Главная страница | Исторические любовные романы | Валя-Валентина: побег в никуда

Валя-Валентина: побег в никуда
Николай Максимович Бажов-Абрамов
В повести рассказывается продолжение истории "Валя-Валентина". О девушке с непростой судьбой.

Николай Бажов-Абрамов
Валя-Валентина: побег в никуда

***                                                 Часть вторая

Вот так зараза эта жизнь. Ничем не удивишь этот мир.
Ладно. Какое – то у нее было все же оправдание. Она, и правда, напугана была с болезнью своей мамы. Но вернулась же она затем. Вернулась. Теперь – то, что смешить людей? Да и зачем спрашивается, поступила она так?
Неужели всего лишь за эту обиду?
Но этого, чтобы так поступать, недостаточно все же.
Теперь, где же им жить, и на что существовать, пока все это не прояснится в ее голове, и пока четко не увидит, куда приведет этот ее побег. У знакомой, где она с девочками остановилось, та ей сразу, с первых минут, с порога, огорошила.
«Извини, милочка. С головой прежде тебе было думать, а не другим местом… Тут у меня, сама видишь, и так тесно. И не стыдно тебе перед Максимом?»
Сказано, конечно, знакомой, жестко. Тут и слезы бы ей не помогли. Да и к тому, и муж ее молчал. Видимо, тоже находился: в нервозной, не контролируемой, в той состоянии прострации…
В раз она, было, пробовала дозвониться до него. И гудки были, но в последнюю секунду, в страхе услышать от него его проклятия, в испуге дрожа, с гроздями на глазах слезами, заливающие ее искаженное лицо, отключила телефонных гудков. Девочки ее, стояли рядом, со слезами на глазах у ее ног. Младшая, еще не совсем понимала происходящего, но она видела, как рядом с нею, на два года ей старшая сестра, в захлебе крича, умоляла мамку, чтобы она ее отпустила к папеньке.
Кричала:
«Я к папеньке хочу, мамочка! К папеньке – е!».
Поэтому, глядя на сестру во все глаза, и она тоже, в солидарности, захныкала, уставившись на маму.
Но маме сейчас нечего было ей сказать. Да и прижать их к своей груди, утешить, у нее уже не было сил. Все силы у нее были отняты, с этой неизвестностью: поиском пристанища. Хотя бы временно, хоть чуть – чуть, где – то приткнуть головы, пока у нее еще есть деньги на какое-то время.
А ведь она, пребывая в бегстве, еще уволилась и с работы, чтобы он ее не отыскал. В то время, она думала только, как бы сильно насолить его, заставить страдать, наказать его за поспешность, что ей пришлось выслушать от него в обвинении ее измены.
Да, если уж совсем честно, она и сама до сих пор не понимала, что же произошло с нею, в тот заполученный вечер? Тогда она, за место того идти домой, после работы, к мужу, к своим девочкам, с уговора коллеги по работе, не задумываясь о последствиях, спонтанно, с наивной поспешностью, дала согласие пойти с ними, на этот поспешно организованный им вечер.
Поэтому она, до сих пор не понимала. Чего они эти мужики от нее хотели тогда? Но помнила. Было весело, смешно. Да и после выпитого вина и шампанского, она раскраснелась. Скованность ушла под пятки, язык у нее развязался. И даже, помнится, после застолья, позволила этому Эдику потанцевать в обнимку, под громкую усыпляющую музыку. У нее в это время кружилась от выпитого вина, и шампанского голова, и даже вначале, не вникла на какое-то время, когда он, этот тип, неожиданно, шумно дыша, присосался к ее сочным, влажным губам.
И почему она его сразу не оттолкнула? Не возмутилась? И даже, после, когда Мария, ее коллега по кафедре, дурно, радостно захлопала ладошками и начала громко считать секунды их поцелуя, не сразу оторвалась она от этого Эдика. Наоборот. Было ей приятно, тепло разлилась по ее трепетно дрожащего тела, а ноги у нее от этого поцелуя, подкашивались от слабости. А, вот, это она уже отчетливо помнила, когда Эдик ее неожиданно грубо потянул за руку в другую комнату, в это время у нее молнией, вспышкой встали ее девочки, перед расширенными от страха глазами. Она, как бы просыпаясь от этого угарного сладостного сна, исказилась в лице, силой оттолкнула от себя, толстого, рыхлого Эдика, а затем, резко подошла к радостно, дурно хохочущей подруге, сама этого не ожидала, вкатила ей пощечину, вырвавшей из груди проклятием.
«Сука! Ты это специально подстроила?»
Да, эта была ловко подстроенная уловка Марии. Она уже, сколько времени до этого выжидала, чтобы подгадать время, уговорить этих гуляк мужиков, а когда, наконец, казалось, добилась согласия Валентины, такая была неприкрытая веселость на ее бело – пухлом лице. С одним, она давно была знакома. Флиртовала время от времени, когда хотелось ей ласки. А Эдика, этого зубного врача, специально уговоренного с ее дружком, кинула в лапы Валентине. И все, за одну обиду. Будто бы она, неосторожно при всех, якобы о ней на работе отозвалась, как логопед она, никто. Конечно же, она, после этих высказываний Валентины, затаилась. При всех она, как ничего не произошло, улыбалась. Доброжелательно разговаривала с Валентиной. Как же, она ей декан кафедры, непосредственная начальница. А оставаясь одна, в одиночестве, до ума помрачнения строила планы возмездия в голове, как это осуществить.
Зная характер начальницы, и как она трепетно относится к своей семье, осуществить план этот ей откладывалась много раз. Не было никакой зацепки. Да и сама Валентина не давала ей повода.
И вот, однажды. При разговоре с Марией, Валентина, наконец, проявила слабость. Пожаловалась, что ей скучно почему – то дома стало.
Вот тут – то, Мария, подхватила ее своим предложением.
А тут, такой облом…
Но начало было. И поцелуя было. А короткий звонок к её мужу от доброжелателя, уверенна была, конфликту быть в семье Леонидовны.
Но она не ожидала, да и не хотела, чтобы этот инцидент переросла до такого масштаба.
Когда она однажды утром, в институте узнала, начальница ее уволилась с работы, пришла ужас.
Вечером, едва досидела до конца работы. Пересилила себя, заставила пойти к ее мужу. Повинится перед ним, сказать, что это она виновата, а в действительности, у нее там, у его жены, ничего не было. Но она, наверное, не вовремя тогда выбрала время, не смогла ему этого сказать. Так как в это время, муж ее начальницы, Максим, тогда был в страшном подпитии. Лицо его овальное, почернел от этого горя, побега жены с детьми – в никуда. Перед ним, на журнальном столе, стояла бутылка водки и огрызок лимона, которую он после каждой выпитой стопки, высасывал из нее сока, и с дрожью, с кислятиной во рту, тряс голову. Горел в комнате свет, работал телевизор. Но он не обращал, да и не слышал, что говорили на экране телевизора. Весь он был поглощен своим неприятным делом. Глушил стопку за стопкой водку и бормотал:
«Что она наделала? Господи! Ну, умна она?»
Но ведь он ей ничего такого не сказал, когда она в тот вечер, со страхом прибежала поздно домой. Просто, как подпадает в таких случаях в семьях, спросил только, почему она поздно возвратилась домой.
Дочери уже спали. И он, чтобы их не будить, завел ее на кухню, прижал к себе, но тут же, отшатнулся от нее, с вырвавшимся придушенным криком. «Пила? С кем?!»       Вот, эти и были его, с упреком слова. А утром, промучившись без сна всю ночь, разбудила детей, упаковала в чемодане вещи, ушла никуда.
И зачем она это сделала? Спроси, не объяснила бы. Или все же, от происшедшего с нею у Марии, помутилось у нее начисто разум? Она и правда, не соображала в то время, что творила. Или, все же, это подозрение мужа, к нему ее измены, подхлестнула ее, выходит, на такой шаг.
Теперь получается, и жильё временное ей надо будет подыскать. Да и с работой у нее проблема сейчас. Ведь ей, чтобы угол нанять где-то, у кого – то, вскоре ей понадобятся и деньги. И не малые еще. В том районе города, где ее подруга жила, у которой она с дочками временно находилась, исчерпав доводы примирения ее с мужем, посоветовала ей сходить в район двадцать пятой школы. Походить там, у близлежащих домов у школы, и вымаливать у подъездных бабушек, кто бы ей временно сдал жилье.
Сходить, она обязательно сходит. Ведь ей теперь надо торопиться. Подруга уже ворчит, требует съезжаться с ее маленькой крохотной квартирки, – полученный ею государством, так как была она круглая сирота, – да еще ей в придачу приходится выслушивать нравоучения от нее, которая, как заводная теперь, стала обзывать ей, что она совсем уж безголовая…
– Что ты наделала. Что наделала, Валентина! Думала хоть, когда убегала от мужа, как тебе дальше жить? Дети, тут причем. Они же не виноваты. Пойми.
Да, конечно, виновата она. Но теперь – то ей, как выйти из этого положения? Она и без совета подруги понимала, что поступила опрометчиво, необдуманно, не думая о последствиях, убегая от мужа. Ведь она, когда уходила от мужа, думала только, как ему сделать больно. Она ведь прекрасно понимала, как он сильно любит ее и своих девочек. И поэтому, зная это, в тот момент она только думала.
«Ах! Я тебя накажу. Будешь страдать сизым пламенем у меня».

