ПрофАН и синяя тетрадь
ПрофАН и синяя тетрадь
Виктор Новин
Иронический детектив о рассеянном профессоре-филологе и капитане полиции, между которыми отношения на грани "от любви до ненависти".
Виктор Новин
ПрофАН и синяя тетрадь
Глава 1
«Проф. АН и синяя тетрадь»
Глава I
– Дядя Арик, что такое клевретка? – облизывая ядовито-карминный петушок на палочке и деловито визажируя черным маркером дорогую итальянскую куклу, спросила темноволосая, стриженная под мальчика девочка лет шести в желтом льняном комбинезончике у мужчины, вошедшего в просторную прихожую четырехкомнатной квартиры. Она находилась на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома так называемой «сталинской» планировки. Тот, кого только что назвали дядей Ариком, снял довольно поношенный пиджак из терракотового меланжа, три года назад бывший дорогой итальянской брендовой вещью, небрежно приткнул его между шкафом-купе и банкеткой и прямо в уличной обуви прошел в гостиную, где, кроме девочки с куклой, находилась хрупкая пожилая дама в сиреневом шелковом халате с золотыми драконами. Кресло-качалка тихонечко поскрипывало, когда дама шевелила рукой, перелистывая книжные страницы.
– Не отвечай ей, дорогой, – не отрываясь от книги, сказала дама. – Во-первых, сначала ты должна поздороваться, – не переставая читать, обратилась она к девочке.
– Bonne soirеe. Дядя Арик, что такое клевретка? Что будет во-вторых?
– А во-вторых, тебе пока не нужно слово клеврет в женском роде, потому что оно не имеет никакого отношения к итальянской борзой, которую мама пообещала тебе ко дню рождения.
– Добрый вечер, мам, здравствуй, Горошинка, – он поочередно поцеловал каждую из них в макушку. – Мне кажется, Мусе не понравится то, чем вы тут занимаетесь.
– Ты что же против наших занятий французским? – дама в халате наконец-то оторвалась от чтения, переложила с подлокотника на страницу изящную серебряную закладку в виде стрекозы и захлопнула книгу.
– Бодлер, – прочитал вслух ее сын, – надеюсь, вы с Горошинкой не учили это наизусть?
В ту же секунду ребенок в ответ услужливо продекламировал:
– Mais les vrais voyageurs sont ceux-l? seuls qui partent
Pour partir; coeurs lеgers, semblables aux ballons,
De leur fatalitе jamais ils ne s’еcartent,
Et, sans savoir pourquoi, disent toujours: Allons!
– М-да, никто еще не сумел отклониться от своей смерти. Муся будет несказанно рада этим вашим «ballons-allons». Вообще я не про Бодлера, а про это, – он обвиняющим жестом указал на исчерканное кукольное лицо. Его мать хотела что-то сказать, но ей помешал звонок в дверь.
– Твоя мама как всегда вовремя, – устало улыбнулась Полина Петровна. – Сто лет знаю Мусю, и ни разу на моей памяти они никуда не опоздала.
Полина Петровна встала с кресла, опираясь на протянутую руку сына, и прежде, чем он пошел открывать дверь, поцеловала его в щеку, оставив на ней слабый помадный след вишневого цвета – даже одна у себя дома она непременно наносила макияж с раннего утра сразу же после умывания. И помыслить не могла сесть завтракать или померить давление, пока тщательно не накрасится. Все, хорошо знающие Полину Петровну или, как чаще всего ее называли близкие, – ПэПэ, не переставали удивляться этому, на обывательский взгляд, бессмысленному ритуалу. Однако сорок четыре года безупречной службы в областном театре оперы и балета сперва примой-балериной, затем хореографом и, наконец, на сегодняшний день – заведующей художественной частью – наложили определенный отпечаток на ее образ жизни. «Не давать себе слабину ни в чем, даже в самой малости», – примерно с таким девизом знамя ее судьбы должно было реять над этой красивой ухоженной головой. Да, сейчас уже почти полностью седой головой, но еженедельные визиты Моисея Давидовича Руля – личного куафера ПэПэ и ее давнего тайного воздыхателя – неизменно являли миру чудеса парикмахерского искусства без единого седого волоска. Она ведь даже в роддом производить на свет свое единственное чадо когда-то поехала с идеальным макияжем и неизменным балетным пучком на макушке. Пучок под давлением акушерки и принимающего роды врача ей, безусловно, пришлось распустить, но смывать макияж она категорически отказалась. А чтобы ничего не растеклось и не размазалось, ненормальная балерина не кричала при схватках, а лишь от дикой боли выгибала свое балетное тело под немыслимыми углами, закусив ворот больничной сорочки. Процесс родов не понравился ей настолько, что она поклялась себе жизнью своего новорожденного сына никогда никого больше не рожать. Эта клятва, можно сказать, и легла в основу давнего конфликта с мужем, который закончился его бегством на Кубу.
***
Владимир Вениаминович Никольский, журналист-международник, коммунист и честнейший человек не мог продолжать жить с женщиной, которую считал исчадием ада. Властная, мстительная, идущая к своей цели по головам тех, кто мешал, самовлюбленная до эгоцентризма, она влюбила его в себя благодаря своему таланту. Он любил Полину-балерину, но ненавидел Полину-небалерину. И чтобы не мучить ее, себя, а теперь еще и сына, нашел самый простой выход из создавшейся конфронтации – не вернулся из загранкомандировки, устроив себе перевод спецкором то ли в «Пренса Латина», то ли во что-то аналогичное. В течение первых двух лет он переводил жене деньги для сына, и деньги весьма неплохие, но ПэПэ отправляла их обратно, скрупулезно вычитая из каждой суммы комиссию за отправку.
