Главная страница | Современная русская литература | Аккрециозия

Аккрециозия
Андрей Касатов
Группа ученых направляется на другую планету изучать подвид человечества. Артём, один из них, мучается от странной меланхолии. Её про себя он прозвал «Аккрециозия». Пока весь экипаж спит во время полета, он слоняется по кораблю, где в одном из отсеков находит тело своей бывшей девушки Лилии. Вскоре ИИ корабля пробуждает всю команду. О происшествии становится известно. Артём, невольно, начинает расследование.

Андрей Касатов
Аккрециозия

Под пристальным взглядом фотосферы. На корабле.
Мы отправились в дальний полет.
От Персеполиса к Митридату. От палящего солнца, его танцующих протуберанцев, городов цвета песчаника и мраморных белых башен, окованных ослепительным золотом. Завес пылевых на бесконечными, опутывающими планету проспектами.
От миражей городов, дрожащих и неуловимых, парящих у самой земли. Казалось, едва той касаясь, они, города, в лазурных шпилях и башнях на планету спустились с самого солнца, принесены были солнечным ветром, перетекли по жилам протуберанцев и так и зависли над поверхностью в горячих потоках увязли, поднимающихся от земли.
С красной зарею в синей сумрачной дымке города обращались камнем, безликой громадой гор. То были только следы их в ночи. Холодные тени. Настоящие миражи.
Сами же города текли навстречу восходу, гонимые алым закатом. Они никогда не принадлежали планете, на которой росли. Они всегда были лишь солнца приливом, пеной принесенной волной. Принадлежали одному лишь дню и яркому свету.
Таков был Персеполис.
Наш корабль скользил по ту сторону водной глади, по волнам Великого Океана, омывающего все миры.
Смутными образами, неясными пятнами красок невозможных цветов проступала действительность в отражении его темных вод.
Корабль наш несся в немой дремоте, стальные веки сотен глаз прикрыв. Похожий на гладкого кита со множеством плавников. Скользил, во все стороны разгоняя пространство-время, поднимая невозможные волны. Несся вперед, повинуясь особому чутью навигационной системы.
А я несся вместе с ним. Подражая ему, пытался прочувствовать его полет. Вслушивался в каждый натужный стон его могучего тела.
Корпус гудел и дрожал, в недрах выли машины – натянутые жилы. Так правил курс в пустоте цифровой кормчий.
По долгу мог я лежать на полу, темном отсеке библиотеки. Сам не знаю зачем. Но я пытался пропустить через себя эту энергию Великого Океана. Почувствовать, как несет он нас, ничтожную водомерку, мельчайшую песчинку, неизвестно куда.
На какие скалы бросит нас невиданная волна?
Мы летели к вечнозеленому Митридату, где бетонные диски редких городов, усыпанные звездами огней, утопали в чащах лесов; теснимы были бесконечными полями и фермами под молочно-лунным светом местной звезды.
Думаю, мне хотелось найти такое состояние, в котором мое существование наиболее близко подходит к истинному существованию. Такое место, расположение духа, где мое страдание обретало бы смысл. Такую точку перспективы, с которой все неожиданно встает на свои места. Такое переживание, возможно у самой границы жизни, в котором я мог бы прикоснуться к миру невидимому. В его неоспоримом наличии.
И где как не здесь, лежа на полу палубы можно был ловить не столько … но эхо, флер, этого мира, обрушивающегося невозможными волнами Великого Океана, на хрупкий корпус корабля.
Днями напролет невесомый и безучастный я плавал по отсеку. В немой тишине и темноте.
Строго настрого запретив фотосфере светить. Мне не хотелось, чтобы хоть что-то из того, что я делал обрело бы очертания, стало определенным и тут же бросило тень. Мне хотелось всей душой раствориться в этой темноте. В этом полете.
Безвольная, она всюду следовала за мной.
Каждый раз в своем полете я спускался все ниже и ниже. К тонкой люминесцентной полоске-указателю на полу. Пытался скользить как можно быстрее, как можно ближе к поверхности пола. Почти носом касаясь бегущих мне навстречу аквамариновых огоньков.
С Силой, отталкиваясь от стеллажей, также гудел натужно, подруливая свое неуклюже тело.
Мне хотелось почувствовать остроту срыва скольжения.
Небольшая ошибка в расчетах и вот, чертыхаясь, зубы сжимая от боли я летел с ушибленным коленом в глубину библиотеки, снося все на своем пути. А затем молча смотрел, болтаясь в углу на то, как надо мной проплывают выбитые с полок книги.
А корабль загудел, сотрясаясь всем корпусом, хохоча надо мной. Его, про себя, мы прозвали Спичкой. От бортового номера: СП-И4-К1.
Надеюсь, что Кормчий Когитатор не ошибается. В противном случае, Спичка, споткнувшись, сорвется со скольжения и тут же сгорит. Разбившись о твердь пустого пространства. Мгновенно выгорит, после себя оставив только черный искалеченный остов.
Потирая затылок, я думал о том., что также, по-видимому, споткнулся по жизни, зацепился где-то и полетел совсем не туда.
Сам Персеполис был когда-то для меня надеждой, был возможностью найти выход. Но этого не произошло.
Из темноты пустых отсеков, просторных и гулких кто-то следил за мной. Кто-то прятался в коридорах, жил за связками бесконечных жил кабелей, жил внутри переборок отсеков. Возможно, так начинается Пандорум. Хотя прошло не так много времени.
К тому же это присутствие было мне знакомым, родным. Взгляд этот я знал еще с Дубовой Теснины. Там он в воздухе был разлит, здесь же стал цельным.
Я угадывал его в корабельном гуле, как ранее в напористом ветре. В тишине пустых залов, как в нависшем тумане над озером Ичи.
Разлитый там, опутывающим чувством, теперь он довлел надомной в темноте. Этот взгляд, знакомый и чуждый, выдернул меня из тягостного состояния, с которым я свыкся, став мне потусторонним и внешним. Он оставил меня одного.
Голого, лишенного чувств, кожи, одежды, как оголенный нерв в утробе корабля.
Лежа на полу, фотосферу используя по минимуму, я надеялся, что взгляд этот развеется темнотой, поглотит меня обратно, убаюкает тягостным чувством. Ведь, в сущности, кроме него у меня ничего не осталось.
Одна стазис-капсула могла бы облегчить эту муку. Подарить забытье на время полета.
Но стоило бы проснуться, как все бы началось сначала. Но это не выход.
На Дубовой Теснине время текло медленно, вязко. Серебристый туман на лугах и в зеленых лощинах вязал дни и недели, комкал события, не давая им идти своим чередом.
Промозглый ветер рыскал под его покровом.
Я бродил среди черных склизких камней вокруг деревни.
Мимо зеркал озер, в которых тонуло чернильное небо с россыпью звезд. Тихие, темноводные и одинокие они ценили эту отстраненную безмятежность.
Гулкие, эхом готовые взорваться на тех, кто потревожит их покой, они разлиты были по долам и предгорьям. С водою, настолько темной, и столь прозрачной, что казалась вязким тягучим стеклом. Вода в них отличалась от любой другой в округе. Будто бы они обронены были здесь совершенно случайно и совершенно забыты. Капли-лужи, после грозы.
Выбравшись прямо к морю, на каменистый его берег, научившись ходить меж озер так тихо и незаметно, что пугался сам ветер, случайно наткнувшись на меня. Обнаруженный, он прочь бежали из долин в смущении, под эхо хлопков моего плаща.
Я по долгу лежал на краю пляжа, под накатами сонных волн. Лежал на гальке, на скользких камнях, до боли в спине. До тех пор, пока не окоченел.
Солнце серебрило вуаль тумана.
Отдав все спое тепло, я пытался выйти к границе, слиться со звездным морем. Чудовищной духоты пытаясь избежать. И никак не мог.
Каждый раз приходилось возвращаться.
Люди вокруг были только набросками, резкими тяжелыми мазками, что-то над чем еще довлела рука мастера. Где чувствовалось еще мягкая краска, его дыхание, зароненный смысл, что проступал разноцветными пятнами в их делах.
Стараясь не смазать краски, не смазаться самому, став, по случайности, совсем не нужным мне оттенком, я сторонился их. Держался подальше.
Днями напролет прогуливался по тропинкам, скользким после дождя, кружа вокруг домов своей деревеньки. Изредка отправлялся в город на глайдере. Черным вороном он плыл безмятежно, над застывшими волнами травяного моря, меж гладких камней. А холодный ветер рыскал по предгорьям разгоняя тишину.
Пережевывая в голове вязкие мысли липкие мысли. Колючие идеи, ни в одной, из которых мне не удавалось найти определяющего света, что мог бы очертить круг тихой радости человеческого бытия.
Думал об этом, говорил сам с собой, забившись на задние сиденья в просторном салоне глайдера и прильнув к холодному окну в каплях дождя, кутаясь в плащ. Наблюдая за тем, как мимо проносятся бесконечные камни и горние стены, уходящие вверх, в молочный туман.
Но эти мысли рассыпались в слова жгучим раскаленным углём, ни одна из них не был чем-то цельным, ни одна не могла задержаться. Рот от них жгло. Оттого, я только кашлял много, черной угольной пылью с красными искрами, как старый змей.
Пока наконец, в один из дней, влекомый светом института, как мотылек, я не решился на переезд в Персеполис.
И вот уже, корабль, белый лебедь, изящный и грациозный, завис над тихими водами озера Ичи. Затем, повинуясь ветру, унес меня прочь из Дубовой Теснины в Персеполис.
Забытье в корпусе стазис-капсулы, стало тогда маленьким праздником. Праздником передышки, случайного обновления. Все в ней уходит на второй план.
Где биение жизни? Где мое место? Где споткнулся Господь, так смазав краски?
В тишине, под урчание корабля, все ушло.
На Персеполисе я познакомился с Лилией.
Вот, – подумал я, – ответ. Идея любви очертила круг жизни.
«Согласна», – сказала она. Радостью сияли ее глаза.
Но вскоре это ушло.
Дубовая Теснина. Перелет. Персеполис. Институт. Лилия.
Все забылось, став чередой событий никуда не ведущих. Став забытой сюжетной аркой. Лилия растворилась в буднях. Мы расстались.
Вновь черный воды черного чувства, разлитого по предгорьям на Дубовой Теснине, залили золотом омытые улицы Персеполиса.
Сейчас, ее мертвое тело плавало в отсеке между техническими палубами.
Событие ее смерти, столь яркое, неоспоримое и неожиданное, оказалось, высветило, но только на миг, контуры этого мучающего меня состояния. Иссохшая ветка событий дала вдруг плоды. Горькие, но тем не менее настоящие и живые.
Дубовая Теснина. Перелет. Персеполис. Институт. Лилия. Спичка и смерть.
Нить, пронизывающая эти события вдруг засияла бледным, холодным дневным светом. Будто бы на мгновение, смутное отражение на воде обрело контур. Обрело смысл. Черные волны замерли на поверхности явив в своей неоспоримой определенности то, что по ошибке я назвал любовью.
Но корабль дрогнул и рябь на воде наваждение смыла.
Оставалось не спать. Ждать на берегу туманом одетого моря, пока улягутся вновь волны. До боли в глазах всматриваясь в картину ее смерти. Со слабой надеждой найти подсказки к разгадке этого странного чувства.
Мне искренне не хотелось вдаваться в подробности, искать истоки этого состояния. Искать его подлинную структуру. Хотелось одного единственного, простого человеческого – соскочить.
Плавно и гладко. Вернуться в русло радостной жизни. Доброй жизни.
Аккрециозия – так про себя я назвал это состояние.
Захваченный неведомым телом в свою орбиту. Телом, массой бесконечно превосходящей мою. Падал, сливаясь с собой, со своими мыслями и чувствами, со своими состояниями, которые не находили выхода.
Что-то незримое было рядом.