.
***

Осень в том году, наступил очень рано в этих местах. Хотя, в календаре еще был середина сентября, но на деревьях, листья уже стояли почти все пожухлыми: призывно, трепетно вызванивали окружающий мир. Лето было очень жаркое, вода во всех водоемах высохли, везде горели леса, город стоял в сизом дыме, из-за лесных пожаров. Сводки на экранах телевизоров, один за другим были удручающие. Кого слушать, что делать, никто ничего не знал. В продуктовые магазины люди даже боялись заходить. Цены на ценниках, как на дрожжах росли. Хотя, с экрана телевизора, чиновники сегодняшние, успокаивали людей, цены они контролируют, но верить их было как-то смешно. До, наоборот. Смотрелись в продуктовых магазинах ценники, как с картины аукциона; люди поэтому шарахались от них, как от проказы. Некоторые столбняком стояли в раздумье, липкими пальцами перебирая в кармане, свои немного сохранившие деньги: после оплаты ЖКХ – бессовестного побора, брать товар, или походить еще по другим ближайшим магазинам. А более пожилые, ругая от возмущения эту нынешнюю исполнительную власть, с обидой смахивали скатившиеся слезы, уходили домой ничем.
Из этого похода, ничего у нее не вышло. Не думала она никогда, что подобное с нею когда-то может приключиться. Кто-то, из знакомых, сказала бы ей раньше, что такое в жизни бывает, просто посмеялась бы в лицо этому человеку. А тут она, в наглядном примере, сама вотчина испытала, поняла, какой это позор, униженно ходить по дворам, вымаливать у этих кумушек бабусь, в ожидании своей смерти, сидящих у своих подъездов, кто бы ей помог в ее беде. Провалилась бы со стыда, если бы не дети. Но ведь, она сама загнала себя, на такую круговерть. Была бы одна, проще ей было, а тут, с детьми, куда, и кому еще обратиться, кто бы помог ей найти съемную комнату. Выходит, снова ей придется к подруге возвращаться? А это, снова выслушать от нее едких слов, не прикрытую усмешку, вроде:
«Эх! ты. Еще мамашей называешься».
А дети у нее, уже не нарочно стали хныкать, требовали от нее обещания, когда она их отведет к папе.
«Ты обещала же, мама», – навзрыд расплакалась старшая, а младшая, букой уставилась на нее, сжала маленькие кулачки.
– Не буду идти! – топнула она еще ножками, тоже громко разрыдалась.
Что же ей теперь делать? Как выйти ей из этого самой загнанного в угол положения?
А тем временем, прохожие уже с любопытством останавливались, осуждая и обходя их. Торчать в неведении, в придорожном тротуаре, мешать прохожим, слушать этот дружной вой своих девочек, ей это было, как кошмарным сном. Руки, ноги у нее, от бессилия и срыва нервов, уже не слушались ей. Еще минута, она сама, вместе с детьми тоже завоет волчицей, бросая окружающий, не дружественный ей мир, свое проклятие. В это время, голова у нее, ничего не выдавала никакую информацию. Она, будто, была пуста.
А тут еще неожиданно, как на грех, на них набросился, сильный порывистый ветер. С силой, с холодком, ударил их, вытянув ее столбом, а ее девочки, даже захлебнулись от попавшего в их легкие этого ветра.
Младшая ее девочка, задыхаясь, дернулась всем телом, открывая рот, а старшую ее, ветер подхватил, как пушинку, швырнул с силой к тонкому стволу березы, рядом с тротуаром. А младшая, она более была у неё плотная, тяжеленькая. Хотя, она и удержалась на ногах, балансируя как крылья птицы руками, но нервы у нее были слабые, расшатанные. Дома еще, муж, сколько раз умоляя, просил ее:
«Не наказывай, пожалуйста, девочек по их спинам? У тебя рука тяжелая? Отобьешь еще у них внутри».
Видимо, последствие ее буйства на детей, теперь и сказались. Она сама не понимала, что творила она с девочками. Почему, когда девочки у нее капризничали, она применяла наказание только рукою. В безумстве ударит старшую, да еще потрясет ее, чтобы та «сейчас же» замолчала. А рядом трясясь, стоял он, задыхаясь в удушье, от ее действия. Прислушиваться бы ей, но что-то, почему-то, в это время у нее голова никогда не реагировала его просьб. Хотя, иногда, уже остывая, говорила себе.
«Лучше бы он отсек мою руку, чтобы я не калечила девочек».
Видимо, нервы у нее все же были не в порядке. И к этому объяснению, у нее не было. Хотя она с мужем, по сравнению с другими гражданами города, жила вроде даже зажиточно. В доме было все для жизни. Одеться, обуться, деньги. Муж у нее, неплохо зарабатывал. Деньги он ей всегда отдавал, что удивительно, все. Даже, смешно сказать, курить резко прекратил, когда она однажды, брезгливо от его поцелуя скривилась, и демонстративно оттерла губы рукавом после его поцелуя. Она же видела, этого ей не забыть, как он изменился в лице. Но, видимо, после этого случая, сделал себе зарубку на лбу, она к нему не очень и сильно привязана. Хотя, никакого видимого охлаждения он ей и не выказывал. Так же, как и прежде, держал себя в рамках, когда касалось, к ее проблемным слабостям. Если, что-то ей обещал, выполнял всегда без проволочек. А девочек он, и правда, сильно и без ума любил. Носился за ними все свои свободные минуты. Куда они, и он за ними. Взбрело в голову девочкам, пойти магазин. Он шел с ними обреченный, потому что знал, в магазине девочки его нагрузят себе всевозможными яствами, что их глаза на полках увидят. Отказывать, он не умел, а она, увидев на руках девочек этих непотребных покупок, начинала ворчать на него, что он девочек портит, что у мамы в деревне в это время, брата его дети, сухарики жуют. Он тоже, понимая и соглашаясь с ее опасливыми выводами, начинал сопеть, что он тут не причем. Что ж тут говорить, осуждать кого-то после совершившегося? Теперь-то, ей что делать? Как успокоить своих девочек, и не быть смешным в глазах, осуждающих и жалеющих ее людей, на этом пятачке тротуара. Подумать только. В каком положении она оказалась? Страшно даже. Руки и ноги, все у нее трясутся. Младшую, она прижала к своей коленке, а другая, все еще пришибленно жалко стонала у ствола тонкой березы.
«Папа! Папочка!»
Плечики у нее, на худом теле, нервно вздрагивали, руки тряслись в полу сгибе, а из глаз, у нее выкатывались шариками слезы, лопались на ее худых бледных щеках.
Глядя во все глаза на нее с жалостью, и одновременно со злостью, Валентина пыталась еще на нее окрикнуть, но слова у нее застревали беззвучно в глотке. В конце концов, она в отчаянии, попыталась было взять свою младшую на руку, и кинутся за другой девочкой. Для этого ей надо было взять на руки младшую. Она попыталась этого сделать, но тут, видимо, не рассчитала свои силы. С натугой подняла ее на руки и неожиданно поскользнулась. Упала вместе с дочерью задом, на оплеванный грязный тротуар.
Картина была не очень веселая. Несмотря на этот нелепость картины, она еще с усмешкой успела подумать.
«Вот бы он нас, сейчас увидел?»
Да, он сейчас, мог увидеть семью, но, видимо, такая уж у него планида в небесах. Не дойдя до их места, резко повернул перед магазином вправо, поглощенный весь в себе, ускоренно дворами, вышел к двадцать пятому школу.
Сегодня он, с утра был настроен, что непременно отыщет свою пропавшую семью. Для этого он, накануне еще, обзвонил всех ее знакомых в городе, униженно расспрашивая у них о своем семье.
А с утра он еще, перед тем как отправиться сюда, позвонил заранее к ее знакомой, тете Люсе, где она когда-то жила у нее в студенчестве. Было ему стыдно обращаться к этой женщине с такой просьбой, но, а что ему было делать?.. Когда он до нее дозвонился, почувствовал на своих щеках, как они горели от волнения и стыда. И когда та поняла, кто ей в этот час звонит по телефону, с трудом выдавила слова, как будто не с охотой.
– А- а, это ты что ли, Максим? О своей жене, ты у меня спрашиваешь, что ли?
– Так, получается, – растерянно мямлит он ей. – Она к вам не звонила?
– Нет, почему же. Обманывать не стану. Звонила. И пожила день с девочками. Я ее поругала, Максим. Сказала, нечего глупостью страдать. Ушла она. Да еще. Извини. Я ей еще посоветовала искать съемную комнату, в районе двадцать пятой школы. Чего вы разбежались – та, Максим? Ведь двое детей у вас?
– Трое, Ивановна, – вздыхает он, оттирая с глаз выкатившую слезу. – Трое. Старшая дочь, от покойной жены, сейчас на практике, в Италии. Можно я к вам приеду? Что нам по телефону разговаривать?
– Зачем, Максим. Ее – то нет. Не послушалась она мне. Ушла она с детьми. Куда, я не знаю.
