Главная страница | Исторические любовные романы | Шапито

Шапито
Эль


Перед самым важным моментом, она так долго смотрела в мои глаза. В них отражалось что-то странное, что-то похожее на доверие, уверенность и нечто легкое, неуловимое, словно взмах бабочки. Она, все также глядя в мои глаза, делала едва заметный глубокий вдох и медленный выдох. Ее взгляд ни на секунду не менялся. Менялся лишь я, но не она и наш маленький ставший обыденным ритуал. Метание ножей, стрельба огненной стрелой, доверчивый прыжок с полотна в мои руки… Она всегда смотрела в мои глаза, а после, вверяя всю себя мне, закрывала их и замирала, не дыша… И лишь спустя годы я понял, что она искренне верила, что именно в этот момент моя хваленая точность даст просчет…





Эль

Шапито





Пролог



Моему дорогому Ирвину с пожеланием счастья…

Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.

Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»

Я сел за это письмо, чтобы поведать тем господам, держащим меня здесь уже который день взаперти, правдивую историю. Рассказать ее будет трудно, но написать окажется, наверное, еще труднее, но я не хочу больше молчать. Мне нет нужды что–либо скрывать, в моей жизни было много невзгод, но то, что произошло недавно, окончательно поменяло, перевернуло ее с ног на голову или, правильнее сказать, с головы на ноги. Я не хочу скрываться, молчать и бежать, куда глаза глядят. Мне это не нужно, я всего лишь хочу рассказать все то, что приключилось со мной, о моей жизни последние полтора года, о том, кто такой некий уважаемый господин Оливер О’Брайен. Кто такая Красотка Шерри…

Я не хочу врать или искажать хотя бы одно слово, сказанное мной или в мой адрес, поэтому клянусь оставшейся жизнью и честью памятью о сестре – я не буду врать, ни одним словом, звуком, действием, как бы тяжело, а порой и стыдно это ни было. Я хочу быть честным ради Шерри. Она изменила меня, мою жизнь, она привела меня сюда… И я спустя долгие годы этому рад.

Я поведаю и том, кто такие Гейл, Смельчак Нил, Неподражаемая Гортензия, Неразлучные Зевс и Ганимед, Глотальщик, Мистер–На–все–ответы–знайка, Мистер Без-костей, Лулу и Коко, Кэтлин, Лилавати с Бинойей, Змееуст, трио Мистер Не-высокий, Мистер Не-низкий и Чайная дама и, конечно, Миссис. Я не хочу и обижать их, и говорить о них, важных для меня людях, одним словом. Нет, этого не будет. Они замечательные, помогли мне тогда, и я хочу отплатить за их доброту, отчистить их имена.

Это будет долгий, мрачный и тяжелый рассказ, но я должен это сделать! Должен поведать многим правду! Должен рассказать, почему яркого купола шапито «Удивительного мира мистера Оливера» больше не стоит ждать ни в одном из городов…

Все это началось тогда, полтора года назад, поздневесенним вечером 1837 года…




Глава 1


Духота давила всевозможными запахами. Пот, дешевый алкоголь, неумелые подделки духов, вонючая еда, разносимая на подносах кривозубых официанток в коротеньких платьицах, которые едва скрывали колени и даже кружева рабочих красивых панталон. Клуб гудел, наперебой кричали то грубые голоса, то высокие, театрально напуганные вскрики, после мешаясь с бурным смехом со всех сторон. Ни нравов, ни морали, ни по этикету заученных фраз, – здесь не было ничего из этого.

Впрочем, я чувствовал лишь, как воняло кровью. Уж этот металлический аромат ни с чем не спутаешь, как и ароматы местных канализаций. Ни тот, ни другой, я, да и никто из всех присутствующих не хотел бы ощущать, но сейчас далеко не об этом. Запах крови лишь дразнил, раззадоривал, заставляя опускаться все ниже и ниже, на самое дно животных инстинктов, где забываешь, что такое человечность. А что это такое? Поди спроси у тех, кто уже давно не мог ровно сидеть за стойкой, да те тебе и ответят. Так ответят, что новых слов поднаберешься, да таких, что ух, сердце захватывало, а уши жгуче горели. Знал я это не понаслышке. Подшутили так завсегдатаи надо мной, когда я впервые перешагнул через прогнивший, в прямом и переносном значении, порог этого подпольного клуба.

Удар в челюсть быстро привел в чувства, впрочем, ничего нового. Действенный способ вернуться в реальность из далеких мыслей, ничего не сказать. Кожа горела от полученных побоев, а кровь залила почти все лицо, попадая в глаза, которые так неприятно жгло. Только вот прикроешь глаза на секунду, и тебя снова ждет хук слева или справа, там уже не так важно будет. Кровь металлом отдавалась на языке, но оно и понятно. Хотя бы зубы целы. Это снова открылась только–только зажившая порванная губа, в ее самом уголке после предыдущего боя, залила все зубы кровью, но такое ждало не только меня. Отвести взгляд в сторону значит проиграть, поэтому напротив светилась ровно такая же кровавая улыбка. Ха! Та, правда, все никак не исчезала, а с каждой секундой становилась все шире и шире. Нелицеприятное действо, конечно.

Удар, снова и снова. Плечо, правые ребра, левое колено. Тело горело, отказывалось слушаться и подчиняться, хотелось принять горизонтальное положение и просто отдышаться, но нет. Это бои. Только правил никаких не было, просто борьба. На деньги. Ну а что? Как еще развлекаться всем тем упившимся до свинячьего визга мужикам или бабам, которые умело таскали из их кошельков и без того еле заработанные гроши? Это лишь борьба на потеху публике, которая даже сейчас умудрялась поднимать ставки, шлепая пышногрудых красоток с подносами по попе, не чураясь никаких запретов хозяев клуба. Все это знали, видели и слышали. Ни раз и ни два. Десятки, несколько десятков, впрочем, я уже давно перестал вести счет. Как и перестал слышать все то, что сейчас истошно кричали те, кто поставил на меня все свои деньги.

– Уродец! Уродец! Уродец! Уродец! Уродец!

Так меня называли здесь, на ринге, в душных клубах, в сырых подвалах домов, – везде, что я и позабыл, какое же мое настоящее имя. Это продолжалось так долго… Сколько? Год? Два? Пять?

Новый удар привел сознание в чувства, но это никак не помогло восстановить уплывающую картинку перед глазами. Она вертелась, кружилась, но никак не становилась четче. Лишь кровавее. Вот же черт! Проморгаться бы, да только это верный проигрыш. Но я не я, если не выполню данный мне приказ.

«Выиграй», – одно слово, брошенное вместе с неопределенным легким взмахом руки, и вот я здесь.

Сознание ускользало. Медленно темнело, скрадывая тени все сильнее и сильнее. Да уж, сегодня явно не мой день. А какое сегодня число? Вот черт! Новый удар ровно в челюсть, и я видел, как противник резко упал. А нет, упал как раз–таки я. Проиграл…

Все еще звенящая тишина. Я не слышал того шума за пределом ринга, не слышал и объявления победителя этого боя, просто лежал, пытаясь отдышаться. Глаза слепил какой–то свет, который мешал потерять наконец–то сознание и ненадолго провалиться в темноту. Мне не нужно было слышать восторга победителей и хуления проигравших, чтобы знать все это. Не раз и не два такое было, поэтому просто снова думал, о чем–то таком далеком. А ведь закрадывалось такое впечатление, что сегодня все пойдет не так. И о тумбочку ударился, и рассеянно пролил воду на рубашку, на лестнице чуть не навернулся. Да, сегодня явно все шло наперекосяк.

– И долго собираешься лежать?

Темный силуэт в этой ярком свете наклонился ближе, закрывая собой луч и становясь форменной тенью с каким–то хорошо различимым ароматом. А, да, так пахли дорогие сигары, которые курил мистер Коллинз. Тень склонялась все ближе и ближе, а запах становился все ощутимее и ощутимее, отчего и без того не лучшее состояние… В горле поднимался комок, а во рту ко вкусу крови прибавлялся желчный привкус. Как бы меня здесь и не вывернуло…

Теперь силуэт стал более отчетливым, когда он полностью перекрыл весь свет и невольно взгляд сфокусировался на очертаниях лица. Этот мужчина с высокими скулами, аккуратно подрезанной темной бородой, курчавыми волосами улыбался. Вроде улыбался, только его темные лисьи глаза не улыбались, в них горело что–то, что тяжело описать одним словом.

– Отдыхаю, – прохрипел я,

Прикрыв глаза, незаметно для всех задержал дыхание, еще сильнее чувствуя бешено колотящееся сердце. Лучше уж задохнуться, чем показать себя с худшей стороны новому хозяину в первые секунды. Да, я прекрасно знал, что он мне сейчас скажет. Такое было уже далеко и не пять раз. Уже привык быть разменной монетой у аристократов. Над головой лишь раздался тихо смех. Довольный чем–то, совсем спокойный, но совсем не радостный.

– И долго будешь отдыхать?

– Пока стоящий у дверей придурок не выкинет меня за шкирку на улицу.

Мужчина зашевелился, его одежды зашуршали. Видимо, огляделся. Сегодня, впрочем, как и всегда, дежурил Большой Джо, так что он должен был увидеть у двери огромного бугая, на вид не особо умного. Впрочем, от него только и требовалось выполнять нетрудные приказы хозяина клуба и выкидывать особо пьяных посетителей за дверь.

– Тот лысый? В не по размеру маленькой рубашке.

– Да, хороший малый, – усмехнулся я, так и не найдя сил, чтобы даже на долю секунды открыть глаза. – Силищи немерено, безжалостен, но зато всегда вещи приносит. Пусть и кидает их в лицо или лужи.

– Ну, так вставать собираешься? – беспрекословный тон заставил меня снова открыть глаза, снова тяжело фокусируясь на лице мужчины.

Он был не из тех, кто пришел сюда просто выпить и пожаловаться на жизнь. Он был похож на прежнего хозяина, только старше и по–джентльменски учтив. Темный костюм тройка, с поблескивающей цепочкой карманных часов, шелковый платок, отглаженные ворот и манжеты кремовой рубашки и массивное, явно золотое, кольцо на указательном пальце правой руки. Позади мелькнула еще одна тень. То был высокий мужчина в более простом одеянии, осторожно придерживающий резную трость с металлическим навершием в виде сокола.

– Кто вы?

– Твой новый хозяин.

– Хорошо, – и как бы все еще ни плыла и расползалась черным пятном картинка перед глазами, я не мог не выполнить приказ нового хозяина, поэтому с трудом, но сел.

– И ты не удивлен? – мужчина внимательно рассматривал меня.

Его хищные глаза, такие были у всех, кто обладал деловой хваткой, осматривали меня всего с ног до головы, словно пытались найти легкий намек на брак проданного товара, на недовольство с моей стороны, но ничего из этого не было и не будет. Лишь отполированный, поддержанный товар.

– У меня было много хозяев, – и поднялся на ноги, следом за господином. – Наверное, вы слышали об этом.

– И правда, бастар санс абри[1], – бросил он и, резко развернувшись, направился к выходу из душного клуба, принимая трость из рук стоящего позади. – Помоги ему.

– Хорошо, господин, – ответил тот.

Меня резко подхватили за руку и помогли аккуратно встать, поддерживая, пока сознание пыталось совладать с поменявшейся картинкой. И, не желая заставлять господина ждать, я сделал маленький шаг, как только картинка перед глазами начала проясняться, но меня довольно сильно осадили, а голос над самым ухом произнес:

– Не торопись, еще успеешь. Приди в сознание сначала.

Голос был слишком юный, но уже с такой какой–то болезненной хрипотцой и усмешкой, словно его забавляло мое странное рвение скорей пойти, хотя со стороны это выглядело довольно комично. Я медленно перевел взгляд на вынужденного помощника. И правда, юнец. Простецки, но чистоплотно одетый, сильный, статный, но явно невысокого происхождения.

– Не смотри так на меня, – засмеялся он.

И я молчаливо отвел взгляд, как и было сказано, отмечая, что картинка все–таки выровнялась, и сделал более уверенный шаг, все также держась за него. Он неспешно вывел меня из клуба, и я по–доброму бросил бугаю краткое прощание, на которое тот не обратил даже внимания, просто швырнув в руки юнца мои вещи.

– Спасибо, дружище, – бросил я в ответ и направился к кэбу, где нас и ждал новый хозяин.

Его не было видно, он скрылся в тени крыши кэба, залезть в которой было непросто не то что калеке, но и абсолютно здоровому мужчине в самой удобной одежде. Сколько я наслушался от хозяев притязаний насчет этой ступеньки и маленькой дверцы, что казалось, это не они разъезжали в кэбах целыми днями, а я. Юнец уселся рядом с господином, помогая мне улечься на пол кареты. Хотя кому я вру, я же обещал писать правду и только правду. Этот юнец истолкал меня всего, чтобы, не дай Боже, моя потная рука или капелька крови как–то столкнулись с начищенным до блеска ботинком господина.

Кэб тронулся, и под цокот копыт, в раскачивающейся и скрипящей на щебне, а после и брусчатке карете, я, наконец, дал волю мыслям. Прохлада воздуха, ночная темнота, нарушаемая лишь скоплением звезд, воем пьянчуг и даже руганью какой–то визгливой бабы, помогли прийти к принятию того, что это снова случилось. Что ж, теперь снова все поменяется. Только привыкнешь к новым правилам, как снова продают, отдают в чьи–то руки. Вот тебя снова везут куда–то, представят каким–нибудь именем, пояснят на словах, для чего купили и все. Вертись, живи, как хочешь, нам плевать, да и вообще твое мнение нам не интересно. Привык уже, что никто никогда не считался с мнением рабов.

Да, раб, самый настоящий раб. Продавали за какие–то копейки, когда больше не приносил необходимой прибыли, которая была нужна. Кому? Да кому придется.

– Как зовут? – голос господина и правда был внушительным, таким громким, четким, пробирающим до дрожи.

– Не помню, господин.

– Врать удумал? – в этой фразе не было ни угрозы, ни раздражение, лишь полное равнодушие.

– Нет, господин. Меня называли разными именами. Я был и Чарли, и Джорджем, и Хьюбертом, и Уилом, и просто цацой, – я безразлично пожал плечами, меня много как называли.

– Цаца? – голос господина звучал удивленно. – Ну и какое задержалось дольше всего? – усмехнулся он.

– Уродец.

Коротко и четко. Меня кликали уродцем очень долгое время, что я уже и забыл, что это слово по сути оскорбление. Оно стало для меня новым именем. Тем, чтобы отличало меня из гущи безымянных незнакомцев. А какое имя дали мне мои родители, поди разберись. Уже лет так 20 точно никто не называл меня моим родным именем, так что я его и позабыл.

– Ничего не скажешь, – хмыкнул господин в ответ и снова заговорил по не нашему. – Пью импорте се ке вюз апли ан бастар ель рестар ель[2], – я не понял ни слова, но вроде как это был французский, так говаривал его прошлый хозяин – мистер Шолти.

Спрашивать, что это значит невежливо, неэтично, да и не особо хотелось. И так было понятно, что далеко не ласковые слова звучали на столь красивом языке.

Мне и правда очень нравился французский. Мистер Шолти говорил на нем большую часть, лишь к слугам обращался на английском. Но зато как говорил! Все заслушивались, да и я тоже, чего уж скрывать. Он был утончен, и этот язык ему подходил как нельзя. А вот с мистером…

– Господин, простите за вопрос, – начал я и услышал одобрительное мычание в ответ. – Вы узнали, как зовут меня, а я нет, – тот лишь впервые искренне засмеялся, да так громко, что кто–то из пьянчуг на улице даже заткнулся, испугавшись.

– Оливер О’Брайен.

Имя казалось знакомым, по крайней мере, казалось, что я где–то его слышал, но только где? Задавать дальше вопросов я не стал, просто уставился на небо, замечая, что мы выехали за пределы шумных улиц и двигались куда–то к тихим районам, а возможно и вообще в пригород. Глаза сами собой закрывались, хотелось провалиться в сон и перестать чувствовать ноющее тело.

– Не спи, мы скоро приедем, никто тебя не будет тащить в дом.

Одна фраза, и пришлось вновь распахивать глаза, пересчитывать звезды в созвездиях, вспоминать названия, которые мне когда–то говорили, считать цоканье копыт и все то, что я мог, вот так лежа под ногами господина, делать, чтобы не заснуть.

– Не врали, когда говорили, что послушный.

Это не вопрос, чтобы ответить, не просьба, да и не похвала, просто думы нового хозяина. Эта фраза преследовала меня огромное количество времени. Каждый непременно говорил мне об этом, словно я и сам об этом не знал. Просьба, приказ, да и вообще любое слово хозяина – закон для раба, а я, увы, раб без возможности выкупа и освобождения.

Кэб остановился, качнувшись в последний раз, и юнец ловко спрыгнул на щебенку, помогая мне подняться. Усталость, конечно, навалилась разом, но на ногах стоять уже мог, хоть те и позорно тряслись. Мистер О’Брайен спустился и направился к открытой калитке виднеющегося особняка. Зажиточного, богатого, впрочем, в районе отнюдь не среднем мы сейчас находились. Дом возвышался на три этажа, в каких–то окнах горел тихий свет, как и крыльцо, освещаемое открытой настежь входной дверью.

Хозяин шел чинно, но спешно, хотя и довлел своим почти осязаемым хладнокровием. Слуги, ожидающие его на крыльце, покорно склонившись, приняли его трость и выслушали все необходимые приказания, которыми он разбрасывался так быстро, что я просто не поспевал за его логикой, да и вообще ни за чем не поспевал. Меня все также вел под руку юнец, только стоило мне взобраться на крыльцо, как и с другой стороны меня подхватил еще кто–то и потащили прочь. Если господин поднимался по лестнице, расстегивая по пути пуговицы воротника и манжет рубашки, то меня оттащили куда–то за невзрачную дверь на первом этаже.

– Отдохни хорошенько, ты мне нужен завтра к обеду в осознанном состоянии.

– Хорошо, – хрипло ответил я, настраиваясь на отданный приказ.

За дверью был небольшой, довольно узкий коридор со множеством невзрачных дверей, из–за некоторых звучал какой–то шум. Это были комнаты прислуги, понял я это уже только после того, как меня довели до пятой двери и, легко толкнув ее, втащили внутрь. Это была небольшая комната с тремя заправленными кроватями, рядом с которыми стояли три невзрачные тумбочки с зажженными керосиновыми лампами. Большой шкаф стоял прямо за дверью, а между ними у одной из кроватей стоял простой стол с парой выдвижных ящиков. В целом комната выглядела даже пустой, хотя было видно, что здесь жили. Вон там из ящика одной из тумб торчала какая–то бумажка, а на столе неровной кучей лежали бумаги и чернильница с самым дешевым пером. Да и витал в комнате особый запах. Не, не пота, что странно, просто было понятно, что эта комната не пустует.

Меня кинули на самую дальнюю и неудобно стоящую у стены кровать. Твердая, но, впрочем, это кровать, уже можно было радоваться. Юнец, так и не кинув больше ни одного слова, тут же вышел за дверь вместе со вторым мужчиной, оставляя меня одного, правда, ненадолго. Он вернулся с небольшим тазиком, на плече висели полотенца, а мужчина за ним нес какие–то бутыли.

– Пришел в сознание? – спросил юнец, усаживаясь на кровать и ставя таз на тумбу.

– Почти. Все еще мутит, но лучше.

– Это хорошо, – и он впервые улыбнулся, легко и даже облегченно, я бы сказал. – И как же нам тебя звать, раз имени нет?

Мужчина, который встал рядом с нами, удивленно посмотрел сначала на юнца, а после перевел взгляд на меня, не понимая брошенной фразы.

– Не знаю, – откликнулся я. – Как завтра господин назовет, так и будете. А тебя–то как звать?

– Гейл, – улыбнулся юнец и, намочив полотенца, протянул его мне.

– Спасибо, – с его помощью я сел в кровати и принялся обтираться от крови, которая уже засохла и не хотела поддаваться нехитрым манипуляциям.

– Я и Мэтт будет твоими соседями, – он кивнул на мужчину, который промакивал бинты какими–то жидкостями.

– Приятно, – буркнул я и тихо зашипел, когда бинт коснулся раны на брови.

– Мне тоже, но потерпеть все же придется, – хохотнул мужчина. – Я, можно сказать, подрабатываю местным лекарем, хотя и один из садовников.

– Ммг, – невнятно согласился я, пытаясь не шипеть от больнючих примочек.

– А я – посыльный, хотя считают все за мальчика на побегушках, – выдыхает Гейл, а Мэтт тихо смеется.

– Потому что со стороны так это и выглядит.

– Ой, ну все, – он обиженно надул щеки, и, казалось, скинул еще пару лет, превращаясь в обыкновенного мальчишку.

Так я попал в дом господина Оливера, который и являлся отправной точкой всей моей истории…



[1] Здесь и далее все французские выражения будут записывать кириллицей, как слышит их главный герой.

B?tard sans abri (франц.)

[2]Peu importe ce que vous appelez un b?tard, elle restera elle (франц.)




Глава 2


Меня предупредили, что хозяин ждет меня на обед, поэтому Гейл протянул свою одежду. Она была мне чуть маловата, но в разы лучше, чем то, что пытались отстирать прачки. В дневном свете особняк даже изнутри выглядел более дружелюбным и уютным. Огромные незашторенные окна позволяли солнцу лучами играться с богатым интерьером столовой, в которой во главе огромного стола сидел хозяин. Он спокойно обедал, не обращая ни на кого внимания.

– Садись, – первое, что я услышал от него, и я сел на стул, на который мне указали. – Выглядишь лучше, – довольно кивнул он сам себе, внимательно осмотрев меня. – Принесите еще одну порцию, – я хотел отказать, все же негоже слуге есть за одним столом с хозяином, но меня быстро осекли. – Это привилегия первого дня для переговоров, здесь все через это проходили, – я перевел взгляд на какую–то попавшуюся служанку, и та кивнула, показывая, что все так и есть. – Мне проще вести разговор со своими работниками на равных, задобрить их сначала и дружелюбно ввести в курс дела.

– Спасибо, господин, – я благодарно кивнул, с позволения принимаясь за ароматный гуляш.

– Сложной работы тебе не грозит, но в твоем случае будет много всяких, – он неопределенно махнул рукой, словно пытался правильно подобрать слово, – заморочек. Поэтому начнем с первого, – я лишь кивнул, отвлекаясь от еды. – Называй меня господин Оливер.

– Хорошо, – господин Оливер с недоверием взглянул на меня.

– Что ж, – он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, продолжил. – Твоя работа будет заключаться в прямом исполнении моих приказов, любых. Без права ослушаться их или оспорить, – я снова кивнул. – Совершенно любых, – он проверял меня, пытался понять, насколько далеко он может заходить в своих приказах.

– Такие правила для меня совершенно не новость, господин Оливер, как и поплавать в январе в озере подо льдом, чтобы посмотреть, смог ли обычный прохожий увидеть Джейн Доу[1], просто проходя мимо паркового озера.

Такие странные приказы были для меня далеко не единичными случаями, а то купание зимой в озере – одной из самых безобидных выходок, хотя и пришлось после проваляться в болезненном бреду пару дней. А вот, видимо, для господина Оливер и пары слуг такие приказы оказались чем–то из ряда вон выходящим, по крайней мере, так это казалось по их удивленным взглядам, обращенным ко мне.

– И часто такое происходило? – поинтересовался хозяин, снова принимаясь за еду.

– У каждого хозяина были свои правила, хотя они мало чем отличались от ваших первых двух пунктов: называй меня так–то и делай все, что я говорю.

– Именно поэтому послушный?

– Кто ж их знает, – мне было безразлично их мнение что тогда, что сейчас.

– Что ж, тогда перейду еще к одному пункту. Он главнее. Если первые два ты еще можешь нарушить и получить минимальное наказание, то за нарушение этого правила… – он учтиво замолчал, впиваясь своим хищным взглядом в меня, а я что..?

– Я не собираюсь нарушать ни одного из них, так что…

– Твоя задача охранять меня, всегда, беспрекословно, а если и нужно будет, то умереть за меня.

– Хорошо, – кивнул я, прекрасно понимая, что обычно для такого меня и покупали.

– Но… – начал хозяин очень серьезно и настороженно, что я даже замер, ожидая продолжения, только резко открылась дверь.

Я от неожиданности перевел взгляд на источник шума, понимая, что это лишь открытая дверь, за которой может быть что угодно, резко подорвался на ноги и встал перед господином Оливером так, чтобы не перекрывать ему обзор, но в случае опасности не дать обидчикам его задеть. Это не составило и доли секунды, наверное, можно было сказать, что это привычка. Да и господин Оливер не сказал, насколько серьезна опасность. Ведь вполне возможно, что она висела над его головой постоянно на протяжении дня, кто ж разберет этих людей голубых кровей. И теперь, когда шум немного поулегся, я почувствовал на себе несколько взглядов, а за спиной раздался смешок.

– Я не успел даже договорить про правила, а ты уже… – он снова махнул рукой, указывая на меня, когда я обернулся к нему. – Не думал, что ты настолько… послушный… – и громко расхохотался.

– Что тут происходит?

Только теперь я обратил внимание на вошедшего. Это была хрупкая девушка, одетая в пышное небесно–голубое платье по последней моде. Ничего лишнего, просто небольшие оборки, покатые рукава, открывающие вид на тонкую шею, украшенную нитью жемчуга, и впалые ключицы, на которые падали завитые пряди русых волос, убранных в какую–то навороченную прическу. Она была молода, красива и слишком тонка, потому что по крайней мере, с первого взгляда мне казалось, что она тонула в этом пышном великолепии. Ей бы что–то легче, невесомее, почти как те платья, что были пару лет тому назад. Она была утончена, изыскана и совсем не походила ни на одного встреченного до этого мгновения человека.

– Теперь он твой, – спокойно сказал господин Оливер. – Садись, – и лишь по строгости голоса я понял, что это было сказано именно мне.

Я не мог оспорить приказ, впрочем – зачем? Эта девушка, да, именно девушка, она была младше меня лет так на семь точно, не представляла из себя никакой опасности. Я вернулся на свое место, пристально наблюдая за развернувшейся сценой. Эта девушка подошла к протянутой к ней руке господина Оливера, ловко взялась на нее и уселась на его колени, как только тот чуть отодвинулся от стола. Она легко чмокнула его в щеку выше линии бороды и обняла за шею. Я не мог видеть ее взгляда, я мог лишь наблюдать за ее утонченной талией и спиной, а еще за взглядом господина Оливера.

Сложно будет описать на бумаге все то, что я увидел в его черных глазах. Это была жгучая, терпкая смесь, как тот самый дешевый алкоголь в полуразрушенных кабаках. Он топил все мысли, желания, плавя все внутренности чем–то до боли противоречивым, здесь было то же самое. Господин Оливер смотрел на нее так, словно она была чем–то недосягаемым, хотя вот она была в его руках, плавилась в его прикосновениях. Он смотрел на нее, как на самый драгоценный камень, который видел весь свет, но и она все же не была самой красивой. Да, милой, изнеженной, но я встречал более красивых девушек и женщин. Он смотрел на нее, как на что–то так сильно желанное, хотя она сама путала свои хрупкие пальцы в его кудрявых волосах. Он смотрел на нее с таким желанием обладать, хотя сам притягивал ее для звучного поцелуя, выбивал из ее груди гортанный, мелодичный звук. Он смотрел на нее так, словно каждый день утопал в ней снова и снова, хотя сам хватался за нее, как за спасительный дрейфующий плот.

Его широкая рука на ее шее смотрелась слишком большой. Тогда почему–то мне казалось, что, если того пожелает господин Оливер, он за одно мгновение, просто сжав руку чуть сильнее, мог бы переломить ее хрупкую шею. Она была слишком хрупкой, и я буду повторять это многие разы, потому что… не было ни одного человека, на которого взглянув, боишься переломить, сломать, убить всего лишь взором. Она смотрелась куклой в нежном платье на коленях господина Оливера. Куклой, которой он так хотел обладать, что не стеснялся в проявлении своих страстей на публике, пусть в зале были всего лишь его же слуги.

– Ma fifille, – господин Оливер оторвался от нее и теперь снова, все также властно сжимая в руках, жадно всматривался в ее лицо, – он весь твой.

– Mon cher, – снова ее мелодичный голос вторил ему. – Зачем?

– Ты и сама прекрасно это знаешь, – и снова поцелуй, легкий, быстрый, но все такой же звучный.

Она обернулась, и тогда я впервые обратил внимание на ее лицо. Чуть полные губы, даже без тени улыбки, вздернутый аккуратный нос, тонкие брови и ледяные серые глаза, так резко контрастировавшие с бездонными глазами господина Оливера. В них не было ничего того, что бесновалось в его темных глазах. Совсем. Там было пусто, там было абсолютное ничего. В них не было ни интереса, никакой–либо заинтересованности в окружающем ее мире, ни уж тем более сильных эмоций, как любовь или тот же гнев.

От этого контраста, от ее безжизненного взгляда с необычайно большими черными зрачками, стало не по себе. Впервые за долгое время я снова почувствовал противный, липкий, мерзкий табун мурашек, бегущих по коже. Было в ней что–то пугающе любопытное, но мне нельзя. Она – господина, именно это мне так живо показали пару секунд назад.

Она вытянула руку, хрупкую, тонкую. Кожа ее была бела, словно никогда не видела солнечного света, а мягкость, даже на бегло брошенный взгляд, лишь подтверждала, что она никогда не видела тяжелой работы. Впрочем, не для разглядываний мне протянули руку, но я не знал, как здороваться с леди. Мне никогда не подавали руки, а другие не показывали примеров. Лишь одна девушка дала мне руку, поэтому…

Я аккуратно пальцами приподнял ее руку и приложил к ее ладони свою, удивляясь ее размерам. Ее рука исчезла за моей, а мягкость кожи оказалась лишь иллюзией. Ее руки были грубы, сильно намозолены, да так, что смотрелись единым пятном. И пока отчаянно пытался понять хоть что–то, то едва заметил удивленные взгляды слуг и хозяев.

– Я что–то сделал не так? – я удивленно заглянул в глаза господина Оливера и тут же убрал руку, виновато потупив взгляд.

– Нет, совсем нет, – произнесла девушка, вставая с коленей и пересаживаясь на стул напротив меня по правую руку от господина Оливера. – Просто это было необычно, но ничего зазорного в этом не вижу.

Я поднял взгляд, пытаясь уличить ее в злости, потому что… Да по многим причинам, если говорить честно. Но не увидел ничего, кроме неожиданного глубинного интереса и легкой улыбки, которая едва затронула ее чуть поднявшиеся уголки губ.

– Это то самое «но», о котором я хотел сказать, – продолжил господин Оливер с того момента, где мы остановились.

Я уже и забыл, что он излагал мне правила. Он объяснял мне третье правило, когда вошла эта девушка. Впрочем, видимо, она вошла вовремя, раз это как–то касалось ее.

– Как только она появляется в твоем поле зрения, ты защищаешь ее до тех пор, пока я тебе сам не разрешу это прекратить, понял? – его тон снова стал серьезным, поэтому я без промедлений кивнул.

Просьба казалась странной, но я мало над этим задумывался, снова принимаясь за свою уже остывшую еду. Меня мало волновали чужие судьбы и интриги, поэтому я старался не вслушиваться в разговор хозяев, не решаясь даже поднять головы.

– Как мне стоит тебя звать? – спросила вдруг она, и мне вновь пришлось поднять взгляд.

– Назови его сама, у него нет имени, – привычно спокойным тоном ответил ей господин Оливер.

– Что ж… – она задумалась, оглядывая стол. – Как насчет «Гарри»?

– Мне нравится, – ответил за меня господин Оливер, хотя я порывался и сам ответить согласием.

– Шерри и Гарри, мне нравится, как звучит, – она впервые искренне улыбнулась и принялась за мягкую выпечку.

