Главная страница | Русское фэнтези | Самурейцы. Книга 1. Геройские герои

Самурейцы. Книга 1. Геройские герои
Виктор Новин


Русская народная сказка про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку получила неожиданное продолжение.





Виктор Новин

Самурейцы. Книга 1. Геройские герои



Глава 1. Всё путём

Тракт пролегал по лесу как-то коряво. Из-за сильнейшего половодья, размывшего старую дорогу и превратившего её в тряскую болотистую хлябь, торговые караваны вынуждены были искать объездные пути. Кто-то уходил на запад к узким обрывистым тропам Сагеттарских круч*, кто-то выбирал северо-западный водный путь по Хладени*, а всякие бесбашенные навроде Яровита пёрли напрямик через Смурный лес*. Яровит был отчаянно смел, частенько слегка хмелён. И одноглаз. Под стать себе купец и ватагу набрал. Две дюжины молодцов верхами сопровождали многочисленные ценные товары Яровита – охраняли. А торговал Яровит травой. Его отец, отец его отца и дед его деда тоже торговали травой – это было трёхвековое семейное дело. В огромных тюках была трава, в тючках поменьше и совсем крохотных свёрточках тоже была она. Целебень-трава* растёт по-разному и собирается в разное время и разными сборщиками, поэтому ценность её тоже измеряется не одинаково. Выглядит же целебень-трава обыкновенно: буро-зелёные сухие веточки с крохотными сморщенными соцветиями-колючками совершенно лишены листьев. Листья не котируются, к весу не идут, а посему на сортировке и фасовке сразу обрываются и перемалываются на заварку. Бар заварки стоит десять серебряных монет, за кем самой бросовой целебень-травы дают сто золотых. Щепоть травы с Ведьминых болот, собранной жрицей-девственницей из-под жертвенного трупа в тринадцатую ночь от затменной луны, стоит три тысячи золотом или три геммы. Одна гемма – одна тысяча золотом. В год десятник Яровитовой ватаги получает за службу две тысячи серебром, рядовой боец – тыщу-полторы. И Яровит держит в cкладене пять гемм, а за лучшую кобылицу в его табуне намедни торговали двадцать пять монет. Конечно, простой мужик-сермяжник в базарный день мог себе присмотреть вполне приличную клячонку и за пять серебряков, но дороговизна столичной жизни, ни в какое сравнение не идущая с деревенскими мерками, из весны в весну гонит торговые караваны по трактам большим и малым, более-менее людным и совершенно пустынным – таким, как этот.

– Ёлкин пень, не нравится мне всё это, – яростно смахивая со лба крупные капли пота, цедит сквозь зубы Яровит. – Мошка, тварь, и та сгинула. Тишина, как в склепе.

– Чё, хозяин, доводилось что ли бывать в склепе-то? – кривую ухмылку десятника Стыпеня от одного хозяйского взгляда вмиг стёрло.

– Никшни, козява, скалиться дома на печи будешь! Подь лучше к Лазоре, поспрошай: не надо ль ей чего.

– А чё я сказал?– пробурчал Стыпень, разворачивая коня, – вот взъелся, мошка его, вишь ли, не кусает. И меня не кусает. Кудря, вот тебя мошка кусает?

Рыжий молчаливый Кудря несколько секунд прислушивался к своим ощущениям, затем отрицательно помотал головой и зачем-то сказал:

– Сорок нету.

– Вот ведь орясина на мою головушку. Я ему про девку, а он мне про бабку, – Стыпень хотел добавить ещё что-то, но передумал. Тишина в лесу тревожила. Десятник развернул коня и шагом пустил его в глубь обоза. Видит Самур Вседержитель, как ему не хочется говорить с Лазорей. Авось, смилуется владыка небесный, пошлёт ему беседу с кем-нибудь из служек Верховной жрицы. Но, видно у Самура на тот момент нашлись дела поважнее. Поскрёбшись по плотной ковровой ткани седельной палатки, десятник услышал властное «ну!» и удостоился чести лицезреть хмурое лицо немолодой уже, рыжеволосой женщины со светло-фиолетовыми глазами.

– Госпожа Лазоря, я испросить должён, не надобно ли чего тебе и твоим людишкам?

Кряжистый и большеголовый, с мощной бычьей шеей и руками, способными натянуть жилу самострела без ворота, Стыпень боялся двух вещей: Верховную жрицу Лимпы – Лазорю и поноса.

– Почему ход замедлили? Яровит знает, что до заката мы должны быть в Прасте?

– Так ведь эта… Позамешкались из-за оврага. До закатных битов в Праст попасть – это как Самуру угодно будет.

Вмиг потемневшие глаза Лазори недобро сузились – видать, гневалась, что Стыпень не к месту имя Вседержителя помянул. Но жрица промолчала, только махнула рукой, отпуская от себя десятника.

– Ох, язва болотная, глазищи – что твои омуты, того гляди затянет, – тихонечко пробурчал Стыпень, отёр вспотевший лоб, потрепал за ухо своего коня и нагнулся к стремени, отряхнуть глиняный ком, приставший к сапогу.

Уважение к новеньким яловым сапогам спасло ему жизнь. Плотная волна ослепительного белого пламени смертным серпом прошлась по верховых, взрывая головы людей и выплёскивая кровь и мозги на конские спины и крупы, на стволы вековых елей и придорожную грязь забытого тракта. Пятерых не стало в один миг. Стыпень, не успев ещё ничего понять, почувствовал, как на него накатывает самый большой страх его жизни – страх перед слабостью желудка из-за нервного потрясения.

***

– Я больше не могу, бросьте меня здесь, отдайте на растерзание диким зверям. О-о, мои бедные лапки, моя несчастная шкурка, мой некогда роскошный хвостик, – странный зверь кошачьей породы лежал на спине, закрыв глаза. Его хвост беспомощно подрагивал, а тёмные передние лапы выделывали замысловатые пассы.

– Ва-а-ань, переведи-ка мне эту галиматью.

– Хочет, чтобы мы его тут бросили. Говорит, всё его достало.

– А что, ценная мысль. Мне эти стоны и его кислая морда – вот где, – Алёна провела ребром жёсткой ладошки под своим грязным подбородком.

– Сим, ты бы реально заткнулся, а? Знаешь ведь её, стукнет чем-нибудь по твоей меченой башке и бросит кошачий трупик в болото.

Кот прижал тёмные уши к голове и зашипел.

– Повыступай мне тут ещё, сим-сим блохастый, – Алёна демонстративно вынула нож из-за левого голенища. Большим и указательным пальцами правой руки с брезгливой гримасой на лице девушка схватила кота за кончик пушистого хвоста. Из обеих задних лап Сима тут же опасно выдвинулись когти. Иван обречённо скрестил руки на груди и твёрдо решил ни во что не вмешиваться.

Его вчерашняя попытка примирить две враждующие стороны стоила ему четырёх глубоких царапин на шее и приличного синяка на скуле: первое от Сима, второе от сестры. Выражение весёлой агрессии на чумазой Алёниной физиономии вдруг сменилось тревожным ожиданием:

– Цыц, мелкие, чую проблему. Ба-альшую и ши-ибко вонючую.

Абсолютно бесшумно Сим вмиг взлетел на макушку ближайшей ели. Оттуда он помахал лапой в сторону слабого просвета в густом ельнике.

– Он говорит…

– Да поняла уж. Надо как-нибудь на досуге поупражняться в вашем кошачьем языке. Вот ведь судьбинушка подарочек подкинула: братец-козлёночек да котик убогонький, – Алёнушка тяжко вздохнула, заткнула за голенище левого сапога нож, вскинула на плечо тяжёлую торбу и двинулась в указанном Симом направлении. Ивану и коту не оставалось ничего другого, как поплестись за ней.

Стыпень сидел в кустах ракиты, обильно разросшихся на берегу говорливого ручейка, и страдал. С малых лет он подвергался всевозможным наговорам и обрядам, но ни за какие деньги знахарки и ведуньи не смогли излечить мальчика от позорной слабости. Идя на смертную сечу, сидя на боевом коне, отправляясь в постель к горячей вдовушке с соседней улицы, Стыпень был на недосягаемой высоте.

Однако, любая непредвиденная ситуация могла довести его нервную систему до плачевного состояния. Как сейчас. Десятник сидел на корточках, сокрушался и пытался слушать лесные звуки, чтобы определить, что там на тракте. Как дойдёт дело до разборок с хозяином, хорошей взбучки Стыпеню не избежать. А может статься, что и вовсе из купеческой ватаги погонят. Никаких посторонних звуков, кроме тех, что издавал он сам, десятник не улавливал. Вдруг макушка куста, под которым он примостился, подозрительно зашевелилась. Стыпень поднял голову, пытаясь что-нибудь разглядеть, и в этот момент на его голову упало тёмное, тяжёлое нечто.

***

– А-апчхи, а-апчхи, а-апчхи…

– Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, – считал Иванушка.

– Сенница его сейчас ухайдакает, – вынесла вердикт Алёна. Подошла к сидящему на земле и отчаянно чихающему Стыпеню вплотную, наклонилась над ним и вдруг закатила ему в лоб мощный шелобан. Чих прекратился. Вместо него на весь лес понеслась такая отборная ругань, что воспитанный кот тут же в ужасе прикрыл уши лапами.

– Выздоровел, – пробормотал Ваня.

– Во даёт, – в восхищённой улыбке расплылась Алёна, – даже я так не умею. Дядь, научишь меня, а? Не то гляди, опять сенницу напущу.

– У-у, ведьмачка патлатая, – огрызнулся на неё Стыпень, на всякий случай отодвинувшись от девчонки подальше.

– Ведьмачка, не ведьмачка, а такого дристуна как ты, ещё поискать, – не осталась в долгу Алёна.

Стыпень открыл рот, чтобы извергнуть наружу очередную порцию ругательств, но девушка щёлкнула перед его лицом пальцами, и вместо матерных слов из раззявленного рта десятника посыпались маленькие лягушки. Они падали на влажную землю и сразу же безошибочно направлялись в сторону ручейка.

Глаза Стыпеня сперва съехались на переносице, затем разъехались к вискам и медленно прикрылись.

– Обморок, – ещё раз пробормотал Ваня, – глубокий, – добавил он, повернувшись к Симу.

Сестрица Алёнушка допрашивала пленного десятника, а братец Иванушка контролировал процесс допроса, чтобы сестра, увлекшись, не причинила серьёзного урона важному свидетелю.

А важный свидетель, то есть Стыпень, был ой как плох. Когда на очередной вопрос девушки десятник пробормотал совсем уж несусветную чушь, Ваня решительно отстранил разозлённую сестру и поднёс к губам несчастного флягу с водой из ручья. Стыпень жадно припал к горлышку.

Ваня терпеливо дождался, пока их пленник вдоволь напьётся, а потом, не торопясь, вылил остатки воды ему на макушку. Взгляд Стыпеня сделался осмысленным и озлобленным. Он хотел что-то сказать, однако вовремя взглянул на прислонившуюся к облезлой ёлке девушку.

Алёна задумчиво смотрела на мокрого жалкого человека, и в глазах её читалась вполне определённая дилемма: прирезать или пусть сам подыхает. Трясущейся рукой Стыпень начал нащупывать лямки на штанах, чтобы после смерти иметь более-менее приличный вид. Пока он негнущимися пальцами пытался затянуть запутавшийся шнур, его судьба решилась сама собой.

– Выходим на тракт, чую смертушку там немалую, ещё чую силу чародейскую – тёмную. То, что надо.

