Главная страница | Триллеры | Они лезут

Они лезут
Ная Ревиоль
Развод родителей – лишь начало кошмара. 15-летняя Элина оказывается втянута в древний ритуал по возрождению Лунного культа, приехав в затерянный лесной лагерь школьной группой. Местные ведьмы видят в ней жертву для Солнечного Жертвенника. Но даже спасение оборачивается проклятьем – на неё хотят повесить магические долги и за непокорность ссылают в волшебную шахту. И тогда перед Элиной предстаёт он – Сатана, освобождающий от своего дара – безумия. Элина прозревает, что её истинное проклятье – страх перед выбором. Из шахты ведут ходы во множество миров… Какой путь выберет она и сможет ли найти себя настоящую?

Ная Ревиоль
Они лезут

Глава 1. Как я провела лето (как лето провело меня).
Три строки за десять минут. Хоку, а не сочинение. «Паша… ещё ничего не закончилось» – пронеслось у меня в голове. Он тоже бастует против этой дурацкой темы: «Как я провёл лето». Нас обманули, пришлось выживать. Мы ничего не забыли и договорились это не обсуждать. Пашка на что-то намекает. Его взгляд падает на меня и убегает в сторону. Что ж.... Я во внимании. Пашка аккуратно повёл головой. Я проследила за траекторией: на стене в классе висел портрет моей бабули. Меня прошиб пот. Неужели мы ошиблись? Доносится низкий гул, от которого едва уловимо вибрируют парты.
Учительница Виктория Витальевна улыбалась пугающе-ласковой улыбкой и несла в себе недоброе предзнаменование. «Так и будешь сидеть, Аникина?» – Она теребила бусы. Притворяюсь, что пишу сочинение. Третья попытка закончилась провалом. Пустота в голове давила сильнее, чем прищур Виктории Витальевны. Я и Пашка здесь лишние. Одноклассники странно смотрят на нас. На моей парте выбита надпись: «Элина – предательница», но я не помню, давно ли. Портрет бабули испускал странный пар, как от живого тела. Пашка испытующе смотрел.
Диктанты, бесконечные тесты, имеют ли значение? Мы на экзамене иллюзий. Не должно быть портрета, класс набит учениками. Некоторые, как вороны, пасут нас и тоже делают вид, что пишут. Я не помню, кто они. Может даже… Стражи. Они знают, что мы прозрели. Толстовка сдавливает лёгкие, высасывает воздух, накачивает страхом. Её клетчатый узор пульсировал перед глазами. Бойся, трясись. Я держусь, чтоб не вскочить. Кто-то пересел вперёд и вцепился рукой в спинку моего стула. Я пострадала из-за толстовки и втянула Пашку. Кажется, Виктория Витальевна подозревала что-то… Тайна между мной и Пашкой медленно просачивалась в этот мир. Мы видели знаки, нестыковки. Нас нашли за городом и подумали, что мы сбежали от непонимания нашей ранней любви. Оправдываться было бессмысленно. Мы поддержали эту ложь. Я резко пересела.
Три месяца жизни в кошмаре мчатся по линованным тропам за моей дрожащей рукой… Уничтожить. Синие рывки пасты делают своё дело. Один день… Или даже ничего. Я бы поверила в «ничего», если бы не взгляд Пашки. Он молил меня подыграть, как здорово я отдохнула, чтоб не вызывать подозрений. Что же вспомнить? Сигаретный дым от соседей валил к нам из старой вентиляции на кухне. Я помню отголоски их восторга, как они ездили на речку и варили уху из сомов, вялили воблу. И никаких пугающих поездок за город! Моя рука зависает над тетрадью. Пашка в ужасе смотрит. Он готов запустить в меня яблоком. Правда слишком опасна. Не волнуйся, Пашка. Я знаю историю одного ковра, который в разгар ремонта сослали к старому тополю. Дворовые кошки счастливы, точат когти – ковёр кудрявится. Об этом напишу. Лето – время действий, преображений. Я подмигнула Пашке и опустила глаза в тетрадь. Я напишу о солнце, речке, … лишь бы выползти из класса, где реальность кажется неудачным клоном.
***
Я ёжилась под взглядами одноклассников. Старая толстовка превратилась в ритуальную одежду – в саван, который отгораживал меня от мира. Бабка заставляет носить толстовку под клятвенным психозом – в другой одежде за порог не пустит, проще согласиться. Я стала невидимкой сначала для бабки – молча потакая её заскокам, а затем и школы. Одноклассники хором отреклись от «чудовища в обносках» и записали меня в аутсайдеры. Я знала ценность их понимающих улыбок. Шепотки за спиной, едкое эхо чужой злобы – от этого не спрятаться даже под толстовкой-саваном.
Зеркало… висит напротив и неумолимо тычет меня в очевидное – этот взгляд затравленного животного ненавижу в себе. Он облучает меня неудачами. Тоска. Порой мне кажется, что россыпь веснушек на моём лице и есть тоска, обрётшая вещественную форму. Они выглядели, как заражение. За год их стало ещё больше, как и фатума. Руки и шею я уже не узнаю. Веснушки целились в сердце, чтоб загрязнить последний оплот надежды. Эта мысль, как дым, проникала в каждый день. Я сжимала кулаки и белела вместе с костяшками. Сердце сверлило в груди дыру. В моём организме произошёл системный сбой – я не могла даже улыбнуться и перезагрузить своё угрюмое лицо. Оно преследует меня каждый день – в зеркале, без намёка на юношескую живость. Глаза мои, как молоточки, пытались разбить это отражение – оно, казалось, смотрело с издёвкой. Бабушка? Мутнело зеркало. Бежать! Я сдержала порыв и огляделась. Класс наполнен привычными лицами, а бабушки среди них нет. Прелая трава, запах леса и шишек. От зеркала несло, как от открытого окна. Я знала, это не просто зеркало, не просто сочинение. Здесь всё не то! Я должна высидеть это представление.
Сочинение… лето. Как я провела? … кроме ковра и воблы нужно ещё что-то… Соседи ездили на дачу. Я вглядывалась, как другие медленно скребли шариковыми ручками, и раздирала ногтём линованную тетрадь. Виктория Витальевна, с грацией хищной птицы, окинула класс взглядом. Её глаза, словно два острых лезвия, впивались в каждого ученика, выискивая лодырей. Приводы к директору – последняя инстанция. Виктория Витальевна медленно обходила ряды. Класс замер. Её взгляд скользит от меня к Пашке, а тень щупает наши лица. Она выуживает наш секрет.
***
Разговоры для меня стали непозволительной роскошью. Бабушка – не живей дивана, фыркает в однокомнатной квартире на любой шорох. Родители мои развелись. В тот злополучный день бабушка, сражённая горем, водрузилась на диван и дрейфовала в ступоре несколько суток.
Она оправилась, но её язык ворочался только в одну сторону: «Выйдешь замуж – всё наладится». Передвигается, как молчаливое табло и излучает непостижимый упрёк. Ей мерещатся в тенях нежелательные гости. Я торчу на шее бабушки до совершеннолетия. Родители выпорхнули, даже таблеток не оставили. Бабуля долбит тонометр и верит в цифры прибора, как в Бога. Удушливый вздох сигналит, что батарейки у цифрового предсказателя сдулись. Предсмертный час теперь определяется только бабушкиным чутьём, а чутьё – штука тонкая, может и подвести. Она носит марлевую сорочку, чтобы не промахнуться. «Элина, ты одна? Кто с тобой?! Элина-а!» – Мрачные стоны, как бельмо в пространстве, встречают меня из-за углов и под дверью туалета – намного раньше, чем едкий запах освежителя вытравливает нос. Упаси Господь привести в дом неподготовленного человека. Что будет?
Пьющим соседям бабуля занимает мелочь – те гоняли кота Камыша. Она изгнала кота из квартирного склепа за тошный ор. Кормить дармоеда – пустое! Ложка сахара – на сутки! Я не спорю. Расстроенный рассудок бабушки запустил руки в мои учебники. Всё ненужное швыряется на пол и в стены. Фурия – ласковое существо. Я, краснея, сдаю в библиотеку разбитый хлам. Срощенная с диваном бабушка – не так уж плохо… Единственный учебник не пострадал – «История императорской России», потому что там содержатся выдержки из Домостроя, что по мнению бабули позволит спихнуть меня замуж быстрее. Камыш – уже не кот, а палочник, встречает меня унылым взглядом после школы. Он выживал на доброте дворовых кошатниц, подъедал хлеб у голубей и ждал редкие сосиски, которые я стаскивала с недоеденных чашек в школьной столовой.
У моей матери обострился разум триумфатора – вторая беременность, вот счастье! Что делать? Время не стоит! Она замоталась в счастливые проблемы новых подгузников, сосок и пелёнок – счастье куётся, вот только что-то не то… Помехи надо устранять! А как? Жалостью! В редких звонках мать ныла, как уважительно она далека, как ей тяжело, но она «помнит» обо мне. Через полтора года она легко путала меня с кеглями. Смышлёная мамаша пошла дальше – обучила нейросеть штамповать любовь и заботу в виде СМС, чтоб снять с себя эту душную обязанность. Цифровая пропасть отбила желание общаться. Мне даже не пришлось игнорировать звонки мамаши – их больше не было, зато посыпались СМС. Я поняла, СМС – ненастоящие. Они повторялись точь-в-точь, когда я играла словами и манерой изложения. Я тоже буду «помнить» на всякий случай.
Отец давненько не прибегал. Последний визит его был шедевром! Тогда душный быт охладился грязной философией насчёт выросшего «гормона самки» у девочек-подростков. Отец наказал бабуле отваживать свалочных ухажёров, но бабушка не против столкнуть меня замуж хоть за выдру. Отец и бабуля перекрикивались он – со стула, она с дивана. Они будто бросались горящей тряпкой, кому достанется проблема. Промежуточное решение нашлось: «держать цветок в теле ребёнка до восемнадцати лет», – так выразилась бабка. Это всё ради меня, чтоб уберечь от ошибок. А ошибки – это, видимо, моё недовольство и немного логики. Отец просчитывал, как и после восемнадцати меня сдерживать, желательно чтоб я добровольно согласилась жить покладистой дурочкой на дешёвой крупе. Я бы всех осчастливила таким единственным пониманием жизни! Ему нравилась эта мысль, пьянящая слаще дешёвого ликёра. Он не контролировал себя от идейного экстаза и бубнил на стуле. Бабуля ухом упёрлась в подушку, а вторым она никогда не слышала. Но у меня-то слух хороший! «Квартиру продать. Жена бухтит, когда ипотека. Шельму в коммуналку. Элина всё подпишет. Но девочка икает про своё… толстовку… Чтоб они скисли обе!» Папаша жадным взглядом обыскивает трюмо, вскакивает – незадействованные ресурсы тела перенаправлялись на его мозг. Мне стало интересно, что он задумал. Он влетает на кухню, я тихонько за ним. Заварки нет. Клюкает сырую воду. Бабулина тетрадь с хрониками ценников лишается последней страницы. Вижу, папаша что-то чиркает и прячет в карман.
– Можно?
– Заходи, дочь.
Он не подал виду, что минуту назад его интересовало что-то, кроме стакана воды.
– Сегодня я быстро управился. Не думал, что заеду. Пришлось постараться…
Прибитая чужими планами на свою дальнейшую жизнь я молчала, пока папаша рассказывал, как удачно помыл машину, сбегал в парикмахерскую, новая жена требует шубу, а сводный братик ходит на английский и передаёт привет. Новая семья – большая. Приходится много работать. Тяжело всех тянуть и съёмную квартиру. Папаша… может, для кого он и примерный отец, лезет в карман и кидает исчирканный лист.
– Славик нарисовал, – подталкивает он. – Братик скучает по тебе, – «Славику надо комнатку. Ребёнок растёт без угла. А эту дылду… может, замуж?»
Я буквально увидела мысли папаши, как свои собственные. Странно… Моя новая способность ничуть меня не испугала. Я … даже рада, что всё открылось мне с такой кристальной ясностью.
– Бабка права, – проговорился папаша.
– Что? Кто я по-твоему? Вещь? – Я плямкала, точно пробовала пустоту.
Папаша сообразил, что моя точка фиксации на этом мире ушла. Моему разуму нужно соответствие между выросшим телом и душой. А я даже не знаю, чем занимаются мои ровесники. Моя одежда… В ней даже мусор стыдно выносить. В отражении никелированной кастрюли мои глаза вспыхнули ледяным сиянием, словно свет Луны. От злости я схватила какой-то предмет. Не помню.
– Нож для масла… Господи, куда я пришёл?! Филиал тюрьмы! Что выросло? Преступница! Когда осмелела? – Папаша кричал на меня. Он метнулся в коридор, пока бабка скрипела диваном.
– Уже уходишь? – Мой дежурный вопрос вывел из раздумий.
– В парикмахерскую н-надо.
Я возила пустым ножом по хлебу. Не знаю, что я хотела сделать. Мне не хватило грязи, чтоб прозреть окончательно. Я надеялась увидеть что-то ещё…
– Своё творчество не забудь, – я сжала в кулаке исчирканный листок, жалкую пародию на рисунок, и механически разжала пальцы. Пусть знает, что мне всё равно на его хитрость и новую семейку.
Папаша даже не взглянул.
– Ты здесь? – Голос бабули подкрался безадресным вопросом. – А кто это с тобой? – Папаша влетел в бабкины калоши вместо своих кожаных туфлей.
Бабуля качалась, будто лавировала в зазорах реальности в поисках глубинного смысла. Всматривается. Её глаза забиты песком. Я кукла-переросток, одетая в лоскуты снов, сшитые из старых наволочек. Даже бабушкиному взгляду не постичь, почему я, почти невеста, укутана в ветошь, как в броню. Она видит во мне маленькую девочку лет семи. Этот крокодильчик, сбоку на юбке, помнит мой пятый класс. Дрожание ножа в моей руке очаровывало бабушку больше, чем моё переросшее детство. Щербатая улыбка исказила её лицо. Острым взглядом и душным хрипом бабуля передала папаше послание: «Убедился? Я взрастила достойную охрану квартиры!» Она заворожённо посматривала на нож. На гладком металле бабуля видела своё единоличное владение квартирой, если я загремлю в тюрягу. А блики на лезвии, наверное, новые столы, посуда… Бабка рявкнула трусливому спорщику:
– В коммуналку иди сам! – Дверь угрюмой квартиры отворилась нараспашку, с треском. – Ты! – Бабка покосилась на меня и ткнула в сторону кухни, – Бегом чистить картошку. Будешь учиться готовить борщ!
