История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940
История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940
Иван Васильевич Шмелев
Александр Юрьевич Шмелев
Дневник русского крестьянина Шмелева Ивана Васильевича, в котором он описал историю родного села Мотовилово, Арзамасского района, Нижегородской области.
Иван Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940
Район в Чернухе. Оглоблино. Именины. Дунька и Анисья
Наступил 1935 год. С первого января отменили карточную систему на хлеб, а с 1-го февраля организовался Чернухинский район. Секретарём райкома партии назначили некоего Якобсона, а председателем РИКа (Районный исполнительный комитет) из Арзамаса перевели некоего Зуева. Таким образом, руководство приблизилось к массам. Председателя Мотовиловского колхоза, двадцатипятитысячника, Федосеева, куда-то перевели, а руководство колхозом, за неимением другой кандидатуры, временно поручили Оглоблину Кузьме Дорофеевичу, на что он с радостью согласился. Сначала он колхозом и колхозниками руководил исправно, и им как председателем люди были довольны, потому что он был по характеру своему снисходительным человеком. Провинившегося колхозника он сначала обругает, а потом посочувствует ему и пожалеет.
Кузьма Дорофеевич, некоторых, особо отличившихся в труде колхозников старался чем-то отметить, а ударника Гришку даже премировал десятью трудоднями с помещением его фотографии в районной газете, на что Гришка высказал своё недовольство:
– Что мне в трудоднях-то толку-то: их, небось, на сковородке не поджаришь – без масла-то они подгорят, и жрать их не станешь. А что касается моей фотокарточки в газете, я скажу, и от неё мне мало толку. Сначала-то поглядят на мою физиономию, поинтересуются, а потом в отхожем месте моей-то личностью задницу подтирать станут! Так что я пока работать буду рядовым и в ударники меня не записывайте! Я и так социализму строить буду. Ты уж, Кузьма, меня извини, я сказал, что думал! – отрезал Гришка.
– Ну, как хошь! – согласился Кузьма.
Будучи председателем колхоза, он был своего рода и начальником, и «доктором». По указанию свыше, т.е. из РИКа, всем было дано распоряжение, с целью борьбы с симулянтами, без предварительного осмотра председателем заболевшего колхозника или колхозницы в больнице врачам не принимать и не лечить. Так и без ведома Оглоблина, без его бумажки, в Чернухе в больнице ни одного больного врачи не примут, не станут лечить. И чувствующие недомогание колхозники вынужденно обращались к председателю Кузьме за направлением. Некоторым заболевшим бабам он, ощупав и определив, что больна, давал направление, чтоб в больнице приняли. Колхозников осматривал визуально, а колхозниц – наощупь. А некоторым напористым колхозникам-больным, которых при беглом визуальном осмотре Кузьма определял здоровыми, он хотя и давал направление, но в нём проставлял краткий диагноз «Симулянт!». Заполучив направление и не поинтересовавшись, что в нём написано, обрадованный колхозник спешно мчался в больницу за больничным листком. И каково же было разочарование, когда вместо двух или трёх дней отдыха от полевых работ, если парень или молодой мужик – посылали на лесозаготовку, а если девка – то в Балахну на торфоразработку. «А уж что написано пером, то не вырубишь топором!» – обычно говаривал симулянтам председатель колхоза Оглоблин. Жену же его, Татьяну Митрофановну, когда она сходила в больницу, врачи признали больной с диагнозом «блуждающая почка». Чтобы избавиться от этой болезни, Татьяне Дарья порекомендовала пить детскую мочу, но ей эта болезнь не в помеху: она, как Кузьма стал предом, перестала ходить в поле на работу, отговариваясь, то детей не с кем дома оставить, то блуждающей почкой, то кесаревым сечением. Став женой председателя колхоза, Татьяна высокомерно возгордилась, стала вести себя заносчиво и нахально. Самолично, смело она заходила на колхозный склад, брала чего ей надо, и хлеб, и мясо, и мёд, платя за всё это только одними вескими словами: «Мужик всё спишет!» – подразумевая авторитет своего мужа Кузьмы как председателя колхоза. Колхозницы-труженицы заглазно возмущались поведением Татьяны и, негодуя, злословно обзывали её. «Какая королева выискалась! Краля Галова! Мадам, фу-фу!» – добродушно хохотали над Татьяной бабы. А Митька Кочеврягин, перефразировав эту фразу, переиначил её на: «Ма…а в пуху!»
– Хорошо чужими-то руками жар загребать!
– Как свиньи под дубом от желудей жиреют, и как трутни готовый медок пожирают! – с недовольством брюзжали колхозницы-бабы.
– Ну какой из него председатель, коли сени у себя дома починить не может! – недовольствовались Оглоблиным и мужики-колхозники.
– Какой из него руководитель, когда в своём хозяйстве он ни «бе», ни «ме» не понимает! – критиковали Кузьму и бабы.
Однако вокруг Оглоблина появились и разного рода прихлебатели и прихвостни, которые, преследуя свои корыстные цели, усердствуя, лебезя языком, выслуживались перед председателем с тем расчётом, чтобы урвать из колхоза куш, а честных и добросовестных колхозников старались всячески опорочить, оклеветать. И правильно говорится, что самый опасный бич для народа – действенное невежество бесчувственных сатрапов. А варваров и невежд музыкой не размилостивишь! Они, подхалимно лебезя перед Оглоблиным, льстиво в шутку восхваляли его:
– Ты, Кузьма Дорофеич, власть-то в селе забрал, как бабьи груди в обе руки, держи их и не сдавайся. Чем тяжелее наказание, тем почётнее господа! – настропаливали подхалимы Кузьму.
И он доволен был, тем что все люди находятся под его руководством, что он находится у руля управления всего села. Он дружелюбно наказывал своим прихвостням:
– Вы, мужики, уважайте меня, ведь председатель-то у вас один, и я всегда с вами, и перед вами в долгу не останусь!
– А что и за руководители народные, если они от людей-то за пятью стенками, да за семью замками находятся! – преданно ответствовали прихлебатели…
Приближался юбилейный день, день именин Кузьмы Дорофеевича, в который ему стукнет 40 лет. К этому дню жена Кузьмы Татьяна стала готовиться заблаговременно: за три дня до этого торжественного дня Татьяна, придя к сестре Кузьмы Анне Гуляевой, с жалобой заявила:
– Скоро к нам гости нагрянут, а у меня и конь не валялся! Хотела было растуриться, а тур-то не берёт! Пойдём, помогай мне!
Анна согласилась с большой охотой, и за дело они с Татьяной взялись с рвением. Самогонки к юбилею нагнала сама Татьяна, вина-то разве напасёшься для оравы гостей, а продукции она с колхозного склада приволокла – хватит на закуску-то, только ешь, да похваливай хозяйку за щедрость. С приготовлением закуски, где поджарить, где подпарить, вдвоём Татьяне с Анной не справиться, так они позвали себе на помощь Дуньку Захарову, благо Татьяне и невдомёк, что её Кузьма иногда наведывался к Дуньке в гости по поводу двух удовольствий: и самогон, и постель с Дунькой. Весь день бабы хлопотали на кухне, с улицы явственно было слышно, как стучат ножи и переговариваются «повара»:
– Татьян, вы, бишь, сколь годов с Кузьмой-то, как поженились, живёте, я что-то забыла? «Неужели ему уж сорок минуло?» —между дел спросила Татьяну Дунька.
– Двадцать два уж года миновало, как мы с ним поженились! – простодушно ответила Татьяна.
– Нет-нет, не ври, Татьян, вы с брательником-то уж 23 годика живёте. Я гоже помню, как мы Кузьму-то женить собрались, у меня ещё в тот год зуб нестерпимо болел. Я пошла в ту пору к ворожее, с зубом-то, чтобы она заговорила его. Заглянула покойница Марфа мне в хайло-то, да так и отпрянула назад. Погоди, грит, я немножко отблююсь, а потом ещё погляжу тебе в рот-то. У тебя, грит, больно оттуда гнилью пахнет, с ног сшибает, и тошнота на вырыванье позывает!
И пошла Анна про свой больной зуб подробно рассказывать, да так разговорилась, и не остановишь. Слова у неё с языка лились, как из рога изобилия. Хотела было Дунька вклиниться в Анин разговор, упрекнуть её в многословии, да где там, в Анин разговор сам чёрт не вклинится – всё её очередь, всё она знает!
К вечеру, в воскресный день, в дом Оглоблиных стали стекаться гости: друзья, приятели Кузьмы – бригадиры, актив. Собралось человек пятнадцать, и среди них, как колхозный бригадир, Николай Смирнов. До начала пирушки мужики, млея в ожиданье, томились, закрутка за закруткой закуривали, напустили в избе табачного дыма, хоть топор вешай!
– Дайте, пожалыста, закурить! Больше часу не куря, страсть, как хочется, а попросить было не у кого! – спросил у мужиков только что пришедший на именины Мишка Грепа.
– А что у тебя за ухом-то? – спросил его Смирнов, видя у Мишки заткнутую за ухом папироску.
– Эх, я и забыл, что меня давеча друг Колька угостил двумя папиросками! Одну-то я искурил, а другую-то вот за ухо заткнул для запаса, вот она и пригодилась! – щеря свой щербатый рот, засмеялся Мишка.
– Как завидно, что ты, Николай Фёдорович, не куришь, – обратился Мишка к Смирнову.
– Я своё некурение за деньги не покупаю, в лавку за ним не хожу и понапрасну грядки в огороде под самосад не занимаю, так что некурение мне даётся легче и проще, чем некоторым курение, ведь вы за курение-то деньги платите! – образно высказался Смирнов.
Пока шло приготовление, и мужики балагурили, рассказывали, кто что знал, хозяин дома, именинник Кузьма, извлёк из сундука парадный костюм, который из-за неиспользования изрядно запылился, и он стал вытряхивать из него пыль, подняв во всю избу целый вихрь вонючей пыли. Мужики, сидевшие по лавкам, брезгливо стали отворачиваться от едкой пылищи, заёрзали по лавкам, а Кузьме показалось, что они дают ему простор для вытряхивания.
– Нет-нет, сидите, вы мне нисколечко не мешаете, я вот ещё разика два тряхну и облачусь в этот костюмчик! – с наивностью в голосе проговорил Кузьма.
Чтобы продолжить прерванный на некоторое время разговор находчивый Смирнов проговорил, обращаясь к мужикам:
– А кто отгадает загадку?
– Какую? – спросили у него.
– Кто ходит утром на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх ногах? Или вот ещё другая загадка: «А» и «Бы» ходили в лес по грибы; «А» осталась в лесу, ловить плутовку лису, а «Бы» напала на грибы!
Мужики, стараясь отгадать, позадумались, некоторые, шепча что-то про себя, взором упёрлись в потолок.
– Не знаем! – признался Мишка Грепа. – Не томи душу, скажи скорее!
– Нет, не скажу! Больно вам просто будет! Эта старая карета, блестит, как новая монета, объехала она полсвета, и не было ни одного лета, чтобы эта замечательная карета не возила бы этого знаменитого поэта! – вместо отгадки скороговоркой, как палкой по забору, протараторил Смирнов, снова озадачив мужиков.