После этого звонка, он тщательно побрился, соответственно привел себя порядок, посмотрел в окно, как там с погодой, выкурил сигарету на балконе (снова он начал курить), всматриваясь критично на пасмурную, и не очень приветливую раннюю осень. Умом он понимал, так людей не ищут. Тут ведь, понимать она должна, не деревня, три улицы и сотни бревенчатых домов, а целый город областной, множествами районами. В каком районе искать, и куда в первую очередь ему поехать? Да еще он скверно себя чувствовал. Мысли какие-то дурные в голове шевелились. Сердцем он понимал, плохо им. Находясь еще на балконе, страдая, скрипел от бессилия зубами, и вспоминал, выуживая из больной головы отдельные эпизоды совместной жизни.
Вот, вспыхнула молнией, перед его мокрыми глазами, средняя дочь, смешно строящую свое личико – это, когда она потеряла первый молочный передний верхний зуб.
– Папочка, гляди? – растерянным голосом обратилась она к нему, когда он вечером пришел за нею в детский сад.
И она отдала ему, завернутой в лоскутке бумаги, этот ее выпавший зуб.
– Нисколечко не больно мне было, папа. Куснула хлеба, и он отвалился.
– Растешь, дочь, – похвалил он, привлекая ее к себе, чтобы в щечку поцеловать. – Молодец. Мы этот твой зуб непременно сохраним и положим в нашу семейную книгу в конверте. Согласна?
– Папа, я люблю тебя.
– Как ты думаешь? Папа, что тебя не любит? Я люблю тебя доченька больше жизни. Знай ты это.
Казалось бы, эпизод – то незначащий. А ведь вспомнился. И такое время, когда у него в душе все разрывалось от переживания. Вспомнился ему и младшенькая. Эта, иногда хитрила, добиваясь своего, как не по ней, падала на пол, начинала сучить ногами, крича. Лицо у нее тогда искажалась, а шума, вопли было, хоть затыкай уши. Как не любить ему своих дочерей. Теперь, где они и что делают? Все ли им хватает? Этого он и хочет знать сейчас. А для этого ему придется ехать в тот предполагаемый район, походить по дворам домов, выяснить, наконец, где же они теперь обитают? Легче было бы обратиться в милицию. Пусть теперь ищут они. Но ему было стыдно беспокоить их. Что он там им скажет в оправдании? Было бы, что существенное: избил жену, выгнал из дома. А так, нечего ему им сказать. Просто ушла жена из дома, прихватив дочерей собою.
Но ведь он знал, многие жены уходят из дома. Поругались, не подошли друг – другу, подали на развод. А тут, ничего у него не ясно. Как она? Ушла совсем, или с головой у нее все же не в порядке? На самом деле, этого ему как раз и надо выяснить. Пока без помощи еще милиции. Этого он на крайний случай оставит, если, что не так пойдет.
– Ладно, поеду, – говорит он, выкидывая под балкон, докуренный до обжога пальцев сигаретный окурок. – Похожу. Может, действительно, мне повезет.
Плохо ему. Очень плохо. Но ведь и расслабляться ему нельзя.
Так, на дорогу деньги положены в карман. На всякий случай он и паспорт свой засунул в пиджак. Теперь бы фотки детей и жены. Но где их взять?.. Уходя из дома, жена все выгребла, какие были. Ну разве в компьютере еще остались. Поэтому пока распечатывал, с проклятием снова заныл, хватая руками в область сердца. Затем, кинулся на кухню, чтобы из аптеки выудить валидола. Казалось бы, и годы небольшие. Всего, каких – то ему, тридцать три, а побег жены с детьми, как на него это подействовало. Смешно сказать, в этом возрасте у него пошаливать стал сердце. Скажи кому, не поверят ведь. Да и сам бы никогда этого не поверил.
Отправив валидола в рот под язык, засунув внутренний карман пиджака распечатку, вышел в коридор, стал неторопливо обуваться. Каждое движение давалось ему с трудом. Но надо бы еще ему, перед выходом из квартиры, глянуть на себя в зеркало, чтобы убедится, что он не смешно выглядит в глазах уличных людей.
А выглядел он ужасно. Опухшие щеки, с бледностью, над глазницами чернота. Глаза печальные, потухшие.
Нет, с таким лицом ему на улицу лучше не выходить.
– Ладно, – бормочет он, массируя ладонями лицо. – Ничего не поделаешь. Поеду, как есть.
Затем запер квартиру на ключ. Спустился вкрадчиво тихо по подъездной лестнице на первый этаж. Ему сейчас ни к чему, себя привлекать. Главное, сейчас ему незаметно добежать до забора, заброшенного детского сада. Затем, пройти мимо нее, а после перейдя дорогу, встать рядом с газетным киоском, у остановки.
Низкие облака, по всей пути, сопровождающие его, нависли над остановкой, темнили потому пространство. Дул еще ветер, не очень приятный. Пылил дорожный асфальт, вытягивал в струнку, и без того нервно ожидающих «Газель» немногих пассажиров.
А, напротив, через дорогу, недалеко от универсального магазина, в ожидании своего пассажира, полусонно в дреме в кабине, сидели таксисты. Все в это утро, чем – то были заняты, погружены в свои повседневные нужды, но, а тут он, как бы застыл рядом с газетным киоском, ожидая этого «Газель». Затем с горечью сглатывая слюну, и отворачиваясь от этого не ласкового ветра, отбросил сигарету в урну, трогаясь нерешительно с места. Так как с верхней дороги вывернул, наконец, и «Газель» – маршрутка. Ожидающие пассажиры маршрутку, разом нервно зашевелились. Каждый теперь старался наперед в кучу встать, чтобы потом первой очертя ринуться к маршрутке. Казалось бы, еще минуту назад, люди мирно стояли в ожидании этого «Газель», а тут, у всех разум помутилось, выходит. После, все с криками и проклятиями, толкая друг – друга, слепо ринулись занимать себе места в салоне маршрутки.
Конечно, этому эксцессу удивляться не приходилось. К этому уродству приучила их новая страна.
Теперь каждый индивидуум мнил себя «всадника». Опередить, соскочить первым. А что до уважения… Да кому это сегодня нужно? Главное, в этой паршивой нынешней жизни, выжить бы, опередить, более слабого себя. А что будут говорить о человеке потом, да плевать!
Повезло ему и с местом. Вовремя сообразил, разум и опыт подсказал ему занять место в кабине, рядом с рябоватым водителем. Теперь, накинуть бы на себя безопасный ремень, так, для блезира (это обязательно сейчас), для постовых милиционеров, прячущихся, как партизаны, за деревьями вдоль трассы дороги. Поэтому не знаешь, откуда, и с какого места они выскочат.
А до того района, куда он направлялся, это почти тридцать минут трястись ему, через весь старый город. Поэтому, у него есть время, поглазеть по пути. Лобовое стекло «Газель» чист, обзор великолепен. Просторно в кабине. Никто тебя не теснит. Сиди себе и сиди. Так думал он. Но ведь чувствам своим не обманешь. Проезжая остановки, он автоматически высматривался в лица людей, стоящих скопом на остановке. Он все же надеялся, среди них увидеть свою семью.
Но с каждой вынужденной остановкой маршрутки, на остановках, все меньше и меньше стал он глядеть по сторонам. Попросту, потерял надежду, что отыщет их там, среди мрачно стоящей толпы, в ожидании своего транспорта. А у предполагаемой остановки, где он должен был сойти, первым делом, чтобы потом назад сюда не возвращаться, хотя, куда он денется, назад ему все равно придется с этого места, но, с другой стороны, дороги, сесть на маршрутку и доехать домой обратно. Но ведь, голова в такие минуты, с перебоями работает у человека. Не просчитывает все свои варианты до конца. Так и с ним, видимо, сейчас. Решил он, пока он тут, пройтись по рядам рынка, надеясь встретить тут свою жену. По его подсчетам, деньги у жены нет. Он ей не давал, когда она уходила поспешно из дома, а жить им надо было как-то, на что-то. Этого ему не учесть никак тоже было нельзя. Воровать она не умела, наличности в банке у нее нет. Оставалось только наняться ей на работу на рынке. А в институт обратно ее, вряд ли возьмут. С такой ссорой ушла она оттуда. Звонил он туда, узнавал, объяснили ему, как она ушла от них в разгар учебного года.
Теперь ей, хочешь, не хочешь, надо работать, чтобы прокормить себя и девочек. А как у нее это получиться, до сих была она без понятия. Кроме логопедии, она в жизни ничего не умела. Хотя, казалось бы, у нее преимущества, родилась в сельской местности, сноровка какая – та у нее была, чтобы не затеряться в этой жизни.
Тогда ей одной, конечно, было чуть по легче. Полу голоде, беготней по съемным углам, выхолостило ее теперь-то, оставшись одна с двумя девочками. Теперь – то, что ей было делать?.. Кому первой слезу пустить, как выжить.