Жгучие мысли в немом гнусном томлении, лишенные целостности, лишенные смысла судьбы в людях. Лишний и бесцельный разгоряченный газ я светился в темноте, на границе серой мглы.
Как аккреционный диск, вокруг черной дыры.
Когда приступы Аккрециозии, становились особенно острыми я спускался к ней. В такие моменты, от невыносимой тоски хотелось содрать с себя кожу, чтобы наконец задышать полной грудью.
Между третьей и четвертой палубами есть небольшой отсек с холодильными установками, в котором, в невесомости плавало ее мертвое тело. Ровный, холодный дневной свет отражался в белых глянцевых поверхностях отсека.
Все болтаешься. – подумал я, заглядывая в небольшое стекло в двери.
Лилия могла висеть часами под потолком в углу. На ней был синий комбинезон, волосы белые растрепаны. Или парить безучастно у самой земли, подергиваясь от корабельного гула.

Помнится, ещё на Дубовой Теснине, в тишине кабинета, при задернутых шторах, я наматывал круги по узорам ковра. Как не старался завесить окна, внутрь вне равно, тонкой полоской проникал свет. Кроны шумели в набегающем ветре, дождь просился внутрь, настойчиво стучал в окно.
Испуганной, беспокойной птицей я кружил вокруг письма, пришедшего на почту. Открывая его, перечитывая, закрывая и отщелкивая в спам. Затем возвращался, письмо возвращал обратно. Долго смотрел на кнопку Ответ.
Письмо это было из института с предложением работы.
Вместо ответа, я полез тогда искать статистику причин катастроф межпланетных кораблей.
Оказывается, срыв скольжения, в основном происходит по трем причинам:
Третья – из-за неучтенного гравитационного рельефа.
Вторая – из-за поломки оборудования.
Первая – из-за человеческого фактора.
Статистику, судя по всему, писал Когитатор.
В ответ на мои мысли Спичка загудел, вч его недрах что-то натужно зашевелилось. Защелкали в его толстой коже реле.
Как-то я подолгу всматривался в окно двери, и никак не мог найти ее взглядом. Куда он могла деться в своем маленько отсеке. Прильнув к стеклу я пытался заглянуть за переборку, но не видел даже намека на Лилю.
Может быть это бы всего лишь фантом? Частое явление для неспящих в скольжении. И все это время, я попусту слонялся по кораблю, одержимый всего лишь проекцией своей мысли во вне.
Что все увиденное, это лишь реализация смерти идеи любви, факта нашего расставания, попытки найти ответ… Не более того.
А все это наваждение – сбежавшая от меня мысль.
Ведь мне даже в голову не пришло, проверить ее стазис-капсулу. Она все это время, безмятежно могла спать там. Не подозревая, частью какого странного безумия стала. Окрыленный этой мыслью, я побежад скорее в отсек сновидений. Спешил подгоняемый огоньком надежды, в темноте коридоров, под светом фотосферы. Справа и слева на меня смотрели раскрытым зевом маковые бутоны стазис-капсул, приглашая войти внутрь.
Спичка был довольно большим кораблем, рассчитанным на несколько сотен пассажиров. Но на этом рейсе была только наша институтская группа.
Ее капсула оказалась пустой.
Я долго стоял и смотрел на неё. На раскрытое чрево металлического бутона. В круге света, в темноте лабиринтов коридоров.
Не могла же она просто уйти? Мне доводилось слышать про аномалии в скольжении. Обратная энтропия? Холодный труп в тишине отсеков. Одна. Что-то ищет. Движима неведомой волей.
Но если так. Не пойму, зачем ей было уходить? Что она могла хотеть сказать, что ей нужно было такое, чего она не могла сделать при жизни? Бред. Попросил бортовой когитатор везде включить свет. Поспешил обратно к её отсеку. Вновь прильнул к стеклу, пытался найти её след.
Спичку тряхнуло. Возможно, он долго пытался сдерживать смех, но не удержался. Ее труп подбросило в воздух. Всё это время она была прямо под дверью.
На несколько секунду мы оказались лицом к лицу.
Все-таки не фантом. – подумал я, отдышавшись.
Противоречивое чувство.
При срыве скольжения корабль появляется на черном полотне космоса яркой вспышкой разлетающихся осколков. Как термитный заряд, как бомба с белым фосфором. Сноп ярких искр, настолько горячих, что в мановение ока от корабля остается черный остов. Как прогоревшая скрюченная спичка.
Так умирают корабли, вдруг соскользнув, чиркнув о пустоту и празднично рассыпав сноп шипящих искр, уносят с собой тысячи жизней. Никакой возможности спастись.
Прощальный бенгальский огонь.
Остается надеяться, что Кормчий Когитатор не ошибается.
Спичка, зажженная о пустоту. Этот образ занимал мои мысли. От скуки я даже сделал бесконечную анимацию на рабочий стол.
После встречи с ней, лицом к лицу, опустошенный я вернулся в каюту, развалился на кресле закрывшись полусферой экрана смотрел на рукотворный звездопад из сотен умирающих кораблей в космической долине кораблей, в полном молчании.
Хорошо, что через пустоту не передается звук. Не слышен крик споткнувшегося корабля. Расцветают тюльпаны взрывов и снопы искр. Бах. Бах. Бах.
Наверно, с шипением магния, брошенного в воду, испаряются обломки кораблей. Мне казалось, что, попав единожды в колею Аккреоциозии, мне не удастся с нее свернут. Что стоит мне дернуться резко, сорвать скольжение, как меня также разорвет снопом искр.
В моем воображении, они были цветные, праздничные, как салют. Красные, зеленые, золотые и белые.
С такими мыслями, под бесконечный салют провалился в сон. Мне тогда снилось, что я вновь продираюсь через события минувших дней, пытаясь все переиграть. Сон был болезненный, скомканный и бредовый. В нем я говорил с Лилией. Мы о чем-то спорили, куда-то спешили, что-то делали вместе. Мне даже удалось найти ответ на мучающий меня вопрос. Важный вопрос.
Что делать с Аккреоциозией?
Но когда проснулся, все забыл.
А то, что осталось на поверхности, было глупостью. Спичка гудел и скользил вперед, пробираясь к Митридату. А мне хотелось, чтобы Кормчий Когитатор ошибся. Споткнулся на повороте. Неверно посчитал траекторию.
Такой исход многое решает. Освобождает. Снимает ответственность. От таких мыслей стало зябко.
Вокруг плавали книги, в матовых алюминиевых обложках, светились мягких бархатным светом. Зацепившись мыском за пол, грузным комком я отлетел в глубину библиотеки. И теперь, медленно поднимался вдоль стеллажа ногами к верху.
Ушибленное колено пульсировало и болело. Затылок стыл свинцовым, тяжелая нудная боль отдавала в виски.
Спичка гудел, хохоча надо мной.
Что оставалось? Что я хотел сказать?
Жизнь пошли каким-то иным путем. Непонятно почему. Быть может, рассмотрев тектонику этого момента, мне удалось бы переложить курс. Возможно, я что-то не вижу в людях или в структуре мира. Возможно, это фатальная поломка в воспитании ли, в биохимии ли, в психике. Либо где-то, беспечный в переживаниях дух не учел экстатический рельеф. Забрел туда, где свирепые дуют эмпиреи.
А может все, куда проще и банальней – человеческий фактор.
Все это не давало ответа. Как остановить скольжение так, чтобы не расшибиться?
В груди ныло невыразимое чувство Аккреоциозии. Физическая боль, усталость и сон – вот что помогало отвлечься. Помню, уже на Персеполисе, оно стало невыносимым.
Просыпался разбитым от того, что не мог больше спать. Смотрел на дурман мира, глазами полными песка, хотелось забыть его. Стереть. Развеять. И с наслаждением понять, что вот он я – совсем не тут. Я в другом месте. В другое время. Другой я. Существую как-то совсем иначе.
Но как?
Тогда я впервые попал на Персеполис. После городов Дубовой Теснины он был удивительным чудом. Весь в золоте, шумный и пыльный. Под светом ревущего солнца.
Мне тогда прописали горы таблеток для адаптации. Они вечно гремели, пересыпаясь у меня в рюкзаке. Каждый сантиметр был чем-то застроен. Всюду были отпечатки чужих мыслей и идей.
Тысячи людей старательно заполняли вокруг всё пространство реализуя свои идеи. Создавай пути, орбиты, основы для чужих жизней. Бесконечные мириады жизней текли по этим сетям чужих судеб. Через каскады гравиплатформ, пирамид, парящих в воздухе. Кольца станций, обвивающих планету, что спускались к поверхности золотою лозой тянулись судьбоносные нитей.
В этой суматохе можно было с легкостью разменять ни одну сотню лет, так и не найдя основания за блеском этих идей, выплетающих узор жизни жителей Персеполиса.
И, что самое главное, нигде не узнать, никогда не увидеть ту зияющую пустоту, по ту сторону этого основания. Большое видится издалека, только с туманом одетых предгорий тихой Дубовой Теснины.
Оттуда, все это ослепительное золото не более чем гало, корона, тончайшей пленкой золотого цвета, вокруг черной дыры.
Просто все не складывается – лежа в кровати твердил я себе рассматривая теневой узор на потолке – Просто ты далеко от дома. Просто это стресс. Просто это просто-просто.
То была первая ночь на новом месте. Размышляя над этим поспать так и не удалось. В университет с утра я пошел разбитым. Не выспавшейся, опухший от таблеток. Гонимый стрекочущий тревогой и разлитовй в груди тоской.
Персеполис был для меня слишком шумный. По небу плыли тучные баржи. Катера, блестящие на солнце. Словно большие жуки скользили меж зданий. Вдали уходили в небо громады кораблей. Всюду сновали прогулочные яхты.
Этот мир был слишком жарким и тяжелым. Вся живность стремилась спрятаться в прохладе золотоносных лоз, опутывающих планету. Портативный аэратор в воротнике рубашки опутывал меня влажным облаком холодного газа, похожего на воздух Дубовой Теснины.
Дышалось легче, но при этом все было как в дурмане.
«Твои порывы это не ты. Твои порывы это не ты.» – повторял я себе под нос это как мантру, если становилось совсем невыносимо. И хотелось сбежать.
В тот день я даже зашел в институт. Поднялся на нужный этаж. Но войти в кабинет так и не смог. Убежал прочь, что-то промямлив по телефону. Весь день шатался по торговому центру, убивая время. Рассматривая витрины.
Только к вечеру, совсем устав, вернулся домой под прохладу кондиционера. Безрадостно бился головой о подушку, но сон так и не приходил, заставляя смотреть на призрачный мир вокруг.
Физически, тело было в коридоре. Где-то в глубине я чувствовал даже гулкую далекую бодрость. Но, ноющая тяжесть необходимости быть так и не уходила.
Книги, тем временем, разлетались все дальше, пока я пытался умозреть путь через закоулки своей памяти. Снизу-вверх я смотрел на кресла, привинченные к полу, на тонких хромированных ножках. Перед ними стол, под массивной столешницей перекладины между ножек. За ними проход, там еще один стол, обращенный ко мне. За ним вновь два кресла: красное и зеленое. За ним угловой стеллаж, где полки с книгами проваливаются в пропасть – черный зёв коридора. По полу, которому бегут тонкие люминесцентные аквамариновые нити-указатели.
Эта картина, показалось мне изящной. Красивым финтом, способным все исправить. Колено уже не так болело, затылок тоже.
Всего-то нужно, к стеллажу повернуться лицом, толкнуться от потолка, и вниз полететь у самого пола, сгруппироваться, как пловец, кувыркнуться и с силой бросить себя вперед.
Между кресел пролетет, между перекладинами стола в проход. Там, вытянувшись струной повторить все в обратном порядке. Миновав красно и зеленые кресла – подтянуться на угловом стеллаже и бросить себя в зев прохода коридора навстречу огням. Навстречу новой колее.