И снова от него речь:
– В одном богатом колхозе, проживающему в нём со своей семьёй цыгану, выстроили новый дом, и в честь того, что этот цыган отстал от табора и примкнул к колхозу, подарствовали ему этот дом. А дело-то было, как раз, в предзимье. Некоторые колхозники, позавидовав, сказали цыгану: «– Ну, Иван, теперь тебе житуха будет – помирать не надо! – А что? – Как это что, тебе новый дом дали! – Ну и что ж, что они дом новый дали. Они дать-то дали, а завалину не окопали, у меня один цыганёнок в этом доме чуть не замёрз, жалобно запищал, захныкал: «Татьк, ой как студёно, замерзаю!» – Я ему посоветовал: «На вон кнут, оденься!» А он одно своё хнычет. Так что без завалины не жизнь в новом-то доме, а каторга – пойду отказываться от дома-то!»
Вся мужицкая компания весело рассмеялась, от души хохотали и бабы.
– А, по-моему, надо к жизни новой приспосабливаться и жить по принципу «дают – бери, бьют – беги!» Но наши мужики-колхозники ребята смелые! Семеро одного не боятся: грабителю лошадь отдадут, а до саней лучше не прикасайся! – закомуристо, с двусмыслием высказывался виртуоз Смирнов перед мужиками. – А вот теперь я и про себя скажу. Когда меня взяли служить в армию, а дело-то это было в 1910 году (мне тогда 20 лет было). И как новобранца, ещё неопытного и неподтянутого, меня послали к одному штабному начальнику в качестве дневального. Пришёл я к нему в кабинет и доложил, как по уставу положено. А он исподлобья взглянул на меня и с пренебрежением неодобрительно про себя пробурчал: «Уж кого и прислали, не могли получше-то выбрать!» А я расслышал упрёк-то, да так смело и резво отрапортовал ему: «Хороших-то отослали к хорошим, а меня вот – к вам!» Начальник-то сперва, видимо, одумался, мгновенно мысли его, видимо, преобразились к лучшему, он и говорит мне: «А ну-ка, солдат Смирнов, подойди-ка ко мне поближе-то!» Видать, влип. Пропал! Кольнуло мне в сердце. Подхожу к нему, а у самого с испуга с кончика закапало. «Как тебя звать-то?» – спрашивает меня начальник. «Николаем!» – отвечаю я. «Ну тогда здорово, тёзка! – протягивает мне руку через стол и ловит мою. – Я вижу, – грит, – у тебя голова-то не только для шапки, будем служить вместе!» – заключил разговор со мной начальник. Вот какие хорошие встречаются начальники среди военнослужащих. А то ведь согласно военной субординации так, кто кого под себя кладёт: командир полка – батальонного, батальонный – ротного, ротный – взводного, взводный – отделённого, отделённый – нас, а мы – матрас! – под взрыв весёлого смеха мужиков закончил Смирнов.
Но он вовсе не закончил, а продолжая свою речь, сказал:
– А всё же, среди нашего русского народа есть невежественные люди. Я как-то, будучи в Арзамасе, по своей надобности зашёл в уборную, а там какой-то нахал на стене углём написал: «И в уборной есть программа – с…ть не меньше килограмма!» – снова взрыв смеха.
Может быть, ещё бы продолжились мужские разговоры, но тут во всю избу заплакал хозяйский сын, малолетний Гришка. Его отлупцевала мать за то, что он безотвязно просил, чтобы дали ему что-нибудь из аппетитно пахнувшей приготовленной для гостей стола закуски, где было и жареное, и пареное, только не было мёду, он у них в сенях из худой кадки весь на пол вытек (лафа ребятишкам). Но ведь при гостях-то такое напористое влечение к столу со стороны детей считается непристойным, вот мать-то и турнула Гришку за ухо от стола-то! Он и заревел во весь широкий рот.
– Что заорал, зажеребил, что на улице слышно! – упрекнул его отец. – Вот олухи дети, без всякого умолку то жрать просят, то по-жеребячьи носятся, гоняются друг за дружкой, шумят, орут, прямо никакого спасу от них, супостатов, нету! – высказался о детях Кузьма.
Все расселись за двумя столами. Началось угощение: мужикам самогон с закуской, бабам – чаепитие с плюшками, с сахаром и с мёдом. Анна Гуляева, имея обыкновение чай пить с сахаром не вприкуску, а в накладку, положила себе в чашку с чаем комышек сахара. И не найдя, чем бы помешать в чашке, помешала пальцем. Брательник Кузьма, заметив сестрину некультурность, сделал ей замечание. Анна преспокойненько ответила ему:
– Я ведь палец-то не обожгла, чай-то не особо горячий, – держа блюдечко на растопыренных пальцах и дуя на чай.
– Да я не о том, что ты палец обжечь можешь, а некультурно пальцем размешивать сахар в чашке – на это ложечка есть! – объяснил Кузьма.
– А не всё ли равно: что ложечкой, что пальцем, ложечку-то я поискала, поискала, так её я и не нашла! – оправдалась Анна.
После первого выпитого большого стакана подали по второму. Первый стакан Смирнов выпил до дна, второй только наполовину. Сидя здесь, в гостях, в его голове была другая забота: этой ночью, как и обычно, посетить Анисью, а сильно спьянившимся к ней идти он не желал. Все спьянились, а Смирнов держался полупьяным, не потеряв здравого рассудка и дара речи. Видя, что Николай не пьян, Дунька шепнула Татьяне:
– Давай Николая напоим до усрачки! У меня что-то вот тут в боку свербит! Так, что едва стерпливаю! – призналась Дунька.
– Кто не хочет пить, того будем бить! – пропели Дунька с Татьяной в адрес Смирнова.
– Трезвому человеку находиться среди пьяных так же неловко, как же неловко, как голому среди людей.
И Смирнов для большей смелости выпил ещё один полный стакан с изрядным закусом жареным мясом с яйцами.
– Мир хижинам, война дворцам! – громогласно продекламировал Смирнов. – Мужики! – обратился Смирнов к сидящим за столом. – А знаете ли вы, какие раньше были благодетельные люди из богатого сословья! За хорошее исполнение роли в спектакле, актёру Мочалову, купец-мясник (у которого Мочалов в долг набирал мясо в лавке) в зале, вскочил с места, и во всеуслышание крикнул: «По мясу квиты!» А вот другой пример: у крестьянина Худякова Герасима в лесу лесничий отобрал сворованные Герасимом дрова. Герасим, вынужденно свалив дрова, поехал на пустых санях домой и с горя запел: «Эх ты, доля, моя доля, доля бедняка!» Очарованный песней, лесничий громогласно крикнул: «Эй, мужик, стой, забери свои дрова».
Желая высказаться, Смирнова перебила Дунька Захарова:
– Эт ты, наверно, про себя, Николай Фёдорыч, сообразил насчёт дров-то, а никакой тут не лесничий, а наверно ты лесник, а?
– Хрен в руку на – завтра война, нас в солдаты заберут, а вас мужики за…! – отпарировал Смирнов. – Что, стыдно харе-то? Покраснела-то…
– Да, ко всем неожиданностям я себя подготовила, а к такому подготовиться не успела – не домыслила! – ответила ему Дунька.
– Эх, как жаль, что соловьём залётным юность пролетела, ото бы я ещё показал себя, как надо орудовать среди баб! – бойко припрыгнув на месте, восторженно проговорил Смирнов, переведя свою речь на любовную тему. – Люблю баб, которые лицом и телом завлекательны, и на любовь падкие, и не люблю такую, которая ни рыба, ни мясо, – одним словом, которая с кислой миной на лице, ртом мух ловит! И дело говорится: что поцелуй нелюбимой женщины хуже пощёчины! – откровенно высказал свой вкус в этом вопросе Николай Фёдорович.
Хоть и остра на язык Анна Гуляева, и то до сих пор, пока Смирнов вёл сугубо мужской разговор, она смалчивала и не хотела портить настроение Николаю, а когда он затронул баб, то уж тут Анна, не сдержав себя, ввязалась в разговор:
– Нет, Николай Фёдорыч, ты нас, баб, не конфузь! Я ведь тоже когда-то с мужем жила и была услужливой женой. Бывало, слёту видишь, чем бы удружить мужу: каждый пупырышек на его теле был в заботливом моём внимании. Бывало, лёжа в постели, в поцелуе мужу-то своим языком в его рту всё обшаришь! Зато мой покойничек Иван любил меня за это! – высказала свою бывалую любовь и привязанность к своему мужу Анна Гуляева.
– У мужиков одна задача, расхваливать самих себя, а про нас, баб, забывают! – вступилась в разговор и Дунька Захарова.
– Как будто бабы-то хуже их, мужиков! – поддержала в разговоре Дуньку Анна. – Взять хотя бы вот нашу Татьяну Митрофановну, она вон как раздобрела и помолодела, как конфетка из бумажки вывернутая стала! Её из окошка первым сортом продашь! – льстиво, с похвалой отозвалась Анна о хозяйке дома.
– Нет, бабы, вы как не ерохорьтесь, а вы у мужиков всё равно этажом ниже проживаете! – не отступал от своего Смирнов.
– А ты у меня, Кузьма, даже и не побрился к такому знатному в твоей жизни дню! – возгордившись от похвалы, с выговором заметила Татьяна мужу.
– А я с вызмыслу не побрился. Если ты, моя Татьянушка, в таком виде любишь, то уж в бритом-то, нахоленном виде и подавно! – с самодовольной улыбкой на лице ответил Кузьма жене.
– И ваше бабье повседневное дело сводится только к тому, чтобы вечером постель перетрясти и себя к ночи для мужа припасти! – под общий весёлый смех заключил разговор на женскую тему Смирнов.
Изрядно напившись, наевшись и насмеявшись, гости стали расходиться, время поддвигалось к 12 часам ночи. Татьяна, умаявшись и разомлев от выпитого вина, повалившись на кровать, тут же мертвенно уснула. А Кузьма, вслед ушедшим гостям, по тайному сговору двинулся за Дунькой Захаровой, которая вышмыгнула из гостей заранее и прямо к Анисье:
– Ну, Анисья, берегись, твоя маланья, нынче ночью зададут ей дёру! – спьяна бесстыдно проговорила Дунька Анисье, как только она вошла к ней, как к подруге, под предлогом, что от своей избы она потеряла ключ.
– А что? – недоумённо спросила Анисья, лениво потягиваясь в постели и широко разевая в позевоте рот.
– Как что? Скоро сюда придёт Николай Фёдорович, он, чай, натосковался о тебе, так что всю ночь сам не уснёт и тебе не даст спокою! – жирно улыбаясь, высказалась Дунька застыдившейся Анисье. – Ну как, Анисья, одной-то без мужика-то в постели-то, скучно ведь, а? Я по себе знаю – скучно. А ты баба молодая, в коренном соку. Когда в постельке-то лежишь да нежишься, да особенно под утречко, на зорьке, только потянешься, а обнять-то и некого! – с ярым аппетитом к мужикам глаголила Дунька. – Я вот сама про себя скажу: иной раз ровесница у меня раздурится, так зачешется и засвербит, что терпенья нету, а мужика под боком нету, так я беру в руки веник, сначала-то ветвями, а потом и комлем начинаю её угощать, так её нахлыщу, что она и успокоится! – без скрывательства бессовестно откровенничала Дунька перед Анисьей.
– Ты, Дуньк, больно строго с ней поступаешь, – с робостью в голосе и с застенчивостью проговорила Анисья.
– А чего с ней миндальничать-то, успокаивать-то её надо! А мужика-то на скорую руку, где взять – они на дороге не валяются. Иной раз и бывает, только свистни, как целая дюжина мужиков набежит, как мухи на г…о, а иной раз наищешься! – с гордостью и сожалением говорила Дунька. – Да и опять-таки, какой мужик налетит, такого как Ершов – с золотом не надо! Он не поцелует, а только всю измусолит, – за глаза раскритиковала Дунька Николая Ершова.