– Етит вашу инфанту! – красивое лицо вошедшей женщины исказилось от праведного негодования при виде изуродованной куклы. – Миа, ты хоть представляешь, сколько она стоит?
– Четыреста евро, – спокойно ответила девочка, – точнее, триста девяносто девять евро, девяносто девять евроцентов. Я уже знаю, почему такая цена некруглая, мне дядя Арик объяснил про charm prices, и я с ним согласна, что магазины так делают для идиотов.
– Ага, значит, мама-идиотка покупает дочке-вундеркинду в Милане на неделе Высокой моды дорогую куклу, чтобы ее тут же превратили в черт знает что?..
– Муся, ты заблуждаешься, – Аристарх машинально поправил очки на переносице, – твоя дочь не вундеркинд, у нее средние умственные способности, недостаточно развитая память, да она слова путает: неходильник вместо холодильник, обшкафиться вместо проштрафиться или вот как сегодня клевретка, а не левретка.
Из-под овального обеденного стола, накрытого белоснежной камчатой скатертью (когда-то главное составляющее приданого ПэПэ), куда девочка шмыгнула сразу же при словах «ты заблуждаешься», раздалось шумное сопение и шмыгание.
– Довольны?! – сдвинув брови, строго сказала ПэПэ. – Ребенка до истерики довели! Вот ваша миланская дешевка, – она сердито швырнула ни в чем не повинную куклу на диван. Ее лицо было чистейшим, как в момент схода с конвейера.
– Мам, а где та другая кукла? Испачканная… – растерянно спросил Аристарх. Он ведь отчетливо видел результаты детского вандализма. – Ты зачем ей две одинаковые куклы купила? – спросил он у не менее растерянной Муси.
– Ой, мне новая кукла есть? – из-под края скатерки показался кончик любопытного носа.
– С вами, Никольскими, с ума сойдешь, – проворчала Муся, – Пэпэшечка все почистила, пока мы с тобой собачились. Вон ватный диск на подлокотнике лежит. Не видишь, что ли? – она подошла к столу и приподняла край скатерти.
– Вылезай, Горошинка, время поджимает, дома тебя доругаю. Арик, не ищи это старьё, – она раскрыла свою необъятную сумку от Armani, больше похожую на вещмешок, и показала край меланжевого пиджака, недавно так небрежно брошенного в прихожей. – У нормальных людей половые тряпки респектабельней выглядят. Я там в прихожке чехол с новым шмотьем повесила, разберетесь и без меня что к чему. Нам, правда, пора бежать. – Муся обняла Полину Петровну, дернула за ухо Аристарха, схватила в охапку дочку с «умытой» куклой под мышкой и выскользнула за дверь. Из коридора донеслось зычное Мусино «…акааа!»
– Свихнулась совсем на своей Италии, – пробурчала ПэПэ скорее одобрительно, чем предосудительно. – Собаку дочке и ту собралась покупать итальянскую.
– Левретки милые, чуткие, привязанные к хозяевам собаки, не алабая же для ребенка заводить… Хотя, учитывая всех Мусиных конкурентов, их угрозы и не только угрозы, лучше было бы завести именно алабая или добермана, а лучше и того и другого, по паре…
Обсуждая преимущества и недостатки всех известных им пород и разбирая вещи из оставленного Мусей чехла, мать с сыном не заметили, что время доползло почти до десяти вечера. Ужинать было поздно, решили выпить по стакану теплого козьего молока и съесть по паре овсяных печений. Аристарх из кухни зашел в свою комнату – детскую (Полина Петровна с сыном так ее и называли по давней привычке) – включил свет и только сейчас заметил, что ходит по дому в уличной обуви. Он снял ботинки, вынес их в прихожую, отодвинул стенку шкафа-купе и поставил обувь на нижнюю полку. Домашние тапочки исчезли. Аристарх не очень удивился, потому что за ним водилась привычка не фокусироваться на бытовых мелочах. Изрядно порывшись на обеих обувных полках, одну тапку он все-таки отыскал. Вторая нашлась случайно: завалилась за подставку с зонтами – поди-ка сыщи. Аристарх надел тапки и обнаружил в левой сюрприз – красный петушок в нарядной шуршащей обертке с блестками, которые несколько зловеще поблескивали в полутемной прихожей. Профессор задумчиво повертел в руке подарок Горошинки, увидел, как на блестящей целлофановой поверхности отражается его усталое лицо, скорчил бармалейскую рожу и убрал гостинец в брючный карман. Честно говоря, у профессора Никольского не было ни единого повода оставаться недовольным своей внешностью. Потому что он был очень, очень недурен собой.