Вот так, все можно было решить.
Тут же, толкнувшись я полетел вперед, что есть силы бросил себя к столу.
Плечом зацепил кресло, сам не понял как, с размаху носом ударился о перекладину стола, через проход. Тупая боль, от которой немеет лицо. Из глаз посыпались искры.
Вот так. Вот так всё и было.
Смеялся про себя, заливаясь слезами.
Какое-то время барахтался, держась за нос, но в конечном счете, отпустив ситуацию, просто откачевывал куда-то в сторону коридора, удаляясь все дальше и дальше от аквамариновых огней.
Корабль гудел, то ли хохоча, то ли ворочаясь беспокойно в водах черного моря. Смотрел сквозь слезы на то как блестят в молочной-лунном свете фотосферы кровавые брызги, мельчайшие капли, разлетаясь в стороны фейерверком.
Через какое-то время Кормчий Когитатор обнаружил гравитационную аномалию на нашем пути. Отсеки корабля залило едким красным светом. Где-то в недрах Спички начали разворачиваться процессы вывода команды стазис-капсул.
Так все это сдвинется с мертвой точки. – подумал я, повиснув в красном мареве аварийного света. До тех пор, пока не включилась сила тяжести, швырнув меня на пол, и не включился дневной свет я продолжал лежать на холодной полу очерченный аквамариновыми огнями.
Думал о том, гуманно ли это?
При возможности срыва скольжения будить всех на корабле. Не лучше ли им погибнуть во сне? С другой стороны, как мы выяснили ранее, когитатор не ошибается. Ошибаются люди.
Это логично.
Затем, поднялся, умылся и побрел в свою комнату. Ждать.
***
Через некоторое время в дверях моей каюты появился Коля. Задумчивый, руки держал в карманах брюк, он возник грозным силуэтом в дверях на фоне яркого света коридора. Точеный, будто с плаката, в глубь комнаты он отбрасывал тяжелую тень.
Возникнув вот так внезапно, он оказался везде и сразу, заполнив собой все пространство вокруг.
В прочем, как и обычно.
Он долго стоял в дверях и мялся. Не удивительно, что послали именно его. Удивительно, что они так быстро ее нашли, так быстро организовались. Интересно, кто руководил процессом.
«Старый Фадин?» – думал я, рассматривая Колю, через полупрозрачную полусферу экрана. – «Или капитан корабля? Вадим, кажется. Последний вряд ли. При знакомстве он показался мне каким-то клеклым, что ли. Но кто знает.»
«Может быть, Коля вызвался сам?»
Тоже вряд ли. Действуй он сам, его было бы слышно еще из отсека со стазис-капсулами. Было бы слышно, стоило бы ему открыть глаза и чуть-чуть оклематься ото сна. Он бы уже все вокруг облаял, везде бы оставил следы своих слов. Грозной, пустозвонной лавиной, прошелся бы по всем коридорам и отсекам корабля.
– Привет. – сухо сказал он.
– Привет.
– Не спится, Тём?
Я убрал полусферу экрана, и мы впервые за долгое время встретились взглядом, невольно улыбнувшись друг другу. Поймав его улыбку, я тут же спросил:
– Жизнь веселая?
Коля тяжело вздохнул. Было видно, как ходят его желваки на зеленом лице. Как неуютно ему в этой роли.
Я продолжил как можно вкрадчивее и спокойнее, помогая ему снять с себя эту тесную кожу:
– Вы посмотрели камеры. Ничего не нашли. А мне и вправду не спится.
Он наконец зашел внутрь. Прислонился к стене у входа, став тенью в границе яркого света. Тот бросился в комнату резко очертив беспорядок на полу, выхватив помятое красное кресло в углу. Едва, кромкой лишь коснулся меня, кончиков пальцев руки.
– На записях сюжет один. – сказал Коля. – Как ты медленно сходишь с ума.
– Это не Пандорум. Если ты об этом. Просто нужно было себя чем-то занять.
Он понимающе кивнул. По крайней мере мне так показалось. Я видел только резко очерченный силуэт. Сам же Коля был недосягаем для меня в тени. Мне казалось, что я вижу, как он пытается выразить тяжкую мысль, валяя её во рту будто конфету.
– Почему не поднял нас?
– Не знаю.
– Почему не лег спать?
– А если тот, кто это сделал с ней, захотел бы вернуться?
– И что бы ты сделал?
Я не ответил. Коля дальше продолжал стоять, а я старался ему не мешать. Не мешать мягко опуститься в новую для него реальность. В осознание новой действительности, где больше нет Лили. Это знакомое чувство. Не нужно было видеть, чтобы знать, как в его голове разгораются жгучие угольки неудобных мыслей. Вот-вот он поперхнется ими, обожжет язык, нёбо. И закашляется золой с искрами и черной угольной пылью.
Теперь это не только моя проблема.
Не я начал действие. Я бы продолжал ждать, столько сколько было бы нужно. В плоть до самого Митридата. Начать действие распорядился Кормчий Когитатор. Машины, мы уже ранее выяснили, статистически ошибаются реже всего. Или вовсе не ошибаются.
Статистически, это верное решение.
– Её, надо бы убрать. – вдруг выпалил он, в какой-то растерянности, словно подавился.
– И сложить. – машинально ответил я.
Он бросил на меня непонимающий взгляд. Мне самому стало стыдно от этой странной неуместной глупости. Но я решил продолжать с каменным лицом.
– Убрать и сложить. До момента, когда станет удобно заниматься этим вопросом…
Его глаза блеснули в темноте. Колючие черные глаза. Он прыснул нервным смешком, руки на затылки сложив в замок. Мы помолчали.
– Не знаю, – сказал я. – Но мне стало легче… Будто бы ушло навсегда бремя невысказанности.
– От чего?
– Когда увидел ее там. В отсеке.
– Это не лучшее, что ты сейчас мог сказать.
– Зато честно.
Повисла тишина. Каждый из нас думал о своем. Затем он толкнулся от стены, выпрямился оправив рубашку.
– Пойдем. Все уже собрались.

Мы шли по длинному коридору мимо дверей пустых кают в общую гостиную. Нас там уже заждались. Фотосфера – мой верный спутник, сейчас оставила меня, усевшись на свой насест под потолком в моей каюте. Так непривычно было идти по светом залитому кораблю. Из-за него он казался игрушечным, компактным и невозможно тесным. Всюду взгляд утыкался в стены и переборки, углы и повороты.
После недель безграничной темноты здесь было неуютно.
Липкий огонёк волнения томился в моей груди. Страх и надежда. Впервые, я почувствовал его, когда увидел тело Лилии. Второй раз – сейчас. Осознанием скорой развязки.
Мне хотелось рассмотреть это чувство получше, пока не закончился коридор, пока оно не переродилось, став чем-то иным. Оно переливалось полутонами: легкой тревогой, холодным потом, комком в горле, слабой дрожью и колючим страхом. Вот-вот наступит кульминационный момент. С каждым шагом к мы приближались к дверям гостиной. Вот-вот произойдет нечто такое, что избавить меня от аккрециозии. Или хотя бы подскажет ответ. Меньшее, на что я был бы согласен.
В самой гостиной свет приглушили. Ожидая чего угодно от встречи, я совсем не ожидал увидеть в глазах, собравшихся сочувствие.
За столиком поодаль, по правую руку от меня, у гололитического экрана сидели Лена с Лилей. На фоне завораживающих пейзажей Митридата.
– Мне так жаль. – всхлипнула Лида.
Лена держала ее за руку и приобняв гладила по спине.
«Не нужно.» – подумал я. – «У меня было время смириться.»
Но говорить вслух этого не стал. Кивнул удрученно.
Слева в глубоком кресле утопая, закрывшись ото всех полусферой экрана сидел Жикривецкий Олег. Разминал кисти, с силой сжимая и разжимая пальцы. Что-то напряженно искал глазами в потоке данных. Олег единственный, кто внушал мне одним присутствием странный ужас, который я никак не мог объяснить и ни с чем связать.
Напротив входа на стене, в окружении диванов, потрескивал гололитический огонь. Его мягкий свет застилал гостиную и был, по сути, единственным источником света. Горели вместе с ним ленты подсветки. И холодным, белым светом мерцали то тут то там информационные табло и технические надписи.
Коля остановился рядом. Нервно переминался опять. Молчание жгло ему глотку. Воздух вокруг него резонировал готовый вот-вот вспыхнуть завесой слов. Неважно каких. Но так, чтобы задеть все вокруг. Мне думалось, что так он нащупывает границы себя – в звуке разлетающихся слов.
– Нужно для начала достать её. – сказал он. – Неправильно всё это, как-то…
Всхлипы Лиды стали громче.
– Куда? – равнодушно сказал Олег, не отрываясь от экрана. – Будто бы на Спичке есть морг.
Лида залилась противным скрежещущим плачем. Все невольно поморщились. Лена покачивалась с ней в обнимку, пытаясь убаюкать.
– Тише-тише. – приговаривала она. – Тише. Тише. Ну-ну.
– Хоть куда. Так нельзя. Она болтается там… так…
– Олег Григорьевич прав – подал голос, до того незамеченный Фадин. Он обнаружил себя на диване, напротив пламени, пляшущего на стене.
Корабль загудел в тон его голосу меняя курс. Фадин был высокий, долговязый и бесконечно старый. В твидовом костюме и начищенных ботинках. Руки и ноги у него были непропорционально длинные, так что, сидя на диване он выглядел каким-то угловатым и неслаженным.
– Это место преступления. – тихо сказал он. – Понимаю твой порыв Николай. Но мы можем, даже действуя из добрых побуждений, что-нибудь там испортить. А этого допустить нельзя.
– Что мы там можем ещё испортить?!
– Полиция разберется с… – Фадин запнулся, подбирая слово, но так и не подобрав продолжил с тем, что есть. – этим сама.
Звонкий плач Лиды разлился по гостиной. В этот момент я почувствовал на себе пристальный взгляд Коли. Полный какой-то кипучей злости. Он смотрел на меня и чего-то ждал. Будто бы я должен был что-то сказать.
Через пару мгновений до меня дошло.
– Её звали Лилия.
Коля скрестил руки на груди и даже перестал переминаться.
– Конечно-конечно, мой дорогой. – смягчился Фадин. – Я ничего не имел в виду дурного. Я в целом о ситуации.
В гостиной появился Можжевелевский Вадим. Бело-серой фигурой он возник в дверях бесшумно. Кителя на нем не было. Перемещался виновато, улыбался глупо. Старался ни с кем не встретиться взглядом. Но как бы он не старался все внимание тут же досталось ему.
– Курс проложили. Когитатор в норме. Есть пара аномалий по курсу, но ничего критичного. – полепетал он.
Все безучастно восприняли эту информацию.
– Вадим, Игорь Семенович вот, – Коля кивнул в сторону Фадина. – Предлагает оставить Лилю как есть. В отсеке. До прилета на Митридат. А вы, что думаете на этот счёт?
От такой подачи, брошенной через всю комнату Вадим стушевался. Я прямо видел, как сильно он хотел отступить обратно, в тишину коридора.
– Это девушку? Ну да. Да. – Можжевелевский сделал шаг вперед. – Да. Наверное да. Игорь Семенович прав…
Тут на глаза ему попался кухонный островок, отгороженный от гостиной высокой барной стойкой окруженной стульями на длинных тонких ножках. И ни секунды ни раздумывая он ринулся к ней через всю комнату, безалаберно сея вокруг россыпью слова. В надежде скрыться за их всходами.
– Готовьтесь. – говорил он. – Запаситесь терпением и заранее забронируйте жилье на Митридате. Быстро это не разрешится. Стоит, только передать дело местной полиции…
– Может быть, мы могли бы расположить ее где-то на корабле?