– Так что, пропадай, моя с голоду, а уж Кольке Ершову не дам. Он ещё на сенокосе от меня по зубам колбуком получил! – гордыбачилась Дунька.
– Нет, уж, видно, свово мужика нет – на чужих не завидовать! – разглядывая свои бело-розовые ноги, с тяжким вздохом проговорила Анисья.
– Как это у тебя свово мужика нет?! – пытливо заглядывая в глаза Анисьи, удивилась Дунька. – А Николай-то Фёдорович разве не твой мужик! Ты таись, не таись, как не скрывай свои проделки, только люди-то не глупее тебя – всё знают. Ведь ты с ним, по-моему, давненько в хороших отношениях и близких связях! – напористо напирала, обличая Анисью, Дунька.
Анисья, сконфуженно покраснев, опустила глаза вниз, бесцельно взором упёрлась в пол.
– Всё может быть! – робко полупризналась она Дуньке. – Он ко мне масляным блином подкатился!
– Ну вот, а ты баишь, Анисья, я и так замечаю, что он в тебя врезался как порточный рубец в задницу. Свово мужика у тебя нету, значит это одна прокламация! – разоблачающе наступала на Анисью Дунька. – Эх, дурёха! Тебе даётся счастье завладеть таким мужиком – это ведь не какой-нибудь слюнтяй, а конь с яйцами! – с нескрываемой ревностью продолжала Дунька. – Ведь он раньше-то ко мне частенько захаживал! Хоть он от меня и отстал, а к тебе пристал, я об этом нисколечко не сожалею, ты ведь помоложе меня и повапетитней, а я своим ремеслом молодых холостых парней обучаю – надо же им в любовных делах удовольствие создавать! – без скрывательства своей бабьей похоти откровенничала Дунька. – У меня нет кошелька с деньгами, а есть наподобие кошелька – между ног портаманет, который не бывает без монет! – с бесстыдством перед Анисьей уточняла Дунька.
У неё на этот счёт была своя собственная логика рассуждения – самогонку подерживала и своим полным телом поторговывала. Благо, она оказалась бесплодной, а в народе всякое судачат:
– Дунька со всеми гуляет, а ни разу не забрюхатит!
– Како ни разу, она уж не одного вытравила! – уточняли бабы.
– Эх, Дуньк, какая ты толстая! – с долей зависти проговорила Анисья, обшаривая своим взором Дуньку с ног до головы.
– Я и сама не знаю, вроде и помалу ем, а вот толстею и толстею, дикое мясо что ли на мне наросло! – с довольной усмешкой отговаривалась Дунька.
– А люди бают, ты вапетитные капли употребляешь? – сказала Анисья.
– Ну уж это враки, у меня пока и без капель аппетит – не жёвано летит! – добродушно улыбаясь, пояснила Дунька.
Хотя Дунька и сказала Анисье, что она не жалеет Николая Смирнова, но она с большой ревностью уступила его Анисье, но на это есть веская причина. По селу прошёл слушок, что Дунька Захарова где-то «благой боли» раздобыла. Дунька около месяца находилась на излечении, временно её «портаманет» оказался без монет. Николай Смирнов, услышав об этом, сразу же порвал с ней близкую связь и всецело привязался к Анисье. Да и красоту, и молодость у Дуньки всю вымакали мужики с парнями. Охотников на Дуньку сразу же значительно поубавилось, в любовных делах она стала сдавать. Не унимался только Николай Ершов, дорвался до Дуньки, да Кузьма Оглоблин изредка посещал её.
– Чу! Кто-то идёт! – насторожилась Анисья.
В избу, стуча ногами и громко хлопнув дверью, вломились сразу двое: Николай и Кузьма.
– Дуньк, ступай в ту избу! – приказала Анисья.
Дунька бесцеремонно прошла в комнатушку-бокоушку, Кузьма разъярённо двинулся за ней, несдержанно хватая её за груди.
– Погоди, я на двор схожу! – урезонила Кузьму Дунька.
– А зачем? – недоумённо спросил её Кузьма.
– Ты, рай, не знаешь, зачем «на двор»-то ходят?! Выпростаюсь! – без ужимок выпалила Дунька Кузьме.
Она вышла и вскоре вернулась. Не успела Анисья загасить огонь, как из бокоушки послышался шум. Кузьма медведем сграбастал Дуньку в охапку, повалил её на чисто вымытый пол, послышались звуки смачных поцелуев. Она, притворно сопротивляясь, избегала его ключей бороды, которая кололась, как только что скошенный луг. Во время возни, с пыхом, на чистом полу, Кузьма своими сапогами описывал затейливые круги, замысловатые спирали и петли-восьмёрки.
– Эх, так-то они у меня там весь пол изгрязнят, а я его веником-голиком продрала и кусок мыла на него истратила! – с сожалением высказалась Анисья из темноты, откуда слышалось шуршание раздевания и тупой звук расстёгивающихся кнопок.
Ложась к Николаю в постель, Анисья полусерьёзно предупредила его:
– Только ты лежи смирно и меня не щекоти! Погоди, я тебе в изголовье-то поправлю! А не пора ли нам с тобой кончать всю эту нашу затею?! А то, как бы из этого чего плохого не вышло! Я и не знаю, чем всё это может кончиться! А хорошего от этого ждать не приходится! Как бы не оказаться у разбитого корыта! Так скрытно жить – только себя конфузить! Ведь у тебя есть своя баба! – с большой тревогой и сомнением высказалась Анисья перед Николаем.
Эти Анисьины слова как неожиданным громом оглушили растерявшегося Николая, как ножом резанули по сердцу.
– А чем плохим-то может кончиться наша взаимная с тобой любовь? – с резоном в голосе спросил Николай Анисью.
– А вдруг я забрюхачу! Тогда мне на улицу лучше не выходи: застыдят, задразнят, от стыда я сквозь землю провалюсь! – горевала Анисья.
– А ты не бойся, я приму все меры предосторожности: схожу в аптеку, резинок на целый червонец закуплю! – пробовал отшутиться Николай. – А что касается того, что у меня есть жена: мы с ней едим врозь и спим порозь! А если мы с тобой порвём связь, то ты, наверное, меня через неделю позабудешь, а я о тебе всю жизнь вспоминать буду! И ты своими колкими словами только обижаешь меня! – упрекнул её Николай.
– Подвинься, а то я упаду – на самом краю лежу!
Его одолевала тягучая томная дремота, клейко слипались веки, и вскоре поборол его подкравшийся сон. Кузьма с Дунькой, крадучись от хозяйки после трёхкратного натешения, разошлись по своим домам, когда Анисья с Николаем крепко спали.
Кузьма, придя домой, лампу не стал зажигать, а только зажегши спичку, осветил постель, на которой вразвалку спала его Татьяна, которой, видимо, снился приятный сон – она во сне радостно заулыбалась. «Значит, хороший сон видит! – подумалось Кузьме. – Если бы тягостный, она бы на лице выражала ужас, тогда бы я её разбудил, а раз так – то не потревожу!»
Николай во сне громко всхрапнул и проснулся, весь мокрый от обильного пота, словно на нём черти ездили: его тяготило какое-то кошмарное сновидение, а какое – он от внезапного просонья не запомнил.
– Ну и дурацкий же сон мне приснился, сроду такого тягостного сновидения не видывал! – поделился Николай с Анисьей, которая от Николаева вздрога при просыпанье тоже проснулась. – А там что, баю? – осведомился у Анисьи Николай.
– Наверно, уже ушли! – обдавая Николая пахучим пыхом в сладостной позевоте, ответила Анисья.
– Эх, и мне надо домой пробираться, интересно, сколько же сейчас времени? – спросил Николай.
– Да уж, наверное, немало. Вон петухи поют, уже чертей разгоняют! – с шуткой отозвалась Анисья.
Николай домой пришёл перед самым рассветом. Его жена Анна, проснувшись, без всяких признаков ревности наблюдала за мужем и по приметам догадывалась, где всю ночь пробыл её Николай: если сапоги его испачканы в навозе, значит, был у доярок на скотном дворе; если же его одолевала беспрестанная позевота, значит, всю ночь провёл с Анисьей. Анна знала о связи Николая с Анисьей и по первости, как она услыхала от людей, что он стал захаживать к ней, она, как жена, один единственный раз решила проследить и удостовериться в этом. Как-то вечерком она подошла к Анисьиной соседке Анне Крестьяниновой и несмело спросила:
– Анн, ты случайно не видала мово Миколая?
– Видела, он только недавно тайком мырнул вот к Анисье, через боковые вороты! – предательски пояснила любительница до сенсаций Анна Крестьянинова.
После того, как по селу разнеслось «Миколай мырнул», – всё встало на свои места. Удивлённые бабы посудачили, поохали с неделю, а потом перестали удивляться, привыкли.
Утром в доме Оглоблиных между мужем и женой свой разговор:
– Эх, ты, Кузьма, вчерась и пьян был! Я хотела тебя на постель уложить, а ты разбузетенился и ни в какую. И помнишь ли, как ты меня всё на три буковки посылал, а?
– А ты меня и вовсе в пять букв запихать собиралась, а мне ведь там делать нечего, и отсиживаться там никакого смыслу нету!
– Это уж я со зла. Ты меня из терпенья вывел, вот уж я тебя пятью-то буквами и попотчевала! – весело улыбаясь, объяснила мужу Татьяна, которая, между прочим, вовсе забыла, запамятовала, что вчера было под конец пира.
Пришедшей к Оглоблиным за решетом соседке Авдотье Татьяна, показывая подарки, похвалилась:
– Вот сколь вчера моему мужику на именины подарков натащили: вот порфиль из искусственной крокодиловой кожи в подарок ему дал Николай Смирнов, а вот эти кальсоны подарил ему Мишка Грепа, он нам кумом доводится, а я ему крёстной являюсь, так что мы с ним в сродстве, а они с мужиком-то моим кумовьями доводятся!
– То-то я вчера вечером мимо вашего окошка проходила и слышала, как у вас в избе шёл пир горой, хотела было зайти, да понесмела, а как хотелось побывать у вас, на добрых людей поглядеть, да и себя показать, – жеманно улыбаясь, проговорила завистливая Авдотья.
Весна. Работа в поле. Митинг о займе
Стоял февраль. А в феврале, как говорится, по земле гуляют три друга: мороз, метель и вьюга. Морозы, особенно ночами, сурово, по-зимнему, давят землю, а на смену им метель откроется, а то вьюга нагрянет – запуржит, закуралесится кругом, что свету вольного не видно: и снизу дерёт, и сверху снегу подбавляет! В такое непогожее время буйный ветер с особенным остервенением разгуливается по полям и селениям, яростно швыряет по закоулкам, огородам и задворкам, найдя дыры в заборах и кровлях, с лихостью наметает сугробы и бугры снега, словно из-под жёрнова муки на мельнице. В конце же февраля, в ясные дни, на припёке покатится капель. Солнечный зайчик, пробравшийся через окно в избу, побродит-побродит по стене и сползёт со стены на пол, где светлым тёплым ласковым пятном начнёт путешествовать по половицам. А к вечеру снова заморозок, от капели на окрайках крыш образуются сосульки. А по ним, несмотря на уже наступающий заморозок, всё ещё скатываются последние капли.