***
Аристарх Владимирович Никольский – 41 год, самый молодой профессор Сперанского федерального гуманитарного университета. Его внешний вид имеет следующие параметры: выше среднего роста (около 1,8 м); темный шатен; синие глаза, меняющие оттенок в зависимости от настроения (от светло-синего до фиолетового), в радужке левого глаза имеется характерное родимое пятно в виде кляксы, и оно тоже иногда меняет форму (от крошечной точки до области на половину радужной оболочки). Точеный овал лица, четко очерченный абрис губ, тонкий аристократичный нос и небольшая впадинка под нижней губой придают его лицу выразительность и утонченную красоту. Но сутулая спина, безвольно опущенные плечи и в довершении ко всему допотопные очки на минус четыре в левой линзе и минус три в правой сводят на нет все старания матушки-генетики, щедро наградившей Аристарха. Муся однажды при помощи жесткого шантажа и совершенно диких угроз вытащила его в кино на фантастический фильм «Время» только ради того, чтобы ткнуть пальцем в экран и на ползала прошептать: «Арик, этот чувак, главный полицейский, твоя ухудшенная копия. И посмотри, как ты можешь выглядеть с прямой спиной, в линзах и нормальных шмотках!» На них зашикали, и в кино Арик с Мусей больше не ходил. Он любил ходить в кино с Горошинкой. И не только в кино: на детские праздники, в кукольный театр, где они все спектакли пересмотрели уже раза по три, в аквапарк или дендрарий. По обоюдному согласию Арик и Горошинка не ходили только в цирк, зоопарк и на ипподром. Хотя Муся до окончания школы профессионально занималась конкуром, имела какие-то кубки, медали, грамоты. ПэПэ однажды случайно при Горошинке включила видеозапись на своем планшете, где Муся, гордо восседая на гнедой Лире, каблуками начищенных жокейских сапог поддала ей в бока, чтобы лошадь двигалась резвее. Для всех троих пришлось вызывать скорую: истерика девочки плавно перешла в припадок, у ПэПэ давление рвануло до двести на сто сорок, а Аристарха без конца рвало желчью, потому что все остальное из него вышло сразу же, как только ребенок упал на пол и забился в конвульсиях. Дочь и мать были разными настолько, насколько это вообще возможно при таком близком родстве. Но при всей этой непохожести Горошинка нет-нет да и напоминала Арику его подружку в детстве.
***
С Мусей они познакомились в первом классе первого сентября, сидя вдвоем за первой партой. Аристарх часто думал об этом роковом сочетании трех единиц. Как для католика-фанатика три шестерки были числом сатаны, так для Аристарха Никольского число сто одиннадцать было персональной голгофой. Во-первых, родился Аристарх десятого октября: собственно, по этой причине бабушка по отцовской линии предложила родителям это имя – на именины осеннего Аристарха епископа Апамейского. Десятое число десятого месяца – это две первых единицы. Во-вторых, он всегда и во всем был первым – третья единица была самой беспощадной. Не надо обладать извращенным чувством юмора (достаточно и заурядного), чтобы представить себе реакцию простых советских школьников в простой советской школе на тихого отрешенного мальчика в красивой заграничной одежде с красивым заграничным портфелем, в котором лежали красивые заграничные канцтовары. Нет, школьная форма и белая рубашечка на нем были такие же, как у всех мальчиков в классе. Но первого сентября в тот год было довольно прохладно, даже дождь покапал, и дети пришли в куртках. Гардероб почему-то был закрыт, поэтому сразу после торжественной линейки учительница привела малышню в класс в верхней одежде. Видимо, на автопилоте она и посадила двух самых прилично одетых детей вместе за первую парту центрального ряда прямо перед своим столом. У них даже букеты выглядели как-то вызывающе дорого. Судьба Арика Никольского и Лилечки Мусиной была предрешена. Если бы в этот день после всего двух проведенных уроков Аристарх решил сходить в туалет, то расправа над ним произошла бы там. Но красивая заграничная бутылочка с коричневой газировкой спокойно лежала на дне его ранца, погребенная под чьими-то старыми потрепанным книжками, которые он зачем-то должен был нести домой. Попить не удалось. Поэтому трое пацанов, пришедшие в его класс из одного детского сада, живущие в одном дворе и бывшие одной бандой, начали мутузить его сразу, как только он вышел из класса. Испуганный, растерянный, совершенно не понимающий, что происходит, он стоял в школьном коридоре, значительно возвышающийся над самым рослым из троицы, и вертел головой в разные стороны, пытаясь убрать из-под их кулаков очки. Если бы кто-нибудь спросил у него, сколько времени продолжался этот театр абсурда, он бы точно ответил: «Вечность!» На самом деле отпрыски местных люмпенов забавлялись меньше минуты. Вдруг вокруг Арика что-то резко изменилось: удары прекратились, и начались вопли и стенания его обидчиков. Позже в кабинете директора Аристарх из шумной перепалки всех со всеми понял, что его спасла девочка – соседка по парте. Она ткнула каждого из хулиганов в шею какой-то электрической машинкой, им стало очень больно, и девочку теперь могут поставить на какой-то учет. Из-за громких голосов взрослых, – разумеется, самым громким был голос его мамы, – Аристарх толком ничего не расслышал. Понял лишь то, что девочку зовут как старую бабушкину кошку – Муся.
– Еще раз назовешь меня Мусей, я тебя шокером по яйцам шарахну, – прошипела его спасительница второго сентября, когда он протянул ей бутылочку с пепси-колой. Так у них с этого момента и повелось: Арик учился за двоих, Муся за двоих выживала.
