Главная страница | Книги о войне | История одного сражения

История одного сражения
Екатерина Франк
Ко времени воцарения в стране Та-Кемет (самоназвание Древнего Египта) молодого правителя Рамсеса II в 1279 гг. до н.э. египтяне были вытеснены из Сирии хеттами. Опорным пунктом хеттов в Сирии был Кадеш – сильная крепость, расположенная на левом берегу реки Оронт. Эта река имела приток, впадавший в нее севернее города. Южнее Кадеша был прорыт канал, соединявший обе реки. Таким образом, крепость со всех сторон имела водные преграды. Кроме того, город был окружен высокой стеной.Для осады этой твердыни новый правитель собрал огромное войско в 20 тысяч воинов. В конце весны 1274 г. до н.э. египетское войско вторглось в Сирию и вышли в долину реки Оронт. Специально выделенный отряд доносил, что противника нигде нет; возможно, он находится далеко на севере, и это притупило бдительность Рамсеса, рассредоточившего силы вдоль русла реки. В такой обстановке суждено было состояться знаменитой битве под Кадешем…

Екатерина Франк
История одного сражения

Нет мужа, равного его величеству владыке младому, отважному.
Он идёт во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою,
смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему.
Стоек сердцем он, словно бык, и с презрением взирает на объединившиеся против него страны.
Тысяча мужей не может устоять перед ним, сотни тысяч лишаются силы при виде его;
вселяет он страх грозным рыком своим в сердца народов всех стран…
«Поэма Пентаура»
Часть первая
Сухая, добела выгоревшая пыль колыхалась в воздухе неровными пластами. Перемолотые почти до состояния невесомости песчинки то принимались метаться туда-сюда, подхваченные слабым дуновением ветерка, то вновь оседали, становясь частью тяжкого сыпучего одеяла, покрывавшего раскинувшуюся вокруг землю дешерет. Кто, когда и почему назвал ее так – новобранец Маду из замыкающей колонны седьмого отряда первой армии имени солнечного владыки Амона, ведомой земным сыном его, молодым правителем Усермаатрой Рамеси-су, вторым из числа царей, носящих это священное имя – в свои семнадцать лет впервые покинувший благословенную страну Та-Кемет, не знал и доселе ни разу не задумывался об этом.
Когда-то очень давно, еще живя в мелкой безымянной деревушке на берегу Великой реки в двух днях пути от старого, невероятно древнего и таинственного Саиса, он иногда бывал там на городском рынке, помогая отцу – тот торговал сушеной рыбой, самодельными костяными крючками и неводами, сплетенными из ссученной руками матери Маду шерсти и сердцевины тростниковых стеблей: ее добывал сам мальчик, научившись этому едва ли не прежде, чем добыл свой первый улов. В городе был храм, на вид казавшийся еще старше, чем сам Саис; и хему нечер, служители богов, жившие при нем, рассказывали о таинственной, скрывающей свое лицо за сотканным ею же покрывалом невидимости великой Нейт, породившей само солнце, о возникшем из ниоткуда в начале времен холме Бен-Бен и о том, как с небес на его вершину спустился могучий сияющий сокол, повелевший миру – быть.
На самом деле, говорили они и многое другое, но Маду помнил лишь урывками – то, что больше всего поразило его мальчишеское воображение; и тогда он не слишком интересовался далекой пустыней, лежащей где-то за пределами плодородной Та-Меху, тростниковой земли. Раз мудрые, знавшие куда больше него люди говорили, что есть два сорта земли: кемет, черная и плодородная, пригодная к посевам, и дешерет, красная и сухая, в которой властвует неистовый рыжеволосый нечер-безумец, братоубийца Сетх – значит, все так и есть.
О наивные, мудрые своей основанной на изречениях из ветхих свитков служители богов, в своей испрещренной притоками и рукавами Великой реки долине вовек не видавшие бескрайних, идущих до самого горизонта песков! Быть может, когда-то пески эти и были красны; но теперь иссера-белый простор их жег глаза. И вздымалась снова и снова пыль, потревоженная топотом тысяч и тысяч ног – так, что трудно было даже дышать.
Прошло четыре года с тех пор, как упокоился с миром прежний владыка Та-Кемет – тот, кто воссел на золотом троне под именем Менмаатра и стал зваться посмертно Усирисети, Сети умерший – производно от собственного имени его, данного при рождении земным отцом так же, как и всякому человеку. За полтора десятилетия успел Менмаатра утвердить власть свою и отправился в последний путь с легким сердцем, любимый приближенными своими и народом; ибо тверда была рука его, тяжела поступь, и не раз водил он многотысячные рати против кочевников Юга, и восстановил утраченную предшественниками его власть на северных рубежах, и наполнил Та-Кемет плененными иноземцами, и возвращался всякий раз из походов своих с богатой добычей. И от сына и наследника его ожидали теперь не меньших свершений.
Маду был по нраву своему простым человеком и ни разу не задумывался о том, кто есть сам по себе этот живой бог, под чьим началом он оказался, избрав воинскую участь. Во время похода, конечно, ему доводилось видеть своего владыку – так же, как и прочим, издалека и не слишком часто. Молодой царь Усермаатра за минувшие четыре года успел уже предпринять несколько небольших походов, в том числе и против народа страны Хатти, лежащей на северо-западе – суровых, рыжеволосых и свирепых кочевников, искусных наездников и колесничных бойцов; но то была скорее проба собственных сил против старого непримиримого врага, и люди сведущие понимали ясно, что главная битва еще впереди.
Так и случилось. На четвертый год своего правления воинственный Усермаатра собрал новое войско численностью в дважды по десять тысяч человек, и разделил его на то же количество армий, сколько имелось частей света. Затем он обратился к служителям различных божеств, дабы узнать, какими именами благоприятно было бы ему наделить свое воинство – хотя поговаривали, что молодой владыка не слишком привержен к почитанию небесных знамений, в данном деле предпочтительнее было не рисковать. Состоялись необходимые гадания, и следом за тем утверждены оказались три наилучших варианта: именем царя богов Амона названа была первая, легче остальных оснащенная армия, предводительствуемая лично Усермаатрой; именем солнечного сокола Ра – вторая, в которой сосредоточены были припасы и подкрепление для армии Амон; армия Птах была третьей, шедшей восточнее прочих с тем, чтобы при необходимости зайти неприятелю во фланг.
Лишь с четвертым именем возникла загвоздка: одни хему нечер полагали наиболее подходящим покровителем для нее могущественного Хора, покровителя царей Та-Кемет, другие утверждали, что видели знамение таинственной Нейт, свидетельствовавшее о ее намерении покровительствовать молодому царю. Споры остановил в итоге сам Усермаатра, твердо заявив, что намерен дать армии имя Сетха, и тем самым несказанно удивив всех. С одной стороны, свирепый защитник самого солнца действительно был почитаем воинами; с другой – годилось ли избирать покровителем целой армии столь неоднозначного бога? Злые языки мгновенно припомнили правителю его далекое от истинно царственного происхождение, и то, что еще прадед его в бытность свою простым военачальником, должно быть, также почитал Сетха превыше иных божеств, куда более справедливых и милостивых.
Но молодой правитель не смутился: пристало ли ему, живому воплощению царя богов Амона, менять свое решение по слову хему нечер, которые сами являлись лишь служителями могущественных сил, из которых черпал он свою власть! Военачальники беспрекословно подчинились его воле, и это решило все: четвертая армия, пущенная в обход вражеских сил по морю, получила имя грозного властелина дешерет.
Говорили еще, что перед самым началом похода Усермаатра обращался, против обычаев, за предсказанием к служителям именно этого божества – и якобы устами одного из них могучий Сетх предсказал почтившему его царю величайшую из возможных побед, но отчего-то из слов прорицателя исходила некая двусмысленность в отношении того, будет ли победа эта одержана над хеттами, против которых и должен был состояться поход.
Столь недобрый знак мог сам по себе служить достаточным основанием, чтобы отложить задуманное хотя бы на несколько месяцев – для другого правителя и из другой семьи; но Усермаатра, в чьих жилах текла кровь многих поколений храбрых воинов, лишь укрепился в своем намерении прогнать сыновей Хатти как можно дальше от северных границ своей страны. Остальным пришлось смириться; в конце концов, прославленный военачальник Техути, наиболее близкий к правителю – по молодости последнего именно на нем лежала действительная власть над армией Амон – на первом же совете во всеуслышание заявил, что предсказание может быть истолковано и как предостережение о возможном предательстве: но, раз победа молодого царя уже предопределена, то вероломным нечестивцам лучше было, по его словам, незамедлительно отказаться от своих планов.
Возымели ли действие его слова, или промысел богов оказался непостижим для смертного разума, или, быть может, простая удача сопутствовала войску молодого правителя до поры до времени – но начало похода оказалось поистине успешным. Армия Амон, опережавшая остальные по меньшей мере на пять дней пути, стремительно вклинивалась все глубже во вражеские земли, нигде не встречая сколько-нибудь существенного сопротивления.
Череда столь легких побед, пожалуй, могла бы заставить насторожиться даже не самого осмотрительного человека, подобного тому же Маду – и он в самом деле задумывался иногда об этом во время многочасовых маршей по пыльной дороге: тогда, когда мысли всякого рано или поздно в любом случае оказываются далеко от непосредственно совершаемых телом однообразных движений.
Будучи весьма любопытен и столь же, порой до неуместного, дружелюбен – Маду с первых же дней приноровился расспрашивать подряд всех тех, кто знал о военном деле, о стране Хатти и о чем угодно еще сколько-нибудь больше него – то есть почти всех, кроме таких же мальчишек-новобранцев. На него глядели с досадой, с недоумением и порой с откровенным возмущением такой наглостью – пару раз ему даже доводилось отведывать палки за неиссякающий поток самых неуместных вопросов; но Маду не унывал и в конце концов обзавелся-таки человеком, взявшимся удовлетворять его любопытство на досуге и с грехом пополам вбивавшим в его голову основы воинского бытия.
Суди был самым осмотрительным, разумным и опытным в колонне младшей пехоты, составленной почти сплошь из новобранцев; будучи всего на пару лет старше самого Маду, он уже успел побывать в последнем трехмесячном походе против кочевников-северян шасу. В отсутствие командира именно он чаще всего поддерживал порядок среди своих товарищей, на перевалах показывал им не рассматривавшиеся на обязательных учениях боевые приемы, растолковывал, как следует вести себя во время как большого сражения, так и мелкой сшибки – в обоих случаях, настаивал он, имеется равный риск умереть по собственной глупости.
Очень много внимания Суди уделял тому, почему следует незамедлительно и беспрекословно выполнять любые распоряжения командиров; он сам был потомственным воином – отец его с молодости служил в столичном гарнизоне и пал доблестной смертью в бою три года назад – и подобные ему, выросшие в таких же семьях или в общих казармах, куда попадали еще детьми, справедливо воспринимали это как данность. Маду же, поступивший на службу всего несколько месяцев назад и освоивший из оружия лишь дубинку да боевой топор – крюкообразным мечом-хопешем он размахивал во время учебных боев столь неуклюже, что представлял угрозу скорее для себя, нежели для противника, при обращении с копьем был слишком неуклюж, а из самого нетугого лука не мог попасть в цель даже по чистой случайности – ни в какую не мог понять подобных тонкостей.