Шерри… Видимо, так ее звали, а снова задавать вопросы мне тогда не хотелось.

– Но знаешь, mon petit loup, называй меня «ma belle».

Я и не сразу понял, что обращались ко мне. Я и правда мало чего мыслил во французском, поэтому просто перевел взгляд на господина Оливера, а тот выжидающе смотрел на меня.

– И ее ты должен слушать также беспрекословно, как и меня, – добавил он и сделал глоток душистого чая.

– Хорошо, – кивнул я. – Ма бель, – неуверенно на пробу произнес я, а Шерри лишь довольно кивнула головой.



[1] Джон/Джейн Доу – обозначение безымянных, по той или иной причине, пациентов или трупов.




Глава 4


После необычного обеда в компании господ наступило недолгое затишье. Мне не поручали никаких дел, лишь отправили с Гейлом за одеждой и вещами, оставленным в доме предыдущего хозяина. Того не было даже дома, а слуги были предупреждены о том, что скоро я приду, поэтому тут же впустили за порог. Гейл с любопытством озирался, видимо, господин Оливер был пока его единственным хозяином, потому что для меня роскошь домов стала обычным делом. Меня никогда не уличали в воровстве или продажи чего–то хозяйского, да и не нужно мне было. Хозяева сами платили за работу приличные деньги, кормили, одевали и давали кров, поэтому карманные я тратил лишь на свои нужды, порой даже раздавая более нуждающимся в деньгах слугам. У меня не было семьи, поэтому не на кого тратить деньги, а у многих она была, так что… да… Но вы не подумайте, что я такой благородный, просто, а на что мне эти деньги? Тушить разве что?

Вещей у меня было немного, всего парочка личных, сокрытых за замком тумбы, которых я не осмеливался никому показывать, хранил как страшный секрет, да пара брюк, туфель и рубашек. Ничего лишнего, не более, не менее. Поэтому нам с Гейлом не составило труда все это отнести в новый дом одним разом, встретившись лишь в холле с господином Оливером, который окинул взглядом мои пожитки и спросил:

– Это все?

– Да, господин Оливер, – честно ответил я, и он махнул рукой, разрешая двигаться дальше.

Казалось бы, все идет тихо и мирно, никто не пристает, кормят и поят, но это оказалось затишьем перед бурей. Бурей в долгие полтора года. Я не сразу этого понял, лишь сейчас, когда пишу это письмо. Да, это и правда было затишье перед бурей, и я чувствовал это. Было что–то странно напряженное в том, что меня не выпускали из особняка, только пару раз в сад, но не более (поездка за одеждой не в счет), но было разрешено ходить буквально везде по дому, что я и делал. Я изучил каждый уголок особняка, каждую комнату, даже комнаты господ. Меня не интересовали вещи, украшения и все то, что представляло интерес для воров, и я, казалось, прошел еще одну проверку под строгим взором господина Оливера. Я осматривал каждое окно, каждую шероховатость стен, крепость дверей и полы, а хозяин лишь довольно улыбался, внимательно следя за мной. Он изъявил желание понаблюдать за этим лично, даже отпустил всех остальных слуг, бросил личные дела и ходил следом за мной.

– И что ты узнал? – спросил он, когда мы вошли в его кабинет.

Я снова принялся осматриваться, пока господин Оливер спустя долгие часы снова не сел за бумаги, которых оказалось навалом. Я обернулся на его вопрос и заглянул в глаза.

– Что вы точно хотите узнать?

– Все, что тебе удалось узнать об этом доме, – очередная проверка.

– Дом кажется незащищенным на первый взгляд, – начал я, продолжая осматриваться. – Но на самом деле это почти неприступная крепость, – господин Оливер лишь довольно хмыкнул. – Потайные ходы, глухие окна, форточки открываются только изнутри, усиленные стены и крепленные двери. Можно вопрос?

– Да, конечно.

– От чего вы тут прячетесь?

На это господин Оливер мне ничего не ответил, лишь ухмыльнулся и кивнул чему–то своему. Впрочем, я прекрасно понимал, что ответа на этот вопрос не последует, но не задать я его не мог. Я показал и доказал свое натасканное чутье хозяину, и тот довольно улыбался. Это была единственная цель, и я ее достиг. Я снова повернулся к господину Оливеру лицом и ожидал приказаний, молчаливо заведя руки за спину.

Он окинул меня взглядом, задерживаясь на почти заживших ранах на лице, а после снова уткнулся взглядом в бумаги.

– Будь готов к шести, – кинул он и взмахнул рукой.

– Хорошо, господин Оливер, – ответил я и вышел.

Это было первое обращение ко мне по назначению, так что к указанному времени я уже стоял готовый в холле, ожидая непонятно чего. Господин Оливер бегло спустился по лестнице и забрал из рук слуги ту самую трость и цилиндр с белыми перчатками.

– Шерри, ma fifille, мы не должны опаздывать, – неожиданно обернулся он прямо на пороге дома.

На лестнице, где буквально пару мгновений был сам господин Оливер, появилась ма бель, одетая в ночную сорочку с накинутым поверх шелковым халатом, волосы распущены, а на лице ни грамма косметики. Такой я часто видел ее на протяжении всех дней, такой образ стал привычен для меня, так что я просто снова кивнул, поймав ее взгляд.

– Mon cher, я никуда не поеду. Не сегодня, – спокойно с легкой, но несколько расстроенной улыбкой проговорила она, снова устремляя взгляд на господина Оливера.

– Что случилось? Ты заболела? – обеспокоенный, тот быстрыми широкими шагами поднялся к ней на одну ступень.

Их руки сплелись на перилах, ма бель подняла голову, заставляя господина Оливера опустить ее, чтобы заглянуть друг другу в глаза. Они так и застыли, всматриваясь и ничего не говоря, казалось, они разговаривали мысленно, чтобы никто не услышал ни единого слова. Я вновь заметил, насколько хрупкой, маленькой была она по сравнению с ним. Господин Оливер мог встать перед ней, и ма бель не было бы видно.

Они приблизились, медленно, но также доверительно прикрывая глаза и приникая к приоткрытым губам друг друга. Они сливались в нестрастном, но каком–то мучительно тягучем поцелуе, и я долго не мог оторвать взгляда от них, как это тут же сделали слуги. Мне пришлось отвести взгляд и упереться им в пол, пытаясь не замечать тихих стонов и порывистых вздохов. Я не знал, почему я не мог отвести взгляд. Я словно не желал этого, но почему… Может…

– Гарри, – вдруг воскликнул господин Оливер, вырывая меня из пучин мыслей и тут же оказываясь в дверях.

– Да, господин Оливер, – кивнул я, прекрасно понимая его без слов. – Ма бель, – кивнул я все еще стоящей на лестнице ма бель.

Та в кремовом халате казалась эфемерным призраком, который безмолвно наблюдал за всем, что происходило вокруг. И даже поспешив сбежать по лестнице к кэбу, я вновь оглянулся и почти оступился. Странное чувство укололо меня в сердце, заставляя его болезненно сжиматься и лишать меня воздуха. И так продолжалось до тех пор, пока двери не скрыли за собой поистине грустный образ ма бель.

Господин Оливер уже ожидал в кэбе и по-странному даже не обратил на меня внимания, оставляя мое опоздание и заминку на моей совести. Он бесцельно смотрел ровно вперед, хотя там не было ничего интересного, копался в своих мыслях и даже не заметил, когда кэб выехал за пределы поместья, направляясь куда–то. Я решил не трогать господина Оливера и перевел взгляд на проплывающие дома, пока не услышал грузный вздох. Он откинулся на спинку, и теперь в его глазах снова плескалось какое–то странное пламя, а на лице играла до ужаса довольная улыбка.

Мне многое казалось в этом доме странным, но это никогда не было моим делом. Я всегда должен молчать, и порой мне казалось, что лучше бы я родился немым или чтоб мне вырвали бы язык на каких–нибудь боях. В моей голове много всяких фактов, воспоминаний и грязного белья хозяев, но никто из тех не был странно отстранен и поглощен в суетливую за закрытыми дверьми жизнь дома. Господин Оливер на первый взгляд казался неким благодетелем, не требующим взамен многого, но так ли это было? Мне еще не удалось в этом разобраться, я лишь еще больше погряз в путанице отношений господина Оливера и ма бель.

Да и теперь, когда кэб остановился у главного входа незамысловатого по форме особняка, мои мысли оказались еще в большем раздрае, не желая состыковываться во что–то единое. Господина Оливера с вежливым поклоном встретили и сказали, что он может не торопиться, так как еще не все приехали, а меня просто окинули беглым взглядом и отвернулись, разрешая войти. Впрочем, ничего необычного, все как всегда. Я прошел за ним вглубь дома, куда–то за неприметную дверь под лестницей, ведущую в подвал. Откуда меня окатило знакомыми парами…

Клубы дыма парили среди извивающихся на коленях многочисленных господ девушек, которые так бесстыдно выставляли свое декольте напоказ, позволяли лапать себя везде и оставлять на молочной белой коже красноватые следы. Они смеялись, вторя мужским голосам, смеялись так, что становилось прекрасно понятно, что они уже совсем пропащие. Впрочем, чего мне их осуждать. Хоть до опиума я еще и не докатился, но кто знает, что будет впереди.

Мужчины совсем не скрывали своих желаний, пуская дым дорогих сигар в и без того удушливую, почти скрытую дымом комнату, а точнее почти целый тайный салон. Какая–то нежная певичка пела совсем незаурядную песню, заигрывала на потеху публике с пианистом, который творил финты, даже не снившиеся примерным музыкантам.

– Какой… – одна из стоявших неподалеку женщин обернулась ко мне и многозначительно окинула взглядом, господин Оливер, до этого не выражающий никакого желания и стремительно пробирающийся через толпы, попутно здороваясь, затормозил и заинтересованно немного обернулся ко мне, кидая беглый взгляд то на меня, то на эту женщину.

– Уродец? – подсказал я и наверстал упущенные пару шагов до господина.

– А если я хотела сказать «симпатяжка»? Что бы ты тогда ответил? – он подплыла ко мне едва качающейся из стороны в сторону походкой и заглянула снизу–вверх, в мои глаза, видимо, намереваясь проделать свой фирменный приемчик.

Только вот меня никак не соблазняли ни ее хорошие формы, едва прикрытое декольте и оголенные ноги, обтянутые новомодными чулками, которые так полюбили мужчины и мужья. Не соблазняли меня и ее затянутые поволокой глаза и чуть приоткрытые губы, впрочем, она привыкла к тому, что все ее хотят, и, наверное, я мог бы сказать, что не устоял бы перед ее какой–то дерзкой красотой, но нет. Меня вообще ничего не прельщало, что нравилось некоторым моих хозяевам, которые спокойно оставляли меня со своей женой, выпытывая после все подробности ее скрытого характера и жизни.

– Ничего. Иди, куда шла, – может и немного грубо, но зато сразу…

– Хам и грубиян, – она кинула на меня злобный взгляд и вернулась к своим спутникам.

– Прям все, как и рассказывали, – ухмыльнулся господин Оливер, довольно кивая головой.

А я и не отрицал, лишь дальше последовал за ним, стараясь на сей раз не отставать. Весь этот накуренный дым скрадывал все те светящиеся красным фонари, которые висели под самым потолком. Дым становился красноватым, но никто не обращал на это внимания, как и на необычной формы фонари, красную мебель и своеобразные шпильки, торчащие из кое–как собранных волос девчушек. Это было чем–то неожиданно новым, как и шелестящая шторка, ведущая в другое помещение, состоящее полностью из разноцветных бусин. Это было настоящей диковинкой, но я сдерживался, чтобы не заворочать головой по сторонам от любопытства. Обычно такие вот подвалы редко отличались каким–либо разнообразием интерьера, чаще всего обычные мягкие до утопания в подушках софы, низенькие столы, заставленные бокалами и полными вазонами сигар и сигарет.

Но не здесь. Здесь все было так причудливо сделано, и теперь уже азиатские мужчины играли на каких–то странных инструментах совсем не похожую на нашу музыку. И, как ни странно, они мне нравилась. Веселила, как–то, хотелось улыбаться, но нельзя. Поэтому точно также аккуратно юркнул за господином Оливером в помещение за бусинами и чуть не поперхнулся от обилия разносортного дыма.

– Оливер, – воскликнул кто–то, и я даже порывался прикрыть господина Оливера, но тот так широко заулыбался и раскрыл объятья.

– Арчибальд!

Мужчины обнялись, наперебой спрашивая друг у друга о делах, пока некий Арчибальд был в отъезде. По разговорам было мало чего понятно, за исключением того, что господин Оливер очень рад видеть здесь Арчибальда. Он никогда так не улыбался, поэтому я немного присмотрелся к неизвестному, пытаясь запомнить его лицо. Обычное, чем–то смахивающее на лицо…

– Господин Оливер, – тихо обратился я к нему, вежливо склонившись к его плечу, – могу я задать вопрос?

– Да, спрашивай, – отвечал он в голос, словно ему было все равно на то, о чем они говорят.

– Этот некий мистер Арчибальд ваш брат?

Господин Оливер слегка отодвинулся от меня и повернулся в мою сторону с удивленным взглядом, а после громко засмеялся, распугав сидящих за круглым красным столом джентльменов.

– А ты первый, кто догадался, – пояснил он, а после повернулся к другим. – Представляю вам моего слугу – Гарри, – слишком неожиданно господин Оливер представил меня другим.

Под этими взглядами стало совсем уж неуютно, они пронзали насквозь, словно пытались проникнуть в самую мою душу и найти там что–то, нужное только им и по известной только им цели. Потемневшие от витавших в этом маленьком, совершенно не проветриваемом помещении, паров глаза вцепились в меня, словно я был куском свежайшего мяса для оглодавших хищников. Противное, липкое чувство, которое я давно уже не чувствовал, да и вряд ли бы когда–то еще захотел его прочувствовать. На душе тут же стало мерзко, но я промолчал и даже не скривился, лишь пробежался по лицам джентльменов, не узнавая никого, кроме…

– Снова тебя продали, а, вшивая ты собака, Уолтер?

Это был мистер Круч, и он был уже довольно пьян, хотя, даже не будь в его крови и капли алкоголя, он сказал бы тоже самое, наверное, даже с большей желчью в голосе, которой он плевался налево и направо. Мне приходилось пару раз сталкиваться с ним, но не сказать, что я был с ним знаком напрямую или как–то нормально представлен, он узнал мое имя только от моего тогдашнего хозяина господина Майлза. Не более. Мне приходилось пару раз сопровождать господина Майлза в дом мистера Круча, так что немного был знаком с его характером, особенно в мою сторону. Да и такое отношение далеко не новость для меня, уже свыкся и принимал все сказанное мимо ушей.

На слова мистера Круча я ничего не ответил, лишь легко склонил голову в знак приветствия, все также стоя за спиной господина Оливера. Мне не интересовали его слова, хотя я успел уловить на пару секунд скривившееся лицо господина Оливера, словно ему было неприятно это, словно это именно его обозвали столь низкими, оскорбительными для его статуса словами, а не меня. Это было что–то очень странное, но я выкинул это из головы, как излишки, это не мое дело. Если мое, господин Оливер сам об этом скажет.

Только вот мистер Круч не унимался, ехидно усмехался, попивая янтарный виски и смахивая излишний пепел с сигары.

– А тебе идет, – ухмыльнулся он и показал жестом на свои щеки, давая ясный намек, про что он говорил. – Тогда ты смотрелся уж больно простовато, – и громко засмеялся, откидываясь на спинку замудренного стула.

На меня тут же снова перевели взгляд, впиваясь в мое лицо и шрамы своими ехидными взглядами. Все, кроме господина Оливера, тот, наверное, уже привык меня видеть, а может уже перестал обращать внимания, как и я. Я не видел, да и не вижу в своих шрамах ничего особенного, шрамы как шрамы, хотя если честно признаться, именно из–за них прозвали уродцем, а вот кто это начал, я уж и не упомню.

В чьих–то глазах проскользнуло сожаление, глубоко скрытое, а порой и не очень, впрочем, меня и оно не волновало, хотя, чего таить, меня немного обрадовало, что в этой душной комнатушке, где вращались деньги, которые многим даже и не снились, был кто–то, кто не потерял последнюю каплю человечности.

– Прекрати, Карлсон, – довольно строго осек мистера Круча господин Оливер, переведя на него угрожающий и раздраженный взгляд. – Когда тебя касались дела других людей, особенно его класса.

В ответ послышалось лишь ворчливое бухтение. Кто–то глухо поинтересовался, почему не пришла Шерри, и тогда напряжение схлынуло, оставляя за собой густой шлейф каких–то приторных сигар мистера Круча. Господин Оливер расплылся в благоговейной улыбке, он что–то рассказывал о плохом самочувствии ма бель, но я пропускал все мимо ушей, потому что в голове снова возник тот ее образ на лестнице. Стало как–то не по себе, словно я что–то сделал не так, словно что–то сломал, нарушил и даже не понял. Противно. Хотелось просто вернуться в дом, чтобы удостовериться, что все в порядке, и я все себе надумал.

Этот образ будет часто преследовать меня в те дни, пока я не пойму, почему он не оставлял меня в покое, почему вызывал массу противоречивых мыслей и чувств, почему донимал порой ночными кошмарами, но не сейчас. Сейчас совсем не об этом.

Господин Оливер взмахнул рукой, подзывая какого–то мальчишку, который, на вид, только–только вошел в брачный возраст, и тот учтиво склонившись подбежал к нему на почти прямых ногах. Господин Оливер что–то прошептал ему на ухо, тот лишь кивнул и также быстро убежал за висящие бусы в другую комнату. Как–то очень быстро там сменилась мелодия, да и по всей видимости на импровизированную сцену вышла певичка, так как ее голос тут же вторил игре музыкантов. Пела она, правда, на каком–то не нашем языке, хотя мне, почему–то казалось, что где–то я его уже слышал, но вспомнить никак не мог. Впрочем, да и какая разница. В комнату вошел невысокий мужчина с коробочкой в руках, которую он тут же поставил на стол.

– Партию, господа? – задорно спросил господин Оливер.

Слова господина Оливера вызвали какой–то ажиотаж, хотя чего таить, все хозяева, услышав что–то о картах и азартных играх, тут же забывали обо всем, бросали дела и неслись на партию, проигрывая порой состояния, лишь бы выиграть. Азарт – это то, что, казалось, текло в крови аристократов, только, наверное, я бы не согласился с этим утверждением. Вон в клубе, в котором постоянно бился, последние деньги проигрывали далеко не богатеи, а обычные работяги, которые эти самые деньги зарабатывали потом и кровью. Так что, наверное, правильней было бы сказать, азарт – это то, что текло в крови каждого человека, а вот поддаваться ему или нет, личное право каждого. Наверное, поэтому меня не волновали эти игры и не было никакого интереса к ним.

Вошедший мужчина достал из шкатулки колоду расписных карт и круглые жетоны, которые он тут же раздал другим. Я часто следил за этой игрой, не знал, правда, как она называется, но в нее играли именно аристократы. Так что я без интереса проследил за сложенными под правой рукой господина Оливера жетонами, больше похожими на монеты, и перевел взгляд на мужчину, как и все остальные.

– Первая ставка, господа? – деловито холодно произнес он, перемешивая карты в руках.

– Давайте, как обычно, начнем с малого для разогрева? – предложил самый старый на вид сидящий за столом джентльмен.

– Да… – пытался что–то ответить господин Оливер, но его перебил мистер Круч.

– Чего мелочиться, давайте сразу к более существенным ставкам. 100 фунтов, за игрока, – он кинул мужчине свой жетон, и тот положил его по середине импровизированного поля.

Господин Оливер тяжело вздохнул, но все же подвинул мужчине свой жетон, сказав: «Банкир», а за ним потянулись и другие. Соотношение сил в ставках было примерно одинаковое. За столом сидело человек восемь, поэтому ставки были по соотношению 2:3:3. 2 человека ставили на победу банкира, 3 – на победу любого игрока, еще 3 – на ничью. Ставки были сделаны, так что банкир, тот самый мужчина, снова перемешал карты и в закрытую положил по часовой стрелке перед каждым игроком и собой по карте, а после в открытую еще под одной, только уже против часовой. Итого, на столе вырисовывалась своеобразная ситуация.

У банкира открытая десятка, что уже давало ему ноль очков, у мистера Круча – семерка, у господина Оливера – девятка, у какого–то мужчины с пышными усами – дама, дающая ноль, у мужчины с моноклем – тройка, у брата господина Оливера – шестерка, у самого старого джентльмена – также шестерка, у мистера в бордовом костюме – король, то есть ноль, у мистера, сидевшего с мистером Кручем – туз, единица.

Банкир явно проигрывал на первой карте, но мог отыграться на второй или даже третьей карте, мистеру Кручу желательно выбить двойку и тогда он выиграет, господин Оливер же был в довольно бедственном положении. Девятка в этой игре выигрыш, но она должна получиться при сложении двух или трех карт, так что…

– Кон выиграл мистер Круч, – объявил банкир, так неожиданно и резко, что я даже не успел отсечь, что все уже открыли вторые карты.

Третьи карты в этом случае оказались не нужны, у банкира было больше тройки, точнее шестерка, у господина Оливера в общей сумме получилось 17, из которой вычли 10 и осталось семь, у остальных ситуация еще хуже, а вот у мистера Круча была ровная девятка. Вот ведь везунчик, ему выпала двойка.

Все зашелестели, а кто–то уже азартно почти выкрикнул что–то о новом коне, и так понеслась игра за игрой, к третьему кону которой мне перестало быть интересно за этим наблюдать, так что я отошел немного в сторону и уселся на пустующее место на диване. Ко мне тут же подлетели заинтересованные в чем–то своем девчушки все в тех же распутных нарядах. В их глазах уже было ноль понимания, лишь алкогольный, а может и наркотический туман. Я старался от них отмахнуться, мне не нужно было их внимание, я наблюдал за обстановкой, я здесь не для веселья, только поди объясни этим пропитым, продажным душонкам, что тебе от них ничего не надо.

Одна так и терлась всеми своими прелестями, которые безупречно привлекали мужчин, об меня, что–то томно нашептывая на ухо, только меня раздражали все ее действия в купе с амбре дешевых духов и алкоголя, поэтому я уже было схватил ее за платье на спине, чтобы дернуть назад, когда на мои колени опустилась легкая–легкая туша еще более навеселе девушки с похабной улыбочкой, которая, видимо, решила время не терять, а переходить сразу к активным действиям. Она впилась в мои губы поцелуем, и ей было все равно, что я схватил ее за руки, стараясь отстранить от себя. Только она и не знала, какая ассоциация прошла в моей голове за долю секунды. Ее руки были настолько же худы, как и у ма бель, и от этого становилось как–то не по себе.

У меня нет права поступать с ма бель так, даже если девушка, сидящая на моих коленях, не она. Уже одна мелькнувшая мысль порочит образ хозяйки, так что я просто довольно грубо укусил девушку за губу, и та так громко вскрикнула, что испуганно вздрогнули, казалось, все, а музыка резко затихла, как и гомон, наполняющий все помещение. Все внимание снова обратилось к нам. И пока девушка что–то возмущенно кричала мне в лицо, я за руку спровадил ее со своих коленей, а другую ее подругу, трущуюся об меня, стянул с дивана, отправив их далеко от себя, и снова спокойно откинулся на спинку дивана, устремляя взгляд на стол.

Громкий довольный и слегка пьяный хохот господина Оливера пронзил тишину и отрезвил всех, давая намек возвращаться к оторванным делам. Он хохотал почти без остановки, глядя на меня, пока не отер появившуюся на глазах слезу и произнес:

– Я никогда не верил сказанным словам, когда мне продавали тебя, потому что они казались мне слишком уж сказочными, ведь не бывает такого… Не бывает таких людей, но ты… – он снова захохотал и повернулся к господам за столом. – Нет, вы только представьте, мне говорят, что он как сторожевая собака исполняет лишь поставленный перед ним приказ, да еще так, что забывает про себя. Я тогда расхохотался в лицо, сказав, что ни один мужчина, оставшись наедине с красивой женщиной, желающей его, не останется равнодушным, а мне доказывали обратное, рассказывали, как оставляли с ним жен, а те жаловались на него мужьям, что он не выполнял их желаний и приказов, которые порой доходили до абсурда, просто потому что муж приказал ему следить на ней, – и снова хохот. – Я не верил, правда, но с каждым таким вот разом удостоверяюсь в правдивости сказанных слов.

И меня это даже не ранило, не смутило. Правда есть правда, чего на нее обижаться. Мне отдали приказ, его я и буду исполнять, а помехи устранять. Так что да, непонятно мне веселье господина Оливера, но это не мои проблемы, так что я продолжил сидеть, теперь уже в гордом одиночестве, ожидая, пока господа не наиграются.




Глава 5


– Новое задание, – холодно произнес господин Оливер, залезая в кэб и ежась от вечерней прохлады, которая сильно ударила и по мне после душных теплых, почти жарких комнат.

– Что от меня требуется? – спросил я, усаживаясь рядом.

– Круч, – одна фамилия, ничего больше.

– Можно поинтересоваться, что он сделал? – это не было вопросом, ради любопытства, и, видимо, господин Оливер почувствовал, а может и услышал это в моем голосе.

– Он, – тихо начал тот, обернувшись ко мне и заглядывая в мои глаза, – украл то, что принадлежит мне, – четко, словно чеканя каждое слово прошипел господин Оливер.

– Послание оставить? – в ответ лишь кивок и раздраженный выдох, а после тишина, словно ничего и не было.

Я отвернулся, разглядывая проезжающие дома и просыпающиеся улицы. Фонарщики гасили свет, позволяя на этот короткий промежуток властвовать непроглядной темноте, разбавляемой легкими предрассветными сумерками. Сейчас было самое время действовать. Сейчас или ждать еще день, и вряд ли это бы понравилось господину Оливеру. Я повернулся к нему.

– Позвольте откланяться, – и господин Оливер, видимо, решил остановить кэб, но я покачал головой, учтиво поклонился и спрыгнул прямо на ходу, группируясь так, чтобы не отбить ничего лишнего.

Боль отозвалась где–то в коленке и локте, но не слишком сильно, чтобы сжаться или скривиться. Я тут же поднялся на ноги, отряхиваясь и оглядываясь по сторонам. Точный расчет, вокруг ни души и темный сквер, так что я просто проверил на месте ли кинжал, похлопав по лодыжке. Хотя, чего его проверять, я не выходил без него из комнаты. Дело привычки и, возможно, просто меры предосторожности.

Карета уехала довольно далеко, она уже скрылась с моих глаз, даже не замерев ни на секунду. Извозчику также безразлично, кого везти, лишь бы деньги заплатили, а что господа делать будут и куда едут, не его дело. Наверное, это мысли любого работяги, барахтающегося на дне, который все еще сохранил остатки совести и морали в своей душе и надеющегося заполучить гроши, пусть хотя бы гроши, но честным трудом. Всех таких честных работяг ждали дома голодные рты, и многие не справлялись, попирая свою же душу и устои, выходя на улицы, продавая себя или воруя. Я был таким же, вышедшим от безысходности на улицы, и вот он где я теперь: перелезаю через высокий забор мистера Круча. Дойти темными путями до его особняка не составило для меня никакого труда, особенно учесть, что слиться с местным населением у меня получалось на раз–два, да и я имел представление, где находился его дом. Тогдашний хозяин приводил меня пару раз к нему, правда, мало понятно для чего, но буду говорить для охраны, наверное. А как известно, такие толстосумы редко переезжали, лишь покупали все новые и новые дома, оставаясь на прежнем месте.

Так что особняк Круча встретил меня довольно приветливо, темными плодовыми садами и спящим домом без единого всполоха в каком–либо окне. Все домочадцы спали, да и еще пока ранее время для пробуждения слуг, но нужно было торопиться. Если мне не изменяла память, необходимое окно, ведущее в почти необитаемый коридор по пути к кабинету мистера Круча находилось четырьмя окнами левее от парадного входа. Так это и оказалось, память меня не подводила. Нужное окно легко поддалось нехитрым манипуляциям и впустило в темный коридор со множеством дверей. Нужная, ведущая в кабинет, ничем не выделялась, но меня этим не проведешь, тем более я знал, чем она выделяется, так что довольно быстро отыскал ее и открыл. К удивлению, она была даже не заперта. Обычно кабинеты запирались так надежно, словно там хранились все секреты мира, но не у мистера Круча.

Неяркий всполох свечи привлек мое внимание, но сидящего не смутило это неожиданное, резкое движение, хотя я точно знал, что оно было вызвано открытием двери. Мистер Круч сидел тихо, почти безмолвно за секретером и не едва ли спиной ко мне. Он задумчиво смотрел в одну точку, выглядел так озабочено, словно не был пьян, когда его выводили из особняка его же слуги. Такой неподвижный и впервые, наверное, на моей памяти серьезный он казался мне тогда нереальным, совершенно другим человеком. Теперь уже не было той напускной, как оказалось, придури и ехидства.

Мои шаги слишком тихие, чтобы заметить меня по ним, этому я долго учился. Не месяцами даже, годами оттачивал почти никому не нужное мастерство, пытаясь улизнуть из дома подальше, чтобы рыскать в потемках города то, что нужно было лишь мне.

Шаг, еще шаг, дверь беззвучно прикрылась, не позволяя раскрыть чужака в доме. «Предательница!» – сказал бы мистер Круч, но только не успел бы. Удавка сдавила его горло так неожиданно, что он не успел даже вскрикнуть и осознать происходящее. Он отчаянно цеплялся за нее, стараясь как можно быстрее дать себе приток воздуха, сделать спасительный глоток, оглянуться на душегуба, но не мог. Тонкая леска, душившая его, впивалась в нежную кожу. Впивалась до крови, не давая и единого шанса на спасение, если того сам не захочет убийца. Я.

– Вам просили передать, – шептал я ему на ухо, а мистер Круч резко вздрогнул.

Теперь он дрожал, сильнее задыхался, хватался за свою жизнь, скребся ногтями по коже, желая достать леску, освободиться. Он дрожал. Страх теперь заполонил все его естество, он пытался всеми силами освободиться, пытался достать меня своими окровавленными в собственной же крови руками, пытался схватиться за меня, что–то злосчастно прокричать, но лишь шипел, кривился и задыхался. Задыхался не только от моих рук, но и от осознания. Осознания и последующих слов…

– Негоже воровать то, что принадлежит другому, мистер Круч.

С его глаз уродливо лились слезы, рот отчаянно пытался выхватить хоть какой–то воздух, но получалось это скверно, слюни текли по уголкам, по подбородку, катились вниз, уродуя образ джентльмена еще больше. Смерть не красила никого, смерть делала всех одинаково уродливыми, смерть никогда не была красивой…

Я наблюдал, как его глаза закатываются, глотки становились реже и реже, а руки слабели, не в силах подняться выше. Я смотрел, как жизнь покидает это тело, как то слабеет и воском стекает куда–то вниз по спинке, как последние дрыганья затихают, и наступает тишина, в которой даже воздух стоит. Тишина, которую ничто не нарушает, даже биение моего сердца. Оно бьется ровно, никуда не спешит, не колышется. Тихо и ровно.

Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… десять… девять… последнее дергание… семь… шесть… пять… четыре… три… два…

Я ослабляю руки, не слишком сильно, для проверки, но мистер Круч не шевелится, не пытается вздохнуть. Рефлекторно, такое не скроешь. Нет, он не дышит, теперь уже точно не дышит. Теперь можно отпустить тело, опустить уставшие руки и, протерев леску о ночную рубашку мистера Круча, завязать ее обратно на левое запястье. Леска непривычно теплая, даже раздражающе теплая, но так всегда, правда, никак не привыкну к этому.