***
Сравнивая Аристарха с Киллианом Мерфи, Муся как всегда была абсолютно права. Она действительно никогда не ошибалась, никогда не опаздывала, никогда ничего не забывала и не теряла – безвременная кончина покойного мужа была единственным исключением, что лишь подчеркнуто подтверждало ее исключительную обязательность. Лиля Мусина, которую только Аристарху и ПэПэ было разрешено называть школьным прозвищем Муся, проживала в элитном коттеджном поселке Кошкин Дом за городом, имела два ивент-агентства, бюро ритуальных услуг, несколько бутиков и авторемонтную мастерскую. В середине лихих 90-х фактически сразу после школы Муся вышла замуж за Вадика Григоровича – лидера местной мелкой группировки – и взяла дела в свои руки. Разумеется, Вадик абсолютно об этом не подозревал и до самого момента ухода из жизни из-за саркомы легкого за шесть лет семейной жизни был уверен в своей управленческой гениальности, экономической прозорливости и невероятной удачливости. Несмотря на то, что Муся мужа не любила, так как ее сексуальная ориентация не допускала романтических чувств к мужчинам, она ему не изменяла (с мужчинами, разумеется) и даже родила дочку Миа, которую муж в связи со скоротечностью саркомы так и не увидел. Муся – яростная противница института бебиситерства, в детстве самым ненавистным персонажем у нее была Мэри Поппинс. Муся все дела ведет из офиса, который находится в цокольном этаже ее коттеджа, а из-за количества охраны и следящей аппаратуры он больше похож на крепость, чем на уютное гнездышко богатенькой вдовушки. Единственный человек, кому Муся безоговорочно может доверить понянчиться с Горошинкой, – это Пэпэшечка (как ласково она называет Полину Петровну). Родители Муси очень обижены на свою дочь из-за открытой демонстрации пренебрежения их бабушкиными и дедушкиными чувствами. Но Мусе пофиг. Сорокалетняя женщина так и не сумела забыть то злосчастное первое сентября в первом классе. Отцовский электрошокер, привезенный им из Финляндии, она, разумеется, взяла без спросу и ни секунды не раздумывала, когда трое уродов начали бить ее соседа. Ведь это был ЕЕ сосед, и бить его могла только она. После драки ее отец, работавший в то время в областном управлении внутренних дел, принял решение перевести дочь из школы по месту прописки в элитную гимназию на другом конце города. И если бы он походатайствовал тогда и за Арика, то их школьные годы потекли бы в совсем ином русле. Однако Мусиному отцу чужой мальчик, да еще и из скандально известной семейки, оказался не нужен. Так дети и остались учиться вместе в месте обитания вселенского зла. Воспоминания о школьных годах нахлынули на Аристарха как бадья помоев – беспощадно и неотвратимо. Его первый класс совпал с расставанием родителей, что и вполне нормальному-то ребенку выдержать ой как непросто. А тут несчастье обрушилось на мальчика пусть и с не явно выраженным аутизмом, но чудика и слабака во всех отношениях.
***
На южном и северном полюсах было в те годы отношение к Аристарху со стороны учителей и администрации школы и со стороны одноклассников. Чем сильней учителя восторгались невероятно одаренным ребенком, тем глубже вгрызалась ненависть в души его ровесников. И поразительней всего было то, что он ничего не замечал: восторженные дифирамбы взрослых и лютая ненависть одноклассников, слава Богу, прошли мимо него. Все это в полной мере досталось Мусе, без которой он в школе просто не выжил бы. Она предпринимала не одну, не две и даже не десять попыток бросить соседа на произвол судьбы, но это было не по-мужски. Когда милая крошка принцессного вида впервые осознала, что ей нравятся девочки, девушки и даже некоторые женщины бальзаковского возраста, плакать и расстраиваться она не стала. Но и кричать об этой своей особенности на каждом углу тоже не спешила. Затаилась. И правильно сделала. Советская пионерско-комсомольская система образования таким детям ни единого шанса на выживание не оставляла. Ориентироваться пришлось самой, на ощупь. При этом основным маячком работал Арик. Он был ее лакмусовой бумажкой, которая в понятном и доступном спектре проявляла любую новую опасность, предостерегала, оберегала. Аристарх никогда ни на кого и ни на что не жаловался. Если кто-то из одноклассников начинал приставать к нему с просьбами типа «дай инглиш списать», «дай бутер куснуть», он смотрел на человека с таким изумлением, будто перед ним возник пришелец из туманности Тарантул Большого Магелланового Облака. Не понимал ребенок, как можно попросить у незнакомого человека хоть что-то. Да-да, у совершенно незнакомого. За одиннадцать школьных лет Аристарх Никольский выучил только одно детское имя, остальные ему были ни к чему.
– Маам, ты не видела мой портфель? – довольно громко протянул он одну из дежурных семейных фраз. – Неужели опять на кафедре забыл?
– На, – возникшая на пороге его комнаты мать уже успела переодеться в пижаму, но макияж еще не сняла. – Тяжелый что-то.
– Две книги прихватил, мне Белов как раз сегодня принес, я давно их выклянчивал.
– Фу, Арик, что это за гадость «выклянчивал»? Ты же доктор филологических наук, профессор, в конце концов. Не совестно так загаживать свою речь?