На тракте было плохо. Пять обезглавленных людских трупов и столько же конских грудой были навалены на дороге. Телеги с травой стояли нетронутыми, и даже впряжённые в них мулы уцелели. Куда делись остальные люди и кони, было совершенно непонятно. Иван читал по следам:

– Ударило отсюда, потом отсюда, уже сильнее, след на стволе вона какой широкий. Кому головы поотрывало, – все тута, а другие как сгинули. Нет следов, хоть тресни. Сим, для лучшего обзора взгромоздившийся к парню на заплечный мешок, тут же услужливо поднял лапу, готовый от всей души треснуть приятеля. Ваня выследил его манёвр по тени, сцапал кота за шиворот и шмякнул об землю.

– Хэк, – выдохнул Сим и притворился мёртвым. Полежав чуток без движения, кот приоткрыл глаз и убедился, что никто не скачет вокруг него с сочувствием и примочками. Бессчётное количество раз кот проклинал день, когда его угораздило забраться в тот тесный кувшин.

***

Сим, два его брата и сестрёнка плыли на корабле Сатраба Симского Двадцать Седьмого в составе царского выкупа за очередную будущую жену царя. Для захудалого соседнего калифата сватовство могущественного соседа было хуже горькой редьки. Сразу после свадьбы Саттаба Двадцать Седьмого с одной из дочерей дряхлого трусливого калифа Хабая Четырнадцатого весь калифат попадал под патронат Симского государства, что означало полную сдачу одного государства другому без всякой войны и дипломатических перипетий. Слегка подсластить пилюлю калифу Хабаю должен был тот самый корабль, под завязку загруженный подарками от Симского царя. Сорок слитков серебра, двадцать – золота, двенадцать великолепнейших рубинов, каждый с голубиное яйцо, шесть изумительной чистоты и безукоризненной огранки бриллиантов размером с крупную черешню и прочие царские подарки не шли ни в какое сравнение с небольшой плетёной корзинкой.

В ней на время недельного путешествия поселили главную ценность корабельного груза – трёхмесячных симских котят. Самый младший из них и самый любопытный в первую же ночь вылез из корзины и забрался в кувшин с твёрдым сыром. Съел, сколько смог, и удрых. А на рассвете корабль поравнялся с пузатой северной посудиной, нагруженной кедровым брусом и медвежьими шкурами. Самую богатую шкуру капитан северян предложил в обмен на три кувшина крепчайшего симского вина. Один из кувшинов в спешке перепутали. Так Сим попал к северянам. Их капитаном был отец Алёны и Ивана. Было это три года назад.

По своим меркам сейчас Сим был ровесником пятнадцатилетнего Ивана. Алёна с раннего детства воспитывалась старшей сестрой покойной матери – Верховной жрицей Лимпы. Полтора года назад после смерти тётки девочка вернулась в отчий дом. С Симом она уживались плохо. Впрочем, Алёна почти со всеми уживалась плохо. Из Храма Самура Вседержителя девчонку выперли как раз за эту особенность её характера. Она терпеть не могла нынешнюю Верховную жрицу – Лазорю и всё её окружение. Узнав, что свита Лазори направляется по той же дороге, что и они, Алёна сказала лишь одно:

– И тут она мне поперёк пути!

А шли Алёна, Иван и Сим в Краспов Низ на самый большой летний торг в Самуровом княжестве. Туда же вёл караван и купец Яровит. Туда же направлялась и Лазоря со своей свитой. Лазоря ехала на торг, чтобы покупать, Яровит, чтобы и продавать, и покупать, Алёна с Иваном шли только продавать. Продавать Сима. В прошлом году за много тысяч вёрст отсюда они уже проделали это. Денег, вырученных тогда, им хватило на год безбедной жизни. Год назад Сим был котёнком, и цена его была ниже нынешней в три раза. На будущий год кот станет взрослым, и будет стоить три, а то и четыре геммы (без учёта инфляции). Только этот факт и спасал хвостатого бродягу от Алёниной расправы по десть раз на дню, а иногда и по двадцать. Никто из ныне живущих не знал, откуда эти звери пришли в Симское царство*. Внешне похожие на обычных кошек, симосиды были в три-четыре раз крупнее самого крупного кота. Два кота и три кошки, вошедшие как-то в славный город Сим через Северные ворота, навсегда остались в городе: в немногочисленных своих потомках, принадлежащих лишь царской семье, на городском гербе и в благодарной памяти гордых смуглых жителей Сима.

Много веков назад загадочная кошачья семья спасла Сим от нашествия пустынных змееголовов. Эти мелкие юркие твари долгое время считались вымершими. Кочевники изредка находили их кости и черепа, иссушенные  безжалостным пустынным солнцем. Чёрные знахари пустыни Шакрид, владеющие страшными знаниями оживления усопших, наложения вековых проклятий и заговоров, способных извести большую часть рода людского, давали за кости змееголова большие деньги. Потому что даже мёртвая частица этой жуткой твари обладала мощной разрушительной силой. И в самых заветных мечтах своих не смели представить Шакридские  колдуны, чтобы добыть живого змееголова. Никому из тогда живущих не ведомо было, существуют ли до сих пор кланы этих жутких созданий. Ибо никто из встретившихся с ними никогда уже не смог рассказать об этой встрече. В силу знания редких тайн о земных недрах, водных глубинах и поверхностях твёрдых, зыбких и топких доподлинно известно, что тогда ещё, несколько сот лет назад, в природе хоть и крайне редко, но встречались отдельные особи проклятой породы. Сейчас же они вымерли полностью, и память о них канула в веках. Лишь на самой протяжённой Базарной стене города Сима сохранились выцветшие фрески, во всех подробностях запечатлевшие легендарную битву безымянной кошачьей семьи с адскими исчадиями.

По преданию за ночь семья змееголовов, состоящая из пяти-шести особей, была способна истребить большую деревню со всеми жителями, скотом, кошками, собаками и амбарными грызунами. Змееголовы питались только тёплой свежей кровью. Реакция этих тварей была такой, что человеческий глаз не поспевал за их движениями. Так, какие-то размытые тени видел обречённый человек в последние мгновения свой жизни.

А ещё он ощущал жуткий холод, исходящий из их смердящих пастей. По законам природы жили змееголовы: я охотник – ты жертва. Я очень хороший и очень быстрый охотник, которому нужны многие силы для поддержания жизненного огня и продления своего рода, поэтому мне и нужны многие жертвы. Редкими существами были в то время змееголовы, почти исчезнувшими с лика земли. Ан нет же, случилось им в какой-то злосчастный год так расплодиться, что жители всей Шакриды* бежали в страхе из своих домов, бросая скарб, припасы, скот. Хватали детей, немного воды в запас и уходили, куда глаза глядят. Двадцать восемь Шакридских городов больших и малых, богатых и победнее, знатных и похудороднее, поглотила в тот год пустыня. Без малого сто тысяч душ загубили полчища змееголовов. А было того полчища тридцать четыре семьи по пять-шесть особей в каждой. Сбиться в стаю и начать истребление рода человеческого заставили тварей не вечный голод и лютая ненависть ко всему живому, а чёрное проклятие, насланное на Шакриду Сахамарским Триумвиратом*. Симское царство оставалось последним оплотом выживших, обезумевших от страха людей. Верховный Жрец Сима высчитал точный день и час нападения змееголовов. Но даже самому жалкому базарному попрошайке не пришло в голову предложить сдаться на милость Триумвирата. Гордый и свободный народ может быть нищим, голодным, больным. Этот народ может быть гоним и предан своими вождями, грызущимися за власть. Да, он может быть несчастным, обездоленным и проклятым. Но он не может стать покорённым народом. Покорённый народ – не народ, это толпа рабов. У рабов нет истории. Значит, нет и будущего. Так вожди Триумвирата думали о возможном сопротивлении своего южного соседа, также думали и сами жители Сима. А дальше думы шакридцев и сахамарцев расходились в разные стороны, как две дороги от одного придорожного камня. Причин для взаимной  вражды у обеих сторон было предостаточно. Не об этих причинах сейчас идёт речь. Речь идёт о неотвратимости страшной участи всех жителей Сима и соседей, пришедших к его стенам искать спасения.

Это должно было произойти завтра через час после захода солнца, а сегодня на рассвете в город вошли эти Пятеро. Шли на четырёх лапах, свечками держа свои длинные хвосты, изогнутые на концах. Короткая густая шерсть Пятерых опалово поблёскивала в лучах восходящего солнца. Хвост, лапы, уши, нос и подбородок отливали антрацитом. Глаза цвета чистейшего бирюзита* не выражали ничего. Сим – город ранний. На рассвете собираются кумушки у городских фонтанов: воды набрать, новостями поделиться, и все важные дела каждый уважающий себя горожанин старается сделать до утверждения беспощадного светила в зените. Пятеро чужаков дошли до самого большого фонтана и остановились. Народу на площади было много, и он безмолвствовал. Журчала вода, животворящими каплями искрясь в отблесках начинающего новый день светила, да привычно поскрипывало гончарное колесо слепой Сайдигат. Старуха удивилась враз наступившему безмолвию, оставила свою работу, омыла сухие морщинистые руки в чане, стоящем у открытой двери, и вышла. Безошибочное чутьё столетнего человека направило Сайдигат к фонтану. Когда между старухой и одним из чужаков осталось расстояние вытянутой руки, она остановилась. Сайдигат вынула из многочисленных складок своего рабочего пджаба* небольшую ярко расписанную глиняную пиалу, зачерпнула прохладной фонтанной водицы и протянула перед собой:

– Выпей, добрый человек.

Кошка, стоящая к Сайдигат ближе всех, вдруг поднялась на задние лапы, передними обхватила пиалу и начала жадно лакать воду.

– О-о, как тебя замучила жажда.

Старуха улыбалась. Кошка бережно опустила пустую пиалу на землю, встала на четыре лапы, встряхнулась, сбросив с усов несколько капель, и благодарно потёрлась о ноги Сайдигат.

– Вот и хорошо, – сказала старуха, продолжая улыбаться. – Пусть твои спутники тоже напьются. Будьте гостями славного Сима.

Так Пятеро и остались в городе на этот день и эту ночь, а потом ещё на один день. На вторую же ночь была Великая битва.

***

– Р-р, мыр-р-р, фр-р-р, мра-а-а-у-у-у!

– Вот так последнему змееголову перекусили его страшную голову, смердящую навьим холодом. Вот так мы победили злобное племя Великой тьмы!

– Вань, а, Вань, какого лешего ты мне эту бодягу в сотый раз переводишь? Тут же и без толмача всё ясно. Ты лучше спроси у этого хвастуна, откуда у него такое подозрительное пятно во лбу. Насколько я знаю, у настоящих симосидов два цвета в масти: опал и антрацит. А эта рыжая отметинка между ушами у тебя откудова взялась, а, Симыч? Небось, по соседству с твоей матушкой какой-нибудь шустрый рыжик обитал? Симыч, чё молчишь?

Хвост Сима сразу увеличился в объеме втрое.

– Слышь, Алён, а какого рожна ты  вечно его задираешь? Ведь знаешь, что кот ответить не может.

– Ответить-то он, конечно, не может, но дать ответ – запросто!

– Как это? – опешил Ваня.

– Как-как, а вот так, – девушка начала вытаскивать из кармана своей походной куртки разноцветные атласные ленты, безжалостно измочаленные кошачьими когтями и зубами. С появлением на свет божий всё новых ленточек выражение кошачьей морды становилось всё безмятежней.

– Си-им! – укоризненно покачал головой паренёк.

В ответ Сим присел на задние лапы, а передние недоумевающе развёл в стороны.

– Вот, а ты ещё меня попрекаешь, – удовлетворённо сказала Алёна.

Так за нехитрыми разговорами, которые больше смахивали на препирательства, они дошли до окраинных изб Праста. По всему видать, что в этих ветхих временных лачугах обитали огородные сторожа. Сил у троицы ползти до поселковых ворот уже не было, и они направились к крайней лачуге. Круглощёкая аппетитная луна освещала крошечный дворик перед домишком, отгороженным от приличного куска огородной земли невысокой плетёной изгородью. Калитка была закрыта на засов. Дверь в домик распахнута настежь, чтобы позволить ночной прохладе беспрепятственно проникать внутрь. Звуки, исходящие из глубины дома, поражали воображение.