Господин Оливер говорил, что мистер Круч что–то украл у него, так что нужно было сделать так, чтобы это стало предупреждением для других. Излюбленный кинжал тяжелил руку, заставлял легко ухмыльнуться мыслям о том, сколько всего он видел в этой жизни, сколько всего прошел вместе со мной, но по сути времени у меня не так уж и много. Я легко развернул стул с мистером Кручем к себе и приступил к тому, что получалось у меня с каждым разом все лучше и лучше, быстрее и менее кроваво, хотя, чего таить, кровь в любом случае запачкает мою одежду.

Кинжал вонзался в остывающую плоть так легко, словно для него не было никаких препятствий. Легко, плавно, порой натыкаясь на препятствия, он скользил, окропляя кровью все вокруг. Она пока еще теплая лилась на пол, впитывалась в белые ткани сорочки и в мои брюки. Неприятно… Так еще и запахло тут же металлом, еще более неприятно, потому что в голове сами собой крутились картинки боев. Нос тут же отозвался фантомной болью, как и занывшие ребра. Совсем уж неприятно…

Одна кисть, потом вторая грузно упали на пол, окрашиваясь еще больше в луже крови. Ворам же отрезали руки, не так ли? Или я просто не так что–то понял? Впрочем, тогда мне было не до этих мыслей, я искал необходимый мне предмет и довольно быстро нашел его. Серебряный, я уверен, что точно серебряный, в таком богатом доме других и не водилось, поднос оказался на какой–то тумбочке около двери, заваленными и почти сгнившими фруктами, как иронично. Как бы мне не хотелось трогать отрезанные кисти, я расположил их на подносе и украсил теми самими фруктами, не сдержав усмешки. То еще мементо мори, как учил хозяин Уоллис.

Осталось только вытереть нож о чистые края сорочки, убрать в припрятанные ножны, стереть следы от ботинок, оттереть ботинки и выйти из дома так же, как и зашел. Много телодвижений, но таких необходимых, чтобы никто не заметил. Коридор точно также встретил тишиной, как и плодовый сад. Тот почти заставил меня закашляться от чистого, свежего воздуха, все же успел привыкнуть к кислоте и металлу крови. Я вдохнул полной грудью, дело сделано, осталось лишь совсем малое. Прячась в тени деревьев от вспыхивающих неподалеку огней, выскочил за забор, снова бегая темными переулками до нужного озера в каком–то мало знакомом для всех негустом лесу за городом. Дольше по времени, конечно, но зато меньше свидетелей, меньше соприкосновений.

Пока еще многие спали, озеро мирно колыхалось и недовольно встретило меня жгуче холодной водой, но что поделать, штаны нужно было отстирать, поэтому, шкворча от колющей боли в руках, смывал растворяющуюся в водах кровь. Хотелось выть, когда те самые штаны оказались на мне, особенно, когда они остывали и сковывали движения. Пришлось делать круг, чтобы теперь уже просто мокрых штанов и рукавов рубашки никто не заметил, хорошо, что господин Оливер жил ближе к пригороду. Правда, вообще с другой стороны города. Поэтому, когда я вернулся в дом, на улице уже не просто рассветало, а был хороший такой рабочий день. Так что меня встретили удивленные взгляды от работников и проходящего мимо Гейла, который едва не бросился ко мне с расспросами, хорошо, что хоть одежда за это время высохла и к ней не было никаких претензий.

– Чуть позже, – поприветствовав его, произнес я. – Господин Оливер здесь?

– Да, – кивнул Гейл, снова хватаясь за ведра, которые ему пришлось поставить, чтобы почти обнять меня. – Он тебя как раз искал. Он в кабинете, – Гейл опередил мой вопрос.

– Спасибо, – кивнул я и поспешил подняться.

Кабинет господина Оливера располагался, напротив, на втором этаже, в непосредственной близости от его же спальни. Дверь была плотно закрыта, да и не было слышно никаких звуков, но все же я постучался, коротко и достаточно громко.

– Входи, – послышалось из–за двери.

– Прошу прощения, – проговорил я, открывая дверь и делая шаг в комнату.

Кабинет не был слишком большим, как у некоторых господ, но и не был слишком маленьким, он вмещал достаточно книжных шкафов с множеством разноцветных кожаных переплетов, больше походящих на какие–то папки, пару столов, один из которых был чем–то завален и стоял ровно под окном, а второй казался явно рабочим по своеобразной чистоте на нем и кучей перьев с чернильницами и штампами. Ну, и мягчайший диван, на котором мне когда–либо приходилось сидеть, с низеньким столиком и, по всей видимости, с всегда свежими фруктами в фарфоровой пиале.

– Господин Оливер, – я поклонился ему. – Ма бель, – а после и лежавшей на софе девушке.

Ма бель была одета в выходное платье, не сколько роскошное, как она любила, когда выходила за покупками, а простое, почти невзрачное, темно–синее. Она перевела на меня немного заинтересованный взгляд и легко улыбнулась, опустив книжку из рук на столик. Ма бель была частым гостем в кабинете господина Оливера, так что я даже не удивился ее присутствию, напротив, удивился бы, если бы ее здесь не было.

– Доброе, mon petit loup, – произнесла, точнее почти пропела она, поднимаясь и усаживаясь.

– Mon cher, ma fifille, – нежно произнес господин Оливер, когда она собиралась что–то еще сказать, – можешь оставить нас наедине?

Ма бель легко кивнула, вроде бы и с той же легкой улыбочкой, но что–то стало в ней в этот же миг серьезнее. Она встала и подошла к господину Оливеру, обняла его за плечи и поцеловала в краешек губ.

– Тогда я пойду, – сказала она, на что господин Оливер лишь поцеловал ее в губы и кивнул.

– Мы скоро придем.

Ма бель вышла, немного задорно махнув господину Оливеру на прощание, хотя ее взгляд прошелся и по мне, так что, наверное, можно сказать, что махнула она нам. Меня мало волновали их разговоры, так что я присел на кресло рядом со столом господина Оливера, который то и дело перекладывал какие–то бумажки, а после, выждав значительную паузу, замер и перевел взгляд на меня. Он менялся прямо на моих глазах. От некой заинтересованности до дикого восторга. Он заулыбался, а после резво встал, принимаясь расхаживать по кабинету.

– Госпо… – начал было я, но меня прервали.

– Ты проделал великолепную работу, Гарри! – восторженно заговорил он, обращая на меня свой взгляд. – Сегодня утром в газетах напечатали громкий заголовок, что мистер Джонатан Круч скончался от удара этой ночью.

– Но я… – хотел я было возразить, но восторженную тираду господина Оливера было не остановить.

– Кисти рук, Гарри, кисти рук, – теперь он остановился и широко улыбался, глядя на меня. – Это великолепно, черт возьми! Никто бы даже не догадался, как можно легко припугнуть тех, кого надо, при этом не делая лишних телодвижений.

Ну, наверное, убийство мистера Круча не считалось этим самым телодвижением.

– Одним махом проделать такую работу, – он схватил меня за плечи. – Ты даже не представляешь, как облегчил мне жизнь. Виноватый наказан, а все остальные напуганы данным предостережением. Ты не представляешь, что ты сделал, Гарри! – счастливо проговаривал он, но я мало, что понимал, поэтому…

– Господин Оливер, позвольте задать вопрос?

– Что такое?

– Можно мне знать, что я сделал, или …?

– Ты устранил вора, Гарри, – спустя недолгие минуты раздумья ответил господин Оливер, подходя к окну и рассматривая плодовый сад за окном. – И своим посланием припугнул тех, кто думал предать меня, вот и все.

– Хорошо, – лишь ответил я.

Ответ был размытым, нечетким, но большего мне и не надо было, так что я устало облокотился на спинку кресла, отпуская все то, что сделал сегодня. Значит, не провалился, это хорошо.

– Вдова мистера Круча не может даже вызвать полицию, прекрасно понимая, что тогда подставит себя, идеальный ход, Гарри, просто идеальный. Не зря мне так расхваливали тебя перед покупкой.

– Спасибо, господин Оливер.

Тот повернулся ко мне лицом, снова что–то мысленно решая для себя, принимая какие–то решения относительно меня, а может и всего мира, кто ж его там знает.

– Отдохни до вечера, будь готов к семи, – кивнул он мне, и я принял это за знак окончания разговора, поэтому поднялся и направился к двери. – И оденься поприличнее.




Глава 6


Вечер наступил быстрее, чем хотелось бы. Тело все еще ныло и требовало сна, чувствую, болезнь не за горами. Нужно бы выпить чая с молоком и медом, если позволят, конечно. Найти кого–то на кухне не составило и малейшего труда, там всегда кто–то трудился. Порой казалось, что именно на кухне жизнь не замирала никогда, даже ночами, когда господин Оливер объявлял о каком–то визите его друзей. При мне такого еще не было, но зато по рассказам других я и не завидовал тем, кому приходилось трудиться в поте лица, чтобы сделать все, как положено, и не опозорить господина Оливера.

Я спросил у местного поваренка, малого юнца, который чистил картошку так быстро, что мне казалось, что его и не повышали только потому, что он единственный, кто делал это быстро и качественно, где можно налить себе чай и взять немного молока с медом, на что он тут же засуетился, наводя на меня массу сомнений. В моем понятии чай с молоком, так еще и с медом, – это нечто, что мне просто недоступно, но порой можно выпросить, когда совсем уж необходимо, как сейчас.

– Если это слишком, то… – начал было я тараторить, но поваренок убежал с кухни, оставив меня одного со своим недоумением и каким–то чувством стыда.

Хотелось встать и уйти, куда подальше и не появляться на кухне ближайшие дней десять так точно. Обычно чай с молоком и медом помогал мне остаться в строю и не заболеть, но теперь просто хотелось плюнуть, буквально, на все и уйти, переодеться и сказать господину Оливеру о готовности. Только, вот, я никак не ожидал увидеть вошедшую женщину в рабочем фартуке, слегка запачканном мукой, и с легкой, такой доброжелательной улыбкой. Никак не ожидал, что она усадит меня обратно и жестом покажет ждать, а после уверенными движениями примется за приготовление чая. Я знал ее, как «Миссис», никто не представлял мне ее, а сама она лишь жестом указала на свое горло и покачала головой, поясняя мне, как малому дитятке, что нема и не может говорить. На мой вопрос, как же мне ее называть, лишь указала на тонкое кольцо с небольшим камнем на безымянном пальце и улыбнулась. К ней никак иначе и не обращались, только «Миссис». Доброжелательная женщина, ничего не скажешь, да и готовит просто шикарно. Ее стрепня была высшим благословением после тяжелого дня, так что не зря она занимала должность повара в этом доме.

– Спасибо, – я улыбнулся ей и сделал глоток душистого чая.

Я даже не смог сдержать блаженного стона, это было настолько вкусно, что хотелось просто осыпать эту невысокую леди в возрасте, с поднятым пучком и ласковыми светлыми глазами, комплиментами, восторженными отзывами и радостными улыбками.

– А где все? – спросил я, когда наконец–то понял, что слишком уж мало людей на кухне, да и по всему дому.

«Сегодня открывается ярмарка» – написала женщина на листочке потрепанного блокнота, который бережно хранился в кармане передника. Ее почерк был ровным и красивым, без единой лишней черты, и да, ее, правда, учили писать, в отличие от многих, кто учился писать сам, едва разбирая написанное собственной рукой.

– Ярмарка? – удивленно спросил я, допивая чай и чувствуя теперь себя просто превосходно.

Болезнь все же стоит рубить на корню.

«Тебе все расскажут» – написала Миссис и качнула мне куда–то за спину. Я обернулся и увидел в дверях Мэтта, тот не особо выказывал своего присутствия, лишь кивнул нам обоим в знак приветствия, а после произнес:

– Господин Оливер просит быть готовым через пятнадцать минут.

В ответ я лишь что-то ответил и, снова поблагодарив Миссис за чашку чая, помчался в спальню, кинувшись переодеваться. Хорошо, что был в трезвом уме и добром здравии, когда решил, что лучше заранее приготовить одежду, а не после сна. Подаренный недавно господином Оливером костюм казался единственным правильным решением сейчас, как и та рубашка, которую мне подарили Гейл с Мэттом почти через неделю после приезда. Они хорошо сочетались, ну, по моему скромному видению. Мне оставалось надеяться, что господину Оливеру не станет стыдно за меня и он откажется от каких–то своих планов. Ровно через пятнадцать минут я уже стоял в холле, почти нервно разминая руки, не зная, чего ожидать от такого приказа. В доме, и правда, было слишком тихо, как–то совсем непривычно тихо.

– Идем, Гарри, нам не стоит опаздывать, – спешно воскликнул господин Оливер, проносясь мимо меня своей уверенной походкой.

Господин Оливер был одет совсем уж празднично, даже слишком уж празднично. Такого его я еще не видел: вроде бы обычный темный фрак, но довольно яркая, почти контрастная желтая жилетка с незамысловатым узором, вышитым золотой нитью, темные брюки, что было довольно странно учитывая нынешнюю моду, и накинутый на плечи плащ с подкладкой в тон жилетке. Смотрелось немного странно, точнее, непривычно, словно что–то изменилось в образе господина Оливера. Только вот что?

В глаза бросился монотонный атласный, а может и шелковый, широкий пояс, выделяющий талию господина Оливера… И теперь я присмотрелся к его фигуре, именно она и казалась мне странной. Худая талия, которая в обычные дни не особо выделялась и смотрелось нормальной, теперь была как–то уж слишком тонкой, а плечи слишком широкими и высокими. А, все, я понял… На господине Оливере был совсем уж парадный сюртук с подплечиками по последней моде, которую я никак не мог понять и порой принять на грузных мужчинах.

– Идем, Гарри, – поторапливал меня господин Оливер, усаживаясь в экипаж.

Я уселся рядом, стараясь ненароком не задеть его одежды, и совершенно не понимал, куда меня везут. На улице было уже темно, горели лишь фонари и сновали прохожие, бегущие куда–то по своим делам. Сильно, конечно, отличались аристократы, спешащие в театры в своих дорогих, роскошных нарядах, которые так и выставляли на показ сколько фунтов на год ты получал. Их прикрытые веерами разговоры так и сквозили, по всей видимости, осуждением и некоторым презрением к обычным работягам, которые старались заработать на безбедную жизнь, пекли пахнущий на всю улицу хлеб, чистили обувь господам за гроши, зазывали в какие–то малоизвестные лавки, особенно здесь по выезду из города. Странно, что вообще мы едем куда–то из города в не предназначенном для этого экипаже.

Чем дальше мы отъезжали от центра, тем сильнее властвовала ночь над городом, фонари горели все реже и реже, пока не потерялись в ярком пятне совсем иных по форме, не таких высоких, но более вычурных, кованных и каких–то сказочных, что ли… Я замер от всего этого великолепия перед своими глазами, не веря им, почти проклиная за то, что хотелось верить в то, что видел. Но это же не могло быть правдой, не так ли? Не мог же господин Оливер в своем дорогущем фраке ехать сюда… на ярмарку..?

Яркие огни кованных фонарей слепили после темноты окраин Лондона. Слепили так, что дышать становилось почти больно. В голове сами собой вознесли картинки, со звуками, с запахами, чувства от воспоминаний захлестывали меня с головой. Снова. Хотелось сделать вдох, хотелось до отчаяния, хотелось до невыносимости, только не получалось. Рот не хватал воздуха, хватал пустоту, разливая боль где–то под ребрами, где было сердце.

Я снова здесь. Снова в этих слепящих огнях, правда, других фонарей, но все таких же ярких и по теплому желтых, золотых, а может и почти оранжевых. Они светились маленькими солнышками, освещая ярко выкрашенные кибитки с причудливыми орнаментами на крыше, порой на которых располагались головы клоунов или разноцветных подарков, где–то были видны даже головы животных. Но на всех, как на одной, в самом центре, в красивой узорчатой раме, было написано «Удивительный мир мистера Оливера» и мужчина, снимающий цилиндр в артистичном поклоне.

Я резко обернулся на господина Оливера, рефлекторно, стоило мысли пробежаться в моей голове, но тот даже не заметил мой удивленный взгляд, наблюдая, как ярмарочные огни тихнут, сменяясь их отголосками. Ну, да, вряд ли это господин Оливер и вряд ли мы приехали на ярмарку… Только экипаж просто обогнул ярмарку с другой стороны, где почти не было людей, кроме, по всей видимости, рабочих, которые носили что–то туда и сюда, перекрикиваясь с разных концов пустыря, образовавшегося из совершенно обычных кибиток. Неужели все–таки…

– Господин Оливер, позволь… – но он прервал меня, жестом приказывая молчать.

К нашему экипажу подошли пару людей, когда тот, немного замедлившись, все же остановился. Те сильнее набежали, перебивая друг друга, спрашивали интересующие их вопросы, не давали господину Оливеру сойти на землю, но тому, как оказалось, это и не нужно было. Он, махнув пару раз рукой, раздал указания таким строгим голосом, что мне стало немного не по себе, так что я оставался подле него молчаливой тенью.

– Все позже, Гарри. Имей терпение, – господин Оливер обратился ко мне, стоило экипажу двинуться чуть дальше, вглубь кибиток, где виднелся не такой яркий, как главный, но довольно отличимый вход.

Я лишь ждал. Ждал, когда меня просветят, когда головоломка окончательно сложится в одну картину, которой, по сути, требовалось лишь подтверждение. Ждал и молчал, следуя за ловко спрыгнувшим со ступеньки экипажа на землю господином Оливером, шел куда–то под красочный, натянутый купол шапито. Да, это был самый огромный купол шапито, который я встречал в своей жизни. Хотя, чего таить, я был на ярмарке лишь один раз, но он далеко не был таким роскошным и высоким, как этот. Дыхание сперло, и теперь я не мог вдохнуть от детского восхищения. Я слишком долго не приближался к ярмаркам, не позволял себе вдохнуть этот воздух, который я, казалось, помнил до сих пор: примесь сладостей, карамели, воды и ненавязчивый запах, идущий от вольеров с животными. Их не выставляли на ярмарках, но они всегда были в тени, но это никак не смущало ни меня сейчас, ни тогда.

Перед господином Оливером приподняли штору, позволяя мне заглянуть мельком в закулисье. Люди сновали, где–то отдаленно порыкивали львы, тявкали собаки, артисты, разодетые в цветастые наряды, что–то выпрашивали и просили друг у друга, но это казалось таким далеким для меня, словно одна из картин в доме господина Оливера. Недосягаемая, но такая теплая, энергичная и манящая. Хотелось войти внутрь и погрузиться во всю ту суету, и я даже не поверил, когда господин Оливер приказал мне следовать за ним, а рабочим в обычных одеждах говорил запомнить меня, чтобы в дальнейшем не было проблем.

И я сделал шаг. Погрузился в эту красочную суету при свете газовых фонарей, висящих на деревянных балках, которые служили основной опорой для этого огромного купола, хотя… Я огляделся. Это был не основной шатер, это был один из тех маленьких, в которые залезают непослушные сорванцы, чтобы подсмотреть за животными или готовящимися к выходу артистами. Парочка небольших шатров, я видел их небольшие купола, соединялись в просторное помещение, битком набитое людьми, ящиками и шумом. Основной купол отсюда даже не виднелся, и теперь его нестерпимо хотелось увидеть своими глазами, изнутри.

Господин Оливер куда–то уверено шел, одновременно перекидываясь беглыми фразами с кем–то, кто держал в руках какую–то целую кипу бумажек и умудрялся делать в них пометки, одновременно поправляя сползающие на кончик носа очки. Я старался не отставать от них, следуя по пятам и пытаясь не слишком явно крутить головой в восхищении разглядывая и запоминая все происходящее. Эта атмосфера готовящегося праздника захватила и меня, сердце билось в предвкушении, нервно колотилось и напоминало о себе, порой иголочкой от того, что в восхищении бухалось куда–то вниз: то разминающиеся гимнастки преспокойно задирали ногу за голову, то тихий поцелуй в макушку змеи, то всполохи огня, то рев какого–то животного, которого я и не знать не знал.

– Гарри, – позвал господин Оливер, и я снова обратил на него взгляд.

Он смотрел ровно на меня, с долей довольной улыбки, видимо, замечая весь этот детский, нескрываемый восторг в глазах. Я подошел ближе к нему, склонился ближе по его жесту и вслушался в тихий шепот, который, казалось, здесь был не уместен.

– Тебя проводят к ложе, я поднимусь туда чуть позже, старайся не светиться.

– Вас понял, господин Оливер, – кивнул я и чуть поклонился, когда за мной пришел коренастый работник в простой рубахе, пропитанной потом.

Что ж, жизнь в цирке так и кипела, не позволяла забыть о себе, о готовящемся, это было очевидно, выступлении, о предвкушении от чудес, которые, по рассказам других, происходили под красочным куполом. Работник безмолвно вел меня куда–то, где все громче и громче слышались людские голоса, но не те, что гомоном стояли в закулисье, а именно те голоса, которые с таким же восторгом ожидали представления, порой спорили, кто будет первым, восхищались какими–то артистами, судя по названным не нашим именам. Этот гомон захватывал и меня, я почему–то начал нервничать, прислушиваясь к тому, что происходило за плотным занавесом. Я еще ни разу не был на цирковых представлениях, но уже видел, что происходило за его пределами, и это ощущалось странно. Я и понятия не имел, что все эти красочно разодетые люди будут делать, как выглядит сцена, где сидят люди… Ярмарки ярмарками, но высокие шпили шатров всегда манили меня, и вот он я здесь. Здесь, под самым высоким куполом, скрываясь за занавесом, шагаю куда–то за работником. Знал бы он, что сейчас творилось в моей голове… Я едва сдержал рвущийся смешок.

– Сюда, – это было единственное, что он сказал мне, а после безразлично развернулся, окинув беглым взглядом.

Я зашел за указанную плотную, тяжелую темно–красную парусину и замер, прячась по наказанию, о котором чуть не забыл, в тени. Но даже из этого места, ограниченного другим, висящим рядом занавесом, я в восхищении открыл рот, выглядя явно глупо для своих лет и внешности, но сдержать восхищенного выдоха не смог.

Снаружи купол, хоть и представлялся масштабным, но он далеко не был настолько грандиозным, как выглядел изнутри. Неяркий свет фонарей освещал ряды мест, на которые спешили усесться и более богато одетые люди, и простые чумазые мальчишки, которые обычно натирали ботинки на улицах. Но у всех, как у одного, читалось озорное, лучистое предвкушение, они озирались по сторонам, впитывая в себя все то, что видели, вглядывались в пропавший во мраке купол, который не было возможности разглядеть. Я следил за конструкциями над сидениями, вел взглядом по многочисленным веревкам, каким–то совсем тоненьким качелькам, деревянным вышкам, а уже после обратил внимание, как выглядела сама сцена. Это было совсем не так, как я себе представлял. Круглая, не деревянная, как обычные настилы на городских сценах, а совершенно обычная земля, слегка припорошенная щепками, которые придавали воздуху легкий древесный аромат. Круглая и огромная. Казалось, что здесь вообще все огромное. Ну, правда!

Гомон усаживающихся на места людей вводил в некий транс, заставляя присоединиться, прислушаться к их разговорам и нервно дожидаться начала. Тень парусины хорошо прятала мне от множества чужих глаз, но позволяла рассмотреть многое, как и то, как уверенно по узкой круговой доске, державшей весь этот шатер, побежали юнцы, неся в руках переносные фонари. С каждой секундой становилось все ярче и ярче, пока люди, в противовес, становились все тише и тише, завороженно наблюдая за не особо–то примечательным действом. Но я все же решил приглядеться, понаблюдать и теперь прекрасно понимал зрителей, оказался одним из них, восторженно наблюдая за мальчишками, которые–то и не были ими.

Это были юные артисты, одетые в одинаковые серовато–белые костюмчики с панталонами и курчавыми набеленными париками, на которых красовались уж больно реалистичные бабочки с иногда хлопающими крылышками. Мальчишки не просто бегали по кругу над головами людей, они отыгрывали известную только им сценку. Кто–то стучал по плечу другого, жестами прося пройти вперед и занять место чуть поодаль, а тот кивал, отдавая кованный фонарь ему в руки и прыгая через его голову, а после с широкой улыбкой забирая источник света обратно под бурные аплодисменты и одобрительные выкрики из зала. Другие уже занимали свои места на этой жердочке, кто вверх ногами, кто свисая головой вниз и удерживаясь на одних коленях, кто в причудливой позе на плечах других. Они играли юных посетителей цирка, играли так, что сердце ухалось от их переворотов, прыжков и поддержек. Я восхищенно пытался выследить любое действие, но понимал, что не хватает глаз, ну, никак не успеваю уследить за всеми, поэтому принялся переводить взгляд по мере застывания мальчишек в позах.

На небольшую сцену, которой можно было бы назвать невысокий, но выделенный с противоположной от меня стороны помост, под бурные аплодисменты вышли одинаково одетые музыканты, они держали инструменты в руках, пока усаживались на подготовленные стулья, которые я поначалу даже не заметил, занимаясь рассматриванием устройства цирка. Впереди стоял бодрый мужчина с роскошными усами и густыми бровями, под которыми едва различались глаза. Он обернулся к залу, и тот взорвался еще более бурными аплодисментами. Мужчина поклонился, повернулся лицом к музыкантам и поднял руки, а после плавно опустил. Музыка полилась яркой мелодией. Торжественная, она словно предупреждала, насколько зрелищные представления нас ждут впереди, приглашала на сцену артистов, и один даже выбежал в центр круглой сцены, разводя руки в стороны, якобы наслаждаясь громкими аплодисментами.

Это был мужчина в строгом фраке, но с яркой бабочкой, в тон ленте на высоком цилиндре. Он снял головной убор и, приложив его к сердцу, поклонился, блеснув уложенными волосами, а когда вновь поднялся, неспешно надевая цилиндр обратно, я задохнулся, не веря своим глазам. Это был Гейл. Гейл, собственной персоной. Тот самый Гейл, который хохотал как умалишенный стоило услышать произнесенную Мэттом шутку. Тот самый Гейл, который был мальчиком на побегушках у господина Оливера, выполняя мелкие поручения. Этот самый Гейл, который слишком легко поднимал меня на руки, раз за разом ломая мое представление о его хрупком теле.

Только все–таки выглядел он не так, как обычно. Привычная мне его легкая улыбка сменилась обаятельной, от которой только и млели воодушевленные девушки, когда он, удивительно быстро и театрально бегая, дарил совершенно случайным девушка ниоткуда взявшиеся красные розы. Привычный растрепанный образ теперь казался мне строгим и привлекающим взгляды всех, а глаза привычно равнодушные, но озорные по–юношески, светились каким–то почти дьявольским огнем. Это был тот самый Гейл, но все же не он. Он привлекал к себе внимания, даже ничего не делая, и я будто загипнотизированный следил за ним, за его движениями и восхищался вроде бы незамысловатым фокусам.

Гейл не долго так ходил, соблазняя милых дам, вышел ровно на середину сцены и поднял руки вверх. Снова аплодисменты, а после и широкий взмах, за которым последовала мгновенная тишина. Снова вверх, и снова взмах, и так еще несколько раз. Я поражался тому, как легко за ним, за его движениями и какими–то мыслями, шла публика. Шла на поводу, но была так этому рада, что в один из моментов тишины громко завизжали, когда Гейл громко и с расстановкой, как обычно не говорил, произнес:

– Многоуважаемые господа и прелестные дамы! Настал тот самый час, когда я спешу объявить о начале нашего представления! – оркестр подхватил его слова, заиграв негромкую, немного спешную, но такую подходящую этому моменту музыку. – Вы долго ждали нас, и мы порадуем всех вас новыми номерами, новыми артистами и некоторыми полюбившимися вам представлениями, – он говорил четком, мерно, словно в противовес гнавшейся куда–то музыке. – Кого вы ждете больше всего?

Один вопрос, а крики летели со всех мест, да так громко, что музыка утонула в их ответах, а я так и не смог вычленить что–то одно, услышать какое–либо имя, но их восторг и радостные крики заполонили мое тело, теперь мне еще с большим нетерпением хотелось увидеть, что же ждет нас дальше. Гейл взмахнул руками, и по заученной схеме его ждала резкая тишина.

– Вижу, слышу и чувствую, как вы соскучились по нашим артистам, но все же перед тем, как начать представление, хочу поприветствовать нашего директора – господина Оливера О’Брайена, – и повернулся в сторону музыкантов.

Возле главного среди музыкантов стоял господин Оливер в своем роскошном наряде, и теперь я понял, почему он оделся именно так, а не иначе, как одевались все джентльмены в клетчатые или светлые брюки. Его был видно, он бросался в глаза, светился в луче, который следовал по всюду сначала за Гейлом, а теперь и за ним. В луче его жилетка и пояс немножечко блестели, переливались и манили взгляд, который бы на себя перетянули модные ныне штаны. Господин Оливер вышел к Гейлу, который снял цилиндр и нарочито театрально поклонился ему. Он махал руками, пока аплодисменты не смолкли. Наверное, это были сегодня самые громкие аплодисменты.

– Почтеннейшая публика, я рад снова приветствовать вас под этим куполом. Рад приветствовать тех, кто впервые присоединился к нам, и рад снова видеть тех, кто все с тем же интересом посещает наше представление раз за разом, – все же речь господина Оливера была более утончена, не имела такой четкости, но при этом была легко различима уху. – Сегодня вас ждет незабываемые впечатления, новые номера, с которыми мы открываем этот сезон, это путешествие… – он сделал глубокий вдох и схватился за веревку, которая медленно опускалась, пока он говорил.

Он крепко сжал ее в руках, а после сделал парочку шагов назад, словно намеревался дойти спиной до края сцены, но неожиданно, наверное, для меня вдруг полетел, поднявшись не так высоко, но все же поднявшись на веревку вверх и полетев ровно к этому балкончику, которым сложно было назвать этот помост, в шторах которого прятался я. Он летел ко мне, но я не видел в его глазах и капли страха или паники, он легко улыбался и также уверенно приземлился на помост, отпустив веревку, тут же взметнувшуюся вверх. Зал взорвался аплодисментами, а господин Оливер живо помахал рукой.

– Добро пожаловать в «Удивительный мир мистера Оливера»!

Музыканты разразились торжественной музыкой, под которую к Гейлу на сцену вышла пухленькая женщина в пастельно–желтом платье, с венком на голове и… густой бородой. Я не верил своим глазам. Женщина и с бородой, да и еще какой, которой позавидует любой сидящий здесь юнец, пытающийся отрастить хотя бы отдаленно похожее на то, что я видел сейчас. В бороду были вплетены милые, небольшие цветы, которые сочетались с надетым венком. Они танцевали, вальс, кажется. Танцевали очень слажено и довольно профессионально, но ее борода все еще выбивала меня из колеи.

Я никогда не видел такого, поэтому не мог отвести взгляда, особенно когда она запела. Ее высокий голос сочетался с музыкой, рассказывал о дивном мире, о путешествии, о повстречавшихся на пути людях. Она так красиво пела, что я заслушался, завороженный ее голосом и красивым танцем. Да так заслушался, что пока господин Оливер не помахал перед моими глазами рукой, я не замечал ничего вокруг. Он довольно ухмыльнулся и сказал сесть рядом с ним, поэтому я спешно достал стулья из–за занавеса, где успел их приметить, и уселся. Господин Оливер наклонился ко мне и прошептал на самое ухо:

– Смотри, запоминай, наблюдай. Теперь ты часто будешь находиться здесь, – я лишь кивнул. – Нравится? – снова кивок и довольная усмешка. – Это только начало.

