок к пропасти. Только вера в себя и сообщничество с самим собой держит человека на плаву, ведь вокруг так много всего, что его губит. Так или иначе, мы к этой бездне все когда-то приблизимся. Но лучше не думать о том, что это когда-то случится, иначе жить станет совсем невозможно. Ну а я вот не знаю, близка я к ней или слишком далека. Иногда мне кажется, что и то, и другое. Я начала писать и мои успехи начала подмечать моя сожительница, но иногда мне кажется, что лучше бы я оставалась натурщицей. Все-таки, передавать оттенки и настроение это не совсем мое. Больше всего на свете у меня получалось их демонстрировать, но чтобы решающий голос в их интерпретации оставался именно за художником. В действительности это было не так уж и сложно. Я всегда была очень посредственной, чем-то вроде дерева или кирпича, а он, благодаря тому, что был художником, был богом этого дерева и кирпича. Тогда, когда я увидела Николая в магазине, я подумала, что он посерел и слился со стеной. Наверное, он всегда таким был, просто я этого никогда не замечала. Во всяком случае, ты меня, наверное, не поймешь. Хотела бы я иметь рядом такого же человека как я. Потолковать с ним о том, что меня беспокоит в том же духе, что и с собой. Наверное, только благодаря тому, что этого человека со мной рядом нет, я пока что держусь на плаву. Будь он, как бы я тогда относилась к себе?
Недавно моя сожительница купила на аукционе очень занятную репродукцию. Хочу, чтобы ты оценил. Вот мой адрес. Заходи, если будет время. Я думаю, это мое последнее письмо.
Корабельника 16/7, этаж 1, помещение 3
Я сложил письмо и убрал нагрудный карман рубашки, ближе к тому, что называлось сердцем. Я посмотрел через окно на веранду и решил идти прямо сейчас. Меня больше ничего не сдерживало. Вокруг меня был полнейший хаос, который по закону вселенной должен был продолжаться, пока бы не превратил все вокруг в бесконечную нелепость и глупость, которая ни при каких обстоятельствах не должна была произойти. Чаще всего как раз то, что произойти не должно, почему-то происходит, и наверное, у того было на это полное право. Поэтому я поддался этому хаотичному и непредсказуемому течению и решил, будь что будет. Продолжать контролировать происходящее у меня вряд ли бы получилось, так зачем же было зря расходовать силы?
Я покормил собаку, потрепал ее за ухом и даже поцеловал между глаз, ловя на себе ее грустный и тоскливый взгляд. Наверное, ей очень не хватало Марки. Та вечно где-то болталась, а потом как ни в чем ни бывало возвращалась домой, а Плюша всегда ждал ее здесь, как столб, который не может сдвинуться с места, если сама земля не оторвется от земного шара. Как хорошо, что со мной это не работало. Ну… почти. Мне тоже было слегка непривычно и неуютно от того, что жены не было дома. И все же, единственный человек, что хоть как-то мешал мне и моей свободе, был я сам. От того, что я сам себе был местами противен, местами жалок, зол и неуместен, все остальные в моих глазах делались абсолютно такими же.
Потихоньку я становился кем-то другим, но поковырявшись в себе, не мог сказать точно в чем было дело. Во мне будто бы развязывался какой-то тайный узелок, который скреплял все мои тревоги и беспокойства друг с другом настолько тесно, что мне было трудно дышать. В один момент этот узелок ослаб и сквозь расстояния между веревками я мог увидеть голубое небо и дневной свет. Вполне возможно, это был первый шаг к свободе, если не то, что должно было ее мне устроить. Возможно, как писал сын моего старика в том странном письме, все было из-за того путешествия. Было очевидно, что прежними оттуда не возвращаются. Мало того, что у меня до сих пор болела голова, но из-за ветра на пути к остановке она только усугубилась, а помимо головной боли здесь было что-то еще, несомненно что-то еще.
Где находится дом Аси я точно не знал, потому мне пришлось разузнать у водителя первого же подъехавшего к остановке автобуса как я мог бы туда добраться. По словам мужчины в грязной кепке и с пожеванной сигаретой во рту, мне нужен был автобус под номером 505, который, как я помнил, ходил где-то раз в сорок минут, если не больше, и следовал в обратную сторону. Я перешел дорогу, прошел метров тридцать вдоль дороги и присел на лавочку. Я по привычке закурил и воспоминания той ночи сразу сдавили мне голову новым болевым ударом. Я выбросил ее, и повернув голову назад, вгляделся в горы Азрацт. Не знаю почему, но каждый раз, когда я это делал, в моей голове будто бы сдирали исписанный и уже грязный от чернил лист, заменяя его на новый и свежо пахнущий типографией. И я подумал, что когда я вернусь, если, конечно, не случиться чего-нибудь еще, мне нужно обязательно сесть за книгу. Ведь деньги появлялись у меня в бумажнике только тогда, когда печатались мои книги, а на них в последнее время у меня совсем не было времени и соответствующего настроя. Я не привык жить в таком темпе. Я привык, что у меня не было ничего кроме книг и я старательно вкладывал в них всего себя до остатка, принимая это за некую миссию, если не за необходимость, обусловленную отсутствием выбора.
Автобус подошел минут через десять и я быстро запрыгнул в него, спеша уехать от всего того, что происходило на моей земле, здесь, около моего дома, который все более искажался в своих, казалось бы, досконально знакомых мне чертах. А все потому, что в него проник чужой глаз. Автобус ехал через просторы ярко-желтых полей, тянущихся в окнах и по левой, и по правой стороне. С правой стороны, где я и сидел, чуть поодаль протянулась речка, в который плясали кусочки солнца. Река была снова пластмассовой, как в это короткое лето, которое я проморгал. Всю дорогу я просто смотрел в свое окно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. В такие редкие моменты я был по-настоящему счастлив, ведь я забывал, что я был человек и меня окружали такие же люди, странные, непредсказуемые, незнающие. Одно солнце и река висели над всеми нами нетленным нимбом, всем своим видом обещая, что когда-нибудь все станет нормально.

XXI Падающая звезда
Минут через тридцать по моей просьбе меня окликнул водитель и мне пришлось выйти, оторвав от окна взгляд. Мои мягкие ноги спустились по лестнице и я оказался один в голом поле. Я должен был пройти пешком еще около десяти минут, прежде чем увидеть безымянное поселение из загородных домов вроде моего – какие деревянные, а какие кирпичные. Как правило такие домики строились по отдельности и постепенно, с течением лет вырастая в подобие деревеньки, состоящей из приезжих из городов, что соскучились по покою и природным звукам и запахам. Всего я насчитал двадцать пять домиков, у каждого здесь был свой участок с бассейнами, палисадниками и огородами, где выращивали всякие фрукты и ягоды. Кое-где стояли автомобили, в основном новые и начищенные до блеска речной водой.
Ее красно-коричневый кирпичный дом стоял по правой стороне от дороги, тоже у реки, как и мой. Три этажа, окна пластиковые, кое-где распахнутые. В длину он занял целых восемь окон. Должно быть, там проживало сразу несколько семей квартирантов, потому что с правой и с левой стороны от дома стояли по две машины. На участке я не увидел ни коряги, ни шезлонга, ни Маркиных гортензий и роз, хотя в целом вид отсюда был точь-в-точь такой же, как у моего дома. Вместо всего этого перед домом был садик, совсем крохотный и заброшенный, напомнивший мне клумбы под часовой башней на Границе с Польшей. От этих воспоминаний я ощутил нечто вроде дежавю и временно как бы отсутствовал в пространстве, а спустя пару мгновений забытия вернулся в себя и как ни в чем ни бывало поднялся на крыльцо.
Я постучал в красную дубовую дверь и мне не сразу открыли. Минуты через три на пороге оказалась сухонькая бледнолицая женщина лет пятидесяти пяти, очень стройная и старомодно одетая. Она безэмоционально и даже как-то вяло оглядела меня с головы до ног и не сказала ни слова. По одному ее внешнему виду уяснив, что ей, видимо, все равно на то, кто я и зачем пришел, я пропустил приветствие и не представился, а потом сходу спросил у нее Асю. Женщина, одетая в укороченный перламутровый пиджачок с круглыми мягкими пуговицами, не повела и бровью и так же без лишних слов провела меня в дом. От двери тянулся длинный светлый коридор, в конце которого было только длинное зеркало в пол, тумбочка и букет искусственных цветов. Посмотрев на себя со стороны в том зеркале, я решил, что выгляжу достаточно непривычно и даже странно. Все потому, что у меня в доме было только одно зеркало, и то в ванной, в котором я мог видеть себя лишь до предплечья.