Коля не унимался, не выпуская Вадима из фокуса всеобщего внимания. Под светом которого тот странно съеживался. Сдувался. Рослый дядька с седой щетиной и остатками жидких волос. Всеми сила он пытался растечься вдоль кухни, и слиться с этого обсуждения.
– Нет. Некуда. Нельзя этого делать. Лучше оставить там. – руками загребая воздух Вадим помогал себе. – Изолируем и будем делать вид… Точнее… Простите.
– Да что вы такое несете! – взвизгнула Лена. – Какой вид?! Какой вид?! Что ничего не произошло?! Что ничего не сулчилось?!
Плач в другой стороне комнаты сменился рыданиями. На этом Можжевелевский начать выбирать кофе в кофемашине нажимая на твердые кнопки. Те мерзко пиликали в ответ. Нажимал он их явно больше, чем нужно. Затем загудела перемалывая зерна, а Вадим, вторя ей гремел посудой, мысленно ругая себя за то, что не остался в рубке. Взглядом блуждая по линейным узорам столешницы.
– Тише! – вмешался Фадин. – Предлагаю к ней туда не ходить. Тело не трогать. Спать ложиться тоже не будем. – тут он обернулся к Вадиму. – На сколько осталось лететь? Дней пять-шесть, верно?
Из-за ширмы экрана показался Олег.
– Согласен.
Терпкий кофе с шипением полился в чашку, наполняя гостиную своим ароматом. Вадим щелчком открыл две порции одноразовых сливок, хлопнул дверью холодильника. Помешал сахар. И только потом заметил, что в повисшей паузе все ждут его.
– Четыре недели. – без затей сказал он в гулкую пустоту.
– Как!? Почему так долго?! – спросил Фадин.
Олег отодвинул экран. А Лида забыла, как плакать, оставшись сидеть с открытым ртом.
– Не успели проскочить. Теперь пойдем в обход. Там по пути пара аномалий, я же говорю. Ничего особенного. Тише едешь, дальше будешь. Нас когитатор, в общем-то вывело из сна в первую очередь из-за этой новости. Чтобы утвердить маневр.
– Интересно. – сказал Олег.
Коля хотел, что-то вставить про новость, но бросив взгляд на готовую снова разреветься Лиду промолчал.
– Тогда. – протянул он не в силах больше молчать. – Что мы будем делать?
– Оставим всё как есть. – отрезал Олег. – Мы не знаем, что произошло. И не нам разбираться. Виновного все равно найдут. И он будет наказан. Но до прилета на Митридат – постараемся сохранить статус КВО.
Глаза Лиды сверкнули.
– Это не я! Не я. Я спала. Проверяйте. Смотрите камеры.
Повисло неловкое молчание. Звонкое как после хлопка. Затем в комнату вошел Пылаев Юра. При полном параде, в фуражке, застегнутом кителе. Со знаками отличия второго пилота. Они с Можжевелевским переглянулись. Друг другу что-то передали на одном им понятном языке молчания. Юра задержался в дверях, осмотрел всех присутствующих. Затем прошел в полной тишине под треск голографического пламени на кухню. Посмотрел, что в кружке у Вадима. Налил себе чай. После, сделал еще один проход по комнате и уселся в кресло, прямо у стены. Тут он, наконец меня заметил. Встал, пытаясь не пролить чай, улыбнулся, легонько похлопав меня по плечу, спросил:
– Ты как?
– Нормально.
Он удовлетворенно кивнул и вновь уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Тусклый свет блестел в отражении его лакированных ботинок.
Все это время Вадим напряженно оттирал ногтем засохшее пятно со стола. А когда не получалось начинал всматриваться в индикаторы микроволновки.
– Так, что будем делать, товарищи? – спросил Коля, отхлебнув чаю.
– Я слышала, – тихо и вкрадчиво начала Лена. – Слышала, что есть такие аномалии при полете по скольжению….
Пылаев поправил:
– В скольжении.
– Да-да, вот это. В скольжении. Когда что-то нарушается с пространством. Так на одном корабле отсеки внутри поменялись местами. Или вот люди очнулись в других капсулах, не в которых засыпали. Может быть, что-то подобное случилось и тут?
– Ага. А еще на одном, все внутренности корабля смешались, превратившись в фарш. Будто кто-то прошелся миксером.
Вновь послышались всхлипы. Пылаев, с нескрываемым удовольствием отпил еще чаю.
– Это всё байки. – равнодушно сказал Олег. – Не нужно это слушать.
Можжевелевский оживился:
– Да-да-да. Аномалии возможны. Есть различные варианты. Это не байки. Идем на высоких энергиях все-таки. Это да.
Пылаев ритмично покачивал ногой.
– Тогда, наверно, до выяснения причин, – подался он вперед, сжимая крепко кружку. – А это мы сможем сделать только по прибытию, нужно наложить запрет на посещение отсека с Лилией. Каюту опечатать. Никто не ложиться спать в капсулы. И для всех запрет на посещение рубки, а также спускаться в тех.отсеки. Что думаешь, Вадим?
Было видно как Можжевелевский выдохнул. Покончил с пятном на столе, взял в руки свой кофе. Развернулся ко всем. Посмотрел строго на Пылаева, но тот улыбался ему в ответ.
– Нет. – сказал Вадим твердо. – В отсеки не ходить. Для пассажиров, только жилые модули. К отсеку с ней – не ходить. Всем держаться вместе. Друг за другом приглядывать. Мы с Юрием, будем дежурить посменно. Все разбирательства – по прибытию.
С этими словами он могучею тучей ушёл. Коля недовольно фыркнул.
– Мы совсем не хотим знать, что случилось? И просто будем жить с убийцей четыре недели?
– Мы не хотим делать поспешных выводов. – сказал Фадин.
– К тому же, это может быть аномалия. – сказала Лена с серьезным видом.
Пылаев молча закатил глаза и наконец расслабился, развалившись в кресле. Всхлипнула Лида:
– Это не я.
– Мы поняли. – равнодушно сказал Олег.
Коля отвел меня в сторону в глубину коридора ведущего к каютам. Серьезный до смешного, он посмотрел прямо мне в глаза.
– Расскажи мне, что знаешь. Мы должны разобраться.
– Уже. Я пытался, но никто не спешил проснуться и вернуться на место преступления.
– Если мы не выясним это до прилета. То вся работа пойдет прахом. Пыль-зола. Понимаешь?
Я пожал плечами, всматриваясь в его черные, колючие глаза. Затем кивнул.
– Поработаем в библиотеке.
– Верно.
***
Как только все согласились с тем, что смерть Лили – это несчастный случай, дело рук аномалии или чего-то подобного. Свет на корабле приглушили. Теперь каждый угол Спички, напоминал уютную квартиру поздним вечером. Когда за окном безлунная летняя ночь, вдали по улице горят фонари, слышно пение птиц и ласковый ветер блуждает в кучерявых кронах.
Всюду горели бра и торшеры, лампы и ленты подсветки. Между ними бегали по полу осторожные огоньки.
А каждого пассажира теперь можно было увидеть издалека, по блуждающему впереди пятну фотосферы.
Гулкими и пустыми оставались погруженные в холод и темноту технические отсеки и оставшиеся жилые модули. Мы будто остались в круге света – границе внутри бездонного чрева корабля. Как мотыльки, притянутые сиянием лампы. Друг у друга под надзором.
Мы с Колей начали проводить много времени в библиотеке пытаясь сосредоточиться на работе.
О один из дней я сидел за монитором, рассматривая фотографии с Митридата. Фотографии почти-таких-же-людей. Или номер пятнадцать-восемьдесят девять по каталогу доступных для изучения рас. Названия им еще не дали. Вернее, вокруг ходили различные варианты, но ни один из них пока не прижился: Люди-заводи, Омуты, Тихие-люди и тому подобное.
У нас было множество данных о них, и при этом ничего конкретного. Фотографии поселений, и их жителей. Зоны расселения и анализ их неумолимой экспансии.
Всё новые и новые поселения возникали дальше от горных хребтов, где впервые они были обнаружены. Горы Ломоносова опоясывающие Митридат, и Урановые горы, тянущиеся с севера на юг и разделяющие самый большой континент на две неравные части.
Тихие-люди уже вплотную приближались к старым поселениям на Митридате.
Коля сидел за столом напротив, через проход и внимательно изучал их язык, что-то бубня себе под нос. Раз за разом он повторял певучие фразы.
Напряженные и белый в свете экрана он усердно пытался сосредоточиться на этой работе, но всякий раз отвлекался. Ерзал в кресле, вставал, уходя в темноту коридора, чтобы затем вновь вернуться. Я смотрел то на него, то на фотографии жителей и всё никак не мог понять, почему их внешний вид меня тревожит.
Они были, в среднем, чуть выше, чем мы. Кожа была неестественно глянцевая, будто пластиковая и отдавала синевой. Глаза черные в большинстве своем. Волосы смольные, густые. У мужчин нет бород и растительности на лице. Кроме тяжелые косматых бровей.
Нам впервые разрешен доступ на их территорию. Чтобы поселиться у них и наладить контакт.
На одном из фото, на крыльце деревянного дома стояли мужчина и женщина. Они же были на одном коротком видео, там они улыбались и махали в камеру. На них был разноцветные, свободного кроя одежды. Цвета лазури, расшитой золотыми цветам у нее и бордово-черные в серую клетку о него.
Движения и позы простые и понятные каждому человеку. Мужчина стоял грузно, уверенно, руки в замке на уровне живота. Подбородок, задрав смотрел в камеру сверху вниз. На голове у него был убор похожий на вороний клюв, который крепился завязками прямо под подбородком.
Женщина же улыбалась, под руку взяв мужчину. Поправляя свои длинные волосы.
Было слышно на видео как шуршит легонько ее просторная одежда. Ярко горели золотые цветы при свете дня.
Я посмотрел на Колю – побледневшего и невротично шершавого, затем на них, затем снова на него. И никак не мог уловить тонкой границы. В чем же были ключевые отличия между нами?
Будто почувствовав это Коля выключил монитор и растворился в темноте. Став неясным силуэтом. Слабы эхом густого дыхания. Стоило сразу так тихо, что было слышно слабое гудение монитора.
– Тебе не кажется, – сказал он. – Что корабль стал меньше трястись?

– Да. Когда они ведут его сами он идет намного плавнее.
– А разве можно вести корабль в скольжении?
– Я не знаю.
В темноте, гулко, со скрипом отодвинулось кресло, в глубь прохода между стеллажами.
– Как-то все слишком тихо. Почему все успокоились и делают вид, что ничего не произошло?
– Я не знаю. – ответил я.
На большой карте выбрал следующее поселение и стал перелистывать прикрепленные к ним фото.
– Как думаешь, чем вызван взрывной рост количества поселений?
– Не знаю – ответил Коля. – Есть мнение, что Омуты жили долговое время в долинах гор, убегая от Галактической войны. А когда Митридат освободили, только малая часть вернулась в города. Большая часть иммигрировала в сторону Земли.
Щелчком он включил свою фотосферу. Она темным затменным солнцем медленно вращался перед его лицом, отливая красновато-оранжевым закатным светом.
Он продолжил:

– За время войны они так сильно изменились, проживая без АК-ов, что уже не смогли вернуться в города.
– За время войны, – говорю я. – Без АК-ов, они не успели бы так сильно поменяться, что не смогли бы жить с людьми в одной среде.
– А за семьсот лет после войны – вполне. Митридат довольно агрессивен вне антропного контура.
Мне вспомнился мой АК. В котором собраны были груды таблеток, добавок и витаминов, а также различных устройств для поддержания и сохранения биохимии тела. Его выдали мне впервые во время перелета с Дубовой Теснины в Персеполис и уже тогда он был размером с небольшой чемодан. Для полета на Митридат он вырос раза в четыре.
– После войны Митридат быстро отстроили. – сказал я.