«В могиле гостеприимства больше.» – Буркнул отец с воем ветра.
Скрип ножа о картошку, тиканье часов, шум воды… Я бесшумно подчиняюсь, а родители-тушканчики прыгают от одной яркой любви к другой. Для свободного зверька клетка брака слишком смешная преграда – они так и прыгали со штампом в паспорте, который их ничуть не отягощал. Развод засыпал меня и бабушку пустыми обещаниями «не забывать и навещать» и костлявыми руками разбирал разум бабушки по кирпичикам. Мелочь на проезд обжигает руки, чтоб уложить свой родительский долг передо мной в воспитательные пятнадцать минут, а в промышленный котлован вторых браков улетает вся любовь и время. Родители будто соревнуются, кто выстроит новую Бастилию, новый успех, и пускают под фундамент «счастливую совместную опеку» и меня – бывшую дочь, обкрадывая мои потребности.
Бабушка оставляет меня себе на попечение чтобы выжить. Она бродит по квартире, сшибая стены, словно слепой дирижабль, бормочет что-то невразумительное в розетку – проверяет, насколько крепка эта брошенная реальность, где никто не отвечает. Взгляд, некогда тёплый и живой, все чаще застилала муть. К марлевым сорочкам она пришивала броши из пробок, увешивала кухню метёлками укропа, кореньями, пила сомнительные настои. Она ползала в марлевой сорочке с ночи, а днём утюжила новую и натягивала поверх, превращаясь в бесформенное шуршащее пятно в полумраке выкрученных лампочек. Родителям некогда марать раздумьями свою полноценную жизнь. Бабушка неумолимо сползает в безумие, а я, второй год забытая проблема, заперта в клетчатой толстовке с чужого плеча и сжимаюсь под одеялом – ничто по сравнению с успехами новых детей и растущими доходами. Им, сидящим в машинах, на отдыхе неведома опасность быть пришибленными ополоумевшим от горя бабушкиным призраком, не вылетающим за пределы однокомнатной квартиры с тараканьим ремонтом, где моя жизнь до совершеннолетия управляема разве что собственным сердцебиением.
Я – невыносимая ночь, аукаюсь ежемесячными исполнительными листами. Эти церберы угрожают разрушают хрустальный мир в новых семьях и вытягивают финансовые соки из кошельков в пустую. А мои жиденькие просьбы о новой толстовке вгоняют в серые схемы сокрытия зарплаты. Никто не желает тратиться на мёртвое прошлое. Родители знают, что если я умолкну – в однокомнатной квартире старческого призрака освободилось место. Марля, венчающая бабушкино безумие, только радует пустые сердца.
***
Два года уксус Домостроя разъедал меня. Я часто застывала на месте, словно манекен, взгляд мой становился влажным и отстранённым. Отчуждение, как сепсис, набирало силу в патогенной квартире, где любовь умерла, возродив альтруизм бабки тянуть бесхозную дальнюю родню. Они пропахли опекунскими! У меня не осталось надежд на свои же деньги. Иногда я подкидывала просьбы о новой толстовке – для контроля, не все ли деньги спустили под ноль. Я рыдаю ночами в подушку, потому что не за горами выпускной: приходит конец юной жизни и без того, насыщенной проблемами. Я не смогу оплатить даже парикмахерские курсы, потому что опекунскими накормили «сироток». Бабушка жертвует мной и мотивирует – ради деток надо держаться и помогать.
«Что мне делать?» – «Удачно выйти Замуж».
«Платья нет…» – «В толстовке!»
Мир плыл. Раньше хоть слёзы смазывали трещины. Я сама с собой говорю словами бабки. На моих острых плечах, словно у голодающей птицы, болтается прожжённый халат тёти Люды – пригретой щербатой нафталинщицы, родственницы с выводком внучек, и высосанное будущее. Кто ж знал, что с халатом наследовалась и ушлая щербатка? Меня бесил такой довесок, но не хватало сил злиться. Я недавно вышла из больницы после пневмонии. Даже в этом состоянии, когда вместо человека – живые мощи, бабушка не обнаружила, что моя душа не вылечилась больничным раем. А такой умышленный отдых в конце учебного года – счастье неземное.
– Приходила Светка, – бабка с иглой извивалась над дырявым носком, – Я ей отдала твоё пальто.
«Зачем же?» – Я вздрогнула. Сажа на сердце, но голос не выдал:
– Я бы доносила, – «Она шьёт или проклятье насылает?»
– Оно на тебе как на корове седло! Тощая… Висит уже год, моль жрёт. Светка сносит. Жалко? – Не унималась бабка, – Троюродная, значит, не сестрёнка? – Она мигала: «Сестрёнка! Сестрёнка!» – Игла влетела в носок.
– Я бы отдала после примерки, – «Голова разболелась.» – Я покосилась на иглу.
– Примерку тебе подавай! Сходи-ка в гости к Светке, «примерь» пальто, да и попроси вернуть.
– Как же я верну?
– Вернёшь, коль так хочешь! Скажешь, что не сестра она тебе, так с лестницы спустит вместе с этим пальто.
– Бабушка! Злая ты… ты бы меня ещё к тёте Люде отправила за старой посудой, – «Уже не впервой.»
– Людмила Анатольевна – святой человек! Четверых внучек одна поднимает. Няню ищет.
– Учила бы лучше. Они у неё бешеные. Я чуть не споткнулась о младшую – носится, как угорелая.
– Она их и учит жизни! Детишки смышлёные…
Код, … домофон… бабка жужжит про пиявок – родственнички до гроба! Ошибаются не напрасно – бабка их кормит и поит. Злобствует, почему я их гоню. Лучше бы кошек кормила. Вдовствует тётя Люда. Я уже слышала, какая она Святая! Вот опять… Я им машину поцарапала. Нужно подсыпать слабительное. Снова про выводок… Они склевали мои деньги! Я чувствовала, как комната начинает медленно вращаться и вскричала:
– Бабушка, ау! Они катаются к нам, как в столовую!
– Мала судить! – Ворчала бабуля, – Я росла с Людой. Опекунские принесли. Схожу. Конфеток деткам куплю – карамели. Тебе узелок принесу от старшенькой. Перегладим, подошьём, глядишь, на две ложки сахара в день хватит!
«Бабка экономит всё, даже дым!» – Промелькнуло в голове с горечью.
***
Дни пронизывали меня, как болезненный сквозняк, опутывали тюлями, как личинку в плотный кокон, без надежды на ножницы, чтоб распороть ненавистную кожуру. Ножницы для ткани жили у тёти Люды – семейству внучек нужнее. Непризнанные модистки строчили марлёвки потоком и зарабатывали трудом на жизнь, а не просто так нахлебничали. Бабка толкала меня замуж, как упрямую телегу, чтоб я не занималась денежной математикой, а постоянно совершенствовалась в мойке, стирке, готовке, слушала беспрецедентные разборы своих усилий в бесконечном потоке пылищи, которая щедро налипала за несколько дней – это, чтоб навыки не забывались. Пустые блистеры вставали на дыбы и угрожали распороть пальцы обкусанными гранями. Попадались крошки печенья, ногти, пучки волос и жирные капли из закостеневшего пота, похожие на воск. Недавно я нашла жёлтый узкий зуб. Четвертушки газет с заговорами от артрита и гороскопами. После семидесяти лет для всех знаков зодиака предрекали только один прогноз: «Пишите завещание при памяти, чтоб не попасться аферистам». Потёртым махровым полотенцем, лысым, как коленка, я вычищала под диваном всё до последней соринки, пока не материализовался марлевый призрак бабули. К дряни, о назначении которой возникало больше вопросов, я не притрагивалась. Суррогатное семейство секло каждый мой шаг. Нужны были ещё руки, чтоб клепать марлёвки. Людмила Анатольевна тоже не прочь носить подобный ужас и клацнула всеми коронками «за», когда бабка подкинула меня влиться в семейный бизнес ради удешевлённого обновления гардероба марлей. Бюджет тёти Люды не был готов сокращению спонсирования из моих опекунских. Её внучки подняли вой, достойный похоронных плакальщиц. Тётя Люда быстро сыскала виноватых – я и мои несуразные вышивки на марлёвках, похожие на амулеты каннибалов. Мол, это портит эстетику. Но мотивы тёти Люды пели иную песню, невидимую – про доллары, которые хранят от нищеты и защищают почище любых амулетов – незаменимые доллары, которые тётя Люда копила с остервенением и из-за недостачи, грозившей разрушить финансовую подушку для внучек, потеряла сон… Бизнес для меня закрылся, а откачка моих опекунских обоснованно усилилась – внучки по ночам стали дольше сидеть, уроки сложные, а электричество дорогое. В выходные тюль воскресал на окнах после прачечного безумия. Струились водопадом нелепости банты-туники, вдавливая взгляд в хаос интерьера, где не было и намёка на изыски…
На чистом диване бабуле спокойно не лежится. Она всплывает жемчужной капсулой с непостижимой лёгкостью, раздутая от марлёвок. Я напряглась. Трофейный плиссированный кардиган слишком тяжело ей достался – через битву жадности с кошельком, чтоб вот так лечь в мятом. Утюг и аккуратность – ничто по сравнению с замыслами бабки. Ползёт, шуршит. Хорошо, если бы она решила просто эпатировать, но нет. Складки кардигана колыхались с ритмичным темпом. Надвигающееся шуршание было едва уловимым, точно несло дурные вести из другого измерения. От настоящего призрака бабулю отличала тлеющая теплота собственного тела. Со зловещим притопыванием проплывала плиссированная гроза, безмолвная, но уже с запахом предстоящих разборок.
– Через неделю экзамен, – бабуля с грохотом шлёпнула таракана и поколдовала плиссировкой по полу.
Я не понимала, смотрит она или зависла. Довольный вид бабули сулил не меньше бед, чем вызов в школу. Она хотела пробить подоконник? Зачем столько сил тратить на насекомое? Глаза бабули, как пуговицы на ножке, торчали без фокуса, незамутнённые, готовые шлёпать непокорных. От неестественного взгляда я убежала на балкон и заперлась, дрожащими руками проверяя засов. Тёмный дворик встретил меня фонарями, а бабуля плющила лицо о стекло балконной двери, будто не чувствовала барьер.
***
Сквозь пласты тюли в окна еле пробивался скудный свет. Чахнут на подоконнике фиалки, валяется дохлый муравей… Мухи омертвели от безвременья и вертятся на липких лентах тёмными бородавками. Камыш быстро облысел, точно расплачивался своей шерстью за мою сохранность в квартире. Кота изгнали, когда я навела уборку. Меня гложет вина. Я тайком проношу Камыша домой. Бабка приобрела робот-пылесос за «копейки» – и Камыш не обронил ни одного волоска, чтоб не выдать себя редкими возвращениями.
Диван, на котором жила бабка, напоминал кладбище на одну персону – пыльное и безмолвное за исключением стонов, как из ржавой трубы на семи ветрах. Стоило мне скрипнуть – руки бабки поднимались, точно заполненные гелием, лицо, выныривало из транса и сжималось в сухофрукт, в глазах прорезался огонёк. Пытаюсь увернуться. Бабуля хватает меня в объятья и воскресает. Её зубы прищёлкивают, как у грызуна, а щёки розовеют. Казалось нафталин вцепился в мою шею – а это руки бабушки с пряной заразой. Тепло разносится, как в бреду, лихорадит. Муравей – уже не муравей, а мухи? Подоконник не столь безобиден – пауки, цеце, страшная падаль лежит сушится на газетках и папиросной бумаге. Мой разум крутит кадры школьных подоконников… толстовка, как горнило, поддавала жару. Что за запах? В кого превратилась моя бабушка? Я обмякла в её руках, как вещь, но устояла на ногах. Она отпрыгивает на диван и ворочается, как ураган.
– Поздно. Иди к себе, – потянулся голос из-под полушерстяного ватина. Бабуля укуталась и говорила в телевизор. Она не видит и не спит. Мерцающий экран ей заменил окно. Что это за промежуточное существование? Расплата за то, что я на шее? Мой разум снова приобрёл чёткое очертание. Шея чесалась. Я не помнила, когда закончились обнимашки. Бабка под ватином, словно глина – непонятно, как она может так изгибаться. Что это – удушение? Я потёрла шею. Молчание бежит от царапины к царапине. Кожа на шее вспухла. Это чувствуется на ощупь. Совершенно обесточенная, точно побывавшая в милосердных объятиях вампира, я разгадывала, что произошло. Жалобы неуместны! Бабулька стара – и уже живёт на два мира. Целебные передачи ЗОЖ – единственное утешение старушки! Вкрапления от ожогов разбегается. Яд. Я рванула в ванную и открыла кран на всю катушку без оглядки на водяной счётчик. Бабка тряслась над ним! Использованную воду она сливает в тазик, чтоб та отстоялась, словно это было вопросом жизни и смерти. Нет. Это слишком даже для неё. Мне показалось или нет? Полотенце стало ещё короче! Она срывает с него лоскуты, как ленты, узенькие. Чтобы… О! Невозможно, чтобы она так легко что-нибудь выкинула. Значит, огрызки полотенца ещё в доме… Знать, что она затеяла – себе дороже. Острый клюв из ковра впился мне в ногу. Рыбья кость? Ногти… Я гадала пока не разглядела. Птичьи лапки. Мелкие. Голубиные. Я мысленно грешила на Камыша, пока телевизор трещал про сыроедение. Я посмотрела на бабулю – та плела ловец снов, украшая его нежными голубиными перьями. Паззл сложился: она жрёт птиц… ловит самодельными лассо из огрызков полотенца. Хочет помолодеть? На эти мысли голова бабки повернулась – медленно, со скрипом, словно старая ржавая петля.