***
Смех, смехом, но он, почти два часа носился по рынку, разыскивая свою жену. Даже снятый, из компьютера фото, подсовывал женщинам, к их лицам, торгующих своим товаром. Все, кому не обращался он, все с ленцой равнодушно пожимали плечи: «Не знаю. Не видели».
Было странно это со стороны наблюдать. Вначале он, молча, фото своей жены только показывал, обращаясь к женщинам продавцам, а когда более любопытные стали выкрикивать на него: «Зачем это вам, мужик?!» Тогда он, сглатывая слюнку, юлил, что он из органа милиции, ищет потерявшую семью, которая ушла из дома и не вернулась до сегодняшнего дня.
Если бы не его вид теперешний, с потухшими глазами, и синяками под глазами, поверить еще его можно было, что он правду говорит, что он из органа милиции, но вид его, женщинам – продавцам, все же, не очень внушал. Одна даже, не сдержанно захихикала дурно, брызнула на него слюнями. «Мужик!.. Скажи лучше. Баба ушла, бросила тебя? Так?»
А ведь она была права.
Он не стал с нею пререкаться, пугливо бросился от рынка, и совершил очередную промашку.
Выскочил по дороге откуда-то человек.
Ну, зачем он его остановил, и зачем у него спросил, как ему дойти до этой школы. Шел же по ориентиру, по тротуару. И магазин рядом уже был. Рукой до него было подать. Всего, каких – то тридцать, сорок шагов до него оставался.
Выходит, он сам обострил обстановку. Не столкнулся со своей семьей; то есть, где его жена сидела, оплеванной плевками, посреди узкого тротуара, в плаче роняла слезы, а ее девочки, сгрудившись вокруг нее, тоже выли, пугая прохожих.
А он, в это время, шел по дворам, рядом почти со своей семьей, не зная, что они там ревом ревут, ожидая помощь со стороны, так как у нее почти иссякли от нервов силы подняться на ноги. Да и сердце его больное, не почувствовал эту трагедию, происходящей там на пятачке тротуара. Он весь был поглощен сейчас, дошагать до этой школы, отыскать кабинет директора и задать, не обращалась ли из этого фото к ней женщина, по поводу устройства ее девочки в школу на следующий год.
Ведь его девочка в сентябре, должна была пойти в школу, в первый класс. А то, что возле этой школы, она и станет себе съемную комнату искать, это с ее стороны было логично. Поэтому ему лучше в школе у директора порасспросить, обращалась ли она к ним, чем нудно и бестолково бегать по подъездам, расспрашивая у сидящих у подъездов старух.
В школе в это время была перемена, когда он поднялся по школьной парадной лестнице и оказался в просторном фойе. У охранника, сидящего у окна за столом, показав ему паспорт и спросив, как ему попасть к директору, поднялся на второй этаж. Там смешавшись со школьниками, бегающие вниз по лестнице и верх, отыскал кабинет директора и постучал, чтобы получить разрешение, войти.
Разволновался он, конечно, оказавшись наедине с миловидной женщиной, в годах, примерно, сорока, сорока пяти лет, весьма приятной пышной внешностью, с умными и внимательными ее глазами. А он, в глазах у этой женщины, кем он ей представлялся? Стыдно ему. Нормальный человек так бы не вел себя: издерганные губы, трясся, как ненормальный. Он, что, и правда, по профессии журналист?.. Поверит это, было трудно. Вот что делает семейный раздор, с человеком. Искажает лицо и профессию на ходу.
Женщина, при таком виде его, даже пристала со стула, вопросительно уставилась вошедшего, ожидая его вопроса, зачем он здесь.
Как трудно, Господи произносить сейчас ему свой вопрос перед этой, видимо, доброй женщиной, но ведь надо торопиться, зачем он здесь. Вздрагивая и трясясь почему-то всем телом, он пугливо подошел к ней поближе к ее столу. Руки у него тряслись. Ох! Ужас! Протянул этой женщине, стоящей выжидающей позой, свое прихваченное из дома фото компьютерное своей семьи, спросил тихим плаксивым голосом, не обращалась ли эта женщина к ней с просьбой, об устройстве девочки в ее школу, первый класс.
Женщина обратила сразу, посетитель сильно волнуется, поэтому она попросила, сначала его присесть напротив нее на стул, успокоится, и спокойно объяснить, что привело его сюда.
– Дело в том, – начал он издалека, густо при этом покраснев. – Не буду я от вас скрывать. Мне стыдно. У меня беда. Выслушайте только. Ушла жена из дома, с двумя девочками моими. Где они, я не знаю. А девочка моя старшая, школьного возраста. По моим предположениям, знакомые моей жены, мне говорили, что она будто бы рядом со школой хочет снять съемную комнату для проживания. Не обращалась ли она к вам с такой просьбой? Вот, мой паспорт. Там данные о моей жене и моих девочек. А фото это компьютерное. Других нет. Она все забрала уходя из дома.
Теперь, кажется, все, что он хотел сказать, выложил этой директрисе. У него даже в глазах потемнело от этого напряжения, пока выкладывал этой миловидной женщине, которая, выслушав его, сочувственно покачала своей хорошо уложенной волосами головой, задала встречный вопрос.
– Почему она ушла?
– Знал бы, ответил.
– Хорошо. Я сейчас в журнале просмотрю, записана ли там такая. Вы только не волнуйтесь. Вижу, вам не терпится.
То, что не терпится, это и на лице у него было написано. Жалко, нет зеркальца рядом. Отдал бы все, только увидеть сейчас себя. Слава бога, хоть она от него на минутку отвлеклась, выискивая в раскрытой в журнале записи фамилию его дочери.
Затем она вздохнула, подняла глаза на него, развела руки.
– Увы. Не нашла я тут ее фамилию. Не была она у нас.
– Спасибо вам. Простите, что отнял у вас времени, – хрипнул он, то ли радоваться ему, то ли огорчаться, что нет дочерины фамилии в журнале записи. – Простите еще раз.
И задом попятился, вышел из директорского кабинета.
Куда еще теперь ему? По коридору бегали, носились с котомками школьных сумок ребятня, дети. Понаблюдать за ними, нет у него никакого желания. Перерыв, наверное, заканчивался. Каждый старался попасть, куда тот или иной проложенной путь. Покрикивали друг на друга, ну, общем было шумно на этом отрезке коридора, да и на лестничной клетке, откуда он пробирался вниз к выходу.
Выбрался на крыльцо, посмотрел по сторонам, затем вытирая платочком мокрые ладони, нерешительности встал. Конечно, раз он еще в этом районе, придется, все же ему пройтись по домам, недалеко от этой школы. Хотя, он и понимал, то, что он делает сейчас, смахивала на злую только шутку.
Рядом со школой, как раз у восьмиподъездного дома, когда он сунулся в этот двор, увидел одиноко застывшую женщину, с ведром мусорным. Но та испугалась, видимо, незнакомого мужика, выкрикивающего, бросилась наутек в свой подъезд. Не добежав до этого подъезда, Максим тоскливо посмотрел на эту дверь, в растерянности, не зная, что теперь ему делать. И потерянно выдохнувшись, автоматически полез в карман за сигареткой. Что ж ему теперь, пойти что ли к следующему пятиэтажному дому, надеясь, там он все же застанет, кого – то у своего подъезда. А с другой стороны, проще было бы ему, конечно, обратиться сразу милицию, чем бегать по этим дворам. Написал бы там заявление, что у него пропала жена и дети. Но этот вариант как-то у него принималось не в серьезно, что ли. Что он там им скажет? Просто, если уж совсем честно, не хотелось ему, и правда, до такой степени усложнять кого-то своими проблемами. А мобильного телефона, выходит она, отключила, будто как специально, чтобы он до нее не дозвонился. Да и зачем это ей надо было? И что она этим хотела доказать ему? Ведь не умно же. Неужели она не понимала, девочки ее понапрасну же страдают из – за её глупости. Теперь, вот, куда ему еще? Домой? Или все же, прямым ходом отсюда, не поехать ли ему до отделения милиции, в последствиях уже не думая. Но, правильно ли его такое решение будет? Вот, что интересно. А ведь раньше он гордился своими знакомыми. Даже некоторых считал другом, а вот, теперь коснулось, выбирать нечего. Кого бы он, не перебрал в уме, все, ну, все буквально, оказались, просто хорошо знакомыми, с которыми он никогда бы не делился в разговорах о своей семье. А если и случались в разговоре, о его семье, поспешно обрывал их и говорил.
«Да, что там. Как у всех. Ничего интересного».
А что он вообще большего мог рассказать о своей жене, о которой он знал только, работает в институте деканом, а где этот институт, на каком месте стоит – он там всего раз был. Не было надобностей, да и сама жена, никогда ему не посвящала, чем она там занимается, и какие ее друзья, знакомые, с которыми она общается в будничной жизни. Да и в разговоре, когда он у нее расспрашивал иногда: «Валентина, ты бы познакомила меня своими коллегами, где ты работаешь?» Она его тут же обрывала, насмешливым смешком.
«Зачем это тебе? Не доверяешь, что ли?»
Но, а звонить к ней на работу, конечно, звонил.
Она всегда его обрывала в разговоре, просила, что ей некогда с ним разговаривать и бросала трубку.
А дома, на его упрек, что она к нему не внимательна, кисло только улыбалась, миролюбиво прижимаясь к нему. Этим самым отодвигая грозовую, видимо, тучу. Вроде они, и прилично уже долго вместе. Двоих родила от него, а отношение все как-то было, как у шапочных знакомых, что ли.
«Здравствуй. До свидания».
Причину ее холода к нему, если оно и было, он не вникал. Не было повода у него, до серьезного разговора с женою. Утром он на работу бежал, вечером возвращался. Или, в командировках по заданию редакции пропадал на два, на три дня.
То же самое происходило и с нею. Дети в садике. А под вечер, что там оставалось. После, как накормив детей, включала им телевизор, а сама уходила в другую комнату. А он, оставшись с детьми, возился с ними, а когда наступал время спать, укладывал дочерей в постель, шел к ней. В это время она уже спала, или, сидела за столом, готовясь к занятиям к следующему дню.
Раньше, первые годы совместной жизни, она еще тянулась к нему, требовала любви, а последние годы, то ли он ей, и правда, наскучил, забывала даже, что он ей муж, о котором временами хоть надо вспоминать.
Возможно, он и сам в чем – то был виноват перед нею? Работа у него тоже была не очень календарная. Приходилось иногда днями и ночами носится по районам в командировках. Где уж там до внимания. Возможно, в этом они и разделились в пониманиях друг к другу. Или, там еще что – то, в котором, он не вникал, или, некогда было. Да и, о ее прошлом, он ведь почти ничего не знал. Ну, и что, знал, родилась в деревне. Когда это было. Помнится, она ему, когда рассказывала о своем детстве в деревне, она как-то не хорошо, с горечью сглатывала свои вздохи, а на глазах появлялись эти ее слезы. И глотая слезы, отмахивалась рукою, прося, чтобы он не настоял, чтобы с этими воспоминаниями, не сильно настаивал продолжения ее рассказа.