– Но это процентов десять от прежнего всё-таки. Еще я заметил, что поселения их начали образовываться активно очень недавно…
Развалившись в кресле, он медленно раскручивал фотосферу как баскетбольный мяч. Тени вокруг нас заплясали в закатном свете. Я стал изучать даты возникновения поселений по карте. Во все стороны они расползались зелеными точками от двух горных массивов. Все они были основаны в последние тридцать лет.
Коля подытожил мои мысли:
– Сразу после окончания Необъявленной гражданской.
– Тогда его вроде не бомбили.
– Уничтожили спутник, на котором была орбитальная крепость. Теперь у него на одну луну больше.
Он нахмурил брови еще сильнее раскручивая сферу. На мгновение мне показалось, что в тенях за его спиной кружится стая черных птиц.
– Это не объясняет ступеньки, – говорю я. – Если бы их численной росла равномерно, мы бы увидели на карте иную картину.
Коля пожал плечами.
– Не знаю.
Затем щелкнул пальцами, и сфера потухла.
– Боюсь, что со всем этим… – продолжил он. – Мы не скоро это выясним.
– Как думаешь, они смогут интегрироваться в общество?
В ответ он наигранно рассмеялся, скрипя креслом. Затем включил монитор, положив его на стол экраном вверх, смахнул небрежно повисшие в воздухе голограммы.
– Мы долго будем делать вид, что всё в порядке?
Я устало свернул изображения на экране и отодвинул его в сторону, так чтобы, между нами, больше не было ничего.
– Что ты хочешь? Чтобы я сознался? Или чтобы мы пошли трясти каждого на корабле?

– Ты этого не делал. – Твердо сказал Коля. – Но эта атмосфера всеобщего спокойствия меня убивает. И я этого тоже не делал.
– У тебя был мотив?
Коля задумался.
– Да, нет.
Всю дорогу он ухлестывал за Лилей. При мне стараясь не палиться. Думаю, что начал он это сразу после того, как мы расстались. Отчего это смотрелось вдвойне смешно.
– Я этого не делал. – уже уверенно и твердо сказал он.
– И я.
– Нам нужно разобраться кто. И не смотри так на меня. Нам работать не дадут. Понимаешь? Снарядят ещё кого-нибудь из института пока мы будем сидеть в этой дыре и ждать исхода. И это уже будут не Омуты.
Его глаза хищно блеснули в ровном свете экрана. Свет, шедший снизу накладывал на его лицо страшные тени.
– Люди – заводи. – сказал я подавшись вперед.
– Омуты. – отрезал Коля.
– Тихие – люди.
– Омуты.
– Люди Урановых гор.
Коля замолчал. Медленно разгоралась фотосфера за его спиной. Ярким дневным светом.
– Во-первых, тогда уже Люди Ломоносовских гор. Или уж Человек Ломоносова. Первые поселения найдены там.
– Не факт, что корень там. Скорее всего это кустовое явление и они равномерно и синхронно возникли, судя по всему, в нескольких местах Митридата.
– Во-вторых, – он поднялся, встал в проходе между столами, а сфера последовала за ним. – Омуты. Но на все это, категорически, наплевать. – он уперся ладонями в край моего стола, нависнув надо мной. – Нам нужен ответ.
– То есть это не ради неё?
– Не нужно вот, а? Ради неё, конечно. Но я думаю, она бы хотела, чтобы мы выполнили то, зачем полетели в Митридат.
Смотря на него, я думал о том, зачем он пытается мне продать эту чушь. Дутые губы, точеный острый взгляд, напускное нахальство. Единственное, что она бы хотела – это быть живой.
– Нет. – сказал я равнодушно. – Лилия хотела бы сделать сама.
Повисла пауза.
– Слушай, а тебе правда не страшно? Что ты можешь быть следующим, если кто-то из них продолжит?
– Или ты.
– Или ты. – отчеканил обратно Коля. Затем быстро ушёл.
Раньше мне нравилось здесь больше. Взглядом я проводил бег аквамариновых огоньков на полу. Просто скользить в пространстве в ожидании развязки, которой так и не произошло. Со времени разговора в гостиной я несколько раз возвращался к ней, сам не знаю зачем.
Тело Лилии все так же парило внутри отсека. Что же будет с ней дальше.
Рассматривая ее в окошко двери, я думал о том, как безобразно материя берет свое. Что именно ушло вместе с жизнью? Оставив позади шелуху. Нечто, что было ничего. Большим, чем ничто, будто пропало в пустоте, что скрепляло всё воедино, удерживая всю эту …. В состоянии способном передать, сохранить и выразить красоту.
В суждениях, в движении мысли, в поступках. Выразить идеальное в вечно изменчивом материальном субстрате. Стоило этому ничто уйти, уйти этой незримой силе, как все тут же вывернулось. Стало резким, сладковато-кислым, не знающим меры и границ.
Безобразно симфонией метаморфоза, где энтропия выступала в качестве дирижёра.
Наверно только лишь потому, что мой образ был продолжением подобной силы, и я смотрел на мир ее глазами, и оттого метаморфоз, заставляющий Лилины пальцы чернеть, а белые кости выступать из-под тонкой, прозрачной кожи, казался мне отвратительным.
Быть может, только от того, что мир, творящийся подобной силой, теперь наступал на ее границы. На то пространство, кем была Лилия. На то место, что принадлежало всецело ей, было её вотчиной. Которую теперь грабил, разоряя монолит мира в бесконечных процессах разложения.
Там не было больше идеи Лилии, определяющей пространство её тела, её жизни. Один снедаемый прах. Акт захвата. Это было ужасным? Акт, которому невозможно сопротивляться? Который единственный и попирает свободу. Который реализует сам собою образ один лишь ведомый только ему: образ вечного изменения, образе вечного метаморфоза.
Не оставляя, никакого пространства для сотворения. Вот, наверное, где находится корень ужаса бытия.
Это подсказал мне ее синий комбинезон и почерневшие пальцы.
Значит, если тело было в порядке, психика тоже, чувства работали нормально, то Аккрециозия пришла как-то иначе и являла собой нечто другое.
Так вновь мне подумалось о Людях-заводи. Почему у них не было культов? Они глухи к идеям? В них нет субъекта образ, которого проступает сквозь метаморфоз мира наружу? Или наоборот, они уже всегда по ту сторону – в омуте. Так пространство плоти для них безразлично. Или быть может они часть идеи изменчивого мира и повинуясь его току, подобно тому, как материя берет верх над ее безжизненным телом. Они своим существованием суть такой же метаморфоз, суть такая же энтропия. И смысла в субъектности, в идеи Лилии, для них попросту нет.
Мертвые-люди. Люди потока, получатся. Ведь в них нет, той генеральной линии способной продуцировать красоту. Способной в движении материи выразить форму. Высветить содержание.
В ней она была. Эта граница. В цвете её глаз, в движения, в легком смехе, в легком дыхании, которым можно было описать всю ее жизнь.
Теперь ее нет. В этом отсутствии, при наличии холодной плоти, на поверхности события Лилиной смерти проступала телеологическая граница моего присутствия в бытии, в жизни.
И если это существует, это, по-видимому, для чего-нибудь нужно. И я стоял здесь в свете окошка в массивной двери как неудачная фигура. Заклинание, что не подходит ни к одним воротам. Вещь, через перед преградой, которая не может достичь до своего места и раствориться.
Одна телеологическая граница, как-то что удерживало форму в смирении и подчинении, в единстве. Под эгидой Аккрециозии единственно и могла выразить красоту – перенести образ в хаотичный мир явлений. Удержав его в границе смерти.
Граница эта проступала вопросом: зачем?
Выступала для меня со стороны моего пребывания в мире слабым огоньком надежды. Перед которой стояли три необходимости, с которыми нужно было что-то сделать, как-то обойтись: фундаментальным искажением мира, брошенностью в нем и перед ним, невозможностью отыскать выход.
Вокруг, будто бы в помощь или издевку были полки забитые блестящими корешками книг, жужжание фотосферы и стоны корабля.
Ответ был у меня под носом, судя по всему. Здесь. В капле мира, в капле человеческого мира, что мы несли через ничто космоса.
Но как тут его найти? В какой-то мере Коля был прав. А его маниакальное стремление разобраться в вопросе, было мне даже на руку. Это был, явно знак. В этом событии был троп, раскрывающий все последующее действие. А значит, нужно повиноваться ему как течению, как попутному ветру.
Спичку тряхнуло. Я поймал себя на мысли, что слышу, как хлопают крылья, ласково шумит прибой. Но стоило мне об этом подумать, как оно исчезло.
В следующие дни Коля часто приходил в библиотеку. Но работа ему не давалась. Он ходил кругами и все больше надоедал мне этой идеей.
– Может нужно её осмотреть? – он в очередной раз оторвался от экрана и уставился на меня. – На предмет ран?
– Мы сотрем улики. Мы же слышал Пылаева.
– Но, всё-таки, мы должны…
Я покачал головой, не отрываясь от монитора. Коля весь горел. Нервный огонёк иссушал его изнутри. Таким возбужденный и дерганным я его еще никогда не видел. Будто в подтверждение этого наблюдения он вдруг бросил:
– Ты просто ссышь.
– Да. Боюсь найти там что-нибудь неоспоримое. Что тогда мы будем делать? Задержим того, кто это сделал? Убъем? Или будем весь полет смотреть на него и улыбаться? Ты-то сможешь?
Коля вдруг изменился. Губы поджал и вяло улыбнулся.
– Прости. Пойми, я уже спать не могу. Всё думаю и думаю об этом.
«Думаю о том, что карьера вот-вот встанет.» – подумал я и улыбнулся ему в ответ.
– Мир?
– Мир. Но может быть ты что-то ещё видел? Подумай. Ты дольше не спишь.
– Ничего необычного. Когда проснулся – увидел, что ее капсула пуста. Пошел искать. – неожиданно для меня самого на этих словах к горлу подступил ком. – Нашел.
– Должна быть хоть какая-то зацепка, или что-то вроде того. Давай все же аккуратно всех расспросим. Может быть, что-то прояснится.
На это я устало кивнул. Работать уже не хотелось. От света экранов болели глаза. Корабль в тот день, все время трясло. Кормчий Когитатор постоянно перебрасывал курс. Как я понял с разговора с Пылаевым, мы проходи что-то вроде порогов в горной реке. Постоянно маневрируя между гравитационный вихрей. Или тем, из чего впоследствии они появятся.
– Частое явление в скольжении… – добродушно уверял меня Пылаев, со своей не сходящей с лица хитрой улыбкой. – Ничего страшного. Просто делаем крюк.
Когда Коля ушел под сопровождение фотосферы, я на какое-то время еще остался в библиотеке. Продолжая рассматривать людей-заводи. Мне хотелось что-то тут же найти. Только по слепку их лиц, деталей костюмов, архитектуры, позам, гримасам, быту…
От того Митридата, что был семьсот лет назад ничего не осталось. Сейчас мы летели на планету, что была не более чем семечко. Из которого когда-нибудь сможет вырасти что-то похожее на старый Митридат.
Я искал в незнакомых лицах, поблекшего человеческого существования, вынужденного быть в ином экзистенциальном горизонте подсказу. Нащупать ту незримую границу между ними и нами.
Под иной атмосферой, в ином вызове быть. Быть может, в их лицах, мне, наконец улыбнется удача.
Но что-то подсказывало мне, что эту границу, можно обнаружить, только ее перейдя. А исследовать – вернувшись. Для этого нужно было выбросить свой АК-бокс, поселиться с ними и потом вновь найти в себе силы вернуться к людям.
От перспективы такого пути даже дышалось тяжко. Мучительное чувство пустоты и меланхолии вновь укатало меня. Впервые, после отлета с Персеполиса. Не развеянное темнотой, но свернушееся под светом других людей. Ставь вновь моим. Разливаясь в воздухе, которым я дышал, как некогда на Дубовой Теснине.