Стоявший около угла своего дома Ванька наблюдал, как водяная капля, задержавшись на кончике, отделившись от отогнутого ветерком на бок заострённого кончика сосульки, упала в посеревший снег. Видимо, эта капелька была последней в этот угасающий день: сосулька больше не выделила ни одной капельки. Подкравшийся морозец обволок сосульку глянцевидным белёсым налётом, словно она была обмакнута в молоко. Обратил Ванька внимание и на то, как, громко шлёпая крыльями, с крыши соседского дома вспорхнул голубь. Он, с посвистом махая крыльями, снизился на дороге, присел к ещё не замёрзшей калужине пить. Как бы то ни было, а весна наступала вовсю. На курганистых овражьих берегах земля оголилась от снега. В лесу вокруг деревьев образовались окружные обталины, да и среди поля, на пригорках, появились небольшие проталины с колыхающейся под ветром прозимовавшей полусухой полынью и померкшей травой. Над этими проталинами, пробуя голос, робко пели вестники весны – прилетевшие уже жаворонки. Вслед за жаворонками прилетели и грачи. А в народе говорится: «грачи прилетели – не быть больше метели», «грач на дороге – весна на пороге», «грач на горе – весна на дворе». От близости весны повеселели и воробьи. Они взбудораженной ватагой с ошалелым чириканьем, шумно перелетая с дерева на дерево, лихо гонялись друг за дружкой, бойко о чём-то споря, волтузились между собою. Гуляя под окном с курами, два соседствующих петуха, с ревностью из-за кур, встречая весну, со злобой ринулись друг на друга: сцепившись в драке, беспощадно подшпаривали и клевали друг друга до крови.
Зачуя весну, ожившая от зимней спячки большая муха баламутно летала по избе. Тупо стукаясь о стены и перелетев на окно, она томно билась об стекло, стараясь вырваться наружу. Под напором весенних тёплых лучей солнца снег бурно таял. Талая вода взбаламученно собиралась в ключи, ручейки, устремлялась в реки, в моря и океаны. Вслед прилетевшим грачам в селе, порхая с дерева на дерево, появился первый скворец. Кто в детстве не испытал того чувства наслаждения, прикоснувшись голыми ногами к только что освободившейся от снега, пригретой ласковыми лучами весеннего солнца земле, тот не познал того умилённого чувства детского ликования при виде этого клочка оголённой земли, по-детски обрадованно называемого «летом». Вот эти-то клочки «лета» всюду запестрели по селу. Сани в дороге сменились на телеги. Только один Трынок, видимо, по предусмотрению, и то последним, проехал по уличной дороге на санях. По оголённой от снега дороге полозья саней, прилипая к оттаявшей земле, при тяжком усилии лошади продвигались вперёд медленно и рывками. Снег дотаивал не только в селе, но и в поле, где от зимней дороги остался только ледяной длиннотянущийся черепок, покрытый конским навозом. Летняя дорога, на которой виднелись зачерствелые прошлогодние глубокие колеи, оказалась не под черепком зимней дороги, а несколько в стороне от него.
Начало апреля, в этом 1935 году, было тёплым и солнечным. Река Серёжа от изобилия подгрудившейся талой воды наполнилась и местами вышла из берегов. Во второй же половине апреля наступило холодное время – выпал снег. Несмотря на конец апреля, а снег так валит и валит, как будто снова вернулась зима. В селе вроде бы тихо, а в поле разразился такой буран, что можно и с дороги сбиться. Под ногами лошади и полозьями саней снова крушно захрумкал тоненький ледешок. От сильного порывистого ветра озеро разбушевалось, гребнисто-пенистые волны торопливо и напористо налегали на берег, налетая на мостки, с буйным шлёпаньем бились о них, взбивая пузыристую пену. Предусмотрительно (от взбалмошного разрушительного порывистого ветра) застопоренные крылья мельницы визгливо и тоскливо скрипели, как бы просились в дело. В начале же мая установилась хорошая, тёплая, как по заказу, погода. В колхозе в полном разгаре весенний сев: сеяли подсолнечник – лафа ребятишкам. Как водится в это время вообще, государство объявило о выпуске нового займа под названием «3-й год второй пятилетки!», о подписке на который митинг собрали прямо в поле.
– То пятилетка в четыре года, то третий решающий, то четвёртый завершающий, а теперь вот эта…
– А сколько же будет этих самых пятилеток? – поинтересовался Ванятка Поляков у своего соседа Якова Забродина.
– А вот гляди: сколь на моём лаптю клеток – столько и будет пятилеток! – деловито, но с нескрываемым ехидством проговорил Яков, стуча своей клюшкой о голову лаптя. – А больше я тебе, Иван Андреич, ничего не скажу, а то в надыбы могут отправить!
На митинге порешили: выпуск займа приветствовать, всем как одному подписаться на облигации и принять все меры к распространению займа среди остального населения. Самое активное участие в этом деле принял Кузьма Оглоблин, подписался на большую сумму, а сам и не думал о выкупе облигаций.
Лето. Рыбная ловля. Телефон. Дождь
Весна прошла, наступило лето, да и оно уже в половине – в полном разгаре. С весенним севом давно окончено: стояла пора междуделья. Люди, отдыхая от весенних полевых работ, временно блаженно отдыхали, но скоро наступит сенокос, а там откроется тяжёлая полевая работа по уборке урожая, и вплоть до Покрова не будет людям вздыху! Стояла жаркая июньская погода. Солнце нещадно палило, сушило землю. На дорогах образовалась седая пыль, которая облаком поднималась колёсами проезжающей телеги. Взбудораженная пыль лениво оседала на постройки и прясла заборов, делая их седыми. На озере, кругом обставленном амбрами и банями, от купающихся стон стоял. Ребятишки-бесенята с утра до ночи пропадают на озере, купаются, шумно полощутся, а то с детским задором и криком как ошалелые носятся друг за другом. Рыболовы, взрослые бреднями, а ребятишки плетюхой, в которой носят сено из сарая, с большим увлечением деловито процеживают озерную воду на мелях, стараясь выловить карасей на уху или на жарево. Но рыба, видимо, вспуганная купающимися, неохотно шла в снасти рыболовов, предпочитая резвиться на середине озера, куда купальщики заплывают редко.
– Рыба-то, должно быть, вглубь уплыла! – проговорил Анашка Касаткин, вытаскивая бредень на берег и видя, что вместо карасей в бредне волозятся лягушки, тритоны и разные водяные пауки.
– Да вон, паразиты-ребятишки кругом воду баламутят, всю рыбу расшугали, окаянные! – высказал своё недовольство к купающимся его спарщик по ловле Федька.
– Так-то, пожалуй, может всё озеро обезрыбиться, ведь рыба-то любит около берегов прогуливаться, особенно около мостков, где бабы картошку моют, а для рыбы это лафа! – отозвался Анашка, заинтересованно глядя на волны, исходящие от специальных платяных мостков, на которых, подоткнув юбку, баба старательно полоскала бельё.
В зеркальной глади поверхности озера, отражаясь вниз крышей, волнами причудливо рвался на части амбар.
– А где рыба-то?! – ради шутки спросил рыболовов проходящий мимо Терентий Терёхин.
– В лавке! Ты рази не знаешь, дядя Терентий, где бывает рыба-то! – с досадой в голосе отозвался Федька.
– Я-то знаю, да думал, вы уж наловили её с полпуда, а выходит, у вас и на плохую уху рыбы нет! – отходя, заключил Терентий.
После полудня, откуда ни возьмись, на село навалилась багровая грозовая туча. Вдали, медленно придвигаясь к селу, громыхал раскатистый гром. Поднявшийся буйный ветер как метлой смёл купающихся и рыболовов с озёрного берега. От порывистого ветра всё озеро взбушевалось волнами. Взбудораженные ветром и волнами лопухи жёлтой кувшинки, гулко хлопая, шлёпались о водяную поверхность озера. На село и озеро обрушился ливневый дождь с градом. Сначала в густую серую придорожную пыль падали редкие одинокие крупные капли дождя, поднимая столбики пыли, а потом ливнем хлынул проливной дождь с градом.
Василий Ефимович, стоя у открытых ворот своего двора, с интересом наблюдал, как на железной крыше соседского дома сначала появились тёмные мокрые пятна от капель дождя, а потом о крышу бойко и звонко забарабанили крупные, с горошину, ледяные градины. Под напором буйного ветра под окном дома упруго горбатилась дупластая берёза. Её пышная листва, трепеща, с шумом перекипала на ветру. Ветер с унылым завыванием свирепствовал в вершине ветлы, растрёпывая косматые ветви. Дождь налетел, похлобыстал и внезапно перестал. Тёмно-багровая туча свалилась на восток. Уходящую вдаль тёмно-синюю тучу на лоскутья кромсала молния. На фоне синей тучи, освещённой солнцем, на телефонных столбах отчётливо и художественно виднелись молочно-белые блестящие изоляторы, похожие на сидящих парами белобоких птиц. В полнеба красочным полукружьем возгорелась горбатая радуга. Избы, обмытые дождём и теперь освещённые ярким солнцем, стояли бодро и празднично. Стайка ласточек, подобно бусинкам, нанизанным на нитках, расселась на телефонных проводах. Они, охорашиваясь после дождя, клювами разглаживали пёрышки, трепетали крылышками, весело щебетали.
– Эх, вот понамотали проволоки, проводов да всякой паутины, ниточный телефон – как тенятник под кутником! – мысленно подумал Василий Ефимович, смотря на телефонные провода, которые обсели ласточки. – И на кой бес эта поганая паутина, кому она нужна?! Раньше обходились и без телефона, если надо – то и в город пешком ходили. Надо в губернию – и в Нижний пешочком хаживали! А это – не успели в Чернухе район устроить, так тут же и телефон спонадобился: с Мотовиловом и с Волчихой начальство по телефону разговаривает – лень сходить-то! Да, начальников везде развелось уйма, и все ленивые стали. Бывало, в Арзамасе один на весь уезд был, и то не ленился, хотя не пешком ходил, а в тарантасе разъезжал, да так за лето-то почти во всех сёлах своего уезда и побывает. А это что!
Последняя ярмонка. Ершов в столовой. Васька и Яшка
Наступило 12-е июля – праздник Петров день. В Чернухе традиционная сельская ярмарка, эх, не последняя ли?! Николай Ершов, как особый любитель ярмарочного торга, в этот день позаботился пораньше сходить в Чернуху на ярмарку. Кое-чего подкупить для своего хозяйства, посмотреть, поинтересоваться и сравнить современную ярмарку с той, какой была она раньше. Прогулявшись по торговой площади, Николай визуально осматривал торговцев и их товар. Товар Николаю показался невзрачным, торговлишка скудной, не шедшей в сравнение с той изобильной, какая была в бывалые времена. На ярмарке народу было не столь уж много, и торговали почти только хозяйственным товаром: косами, серпами, граблями, а из продукции только ягодами, пирожками и квасом. Для бодрости выпив два стакана квасу, Николай вспомнил, как он однажды в 1926 году так же здесь на ярмарке лазил на аттракционный шест и достал с него примус. И вот теперь, к удивлению пёстрой публики, он, подошедши к телеграфному столбу, обильно поплевав себе на ладони, обращаясь к удивлённой публике, с задором проговорил: «Эх, где мои семнадцать лет!» Карабкаясь, полез на столб. Заинтересовавшаяся публика, приостановив своё движение, а торгаши – приостановив торговлю, с любопытством стали наблюдать за выходкой Николая. А он ловко, по-кошачьи, цепко вскарабкивался по гладкому столбу всё выше и выше, причудливо, как рак клешнями, работая руками и ногами, забавно порабатывая своим одутловатым задом. Из публики в адрес Николая послышались одобрительные мужские выкрики:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70954891?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Иван Васильевич Шмелев
Александр Юрьевич Шмелев
Дневник русского крестьянина Шмелева Ивана Васильевича, в котором он описал историю родного села Мотовилово, Арзамасского района, Нижегородской области.