Ее дверь оказалась третьей по счету. Та странная женщина удалилась, так и не сказав мне ни слова. В голове промелькнула мысль, что она, возможно, могла оказаться немой, и поэтому я не придал тому как такового значения. Когда Ася открыла дверь и я увидел ее впервые после того неудачного ужина, я заметил, что в ней произошла необъяснимая перемена. Вроде все те же большие бесцветные глаза, словно туман, через который не увидишь дороги, узкие губы, тонкие руки и тот же самый морской запах, от которого со временем начинало подташнивать. Это была она, на все сотни процентов. Но что-то все же в ней было не так. Я подумал, что она должна была и про меня так же подумать, но Ася ничего не говорила и просто стояла не шевелясь, будто бы не ожидала меня здесь увидеть. Наверное, я и сам от себя не ожидал, что поеду по адресу и буду стоять в этом коридоре, ломая холодные пальцы.
За ее спиной я мог увидеть светло-зеленые обои в узкую желтую полоску, которые мне тоже о чем-то напомнили, но я не вспомнил о чем – мысль промелькнула быстро и затерялась где-то в моей голове. Так же я мог увидеть на полу два матраса, с которых местами сползла простынь, битком набитый шкаф, дверцы которого не закрывались до конца, а из щели торчали куски разноцветных тряпок. И с этого ракурса не было видно ни той картины, ни рабочего места из мольберта и разбросанных красок, как я себе это представлял, сравнивая с комнатой Николаши, когда он еще был художником. Глядя на ее комнату из дверного проема, я и подумать не мог, что здесь вершится судьба холстов.
Спустя пару минут неловкого молчания, в ходе которого я не мог даже предсказать, что она сейчас скажет и как отреагирует на мое появление, Ася так же молча, как и та старомодная женщина до нее, невозмутимо отошла в сторону и пустила меня войти. Я переступил порог и оказался в теплой и светлой комнате с одной дверью, за которой, я предположил, мог находится туалет или маленькая кухня, а может, и то, и другое. Я уже не мог вспомнить, как она описывала свое новое жилье, когда нам удалось поговорить по телефону в день моего отъезда. В комнате было закрытое широкое окно, похожее на выход из тюремной клетки. Здесь всего было по минимуму, личных вещей практически не было. Было похоже, что комната и вовсе нежилая, либо все вещи обеих сожительниц запихивались в тот шкаф, стоящий в углу, вот он по всей видимости и трещал по швам от нехватки свободного места. Когда я развернулся лицом ко входной двери, мне все же пришлось увидеть то, о чем я думал. У той стены стоял железный штатив, который по всей видимости должен был выполнять функцию мольберта – вероятно, это он и был, только более современный, а я, как человек, идущий к четвертому десятку, об этом не знал. Прислонившись к нему, стоял холст, на котором был изображен сад и лишь силуэт мужчины. Сад был прорисован детально, а мужчина был только пятном, где-то темнее, а где-то светлее, но в целом только пятном. Может, Ася не умела рисовать людей и не знала как к нему подступиться, наметив лишь контуры, где должен был стоять человек, а может, она знала этого человека лично, и не могла найти в себе достаточно честности и храбрости, чтобы изобразить его таким, каким он был в действительности, вместо того, чтобы изобразить его таким, каким он был только в ее глазах.
Когда Ася захлопнула дверь, я вышел из размышлений и посмотрел на нее. После дверного хлопка в комнате как по щелчку пальцев пропали все звуки, будто он отрезал нас двоих от всех возможных цивилизаций. В тот момент мы с ней впервые оказались одни, помимо того единственного звонка и ее писем в одну сторону, в которых между нами тоже никто не стоял. Но сейчас мы были наедине именно физически. Мы стояли друг перед другом такие, какие мы были в действительности, не найдя в себе никаких сил начать встречу, притворившись кем-то кроме себя, а потом стало поздно и деваться было совершенно некуда – что от себя, что друг от друга. От этого я чувствовал себя так, будто стоял перед ней всеми нервами и сухожилиями наружу, предварительно сняв с себя кожу. Я был здесь. И она была здесь. Здесь не было никого, кто мог бы нас с ней хоть в чем-нибудь уличить. Этот момент ни за что не должен был произойти, а потом неожиданно стал чем-то самостоятельным вроде человека или животного, и преобладая над ходом событий, просто взял и произошел, как раз плюнуть. От этого я ощущал себя как во сне. Все в комнате было зыбким и мягким, словно прямо сейчас я мог подойти к ней, сдавить ей глазные яблоки и они бы вытекли мне на пальцы.
– Хороший рисунок.
– Спасибо.
Она прислонилась к шкафу и вжалась в него лопатками. На ней было голубое тонкое платье, сливающееся с цветом глаз, и мягкие тапочки бежевого оттенка на босу ногу. Я ощущал, что она намеренно меня сторонилась, и мне хотелось сторониться ее в ответ, потому я практически на нее не смотрел, стараясь направить свое внимание то на пол, то на потолок, то на обои, которые до сих пор мне что-то напоминали.
– Это ведь я?
Не знаю, почему это сорвалось с моего языка, ведь я о том даже не думал. Это пятно было скорее похоже на тень, что-нибудь остаточное или первоначальное от человека, – и пожалуй, в этом и был парадокс сущности тени, – но не на самого человека. Я положил руки себе на пояс, потом снова развел их и секундой позже неудобно сцепил их между собой, не найдя в себе смелости поменять положение пальцев – это было бы слишком неловко. Ее глаза как-то странно блестели, как при болезни, опьянении или слезах, которые подступают, но еще никуда не идут, а так и застывают, как пелена. Она то смотрела на меня, то снова отводила глаза.
– На картине?
– Да, на ней.
– Может, ты, а может, не ты. Во всяком случае, это просто пятно, оно может быть чем угодно.
Я мысленно с ней согласился.
– В твоей голове это можешь быть ты, ну а в моей это могу быть и я. А я возьму и нарисую из него кого-то другого, кто не будет ни мной, ни тобой. Поражает, как все, что мы можем придумать у себя в голове, потенциально может иметь право на жизнь, а потом, столкнувшись с правдивым положением дел, оно исчезает и разваливается, как карточный домик, будто ничего не было.
Она сделала перерыв и посмотрела на свою незаконченную картину.
– Так это я или кто-то другой?
– Пока что ты. Но все может изменится. Вот я и жду.
– Когда что-то изменится?
– Ну да.
– И успешно?
Она покачала головой. Мы оба смотрели на картину. Ася, сев на матрас, а я все так же стоя, повернувшись к ней спиной. Я начинал узнавать тот сад, который, на самом то деле, даже и садом то не был, так, пару кустов того и другого.
– Я думаю, что в этом саду должен быть не я, а кто-то другой. Если меня и писать, то уж точно не рядом с цветами. Я для этого совсем не гожусь.
– Почему?
– Не знаю. Я так вижу. Но вам, художникам, конечно, куда виднее.
Я повернулся к ней и Ася сделала такое лицо, будто у нее было, что мне сказать, но она не знала, как облечь свои мысли в правильные слова. Закусив губу, она все же стала говорить, и я намеренно от нее отвернулся, чтобы не показать, что я уже и сам обо всем догадался. Я хотел, чтобы она сама во всем мне призналась.
– А мне кажется, тебе там самое место. По крайней мере, я много раз видела тебя именно в этом саду, но ты ни разу меня там не заметил. Я видела, как ты сидишь за столом на веранде и что-то пишешь в блокноте, а иногда просто смотришь на реку или на солнце, а вокруг тебя цветы твоей жены. Ярко-розовые гортензии и красные розы. И ты, небритый и хмурый, как последнее осеннее утро.
Я ничего ей не ответил и сел на матрас напротив того матраса, где сидела она, сложа свои тонкие белые ноги крест-накрест. Я пытался вслед за ее словами представить, как она видела меня своими глазами в те моменты, когда пряталась и наблюдала за мной. Я был таким же, каким сам себя видел или все же каким-то другим? Следом я подумал – все-таки, наверное, зря они со стариком следили за мной. Сам себя я всегда сравнивал с лишней деталью в часах или корягой у дома. Одним словом, ничего особенного. Но что они тогда во мне находили? Старик, Ася, Марка, Николаша… И самое главное, почему же я в себе сам всего этого не нашел? Я устало вздохнул.
– Не знал, что ты следила за мной.
– Откуда, по твоему, все те письма в твоем почтовом ящике, да еще и без почтовой печати и марок?
Я промолчал.