– Я не сам, это Горошинка так говорит…
– Ты в своем уме? Проштрафился и сваливаешь на ребенка. – Вид у Полины Петровны был грозный, но глаза смеялись. – Хотя чего уж там. Я сама по десять раз на дню эти ее словечки говорю. Тася утром пришла обед готовить и жалуется мне на жару, а я ей говорю «возьми из морозилки морыгу – ты же любишь». Представляешь – морыгу!
– А там еще осталось? – с надеждой спросил Аристарх.
– Только кубики льда остались. Она бы их тоже слопала, если бы я разрешила.
– Зачем Тасе кубики льда?
– При чем тут Тася? я про Горошинку говорю.
– Предмет обсуждения поменялся, я запутался. Это еще что за артефакт? – в руках профессор держал общую синюю тетрадь с потрепанными уголками, – у меня такой нет. Вроде бы.
Он меланхолично полистал тетрадь, отложил ее на край стола и растерянно посмотрел на мать.
– Предмет обсуждения поменялся, я запуталась, – съехидничала Полина Петровна, – спокойной ночи.
– Спокойной, спокойной, – снова взяв в руки синюю тетрадь, промямлил Аристарх.
Глава II
– Таким образом, этимология слова «чудо», проникшего из праславянского в древнерусский язык приблизительно в одиннадцатом ве…, – пронзительный вопль самым беспардонным образом прервал лекцию и, что, безусловно, было верхом бестактности, даже не думал прекращаться. У кого-то были на зависть крепкие легкие и луженая глотка. Студенты заерзали на аудиторных скамейках, и им стало явно не до профессора и его, надо отдать ей должное, интересной лекции о способах отражения понятия «чудо» в русских летописях и житиях. Никольский глянул на свои наручные часы – телефон он принципиально на лекции не носил, оставлял его в своем кабинете. До конца лекции оставалось четыре минуты, а шум в коридоре нарастал, как звук приближающегося к перрону локомотива, поэтому Аристарх Владимирович пробормотал традиционное окончание «спасибзавнимане», закрыл свой гроссбух с лекционными материалами, спустился с кафедры и вышел из аудитории.
***
В конце коридора толпились люди. Их было немного – человек семь-восемь, но шумели они так, будто их было втрое больше. Крайняя дверь одной из двух хозяйственных комнат была приоткрыта, от нее по коридору в сторону запасного выхода две лаборантки под руки уводили техничку Валю. Обе лаборантки были испуганы, а Валю Никольский и вовсе узнал лишь по прическе и рабочему синему халату – молодая женщина носила длинные афрокосички, стягивая их в хвост, чтобы не мешали работать. Сейчас косички мерно покачивались согласно ритму Валиных подвываний. Судя по всему, это ее вопли не дали Аристарху закончить лекцию. Никольский решительно направился к толпе, но замедлил шаг, когда из приоткрытой двери буквально вывалился на четвереньках один их студентов – Семен Забелин, капитан университетской футбольной команды. Его безудержно рвало. «Химическая атака! В учебном заведении террористы!» – паника пригвоздила Никольского на месте, ноги стали ватными, голова перестала соображать. В то же время руки Аристарха на автопилоте начали шарить по карманам в безуспешных попытках найти оставленный в кабинете телефон. Зато рука нашарила в кармане брюк вчерашний подарок Горошинки и вытащила на свет божий большого сахарного петуха…
***
– Простите, что Вы сказали? – в три тысячи пятьсот шестьдесят седьмой раз сказал этот странный человек, судорожно сжимающий самый нелепый из всех невозможных предметов, который только мог оказаться в непосредственной близости от места преступления. Дикого, чудовищного, крайне грязного преступления. Большой леденцовый петушок без конца вклинивался этаким маркером абсурда в ее беседу с одним из преподавателей университета, в котором, между прочим, обучается дочка ее шефа – руководителя областного следственного комитета. За девять с половиной лет работы в этой серьезной до суровости организации капитан полиции Виктория Викторовна Симбирцева такого еще не видела, хотя повидала она на своей службе много чего.
– Повторяю свой вопрос. У кого из преподавателей одновременно с Вами на втором этаже, где было обнаружено тело первокурсницы Энтель Наталии Петровны две тысячи шестого года рождения, проходили лекции?
– Я услышал Ваш вопрос еще в первый раз, но, видимо, меня шокировала информация о жертве. Она моя студентка. Была моей студенткой. – И он опять в очередной раз впал в ступор. Беседа с этим, как его… Никольским длилась почти час. И Виктория не продвинулась в этом разговоре ни на полшага, напротив, у нее начало складываться впечатление, что сидящий перед ней симпатичный мужик в шикарном пиджаке, но нечищеных растоптанных ботинках специально уводит ее от сути разговора. Как обычно, начав какое-то новое дело, следователь Симбирцева сразу же увидела своими собственными выразительными карими глазами три картинки: проверить алиби этого профессора; выяснить, не была ли убитая Энтель его любовницей; и уточнить его семейное положение (отсутствие обручального кольца на его правой руке еще ни о чем не говорило).
– Вам придется уточнить в деканате информацию о возможных лекциях в соседних аудиториях. Я не в курсе расписания своих коллег. Свое-то с трудом помню.
Аристарх Владимирович уже целый час вымученно пытался объяснить этой упорной женщине в кителе с погонами, что жуткое происшествие, которое взбудоражило не только университет, но и весь город, к нему, профессору Никольскому, доктору филологических наук, преподавателю кафедры истории языка, не имеет ни малейшего отношения.