Иван Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 18. 1935-1940
Район в Чернухе. Оглоблино. Именины. Дунька и Анисья
Наступил 1935 год. С первого января отменили карточную систему на хлеб, а с 1-го февраля организовался Чернухинский район. Секретарём райкома партии назначили некоего Якобсона, а председателем РИКа (Районный исполнительный комитет) из Арзамаса перевели некоего Зуева. Таким образом, руководство приблизилось к массам. Председателя Мотовиловского колхоза, двадцатипятитысячника, Федосеева, куда-то перевели, а руководство колхозом, за неимением другой кандидатуры, временно поручили Оглоблину Кузьме Дорофеевичу, на что он с радостью согласился. Сначала он колхозом и колхозниками руководил исправно, и им как председателем люди были довольны, потому что он был по характеру своему снисходительным человеком. Провинившегося колхозника он сначала обругает, а потом посочувствует ему и пожалеет.
Кузьма Дорофеевич, некоторых, особо отличившихся в труде колхозников старался чем-то отметить, а ударника Гришку даже премировал десятью трудоднями с помещением его фотографии в районной газете, на что Гришка высказал своё недовольство:
– Что мне в трудоднях-то толку-то: их, небось, на сковородке не поджаришь – без масла-то они подгорят, и жрать их не станешь. А что касается моей фотокарточки в газете, я скажу, и от неё мне мало толку. Сначала-то поглядят на мою физиономию, поинтересуются, а потом в отхожем месте моей-то личностью задницу подтирать станут! Так что я пока работать буду рядовым и в ударники меня не записывайте! Я и так социализму строить буду. Ты уж, Кузьма, меня извини, я сказал, что думал! – отрезал Гришка.
– Ну, как хошь! – согласился Кузьма.
Будучи председателем колхоза, он был своего рода и начальником, и «доктором». По указанию свыше, т.е. из РИКа, всем было дано распоряжение, с целью борьбы с симулянтами, без предварительного осмотра председателем заболевшего колхозника или колхозницы в больнице врачам не принимать и не лечить. Так и без ведома Оглоблина, без его бумажки, в Чернухе в больнице ни одного больного врачи не примут, не станут лечить. И чувствующие недомогание колхозники вынужденно обращались к председателю Кузьме за направлением. Некоторым заболевшим бабам он, ощупав и определив, что больна, давал направление, чтоб в больнице приняли. Колхозников осматривал визуально, а колхозниц – наощупь. А некоторым напористым колхозникам-больным, которых при беглом визуальном осмотре Кузьма определял здоровыми, он хотя и давал направление, но в нём проставлял краткий диагноз «Симулянт!». Заполучив направление и не поинтересовавшись, что в нём написано, обрадованный колхозник спешно мчался в больницу за больничным листком. И каково же было разочарование, когда вместо двух или трёх дней отдыха от полевых работ, если парень или молодой мужик – посылали на лесозаготовку, а если девка – то в Балахну на торфоразработку. «А уж что написано пером, то не вырубишь топором!» – обычно говаривал симулянтам председатель колхоза Оглоблин. Жену же его, Татьяну Митрофановну, когда она сходила в больницу, врачи признали больной с диагнозом «блуждающая почка». Чтобы избавиться от этой болезни, Татьяне Дарья порекомендовала пить детскую мочу, но ей эта болезнь не в помеху: она, как Кузьма стал предом, перестала ходить в поле на работу, отговариваясь, то детей не с кем дома оставить, то блуждающей почкой, то кесаревым сечением. Став женой председателя колхоза, Татьяна высокомерно возгордилась, стала вести себя заносчиво и нахально. Самолично, смело она заходила на колхозный склад, брала чего ей надо, и хлеб, и мясо, и мёд, платя за всё это только одними вескими словами: «Мужик всё спишет!» – подразумевая авторитет своего мужа Кузьмы как председателя колхоза. Колхозницы-труженицы заглазно возмущались поведением Татьяны и, негодуя, злословно обзывали её. «Какая королева выискалась! Краля Галова! Мадам, фу-фу!» – добродушно хохотали над Татьяной бабы. А Митька Кочеврягин, перефразировав эту фразу, переиначил её на: «Ма…а в пуху!»
– Хорошо чужими-то руками жар загребать!
– Как свиньи под дубом от желудей жиреют, и как трутни готовый медок пожирают! – с недовольством брюзжали колхозницы-бабы.
– Ну какой из него председатель, коли сени у себя дома починить не может! – недовольствовались Оглоблиным и мужики-колхозники.
– Какой из него руководитель, когда в своём хозяйстве он ни «бе», ни «ме» не понимает! – критиковали Кузьму и бабы.
Однако вокруг Оглоблина появились и разного рода прихлебатели и прихвостни, которые, преследуя свои корыстные цели, усердствуя, лебезя языком, выслуживались перед председателем с тем расчётом, чтобы урвать из колхоза куш, а честных и добросовестных колхозников старались всячески опорочить, оклеветать. И правильно говорится, что самый опасный бич для народа – действенное невежество бесчувственных сатрапов. А варваров и невежд музыкой не размилостивишь! Они, подхалимно лебезя перед Оглоблиным, льстиво в шутку восхваляли его:
– Ты, Кузьма Дорофеич, власть-то в селе забрал, как бабьи груди в обе руки, держи их и не сдавайся. Чем тяжелее наказание, тем почётнее господа! – настропаливали подхалимы Кузьму.
И он доволен был, тем что все люди находятся под его руководством, что он находится у руля управления всего села. Он дружелюбно наказывал своим прихвостням:
– Вы, мужики, уважайте меня, ведь председатель-то у вас один, и я всегда с вами, и перед вами в долгу не останусь!
– А что и за руководители народные, если они от людей-то за пятью стенками, да за семью замками находятся! – преданно ответствовали прихлебатели…
Приближался юбилейный день, день именин Кузьмы Дорофеевича, в который ему стукнет 40 лет. К этому дню жена Кузьмы Татьяна стала готовиться заблаговременно: за три дня до этого торжественного дня Татьяна, придя к сестре Кузьмы Анне Гуляевой, с жалобой заявила:
– Скоро к нам гости нагрянут, а у меня и конь не валялся! Хотела было растуриться, а тур-то не берёт! Пойдём, помогай мне!
Анна согласилась с большой охотой, и за дело они с Татьяной взялись с рвением. Самогонки к юбилею нагнала сама Татьяна, вина-то разве напасёшься для оравы гостей, а продукции она с колхозного склада приволокла – хватит на закуску-то, только ешь, да похваливай хозяйку за щедрость. С приготовлением закуски, где поджарить, где подпарить, вдвоём Татьяне с Анной не справиться, так они позвали себе на помощь Дуньку Захарову, благо Татьяне и невдомёк, что её Кузьма иногда наведывался к Дуньке в гости по поводу двух удовольствий: и самогон, и постель с Дунькой. Весь день бабы хлопотали на кухне, с улицы явственно было слышно, как стучат ножи и переговариваются «повара»:
– Татьян, вы, бишь, сколь годов с Кузьмой-то, как поженились, живёте, я что-то забыла? «Неужели ему уж сорок минуло?» —между дел спросила Татьяну Дунька.
– Двадцать два уж года миновало, как мы с ним поженились! – простодушно ответила Татьяна.
– Нет-нет, не ври, Татьян, вы с брательником-то уж 23 годика живёте. Я гоже помню, как мы Кузьму-то женить собрались, у меня ещё в тот год зуб нестерпимо болел. Я пошла в ту пору к ворожее, с зубом-то, чтобы она заговорила его. Заглянула покойница Марфа мне в хайло-то, да так и отпрянула назад. Погоди, грит, я немножко отблююсь, а потом ещё погляжу тебе в рот-то. У тебя, грит, больно оттуда гнилью пахнет, с ног сшибает, и тошнота на вырыванье позывает!
И пошла Анна про свой больной зуб подробно рассказывать, да так разговорилась, и не остановишь. Слова у неё с языка лились, как из рога изобилия. Хотела было Дунька вклиниться в Анин разговор, упрекнуть её в многословии, да где там, в Анин разговор сам чёрт не вклинится – всё её очередь, всё она знает!
К вечеру, в воскресный день, в дом Оглоблиных стали стекаться гости: друзья, приятели Кузьмы – бригадиры, актив. Собралось человек пятнадцать, и среди них, как колхозный бригадир, Николай Смирнов. До начала пирушки мужики, млея в ожиданье, томились, закрутка за закруткой закуривали, напустили в избе табачного дыма, хоть топор вешай!
– Дайте, пожалыста, закурить! Больше часу не куря, страсть, как хочется, а попросить было не у кого! – спросил у мужиков только что пришедший на именины Мишка Грепа.
– А что у тебя за ухом-то? – спросил его Смирнов, видя у Мишки заткнутую за ухом папироску.
– Эх, я и забыл, что меня давеча друг Колька угостил двумя папиросками! Одну-то я искурил, а другую-то вот за ухо заткнул для запаса, вот она и пригодилась! – щеря свой щербатый рот, засмеялся Мишка.
– Как завидно, что ты, Николай Фёдорович, не куришь, – обратился Мишка к Смирнову.
– Я своё некурение за деньги не покупаю, в лавку за ним не хожу и понапрасну грядки в огороде под самосад не занимаю, так что некурение мне даётся легче и проще, чем некоторым курение, ведь вы за курение-то деньги платите! – образно высказался Смирнов.
Пока шло приготовление, и мужики балагурили, рассказывали, кто что знал, хозяин дома, именинник Кузьма, извлёк из сундука парадный костюм, который из-за неиспользования изрядно запылился, и он стал вытряхивать из него пыль, подняв во всю избу целый вихрь вонючей пыли. Мужики, сидевшие по лавкам, брезгливо стали отворачиваться от едкой пылищи, заёрзали по лавкам, а Кузьме показалось, что они дают ему простор для вытряхивания.
– Нет-нет, сидите, вы мне нисколечко не мешаете, я вот ещё разика два тряхну и облачусь в этот костюмчик! – с наивностью в голосе проговорил Кузьма.
Чтобы продолжить прерванный на некоторое время разговор находчивый Смирнов проговорил, обращаясь к мужикам:
– А кто отгадает загадку?
– Какую? – спросили у него.
– Кто ходит утром на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх ногах? Или вот ещё другая загадка: «А» и «Бы» ходили в лес по грибы; «А» осталась в лесу, ловить плутовку лису, а «Бы» напала на грибы!
Мужики, стараясь отгадать, позадумались, некоторые, шепча что-то про себя, взором упёрлись в потолок.
– Не знаем! – признался Мишка Грепа. – Не томи душу, скажи скорее!
– Нет, не скажу! Больно вам просто будет! Эта старая карета, блестит, как новая монета, объехала она полсвета, и не было ни одного лета, чтобы эта замечательная карета не возила бы этого знаменитого поэта! – вместо отгадки скороговоркой, как палкой по забору, протараторил Смирнов, снова озадачив мужиков.
И снова от него речь:
– В одном богатом колхозе, проживающему в нём со своей семьёй цыгану, выстроили новый дом, и в честь того, что этот цыган отстал от табора и примкнул к колхозу, подарствовали ему этот дом. А дело-то было, как раз, в предзимье. Некоторые колхозники, позавидовав, сказали цыгану: «– Ну, Иван, теперь тебе житуха будет – помирать не надо! – А что? – Как это что, тебе новый дом дали! – Ну и что ж, что они дом новый дали. Они дать-то дали, а завалину не окопали, у меня один цыганёнок в этом доме чуть не замёрз, жалобно запищал, захныкал: «Татьк, ой как студёно, замерзаю!» – Я ему посоветовал: «На вон кнут, оденься!» А он одно своё хнычет. Так что без завалины не жизнь в новом-то доме, а каторга – пойду отказываться от дома-то!»