И это действительно оказалось так. Господин Оливер редко, почти никогда на моей памяти, ошибался, все его слова имели свойство сбываться, поэтому я просто завороженно смотрел на сцену, где все тем же обольстительным голосом Гейл произнес, отпустив даму под громкие аплодисменты и какие–то восхищенные выкрики из зала:

– Что ж, дамы и господа, мы только начинаем, а вы уже, словно услышав голос мифической сирены, наблюдали за нашей милой мисс Брук! – женщина снова вышла из–за кулис, изящно поклонилась и скрылась за парусиной, послав в зал поцелуй. – Сирены ведь плавают в море, не так ли? – зрители что–то загудели. – Плавают, да так, что сводят с ума бедных матросов, которые скучают по суше и прелестным дамам… – многозначительный взгляд и ухмылка, и зал взорвался неладным смехом. – Итак, я думаю, все вы догадались, кого мы ждем сейчас! Лулу и Коко!

Из–за занавеса на середину сцены выбежали хрупкие парень и девушка. Они были одеты так, как и рассказывал Гейл: она – в блестящее короткое неприметное платьице, с заплетенными в русые косы с жемчужинами, а он – в свободную рубаху с шароварами и повязкой на голове. Они кланялись и махали в ответ, пока не началась тревожная, тягучая музыка. Их лица тут же изменились, теперь они играли роли.

Это была трагичная история влюбленного пирата и сладострастной сирены. Лулу и Коко разбежались в разные стороны, Коко ловко забрался на вышку, словно и правда забрался на мачту корабля. Он вглядывался куда–то, водил взглядом по зрителям, словно по безразличным волнам. Вглядывался, что–то выискивал, щурился, глядел в дозорную трубку, не видя сидящей на ограде сцены Лулу. Она поджала ноги и, нежно улыбаясь, развязывала и завязывала обратно свои волосы. Двигалась странно, чарующе, но не обращала внимания на Коко и зрителей. Она не здесь, она… Я понял! Я видел такие рисунки, кто–то мне показывал в газете ту странную статью с непонятной женщиной с рыбьим хвостом вместо ног. Вот, кем была Лулу! Русалкой!

Дрожь пробежала по моей спине, заставляя вглядеться в ее движения. Теперь я понимал, понимал всю эту сцену, спасибо тому, кто рассказал мне о русалках. Теперь я видел, что Коко еще не видел Лулу, а та не видела его. Музыка медленно сменялась, становилась менее тревожной, более притягательно плавной, чарующей, завораживающей. Коко, наконец, обернулся, взглянул вниз и увидел ее… Словно он увидел ее впервые, словно влюбился в нее с первого взгляда, словно он, правда, утонул в ее чарующем взгляде, в ее трогательно распахнутых глазах, приоткрытых пухлых губах, которые словно пели песню. Песню этому незадачливому пирату… А тот и повелся. Перепрыгивая через пару пролетов под громкие ахи зрителей и мое упавшее куда–то сердце, он спускался к ней, спрыгнув с двойным кувырком с высоты человека на сцену под аплодисменты. Он бежал к ней, бежал, не видя, не слыша ничего вокруг. Бежал и прыгнул, оказываясь возле ее хвоста, хватаясь за ее нежные руки, вглядываясь в ее лицо снизу–вверх. Ластился к ее рукам, подставлялся под ее поцелуи и не обращал внимания на ее «хвост». Ему было все равно, он был в ней, он был в ее голосе, он был в ее ласковых руках, он тонул в ней…

А она улыбался, ласково так, но коварно, незаметно для него. Она игралась с ним, ярко для нас, но так слепо для него. Игралась жестоко, заставляя крутить ее в своих руках, таскать ее в своеобразном танце по всей сцене, усаживать ее на другое место, а после самому носиться по сцене, хватаясь за голову, прыгая и кувыркаясь, отталкиваясь от ограждений.

Он не знал, куда себя деть от своих чувств, старался найти эликсир, чтобы остаться вместе с ней, а она лукаво улыбалась, наблюдала за всеми ее метаниями со смешинками в глазах, продолжая перебирать косичку в руках. Она смотрела на него так насмешливо, словно и не верила, что он найдет этот эликсир. Но он нашел! Нашел, горделиво выставляя на показ зрителям, деловито перебрасывая из руки в руку и протягивая ей его. И ей все же интересно, она, стыдливо прикрываясь, приняла подарок, залпом выпила его и упала в его руки без чувств. Он и не знал, что ему делать. Что вообще делать в таком случае с русалкой, сиреной? Поднял ее на руки, кидался к зрителям, безмолвно прося помощи, но те подсказывали ему лишь одно. Поднять ее на импровизированный корабль, на мачту, туда, откуда он спустился к ней. И он это сделал. Уверенно цепляя ее к себе на шею, полз на самый вверх, заставляя всех замереть и почти бездыханно следить за разворачивающимся действом.

Ее разморенное тело все еще ютилось в его руках, когда он сделал первый шаг, уверенный и такой опасный, на канат, натянутый прямо над головами зрителей и на другую сторону сцены. Еще один шаг, шаг, еще и еще, теперь он держал ее в руках ровно в центре каната, который так и проминался под его весом, но никто из них не показывал страха, кроме зрителей, которые только и делали, что вздыхали и хватались за сердце. Сирена зашевелилась в его руках, отталкивая от себя пирата, заставляя ежится зрителей от неминуемой опасности, когда канат под его ногами начал раскачиваться.

Она отталкивалась от его груди, почти истерично билась в его руках, а канат все сильнее и сильнее раскачивался, заставляя мое сердце остановиться. Пират аккуратно поставил на ноги сирену, и та пугливо прижалась к его груди, когда едва не упала. Она замерла, схватилась за сердце и… Сердце резко упало в ноги, стало страшно, может, чем–то помочь? Она же так разобьется, она же…

Переливающееся в свете платье соскользнуло с нее, представляя взору обычное тряпичное, с милыми оборками и блестящими узорами. И я изумленно вздохнул вместе со всеми в зале, едва не пропустив добрый смешок господина Оливера, но сейчас мне было плевать. Сирена превратилась в человека! И ей было не плохо, она просто не могла стоять, потому что сейчас Лулу носилась по канату, прыгала, бегала, вращалась и светила такой лучезарной улыбкой, что я не мог скрыть восторженного взгляда от нее. Она так легко, словно не стояла под куполом, над сценой, покрытой лишь щепками, прыгала, ходила, игралась и бежала к Коко, кидаясь в его объятья, что казалось, будто она ступает по твердой земле. Но и он не отставал от нее, перекидывал через себя, крутил в своих руках, поднимал ее высоко над собой, перепрыгивал и с такой же радостной улыбкой бегал вокруг нее. То в щечку чмокнет, то за талию обнимет, доверчиво прижавшись к ее спине, то волосы расплетет и заплетет в другую прическу. Он вплетал в ее русые кудри цветы, припадал губами к каждому бутону, пока она сидела между его ног, болтая свисающей голой ступней и рассматривая ее со всех сторон. Он влюбленно танцевал с ней, вроде, как говорил мне господин Шолти, вальс, но не так как господа аристократы, а нежно, почти сплетаясь всеми конечностями, вжимаясь в друг друга. А музыка лишь замедлялась, словно подводила к важному моменту в их отношениях. Словно вот–вот должно было что–то случиться, что–то, что решит из совместное будущее после таких ярких моментов. Нет, не тревожная, наоборот, тихая, нежная, наполненная безмолвным счастьем.

Коко достал кольцо из кармана. Нет, это было то самое явно театральное кольцо, но все равно дыхание в зале сбилось, все замерли. Отношения всегда волновали людские сердца, поэтому даже столь театральные, будоражили сознание всех. Лулу обернулась, удивилась, прикрыв рот, схватила кольцо, повертела и так, и сяк, рассматривала со всех сторон, а после последовала тишина. Оглушающе громкая. Музыка стихла совсем, как и люди. Ни одного звука, лишь прикованные к падающему с каната Коко и изящной руке Лулу. Резкий шорох и облегченный вздох. Натянутая когда–то сетка, обхватила упавшего пирата и медленно опустила на сцену, а Коко продолжал доверчиво тянуться к протянутой к нему руке. Только вот не протянутой, а вытянутой, чтобы толкнуть.

Сирена, снова сирена в блестящем платье, сидела на канате все с той же протянутой рукой… Но без страха, испуга и волнения на ее лице. Лишь злорадная, довольная ухмылка на ее красных губах.

Зал взорвался аплодисментами, криками и восторженными комплиментами. Я тоже не сдержался, хлопал так громко, что зачесались ладони. Я как ребенок наблюдал за встающим Коко, а после за вновь натянутой сеткой, в которую так доверчиво и легко упала Лулу. Они встали рядом.

Лулу и Коко… Такие лучезарные, счастливые и заряжающие всех вокруг чем–то воздушно ярким, как и они сами. Они обнимались, махали всем вокруг, но гул зала не стихал. Зрители не отпускали их, пока не выразили бы и каплю бушующих эмоций где–то в душе. Это было будоражаще, страшно прекрасно и в тоже время красиво, нежно и даже с моралью.

Я обернулся к господину Оливеру, тот, словно почувствовав взгляд, тут же перевел взгляд на меня, опуская руки обратно не колени. Он ничего не говорил, не спрашивал, терпеливо ждал, пока я, наконец, не собрав себя, спросил:

– Что еще будет?

– Нельзя открывать все тайны сразу, нужно готовить человека к ним, поэтому… – и господин Оливер замолк, снова переводя взгляд на сцену.

Гейл снова бегал по ограде, выбрасывая в зал красные розы. Не разбрасывая, а именно выбрасывая. Потому что Гейл копался в многочисленных карманах в поисках чего–то, выбрасывая попадавшиеся под руку розы. Те летели ровно в зал, порой в руки леди, порой в руки джентльменов, которые после все равно протягивали красивые розы своим дамам, но Гейл не обращал внимания на все это. Носился по кругу и что–то искал, не слыша вопросов, которые ему кричали из зала.

– Ищешь часы? – вдруг раздался нарочито громкий голос.

Я засуетился, пытаясь выискать его источник, но ничего так и не нашел. Пока на сцену не вывезли кресло, которую я часто видел у пожилых господ. Только в нем сидел далеко не пожилой джентльмен, а совсем крошечный человек, он весь жался и еле–еле держал в руках подобие рупора. Было видно, как ему было тяжело сидеть, но мужчина ярко улыбнулся, когда Гейл воскликнул:

– Да! Как ты узнал?!

А за ним и взорвался аплодисментами зал. Мужчина тяжело помахал рукой, было видно, насколько ему было это неудобно делать, но он делал, через силу, для людей, для пришедших посмотреть на него. Я восхитился его силой воли. Это было достойно уважения, поэтому я прислушался. Гейл подбежал к нему и уселся в ноги.

– Ну, же, расскажи, как ты догадался?

– Ты сам мне это сказал, – и легко щелкнул его по носу, хотя и это движение давалось ему тяжело.

– И как же? – не отставал от него Гейл.

– Потому что твои часы так и вопят о том, чтобы ты вспомнил, как положил их в задний карман, как там… – он прислушался. – «На всякий случай», – так они сказали.

– Не может быть, – удивился парнишка и залез в задний карман, откуда и достал часы. – Хотя почему не может, – он резко подорвался, вскакивая на ноги. – Встречаем нашу следующую звезду – Мистера На–все–ответ–знайка! Скорее тяните руку и задавайте вопросы, которые вас волнуют! Абсолютно любые!

Лес рук и восторженных шепотков. С разных углов звучали совсем разные вопросы. Кто–то спрашивал про сложение или умножение каких–то огромных цифр, кто–то спрашивал о том, что ему стоит сделать в данной ситуации, которую я просто не услышал, кто–то спрашивал, что он держал в руках и тому подобное. Но было что–то общее во всем, все прислушивались к ответам, ждали подтверждения его словам и после с еще большим ажиотажем задавали свои вопросы. Мистер На–все–ответы–знайка изредка задумывался и то на пару секунд, но давал точный ответ, порой яркий и красочный. Он и мысли читал, и решал огромные примеры, и давал дельные советы, к которым даже прислушивался я, хотя чего мне решать в жизни–то, когда все и так решено. Но я все больше и больше восхищался этим человеком в кресле, проникался уважением и хотел даже услышать ответ на свой вопрос, но сдерживался, чтобы не задать его также громко, как и все остальные. Мне хотелось бы знать, что думает он, что скажет и что посоветует, ведь, наверное, это единственное, что волновало мою душу.

– Он мудрый человек, – вдруг неожиданно ко мне наклонился господин Оливер. – Поистине мудрый, поэтому как будет возможность, не сейчас, задай ему свой вопрос, он поможет, – добродушно улыбнулся он. – Всегда помогал, даже мне в трудных вопросах, – а я просто кивнул, не в силах что–либо ответить, настолько меня захватила волнующая боль в душе.

Господин Оливер похлопал меня по плечу и вновь вернулся к просмотру творящегося на сцене почти произведения искусства. Я аплодировал со всеми, когда его номер подошел к концу. Гейл остался на сцене, снова покрутился и начал свою речь, представляя следующего артиста. То был глотальщик ножей, покрытый густой волосистостью. Даже не по телу, а по всему, буквально, всему лицу, что определенно привлекало внимание, но он глотал ножи так, что весь его внешний вид уходил на задний план. Я просто перестал, кажется, даже моргать, наблюдал во все глаза, порой ежась от ощущений, которые могли бы возникать в горле от таких вот фокусов. Мне было интересно, как же он это проворачивал, как не чувствовал боль, как его не тошнило ото всего этого.

– Обязательно спросишь, – тихо захохотал господин Оливер, видимо, я задавался этими вопросами вслух.

А после вышел не менее странный дуэт, но такой уморительный, что я почти надорвал живот, не смеясь, а именно гогоча над шутками и выкрутасами, что творили эти двое. По секрету и немного заходя вперед, скажу, что этот дуэт Мистер Не–низкий и Мистера Не–высокий был той самой отдушиной после тяжелого либо физически, либо морально дня. Они заставляли хохотать всегда, буквально. И сейчас, когда я встретил их впервые, ухохатывался до слез на глазах, да чего уж. Господин Оливер не скрывал своего смеха, пряча улыбку за рукой. Не могу сказать, что в их номере было что–то совсем цепляющее или дурацкое, нет. Они просто жили некой жизнь высокого и низкого человека, это было что–то по типу бытовых зарисовок. Один что–то поставил высоко, а другой и пытается достать всеми способами, вплоть до того, что решил залезть на Мистера Не–низкий как на фонарный столб. А вскоре оказалось, что это и не дуэт, а целое трио, которое и заставило меня совсем скрючиться от смеха. Полная женщина с пышным бюстом затянутая в новомодное платье вышла на сцену с громкими криками:

– Чай подан, господа!

Только в руках она ничего не несла, а вот на пышной груди стояли две чашки с чайником, которые так и не мог рассмотреть Мистер Не–высокий. Он пытался всеми способами взять свою кружку, но женщина упорно бегала по сцене, причем, поразительно, не пролив ни единой капли чая, разлитого по чашкам.

А после Гейл нас снова окунул в мир восхитительного искусства. Он, театрально хватаясь за сердце, рассказывал о любви. Запретной, скрытной, но искренней. Рассказывал о неких Зевсе и Ганимеде. О великом и могучем громовержце, который правил Олимпом и о юноше необычной красоты для всего человечества, сыне Троянского царя Ганимеде. Рассказывал о превращении в орла и похищении, о любви и даровании бессмертия. Рассказывал, а я мало чего в этом понимал, но осознал, стоило увидеть двух подтянутых юношей.

Один был выше и крупнее, его неплохо подтянутый торс не был скрыт какими-то тканями, как ноги в расклешенных шароварах, которые больше напоминали поделенную напополам юбку женского платья. Второй же был скрыт в аккуратно сложенных белых тканях, перевязанных поясом на талии, который только подчеркивал ее тонкость. Они оба были противоположностями друг друга: сильный, могучий, властный и изысканный, утонченный, нежный. Они противостояли друг другу, но тянулись. Взглядами, касаниями, почти что видимыми мыслями.

Нет, они не танцевали. Пока они просто стояли, пока их объявлял Гейл, но, казалось, все в зале поняли природу их чувств, поняли, почему их называют именно так. Они вроде стояли по разную сторону от Гейла, но нет. Они были вместе, словно одно целое, даже когда начался номер. Ганимед остался на сцене, внизу, ходил по кругу, пока Зевс так ловко залез на самый верх той самой вышки, где уже не был натянут канат. Он схватился за опущенные качели и, кувырнувшись, уселся на них, тут же резко падая вниз под изумленные вздохи. Он летел вниз, ровно к Ганимеду, который стоял к нему спиной, ничего не видя и даже не подозревая.

Крепкая рука на талии, удивленный вскрик, и, вот, он в руках Зевса, сильных, могучих и так крепко прижимающих к себе. Вот оно, похищение! Похищение и короткий полет на мифический Олимп, где Зевс с широкой улыбкой усадил Ганимеда на вторые качели. Теперь они качались, пока ткань на их телах легко следовала за ними, очерчивая стройные силуэты, а даже сердце замирало, падало, разбивалось, когда они прыгали на высоте в руки друг друга.

Прыжок, еще один и еще, пролет, крепкие объятья вниз головой на одной лишь державшей их ноге. Я задыхался, не в силах вдохнуть. Сердце, казалось, перестало биться, оно уже давно валялось в ногах, теперь заставляя почти жмуриться на каждом прыжке к протянутой руке. Они не качались и не прыгали, они летали, словно для них это не составляло какой–либо сложности или проблемы. Словно это не они летали под самым куполом, где одно неправильное действие, и здравствуй, смерть–мачеха. Словно это не они так легко улыбались друг другу. Словно это не они разглядывали в глазах друг друга что–то большее, чем все остальные. Словно это не они скатывались взглядом на губы друг друга, игриво облизываясь и заставляя другого чуть прищуриться. Словно это не они так доверчиво липли к друг другу, пока раскачивались вместе, медленно спускаясь вниз. Словно это не они не просто играли, а любили друг друга. Ярко и чувственно.

Я удивился этому. Ведь такое часто порицалось. Не сейчас, не в наши времена, может когда–то и нет, но не сейчас. А они вот выставляли свои чувства напоказ, рьяно, не скрываясь, заставляя всех поверить в то, что видели своими глазами. Но я был рад… Правда. Я желал, чтобы однажды у него так вышло. Чтобы все так и было. Я не мог перестать улыбаться, наблюдая за этим курчавым сорванцом, каким остался в моих глазах, который, правда, возмужал и теперь…

– Я отойду, – господин Оливер неожиданно встал и направился за парусины, я встал следом, но меня осадили. – Смотри представление, я вернусь ближе к концу, – я кивнул и перевел взгляд на сцену.

И снова Гейл, и новая легенда о следующем выступающем, причем такая жуткая, что становилось немного не по себе. Да и когда вышел сам Мистер Без–костей, ужаснулся еще больше. Этот невероятно худой человек не просто танцевал под довольно мрачную мелодию, но и гнулся во все возможные и не возможные стороны, поражая мое воображение тем, что еще могло делать человеческое тело. Ведь, правда, господин Оливер говорил же, что чем дальше, тем интереснее. Это представление ломало мое мышление, представление о человеческом мире, ведь столько всего я не знал, не думал даже и не представлял.

Никогда не думал, что существуют два человека с единым телом, да еще и такие, которые не просто показывали разные фокусы, а танцевали что–то очень традиционное, судя по музыке и нарядам, которые походили на индийские. Гейл назвал их сиамскими близнецами, и теперь я видел, где они были едины. У них были всего две руки, две головы, но зато, так странно, аж четыре ноги, которыми они вышагивали, принимая ту или иную позу под музыку. Он смотрели в разные стороны, и это пробирало до мурашек, когда понимал, что стоит–то перед глазами один человек, а по сути два, со своими такими разными характерами и желаниями.

Это было так странно, как и то, что протез, который делали вместо ноги обычно представлял из себя палку, ну, в моем представлении, мог выглядеть настолько красиво. Гейл объявил неких Смельчака Нила, который шагал впереди своеобразной процессии, состоящей из льва, тигра с восседающей на нем Неподражаемой Гортензией и какого–то огромного странного животного, на спине которого ехала парочка премилых пуделей.

Нил, совсем молодой парнишка, одетый в строгий черный костюм с яркими красными штанами и жилеткой, остановился, оборачиваясь к животным. Те по взмаху руки остановились, и протянутая рука Гортензии, которая только так и переливалась в луче света, потому что на ней было столько украшений, дорогих украшений, оказалась в руке Нила. Он помог ей слезть, точнее, совсем легко, словно она ничего и не весила, поймал ее и, пару раз прокрутив под музыку, поставил на сцену, тут же обращаясь ко льву и тигру. Те услышав команды Нила, заняли свои места на подготовленных тумбах, когда невиданное животное, названое до этого Гейлом как слон, продолжало стоять и раскачивать длинный нос (?) в такт музыке. И только когда действие чуть–чуть разверзлось, я обратил внимание на вторую ногу девушки, вместо которой красовался нежно–голубой под цвет ее платья протез со вставленными в него композициями из цветов, где притаились даже те самые гортензии, хотя вроде как был не их сезон. А может и сезон, я никогда не разбирался в садоводчестве. Животные показывали поразительные трюки, прыгали, меняясь тумбами с друг другом, прямо над головами танцующих Нила и Гортензии. А вскоре Гортензия запела, приводя зал в такой дикий трепет, что я вспомнил, как хозяин Шолти говорил мне, что у звезд в театре много поклонников, которые дарят не только цветы, но и дорогущие украшения, стоимость которых мне и не снилась. Теперь я посмотрел на эту миловидную девушку, чье имя так и не было озвучено, в этом курчавом почти круглом парике с цветами, в этом коротеньком, но не похабном платьице с выглядывающими милыми панталонами с голубыми лентами, с этим протезом и такой обаятельной улыбкой по–новому. Теперь я увидел ту самую приму в балете, о котором так долго рассказывал господин Майлз.

Она светилась, сияла в лучах не только света, но и внимания, женского и мужского. Она продолжала петь, красиво, очень красиво, что больше она была той самой сиреной, о которой нам говорили в самом начале. Она пела, каталась на спине тигра и льва, перепрыгивала через ограды с пудельками, которые так и мельтешили под ее ногами, вызывая милейшие вздохи. Нил кормил слона, а тот так мило топал, если только, конечно, не предавать значения, насколько он был велик по сравнению с тем же Нилом, не говоря уже ничего о Гортензии. Слон поливал из носа, точнее, хобота, о котором поспешил сказать Гейл, водой весь зрительный зал, даже на меня пару раз попало. Это вызвало теплый, детский трепет в сердцах и такой же наивный искренний смех. Животные никогда не могли оставить равнодушными, особенно когда они так внимательно следили за Нилом, который их и за ушком почешет, и по пузу похлопает, и вкусности даст. Животные никогда не врали, и каждый сидящий видел, знал и чувствовал, насколько велика любовь животных к Нилу и наоборот. Тот окидывал их таким любовным взглядом, сияющим теплотой и добротой, той самой родительской, словно перед ним не самые опасные животные мира, по словам Гейла и некоторых слуг в других домах, где работал, а самые не на есть дети, его кровиночки. Это не оставляло равнодушным, как и искренность пения Гортензии, как она преподносила себя.

Это был совершенно другой номер, отличный ото всех других. Они сильно отличались от следующих потом Змееуста, девушки с поразительно белыми волосами, ресницами и бровями, которая окидывала вместе со змеями, скрутившимися вокруг ее руки, взглядом холодных голубых глаз весь зал и приводила всех в дикий ужас возможностью потрогать ее любимиц. Правда, мало, кто на это соглашался, больше отодвигаясь от их длинных языков как можно дальше.

Мне было интересно, таких красивых и цветастых змей я в жизни не видел, но все же решил не привлекать к себе внимания, поэтому просто наблюдал, тихо хихикая над испуганными людьми. Впрочем, веселье длилось недолго. Гейл объявил Повелителя Огня, и тут зал замолчал от завораживающих трюков.

Я слышал, что можно как–то плеваться огнем, но никогда не думал, что это настолько красивое действо. Языки пламени разгорались в зале, завлекали, по–новомодному слову, гипнотизировали. Методично, ритмично и бодро мужчина то крутил, то подкидывал, а после и изрыгал яркое пламя. Зал ликовал, аплодировал так громко, как мог. Все же страшная участь для дома и людей до сих пор был пожар, огонь в чистом виде. Он же неподвластный, строптивый и эгоистичный, но не в руках Повелителя Огня. Его он словно слушался, прислушивался, позволял творить все, что хотелось. Хотя, наверное, это лишь со стороны так казалось…

Следующий номер оказался заключительным, самым ожидаемым даже не по гулу, а по реву зрителей, которые наперебой скандировали «Шерри». И он начался только тогда, когда незаметно скользнувший на свое место господин Оливер кивнул. Луч взметнулся вверх, выхватывая из тени купола хрупкую, изящную фигуру, скрутившуюся в красной ткани. Музыка замедлилась, полилась еще медленней, тягучей, словно никуда не спешащий ручеек. Фигура медленно опускалась под звуки оркестра и также нарочито медленно распрямлялась под неожиданное пение той самой женщины с бородой, имя которой я прослушал, охваченный различными чувствами. Но теперь я просто слушал ее голос и был прикован взглядом лишь к ней.

К ма бель…

Я думал, что это лишь совпадение, что имена просто созвучны, не более, ведь… не может же столь изнеженное создание в пышном, большом для нее платье так легко висеть на тканях, выпрямляясь, словно просыпаясь от долгого сна. Я не понимал слов песни, арии или чего там исполняла певица, но я чувствовал, как ма бель словно цветок распускается прямо в воздухе, словно она и не висела высоко над сценой в луче света. Она опустила ноги вниз, ожидая, пока они не коснуться сцены. И только теперь я обратил внимание на ее образ.

Нежный, легкий, струящийся – он был похож чем–то на образ Ганимеда, но более прикрыт, менее роскошен, как просто обычный кусок ткани, заколотый по ее тонкой талии. В ее распущенных длинных волосах не было никаких украшений, кроме маленькой, совсем крошечной, золотой заколки, которая держала некоторые пряди на затылке. Но больше всего меня удивило то, что она была босиком, что как–то не вязалось, а может очень даже и вязалось с образом, но выбивало меня из колеи. Теперь все становилось на свои места, каждый кусочек головоломки занимал свое место. Хрупкая, но с мозолистыми, жесткими руками. Да, это была ма бель. Это была она…

Мне казалось, что я даже перестал дышать в тот момент, пока не закончился ее номер. Я глядел во все глаза, не в силах даже моргнуть. Ма бель, Шерри (произносилось как именем Шэрри, не как называл ее господин Оливер – ШеррИ на французский манер), разбежалась по кругу сцены и вдруг взлетела, пролетая ровно над головами зрителей так, словно она бежала по воздуху. Кувырок и вот она не бежала, а летела словно птица. Еще один и она вверх ногами пролетела над маленьким мальчиком и озорно улыбаясь украла из его рук маленький кусочек карамели, тут же запихивая к себе в рот под детский счастливый визг.

Она поднималась на руках вверх, заворачивалась в полотно, а после, покрутившись, стремглав падала вниз, и я чудом останавливал себя от того, чтобы не помчаться ей на встречу. Она наслаждалась тем, что вытворяла со своим телом, с полотнами, с людскими сердцами. Она не улыбалась ярко или как другие счастливо, она улыбалась настолько влюбленно. Каждый ее взгляд на кого–либо был наполнен той изнеженной, восхищенной, трепетной любовью, словно это не она летала над зрителями, а просто смотрела за этими переворотами, трюками, которые не просто заставляли ее сердце замереть, а радовали. Радовали до глубины души…

Я признаюсь честно, я любовался. Любовался, забываясь. Любовался каждым ее жестом изысканных пальцев, которыми она играла порой на фортепиано, забываясь кого она касалась ими. Любовался каждым ее взглядом, забываясь в чьих руках эти глаза закатывались от удовольствия. Любовался каждой ее эмоцией, забываясь кому они предназначались в обычное время. Любовался изгибом ее тела, забываясь как властные руки скользили по этим самым изгибам. Я любовался, забываясь. Любовался, но не должен был. Забывался, но не должен был. Я…

Легкое прикосновение ее прохладных рук к моему подбородку, заставило меня вынырнуть из пучин каких–то совсем далеких чувств. Я перевел на нее осознанный взгляд, содрогаясь, почти заметно, от образа перед глазами. Она смотрела на меня. Ровно на меня. Спокойно, легко, без той видной любви, но с гордо заданным немым вопросом. Она смотрела на меня, и я знал, что она видела ответ на любой волнующий ее вопрос. Я не смог скрыть, не смог взять себя в руки, и теперь просто пропал. Пропал без вести, да вспоминай как звали. А ведь и никак не звали.

–Mon petit loup, – пошептала она лишь одними губами, а я потерялся в звуках ее голоса.

Они были ярче всего мира, ярче и громче труб в оркестре, и громче бьющегося совсем не в такт сердца. Я потерялся. Совсем и видимо навсегда. Потерялся, увидев теперь все по–другому. Ее тот печальный образ становился еще эфемерней, как она сейчас, в своем просвечивающемся платье в свете, в струящихся волосах и гордой улыбкой, поистине искренней и самой яркой за все дни, что я знал…

– Ма бель, – я даже не мог вымолвить и звука.

Я просто лепетал, не в силах выразить и доли того, что сейчас творилось со мной. А я даже и не знал, что это было такое. Мы было больно, но одновременно так хорошо, что хотелось, чтобы этот момент длился вечно, а не каких–то жалких пары секунд, что она стояла на перилах нашего балкончика. Я хотел дышать, но лишь один вдох и вся бы магия бы улетучилась, как и ее образ, стоит лишь моргнуть. Я хотел жить, но был готов свою жизнь положить к ее босым ногам, стоящим передо мной.

Я переворачивался внутри с ног на голову и обратно, а она так безмятежно улыбалась, держа в руках красное полотно, что так неприятно смотрелось на ее светлой коже. Улыбалась, не понимала, что творила с моей душой. Улыбалась и, как мелкий сорванец, снова тянулась ко мне, цепляя подбородок и насмешливо щелкая по носу. Улыбалась и не представляла, как я проваливался в ледяное озеро, когда, наконец, осознал:

Да, господин Оливер, я понял ваш приказ. Если нужно, и жизнь за нее отдам…




Глава 7


Я не помнил ничего, что происходило дальше. Совсем. Я не слушал, но представлял, что мог мне сказать господин Оливер, поэтому и делал. Делал на автомате, не думая буквально ни о чем. В голове пустота, а в душе разгорающихся холод. Мне становилось не по себе от чувств, захвативших меня. Нет, и еще раз нет. Так быть не должно. Подобных чувств не должно быть в моем сердце или душе, ни единой капли. Нет, этого вообще не должно было возникнуть, никогда.

Я метался. Метался мыслями, метался каждую минуту, не выпуская из головы стоящий перед глазами образ. Представление давно закончилось, господин Оливер приказал ждать его в экипаже, и я ждал. Ждал и метался взглядом по тому, что окружало темные закоулки шапито. Шум, выходящих зрителей, неприятно окутывал, не давал полностью погрузиться в тяжелые размышления, но это казалось правильным. Правильным, потому что я не смел думать о ма бель, как о чем–то больше. Я сжимал кулаки, вычеркивая, выскребывая, выметая, выбрасывая, вытесняя любые неположенные мне мысли. Любые, которые бы касались кого–то. Абсолютно любые. Мне не положено знать, думать, запоминать, вспоминать и воспроизводить в памяти, разыскивая намек, ложь или что–то лишнее. Мне не положено. Я лишь собака, только без права сосуществования. Не больше не меньше. Так я выживал всегда. Так я жив до сих пор. Я ничего не помню, ничего не знаю, ничего не вижу и не слышу.

Три глубокий вдоха, и в памяти не осталось ничего от того образа ма бель. Ни от ее выступления, ни от ее того образа на лестнице. Ничего. Только ма бель и горячие, цепкие ладони на ее тонкой(зачеркнуто) талии.

Да, так и должно быть.

– И как тебе представление, Гарри?