– Сим, хватит тормошить меня, я сам гадаю, что за чудище обитает в этом убогом жилище. Его слыхать аж  в столице.

– Эй, хозяин, – звонко крикнула Алёна, которой надоело переминаться с ноги на ногу. Звуки стихли. Стало слышно чьё-то недовольное бормотание. На пороге возникла высоченная тощая фигура и заверещала тонюсеньким голоском:

– Чагой-то шляетесь тутова по ночам? Хто такие будете?

– Баушка, не серчай, мы дитятки малые: сестрица Алёнушка и братец Иванушка, а с нами котик серенький, ущербненький.

При последних словах Сим, готовый пасть замертво прямо на месте, встрепенулся и нацелил когти в сторону тощего зада девушки. Иван приставил к носу кота кулак.

– Калитку отоприте да входите. Железки свои за порогом оставьте, мой тихун железо не привечает.

Путники вошли в домишко. Старуха сняла свой громоздкий остроконечный головной убор, бережно поставила его в углу и тут же стала ростом почти с Алёну. Всё убранство лачуги состояло из колченого стола, лавки, накрытой вытертой овчиной, пары расшатанных приседок* да громоздкого ларя с откидной крышкой. Старуха с трудом подняла крышку, достала из недр початую краюху хлеба, завёрнутую в пёструю тряпицу, и чугунок с холодной картошкой. Потом, слегка замешкавшись, с самого дна вытянула длинный пахучий свёрток. Сим тут же блаженно замурчал.

– Ишь ты, мигом учуял, блохастик.

Сим на «блохастика» совершенно не обиделся. Сейчас он бы не обиделся и на что-нибудь похлеще, лишь бы и ему кусочек достался. Мяса они не ели давно. Приличной дичи в Смурном лесу отродясь не водилось, а есть, что попало, было опасно. Впрочем, как и пить. Один шибко шустрый как-то раз напился без спросу, теперь каждое полнолуние рога о деревяшки чешет да копытцами сучит. Последний раз путники ели горячее три дня назад. Сплавившись на плоту по Хладени-матушке, Алёна, Иван и Сим вынуждены были начать свой путь через лес, – это была самая короткая дорога. Понятное дело, что «самая короткая» – не значит «самая безопасная». А совсем даже наоборот. Они выбрались из быстротечных вод Хладени, предоставив плоту совершать своё дальнейшее путешествие уже впустую. Прежде чем начать утомительное восхождение по крутому скалистому берегу, Иван с Симом уговорили Алёну потратить полдня на отдых и рыбалку. Прилично наловили рыбки, наварили ароматной ушицы, наелись от пуза. Несколько самых крупных рыбин навялили в дорогу. Алёна подтрунивала над приятелями, презрительно кривила алый ротик, приговаривая:

– Ловись, ловись, рыбка, большая да великая. Всё равно попадёшься маленькая да малюсенькая, крохотная да крохотусенькая. Бестолковые эти ваши хлопоты – рыбу удить. Вот охота – это да! Это дело стоящее.

Но Иван с Симом охоту не признавали. У Ивана от вида убитой дичи в глазах темно становилось. Да и мяса он почти не ел. Если только пироги с уткой изредка. Сим же не охотился ради общего пропитания по другой причине. После одного случая кот дал себе зарок на охоту не ходить. Втихоря для себя любимого Сим не погнушался бы сцапать кролика, земляную крысу или там шебуршунку какую-нибудь. Но тех мест, по которым они шли в последние дни, кот не знал, опасался и потому сидел на голодном пайке, как и Алёна с Иваном.

Старушка-сторожиха, беспрестанно зевая полубеззубым ртом, продолжала раскладывать нехитрую снедь:

– Хорошее сальце сейчас небось в самой Лимпе редкость. Всю солонину за зиму поели, скотину резать рано, а привоза из-за половодья ещё не было, – рассуждала хозяйка, отрезая от шмата тоненькие ломтики. Кусков хлеба на столе было разложено пять. И куски были богатые. На каждый хлебушек был положен кусочек сальца, а рядом выложено по три картофелины. Приличный пучок зелёного лука лежал общей горкой посерёдке.

– Ещё кто-то придёт? – спросил Ваня, указав на пятый кусок.

– Для тихуна*, – отрезала старуха.

Ели молча, также молча запили съеденное холодной колодезной водой. Вода отдавала железом.

Спать улеглись кто где: хозяйка на своей лавке, Алёна свернулась калачиком на ларе, Иван принёс со двора охапку сена, свалил его в углу и растянулся во весь рост. Сим лёг под столом. Его очень беспокоил оставшийся кусок хлеба с салом. Беспокоил настолько, что Сим не мог уснуть.

***

Ба-бах! Ша-рах! Мя-а-а-ау-у-у! У-у-у! Эти звуки раздались как раз в тот момент, когда Алёна в своём волшебном сне крепко ухватилась за роскошную шевелюру врагини Лазори. Ох, и похавозит сейчас Алёнушка от души зловредную жрицу в грязи ближайшего свинарника.

– А-а, Сим, ёлкин пень тебе в зад! Такой сон убил, поганец.

Пока Алёна высекала огонь, чтобы зажечь лучину, старушенция, кряхтя и охая, слезла со своего лежака и сцапала брыкающегося кота за шкирку. С трудом оторвав увесистую кошачью тушку от пола, хозяйка внимательно осмотрела морду и уши Сима.

– Ишь ты, почти не покоцанный, – удивлённо сказала она, похмыкала и добавила, – ты зачем, бродяга, у моего тихуна хлебушко слямзил?

Кот скосил свои синие глазищи на Ваню. Ваня усиленно делал вид, что знать не знает никакого кота. Сидел на охапке сена и внимательно разглядывал закопчённый потолок огородной избушки. Сим вжал голову в плечи и приготовился к взбучке. За воровство в Самуровом княжестве карали не так сурово, как в Симском царстве*, но наподдать могли от души.

– Бабушка, ты его не бей, он и так Самуром обиженный. Кинь его на двор, пусть на крылечке дрыхнет, – предложила Алёна.

На том и порешили. Сим дремал вполуха и вполглаза. И угораздило же его, сиротинушку, связаться с этим гадом. Тихун этот, или, как говорит Ваня, домовик, оказался шустрым малым. Но не шустрее Сима. Хлеб с салом кот всё ж таки слопал. Однако, это слабое утешение никак не компенсировало тех неудобств, что он сейчас испытывал. Лежать было жёстко, комары так и норовили пристроиться на носу и в ушах, да ещё обильная роса выпала. Роскошная Симова шуба тут же промокла. Кот грустно и лениво вылизывался, размышляя о несправедливом положении вещей. Вдруг чуткий кошачий слух уловил движение за спиной. Ага, его противник решил взять реванш. Когти из мягких подушечек выдвинулись сами собой.

Удивительно, но через какое-то время Алёнушка вернулась в свой сон и наконец-то запустила грязные мозолистые руки в космы ведьмы Лазори.

– Мя-а-а-у-у-у, у-у-у-у, мыр-р-р-у-у-у!

– Ну всё, блохастый, настал твой последний миг. Ваня, вставай, пошли Сима убивать.

Алёна с Ваней стояли в дверном проёме и удивлённо взирали на представшую перед ними картину. В маленьком дворике, щедро залитом лунным светом, разлёгся пёстрый мохнатый ком приличных размеров. Приглядевшись, можно было различить торчащие из кома восемь лап, четыре уха, два хвоста и одно глиняное горлышко.

– О-хо-хонюшки, – во всю мочь заголосила бабка, – это что ж на белом свете творится! Мой тихун за место того, чтобы хозяйское добро охранять, из дома тащит! Этого ворюгу моей бражкой поит. Я сама её, драгоценную, не пила, для старосты берегла, чем теперь от вражины откупаться буду-у-у!

– Алён, они чё, пьяные, что ли? – Ваня был ошарашен не меньше хозяйки.

– А то ты не слышишь. Как нормально разговаривать, так он немой, а как пьянские песни петь, так нате вам, пожалуйста.

В проникновенной песне двух хвостатых собутыльников отчего-то мерещилось бессменное «шумел камыш, деревья гнулись, и ночка тёмная была».

Ранним утром к воротам Праста подходили трое: девушка лет девятнадцати-двадцати, паренёк-подросток и хмурый крупный кот, плетущийся позади людей расхлябанной похмельной походкой.

– Вань, а ты знаешь, сколько вредных сивушных масел содержится в самогонке?

– Чем это они такие вредные? – зевая, поинтересовался парень.

– Как это чем?! – притворно удивилась Алёна, – они очень плохо влияют на потенцию!

Сзади послышались приглушённые кошачьи рыдания.

– Правда что ли? – испуганным шёпотом спросил Ваня.

Алёна хотела ответить очередной едкой шуточкой, но передумала. В открытых воротах Праста что-то происходило. Ага, конный отряд из трёх десятков хорошо вооружённых воинов выезжал из городка, держа путь в ту сторону, откуда пришли брат с сестрой.

– К обозу намылились, у-у, мародёры, – девушка презрительно сплюнула себе под ноги.

– Начинается! Мало тебе за твой язык в Лимпе бед было?

– Ладно-ладно, молчу. Да и нет там уже ничего ценного, всё туточки, – хитро прищурившись, Алёна довольно похлопала по Ваниному мешку.

– З-з-зачем т-т-ты… Нам с травой никак нельзя, знаешь ведь, что за хранение Тайных сборов без Княжеских грамот сразу того, – Ваня сглотнул и провёл ребром ладони по горлу.

– Заткнись. Нам без травы ни туды, ни сюды. У тебя монеты есть?

– Откуда?

– Сим, у тебя деньги есть?

– …

– Видишь, у нашего пьянчуги тоже лапки пустеньки. А без монет нам никто ничего не даст. Не даст нам мясца и рыбки, не даст нам краюшечку мягкого хлебушка да плошку густой сметанки, не даст нам новеньких сапожек для чьих-то копы…

– Не продолжай, я понял. Скажи хотя бы, много ты взяла?

– Это неправильный вопрос. Правильный вопрос: какую траву я взяла.

– Ну, и какую траву ты взяла?

– Самую редкую, а значит, самую нужную, а значит, самую дорогую.

– Нас повесят! – констатировал Ваня. – Только сперва утопят, как колдунов.

– Дурак, в этих местах колдунов не топят.

– Спасибо, что успокоила.

– Не за что. Их тут сжигают. Живьём, разумеется. Но перед этим пытают, а с колдовских котов шкуру сдирают. Тоже живьём. А если кот ещё и запойный, то…

– Мя-а-ау-у-р-р!

– Ах, ты царапаться, ах, ты кусаться!

– Началось! – Ваня уселся на придорожном камне, подпёр щёки руками и приготовился к привычному уже зрелищу.




Зарок на охоту не ходить


Пошли в тот раз на уток. В прошлую осень на Лебяжье озеро лишь ленивый не ходил охотиться. Уток там была тьма тьмущая. Перед дальним перелётом тысячи птиц нагуливали жирок и собирались в стаи. Одна стая улетала, на её место прилетало вдвое больше. Водная гладь большого озера сплошь была усеяна пернатыми пришельцами. Вся деревня от рассвета до полудня пропадала на берегах Камышового. Мужики били уток десятками. По всей деревне стоял ароматный дух жареной, копчёной и печёной дичи. Алёна в эти дни была у дальних родственников за сорок битов ходьбы, – лечила от лихоманной болотицы* трёхлетних девчонок-близняшек, и о нашествии уток не знала. Когда же вернулась домой, буквально с порога сорвалась на охоту. Закинула за плечо старый отцовский лук, сунула за голенище верный нож, проверила на балансировку все стрелы из колчана, две отложила – перья моль потрепала, и баланс стал никудышным, а с десяток ничего, ещё годились. И вылезла через заднее чердачное окошко на крышу. С крыши ловко, как кошка, прыгнула в лопухи палисадника, спружинила на полусогнутых, сделала перекат и дала маху через плетень.