Я затихла и стала дохлой мухой для бабки – без мыслей, без дыхания. Голова бабки встала «на место» – резко вперёд, а глаза… пилили старую семейную фотографию цвета сепии, где она с Людмилой Анатольевной примерно моего возраста и множеством потерянных имён в платьях, облитых солнцем, дурачатся на фоне аутентичных избушек – деревенская глубинка. Сотрясаются косы, как седые реки под луной, невесомые, как древние лучи, что расползаются по сепии. Я крадусь на балкон, пока бабка не чувствует реальности – в голове восстала деревня, где до конца не прогорела юность бабули. А Людмила Анатольевна, весёлая, как подсолнух, ещё в проекте не держала никаких внуков, душой оплетала фотокамеру, что сквозь годы утягивает в неведомую глубинку, транквилизирует беспокойный разум бабули, а грохот на балконе мало кому интересен.
***
Школьная учёба отгородила меня от основной части квартиры. Бабка плодила квартирную труху – сушёных пауков, газетки, и согласилась отдать балкон, чтоб спасти своё хобби. Я подпрыгиваю, а Камыш замирает в старом пустующем кашпо, когда бабка ломится в форточку. Кот ходит по балконным рамам от соседей и обратно. В неизвестной локации находится его лоток. но кот непостижимо справляет свои нужды без следов… Я ещё тише, чем он, живу на утеплённом балкончике, учусь и прячу кота от бдительных глаз бабули. Отселиться на свисающий полуостров казалось естественным решением, хотя бабуля время от времени грозилась снести балкон. Однако, на этот всплеск находился контраргумент: на демонтаж нужны деньги, которые жалко. Она боится, как бы ей не пришлось умереть на балконе – в таком грязном месте при параде, в марлёвках, достойными пышного погребения. Солнечные лучи ослепляли бабулю, когда она развешивала свои сокровища – марлёвки. Она щурилась, примериваясь, куда лучше упасть, чтоб не сломаться на двое. Некоторые марлёвки успели пожелтеть, что подчёркивало стабильность помешательства бабули. Со среды на пятницу выстирывалось ценное имущество. Нередко завешивался марлёвками весь белый свет – марлёвкам мало балкона: они досушивались на раскладной сушилке в лапах затхлости квартиры. Приходилось часами существовать в неподвижном мире, в выстиранной сталактитовой роще марлёвок. Я часто путала шорох марлёвок с бабушкиным шёпотом. Её голос выгорел во мраке. Остались только недовольные скрипы через хобот, который вырисовывался в моей голове. Иное происхождение звуков не объяснить. Глаза бабули, как выцветшие пруды, таили недомолвки, а вместо зрачков трепыхалась моль на каждый мой вопрос.
***
Мне неполные пятнадцать… Скоро возраст сменится только в учётной карточке у инспектора ПДН. Год без происшествий! Моё относительное спокойствие стало небольшим подарком для усталого инспектора Ивана Петровича, чьими заботами я исправно доставлялась к тюлям, плиссированной бабуле. Мои побеги из дома и ночёвки на лавках закончили своё существование. Былых сил нарушать закон нет. Я одомашнилась, хоть меньше выть не стала. Наверняка бабка что-то подливает… Это мучило. Остаётся грустить на утеплённом балконе вместо праздничного торта. Завтра снова школа, где крутится мир по живым законом, ступеньки полируются смехом, переливы голосов вьются неугомонно, можно узнать кого-то знакомого…

Глава 2. Школа.
Партизанск – небольшой городок, где затеряться – великое достижение. Иногда мне кажется, я проплываю, а не проживаю, мимо смотрю, как взрослеет моё окружение, а я таю от неопределённости моей судьбы. Что со мной будет? Я стараюсь влиться в школьную жизнь, напитаться её шумом и движением, попрощаться с застойной тишиной. Хочу смерч! Но меня сносит нечто иное – в квартире. Там засасывающие координаты моих мучений. И когда я выхожу, часть моего разума остаётся дома и, как фантом, выгорает от стонов бабули, раскачиваясь напротив неё. Я даже на улице слышу нечто похожее на скрип старого дивана, которым пропиталось всё моё сознание. Это аэродром, откуда взлетает смерть. На диване вроде умер дедушка… Что ж это такое?! Бабуля лежит на диване, чтит память деда. Не знаю, что у неё в голове, но не в моих силах вернуть её к разуму.
Страхи выворачиваются на меня по ночам – бабка не спит, бродит. Её туманная фигура отражается известковым налётом на пыльном окне иногда до утра. Я моргаю – она бесшумно растворяется в воздухе. Я внушаю себе, что я одна. Запах валерианы глушит меня. Я вырубаюсь, но издалека слышу скрипы и хрипы. Она подходит ко мне, нависает и дышит, как вентилятор, чьи острые лопасти срезают с моих век ресницы. Чего она хочет? Полагаю, она мне завидует. Мой юный возраст мешает бабке спать. Я должна забыть свой голос и желания. Видимо, в пятнадцать, люди только что и делают – доживают свой век. А когда я жила? Моя задача – не доставлять хлопот до выпускного класса, иначе я останусь без балкона.
Я влетала во все школьные мероприятия по своей инициативе, силы черпала из страхов. Мокрой тряпкой меня хлестала мысль, что я останусь с бабкой наедине дольше необходимого. Я боялась, что это заразно, что мне непроизвольно захочется унаследовать диван, что я нечаянно прилягу и взлечу. Я мчалась в школу, как на плот, который вынесет меня к здравому берегу. Скомканный диван совершенно не прельщал. Когда я ложилась на этого верблюда, меня подкидывало. Чувство, что кто-то пинает спину, нечто живое, а не старые пружины. Что-то душное заперто в старом диване. И оно рвётся. Скрипы становились громче, будто за мной ходили. Иногда бабуля замирала, а диван скрипел. Мне надоело разгадывать эти ужасы. Я старалась находиться реже дома. Я терпела. Домучиться бы с такой житухой!
По мере моего усиленного взросления под тяжестью ужасов, мои чувства неумолимо искажались. Я не понимала, что это любовь или одержимость. Я заболела Пашкой. Он стал выпуклым в моём сознании. Кто он? Маячок надежды или беспринципный падальщик? Скрип дивана доносится тише, когда Пашка говорит со мной. Обычно он кричит мне: «Глаза разуй!» Но и этого достаточно, чтоб разогнать скрипы в моём сознании.
Наступали мгновения, когда я бредила Пашей. Я видела его лицо повсюду: в чашке чая, на камнях, мерещился его голос. Пожар охватывал моё сердце. Я оборачивалась. Мираж. Пашка сейчас далеко. Выбросить его из головы казалось преступлением против любви, даже облака напоминали о Пашке. Я ловила его взгляд – он думал о своём. В эти моменты казалось, что я подглядываю за чужими снами. Мои размышления поросли тиной… Подозреваю, это налёт сумасшествия. Обуздать меня могли лишь бабкины скрипы. Я боялась их больше, нежели своего омута. На дне колыхалось свечение, и я стремилась к нему, без воздуха, сквозь толщу преград. Бабуля, сепсис, цеце и болезненный пот под одеялом ночью. Пригласить Пашку к себе – идея вонзилась так остро, что я не чувствовала осколков отвержения с его стороны. Это даже бодрило. Иногда мне казалось, что на узорчатых обоях проступает лицо Пашки. Я радовалась! А бабка пристраивалась рядом и гладила ладошкой выпуклую стенку. Она видела нечто своё…
Иногда я забывала покушать… С болезненной вовлеченностью в любовь я живу и отбрасываю мелочи жизни ради новой встречи с Пашей. Я прознала, что он записался на облагораживание школьной территории, чтоб замазать свои прогулы. Это шанс! Теперь мне оставалось подсуетиться. Я прогуляла геометрию, чтоб обоснованно присоединиться к Пашке. Он неподалёку копал клумбу, а я красила бордюр, удерживая образ Паши намного твёрже, нежели красильную кисть. Несколько раз она шмякнулась.
Сердце моё заходилось в тоске, потому что Пашка меня не замечает. Он редко, будто по миллиметрам поднимает свой взгляд на меня, полный изгоняющих посылов. Пашка гонял на велосипеде ежедневно и даже по ночам – несомненно, в остром приступе клаустрофобии, доигрывая последние деньки детства, будто завтра он не станет взрослым – а превратиться в сияющий эмбрион с единственными перспективами в жизни: пелёнки и школа. А по мне он – вредная креветка, отшучивается. Меня охлаждала от влечения к Паше тоска по отцу и матери – две тоски пилили мою психику. Я разлеталась в слёзы по ночам от истерик. Стёкла на балконе резонировали от моих всхлипов. Я познакомилась с Пашкой лет восемь назад на детской площадке. Я упала и разбила коленку, а он, весь гордый собой, залепил моё ранение обслюнявленным подорожником и подарил обгрызенного пластикового мишку с шариком пенопласта вместо головы. Даже не знаю, что меня поразило больше – «лечение» или «подарок». Мир, казалось, держался на нашей детской связи. Эти впечатления запомнились мне робкой дружбой. Мы потерялись на время. Я кочевала по квартирам, то с отцом, то с матерью, пока они искали любовь. Затем меня зашвырнули к бабке доживать юность, поскольку я взрослая уже и все «понимаю». Я хранила верность своим первым впечатлениям, а сложности адаптации к новому житию с бабулей только укрепляли мою верность. Паша отвык от меня, но так и остался якорем, на который я осела, как моллюск, от безысходности, потому что память моя меня пугала. Я помнила месяцы пустоты. Спроси, что происходило – не помню. Скрипы в квартире стали одушевлёнными. Я не понимаю, кто вдохнул жизнь в зловещие стоны и, что побуждало меня терпеть пинки от дивана. Я сомневаюсь, вижу именно то, что существует. Я понимала, что до конца начисления опекунских мне предстоит жить именно с таким виденьем, а мои детские впечатления были последними, незамутнёнными, которые не исказились от депрессий и сомнений в собственном рассудке.
Краска течёт. Пашка упрямо копает. Он хорошо работает, но плохо любит. Неужели, ему всё равно. Не верю! Пашка живёт через три дома, а делает вид, что в другой Вселенной. Он хорошо рисуется. Я знаю его тайну – он оставляет свет в окне специально для меня. Неумолкаемым факелом горит эта приманка, преследует и таранит в каждой мысли. Жизнь моя не радужна. Но раздвигает тьму тепло из Пашкиного окна, которое снится мне и ведёт меня в школу, чтоб вновь встретиться с Пашей. Слёзы мои плетутся, когда вижу, как он счастлив без наших детских мгновений. Он успел обжиться яркими впечатлениями с новыми подругами, которых всячески принаряжают заботливые мамы. Я же не симпатичнее мешка картошки в своей древней одежде и нестриженным апельсином на голове.
Моя тень в жизни Паши тает. Становится твёрже иная жизнь, что вырастает из юности. Кажется, это взросление. В это тающее время моя душа плотнее усаживается вечерами на балконе и между сталактитами ищет способ стать заметнее в жизни Паши. Тело в это время спит без души. Порой я сомневалась: он ли был объектом моей любви, или же истома о воссоединении нашей дружбы дурманила меня сильнее? Сейчас мысли Пашки не касаются меня, если только он нечаянно не вспомнит, как однажды, с кем-то он был весел…с «кем-то» – это со мной. Тёплые взбросы его смеха окутывают меня во сне вместо одеяла. В груди кашель, а не любовь. Голос Пашки. Крик? Эхо? Не разобрать. К Пашке не прорваться. Он обложен вечеринками и хохочущими девицами в блёстках, как таблетками от головной боли. При виде меня он нем, как вода, а отрешённое лицо для меня всегда заготовлено. Я – мусорное воспоминание. Мои брожения под его окном, словно дар Плюшкина, захламляют эстетический вид на дворик. Морось иногда вытягивает Пашку на улицу. Под тусклым фонарём, среди сырости и грязи, мы существуем в обете раздражения. «Мы играли здесь лет в восемь.» – Напомнила я. Пашка хмыкнул и дёрнул головой. Даже дождь не может смыть стену отчуждения между нами. Убедившись, что я не утопла, он уходит так же молча. Знаю, дома он дёргается в кровати от досады – зря, я не стою его промокших ног.
В жизни есть способы жить проще – найти другой дом, другой двор и новых друзей, без которых можно жить, если потеряешь. Каждый день я думаю, это неплохо, но даже столь поверхностный вариант мне недоступен. Я даже не в толпе аутсайдеров. Я – затерянная в школьных пересудах неприкаянная страшилка. Мои мечты о Паше – беспризорная чайка, блуждающая без курса. Однажды он вспомнит обо мне старыми тропами – через песочницы. Факельное окно, из которого его глаза не раз узнавали меня, но он молчал, уходил обниматься с телефоном, из которого лились «спокойной ночи» от изящных подруг. А утром любовный засор из СМС Пашка удалял не глядя.
Я знала, что не одинока в своих чувствах. Пашей интересовались многие. Он любил всех одинаково или не любил вовсе. Конкуренция за сердце Пашки (или что у него стучало?) росла с каждым днём. Он разбрасывался улыбками и шутками. Я упорно пыталась разглядеть в этом безобидном флирте хоть каплю настоящего чувства. Глупо? Но это поддерживало во мне жизнь.