Вновь хлопают крылья, или это подол моего плаща на ветру?
Захотелось бежать прочь. Бежать было некуда. Некуда теперь даже было бросить себя в свободный полет сквозь анфиладу отсеков. Пока не врежусь во что-нибудь. Всюду теперь сновали люди. Всюду теперь они предложат помощь, расскажут о потере, об опыте. О том что все наладится, что это просто стресс, что его нужно пережить. И я не смогу сказать, что мне, в сущности, наплевать на неё. Всегда было наплевать.
Что им нужно залезть в свои капсулы и замолчать. А потом мы с треском и праздничным фейерверком разлетимся шипящими искрами в космической безмятежности.
Почему-то я вскочил. Обуреваемый злостью. Сжал кулаки и глаза закрыв долго стоял пытаясь равномерно дышать. Но это не помогло. Жгучее чувство росло во мне все сильнее, разрывая грудь жуткой потусторонней тревогой.
Попытался заплакать – не получилось. В отражении монитора показалась моя мерзкая кривая рожа. Оскалился на неё, показал белые зубы и с силой ударил в переборку отсека. Разодрав себе руку в кровь.
Библиотека наполнилась гулким эхом.
У выхода тут же замаячило пятно фотосферы. Затем появился удивленный Коля.
– Ты чего?
Я показал ему руку.
– Все равно они будут Омуты – сказал он.
– Ударился. Пойду забинтую.
Коля понимающе кивнул и ушел прочь.
***
Спичка мог перевозить несколько сотен пассажиров, но на этом рейсе была только наша группа. От этого корабль выглядел заброшенным, гулким и чрезвычайно одиноким. Создавалось впечатление, что мы пришли сюда либо ранним утром, и когда еще никого нет, и вот-вот палубы заполонят, гул голосов гоня перед собой, сонные пассажиры. Помятые, ничего не понимающие, с барахлом на руках. Либо, мы оказались здесь поздним вечером, когда все уже ушли, по ошибке, забыв нас на корабле.
Обычно не задумываешься, сколько таких искорок, как Спичка, скользит по водам Великого Океана, словно рассыпанные бисер между планетарных систем.
Сто человек сюда, сто туда.
Десятки тысяч подобных нашему кораблей. Одинокие. Пилигримы в неведомой пустыне.
Мне вспомнилось, как на Персеполисе, в одном из искусственных морей, оседлав тяжелые волны по морю шли одновременно десятки парусных яхт. Пока над ними кружили блестящие гайдары и громоздкие корветы.
Помню блеск полуденного солнца в зеленых волнах. Теплый ветер. Реют радостные флаги. А с набережной, с пляжей, наблюдают за регатой множество людей. Пестрая флотилия неслась вперед, разрезая носами волны, море взбивая жемчужной пеной.
Вроде бы так отмечали какой-то местный праздник. Наверное, сейчас за бортом происходить нечто подобное. Десятки кораблей повинуясь неведомому ветру мчаться вперед, раскрыв паруса своих плавников. Несутся невесомыми водомерками к блестящим жемчужинам планет, омываемых звездным приливом.
А меж них, малых и юркий кораблей, несутся тяжелые фрегаты или крутобокие лайнеры. Несутся сами по себе или, повинуясь течению гипертрасс. Он несли с собой сотни тысяч тонн грузов или десятки тысяч пассажиров.
Наверное, стоило отправиться таким путем. Было бы дольше… До Митридата, вдоль рукава галактике, по дуге, с заходом в Медею. Теперь в любом случае, все равно получится дольше.
После того, как я забинтовал руку – отпрвился в кафе.
В пустом зале было темно. Вокруг столиков стояли глубокие кресла-сферы, утопленные в пол. В центре зала, недалеко от барной стойки, из-за которой смотрели восемь дружелюбных глаз робота бармена, над единственным столиком горел свет.
Казалось, что потолка не было. Из пустоты на тонкой ножке спускался к самому столику одуванчик из фотокристаллов. Где-то там, в вышине, в темноте их колосилось целое поле. Чуть слышно переливались чудной мелодий дрожащие кристаллы, когда Спичку трясло.
Спрятавшись в тени хромированной сферы своего кресла, сидел Фадин.
Игорь Семенович, сидел под белым мягким светом. Вся остальная иллюминация в кафе была выключена. Когда я подошел к нему, корабль затрясся будто на полном ходу спускался с горки, посыпанной щебнем и грунтом, взбивая пыль.
– Не возражаете? – спросил я, указывая на соседнее кресло, через столик.
– Прошу, конечно.
Старик добродушно улыбнулся.
Кресло напротив, легко поднялось из пола, развернулось ко мне. Стило мне сесть как свет стал чуть ярче. Фадин, под куполом кресла читал что-то на своем планшете, попивая чай из глубокой чашки. На нем был все тот же твидовый костюм и темно-синяя рубашка. Из-под манжетов, выглядывала серая хромированная чешуя, облепившая его руки выше кистей.
Судя по всему, под одеждой он носил какой-то вариант АК-костюма, которые автоматически регулировал химию тема, вместо АК-бокса.
– Одиноко, тут. Не находите?
Игорь Семенович пожал плечами.
– Мне напоминает ночное кафе. Где-нибудь на Гагаринской. – он поймал мой взгляд и улыбнулся. – На любой Гагаринской. Редкие посетители, за окном ночь. Желательно, чтобы была прохлада, после дождя. Когда вся жизнь Персеполиса уже на другой стороне планеты, где-то там вдали скачет навстречу рассвету. Сразу дышится легко.
Фадин отложил планшет и показался на свет, выбравшись из своего кресле. Мечтательно посмотрел куда-то вдаль.
– Мне нравилось просиживать там часами. Это место похоже.
– Только вид не тот.
Он огляделся.
– Почему?
– Не хватает простора. Куда не повернись всюду стены.
– А-а-а… Это. – он согласился. – Нужно было брать лайнер.
– Тоже об этом думаю.
– Может быть, тогда бы ничего этого не случилось.
– Не нужно об этом. Прошу. Но да, на лайнере было бы просторнее.
Повисла тишина. В появившемся меню я выбрал чай и пару сэндвичей. Что-то пиликнуло в ответ. Затем на кухне, позади бармена-паука, зашевелились машины. Кресло мое, легко подстроилось под высоту стола.
– С другой стороны, так меньше пересадок. – говорю я, растворяясь в кресле. Внутри тут же включились массажеры и стали разминать мне спину. – Сразу на Митридат.
Спичка вновь недовольно загудел. Над нами под потолком тихонько зазвенели одуванчики.
– Игорь Семенович, Вы давно занимаетесь почти-такими-же-людьми. Как думаете, они сильно отличаются от нас?
– Пятнадцать-восемьдесят девять. – сухо он поправил меня. – Давайте, придерживать каталога, пока у них нет названия.
Я согласился.
– Ну… – потянул Фадин удовлетворенно. – Не сильно. Но тут, как посмотреть. Они живут в горах, В техногенных руинах старого Митридата. Отчасти в катакомбах. В довольно странной среде. Странной по отношению к нашей биологии. Они очень привязаны к своим группам… А какой был вопрос?
– Смотрите. Понятно, что им присуще все то же, что и нам. Но вот другая среда, заставляет их действовать иначе. По-новому смотреть на все те противоречия, которыми полны мы сами и которые двигают нас вперед. Неспроста же у них нет культов, по-видимому, отсутствует и религиозное чувство…
– Хотите знать, смогут ли они быть более эффективными чем мы в решении этих противоречий? Быть лучшей версией нас?
Он с интересом подался вперед, следуя за своим вопросом.
– Наверное, наверное, да. – сказал я.
– В рамках Митридата – да. Думаю да. – Фадин сцепил свои неестественно длинные пальцы в замок. – Но в этом и прелесть человечества. Выйдя за его границы, они столкнутся с тем же с чем столкнулись и мы. Им придется искать пути сохранения своей формы вне Митридата. Даже если там она успешна. И применять все те же антропокатехонные технологии что и нам.
– А если у них когда-нибудь получится?
– Не думаю. Инерция, страшная вещь. Мы набрали слишком большую историческую инерцию. Куда затягивает всех встреченных нами на пути. – он отпил чай из кружки, что-то разглядывая на дне. – Только если организм человечества слишком ослабнет. То да. – Фадин поставил кружку на стол и пожал плечами. – Это, поймите, и будет их слабое место: баланс среды, который потребуется удерживать. Стандарт среды. Понимаете?
– Угу. – ответил я. – Только если мы найдем помимо Митридата некую универсальную землю. Универсальную в плане универсальной среды для большинства миров. Вид, выращенный на ней, будет лишен такой слабости.
– Интересно предположение. Но неверное. Помимо среды, которую дает тот или иной мир, он в первую очередь дает разум. А это уже совсем другая история. Мы же сами не живем в среде планет. Мы живет в искусственно созданной сфере. На кораблях, станциях, среди когитаторов и машин, среди искусственных биомов. Мы сами и создали эту универсальную землю. И пока она торжествует.
Робот официант принес мой чай и на тарелке разогретые сэндвичи. Его поблагодарив, я принялся есть. Мы какое-то время просидели каждый в своих мыслях.
– А как думаете, от нас многое зависит?
Фадин непонимающе посмотрел на меня. Из-под купола кресла. Затем потянулся за сигаретой в карман, его длинные руки и ноги никак не могли уместиться в сфере кресла, так что ему пришлось сильно податься вперед, из этого кокона, чтобы достать пачку. Слабый разряд вспыхнул в тишине. Когда он наконец уселся обратно. Сигарета задымилась. Чуть слышно загудела вытяжка вентиляции, встроенная в кресло.
– От нас вообще? Или от нашего заключения для пятнадцать-восемьдесят девять?
– Второе.
– Не думаю. Глобально ничего не поменяется. Определенные круги хотят вложиться в Митридат, чтобы восстановить его. Некогда это был красивый мир. Важный узел.
– А что, если мы скажем нет? Что их нужно законсервировать и не трогать?
Фадин пожал плечами, выпустив облако дыма, которое тут же растворилось. Так что до меня не долетела и тень запаха. Почему-то я даже расстроился, так как уже готов был почувствовать этот горький терпкий запах.
– Местные олигархи всё равно найдут способ отчистить мир от пятнадцать-восемьдесят девять. Это, в первую очередь в их интересах.
– Неужели геноцид?
– Никто не даст. Особенно после последней войны. Мы любим себе частенько напоминать о том, что такое настоящее зло. – улыбнулся Фадин. – Но и инвестиций не будет. Всё так или иначе завязано через имперский бюджет. Хотя это же не единственный путь…
Я отложил надкушенный сэндвич. Попросил у него сигарету и прежде, чем закурить допил чай. Тут же официант принес еще.
– Знаете, Игорь Семенович, я летел сюда с одной мыслью, что никак не давала мне покоя. Надеялся, что может быть здесь, у пятнадцать-восемьдесят девять, появившихся случайно, в результате противоречий имманентных нам. Получится, как-то более разумно распорядится этим наследием человечества. Найти чуть другой путь. Другую цель. Понимаете? Может быть, в своих постоянных ошибках мы породили что-то новое. Что-то иное нам самим.
– Боюсь, что нет. – сходу ответил Фадин. – В итоге, эта ветвь людей, точно такой же разум, брошенный перед необходимостью быть. Быть в нашей необъятной вселенной. И совершит он все то же самое, что и мы. Чуть более эффективно, чуть менее. Но всё то же самое.