– Понятно. Что Вы можете сказать об убитой Энтель?
– А что Вы хотите услышать?
– Мало ли что я хочу услышать. В идеале не помешало бы Ваше чистосердечное признание, что это Вы зверски убили несчастную девушку в порыве ревности или же Ваша ревнивая жена-психопатка так искромсала бедняжку, что на теле по предварительному отчету судмедэксперта более сорока колото-резаных ран. И голова отделена от туловища.
– Я не женат. И у меня нет любовницы. Давно уже нет. И ножа нет, чтобы кому-то отрезать голову. Это нонсенс. – Он дрожащими руками попытался развернуть обертку леденца, который до сего момента судорожно сжимал то в одной руке, то в другой, однако ему пришлось отказаться от этой затеи, потому что он постыдно и весьма неожиданно для капитана Симбирцевой потерял сознание и завалился на пол вместе со стулом, на котором сидел.
***
– Никольский, вот скажи мне, только честно, ты когда-нибудь поумнеешь? – Муся редко сама садилась за руль, но водила предельно аккуратно, не нарушая ни единого ПДД. – Ладно, на свою жизнь тебе наплевать, но о матери ты ведь обязан думать. Знаешь, что с ней было, когда ей ваша дура-фельдшер из медпункта позвонила?
– Видимо, она расстроилась.
– Это твоя новая подружка капитан Симбирцева расстроилась, когда мой адвокат примчался к ее шефу твою задницу спасать. А ПэПэ чуть не умерла, и я вместе с ней на пару. И Миа, между прочим, плакала.
– Ну что ты вечно драматизируешь? – Никольский опять начал шуршать оберткой леденца, которая сейчас имела настолько жалкий вид, будто этот петушок побывал во всех городских урнах. Муся стремительно выхватила леденец из его рук и отправила в полет прямиком в лобовое стекло встречной бэхи.
– Ты создала аварийную ситуацию.
–Да ты сам сплошная аварийная ситуация. Зачем ты рассказал этой капитанше про свою якобы любовницу, которой уже давно нет. Я за три минуты общения с ней получила хронический вынос мозга – так упорно она стремилась разузнать о твоей личной жизни. И о моей, кстати, тоже. Кем мы друг другу приходимся. Почему такой видный мужчина в полном расцвете сил и карьеры не женат. Не гей ли он часом. Не бисексуал ли.
– Перестань, пожалуйста. Знаешь ведь, что я с детства не переношу все эти разговоры на гендерные и фертильные темы. Чего ради в расследование убийства взлезла эта сторона социальных отношений? Как поможет найти убийцу моя сексуальная ориентация?
– Хороший вопрос, – задумчиво сказала Муся, подруливая к шлагбауму своего коттеджного поселка, – но насчет убийцы в единственном числе ты ошибаешься. Это сделали как минимум двое.
***
Капитан Симбирцева, проходя через универовский КПП литер би и провожаемая взглядом бдительной вахтерши лет ста тридцати, чувствовала себя студенткой-старшекурсницей, которая посеяла пропуск. Старушка, чей образ будто вчера материализовался в нашем времени со страниц гоголевской «Сорочинской ярмарки», тупо не пускала следователя по особо важным делам на территорию студгородка. Ей было до фонаря, что Виктория размахивала служебным удостоверением перед ее носом вполне себе ведьминского вида. А фраза «предъявите пропуск», без конца повторяемая дребезжащим старческим голосом, до сих пор навязчивым рефреном прокручивалась в больной голове Симбирцевой, еще не протрезвевшей после вчерашнего загула с девчонками. Их было три подруги-одноклассницы всегда и везде. И представить себе настолько разных людей, как Вика Симбирцева, Аполлинария Суслова и Ляля Полипчук, вряд ли получилось бы хоть у кого-то. Если вспомнить картинку в советском учебнике географии то ли за шестой класс, то ли за седьмой про деление человечества на три расы, то под каждой физиономией можно было бы смело сделать следующие подписи: Симбирцева была классическим европеоидом, узкоглазая и плосколицая монголоидная Полин (все, кроме матери, нагулявшей дитё от малознакомого киргиза в одном из нефтяных санаториев, где она когда-то работала массовиком-затейником, называли девочку именно так) и негритяночка Лялька, у которой ни одного представителя этой расы и в помине не было. Но цыганская кровь деда по материнской линии таким причудливым образом выразилась в смуглокожем, крупнозубом и сильно кучерявом внешнем виде девочки, что даже собственная мать ласково звала ее Негруся. Шипя и фыркая на ходу, как дворовая кошка, к которой пытался подкатить кастрированный домашний кот, Вика добежала до уже знакомого ей по прошлому визиту зданию и нос к носу столкнулась в дверях с тем, к кому так спешила. Равнодушно глядя поверх ее головы, этот хлыщ, не здороваясь, прошествовал мимо Симбирцевой в том направлении, откуда Виктория только что прибыла. Первая мысль была такой: «Стрельнуть что ли ему промеж лопаток и оформить потом как при попытке к бегству». Но, во-первых, пистолет в данный момент преспокойненько лежал в кабинетном сейфе без единой пули и даже не освобожденный от заводской упаковки, а во-вторых, она вдруг вспомнила рожу того уголовника, который вчера представился семейным адвокатом Мусиных-Никольских. Возможно, он сказал как-то иначе, но суть при этом не поменялась. Госпожу Мусину в городе знал многие. Многие из тех, кто также был хорошо знаком капитану Симбирцевой: воры, депутаты, содержатели подпольных казино и полуподпольных борделей (они же сауны и массажные салоны), владельцы и совладельцы всех мастей. Одно ей было непонятно: каким припеком к Лилечке Мусиной прилепило семейку чудаковатых мамы и сына. С Полиной Петровной она уже побеседовала сегодня утром, и ей стала понятна частичная прибабахнутость ее сына-профессора. Жить в одной квартире – даже такой большой – с этакой Джуди Гарленд на заслуженном отдыхе – истинный гражданский подвиг.