Видимо, воспоминание о своем детстве, для нее были не очень приятными.
Как-то, давно уже, она невзначай обмолвилась, что в детстве, будто бы крестный ее сильно обидел.
Но, а за что? Она тогда, за место продолжения своего грустного рассказа, только густо пунцово покраснела и ушла в другую комнату, оставив его с дочуркой, которой тогда всего было год.
А однажды. Какой же это был день. Во всяком случае, второй дочери еще не было в плане. Вдруг ни с того, ни с чего, вскочила, ушла в другую комнату, а после, забаррикадировала дверь комнаты с креслом. Затем, через дверь передала ему, чтобы он в эту ночь спал рядом с дочерью, а сама, после этих слов, потушила свет. Через дверь он слышал, как она мучается бессонницей, ворошиться, а под самое утро, не сдержалась, громко разрыдалась.
Ведь он и тоже, в тот вечер, так и не сомкнул глаза. Бегал из кухни в комнату к дочери, поправлял на ней одеяло, и, возвращаясь снова на кухню, воровато, с оглядкой, курил сигарету в приоткрытую форточку.
Под утро, когда уже порядком промаявшись от усталости без сна, услышал он и этот ее плач.
Бросился к ней, но уперся забаррикадированным изнутри креслом дверь. Когда постучал, она на его стук не отозвалась, или, сделала вид, не слышит его.
Часом позже, когда она приняла душ, привела молча себя, порядок, за место ночного объяснения, хмыкнула ему только и торопливо ушла на остановку, чтобы доехать до своего института.
И не подумала, что с ребенком, кому ее оставляет.
Садик тогда дочь еще не ходила, а нанятый преподаватель, которая в каждое утро приходила к ним, перед их уходом на работу, так и не увидела ее в это утро.
Обычно, когда преподавательница к ним приходила, она давала некоторые советы ей. Чем ей сегодня кормить, и когда разрешается ей выйти с ребенком на улицу, на прогулку.
Он так ничего и не понял, что это такое произошло за ночь с его женою.
Но ведь, причина какая – та была, чтобы так себя вести.
А этот еще случай. Там, вообще, целый лес непонимания.
Тогда ему точность времени, зафиксировать не было возможности. Не было под рукою телефона, чтобы посмотреть там, который час. А спустился он тогда под вечер к своему подъезду, просто покурить. Но тут, в это время, для его удивления, со стороны третьего подъезда, показалась девушка. Такая интересная она была, на первый взгляд. Нет, не с красотой она его поразила, а глазами своими.
Человеком он был, как все пишущие, впечатлительным. Тогда голова его и, почему – то зафиксировало.
«Девушка, точно, не из нашего города. Заграничная какая – та».
Почему он так подумал. Смешно это констатировать, но он ведь не слепой, да и не старый еще человек. Замечал, как в его городе девушки, подкрашивают свои глаза вокруг. А эта, не смотря, что она еще и смугла была от загара, но все равно, глаза она почему – то вокруг затемнила до такой степени, что потому невольно каждый подумал бы.
«А не синяки ли у нее вокруг глаз?»
Выходит, она, получается, все же раньше еще знала его. Потому и, обращаясь к нему, вначале буркнула: «Здравствуйте, а Валентина дома?»
«Зачем она вам?», – хотел он ей, так же, как и она, буркнуть. Вовремя, тактично сдержал себя. Любопытно ему все же вдруг стало:
«Кто же это она такая?» – подумал он еще, внимательно всматриваясь в нее.
Но на размышление у него уже не было времени. Потому просто кивнул ей, меняясь с местами на этом маленьком пятачке асфальта, вдоль дома:
«Проходите и поднимайтесь. Валентина дома».
А сам остался все еще у подъезда, докуривая свою сигарету.
Было тихо. Детвора уже успели убежать в свои квартиры, а из взрослых, у четвертого подъезда, напротив дворовой дороги, в тени деревьев, еще бились в домино у маленького столика, старики этого дома. Да еще было светло. Солнышко, как уже десять минут утонул, за двором, за садиком, у пятиэтажки.
Максиму разбирало любопытство:
«Кто ж она? И откуда она знает Валентину?»
Поэтому, не хотелось ему подвергать себя в глазах жены недоверие к ней. Но он все же понимал: он ей все же муж. Поэтому имел же он на это право, куда эта девушка уводит его жену в такой, казалось бы, уже поздний час. Это, когда она вышла вместе с его женою к подъезду, где он стоял.
Как-то не естественно, смущенно улыбнулась она ему, переглянувшись с его женою. Получалось, как бы выпрашивала у нее разрешения.
Затем обратилась к нему со словами.
– Максим. Валентину я минут на тридцать украду. Можно, а? Не против?
Тревоги он не почувствовал, поэтому хмыкнул ей только, пожимая плечи.
А после, она ушла вместе с его женою.
Время по небесным часам, еще было рано. Решил дождаться преподавательницу с дочерью, которые будто бы пошли на искусственную горку. Во всяком случае, он так услышал из уст самой преподавательницы, что она идет с его дочерью на эту горку, что недалеко от его дома, чтобы разнообразить прогулку и дать впечатление дочери его.
Он, вообще – то не был против такой прогулки. Понимал, дочери надо и разнообразие, и впечатление. А о жене, хотя и понял, она ушла всего лишь на полчаса, поэтому, нисколько не сомневался, что так и будет. Не успеет он выкурить свою очередную сигарету, как она и явится. Жалко, конечно, не спросил у жены, кто эта девушка, со странными накрашенными глазами. Видимо, скорее, постеснялся, и потому не спросил, как зовут эту девушку, которая увела его жену, неизвестно куда и зачем.
У подъезда, в этот час, кроме него не было никого.
Хотя, солнце за пятиэтажкой и утопла, светло еще было во дворе дома. Поэтому ему скучать в одиночестве, не так и было тягостно. К тому еще, по времени, скоро и преподавательница должна была уже с его дочерью с прогулки вернуться.
Поэтому решил дождаться за одной и их.
Но, а потом, он подождет вместе с дочерью и ее маму.
Ушла ведь она всего на тридцать минут. Еще минут десять, пятнадцать осталось торчать ему, здесь на этой платформе подъездной двери, не привлекая остальных соседей, затем преподавательница с дочерью вернуться с прогулки, с горки. А после, следом может быть, к тому времени и жена подойдет.
Быть может, погода ведь еще хорошая, проводив преподавательницу до завтра, успеют еще сделать круг, вокруг своего дома перед сном.
Как он и запланировал, вскоре он дождётся и преподавательницу. Поблагодарит её за дочь, отдаст деньги за сегодняшний день, проводит ее вместе с дочерью до торца своего дома, но вот беда, жены все не было.
Не пришла она и, не через пятнадцать минут, и не через час.
После, как уложил спать дочь, нервно походил по комнатам, не понимая, выходки своей жены.
Затем ушел на балкон.
Затяжкой там, выкурил сигарету. Тут он вспомнил. Жена его без мобильного телефона никогда не выходила из дома. Торопливо отбросил сигарету за балкон, кинулся к своему мобильнику, который сейчас лежал у него в пиджачном кармане.
И сразу, ушли тревоги, стало ему уже легче дышать.
Но, Увы.
Мобильный телефон, у жены молчал. Будто, специально она отключила. Видимо, хорошо она знала характер своего мужа. Поэтому понимала, он сейчас ее замучит этими гудками телефона.
Но вот незадача. Зачем она отключила все же телефон?
С досады он отшвырнул мобильник на диван. Кинулся снова на балкон. Там он, от нечего делать, стал бесцельно тупо смотреть на этот окружающий его мир, в пределах своего дома.
К этому времени, потускнел и свет на улице. На небе проклюнулись планетарные отдельные звезды. Да и с уходом на ночь солнца, чуть похолодало. Засвистел гулко, гуляющий по дорогам и по дворам ветер.
Состояние у него было сейчас, будто его предали ни за что и без всяких к тому объяснений. Да ведь и надежды уже не было, что она скоро вернется. С балкона было слышно, как из кухни из радио, диктор объявил: «Московское время двадцать один час». Отсутствовала его жена уже больше трёх часа. И где она могла быть? Он, если всерьез, просто терялся в догадках. И почему эта девушка, или, как ее еще называть по мягче, вдруг так откуда-то, из кустов выплыла в этот час, когда он стоял у своего подъезда, выкуривая свою сигарету. Получалось, ниоткуда будто упала с неба, да еще, как он теперь понял, она его знает в лицо, чей он муж. Тогда почему он ее не помнит? Время что ли стерло? Или что?
Конечно, к этому объяснению, у него причин было. С рождением девочки в семье, друзья, знакомые, реже стали бывать в их обществе. Потому, выходит, её тяготело отсутствие в доме подруг, коллег по работе, что ли? Видимо, поэтому получается, все это и сказывалось к общему настроению жены – она, выходит, и правда, скучала по друзьям. Он же видел, когда они спустились к подъезду к нему вдвоем, видел, как у его жены глаза были счастливые от этой встречи. Видел, как у нее сияло лицо, уходящим на ночь, солнечным блеском. А руки, – оголенные до локтей – в светлой блузке она вышла к нему, которую она, на больших только в праздниках надевала, – нервно трепетно подрагивали, видимо, от волнения. Но почему он тогда промолчал? Не стал знакомиться с девушкой. Не спросил даже, как ее зовут.
А жене тогда, получается, не до него было, и правда. Она, видимо, от этой встречи, совсем, получается, голову потеряла. Потому, не догадалась сказать ему, кто она для нее.
А причина незнакомства с нею, ему теперь понятно. Его тогда, и правда, вспугнул ее странно выкрашенные глаза. Но ведь она, честное слово, не на сценичной площадке находилась тогда, когда он ее увидел пробирающей вдоль дома к его подъезду. Видел же, как она с оглядкой, пробирается вдоль его дома, от подъезда к подъезду. Она, видимо, и правда, у его жены дома впервые, и потому растеряна была, не знала в какой ей подъезд позвонить. А тут он, для её радости, получается, собственной своей персоной торчит. Потому, сразу же засияла, заулыбалась.
Значит, она, получается, неспроста пришла к его жене в этот час.
К черту! Пусть даже она не с его города. Теперь не так и важно ему.
Но все же, откуда она его, и правда, знает? Получалось, будто, как ткнула пальцем – вот он, зачем она здесь.
. Даже облегченно выдохнула:
«Уф».
Теперь, что же ему делать?
«Нет, хватит, достаточно с меня», – говорит он себе, прерывая свое воспоминание, встав у дороги перед вещевым рынком, чтобы пропустить проезжающих по дороге машин и перейти на другую сторону, к остановке.