На столе появилась пепельница. Он покрутил ее в руках. Стряхнул в нее пепел, а затем, будто бы ему надоело курить, смяв, затушил об нее сигарету. На меня посмотрел и продолжил:
– Тут другое, понимаете, мой друг. – Фадин сильно подался вперед, так что впервые в круге света я мог рассмотреть его лицо: белое, меловое, сильно вытянутое, с крупными красными родинками, короткой густой седой бородой и венцом взъерошенных жидких волос. – Они также бросают вызов смерти, как и мы. А это все расставляет по своим местам. Действительно, по настоящему иной разум будет тот, кто сможет быть и по ту, и по сю сторону смерти, и от нее не зависеть. И уже совсем другой разум, иной даже последнему, будет тот, что никак не связан с нашей вселенной. Но между ними тремя лежат пропасти. Пропасти тотального непонимания и безразличия. А всё остальное – решаемо.
Когда он говорил, я заметил, что из-под ворота его рубашки торчит металлический ошейник-ворот АК-костюма.
– По-вашему, мы обречены вот так сидеть на краю пропасти и смотреть в бездну?
Он покачал головой.
– Не думаю. Между ними есть тропинки. Пути, но, чтобы пройти по ним, нужно будет туда спуститься. Само наличие этих тропинок уже заложено в наше естество, если хотите. Имманентно нашему пребыванию в мире. – Он задумался, что-то вспоминая. – Знаете, я читал как-то очень старый миф, он был написан в разговоре, похожий на этот. О корнях нашей культуры. В деталях не вспомню, но если своими словами, то звучал он примерно так: Как-то Господь Бог, сотворил людей и понаблюдав за ними какое-то время, удалился в пустыню. Пустыня эта бал безжизненна и безвидна. Бесконечная равнина, окруженная высокими горами со всех сторон, словно блюдце под самым солнцем. Там он размышлял о людях, видя дела своих в делах человеков. И стало ему так горько, от участи нашей, что вздохнул он и пролил на землю кипучие слезы. И омыли те слезы землю, и преобразилась она. Заколосилась, покрылась лесами и полевыми травами, побежали по ней ручьи и реки. А после, через тридцать три года, как полагается, вышли из земли, орошённой божьими слезами люди. То были люди Предела. И смерть смотрела на мир их глазами.
Игорь Семенович перевел дух. Ему вновь принесли чай.
– И вот мы здесь. Далеко вышли за предел земли. Несемся по водам Великого Океана. В некотором смысле, чувство предела, чувство бездны, это наш экзистенциальный горизонт, который мы видим вдали. А что с этим делать – никто не знает.
– Красиво, – сказал я. – Очень красиво.
Так увлекся его рассказом, что не сразу заметил, как в воздухе над его креслом висит ее мертвое тело. Только теперь Лилия был не в синем комбинезоне. Она медленно крутилась, раскинув в стороны руки. Замерла в мгновении.
На ней было атласно кружевное черное платье. Волосы белые все также распущены. Украшенная множеством украшений серебряных с драгоценными камнями. Опалы, изумруды и бриллианты. Когда ее развернуло ко мне лицом, то я увидел неё на глазах большие серебряные монеты с изображением сов.
Я так и замер с остатком сэндвича в руках.
– Артём, всё в порядке?
Фадин вылез из раковины кресла, чтобы понять куда я смотрю. И ничего не найдя легонько тронул меня за руку.
– Твой первый фантом, правильно? – спросил он.
Пытаясь проморгаться, я кивнул в ответ.
– Пора бы уже. Вы уже давно не спите. Больше нашего.
– Нет, Я читал о них. Но чтобы это было настолько реалистично…
– Главное спокойствие. Это просто сбежавшая мысль. Она не более чем написанное на бумаге слово. Всегда уже ваше слово. Что вы видите?
По моим глазам он, кажется, сразу понял ответ.
– Мужайтесь, мой друг. – сочувственно сказал Фадин потрепав меня по плечу. – Постарайтесь не обращать внимание. Вы быстро освоитесь.
Почему-то я посмотрел на свою забинтованную руку, затем на Фадина. Мы улыбнулись друг другу и продолжили разговаривать. Говорили о разном и чем больше, тем оживленнее вновь становился диалог. Так, что к концу его я уже совсем забыл о происходящем. Затем я откланялся и ушел в свою каюту. Оставив его одного.
***
После ужина с Фадиным я уснул в каюте. Сны снились бредовые. Бежал куда-то по коридорам корабля пытаясь поймать убегающие прочь мысли. С полным ощущением того, что с каждой потерянной частью себя, теряют и память. Скукоживаюсь и становлюсь все меньше и меньше. И вот уже оказался на взлётной полосе аквамаринового цвета и навстречу мне несется, мерцая, яркая вспышка.
На этом я проснулся.
Проснулся с больной головой и песком в глазах. Отправился бродить по кораблю. И вскоре, наверное, уже поздней ночью, нашел себя в рубке корабля. Вместе с Колей и Пылаевым.
Сегодня была его очередь дежурить. Жикривецкий отсыпался в своей каюте. В кабине было темно, панорамные иллюминаторы на потолке были закрыты стальными веками. Обычно, отсюда было видно носовые антенны, уходящие вдаль, и часть жилых модулей.
Кабина была просторной, вытянутым ромбом. Впереди, на возвышении перед приборной панели были кресла первого и второго пилота. Большие, больше похожие на страшные хирургические машины. С кучей проводом, манипуляторов и силовых модулей.
Сейчас они были пусты.
Позади них висела в воздухе гололитическая модель корабля. На ней в реальном времени отражались все события, происходящие со Спичкой, во время полета.
По стенам множество экранов, слабо мерцающих в темноте и дополнительные кресла. Потолок был панорамным стеклом полуконической формы, снаружи закрытым толстыми листами металла.
По центру, сразу за моделью корабля возвышалась, утопленная в пол трехгранная колонна со сферическим навершием – первый вычислительный модуль Кормчего Когитатора.
Мы с Юрой сидели на полу у его основания. Слышно было как гудит система охлаждения. Внутри колонны что-то постоянно щелкало.
Всюду вокруг нас растекались тысячи сигналов. Воздух буквально резонировал от количества проносившийся мимо нас информации. Отсюда, из пучка нервов веером расходились команды, сюда же стекались сигналы со всего корабля.
Постоянный хор голосов, которым руководил Кормчий Когитатор. Постоянно пересчитывая курс.
Спичка вращал своими плавниками, в основании которых в недрах пустотных камер машины-булавки кривили пространство-время.
Коля сидел напротив, в одном из кресел, развернувшись к нам. Медленно утопал в обволакивающем его кинетическом нейрогеле и потягивал пиво из бутылки через соломинку. Так, что с наружи у него были ноги чуть выше колена, отростки рук и лицо.
– Если эта штука ошибется. – кивнул он в сторону Когитатора. – Мы разобъемся?
Пылаев мотнул головой.
– Это невозможно.
Он был до синевы выбрит, как всегда, при полном параде. Слегка пьян. В кружке, с гербом звездного флота у него теплился крепкий чай. Лукавый взгляд и хитрая улыбка не сходили с его лица.
Свою фуражку он водрузил на сферу Когитатора.
– Там, под нами ещё такой же – Юра постучал ладонью по полу. – Еще две дублирующие башни в корпусе корабля, на случай потери кабины.
– А если все они скажут: «Ой»? – спросил Коля.
От его движений гель начинал слабо светиться синим светом. Он был похож в этом кресле на червя с лицом и руками человека.
С Персеполиса Коля взял с собой запас пива с кардамоном. И ни с кем не хотел делиться. Несколько бутылок в картонной упаковке сейчас стояли у него в ногах.
– Упс. – сказал я и рассмеялся.
Пылаев цыкнул на нас.
– Мы не выйдем из потока. И всё мы, услышим это «Упс» довольно заранее. Дальше можно будет вести корабль по маякам и приборам. Тут есть калькуляторы курса, если уже совсем все не так пойдет. Но они больше для проверки.
– А если и они не будут работать? – не унимался Коля.
– Можно вручную.
Пылаев пожал плечами.
– Тут, как и в любом деле: всё на ощущениях. Главное почувствовать поток. Как машина в нем себя ведет и прочее. Слышите гул?
Мы прислушались. В целом Спичка гудел сейчас как обычно. Но если вслушаться, то гул этот распадался на целый сонм различных звуков.
– Всю дорогу только его и слышу. – говорю я.
–Какой именно? – спросил Коля.
– Тихо. – Юра шикнул на нас и подняв руку начал рисовать ритмический рисунок как дирижер. – Вслушайтесь.
А затем начал повторять в такт:
– Ру-ту-ту-ту. Ру-ту-ту-ту.
Мы долго сидели так, прислушиваясь к звукам корабля, под монотонный бубнеж Юры. Коля застыл настолько, что гель вокруг него перестал светиться. Мне даже показалось что он уснул. В какой-то момент я сам начал чувствовать еле заметную дрожь корабля. Или просто убедил себя в этом.
– И что это? – сказал Коля.
Пылаев закурил. И нехотя поднялся на ноги. Потянулся, не спеша отвечать. И судя по всему, положив глаз на бутылочку пива с кардамоном, начал прохаживаться по рубке, разминаясь.
– Двойная из двух нейтронных. – сказал он, в воздухе сигаретой отрисовывая рисунок. – Ру-ту-ту-ту. Ру-ту-ту-ту.
Отпил чай и с невинным видом продолжил приближаться к Коле.
– Там, по ту сторону скольжения, гравитационные волны мы слабо воспринимаем. Но тут, кривя пространство-время мы сами сильно светимся; а во-вторых, они сильно бьют по нашему пузырьку тяжелой реальности. А точнее… – он развернулся и пошел обратно в мою сторону пуская дым и пытаясь усыпить бдительность Коли. – Они бьют по булавкам двигателей и постоянно относят нас в сторону. Мы отклоняемся от курса примерно на пять-шесть градусов.
Коля, дойдя до колонны Когитатора, поставил кружку обратно на узкий бортик в ее основании. Развернувшись, пошёл на второй заход. Иллюстрируя свои объяснения сигаретным дымом и чеканным шагом, рассыпал он по пути искрящийся пепел.
– А это уже, от двигателей передается на корпус корабля и становится вполне ощутимым сигналом. Соответственно, – на этих словах он нырнул вниз к упаковке с бутылками, но Коля, был готов и легким движением ног, задвинул упаковку глубоко под сиденье. Юра крутанулся, распрямившись и поправив китель, продолжил. – Соответственно, нужно учитывать эту поправку, чтобы грамотно проложить курс и не выскочить из скольжения.
Синий ореол нейрогеля вокруг Колиного лица сиял.
– Я предвидел. – сказал он.
– Ру-ту-ту-ту.Ру-ту-ту-ту. – смакуя, повторил Юра, выпустив облачко дыма.
Затем аккуратно и размеренно, очень буднично, нажал на кнопку на панели на стене прямо за Колей. Его кресло тут же поднялось и развернув Колю к стене мониторов подтянуло его к приборной панели.
– Удивительно. – сказал я. – И много такого?
Пылаев, на скудном свету рассматривал этикетки на бутылках. Сигарету зажав во рту.
– Эй.. – сказал Коля. Гель стал активным и полностью затянул его внутрь кресла. Так что остаток фразы мы не разобрали.
Юра сел обратно, протянув мне одну бутылку.
– Да. Со временем привыкаешь. Особенно если маршрут знакомый. Уже начинаешь чувствовать машину. Ну и на крайний случай, есть маяки. У них особый сигнал, можно посчитать и вести машину по ним, если не уверен.
Коля смог разобраться. Кресло вернулось обратно, выпустив его.
– На крайний случай можно и посчитать. Слышал? – кинул он мне.
– Спичка надежная машина.
– Я видел, что с ними бывает. – сказал я.
– Это редкость. Перелетов много. А катастроф меньше процента.
– Это все равно много.
Пылаев выпустил струю дыма и отправил окурок в свободны полет в сторону входа. Через какое-то время там появился робот-паук, который его убрал. А затем вычистил рассыпанный пепел и уполз обратно в недра корабля.
– Ну, как посмотреть.
Юра задумался о чем-то уставившись в темноту.