– Мне нужно было увидеть тебя, чтобы начать писать картину. В итоге со всех тех разов, что я за тобой наблюдала, я запомнила каждый цветок у твоей веранды и то, во что ты был одет в тот или иной день, но только не черты твоего лица. Что странно, сейчас ты находишься рядом со мной, но стоит мне закрыть глаза, как твой образ сразу от меня куда-нибудь денется, словно я никогда не видела как ты выглядишь. Именно поэтому на картине вместо тебя пока что только пятно. Как ни крути, я не могу вспомнить твое лицо. Я подумывала уже даже начать делать наброски прямо там, у веранды, пока пряталась от тебя за цветами, но тогда бы сразу же себя выдала. Извини, что подглядывала за тобой. Наверное, это была не самая лучшая идея, но я понимаю это только сейчас.
– Наверное, даже хорошо, что я могу вот так испаряться из памяти.
Сказав те слова, я на всякий случай решил это проверить и ненадолго закрыть глаза, чтобы попытаться вспомнить ее лицо, и тогда оно появилось у меня под веками почти сразу же, словно мои глаза все время оставались открытыми. У нее был грустный рот и большие блестящие глаза, короткий лоб и тонкие, почти прозрачные брови.
– Чувствуешь себя более свободным, не так ли?
– Можно и так сказать.
– Разве тебе не нужно, чтобы кто-нибудь тебя помнил?
– А зачем?
Мы встретились глазами и она не нашла что сказать. Я был этим доволен. Все же, те мои слова показались мне недостаточно искренними, и я не хотел, чтобы она узнала об этом путем расспросов. Благо, мой голос звучал почти убедительно. Ася посмотрела на меня, склонив голову на бок, и я подумал, что сейчас она скажет что-нибудь такое, что возьмет меня за больное. Так и вышло.
– И все же, странный ты человек. Даже на человека не похож. Вот нисколечки не похож. Не знаю, что с тобой не так, но что-то все таки не так. Не поверю, что ты этого не чувствуешь.
Я посмотрел на нее и ее лицо размазалось в моих глазах, став чем-то наподобие того пятна с картины. Пятна, которое я мог принять за что угодно.
– Я думаю, что в тебе либо чего-то недостаточно, либо чего-то в переизбытке. Не знаю как иначе это сказать. Ты вот сидишь здесь, прямо напротив меня, и я, если захочу, даже могу до тебя дотронуться, но мне кажется, что мне не удастся этого сделать. Я могу представить, как моя рука проходит сквозь тебя или упирается в стену. В общем, все равно. Не воспринимай мои слова слишком серьезно, а то еще снова обидишься, как тогда, на ужине. Ничего не могу с собой поделать, уж извини. Говорю все, что вздумается. Что-что, а такта во мне столько же, сколько в тебе человеколюбия.
Она подперла кулаком подбородок и посмотрела в потолок над собой. Я вздохнул и повел затекшими плечами, подумав, что очень сильно хочу в кои то веке от всего этого отдохнуть. А лучше, просто уехать куда-нибудь далеко. Я снова наткнулся взглядом на шкаф, из которого во все щели лезло пестрое шмотье, и уже потом заметил ее белую головку, какую-то уж очень маленькую и приглаженную, словно у воробья. Я в который раз вздохнул и вытащил из себя по слову.
– Я и не хотел отрицать. Ты очень даже права. Никто кроме тебя так и на набрался смелости сказать мне все это в лицо.
Ася мигом перехватила мой взгляд, и по всей видимости, от неожиданности чуть не подавилась воздухом. Я кивнул сам себе и продолжил, ощущая, как во мне появляется желание выпить. Но этого было никак нельзя. Особенно сейчас.
– Порой услышать правду даже необходимо. Знаешь… Я ведь сам не могу понять какой я на самом деле. Ну а правда… Она, так сказать, отрезвляет и приспускает на землю, где ты смотришь на вещи под правильным углом. Если честно, быть пьяным я совсем не люблю. Просто так получается, что трезвым практически не бываю. По ряду причин. А пьянство меняет этот угол. Потому, будучи постоянно пьяным, можно так же постоянно во всем ошибаться.
– Ошибаться можно и трезвым.
– По крайней мере делать это осознанно.
– Думаешь?
– Наверное.
– А я думаю как раз наоборот.
– Ну вот видишь. Это то, о чем я говорю.
Мы помолчали. Я пробежался глазами по потолку и с тоской взял себя за локти.
– Я самый настоящий трус. И я слаб. Очень. Вот поэтому я и алкоголик. Я не могу воспринимать действительность такой, какая она есть. И мне просто необходим какой-нибудь фильтр, через который я смогу смотреть на все вокруг и держать себя в руках, понимаешь? Наша реальность иногда видоизменяется и становится совсем не такой, какой мы привыкли ее видеть. Иногда ее очертания становится чудовищными и незнакомыми. Тогда начинаешь сомневаться в том, в чем всегда был уверен.
Мы молчали какое-то время, так и не найдя что сказать. Ася подтянула к себе колени и обхватила их руками. Я знал, что при таком ракурсе я мог бы увидеть под подолом ее нижнее белье и потому намеренно смотрел на входную дверь. Она моего смущения не замечала и от этого я чувствовал себя неудобно. Эта девушка была еще слишком юна и и простодушна, чтобы всерьез беспокоиться о подобных вещах. И скорее я был неправ, что позволял себя думать об этом. Но эти мысли сами лезли мне в голову, не спросив у меня на то разрешения.
– Но это ведь не все?
– Нет.
– Но ты ведь все равно не расскажешь мне, так?
Я сделал неопределенный жест. Она не обиделась и только тряхнула волосами. По этому движению я понял, что именно такого ответа она от меня и ждала. Я вгляделся в свои руки и зачем-то попытался вспомнить какими были руки моей жены, – видимо, встреча с Асей каким-то образом мысленно отсылала меня к нашей последней ссоре – и безуспешно. Я переставал о ней думать, словно на месте ее пропажи, в узком пустом квадратике в моем альбоме появилась какая-нибудь другая марка, мне на самом деле не принадлежащая. И действительно, я ведь о ней теперь почти не вспоминал. Не было ее и хорошо. Была она или кто-нибудь еще – тоже хорошо. Сейчас напротив меня сидела малолетняя блондинка, которой мне отчего-то захотелось вывернуть душу.
Все это время я сидел против окна, загораживая собой дневной свет, и только сейчас заметил, что отбрасывал собой тень на паркете – вот была моя голова, а вот плечи и торчащие уши. Немного криво, но в целом почти как я. Моя тень была здесь, вместе с нами. Она всегда была где-то рядом, пока я об этом не подозревал. Кровь в жилах снова застыла, как застывала каждый раз при воспоминании о путешествии и словах Мистера Филина. Все это снова оказалось безумно близким, будто бы опять дышало мне в шею. Пожалуй, о таком не забывают и мне тоже вряд ли бы удалось. Я всмотрелся в четкие очертания своей тени и осторожно перевел взгляд на ее лицо.
– Ты когда-нибудь задумывалась о тени? Я имею ввиду, всерьез. Как о смерти или смысле жизни.
– О смерти? О смысле жизни?
Ее рот застыл слегка приоткрытым. На улице вышло солнце. Когда оно показалось, контуры моей тени, отразившейся на паркете в ее комнате, стали еще четче, а она сама стала только чернее и глубже, что мне стало казаться – если Ася прямо сейчас встанет с матраса и нечаянно, не заметив ее присутствия, вступит в эту черноту, как сразу же в ней пропадет.
– Я имею ввиду, думала ли ты о том, что… Тень вполне себе серьезный объект. Не просто отражение… Не просто отражение сути, но отчасти и сама суть.
Она прищурилась и я понял, что мне было нечего от нее взять. Я уже было подумал, что зря начал тот разговор, как она, закусив губу, заговорила.
– Я задумалась об этом недавно, когда увидела Николая в очереди за продуктами. Я помню, что подумала о том, что… Когда он сказал, что любит меня, и когда я… Сказала, что не хочу иметь с ним ничего общего, он очень переменился. Он стал поразительным образом похож на пустоту, в которой были только очертания его самого. Какие-то жалкие остатки, лишь намекающие на то, что это правда он, а не кто-то другой. Вон, стоит в очереди, и мне до него рукой подать. В тот день я заметила, что он больше похож на свою тень, чем на самого себя. Он перестал писать картины, вместо него этим занялась я. Знаешь, как будто… Какая-то часть него, потерянная им самим, вдруг каким-то образом материализовалась во мне, как падающая звезда, которая как ни крути должна куда-то упасть.
– Интересно.
– Давно вы с ним не виделись?
– Не знаю, может, неделю назад или меньше. Не помню.