Я не могу выразить Паше, насколько скучаю и практически не живу без него. Ему надоело, что я липну, точно сыпь, пытаюсь завладеть им и замкнуть свою реальность на него. Я иногда выскакиваю навстречу – он пятится, отводит взгляд. Я сама себя боюсь. «Пашка» – единственное нормальное слово в моей голове. Но что я сделала? Он ещё не видел мой алтарь любви из коллажа фотографий, где все лица вырезаны, кроме его. Себя я заклеила большими цветами, вырезанными из тетрапаков. Я грущу на балконе, но мне не скучно. На запотевших окнах рисую сердечки. Надеюсь, эта арт-терапия меня спасёт от жизненного застоя. Чувства болтаются в пятках. Крючит тошнота. В сером мареве на заднем фоне вокруг продавленного дивана танцует бабуля, топчет мою грусть. Она взбалтывает пыль и носится в приступе моды, кокетничает – примеряет одну за другой старые, выцветшие марлевые сорочки, пожелтевшие, в затяжках, расправляет сморщенные оборочки и повизгивает от уколов непостижимой красоты. Это делает её существование ещё более эфемерным. Она выбелилась, точно отрицает в себе живое. Пакет с мукой пострадал, вместо кексов – бабкино белое лицо. Пудры давно нет, как и помады. Только битая косметичка, на которую бабуля возлагает надежды: моя мать вернётся за этой вещью. Это ведь был подарок. Больше всего пугает неизвестность, когда пропадёт бешенство бабки. Тихая жизнь в махровом халате, здоровье, как у космонавта, кажутся враждебными. Безумие – стабильная реальность, которой я не налюбуюсь. Вот опять странный топот в квартире. Подобие счастья раздвигает мой взор. Бабуля кружится среди пыли. Она обстриглась на глазок, чтоб было бесплатно. На голове у неё мох. Думаю, нужно поддержать танцевальные начинания бабули, не всё же ей лежать на диване. Вдруг, она подобреет? Хоть на пять минуток.
– Бабушка, тебе нравится? – Я протиснулась в квартиру с балкона.
– А ты примерь, и посмотри! Это ж шик! – Она ползала по дивану, как большой белый стог.
Бабуля представляла себя байлаорой – не меньше. Её руки выписывали замысловатые пассы. Она вылежала на диване столько энергии, что не знала куда себя деть, и больше кряхтела, чем танцевала. В ней горело желание тряхнуть костями, а не красиво двигаться. Её упорство завораживало. Пальцы чуть ли не сгибались в обратную сторону, а ноги путались, как голодные мыши. Я невольно двигалась в такт. Хотелось помахать руками, чтоб развеять едкий быт и немного сблизится.
– Лови её, лови! – Бабуля всплеснула руками и загоготала. Сорочка маленького размера выпорхнула, как лист фанеры, запущенный с вертушки. Я побежала. Взбесившейся тряпкой управлял костлявый палец бабки с надломленным ногтём. Я была уверена, за мной охотилась сорочка. Глаза бабки горели нездоровым блеском. Её подпитывал мой страх. Звук хлопающих крыльев не отставал. Сорочка взлетала и билась о мою спину – и так несколько раз. Смех раскатистый, как молот, меня чуть не загонял до смерти. Я пришла в себя уже на балконе. Бабка трясла косметичку в поиске прошлой жизни…
Веки Бога, кому я молилась (через боль, с отчаянием в бреду), наконец-то вскинулись в мою сторону. Пашка попался в мои сети. Марафон улитки закончился! Я долго и упорно шла: мыла полы, таскала мусор, чтоб быть допущенной к священным спискам школьных прогульщиков, штрафников и … проблемных детишек вроде меня. Мне позволили разбить на пары список. Пашка удивился, когда ему досталась я, но со списком не поспоришь. Красить бордюры – дело нехитрое, но именно с Пашкой пришлось помучиться. Теперь мне не придётся больше ничего придумывать! Естественные просьбы – подержи, размешай, подстрахуй – сплетут из нас прочный дружеский узел. Шорох старых газет гасил мою боль. Я гадала – тыкала пальцем в газеты и зачитывала случайную фразу: «Вместе навсегда!», «Путешествие вдвоём». Сердце выписывало картины будущего с Пашкой. И все мои гадания сбылись! Пашка рядом! Он наблюдает, как я тружусь, но даже не догадывается, как мне пришлось попотеть, чтоб мы оказались вместе хоть ненадолго.... Этот день пропитанный ожиданиями я запоминала в мельчайших штрихах, шорохах, так всё и было, как представлялось, картинки летели как из автоматной очереди. Это устроило в моей душе такую свалку, что квартирка бабули казалась праздной залой с упорядоченной грязью, пустыми флакончиками и дорожками из мух. Пашка не подведёт. Я выучила все его привычки – он логичен до крапинки. Я предвкушаю каждый его шаг. Разводит краску и посматривает. Я держусь, чтоб не броситься помогать ему. Как антенна, я навожусь на его движения, размеренные, ленивые, но мысли кусают: «Почему ничего не происходит?». Люди не живут в вакууме, а общаются. Он держит дистанцию, как при холере, зная, что я как стружка липну на его голос. Пашка, как партия краски, утёк. Он произнёс: «Скоро буду».
Мои руки ослабли, язык обессилел. Я не нашла, что сказать в ответ. «Куда? Зачем?» Столько раз представляла, как я говорю, говорю… ничего конкретного. Я носилась со своим манифестом любви, как резаная, по каждому поводу. Будь то Пашка или бабусино восстание с дивана, мне вечно что-то мешает сформулировать мысль. Я испугалась, что наконец-то решусь, но моё признание будет воспринято в штыки.
Шум в голове. Я проваливалась в стратегическую яму. Будущее, которое я представила до мельчайших пикселей, не подчинялось мне. Уход Пашки – это поворот к новым корчам. Туман стелется и лезет в глотку. Я не могла, ни крикнуть, ни вздохнуть. Воздух застыл, и только царственные клубы, подобно крови умирающего монарха, перекатывались, сверкая зловещим завещанием: «Скоро, дети, скоро…». Разум колыхался в глубоком уединении – на кровле мыслей, где никого не существует, даже собственной души. Невидимая сила, будто петля другого измерения, подсекла меня – я опустилась на колени и подняла глаза. Вместо асфальта – сияющая гладь, на унылых клумбах пылали лиловые огни. Ни солнца, ни фонаря, а свет сочился отовсюду, будто наша школа – храм, а мы ангелы в Академии святых. Казалось, что эффект вспышек порождает отсутствие Пашки. Или это моё одиночество так сверкает? Краски в банке почти не было. Пашкина кисть значительно облысела. Я поняла, он проделал всю работу, пока я любовалась им и елозила свой несчастный кусок – краска лежала густыми, неровными мазками, как застывшее сало. Стоп. Я же ничего не покрасила! Мой бордюр тупо истыкан кистью. Я пыталась пробить бетон?
– Привет, Элина.
Я знаю этот голос! Голос опасности, перемен. Он мне понравился, а значит и Пашка… сердце болезненно сжалось. Разлучница вернулась! Я присмотрелась и не ошиблась – Надя. Она училась в параллельном классе три года назад. Неужели вернулась? Этот элемент хаоса разносил все планы в крошку. Надя будто выворачивала всю мою боль. Она улыбалась жемчугами. Надя – настоящая проблема! Пиджачок, юбочка, туфельки – меняли цвет, как хамелеоны с бежевого на жёлтый. Здоровый и жизнерадостный вид Нади высасывал последние силы. Я слаба. Она явилась, чтоб почтить свои владения. У неё был свой кружок почитателей. Пашка за ней год увиливал! Надя была замкнутой. Однажды мы дрались за Пашку чуть ли не в кровь. А она вдруг остановилась, как ни в чём не бывало, и заявляет: «Всё, надоел он мне, дарю!» Потом Пашка ещё раз официально перешёл мне «в дар», только он уже всё слышал и фыркнул, что мы обе чокнулись.
Мысль шандарахнула током, кого Паша выберет – меня или Надю? Её волосы переплетались с лучами солнца и были продолжением весны. Черные пряди горели металлическим блеском, и били бликами, как драгоценное полотно.
Я закрыла глаза. Мне предстояло действовать радикально – изгнать Надю с поля зрения до возвращения Паши. Оскорбление придумать? Слова не лезли. Я уставилась на Надю – широкая улыбка, как на растёкшемся отражении, и лицо, узкое, как рубильник. Я не понимала, как она могла быть симпатичной, но она цепляла… какой-то образ на грани. Что в ней особенного? Она – щербатая, как бабкина родственница – нафталинщица тётя Люда. Я вглядывалась, а Надя решила, что я её не узнаю. На её лице жили светлячки. Иначе я не могу объяснить выгоревшие пятна. Она приблизилась. Пятна исчезли. Это свет играл? Я совсем запуталась. Она сделала шаг ко мне, я невольно отшатнулась.
– Ты чего? Не узнала?
Лицо Нади, любопытное и внимательное, как у котёнка. В глазах сверкало битое стекло, что смягчило мрак её карих глаз. Первым моим желанием было поговорить с ней, а не прогнать. Я не понимала, что смотрит на меня, душа или машина. Её ресницы, как стрелки компаса, указывали только на меня. Курс на дружбу? Между нами циркулирует ток. Она любуется мной, как насекомым, нанизанным на булавку. Я опустила глаза. Надя переезжала, меняла города. Хотелось расспросить о её путешествиях. Но придумать оскорбление, чтобы прогнать Надю, оказалось сложнее.
– Уходи.
– Всё хорошо, – прошептала она. Улыбка её пульсировала и, казалось, совсем погаснет на ветру.
Я должна побороть свою симпатию к разлучнице. Слабо? Для неё мои неудачи – победы. «Всего лишь важная спирохета», – напомнила я себе. Я привыкла, что мои враги бестелесные скрипучие тени и шорохи. Я не в силах крикнуть: «Вон!» Неужели я хочу, чтоб она осталась? Я уставилась на краску, липкая, как Надя. Дрожь. Кисть дёргается зигзагами, как больная. Краска пузырилась серебром – знак? Пусть останется, посмотрим… Надя может быть полезной. Я скопирую её взгляд, улыбку – потренируюсь у зеркала. Хочу понять её тайну. Откуда эта власть? Стану её тенью, болью! Я научусь всему. Пашка. Он ещё не знает, во что я превращаюсь. Я не монстр. Я просто влюбилась.
– Чего тебе?! – Не выдержала я.
– Мы с тобой за одной партой сидели на математике. Помнишь? – Вкрадчиво допытывалась она.
– Припоминаю…
Надя улыбнулась.
– Ты уже закончила? Чего стоять, краской дышать?
Я отвела Надю в сторону – к месту, куда были свалены садовые инструменты, ветошь и бутылки растворителя. Пейзажик в самый раз! Что ей делать среди помойки? Всё работало на мой план! Она – чистоплюйка, побудет со мной и уйдёт красоваться в другое место. Видимо, мою улыбку от хищной задумки Надя приняла за мою радость от нашей внезапной встречи.
– Ты такая чумазая! – Её взгляд упал на толстовку, которую я не щадила, и практически уничтожила краской. – Может это может? – Она указала на растворитель, но не решилась притронуться своими чистенькими ручками. Я не растерялась. Тонкая струйка растворителя выплеснулась на Надину юбку.
– Ой, прости, – я сделала виноватый вид. «Теперь уж точно сработает!»
Надя обязана уйти, чтоб спасти свой костюм. Беги домой! Резче! Она стояла в раздумьях. Молчание её, как цветок, было прекрасным. Без недовольства, что странно.
– Бывает, – она улыбнулась.
Я была благодарна, что она не стала критиковать меня. Она обошла меня, чтоб рассмотреть. Тайна моей неуклюжести была чуть ли не оплакана ей. Она окинула меня сочувствующим взглядом, будто решала, чем помочь. Она бы сильно помогла, если б свалила! Но она не отошла от меня и не побоялась моих закидонов. Я бы её всю… по макушку в краску, в растворитель. Она видела это в моих глазах. Наше общение могло снова закончиться дракой. Надя ждала объяснений или хотела увидеть причину моей боевитости. И дождалась. Пашка воротился с краской, плескающейся в мятом цилиндрическом ведре. Мои кости заныли от проигрыша, а Надя с воодушевлением смотрела на Пашу, точно они не успели договорить о чём-то в прошлом.
– Привет, – Надя обозначила Паше своё присутствие.
Пашка споткнулся. Краска чуть не выпрыгнула из ведра. Надя одолела Пашку одним словом. Он забыл, куда шёл. Это со мной можно заниматься глупостями – копать, красить… Изящная Надя не потерпит отношения к себе, как к батрачке! Пашка не знал, что ей ответить, а я – куда себя деть. Манеры. Без них никак не покорить Надю.
– Ты… вернулась.
– Вернулась, вернулась насовсем! Мы сняли квартиру, подыскиваем, чтоб купить свою, – лучилась Надя.
– Я закончил. Пройдёмся, – Пашка приблизился к Наде, – Ты справишься? – Бросил он мне через плечо.
– Нет, Паша, нет! – Из груди моей вырвался клубок волнений. Пашка невольно остановился, как перед минным полем, в раздумьях. Неверный шаг – и всё вокруг взорвётся. И лишь моё растоптанное вытьё удерживает рокового шага.
«Что происходит?» – Пашка повернулся. В глазах образовался затор из мыслей, но образ Нади широким зонтиком сдерживает этот напор. Но всё же кое-что просачивается:
– Передохни и сматывайся, – с трудом проговорил Пашка, – Краску вытри, – указал он мне на щёку.
На меня он смотрел, как на болезную. Он был в замешательстве, ещё немного, и он заговорит со мной, как с капризным дитём. Это внимание кромсало убийственней, чем восхищение приезжей разлучницей.
Болтаюсь… как нечто в проруби. Подальше от утра, от места, где они милуются. Взгляды – счастливые. Что я здесь делаю? Чужое счастье, как баян, пиликало по нервам на одной ноте: «…вместе, не расставались, переписывались…» Они не могли раскрыться при мне. Пашкин взгляд требовал уединения.
Что ж… я разлучаюсь с тобой, Пашка, как боль с таблеткой – до следующего раза. Сегодня я не была готова к атаке Нади – которая нахально использовала красоту, как гипноз для кролика. Злость на них, на мир стекала леденящим потом. Пашка и Надя вместе! Я болтаюсь за бортом этого счастья. Мой удел – сожалеть и ныть. Слишком сухо на душе, чтоб тратить слёзы. Меня повело в сторону.
– Элина, пошли с нами. Переоденься, мы тебя подождём, – стрекотала Надя, – Три года прошло, не верится! Пройдёмся по старому парку… Я так скучала по всему! Кстати, я буду учиться здесь. Не потеряемся!
– Не во что мне переодеться! Я так пришла! – «Не даёт мне спокойно уйти!»