– Ишь ты, словно тать в нощи, – зачуралась соседская бабка, копавшая репу, – всё у этой бесовки не как у людей. Скачет по полям, лесам да болотам, ровно и не девка вовсе, а парень. Голову платом не покрывает, штаны носит. Срам да и только. А уж тоща, жуть. Одни глазищи на мордахе. Так и горят синевой каменной*, зыркнет, как ножичком чиркнет.

Эх, бабуля-бабуля, знала бы ты, сердешная, чего ради Алёна с чердака сигает. На утиную охоту положено с верным псом ходить, который за добычей в огонь, в воду и в лисьи норы. Пёс Купа же был так дряхл, что упади на него спящего куча подстреленных уток, он и то их не приметил бы. Но какими-то остатками своего прошлого гениального чутья Купа чуял, когда его обожаемая хозяйка собирается на охоту. Стоило Алёне появиться во дворе с охотничьей амуницией, как он выползал из своей будки, ложился перед ней на спину, подставлял для ласки седое облезлое пузо и заискивающе поскуливал. Ясное дело, что брать на охоту Купу было никак нельзя, а Алёне так хотелось пирогов с утятиной, что она и пробиралась сейчас задворками к заветной тропе. Кралась она вдоль чужих огородов, оборачиваясь на родной дом, и думала, сможет ли обойтись без собаки:

– Подбить – подобью, а ежели они окажутся на глубокой воде, то утопнут. Ладно, с Самуровой помощью побью таких, что на мелководье пасутся.

Размышления её прервали странные звуки, доносящиеся со стороны капустных грядок. Это был Сим собственной персоной. Перед ним лежала разделанная кроличья тушка, аккуратно объеденная изнутри. Ах, эта нежная кроличья печёнка! Сим честно собирался отнести тушку Ивану, но сперва надо было освежевать добычу. Волшебную трапезу кота прервал знакомый насмешливый голос:

– А я то уж было подумала, что ты у нас на капусту да репу перешёл.

Сим отложил кролика, присел на задние лапы и принял боевую стойку.

– Расслабься, котяра. Мне твоя добыча ни к чему, за своей иду. Смотри-ка, грамотно разделал. Шкурку не подрал. Будто ножичком поработал. Неужто коготками?

Сим молча выжидал, готовясь к неприятностям. Алёна кликнула проходившего мимо соседского мальчишку, сунула ему в руки добычу, наказав отнести Ивану, и сказала:

– Слушай, Симыч, айда со мной на охоту. Вдвое больше уток добудем. Из тощих пироги напечём, а пожирнее, навроде тебя, завялим к зиме. Все потрошка тебе. Идёт?

Сим подумал чуток и согласно кивнул головой. Восемь подстреленных уток плавали на середине озера, каждая с Алёниной стрелой в зобу. Там было жуть как глубоко, а плавать сестрица не умела. Она стояла над мокрым котом и посулами и угрозами заставляла его сплавать за добычей. Сим бы и поплыл, но он уже пытался это сделать. Едва кот ринулся за ближайшей уткой, как на него с диким негодующим кряканьем накинулось с десяток возмущенных птиц, прятавшихся в камышах. Разъярённые утки клевали и щипали бедолагу во все доступные места: нос, уши, глаза и макушку. Больше всего зловредные птицы, как по мишени, били по рыжеватой отметине между ушами.

Дома девушка делилась с братом впечатлениями от несостоявшейся охоты:

– Я же раньше с Купой ходила. Он плывёт да знай себе тявкает по сторонам, его утки и не трогают – боятся. А этот всё молчком бултыхался, вот его и долбанули несколько раз.  – Тут она покосилась в сторону лежащего на печке Сима с перевязанной тряпками головой и уточнила. – Раз сто с гаком. Так ведь нет, чтобы тявкнуть пару раз для острастки. Сам же виноват, что теперь с шишками на рыжей макушке.

Сим страдал молча, но Иванушка не выдержал и ляпнул:

– Ладно, Симушка, тявкать ты не захотел, но мог хоть покрякать. Глядишь, утки за своего бы тебя приняли.

А так что ж получилось: утопли утки, а с ними и Алёнины стрелы. Сим больше с сестрицей на охоту не ходил, да она его и не звала.

Глава 2. Ремесло и искусство

Праст – городишко не большой, не шибко шумный. Ремёсел в Прасте много: гончары, стеклодувы, кузнецы, бондари, ткачи. Но паче прочих ремесленных людишек в Самуровом княжестве уважали прастовских кожемяк да скорняжек. Эх, и выделывали кожу крепкие мужички-скорнячки. Не кожа получалась, а чистый бархат. И цвета умели подбирать такие, что модницы и модники всей Гантеи* выкладывали немало монет за меры прастовской кожи и замши. Путь троицы так и так пролегал через Праст, но Иван подозревал, что его старшая сестра неспроста решила позамешкаться в ремесленном городишке – уж больно поистёрлись её верные сапоги. Вот только не было у них денег ни на сапоги, ни на лапотки, ни на кусок хлебушка. Есть хотелось так, что в трёх животах будто кикимора на сносях бурчала. Сестра, братец и кот стояли на пороге постоялого двора и вдыхали дурманящие аппетитные запахи, доносящиеся с кухни. Иван тяжко вздохнул, и, словно в ответ на его страдания, в животе Сима зашкворчало так сильно, что приблудная шелудивая шавка, что жалась у двери, заверещала в диком испуге и спряталась под телегу заезжих купцов.

– Чего это она? Мы ж собак не едим, – удивлённо пробормотала Алёна. На что Ваня тут же язвительно добавил:

– А ты залезь под телегу и приложись к её уху своим брюхом. Я такой вой оттуда слышу, будто бы у тебя там не одна собака, а цельная стая.

Алёна приготовилась дать братцу подзатыльник, но тут между ними внезапно встрял Сим. Вообще-то кот крайне редко позволял себе такие вольности, как выступать примиряющей стороной между Алёной и Иваном. Напротив, он очень даже любил такие моменты, когда родные ссорились, а тем более дрались. Это ж какая возможность под шумок добавить пару-тройку царапин на Алёнину физиономию. Ну-у, конечно иногда чисто случайно и безо всякого злого умысла Сим, промахнувшись, в запале драки мог и Ивану по носу заехать. Но сейчас драться было нельзя. Во-первых, на голодный желудок безобразничать неинтересно, а, во-вторых, кругом люди. Не у всех же нервы настолько крепкие, чтобы выдержать вид изодранных вкривь и вкось детей. Вона баба с вёдрами от колодца идёт. Попробуй-ка при ней драку затей. Она разбирать не будет, кто прав, кто виноват. Так коромыслом по загривкам настучит, что голубые птички потом вокруг глаз седмицу мелькать будут. И, в-третьих, Сим учуял что-то важное.

– Так! Ага! В том доме, ты уверен? – Ваня внимательно смотрел, как Сим исподтишка выделывает свои загадочные пассы. – Алён, слышь, чё он говорит-то. Вон в той стороне кто-то шибко больной есть. Нам бы посмо…

– Тихо! – Алёна прикрыла рот Ивана своей грязной ладошкой. И притянула брата к телеге. Все трое шмыгнули туда же, куда только что залезла собачонка. По узкой дощатой мостовой неспешно двигались две высоченные тощие фигуры в серых балахонах, подпоясанных пеньковой бечевой. Глубокие капюшоны полностью скрывали лица этих двоих. Кисти рук были запрятаны в рукава. На груди у каждого на грубой железной цепочке висел одинаковой амулет, – круг, величиной с золотую монету. Внутри круга был треугольник, нацеленный вершиной вниз. А  внутри треугольника матово поблёскивал жёлтый камень с вертикальным змеиным зрачком. Роста эти двое были абсолютно одинакового, и поэтому амулеты, мерно покачивающиеся в такт их шагам, казались жутким живыми глазами огромной змеи.   Немногие прохожие, завидев их, тут же спешили либо свернуть на другую улицу, либо заскакивали в распахнутые двери постоялых дворов и мастерских. Мостовая опустела вмиг. Даже шустрые вездесущие воробьи куда-то запропастились. Лишь одинокая пегая курочка, невесть откуда взявшаяся на пути серых ряс, беззаботно выклёвывала из щелей скудную еду.

Когда серая пара скрылась за поворотом, люди не сразу стали выглядывать из своих укрытий. Пепельников* княжьи подданные боялись не меньше, чем колдунов и ведьм. Или больше.

– Уф, пронесло! – облегчённо вымолвил Иван.

– С-с-серые мрази, ху-ж-же крыс-с-с! Н-Н-НЕНАВИЖУ! – Алёну трясло от злости. Даже губы подрагивали от ненависти к двум случайным прохожим в серых рясах.

– О-хо-хо, сестрица, нас же могут услышать, – запричитал Иванушка. – Когда же ты наконец-то поумнеешь?

– НИ-КО-ГДА! – просигналил Сим Ивану.

– Я вот тебе сейчас покажу «никогда», – показала она кулак спрятавшемуся за спину Ивана коту. Однако чувство голода пересилило желание мести, и девушка решительным шагом направилась в сторону, указанную котом.

***

Алёна зашла в незапертую избу, из сеней прошла в горницу. Оглянулась. В доме чувствовался достаток. На тёмных бревенчатых стенах висели богатые медвежьи и волчьи шкуры. Клыкастые морды и когтистые лапы убиенных лесных жителей сурово раскинулись во все стороны света. На притолке над входной дверью уютно уселось белое чучело птицы-филина. В Алёниных родных местах филины и совы всегда считались священными птицами, а уж белые и подавно. Но больно далеко они сейчас находились от дома, чтобы можно было судить о хозяевах по своим обычаям. В другой раз девушка постаралась бы и через порог не переступать там, где человек так безжалостно выставлял на обозрение чёрные творения рук своих. Ладно бы волки и медведи (отец Алёны и Ивана сам был знатным охотником и не раз в одиночку выходил на хозяина леса), но так ведь то – медведь. Мудрая сова или священный филин  – безобидные создания. Они не чета грозному властелину Самуровых лесов, опаснее которого разве что только рысичи* будут.

Иван и Алёна до хрипоты могли спорить о существовании Рысьего племени. Иван утверждал, что нет на земле того, кого никто никогда не видел. Алёна же пыталась переубедить его в обратном. Мол, вон Сим про страшных пустынных змеюк рассказывает, а видеть-то их тоже никто не видел. По крайней мере, из ныне живущих. На что Иван резонно замечал, что от пустынных змееголовов хотя бы кости остались. Алёна же не сдавалась и не менее авторитетно отвечала: «Кости у смертных тварей бывают, а рысичи бессмертны!». Сим в этих спорах не участвовал, но слушать Алёнины байки про Рысье племя любил.

Размышления Алёны были прерваны тонким протяжным стоном. Девушка вздрогнула, скинула заплечный мешок у печи и прошла в левый закут, отгороженный от горницы нарядной домотканиной с вышитыми весёлыми петухами по низу.

Картина, представшая перед её взором, была ужасающа. На низком топчанчике, устеленным роскошным куньим укрывалом, лежал бесформенный куль, замотанный в многочисленные тряпки. И по всему видать, куль этот умирал. Около несчастного дитяти на коленях стояли двое: огромный мужичина с лихим рыжим чубом и крупными конопушками на видневшейся из свободного ворота рубахи крепкой шее и хрупкая тонкокостная женщина с красивым надломленным лицом и растрёпанной косой. Мать и отец не видели незваную гостью. Их взоры были прикованы к лицу самого дорогого для них на всём белом свете существа. Существо слабо шевельнулось на своей жаркой постели и  опять издало тонкий жалобный скулёж. Сердце Алёны не выдержало, и она громким приказным тоном велела:

– Шли бы вы оба отсюдова. Чуть мальца не сгубили, – и тише добавила, – ёлкин пень вам в зад.