Его собственный отец, как, впрочем, и мать, и две младших сестры – словом, все четверо умерли во время последней крупной вспышки чумы семь лет назад; и чем такая смерть была менее доблестной, нежели от вражеского клинка в сражении, Маду искренне не понимал. Сам он выжил неизвестно почему, потому что заразился одновременно с сестрами, а когда очнулся от жара и бреда спустя почти две недели, то узнал от сердобольной соседки – та, сама за месяц до того потерявшая дочь, сразу принялась заботиться об осиротевшем мальчугане – что теперь остался почти совершенно один.
У него оставалась еще одна старшая сестра, которая уже была замужем за кузнечных дел мастером, жившим в славном Уасете, сердце Та-Кемет; супруг ее оказался порядочным человеком и, узнав обо всем, сам приехал за Маду и прямо, грубо и уверенно заявил, что забирает его с собой в город. Возражений он не принимал, равно как и вопросов о том, с чего бы ему кормить и одевать мальчишку, который по возрасту явно еще не смог бы все это отработать: не таким человеком был кузнец Джесеби, ловкий оружейник, вечно хмурый и мрачный человек, к которому даже в подмастерья никто не хотел наниматься из-за его дурного нрава – жену он не бил, а вот на посторонних, особенно будучи пьян, руку поднимал охотно и нередко просыпался оттого по утрам в городской тюрьме.
Шесть с половиной лет он держал Маду в своем доме наравне с тремя собственными сыновьями, не делая для них никакого различия: всех учил своему ремеслу на совесть, а когда доходило до вредной для здоровья полировки – гнал из кузницы, щедро награждая оплеухами и зуботычинами; всех в свое время отправил в прихрамовую школу учиться счету и основам письма, хотя сам грамотой и не владел; всех вдоволь кормил, ни разу в жизни не попрекнув куском малолетнего шурина и – когда тот стал чуть старше – честно выдавая ему на руки, сверх того, заработанное за помощь в кузнице. Джесеби не был достойным и доблестным человеком в том смысле, который в это понятие вкладывал Суди; но именно он безо всяких возражений сразу отпустил Маду на службу, хотя ему и не с руки было лишаться толкового помощника, и никому из домашних не позволил обвинить юношу в неблагодарности или неразумности принятого решения.
– Удачи тебе, парень, – только и сказал он на прощание в то утро, когда армия Амон выступала из столицы. – Служи царю на совесть, не посрами семью!
Маду и служил – как умел, честно стараясь оправдать возложенные на него ожидания: не его вина была, что со дня выступления его отряд лишь дважды оказывался втянут в мелкие, незначительные сшибки с местным населением. Остальное время было заполнено выполнением вечных походных обязанностей по сворачиванию-разворачиванию шатров, заточке оружия, бесполезной охране обоза – все равно до нападения на него ни разу не доходило – а уж о настоящем сражении, в котором можно было бы проявить себя, оставалось только мечтать.
Однако теперь, когда на пути армии Амон наконец-то оказался большой город – Кадеш, твердыня сыновей Хатти, с которой в свое время не смог совладать даже покойный Усирисети – молодые воины оживились в нетерпении, лучше всего выдававшем, сколь сильно приелось им вынужденное ожидание в тылу. Последние дни марша, казалось, длились бесконечно: им все мерещилось, что город вот-вот должен появиться в туманной дымке горизонта – и когда как-то утром один из старых воинов, указав новобранцам на едва заметную за блистающей полосой речной воды точку далеко впереди, объяснил уверенно, что это и есть Кадеш, среди них мгновенно раздались воодушевленные крики.
К полудню точка разрослась до размеров крупного яблока; а когда солнечные лучи окрасили небо на западной стороне небосклона в алый цвет, стало возможно уже вполне ясно разглядеть и высокие стены города, и отливавший ярким серебром изгиб опоясывавшей его с северо-востока реки. И тут-то, как назло, войско Амон получило приказ остановиться и разбить лагерь. Конечно, иного не могло и быть: после трудного дневного перехода даже воинству живого бога требовался отдых, не говоря уже о том, что требовалось сперва получить донесения посланных правителем два дня назад вперед основных сил разведчиков – но объяснить это негодующим, оскорбленным в лучших своих чувствах юношам было непросто.
Суди, как мог, урезонивал своих товарищей; выходило у него не слишком хорошо, но все же в его колонне, в отличие от остальных в том же отряде, царил относительный порядок. Любопытный Маду, вытянув шею и привстав на цыпочки – он вообще был плечистый, рослый и наблюдательный парень, из-за чего товарищи нередко просили именно его узнать, что именно происходит впереди – видел, как метался поставленный во главе их отряда командир Песемхет, то и дело вынужденный поднимать своего коня на дыбы, чтобы продолжавшие напирать на него новобранцы хоть немного сдали назад.
– Эге! Вот ведь он пляшет, – бесхитростно ухмыльнулся Маду, тотчас получив несильную, исключительно для порядка данную ему Суди затрещину: командира Песемхета в отряде не слишком жаловали.
Это был человек средних лет, начавший свою службу еще при отце молодого царя –назначение на нынешнюю свою должность он получил как раз во время первого похода того против сыновей Хатти, будучи в то время довольно молод для нее. Но затем что-то пошло не так. Слухи ходили разные: то ли сам Песемхет, всегда отличавшийся непростым нравом, неосмотрительно повздорил с кем-то из вышестоящих, а тот, в свою очередь, оказался злопамятен; то ли, добившись первого существенного успеха и начав ценить собственную жизнь, он перестал выказывать в бою прежнюю доблесть – никто из подчиненных его не знал наверняка.
Впрочем, какова бы ни была причина, одно оставалось неизменным: назначенный на командование сотней воинов, выше Песемхет уже не поднялся – и с каждым годом имел все меньше возможностей изменить это. Отыгрывался он на нижестоящих: не столько стремился обучить их чему-то или поддержать постоянную боеготовность, сколько изводил непрерывными малозначительными поручениями неугодных и не обращал никакого внимания на всех остальных. Вот и теперь, хотя последней колонне, вынужденной глотать пыль позади остальных и растянувшейся на расстояние второе против обычного – многие еле волочили ноги после трудного перехода – Песемхет незамедлительно отправился туда.
– Едет к нам, оправьтесь, – вполголоса предупредил остальных Суди. Подумав, он сжал локоть Маду и велел, не убирая руку: – Смотри, не брякни при нем что-нибудь снова!..
– Чего же я брякну? – незамедлительно возмутился тот. Суди промолчал, сцепив зубы, но младшего его товарища было не унять так просто: – Чего, а? Скажи, ну!
– Просто стой смирно и молчи, – сквозь зубы посоветовал тот.
Командир Песемхет подъехал к ним неспешно, не упустив возможности покрасоваться: своим конем, темно-рыжим и крепконогим, с крутой шеей и широкими, почти не утопавшими в песке копытами, он очень гордился – и распорядился зычно:
– Эй, вы все, слушай мою команду! Ставим шатры; чтобы к закату все было готово, не то не дам возиться – станете спать на голой земле.
– Добро бы она хоть была, эта земля, – не утерпев, сдавленно фыркнул Маду; он постарался снизить голос до шепота, но пять или шесть человек, стоявших ближе всего к нему, вынужденно потупились, дабы скрыть ухмылки. – А то все песок да песок…
Командир Песемхет, очевидно, услышал эти слова: лицо его закаменело – как и всегда, когда он полагал, что мальчишки-новобранцы смеются над ним – и рявкнул, указав пальцем на Суди:
– Ты! Бери людей; нужно выпрячь всех быков и лошадей, отвести к реке и напоить.
– Услышано и исполнено! – мгновенно откликнулся тот с поклоном, развернулся к остальным и кивнул в сторону повозок. Сам он, толково управлявшийся с непростым нравом животных и не в первый раз получавший подобное распоряжение, успел подобрать себе в помощь столь же умелых людей. Маду в их число, разумеется, не входил; но командир Песемхет внезапно осклабился со злорадством, указав пальцем на него:
– И этого тоже с собой возьми, шутника! Надеюсь, до заката вы со всем управитесь…
Суди остановился на мгновение, поджав губы; Маду видел, как его строгое, красивое лицо, всегда столь бесстрастное, будто вспыхнуло изнутри:
– Командир, этот человек нам только помешает. Он не умеет обращаться с лошадьми…
– Вот и отлично, – потер тот руки, обмотанные поводьями, и круто, сразу всем корпусом повернул коня. – Или он только языком молоть умеет? Пусть учится, раз подвернулся случай!
– Командир… – снова начал Суди – но Маду, обернувшись к нему, широко махнул здоровой рукой:
– Оставь, дружище, не надо! Я пойду.
Повозок, тяжело груженых припасами и добычей, было отвратительно много – во всяком случае, для того, кому впервые приходилось возиться подле них. Маду усмехнулся против воли: казалось, они отправились в поход есть и собирать всякий хлам, а не сражаться ради бессмертной славы. Впрочем, может, так все и есть, подумал он, оглядываясь по сторонам и повсюду встречая серые от пыли, зверски усталые мрачные лица. Всегда нужно улыбаться и находить для улыбки повод – так когда-то говорила ему покойная мать, тихая, смиренная женщина с рано постаревшим от каждодневного труда. Ее ровный, чуть пришептывавший голос и сухие теплые руки, больше похожие на крохотные лапки пустынных ящериц – вот и все, что Маду мог воссоздать при мысли о ней в своей памяти. Но ее наставления иногда еще касались его души – почти незаметно и всегда вдруг, будто неощутимое почти дуновение прохладного ветерка. Как знать – может, не врали хему нечер, рассказывавшие, что иногда душа правогласного может посещать своих родных в виде невидимой птички-ба с человеческим лицом?
– Вот и договорился, – проворчал Суди, поравнявшись с ним. Вдали от колонны глядевших на него чаще, чем на иного командира, неопытных товарищей он позволил себе наконец-то ссутулиться и ослабить завязки льняного панциря: Маду, оторвавшись от непривычно безрадостных мыслей, с удивлением приметил, насколько у того вдруг оказалось усталое лицо. – Держись подальше от коней и не трогай упряжь.
– Мне что же – вообще ничего не делать? – вновь возмутился не в меру разговорчивый новобранец, стараясь не глядеть в сторону ближайшей к ним кобылы – та, чуя близость воды, уже нетерпеливо рыла землю копытом. Суди вздохнул и принялся скупыми, привычными движениями расстегивать пересекавшие ее широкую грудь ремни.
– Возьми вон те кувшины, – бросил он через плечо. Маду опешил, но послушно бросился собирать указанную посуду. – Как пойдем к реке – будешь набирать воду и относить обратно.