Господин Оливер залез в экипаж и уселся рядом, указывая направляться домой. Он обращался ко мне, а я лишь улыбнулся, мысленно усмехаясь тому, что господин Оливер и так все прекрасно знает. Хотя… Таким людям как он требовалось более официальное подтверждение их успеха, ликование их трудами, восхищение их персоной. Поэтому я, собрав все то, что хотел сказать, в одну мысль, произнес:

– Мне кажется, настолько красочного, трогательного и захватывающего я в жизни не забуду.

И господину Оливеру это понравилось. На его лице расцвела довольная улыбка, точно банкир чах над бессметными сияющими богатствами. И это было хорошо. Хорошо и то, что нужно. Никаких недомолвок, тайных чувств. Все так, как должно быть.

– Сегодня от тебя больше ничего не нужно, завтра утром после завтрака поднимись в мой кабинет. Нужно будет решить парочку вопросов, – кивал сам себе господин Оливер, когда яркие огни ярмарки остались позади.

Темнота снова окутывала, возвращала меня в реальность, то, откуда мне нельзя выходить. Тот яркий мир – не мой, мой – темный, жестокий и холодный, как тон приказов всех моих хозяев. Я вздохнул, привлекая к себе не нужное внимание господина Оливера.

– Что такое? – поинтересовался он, это было для него редкостью, но он порой любопытствовал и проявлял интерес к жизни своей прислуги.

– Ничего, господин Оливер. Просто, – я не знал, как объяснить тяжелое чувство в груди, – какое–то нехорошее предчувствие, – сказал я и даже не соврал, что–то трезвонило в моей голове и мыслях.

Господин Оливер задумчиво уставился вперед, сильнее сжав рукоять трости. Он долго молчал, а я же просто не собирался вмешиваться. Это не мои проблемы, даже если интуиция трезвонит. Пока не случится, сделать ничего не смогу.

– Хорошо, Гарри, хорошо, – словно не мне, а себе шептал господин Оливер, и лишь его тяжелая рука на моем плече доказывала обратное.

В комнате никого не было. Гейл вряд ли бы появился дома в ближайший час, а Мэтт все еще работал в оранжерее в это время. Я остался один, снова наедине со своими мыслями. Стянул непривычный костюм, небрежно кинув его на кровать, и долго смотрелся в зеркало. Что я пытался там увидеть? Не знаю. Я отвернулся. Тошно. Кровать, с которой все же убрал в шкаф костюм, неприветливо скрипнула, тело ныло, требовало внимания к себе, но было все равно. Я уперся взглядом в потолок и… не погружался в мысли, а просто размышлял обо всем. Становилось тошно от себя, хотелось смыть с себя всю эту тошноту, стоящую поперек горла и заполнявшую мою голову. Я потянулся к тумбочке, воровато оглядываясь. Тихий щелчок ключа, и, вот, все мои секреты перед глазами, уязвимые и одинокие. Я потянулся к невзрачной коробочке, но коснувшись ее, понял, что не время. Еще не ее время.

Поэтому достал бумагу, в которой были завернуты пара сигарет, подаренных напоследок мистером Шолти. Он всегда казался мне в каких–то вещах мягче, чем все мои хозяева, но порой строже, чем все вместе взятые. Огниво нашлось рядышком, в неприметной баночке, которая была у каждого. Один отточенный удар и… я успел отвести сигарету от искры, вспомнив о приличиях, точнее об уважении к моим соседям.

Сигареты мало кто мог себе позволить, да и дым чаще всего был противен, поэтому курить здесь, как там, моветон, как поговаривал мистер Шолти. Так что я отодрал себя от кровати и направился к двери для рабочих. По пути редко, кто встречался, но Мэтт успел проскользнуть и даже спросить, куда я направляюсь, но больше ничем не поинтересовался и побежал по делам дальше. Дверь для рабочих вела ровно в самый незаметный для хозяев клочок сада, но именно он позволял перемещаться довольно быстро во все части огромной территории по вытоптанным дорожкам.

Мне же не хотелось светиться и стать еще большим объектом для разговоров неумолкающей прислуги, так что я просто вышел на какую–то не особо вытоптанную дорожку и направился вглубь, огибая какие–то плодовые деревья и пригибаясь под их ветками. Темнота не пугала меня, наоборот давала какое–то чувство спокойствия, когда она все больше сгущалась надо мной.

И, видимо, не одного меня не пугала темнота над головой. Впереди послышались весьма говорящие звуки, и я усмехнулся. Да, ночь всегда была другом любовников, которые скрывались под ее покровом. Что ж, теперь понятно, почему дорожка была не столь протоптана, но все же… Возлюбленным явно было не до меня, поэтому я прикурил, не обращая внимания на стоны. Меня они не смущали, что есть, то есть, жизнь вещь такая. Меня не касается, так что все равно.

Я пошагал в другую сторону, не собираясь смущать явно страстных любовников, здесь дорожки не было как таковой, но я уже научился ориентироваться на этом большом участке господина Оливера, так что довольно смело шел в нужную мне сторону, стараясь выйти к озеру, но обойти его, чтобы не наткнуться на трудяг, что обычно отдыхали на его берегу. Здесь, среди деревьев, пахло землей, травой, ранней летней прелостью после давным–давно прошедшего дождя, а еще веяло цветами и завязывающимися плодами. Лишь я портил воздух запахом табака, который, я прямо чувствовал, сжирал меня изнутри, но приносил должное расслабление. Я шел медленно, намереваясь до того, как выйти на берег, избавиться от тяжелых мыслей в голове. Еще одна затяжка, глоток табака и жгучее ощущения где–то в груди.

Я медленно успокаивался, глубоко дышал и постепенно приходил в себя. Снова возвращался в себя, снова становился собой, снова закрывал все ненужные мысли от греха подальше. Я выдохнул дым куда–то вверх и сделал последнюю затяжку, остаток туша о подошву ботинка, а после снял с табака бумагу и сложил ее в карман, втоптав табак куда–то под корни какого–то дерева. Впереди проглядывался свет, если это вообще можно было назвать светом, просто луна создавала более светлую темноту, к которой я и направился. Это был пляж с другой стороны от особняка, то что нужно, как раз успеет выветриться запах табака, пока доберусь до дома.

Неспешным шагом направился вдоль берега по протоптанной дорожке, разглядывая звезды, которые так и складывались в созвездия, названия которых я не помнил, хотя пытался заучивать. Они втаскивали меня куда–то вверх, но нельзя. Вздохнул и перевел взгляд на озеро, то легко колыхалось. Красота всегда притягивала взгляд, и это было простой истиной. Дом встретил меня суетой, все готовились к ночи, бегали, оббегали меня стороной, пока я все также неспешно направлялся к комнате.

– Гулял? – спросил у меня Гейл, стоило мне только открыть дверь и даже не увидеть его.

Я лишь кивнул и улыбнулся. Было странно смотреть на него такого… домашнего, что ли. В том костюме он казался совсем другим, холеным, вышколенным, обаятельным дамским угодником с безупречными манерами. Казался совсем другим, а не тем, кем он виделся сейчас. В мятой, местами затертой рубахе, которую он пытался наспех заправить в странного цвета брюки. С этими кудрями, которые валились на его глаза. Широкая ребяческая улыбка. Привычные озорные глаза без доли того ощутимого соблазнения. Он был другим, и таким он нравится мне больше.

– Ну и как? – та самая излюбленная улыбка во все зубы и взмах рукой, чтобы заправить волосы назад.

– Не вижу того соблазнителя… – шутливо огляделся я и услышал тот самый громкий смех, который заражал все и вся вокруг.

Мы не долго разговаривали, пока пришедший и вымотавшийся Мэтт не разогнал нас по кроватям, сказав, что эйфория эйфорией, но усталость в теле накапливается. И он оказался прав, стоило голове коснуться подушки, как провалился в спокойный сон без сновидений, которые порой мне досаждали.

Утром после вкусного завтрака господин Оливер пригласил меня в кабинет, и я собрался с мыслями. Меня ждало особое задание, так что я плотно закрыл дверь и уселся на диван, переведя взгляд на господина Оливера. Тот по обыкновению сначала молчал, сложил руки возле лица и вчитывался в разложенные бумаги на столе.

Он долго о чем–то думал, пока я снова разглядывала интерьер его кабинет. Все–таки это было просто, лаконично и от этого и смотрелось с дорогим вкусом. Пара перьев красовались на столе господина Оливера, но лишь одно из них было опущено в кованную чернильницу. Какие–то бумажки были разбросаны по полу, на них никто не обращал внимания, как и на небольшую стопку книг на столике передо мной и камином. Господин Оливер неожиданно откинулся на спинку кресла и тяжело вздохнул, я продолжал молчать.

– Собери пока все эти скомканные бумаги и сожги на заднем дворе, – махнул он рукой, а после добавил. – Не смей их раскрывать или читать, а после зайди ко мне.

– Хорошо, господин Оливер, – отчеканил я и принялся собирать в пододвинутую его ногой корзину для бумаг разбросанные листы.

Мне не было дела до того, что там написано, но в целом, такое задание, видимо, подразумевало хорошее доверие ко мне, и это как–то радовало. Господин Оливер внимательно следил за каждым моим движением, а когда я выпрямился и коротко склонил голову, расслабился и прикрыл глаза. На улице нашелся совсем небольшой закоулок, где я смастерил из подручных веток маленький костер и по одному комку сжигал что–то, что не давало покоя господину Оливеру. Все дотла, до серо–черного пепла, чтобы ничего не осталось. Запах лишь у бумаги был приятных, все, что я успел заметить, пока держал горящие листы в руках и крутил в разные стороны, чтобы пламя быстрее поглотило то, что мне не стоило видеть.

– Все выполнено, – отчитался я перед господином Оливером, зайдя в кабинет и обнаружив чуть меньшее, но довольно большое количество таких же скомканных бумаг.

Еще один взмах и безмолвный приказ, который я прекрасно понял. Снова подбирал бумажки под зорким глазом и снова предал их пеплу, пока господин Оливер что–то отчаянно писал и в порыве гнева и раздражения комкал неудачные бумаги. Впрочем, кто я такой, чтобы судить господ? Я лишь прислуга, хотя и это громко сказано, раб, который не представляет и доли того, что лежало на плечах главы дома.

Нужно тихо сжечь бумаги? Легко. Нужно сжечь множество таких бумаг? Все, что прикажет хозяин. Лишь нагибаться немного надоело, но я буду молчать и сидеть в том закоулке с горящей бумагой. В третий раз, когда я вернулся с улицы с докладом, на полу ничего больше не оказалось, как и в целом любой бумаги на столе, так что я уселся на диван и ожидал нового приказа, который последовал почти незамедлительно.

– Отправься в город, отыщи лавку мистера Коулмена, скажи, что пришел за заказом мистера О’Брайена, он поймет.

В ответ я лишь кивнул и поднялся, поворачиваясь к господину Оливеру лицом и уточняя:

– Какие–то еще приказания?

– Нет, Гарри, на сегодня все. Но успей вернуться до двух, после мы отправимся в цирк, хочу познакомить тебя со всеми, – задумчиво господин Оливер пригладил бороду и поднял сомневающийся взгляд, который почти сразу же сменился уверенным. – Все же, тебе стоит познакомиться со всеми.

– Хорошо, господин Оливер.

Я кивнул и вышел из кабинета, натыкаясь на идущую ма бель. Она остановилась возле меня и легко улыбнулась уголками губ. Сегодня, казалось, она выглядела немного иначе, или может, это я изменил свое мнение о ней?

– Ну, и как тебе вчерашнее выступление? – спросила она, и в ее голосе за привычной аристократичностью послышалось озорное любопытство.

– Это было великолепно, – я и не хотел скрывать своего восхищения. – Это сложно выразить словами, но я это было поразительно, красиво и… и… – и слов больше не хватало, а хотелось столько всего сказать.

Ма бель лишь засмеялась, довольно так и счастливо, прикрыв ладонью рот и сощурив глаза. Казалось, она сжалась, уменьшилась в размерах, но теперь я знал, насколько обманчиво это представление в моих глазах. Кто бы вообще мог подумать, что ма бель – акробатка коих еще поискать?!

– О чем шушукаетесь? – вдруг открылась дверь кабинета, и в голосе господина Оливера послышались немного раздраженные, строгие нотки.

– Спрашивала впечатление от выступления, – ма бель легко чмокнула его в губы и прижалась к нему всем телом.

– У тебя было бы для этого время, – ответил ей господин Оливер, а после обвил ее талию своими руками и сжал ее сильнее в своих объятьях.

–Ну, не сдержалась, – хихикнула она, и я слышал, как нежно она говорила с ним.

Тот завлек ее в поцелуй, долгий такой, страстный и очень звучный, какой обычно я видел, слышал и от которого скрывался взглядом в пол. Господин Оливер кинул на меня строгий взгляд, а после дверь кабинета громко захлопнулась и послышался звонкий стон. Я поспешил оставить господ одних, пока, кусая губы, быстрым шагом направлялся к двери. Старался не запоминать и не воспроизводить в памяти то, что не должен. Ни все эти моменты уединений, свидетелем которых я становился, ни призрачные фигуры ма бель, которые были наполнены печалью. Нет, ничего из этого.

Я вышел, нет, почти выбежал из дома, не отвлекаясь и откликаясь на разговоры и зовущие меня голоса. Я просто шел вперед, глядя под ноги, по привычке и заученной карте. Задание нужно было выполнить, причем скоро по настоянию господина Оливера. Только тот не сказал точно, где находилась нужная лавка, так еще и сказал вернуться обратно до двух. Что ж, и к этому готовы. Нужный район встретил меня совсем не скоро, но и шумом со всех сторон. Живя в домах господ, я порой и забывал насколько шумная, суетливая и порой невыносимо грязная жизнь была в районах обычных работяг, которые едва сводили концы с концами, пытаясь заплатить арендную плату, содержать детей и жену, да и накопить на пропитание. Забыл и как–то даже отвык от всего этого, привыкнув к аристократичной тишине с тихими шепотками.

Здесь все было по–другому, но все же когда–то это было и моим домом. Правда, теперь я выделялся светлой чистой одеждой и не поношенной почти до дыр обувью, поэтому и привлек к себе ненужное внимание. Я мало кого здесь знал, лишь парочку людей, точнее, семей, но и те, не факт, что все еще жили здесь. Пошел на поводу у везения, которого обычно у меня никогда и не было. Вся моя жизнь сплошная невезуха.

Люди оборачивались на меня, шептались между собой, глядя мне в лицо, я уже давно привык к такому, меня этим не удивишь. Я довольно уверенно шел вперед по улицам, разглядывая вывески. Конечно, много чего здесь поменялось, кроме ощущений и запаха. Это то, что, по всей видимости, оставалось неизменным. Спертый запах с примесью аромата свежеиспеченного хлеба и почти оглушающий шум, кутающий в свое одеяло совсем непраздной жизни, желания выбраться отсюда и необходимости работать, чтобы жить, а точнее выживать.

Нужная мне вывеска показалась впереди и совсем стала блеклой, в последний раз, когда я заходил в эту лавку, ее красил какой–то чумазый мальчишка с высунутым от старания языком. Теперь же кое–где краска облезла, но, честно сказать, рядышком стояла банка краски с широкой кисточкой. Видимо, все же, красить ее будут. Я зашел в помещение, невольно оглядываясь. Нет, здесь точно ничего не поменялось. Все также столы были заняты подвыпившими людьми, хотя только–только начался день, если так можно сказать. Они либо тихо перешептывались между собой, либо старались не заснуть прямо за бокалом янтарной выпивки.

– Неужели неряха?! – вдруг кто–то воскликнул за стойкой, и я перевел взгляд на хозяина, тут же вспоминая голос.

– Сколько лет, сколько зим, Боб! – и широко улыбнулся, тут же направляясь к стойке, за которой стоял мужчина с уже седой головой и морщинистым лицом.

Боб совсем постарел и перестал быть таким крупным, каким я его запомнил. Лишь улыбка не изменилась и добрые проницательные глаза. Он протянул мне руку, и я с радостью ее пожал, наконец–то ощущая в этом районе некий дом, которым он когда–то был.

– Как дела, неряха? – спросил он так добродушно, что тут же захотелось все рассказать.

– Все также, без изменений. Продают, работаю, живу, а после снова продают, – и пожал плечами.

– Кто на этот раз хозяин?

– Тот, кто держит цирк за городом.

– «Удивительный мир мистера Оливера», ты о нем? – в его голосе было столько восхищенного удивления, что я невольно улыбнулся.

– Ага, его.

– Повезло тебе, – присвистнул Боб. – Поговаривают, что многие хотят там не то, чтобы участвовать, а хотя бы работать, потому что оплачивает любую работу более чем достойно.

– Да, в этом соглашусь, он с каждым работником проводит сначала беседу на предмет обязанностей, так что как хозяин он очень даже не плох, – легко усмехнулся я.

– Так чего ты пришел в эту дыру? И не говори, что соскучился. Ты бы не вернулся в эту дыру, уж я–то знаю.

– Ладно–ладно, – улыбнулся я. – Как раз–таки по поручению господина Оливера. Уж кто как не ты знает город лучше всего?

– Что интересует? – чем я и любил этот район, никто не елозил, не юлил и пытался хитрить, все решали дела очень даже прямо, прямо в лоб без стеснений.

– Лавка мистер Коулмена.

– Так, если не ошибаюсь, то это Блумсбери. Где–то там.

– Хорошо, спасибо, – я махнул рукой и направился к выходу.

– Береги себя, неряха, – в его улыбке была некая грусть, и я коснулся своих шрамов на щеке.

– И ты, Боб.

Блумсбери встретил меня более привычной атмосферой. Легкими переговорами никуда не спешащих дам в выходных платьях со странными прическами и снующими по улочкам кэбами. Лавка мистера Коулмена нашлась совсем скоро и даже без каких–либо усилий, хотя и хотелось подойти к какому–нибудь джентльмену и уточнить расположение, но та показалась яркой вывеской, гласящей о том, что я наконец–то на месте.

Все же здесь все отличалось от забегаловки Боба. Приятный район с отчеканено вежливыми улыбками посетителей, что мирным потоком почти вливались в необходимую мне лавку. Что ж, наверное, не стоит долго над этим думать. Я шагнул в помещение и почти задохнулся приятными сладостями в воздухе. Это было как–то совсем неожиданно, после последнего места… Хозяин лавки или, может, работник встретил меня с легкой, ненавязчивой улыбкой и нарочито вежливым вопросом:

– Чем могу вам помочь?

Взгляд мужчины с курчавой бородой и узкими окулярами на носу буквально на секунду опустился на мои шрамы, но после снова метнулся к глазам и больше не двигался. Все же в таких вычурных моему взгляду лавках учили учтивой вежливости, которой порой не хватало продавакам с соседних районов.

– Я по поручению мистера О'Брайена.

Взгляд продавца на мгновение стал жгуче ледяным, а после вернулся к жизнерадостности с налетом легкой улыбки. Он удалился за небольшую, совсем непримечательную дверь во всем этом великолепии и буйстве спокойных, но ярких тонов. Вообще эта лавка была очень даже ничего, разные виды перьев и чернильниц располагались на витринах, а в плетеных корзинках на стеллажах лежали разного цвета и размера листы. Видимо, лавка специализировалась именно на письменных принадлежностях и больше пользовалась спросом у нежных дам, которые даже сейчас разглядывали те самые витрины и тихонько хихикали.

Мужчина вскоре вышел из своей коморки и вынес небольшую завязанную лентой коробку, которую очень аккуратно передал в мои руки и строго настоял бережно с ней обращаться. Ну, вряд ли там фарфор, да и что с ней будет, впрочем, нарушать это наказание я и не собрался. Выбежал на улицу под долгие взгляды продавца и хохот барышень, поймал кэб и направился обратно к господину Оливеру. По времени я с лихвой успевал к назначенному времени, поэтому немного устало откинулся на спинку скамьи и безразлично следил за дневной жизнью города, которую мне редко удавалось заставать в таком ракурсе.

Все же разница между статусом и размером кошелька в кармане сильно выделялась. Лондон всегда был таким. Те, кто ближе к дворцу и по месту, и по отношениям всегда не то чтобы казались, а были в разы грациознее, хитрее и добивались цели всеми путями, которые только могли себе представить те, что были статусом ниже. Те, хоть и вставали на совсем склизкую дорожку воровства или продажи своего тела, а может даже и убийства, делали все из менее корыстных целей. Тот же Боб, который упорным трудом и обиванием порогов все–таки открыл свою забегаловку, чтобы хоть как–то прокормить своих детей и больную жену, чьи лекарства порой даже не мог позволить.

Я вздохнул. Но даже так, все окружающие меня люди, были намного чище, чем я и мои помыслы. Я же просто продавался из рук в руки, хуже всякой игрушки, которую дети ломают, а после из–за ненадобности выкидывают, пока кто–то другой не подберет. Они чище, чем я живу.

При таких картинах мои мысли всегда катились куда–то вниз, в темноту…

Кэб остановился вместе с неожиданным потоком мыслей. Я соскочил со ступеньки и тут же поднялся в кабинет господина Оливера, аккуратно держа в руках отданную коробку. Коротко постучался и с позволения вошел, тут же натыкаясь взглядом на сидящего на диване господина Оливера. Тот что–то старательно изучал и одновременно поедал заботливо нарезанное яблоко. Он поднял на меня взгляд и на пару секунд задержался на коробке, тут же улыбнувшись.

– Как всегда точно в сроки, – довольно произнес он тогда, когда кинул беглый взгляд на громоздкие напольные часы, которые нарушали тишину кабинета тиканьем. – Свободен, – бросил он мне, получив в руки нужную коробку.

– Хорошо, – кивнул я и направился к двери, когда меня снова окликнули.

– Будь готов к двум, Гарри.

– Форма одежды?

– Обычная подойдет, ничего особенного не будет, и мы заедем туда только по делам, – и махнул рукой.

– Тогда, с вашего позволения.

Я тихонько прикрыл дверь. До двух оставалось не так уж и много времени, чтобы такого поделать? Наверное, стоило бы немного подкрепиться, тем более что обед для слуг я пропустил, может, что–нибудь да и осталось. На кухне сновали поварята и посудомойщицы, они даже не заметили, как я вошел, пока не услышали мой стук о дверной косяк. Кто–то сразу же отправился за Миссис, и эта затея мне никогда не была понятна. Почему никто другой меня не мог накормить, кроме Миссис? Загадка, остающаяся без ответа.

Несмотря на немоту добродушной женщины, с ней всегда говорилось настолько легко, что забываешь об этом недуге. Она стала для меня некой частичкой жизни, временем, которое я тратил с удовольствием. Обычно никто со мной не разговаривал, оставляя в одиночестве в огромных домах, но не здесь. Дом господина Оливера сильно отличался от домов предыдущих господ. Слишком радушен к слугам, я бы сказал, что было довольно странно. Хотя может, это все из–за того, что господин Оливер работает с цирком? Как я понял, многие слуги работали еще и в цирке. Конечно, для такого огромного купола требовались руки.

Миссис легко привлекла мое внимание, постучав пальцем по столу, и, когда я поднял почти растерянный взгляд, по–матерински улыбнулась. «Как тебе в доме? Все устраивает?» – было написано на бумаге. Я задумчиво кивнул, эта женщина словно читала мои мысли.

– Да, это очень хорошее место, – уверенно кивнул я и заметил, как слегка поблек взгляд Миссис. – А… – я намеревался узнать, что произошло, но она махнула мне на часы, которые приближались к отметке без пяти два.

Я по навету господина Оливера все же не стал переодеваться, поэтому спокойно вышел к назначенному часу в холл. Господин Оливер никогда не опаздывал, был пунктуальнее, чем любые другие часы. Я даже интересовался, как дворецкий, мистер Льюис, успевал оказаться на пару минут раньше, чем господин, на что он засмеялся своим хриплым, старческим голосом и ответил, что у него, да и вообще у всех слуг, часы переведены на пару минут раньше, и я тоже тогда поспешил перевести подаренные мистером Коллинзом часы. И с того дня всегда умудрялся не опаздывать, по времени господина Оливера. Тот спешно, как обычно широкими шагами направился к выходу, на пути поправляя выбившиеся мокрые от умывания прядки в прическу. Привычные белые перчатки и трость, кружевной платок, золотая цепочка карманных часов, – все это было его необходимыми атрибутами. Наверное, без них тяжело полно представить вышколенный образ Оливера О’Брайена.

– Пошли, Гарри, – позвал он меня, скорее по привычке, потому что я уже следовал за ним и ожидал, когда усядется в коляску.

Я уселся рядом, снова и снова невольно сравнивая нас обоих, так несуразно смотрящихся в одном экипаже, но каждый раз сам господин Оливер не придавал этому особого отношения или внимания. Просто усаживался и задумчиво утыкался взглядом в сторону, не замечая мелькающие дома, деревья и людей. Я же в это время по обыкновению молчаливо либо разглядывал руки, либо рассматривал улочки и дома совсем разных доходов.

Ха, снова темные мысли закрадывались в голове…

Коляска остановилась в том же месте и вчера, поэтому я заинтересованно огляделся. При дневном свете кибитки артистов и небольшая, образовавшаяся из–за их расположения, поляна выглядела немного блекло и со множеством звериных следов на влажном грунте, видимо, кому–то здесь устраивали водные процедуры. Справа слышался радостных гомон, по всей видимости, ярмарка действовала и днем. Сквозь шум голосов слышались какие–то зазывающие фразы или удивленные вздохи под какой–то глухой металлический звук. Я мало понимал, что могло быть на ярмарках, я уже забыл, что тогда видел, что теперь меня сжирало любопытство, которое я, конечно же, не показывал ни единой каплей. Я следовал по влажной земле, которая теперь мешалась с запахами загонов для животных, за господином Оливером, которого, казалось, вообще не подходящее ему место не волновало ни каплей. Он целенаправленно шагал величественной походкой к шатру.

Аристократ среди грязи… Как–то абсурдно, что ли..?

Под куполом сегодня было в разы спокойнее, потому что день или никто не готовился к выступлению, кто ж его знает. Теперь я мог спокойно оглядеться и осмотреться. Впрочем, что еще могло измениться, если прошел всего день… Господин Оливер снова решал какие–то вопросы с тем самым мужчиной, у которого то и дело сползали очки. Вдруг он обернулся ко мне и позвал:

– Подойди, Гарри, – я тут же оказался рядом. – Это мой непосредственный помощник с цирком – Даниель Ред, – он указал на мужчину, а после перевел взгляд на него и обратился к уже к нему. – Даниель, Гарри часто будет навещать купол, так что предупреди работников отнестись к нему как к своим.

– Хорошо, мистер О’Брайен, – кивнул мистер Ред и тут же сделал заметку на углу первой попавшейся бумажки.

– Мы все решили?

– Да, все вопросы решены, осталось дело за малым, – мистер Ред устало вздохнул.

– Ты справишься, когда такое было, чтобы Даниель и не справился? – озорно хохотнул господин Оливер и похлопал помощника по плечу. – Пошли, Гарри, нас уже ждут.

Я легко поклонился мистеру Реду и поспешил за господином Оливером, который шел куда–то вдоль парусины в самые дебри, где располагались столики и забитые яркими вещами вешалками. Здесь было как–то даже пусто, потому что как мы зашли в эту зону, я не услышал никаких звуков и никого даже не увидел. Я разочарованно вздохнул, а после перевел взгляд, где господин Оливер ловко вышел на сцену, ту самую сцену, на которой только вчера происходило, отодвигая парусины. Я поспешил за ним и даже слегка осекся, когда увидел, что собрались все артисты. Они звонко поприветствовали господина Оливера, а Гейл даже легко махнул мне рукой. Точно, я же сегодня не видел его с самого утра, видимо, он был здесь. Я не сдержал улыбки, а после перевел взгляд на ма бель, легко кивнув ей в знак приветствия. Она легко вышла из круга артистов и подошла к господину Оливеру, скользнув по его груди рукой и чмокнув в щеку, тот тут же притянул ее к себе, но она, смеясь, отстранилась и вернулась к циркачам.

– Итак, я бы хотел вас познакомить с Гарри, он часто будет приходить со мной или же по моим заданиям, поэтому всегда оказывайте ему поддержку, – легко, но с некой строгостью наказал директор своим подопечным. – Шерри и Гейла ты уже знаешь, дива нашей трупы, – господин Оливер указал на женщину с бородой, она сегодня была одета довольно скромно, в монотонное платье, – мисс Кэтлин Эванс, – женщина легко кивнула в знак приветствия и улыбнулась, оказывается ее глаза даже за сценой светились добротой.

Лулу и Коко оказались женатой парой – Мэри и Кевин Чейз, которые почти не отлипали друг от друга все знакомство с труппой. Они даже были между собой похожи, и мне было интересно, в чем их недуг, на что они лишь засмеялись и рассказали, что те, кто летают под куполом, не страдают никакими недугами, потому что безопасность важнее всего. И пока они смеялись к ним неожиданно подбежал ребенок – Эндрю с их слов. Оказалось, что и он тоже в труппе, один из тех детей фонарщиков, которые сидели на опорах перед выступлением.

Мистер–На–все–ответы–знайка представился Роджером Эткинсом, и я поспешил пожать протянутую руку и снова восхитился его силе духа. Мистер Эткинс тяжело вытянул ее, но продолжал ее держать и даже улыбаться, пока я не поздоровался с ним.

– Вы довольно уверены в своих жизненных убеждениях, Гарри, – улыбнулся он, быстро окинув меня пронзительным взглядом голубых глаз, от которых стало не сколько не по себе, сколько появилось странное ощущение, что он читает меня как открытую книгу.

– Наверное, да, – улыбнулся я в ответ и решил поскорей разорвать рукопожатие.

Казалось, что мои грязные от крови руки никогда не должны касаться его.

Дальше мне представили Глотальщика ножей, который сплел все свои длинные волосы, росшие по всему лицу, в какой–то неряшливый хвостик, подвязанный ленточкой. Мистер Джереми Уилсон задорно засмеялся на мой вопрос и пообещал на днях раскрыть секрет глотания шпаг.

Те самые Мистер Не–низкий и Мистер Не–высокий оказались довольно хорошими приятелями. Скотт Мюррей на деле оказался очень высоким и тучно опирался на довольно изящную трость и поддерживал сидящего на какой–то планке Эрика Дженсона, который вживую оказался еще ниже, чем казался. Они негромко, не перебивая других, шутили на тему ответов и реакций циркачей, что те смеялись. Что ж, так было всегда, и я ни разу не лукавил, когда говорил, что все эти полтора года пройдут в смехе с их шуток и комичных высказываний. Той самой дамой в их мужском дуэте оказалась довольно громогласная, но не менее озорно улыбающаяся дама, которая, наверное, была ровесницей господина Оливера, если не старше, – миссис Донна Кристен.

Зевс и Ганимед, прозванные публикой самой влюбленной парой, на деле же вели себя не любвеобильно, а что ни на есть дружески. Между ними не было никаких влюбленных взглядов, случайных касаний или этой самой ауры возлюбленных, как у тех же мистера и миссис Чейз. Фрэнк Питерсон – Зевс – подначивал Аарона Мерфи – Ганимеда, когда тот как–то немного замялся перед тем, как ответить на мое рукопожатие. Впрочем, я его прекрасно понимал. Я легко улыбнулся и произнес:

– Приятно с вами познакомиться, Фрэнк, Аарон, – это смягчило улыбку Аарона, который весь напрягся, что даже Фрэнк забеспокоился.

Патрик Дженингс оказался выше меня, и это даже как–то удивило меня. Толи я не отсек, когда смотрел на ужасающее и не менее прекрасное выступление Мистера Без–костей, толи я как–то не обратил на это внимание, но теперь я заметил его темный цвет кожи и это как–то меня даже восхитило. Нередко попадались темнокожие работники в тех домах, где я когда–то жил, но такого цвета никогда не видел. Это было похоже на какой–то черный бархат, это неимоверно завораживало.