***

А девушку, которая приходила к его жене, была – Яна. Или, как его жена, в тот день, когда она шла по дворовому тротуару рядом с нею, к ее родительскому дому, прижавшись к ней от пылкого чувства, от этой встречей, по ходу движения, шептала:
«Я ночка. Как я рада от этой нашей встречи. Ты будто, как с луны свалилась на мою голову. Господи! Ты не знаешь. Как мне хорошо сейчас. Будто наша студенческая жизнь, вернулась вновь ко мне. Как я скучала по той поре – Яна».
– Представляешь, сердце у меня тоже прыгала, когда я с тобою увиделась. Я ведь вчера только приехала из Москвы. А до Москвы, я еще целых полгода, сопелки вытирала, одной гордой, парализованной неаполитанке, горбясь за этих евро, которых я привезла на родину. Если честно, Валюша, мне все обрыло там. Слышать ежедневно о себе: «Руссо, Иванов, несчастных…» Нас они из-за людей не считают. Будто бы, все еще живем, в загоне со скотами. А когда я ей, паралитичке, изложила, что мы в космос летаем, и живем не хуже этих итальяшек. Ты бы видела, в это время ее лицо. Чуть не задохнулась от возмущения. В кузькину мать тут еще к себе приплюсовала, как когда – то, наш дорогой Никита Сергеевич Хрущев. Плюнула, покатилась обратно на родину. А в Москве. Представляешь, эти у нас, «кастрированные …» Ну, из ново русских. Кто нацию обокрал. Ошалевших, от шальных денег, награбленных от «бесплатных» приватизаций. Мода что ли дурная у них пошла повсеместно. Не хотят они, ничего из нашего, русского. Дай им только этих учителей: англичан, итальяшек, прочих, прочих этих. Мне – то что. Пусть. Платят. Пусть живут, как они хотят. И пусть ждут свою Ворфаламейскую ночь – наступит Валька, и скоро, я знаю. Наступит от такой нашей убогой жизни, если они там в Кремле не одумаются. Ответь? Я до сих пор не понимаю, почему этого не видит наш, казалось бы, народом на выборах избранный президент? Он что заснул? Так уже нельзя больше жить, Валентина. Надоело мне эту нашу нищету видеть. Сколько можно, сколько лет, Валентина, живем уже в этой новой стране, а зачем так живем – не знаем. Мои предки даже удивились, когда я им показала свои заработанные евро. Немного, но, мое это, кровное. Не ворованное. Ладно, хватит об этом нашем, пустом болтать. Как ты сама? И кто он у тебя теперь? Я ведь о тебе после нашего студенчество, ничего не знаю.
Валентина сначала всплакнула. Это так у нее неожиданно получилось, будто, на самом деле, дела у нее не очень прозрачно, в ее семейной жизни.
– Что, что, – всхлипнула она еще раз, обнимая подругу.