Что греха таить – с лошадьми Маду не просто не ладил, а откровенно опасался этих больших и непонятных животных, с которыми, собственно, лишь в армии впервые и познакомился. Можно ли было винить его в этом? В родной деревушке юноши скота вообще было не слишком много: помимо гусей и уток да полуприрученной кошки – той полагалось ловить мышей и тем самым оберегать захудалую хижину с покосившейся крышей, в коей деревенские жители хранили зерно: с этим она, конечно, справлялась, но, по скромному мнению Маду, на склад и самих людей при этом ей было совершенно все равно, ибо последних она при попытке войти в хижину всячески пыталась прогнать и злобно шипела, вздыбив шерсть – помимо них в селении имелись разве что пара ослов, на которых, впрягая в скрипучую тележку, рыбаки свозили в город сушеную рыбу для продажи, да одинокий медно-бурый вол. По весне он всегда глухо ревел и сердился, когда его впрягали в плуг, дабы вспахать изрядно заболоченный участок, служивший общине земельным наделом, но в остальное время был добр и ленив, и деревенские детишки вечно ходили за ним стайками, угощая размоченным зерном и мелкими кислыми яблоками.
Лошадей же – статных и норовистых, завезенных в Та-Кемет кочевниками из западных земель лишь полтора столетия назад – в этом селении сроду не водилось, как и во многих других. И во всем двадцатитысячном войске Усермаатры, на треть состоявшем из новобранцев, выходцев зачастую из весьма отдаленных провинций-сепат, нашлось бы не более семи-восьми сотен умевших как следует держаться в седле и вполовину меньше – способных ухаживать за лошадьми. Оттого-то и был столь ценен талант к этому делу Суди – ездить верхом он был приучен чуть ли не с детства – а его товарищи глядели на него, непринужденно управлявшегося со скверным нравом вьючных и колесничных коней, с восхищением и завистью.
Не миновала эта участь и Маду: приметив умение друга и, говоря откровенно, приревновав к таковому, он решил незамедлительно поладить со своенравными скакунами не хуже него. Итог оказался печален – почти полтора месяца Маду промаялся со сломанной в запястье левой рукой, обзавелся малоприятными воспоминаниями о том, как при попытке самостоятельно оседлать обычно смирную, хотя и нервную каурую кобылицу оказался сброшен на землю прямо ей под копыта, и навсегда зарекся близко подходить к этим опасным существам. До этого дня ему успешно удавалось придерживаться своего зарока; но теперь об этом можно было забыть, ибо Маду не был бы собой, если бы позволил своим товарищам заниматься делом более сложным, нежели порученное ему, не пытаясь им помочь.
Первым делом, спускаясь по крутому склону, он принялся крутиться вокруг лошади, которую вел под уздцы Суди: ему постоянно казалось, что беспокойно трясшее головой животное вот-вот решит лягнуть его друга. Что именно ему стоит делать в таком случае, Маду не знал – а потому просто старался отвлечь внимание недовольной кобылы, водя руками у самой ее морды и неуверенно – ибо сам он изрядно ее побаивался – приговаривая всякие лестные слова о ее наружности и нраве.
Впрочем, продолжалось это недолго: спустя пару минут потерявший терпение Суди велел ему отойти в сторону и не тревожить лошадь. Взамен он предложил Маду взять под уздцы тихую пегую кобылку с печальными большими глазами, шедшую позади них: ее, в отличие от остальных вьючных животных, вел лишь один человек – Атсу, четырнадцатилетний чернявый паренек, которого Суди обычно звал, когда требовалось сбегать куда-нибудь с не слишком важным поручением. Маду обиделся и остаток пути проделал в молчании, то и дело с опаской косясь на угрожающе покачивавшиеся позади него лошадиные морды, но более не пытаясь привлечь их внимание.
Настроение его слегка улучшилось после того, как они наконец добрались до реки. Вопреки возложенному на них поручению, сперва юноши предпочли напиться и умыться сами; и Маду с осознанием важности собственного дела принялся наполнять стремительно тяжелевшие кувшины и привязывать к их ручкам веревки так, чтобы можно было сразу взвалить на себя пять-шесть штук. По правде сказать, даже так он не был уверен, что сможет дотащить все их до лагеря за раз: Суди знал, что делал, когда поручал ему именно такое дело.
В итоге именно так все и оказалось: как следует поднатужившись, Маду еле-еле осилил четыре больших кувшина за раз. В лагере, где вовсю вбивали в песок колья и разворачивали циновки для шатров, принесенную воду приняли с большой радостью и тотчас вручили ему еще семь таких же пустых посудин, попросив сбегать к реке еще раз. Прикинув свои возможности, Маду ответил на их просьбу самыми крепкими из известных ему выражений, но кувшины покорно принял: лучше уж было бегать туда и обратно за водой, нежели возиться со внушавшими ему теперь еще больший страх лошадьми и злыми, не сильно отличавшимися от них размерами ослами, чей слаженный рев далеко разносился над берегом реки.
На сей раз он немного сбавил шаг: во-первых, перед новой пробежкой с полными кувшинами требовалось хоть немного перевести дух, а во-вторых – и это было куда более существенно – теперь, утолив жажду и слегка отойдя после долгого и трудного перехода под палящим солнцем, Маду озирался по сторонам и будто впервые замечал, насколько же красиво все вокруг него. Речная гладь сверкала впереди, наполняя его сердце тихим теплым чувством – юноша будто возвратился в детство, проведенное на берегах полноводной Итеру; а свежий ветер при этом столь приятно холодил его покрытое красноватыми пятнами от безжалостного жара дешерет лицо, что спешить никуда не хотелось. Задрав голову, Маду с наслаждением, всей грудью вдохнул чистый, не затронутый дорожной пылью воздух – и вдруг остановился, остолбенев от неожиданности и едва веря своим глазам.
Он был уже на полпути по спуску со склона, но из-за своего желания чуть отдохнуть выбрал другой путь, нежели в первый раз: здесь внизу ему требовалось сделать небольшой крюк по илистому берегу, дабы добраться до товарищей, но зато дорога была куда ровнее. С того места, где остановился Маду, был отчетливо виден край крутого склона, над которым до сих пор клубилась дорожная пыль; а дальше – почти полностью скрытые высокими кустарниками, поднимались по узкой извилистой тропке два человека. Под уздцы они вели оседланных лошадей, и даже с такого расстояния по одежде их видно было, что то были отнюдь не воины Усермаатры. Хуже всего оказалось то, что Маду с легким холодком узнавания различил уже пару раз виданные им просторные холщовые нарамники, в которые одеты были незнакомцы, и обмотанные вокруг их голов в несколько слоев затейливыми узлами платки: именно так предпочитали одеваться давние обитатели дешерет, не страшившиеся ни скудности подаваемого ею пропитания, ни песчаных бурь, ни нестерпимого зноя – хитроумные, неуловимые кочевники-шасу, старые союзники народа Хатти.
Из головы Маду разом вылетели все связные мысли, кроме одной, бившейся перепуганной птицей: лазутчики! Этим сыновьям пустыни наверняка вся армия Амон видна, как на ладони – а как знать, сколько времени они следовали за войском Та-Кемет и что успели передать о нем дальше, в Кадеш или того хуже – самому Муваталли, царю всей Хатти? Маду, как новобранцу, не полагалось, да и неоткуда было слишком много знать о неприятеле; но он слышал разговор командира Песемхета с одним из его помощников, старым и опытным воякой Мебехти – и оба они, насколько юноша мог судить, говорили о правителе живых мертвых как об очень хитром, опасном человеке, не чуравшемся никаких средств на пути к победе – в том числе и толково, искусно поставленной своевременной разведки.
Воспоминание это сразу же воскресило в нем другое, относившееся к первым неделям пребывания в войске – когда в них всех, неопытных и неловких растяп, многие из которых вообще впервые взяли в руки оружие, спешно вбивали простейшие навыки предосторожности. Маду пригнулся, как никогда проклиная свой высокий рост: похоже, кочевники не успели заметить одинокого юношу на фоне сплошь поросшего мелкими кустарниками и пожухлой травой склона – но неизвестно было, сколь долго те пробудут в неведении; требовалось спешить.
Бегать в полусогнутом положении, прячась в тени кустарников, оказалось трудновато, даром что все кувшины Маду бросил там же, на месте. У воды дело пошло легче, хотя теперь ступни его утопали в вязком иле по самую щиколотку – так, что когда он, тяжело дыша и размахивая руками, подбежал к остальным, то чуть не свалил в воду некстати вставшего на пути Атсу.
– Эй, осторожнее! – возмутился тот, хватаясь за узду беспокойно фыркнувшей пегой кобылки. Маду хотел было объяснить все, но лишь прижал ладонь к груди и помотал головой: воздуха, чтобы говорить, у него не хватало.
– Что у вас там такое? А, вот ты где! – строго окликнул его Суди. Твердый, спокойный голос друга мгновенно ободрил Маду; выбросив руки вперед, он ухватился за чужие плечи и забормотал невнятно, сипло:
– Посмотри, посмотри! Там, наверху… Вон, видишь, за красными камнями? – шарил он глазами по крутому склону, сам от волнения мало что разбирая. Суди прищурился, взглянул в указанном направлении и обернулся снова к нему:
– Ничего не вижу. Тебе померещилось что-то? Здесь, в дешерет, часто так бывает: Сетх любит играть с людьми, – похлопал он по плечу юношу, нащупывая у себя за поясом объемную кожаную флягу. – Вот, выпей воды – сразу отпустит. Ты где кувшины оставил?
– Нет! Нет, посмотри! – настойчиво повторял Маду, отмахиваясь от предложенного питья: он наконец разглядел уже на самой вершине тропы столь ненавистные ему силуэты лошадей и теперь впился в них глазами, дабы ни в коем случае не потерять из виду. – Это не наши люди, и они знают теперь, сколько нас и где мы стоим лагерем… Их нельзя упустить!
Суди нахмурился, но, по-видимому, уловив что-то заслуживавшее внимания в его голосе, повторно – и куда продолжительнее – всмотрелся в пестревшую росчерками сухой поросли гряду склона, отрицательно покачал головой и вдруг замер, всем телом наклонившись вперед.
Мгновение царила тишина: остальные, доверившись не словам Маду, но ответным действиям их старшего товарища, тоже пытались разглядеть что-то подозрительное, вразнобой переговариваясь – а затем Суди круто обернулся и бросился бегом в сторону ближайшей лошади. Та была расседлана, но другу Маду это не помешало: стремительно взобравшись на ее спину, он дернул поводья, разворачиваясь, и выкрикнул:
– За мной, живо! Нужно перехватить их до подъема!..
Он был прав: на крутом склоне свежие, только что напоенные лошади могли быстро сократить расстояние и позволить нагнать вражеских лазутчиков, но следовать за ними дальше, вглубь дешерет было безумием. Не говоря уже о том, что кочевники-шасу, знавшие эти места с детства, ориентировались в них куда лучше пришлых ратников-неджесов из Та-Кемет – попросту последних дальше могла ждать засада, из которой восемь-десять бросившихся следом за Суди храбрецов едва ли вернулись бы живыми.