Когда Алёна вошла в дом, Иван приказал Симу затихариться в овине, а сам отправился к колодцу. Напившись холоднющей водицы и наполнив на всякий случай фляги, мальчик присел передохнуть в тенёчке раскидистой черёмухи, росшей у колодца. За несколько минут сидения под сладко пахнущими ветками он уже знал всё что надо.

В доме Арефы-кожемяки третью седмицу жила беда. Оленёк – единственный сын Арефы и жены его Малены кончался в этот миг в страшных муках. Только эту новость и обсуждали сейчас кумушки у колодца:

– Эхма, бабоньки, – горестно вздыхала полногрудая бабища в ярко-красном охабне с воротом, отороченном белкой, изрядно потрёпанной молью.– И за что этакая напасть на Арефов род? Ведь Малена-то, посчитай, четверых деточек друг за дружкою схоронила. И до года не доживали, кровинушки.

В ответ на её причитания чернобровая молодица, увешанная мелкожемчужными бусами в несколько рядов, и в платке, повязанном широченными концами надо лбом, громким шёпотом сообщала товаркам:

– Уж больно светел у них мальчонка-то получился. Знамо дело, что такие детки надолго туточки не остаются. Самуру Вседержителю нужны шибче, чем родным отцу с матерью.

На эту народную мудрость ни у одной женщины не нашлось возражения. Все они лишь в такт дружно закивали головами.

Ваня возвращался к избе Арефы и на чём свет держится проклинал глупых баб. Если слушать эти бредни, то получается, будто для страдающего мальчишки белую лодью* надо стругать и тут же на погребальный костёр тащить. И про Вседержителя эти нарумяненные и насурмлённые гусыни ничего не понимают. Он не нуждается в таких, как Оленёк. Будто бы делать Самуру нечего, как всячески морить хороших мальчишек. У него есть дела и поважнее. Ивану про эти дела кое-что было известно. По крайней мере, про одно важное дело точно.




Дело Первое (первый сон Ивана)


Огромный белый зал освещался множеством светильников, развешанных на стенах. Было прохладно, чувствовался лёгкий сквозняк. В абсолютной тишине вдруг раздалось смачное раскатистое «а-а-апчхи!», и чей-то тихий голос пробормотал что-то похожее на «буттьтездрвы». Эхо, в испуге заметавшееся под высокими сводами, наконец-то успокоилось и снова задремало. Через несколько минут глаза Ивана привыкли к необычному освещению, и тут он заметил в самом конце зала некое шевеление. Ваня решил подойти поближе. Он несколько раз оглянулся на спасительный дверной проём, который маячил где-то вдалеке за его спиной. Прирождённая осторожность стучалась в каждую клеточку Ваниной трепещущей души и истошно вопила: «Драпай, парень, сматывайся, давай дёру, уноси ноги, навостри лыжи» и что-то там ещё. Но не менее прирождённое любопытство нашёптывало на левое ушко: «Подкрадись на цыпочках и подгляди одним глазком, чего это там творится и кто это там так здорово чихает». А ещё была фамильная гордость. Никогда Иван сын Ерёмы из рода Коростелева не испугается того, чего и девица не забоится. Здесь надо дать некоторое пояснение, что под «девицей» Иван подразумевал Алёну, тем самым совершая некоторую тактическую оплошность. Тем не менее, мальчик нашёл в себе силы после недолгих раздумий двинуться в ту сторону, которая его так заинтересовала. Осторожно приблизившись, он присел на корточки в одну из стенных ниш и начал наблюдать за хозяевами странного зала. За большим столом сидели двое. Учитель и Ученик. Почему это именно так, Иван не знал. Он лишь принял их за того, кто учит, и того, кто учится. Двое сидели молча, склонившись над массивным раскрытым фолиантом. Мальчик до этого момента никогда не видел книг. Но тут он был уверен, что перед ним именно книга. В княжестве все записи велись на пергаментных свитках или деревянных дощечках, натёртых воском. Иван разумел буквицу и численницу, но писать и считать на навощённой доске при помощи заострённой палочки ему приходилось нечасто. А про то, что на свете существуют книги, Иван знал лишь из рассказов своего учителя. Старый Дрок так и не доучил своего единственного ученика. Несчастный был обвинён в Тайных сборах, попал к пепельникам и сгинул бесследно. Было это четыре лета назад, и уже тогда в Иване напрочь засела неодолимая тяга к учению. Он хотел  знать всё. Как устроен мир, чем питается засадник болотный*, почему Алёна не смогла вылечить маму, когда отец наконец-то вернётся из своих бесконечных торговых походов. Мальчик стремился к заветным знаниям, как головастик, у которого вчера прорезались лапки, стремится в водоём поглубже, как бабочка, перелетающая с цветка на цветок в поиске нектара стремится найти такой бутон, который даст ей вкуснейший напиток на всём белом свете. Когда Иван так стремился к знаниям, он забыл об одном: бабочка, летящая на пламя, обжигает свои прекрасные крылышки и падает с небес на землю. Для него тот роковой случай на Киким-болоте как раз и стал таким… пламенным.

Иван сидел в неудобной позе, ноги его затекли, спина от холодного мрамора окоченела, но он и не думал хоть как-то улучшить своё положение. Он совершенно перестал бояться этих двоих, и понял, что они его не видят, или не хотят видеть. Просто он слушал их голоса, впитывал в себя новизну ощущений, вбирал всё услышанное и увиденное до последней капли. На каком языке общались Учитель и Ученик, Иван не знал, да ему и неважно это было. Самым важным, самым главным было то, что Иван получал Знание. Теперь он знал, что этот простуженный, хлюпающий носом старик в просторных белых одеждах и мерлушковых онучах на босу ногу пишет Книгу. А его хмурый, темнокожий, в чёрном плотном одеянии Ученик помогает ему писать. Хотя слово «писать» тут звучит как-то неверно. Правильно будет сказать, что они плетут Книгу. Каждая страничка тут соткана, сплетена, собрана, сделана из великого множества волосков. Один волосок – одна Жизнь, одна Судьба, одна Доля или Бездолье. Вот так вот. Иван не знал, сколько времени он просидел, но вдруг что-то случилось. Белый старик взял из протянутых ладоней своего тёмного ученика несколько волосков и принялся их рассматривать. Это было три волоса. Длинный русый, похоже, из девичьей косы, потемнее с рыжинкой, завивающийся непослушным колечком, в точности такой, как у самого Ивана, и опаловый жёсткий звериный, будто выпавший с чьего-то пушистого брюха. Иван потянулся вперёд повнимательнее посмотреть, что же будет делать старик. Потянулся и… проснулся. Теперь он точно знал, что у Самура Вседержителя есть одно очень важное Дело – он пишет Книгу. Вернее, плетёт, или вяжет, ну, в общем, что-то в этом роде.

***

Арефа с Маленой сразу поняли, кто перед ними. В редкие моменты обострения ощущения жизни и смерти к человеку приходит знание. Когда человек одержим одной мыслью, он каким-то своим тайным звериным чутьём обоняет приближение перелома и отключает такие ненужные чувства, как страх, любопытство, ненависть, радость или любовь. Человек перестаёт быть человеком. Он становится чем-то другим. Арефа и Малена сговорились между собой взойти на погребальный костёр сына вместе, держась за руки. Их сын умирал, и вместе с ним умирали они. Алёна пришла в этот дом спасти не одну жизнь, а три. Она знала о сговоре между мужем и женой. Её это и злило, и восхищало. Девушка в жизни пережила много бед и потерь, но никогда до сегодняшнего дня не задумывалась над возможностью уйти из жизни добровольно. Бесстрашный боец и изрядная баламутка, Алёна без малейшего сомнения встала бы на защиту своих близких – Ивана и кота. Да-да, за кота она любому бы кадык вырвала голыми руками. Кот был ей дорог. И с каждым днём его дороговизна лишь возрастала. А если кому-то в этом мире и суждено было разделаться с Симом, так это могла быть только сама Алёна. Но чтобы вот так запросто решить уйти к Самуру. Не ждать, когда Он призовёт, а самому, без Его помощи. Это было какое-то новое ощущение, необычное, пугающее и … будоражащее. Будто ей предстояло нырнуть в прорубь. Мысли мелькали в её голове с бешеной скоростью. Но Алёна не дала себе поблажки. Она встала перед этими людьми и начала поочерёдно тыкать в них своим грязным указательным пальцем, приговаривая:

– Ты пойдёшь по соседкам и соберёшь двенадцать ведёр парного молока да кликнешь своих товарок в помощь натаскать двенадцать ведёр колодезной воды, – тут Алёнин палец с хозяйки был переведён на хозяина. – Ты принесёшь из красильни три чана, разожжёшь во дворе костёр и в одном чане вскипятишь воду. Тоже ровно двенадцать ведёр, да чтобы кипела-бурлила. И в дом до закатных битов ни одна тля проникнуть не должна…

Сказала, сверкнула синими глазищами, развернула хозяев к двери и дала им в спины хорошего тычка.

Очень быстро все приказания девушки были исполнены. Посреди горницы стояли три чана: с парным молоком, с крутым кипятком и с колодезной водой, от которой, как от горячей шёл пар. Ещё Алёна, перед тем как припереть дверь, велела Малене принести четыре курячьих яйца. Когда всё было готово, она оглядела избу, подошла к двери и, привстав на цыпочки, легко сняла чучело филина. Отдала птицу мявшемуся у порога обескураженному Арефе и сказала:

– Знаешь, кожемяка, я твоего мальца сейчас из нави тащить буду. Вытащу али нет – как Самуру будет угодно. А ты мне должён одно пообещать…

– Ох, ведуньюшка, так ведь я ж…

– Не перебивай, – от строго взгляда девушки рот кожемяки захлопнулся сам собой, – пообещай мне это… эту… вот его, – она указала на филина, – мне отдать. Обещаешь?

Арефа не нашёл слов. Лишь молча кивнул.

Для ведовства всё было готово. Не готова лишь пока была сама ведунья. Алёна постояла в нерешительности мгновенье, затем что-то неслышно прошептала и в один миг скинула всю свою одежду. Туго заплетенную длиннющую косу обычная девушка расплетала бы ой как долго, Алёне же достаточно было провести ладонями по всей длине косы, как та тут же распелась сама собой. Волна русых волос хлынула по обнажённой девичьей спине и, прикрывая молочной белизны ягодицы и бёдра, успокоилась под коленками. На дворе только что был светлый весенний денёк, как вдруг слюдяные оконца избы затянуло чёрной пеленой и в горнице стало темно как в погребе. Даже запах в доме изменился. Силы нави не привыкли уступать, пусть даже и могучей ведунье. Сейчас Алёну пока только предупреждали, чтобы она одумалась и не вступала в неравную борьбу. Однако плохо же знали на том свете характер Алёны, дочери Елани из рода Свиристелева.

Пока велись спешные приготовления во дворе Арефы и Малены, Иванушка узнал ещё кое-что. Соседский мальчишка, живущий через улицу, приятель умирающего мальца, рассказал Ивану, что болезнь на Арефова сына наслал чёрный чародей. Иван сперва засомневался, но мальчишка показал ему неоспоримое доказательство своей правоты. Страшным шепелявым шепотом Серок, этот девятилетний любитель тайн, на ухо поведал Ивану историю о Проклятом колдуне и Несчастном сыне кожемяки.