***

Они уже, почти подошли к дому родителей Яны. На скамейке, у ее подъезда было шумно. Там, у нее, в подъездной скамейке, сидели в походной экипировке (ожидали ее, что ли), двое молодых людей, а рядом большие утрамбованные рюкзаки. Как только они их увидели по дороге, подняли эти двое руки приветственно, а один даже привстал со своего места с нетерпеньем, издали еще, сделал Яне замечание.
– Что, прогуливаетесь? Ехать уже пора. Виталик уже два раза звонил, когда ему подъехать. – Это, видимо, он о шофере говорил, который обещал их подбросить до озера, где они предполагали остаться на ночь вместе с Яной, теперь, выходит, присоединится к ним и Валентина.
Но почему Яна, до поры времени, хотела этого скрыть от Валентины? Неужели она не понимала? Валентина замужем. Да еще у нее, кроме мужа, есть еще и маленькая дочурка. Но Яна, она бы Яной не была. Валентина же помнила, еще в студенчестве Яна была, бой девушка, отличающая противоположным мнением от своих соплеменников. Жила тогда Валентина, в съемной квартире, а Яна, ну, конечно же, она была городская, и у нее все было, о чем могла мечтать молодая девушка в этой жизни. Папа, мама, у нее были шишки в городской администрации. А она тогда, никакого представления не имела, как живет в стране, российское и провинциальное начальство. То, что теперь Яна делала сейчас, не входила планам ее родителей. Те ведь, до этого ей, сколько внушали: что ей не следует этого делать, чтобы папа потом, не краснел, перед своими вышестоящими коллегами – они ведь в глазах своих избирателей должны быть, по сути, кристально честными людьми. А тут она, их родная… кровиночка, совершает грубейшую ошибку. Вводит в их «запретный» дом, из «народа» человека. Они ведь, если уж совсем честно, уже отвыкли от этого народа, после выбора, от имени которого, они совершают ежедневные «подвиги», «за их подлинное счастье». А тут, здрасте! Дочь их родная, приводит в их «крепость», куда посторонним, ни –, ни, нельзя, нив коем случае. Но, что поделаешь, раз они такую «продвинутую» дочь воспитали. Теперь им: хочешь, не хочешь, приходится плясать под дудочку дочери, краковяку. Сами виноваты, получается, взрастили такую независимую дочь. Другие бы родители, за такое воспитание дочери, радовались бы, прыгали от счастья, а они, только и делали: хватались руками за сердце, да, прикладывали на лоб, влажную тряпку. Проще всего было бы, плюнуть на эту провинциальную, региональную политику, который вел их, назначенный президентом предводитель. Зажмурить бы глаза, рысью галопом, бежать подальше, забросить эту мышиную возню, денег на будущую жизнь накоплено. Так нет, предводитель ни на минуту не давал им покоя. Ежедневно внушал их, что провинцию надо всегда в «тонусе», перед центром, ответ готовую держать. А для этого, на территории провинции, в условленном квадрате, приказывал строить какие-то важные объекты, нужные для «элиты» и прочей всякой челяди, дабы в дальнейшем завлечь их, призывами к сплочению. Объектами спортивными, предводитель – глава, вроде бы, насытил всех. Понастроил в каждом районе города. Что еще надобно бы? Почесать бы голову, выуживая там, под слоями шкуры, своего лысого черепа, новые возможные, на будущем мыслишки. А строить? Ах! Как много еще хочется. Черт с ним, с этим березовым парком, что недалеко от речки, необдуманно торопливо выкорчевали. Но он сказал: «Выкорчевать срочно! Денег центр уже выделил. Успеть надо, пока гарант к нам благосклонен». А там, если и планы сорвутся, бульдозеров в провинции, предостаточно. Так закатают это место асфальтом, что горожане, проезжая это место, и не смогут вспомнить, что было до этого на этом месте. Как и когда – то, искусственное море в том самом месте, когда – то хотели, недалеко от закатанного бульдозерами, березового парка. Сколько, О… Господи! Услышь только. Денег вбухнули в землю, «или все же обокрали», когда строили это искусственное море. Вагонами деньги центра зарыли в это, предполагаемое море. Но, а теперь, где это море? Где? Плиты, береговые, разворованы. Песок береговой, позже тоже растаскали на нужды города. На этом месте теперь, вроде, начали стадион строить. Бульдозеры разровняли эту землю. Береговую полосу завезли долбежные молоты, для сваи домов. Но провинциальные чиновники, видимо, снова не до конца в слоях шкуры, своего лысого черепа, выскребли мыслишки. Теперь говорят, да и слухи гудят в умах горожан, что с выбором стадиона, начальство чуточку ошибся, хотят его перенести ближе к реке. Но ведь, деньги, сколько уже взбухали?
«Ладненько, – говорили они потом, – ошибки бывают всякие. Будем думать. Возможности громадные у нас. Случае чего, центр поможет».
«Но почему у нас в провинции, производительность низка? Надо срочно выравнивать с центром. Продать заводы. Немедленно! Заставить этот челядь, проживающий на этой территории, работать по «Стахановский». Шестьдесят часов в неделю, с одним выходным. КЗоТ выправим. Люди, спасибо нам скажут»
И пошла эта кота – Васи, по провинции лавинами. Заводы, объекты, отданы «дядям – кастратам». Начальство не понимал, объекты проданные, «дядям» пришлым, после них, почему – то не обновлялись. Что тогда будет провинцией, с ее населением. Также, как и с Россией, проданные или арендованные иностранцами земли, с богатыми полезными ископаемыми. Яна, когда видела с экрана телевизора рекламу: «Газпром – это национальное достояние», начинала хохотать, что ее мама терялась, призывала мужа к помощи, чтобы родную дочь урезонить.
– Вот, с такими рекламами, скоро мы прикрыть срам не сможем. Папа, – обращалась она к нему, – ты же там чуть поближе… Намекнул бы нашему губернатору, корректировать чуть нашу конституцию». Там ведь четко прописано: «Земля и другие природные ресурсы используются в Российской Федерации как основа жизни и деятельности народов». Народов, папа, проживающих на соответствующей территории».
–Ты, дочь, – мягко перебивал ее тогда отец, – ты плохо, видимо, изучила нашу конституцию. Там продолжение еще есть, в дополнительной статье: «Земля и другие природные ресурсы могут находиться в частной, государственной, муниципальной и иных формах собственности». Ты это понимаешь, дочь? – Вскоре стальные нотки посыпаться, и папа тогда совсем тогда разойдется, а мама, как всегда, усядется где – то в сторонке, а лучше всего на кухне, начнет лить в стакан свои капли из пузырька.
Почему и она, после окончания этого кулька, да и института, перебралась в Москву, а затем и вовсе укатила к этой неаполитанке, к этой тетке, которая по переписке с нею обещала, что ее она не обидит. Но как же Яна тогда опростоволосилась, обещанием этой парализованной тетки. Когда она впервые у нее в доме объявилась, Яна была восторге за себя, что она, наконец, вырвалась за границу, почувствовала себя раскрепощенной, и она думала, что эта ее работа за границей, будет такой легкой, как прогулка. Но с первой минутой она, в глазах этой тетки, увидела не то, что восторг, а какое-то болезненное любопытство – это как в зоопарке, посетители глядят на диковинную мартышку, розовый зад. Также и эта неаполитанка, глядела на нее настороженно, с любопытством. В глазах ее, тетка все хотела увидеть, наконец, эту загадочную душу, этой русской. Ведь за границей, народ, живущий там, не понимает, откуда приехала Яна. Есть там и другие национальности, живущие среди русских. Но там, по их понятием, раз человек приехал из России, то, получается, там живут только «Руссо Иваны». Поэтому, она Яну звала, подзывая ее к себе: «Руссо, Руссо». Этого Яна могла еще вытерпеть, но вот, когда она принимала душ, или переодевалась, эта болезненная старушка, доходила до того, что без зазрения совести, заглядывала даже под нижнее белье, проверяя, чиста ли надеванное Яной платье. Тогда, Яна кричала на нее, объясняя: «Не мы ведь с годами не мылись?! Помои сливали из окон. Что историю свою забыли? А у нас, даже тупые крестьяне в деревнях, моются в каждую неделю в бане, с березовыми вениками. Показала бы я тебе, умрешь ведь от нашей русской бани. Вскоре, Яна так насытилась с этой заграничной жизнью. Да и спасибо неаполитанке, освободила она ее от ежедневного унижения: утку под нее совать, выслушивать от нее всякую ерунду, о русской загадочной душе, сильно заболела, родные ее увезли на лечение в больницу. А Яна, оставшись без дела, без этой неаполитанке, заторопилась Москву. Языковым барьером, она сильно преуспела и поняла. В Москве она без работы не останется. Так и получилось. Нанялась в ново русской семье, учительницей их чада. А эти свои,» русские», с ума, видимо, стали сходить от этих шальных денег. Живя в России, зарабатывая эти шальные деньги тут, они, и правда, не любили «эту» страну, обычаи, язык, подавай только им все нерусское, заграничное. Яну страшно даже забавляло, когда она слышала их «русскую», коверкающую речь. Как говорится, тут без переводчика нельзя было не обойтись. В речах их, сплошной восторг запада. Иногда Яна, устало говорила себе, удивленно слушая их овечью речь: «И эта наша элита, выходит? Об этом мечтала веками, наша за долбанная Русь?» Но долго грустить Яна не умела. Платили ей эти ново русские прилично. В Москве с такими деньгами, можно было жить не плохо. Вот, открылось «окно», ново русские укатили на некоторое время за границу со своим чадом, а ей, что, ждать их, когда они объявятся снова в Москве? Раз уж так получилось, представилось побыть на своей исторической родине, то почему бы ей этим не воспользоваться. Обязательно воспользуется она этим «окном». Денег у нее теперь свободных, предостаточно. Зачем ей копить, дрожать за них. Жалко, вот, замуж никто ее не звал. За плохих мужиков ей не хочется терять время, а достойные, будто, все заняты. Даже переспать с кем попало, ей тоже не очень хочется. А пора ей уже завести детей. Ведь ей уже немало лет, а познать истинную любовь ей так не довелось. Может, она сама была виновата в этом? Кто с нею хотел, она его сама отшивала, как только в нем распознавала, временщика. И Кирилла своего, провинциала, пришлось ей забраковать.
«Какой он муж – говорила она. – Очкарик, да и невзрачный еще».
А девушка она была видная. Высокий рост, груди торчком торчат. Зад у нее – мужики просто падают. А какая она еще продвинуто умная была. Нет, все же она ошибочку тогда совершила, когда она поступала после этого кулька, в этот иняз. Надо было ей послушать отца, который почти кричал ей в лицо, чтобы она пошла юрфак. Кто теперь прав, никто ведь не знает. Итальянский она теперь, в совершенстве знает, русский язык – это ее почти родной язык, а мокшан скую, мама сама не захотела, чтобы она совершенстве знала. Сказала, как отрезала:
«Ты в городе живешь. Нечего голову забивать. Мы среди русских живем. Изъяснятся, умеешь, ну и, ладно».