Остальные – в большинстве своем, подобно Маду, не умевшие ездить верхом совсем или умевшие крайне плохо – растерянно столпились у воды, позабыв про вверенных им ослов и лошадей. Они и рады были бы чем-то помочь пустившимся в погоню, но не знали, как и чем: впервые среди них не имелось ни командира, ни заменявшего его Суди, дабы отдать распоряжения. Наиболее сознательные остались на своих местах и держали под уздцы беспокойно топтавшихся животных, и низкое, утробное ржание последних было тем, что наконец-то отрезвило брошенных на берегу юношей. Молодой Нерти, самый бойкий и болтливый из всех, отделился от толпы и поймал повод успевшей по колени уйти в воду гнедой кобылы.
– Так, вот что! – решительно заговорил он, как можно быстрее пытаясь вывести на твердый песок норовистое животное. – Собирайте живо этих тварей, надо вернуться в лагерь и обо всем сообщить! Если Суди не успеет, может, получится нагнать их поверху…
– Стой, подожди! Мы же все не пройдем сразу… – охваченный примерно той же мыслью во мгновенно возникшей суматохе, крикнул Маду, но никто его не услышал. Юноши спешно выводили лошадей на берег, тянули на прежнюю крутую тропу, даже не пытаясь как-то облегчить им подъем: было уже не до того, яростное стремление положить все силы в общем предприятии объяло их – и любое, пусть самое здравое предложение не горячиться оказалось бы воспринято как трусость и слабость.
Ни трусливым, ни слабым Маду себя не считал. Помимо боязни лошадей и еще далекого, еще в детстве изжитого страха темноты иных проблем в этом отношении он не имел, но преодолев всего полчаса назад этот путь пешком дважды, он понимал, что до лагеря его друзья доберутся слишком поздно: Суди и его товарищи либо уже справятся со всем сами, либо треклятые шасу уйдут далеко в дешерет, и нагнать их никак не получится. Поэтому он решился на отчаянный, откровенно глупый шаг и, бросившись прямо вглубь толчеи людей и животных, завопил:
– Стойте, стойте! Так не получится, надо разделиться, – Нерти обернулся к нему, вспыхнув злым румянцем, но Маду умоляюще помотал головой – не до того, мол, прости, дружище! – и замахал руками, показывая менее крутую дорогу, которой спускался сам: – Пусть они идут в обход, а мы быстро поднимемся наверх и перехватим тех шасу на подъеме!
– Кто это – мы? Ты даже в седле не держишься, а будешь указывать, кому и куда ехать? – мгновенно вклинился острый на язык Перет, добровольцем вступивший в войско в один день с Маду, но Нерти тотчас осадил его – похоже, новая затея пришлась ему по душе:
– Никто не будет указывать! Я, он, Шебети, Сени и Меху поскачем короткой дорогой, потому что можем пригодиться Суди. Ты, – он ухватил за плечо тревожно стрелявшего по сторонам глазами Атсу, – ты пойдешь с нами, а как поднимемся – мчи к командиру Песемхету, точно за тобой все духи дешерет гонятся, и сразу доложи обо всем! Остальные идут в обход: Перет, ты отвечаешь за них!..
– «Поскачем», как же, – ошарашенно пробормотал Маду: из всех выбранных Нерти он один ни разу не ездил верхом – не считая того злополучного случая, закончившегося для него переломом руки – но признать это при всех ни за что бы не смог. Отвратительно длинные морды лошадей, казалось, взирали на него с насмешкой; однако даже этого не хватило, чтобы липкий страх отступил и позволил юноше забраться на спину одной из этих зверюг. К счастью, на глаза ему попался рослый серый в яблоках мул, явно вьючной – но не слишком недовольно зафыркавший, когда Маду взгромоздился ему на спину и пустил неуклюжей рысцой следом за Нерти.
Никто не отпустил никакой шутки относительно выбранного им скакуна – не потому, что не имелось повода; попросту стало не до того. Дорога воистину оказалась крута: копыта животных скользили по песку и мелкой гальке, и наездникам приходилось прикладывать все усилия, чтобы не сорваться с узкой тропы. Но, когда они наконец выбрались на ровный песок, пришлось сразу пустить лошадей рысью – иного способа не упустить шасу просто не имелось.
Хуже всех пришлось Маду: его мул, не привычный к подобным подвигам, трусил позади всех, постоянно норовя перейти на шаг. Требовалось все время подгонять его, и юноша, озадаченный этим, едва успевал глядеть по сторонам. Как же хотелось ему сделать что-то значительное – к примеру, первым нагнать вражеских лазутчиков и обезоружить! Общее воодушевление передалось и ему, на время лишив способности мыслить здраво: зрелище уже совершенного им в воображении подвига оказалось столь заманчиво, что он не сразу сообразил, как следует поступить – а окрик Нерти лишь запоздало достиг его ушей:
– Назад, дурачина! Влево, влево заворачивай… Стой, стой! К-куда ты!..
Шасу – те самые, двое – во весь опор неслись далеко впереди них; за ними, заметно отставая, следовали предводительствуемые Суди новобранцы. Расчет Нерти отрезать кочевникам путь вглубь пустыни был вполне разумен, а потому остальные беспрекословно ринулись наперерез двум всадникам, не устрашившись даже возможной ловушки. Горяча дробно топотавшего копытами по нагретому песку мула, Маду разглядел по правую руку оставшийся далеко позади лагерь. Должно быть, Атсу уже добрался и сообщил командиру Песемхету, мелькнула у него трезвая мысль и тотчас сменилась иной, шальной и откровенно мальчишеской: ну уж нет, и без подмоги управимся!
Норовистый мул, поймав нужный темп, упрямо не желал разворачиваться: всю жизнь он носил тяжести размеренным неспешным шагом, однако тут вдруг, не то раззадоренный соперничеством с длинноногими рослыми лошадьми, не то ощутив прелесть скачки во весь опор, помчался по прямой вслед за конями шасу. Более опытный седок без труда остановил бы его сразу, не дав мулу почувствовать эту вседозволенность; но Маду, сам на какое-то время впавший в забытье, спохватился поздно. Он дернул было за поводья, желая, как советовал Нерти, завернуть своего скакуна – но тот лишь мотнул головой и прибавил ходу.
На беду, кони шасу, должно быть, тоже порядочно устали после долгого перехода; и теперь мул медленно, но верно нагонял их, то и дело оглашая окрестности торжествующим ревом. Маду с ужасом обернулся, заметив, что уже оставил позади погоню во главе с Суди, и снова попытался оттянуть морду мула вбок, ухватив за ремень у самых ноздрей: он как-то слышал, что не видящее своей цели животное должно замедлить ход. Но выбранный им мул, похоже, не подчинялся действовавшим на других зверей законам: он угрожающе взбрыкнул задом, запрокинул морду и лязгнул большими желтыми зубами, чуть не задев пальцы Маду. Тот отдернул руку и снова вцепился в поводья, с отчаянием сознавая, что дробный стук копыт под ним ускорился еще больше: показав свое главенство седоку, мул окончательно перестал сдерживаться и пошел откровенным галопом, вздымая серо-желтые клубы пыли.
Расстояние между ним и шасу стремительно сокращалось; Маду стиснул зубы, призвав на помощь все недавнее воодушевление, и за неимением оружия, оставленного вместе с остальным скарбом в лагере, сорвал с себя затянутый поверх панциря витой пояс с кованой бляхой. Его он, оставив свободный конец длиной в локоть, кое-как намотал на правую руку, левой стискивая поводья – конечно, мул и без них шел, ни на волос не отклоняясь от намеченной цели, но сам Маду не был уверен, что иначе удержится на его спине.
Позади него, отчаянно погоняя свою кобылу, что-то кричал Суди – славный, храбрый Суди, равным которому Маду так мечтал стать: Суди никогда не болтался бы вот так верхом на спятившем животном, не в силах обуздать его, и не трясся бы от ужаса – лишь по собственной глупости! Кочевники были уже совсем рядом: тот, что оказался ближе, молодой и чернобородый, оскалил белые зубы и рванул притороченный к седлу затейливо изогнутый лук – и Маду, намертво вцепившийся в поводья, понял, что сейчас ему придет конец.
Однако мул под ним вдруг резко ускорил шаг и заревел снова – громко и гордо: он шел теперь, лишь на полдесятка шагов отставая от вражеских коней и тем самым мешая молодому кочевнику прицелиться. Тому, по всей видимости, еще не приходилось убивать в упор – как, впрочем и самому Маду; иначе бы один из них непременно воспользовался заминкой. Но все вышло проще, бестолково и ожидаемо: шасу, потеряв терпение вместе с самообладанием, круто повернул коня, натянул тетиву – его товарищ обернулся, неразборчиво крича что-то на их гортанном, непонятном наречии – по-видимому, желая предупредить: Маду видел, как Нерти и Меху, вырвавшиеся вперед, все-таки смогли обойти кочевников слева и теперь тоже мчались, отрезая им путь в дешерет. Позади него ожесточенно подгонял остальных Суди – Маду успел даже оскалиться облегченно-сумасшедше: стало быть, теперь все в порядке! – и тут мул под ним последним рывком настиг-таки лошадь вооруженного луком шасу, врезавшись грудью в ее круп.
Ни крикнуть, ни выругаться Маду не успел – он не успел понять, что произошло: какая-то неведомая сила вдруг выдернула его из седла и швырнула через голову мула. При падении он неловко рухнул всем весом на правую руку – ту самую, сломанную полтора месяца назад; обмотанный вокруг запястья ремень чуть смягчил удар, хотя от боли у него помутилось в глазах. Но удача не вовсе покинула юношу: уже скорчившись на песке от боли, он услышал оглушительное конское ржание, свист рассекаемого копытами воздуха – и тут чья-то сильная, жесткая рука рывком перехватила его за шиворот, отталкивая в сторону. Копыта шумно впечатались в песок, подняв клубы густой пыли – точно в то место, где за миг до этого приходилась голова Маду.
Нерти и подоспевший Сени уже вязали поясами одного из кочевников – того, что ускакал вперед; второго, после столкновения его лошади с мулом, тоже вылетевшего из седла, за локти держал угрюмый и скорый на расправу здоровяк Шебети. Лук, из которого целился шасу, валялся, бесполезный, у ног владельца посреди рассыпанных стрел; у того уже наливался густой краснотой хороший кровоподтек на скуле, а по тому, как стоял незадачливый лазутчик – клонясь вперед и тщетно пытаясь отдышаться – похоже было, что Шебети обезоружил его не без помощи своих могучих кулаков. Маду усмехнулся не без злорадства – дурного чувства, в иное время сразу родившего бы в нем стыд; но острая боль в руке не способствовала в нем миролюбия – и оглянулся на едва не растоптавшую его лошадь.