История о Проклятом колдуне и Несчастном сыне кожемяки, рассказанная Иванушке Серком под большим секретом (при этом мальчишка так старался, что заплевал Ивану правое ухо, полшеи и ворот рубахи)


Почти четыре седмицы назад в Прасте случился небольшой переполох. Через Южные ворота в город въехал необычного вида странник. Верхом он был на маленькой дикарской мохноногой лошадке, неказистой, но выносливой и непривередливой. Несмотря на установившуюся тёплую погоду, странник с головы до ног был укутан в толстый шерстяной плащ. На голове у него было нелепое сооружение, напоминающее бабий кокошник вперемешку с воинским шлемом. При ближайшем рассмотрении это оказалось шапкой из войлока, видимо, когда-то бывшего белым, а теперь из-за дождей и дорожной пыли ставшего коричнево-серым. Обут чужеземец тоже был невесть как: на босу ногу чудные башмаки с каблуками. Пятки в них оставались открытыми, а носы, напротив, были закрыты, сильно удлинены и загнуты вверх. И ведь не лошадь и одежда были самыми примечательными в облике чужака, а его кожа. Она была черна, как печная сажа. Сказать, что приезжий был молод или стар, Серок не мог, потому что из-за необычного цвета лицо чужака не поддавалось никакой классификации. Стражники, исправно нёсшие в тот момент дозор на Южных воротах, мягко говоря, обалдели. Но, несмотря на то, что удивлению их не было границ, мозгов-то у мужиков хватило, чтобы отправить посыльного за пепельниками. Те прибыли так быстро, как только позволяла их чинная неторопливая походка. Один из двоих прибывших разговаривал с чужаком на незнакомом языке, причём не на том, на котором говорил сам странник. Сначала пепельник, как и полагается, заговорил с ним на самурейском, потом на гандейском, потом на сахамарском, и лишь в последнюю очередь на том, который знал сам чужестранец. Сметливый стражник подметил, что чужак с трудом подбирает нужные слова, да и пепельнику разговор давался нелегко. Странное дело, но чужак каким-то чудом смог уговорить подозрительных пепельников пропустить его  в Праст. Может быть, его выручила светившаяся в глазах рабская покорность и полная отрешённость от происходившего, так не свойственная местным жителям. Может быть, помогло то, что при нём не оказалось и щепотки целебень-травы. Может быть, на пепельников каким-то образом подействовал вид охранной подорожной с княжеской печатью. Кто знает? Одно стражникам было известно наверняка: чернокожий пришелец не заплатил Серым братьям ни монеты. И не потому, что у него не было денег, напротив, в увесистом поясном кошеле после уплаты въездной пошлины ещё прилично серебра оставалось. А потому, что пепельники никогда ни у кого ничего не брали. И рук их, постоянно глубоко засунутых в широкие рукава ряс, тоже никто и никогда, кроме самих пепельников, не видал. Не о пепельниках, однако, сейчас идёт речь, а о чёрном колдуне. В Прасте чужеземец провёл одну и половину седмицы, и всё это время он просидел на самой высокой смотровой башне. Не слезал оттуда ни за едой, ни за питьём, ни за какой другой нуждой. Раскорячил на смотровой площадке какие-то чудные палки и не отходил от них ни днём, ни ночью. По светлому времени смотрел на солнце, по тёмному – на луну и звёзды. Иногда отваливался от своих палок и чего-то карябал в пергаментных свитках. Когда чужеземец слез с площадки, ему, ослабевшему от голода и бессонницы, пришлось держаться на опору башни. Но на измождённом и уже даже не чёрном, а сером от лишений лице блуждала беззаботная белозубая улыбка. Что бы он там ни рассматривал на небе, он увидел то, что хотел. Вокруг чужака собралась толпа галдящих ребятишек, среди которых были и Оленёк с Серком. Счастливый чужеземец поманил к себе ребятишек и самых смелых, не побоявшихся подойти к страшному незнакомцу, ждало чудо. На чёрной ладони пришельца лежали яркие разноцветные камушки. Один камушек незнакомец положил себе в рот и удовлетворённо захрустел, показывая, что камушек очень вкусный. Ребятня моментально разобрала заморское угощение. Детишки начали пробовать дивные камушки и поняли, что ничего вкуснее за свою недолгую жизнь они ещё не пробовали. Ели угощение все, кто в тот момент находился на площади, а занедужил один Оленёк. На следующий день мальчик не смог подняться, весь горел и метался по постели. Через пару дней всё его тело покрылось гноящимися ранами. Он то и дело впадал в забытьё, а в те редкие моменты, когда приходил в себя, так кричал от жгучей боли, что соседи в ужасе закрывали ставни на окнах и затыкали печные отверстия. Но крики умирающего ребёнка всё равно были слышны далеко в округе. В последние три дня силы покинули его полностью. Громкие крики перешли в еле слышные стоны. В тот день, когда небывалый недуг пришёл в дом Арефы и Малены, туда же наведались и пепельники. Внимательно осмотрели больного ребёнка, не боясь заразиться, и сказали: «Готовьте ему лодью». Городской голова сперва было навострился послать людей вдогонку чёрному звездочёту, но остальные детишки были здоровы, и власть суетиться перестала. А зря…

***

Крепкий дубовый стол – украшение горницы. Столешница, выскобленная добела, – длань божья. Сюда-то Алёна и выгрузила свои заветные мешочки. Из первого – самого увесистого отсыпала на ладонь полпригоршни травы, из второго, поменьше, досыпала на ладонь три щепотки и, наконец, из самого маленького и самого ценного, кучечку величиной со свой мизинчиковый ноготок. Плавно, осторожно, боясь чихнуть или кашлянуть, Алёнушка засеменила к чану с кипятком и сыпанула в него треть смеси со своей ладони, потом треть ушла в колодезную воду, а вот у чана с молоком девушка задержалась подольше. Тщательно стряхнула с левой ладони в молоко остатки целебень-травы, развернула обе ладони в сторону стола, где аккуратной стопкой лежала её одёжка и стояли полуразваленные сапожки. Из левого сапога вдруг не спеша выполз нож, развернулся рукоятью в сторону развернутых ладоней, сбалансировал в воздухе и плавно подплыл к хозяйке. Алёна привычно ухватила левой рукой костяную рукоятку, занесла над своим правым предплечьем и полоснула по руке. Из глубоко пореза тут же обильно заструилась кровь. Двенадцать крупных тёмно-вишнёвых капель упали в чан с молоком. Лишь последняя капля коснулась молочной поверхности, как мир перевернулся  с ног на голову. В доме завыло, завизжало и зарычало страшными навьими голосами. Белая поверхность закипела иссиня-чёрной зловонной жижей. Из неё полезли лапы и морды невиданных чудовищ. Весь этот рычащий и визжащий комок чешуйчатой, мохнатой и бескостной плоти рвался к ведунье с единственной целью – утащить к себе, в свой потусторонний навий мир. Чтобы рвать, кромсать, уничтожая всю, до последнего кусочка. Чтобы забрать себе её светлую душу. Девушка сначала в испуге отшатнулась от страшного видения, но тут с топчана раздался еле слышный в страшном рёве жалобный стон, и она очнулась. Медлить было нельзя. Оленёк испускал дух. Алёнушка решительно развернулась лицом к рвущимся в её сторону исчадиям и вскинула руки к небу. Она зашлась в глубоком надсадном крике, идущим не из горла, а из самого нутра. И словно в ответ на её вызов твари полезли из чана. Вот уже несколько капель упало на пол избы, и на месте их падения образовались чёрные дымящиеся дыры – толстенные кедровые доски прошило насквозь, как вышивальщица, не задумываясь, протыкает иглой полотно. Этого Алёна стерпеть уже не могла. Она вытянула руки в сторону чана с тварями. Лицо девушки исказилось в оскаленной гримасе, каждый волос на её голове стал жить своей собственной жизнью. Они объединялись в тонкие пряди, на конце которых вырастали шипящие змеиные головки, змейки обвивались вокруг навьих прислужников и сдавливали их убийственными удавками. Женский волос очень прочен, а уж укреплённый наговором и отваром из целебень-травы, становится непобедимым оружием. Когда последняя придушенная тварь убралась на свою тёмную сторону, молоко вновь приобрело обычный белый цвет. Алёна встряхнула головой – волосы приняли свой всегдашний вид; подошла к топчану и стала разворачивать замотанного в тряпицы мальчишку. На его теле не было живого места от язв и гноящихся ран. Совершенно непонятно было, за что в этом истерзанным хворобой теле цеплялась жизнь. Когда последняя обвязка, пропитанная облепиховым маслом, топлёным гусиным жиром и ещё какой-то гадостью, была снята с тела мальчика, Алёна взяла мальчика на руки и пробормотала:

– Хворый-хворый, а весу в нём, поди, сто баров.

На самом деле Оленёк шибко исхудал за время болезни, и рёбра его так и выпирали из-под изъязвленной кожи. Но борьба с навью измотала девушку так, что ей сейчас и Сим показался бы размером со слона. Очень боясь упасть, она добрела со своей драгоценной ношей до молочного чана и опустила туда мальчика. Она полностью погрузила его в молоко, оставив на поверхности лишь светловолосую голову. Странные чувства возникли в её душе, когда вдруг ей подумалось, что лица и шеи мальчика болезнь не коснулась. Глаза у него были полуоткрыты, но ничего не видели – он был в забытьи. И Алёна видела, что сын кожемяки невероятно красив. Красив не так, как бывают красивы сытые, здоровые и обихоженные дети богатых родителей, и не так, как бывают красивы босоногие, загорелые и свободные детишки землепашцев и работных людей. Он был красив внутри. Он был красив так же, как был красив её Ванюша до того проклятого дня. Эх-ма, не время сейчас в горькие воспоминание уходить. Надо чужого мальца до конца спасать. Половина дела ею уже была сделана. Алёна пошептала над молоком, оно взволновалось, но почти тут же успокоилось. На лицо мальчика вернулся лёгкий румянец, цвет губ из сине-жёлтых стал алым, а дыхание из частого и прерывистого превратилось в спокойное и ровное. Пришла пора переложить его в чан с горячей водой. Алёна голым локотком попробовала горячую воду и убедилась, что та остыла уже достаточно, чтобы не обжечься. Она перенесла мальчика в этот чан. Оленёк всё ещё был без сознания, но язв на его теле стало гораздо меньше, а раны затянулись плотной кожистой корочкой. Алёна пошла посолонь вокруг чана и стала читать один из тех наговоров, которым её обучила покойная тётка.

Двенадцать кругов с наговором явно помогли: Оленёк приподнял голову, удивлённо заозирался вокруг и… чихнул. Пришло время переносить его в последний чан. Хвала Вседержителю, что Алёне не пришлось тащить его на руках. В колодезную воду Оленёк залез сам. И оттуда уже вылез совершенно здоровым человеком.

***

Всё это время Сим просидел в овине. В ночь перед приходом троицы в Праст хозяйская корова отелилась. Большеголовый телёнок нетвёрдо стоял на ножках, то и дело припадая к материнскому вымени. Сообразительный кот долго внимательно присматривался к действиям телёнка и, наконец-то, решился. Если бы не дикий голод, от которого кружилась голова, Сим не рискнул бы подойти к корове. Дома Алёна и Иван корову не держали – молоко им доставалось путём натурального обмена с сердобольными соседями, поэтому Сим, три года проживший в деревне, имел весьма смутное представление о том, откуда берётся молоко. И вот случай помог. Телёнок в очередной раз отвалился от материнского вымени, и следом за ним бочком-бочком Сим подкрался к бурёнке. Привстав на задние лапы, мягкими передними кот обхватил сосок коровьего вымени и тихонечко потянул вниз. Молочко тонкой тёплой струйкой потекло на солому овина. Эх, драгоценная жидкость пропадала! Сим огляделся в тёмном овине. Темнота, как известно, – друг молодых котов. Кот узрел прислонённый в углу кусок старой полуистлевший рогожки и немедля подтащил его к корове. Теперь всё молочко попадало на рогожку. А уж слизывать его с плотной поверхности коту не составило никакого труда. К моменту полного выздоровления Арефова сыночка Сим был абсолютно счастлив.