Надина радость испарилась под мои нюни. Пашка, как более жизнестойкая особь, приглаживал взглядом моё негодование, чтоб я не тревожилась по поводу своей убогости. Я должна смириться?! Пашка же любит свои недостатки: двойки, прогулы. Тоска в глазах Нади сжимала мою боль. Гашетка в пол – я ехала к разрушениям. К тупику отношений с Пашей.
– В другой раз сходим, – Пашка косился на меня.
– Куда? – «Только не с вами…»
Зачем мне волочься за ними, как пустая консервная банка? Для антуража, чтоб все ими любовались? Я – обуза.
Солнце слепило и немного защищало от мрачных мыслей. Но я чувствовала, как нечто сгущается – моё бессилие. Пашка и Надя держались за руки. Это конец.
– Элина, куда бы ты хотела? – Надя вернула меня из дум.
– Сейчас никуда.
Школа, бордюры – вот и весь мой кругозор. Я почти ничего не приобрела, кроме фантазий и ночных записок с желаниями. Я в беспамятстве строчила свои мечты на бумажных лоскутах. Интересно? Вряд ли. Мне нужно молчать, чтоб не позориться. Молчать всегда. Уж на ближайшие несколько лет точно.
– Надо унести краску, – сообразил Паша.
Я казнилась в нише ступора и ревности и безмолвными словами – через муторный взгляд грызла Пашку. Мой внешний вид ухудшался с каждым мазком. Бутоны краски цвели позорной вонью и взрывали мою привычную серость. Я получила разрушительную стимуляцию мозга, и теперь моя кисть – мой заступник, брызгала на Пашу и Надю.
Пашка отставил ведро подальше, чтоб я не распыляла краску зря. Кисть я прижала к груди. Шея моя стала не чище рук.
Пашка был потрясён моим безразличным отношением к себе, упрямством, и тем, что у меня нет запасной одежды. Видимо, он не верил до последнего и стал рыться в моём рюкзаке.
– У тебя даже тряпки нет? – Изумился Паша.
Пашка отлип от Нади и взял меня за руку. Эта была хватка локомотива, чтоб сдвинуть мёртвый прицеп. Голова моя отключилась. Я таскалась за ним по школьному двору. Везде. Чувствовала себя плакатом безумия, для которого простые истины – очень далёкие материи. Взгляд… на мир смотрят бильярдные шары. Их номера складываются в число сегодняшнего дня. Неживое. Дыхание, как отрава. Ещё дышу. Дрожащие пальцы и нездоровый блеск. Мои волосы поспевали липким дымом за моей головой. От такого разве что и мечтали – избавиться. Пашка торопился. «Виктория Витальевна…. Вита…на», – я только и слышала. Он хотел меня передать меня на поруки учительнице, чтоб меня, маленькую девочку, откачали от шока, напоили чаем и отправили домой. Я была напугана его решительностью. Я вырывалась и несколько раз наступила Пашке на ногу. Мне хотелось, чтобы он меня бросил! Сам! И что смешно, он сделал это и приземлился на лавочку. А я по инерции, потопала к нему, как заводной механизм.
Он смотрел на меня, как на восстание антисмысла, мол, зачем я брыкалась, раз сама приползла. Что мне вообще нужно? Пашка открыл рот и хотел произнести великие истины, но Виктория Витальевна ворвалась в нашу исповедь и устроила разборки.
– А вы что гуляете? – Строго спросила она.
– Она надышалась, – Пашка указал на меня, не глядя.
– Я… выкрасила не весь бордюр, – мой голос дрогнул.
Пашка посмотрел на меня в недоумении.
«Бордюр? Во, трудная…» – бурчал он.
Встречный Ветер доносил его мысли. Мы оба знаем, что причина в другом и почему мне нужно немедленно уйти.
– Что ж.... Иди, другие докрасят, – Виктория Витальевна пощадила меня.
Слова… я их не слышала, лишь звон последних букв. Скоро придёт Надя и ревностно заберёт то, что я добывала годами – обрывочное общение с Пашкой. Я бродила под его окнами, искалеченная, и утешалась, когда Пашка смотрел в окно. Это очищающее мученье – моё отчаянье отступило! Я почти обрела покой, но Надя всё испортила! Она такая красивая! Мой бордюр, моя боль – я не видела разницы. Столько усилий – зря. Я пыталась дружить. Наде достаточно улыбнуться, чтоб я проиграла. Внутри что-то щёлкнуло, заело, как комар. Надо увести Пашку подальше. Попросить проводить? Он и шагу не ступит от Нади. Я – марионетка, дёргающаяся на ниточках собственного поражения. Пашка ждёт. Он хотел увидеть благодарность хоть в одной моей молекуле. Он освободил меня от позорных конвульсий с кистью. Приближалась Надя. Я желтела, зеленела…
– Садись! Тебе надо срочно домой! – Голос Паши доносился сквозь рану моего мира. Надя смотрит на нас, но не торопится приближаться. Пашка оглядывается. На меня напала слабость. Не было сил оттолкнуть Пашку и сбежать. Разлука надвигалась неотвратимо. Пашка встаёт, приближается к Наде осторожно, как к мечте, чтоб его не прогнали и стреляет в меня глазками.
– Я дойду…
Идти? Куда? Бордюр. Краска. Не моя ли это затея? Он пришёл. Я не могла поныть одна? Отслаивалась известь на старом школьном камне, цветочки гнили – как интересно. Шаг, второй… Я зависла полусогнутая. Взгляд мой качался, как сломанный табурет.
– Не уверен.
Он видел? Видел сквозь панцирь слов, сквозь натянутую улыбку? Его внимание обжигало, словно кислота. Я едва могла говорить. Мир деревенел на кончиках пальцев. Я заперта в этих ощущениях, как в гробу, вместе с живым призраком вместо души.
– Паша, иди. Я дойду.
Внутри меня плевался ядом испуганный суслик: никто не должен видеть, что с со мной что-то не так. Я больна, а не горда, как это могло показаться. Непростительная ошибка раскрыть Пашке свою беду. Творится со мной неладное. Сны истязают, я вижу глаза, картинки залипают в молоке, подтёки, как на свечах. Сквозь бетонный панцирь, я чувствую жизнь. Пашка резко двигается, будто угрожает мне. Мерещится, а на самом деле? Нет, не хочу домой. Там бабка. И тени! Я б сказала, что некоторые старушки – иной вид. Что он подумает?! Он смотрит. Не надо смотреть! Руки мои цапают воздух – странное движение. Я понимаю, что я не специально. Хватаюсь за Пашку, встаю. Тень Нади, насыщенная, тяжёлая, волоклась, как грузило, которое удерживает Надю в этом мире. Мои мысли, как старый шарманщик с разбитым носом и рукой, похожей на иглу, заводили песню о главном: «Останься. Прошу тебя, Паша, останься…»
Надя наблюдала и покачивала плотными бёдрами. Её красная сумка напоминала опухоль – лаковая, круглая, жирная – вызывала тошноту, выжимала пот из меня. Я вскоре стала вся сырая. Продрогла. Страх парализовал меня. Я отступала перед правом альфа-самки, как желторотая. Дело ведь не только в Пашке? Надя специально взяла сумку, этого отравляющего монстра на выгул. Она улыбается. Она задумала неладное.
Пашка уходит с Надей. Они мнутся в сторонке. Километры выщипанной травы уместились в два шага. Мысленно, я уже за оградой школы. Мир сворачивается. Вижу их счастливых. Они друг друга ждали. Мне не по себе с ними. Я как воришка с короткими ручонками, обжигаюсь о боль. Счастье токсично. Туда ли я тянусь?
Надя смещается вправо, и тень Пашки не мешает мне рассмотреть её. Я вздрогнула. Надино лицо странно мерцало. Её кожа пахла, как лекарство моей бабки, продирающее до позвоночника. «Аммиак?» – я знала, что нет, но чем-то нужно было себя утешить, чтоб не сойти с ума со страху. Бабка и Надя пахнут одинаково и доводят меня чуть ли не до белого каления. Обе. Как сговорились. Значит, лекарство не при чём? Неужели Пашка не чувствует? Никто не чувствует. Я бы сдохла!
– Элина?! – Приблизилась Надя, чуть ли не наваливаясь.
«Боже…» – Я сморщила нос и отшатнулась.
Пашка удивился моему порыву.
– Я ухожу. Мне лучше – отвертелась я.
– До встречи, – сказала Надя.
Я сыскала в себе мужество, чтоб не нагрубить и наскоро утопилась в мысли о единственной дороге домой. Наконец-то я покинула этих «прекрасных» людей. Путь мой был чист. Школа съёжилась, но ось моих мыслей вросла в краску, над которой они держались за руки. Я, как заглушка, вылетела под напором их обоюдострастных взглядов. Слабое звено – вали! Я обречена быть умнее – не мешать им. Фигня.
Туман рассеялся и выпустил меня из объятий промозглой тишины. Всё слышнее заводилось моё сердце, точно искало потерянный болтик. Я притормозила. Прощалась с облаками, скопировала стоны ветра. Мне казалось, я ночью умру. Я продлила свои мысли. Мне привиделось будущее Пашки и Нади, не такое бесформенное, как моё. Цветочный пассаж… они идут, знакомятся с родителями, обмениваются подарками. Они официально становятся парой. Я же застряла на их свадебной фотографии, как в плену, чтобы наблюдать, как изящное платье глубокого синего цвета облегает разлучницу, а бархатный свет ресторана вытачивает её силуэт. Я испытываю волнение, представляя это. Пашка уже сейчас, проявляет нетерпение завоевать симпатию Нади. Он приближает день, когда моё пророчество сбудется. Мне нужно выбросить эту дрянь из головы! Ещё не хватало ляпнуть нечаянно… Под ногтями теряется чувствительность. Я соскребала остатки выдержки.
Мои ноги пошли произвольно, как на манок… я не помню, как уходила. Ощупью и на одних инстинктах. Высокооктановый воздух звенел в ушах, как тетива. Я не чувствовала усталости. Ветер, словно сочувствуя, сдувал мою боль, хрипел в затылок: «Все хорошо», но в то же время приказывал двигаться к дому, где поджидают меня ворчливые расспросы. Радость – зыбкая субстанция, но я испытывала некое подобие, прыгала не от удовольствия, но уж точно не от горя. Я надеялась, когда нарастающее расстояние разъест школу в тумане, я забуду этот день и излечусь. Все тревоги позади, но нет. Я приближалась к дереву со странной гривой из листвы и хвои, мерцающему, как флуоресцентный гриб. Туман изгибался аркой. Страх пронзил меня перед неизвестностью, когда я вошла в арку. Пыль оседала мушками. Силуэты упрощались и превращались в мелькающие пятна. Как я дошла и с кем говорила – не помню.
У подъезда туман изменился. Он опутывал пространство серебряными прожилками, ощупывал этот мир, словно пытался исследовать. Дом жёлтыми окнами взирал на меня. Некоторые зашторенные, совсем глухие окна без света выглядели, как побитые кадры фильма. Вместо крыши прорисовывалось продолжение этажей, будто стройка была в самом разгаре. Выше, к небу, туман всё застелил.
Это был мой двор. Я не сразу узнала. Как будто появился дополнительный жилой слой, который мне предстояло заново исследовать. Всё тоже, но чуждое. Крики… Они истончились до крадущегося стона. Где-то на задворках, кто-то испустил дух. Плоский звук звучал очередью глухих ударов. На дрожжах тишины поднимались сомнения в безопасности собственного двора. Вот те вечные девчонки ходят гуськом. Сплочённые, как поезд, к которому постоянно цепляются новые жизни. Сколько живу – не помню, чтобы я их не видела. Они напоминают секту чудес. Кажется, они… летают. Обувь натирает им ноги. Они босые и крикливые, как пугала на страже измерений. Вечные… значит уже не девчонки. Кто они? Прозрачные, как витражи, уже три года бегают и будто не растут. Иносущие. Пусть бегают, лишь бы мне не убегать от них. Тур ужасов продолжается. Оставалось ещё одно леденящее испытание – бабуля в однокомнатном склепе.
«Сочувствую, страдаю, я измазалась, прости…», – как бы я ни репетировала виноватый вид, поднимаясь по лестнице, я не боялась так, как прежде! Прессовало предчувствие, что мой естественный траур по толстовке будет молниеносно разбит бабулиной руганью и причитаниями со строгим проводом на балкон. Я постучалась в дверь. Бабуля не открывала целую вечность. Мои мысли, как блохи под дихлофосом, цеплялись за спасательный круг: бабушка умерла и стала полноценным призраком. Я не боялась. Это освободило бы нас обеих. Ключей у меня не было. Обычно я недолго скреблась под дверью. Бабуля жила тем, что подслушивала шорохи в подъезде, прислоняя к двери перевёрнутую железную кружку и своё ухо. Под гул в моей голове тишина росла, подтверждая мою догадку. Вдруг дверь со скрипом отворилась, и винтик моей свободы выпустил икоту. Ноги подогнулись. Запахло тленом, смердящими отварами. В дверном проёме под мелодию уличных воплей дёргалась бабуля, как довольная личинка в нарядном пироге из марлевых сорочек. Одна на одну, чтобы безумие в потной клетке вызрело в неуправляемого монстра. Смерть, как и все соседи, брезговала соваться к бабуле. А я смирилась.
Подуло шёпотом. То ветер шебаршится, тарахтит кастрюля, шум в ушах, и я тарахчу: «Бабушка, я вернулась.» Она хватает меня. Узловатые пальцы сжались на моей руке. Я чувствую, как под ними редеет моя жизнь. Страх – проклятье, которым она ловко орудует. Задыхаюсь. Она буквально выпугивала из меня признание. Ещё ничего не спросила, но я должна ей рассказать всё. Нет уж. Пусть постарается. Бабку заклинило на моей толстовке, грязной, в краске. Она интенсивно сопела, точно всосать весь мир – не проблема вовсе. Молчит. Но это уже диагноз мне. Я ведь дурочка. А если посмотреть поближе, я – наглядная иллюстрация печальной деградации от низшего к нижайшему!
– Элиночка, что это у нас здесь?! – Её скрученный ноготь несколько раз проехался по толстовке. Она им играет на кишках!