Вся мужицкая компания весело рассмеялась, от души хохотали и бабы.
– А, по-моему, надо к жизни новой приспосабливаться и жить по принципу «дают – бери, бьют – беги!» Но наши мужики-колхозники ребята смелые! Семеро одного не боятся: грабителю лошадь отдадут, а до саней лучше не прикасайся! – закомуристо, с двусмыслием высказывался виртуоз Смирнов перед мужиками. – А вот теперь я и про себя скажу. Когда меня взяли служить в армию, а дело-то это было в 1910 году (мне тогда 20 лет было). И как новобранца, ещё неопытного и неподтянутого, меня послали к одному штабному начальнику в качестве дневального. Пришёл я к нему в кабинет и доложил, как по уставу положено. А он исподлобья взглянул на меня и с пренебрежением неодобрительно про себя пробурчал: «Уж кого и прислали, не могли получше-то выбрать!» А я расслышал упрёк-то, да так смело и резво отрапортовал ему: «Хороших-то отослали к хорошим, а меня вот – к вам!» Начальник-то сперва, видимо, одумался, мгновенно мысли его, видимо, преобразились к лучшему, он и говорит мне: «А ну-ка, солдат Смирнов, подойди-ка ко мне поближе-то!» Видать, влип. Пропал! Кольнуло мне в сердце. Подхожу к нему, а у самого с испуга с кончика закапало. «Как тебя звать-то?» – спрашивает меня начальник. «Николаем!» – отвечаю я. «Ну тогда здорово, тёзка! – протягивает мне руку через стол и ловит мою. – Я вижу, – грит, – у тебя голова-то не только для шапки, будем служить вместе!» – заключил разговор со мной начальник. Вот какие хорошие встречаются начальники среди военнослужащих. А то ведь согласно военной субординации так, кто кого под себя кладёт: командир полка – батальонного, батальонный – ротного, ротный – взводного, взводный – отделённого, отделённый – нас, а мы – матрас! – под взрыв весёлого смеха мужиков закончил Смирнов.
Но он вовсе не закончил, а продолжая свою речь, сказал:
– А всё же, среди нашего русского народа есть невежественные люди. Я как-то, будучи в Арзамасе, по своей надобности зашёл в уборную, а там какой-то нахал на стене углём написал: «И в уборной есть программа – с…ть не меньше килограмма!» – снова взрыв смеха.
Может быть, ещё бы продолжились мужские разговоры, но тут во всю избу заплакал хозяйский сын, малолетний Гришка. Его отлупцевала мать за то, что он безотвязно просил, чтобы дали ему что-нибудь из аппетитно пахнувшей приготовленной для гостей стола закуски, где было и жареное, и пареное, только не было мёду, он у них в сенях из худой кадки весь на пол вытек (лафа ребятишкам). Но ведь при гостях-то такое напористое влечение к столу со стороны детей считается непристойным, вот мать-то и турнула Гришку за ухо от стола-то! Он и заревел во весь широкий рот.
– Что заорал, зажеребил, что на улице слышно! – упрекнул его отец. – Вот олухи дети, без всякого умолку то жрать просят, то по-жеребячьи носятся, гоняются друг за дружкой, шумят, орут, прямо никакого спасу от них, супостатов, нету! – высказался о детях Кузьма.
Все расселись за двумя столами. Началось угощение: мужикам самогон с закуской, бабам – чаепитие с плюшками, с сахаром и с мёдом. Анна Гуляева, имея обыкновение чай пить с сахаром не вприкуску, а в накладку, положила себе в чашку с чаем комышек сахара. И не найдя, чем бы помешать в чашке, помешала пальцем. Брательник Кузьма, заметив сестрину некультурность, сделал ей замечание. Анна преспокойненько ответила ему:
– Я ведь палец-то не обожгла, чай-то не особо горячий, – держа блюдечко на растопыренных пальцах и дуя на чай.
– Да я не о том, что ты палец обжечь можешь, а некультурно пальцем размешивать сахар в чашке – на это ложечка есть! – объяснил Кузьма.
– А не всё ли равно: что ложечкой, что пальцем, ложечку-то я поискала, поискала, так её я и не нашла! – оправдалась Анна.
После первого выпитого большого стакана подали по второму. Первый стакан Смирнов выпил до дна, второй только наполовину. Сидя здесь, в гостях, в его голове была другая забота: этой ночью, как и обычно, посетить Анисью, а сильно спьянившимся к ней идти он не желал. Все спьянились, а Смирнов держался полупьяным, не потеряв здравого рассудка и дара речи. Видя, что Николай не пьян, Дунька шепнула Татьяне:
– Давай Николая напоим до усрачки! У меня что-то вот тут в боку свербит! Так, что едва стерпливаю! – призналась Дунька.
– Кто не хочет пить, того будем бить! – пропели Дунька с Татьяной в адрес Смирнова.
– Трезвому человеку находиться среди пьяных так же неловко, как же неловко, как голому среди людей.
И Смирнов для большей смелости выпил ещё один полный стакан с изрядным закусом жареным мясом с яйцами.
– Мир хижинам, война дворцам! – громогласно продекламировал Смирнов. – Мужики! – обратился Смирнов к сидящим за столом. – А знаете ли вы, какие раньше были благодетельные люди из богатого сословья! За хорошее исполнение роли в спектакле, актёру Мочалову, купец-мясник (у которого Мочалов в долг набирал мясо в лавке) в зале, вскочил с места, и во всеуслышание крикнул: «По мясу квиты!» А вот другой пример: у крестьянина Худякова Герасима в лесу лесничий отобрал сворованные Герасимом дрова. Герасим, вынужденно свалив дрова, поехал на пустых санях домой и с горя запел: «Эх ты, доля, моя доля, доля бедняка!» Очарованный песней, лесничий громогласно крикнул: «Эй, мужик, стой, забери свои дрова».
Желая высказаться, Смирнова перебила Дунька Захарова:
– Эт ты, наверно, про себя, Николай Фёдорыч, сообразил насчёт дров-то, а никакой тут не лесничий, а наверно ты лесник, а?
– Хрен в руку на – завтра война, нас в солдаты заберут, а вас мужики за…! – отпарировал Смирнов. – Что, стыдно харе-то? Покраснела-то…
– Да, ко всем неожиданностям я себя подготовила, а к такому подготовиться не успела – не домыслила! – ответила ему Дунька.
– Эх, как жаль, что соловьём залётным юность пролетела, ото бы я ещё показал себя, как надо орудовать среди баб! – бойко припрыгнув на месте, восторженно проговорил Смирнов, переведя свою речь на любовную тему. – Люблю баб, которые лицом и телом завлекательны, и на любовь падкие, и не люблю такую, которая ни рыба, ни мясо, – одним словом, которая с кислой миной на лице, ртом мух ловит! И дело говорится: что поцелуй нелюбимой женщины хуже пощёчины! – откровенно высказал свой вкус в этом вопросе Николай Фёдорович.
Хоть и остра на язык Анна Гуляева, и то до сих пор, пока Смирнов вёл сугубо мужской разговор, она смалчивала и не хотела портить настроение Николаю, а когда он затронул баб, то уж тут Анна, не сдержав себя, ввязалась в разговор:
– Нет, Николай Фёдорыч, ты нас, баб, не конфузь! Я ведь тоже когда-то с мужем жила и была услужливой женой. Бывало, слёту видишь, чем бы удружить мужу: каждый пупырышек на его теле был в заботливом моём внимании. Бывало, лёжа в постели, в поцелуе мужу-то своим языком в его рту всё обшаришь! Зато мой покойничек Иван любил меня за это! – высказала свою бывалую любовь и привязанность к своему мужу Анна Гуляева.
– У мужиков одна задача, расхваливать самих себя, а про нас, баб, забывают! – вступилась в разговор и Дунька Захарова.
– Как будто бабы-то хуже их, мужиков! – поддержала в разговоре Дуньку Анна. – Взять хотя бы вот нашу Татьяну Митрофановну, она вон как раздобрела и помолодела, как конфетка из бумажки вывернутая стала! Её из окошка первым сортом продашь! – льстиво, с похвалой отозвалась Анна о хозяйке дома.
– Нет, бабы, вы как не ерохорьтесь, а вы у мужиков всё равно этажом ниже проживаете! – не отступал от своего Смирнов.
– А ты у меня, Кузьма, даже и не побрился к такому знатному в твоей жизни дню! – возгордившись от похвалы, с выговором заметила Татьяна мужу.
– А я с вызмыслу не побрился. Если ты, моя Татьянушка, в таком виде любишь, то уж в бритом-то, нахоленном виде и подавно! – с самодовольной улыбкой на лице ответил Кузьма жене.
– И ваше бабье повседневное дело сводится только к тому, чтобы вечером постель перетрясти и себя к ночи для мужа припасти! – под общий весёлый смех заключил разговор на женскую тему Смирнов.
Изрядно напившись, наевшись и насмеявшись, гости стали расходиться, время поддвигалось к 12 часам ночи. Татьяна, умаявшись и разомлев от выпитого вина, повалившись на кровать, тут же мертвенно уснула. А Кузьма, вслед ушедшим гостям, по тайному сговору двинулся за Дунькой Захаровой, которая вышмыгнула из гостей заранее и прямо к Анисье:
– Ну, Анисья, берегись, твоя маланья, нынче ночью зададут ей дёру! – спьяна бесстыдно проговорила Дунька Анисье, как только она вошла к ней, как к подруге, под предлогом, что от своей избы она потеряла ключ.
– А что? – недоумённо спросила Анисья, лениво потягиваясь в постели и широко разевая в позевоте рот.
– Как что? Скоро сюда придёт Николай Фёдорович, он, чай, натосковался о тебе, так что всю ночь сам не уснёт и тебе не даст спокою! – жирно улыбаясь, высказалась Дунька застыдившейся Анисье. – Ну как, Анисья, одной-то без мужика-то в постели-то, скучно ведь, а? Я по себе знаю – скучно. А ты баба молодая, в коренном соку. Когда в постельке-то лежишь да нежишься, да особенно под утречко, на зорьке, только потянешься, а обнять-то и некого! – с ярым аппетитом к мужикам глаголила Дунька. – Я вот сама про себя скажу: иной раз ровесница у меня раздурится, так зачешется и засвербит, что терпенья нету, а мужика под боком нету, так я беру в руки веник, сначала-то ветвями, а потом и комлем начинаю её угощать, так её нахлыщу, что она и успокоится! – без скрывательства бессовестно откровенничала Дунька перед Анисьей.
– Ты, Дуньк, больно строго с ней поступаешь, – с робостью в голосе и с застенчивостью проговорила Анисья.
– А чего с ней миндальничать-то, успокаивать-то её надо! А мужика-то на скорую руку, где взять – они на дороге не валяются. Иной раз и бывает, только свистни, как целая дюжина мужиков набежит, как мухи на г…о, а иной раз наищешься! – с гордостью и сожалением говорила Дунька. – Да и опять-таки, какой мужик налетит, такого как Ершов – с золотом не надо! Он не поцелует, а только всю измусолит, – за глаза раскритиковала Дунька Николая Ершова.
– Так что, пропадай, моя с голоду, а уж Кольке Ершову не дам. Он ещё на сенокосе от меня по зубам колбуком получил! – гордыбачилась Дунька.