Ася поджала губы и слегка кивнула головой. Солнце снова зашло в комнату и через долю секунды тут стало даже темнее обычного. Может, за окном разыгрался ветер, вот он и швырял облака туда-сюда, не давая солнцу проклюнуться. Она снова задумалась, а я сидел и смотрел в пустоту. Когда солнце пропало, пропала и моя тень. Стало легче. Я облокотился руками назад и вытянул ноги, почувствовав, как растягиваются мышцы на икрах и расслабляются места коленного сгиба.
– Что бы ты ни говорила, я думаю, рисовать у тебя получается лучше, чем у него.
– Правда?
– Я думаю, теперь все на своих местах.
– Хорошо, если так.
Она помолчала, глядя в мое лицо, а потом посмотрела в окно. Стало еще темнее. Ее голубое платье посерело у меня на глазах. Это напомнило мне об осени.
– А как твои книги?
– Я давно не писал.
– Почему?
– Были обстоятельства.
Она сложила ноги по-турецки и что-то в ее этой позе заставляло зашевелиться мою давно застывшую внутреннюю жизнь.
– А мне нравятся твои книги. Они другие. С первого взгляда нисколько на тебя не похожие.
– Это камень в мой огород?
– Да нет. Просто, какой художник, таков и сад, верно? Думаю, ты далеко не такой ужасный, какое впечатление о себе производишь.
– Я произвожу ужасное впечатление?
– Знаешь, тебе стоило бы хоть иногда помолчать.
Улыбка готовилась появиться на моем лице, но я почему-то себе этого не позволил и скривил губы в усмешке. Она продолжила.
– По большому счету, все мы так друг про друга думаем, потому что не знаем, что там у других, и потому порой безосновательно считаем себя чудовищами.
– Хочешь сказать, я не чудовище?
– Я этого знать не могу. Но наверное, все-таки нет.
– И это очень жаль. Чудовищем быть проще, чем кажется.
Ася закачала головой и ее волосы некрасиво упали ей на глаза. Я снова поймал себя на мысли, как это удивительно, вот так сидеть нам с ней вместе.
– Чудовищами не рождаются, ими становятся. Все мы изначально одинаковы, как капли в пруду. Мы, так сказать, беремся из одного и того же источника, и только умираем мы разными, как это ни удивительно.
Она улыбнулась. Я тоже.
– Какая-то капля послужит питьем для путника, какая-то упадет в землю дождем, какая-то пропадет без всякой миссии и немного погодя вернется в пруд, какая-то станет живительной силой для дерева, а какая-то попадет в море.
– Это как так?
– Не знаю. Говорю то, что думаю.
– Можно и я кое-что скажу?
– Говори.
– Я не ждала тебя. Не думала, что ты приедешь.
– Зачем написала свой адрес в письме?
– Я думала, что ты все равно не приедешь. Сделала я это больше для себя, чем для чего-то еще. Наверное, для самоуспокоения.
– Ты хотела знать, что я все равно не воспользуюсь возможностью, даже когда она сама идет ко мне в руки? Точнее, убедиться в этом окончательно?
– Точно.
– Ну… Как видишь. В твоей голове может быть все, что угодно, пока я не сделаю своего действия. Точнее, пока не нарисую из пятна то, что хочу нарисовать.
Ася несколько раз кивнула, но кажется, до конца не поняла, что именно я хотел этим сказать. Я снова посмотрел на картину и подумал, что было бы куда лучше, если бы она нарисовала из этого пятна Николашу. Да, так явно всем было бы лучше.
– Слушай, ты же писала в своем письме про какую-то картину. Или это был лишь предлог?
Я вспомнил об этом ненарочно. Изначально, когда я прочитал то письмо, я даже не придал этой детали значения, а потом и вовсе забыл – все же, я был здесь далеко не по этому поводу. Но стоило мне об этом сказать, как девчонка в голубом платье вскочила с матраса и полезла за шкаф, из-за которого вскоре показалась вместе с картиной. Размер полотна был примерно девяносто на сто, и у Аси едва хватало рук, чтобы его удержать. Я сразу узнал художника, но никак не мог вспомнить, приходилось ли мне ранее видеть эту картину или же все-таки нет. Не скрывая своего счастья, девушка опустила полотно на пол, и прислонив его к стенке шкафа, сделала пару шагов назад, чтобы всмотреться в детали издалека. Она смотрела на произведение с разных ракурсов, то прямо, то под наклоном, то повернув голову на бок, то запрокинув ее чуть назад, как черепаха. Уж не знаю, менялась ли от этого сама суть картины, но судя по ее лицу, это было возможно. Насмотревшись, она приземлилась на матрас рядом со мной и я тут же почувствовал, как поднялся воздух вокруг меня, сразу наполнившись какими-то новыми запахами.
– Это репродукция. Хасэгава Тохаку.
– Вижу.
– Как? Неужто знаешь такого?
– Не одной тебе в живописи разбираться.
– Называется «Сосновый лес». Одногруппница сказала, что от оригинала почти не отличишь. Хотя откуда ей знать, она что, оригинал что-ли видела?
Ася что-то сказала, но я перестал ее слушать. Она продолжала говорить и говорить, а я будто бы оказался в другом месте, где она была от меня уже бесконечно далека. Все вокруг застыло в мрачной неподвижности, как если бы я находился в мыльном пузыре и все происходящее за его пределами замерло и двигалось в замедленной съемке. Ася была рядом, но я переставал ее чувствовать. Я унесся куда-то очень далеко.
На картине был изображен не лес, что, исходя из названия, было весьма нелогично, а всего несколько сосен, одна из которых была слегка наклонена в сторону, будто вот-вот собиралась переломиться и упасть на землю. При виде этих сосен, что были отмечены на холсте карандашом или углем, совсем только чуть-чуть, чтобы было видно только их очертания, что-то глубоко внутри меня звенело и бренчало, будто отзываясь на чей-то неведомый голос. Сами сосны были прорисованы достаточно смутно. И позади тех, что были нарисованы в первых рядах, вдали были обозначены намеки на их продолжение, их слабые тени. Фантазия додумывала этот лес за художника и его картину, воображая еще полсотни таких, которые должны были быть, но их почему-то не было.
Я склонил голову, как это делала Ася, и понял, что эти сосны напоминают мне, как ни странно, те сосны на Границе с Польшей. Я был уверен, что художник запечатлел на своей картине какой-нибудь другой лес, но что-то все же никак не хотело оставить меня в покое. Что если… Эти несколько деревьев, что были показаны на картине, стояли там в первых рядах и были высвечены теми светящимися шарами, а весь остаточный лес, что оставался позади, сливался с мраком? Чем больше я думал об этом, тем страшнее становились мои догадки. Почему я не слышал об этой картине?
– Откуда у твоей одногруппницы эта картина?
– Я же говорю, купила на какой-то барахолке.
– А это точно его картина?
– Нет, конечно. Репродукция, говорю.
– Я имею ввиду, у него точно такая была?
– Ну она сказала, что да. Тем более очень похоже.
Она насупилась и подползла к картине, чтобы взять ее в руки.
– Но сейчас уже даже и не разберешь. Столько веков прошло. Кто знает, может, те картины вовсе не он писал? Кто докажет обратное?
Заглянув ей под руки, я понял, что было очень даже похоже. Мазок, несомненно, был его. А если и не мазок, то своеобразный угол, с которым мог смотреть на мир только он. Мне оставалось только согласиться с ее словами, тем более, что я был уже достаточно вымотан, чтобы спорить и копаться у себя в башке. Она еще побаливала, но уже не так, как с утра. Если в самом начале дня это были пульсирующие черепные боли, то сейчас это были периодические покалывания в затылке, с которыми я совсем не был знаком. Я еще раз взглянул на картину, которую моя знакомая держала в руках, и понял, что она была даже больше похоже на оригинал, чем на пресловутую репродукцию. Я по своему опыту знал, что когда встречаешь репродукцию, почти что сразу это понимаешь. При взгляде на подобное полотно сразу возникает такое ощущение, что оно хромает на одну ногу. Одним словом, обнаруживаешь некие шероховатости, которые, очевидно, точно не встретились бы тебе, будь это оригинал.
Какое-то время мы сидели молча. Я не знал что мне делать. Вроде хотелось уйти, но я совершенно не знал, что мне делать дальше. Время уже близилось к вечеру, и сидеть одному в пустой квартире, в которой, как оказалось, за мной ведется наблюдение, мне не хотелось. Признаться честно, я этого даже боялся. Пока на небе было солнце и тени были в нашем мире лишь на пол ноги, все было как-то легче. Но с приближением ночи я все больше и больше ощущал, как во мне появляется настоящий животный страх, от которого сильно сводило живот и перехватывало дыхание. Здесь мне оставаться совсем не хотелось. Я не понимал куда мне податься. Казалось, в мире столько мест, в которых можно быть, но так мало мест, в которых быть действительно хочется.