Плакала под окном сосенка, скрип-скрип. Бабуля вправила себе тазобедренный сустав раздирающим хрустом и перевалилась на другой бок.
– Красила школьный бордюр, – я не стала её мучить. Не хочу перегружать её жизнь настолько, чтоб бабуле приходится греметь скелетом. Пусть балдеет на диване. Это её универсальный эликсир, и от давления, и от спины. Для пыток нужно здоровье. А она не в духе. Моё оправдание сработало. Меня погнали в ванну. Надо же, сегодня кроме мёрзлой воды была горячая. Бойлер мотает. Какой-то царский день для таких почестей. Если вечер пройдёт гладко, остаётся сыграть в ладушки. Плескалась я недолго, боялась, вдруг, бабуля свет выключит. Но обошлось. Я вскоре вернулась в пыль. Тусклая лампа испускала костлявые тени, будто прочность этого мира под была угрозой, и в квартиру проникало отравляющее зло. Бабка сидела на краешке продавленного дивана и издавала монотонные стоны. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало старую, потрескавшуюся карту Преисподней. Взгляд бабки скакал, пока не воткнулся в меня. Замер. Рот растянулся в улыбке, от которой хотелось выть. Обычно, чтобы бабка шелохнулась, нужны были деньги, но сегодня её бодрость и бойлер сулили нечто зловещее. Паклю в её нутре заменили на что-то прожорливое… Она не помнила, что такое жизнь, кожа, казалось, состояла из келавра или нейлона, а тело теряло влагу. Стены дышали сыростью и тленом – обои вспучились только над диваном, будто здесь давно отсыревала жизнь, испарялась ежеминутно. Я вижу пятна – не пятна? И впрямь, нечто мокрое… Я нахожусь в инкубаторе ужаса и вынуждена не замечать очевидных странностей. Куда мне бежать? Пробираюсь к балкону. Скрип дивана, и бабуля ожила. Рука-шлагбаум преградила мне путь. В скрюченных пальцах, перебинтованных грязными тряпками, она держала толстовку. Меня затрясло. Ненавистная толстовка, которую я списала в утиль, сверкала, как новенькая. Бабкина кровь настолько едкая, что выводит любые пятна, как и взгляд. Мне хотелось провалиться. Она ждала… благодарности? Покорности?
– Зачем? – Я вырвала толстовку.
– Элиночка, вещь добротная, можно ещё носить – сиплый голос бабки резал нервы.
Она не допустит, чтобы мои жалкие нужды посягнули на её сокровище – опекунские. Эти деньги погубили мою юность. Завтра я снова буду изгоем, заклеймённой проклятой толстовкой. Кем бы ни была моя бабушка, я не понимаю, что это за существо. Школьные фотографии давно запечатлели мою нищету и безысходность. И от этой тюрьмы не было ключа.

Глава 3. Надежда.
Я окунулась в мир интриг и планов. Это нравилось мне больше, чем школьные уроки. Разум мой жонглировал болезненными вариантами. Я начала подозревать, что у меня интоксикация от идей. Но все ниточки вели к одной цели – втереться в доверие к Наде. А Пашка сам приложится, увидев насколько я изменилась. Но все эти изменения я видела только в будущем. Я только научилась не обращать внимание аммиак. Надя… зачем ты так воняешь? Я была слишком несчастна, и лицо моё вызывало тайфуны, как только я взирала на небо. Почти так и было. Морось шла. Я считала, что это Ангельская пыль летит. Мой план… я отвлеклась. Непростительно. Каждая минутка на счету, когда за столько лет я не смогла постичь, ни кокетства, ни прекрасных манер. Неотёсанная. Вина моя ли? Родные не слишком были озабочены моим жизненным образованием. Тётя Люда иногда говорила, что я хожу, как охламон, и дарила ещё одну ветошь, обычно хуже, что носила я. Видимо так, тётя Люда считала можно привить вкус, меняя дырявую футболку, на штопанную. Вкус… девочки пытались привить, но после драки за Пашку записали меня в вечные враги. А врагам хорошего не посоветуешь. Бабуля… причёски у неё были однотипные, пока она не подстриглась под ёж – плотная бобина на шпильках, к концу дня это превращается в гнездо для ос.
– Привет, – поздоровалась я с Надей.
Она откликнулась куда активней, извинялась. Я даже не поняла за что. Тема Пашки ни разу не коснулась её губ. Извинения, похожие на колдовство, молитву, смесь ритуалов и принуждений. Я запуталась, чего я от неё хочу. Но стоило её голосу умолкнуть, как я всё вспомнила. Нужно беречь уши. Она предложила встретиться подальше, чтоб не раздражать школьные глаза и назвала время и место, где будет меня ждать. Я согласилась. Не думаю, что она будет меня пытать прилюдно. Я должна была встретиться с Надей инкогнито впервые во дворе под кривой сосной. Мы договорились замаскировать нашу встречу под внеклассные занятия после школы. Это нужно для железного алиби перед бабкой.
Ради школьной успеваемости мой домашний теплокровный призрак согласился бы пустить Надю в квартиру, особенно после аляповатых двоек в дневнике. После визита дезинсектора наша квартира превратилась в храм с пантеоном поверженных клопов. Тысячи хрустящих насекомых напоминали, как хрупка жизнь. Мертвенный запах не выветривается ничем. Сомневаюсь, что одни клопы виноваты. Надя же явно не желала очутиться в филиале гадюшника. Одноразовые ложечки, вилочки пакетики, Надя такая аккуратистка! Её сюда? Как будет она садиться, сметать клопов с табуретки своим чистым платьем и получать мстительные затяжки на капроновых колготках под затяжные взгляды бабули?
С неисследованным чувством, но очень приятным, я намеревалась окучить бабку, чтоб попросить разрешения покинуть квартиру. А для этого нужно притвориться дурочкой – как она любит меня выставлять.
– Бабушка, мне нужно в школу, заниматься… у меня совсем всё плохо по биологии.
– А чего так? – Скрипнула, то ли бабуля, то ли диван. Она изредка выглядывала из-под нависшего лба, который делился ровно наполовину глубокой складкой – неразрешимой дилеммой. Её взгляд пронизывал меня, выбивая грехи.
– Я насекомых боюсь. Нам медведку показывали: стало не по себе. Я вышла, упустила тему урока. На втором уроке самостоятельная работа была по этим медведкам. У меня двойка. – Я преуменьшала свои способности, чтоб бабуля мне поверила.
– Коль ты недалёкая, иди.
Я следовала этикету провинившихся – стояла с понурой головой бубнила, что я не успеваю, я не понимаю. Бабуля безучастным взглядом полосует потолок и не вколачивается в диван неуклюжими поворотами, а смирненько лежит нетленным призом. Казалось, она ушла в себя, всплыв на диване, как пузырь, способный, однако, все видеть и все знать. Обычно она кряхтит, переваривая мысли и поток моих оправданий. Золотая цепочка очков лежала на ключицах, словно пригретая змея. Тишина сдавила, как удавка. Я замолчала, обнаружив, что бабуля поглаживала карай ватина, как кошку. Глаза её так и были вскинуты к потолку, словно воткнутые в разделочную доску, на которой каждое моё слово подвергается тщательной вивисекции. Она улыбалась и карала своим безмолвием. Голос её слипся и, только откашливаясь, она могла смеяться или вроде того. Неужели она догадывается? А может, мне это кажется? «Ого, сколько я здесь!» Время шутило со мной. Два часа утонули в моих оправданиях. Бабуля не двигается, но под ватином тайно подкручивает механизм реальности узловатыми пальцами, чтоб побыстрее наступила ночь, и я осталась дома. Как она это делает? Она влияет на эту реальность своим существованием, дыханием. За последние несколько дней она так и проводила без движения. Её привязанность к дивану возросла. Она охраняла его от меня, кричала в ревностном исступлении, чтоб я не приближалась, словно у неё отнимали воздух. Под подушкой она мутила какое-то дело. Ныряла рукой и вкладывала в рот по зёрнышку. Мордочка вся ссохлась и стала размером с кулачок. Она резко похудела и сдала за эти дни настолько, что только по голосу её можно было узнать. Бабуля к чему-то готовилась.
Я приносила ей еду. Она выдирала её из моих рук, дико посматривая. Сейчас она снова положила в рот бусину. Это были гомеопатические шарики. Она крутила их по рецептам древних лет. Утром я находила целлофановые пакеты, пропахшие мокрой псиной, базиликом и чем-то ещё, неуловимым, но пугающим. Моя правая нога не слушалась. Я пригляделась. По пыльному ковру ко мне тянулась холодное мерцающее плетение. Цепь. На одном конце – бабкины очки, а другой замыкается на моей щиколотке. Я не могу и шагу ступить. Мне показалось, что цепь превращается в пластиковую трубку, а в шее у бабки … катетер? Она крадёт мои силы, чтоб существовать!
Я подкинула в воздух монетку. Глаза бабки обрели фокус. С хрустом её голова повернулась – слишком неестественно, шея ещё раз подозрительно хрустнула, видимо, окончательно сломавшись. Бабуля не приходит в сознание, но бодрствует, водит плечами, будто реагирует на денежный металл.
– Смотри, на полу валялось, – мой голос, дрожал, как желе.
Цепь отстегнулась. Бабуля на лету поймала монетку щелкающим ртом. Её грудь согнулась, как книжка и выпрямилась, сделав изломанный вдох. Я бежала. Ненадолго, но я свободна.
Я опоздала. Надя качалась на качелях за домом, не подавая виду, что устала ждать меня. Она смешливо отворачивалась от лучей.
– Наконец-то! – Выкрикнула она и стала серьёзной. Руки её оплели меня. Её настрой меня пугал. Она будто всю жизнь готовилась к этому дню и не желала упускать ни минуты.
– Нам столько нужно успеть!
Я огляделась вокруг.
– Не здесь же. У меня дома всё готово. Это недалеко.
Слоняться по хатам не входило в мои планы. Я пережила такое сегодня… Если я откажу, то отправлюсь домой, а там… катетер и больная бабушка. Полностью больная на все места и странная. Цепи, пыльные вихри. Воспалённый рассудок скоро поглотит меня. Нужна смена обстановки. Я согласилась пойти к Наде в гости.
Надежда жила через дом и часто оставалась одна. Но в отличие от меня, запертой в холодеющей тишине с бабушкиным призраком, она не знала одиночества. Её любила вся семья – брат, сестра, родители, и эта любовь, словно тёплое сияние, окружала её. И я быстро прониклась к ней и обнаружила, что мне хватит этого тепла дожить во мраке с бабулей до выпускного. А на каком топливе мне дальше ползти в большую жизнь?
– Элина, проходи.
Первые несколько минут укладывались сложными артефактами в моём сознании, отлучённым от нормальной жизни.
Я покорилась и сделала первый шаг навстречу новому. Я тряслась, как промокшая, с трудом миновала коридор и запуталась в двухкомнатной квартире. После моего балкончика двухкомнатная квартира возводилась в хоромы.
– Иди, иди сюда – приманивала меня Надя. Она поняла, что по-другому со мной нельзя: я робела, как кузнечик. Мне страшно было находиться в таком месте, и вот почему.
Небольшая двухкомнатная квартира опутала меня светом, уютная, светлая со строгим минимализмом, и фиолетовыми водопадами штор. Она обладала неоспоримой притягательностью для заброшенного ребёнка, как я. Надина натура была хаотичной и придавала оживление квартире, шторам, которые летали от её рук. Глаза, её блестящие, как масло, искали, требовали больше воздуха, окно чуть не было выдернуто из рамы, повинуясь её желанию надышаться, с двухъярусной кровати поверженным флагом свисало одеяло; вмятины на подушке хранили утренний бунт. Она была неукротима! Её комната была беззащитна от её нападок – удел подушки печален – летит вниз. Обнажилась припрятанная косметичка. Надя замирает, точно её секрет был разворочен кем-то. Косметички недостаточно: потерялось нечто особенное…
– В чем дело?
Все печали Нади облетели, когда я её спросила. В глазах носилось невысказанное подозрение, что кто-то незадолго до нас вскрыл тайник под подушкой.
– Не заморачивайся. Я забыла кое-что.
Она любила зелёные цвета: насыщенные, салатовые, жидкие с белым. Юбка чуть выше колена открывала белые ноги с хрупкой кожей, матовой, как манник.
Надя всячески старалась утешить мою подозрительность, притащила кружки и чайник. Вода кипятилась у меня на глазах, чтоб я убедилась в её чистых намерениях.
– Будешь?
Мой кивок чуть не лишил меня головы. Вышло бестолково – резко. Зато я вспомнила, что у меня есть шея… Пока что есть. Я опасалась, что наша просветительская «авантюра» ничем хорошим не закончится. А Надя поймёт, что мои дружественные порывы нечто иное – план внедрения к ней в душу, чтоб затем… Она посмотрела. Улыбаюсь, улыбаюсь.
– Ого, – Надя удивилась моей уцелевшей шее, – Ты странно двигаешься.
«А ты воняешь.» – Я улавливала аммиак.
Я чуть себя не выдала! Я не могла справиться с простой ролью – застесняться и сказать пару слов. Естественно. В квартире с призраком общение воспринималось как дефект. Приветствия – это нечто непостижимое, как ангина, на которую цепляется замок молчания на несколько дней. Я говорила в строгих рамках одним и тем же набором слов, чтоб не шокировать бабулю новыми смыслами. Речь утратила вес в однокомнатном склепе, где ценится только шёпот смерти и денег. «Ты» – Ударялось мне в спину от бабули. Мы общались на языке пустоты, часами, иногда днями. «Ты» служило для нас календарным листом с красным светом. Следующий день растягивался на предложений семь. Не только на воду у бабули был счётчик – она редко говорила одами, а в основном два слова – уже подарок. Говорящий сверчок, живущий в моей черепной коробке на безлимитных мыслях отрос в жирную саранчу. Туда действительно нужен счётчик! Не помешает и намордник. Фантомное насекомое использует моё тело, чтобы жить. А я? Я где? Я вроде с Надей…
– Догадываешься, с чего начнём? – Спросила Надя с налёта.