– Нет, уж, видно, свово мужика нет – на чужих не завидовать! – разглядывая свои бело-розовые ноги, с тяжким вздохом проговорила Анисья.
– Как это у тебя свово мужика нет?! – пытливо заглядывая в глаза Анисьи, удивилась Дунька. – А Николай-то Фёдорович разве не твой мужик! Ты таись, не таись, как не скрывай свои проделки, только люди-то не глупее тебя – всё знают. Ведь ты с ним, по-моему, давненько в хороших отношениях и близких связях! – напористо напирала, обличая Анисью, Дунька.
Анисья, сконфуженно покраснев, опустила глаза вниз, бесцельно взором упёрлась в пол.
– Всё может быть! – робко полупризналась она Дуньке. – Он ко мне масляным блином подкатился!
– Ну вот, а ты баишь, Анисья, я и так замечаю, что он в тебя врезался как порточный рубец в задницу. Свово мужика у тебя нету, значит это одна прокламация! – разоблачающе наступала на Анисью Дунька. – Эх, дурёха! Тебе даётся счастье завладеть таким мужиком – это ведь не какой-нибудь слюнтяй, а конь с яйцами! – с нескрываемой ревностью продолжала Дунька. – Ведь он раньше-то ко мне частенько захаживал! Хоть он от меня и отстал, а к тебе пристал, я об этом нисколечко не сожалею, ты ведь помоложе меня и повапетитней, а я своим ремеслом молодых холостых парней обучаю – надо же им в любовных делах удовольствие создавать! – без скрывательства своей бабьей похоти откровенничала Дунька. – У меня нет кошелька с деньгами, а есть наподобие кошелька – между ног портаманет, который не бывает без монет! – с бесстыдством перед Анисьей уточняла Дунька.
У неё на этот счёт была своя собственная логика рассуждения – самогонку подерживала и своим полным телом поторговывала. Благо, она оказалась бесплодной, а в народе всякое судачат:
– Дунька со всеми гуляет, а ни разу не забрюхатит!
– Како ни разу, она уж не одного вытравила! – уточняли бабы.
– Эх, Дуньк, какая ты толстая! – с долей зависти проговорила Анисья, обшаривая своим взором Дуньку с ног до головы.
– Я и сама не знаю, вроде и помалу ем, а вот толстею и толстею, дикое мясо что ли на мне наросло! – с довольной усмешкой отговаривалась Дунька.
– А люди бают, ты вапетитные капли употребляешь? – сказала Анисья.
– Ну уж это враки, у меня пока и без капель аппетит – не жёвано летит! – добродушно улыбаясь, пояснила Дунька.
Хотя Дунька и сказала Анисье, что она не жалеет Николая Смирнова, но она с большой ревностью уступила его Анисье, но на это есть веская причина. По селу прошёл слушок, что Дунька Захарова где-то «благой боли» раздобыла. Дунька около месяца находилась на излечении, временно её «портаманет» оказался без монет. Николай Смирнов, услышав об этом, сразу же порвал с ней близкую связь и всецело привязался к Анисье. Да и красоту, и молодость у Дуньки всю вымакали мужики с парнями. Охотников на Дуньку сразу же значительно поубавилось, в любовных делах она стала сдавать. Не унимался только Николай Ершов, дорвался до Дуньки, да Кузьма Оглоблин изредка посещал её.
– Чу! Кто-то идёт! – насторожилась Анисья.
В избу, стуча ногами и громко хлопнув дверью, вломились сразу двое: Николай и Кузьма.
– Дуньк, ступай в ту избу! – приказала Анисья.
Дунька бесцеремонно прошла в комнатушку-бокоушку, Кузьма разъярённо двинулся за ней, несдержанно хватая её за груди.
– Погоди, я на двор схожу! – урезонила Кузьму Дунька.
– А зачем? – недоумённо спросил её Кузьма.
– Ты, рай, не знаешь, зачем «на двор»-то ходят?! Выпростаюсь! – без ужимок выпалила Дунька Кузьме.
Она вышла и вскоре вернулась. Не успела Анисья загасить огонь, как из бокоушки послышался шум. Кузьма медведем сграбастал Дуньку в охапку, повалил её на чисто вымытый пол, послышались звуки смачных поцелуев. Она, притворно сопротивляясь, избегала его ключей бороды, которая кололась, как только что скошенный луг. Во время возни, с пыхом, на чистом полу, Кузьма своими сапогами описывал затейливые круги, замысловатые спирали и петли-восьмёрки.
– Эх, так-то они у меня там весь пол изгрязнят, а я его веником-голиком продрала и кусок мыла на него истратила! – с сожалением высказалась Анисья из темноты, откуда слышалось шуршание раздевания и тупой звук расстёгивающихся кнопок.
Ложась к Николаю в постель, Анисья полусерьёзно предупредила его:
– Только ты лежи смирно и меня не щекоти! Погоди, я тебе в изголовье-то поправлю! А не пора ли нам с тобой кончать всю эту нашу затею?! А то, как бы из этого чего плохого не вышло! Я и не знаю, чем всё это может кончиться! А хорошего от этого ждать не приходится! Как бы не оказаться у разбитого корыта! Так скрытно жить – только себя конфузить! Ведь у тебя есть своя баба! – с большой тревогой и сомнением высказалась Анисья перед Николаем.
Эти Анисьины слова как неожиданным громом оглушили растерявшегося Николая, как ножом резанули по сердцу.
– А чем плохим-то может кончиться наша взаимная с тобой любовь? – с резоном в голосе спросил Николай Анисью.
– А вдруг я забрюхачу! Тогда мне на улицу лучше не выходи: застыдят, задразнят, от стыда я сквозь землю провалюсь! – горевала Анисья.
– А ты не бойся, я приму все меры предосторожности: схожу в аптеку, резинок на целый червонец закуплю! – пробовал отшутиться Николай. – А что касается того, что у меня есть жена: мы с ней едим врозь и спим порозь! А если мы с тобой порвём связь, то ты, наверное, меня через неделю позабудешь, а я о тебе всю жизнь вспоминать буду! И ты своими колкими словами только обижаешь меня! – упрекнул её Николай.
– Подвинься, а то я упаду – на самом краю лежу!
Его одолевала тягучая томная дремота, клейко слипались веки, и вскоре поборол его подкравшийся сон. Кузьма с Дунькой, крадучись от хозяйки после трёхкратного натешения, разошлись по своим домам, когда Анисья с Николаем крепко спали.
Кузьма, придя домой, лампу не стал зажигать, а только зажегши спичку, осветил постель, на которой вразвалку спала его Татьяна, которой, видимо, снился приятный сон – она во сне радостно заулыбалась. «Значит, хороший сон видит! – подумалось Кузьме. – Если бы тягостный, она бы на лице выражала ужас, тогда бы я её разбудил, а раз так – то не потревожу!»
Николай во сне громко всхрапнул и проснулся, весь мокрый от обильного пота, словно на нём черти ездили: его тяготило какое-то кошмарное сновидение, а какое – он от внезапного просонья не запомнил.
– Ну и дурацкий же сон мне приснился, сроду такого тягостного сновидения не видывал! – поделился Николай с Анисьей, которая от Николаева вздрога при просыпанье тоже проснулась. – А там что, баю? – осведомился у Анисьи Николай.
– Наверно, уже ушли! – обдавая Николая пахучим пыхом в сладостной позевоте, ответила Анисья.
– Эх, и мне надо домой пробираться, интересно, сколько же сейчас времени? – спросил Николай.
– Да уж, наверное, немало. Вон петухи поют, уже чертей разгоняют! – с шуткой отозвалась Анисья.
Николай домой пришёл перед самым рассветом. Его жена Анна, проснувшись, без всяких признаков ревности наблюдала за мужем и по приметам догадывалась, где всю ночь пробыл её Николай: если сапоги его испачканы в навозе, значит, был у доярок на скотном дворе; если же его одолевала беспрестанная позевота, значит, всю ночь провёл с Анисьей. Анна знала о связи Николая с Анисьей и по первости, как она услыхала от людей, что он стал захаживать к ней, она, как жена, один единственный раз решила проследить и удостовериться в этом. Как-то вечерком она подошла к Анисьиной соседке Анне Крестьяниновой и несмело спросила:
– Анн, ты случайно не видала мово Миколая?
– Видела, он только недавно тайком мырнул вот к Анисье, через боковые вороты! – предательски пояснила любительница до сенсаций Анна Крестьянинова.
После того, как по селу разнеслось «Миколай мырнул», – всё встало на свои места. Удивлённые бабы посудачили, поохали с неделю, а потом перестали удивляться, привыкли.
Утром в доме Оглоблиных между мужем и женой свой разговор:
– Эх, ты, Кузьма, вчерась и пьян был! Я хотела тебя на постель уложить, а ты разбузетенился и ни в какую. И помнишь ли, как ты меня всё на три буковки посылал, а?
– А ты меня и вовсе в пять букв запихать собиралась, а мне ведь там делать нечего, и отсиживаться там никакого смыслу нету!
– Это уж я со зла. Ты меня из терпенья вывел, вот уж я тебя пятью-то буквами и попотчевала! – весело улыбаясь, объяснила мужу Татьяна, которая, между прочим, вовсе забыла, запамятовала, что вчера было под конец пира.
Пришедшей к Оглоблиным за решетом соседке Авдотье Татьяна, показывая подарки, похвалилась:
– Вот сколь вчера моему мужику на именины подарков натащили: вот порфиль из искусственной крокодиловой кожи в подарок ему дал Николай Смирнов, а вот эти кальсоны подарил ему Мишка Грепа, он нам кумом доводится, а я ему крёстной являюсь, так что мы с ним в сродстве, а они с мужиком-то моим кумовьями доводятся!
– То-то я вчера вечером мимо вашего окошка проходила и слышала, как у вас в избе шёл пир горой, хотела было зайти, да понесмела, а как хотелось побывать у вас, на добрых людей поглядеть, да и себя показать, – жеманно улыбаясь, проговорила завистливая Авдотья.
Весна. Работа в поле. Митинг о займе
Стоял февраль. А в феврале, как говорится, по земле гуляют три друга: мороз, метель и вьюга. Морозы, особенно ночами, сурово, по-зимнему, давят землю, а на смену им метель откроется, а то вьюга нагрянет – запуржит, закуралесится кругом, что свету вольного не видно: и снизу дерёт, и сверху снегу подбавляет! В такое непогожее время буйный ветер с особенным остервенением разгуливается по полям и селениям, яростно швыряет по закоулкам, огородам и задворкам, найдя дыры в заборах и кровлях, с лихостью наметает сугробы и бугры снега, словно из-под жёрнова муки на мельнице. В конце же февраля, в ясные дни, на припёке покатится капель. Солнечный зайчик, пробравшийся через окно в избу, побродит-побродит по стене и сползёт со стены на пол, где светлым тёплым ласковым пятном начнёт путешествовать по половицам. А к вечеру снова заморозок, от капели на окрайках крыш образуются сосульки. А по ним, несмотря на уже наступающий заморозок, всё ещё скатываются последние капли.