Молока в кошачий желудок влилось на пару литров больше, чем помещалось туда любой другой жидкости, тёплый телёнок лежал около своей усталой мамаши, которая флегматично пережёвывала прелое сено, а усатый бродяга лежал тут же, привалившись сытым брюхом к пегому бочку телёнка. Любой нормальный кот в такой ситуации давно бы удрых, но только не Сим. В отличие от обычных домашних кошек симосиды спали не по 16-18 часов в сутки, а три-четыре. Да это и сном и назвать-то нельзя было, потому что один глаз у Сима во время дрёмы всегда был приоткрыт, то есть соблюдал бдительность. Тесная духовная связь с Иваном и, как это ни странно, с Алёной позволяла Симу всегда точно определять, что сейчас делают брат и сестра и в каком они настроении. Об Иванушке Сим не беспокоился. Отзывчивая соседская кумушка, та, что в жемчугах к колодцу ходила, приютила Арефу и Малену, а с ними и Ивана. Так что мальчик сейчас был сыт и спокойно подрёмывал, сидя на низенькой приседке у соседской печки. Сестрице же пока было не до отдыха. Она сидела на корточках в углу Арефовой избы и катала по полу куриное яйцо. Это было последнее. Три предыдущих яйца были уже накатаны и разбиты в старую плошку. Вместо яичных желтков в плошке плавало три чёрных дымящихся глаза – это болезнь вышла наружу. А вот последнее – четвёртое яйцо оказалось чистым.

– Уф, – Алёна устало отвалилась от угла и глянула в сторону спасённого мальчика.

Оленёк до сих пор не пришёл в себя. Из последнего чана он вылез самостоятельно и перебрался на лавку. Голый и мокрый Оленёк потерянно сидел на лавке, обсыхал и думал о том, что мёртвым быть не так уж и плохо. В своём доме его оставили, от ужасной боли и страшных язв избавили, правда, мама у него теперь другая. Неизвестно, добрая или не очень, но уж красивая – это точно. Следующие слова новой мамы слегка разочаровали мальчика:

– Чего расселся, конопатый! Живо оделся да за папашей своим бестолковым сбегал. Ага, ещё мамке там скажи, чтобы еды побольше сготовила. Жрать хочец-ца, мочи не-е-е-хр-р.

Не договорив, Алёна сползла по стенке избы и, свернувшись калачиком, сладко засопела.

***

До последнего закатного бита оставалось совсем ничего. На город медленно надвигалась сумеречная полутьма. Жители зажигали лучины. Мужчины отдыхали после тяжёлого рабочего дня, хозяйки собирали ужин. Этим вечером в каждом прастовском доме говорили лишь об одном, – о чудесном спасении сына Арефы-кожемяки.

В доме самого Арефы был праздник. Весь стол был уставлен мисками и кувшинами. В центре на самом большом деревянном блюде возлежал жареный гусь, начинённый яблоками и пшеном. На блюдах поменьше были разложены грибочки солёные, рыбка копчёная, мясцо подвяленное да мясцо усоленное, пирожки с начинками разнообразными, репа пареная и в меду варенная. В кувшинах были узвары. Иван как раз сейчас надулся своим любимым, клюквенным, и усердно грыз гусиное крылышко. Алёна в одной руке держала румяный пирожок, в другой – ложку с пареной репкой. Хозяева сидели напротив своих гостей и молчали. Малена, подперев щёки руками, любовалась на то, с каким аппетитом чужие дети уплетают её стряпню. Арефа же прикидывал, во что обойдётся ему спасение сына. И, видимо, думал так усердно, что мысли его из головы разве что через уши наружу не пёрли. Алёна исподлобья глянула на кожемяку и пробурчала сквозь зубы:

– Не боись, хозяин. Много с тебя не запрошу. Видишь, – она демонстративно выставила из-под стола ногу в потрёпанном сапоге, – сапожки зело поизносились. Вот новая пара с тебя и буде. И пару краюх хлебушка нам в дорогу снарядишь. На рассвете уходим.

– Ой-ёй, гости дорогие, – огорчённо всплеснула руками Малена, – остались бы погостевать у нас. Ишь, какие худые да оборванные. Я ужо вас подкормлю, одёжкой снаряжу. Что скажешь, хозяин?

Арефа поскрёб в затылке своей лопатообразной пятернёй и утвердительно кивнул.

– Нам нельзя надолго туточки оставаться, – отхлёбывая из глиняной кружки, простодушно сказал Иванушка. За это под столом получил тычок от Алёны, поперхнулся и закашлялся. Сестрица от всей души треснула пару раз братца кулаком по спине. От её не в меру участливого похлопывания из глаз паренька ручьём хлынули слёзы.

Сима в доме не было. Парное молоко в неограниченных количествах на организм кота оказало весьма странное влияние. Сим сидел в известной позе в раскидистых огородных лопухах и страдал. Ну почему, почему за своё недавнее счастье ему приходится так жестоко расплачиваться? И даже Ивана рядом с ним нет, чтобы хоть было кому поплакаться на нелёгкую кошачью долю.

Когда дверь избы приоткрылась и на пороге появился странный зверь, похожий на кота, хозяева не шутку всполошились. Алёна кивнула в сторону Сима и сказала:

– Это наш котейка. Видать в вашем огороде шпал, вон лопух-то к жадниче прилип, – тут она прожевала пирожок, сглотнула и добавила, – голодный небось.

Малена вскочила с лавки и засуетилась с мисками:

– Щас молочка ему парного налью…

От слов хозяйки кот согнулся пополам, тоненько завыл и опрометью кинулся вон из избы.

– Вань, чего это с ним? – сыто отвалившись от стола, спросила Алёна.

– Видать, птица эта ободранная его напугала.

Филин продолжал сидеть на старом месте, хитро щурил на Алёну свои круглые жёлтые глазищи и явно на что-то намекал.




Кикимора на сносях


Лето того года, когда отец Алёны и Ивана привёз диковинного кота из своего торгового похода, выдалось очень жарким. Свою родовую землю Ерёма Коростель как обычно сдал соседу под посадку репы, гороха и чего-то там ещё, а сам по ранней весне ушёл караванить на юркой остроносой лодье под косым правилом. Детям его на прожитьё должна была достаться десятая доля урожая. Да беда тогда всё Самурово княжество подстерегла: не случилось урожая в тот год. Засуха дотла спалила все посевы. И решились братец Иванушка и сестрица Алёнушка, которую из-за неурожая тётка из храма на время отправила домой, запасать на зиму всё, что могло быть съедобным и полусъедобным. В дне пути от их родной деревни раскинулось обширное болото. Если где и добывать еду, то на болоте. Крепко подумали братец и сестрица, прежде чем идти на Киким-болото, потому как в народе о нём ходила нехорошая молва. Болото началось с чахлых кривулишных берёзок, щедро обвешенных чагой. Алёна с Иваном аккуратно срезали самые маленькие чажки, ещё мягкие, пряно пахнущие, напитанные солнечным теплом и лесным духом. Высушенные и измельчённые они давали полезную заварку, которая в отличие от заварки из целебень-травы была беспошлинной, но не менее вкусной. Ещё она улучшала зрение, обостряла слух, а размешанная в равной доле с настоем корня болотника смоляного и соцветиями малой курницы была замечательным средством от кровотечения и бессонницы. Дети собирали чагу до тех пор, пока берёзовая рощица не закончилась. Большая часть дня была потрачена на блуждания в окрестностях болота, так что к самому болоту брат и сестра вышли слишком поздно. Им оставалось разбить лагерь, сварганить нехитрый ужин и устроить место ночёвки.

Обкопав место очага так, чтобы огонь не сносило в стороны и шальная искра не вырвалась из круга, Алёна начертила заострённой палочкой охранный квадрат, поставила в каждом углу по наговорённой веточке от старой домашней ольхи, росшей около их дома со дня рождения отца. Это была их родовая ольха. Деревья поменьше – это был дубок Ивана и Алёнина сосенка. Мамину ёлочку по обычаю Коростелей бережно выкопали со всеми корнями и перенесли на обрыв Хладени к тому месту, где была погребена лодья с прахом Елани. Алёна могла взять и свои, сосновые, веточки, но вспомнила тёткину учёбу, когда та чётко наставляла храмовых послушниц:

– Помните накрепко, девоньки, обереги надо ставить такие, чтобы духи места чуяли старшинство.

Потом Верховная жрица Лимпы долго и подробно объясняла своим ученицам, что духи леса и степи, воды и земли, огня и воздуха, гор и пещер бывают с мужским началом и женским. Про болота, как хозяйство Водяного царя, наставница объясняла, что обереги там надобны мужские. Алёна хорошо это запомнила и потому взяла веточки с отцовской ольхи. Кто в пору травеня рождён, тому ольха – покровительница, а Ерёма Коростель как раз посерёдке лета на Самуров свет появился. Правильность Алёниного решения подтвердилась почти сразу после закатных битов. К наговоренным линиям их маленького лагеря начали лезть смутные тени. Во тьме замерцали странные огни: не то рассыпанные там и сям гнилушки, не то глаза ночных хищников. Огни то приближались, то отдалялись, тоскливые, протяжные звуки, от которых душа в испуге должна была рваться наружу, слышались отовсюду. Это болотная нежить собиралась на званый ужин. Неупокоенные утопленники, затянутые в эти места коварными болотными мороками, вылезали после заката из своих сырых, тинистых могил и начинали бродить по окрестностям в поисках свежей плоти и горячей крови. Девочка боялась лишь одного: как бы они не разбудили умаявшегося за день братишку. Сама она за годы, проведенные в храме Верховной жрицы Лимпы, навидалась такого, что теперь не боялась ни живых, ни мёртвых. А мертвяки всё прибывали и прибывали. Их голокостные, крючковатые пальцы тянулись в сторону детей, зубы, выпирающие из черепов с пустыми глазницами, скрежетали в бессильной злобе, что не могут проникнуть за невидимую преграду. Алёна поняла, что спать в эту ночь ей не придётся и начала развлекаться. С той стороны за её преграду не мог попасть никто, но с их стороны запрета на выход не было. Алёна вытаскивала из костра прут покрепче с ярким огненным глазом на конце и тыкала в самую гущу оживших покойницких тел. И тогда на всё Киким-болото раздавался разъярённый вой – огонь животворящий никакая плоть не терпит, ни живая, ни мёртвая. Иногда для поддержания тонуса среди всё прибывающих и прибывающих вурдалаков девочка кидала в их толпу крупную горящую головню. И тогда вопли болотной нави становились вовсе нестерпимыми. Иванушка начинал вертеться на своём жёстком ложе, но Алёна лениво проводила над его головой правой рукой, шептала несколько слов, и брат снова засыпал сладким, крепким сном. Так до первых лучей солнца и дразнила полусонная девчонка толпу нежити, охочей до человеченки.

С первыми лучами солнца, когда навье племя поспешило убраться по своим зловонным норам, до задремавшей девочки донёсся непонятный звук. Больше всего этого было похоже на громкое куриное кудахтанье вперемешку с лягушачьим кваканьем. Известное ведь дело, что любопытство не только кошек губит. Вот и попёрлась сердешная на странные звуки. А когда вышла к небольшому полузатопленному овражку, увидела, что на мокрой кочке, облепленной сочным мохом, полулежала, полусидела красавица-кикимора. Её огромные зелёные глаза вылезали из орбит от предродовой натуги. Схватки были частыми. И, похоже, что боль роженица испытывала нестерпимую. Алёна сползла в овражек, перепачкавшись в глине и изрядно промочив одежду. Она безо всякой боязни подошла к кикиморице. В какой другой раз, может быть, и не сунулась бы – с чего бы это, спрашивается, людям с нечистью дружбу водить. Но сейчас не могла пройти мимо. Своим ясным ведовским чутьём девочка безошибочно угадала, что у молодой кикиморы это первые роды. Первые и, как водится, очень тяжёлые. Такие тяжёлые, что, если ей не помочь, она обязательно загнётся. И дитё кикиморочье тоже наверняка не выживет. Если вообще родится. Так могла бы рассуждать Алёна, если бы была постарше и помудрее. Однако она ни о чём подобном не думала. Лишь спешила помочь несчастной. Точно так же девочка сунулась бы в волчье логово спасать недужную волчицу, не думая, что зверюга запросто может и в горло своей спасительнице вцепиться. Спасённая Алёной болотная дева оказалась дочерью Водяного царя – здешнего правителя. И тот не поскупился на награду. Дал девочке склянку с живой водой. На обратном пути эта водица ей ох как пригодилась…

Глава 3. Куси, Куся!