Громадную зверюгу, вблизи казавшуюся еще больше, за поводья удерживал Суди; по дороге потерявший платок, покрытый пылью и потом так, что загорелая кожа его казалась в последних лучах солнца серой, глядел он на Маду определенно неприветливо.
– Живой? – спросил Суди голосом, которым можно было бы рубить заросли прибрежного тростника. Маду поморщился, садясь, и невольно ощутил привычное радостно-добродушное чувство: друг не бросил его помирать под копытами отвратительной чужеземной животины, и это было просто замечательно. А стало быть, предстоящую взбучку стоило расценивать как неизбежную досадную мелочь и не обижаться.
– Живой, – виновато усмехнулся он, стараясь как можно незаметнее сжать остро заболевшее запястье другой рукой: если Суди увидит, что весь удар пришелся на место недавнего перелома, взбучка выйдет куда продолжительнее. – Не сердись, а? Проклятый мул понес – я и опомниться не успел… – Маду хотел сказать и еще что-то, объяснить и извиниться, но вдруг от неудачного движения кистью всю его правую руку прошило острой, горячей болью – такой, что он согнулся пополам и глухо взвыл.
Суди бросился к другу, забыв всю свою досаду.
– Зачем ты вообще полез туда? Чтоб тебя! Надо было просто… Что, снова рука? Покажи, – потребовал он. Маду, все еще лежа на песке, помотал головой – он не был уверен, что сможет заговорить обычным голосом.
– Не… не сломал вроде, нет, – пробормотал он наконец, собравшись с силами. Суди, присев на корточки, заставил его перевернуться на бок и сжал больную руку повыше локтя: там уже расплывалось новое багрово-синее пятно. Вокруг них уже толпились остальные; те, что стояли поодаль, заглядывали через плечи других, но почти во всех лицах равно отражалось сочувствие – на которое вообще-то Маду не вполне мог рассчитывать, целиком и полностью поплатившись за свою неловкость.
– Кость, кажется, цела, – сообщил старший товарищ; облегчения в его голосе Маду не слышал никакого, одну лишь злость, однако и сам понимал, что виноват. – Вот здесь больно?
– А… А, пусти! – вскрикнул тот, вырывая руку, и отвернулся, зажав рот ладонью.
– Может, лучше к лекарям его отправить? – предложил кто-то неуверенно. Суди стиснул челюсти так, что крупные желваки проступили на его лице.
– Разумеется, лучше! – прикрикнул он на растерявшихся юнцов, подхватил Маду за плечи, помогая встать, и распорядился: – Нерти, Меху, проводите его туда. Обратно можете не возвращаться, идите сразу ставить шатры! А с этими, – мрачно указал он на двоих шасу, – с этими мы сами разберемся.
Шатры лекарей, на удачу – Маду, невзирая на все его возмущения, усадили верхом на ту самую смирную пегую кобылку, предложенную Суди – разбиты были на северной, ближайшей стороне лагеря. Больных и раненых в войске пока имелось не столь много, но, помимо них, врачевать требовалось также вьючных и боевых животных; теперь же, пользуясь небольшой передышкой, заготавливались запасы отваров, мазей и присыпок, чистых бинтов и дощечек для наложения повязок – так, что среди дня свободного лекаря, способного быстро оказать помощь, могло и не найтись. Во всяком случае, удачливости Маду на это не хватило.
В первой же палатке, где в воздухе висел запах травяного варева, а из большого медного котла, стоявшего над жаровней, клубами исходил густой пар, им троим велено было идти дальше; во второй вовсе никого не оказалось, а третья предназначалась только для страдавших от лихорадки. Провожатые Маду уже в голос бранились: тащить полуживого от боли собрата на себе было задачей не из приятных и им, конечно же, хотелось как можно скорее передать его кому-то более сведущему в подобных делах. На четвертой палатке терпение иссякло у Нерти, самого молодого и несдержанного из троицы – ему, уроженцу многолюдного Уасета, едва сравнялось пятнадцать – так, что он чуть ли не рванул на себя тяжелый полог и впихнул внутрь Маду с требовательным возгласом:
– Принимайте больного!
Вслед за этим наступило очень долгое и очень неловкое молчание: еще не сообразив, что именно они сделали не так, трое молодых воинов дружно потупились с виноватым видом. Седой старичок, в одиночестве устроившийся на циновке и растиравший в ступке какие-то коренья – сгорбленный, с настолько сожженной загаром кожей, что та напоминала эбеновое дерево, и ясными молодыми глазами, смотревшимися странно на его морщинистом лице – глядел на них по-доброму и даже понимающе:
– Потерялись, молодцы?
– И вовсе мы не терялись, – пробурчал разом забывший весь свой запал Нерти, на всякий случай придерживая Маду за плечи – на случай, если тот начнет заваливаться на бок. – Друга нашего, вон, зашибло, а помощи никакой не сыщешься, хоть помри!
– Зашибло, говоришь? Ну-ка, дай взглянуть, – оживился старичок, отложив ступку и пестик и разогнувшись с тихим кряхтением – так, что всем троим стало еще более неловко. Маду отшатнулся, пряча за спину скверно гнувшуюся руку:
– Не надо, дедушка, ничего! Почти и не болит уже, все прошло…
– Прошло, говоришь? Это хорошо, – откликнулся тот миролюбиво, щурясь в его сторону. – Но я все-таки посмотрю, раз уж вы все равно пришли.
Какое-то время юноша колебался, но никак не желавшая утихать стреляющая боль в запястье стала решающим аргументом; вытянув руку вдоль тела, он нерешительно подошел ближе и приготовился напропалую врать о случившемся, когда полог на входе в палатку вновь отогнулся, и на пороге возник еще один человек. Тоже лекарь, судя по длинному, доходившему до колен переднику из небеленого льна и связкам каких-то сушеных трав, которые он держал в руках – этот казался в полумраке палатки не намного старше самого Маду. Во всяком случае, голос у него был молодой, еще ломавшийся, хотя и по-мужски строгий и хрипловатый:
– Господин Финехас, я все принес! А это… – он помедлил мгновение, указывая на Маду и его сопровождающих. – Кто это такие?
– Мы больного привели, – на всякий случай кратко сообщил Меху, указывая куда-то в плечо товарища. Молодой лекарь скользнул по нему полупрезрительным-полувозмущенным взглядом, сощурился и переспросил:
– Больного, значит? А сюда-то вы его зачем притащили?
– Панебу, мальчик, успокойся, – ласково похлопав по плечу, остановил его старичок. – Ступай, мы здесь как-нибудь сами управимся. Сейчас я… только полог приоткрою, а то здесь как-то темно, – на самом деле в шатре настолько светло, что при необходимости можно было даже читать; но Маду заметил, что зрачки старого лекаря были не черными, а густо-серыми, как обыкновенно бывает у людей, уже начавших с возрастом медленно, но неуклонно слепнуть. Очевидно, молодой помощник тоже был осведомлен об этом его недуге. Предупредительно вклинившись между старичком и Маду, он пообещал торопливо и словно бы неохотно:
– Я сам его осмотрю, господин. Не стоит беспокоиться, – и, не дав тому возразить ни слова, ухватил стоявшего ближе всех к нему Нерти за плечо, довольно грубо выпроводил из шатра и велел обоим его спутникам: – Идите за мной!
– Эй, да отпусти ты его! Вообще-то здесь больной я, – слабо возмутился ошарашенный Маду, тем не менее, послушно ступая за молодым лекарем. Тот даже не обернулся, процедив сквозь зубы:
– Запомните: сюда больше не смейте соваться! Господин Финехас – старейший из нас здесь, никто лучше него не готовит все составы… У него предостаточно забот, еще и вашими глупостями он заниматься не обязан.
– Да мы же… Погоди, братишка, чего ты так торопишься? Тебя… Тебя ведь, кажется, Панебу звать? – призвав на помощь все обычное дружелюбие, Маду ухватил его здоровой рукой за локоть. Юноша остановился, глубоко вздохнул и с нескрываемым отвращением посмотрел на него:
– У меня много дел. Раз у тебя есть силы столько болтать, может, ты и не болен вовсе?
– Ага, не болен. Вот, гляди! – без особого стеснения сунул ему под нос Маду свое многострадальное запястье. Молодой лекарь поморщился, но кивнул:
– Хорошо, я посмотрю. Нам сюда, заходите, – указал он на большой шатер, крытый белевшим на солнце суровым полотном; изнутри доносились человеческие голоса и – изредка – приглушенные жалобные стоны.
Последнее, впрочем, объяснялось достаточно просто: едва отогнув полог, Маду разглядел с полтора десятка человек, лежавших в два ряда на циновках и всем видом выказывавших мучительные страдания. Вокруг них суетились трое лекарей немногим старше Панебу и один мальчишка лет десяти; остро и едко пахло каким-то травяным варевом, так, что разобрать в воздухе что-либо еще было трудно – однако, когда юный помощник лекарей шмыгнул мимо Маду к выходу с широкой лоханью, полной до краев, последний смог на мгновение с отвращением уловить распространявшийся вокруг мерзкий смрад.
– Что это с ними? – спросил он, зажав ноздри здоровой рукой. Панебу ответил, невозмутимо плеснув себе на руки какой-то жидкости, напоминавшей по запаху одновременно настойку горькой полыни и крепкий уксус:
– В четвертом отряде вчера не уследили – вяленая рыба пропала, а ее выдали людям на обед. У кого живот оказался покрепче, ночью уже отмучились; остальные сплошь с утра – к нам, конечно же! Куда же еще… Садись вон туда, сейчас посмотрим, что у тебя с рукой, – сухо прибавил он и махнул рукой куда-то в сторону входа. Там Маду различил низенький, колченогий рубленый табурет и осторожно опустился на него, протягивая юноше-лекарю многострадальную кисть.
– Суди говорил, что перелома нету, – на всякий случай сообщил он. Панебу бегло взглянул на него и принялся безжалостно ощупывать посиневшее запястье тонкими, цепкими светлыми пальцами. Маду честно вытерпел первые полминуты, затем охнул и закусил губу.
– А не так больно никак нельзя? – обиженно спросил он. Молодой лекарь поднял брови, привстал и пододвинул к себе чашку с водой, в которой отмокал толстый бинтовый жгут.
– Суди – это кто? – осведомился он вдруг. Маду молчал, и ответил за него Нерти:
– Старшой наш. Он вроде бы немного смыслит в вашем деле…
– Немного, значит? Похоже на то, – снисходительно усмехнувшись с самым неприятным видом, отмахнулся от него молодой лекарь – видимо, простое объяснение показалось ему не слишком интересным – и принялся тщательно оборачивать отжатый жгут вокруг запястья подопечного. – Во всяком случае, кость действительно цела. Давно был предыдущий перелом?
– Откуда ты… – поразился юноша, но, снова заметив на чужом лице снисходительную усмешку, сник: – Месяца два назад.