Сиамские близнецы не просто выступали под индийсикие мотивы, но и их родители были уроженцами Индии. Сами же сестры родились уже в Лондоне, вот с такой страшной болезнью, но они уже свыклись к ней и не представляли себе жизнь без другой головы. Лилавати и Бинойя Рао Корпал оказались не просто сильными для своей болезни людьми, но и по моральному духу, который нередко мотивировал меня работать и работать.

Девушка, на которую я обратил внимания еще тогда за кулисами, оказалась тем самым Змееустом. Она даже чем–то была похожа на своих любимиц, особенно та ту, что она крутила в руках – белую с красными глазами. Оказалось, что она альбинос, как и та змея. Мне казалось, что я проявил неуважение к ней, вот так задав вопрос о ее внешности, но Лора Онс – как она сама представилась своим глубоким голосом – поспешила меня успокоить и, дружелюбно улыбнувшись, попросила спрашивать обо всем, что мне интересно про ее внешность или о чьих–то недугах, так как ее это никак не смущает, наоборот даже как–то прельщает, что кто–то не сторонится их, а хочет узнать лучше.

А вот Тодд Купер – Повелитель Огня – сказал, озорно усмехаясь, что не будет раскрывать своих секретов, чтобы не портить впечатление от своих номеров, на которые он меня тут же пригласил под всеобщий смех. Что ж, я сначала испугался глубокого баса Тодда, но, когда тот так по–заговорщицки начал говорить о секретах от зрителей, я тут же расслабился и засмеялся вместе со всеми.

Дуэт дрессировщика Смельчака Нила, который, что даже странно, оказался Нилом Уоткинсом, единственным взявшим в сценический псевдоним, кроме Шерри, свое настоящее имя, и Неподражаемой Гортензии – Этель Остин, – немного озадачил. На сцене они казались такой гармоничной парой, они искрились какой–то другой атмосферой, на деле же…

– Оу, ты так представилась красиво, Этель, я так тебя люблю, давай встречаться! – вдруг неожиданно воскликнул Нил, даже испугав меня, когда все остальные лишь устало вздохнули.

– Сколько еще причин ты найдешь, чтобы зазвать меня в отношения? – как–то раздраженно огрызнулась Этель.

Без костюма и белого парика, она казалась немного хрупче, ее светлые волосы были собраны в неряшливую прическу, а протез был скрыт под длинным платьем так, что я даже и забыл про него думать, пока не заметил, что она хромает.

– Для них это нормально, – поспешил меня уверить мистер Эткинс.

– Я уже даже не помню, когда это началось, но такое повторяется по несколько раз на дню, – добавил Патрик.

– Кто из них быстрее сдастся, хороший вопрос, – смеялся Гейл.

– Мне кажется, Этель, – довольно тихо проронил мистер Эткинс, чтобы услышали только мы, которые стояли подле него.

Господин Оливер начал незапланированное собрание, так что я вернулся за его спину. Все равно я мало что понимал, о чем он говорит, так что просто разглядывал купол, зрительские сидения и артистов, пока вдруг громкий вскрик не прервал разговоры:

– Держите его.

На сцену влетел запыхавшийся работник, оказывается из его рук выскользнул канат, он понесся через всю сцену в сторону Шерри, так что кинулся к нему быстрее, чем додумался, что здесь каждый привык к этим канатам и мог бы с легкостью его поймать. Я схватил канат одной рукой, но тот резко обжог мою ладонь, он стремительно начал пониматься вверх, и скольжение обдирало мою кожу. Так что я легко подпрыгнул и уцепился второй рукой, под силой тяжести прибивая канат к земле. Я выдохнул, когда движение каната прекратилось, а тот самый работник подбежал ко мне. С его подбородка капал пот, который он пытался утереть. Я передал канат ему, и тот благодарно произнес:

– Если бы не вы, пришлось бы его еще раз цеплять к креплениям под куполом…

Я похлопал его по плечу, а после обернулся к господину Оливеру, виновато склонившись и извинившись, все же я действовал без его ведома. Но тот никак не отреагировал, лишь задумчиво сощурил глаза и вздохнул, возвращаясь к теме собрания.

– Mon cher, – вдруг послышался голос ма бель, она вышла из массы артистов и снова подошла к господину Оливеру.

– Что такое, ma fifille?

– Я думаю, почему бы Гарри не попробовать себя в роли циркача? – предложила она, повергнув меня в шок.

Я и цирк?! Что?!

– Хмм, – задумчиво протянул господин Оливер, словно он уже рассматривал эту идею.

– Ты видел его движения, а я уже давно хочу попробовать выступать в дуэте на полотнах, – ма бель подначивала его, и тот быстро сдался.

– Почему бы и нет, но ему нужно многому научиться, – тяжело вздохнул он.

– Я научу его, – она положила руку на его грудь и легко скользнула вверх по шее, останавливаясь на щеке. – Не сразу, но он станет одним из нас, – улыбнулась она ему и легко чмокнула в губы.

– Но сначала проверка, – господин Оливер легко отстранился и перевел на меня серьезный взгляд. – Мне говорили, что ты умеешь метать ножи. Что еще можешь?

– Стрелять из лука, арбалета, револьвера, борьба, эмм… лазить по деревьям и домам? – я не знал, что от меня хочет господин Оливер, поэтому я перечислил все то, что возможно были приспособить в цирке..?

– Хорошо, принесите пару яблок, – приказал он, и Гейл тут же отправился обратно за кулисы. – Так… – господин Оливер оглядывался, но вдруг ма бель подняла руку.

– Я буду ассистентом, – и я понял, что будет происходить.

– Нет, ты прима нашей труппы, а если он промахнется, – возразил господин Оливер.

– Ну, ему в любом случае со мной выступать, так пусть сразу привыкает, – добродушно и успокаивающе улыбнулась ему ма бель, и тот снова сдался.

Когда приготовления были завершены я осмотрел картину перед собой. Рядом с нами никого не было, ма бель стояла в вытянутым в сторону яблоком и с таким же яблоком на голове, третье же виднелось за ее спиной, где–то на бортике сцены. Что ж три уровня сложности, впрочем, все они были для меня легкими. В метании ножей я достиг завидного мастерства, хотя, если сказать по правде, редко пользовался им, но всегда практиковался. Гейл поднес мне три метательных ножа, я взял их в руку и взвесил каждое из них.

– Господин Оливер, – обратился я к хозяину, – можно один пробный бросок?

– В яблоко?

– Нет, – я покачал головой, тот в ответ только кивнул.

Я резко бросил один из ножей в землю под ногами, примеряясь к весу и центру тяжести ножа. Тот вонзился между моих ног, что вызвало неопределенный вздох со стороны импровизированных зрителей. Я, невзирая на их несколько странную реакцию, поднял нож обратно и перевел взгляд на ма бель. Она смотрела ровно на меня, не отводила взгляд, смотрела ровно в мои глаза, словно задавала немой вопрос, готов ли я…

И мне стало как–то не по себе. Нет, я был уверен в том, что ни один из ножей не коснется ее, но казалось, что она была в этом более уверена, чем сам я. Я заторможено кивнул ей, замечая, как ее грудь вздымается – она делала глубокий вздох, а после медленно выдохнула, прикрывая глаза. Она вверяла всю себя мне, мои навыкам… Озноб прошел по спине, но я поспешил успокоиться и вернуть концентрацию. Просто метнуть нож. Просто метнуть нож.

Я кинул. Один вошел ровно в центр яблока на ее руке, и оно упало с нее, как и то, чтобы на ее голове, точно также пронзенное вторым ножом. Третий пролетел близко к руке ма бель, но никак ее не коснулся и вонзился в яблоко на бортике. Я выдохнул и увидел, как она открывает глаза и с довольной улыбкой смотрит на меня.

– Три из трех, так еще точно в центр, – восхищенно восклицал Гейл, принося пронзенные яблоки господину Оливеру.

Тот недолго думая громко оповестил, что с этой минуты я являюсь членом труппы цирка, а также выступающим в дуэте Красотка Шерри и Уродец Гарри, на что ма бель хотела возмутиться, но я ее опередил и сказал, что это название очень даже подходит.




Глава 8


– И почему ты не возмутился? – возмущалась ма бель, когда мы остались с ней вдвоем на сцене, а точнее, как оказалось правильнее ее называть – на манеже.

– Потому что я давно привык, что меня так называют, да и правда есть правда, что тут греха таить, – легко улыбнулся я ей, но та, казалось, распалялась еще больше.

– Нет, ты только подумай, все будут звать тебя именно так, никак иначе!

– Но ведь это вы звезда нашего дуэта, ма бель, именно вы должны блистать.

Ма бель резко обернулась на меня, в ее глазах была странная смесь различных чувств, но больше присутствовала какая–то печаль и раздражение. Она устало, словно поняла, что в пустую тратила время, вздохнула и взяла в руки свисающий рядом канат. Она подозвала меня ближе и показала хват для того, чтобы взяться за него. Я повторил и слетел, стоило канату по взмаху ма бель подняться вверх. Руку снова обожгло, чувствую на ней останутся волдыри или кожи там не будет, поэтому усилил хватку и, наконец, уже целенаправленно подлетел с ним. Тогда канат резко начал опускаться и ловко приземлился на корточки, чтобы уменьшить давление на колени, на что послышался тихий смешок ма бель. Я поднял на нее взгляд, но та даже не скрывала улыбки, лишь подошла ко мне, выхватив канат из моих рук.

– Да уж, долго нам придется разбираться, как взлетать и опускаться, но для начала покажу разницу между моим хватом и твоим, – я кивнул. – Итак, твой хват, – я внимательно наблюдал за ее руками, она довольно похоже взяла канат, – и твое положение тела, – она махнула рукой и взмахнула так легко, словно это не было так трудно, как есть на самом деле.

Я следил за ней во все глаза, но что–то было не так. Ма бель выглядела как–то не так, без легкости в образе, как–то напряженно и словно застывший камень. Она грузно опустилась на ноги, это совсем не походило на то, что я видел на ее выступлении. Нет, совсем не так.

– А теперь правильный хват и положение тела, – спокойно произнесла она и схватилась за канат немного по–другому.

Она взлетела, сейчас именно взлетела, еще легче, чем до этого. Теперь ее образ казался легким.

– Когда хват правильный, тебе легче принять правильное положение руки и использовать тело, – она начала перебирать ногами, словно шагала по воздуху. – Попробуй делать так, когда будешь взлетать, – а после приземлилась совсем легко, не на полную ногу, сначала на кончик пальца, после на мысок и только после на всю ногу. – И опускаться так будет самым безопасным способом, пробуй еще раз.

– Да, ма бель, – кивнул ей и схватился за канат самым приближенным к ее хвату способом.

Снова взлетел, приходилось сильно напрягать мышцы рук, работали непривычные мышцы и это казалось совсем не легко, но я сжал зубы и постарался выпрямиться, но у меня ничего не получилось, тогда я махнул рукой. Канат полетел вниз, пришлось постараться встать на землю правильным способом, но это оказалось менее болезненно, непривычно, конечно, но лучше, чем как я обычно прыгал.

Я понял, в чем моя ошибка, и теперь мне не терпелось найти правильное положение руки. Пробовал раз за разом, менял положение руки, пытался найти нужный хват и силу, раз за разом взлетая. Ма бель лишь изредка что–то комментировала, говорила, где можно еще поменять положение, но сильно не вмешивалась, словно видела мой настрой. Я всегда был таким, упертым до безобразия, все мне об этом говорили, но я считал это своей лучшей чертой характера, так что…

Я взлетал, взлетал, пытался, нащупывая правильную позу, я уже перестал стирать стекавший пот, рубашка давно валялась где–то под ногами ма бель вместе с сапогами. Хоть это и считалось неприлично – при леди-то оголяться – но ма бель мне ни слова не сказала, лишь довольно улыбнулась, комментируя, что захват стал лучше. Рубашка сильно стесняла мои движения, липла к телу и в целом мешалась. Сколько раз я вот так взлетал, не знаю, просто это уже было некой целью, что ли…

И вот новый полет, и ощущения показались другими, более логичными, более свободными, так что я поспешил переставить ноги, как тогда вначале делала ма бель, и у меня, наконец, получилось. Я приземлился на манеж и только сейчас понял, что приземления перестали быть для меня болезненными и тяжелыми, теперь они получались легче и грациознее. Я поднял взгляд на ма бель и стер дорожки пота, не зная, что сказать и стоило ли говорить что–то. Тело ныло, но приятно ныло, так что я просто пытался отдышаться и ждал чего–то. Ма бель улыбалась, довольно и даже горделиво как–то, и похлопала в ладоши.

– Почувствовал разницу? – я в ответ просто кивнул, у меня не было никаких сил что–то сказать, сердце колотилось где–то в горле. – Что ж, сможешь повторить еще пару раз? – снова кивнул.

Снова распрямился и под строгим взором ма бель еще несколько поднялся, пошагал и опустился. Она довольно хмыкнула, кивнула сама себе и подошла ближе. Я немного смутился, от меня разило как незнамо от кого, поэтому я сделал пару шагов назад, на что ма бель раздраженно выдохнула.

– Ты думаешь ты один от кого воняет, когда он тренируется? – произнесла она, подойдя ближе ко мне. – Тут все такие.

– Но, ма бе…

– И я тоже. Не забывай, что я артистка, которая точно также тренируется, как и ты, просто не сегодня, – махнула она рукой, а после взялась за канат. – Сегодня я тренирую тебя, поэтому теперь, когда ты нашел нужное положение, попробуем раскачаться. Для этого ты отходишь к барьеру и совсем немного пробегаешь вдоль него, пока канат не поднимется. После пока он движется по кругу делаешь вид, что идешь по воздуху, – разъяснила она и сама отошла к барьеру, совсем небыстро разбежалась и поднялась в воздух. – Тебе нужно будет разбежаться сильнее, чтобы круг был больше, – пояснила она, кружа вокруг меня, ее платье развевалось и это было так красиво, что я снова восхищенно просто наблюдал, без цели обучиться. – Теперь ты, – она перекинула канат в мои руки.

Я повторил, что ма бель только что–то говорила и показывала, только сильнее, как она и просила, и теперь не просто поднимался и опускался, а кружился над манежем, пытаясь перебирать ногами. Это оказалось еще более тяжелее, в разы. Руку сводило, тело отказывалось слушаться, но отпускать канат был не выход, не падать же вниз с высоты, которая теперь увеличилась. Я старался изо всех сил под смех ма бель, она пыталась подбодрить меня разными словами, но если честно, я мало в этот момент ее слушал, стараясь не разжать руку и не разбиться. Один такой заход закончился, но ма бель была непреклонна. Заставила еще раза два сделать такой заход до той степени, когда я вообще перестал ощущать тело и не приземлился, а плюхнулся на колени на манеж.

Она помогла мне встать, даже не поморщилась, когда взяла меня за потную руку, подобрала мои вещи и ни при каких уговорах не отдавала мне их, пока вела по закоулкам цирка куда–то. Ма бель отодвинула парусину и вышла на улицу, в совсем маленький закоулок с деревянной огромной бочкой, до половины заполненной водой. Она положила на ящик неподалеку от парусины вещи, а после указала на ту самую бочку и ведро рядом с ней.

– Ополоснись, воду можешь ведром брать из той бочки. Это укромный уголок, и он ниоткуда не просматривается, так что можешь спокойно раздеться, а после одеться в свои одежды. Рубашка уже высохла, но в следующий раз бери сменный комплект, в котором будешь заниматься. И да, рубашка вряд ли понадобиться на тренировках, я думаю, ты уже это понял, – она махнула мне рукой и скрылась за парусиной, оставляя в полном противоречии чувств. – Я буду ждать неподалеку, – приглушенно послышался ее голос, который удалялся, видимо она отходила подальше, правда это все равно было очень смущающе…

Я все же огляделся. Деревянная стена перед глазами скрывала происходящее здесь от посторонних глаз, но позволяла наполнять бочку без лишних телодвижений. Я шустро разделся, перед этим наполнив ведро, и окатил себя холодной водой, тут же снова набирая ведро. Я смахнул воду с тела и поспешил к сложенной одежде, где сверху обнаружилось еще и полотенце, которым и отерся. По крайней мере теперь я чувствовал себя человеком и вошел обратно под купол, обмакивая голову. Ма бель была недалеко, поэтому услышав шум, она обернулась и легко кивнула какому–то рабочему, тот тут же убежал.

– Куда… – спросил я, указывая на полотенце.

– Сложи здесь, – указала она на корзину, где лежали еще несколько полотенец, и я аккуратно положил свое туда же. – Поехали, коляску уже готовят, – и я направился за ней к выходу, все еще запоминая примерный план этого помещения, если так можно сказать.

– А сколько… – хотел было я спросить про время, но стоило выйти из шатра и я понял, что время пролетело настолько быстро, что где–то вдали уже брезжил рассвет.

Внутри все похолодело. Это было совсем недопустимо, но опустившаяся на мою ладонь рука ма бель легко сжала меня и отвлекла от этих мыслей, привлекла внимание к себе.

– Все в порядке, – успокаивающе улыбнулась она, усаживаясь и, как только я уселся рядом, положила свою руку на мою. – Mon cher знает, что мы тренировались, и прекрасно знает, во сколько порой я могу возвращаться домой с тренировок. Ты ему ни сегодня, ни завтра не нужен будешь, так что все в порядке, mon petit loup, – она улыбнулась мне и еще раз слегка сжала мою руку в своей перед тем, как ее убрать.

Когда мы доехали домой, особняк никого не ожидал, в окнах не горел свет, лишь небольшой фонарь на крыльце. Нас встретил дворецкий, все также одетый в свой костюм. Я пожелал ма бель доброй ночи, и мы разошлись. Она поднялась по лестнице наверх, а я же скрылся за дверью, стараясь идти по стене как можно тише. Нужная дверь беззвучно приоткрылась, и я по памяти еле шевелящимися ногами дошел до кровати и грузно упал на нее, тут же забываясь сном.

Рядом, почти над самым ухом, послышался шорох, пришлось насильно разлеплять глаза, не сдерживая болезненного стона. Тело не просто отказывалось слушаться, а еще отдавалось дикими болями.

– Прости, разбудил? – послышался голос Гейла. – Впрочем, пора бы уже, наверное, вставать, – его голос звучал как–то странно взволнованно или обеспокоено, сквозь еле приоткрытые глаза я увидел, что тот переодевался.

– Сколько…

– Уже закатные сумерки, – тихо хохотнул Гейл, а я от испуга даже попытался встать, но лишь сквозь зубы зашипел от боли. – Не рыпайся так, с непривычки и не так болеть будет, – засмеялся Гейл. – Как встанешь, зайди к Миссис. Попроси у нее особый чай и мазь, отличная штука от мышечных болей.

– Хорошо, – кивнул я, пытаясь помахать ему на прощание.

В комнате снова наступила тишина, я отчаянно пытался совладать с телом, прекрасно зная, что лежать не выход, будет только хуже. Нужно вставать и дать еще немного нагрузки, это поможет справиться с болью, иначе завтра я так и буду прикован к кровати. Взяв себя в руки, шипя сквозь зубы, приподнялся, опираясь на руки, хотя те болели еще хуже. Кисти ныли, не собирались меня слушаться, но ничего, стоит встать, все будет нормально. И вот я на ногах, они, правда, не гнутся, но это лучше, чем ничего. Только теперь увидел и вспомнил, что я так и не переоделся в ночную рубашку, спал в том, в чем пришел. Да и спал я на одеяле, лишь кто–то, наверное, Мэтт, потому что я у него его видел, накрыл меня теплым пледом. Толи не решились меня будить, толи я просто не проснулся. Что ж, нужно будет как–то отблагодарить этих двух, нарвать яблок, что ли… Или поискать какие–нибудь ягоды в саду, в дальней части, куда редко, кто ходит? Что ж, для начала нужно было найти Миссис и все же попросить у нее мазь, иначе никакой дикой клубники.

Я переоделся в просторные одежды, для которых требовалось меньше движений, и вышел, заглянув по пути к прачкам. Одна из них сидела за столом в импровизированной гостиной для работников и попивала чай. Она перевела на меня взгляд, а после спустилась к одежде и усмехнулась.

– Где можно постираться? – спросил я, не собираясь докидывать лишнюю работу прачкам, ведь для стирки одежды работников было выделено определенное время.

– Я постираю, не волнуйся, – кивнула она, когда я все же протянул ей одежду, немного смущенный тем, что от нее пахло, как от какой–то… даже слов не подобрать. – Тем более вряд ли у тебя получится вывести вот это, – она указала грязь на штанах и манжетах. – Да и нас предупредили о том, что ты новый артист, а их мы не обижаем, – она улыбнулась и стала моложе еще на пару лет, хотя казалось куда еще.

– Спасибо, – я благодарно поклонился.

– Не забудь пригласить на свое выступление, – засмеялась она и махнула рукой, чтобы я не мешал ее отдыху и уходил по своим делам.

На кухне, за большой столешницей, нашлась Миссис. Она руководила процессом приготовления, по всей видимости, ужина, время уже медленно близилось к нему. Она обернулась ко мне и тут же, похлопав на место, чтобы я сел, засуетилась. Вскоре передо мной опустилась кружка с желтой, пахнущей сбором трав жидкостью, а рядом баночка с мазью и ничего более. И я был рад. Есть совершенно не хотелось, не сейчас, но я бы не стал обижать хозяйку кухни, поэтому съел все, чтобы она мне предложила, а после меня вывернуло где–то на улице через пару минут.

– Спасибо… – я, правда, был благодарен за ее заботу.

«Наверное, все болит? Этот настой поможет притупить боль, мазью пользуйся часто, у нас ее много». Так она написала в своем блокноте, и я просто кивнул, делая глоток немного горьковатой жижи. Впрочем, сейчас не стоило привередничать, раз сказали, что помогает, значит помогает. Я убрал баночку в карман брюк и, еще раз поблагодарив Миссис, вышел на улицу. Нужно было немного размяться, растянуть мышцы и дать небольшие нагрузки, так что я вышел на тропинку к озеру. Потянулось руки, почувствовал облегчение от легкой натянутости, потянулся вперед, в бок и прям едва ли не заныл от того, что наконец, чувствовал свое тело.

Я решил пробежаться вокруг озера пару кружков, это будет самое то, а после и потренироваться где–нибудь в лесу, подальше от чужих глаз. Когда я закончил первый круг, уже сильно смеркалось, но это меня никак не останавливало. Я прекрасно видел в темноте, даже не сколько очертания, а сами предметы или вот такого плана дорожки. Мне всегда было комфортно ночью, в отличие от дня, когда все переводили на меня свои взоры. Ночь же скрадывала все, скрывала меня под своим покровом, так что я расслабленно пробежал третий круг, ощущая тело в полной мере. Этого хватило, так что я свернул в сторону деревьев. Впереди по проблеску, показалась полянка, так что я огляделся. О, отлично, что всего в паре метров от входа в этот лес, росла дикая клубника. Так что пришлось немного отойти от нее, подойдя к другому дереву, которое и стало моей мишенью для тренировок.

Я нередко тренировался вот так, пытаясь избить ствол, останавливая себя в последние секунды, чтобы не повредить себе руки или ноги. Пока не выполнил все то, что планировал, не позволял себе сделать и передышку. Когда пот снова тек рекой, я остановился и перевел дыхание, вспоминая о клубнике. Той оказалось довольно много, пришлось накидать ягоды в рубашку и как в мешке нести в дом. Я зашел на кухню, где уже мыли посуду, видимо, ужин уже прошел. Я подозвал Миссис и отсыпал ей часть ягод, под ее беззвучный, но благодарный хохот. После навестил ту прачку, Мирабель, проделав то же самое, а после вернулся в комнату, где по–прежнему никого не было. Я уложил большую часть оставшихся ягод на тумбочки Мэтта и Гейла и снова вышел к озеру.

Раз сегодня своеобразный выходной, то почему бы не поесть клубнику возле озера, а после немного искупаться. Поэтому и уселся неподалеку от берега, точнее, почти разлегся, вслушиваясь в гуляющий ветер в траве, роголистник легко бил по моей ноге, пока я вглядывался в звезды. Они уносили меня куда–то снова в дали, в глубокие мысли, которые мучали порой меня. Звезды всегда завораживали, а ветер успокаивал. Клубника немного кислила на языке, но это было даже приятно. Легкая прохлада размаривала, хотелось так лежать и лежать. Тихо и спокойно…

– Как самочувствие? – вдруг небо перекрыла чья–то тень, а голос принадлежал ма бель.

Я тут же сел, не собираясь проявлять неуважение к ней, на что она лишь засмеялась и уселась рядом. Я видел ее очертания, платье сливалось с темнотой, но ее лицо играло новыми чертами в лунном свете. Тот зарывался в ее глазах, подсвечивая какую–то довольную искорку. Ее волосы были опущены, сплетены в свободную косичку, а на шее ничего не красовалось. В целом, ма бель выглядела так, словно решила прогуляться перед сном. Я слегка обернулся к ней, не зная, что и сказать. Она словно застала меня врасплох, сердце куда–то упало, мне казалось, что она не должна была вот так сидеть со мной. Кто угодно, но точно не она. Хотелось вздохнуть, только легкие жгло, нет, это не то, что я должен испытывать к хозяйке. Она молчаливо ждала ответа с легкой улыбкой. Теперь, когда лунный свет подчеркивал каждую впадинку, я заметил на ее щеке ямочку, совсем маленькую.

– Проснулся пару часов назад, – прокашлялся я, а после ответил, слегка хрипло. – Все болело, но сейчас в разы легче, – проронил я, невольно отводя взгляд, боясь, что меня могут уличить в слабости.

– Да, помню свои первые тренировки, – ма бель откинулась на траву и удобнее улеглась, укладывая руки на животе. – Тогда меня ломало так, что Скарлетт придумала ту настойку и мазь, как же они меня выручили и выручают до сих пор, – смеялась она.

– Скарлетт? – уточнил я, обернувшись к ней сильнее.

– Миссис… – она немного замялась.

– Та, что на кухне, немая? – спросил я.

– Да, – кивнула ма бель и повернула голову ко мне. – Хорошая женщина, очень хорошая, – прошептала она на выдохе с такой грустью, что я даже не понял, почему именно такие чувства просочились в ее голос.

– Я собрал немного дикой клубники, хотите? – спросил я у нее, разрывная залегшую тишину между нами.

Ма бель слегка приподнялась, тогда я приоткрыл мешочек и протянул ей его. Она скользнула в него рукой и взяла лишь одну ягодку, повертела ее со всех сторон и только после положила ее в рот, тут же ложась обратно.

– Спасибо, mon petit loup, – слабым, но искрящимся какой–то своеобразной благодарностью голосом произнесла она, прикрыв глаза, словно желала раствориться, слиться с этой землей, покрыться ряской или обернуться телорезом.

Я аккуратно вложил мешочек с ягодами ей в руку, а после улегся рядом, повернувшись на бок, чтобы наблюдать за ней, невольно скользить взглядом по ее профилю, поправлять взглядом мешающие ей прядки и волоски. Мы молчали, мне даже казалось, что ма бель уснула, пока она не открыла глаза, довольно резко, и не повернула голову ко мне, тут же впиваясь взглядом в мои глаза.

Она молчала, я же замер, перестал дышать, боясь нарушить что–то возникшее, что–то висевшее между нами. Нет, это не заинтересованность, не любовь, это было что–то более серьезное, более глубокое и труднодостижимое, чем возможно описать и словами, и чувствами. Я молчал, молчала и она. Она бегала взглядом меж моих глаз, пыталась что–то выискать, что–то решить для себя, а после резко села, я сел за ней, не решаясь проявить неуважение. Она обернулась ко мне полностью, усевшись на колени, и начала растягивать пуговицу за пуговицей свою рубашку, как оказалось, она не редко одевалась в яркую рубашку и юбку, видимо, такой выбор был у нее и сейчас. Только я никак нее мог понять, что происходит, это было явно не для соблазнения, нет, совсем не так. Это было что–то другое. Я отвернулся и прикрыл глаза, стараясь не прислушиваться к шороху, лишь чувствуя ее движения. Она раздевалась, зачем один только вопрос.

– И чего ты стесняешься? – спросила она меня, но я так и не открыл глаз, даже когда она перестала двигаться.

– Вы… – но меня тут же перебили.

– Ты видел меня и в более откровенном наряде, так чего стесняешься на меня смотреть?

– То одно, то образ, а это… – я не знал, как правильно выразиться. – Женское тело, каким бы оно ни было… – слова не хотели складываться в нормальные, правильные предложения.

– Открой глаза, – спокойно сказала она.

– Не могу, не могу так с вами поступить, – противился я.

– Гарри, открой глаза, – приказала она, но я лишь сжался из сильнее, отворачиваясь в сторону озера.

– Нет, я не хочу портить вашу честь, госпожа, – впервые я ослушался двух приказов, но тогда я даже не понял этого.

– Mon petit loup, – она так ласково позвала меня, положила свою прохладную руку на мою щеку и повернула голову обратно. – Все в порядке, открой глаза, – говорила она, но я жмурился сильнее. – Я сняла лишь нижние юбки, потому что они мешались мне лежать здесь, с тобой, – она так ласково говорила мне, что я просто очень легко кивнул, а после снова отвернулся, слегка приоткрыв глаза и замечая совсем краем глаза, что рядом со мной лежали белые юбки, а колени были прикрыты той самой верхней юбкой.

Я обернулся, все еще щурясь, а после уже открывая глаза, потому что да, ма бель сидела передо мной полностью одетая, лишь ее юбка перестала быть пышной и силуэт стал более приближен к ее фигуре. Я едва заметно выдохнул, хотя ма бель это почувствовала, потому что ее рука все также продолжала лежать на моей щеке.

Я заглянул в ее глаза, и теперь с нескрываемым облегчением выдохнул, на что ма бель так звонко засмеялась. И я залюбовался, впервые… Впервые ее улыбка, ее смех были искренними, она светилась изнутри, и я понял, что она проверяла меня. Проверяла и я прошел ее проверку, поэтому теперь она завалилась обратно на траву, потянув меня за собой. Я любовался ей, пока она, прикрыв глаза, смеялась. Любовался, понимая, что она сильнее пускает корни в моем сердце. Любовался, скрываясь в тени, пока она лучезарно светилась. Любовался, с замиранием сердца. Для ее улыбки я сделаю все, что потребуется…

***

Хоть ма бель и сказала, что у меня будет своеобразный выходной, ближе к ночи, точнее, к полуночи меня вызвал господин Оливер. Он устало откинулся на спинку дивана, его сюртук лежал подле него, там же и жилет, рубашка расстегнута на пару пуговиц, а рукава закатаны. Он глухо ответил на мой стук, поэтому сейчас я просто стоял, ожидая приказаний, которых не было уже как пару минут. Я молчал, ожидая, размышляя и пытаясь выбросить, забыть, стереть те картины о береге озера. Не сейчас, не сейчас они должны всплывать перед глазами.

– К тебе еще одно поручение, Гарри, – устало протянул господин Оливер, укладывая на лоб руку.

– Что мне нужно сделать? – все же спросил я, когда молчание снова затянулось.

– Он украл… – казалось, что господин Оливер с каждым словом, с каждым вздохом сливался с диваном, проникал в него. – Ты должен вернуть это…

Он словно умирал, чах без того, что у него украли. Словно потерял жизненные силы, потерял что–то насколько важное, что заставляло его жить, двигаться и открывать глаза раз за разом. Словно в нем угасло пламя, что держало его. Господин Оливер уронил голову на бок, открывая глаза и… Я невольно напрягся. Его темные глаза всегда казались мне бездонными океанами, в которых помещались различные чувства, но не сейчас. Казалось, что океаны застыли, обледенели, они обжигали холодностью, ледяным гневом.