– Я, пожалуй, пойду.
– Что, так скоро?
Она повернулась ко мне лицом и я почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание. Собравшись с силами, я поднялся с матраса и кинул последний взгляд на ее белое лицо, повернутое ко мне, словно головка подсолнуха к солнцу. Вместо ее лица перед глазами у меня встало такое же блеклое лицо жены, уставшее и в мелких морщинах, которое я не видел, казалось, вот уже целую вечность. Ее портрет, висящий в спальне, был до сих пор накрыт простыней, а сейчас я почему-то был здесь, в комнате с набитым шкафом и двумя матрасами, на одном из которых сидела худая молодая блондинка, с которой мой друг рисовал портрет. Я выдохнул из себя все сомнения.
– Да.
– Может, хотя бы кофе на дорожку попьешь?
Я сделал шаги по направлению к двери и остановился, схватившись за ручку, чтобы еще разок на нее оглянуться. Ее лицо приобрело серое и унылое выражение. Померкли глаза, а уголки губ скатились куда-то вниз. Так она стала выглядеть куда старше своего возраста. Я помялся, несколько раз переступив с ноги на ногу. Я не знал, действительно ли я хочу отсюда уйти и оставить ее здесь вот такую, или во мне говорит надоедливый голос морали, к которому я мало когда прислушивался, а тут вдруг возомнил себя чуть ли не порядочным семьянином. В ожидании хоть какой-то реакции от этой девушки, я еще несколько раз переступил ногами на коврике, и как оказалось, не зря.
– Ты любишь свою жену?
Упершись глазами в дверь, я не знал что ответить и просто ушел. Она не стала меня догонять. Выйдя в коридор, я снова посмотрел на себя зеркало и снова удивился, после достал сигарету и закурил ее, как за мной захлопнулась входная дверь. Первая затяжка была словно глоток свежего воздуха. Я пустил дым так глубоко в себя, как мог, и через какое-то время выпустил бесконечным серым потоком, необычайно похожим на облако у себя над головой. На улице стало холоднее. Что-то мне подсказывало, что дело было далеко не в осени и не в погоде. Идя по тропинке вдоль дороги, я вспоминал ее голубое платье и печальные черты лица. Она была будто осень. Она и была осенью, что пришла ко мне вместо лета.

XXI…? Письмо Марии
А – — И – * С – \ Ъ – 8 Б – $ Й -) Т -; Ь – о
В – = К -? У – Q Ы – ж
Г – @ Л – + Ф – “ Э – {
Д -! М – - Х – № Ю – х
Е – # Н – / Ц – J Я – 6
Ё – % О -. Ч – 0 Ж -: П -, Ш – ~
З – (Р – v Щ -}
6 /#=ж/.\*-. \?Q0-x |;ж \ – - =\% (/ – # ~o |.!/.) 0—\;ох \#$6 6;6/Q\o?;#$# || – !vQ@.) /# -.@Q \!= */Q;o\6 \ -#\; – |? – (– +.\o || =. =#?* =#?.= -.% \Q} #\;=. v – (!# +*+.\o / – !=.# || 0;. №.;6; v – (/.@. * \;v#-6;\6? v – (/ж- =#} – - |.!/. 6 (/ – х |;ж!+6 -#/6 \.+/J# |;ж,.=.! $.v.;o\6 \ \.&.) || 0#– &ж {; – &*;= – /# Q=#/0—+ – \o | 6,.-/х;#&6 ||;ж -/# =#v*~o ||| 0;. &ж \.-/.) /* \+Q0*+.\o || 6 /# \-.@Q;#&6 ( – &ж;o |?.@! – =. -/#,.@*&/#;;=.).&v – (|| {;. &Q!Q &.+o~# /#6 |?.@! – 6,#v#\; – /Q;#&#,+\ – ;o || -.:#~o &.+o~# -#/6 /# *\? – ;o | -#/6 /#; | #\;o -.%;#+. * -.% +*J. || /.;.+o?. /#6 \ – - – | =-#\;. -#/6 = -.%-;#+#:*=%;?;._;.!vQ@.) |?;._;. ||?.@. /# (/ – #~o /*;ж || /* 6 |

XXII Старые счеты
Когда я сошел с автобуса, на улице уже было темно. Это было удивительно, то, как я каждый год своей жизни вновь и вновь удивлялся тому, как скоро в приближении зимы солнечный день становится все короче, будто кто-то свыше обрезал его ножницами. Я перешел дорогу, кинул взгляд в сторону соседского дома, в котором так же никого не было. Свет не горел ни в одном окне, а значит, следить за мной будет некому, пусть и на какое-то время. Все же, это хоть как-то меня успокоило. Я шел по каменной кладке к веранде и ощущал, как воздух вокруг меня передает свою тяжесть моим глазам. В моей голове совсем было пусто. Я настолько устал и настолько запутался сам в себе, что не видел собственных берегов. Я не мог найти в себе силы хоть о чем-нибудь думать, ведь все мои возможные мысли были так или иначе отравлены горечью. Я еле волочил свои ноги к веранде, ощущая, что всем и всеми на свете был брошен. Сейчас это ощущение впервые было для меня болезненным. В тот момент, кажись, я и понял значение слова одиночество. Я никогда не испытывал этого чувства, но почему-то сразу понял, что это было оно. Не думал, что придет время, когда я почувствую себя вот таким вот. Я думал, что никогда не смогу этого допустить.
Подходя к веранде, я заметил, что почтовый ящик был потревожен чьей-то рукой. Его рукоятка была слегка опущена вниз, а крышка приоткрыта, как рот той девчонки Аси, когда она внимательно меня слушала. Я подошел к нему еще ближе, чтобы сунуть свою руку в отверстие. Внутри ничего не оказалось. Я обшарил в ящике все углы, но так ничего там не нашел. Это было очень странно. Однозначно, что здесь кто-то был. И этот кто-то украл всю мою почту. Неспроста же он полез в этот ящик, значит там что-то лежало. Еще с утра я выгреб оттуда всю почту, а дома меня не было всего каких-то там пару-тройку часов. Что за это время могло снова случиться? Я обернулся на соседский дом, но он все так же молчал, обесточенный и поникший, стоящий на ладони мрачной осени. Удивленный, я вошел на веранду и отпер дверь. Внутри все было так же, как я это оставил, вот только… Что-то все-таки поменялось. Что-то неуловимое, за что глаз с первого раза зацепиться не сможет.
Я осторожно вошел в комнату, снял с себя кардиган и повесил его на спинку стула. Этот шорох на время испортил тишину, а после она как ни в чем не бывало свалилась мне на голову. Я включил свет и с первых секунд передо мной предстала уже знакомая мне спальня. Вот была кровать, вот стол, вот тумбочка и телефон. Я сел на кровать и стянул с себя брюки, растянувшись на скомканном одеяле. Мой взгляд скользнул по потолку и дальше по противоположной стене. Сначала я даже не понял, что было не так, когда увидел над камином светлый прямоугольник, похожий на пустое окошечко, какие часто появлялись в моем альбоме с марками, когда я кому-нибудь из товарищей их продавал. Я на время подумал о своем старом альбоме, продолжая смотреть на эту дыру, которая, как я понял позже, могла образоваться, как и в случае с моим альбомом, только от какой-то пропажи.
Пропал портрет Марки. Когда я это понял, я подскочил, чтобы проверить, были ли на месте все остальные вещи. Я проверил все ее полки в нашем общем шкафу, ящик с чулками и колготками, посмотрел, стояли ли на полках ее книжки, и отчаявшись, даже заглянул в ванную, где обычно лежали ее крема и прочие разноцветные тюбики. Марка забрала все свои вещи, даже красные туфли у входа, на которые я всегда обращал чуть больше внимания, не забыв и про всякие мелочи вроде любимой наволочки и чайной ложки, которая была немного меньше по сравнению с остальными. Все это время, что мы жили друг с другом, она пользовалась лишь этой ложкой. Встав посередине кухни, я был в полном недоумении. Как за пару-тройку часов она смогла обчистить квартиру, в которой жила последние десять лет, так, что в ней ничего из ее вещей не осталось? Как это было вообще возможно?