– Стало быть, хорошо срослось. Можешь считать, что тебе повезло… Пока сам придерживай, мне нужно отойти ненадолго, – он небрежно хлопнул Маду по плечу здоровой руки. Тот поморщился: вода в чашке была на редкость холодная, и держать неподвижной ушибленную кисть оказалось задачей не из простых.
– Долго держать-то эту дрянь? – осведомился он, стараясь не показывать того, что еле сидит на месте. Панебу пожал плечами:
– Ты куда-то спешишь?
– Он-то нет, а нам еще возвращаться и шатры ставить, – снова за него ответил бойкий Нерти. Маду мгновенно подорвался с места, чуть не уронив жгут:
– Эй, с чего это? Я могу работать! Не нужно мне поблажек…
– Ну, раз так, то идите, конечно же, – невозмутимо согласился молодой лекарь. – Я отпущу вашего приятеля, как закончим.
– Уж этого-то точно не требуется! – возопил в отчаянии Маду – наполовину от возмущения, наполовину от холода, сводившего судорогой многострадальную кисть. Но Нерти и Меху уже вероломно скрылись за пологом, а Панебу, неприятно оскалив зубы, принялся втирать в его чуть побелевшее запястье какую-то ужасно пекшую мазь. Вдобавок та еще и пахла премерзко, живо напомнив Маду болотную жижу, в которую он как-то свалился в детстве, пытаясь выудить из камышовых зарослей утопленный там отцовский невод.
Однако чудесным образом это отвратительное во всем прочих отношениях средство действительно помогло, да притом очень скоро. Спустя пару минут Маду ошарашенно таращился на почти переставшее простреливать до самого плеча болью запястье, а по истечении десяти уже вовсю потихоньку шевелил пальцами, косясь на своего избавителя – тот колдовал над глиняными плошками, полными опять-таки малоприятно пахнувших составов.
Помимо всяких трав и сушеных ягод среди последних явственно выдавался до судорог знакомый всякому, хоть раз его обонявшему, дух истолченной в мелкую пыль кости, к которому вдобавок примешивался запах какого-то густого жирного масла, отдававшего смесью древесной коры и топленого жира. Однако Маду этим было уже не пронять: запястье сладостно стихало, посылая по всему его большому телу отголоски прежней боли – столь слабые, что они наполняли его существо неподдельным блаженством – и за это он готов был простить молодому лекарю и неприятно резкий, презрительный тон, и возню со смердевшими, точно куча дохлых крыс, лекарствами.
– Эй, братишка, – дружелюбно позвал он, стараясь незаметно от Панебу почесать больное запястье – мазь, хоть и чудодейственная, все-таки крепко пекла кожу, – эй, а ты давно этим делом занимаешься?
Молодой лекарь на мгновение поднял на него свои глаза – темные-темные, почти черные, похожие на двух больших жуков-хепра: такие же блестящие и непроницаемые:
– Уже четырнадцать лет, не беспокойся. Не трогай руку! Дай лекарству впитаться, не то заново придется мазать.
– Четырнадцать? – не слушая его, вытаращил глаза пораженный Маду: на его неискушенный взгляд, собеседнику всего было не более двадцати лет. – А как же… а сколько тебе тогда всего-то? Или ты – а, понял! У вас, у лекарей, есть же всякие штуки, чтобы жить вчетверо больше обычного и выглядеть всегда молодыми, я слышал! Что ты смеешься?
Панебу, как бы странно это ни выглядело в сочетании с его невозмутимыми повадками и холодным видом, и впрямь улыбался – не слишком широко и словно против собственной воли, будто не желал иметь свидетелей собственного веселья, но и удержаться тоже не мог.
– Забавные у тебя представления о нашем искусстве, – признал он наконец, приняв прежний серьезный вид. – Неужели встреча с господином Финехасом не натолкнула тебя на кое-какие соображения по этому поводу?
– Тот добрый дедушка, который не прогнал нас? – охотно поддержал ставший чуть душевнее разговор Маду: он уже сам понял, что сказал глупость – такое с ним случалось частенько – но решил подыграть молодому лекарю. – Откуда ж мне знать! Может, он настолько древний, что ему даже ваши ухищрения не помогают?
Панебу усмехнулся снова – шире и продолжительнее.
– Ты всегда такой проницательный или сегодня особенный день? – тихо спросил он, признавая невольное поражение: приязнь в его глазах удивила Маду, привычного к тому, что его шутки лишь раздражали окружающих; хороший воин – молчаливый воин, как повторяли командиры в их войске изо дня в день. Суди много раз советовал ему держать язык за зубами, но это было трудно – куда труднее, чем потом отвечать за неуместную болтливость.
Молодой лекарь, сам того не зная, остро напомнил Маду его старшего товарища; именно этой снисходительностью к чужим глупостям вопреки избранной личине невозмутимой бесстрастности. Славный парень оказался этот Панебу, незлой, хоть и колючий – ну да, впрочем, Маду уже успел понять, что умные люди обычно прячут так от подобных ему свою доброту: растроганный, он хлопнул себя здоровой рукой по колену и заговорщически ухмыльнулся:
– А все-таки, сколько ты уже здесь возишься, братишка?
– Первое лекарство я изготовил в пять лет под руководством господина Финехаса, – с достоинством ответил Панебу. – С тех пор я учусь у него – и, можешь поверить, успел перенять лишь малую часть его познаний… Думаешь, я стал бы лгать о столь важном вопросе?
– Нет, нет! – поспешил заверить его Маду, опасаясь, что новый знакомый обидится. – Если… если я тебя обидел, то извини. Что мне сделать, чтобы ты не сердился? – осененный внезапной мыслью, прибавил он – и по тому, как быстро Панебу поднял на него блеснувшие острым, странным огоньком глаза, понял, что угадал.
– Познакомь меня с тем умельцем из вашей колонны. Суди, так кажется, зовут его? – негромко, без запинки пожелал молодой лекарь – как-то слишком небрежно, будто давно обдумал это пожелание.
На мгновение Маду ощутил какое-то смутное, полное недопонимания сомнение – ему показалось, что чужая воля, ранее заставив его озвучить случайное предложение, теперь вынуждала его поступить так, как надо ей; это чувство он не любил животно, всем существом, но не знал, как уместно выпутаться из подобного разговора. Хотелось отказать; но с чего бы вдруг – да еще и человеку, которого он только что, получив помощь, вдобавок обидел неосторожными словами… Согласиться было проще – в конце концов, что сделает Суди встреча с этим щуплым юношей-лекарем? – но Маду все равно отчего-то остро не нравилась эта затея.
Шорох откинутого полога спас его от необходимости отвечать: в образовавшемся проеме появилось новое лицо:
– Доброго вечера вам! Здесь лежат те молодцы, которым вчера испорченную рыбу выдали?
– Еще громче крикни, разумник! Не видишь, что ли – людям отоспаться нужно, пока вся дрянь не выйдет, – откликнулся ворчливо один из троих лекарей – уже немолодой, с мрачным, иссера-желтым лицом, в глубине палатки поивший больных травяным отваром. – Панебу, долго ты там возиться будешь? Неси настой!
– Я его только полчаса назад поставил остывать. От того, что меня торопят, быстрее не приготовится, – возразил Панебу таким тоном, что Маду сразу понял, почему до этого никто их не отрывал от разговора. – Господин Финехас велел раздать им сушеные финики – они тоже облегчают тошноту… А ты что стоишь? Входи, раз уж пришел, – махнул он рукой нежданному гостю. Тот помялся, будто не понимая обращенных к нему слов, затем все-таки забрался внутрь, не до конца задернув за собой полог. Панебу поднялся на ноги, кивнул ему на свое место и отправился раздавать больным финики.
Маду с любопытством разглядывал собрата по несчастью: тем более что тот своими повадками крупного зверя, запертого в тесной клетке, напоминал такого же новичка и вызывал у него невольное сочувствие. Был он примерно одних лет с Суди и на редкость высокого роста – выше даже самого Маду – но, в отличие от последнего, не слишком широк в плечах и почти болезненно худ; на лице его, узком и тоже не особенно привлекательном из-за крупных, грубовато вылепленных носа, губ и жесткой линии челюсти, приятное впечатление производили лишь глаза. Необычного для уроженца Та-Кемет густо-серого оттенка, цепкие и строгие, они могли бы насторожить человека образованного и приверженного к почитанию изречений хему нечер – а те не забывали напоминать своим подопечным об опасности для благочестивого жителя долины Итеру, исходящей от всякого иноземца; но Маду был не таков, и все новое лишь вызывало в нем дружелюбное любопытство.
– А ты кто будешь, приятель? – приветливо хлопнув новоприбывшего здоровой рукой по спине, поинтересовался он. Замешательство в чужих глазах – знакомое, привычное чувство, не раз в первую неделю похода испытанное им самим – еще больше расположило его к незнакомцу: – По всему видать, сам из того же отряда!
– Я… Нет, нет. Не из их отряда, – отодвинувшись от него, возразил тот очень серьезно. Панебу, раздавший финики и оглядывавшийся по сторонам в поисках кувшина с водой, холодно изрек:
– Раз уж пришел, нечего запираться. Что, тоже этой тухлятины объелся? Сразу предупреждаю: все лекарство, что было, мы извели на твоих дружков, новый запас будет часа через три…
– Я не из их отряда, – повторил тот тверже прежнего и добавил уже совсем ясным голосом: – Меня прислали узнать, когда эти люди снова смогут вернуться в строй.
– Дня три, не меньше, – мгновенно отрезал все тот же ворчливый лекарь, что окликал раньше Панебу. Молодой воин нахмурился:
– Так долго? Неужели никак…
– Вот что, посланник! – рассердился третий лекарь – круглолицый и обильный телом до откровенной тучности; не прикрытая париком лысина его отражала плясавшие в светильниках огоньки, будто смазанная маслом. – Скажи тому, кто тебя послал: пусть сперва там оставят кормить своих людей тем, что иному стыдно будет скотине отдать, а после уж поговорим! Мы свое дело знаем. Слава великому Джехути и благой Исет, что никто из этих бедняг не помер сегодня ночью! Третий раз за месяц травят мальчишек…
– Четвертый, – холодно поправил Панебу. Тучный лекарь воззрился на него:
– Даже так? Видишь, уже со счета скоро собьемся!
– Четвертый, четвертый, – подтвердил мрачно его неприветливый сослуживец. – Вот что, парень: мы понимаем, что ты не виноват, но дело это нужно как-то решать. Его величеству – да будет он жив, невредим и здоров! – надо полагать, требуются воины, не бегающие в отхожее место по три раза в час.
– Это уж точно, – не утерпев, вставил повеселевший Маду: его собственный желудок без проблем переваривал любые произведения походной кухни, но видеть товарищей, страдавших немногим меньше лежавших в этом шатре бедолаг, ему тоже доводилось не раз.
– Так вот, – продолжил мрачный лекарь, – ты, парень, передай это своему командиру слово в слово, а если что – на нас сошлись смело… А, впрочем, не говори лучше. Эх ты, бедняга, достанется тебе ведь за такое! Лучше уж я сам завтра схожу к господину Нефернофру, объясню ему…
Молодой посланник неожиданно оживился:
– В этом нет необходимости – я сам могу все передать! Мне… наш командир справедливый человек, он еще никого не наказывал за правду.