– Верни ее… – прошептал он, а мне казалось, что прокричал на весь мир. – Оно было в бумагах. Этот мусор, – злобно прошипел он, – чинит лишь препятствия. Убери его, пусть знают, что я не буду терпеть посягновения на мое место, – он ударил кулаком по подушке, снова переводя на меня свой взгляд. – Я сам всего достиг, эти придурки пришли лишь на готовое! – он взял в руки подушку и швырнул в меня, а я и не стал уклоняться, позволяя подушке ударить меня в лицо и упасть под ноги.

– Могу я узнать, кто это был?

– Тебе не нужно этого знать, – выдохнул господин Оливер, снова прикрывая глаза. – Они сами назвались, – он обессилено махнул рукой на свой стол, указывая мне самому посмотреть.

Я молчаливо прошел к столу и бегло окинул его взглядом, не задерживаясь ни на одной бумаге больше, чем нужно, пока не наткнулся на изображение оторванного крыла бабочки. Ха, какие люди… Эта гильдия наемников была мне хорошо знакома, впрочем, теперь не так уж и важно. Я знаю, как вернуть, что украли у господина Оливера.

– Прошу меня простить, – я поклонился господину Оливеру и спешно вышел кабинета, направившись в комнату, чтобы взять плащ и завязать привычную леску на запястье.

Нет, сейчас плащ мне не нужен был, но чтобы войти в гильдию очень даже. В комнате никого не оказалось и это очень хорошо, он не хотел вызывать лишних вопросов. Я вышел из поместья, направляясь в самый отмороженный район, который находился в часе ходьбы, достаточно близко, так что есть время продумать план действий.

Час прошел довольно быстро, в голове уже вырисовывался четкий план, так что оставалось лишь одно. Я накинул плащ, скрывая лицо под капюшоном, хотя, казалось, кто может меня увидеть в такую темень, все же ночь уже властвовала над землей. Здесь никогда не смолкала жизнь, наоборот, становилась лишь живее. Стоило мне сделать шаг на нужную улицу, как множество взглядов впились меня, как в мясо голодные дикие собаки, скрываясь в тени домов, в темных, воняющих отходами переулках. Все же здесь никогда и не пахло той размеренной жизнью, здесь каждый выживал как может. К моему карману потянулась рука, которую я без раздумий схватил и сильно откинул от себя. Здесь так и надо, теперь тряситесь как испуганные голодные псины, прячьтесь по углам, в тени, зная, что я сильнее, что вам не справиться со мной.

Нужная дверь показалась тускло покачивающимся от ветра фонарем. Я резко распахнул дверь, с силой, чтобы она звучно удалилась о стену, привлекая внимание. Капюшон надежно скрывал мое лицо, все остальное меня не волновало.

– Какие ваши пожелания? – довольно протянул плутоватый паренек с гнилыми зубами, стоящий за стойкой с одной, единственной свечкой перед журналом.

Я молчаливо кинул взятую визитку со стола господина Оливера, а после постучал по ней пальцем.

– И что же вы хотите? – как–то занервничал паренек.

Я воткнул нож ровно в середину карточки, давая ясный намек. Я знал устройство гильдии, и каждая такая карта была совершенно разная, наполненная различными деталями, которые мог знать лишь владелец или вот этот паренек, который тут же побледнел и покачал головой.

– Увы, я не знаю, кто это сделал.

Нож молниеносно переместился со стола на его шею, сильно прижимаясь куда–то под челюсть. Я нажимал сильнее и настойчивее, пока перегибался через стойку, чтобы на ухо хрипло прошептать:

– Ложь.

Нож слегка вибрировал и реагировал на испуганные действия паренька, тот поднял руки.

– Я скажу, где он. Но я не могу сказать, кто сделал этот заказ, – пролепетал он.

– Достаточно.

И я отошел назад, убирая нож обратно. Паренек выдохнул и посмотрел на меня, а после прошептал нужный мне адрес. Все, как и всегда. Я усмехнулся, никогда свои работники им не были дороги, как их же клиенты, заказы и, самое главное, деньги. Я направился к выходу, но на пороге все же развернулся и кинул ему пенс. Уже на пороге услышав причитания на тему того, что мог просто заплатить за информацию, а не запугивать, усмехнулся и посильнее натянул капюшон. Нужный дом находился неподалеку.

Тот погрузился во мрак, ни одно из окон не горело, жильцы либо спали, либо были где–то на заработках. Нужная мне комната находилась на третьем этаже, так что как можно тише вошел внутрь и поднялся наверх, никто не охранял их дом, впрочем, жильцы вряд ли могли позволить себе консьержа.

Ступеньки совсем тихо отзывались на мои шаги, не такая уж и редкость для постояльцев выходить посреди ночи. Крутая лестница, но даже так пролет третьего этажа показался довольно быстро. Одинаковые двери, ничего более, никаких опознавательных знаков, лишь вырезанные в дереве числа. Что ж, благодаря тому парнишке, мне не было нужды вскрывать каждую комнату, что найти то, что нужно. На ощупь я проверял номера, света здесь явно не хватало, но это никак не мешало мне. Нужна дверь нашлась, на пробу провернул ручку, та слишком легко поддалась. Хмммм, вот как…

Хозяин дома ждал меня, причем с распростертыми объятиями. Он прекрасно понимал, что, ограбив столь состоятельного человека, кто–нибудь придет по его душу, и даже подготовился. Незапертая дверь – это своего рода приглашение, что ж, хочешь так, пусть будет. Я беззвучно снял леску с запястья и натянул ее между своих пальцев так, чтобы можно было в любой момент растянуть ее. Толкнул дверь, та, слегка скрипя, приоткрылась, обнажая еще непроглядный мрак.

Едва слышный шорох и тень внутри пришла в движение, стоило мне перешагнуть порог. Эта гильдия наемников была хорошо известна в разных районах, потому что их работники довольно искусные бандиты, умеющие и скрываться в тени, и беззвучно убивать. Только это умел и я, поэтому совсем не неожиданный маневр не стал для меня чем–то новым. Я сосредоточился на движениях, на ощущениях движений, хоть мои глаза и видели что–то в темноте, этого пока было недостаточно после более яркой улицы. Наемник завесил окна, похвально, ничего не сказать. У него было явное преимущество, все же это его территория, он знал ее от и до, я же здесь гость, который и понятия не имел о том, что могло стоять в комнате и насколько она большая или маленькая.

Движение слева привлекло мое внимание, я слегка отшатнулся назад, когда что–то холодное слегка цепенело кожу на ноге. Царапина не более, но брюки придется менять. Я схватил его за запястье, точнее, получилось за предплечье. Наемник, живущий здесь, явно оказался меньше, чем я ожидал. Значит, воровство для него основная работа, да… Я потянул его на себя, сбивая его с ног, но тот ощутимо ударил меня с живот. Я, лишь сильнее сжав руку, заставил его выронить нож и кряхтеть от боли. Несмотря на его неплохую ловкость, победить меня только ей было невозможно. Я брал массой, силой и опытом. Я не только воровал, когда–то разбойничал, но чаще…

– Вору не сравниться с убийцей… – прошептал я ему, заламывая руку сильнее и чувствуя прошедшую дрожь.

– Убей меня, я ничего не скажу, – злобно шипел он, порываясь вырваться из хвата.

– О, не переживай, поверь мне от тебя ничего и не надо, – усмехнулся я, отмечая, что голос все же мужской, хотя казалось по росту и костям, что прям совсем мальчик.

– Что тебе нужно? – он пытался вырваться, но я уже придавил его коленом к полу.

– Ничего, что тебе следует знать. Впрочем, – и склонился к нему, растягивая леску и набрасывая ему на шею, – думаю, ты уже никому не расскажешь, – усмехнулся и стянул горло, сильнее придавливая извивающееся тело.

Я чувствовал, как он пытался вырвать руку из моего хвата, сам не понимая, что сам же себя этим и убивает. Леска была замотана как раз на этой руке, и каждое движение ей усиливало давление на горло. Он извивался, пытался что–то кричать, стучать, но получалось лишь кряхтеть, задыхаясь, и едва слышно постукивать по полу, потому что вторым коленом я зафиксировал его вторую руку. Он задыхался, пока слушал, как я шептал ему:

– Ты–то ни в чем не виноват, ты просто взял заказ, который не следовало брать. Ты просто хотел жить, хотел денег, а нарывался на что–то более страшное. Ты так хотел заработать, что поверил заказчику на слово, но даже не знал, что у каждого замка есть своя собака, которая по приказу загрызет кого угодно.

Тело под ногами мякло, но все еще продолжало шевелиться и заметно кряхтеть. Я продолжал сидеть на нем, что же он украл у господина Оливера? Вряд ли что–то из дома, та совсем неприступная крепость. Наверное, что–то из кабинета в цирке… И что же это могло быть? Я огляделся, чуть сильнее сдавив удавку. Тело перестало дрыгаться, но этого было недостаточно. Пока появилось еще время поразмышлять, я попытался вспомнить обстановку кабинета. Когда мне его показали, он был довольно приглушенным по свету и завален бумагами даже больше, чем кабинет в особняке. Какие–то бумаги?

Я встал с тела, оставив его на полу, прикрыл дверь и наощупь зажжен свечу, которую, наконец–то привыкнув к вопиющей темноте, увидел по очертаниям. Убранство комнаты оказалось довольно скудным, а пространство чересчур маленьким. Жесткая кровать с откинутым совсем тонким одеялом, тумбочка с той самой свечкой и большой платяной сундук. И ничего более, причем, что от кровати до сундука у противоположной стены всего полтора шага ходу. Как я тут ни во что не врезался, хороший вопрос. Наверное, я просто стоял в середине комнаты.

Я тяжело вздохнул и переложил остывающее тело обратно в кровать, складывая в руку ту самую пробитую в центре карту, попутно проверяя дыхание и пульс для пущей уверенности, а после накрыл его одеялом, словно тот просто спал. Я взял свечу и подошел к сундуку, тот со скрипом открылся, но ничего. В беспорядке вещей скрывались ножи, веревки, какие–то карабины и неожиданно роскошная коробка, больше похожая на шкатулку. Хм, так вот что это было.

На эту коробку я обращал внимание, господин Оливер часто приносил ее домой, но и в том кабинете она была, видимо, там содержались документы по цирку. Что ж дело сделано, я закинул вещи обратно в сундук и вышел также, как и зашел.

На улице никто и не думал на меня нападать, лишь провожали голодными, остервенелыми, пустыми взглядами те, кто никогда не сможет выбраться из этой дыры. Но меня это мало волновало, я смогу вырваться отсюда, хоть и такими жертвами. Я брезгливо скривился и прибавил шаг, стараясь поскорее уйти как можно быстрее.

Перед тем как войти в дом, я снял плащ, кутая в нем коробку. Конечно, вряд ли кто–то меня увидит, но лучше не показывать то, что господин Оливер так жаждал вернуть. На крыльце меня встретил дворецкий, все еще одетый в костюм, словно он еще и не ложился.

– Господин Оливер ожидает тебя в кабинете, – сказал он и отдал мне вторую свечу, что держал в руках.

– Хорошо, спасибо, – немного устало улыбнулся я.

Дворецкий, наверное, все же был в курсе дел, кто я такой и для чего меня выкупили, но вряд ли знал все, на что я был готово, да такой курс дела вряд ли был доверен еще кому–либо. Господин Оливер нашелся все также сидящим на диване, в почти полностью расстегнутой рубашке и с бокалом в руках. Виски уже был почти полностью выпито из стеклянной бутылки, стоящей перед ним. Его темные глаза лихорадочно засверкали, стоило ему перевести на меня взгляд. Я подошел ближе, он немного наклонился ко мне, когда я сел на колени перед ним, чтобы не пачкать диван. Он потянулся к плащу, но я аккуратно остановил его:

– Я сам разверну ее, иначе вы испачкаетесь, – он заторможено кивнул.

Я поспешил развернуть ткань и обнажить коробку, господин Оливер не сдержался и тут же взял ее в руки, укладывая на колени. Он судорожно открыл ее и спешно искал что–то среди бумаг.

– Свободен, – бросил он мне, даже не поднимая своего взгляда.

– Хорошо, – ответил я ему и поднялся.

Около двери я обернулся, чтобы прикрыть ее, когда услышал, что звуки затихли. Я перевел взгляд на господина Оливера, тот держал письмо прямо перед глазами. Оно казалось старым, слегка истерзанным, по всей видимости, зачитанным до дыр. Я не видел отправителя, но видел желтый сургуч на нем. Господин Оливер словно не дышал, но даже так его наполняли жизненные силы, он снова расцветал. Он поднес письмо ближе и поцеловал его, а мне стало не по себе. Я поспешно прикрыл дверь и отправился в спальню. Этот момент слабости господина Оливера я не должен был видеть.




Глава 9


Следующим утром господин Оливер передал поручение через дворецкого, чтобы я направлялся с ма бель в цирк для репетиции номера, до завтрашнего вечера мне надо было отрепетировать мое появление в номере ма бель, как нового артиста. Дворецкий подсказал мне, что ма бель скоро спустится, а коляска уже ждала у порога. Поэтому я забежал в комнату, чтобы выбрать самые изношенные вещи и личное полотенце, а после снова вернулся в холл, когда ма бель как раз спускалась по лестнице. Она увидела меня и широко улыбнулась, приподняв руку.

– Доброе утро, mon petit loup.

– Доброе утро, ма бель, – и протянул ей руку, когда она дойдя до последних ступеней остановилась и вытянула свою руку и с вызовом посмотрела на меня.

На мою ладонь опустилась ее прохладная рука, и только тогда она спустилась вниз, а после взялась под локоть и вышла из дома вместе со мной. Я снова предложил ей руку, чтобы помочь залезть в коляску, та лишь снова счастливо улыбнулась и тут же обернулась в другую от меня сторону. Нет, меня это не смутило, наоборот, стало как–то все по–другому. Что–то поменялось между нами со вчера. Что–то неосязаемое, но почти весомое, которое чувствовали, наверное, только мы. Хоть мы и сидели дальше, чем ма бель и господин Оливер, хоть мы и смотрели в разные стороны, нам, потому что я это чувствовал, было комфортно, комфортнее, чем обычно. Я не сдержался, и приподнял уголки губ, пока никто не видел. Настроение было очень хорошим, хотелось покорять вершины, впрочем, этим я сегодня и буду заниматься.

Дорога хоть и была молчаливой, но заняла по ощущениям меньше времени, чем обычно. Я спрыгнул со ступеньки, а после предложил руку ма бель, но та просто воскликнула:

– Ну–ка, лови меня! – прыгнула.

Мое сердце куда–то упало, но я все же поймал ее, крепко прижимая ее колени к себе, зарываясь лицом с явно растерянным выражением лица в ткани ее темной юбки. Она хохотала где–то над головой, причем так весело, что мое сердце, которое от страха ускорилось, начало успокаиваться. Я аккуратно опустил ее на землю и собирался спросить у нее, что это только что было, но она опередила меня:

– Реакция у тебя, конечно, хороша, но вот над поддержками нужно будет работать, – а после бодро развернулась и зашла в шапито, пока я, совершенно ничего не понимающий, уставился ей вслед.

Что ж, вряд ли я когда–то пойму ее мысли, поведение и цели, поэтому, вздохнув больше от какой–то непредсказуемости, которая даже чем–то нравилась, направился за ней. Она ждала меня около какой–то двери.

– Это моя гримерка, подожди пока я переоденусь, потом переоденешься уже ты, – легко кивнула она и скрылась внутри.

Все же в цирке было довольно уютно, обставлено тем, что строго необходимо, и это создавало некий комфорт. Я никак не мог наглядеться, все–таки все это мне в новинку. Теперь я мог насладиться изнутри, и это почему–то грело душу.

– Можешь заходить.

Ма бель вышла из гримерки, раскрывая дверь шире. Я окинул ее беглых взглядом. И правда, коротенькое, легкое, струящееся платьице, даже выше колен, с проглядывающими под ним панталонами иной формы, руки не были ничем прикрыты, а волосы собраны в высокий стянутый пучок. Этот ее образ отличался от привычного, но не вызывал иных чувств, нежели, когда ма бель начала раздеваться. Это была ее рабочая одежда, она была удобней, практичней и легче громоздких платьев с множеством юбок.

– Не замирай на пороге, время не казенное, мы не единственные, кто будет репетировать, – поторопила она меня, поэтому я тут же закрылся в ее гримерке.

Маленькое, непримечательное помещение с огромным зеркалом, креслом и низеньким шкафом, на котором стояли головы манекенов с париками. Я поспешил и переоделся в другие брюки, сложив свою рубашку и снятые штаны аккуратно на диван. Обувь не решался снимать, как это сделала и ма бель.

Мы направились к манежу, я пытался запомнить путь, и уже более отчетливо видел карту шатров. Снова в центре висел канат, но были еще подготовлены какие–то доски с нарисованными мишенями, а на барьере лежал лук с колчаном и метательные ножи. Что–то довольно необычный набор…

– Сегодня мы должны разбавить мою программу в самом конце, чтобы ты смог представиться как артист. Нужно подогревать публику к твоему полноценному дебюту, – серьезно говорила ма бель, снимая за барьером обувь, свою я оставил там же. – Еще нужно научиться базовым поддержкам, это уже легче, но все равно, – мне казалось, что она больше говорила это сама себе, нежели мне, потому я мало понимал, о чем она, просто молчаливо следовал за ней.

Она наказала мне пока размяться, пока она потренируется и прогонит свой номер, чтобы посмотреть, куда добавить части со мной. Теперь я смотрел на ее выступление, но все же не мог перестать восхищаться. Я не запоминал всего того, что она делала, но наблюдал с замиранием сердца. Снов и снова восхищался ее поворотами, изящными движениями рук, ног и головы. Она была создана для этого, создана парить под куполом цирка, создана быть любимой всеми, создана быть сухой поэтов. Мое сердце сжималось, глаза почти слезились, но я не мог пошевелиться. Она блистала… Блистала даже вне лучей света, вне бурных аплодисментов. Блистала и завораживала до потери себя в ней.

– Так, – она изящно спустилась на барьер рядом со мной, отпуская канат, тот слегка приподнялся и продолжал раскачиваться, постепенно останавливаясь. – В последней части, есть пара движений, которые я уберу, когда ты и выйдешь. Но для начала нужно решить, что мы будем делать, – вздохнула она, усаживаясь рядом и поворачиваясь ко мне. – Возможно мы можем сделать так… – она нашептывала мне целый сюжет, план действий, а после моего кивка снова встала на ноги, прыгая на манеж. – Сначала потренируем поддержу, которая будет в конце, а после прогоним пару раз полный номер, и завтра перед выступлением также, – кивнула она себе, а после направилась к канату, призывая к себе.

Она попросила меня ухватиться за канат и попробовать поднять меня пока за руку, удержать над землей. Я сначала испугался, но, когда понял, что ма бель оторвалась всего на пару сантиметров от манежа перестал волноваться. Ее вес не был для меня чем–то необычным, но все же пришлось потрудиться именно в хвате каната, который медленно ускользал под двойным давлением. Она расцепила наши руки и приземлилась на землю, а после попросила ухватить ее за талию.

– Что? – переспросил я, но ма бель просто повернулась ко мне спиной и сама уложила руку на свой живот.

– Хват! – воскликнула она, и мы взлетели.

И вроде ее вес был для меня легким, если так вообще можно сказать, пришлось немного потрудиться и ухватиться за нее сильнее, пока она, откинулась на мое плечо и вверяла мне себя, прикрыв глаза. Мне казалось, что я делал ей больно, но она молчала. Я никак не мог поверить в собственные чувства.

Мне было страшно, я чувствовал узость ее талии. Мне всегда казалось, что она хрупкая, но не настолько. Казалось, что я могу просто вот так, одной рукой, поднять и унести. Слишком худая, слишком хрупкая. Страх сломать ее поселился в моих мыслях, я даже не замечал, что мы поднимались все выше и выше, а после опускались и поднимались, меня занимали мысли о том, как не навредить ма бель, хотя мышцы под руками были почти стальными, как у всех работяг. Хотя и это я мог понять, во всех ее трюках, она напрягала все мышцы, поэтому, наверное, я бы удивился сильнее обратному…

Наши ноги коснулись манежа и только тогда я очнулся.

– Ну, что ж, ты прям молодец, – ма бель повернулась ко мне, она светилась довольством и счастьем. – Мы еще парочку поддержку попробуем, но я, как поняла, тебя не особо напрягают, в отличие от хвата, – она смеялась, а я просто молчал.

Хрупкая, нежная, но стойкая.

Словно цветок мака на белоснежном снегу.

Этот образ не выходил из моей головы, пока мы упорно, настырно тренировались. Метание ножей, стрельба из лука и полет под самый купол. Мы повторяли это раз за разом, вырезая из каждого движения идеал. Мы повторяли это раз за разом, а она раз за разом прикрывала в моменты, когда мое сердце замедляло ход, глаза и вверяла всю себя в мои руки, отдавалась всей душой, вкладывала свое хрупкое тело в мои руки. Мне не хотелось подрывать ее драгоценное доверие, я бережно держал ее в своих руках, пытался оградить от боли, пусть это и причиняло дискомфорт или боль мне. Я не мог поступить так с ней, так верившей в меня.

Мы тренировались, тренировались до глубокой ночи, прерывавшись лишь на длительный обед, пока манеж заняли Фрэнк и Аарон. Я не сдержался и отстал от ма бель, скрывшись за парусиной, все же остался, подсмотрел их тренировку. Они были другими. Они прыгали в руки друг друга так, словно другой человек был продолжением его же самого. Это было что–то совсем отличающееся от нас с ма бель. Они доверяли друг другу так безоговорочно, словно прекрасно знали, что другой сделает все, чтобы поймать тебя, крепко зацепиться, а после…

– Вот как… – прошептал я себе под нос и с счастливой улыбкой вернулся к ма бель, я и так подсмотрел не то, что должен.

На следующее утро, в день вечернего выступления, цирк был снова наполнен суетой и каким–то правильным шумом. Все готовились к выступлению, но утром был финальный прогон, который просматривал господин Оливер с той самый ложи, балкончика. Все были одеты в одежду для тренировок, но выкладывались на полную, прогоняя программу, проверяя оборудование и готовность рабочий за кулисами. Когда пришла наша очередь, уже почти все сидели на зрительских местах, и от этого стало как–то некомфортно.

– Если ты нервничаешь при наших, – щелкнула меня по носу ма бель, – то что будет, когда придут настоящие зрители? – и засмеялась, выходя на манеж, оставляя меня в полном одиночестве.

Мое представление как артиста самим артиста прошло довольно хорошо, они сочли нужным похлопать меня по плечу под задорный смех ма бель, а после все скрылись в гримерках. Ма бель ненадолго попросила меня подождать за дверью своей гримерки, а после дала войти мне внутрь, указывая на одежду на диване. Я спрятался за неожиданно появившейся ширмой, пока ма бель сидела в кресле, а над ней хлопотали парочка девушек, одна крепила на ее голову парик, вторая же накладывала косметику.

Неплотные ткани обтягивали мое тело, это немного смущало, я не привык к такому, но все же, переодевшись, смиренно уселся на диван в ожидании, не зная чего. Я наблюдал за тем, как мастерицы наводили марафет, умелицы почти порхали над ма бель, завораживающее действие, но не когда они принялись за меня. Я прекрасно знал, что артистам необходимо гримироваться, но когда это настигло и меня, все стало как–то сложнее. Они приговаривали, что мне не нужен парик, да и вообще они бы успели бы его сделать за столь короткий срок. Так что мои волосы просто прилизали к голове, волосок к волоску, что мне аж показалось, что я вообще никогда это не смою, так и буду ходить с прилизанной головой. Что ж, видимо, не судьба мне отстричь всю эту копну, которая порой мешалась, падая на глаза, потому что мне прямым текстом сказали ничего с волосами не делать, потому что буду выступать все же со своими волосами, а моя длина сейчас очень даже подходила под различные типы причесок. Мне, как и ма бель, нанесли грим на лицо, я видел сколько красного они использовали, так что у меня было предположение, что они могли наделать на моем лице.

Представление давно началось, но до нашего выходя еще оставалось время, несмотря на то, что мы и начали переодеваться позже остальных. Музыка доносилась со всех сторон, порой ее перекрикивали зрители, иногда земля под ногами дрожала и отдавалась по всему моему телу, уверен, что ма бель тоже все это чувствовала, хотя может это потому что я нервничал, что было как–то немного не свойственно мне. Я вздохнул, порой ощущая чем–то недовольный взгляд ма бель через зеркало. Когда я первый раз взглянул на себя, мои догадки о гриме подтвердились, на слегка выбеленном лице красовалась улыбка от уха до уха. Кровавая, неровная, местами рваная, ужасающая одном своим видом, да и просто повторяющая шрамы на моем лице. Они даже не пытались скрыть их, наоборот выставили на показ, выделяя их вопиюще красным цветом. Что ж, чего–то другого я и не ожидал.

– Пойдем, – спустя долгие почти часы молчания впервые ма бель что–то сказала, точнее, обратилась ко мне.

Она поднялась на ноги в том самом своем платьишке, ставшая такой куклой на витрине магазинов. Я последовал за ней, чувствуя, как сердце покинуло грудь и поселилось где–то в горле. Не сказать, что моя роль сильно изменила выступление ма бель, просто был немного изменен конец, да и все, чего нервничать–то, но я все равно нервничал. Вся основная часть все равно лежала на плечах ма бель, но от липкого, необычного страха все равно нельзя было просто взять и избавиться.

Вот момент истины, близится концовка предыдущего номера, да простит меня кто–то, кто выступал, потому что я и не смотрел, и не слушал, пытался настроиться. Ма бель обернулась ко мне, заглянула в мои глаза, а после протянула свою руку, как тогда, в момент первого знакомства. Я повторил то самое действие, точно также, как и ма бель, прикрыв глаза. Я пытался подстроиться под ритм ее дыхания, и это помогало сбавить темп сорвавшегося с цепи сердца. И все, она, ничего не сказав, просто понялась туда наверх, под самый купол, откуда и начнется ее выступление.

Слышал, как Гейл объявил ее номер, как взорвались криками зрители, как заиграла музыка. Я слегла заглянул в зал, подсматривая за происходящим. Она снова летала, парила над людьми, ловила на себе восхищенные взгляды, собирала восторженные восклицания, комплименты и вздохи. Среди них были и мои… Это было, как бы так сказать, чтобы выразить всю полноту того, что я чувствовал – уважение с безмерным восхищением, не только открывающими видом, но и всего того, что я теперь знал, оказался невольным свидетелем, таким же хранителем тайны, как и все артисты.

Музыка постепенно замедлялась, на пару секунд, так договорилась сама ма бель, чтобы было понятно, где мне вступать, да и чтобы зрители обратили внимание на что–то новое, не свойственное этому выступлению. Я поправил колчан и лук за спиной, сильнее схватился за яблоко в руках, выдохнул и вышел, как учила ма бель, на сцену. Я оказался заплутавшим в ее лесах путником, охотником, заблудившимся средь деревьев, вором даров ее леса. Я вальяжно шагал по манежу, не оглядываясь на зрителей, их не было, хотя неожиданная тишина в, обычно полном звуков, зале невольно напрягала. Подкидывая яблоко в руках, я еще немного пошастал по манежу, пока ма бель витала надо мной, заинтересованно присматриваясь, подглядывая, а после и решаясь на действия.

Она немного спустилась, ловко выхватила яблоко из моих рук и снова поднялась на высоту. Я схватился за лук и стрелы, испуганно озираясь, ух, сколько мы репетировали этот момент. Оглядывался из стороны в сторону, пока за моей спиной, словно раззадоривая еще больше качалась, как на качелях, ма бель, играющая с яблоком в руках. Резкий поворот и мы замерли, словно впервые встретились, словно я, и правда, охотник, нарушитель, а она – лесная дева, прячущаяся в кроне деревьев. Я вскинул лук и выстрелил, пронзая яблоко выпущенной стрелой. Ма бель испуганно взмыла вверх, я же охотился на нее, раз за разом пронзая яблоко, пока оно не раскололось в ее руках и не упало на манеж, под испуганные вздохи впечатлительных зрителей.

Ма бель медленно, словно обессиленно обвиснув на канате, спускалась в мои руки, я схватил ее крепче, зацепился за канат, и мы резко взмыли в мрак купола под оглушительные овации. Я аккуратно опустил ма бель на доски, некий помост под самым куполом, почти у креплений. Она вздохнула, пока я вставал рядом с ней, а после надежно закрепил канат. Она подождала меня, а после заставила обернуться к себе. На ее лице играла лучезарная улыбка, глаза почти прикрылись от довольства.

– И как тебе первое выступление? – спросила она, пока до нас все еще доносились овации.

– Это было… захватывающе дух, – собравшись духом, сказал я, отрываясь взглядом от людей внизу.

– Все же, тебе не идет этот грим, – призналась она, и я понял, почему она так недовольно смотрела на меня, – тебе идет улыбка, она подчеркивает твои шрамы и это выглядит красиво, – она, едва касаясь, проводит пальцем по моей щеке, очерчивая оставленный на ней шрам. – Что ж, – пока я пытался придумать, что ей ответить, она слегка отступила от меня и снова широко улыбнулась, – спустя парочку выступлений и ты будешь летать, mon petit poup, – а после весело засмеялась, спускаясь по своеобразной лестнице, оставляя радостные и благодарные овации позади.

***

Вскоре «Удивительный мир мистера Оливера» должен был отправиться в гастроли. Последние два представления благополучно завершились, впереди нас ожидали новые города и новые зрители. Шапито медленно собирали, разбирали, перевозили коробки, оставляя лишь купол да манеж с креплениями, чтобы артисты смогли позаниматься. С моего представления среди артистов прошла уже неделя, эта же неделя была наполнена тяжелыми тренировками, мы летали с ма бель под куполом, пока на канатах, теперь уже двух, но она каждый раз говорила мне готовиться к полотнам, потому что они смотрятся в разы эстетичнее. Касаться ее тела все еще было немного боязно, в мыслях крутились мысли о том, что я обязан ее поймать при прыжке, удержать в своих руках, когда в ее нет каната, чуть сильнее сжать, когда она откидывалась назад, обезопасить, пока она крутилась на моей ноге. Это все, о чем я мог думать. Эстетика для меня была, увы, на последнем месте, мимолетной мыслью, за нее отвечала она, прекраснейшая ма бель.

Я вздохнул, на дворе поздняя ночь, господин Оливер давно не вызывал в свой кабинет, ничего не приказывал, но все также уезжал в клуб, порой вместе с ма бель, но ничего более. Мне это не нравилось. Выходные это хорошо, особенно при таких тренировках, я почти все время проводил на манеже, но что–то не давало покоя, беспокойно ютилось в груди, заставляя назойливо думать о самом плохом. Я повернулся на другой бок, но сон все равно не шел. Беспокойство заставляло невольно напрягаться, ждать чего–то неожиданного в любую секунду. А вдруг что–то с господином Оливером случилось или с ма бель?

Я тихо поднялся с кровати и вышел из комнаты, намереваясь прогуляться по дому или вдоль озера. Уже все спали, даже слуги, из некоторых комнат которых доносился храп. Здесь все работали, трудились, не зная безделья, но и получали сопутствующую плату. Я не видел каких–то компрометирующих действий за господином Оливером, да и слуги относились к нему с уважением, без доли страха. Впрочем, это чувствовалось. В особняке витала более теплая атмосфера, нежели в домах других моих господ, но от этого и было немного странно. Этот дом, особняк, был неприступной крепостью, да и вряд ли господин Оливер боялся предательства со стороны прислуги, потому как он во всем по управлению поместьем безоговорочно доверяет дворецкому, без страха ест все то, что принесли. Так почему же такое приказание, полученное мной еще в первую встречу с господином Оливером?