Стоявший около угла своего дома Ванька наблюдал, как водяная капля, задержавшись на кончике, отделившись от отогнутого ветерком на бок заострённого кончика сосульки, упала в посеревший снег. Видимо, эта капелька была последней в этот угасающий день: сосулька больше не выделила ни одной капельки. Подкравшийся морозец обволок сосульку глянцевидным белёсым налётом, словно она была обмакнута в молоко. Обратил Ванька внимание и на то, как, громко шлёпая крыльями, с крыши соседского дома вспорхнул голубь. Он, с посвистом махая крыльями, снизился на дороге, присел к ещё не замёрзшей калужине пить. Как бы то ни было, а весна наступала вовсю. На курганистых овражьих берегах земля оголилась от снега. В лесу вокруг деревьев образовались окружные обталины, да и среди поля, на пригорках, появились небольшие проталины с колыхающейся под ветром прозимовавшей полусухой полынью и померкшей травой. Над этими проталинами, пробуя голос, робко пели вестники весны – прилетевшие уже жаворонки. Вслед за жаворонками прилетели и грачи. А в народе говорится: «грачи прилетели – не быть больше метели», «грач на дороге – весна на пороге», «грач на горе – весна на дворе». От близости весны повеселели и воробьи. Они взбудораженной ватагой с ошалелым чириканьем, шумно перелетая с дерева на дерево, лихо гонялись друг за дружкой, бойко о чём-то споря, волтузились между собою. Гуляя под окном с курами, два соседствующих петуха, с ревностью из-за кур, встречая весну, со злобой ринулись друг на друга: сцепившись в драке, беспощадно подшпаривали и клевали друг друга до крови.
Зачуя весну, ожившая от зимней спячки большая муха баламутно летала по избе. Тупо стукаясь о стены и перелетев на окно, она томно билась об стекло, стараясь вырваться наружу. Под напором весенних тёплых лучей солнца снег бурно таял. Талая вода взбаламученно собиралась в ключи, ручейки, устремлялась в реки, в моря и океаны. Вслед прилетевшим грачам в селе, порхая с дерева на дерево, появился первый скворец. Кто в детстве не испытал того чувства наслаждения, прикоснувшись голыми ногами к только что освободившейся от снега, пригретой ласковыми лучами весеннего солнца земле, тот не познал того умилённого чувства детского ликования при виде этого клочка оголённой земли, по-детски обрадованно называемого «летом». Вот эти-то клочки «лета» всюду запестрели по селу. Сани в дороге сменились на телеги. Только один Трынок, видимо, по предусмотрению, и то последним, проехал по уличной дороге на санях. По оголённой от снега дороге полозья саней, прилипая к оттаявшей земле, при тяжком усилии лошади продвигались вперёд медленно и рывками. Снег дотаивал не только в селе, но и в поле, где от зимней дороги остался только ледяной длиннотянущийся черепок, покрытый конским навозом. Летняя дорога, на которой виднелись зачерствелые прошлогодние глубокие колеи, оказалась не под черепком зимней дороги, а несколько в стороне от него.
Начало апреля, в этом 1935 году, было тёплым и солнечным. Река Серёжа от изобилия подгрудившейся талой воды наполнилась и местами вышла из берегов. Во второй же половине апреля наступило холодное время – выпал снег. Несмотря на конец апреля, а снег так валит и валит, как будто снова вернулась зима. В селе вроде бы тихо, а в поле разразился такой буран, что можно и с дороги сбиться. Под ногами лошади и полозьями саней снова крушно захрумкал тоненький ледешок. От сильного порывистого ветра озеро разбушевалось, гребнисто-пенистые волны торопливо и напористо налегали на берег, налетая на мостки, с буйным шлёпаньем бились о них, взбивая пузыристую пену. Предусмотрительно (от взбалмошного разрушительного порывистого ветра) застопоренные крылья мельницы визгливо и тоскливо скрипели, как бы просились в дело. В начале же мая установилась хорошая, тёплая, как по заказу, погода. В колхозе в полном разгаре весенний сев: сеяли подсолнечник – лафа ребятишкам. Как водится в это время вообще, государство объявило о выпуске нового займа под названием «3-й год второй пятилетки!», о подписке на который митинг собрали прямо в поле.
– То пятилетка в четыре года, то третий решающий, то четвёртый завершающий, а теперь вот эта…
– А сколько же будет этих самых пятилеток? – поинтересовался Ванятка Поляков у своего соседа Якова Забродина.
– А вот гляди: сколь на моём лаптю клеток – столько и будет пятилеток! – деловито, но с нескрываемым ехидством проговорил Яков, стуча своей клюшкой о голову лаптя. – А больше я тебе, Иван Андреич, ничего не скажу, а то в надыбы могут отправить!
На митинге порешили: выпуск займа приветствовать, всем как одному подписаться на облигации и принять все меры к распространению займа среди остального населения. Самое активное участие в этом деле принял Кузьма Оглоблин, подписался на большую сумму, а сам и не думал о выкупе облигаций.
Лето. Рыбная ловля. Телефон. Дождь
Весна прошла, наступило лето, да и оно уже в половине – в полном разгаре. С весенним севом давно окончено: стояла пора междуделья. Люди, отдыхая от весенних полевых работ, временно блаженно отдыхали, но скоро наступит сенокос, а там откроется тяжёлая полевая работа по уборке урожая, и вплоть до Покрова не будет людям вздыху! Стояла жаркая июньская погода. Солнце нещадно палило, сушило землю. На дорогах образовалась седая пыль, которая облаком поднималась колёсами проезжающей телеги. Взбудораженная пыль лениво оседала на постройки и прясла заборов, делая их седыми. На озере, кругом обставленном амбрами и банями, от купающихся стон стоял. Ребятишки-бесенята с утра до ночи пропадают на озере, купаются, шумно полощутся, а то с детским задором и криком как ошалелые носятся друг за другом. Рыболовы, взрослые бреднями, а ребятишки плетюхой, в которой носят сено из сарая, с большим увлечением деловито процеживают озерную воду на мелях, стараясь выловить карасей на уху или на жарево. Но рыба, видимо, вспуганная купающимися, неохотно шла в снасти рыболовов, предпочитая резвиться на середине озера, куда купальщики заплывают редко.
– Рыба-то, должно быть, вглубь уплыла! – проговорил Анашка Касаткин, вытаскивая бредень на берег и видя, что вместо карасей в бредне волозятся лягушки, тритоны и разные водяные пауки.
– Да вон, паразиты-ребятишки кругом воду баламутят, всю рыбу расшугали, окаянные! – высказал своё недовольство к купающимся его спарщик по ловле Федька.
– Так-то, пожалуй, может всё озеро обезрыбиться, ведь рыба-то любит около берегов прогуливаться, особенно около мостков, где бабы картошку моют, а для рыбы это лафа! – отозвался Анашка, заинтересованно глядя на волны, исходящие от специальных платяных мостков, на которых, подоткнув юбку, баба старательно полоскала бельё.
В зеркальной глади поверхности озера, отражаясь вниз крышей, волнами причудливо рвался на части амбар.
– А где рыба-то?! – ради шутки спросил рыболовов проходящий мимо Терентий Терёхин.
– В лавке! Ты рази не знаешь, дядя Терентий, где бывает рыба-то! – с досадой в голосе отозвался Федька.
– Я-то знаю, да думал, вы уж наловили её с полпуда, а выходит, у вас и на плохую уху рыбы нет! – отходя, заключил Терентий.
После полудня, откуда ни возьмись, на село навалилась багровая грозовая туча. Вдали, медленно придвигаясь к селу, громыхал раскатистый гром. Поднявшийся буйный ветер как метлой смёл купающихся и рыболовов с озёрного берега. От порывистого ветра всё озеро взбушевалось волнами. Взбудораженные ветром и волнами лопухи жёлтой кувшинки, гулко хлопая, шлёпались о водяную поверхность озера. На село и озеро обрушился ливневый дождь с градом. Сначала в густую серую придорожную пыль падали редкие одинокие крупные капли дождя, поднимая столбики пыли, а потом ливнем хлынул проливной дождь с градом.
Василий Ефимович, стоя у открытых ворот своего двора, с интересом наблюдал, как на железной крыше соседского дома сначала появились тёмные мокрые пятна от капель дождя, а потом о крышу бойко и звонко забарабанили крупные, с горошину, ледяные градины. Под напором буйного ветра под окном дома упруго горбатилась дупластая берёза. Её пышная листва, трепеща, с шумом перекипала на ветру. Ветер с унылым завыванием свирепствовал в вершине ветлы, растрёпывая косматые ветви. Дождь налетел, похлобыстал и внезапно перестал. Тёмно-багровая туча свалилась на восток. Уходящую вдаль тёмно-синюю тучу на лоскутья кромсала молния. На фоне синей тучи, освещённой солнцем, на телефонных столбах отчётливо и художественно виднелись молочно-белые блестящие изоляторы, похожие на сидящих парами белобоких птиц. В полнеба красочным полукружьем возгорелась горбатая радуга. Избы, обмытые дождём и теперь освещённые ярким солнцем, стояли бодро и празднично. Стайка ласточек, подобно бусинкам, нанизанным на нитках, расселась на телефонных проводах. Они, охорашиваясь после дождя, клювами разглаживали пёрышки, трепетали крылышками, весело щебетали.
– Эх, вот понамотали проволоки, проводов да всякой паутины, ниточный телефон – как тенятник под кутником! – мысленно подумал Василий Ефимович, смотря на телефонные провода, которые обсели ласточки. – И на кой бес эта поганая паутина, кому она нужна?! Раньше обходились и без телефона, если надо – то и в город пешком ходили. Надо в губернию – и в Нижний пешочком хаживали! А это – не успели в Чернухе район устроить, так тут же и телефон спонадобился: с Мотовиловом и с Волчихой начальство по телефону разговаривает – лень сходить-то! Да, начальников везде развелось уйма, и все ленивые стали. Бывало, в Арзамасе один на весь уезд был, и то не ленился, хотя не пешком ходил, а в тарантасе разъезжал, да так за лето-то почти во всех сёлах своего уезда и побывает. А это что!
Последняя ярмонка. Ершов в столовой. Васька и Яшка
Наступило 12-е июля – праздник Петров день. В Чернухе традиционная сельская ярмарка, эх, не последняя ли?! Николай Ершов, как особый любитель ярмарочного торга, в этот день позаботился пораньше сходить в Чернуху на ярмарку. Кое-чего подкупить для своего хозяйства, посмотреть, поинтересоваться и сравнить современную ярмарку с той, какой была она раньше. Прогулявшись по торговой площади, Николай визуально осматривал торговцев и их товар. Товар Николаю показался невзрачным, торговлишка скудной, не шедшей в сравнение с той изобильной, какая была в бывалые времена. На ярмарке народу было не столь уж много, и торговали почти только хозяйственным товаром: косами, серпами, граблями, а из продукции только ягодами, пирожками и квасом. Для бодрости выпив два стакана квасу, Николай вспомнил, как он однажды в 1926 году так же здесь на ярмарке лазил на аттракционный шест и достал с него примус. И вот теперь, к удивлению пёстрой публики, он, подошедши к телеграфному столбу, обильно поплевав себе на ладони, обращаясь к удивлённой публике, с задором проговорил: «Эх, где мои семнадцать лет!» Карабкаясь, полез на столб. Заинтересовавшаяся публика, приостановив своё движение, а торгаши – приостановив торговлю, с любопытством стали наблюдать за выходкой Николая. А он ловко, по-кошачьи, цепко вскарабкивался по гладкому столбу всё выше и выше, причудливо, как рак клешнями, работая руками и ногами, забавно порабатывая своим одутловатым задом. Из публики в адрес Николая послышались одобрительные мужские выкрики:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70954891?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Иван Шмелев
Тип: электронная книга
Жанр: Историческая литература
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 07.08.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Дневник русского крестьянина Шмелева Ивана Васильевича, в котором он описал историю родного села Мотовилово, Арзамасского района, Нижегородской области.