Дни стали тянуться слишком долго. Все на корабле рассосались по углам. Как можно дальше друг от друга. Пытаясь чем-то себя занять. Уткнуться в какую-нибудь деятельность, лишь бы скоротать время и не думать о происходящем.
До сегодняшнего дня с Пылаевым мы почти не общались. Да и не были особенно знакомы. Впервые, его я встретил уже в космопорте на Персеполисе. Нас представил друг другу перед отлетом.
За окнами космопорта расстилалась взлетно-посадочная площадь. Было жарко, слепило солнце. Бесконечное голубое небо над головой. Внизу ряды яхт и челноков на своих посадочных местах. Между ними снуют сотни людей.
На горизонте, в песчаной пыли небоскребы колышутся словно мираж.
Стиль городов Персеполиса, как говорят – дать традициям древних городов Земли. Всюду кипарисы и пальмы, акведуки и пирамиды из белого мрамора. Колоннады, подпирающие пустое небо. Обелиски небоскребов и многоярусные улицы.
Почему-то, глядя на него меня не покидало ощущение наигранности, будто все это только странная обертка. Словно я попал в ресторан, отделанный в подобном стиле. А не оказался посреди настоящего города. Аутентичного города, который медленно прорастал на планете.
– То есть. – сказал Коля, болтая на дне бутылки светлое пиво. – Вы весь полет спите?
– Кстати, да. – сказал я. – Вся жизнь в стазисе?
– Да, нет, почему? – ответил Пылаев. – У нас есть дежурства во время полета. Просыпаемся по очереди. На более безопасных маршрутах пореже, на других – почаще.
Ореол нейрогеля вокруг Колиного лица стал ярче.
– А как это? Проснулся – посадил корабль – взял новую группу и спать?
– Нет. Так нельзя. Два раза на рейс не пустят. Отдых не менее половины длительности рейса.
Свое пиво так и не открыв, Юра встал, взял кружку с чаем и прошелся по кабине и сел на соседнее с Колей кресло, предварительно отключил нейрогель. Так, что оно превратилось в самое обычное кресло.
– Сдали корабль новой команде и на планету. Либо обратно, но как пассажиры в капсулах.
– Не кисло. – присвистнул Коля.
Пылаев отпил чаю.
– Если честно, хотел бы летать больше.
– В темной рубке на посту? Или в капсуле? – обвел помещение руками, торчащими из геля Коля.
– В капсуле нет снов. – Пылаев потянулся и зевнул. – Здесь, чувствуется какая-то легкость. На планетах не так. Там все какое-то, не знаю, нереальное, что ли. Все такое выпуклое. Угловатое. Понимаете?
– Не понимаем. – хором ответили мы.
Он продолжил:
– Все какое-то кривое. Странно пахнет. Все движется. Когда спускаешься после перелета, на тебя нападет рой сигналов, туча запахов. Вокруг все будто кипит. А тут…
Юра скрестил руки на груди мечтательно посмотрел на потолок. Коля повторил за ним.
– На уровне ощущений, все как-то легче.
– Ничего пока не заметил. – сказал Коля.
–Это не сразу приходит. Нужно налетать довольно много часов, чтобы начать слышать.
– Больше похоже на эффект депривации. – сказал я. – Когда ты постоянно в изоляции, где нет сигналов, а потов возвращаешься в мир, насыщенный жизнью. Взрыв информации. Мне кажется всегда должно быть так…
Пылаев мотнул головой.
– Вам, салагам, этого не понять. Сигналов тут полно. Они, разве что другие. Чище, легче, Мелодичнее, что ли.
– Можешь пойти в военный флот. Они летают чаще.
– Или в экспедиционный. – сказал Коля.
Он продолжал болтать в воздухе отростками ручек и никак не мог наиграться. Юра вновь снова принялся ходить по кабине.
– Думал, как раз об этом. Жду одобрения документом. По идее, – он погладил сферу Когитатора, поправив фуражку. – Это мой крайний рейс на Митридат. Если все удачно сложится, то оттуда, на лайнере в академию на Марс.
– Вот незадача. – сказал Коля.
– Тот самый «Упс» – кивнул тяжело Пылаев. – только оттуда, откуда не ждали. Артем, а можно вопрос?
– Да, давай.
– Вы с Лилей были близки, так весь?
– Когда-то, да. Но уже давно нет. Только коллеги. Как ты понял?
– Это видно. Перелет всегда стресс. Люди стараются держаться ближе друг к другу. К тем, кого хорошо знают, любят.
Нейрогель вокруг лица Коли вспыхнул ярким насыщенным синим светом.
С чего он это взял мне было неясно. С начала полета мы с Лилей и словом не перекинулись. Предпочитая не замечать друг друга. Пылаев хотел было что-то добавить, но продолжать. Спичка тяжело заухал. Задрожал всем корпусом, сопротивляясь неведомой силе. Вспыхнули многочисленные индикаторы вокруг, так что в рубке стало светло. Что-то защебетал сам с собой Когитаторв.
Это продолжалось несколько секунд, а показалось будто часы. Затем все стихло, и кабина вновь погрузилась в темноту. Пылаев за все это время даже не шелохнулся.
– Ты говоришь, вы дежурите во время полета. – оживился Коля – А что входит в дежурство? Точнее, входит ли осмотр капсул пассажиров?
– Я не могу это обсуждать. Мы уже известили службы Митридата о происшествии.
– Так же, как и мы не можем быть тут. – сказал Коля, показывая на пиво. – Однако, мы тут сидим и дружески беседуем…
Пылаев помялся. Посмотрел на свою фуражку.
–Входит, конечно же.
Повисла пауза.
– И!? – одновременно сказали мы.
– Всё было в порядке. Все капсулы были загружены и работали штатно. В том числе и её. Пятые и десятые сутки мои. Пятнадцатые и двадцатые сутки – Вадима. Тридцатые мои. Тридцать пятые – Вадима.
– А ты когда проснулся? – спросил меня Коля.
– Дай подумать. Мне кажется, я не спал на седьмые и восьмые. Но я не проверял капсулы. По-моему, все было закрыто. Потом проснулся на семнадцатые и больше не спал. Через пару дней нашел её.
– На девятнадцатые получается. – сказал Коля.
– Вадим не просыпался на двадцатые. – вспомнил я.
Мы молча переглянулись. Каждые обдумывал что сказать. Но никто не решался озвучить свои мысли первым.
Получается, окно её гибели стало довольно точным, между пятнадцатыми сутками и семнадцатыми. Если Вадим просыпался. Осталось понять, почему он не заступил снова на дежурство. Колкая тревога вновь проснулась в груди.
– Вадим и на пятнадцатые не заступал на дежурство. – разрушил все Пылаев. – Как и я на десятые. А сразу пошел спать.
Мы изумленно уставились на него. Юра равнодушно развел руки в стороны.
– Ребят, это стандартный маршрут. Ничего проще него быть не может. Даже маневр, который мы делаем предсказуем. Плюс-минус Когитатор всегда будет нас в это время. Хотели проскочить, но не получилось. Теперь идем в обход. Единственная странность за весь полет – автоматика фиксирует массивный объект, оттого обход будет еще длиннее, чем обычно. Но тут скорее всего, сбой в мозгах. Просто предосторожность.
– Это же легко проверяется. Кто сколько дежурил. Есть же записи смен. Вас же за это легко накажут… – сказал Коля.
Пылаев только улыбнулся на это.
– Тогда весь флот придется выгонять. Если за такое увольнять или наказывать.
– И ни одной камеры на корабле. – сказал я.
– Да не, камер много. Но не каждый же угол ими завешивать.
– Резонно. И я бы даже согласился, если бы не труп в соседнем отсеке.
– Это да. – сказал Пылаев. – Это да.
– Почему мы не можем ее убрать? Это как-то неправильно. – вновь заладил свою песню Коля.
– Куда? У нас есть морозилка или морг?
– А нет? – спросил я.
Юра посмотрел на меня красноречивым взглядом. Коля ни секунды не думая останавливаться, продолжил.
– Может мы осмотри ее каюту?
– Нельзя. Все опечатано до появления следственной группы.
– Тут-то мы вспомнили о правилах.
С этими словами Коля выбрался из геля. Пылаев шумно вздохнул, надел фуражку и опустился в соседнее кресло.
– Сообщение уже ушло на Митридат. Все официально. Можете, конечно, заглянуть, но как это будет выглядеть со стороны? В глазах следаков? Вы рылись в ее вещах? Так получается? Бывший и кто? Коллега?
Нейрогель вспыхнул в последний раз и окончательно потух.
– Вот-вот.
Коля, пошатываясь собрал звенящие бутылки, обнял упаковку с пивом с кардамоном и прижал к себе.
– Пойдем, Тем. Нам в рубке находиться нельзя.
– Пойдемте, коллега. – сказал я.
И мы ушли, оставив Пылаев наедине со своими мыслями.
***
Мы шли с ней по залитому светом проспекту на Персеполисе. Высоко над нами кружили белые птицы. А еще выше в лазурном небе пропадали, уходя вдаль тяжеловесные корабли. Небо над городом жило своей жизнью, всюду сновали машины, кружили яхты и прогулочные катера.
Внизу, параллельно проспекту, у самых корней домов ветвились, разбегаясь многочисленными развязки дорог. Несмотря на выходной они были запружены транспортом.
Всюду жизнь била ключом
На Лиле было легкое платье, невесомая паутины переплетенных нитей. Светлое и почти прозрачное. Шляпка с завернутыми полями, как по последней моде. Сумка на плече на серебряной цепочке. В блестящей оправе солнечные очки.
Я не мог любоваться ей открыто. Потому ловил каждое мгновение для цепкого взгляда.
Мы шли вдоль витрин магазинов. Зачем-то завел тему про вещи, в которых ничего не понимал. Но каждый раз, когда мы останавливались, чтобы обсудить очередной наряд за стеклом, я мог без стеснения любоваться Лилей.
Вокруг было людно. Мы искали кафе или кино. Важно было найти какое-то дело, чтобы создать вокруг него общий контекст, так наше общение всегда шло лучше.
– Солнечно, сегодня. – сказал я, когда мы отдалились от витрин и вышли на середину проспекта.
Лиля улыбнулась.
– Почему солнечно?
–Потому что всюду свет, жарко и я прекрасно могу тебя рассмотреть.
Она рассмеялась.
– Звезда вроде называется Астарта. Должно быть Астартично, получается. – сказала она с напускной иронией.
– А, ну если так. Тогда да. Сегодня Астартично. А ты откуда?
– С Рассвета, А звезда Елена.
Внезапный порыв ветра чуть было не унес ее шляпку. Но Лиля вовремя, прижала её к макушке.
– Еленично, получается?
– Глупо так. Смотри, кафе-мороженное. Пойдем?
Мы постояли в проходе изучая меню. Внутри было полно народу. Столиков не оказалось совсем. Помялись немого и дальше двинулись, рассматривая вывески вдоль улицы.
– А ты откуда? – спросила она меня уже после, облизывая ложку.
В глубоких пиалах перед нами были разноцветные шарики пломбира. Четыре у нее и пять у меня.
– Дубовая Теснина.
– Прямо Теснина?
Окна в кафе были открыты. Горячий воздух проникал внутрь. Мы сели рядом с верандой на плетенных стульях. В углу беззвучно вещал о чем-то диктор с экрана. Показывали последние новости. Играла тихая музыка – какие-то местная попса.
– Прямо Дубовая. – сказал я. – А звезда Андромаха.
– И там совсем больше ничего нет?
Шляпку Лиля положила на соседний стул. Волосы собрала в высокий хвост. На шее у нее было тяжелое терморегулирующее ожерелье, выполненное под ювелирное украшение со вставками из белого золота.
– Горы, много гор. Леса, луга. Везде туман. Всегда. Все зелено и черная-черная земля. Много озер, как проталины на снегу рассыпаны по предгорьям.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70839220?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.