– Где же ты его откопал? Вовек не слышали о подобном чуде, – холодно, неприятно усмехнулся Панебу, снова понизив голос. Мрачный лекарь хлопнул его по спине:
– Ну будет, будет тебе! Всякое в жизни случается, и честные люди – тоже, как ни странно. Этот парень пусть доложится своему командиру, раз не трусит, а я с господином Нефернофру все-таки потолкую; это дело лишним не будет.
– А может, лучше все-таки, как старик Финехас предлагал… – посматривая на него с сомнением, осторожно начал пухлый лекарь; видно было, что поднятая им тема была весьма щекотливой. Его неприветливый сослуживец предостерегающе поднял руку:
– И говорить тут нечего! Если ты здесь закончил, то пойдем лучше проверим, готов ли настой, – продолжая говорить, почти силой он вывел слабо сопротивлявшегося собеседника из шатра, напоследок бросив на Панебу настороженный взгляд. Тот отвернулся с непроницаемым лицом.
– Вот и славно, – расплылся в довольной ухмылке Маду, едва двое старших лекарей покинули их – ему самому, конечно, было все равно, но казалось, что те изрядно стесняют обоих его новых знакомых, в особенности молодого посланника. – Хоть поговорим по-человечески! Как тебя зовут, дружище?
– Шету, – вздрогнув, будто вопрос оторвал его от очень глубоких раздумий, быстро ответил тот.
– Интересное имя, – вставил Панебу; сам он, впрочем, не спешил представиться. Маду не обратил на это внимания – его занимало другое: чем-то рослый посланник казался ему очень знакомым внешне, но чем именно, он не понимал. Едва ли они встречались прежде – второго такого громадного, выше даже него самого на целую голову новобранца он совершенно точно запомнил бы; но и ни на кого из знакомых его в Уасете этот Шету также не походил.
Некстати снова начало ломить запястье – и эта боль отвлекла его от прочих мыслей; Маду принялся вновь энергично шевелить кистью, морщась от неприятного ощущения. Зоркий Панебу, заметив это, забрал со стола плошку с давешней мазью и подошел ближе:
– Давай руку: еще раз сделать нужно, ушиб сильный, – велел он, одновременно оглядываясь через плечо на Шету – тот недоуменно нахмурил брови, затем догадался и встал, уступая ему место.
– Что с тобой случилось? – полюбопытствовал он, вопросительно глядя на Маду. Тот удрученно вздохнул, сам усмехаясь от нелепости собственного объяснения:
– Меня сбросил мул.
– Мул? – переспросил с озадаченным видом Шету: как понял Маду, тот тоже при распределении угодил в один из бесчисленных отрядов пехоты, а потому поспешил успокоить нового знакомого:
– Ничего, не трясись так, вас не заставят! Это я сам на него взгромоздился – мы на реке углядели двоих шасу, надо было догнать поскорее: откуда нам знать, что они успели вынюхать? Мул понес вдруг – не совладал я с этой скотиной неблагодарной… Ну что поделать, не пешком же их догонять было! Вот я и…
– И где же они сейчас? – быстро перебил молодой посланник; глаза его загорелись неподдельным и столь живым беспокойством, что Маду сперва растерялся:
– Шасу-то? Ребята их разом повязали; должно быть, теперь уже доставили к командиру Песемхету, главному над нашим отрядом. Я, почитай, все веселье пропустил… ну да ничего, самое важное – что не удрали от нас! Представляешь, сколько могли бы узнать хатти, если бы их лазутчики… – Маду в запале подался вперед, воодушевленно жестикулируя – так, что когда позади него послышался шорох чужих шагов и резкий звук отдергиваемого полога, он подскочил на месте и лишь чудом не свалился с табурета при виде неожиданного посетителя: – Суди, дружище! Что ты тут делаешь?
– Вот ты где, значит, – мрачно подвел итог тот, одной рукой опуская на место тяжелый плетеный полог; во второй он держал увесистый узел, который швырнул на колени незадачливому товарищу. – Долго здесь прохлаждаться будешь, позорище? Ты пропустил ужин: через полчаса общий отход ко сну.
– Ты… ты нарочно все это для меня притащил? – поразился Маду, извлекая из узла наполовину полный кувшин пива, крупную печеную луковицу и две еще теплые ячменные лепешки: одну из них он сразу же разорвал пополам, кусок побольше прихватил зубами и со вкусом вгрызся в бок луковицы. – Да я… я же…
– Ешь молча, – сухо посоветовал Суди и, остановив взгляд на неподвижно стоявшем у стола Панебу, молвил со сдержанным почтением: – Как я понимаю, ты – тот лекарь, что занимался этим безголовым недоразумением. Можешь ответить, что с его рукой?
– Ничего серьезного. Гляди, уже ничего и не болит, – заверил его Маду с набитым ртом, одновременно протягивая вторую половину лепешки Шету: – Угощайся, братишка, это вкусно! Суди, брось эти глупости: скажи лучше, что решили с теми шасу и что сказал командир Песемхет?
– Забудь об этом, – с досадой отмахнулся от него Суди. Маду чуть не подавился лепешкой:
– Да ты что?.. Погоди, погоди, как так-то? Ты же сам был там, ты… Упустили, что ли?
– Не упустили, – нехотя объяснил Суди, – не упустили, а отвели, как положено, к командиру. Их уже допросили, все остальное – не нашего ума дело! Так что насчет его руки? Мне нужно знать, – обратился он вновь к Панебу; тот склонил голову, выдохнул и перевел взгляд на густо покрытое мазью запястье своего подопечного:
– Ничего опасного: простой ушиб, пройдет через три-четыре дня. Пусть твой друг постарается пока не нагружать сильно эту руку – ну, это уж как получится… Мазь я ему с собой дать не могу; если только сюда сам приходить станет.
– Я прослежу, – заверил его Суди. – Спасибо тебе за твои труды, добрый человек, – он потянулся было к своему поясу, но молодой лекарь резко отшатнулся, побледнев, точно от удара по лицу.
– Не нужно ничего. Мы получаем плату от его величества, да будет он жив, невредим и здоров, – сказал он решительно. Маду, отойдя от первого замешательства, со стуком поднялся с места:
– Да погодите вы! Суди, дружище, что с шасу дальше было-то?
– Что было, что было… Тебе не все ли равно? – раздраженно дернул тот плечом, отмахиваясь от него. – Командиру – награда, нам – спасибо, да и то от старика Мебехти. Не лазутчики это оказались; нечем нам гордиться…
– Как не лазутчики? А что же они у реки крутились-то? – возмутился Маду. Возня с больной рукой на время отвлекла его от воспоминаний о погоне – тем более что он был убежден, что все обойдется наилучшим образом под присмотром людей куда умнее него; но теперь одна мысль, отброшенная сперва, вновь овладела его разумом.
– Суди, послушай, – начал он необыкновенно серьезно, глядя на друга с настойчивой просьбой в глазах. – Когда я только-только заметил тех двоих, то вверху, на дороге – мне показалось, я видел еще кое-что: облако пыли, как будто там были еще люди. Те шасу…
– Те шасу покинули войско Муваталли, они посланники своего народа, – сухо отрезал Суди таким тоном, будто не был вполн уверен в собственных словах, но стремился ни за что не показать этого младшему товарищу. Шету, внимательно наблюдавший за ними все это время, поднял брови:
– Это они так сказали?
– Именно! Их допрашивал мудрейший человек, всяко больше него смыслящий, – с досадой указал тот на вспыхнувшего Маду, – высокий господин, верховный советник правителя чати Пазер! К нему их и отвел командир Песемхет.
Маду с решительным лицом отер больную руку от мази и двинулся к выходу; Суди едва успел перехватить его на полпути:
– Погоди, ты куда? Да стой же…
– Мне надо видеть командира. Ты не можешь – так я ему сам скажу, что видел, – заявил тот совершенно серьезно, явно не понимая неразумности своей затеи. Панебу молчал, так и не двинувшись с места, а Шету вопросительно глядел на Суди – и последний, вздохнув, принялся втолковывать пылавшему праведным рвением подопечному:
– И чего ты этим добьешься? Знаешь, чего мне стоило объяснить командиру, куда ты запропастился – думаешь, он забыл, как ты его разгневал сегодня, а? Первым делом у меня спросил: где, мол, тот шутник? Хвала всем богам Девятки-Песеджет, что остальные наши ребята поосмотрительнее тебя оказались, никто не сболтнул лишнего! Раз командир Песемхет сказал, что сам привел этих шасу в лагерь – стало быть, никому не даст себя уличить и ничего в своих словах менять не станет, да и тебе не даст! Думаешь, тех оставят без внимания? Их еще допросят, и не раз; если они хоть что-то утаили, это непременно откроется; а ты? Раскроешь рот – снова пойдешь под палку, а то и не один. Мой отец всегда говорил: коли в отряде провинился один, то наказание нести всем…
– Довольно много он говорил, твой отец. Чего стоят эти слова, если не знать их тяжести на себе, – промолвил вдруг одними губами Панебу. Суди с гневом обернулся к нему.
– Не тебе судить, лекарь! Мой отец был суров, но справедлив и честен – прежде всего, с самим собой: он знал цену этим словам, – резко возразил он. Панебу молча взглянул на него: тень скрадывала лицо молодого лекаря, и все же Маду отчего-то остро не понравилось это молчание. Он всегда доверял мудрости друга, но теперь Суди, по его мнению, все же погорячился – не стоило ему говорить столь резко.
– Дружище, – промолвил он примирительно, – пожалуй, ты прав: тех кочевников еще допросят много, много раз, а может, мне и померещилось все! Завтра еще подумаем; я постраюсь припомнить все, что видел, и ты мне скажешь – идти или нет. Но этого человека ты зря обидел: он помог мне и не хотел сказать ничего дурного…
За спиной его раздался шорох отодвигаемого полога; тот самый старичок, что предлагал осмотреть Маду, вопросительно глядел на них, медленно моргая подслеповатыми глазами.
– Панебу, мальчик, что это у тебя тут за столпотворение? – беспокойно спросил он; должно быть, громкая речь Суди напугала его – во всяком случае, на юношу он смотрел почти с испугом. – Вам пора идти, молодцы: нам надо работать…
Суди вздохнул.
– Прости, добрый человек, – сказал он уже обычным своим, немного усталым, но спокойным голосом, протягивая руку молодому лекарю. – Отец мой ушел в царство владыки Усира-Хентиаменти; сейчас он, верно, охраняет границы полей Иалу! Хотя эта участь и почетна, но всего год миновал с тех пор – потому я и не сдержал себя.