***
А тогда, если бы Яна послушала отца, пошла по другой стезе. Возможно даже, она бы стала, как и ее папа, политиком. Пусть даже, по региональной стезе. Там тоже такая была политика, как и везде. Но, видимо, не судьба ей было служить в политике.
– Валь, что молчишь? Задала тебе вопрос. Кто он у тебя теперь?
– Яна, забыла? Он же у меня журналист.
– Да знаю, Валентина. Знаю. Он, что так и остался в таком качестве? Помнишь, как было тогда интересно жить. Перестройка, становление той демократии. Концерты с экрана политиков. Драчки, кулачные бои, в Государственной думе. Сегодня, вон, просмотрела наши местные газеты, что отец выписывает. Там, одной мертвечиной пахнет. Чуть от скуки не умерла. Ни одной живой строки в газете не увидела. Все серо, хвалебно, лизоблюд, но. Больше половины страничек в газете, запиханы рекламы и программы телевидения. Помнишь? Как твой и эти его дружки, газету свою выпускали? «Семь дней», назывался. Умопомрачительно было интересно читать. Какая была борьба за первенство. Жить хотелось. А в итоге? Пшик. Всех раскидали потом, кого куда. Главный редактор теперь, слышала, в книжном издательстве отшивается, газету прикрыли, а зама его, слышала, вышвырнули из нашей провинции. Теперь он, говорят в Москве. Будто бы пристроили его советником по культуре, в администрации мэра. А твоему мужу, выходит, везде отворот? Не отыскали тепленькое место у нас. Извини, он же у тебя, как и ты, из русских. А тут, сама знаешь, из своих только местных, назначают на такие должности. Удивлена? Да, ладно. Все это знают, только делают вид. Вон по телевизору. Одни евреи, деньги зарабатывают. И что удивительно. Все они политологи и олигархи. Как он сейчас? Пишет также свои хлесткие статьи? Помню, хорошо он писал.
– Пишет, Яна. А что, толку. Не дают ему, как есть она жизнь, писать. После потому, закрыли их газету. Табу пока там на такие темы. Не совсем, видимо, еще обокрали Россию.
– Ладно, потом поговорим. А, привет мальчики. Вы долго нас ждали? Сидите. Мы сейчас домой забежим. Постойте пока.
Оставив парней на скамейке у подъезда, не обращая на их ворчливое недовольство, Яна с Валентиной скрываются за стальной дверью подъезда.

***

Лучше бы она сейчас, не торопилась попасть в дом. Да еще с Валентиной. Но как бы там не было, они уже вошли в квартиру. К удивлению Яны, папа у нее, в такой час, когда он должен еще находиться у себя на работе, сидел на кухне один, да еще распивал водку, в одиночестве. Такого отца, Яна никогда не знала. Обычно он по утрам, уходил из дома, и пропадал почти до самой ночи на своей работе. А тут, что же могло такое с ним произойти? Обычно, он всегда был: непьющим и не курящим, – с нашего президента пример брал, соли дарил с ним, – а тут, что он вытворяет? Да и где еще ее мама? Яне так неудобно, что Валентина видит ее отца в таком не пристойном виде, с бутылкой водки. В их семье, не было принято, чтобы кто-то из посторонних видел, как они ведут у себя дома, да еще такое, папа ее пьет, как какой-то заправский алкаш, стаканами водку. Это было не свойственно, дико. Яна, хотя и прогрессивно образована, но такого она отца, видела, и правда, впервые.
– Папа, – обращается она, подойдя к нему. – Что стряслось? Где мама?
– А-а, это ты что ли, Янка, – расплывается в пьяной улыбке он, корпусом повернувшись к ней. Под его тяжестью жалко скрипит кухонная табуретка. Вот – вот развалится под его тяжестью. – Это я, того, дочь… Праздную свое увольнение.
– Увольнение? Ты, папа, уволен? Чего я такое упустила? – Яна всерьез, мучительно трет свой высокий лоб, а затем переглядывается с Валентиной, которая стоит с нею рядом, и нерешительно переминает ноги, не зная, что ей в данную секунду делать: спуститься вниз к ребятам, или извиниться перед Яной и заторопиться домой. Ведь обещанное слово мужу, что она вернется домой через полчаса, давно уже истекли. Можно было и позвонить мужу, сказать, чуть она еще задержится, но тут ее отвлек Янины папа, который, как бы увидев в доме незнакомую девушку, хотел было привстать с табуретки, но не рассчитал свои возможности, рухнул под своей тяжестью на пол. Тут, действительно, надо было подъемный кран, чтобы его такого приподнять с пола. Вначале Яна так и хотела сделать. Подбежала к нему, взяла его за руку, дернула, чтобы помочь ему подняться с пола. Ну, куда там, с ее возможностями? Силы были не равные. Он там, на полу, тихо матюгаясь, кряхтел, помогая себя сначала встать, хотя бы на четвереньки. В конце – концов, понял, видимо, свою беспомощность. Вырвал руку от Яны. Беспомощно, расслабленно уселся на полу, прикрыв руками свое с жиром наплывшее лицо, а после, как малый ребенок, расплакался. Такого отца Яна, и, правда, никогда не видела. Обычно он, в повседневной своей трудовой административной жизни, вел себя совсем по – иному. Яна, когда еще несмышленая была, видела папу в доме, собранного, целеустремленного, хотя и, с хитринкой на глазах. Но эта его вид, предназначался там у него, на административной работе. Такая специфика была у него, перед своими подчиненными, держать себя значимой. Но что же произошло тогда с ним? Почему он такой теперь жалкий, беспомощный, что даже у него сил нет, чтобы себя поднять с пола. Но как же она забыла, вылетело у нее из головы слова, сказанные отцом еще минуты три назад, что его с работы уволили, и он сейчас праздновал на кухне это событие, в одиночестве, с бутылкой водкой. Яна еще вспомнила, когда с Валентиной поднимались по лестнице, к своей квартире, на площадке она, да и Валентина, обратили на большой упакованный картонный ящик.
– Папа, успокоился ты? Давай помогу тебя подняться с пола и объясни мне, что за ящик там за дверью у нас на площадке стоит?

***
– Это, дочурка, там, стоит мое унижение, за мою усердную работу в администрации города. Там мотоблок. Это они мне подарили. Как кость в горло кинули, отправляя меня на бессрочный отдых. Теперь я, по их увещеванию, должен работать на своем огороде. Примером своим наращивать продовольственную программу.
– Папа, ты пьян? Что ты болтаешь? Ты же заслуженный человек? Тебя ценили. Сам же нам говорил? Теперь что, там, они у тебя, сума стали сходит, с приходом новой этой главы во власть?
– Новое веяние, дочка. Новое веяние, по словам «уважаемого» нашего губернатора. Помнишь? Сколько лет прошло. Ты говоришь, я пьян. А я помню, как ты мне зачитывала наизусть, для Ельцина написанную конституцию. Слово – слово помню. Как ты там говорила. «Земля и другие природные ресурсы используются в Российской Федерации как основа жизни и деятельности народов, проживающих на соответствующей территории». Обрати, доченька. Основа жизни и деятельности народов. Народов! Все же. А я тебе еще с иронией посоветовал прочесть дальше, что было предписано дополнительно там в конституции. «Земля и другие природные ресурсы могут находиться в частной, государственной, муниципальной и иных формах собственности». Разницу улавливаешь, доченька? Сыр – бор получается так. Вот и наш провинциальный губернатор, «в кавычках» доченька, почуяв это веяние, присвоил своей семьёй, всю эту территорию. Все там, как по конституции. Даже знаменитое озеро, что недалеко от города, под высокий забор припрятал, чтобы его челядь не загрязнил своим грязным телом эту воду. Вот, доченька, к чему мы пришли от этого веяния.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70624342?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.