***
Узнав, кто к ней пришел и с какой целью, Полина Петровна с порога заявила, что без адвоката не скажет ни слова и моментально выложила растерянной Вике кучу ошеломительных подробностей о своих соседях по подъезду: в двадцать седьмой квартире постоянно курят марихуану, в тридцать первой хозяин держит минипига, мужчина из тридцать третьей постоянно уезжает в командировки, а «этот боров из тридцать первой шастает к его жене». Самарина, которая на автомате начала записывать весь этот бред в свой рабочий блокнот машинально повторила:
– У женщины, проживающей в тридцать первой квартире, сексуальная связь с карликовой декоративной свиньей.
– Милочка, вы рехнулись? Вы вообще слышите, что вам говорят? При чем тут Валенсия? Что за ересь вы там у себя понаписали? – старая мегера попыталась вырвать у Вики блокнот. Но безуспешно. Виктория, слегка обескураженная новой вводной про третий по величине город Испании, блокнот держала цепко. Когда спустя полчаса она выпивала третью чашечку ароматного эспрессо из домашней кофе-машины Полины Петровны и домазывала пятым пончиком остатки сгущенки с тончайшего фарфорового блюдечка, боясь ненароком его расколоть, подъездный пазл сложился. Оказалось, что Валенсия, или в просторечном обиходе Валеша, – это кличка минипига, весьма симпатичного, с лукавой мордочкой. Хозяйка показала в телефоне соответствующее фото поросенка и ребенка с ним в обнимку.
– Горошинка очень дружна с Валешенькой, и ей очень бы хотелось поросеночка на день рождения. Но Му… то есть ее мама решила купить ей собаку. Клевретку.
– Кого?
– Господи! Левретку, конечно, такую, знаете, с пятнышком.
– Полина Петровна, спасибо вам огромное за изумительный кофе, и пончики у вас прям отвал башки!
– Да что вы, дорогуша. Я ни разу в жизни ничего сложнее бутерброда не сделала. Это все Тася. Да вот и она – Таисия Анатольевна, наша домработница.
В гостиную вошла женщина лет шестидесяти, она кивнула гостье и поставила перед ней десертную тарелку с горкой дымящихся пончиков, обсыпанных сахарной пудрой и политых сгущенными сливками.
– Приятного аппетита, – сказала волшебница в фартуке и развернулась, чтобы вернуться на кухню.
– Простите, Таисия Анатольевна, это такая вкуснота. Спасибо большое. Но в меня больше ни кусочка не влезет, и мне надо бежать. Если пробок не будет, может быть, еще застану Аристарха Владимировича в университете.
– Мы вот что сделаем: Тася завернет вам пончики с собой, а вы, если успеете к Арику, обещайте мне затащить его в какое-нибудь кафе, чтобы он хотя бы перекусил. Вчера ведь точно мне сказал, что лекций сегодня нет, что будет работать дома. И на тебе…
– Не беспокойтесь, со мной он с голода не умрет.
– Вот и славно.
***
Когда Вика рванула вслед за долговязой фигурой маменькиного сыночка, которого к тому же дома так чудесно кормили, она даже не сразу сообразила, что он идет не к ближайшему КПП со зловредной старушенцией, а куда-то влево.
– Налево, значит, наш пай-мальчик ходит, ну-ну, – бормоча себе под нос, капитан Симбирцева семенила шагах в двадцати от профессора Никольского, который вопреки ее ожиданиям не свернул к ближайшему жилому корпусу, а обогнул его и двинулся дальше. Вика поняла, что он идет к забору, ограждающему территорию университетского городка. Никакого пропускного пункта в той стороне не было, и Виктории оставалось лишь дедуктировать над вопросом: «Какого черта он туда поперся». Размышляла она всего пару секунд, потому что профессор, развернувшись на 180 градусов, пошел туда, откуда вышел три минуты назад, то есть к учебному корпусу. Времени на размышление у капитана Симбирцевой не было: ей пришлось бы или стоять на месте, или идти дальше к забору, или прыгнуть в ближайший куст и затаиться. Куст оказался шиповником. Шиповник оказался колючим. Никольский прошел в паре метров от Симбирцевой, и он не мог ее не заметить. Но по всему выходило, что ему сейчас было абсолютно до фонаря все происходящее вокруг. Надо признать, Виктория впервые в жизни испытывала такие сложные чувства, как сейчас: досаду, злость, любопытство, боль от царапин на руках и шее, злость. Две злости она вычленила потому, что злилась на Никольского и на себя. На него очень сильно и с оттенком досады, на себя гораздо меньше и заметными нотками жалости и… одиночества что ли. Ко всему прочему ей очень-преочень надо было из куста вылезать – три чашки кофе и поллитра минералки, выпитой в машине, чтобы хоть капельку заглушить невыносимое кофейное послевкусие, давали о себе знать весьма настойчиво. Виктория кофе терпеть не могла, пила только зеленый чай и воду, а сегодня выпила три чашки – за всю жизнь столько бы не набралось – потому что по какой-то необъяснимой причине не смогла отказать Полине Петровне.