Я тихо выскользнул в холл и замер в тени, услышав легкий хохот ма бель, шорох одежды и стук каблуков. До меня доносились звуки поцелуев, и я невольно перевел взгляд на источник шума. В темном, залитом лишь лунным светов, который отражался от полов и канделябров, холле, прильнув друг к другу, пытались по лестнице подняться господин Оливер и ма бель. Он прижимал ее к себе, зарывался рукой под юбки, слегка оголяя кожу на ноге, покрывал ее открытую шею поцелуями, пока она зарывалась своими пальцами в его волосы, приводя их в беспорядок, так не свойственный ему. Он вжимал ее в перилла, вызывая легкие стоны, несдержанные, подстегиваемые спускающимися к груди губами господина Оливера. Он откидывалась назад, предоставляя больше доступа, вверяла свое распаленное тело в его руки.

Где–то в груди болезненно укололо, но ведь в этом не было ничего такого. Ма бель полностью принадлежала господину Оливеру и такое проявление любви, за исключением поцелуев, было совершенно естественно. Но я, стиснув зубы, замер, молчал и пытался не дышать, не привлекать к себе внимание, хотя прекрасно знал, что вряд ли меня заметят, услышать в распаляющейся страсти. Я ждал, ждал и сгорал от боли, которая сильнее пронзала меня, стоило лишь услышать ее наполненный удовольствием стон или легкий хохот, а дальше звучный поцелуй. Ждал, не смотрел, но от этого и воображал руки на ее кофе, его губы на ее губах, ее пальцы в его волосах. Это медленно сжигало меня, дышать становилось тяжелее и тяжелее, пока грудь не обожгло пламенем.

Громкий стон и ушат ледяной воды. Я сорвался, бесшумно срываясь на бег. В мыслях крутился ее голос, ее руки, ее поплывший взгляд, давно уже ничего не видевший, почти обращенный ко мне, улыбку, совсем другую, коснувшуюся ее губ.

Это плохо. Плохо. Плохо. Плохо.

Ничего из этого не должно было крутиться в моей голове, ничего из этого не должно было так кольнуть по душе, ничего из этого не должно было выбить меня из колеи. Ничего из этого!

Забудь, сотри, закрой, да все, что угодно, но лишь бы не касаться ее руки с этими мерзкими мыслями, чувствами и желаниями.

Я выбежал из дома через ход для слуг, сбежал ото всего. Сбежал в тот самый одинокий, грандиозно стоящий купол. Всегда он был таким громадным? Дрожь пробила тело, но я быстро взял себя в руки. Нет, все в порядке. Все в порядке. Я в порядке. Со мной все в порядке.

– Пришли тренироваться?

Из ниоткуда возник мужчина в возрасте, которого я никогда не видел. Он добродушно улыбался мне, ожидая ответа, а я просто кивнул, не доверяя собственному голосу. Он, стоящий рядом со мной с лампой, проводил к манежу, где горел один лишь фонарь, но и его было достаточно. Мужчина молчал, но стоило мне отойти от него на шаг, как он, наконец, сказал.

– До вас были мистер Фрэнк и мистер Аарон, так что подождите немного, я настрою и спущу вам канат, – и оставил меня в гордом одиночестве.

Только гордом ли? Ха, я не сдержал усмешки, переводя взгляд на фонарь. Свет облепил меня, немного слепил до пятен в глазах, но мне было все равно. Нужно освежиться, привести чувства в порядок, а уже после лезть на канат. Я снова вышел с манежа, направляясь к бочке с водой, это то, что было нужно.

Странный шорох и бормотание привлекли мое внимание, вроде как здесь никого не должно быть, не так ли? Я, немного напрягшись, вслушиваясь в каждый звук, направился к нужной двери. То ночное напряжение меня никак не отпускало, как и то, что кто–то приказал выкрасть документы из цирка. Я, затаив дыхание, приоткрыл дверь, и замер. День, что ли сегодня такой? И почти истерически не хмыкнул.

– Фрэнк… мне каз…казалось, что… кто–то ходил, – меж поцелуев шептал Аарон, пока тот самый Фрэнк навалился на него, усадив на столик в гримерной.

Хоть Аарон и шептал ему остановиться, но сам скользил по его широким плечам, спине, зарывался в темные почти кудри, обвивал ногами его накаченное тело. Ластился, таял от его прикосновений, поцелуев, сам целовал в ответ, бегло стягивал рубашку, позволяя стянуть свою с себя.

Я замер, тихо прикрывая за собой дверь. Манеж встретил меня множеством мыслей и спущенным канатом, за который я тут же схватился, разбежавшись и вниз головой кружа над манежем. Что–то не давало мне покоя, точнее, странное чувство. Нет, это не было смущением, раздражением или гневом, это было чем–то иным. Тот самый ворох плохих предчувствий начал копошиться сильнее. Что? Что не так? Что я упускаю?

Новый круг над манежем, а в голове картинки, картинки, картинки. Они совмещались, мешались меж собой. Руки ма бель превращались в руки Аарона, поцелуи господина Оливера в губы Фрэнка. Тихий басистый стон мешался с ярким и звонким. Губы в изогнутой улыбке превращались в закушенные губы, искусанные и истерзанные поцелуями. Глаза с поволокой перемежались с прикрытыми, наполненными совсем не скрытой любовь.

Я задохнулся. Спрыгнув на землю, вцепился в канат, как за спасательный круг. Казалось, что земля ходила ходуном под ногами. Я пытался сделать вдох, но не получалось. Осознание ударило по мне, и теперь я не знал, что и делать. Вина грызла изнутри, я был так виноват перед ма бель за свои мысли. Я бил себя в грудь, заставляя себя сделать вдох, пытаясь перебить возникшую ноющую боль. Я упал на колени, все также держась за канат, словно он единственный, что удерживает меня от падения.

Сознание медленно гасло, грудь жгло, а я мысленно извинялся, извинялся и извинялся, падал в ноги ма бель. Горло жгло, земля под ногами уплывала, сознание меркло, а голос внутри кричал: «Ты ничего не знаешь!».

В мои волосы зарылась теплая рука. Она заботливо гладила меня по голове, а чьи–то сильные руки помогли усесться удобнее, тепло обвило меня со всех сторон, приятный аромат чего–то елового овеял с ног до головы. Меня не отпускали, словно боялись, что, отпустив, я исчезну раз и навсегда.

– Вы как всегда добры, господин Дерек, – прошептал я в уже не юношеское плечо, а на голове рука лишь еще заботливее скользила по волосам.

– Это ты всегда добр, Уилл, – шептали мне в ответ, с такой заботой, с которой мог только он.

Я слегка отстранился, давая понять, что мне лучше, но теплые руки, как и слегла грубые, продолжали держаться за меня. Господин Дерек, теперь уже, Аарон с грустной улыбкой наблюдал за мной, пока Фрэнк помогал мне удерживать сидячее положение. Усталость разом накатила, налила свинцом тело, хотя бы грудь остыла, дыхание было все еще рваным, но теперь дышал. Я смотрел на господина Аарона. Он так вырос, вырос замечательным человеком. Я видео его отношение к другим людям еще и поместье мистер Холланд, но взгляд стал теплее, когда он смотрел и на обездоленных людей, и на чумазых ребятишек. Он всегда находил в себе любовь ко всем вокруг, он был другим, он вырос другим в поместье полном холода. Вырос теплой розой, которую теперь оберегал заботливый и добродушный Фрэнк.

– Как ты, Гарри? – спросил он у меня, и я, наконец, поднялся на ноги.

– В разы лучше, – я слегка похлопал его по накаченному плечу.

Фрэнк помог усесться на барьер, Аарон присел рядом, Фрэнк уселся рядом с ним. Теперь я видел их трепетные прикосновения, мимолетные, едва заметные, когда ничего не знаешь, но не теперь. Я молчал, наблюдал, пока вдруг Аарон резко не побледнел.

– Это получается я тебя слышал?! – воскликнул он, а после накинулся на Фрэнка. – Я же говорил! Говорил, а ты… – он несильно бил по его груди, на что тот совсем любовно улыбался, умилялся с его действий.

– Не думаю, что Гарри бы кому–то что–то рассказал, ты сам мне об этом говорил, – успокаивал он его, на что я лишь улыбнулся. – Тем более ты не услышал даже ответа.

– Ты ведь видел? – со всей отчаянностью спросил у меня Аарон, резко обернувшись.

Его темные кудри метались, падали на его красивые зеленые глаза с длинными ресницами. Высокие скулы, точенный профиль, – все это досталось ему от отца, все это выдавало в нем далеко не бедную кровь.

– Даже если и видел, это что–то бы изменило? – вспомнил я то, что когда–то мне сказал господин Аарон.

– Ах ты, – и тот звонко засмеялся, прекрасно понимая меня. – Знаешь, если бы не ты, вряд ли здесь оказался, – благодарность в его голосе почти заискрилась.

– Стоило ли кресло менять на дубовую кровать? – спросил я и увидел, как Фрэнк положил руку на колено господина Аарона, а тот сжал его руку в своей.

– Стоило, – заулыбался господин Аарон. – Определенно стоило, чем гнить в директорском кресле, спать с нелюбимой женой и воспитывать разбалованных детей. Ты и сам знаешь, что я был другим, – в его улыбке и глазах промелькнула печаль, а на плечах появилась рука Фрэнка.

– Вы всегда были лучше их, добрее, – тепло улыбнулся я.

В голове сами собой вплыли картинки их прошлого, тогда мне и самому было не столько лет, едва прошел порог двадцатилетия, когда рядом вился солнечный мальчишка, младше меня на пару лет, с россыпью веснушек. Он частенько валялся под сенью родового дерева и нередко читал книги, поэмы, романы, а после читал мне их и читал, порой надоедливой мухой около ушей. Но он был слишком теплый для холодного, наполненного льдом в глазах отца, жаждущего наследника, и матери, потерявшей любовь к сыну, стоило ему один раз провиниться так сильно, что занятия по музыке ему отменили. Я помнил те слезы, горькие и такие несчастные, что я пошел наперекор, решил спасти того, кто издалека напоминал меня. Пропустил мимо ушей приказ и позволил ему бежать так далеко, как тот только мог. Я не искал, проигнорировал приказ, сделал вид, а после и получил двадцать ударов плетью, но об этом я никогда ему не скажу. Не скажу этой настолько радостной улыбке, что сердце радовалось, всей душой радовался.

– Вы нашли того, кого искали, господин Дерек, – улыбнулся я, а тот расплылся в широкой, наполненной благодарной радостью.

– Да, нашел, нашел, Уилл, – господин Аарон имел привычку тараторить, когда хотел рассказать все и сразу. – Нашел еще тогда, когда первый раз бежал, в тот день, помнишь? – спросил он у меня, а я кивнул. – Я тогда так сильно опростоволосился, – он обернулся Фрэнку и весело рассказывал тот довольно трагичный для наследника семьи день. – Представляешь, решил проверить свои чувства, а тут как зайдет отец, так поднимет весь дом на уши, – он звонко смеялся. – Ну, подумаешь поцеловал парня, могли бы просто поговорить, но из этого сделали трагедию, отменили мои самые любимые занятия. Музыка была для меня всем, а они и этого лишили, – выдохнул он, а после снова обернулся ко мне. – Тогда я и случайно наткнулся на Фрэнка, а тот мне: «Эй, цыпа, чего бежим?». Ну, я и не удержался, как вдарил ему и убежал, как можно дальше и быстрее, – и захохотал, откидывая на плечо Фрэнка, тот украдкой поцеловал его в висок.

– Я не говорил «цыпа», – игриво возмутился он.

– О, нет, ты тогда был как раз именно таким, – ответил на выпад господин Аарон. – Хотя нет, ты мог быть хуже. И в тот день, я снова наткнулся на него, накинулся на него с кулаками, не зная, на ком выместить злость.

– Ага, стоял себе никого не трогал, а тут вихрь с кулаками, – грудной смех даже поначалу испугал меня, но я молчал, слушал все то, что пытались мне сказать.

– Это все благодаря тебе, Уилл, – господин Аарон обнял меня, и я не сдержался, обнял его в ответ.

Теперь он не тот мальчишка, не тот красивый юноша, а уже привлекающий внимание мужчина, но это мало меняло мое восприятие. Для меня он был отдушиной среди серых дней, поэтому мне всегда было интересно, что же с ним стало.

– И вы бежали…

– Да, бежали вместе, работали, спали в каких–то подвалах, порой голодали, но я был счастлив, – голос господина Аарона надломился, а плечи задрожали.

– Будьте счастливы, господин Дерек, – шептал я ему на ухо.

– Спасибо, Уилл, – шептал он мне, а после, немного успокоившись, отстранился. – Спасибо, Гарри, – и теперь он благодарил за другое, я знал это.

Я улыбнулся и протянул руку сначала ему, а после и Фрэнку.

– Приятно познакомиться с вами ближе, Фрэнк, Аарон.

Ответная улыбка полная благодарности замаслила все мои дурные мысли и чувства, оставалось только оставить все в глубине своей души.

Должен оставить, чтобы мог спокойно смотреть ей в глаза, тренироваться и готовиться к выступлению. Так должно было быть, но не так, как произошло на утро. Я вышел в холл, где и наткнулся на спускающуюся ма бель. Она перевела на меня взгляд, подняла было руку, но тут же осеклась и опустила взгляд на пол, ничего мне не говоря.

– Доброе утро, ма бель, – поприветствовал я ее, но она ничего не ответила, направляясь ко мне.

Она была смущена, пыталась скрыть это, нерешительно перебирала пальцы, и я понял, что она увидела меня вчера, увидела сквозь тот флер удовольствия.

– Ма б…

– Гарри, зайди ко мне в кабинет, – раздался громкий голос господина Оливера, он стоял около парапета на втором этаже.

– Хорошо, господин Оливер, – кивнул я и направился за ним. – Я все понял, прошу не надо смущаться, это не то, что меня смутит, – я врал, но врал во благо.

– Я совсем не такая, какой ты меня рисуешь в своей голове, – она вскинула голову и так отчаянно это проронила, что я обернулся, невзирая на укол в сердце. – Я совсем не такая…

И она оставила меня, растворившись словно дым, оставив после себя такую горечь, которую оставляет порой сигарета. Ноющее чувство и горечь… Невольно вспомнился тот день, когда мы с господином Оливером оставили ее на лестнице, хрупкий, призрачный облик. Такой она была и сейчас. Дымка, которая оставляла в сердцах самые разбитые чувства.

Стоило мне открыть, как господин Оливер начал прямо с порога. Он был чем–то взбудоражен, немного раздражен и нацелен на что–то серьезное. Сложив руки в замок на столе, он смотрел ровно на меня, и я понял, что задание будет нелегче обычно.

– Тебе нужно кое–что выкрасть, – начал он. – Это бумага с моей подписью, – да, я был хорошо с ней знаком, поэтому мне не требовалось запоминать ее. – Это важно сделать именно сейчас, а к вечеру ты должен быть готов. Ты сопроводишь нас с Шерри в клуб, последний раз перед гастролями, – господин Оливер словно не план на день рассказывал, а план захвата какой–то крепости.

– Вас понял, господин Оливер. Сделаю все в лучшем виде, – кивнул я, а после он отдал мне адрес и примерное описание бумаги, рассказал, где она могла лежать и все тому подобное, что обычно не делал. – Хорошо, я все понял, – я уверенно кивнул и вышел из кабинета.

Сам факт того, что придется обворовывать дом аристократа днем, в самый пик работы прислуги и обычно приемов у себя гостей. Я вздохнул, впрочем, приказ есть приказ, хотя нужно быть ко всему готовым. Леска и парочка кинжалов под рубашкой или брюками, наверное, поможет, хотя от господина Оливера не поступало приказа об устранении, что тоже странно. Следовательно, мне не следовало устранять препятствия на пути. И это будет довольно проблематично.

Более удобная рубашка, которую уже пришлось зашивать после устранения наемника, брюки уже не раз стиранные от крови, а вот плащ, как бы сильно он мне порой не помогал, сейчас бы привлекал внимание. Легкая кепи и образ обычного слуги поможет немного слиться с толпой слуг, нужно взять пару пенсов с собой. План возник сам в голове неяркой, но довольно успешной картинкой. Ему я и буду следовать.

Днем в дом можно было проникнуть двумя способами, один из которых устроить кровавую бойню, а вот второй – сделать вид, что принес из лавки продукты, а после проскользнуть в дом и дальше сделать вид, что слуга в доме, потому что вряд ли кто–то из господ этого дома знает всех в лицо. Первый, конечно, эффективнее, но второй подходил под цель визит в дом. В местной лавке, неподалеку от поместья, купил огромный мешок муки и закинул к себе на плечо, сильнее надвигая кепи и направляясь по нужной улице вверх. Здесь было менее людно, впрочем, оно и понятно по достатку домов, это был один из дорогих районов, где мог бы проживать и господин Оливер, но он предпочел жизнь за городом. Ну, его дело, его желания.

Я прошел через открытые ворота, бред по главной аллее, пока особняк, сделанный в совсем другом, более легком, что ли, стиле, не предстал полностью. На пороге стоял дворецкий, это было видно даже издалека по выправке, он принимал письма от посыльного и расплачивался с ним, когда я неуверенно, смущенно подошел к нему и спросил:

– Где мне оставить? – и похлопал по мешку рукой.

Если честно, хотелось его скорее куда–нибудь бросить и отереться от пота. Тяжесть на плече и неожиданно палящее солнце в довольно теплый день довлели надо мной и заставляли ощущать жажду, невыносимую жажду.

– Вам нужен другой вход, – он скривился, словно увидел перед собой неуча.

– Я новенький, поэтому… – заискивая, подмазался я.

– Нужно обойти дом справой стороны и там будет дверь, вам нужно отнести это туда, – я кивнул и тихонечко обошел правый флигель особняка.

Дверь и правда сразу же показалась, немного скрытая правда растительностью, но все равно различимая. Я постучался, но ответа так и не последовало, поэтому тихонько толкнул дверь и вошел. Все суетились и за гомоном не услышали моего стука.

– Куда это можно поставить? – я поймал кого–то, но та горничная лишь махнула рукой, словно я надоедливая муха. – Извините… – еще попытка. – Простите… – и еще, но все безуспешно.

Что ж, наверное, это некий шанс? Раз никто не обращает внимания на посыльного. Я аккуратно поставил мешок на небольшой кухоньке для прислуги и выскользнул в коридор, ведущий куда–то вглубь особняка. Планировка дома сильно отличалась, но все они были чем–то похожи, поэтому я бегло осмотрелся, прикидывая расположение окон и где сейчас находился. Этот коридор явно шел к холлу, значит тот поворот впереди – это лестница. То, что нужно. Я поднялся на второй этаж, где по словам именно в правой части находился кабинет. Что ж, везение, да и только!

Я приоткрыл дверь и выглянул в роскошный, залитым солнечным светом коридор с мягким ковром. Он пустовал, поэтому я проскользнул и направился к нужной двери, которая, увы, находилась почти на противоположной стороне. Прислушивался ко всем звукам, шумам, ступал тихо, старался не попадаться в окна, хотя и приходилось разглядывать, подмечать каждую деталь, где, кто и что располагается. Необходимо продумать план отступления, но для начала…

Впереди послышались чьи–то шаги. Нет, совсем не такие, как у обычных слуг. Это наемный либо охранник, либо кто–то еще, кто смог бы дать мне отпор. Тц, не ожидал. Что ж, я натянул кепи сильнее и чуть склонил говоруну вниз, опуская взгляд, когда прошел мимо этого довольно коренастого мужчины во всем черном. Мы перекинулись взглядами, и я резко развернулся, выставляя блок из рук, когда меня пронзила боль.

А он неплох, сразу понял и сразу атаковал. Хм, что ж, придется и самому дать отпор. Я замахнулся, мужчина отшатнулся, давая мне пространство для маневрирования. Я вытащил небольшой кинжал из манжета и принял стойку, ну, вдруг, испугается. Только вот не только не испугался, но и сам достал кинжал из–за пазухи, да и тот побольше моего будет. Прогадал, нужно было другой вытаскивать, но времени на смену оружия не было. Он тут же атаковал меня, парировать удар не было смысла, но вот перевести силу в сторону и дать себе место для атаки было очень даже. Я сбил своей атакой его удар, а после ударил его коленом в живот, когда тот на мгновение раскрылся, забыв про защиту. Но все же он не был так плох, развернулся , и тут же ударил меня снизу вверх. И успешно, черт возьми! Если бы я не подставил руку под лезвие, оно бы торчало у меня из живота. Но все же опыта у меня больше. Я кинул свой кинжал и просто схватил его за ворот рубашки, сдергивая с ног, сваливая на пол и тут же нанося сокрушительный удар. Не смертельный, но отходить от него он будет долго и с последствиями, потому какой хруст издала сломается челюсть.

А вот нечего было мешаться, так еще и рану на мне оставил. Я встал с него, оттер замотанную кровью кулак об его рубашку и оттащил за камин так, чтобы его не сразу нашли, а после отрезал поднятым ножом лоскут и наспех перевязал кровоточащую рану.

Дверь кабинета нашлась довольно быстро и также легко открылась, поддавшись манипуляциям отмычек. Тот совсем отличался от совсем небольшого по размерам этой комнаты кабинета господина Оливера, вмешал огромный круглый стол со множеством резных стульев и бумаг, шкафов с папками и домовыми книжками, теперь я знаю, как они называются. Мне необходимо было найти подписанную господином Оливером бумагу и вернуть ее. Правда, рука немного ныла, но это не замедляло поисков нужного предмета. Та нашлась в ящике огромнейшего стола, прибранного и почти пустого, что вызывало некие противоречивые чувства. Я аккуратно положил бумагу в подаренный мне еще мистером Уильямсом кожаный чехол и сунул под рубашку. Теперь она не помнется и вернется в руки хозяина в целости и сохранности.

Выйти из дома оказалось даже легче, чем думал. Тот мужчина все еще валялся в забытьи, поэтому я поспешил проскользнуть обратно на лестницу, спуститься, забрать мешок и точно также выйти, пока дворецкий его не заметил. Я слился с толпой и отдал мешок каким–то мальчишка в переулке, строго наказав отдать его мамам, те испуганно кивали головой и не сдерживали улыбок.

Я тут же поднялся в кабинет господина Оливера, когда зашел в прохладу нового родного особняка. Наконец–то не палящее солнце… Я отдал ему бумагу, пытаясь скрыть ранение, но тот его все равно заметил.

– Тебя ранили?

– Простите, господин Оливер.

– Нет, это наоборот даже хорошо, – он усмехнулся, а после сказал. – Оденься сегодня приличнее и жди нас в холле, как обычно.

– Хорошо, господин Оливер, – и я направился к озеру.

Хотелось немного умыться прохладный водой и остудиться, опустив ноги в водоем. Господин Оливер мне разрешил, и этого было достаточно. Я развалился на траве, как в тот вечер, и наслаждался ласкающей прохладой воды. Это было просто блаженство!

Невольно всплывали воспоминания того вечера. Грудь словно снова наполнял тот воздух с ароматом клубники и ночной прохладой. Что тогда ма бель хотела проверить? Что она забыла здесь? Кто она для господина Оливера? Невольно шли сравнения трепетных, хоть не менее страстных отношений Фрэнка и Аарона и несколько странно отстраненных, но жгуче страстных господина Оливера и ма бель. Любила ли она его? Ну, наверное, любила, раз сидела на его коленях, целовала и льнула к его прикосновениям. Наверное. Они не муж и жена, как я понял, но ведут столь распутную жизнь… Нет, меня это никоим образом не касалось, но что–то все равно не давало покоя в этом доме, в их отношениях, в порой безликой тени, наполненной болью и печалью.

Что ж, узнать это я вряд ли когда–то смогу…

Так я, наверное, думал, но кто ж знал, что буквально через пару часов я узнаю еще одну сторону из отношений, которая лишь даст мне еще пищи для размышлений. Вечером я стоял около экипажа, ожидая, когда господин Оливер и ма бель спустятся. У меня не было никаких ожиданий, не было ничего, чтобы могло бы подумать, что эта поездка будет отличаться от других таких посещений клуба.

Все тот же подвал, все те развратные девицы, которые вызывали во мне лишь недоумение, как и то, что могла здесь забыть ма бель. Ее красота и утонченность выделялись, привлекали к себе внимание всех вокруг. Зависть и восхищение, ревность и желание… В этом заполненном почти тошнотворной смесью ароматов было все то же, что и в тех подпольных клубах, где часто бился я. Менялась обстановка, с этим соглашусь, но суть не менялась никогда. Место, люди, музыка, алкоголь и сигареты… Менялось, но не человек в ней. Стремительно падающие нравы, ведущие на самое дно бесчеловечности, куда попав раз, не выберешься никогда, неприкрытые животные желания и только оголенные чувства, не защищенные моралью.

Что могла здесь с этими потерявшими человечность людьми делать ма бель? Я каждый раз задавался этим вопросом, но так получалось, что это был первый раз, когда я поехал вместе с ними обоими. И как я оказался прав, что она слишком выделялась среди всех, была слишком… невинна, для всех окружавших ее, чиста для их помыслов.

Я вздохнул, чувствуя легкое жжение в раненной руке, хоть мне ее и перевязали, но лишнее движение доставляло неприятные ощущения. Ма бель уселась в кругу таких же пышно разодетых дам, поэтому я уже собирался встать позади нее, но господин Оливер приказал следовать за ним, так что я легко поклонился ей и вошел в ту самую комнатку, где в прошлый раз играли в баккару. Господин Оливер занял то же место, что и тогда, а я по его взмаху руки стоял позади.

Я мало вслушивался во все то, что они болтали, я размышлял, прикованный всем вниманием и взглядом к ма бель, которая так широко смеялась с дамами, что невольно захотелось узнать, о чем они там говорят. Вдруг она встала и направилась к нам, я тут же спрятал свой взгляд, нельзя себя ничем выдавать, нет, этого нельзя делать. Я вздохнул и поприветствовал ее снова, когда она, подойдя ближе, взглянула на меня, а положила руку на плечо Оливера, заинтересованно заглядывая в его карты.

– Играете? – поинтересовалась она у господ.

– Мадмуазель Шерри, – они тут же учтиво приподнялись и слегка поклонились.

– Рады вас снова видеть здесь, – улыбнулся один из них.

И мне стало не по себе от нее. Слишком двуличная, слишком отвратительно, неприлично он смотрел на нее, слишком задерживался взглядом на ее декольте, открытой шее с роскошным ожерельем. И, видимо, не только мне так показалось, улыбка ма бель тут же стала в разы холоднее. Одним лишь взглядом она поставила его на место, и это восхитило меня. Поставить зарвавшегося на место вот так, это было нелегко, и я мало кого знал, что мог вот так.

– Я думаю, что пора бы провести границу, – вдруг неожиданно начал господин Оливер, сбросив свои карты на стол.

В его голосе слышалась сталь, а сам он весь снова собрался, выглядя совсем не так, как до этого. Расслабление тут же пропало даже на его лице, он притянул Шерри ближе к себе, усаживая на колени и вжимая в себя. Теперь он был похож на волка, защищающего свое. Приблизься на шаг, и он вопьется тебе в глотку.

– Я говорил вам, господа, что вам не на что больше рассчитывать, – он почти рычал, а после схватил меня за раненную руку, подтянув к себе, что я еле удержался на ногах, чтобы не завалиться на господина Оливера и ма бель. – И это будет предупреждением, – ма бель перевела взгляд с моей руки на меня в таком же недоумении, как и я. – Последний, – господин Оливер чеканил слова, пока рваными движениями одергивал манжет моей рубашки вверх, представляя всем сидящим замотанную руку. – Кто еще раз посягнет на мое… – и он с силой надавил на рану.

Я стиснул зубы, ощущение далеко не из приятных, бинты медленно, но верно пропитывались кровью, а ма бель испуганно замерла. В ее глазах тут же показались слезы, и она положила дрожащую руку на руку господина Оливера, совсем тихо прося его, остановиться, прекратить и тому подобное, только рука лишь сильнее сжималась под направленные на нее взгляды господ, на которых не читалось ничего, кроме отрешенного понимания. Я прекрасно знал, что пытался показать господин Оливер, а уж они подавно, лишь ма бель, едва не плача, молила прекратить.

Станете преградой, с вами разберется этот человек…

Вот, что говорил им господин Оливер. Говорил так ясно и понятно, что они вновь натянули дружелюбные улыбки, словно ничего сейчас и не было.

– Что ж, вы, мистер О'Брайен, посмотрите на мадмуазель Шерри, – сказал тот, что почти облизывался на ма бель. – Она почти плачет, можете прекратить, мы все поняли, – улыбнулся он, холодно, расчетливо и податливо.

Ма бель дрожащими руками сама отцепила руку господина Оливера от моей, а после подняла заплаканный взгляд и тихо спросила:

– Где ты так поранился?

– Все в порядке, это царапина, – я поспешил спрятать руку за спину и, хотя она противно пульсировала и ныла, улыбнулся ма бель так, словно это и правда царапина.

– Нет, царапина не будет так кровить, – обеспокоенно возмущалась она. – Попроси перевязать рану, тебе нужно выступать, Гарри, – когда она звала меня по имени, это были моменты всей серьезности ее отношений, поэтому господин Оливер обратил внимание на меня.

– Поднимись к слугам, пусть перевяжут рану, а после спускайся, – приказал он мне.

– Хорошо, господин Оливер, – кивнул я и оставил их вдвоем, долго ощущая на себе обеспокоенный взгляд ма бель.

Слуги наверху оказали неплохими ребятами примерно моего возраста, которые засуетились и помогли перевязать рану, ужаснувшись тому, что скрывалось под повязками. Мы недолго посмеялись, пока останавливали кровь, их, казалось, не смущал мой внешний вид, мое лицо или покрытые шрамами руки, они обещались со мной на равных. Впрочем, вряд ли они понимали, что я ниже даже их по статусу, но мне нравилось. Это навевало воспоминания о разговорах с цирковой труппой. Я легко улыбнулся, захотелось вновь повыпытывать у Джереми секреты глотания ножей, которые он так и не раскрывает.

Я вернулся обратно в подвал, где все и изменилось. Изменилось мое отношение ко всему, что я видел. Изменилось мое отношение к ма бель. Изменилось отношение к господину Оливеру. Да, все началось именно в этот момент. Именно в этот момент я начал выстраивать головоломку в своей голове, ставя под сомнения, буквально, все, что видел.

Ма бель так и продолжала сидеть на коленях господина Оливера, но теперь что–то изменилось в ее позе. Она была расслаблена, держала в губах сигарету, который придерживал господин Оливер, а после выдыхала дым вверх. Он струился вверх, омывая ее лицо, а на губах расползалась улыбка. Нет, не искренняя, не счастливая, не довольная. Улыбка удовольствия, которое негой расползалось по ее телу, как и по телу господина Оливера, который делал точно такой же выдох, а после снова предлагал сигарету ма бель. Они обменивались, сплетались дымом в одно единое, почти дышали на двоих, не смущаясь уже ничего, впрочем, кого можно было смущаться, если здесь сидели все такие.

Мое сердце упало в ноги, хотелось его растоптать за способность еще что–то чувствовать. Это не первый раз, когда мои господа употребляли опиум, не первый раз, когда я видел эту улыбку полную ниоткуда взявшегося удовольствия, не первый раз наблюдал, как расслаблялись тела, почти теряя способность двигаться, не первый раз видел, куда это приводило, куда уводило.

Стереть бы свое сердце и душу в порошок, чтобы улыбнуться ма бель так, словно ничего не произошло. Сжечь бы их, чтобы не чувствовать горечи и боли от осознания того, что сейчас твориться. Разломать бы их, чтобы взглянуть на ма бель так, словно ничего во мне не поменялось по отношению к ней.

Уничтожить без права восстановления, когда оно трепыхнулось в ногах, стоило увидеть скатившуюся слезу, когда наши взгляды пересеклись.