Сперва, когда я открывал себе банку пива из холодильника, думал только об этом, а потом до меня все же дошло. Она окончательно меня бросила. И она больше никогда ко мне не вернется. Вполне возможно, в тот самый день, когда мы ругались и я ненароком наговорил ей столько злобных вещей, – не от того, что я этого хотел, а просто потому что был злым человеком – я видел ее в последний раз. От этой мысли у меня внутри разгорелся пожар. К щекам, груди и голове внезапно прилипла кровь. Мгновенно стало невыносимо жарко, отчего мне пришлось распахнуть окно и уронить голову в осенний влажный воздух. Мои эмоции, должно быть, именно те, которые я долгое время загонял в дальние углы своего мрачного существа, вдруг в одночасье меня нашли, сломленного и пораженного чувством. Схватившись за грудь, я жадно глотал воздух вокруг себя. Все внезапно стало большим и угрожающим, словно огненная глыба, летящая на меня из космоса. Внутри все долго клокотало и клокотало, хотя что, в общем то, могло на меня так повлиять? Я же ведь так долго этого ждал! Ждал, когда Марка наконец-то от меня отвяжется и куда-нибудь подевается, так, чтобы я ее никогда не нашел. Я долго ждал, что моя жена исчезнет из моего поля зрения и перестанет терзать своим невыносимым присутствием, что было для меня, словно завязанные руки или джинсы на голое тело. Но… Что происходило со мной теперь?
Я оставил окно открытым и закурил, пытаясь унять дрожь своих пальцев. Сигарета то и дело тряслась и сыпалась на пол пеплом. Я посмотрел на открытую банку пива, и обойдя все внутренние противоречия, за пару секунд выпил его до последней капли. И только тогда мне полегчало. Ощущения на время отступили, уступая дорогу хромой безмятежности, которая через пару часов должна была замениться новым приступом. Я достал из холодильника еще пару бутылок и в течение часа их выпил, сидя на стуле, пока ветер трепал мои волосы и остатки одежды. После того, как я понял, что она ушла безвозвратно, хотя я привык к тому, что Марка беспрестанно уходит и все равно ко мне возвращается, будто бы у нее не было выбора, я не мог не заметить это пустое чувство неподалеку, что было словно открытый канализационный люк, в который я так или иначе в ближайшие часы должен был провалиться.
Когда я первый раз посмотрел на часы, было без двадцати час ночи. Я собрал себя по кускам и решил во что бы то ни стало уехать. Я собрал дорожную сумку примерно так же, как и в тот раз, решив взять с собой еще и бутерброд, чтобы как в прошлый раз не умирать с голоду. Пока что есть не хотелось, но я то знал, что после выпитого голод обязательно настанет. Я оделся в ту же одежду, покормил собаку, про которую только что вспомнил, и вышел из дома, взвалив на плечо рюкзак. Через пять минут автобус подъехал и я был этому рад. На улице начинал накрапывать дождик, а зонта я с собой не взял, но все же во мне теплилась надежда, что там понятия слова «дождь» просто не существовало. Потому что тогда дождю пришлось бы изобретать собственную тень.
Как и тогда, мы ехали около сорока минут. Автобус был пуст и в нем так же горел свет, что мешал рассмотреть пустынные улицы. Зато свое усталое и подавленное лицо в отражении как назло я видел лучше всего. Вскоре мое выпитое пиво дало о себе знать и я уснул, а после проснулся уже там, на Границе. Когда я открыл глаза, вокруг меня была кромешная темнота, которая не позволяла увидеть мне даже собственных рук. В первые пару секунд я не понимал где был и как здесь оказался, а потом вспомнил свой сегодняшний вечер. Наверное, – подумал я, – автобус уже остановился и ждал, когда я выйду наружу. Все было как тогда и потому я знал что мне делать, а если и не знал, то по крайней мере надеялся, что знаю. Я закрыл глаза и это помогло, я сразу стал видеть. Вот кресла, а вот сосны, похожие на сосны с неизвестного полотна Хасэгавы, вот мои руки и рюкзак, во сне свесившийся с плеча. Я поднялся с кресла и поплелся к выходу, точно не зная, зачем сюда приехал и куда собираюсь идти. Было очевидно, что о моем приезде никто не знал, потому что я приехал без приглашения, и поэтому меня никто не должен был встретить. Что я собирался делать в этой ситуации я не знал, но этот мир, в котором я опять оказался, в моей ситуации выглядел куда привлекательнее, чем мой – в нем, я надеялся, все мои тревоги и чувства не должны были до меня добраться.
Я сошел с автобуса и пошел по тропинке в сторону леса, откуда сразу же показались плывущие мне навстречу белые огни. Я решил, что буду следовать за ними, куда бы они меня не завели, ведь иного выбора у меня попросту не было. Да и раз я здесь оказался, значит, это было мне для чего-нибудь нужно. Либо это должно мне помочь разобраться в соснах, либо дать ответ на какие-нибудь вопросы. За последнее время их накопилось столько, что они все теснили мне голову. Огни сбивались в кучки и вновь разбегались, плывя от леса в левую сторону. Я как завороженный смотрел за их передвижениями, не упуская ни одного ответного шага. Переставая смотреть себе под ноги, я запинался об камни и корни деревьев, но продолжал идти к своей цели. Следующий автобус должен был быть не менее, чем через пару часов, а просто сидеть здесь и ждать у моря погоды было не вариант. И я шел, совершенно не понимая куда меня заведут эти огни. Смотря на них, я все больше задумывался о том, что они похожи на осмысленных существ, что могли выражать свою волю и даже иметь кое-какие намерения. Впрочем, проверить это мне еще предстояло, когда я где-нибудь окажусь или хотя бы выйду из леса.
Вскоре мои ботинки вступили на уже знакомую мне плитку. А я даже и не заметил, что приближаюсь к городу, ведь все мое внимание было приковано к этим диковинным белым шарикам, что источали свет, но почему-то не делились им с окружающим миром – то же происходило и с фонарями, которые мне довелось наблюдать в прошлый раз. После мягкой земли от касания к твердому я даже подпрыгнул от неожиданности. Как только я опустил глаза под ноги, оказалось, что плитка была та же самая. Много мелких треугольников, которые по-всякому друг с другом соединялись, не образуя просветов. Я вспомнил, что похожий узор был на кухне у старика, но заметил я это почему-то только в последний раз, когда я спер у него три или четыре письма и обнаружил подземку. При воспоминании об этом я поежился, продолжая идти и рассматривать те же дома, думая, что мне не стоило здесь появляться. Все-таки, я был уверен, что все те вещи были друг с другом каким-то образом связаны. Я ощущал, как мой внутренний голос нашептывал мне об этом, стараясь предостеречь, но я все равно уже был здесь. На полпути я уже не развернусь, тем более, я успокаивал себя письмом его сына, где он писал, что мне стоит ему доверять. Или он этого не писал… В общем, все это было теперь неважно.
Как огни отступили, так сразу начались фонари. Те же самые фонари, которые я про себя почему-то назвал пластмассовыми. Я уже мог узнавать кое-какие дома, и сдается мне, что это был не самый хороший знак. Вскоре я стал замечать, что наравне со мной по этой же плитке шагали тени. Под этим светом они были практически неразличимы, но в полной темноте их было бы совсем не видать. Они шли, и казалось бы, в том не было ничего особенного, ведь они были словно пешеходы на солнечной стороне, там, где я привык быть. Эти тени так же невозмутимо шли, каждая в свою сторону и каждая по своим делам, словно не замечая, что среди них был я, не совсем тень и не совсем житель этого места. Я остановился посреди этой дороги, размышляя над тем, почему в прошлый раз, когда я здесь был, не видел этих теней. А сейчас на главной улице их было довольно много, примерно столько же, сколько было бы на главной улице в моем мире, но только не в это время, а где-нибудь в полдень, когда у всех намечался обед.
Оторвав ноги от плитки, я решил двигаться дальше сквозь них. Я шел, и там, где до этого шагала какая-нибудь тень, оказывались мои руки и ноги. Они так же двигались в разные направления и меня не касались. Телесно я их совсем не ощущал, будто на этой дороге я был совсем один. Я шел мимо них, проникая в каждую своим телом, но ничего не менялось. Их ход все так же продолжался. Примерно в то же самое время я подумал о своей тени. Была ли она необходима мне в этом месте? И была ли она у меня или мы с ней были чем-то отдельным друг от друга? И что, все-таки, менялось именно здесь в наших с ней взаимоотношениях? Я оглянулся назад, чтобы посмотреть, отбрасываю ли я какую-нибудь тень. Всего какую-то долю секунды она еще была там, распластанная по земле так, как я привык, напротив единственного источника света, фонаря. И стоило мне обернуться, как она приобрела горизонтальное положение и зашагала в обратную сторону прочь от меня, оставив меня без какой-либо тени. Я сразу понял, что это была не моя тень. Должно быть, она всего-навсего по привычке ко мне присосалась, как это обычно происходило с ее человеком. Все остальные продолжили идти в своем темпе по своим делам, совершенно безучастные, совсем как какие-нибудь зомби – может быть, кому-то из людей вдруг потребовалось наличие тени и те в сонном бреду отправлялись в человеческий мир; может, кто-то из них шел к своему дому, чтобы поспать остаток ночи, ведь потом они были нужны там, в мире людей.