– Нет.
– Твоя толстовка. Тебе нельзя в ней постоянно ходить. Как пацан! А эти штаны алкашки тебя простят.
Надя говорила беззлобно, отслеживая, как я держусь, и представляю ли, откуда мои беды. Она упала на широкий стул, который мог вместить двух таких Надь, и не сводила с меня чёрных глаз, будто заново знакомилась со мной. Она осматривала меня с головы до ног. Разговор не клеился. Я понимала, что она бесконечно права, хоть я и страшилась говорить с ней.
– Ты не дуешься? – Завела Надя после раздирающего молчания.
– Нет.
– А другое у тебя есть? – Она снова осмотрела меня.
– Оно… такое же, – отреагировала я.
– Я знаю, что ты сделаешь.
– Что? – Испуг говорил за меня.
– Это платье, потрясающее! Думаю, ты в него влезешь, а мне малое, – метнула она взглядом на кровать, где ждало платье. Моё молчание оживило её ещё больше.
– Примерь! – Скомандовала она.
Упрашивать меня не пришлось. Я влетела в платье, как в мечту, и остановилась в растерянности.
– Спа… спасибо!
– Меньше всего мне захотелось сделать тебя заикой! – Рассмеялась она. В её глазах запрыгали бело-лунные блики, – Так и пойдёшь.
«Она имеет в виду платье? Нет… не могу…»
– Что с тобой? – Надя подобралась ко мне. – Не нравится?
Моя задумчивость её напугала. Я и сама боюсь. Я ещё раз посмотрела на неё, как бывало на призрака, чтоб меня несильно мучили. Забота Нади переносилось с мукою. Болело сердце.
– Мне нельзя его носить. Бабуля не оценит. По её наставлению я таскаю эту дурацкую толстовку, штаны… и прочее. – «Ничего же страшного. Платье не поломает мои планы.»
– Ты живёшь с горгульей! – Окатила Надя.
«Так и есть…», – подумала я. Приступ заступничества Нади мне понравился, как и новое прозвище домашнего призрака – горгулья. Мне хотелось представить, что в моей жизни не так уж всё и плохо. Я научилась быть убедительной. Другие охотно верили мне, только я своим словам давно не верю:
– Бабушка моя старенькая, а родители в разводе. Она до сих пор переживает. Её редко навещают.
– А тебя навещают?
– Почему ты просила? – Насторожилась я.
Её взгляд полоснул по мне, не злобный. Из глубины её глаз поднимались молчаливые мысли – всё, что она думает о моём заточении со старым призраком или как там по-новому – с горгульей.
– Всё ясно, – скривилась Надя, – твоя горгулья, заставляет шарахаться в лохмотьях, чтоб ты не отбилась от рук. – Надя кивнула на мою толстовку.
«О, да!» – Фыркнула я. Трудно было не согласиться. Под авторитарным управление бабули никто не трепыхался без спроса. Зато идеальная старость, как в пансионате, с досмотром. Я грозилась уйти. Тут же бабуля включила безумицу, металась по квартире, искала таблетки, угрожала отравиться. К счастью, лекарства слишком дороги, чтобы их закупать тоннами ради истерик. Полагаю, бабуля слишком часто манипулировала безумием и спятила по-настоящему. Отирать стены, когда я не заикаюсь об уходе, стало для неё нормальным. Пусть. Зато не верещит о смерти.
– Вот что! Носи толстовку, а перед школой заходи ко мне, будешь переодеваться, обратно также.
– Решение, что надо! – Поддержала я, но всё равно боялась. Забыли о чайнике, о горгулье.
Моё конспиративное преображение влекло нас обоих. Она выделила мне несколько своих кофт. Я была меньше её, щуплее. Физически меня надо было доращивать ещё год до её форм. Я на полгода её младше, но дело не только в этом: она довольствовалась не только тощими школьными обедами, частенько носила с собой мармеладки, пирожки, потому что никто не щадил «опекунские». Не уверена, что она знала, что такое «опекунские». И пусть дальше не знает. В моих сложностях она узрела невероятное приключение, в которое беспрепятственно втянулась.
– … думаю, мы можем рискнуть…, – размышляла Надя, – У тебя волосы вьются?
– Да.
Наши короткие перекидывания фразами проходили, как игра. Надю это забавляло. Я всё ещё помнила о плане и держалась сухо, чтоб мой план не развалился. Всё очень натурально происходило. Она ведь тоже играет. Строит из себя хорошую. Надя хочет меня приручить! Пока не ясно зачем. Я присматриваюсь. Эта комната…
– Немного подрежем, чтоб волосы ложились в хвост.
– Нет!
– Не пищи! Немного, на сантиметра два. У тебя ж волосы вьются – не особо заметно будет, – она схватилась за ножницы, которые были припасены заранее для меня. Неподалёку лежала косметичка – ожидать ли мне этого часа?
«Я в другом городе?» – мысль странная, но я не слышала привычных звуков которым пропитан Партизанск. У каждого города свой голос. Что-то не так.
– Элина! Ты чего зависла?
Её командорский нрав отвлекал меня. Она как глянет – и горгулья свалится. Надя обладала здоровым инстинктом личных границ. Всегда боевая и ни минуты не была другой. Жаль, Надя лишь часть плана. Возможно, наша притворная дружба – не борьба за Пашку, а манипуляция в Надиной задумке. Я вздрогнула. Голубые васильки на сочной картине напротив мигнули, как глаза прозорливой горгульи. Ножницы клацали. По уху проехался холодный металл. Надя пугает меня! Проверяет, насколько я податлива. Для какой-то новой жизни, чтоб меня приняли свои же требовалась закалка, посвящение. Она меня испытывала. А «свои» – я не уверена, что Надя имела в виду одноклассников. Звуки будто пробирались через толщу воды. Я слышала плескание рыб. Эхо скрытого мира превращалось в бульон голосов – это не говорящий сверчок в голове, а более жуткое. Твердит и успокаивает, оплетает сознание сном. Не слышно машин. Я превратилась в зрачок страха, сжимающегося под миганием скрытых наблюдателей за видимым спектром реальности. Здесь такой концентрат. Они будто ставят опыты, выдержу ли я. Но, куда мне бежать, если дома меня ждёт тоже самое? Какие-то специи витали. Аромалампа тлеет. Надя заманивала меня своей странной дружбой.
– Тебе плохо? Я закончила, – Ножницы последний раз цапнули, а Надя впилась в меня, как реанимация в покойника, – Элина, ты чего? – Её голос прорезал гул моих мыслей и выдернул в Партизанск.
– Душновато, – «Где я была?»
– Ох, и правда, – Надя поспешила к окну, а я рада была, что быстро сыскала повод, чтоб не лечь под её расспросами.
– Смотри! – Маленькое складное зеркало возникло у меня перед лицом, – «Недурно и совершенно естественно!» – Отметила я про себя.
– Наденька, это просто чудо! – Подёргала я свои волосы, – незаметно и красиво. Я буду носить платье! Завтра надену. Ой… суббота же. Хоть в субботу! Только… моя горгулья никуда не пустит, разве что в магазин. Ей совсем в тягость шевелиться, – «Может, Надя и коварная, но мне понравилось своё преображение».
Она застыла в изумлении. Мой тихий нрав был привитым, но приближался момент, когда я познаю себя настоящую. Жить в собственном доме приходилось неприметно, чтоб бабуля не нервничала. И чем тише я взрослею, тем ей спокойней.
– Понедельники никто не отменял! Приходи в понедельник утром перед школой.
Мы собирались ещё не раз. Она не лезла с лишними расспросами, считывала моё настроение и была безгранична в своих задумках. Я знаю, будь её воля, она бы полностью переодела меня, отмыла, очистила, состригла и вывела в люди человеком – не «Толстовкиной». Иногда меня подбрасывало от её советов: покрасить волосы, нанести макияж в школу. Мне приходилось принимать их с тяжёлой душой с оглядкой на горгулью. Я с трудом уговорила Надю пожалеть меня и не мучить макияжем, что достаточно сложно было скрыть, но с волосами такой номер не прошёл. Мы сошлись на тонике для придания глубокого цвета моим волосам из разряда «психованный апельсин». Горгулья жила во мраке цивилизации, экономила свет, лишние лампочки выкручивала из люстр, светильников и не могла при таком освещении разглядеть полутона. После того, как я согласилась на «психованный апельсин», Надя немного остыла в своих стремлениях меня преобразить.
Мой план кажется дурацким, потому что Надя вроде искренне со мной дружит. Я внедряюсь в её мир, чтобы всё испортить. Моя совесть не настолько бездыханная, я чувствую лёгкий укол. Сложно представить, что Надя своим энтузиазмом хотела навредить мне. Она оставляла пространства моё хрупкой душе для сомнений и не давила на меня. Я имела полное право сомневаться в ней! Я раскусила её натуру – нетерпеливая, нежели напористая. Стоило мне её отвлечь, рассмеяться, как она забывала о наставлениях и хохотала, заглушая муки совести.
Мы облюбовали хиленькую качельку во дворе за моим домом. С первого мы без слов понимали, что это наше место, которое мы не вправе бросить, если даже разлучимся. Иногда я приходила к качели одна после магазина, но не смела долго задерживаться, чтоб не тревожить мнительную бабулю. Я знала, Надя ждёт меня у качели. Она приходила раньше – за пять или десять минут, а однажды – за целый час до нашей встречи.
Я наблюдала за Надей минут двадцать. Обесточенная с вялыми движениями, её не хватало вилки и розетки, чтоб набраться энергии. Мне показалось, что меня поджидает кто-то старше, а не Надя. Может, тётя Люда? Стройная фигура, но уже с возрастной сутулостью и движениями плавными, чтоб затем не мучиться от усталости. Длинная юбка до земли с орнаментом из ромбов и в кожаной куртке, отдалённо напоминающей почерневшую грушу. Кто-то другой, а не Надя ждал меня на наблюдал за мной, зная, что я прихожу раньше и тайком грежу Надей… Но это была она. Как же я приятно ошиблась и состарила её в своём воображении! Её губы искривились в жутковатой усмешке – моё замешательство её веселило.
– Идём – она произнесла с потрескиванием, как актриса из пожелтевшего фильма.
План… неплохо бы его придерживаться. Моё очарование Надей слетело, как нагадивший голубь. Как бы я не отгоняла тревожные мысли, осадок не проходил. Надя слишком преобразилась, почувствовав мою доверчивость, немного вышла из роли. Ей нет нужды со мной осторожничать. Она снова тянула меня в гости.
– Что на этот раз? – «Кажется, мы всё перепробовали.»
– Макияж, – вылетело, как искра из горла.
«А мы действительно думаем об одном и том же?»
Дома тайком я иногда размачивала старую тушь, а вместо теней крошила цветные мелки и красилась… Ободряющая улыбка Нади провоцировала меня прихорашиваться, дерзать настоящими помадами, тушью и тенями! Кисти и пудра, чего только не было! Вскоре я стала похожа на клоуна, нежели на трепетную нимфу.
– На первый раз неплохо, – оценила Надя и обмакнула кисть в маленькую баночку. Резкими движениями она добавила кисточкой несколько штрихов, похожих на ритуальные знаки.
– Морозные узоры, – пояснила она.
– Я пойду умоюсь, – «Ох, побыстрей бы…» – моё лицо горело. А по крови растекалось нечто, проникшее из краски в кожу.
– Не задерживайся, – сдержанно ответила она.
Странно, но она в квартире находилась в куртке. В безмятежно-рассеянной улыбке Нади угадывалось практически невыносимое желание снять куртку, но она терпела. Её борьба никак не отразилась на мне. Наоборот. Она делала всё, чтобы я простила ей нелепый вид, и я каждым своим словом, бросалась доказывать, что мне всё равно на её прикид, что не вижу ничего, до умопомрачения пробирал интерес, зачем Надя разоделась, как клуша.
– Завтра я прихожу?
– Да, Элина. Завтра без платья. Но мы тебя накрасим, так что будет здорово.
– Без узоров?
– Что ты! Только тушь, – она хихикнула.
– Ты будешь без куртки?
– Это… это только сегодня я такая.
– А-то я не знаю, какая ты! – Подхватила я, но сердцем ощутила лёгкий укол, что я знаю ровно столько, сколько вообразила. Даже если эти фантазии ошибочны, разве это не моё искупление, чтобы я переболела и воспряла? Чутьё моё знало о Наде больше, чем мой разум, и шептало: «Будь осторожна». Я не знала ничего особенного о ней, чтоб бояться, но… она…
– Ну, раз знаешь, то не надену. Это я наскоро оделась, чтоб не наводить марафет.
Её ответы, как бархатистая паутина, сковывали таинственностью. Погружение в тему Надиных причуд стало между нами негласным табу. Марафет или что там… конспирация. Она даже перестала выделять аммиак, научилась полностью уподобляться образу, который играла. Моё сердце сотрясалось от её мнимой откровенности, который вызывал новую волну вопросов. Почему она так оделась? А почему моя бабуля помешалась на марлёвках? Предвкушение и ужас … а я думала эта парочка восстаёт только в бабкиной квартире.
– Надь, а я ведь всегда так хожу… ходила, и до сих пор жива, и ты переживёшь – не расстраивайся, – делаю вид, что всё хорошо.
Рядом с Надей я чувствовала себя свободной. Могла возразить, промолчать, даже нагрубить, а размышления попахивали изуверской дотошностью. Мой податливый характер обрёл неожиданную силу. И всё же меня не покидало странное ощущение, что реальная жизнь Нади была каким-то договором о соблюдении строгих правил. Ей непременно хотелось иной жизни, такой, как у меня – среди скрежетов из неоткуда, со страхами под ковром. Надя должна найти кого-то на своё место, чтоб освободиться… Меня прошиб пот. Я не свободная. Я… становлюсь Надей. Я ведь хотела этого? Мы меняемся местами. Надина куртка фонила сладковато-тошнотворным, как детское лекарство. Я проглотила острый ком и натянула дежурную улыбку, отвечая на безмолвный вопрос в глазах Нади.