– Я не сержусь, – сухо заверил его Панебу; на протянутую руку он, впрочем, даже не взглянул. Однако Суди не то не обиделся, не то вовсе не заметил этого, занятый своими мыслями; указав на Маду, он спросил только:
– Ему можно идти уже? Лучше нам до общего отхода вернуться к отряду…
– Да, да, конечно, – нетерпеливо махнул тот рукой, снова склонившись над столом со своими составами. Маду вздрогнул – на мгновение ему остро стало неловко – и пообещал нарочито жизнерадостно:
– Так ты помни, братишка: завтра еще обязательно загляну к тебе! Доброй ночи, – он наверняка хотел прибавить еще что-то, но потерявший терпение Суди едва ли не силой вывел его прочь из шатра: дважды за вечер выговаривать при посторонних своему незадачливому подопечному не желал даже он. Старый лекарь подождал, пока тот выйдет, и прищурился на лежавших перед ним в два ряда больных:
– Ну, мальчик, ступай же за настоем! Готово все?
– Готово, господин! Сейчас принесу, – не сразу, будто глубоко задумавшись, откликнулся Панебу. Следом за двумя юношами как-то сразу исчез и третий, тот самый посланник: сперва молодой лекарь мельком заметил это, но, подумав о ждавшем процеживания настое для отравившихся рыбой, выбросил случайную мысль из головы.
А тот, кто называл себя Шету, меж тем брел по беспокойно шумевшему, как и всегда в это время, лагерю: воины спешили разобраться с неоконченными делами, ибо после отбоя бодрствовать полагалось лишь часовым – прочим же под страхом двух десятков палочных ударов воспрещалось отходить от общих шатров. Но молодой посланник, казалось, не торопился вовсе; и, что было куда удивительнее – направлялся он не в расположение какого-либо из отрядов новобранцев, чего можно было ожидать, а все дальше и дальше, прямиком к окруженному палатками старших командиров шатру военачальника Техути, руководившего негласно по повелению его величества всей армией Амон.
Стражи, охранявшие покой для размышлений своего господина, тоже повели себя необычайно: лишь кратко и словно бы скорее в силу выучки скрестив копья на пути Шету, беспрепятственно пропустили его – даже без доклада, положенного в подобном случае! Воистину, странно все это было для любого, кто пожелал бы проследить за молодым воином до шатра; но каково было бы изумление его, если бы он увидел то, что продолжилось внутри!
Военачальник Техути отнюдь не был молод – разменявший шестой десяток и изрядно огрузневший от придворной жизни, он предпочитал и донесения просматривать, и посетителей принимать, сидя в низком удобном кресле или вовсе полулежа, если перед ним был достаточно низкородный или испытанный на верность человек. Однако, едва завидев молодого Шету, он тотчас вскочил со своего места и даже шагнул ему навстречу, приняв самый серьезный и внимательный вид. Широкое, одутловатое лицо его, цветом кожи напоминавшее красную медь и обезображенное длинным шрамом через всю правую щеку – памятью о первом походе против кочевников-северян в качестве еще только командира отряда – мгновенно свелось в почти непредставимую для этого сильного, большого человека гримасу озабоченной и бодрой готовности внимать чужим речам.
– Повелитель! – с поклоном приветствовал он того, кто прежде именовал себя Шету; и юноша, едва взглянув, небрежно махнул рукой:
– Да будет тебе, будет! Не с твоей спиной наклоняться, – прибавил он с плохо скрытым нетерпением, вольготно расположившись во втором кресле. – Садись же!
Военачальник повиновался; прежнее выражение понемногу начало уступать на его лице место искреннему беспокойству.
– Небезопасно теперь повелителю ходить по лагерю так, да простишь ты меня за прямоту, – неодобрительно покачав головой, сказал он. – Дух наших людей, бесспорно, крепок и стоек перед предстоящим штурмом, но всякое может случиться: они на взводе, ждут лишь приказа…
– Вот об этом-то и речь! – перебил его раздосадованный долгим предисловием собеседник. – И нечего морочить мне голову: разве когда отец мой точно так же ходил переодетым среди простых людей, ты ему перечил?
Господин Техути помрачнел:
– Его величество, да пребудет он по правую руку от престола Хентиаменти, действительно поступал так – но лишь в мирное время и в пределах города, и он всегда брал с собой стражу…
– А мне нужно наверняка знать, какие настроения бродят среди моих воинов накануне осады, от которой может зависеть успех всего похода! – живо возразил Усермаатра, сев в кресле прямо и сцепив худые, длиннопалые руки перед лицом. – Кто же мне еще поведает всю правду, как есть? Даже ты не всегда бываешь честен со мной до конца…
Старый военачальник прижал правую ладонь к груди, слегка наклонившись; голос его задрожал от лишь из почтения к царственному собеседнику сдерживаемого волнения:
– Я – лишь слуга, радеющий о благе вверенного мне войска и осуществлении планов моего царя, да будешь ты жив, невредим и здоров вечно! Если мне не удалось доказать всеми моими делами и перед твоим покойным отцом, и перед тобой, повелитель, что я заслуживаю доверия – то я готов принять любое наказание; но я никогда даже мысли не допускал ввести тебя в заблуждение, случайно или намеренно!
– Хорошо, – легко согласился молодой правитель; казалось, он и ожидал примерно такого ответа. – Тогда что же случилось сегодня, что ты в столь поздний час не почтил меня своим докладом? Был занят, допрашивая вражеских лазутчиков?
Ядовитый тон его, наполнявший в общем-то безобидный вопрос малоприятным значением, нисколько не успокоил господина Техути. Однако на широком лице того не отразилось ни замешательства, ни мимолетной опаски – обычных спутников едва не изобличенного предателя; очевидно, этот человек воистину не имел привычки лгать своему правителю.
– Повелителю обо все уже известно, как я понимаю, – спокойно признал он. Усермаатра усмехнулся:
– Разумеется, известно! Один из воинов, которых я повстречал сегодня, опередил твой доклад: кажется, он участвовал в их поимке… Он убежден, что эти двое – подосланные к нам лазутчики и что они были на месте не одни.
Господин Техути нахмурился:
– Откровенно говоря, я и сам схожего мнения. Конечно, не мне сомневаться в мудрости верховного чати Пазера, ближайшего из советников моего повелителя – но уж больно складно эти шасу говорят…
– Что именно они говорят?
– Что пришли сюда, прослышав о мудрости и милосердии его величества, да будешь ты жив, невредим и здоров, дабы донести тебе о расположении войска самого Муваталли – в надежде на то, что ты не оставишь их племя без награды после победы над врагом, – принялся перечислять господин Техути с озабоченным видом: он и сам уже немало думал над этими показаниями. – Что царь Хатти безмерно утесняет их народ ежегодной данью, такой, что у них не набралось даже достаточно большого отряда в помощь тебе, повелитель. Что войско Муваталли сосредоточено ныне у стен Тунипа – почти в двадцати днях пути! Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой…
– А если все-таки они не лгут? – сощурился Усермаатра, оставив прежний тон; теперь он не испытывал на верность, а спрашивал совета. – Предлагаешь ждать, пока их силы подойдут к Кадешу и укрепятся в нем? Мы не можем терять недели в красных песках: чем дольше будем ждать, тем слабее станем. Пусть даже там успеет подойти армия Ра, а то и Птах – уверен ли ты, что у нас выйдет сходу взять крепость?
– Скажу так, повелитель: у нас и сейчас едва ли выйдет это сделать сходу, – прямо ответил старый военачальник. – Верховный чати смыслит в людях больше моего; быть может, эти шасу и говорят правду – но стены Кадеша крепки, и осаду нужно начать организованно. Опять же, переправа через реку займет время – то, о чем я говорил на прошлом совете…
– Снова ведь спорить придется, – с усмешкой глядя на него, заметил Усермаатра. – Пазер считает, что я слишком молод, а ты – слишком стар; все прочие, конечно, разделяют это мнение… Они хотят быстрой победы, но нам нужно навсегда поставить народ Хатти на место! Не можем же мы вечно, как при моем отце, каждый год выставлять заслоны на северной границе и считать убытки от их набегов…
– Все будет так, как угодно повелителю, – подтвердил решительно военачальник Техути. Молодой правитель взглянул на него, еще немного помолчал и распорядился:
– Вот как мы поступим: начнем переправу через реку на рассвете, но лагерь разобьем не у стен города, а на расстоянии одного дневного перехода. Пошли сегодня же вестника к армии Ра: пусть как можно скорее прибудут сюда! Без них осаду мы начинать не будем.
Часть вторая
Приказ молодого правителя был неземедлительно доведен до воинства: сразу по завершении переправы решено было укрепить лагерь и дождаться подхода армии Ра – находившейся всего в четырех днях пути; но бывалым людям понятно было, что вкупе с обменом вестниками, подтягиванием обоза и прочими неотъемлемыми проблемами при неотложных сборах это дело затянется по меньшей мере на неделю.
Командир Песемхет обладал великим множеством недостатков, но отсутствием опыта в подобных условиях не отличался. А потому он, едва очутившись на другом берегу реки, объявил, что вместо праздного времяпровождения молодые воины займутся делом, по важности превосходящим даже обязательные учения с оружием и к тому же всячески повышающим их боевой дух – рытьем укреплений вокруг временного лагеря. Надзор за работами он поручил своему помощнику Мебехти, испытанному обладателю редкого терпения и неразговорчивости о делах начальства, а сам озадачился наиболее привычным для него занятием – переправил на хранение в положенную ему как командиру палатку три кувшина крепленого шедеха и остался с ними наедине.
Маду ввиду своего роста, широты плеч и абсолютной неутомимости – даже нарочно притвориться уставшим ему было очень сложно – рыл траншеи в первых рядах своей колонны без единой жалобы. Наконец-то нашлось дело ему по плечу, понятное и бесхитростное; а вдобавок за хорошую работу справедливый Мебехти нередко награждал отдельных новобранцев двойной порцией еды или лишней кружкой пива на ужин. Отсутствие командира Песемхета вообще способствовало редкому воодушевлению среди юношей; когда же тот иногда выбирался из палатки и, покачиваясь на спине недовольно фыркавшего коня, направлялся с важным видом проводить осмотр готовых укреплений – его встречали с непроницаемыми лицами и нарочито приветливыми речами. Последнее, чаще всего в исполнении Суди, помогало: командир бранился, возмущался лени своих подопечных, но ретировался на редкость быстро, давая им возможность спокойно работать дальше.
По вечерам и в послеполуденный час, когда становилось невозможно трудиться даже самым выносливым, Мебехти обыкновенно давал юношам передышку, обсуждая в это время со старшими по колоннам дальнейшие планы строительства. Маду, пользуясь такой свободой, повадился сбегать от остальных на южную сторону лагеря – ту самую, что отводилась под шатры лекарям. С собой он исправно таскал сушеные смоквы и финики, вяленое мясо и четвертушку собственной ячменной лепешки, а порой и заслуженное в награду пиво; не находись они в военном лагере посреди пустыни, можно было бы подумать, что добродушный здоровяк тайком сбегает на любовные свидания с не стесняющейся вкусно поесть девушкой.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ekaterina-frank/istoriya-odnogo-srazheniya-70916092/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.