Должно быть, насмотревшись них, я тоже продолжил идти вперед, даже толком не зная куда. Единственный вопрос, который меня сейчас беспокоил, звучал примерно вот так – «Как я могу увидеть свою тень?» Наверное, познакомься я с ней, я что-нибудь да и понял бы. Я помнил, что Мистер Филин говорил мне, что я ее сразу узнаю. Но как это должно было произойти? Она что, должна была принять форму моей физической оболочки? Стать точь-в-точь таким же, как я? И как я должен был ее найти среди этого бесконечного потока подобных друг другу теней, что молча передвигались от меня в разные стороны, словно… тени. Да, наверное, они и должны быть такими. Однако, я не терял надежды, что у меня когда-нибудь получится встретиться со своей. Я думал, что в этом не было ничего страшного. Это же была всего-навсего тень, моя тень. Такая же, как и эти – безвольная, блеклая и бесформенная. Я помнил о письме сына соседа, но я также был совершенно всего лишен. Мне ничего не оставалось, кроме как заглянуть в глаза себе же, вот только другому, обратному себе, в отражение глаз которых я не смог бы посмотреть, просто посмотрев в зеркало. Это было иное отражение. Я его не боялся – я понимал, что уже ничто не может причинить мне вреда, а вред от самого себя был для меня обыденной вещью. Если только… Если только моя тень могла бы быть мной. Она же была?…
Вокруг были неизвестные мне дома, которых я не видел в прошлый раз. Я помнил, что дорога здесь только одна. Улица протягивалась вперед на дальние километры. Было ли возможно, что идя по одному и тому же пути я оказался в другом месте? Хотел ли я и дальше так бродить или все-таки стоило изменить маршрут или зайти в какой-нибудь из домов? Я остановился и стал выбирать. По правую сторону был большой жилой дом в три этажа, окна в которых как и тогда не горели. По левую сторону, похоже, был дом иного свойства. На нем были вывески и плакаты на том же самом неизвестном языке, что был похож на смесь азбуки Морзе и всяких знаков. Раздумывал я не долго. Все же, деваться мне было некуда. Не найду свою тень, так хотя бы выпью или вкусно поем.
Я открыл чугунную высокую дверь и оказался в мрачном красном помещении, цвет которого получался благодаря ярким красным занавескам и свечкам, приставленным к ним вплотную настолько, что следовало подумать о пожарной безопасности. Но следом я подумал о том, что здесь, возможно, об этом совсем не переживали. Все-таки, жизнь тени зависела далеко не от этого. Она напрямую зависела от человека.
Внутри были круглые столы на одной ножке из черного мрамора и похожие стулья, вот только из черного дерева. Стены кое-где украшали те же красные занавески, как бы собранные бахромой, а в одном месте подобная занавеска была и внутри деревянной рамы, похожей на расширенный дверной проем. Видимо, за ней мог находиться второй зал – возможно, он был не для всех, а для так называемых вакантных гостей. Или зал для празднования всяких мероприятий, что были обычным делом у меня на родине. Не было видно барной стойки или места администратора и уж тем более официантов. Там, где я оказался, было пусто и не было никого, кто был хоть как-то похож на тень или на человека. Короче, ни одной души, хоть какой.
Я подошел к красной занавеске, где по-моему мнению находилось ни что иное как продолжение этого ресторана или кабака – я, если честно, пока не очень понимал где оказался, – и заглянул за нее. То, что я там увидел, по настоящему меня удивило. По всей видимости, это было настоящее кафе для людей. Если не за каждым столиком, то через столик я мог увидеть таких же людей, как и я. Кто-то из них сидел в одиночку, а кто-то целый компанией занимал сразу три или четыре стола. Именно здесь атмосфера куда более отличалась от того, что я наблюдал во время своего прошлого обеда здесь, на Границе с Польшей. В этом кафе все было почти что так же, как было в моем мире. Люди разговаривали друг с другом, улыбались и даже смеялись, поедая разную еду со своих тарелок. Это все было мне очень знакомо. Я так и стоял, не зная как мне на все это реагировать. И все-таки я решил не ставить себя и других в неловкое положение – вдруг кто-то увидит, что я за ними подглядываю? – и зайти внутрь.
Там было довольно мрачно, и пока я шел к свободному столику у окна вдоль таких же других, я так и не смог разглядеть лиц тех людей. Красные огни от свечей и красных занавесок бросали им на физиономии зловещие отблески, отчего мне перехотелось их рассматривать и я даже поймал себя на мысли о том, что лучше бы это были тени, а не настоящие люди. Все же, на Границе с Польшей они были не к месту. Но я не учел тот факт, что сам был человеком, и что мое присутствие здесь тоже было не совсем к месту, как бы мне ни хотелось этого отрицать. Похоже, я совсем об этом забыл.
Я сел за выбранный столик и стал знакомиться с обстановкой. Меня никто здесь не замечал и я подумал, что это было даже справедливо. Своим унылым выражением лица и такой же унылой одеждой я мог как никогда сойти за неодушевленный объект. Люди в этом месте были совершенно обычные. Примерно такие могли бы жить в моем дворе или через улицу. Официанты, что тоже были людьми, бегали около столов и подносили обедающим еду и напитки. Был слышен лязг столовых приборов и бренчание ведер со льдом, раскачивающихся на руках официантов. Я не совсем понимал как мне ко всему этому относиться. Не сказать, что мне от этого всего было комфортно.
Не успел я взять в руки свое меню и опустить на него глаза, как услышал подле себя голос, звучащий словно внутри моей головы – настолько он был оглушающе близок.
– А вы что же, снова здесь? И без приглашения?
В эту же секунду воздух вокруг меня внезапно пришел в движение и спустя секунду так же быстро унялся – так, словно ту секунду вычеркнули из прошлого, а заодно и из моей головы. Я медленно вскарабкался взглядом по пространству напротив и оторопел, хотя по приезде сюда готовился к чему угодно. За моим столом теперь сидел человек. И это место уж точно перестало бы быть Границей с Польшей, если бы это не оказался человек с головой какого-нибудь животного. Человек Крыса, как я по логике вещей тут же окрестил его в своей голове, положил на ногу на ногу и вцепился в меня взглядом.
– Никому не говорите что здесь происходит, ладно? Ни с кем не разговаривайте.
– Что?
Его маленькие глаза бегали по моему лицу, пока усики над его верхней губой как-то брезгливо подергивались, будто ему что-то во мне не нравилось. Я сразу понял, что тот испытывает ко мне личную неприязнь. Ну а что, так бывает. Его человеческие ручонки, что ритмично постукивали по столу, были совсем как детские. Что удивительно, людей с маленькими руками было куда больше, чем каждый может себе представить.
– Эти люди не должны знать где на самом деле находятся.
– Что?
– Что-что… Просто ни с кем не заводите беседы, говорю. Вас пока не замечают и это хорошо.
Я ничего не понимал, ошарашенно глядя в его лицо. Сначала эти тени, а потом люди, много людей… Этот кабак, занавеска, человек с головой крысы, который отчего-то меня недолюбливал… И к слову сказать, каждый раз при взгляде на его морду у меня перед глазами вставала живая картина – настенный бархатный ковер из того самого кафе, где я прежде бывал с Мистером Филином. По центру на нем изображен красивый олень с какой-то мышью во рту, вероятно, уже мертвой. Едят ли олени мышей? Почему на том изумрудно-зеленом ковре был подобный рисунок?
– А вас они тоже не замечают? Было бы странно…
– Они думают, что это маска. Вероятно, для них это что-то нормальное.
Он рукой показал на свою голову и ухмыльнулся. Выражение его лица в этот момент мне не понравилось, да и сам он, конечно, тоже, просто это был единственный человек, с кем в этом месте мне довелось перекинуться парой слов. Я не хотел оставаться один. В этом и было дело.
– Я думаю, вы то понимаете, что это место далеко не для людей существует. То, что они здесь, особенно в таком количестве, не совсем хорошо. В общем, не плохо, но и не хорошо. Просто неправильно, вот так я бы выразился.
– А я? Я же тоже человек.
– Но вы же здесь со своей целью, ведь так? Вы то понимаете что к чему, верно?
Я осторожно кивнул и почувствовал, как снова начала болеть голова. Пульсации шли от висков и постепенно приближались к затылку.