Перед тем, как улечься спать, брат и сестра условились двинуться из Праста по зорьке. Потому и поднялась Алёнушка спозаранку со своей мягонькой постельки, заботливо приготовленной Маленой накануне. Одну седмицу и две ночи не спали Алёна, Иван и Сим по-людски. Всё в наскоро связанных шалашиках да просто под вывороченными корневищами. Тракт через Смурный лес был мрачен, близкими человеческими жилищами не обременён и постоялых дворов вдоль дороги тоже не имелось. А если бы и были приюты для странников, то платить троице всё равно было нечем.

Край неба на востоке лишь слегка подёрнулся розоватой дымкой, над избами не курился дымок, и петухи только собирались приветствовать новый день. Но не все горожане в эту ночь спокойно почивали в своих постелях. Со вчерашнего вечера у крыльца Арефовой избы дежурил пришлый со всего городка убогий, калечный да недужный народец. Толпа набралась дюжин с семь-восемь. Но Алёна даже не вышла глянуть на этих людей. Когда-то она чётко усвоила тёткины уроки: брать на себя ровно столько, сколько под силу поднять. Возьмёшь ношу хоть с лебёдушкину пушинку тяжелее, – всё, тут тебе и бесславный конец. И груз не снесёшь, и без головы останешься. За этим нехитрым правилом скрывалась ещё одна житейская мудрость. Каждый житель Самурова княжества знал, что ведуны и ведуньи вправе лечить без дозволения Серого братства лишь детей до первой дюжины годов. Кто старше, тот сперва должен через руки пепельников пройти. Но по негласным законам жители Самуреи, как вот Арефа с Маленой, спешили в первую очередь призывать к своим заболевшим детям Серых братьев. На всякий случай, так сказать. Иногда пепельники помогали, но чаще отказывали. И совсем уж редко те родители, за чьих детей не брались пепельники, излечивали чад другими доступными способами. Случай с Оленьком как раз и был таким – из ряда вон. Ведь родителям мальчика открыто было сказано: «Готовить ему белую лодью». А тут вышло, что чумазая, почти босоногая пришлая девчонка разом утёрла носы Серым братьям. Народ Праста ликовал. Но делал это очень тихо, еле слышным шёпотом, друг другу на ушко. Весть о юной ведунье разлетелась так быстро, что семья кожемяки и его гости не успели закончить вечернюю трапезу, как пришёл первый проситель. Алёна коротко дала понять хозяину, что очень устала и желала бы отдохнуть. И кожемяка, не раздумывая, спустил с цепи огромного сторожевого кобеля.

Угольно-чёрный, с небольшими бурыми подпалинами на могучей груди, покрытый не длинной, но невероятно густой шерстью, хозяйский пёс производил неоднозначное впечатление. Он не лаял, не бегал по двору от великой радости, что ему наконец-то разрешили порезвиться. Просто подошёл к калитке, улёгся возле неё и пролежал всю ночь. Проснувшись, умывшись и подкрепившись варёными рыбьими головами, Сим вышел на крыльцо и стал наблюдать за странной собакой. Он никак не мог понять, что в этом кобеле не так. Как и все коты, Симыч терпеть не мог псовых. Сам к ним не лез и не задирался, как прочие пакостники кошачьей наружности. Ко всему прочему, его крупный размер и отменные бойцовские качества пока не заставили ни одну собаку померяться с Симом на равных. Пришлось ему, правда, как-то раз иметь дело с волчьей стаей. Но то ж дикие звери, без малейшего намёка на цивилизацию. А домашних собак кот считал полурабами. И думал о них приблизительно следующее:

– Вечно скулящие, бестолково туда-сюда снующие и не убирающие за собой какашки питомцы – настоящие питомцы и есть. Питаются людской едой и людской добротой. Без хозяина и дня не могут. Тосковать начинают, выть. Фу, стыд и срам.

Хозяйский чёрный пёс Куся кота изрядно смутил. Не то чтобы Сим его испугался. Но и светиться лишний раз возле лохматого сторожа кот не рискнул. В этот момент на крыльцо выскочил Оленёк, который спал хоть и крепко, но чутко. Он ни за что не хотел пропустить проводы дорогих гостей. Не глядел мальчишка под ноги, вот и споткнулся о вальяжно растянувшегося кота и присел возле Сима на корточки. Жёсткая детская ладошка бесцеремонно затормошила нежное кошачье брюхо. Растерявшийся от неслыханной наглости кот оцепенел. Но уже через мгновение начал ловко ловить мальчишеские пальчики мягкими лапами, без малейшего намёка на когти. Оленёк зашёлся в весёлом смехе и начал, уже не стесняясь, тормошить и тискать кота. Такого всеобъемлющего блаженства Сим ещё не знал. Его буквально захлестнула волна нежности к этому незнакомому, чудом оставшемуся в живых ребёнку. Сим обхватил передними лапами руку мальчика и благодарно потёрся об неё своей усатой мордочкой. На шум их весёлой возни из избы выглянул Иван. Мальчик глянул на происходящее и вдруг почувствовал укол ревности. На его памяти кот никому не позволял даже намёка на подобную фамильярность. Ваня вздохнул, осторожно обогнул барахтающихся обормотов и приблизился к чудному псу. Куся поднял с могучих лап свою лобастую голову, принюхался к чужаку, запомнив его запах, и снова задремал. Через щёлку в заборе в свете восходящего солнца мальчик внимательно разглядывал горожан, собравшихся около Арефова дома.

Эти незнакомые люди, больные, искалеченные, прибитые каким-то горем или просто недовольные судьбой, чем-то заинтересовали Ивана. Он твёрдо был уверен, что сестра ни за что не возьмётся помогать им. Если Алёна что-то решала, то она решала это раз и навсегда. Однако Иванушка думал не об этом, а о том, как этим несчастным могло бы помочь ведовство сестры. Он взглядом отыскивал кого-нибудь из толпы, несколько секунд пристально вглядывался в лицо, крепко зажмуривался и видел внутри себя как наяву яркую картинку.

Высокая худая женщина средних лет, одета скромно, но чисто и опрятно, – бесплодна. Перепробовала всё: от измены мужу со многими крепкими плотью мужчинами до сильных, по-настоящему запретных снадобий. Она так рьяно желала ребёнка, что принесла с собой всё самое ценное, что у неё было. Почему бы не помочь ей? Потому что на её роду проклятие!.. Она стала седьмой в семье по женской линии, и на её голову пало Последнее заклинание. «Если выносишь ты в чреве твоём и родишь ты из лона твоего, то будет это Нечисть Великая, несущая погибель всему роду людскому …» Не-е-ет, нельзя этой женщине иметь ребёнка, никак нельзя. Хотя почему нельзя?

Ваня увидел в толпе ещё одну женщину. Совсем старую, измождённую, высушенную болезнью. Она пришла к ведунье просить не за себя, а за свою внученьку-сиротку. Точно знала мудрая бабка, что болезнь её неизлечима, но не на кого ей было оставить обожаемую кровиночку. Вот и подумала, что Алёна может похлопотать за девочку перед жрицами Лимпы. Знала бы ты, бабуля, что за Алёну саму сейчас впору хлопотать. Иван мысленно взял на прицел взглядом сначала бесплодную, потом старуху, свёл их вместе – благо что они были недалеко друг от друга, протянул между ними незримую крепкую нить и резко встряхнул головой. Должно получиться! Да, они встретились в толпе взглядами, молодая узрела на руках старой сладко спящего ребёнка и, сама того не ожидая, пошла к ним. Иван мысленно похвалил себя и переключился на следующего. Мальчик высматривал в толпе человека за человеком и видел людские судьбы. Уже сплетённые судьбы… Только тем двоим женщинам он смог помочь, да и то из-за маленькой девочки. Все, кто старше двенадцати, есть в Самуровой Книге, и расплетать-сплетать нити по-новому под силу лишь самому Вседержителю. Да ещё таким, как Алёна.

Несколько минут наблюдения за всеми этими людьми показали Ивану, что Учитель и его Ученик тут сплели всё верно. Вон та пышущая здоровьем тётка пришла за приворотным зельем, чтобы отбить мужа у своей товарки. Если бы Алёнушка дала ей нужной травы, то женщина получила бы что хотела. А следом разрушенная семья, исчахшая от горя жена, голодные детки-побирушки. И безумный мужик с пустыми глазами, брошенный своей новой жёнушкой по причине его полного мужского бессилия.

Теперь та миловидная скромная девчушка-хромоножка, что зябко кутается в вытертый шерстяной плат. Пока девушка стоит или сидит, её увечье незаметно. Но стоит ей сделать шаг, как становится ясно: такую замуж вряд ли кто возьмёт. Пригожая лицом жена – это полдела. В хозяйстве нужна баба крепкая да здоровая. А с лица не воду пить. Сейчас девушка живёт в доме городского головы – своего дальнего родственника, помогает его жене по хозяйству, нянчит детишек, одета, обута, сыта и вроде бы всем довольна. Хромота дана ей с рождения, и девушка желала бы знать, за что ей такая немочь и можно ли излечиться. Теперь глянем, что будет, ежели девушку чудесным образом исцелить. И увидел Иван горе многих матерей, которых эта девица, будучи излеченной, лишила бы сыновей, увидел жён, чьих мужей она увела бы. Парни и мужики теряли бы от неё головы, смертным боем бились бы за честь обладать ею. Ибо чересчур сильно в её здоровом теле будет женское начало, но управлять им она не сможет или не захочет. Значит, нельзя её исцелять. Её недуг – это спасение многих судеб.

Ох, кто это так потешно скачет на одной ножке, играется с придорожной пылью и пускает из носа зелёные пузыри? Никак, местный дурачок! Надо же, и его за каким-то лядом к дому кожемяки принесло. Скорее всего, бесцельно увязался за толпой. Как и всякому юродивому лет ему можно было дать и двадцать, и три раза по двадцать. Весь его облик вопил о несуразности существа, которого и человеком-то можно назвать с большой натяжкой: гладкое безволосое лицо, блёкло-голубые глаза навыкате с бесцельно блуждающим взглядом, ярко-красные сочные и мокрые губищи, беспрестанно что-то бормочущие, вихлястые движения рук и ног, будто отдельно живущих от хилого туловища. На прошлогоднем торге в Красповом Низе Ваня видел фокусы бродячих циркачей. У них в труппе было много дрессированных животных. Ловкая чёрно-серая обезьяна понравилась тогда мальчику больше всего. И сейчас, глядя на ужимки местного дурачка, Иван вспомнил кривляние той обезьяны. Он вспомнил, как вместе с весёлой ярмарочной толпой хохотал и тыкал пальцем в забавное животное, теперь же ему вдруг стало нестерпимо  больно от вида ржущих горожан, потешающихся над несчастным. Вот кто нуждается в истинной помощи! Мальчик пристальней вгляделся в умалишенного, зажмурился от видений, вихрем пронёсшихся в его голове и… лишился чувств от кошмарных картин, так чётко возникших перед ним в этот миг.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70606312?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.