Мысль бросалась, как гадюка, что я уже часть семьи. Я ни на что не претендовала! Но все были согласны с моим присутствием и чуть ли не требовали переезжать. Надя много рассказывала о моей тяжёлой доле. Я даже о себе меньше знала… Они ждут меня, как родную. Но их радушие липло холодным ужасом. С Надей они разговаривали, как заводные солдатики, и двигались рывками. А со мной к ним возвращалась жизнь. Они наслаждались минутами просветления, говорили о ресторанах, которые давно разрушены и о море, которого отродясь не было в Партизанске, как и песочка, возле дома. Их речь и манеры казались вырванными из другой эпохи. Они посматривали на Надю, как на мебель. Однажды я заметила, как условная «мать» сметала пыль с Нади и приговаривала что-то о резьбе по дереву и куклах в полный рост. Надя, как заноза, впилась в эту семью. Семья, но не Нади. Они жили по одному сценарию, чтоб не погибнуть. «Брат», бледный, словно известь, выдавливал из пианино звуки меланхолии. А «мать» бесконечно скоблила квартиру – драила, полировала, носилась в клубах чистящего порошка. Она пыталась вычистить незримую отраву. Как брандспойт.
– Тебе неплохо с макияжем. Мы повторим в понедельник.
Я подозревала, что с другими Надя была не такой… Она была мягче, что несвойственно её характеру. Я ворвалась в её жизнь безрассудно, и теперь она хотела, чтоб я не сбавляла этот темп, будто она что-то с этого имеет. Надя нервно теребила куртку, но не сняла. Культура общения… чепуха. В её манерах сквозило что-то чуждое, неестественное. Благовоспитанность и сдержанность походила на замешательство. Она не знала, что со мной делать. Не здесь, в квартире, а в глобальном, пугающем смысле. Она ещё не решила. Её куртка буквально лезла мне в глаза. Стоило мне присмотреться к лицу Нади, как куртка становилась ярче, и я непроизвольно щурилась. На глаза налипала пелена. Надя каждую минуту считывала мою реакцию цепким взглядом. Она смеялась, просто так, когда я уткнулась в её куртку. Смех её, как бритва, затачивал меня на мысли, что мой план был зеркальным отражением её плана. Но она разрабатывала его не одна, а целый шабаш. Надя умолкла, будто она не здесь. Её план претерпел изменения и теперь нужно импровизировать.
– Надену курточку в понедельник, – выпалила она.
– Надя!
Мы играли в дружбу. Побыстрее бы выплюнуть застрявший кусок карнавалов и ролей. План. Я немного отступила, чтобы посмотреть, а как бы оно было, если всё происходило по-настоящему? Нечто лёгкое и сиюминутное меня подхватило и нашёптывало, что отношения с Надей могли бы быть доверительными. С ней некогда скучать. Она поддерживала тонус моей жизни. Я буквально выживала на думах, о том, что я близка к финишу, что многому от неё научилась, но она… Задумчивость стала моим теневым спутником. Надя не лезла в душу. Она видела насквозь. Иногда в ней просыпалась человеческое – без тяжёлых взглядов из бездны (Или куда Надя выпадала на минутку-другую?). Мы, как две росинки, пружинили на листе от смеха и отскакивали от неудач.
Однажды, моя бабулька, побратавшаяся с тенями и сквозняками, сошла с третьего этажа. Она провожала меня до магазина чуть ли не за руку. Надя не дрогнула. Они переглянулись. Бабуля была похожа на чёрный кокон в траурном тряпье, с глазами, переполненными зовом мертвецов. Каждый день она хоронит призрачной молитвой. Жизнь ей не мила. Её беспомощность – мнимая. Она присела на качели к Наде и вглядывалась каменным взглядом. Бабуля откинула костыль и обеими ногами отталкивалась от земли, чтоб ритмы её безумия и качели совпали. Надя не сводила глаз. Это было похоже на телепатическое послание. Меня пронзил холод. Качели скрипели, как метроном, отмеряя, сколько мне осталось жить. Кожа… моя кожа источала тонкий душок аммиака. Катетер! Догадка обожгла меня. Делаю вид, что не замечаю изменений. Бабуля улыбнулась, раздувая ноздри, а Надя дёрнула губой, чтоб в открытую не улыбаться. Может… пора завязывать с планом?
– Воздухом надо иногда дышать, – запричитала бабка. Морщинки забегали на её лице. Я знала, она насмехается. – Кто эта девочка? – Бабка спрашивала о Наде, а смотрела на бегущую собаку.
– Надя. Мы с ней занимаемся, – я держалась, как на допросе.
Костыль хрустнул, а собака протяжно взвыла, удирая на трёх лапах. «Чует хищника. Вот только я глупее животного не вижу, кто передо мной.» – Мысли таяли, как маргарин, будто их бережно слизывали.
– Ко Дню рождения, надеюсь ты закончишь? – Бабка смотрела прямо. Её открытый рот жадно ловил воздух. Она злилась. К кому из нас относился вопрос? Бабка кошмарила меня неизвестностью. Надя, как дрессированная мартышка, ёрзала с умным видом.
– Так, когда у тебя День Рождения? – Вкрадчиво спросила Надя.
– Через месяц, – «Она готовит мне подарок? Она с бабкой…»
Я понимала, что приближается день, когда я буду горько поплачусь за нашу фальшивую дружбу. Я должна была … искренне идти на закланье. Нужно выкарабкиваться. Бабуля нелюдима. Откуда Надя её знает? Я лишаюсь ума… нет, я в уме, но весьма в своеобразном… Если я безумна, то это нормально? Я лишена и безумия! Вот бабка – безумна. А я ещё не доросла до её уровня. Скоро, совсем скоро с такой жизнью я пополню ряды…События крутятся будто в центрифуге – это рабство созерцания. А я вырвалась. Ведь я вне ума! Я ничего не понимаю. Я объелась Надиной дружбы и стала жертвой собственного плана! Интересно, Надя тоже так думает? Время бежит – всё перемешалось. Ещё ничего не кончилось, а уже ничего нет.
Бабуля приподнялась, пнув свой сломанный костыль, выпрямившись во весь рост. Хромоту заменила лёгкая походка. Неужели её старость тоже изощрённый план? Кто она?
Надя гладила меня по руке. Я дёрнулась. Чёртов подарок, не хочу! Я вырвала руку.
– Твоя бабушка очень милая, – простодушно поделилась Надя, словно никаких странностей не было.
Мысли в раскоряку. Я кивнула. Надя. Она ведь никогда не врала. Горгулья – это фигурально? Или реально? Меня пробила дрожь. Слезы жгли глаза, но я гнала их прочь. Нельзя показать ей свою слабость, дать понять, что я выхожу из игры. Тишина, казалось, плакала по мне.
– Может, больше без горгулий? – Непринуждённо кинула я.
Её склеры покрылись песком, просеивая мысли на добрые и не очень, словно предложение было оскорбительным. Потом всё пришло в норму.
– Конечно, – она улыбнулась.
Бабка и Надя… что за химеры?

Глава 4. Провокация.
Тёмные будни вырывались с календарями и лишь редкие рубероидные полосы служили отражением прежней жизни – забытой и безрадостной. Школа молчала, наблюдая за моим преображением.
Немые взгляды карабкались не по моей спине, а по лицу с недоверием. Я слышала ехидные смешки, что без Нади я – никто. Неужели я сама не способна на перемены? Наша качель осиротела. Я отступала от плана – не приходила, но Надя продолжала нести в одиночестве нашу клятву за двоих и упорно наведывалась. Иногда ей удавалось подлавливать меня.
Паша… Взгляд его, проницательный, всё чаще задерживался на мне. Он выбрал Надю, но в глазах его крутился мысленный эксперимент: «А что, если…?». Свет преломлялся на острых углах школы, и Пашка вытекал горбатой тенью. Он казался плоским и ненужным самому себе. Его тень – ровная, гордая, отражала Пашку в прошлом, уверенного, невозмутимого. Надя знала: Пашкину симпатию мотает, как флюгер, на общественных ветрах. Милая, любезная, но безразличная к нему, она держала его на поводке, как собственность, которой можно выгодно козырнуть. Он сильный. Он выбирает! Но ходит выть к ней. Голос его дребезжит, как струны старого рояля, извергая что-то про сухую любовь. Звуки оставляют чернила на Пашкиных руках в виде грязных синяков. Он колотил стену в одиночестве и кричал нам за километр. Казалось, эти крики обращены мне… По-другому он не умеет. Между мной и Пашкой витало много недосказанного.
Под моим взглядом он замирал. Его удивление на грани страха скользило по мне: ведь я в своей «вечной толстовке» выглядела намного лучше! Я оставляла больше сил себе, а страдания – Пашке. Он забрал то, что посеял. Его осторожность не выросла из детских страхов, когда наша встреча один на один заканчивалась боем на батутах. Романтический ринг, или что он накрутил в голове? Наигравшись с Надей в высокопарные отношения раба и королевы, он наконец-то служит только себе. Прогулки с Надей дополнились общей проблемой – Пашкой. Он утомил бесконечными метаниями, кто пригреет его и простит. Он чаще оказывался рядом со мной. Сквозь веселье и непринуждённость Пашки, я видела, что он жаждет спасения от мук выбора. Но я не собираюсь быть запасным аэродромом.
Рука… опять случайно задел! Трясёт уже от его дешёвых подкатов. Даже мороженку не купил.
На что он надеется? Слишком добреньким, слишком правильным стал. Рот до ушей. Маска. Что он пытается изобразить? Не верю я в эту безмятежность! Тошно! «Вали к своей Надьке!» – Захотелось заорать ему в лицо. Я улыбаюсь. Он думает, мне нравится его навязчивость. Не подходит ко мне больше. Какой послушный. Он так смотрит. Маньяк. Не мигает и шутит… Это уже диагноз! Мне нужно остерегаться его. Не хочу с ним говорить. Бесит.
Надька… нет, не ревнует. Пашка отпочковался от неё. Не подходит третий день. Она и рада: не нужно играть в принцессу. А он? Забыл про неё. Он не ушёл, а лишь отошёл: «Есть ли кто поинтересней?» Он выслеживает меня у школы. Я обхожу его пятой дорогой. Перебежками. Странный. Очень странный. Крутится, как муха над вареньем. Не уходит. Что он задумал? Сегодня я не буду скрываться. Иду.
Он увидел меня. Его шаги направились ко мне с невероятной частотой. «Пройди мимо, пройди мимо». Я не меняла темп. Пусть дёргается, если хочет. Он немного отклонился в сторону. Я уже поверила, что сегодня всё обойдётся. Тут он выдаёт: «А куда ты так торопишься?» Без раздражения и злобы. Необычно. Он хорошо шифруется.
«Брошенный.» – Мысль ужалила меня. Он сам доигрался.
– К бабушке, – выпалила я.
Я не боюсь, но мне неприятно перед ним отчитываться, будто мы встречаемся… Стоп. Он что?
Он хоть понимает, куда ввязываться? Тихая жизнь наскучила, и он решил взбодриться? Мои проблемы для него игрушки. Это не батуты. Вижу, не верит мне.
– Допрос окончен?
– Давай без этого, Элина.
– Без чего, Паш? Без бабушки нельзя. Я живу у неё, – я усмехнулась.
– Она ж не съест тебя, если ты вернёшься позже.
– Она… она, – меня душил смех.
Отдышавшись через минуту, я убедила себя, что ничего особенного не произошло. Спазмы смеха ещё сдавливали моё горло, и голос царапался, зарываясь в страх, как трусливая башка страуса в песок.
Пашка присматривался. Я – не мисс Кокетка 2.0, так что пусть терпит. Но через минуты три пусковой механизм безумия заклинило, и я вмиг провалилась в леденящее умиротворение.
– Эли…на…
Он не задумался, а скорее провалился в кому и дышал моим именем, чтоб не сдохнуть. Трогательно. Как я могу объяснить, что со мной происходит? Анабиоз? Нет, я всё чувствую. Думает, это уловка? Меня будто стёрло ластиком, а ничтожные импульсы моей жизни пробивались разве что через дыхание. Вот он смотрит… ожил и не собирается бежать. Я хотела скосить глаз, но вся моя правая половина тела зашевелилась, как ленивая медуза. Неясные страхи пробуждались во мне. Я подумала, не общие ли у нас с Пашкой страхи? Он не мог понять моих перепадов. Но он явно видел уже нечто подобное! Хочет – пусть смотрит. Я не обязана быть идеальной. Мне неважно что он скажет.
К тому же к Пашке подоспела «скорая помощь». Маринка. Одна из его преданных обожательниц. Она скользнула по мне острым взглядом, мол, смотри, неудачница, сейчас будет мастер-класс.
– Ты что здесь делаешь? – Маринка приблизилась к Пашке.
– Да так… чего хотела?
– Васька сбежал. Обещал в кино и где он? Я думала, ты – это он! Ждёшь меня… Может, со мной сходишь? Пааш, помоги мне с физикой. Не могу четверть закрыть.
– Ты-то не можешь? Уж сходи в преподу и наплачь на тройку. Твой Вася съест лишний пирожок, нежели пригласит тебя. Сама понимаешь…
Он так мило с ней беседует… Через минуту мои уши, как расправленное одеяло в ураган, реагировали на малейшие вибрации Пашкиного голоса… По мне стекали шарики дешёвой крупы из небесного амбара… это наигранная злость Пашки катилась по моим нервам. Килограмм, тонна. Я закопана по пояс в крупе. Я – уличная птичка, всё склюю, и своей недалёкой головушкой не пойму, что произошло. Марина улыбается мне, как уставшей старухе: «Завяли твои помидоры, мать, посторонись». Уголки губ Марины удерживаются прищепках её замыслов. Тонкий прутик её губ выдувает: «П....» Она желает мне пешей прогулки, и пробоина в её голосе зарывает, куда я должна пойти да побыстрее. Маринка – благонравная манипуляторша. Она носилась вокруг Пашки, как в лихорадке, и чуть ли не косичками выметала из его следов соринки. Она смогла бы. Несколько раз она чмокнула его в щёку… нашла какой-то дурацкий повод. Теперь он носит её клеймо. А я – клеймо своей глупости.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/naya-reviol-32900767/oni-lezut-70967518/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.