– Откуда вы это знаете?
– Было бы все так сложно…
Он сложил руки домиком и уставился на меня, как на диковинное полотно, будто на мне был нарисован олень с мышью во рту. Чем отличались мыши и крысы, как сосны и елки, я, кстати говоря, тоже понимал мало.
– Я здесь, чтобы найти свою тень.
– Смело. Позвольте узнать, вам это для чего?
– В смысле?
– Человек и его тень испокон веков существуют по отдельности, так сказать, по обе стороны зеркала. И неспроста, как вы уже, наверное, понимаете сами. Нарушать общественный порядок, и позвольте, сам порядок течения жизни, не самая лучшая идея. А вот эти люди пока этого не понимают. Они вообще не понимают, что находятся на Границе с Польшей. И хорошо, если так. Меньше знаешь, крепче спишь. Вы сами то достаточно крепко спите? Со сном никаких проблем нет?
Я покачал головой и закрыл лицо ладонями, ощутив резкий приступ уныния. Я даже почувствовал аромат бумаги, который, как оказалось, исходил от натуральной газеты, которую официант поднес к одному из столиков. Так могла пахнуть лишь осень и утро, а значит, неоправданные ожидания и мысль, что время ушло от тебя безвозвратно. Но оно уходило от всех, так что в этом была кое-какая справедливость.
– А по вам и не скажешь.
Я поджал губы и с улыбкой на него посмотрел. В этой улыбке, наверное, отразилось все – уход Марки, тонкие ноги бывшей натурщицы Аси и небритое разочарованное лицо Николаши рядом с моим, посеревшим от алкоголизма и сигарет. Мистер Крыса посмотрел на меня как-то иначе. Он аккуратно переложил руки на стол, так, что одна лежала поверх другой, склонил голову и посмотрел на меня ближним глазом, как бы всматриваясь куда-нибудь вдаль. Наверное, он всматривался прямо в меня.
– Понимаете, мне уже некуда идти.
Он с минуту держал на мне свой пристальный взгляд, в котором я не мог рассмотреть ни одну эмоцию, а потом заговорил, опять поменявшись в лице.
– Зачем вам это нужно, позвольте?
– Я хочу узнать кто я такой. Мне уже достаточно лет, а я этого так и не узнал.
– Странные вы, люди, существа. Наверное, я так и не начну вас понимать.
– А я и не прошу вашего понимания.
– А что вам тогда нужно?
– От вас, в общем-то, ничего. Вы же сами сюда пришли и сели за мой столик, хотя я вас об этом и не просил. И все же, если вам не трудно, я бы хотел, чтобы вы помогли мне в поисках моей тени. Я здесь совсем ничего не знаю и было бы неплохо, если бы на то время, пока я здесь, рядом со мной был кто-нибудь вроде вас. Вы же тут как рыба в воде, верно?
– И даже больше.
– И еще я бы хотел, чтобы о том, что я здесь, никто не узнал. Я имею в виду, никто вроде вас, вы понимаете?
– Вы это о ком?
– Я думаю, вы меня правильно поняли.
– Сообщать о вашем приезде я и не собирался, но боюсь, что это уже известно. Всем, кому надо, и всем, кому не надо. Понимаете, здесь все как на ладони. Если появляется объект, который не должен тут находится, об этом узнают все и сразу. Не смотрите, что это мир теней, не вводите себя в заблуждение. Тень разрушается, когда в нее попадает солнечный луч.
– А что эти люди?
Я обвел пальцем помещение.
– Понятия не имею, как они здесь оказались. Видимо, забрели случайно. Но они не должны знать об этом месте. О нем должны знать только те, кто оказался здесь неслучайно. Чувствуете разницу? Оно должно существовать только для тех, чей разум к этому готов и помимо прочего, сам тянется к этому месту.
Пока мы молчали, он смотрел на этих людей, которые в его глазах, возможно, были будто животные из зоопарка. Но я скорее всего ошибался. Наверное, для этого человека и вовсе не существовало каких-нибудь ненормальных вещей. Скорее, не существовало ни одной вещи или явления, которое было бы ему неизвестно или непонятно. Эти люди с головами животных были чем-то вроде рентгена. Так они и поступали с окружающим миром – просто брали и смотрели насквозь. Так в эту секунду он и смотрел на меня. Я даже подумал, что можно не искать никакую тень, а просто напрямую спросить о том, что меня интересует человека напротив – он должен был знать. Но я даже не знал что спросить. Я рассчитывал, что все будет куда проще. Я считал, что мне достаточно будет просто увидеть свою тень, как мне все сразу будет понятно. Я хотел рассказать о своих мыслях Мистеру Крысе, но сразу одернул себя, а он, каким-то образом узная о них, тут же поднялся со стула и поковылял в сторону красной занавески.
Снаружи было уже знакомое мне столпотворение всяких теней, которые без всякого направления ходили по улицам, временами неосторожно проникая в тела друг в друга. На местах этих соприкосновений их общая тень становилась темнее. Я вспомнил свои недавние мысли. Более темная тень и менее темная тень. В это время Мистер Крыса невозмутимо шагал вдоль улицы, а я поспевал сразу за ним, не решаясь пойти рядом плечом к плечу. Отчего-то я все же побаивался этого человека, но именно он согласился привести меня к моей тени. Может, в этом и была кое-какая закономерность, но ее я бы сам себе объяснить бы не смог. Мы все шли, он впереди, а я сразу за ним, и теней все меньше не становилось.
– Послушайте.
Мистер Крыса осекся, через плечо посмотрев куда-то мимо меня, и как ни в чем ни бывало продолжил свой путь. С главной дороги мы свернули на дорогу поменьше, что была достаточно неприметна в силу того, что располагалась за большим жилым домом.
– А моя тень тоже где-то здесь, среди них?
– Ваша? Ваша нет.
Это было все, что он мне ответил. Расспрашивать его дальше было мне в тягость – он отвечал неохотно, так, будто я отрывал его от какого-то важного дела.
– А что это тогда за тени?
– Эти то? Это тени лунатиков. Присутствовать там, на солнечной стороне, и быть рядом с человеком в этом случае совсем не обязательно, так как он все равно спит. Но они так сильно привязаны к своему человеку, что ходят туда сюда, как вы можете заметить, повторяя шаги своего человека. Иногда такое бывает. Я даже уже перестал обращать на это внимания.
Когда мы пошли по этой дороге, сразу стало понятно, что жилая и живая улица здесь была только одна, только та, с которой мы сюда вышли. Сейчас же пейзаж напоминал мне бедные окраины моего города. По правой и по левой стороне от дороги тянулись высокие сосновые ряды, а вдалеке виднелись крохотные домики, сверху покрытые не то шифером, не то обычным железом. Они были похожи на гаражи и сараи.
– Мы здесь живем по-другому, головой, а не сердцем, как вы привыкли. Ведь если жить сердцем, оно рано или поздно…
Асфальт сменился на влажную землю и я мог слышать, как туфли Мистера Крысы шлепали по этой грязи, однако за собой таких же шагов не заметил.
– Просто возьмет и разорвется на части… Я не вправе судить как правильно или неправильно жить. Просто мы с вами из разного теста. Тени тоже другие, но они вынуждены быть привязанными к людям. Не сказать, что они делают это искренне или из каких-то там побуждений. Это просто природа. Так лягушка съест комара, цапля съест лягушку, а цаплю поймает человек и пожарит ее на костре. Так было и будет всегда. И никто не имеет права быть недовольным. Возможно, это и в самом деле в какой-то степени несправедливо, но в рамках вселенной все эти существа распределены по своим местам. Все существует в пределах иерархии. Иерархия есть среди животных и среди людей, а также между животными и людьми.
Я еле за ним поспевал. То ли я стал уставать, то ли быстрота его шага действительно увеличилась. Как я понял, мы направлялись к тем приземистым домикам. Остаток пути мы просто молчали. Тем временем внутри у меня творилось что-то странное. Вроде все тревоги во мне устаканились, стоило мне приехать сюда, но это было скорее похоже на затишье перед бурей, чем на продолжительный штиль, в котором я мог быть уверен. Я ни в чем теперь не был уверен. Я чувствовал, что хожу по краю лезвия. К тому же, еще большей тревоги нагоняли и шаги человека впереди, что безжалостно и резко резали по тишине вокруг. Хоть мы и шли по лесу, было совсем тихо, как в коробке – тут тебе ни звуков насекомых, ни шума ветра, ни пения птиц. Совсем ничего… Пустота, прошитая его шагами и моим сбитым дыханием.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/oksana-kolobova/granica-s-polshey-ii-chast-70975996/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.