***
– Понимаете, мама ведь совершенно не принимает отказы. Она всерьез считает, что всегда права. Возможно, во времена моего детства так и было, но сейчас…. – Никольский беспомощно развел руками.
– Я ни за что в жизни не поверю, что Полина Петровна была права даже «во времена вашего детства», – последние слова Вика повторила с потрясающе точной интонацией низким и слегка гнусавым голосом.
– Очень смешно, – обиделся Аристарх.
– Етит вашу инфанту, барин Листарка сердиться изволят, – изумилась она.
– Вот сейчас это был контрольный в голову, – пробормотал Никольский, – даже два контрольных.
– Поясните, – потребовала Самарина.
– Первый – это про инфанту. Второй про Листарку, то есть про «Записки степняка».
– Про инфанту все просто – я же вчера с вашей подружкой Мусиной общалась, а «Записки» прочитала в маминой библиотеке много лет назад, когда после третьего курса там подрабатывала.
– У вашей матери есть библиотека?
– Ага, и Виндзорский замок в придачу, – расхохоталась Виктория, – мама библиотекарем в первой городской работает.
Так за вроде бы пустой болтовней, сидя в ближайшем от кампуса фастфудовом раю, они проговорили часа полтора. Аристарх, который действительно не заметил капитана Симбирцеву, застрявшую в шиповнике, вспомнил, что забыл в своем кабинете телефон, поэтому и повернул назад. Виктория догнала его почти у самого деканата и окликнула громко и довольно резко. Но профессор Никольский, узнав ее, так чудесно улыбнулся и протянул руку, чтобы поздороваться, что ее злость мгновенно улетучилась. А вот желание срочно оказаться в уборной невероятно усилилось. И она прямо в лоб ему заявила:
– Где тут туалет?
Когда проблема была решена, Вика вспомнила про обещание, данное ею утром матери Аристарха. Предчувствуя, что ей допоздна придется сегодня работать в управлении с документами по делу, она решила не откладывать в долгий ящик приглашение на обед. Так они в этой кафешке и оказались – не пошли через КПП, потому что пропуск Никольского остался в кармане старого пиджака, который, как он утверждал «Муся давно в утиль сдала». А без вожделенного пропуска Арина Михайловна, знавшая его сто лет в обед, все равно бы без начальника охраны не выпустила. Почти на карачках, согнувшись в три погибели геройски протиснулись под рабицей, которая по низу так густо заросла золотарником и люпинами, что заметить этот лаз было невозможно.
– Холода начнутся, придется через КПП ходить, – констатировал Аристарх, отряхиваясь от желтых шариков сухого золотарника.
– Да уж, бабусечка-ягусечка у вас там в кабинке сидит, как в той сказке: высоко сижу – далеко гляжу, – скривилась Вика, вспомнив свои безуспешные попытки прорваться через КПП литер би.
– Арина Михайловна – уникальная женщина, – не согласился с Симбирцевой Аристарх, – она в охрану только этой весной перешла, когда ей восемьдесят стукнуло. До этого работала в отделе кадров, отвечала за какое-то движение чего-то там. Когда я полтора года назад защитил докторскую и попал на профессорскую должность, она мне эту табличку в нашей типографии сделала. Не собственноручно, конечно, – мастер изготовил.
– У этого мастера руки из жо… не из того места растут, – глубокомысленно заметила Вика.
***
Когда она вернулась из женского туалета в кабинет Никольского, то первое, что бросилось ей в глаза, – это небольшая дверная табличка со странной надписью: «Проф. А.Н» – бронзовые буквы на синем фоне смотрелись бы весьма респектабельно, если бы не это дурацкое «профан». Аристарх пытался объяснить, что здесь скрыт некий лингвистический парадокс, в котором соединились два понятия: перевод этого слова с английского языка имел одно из лексических значений как прилагательное «светский», а на латыни «профанус» – это частное лицо.
– В этом вся суть данного дорхенгера: я и частное лицо, и светское, то есть вне университетской конфессии, если так можно выразиться.
– Конфессия ведь означает что-то церковное, разве нет?
– Университет – это храм науки. Тут вам и свой папа римский – наш ректор, и своя святая инквизиция – наш ученый совет, и собственные великомученики…
– Студенты во время сессии, – закончила за него Виктория.
– Вообще-то я хотел сказать – рядовые преподаватели, аспиранты, кандидаты.
– А студенты тогда кто?
– Паства.
– И вы, Аристарх Владимирович, их пастырь.
– Вряд ли. Я здесь чужой, слово «профан» и такое значение имеет, – невесело усмехнулся он.
Симбирцева внимательно посмотрела на его лицо. Оно было задумчивым, даже отрешенным. Он смотрел на нее, но мимо нее. Темное пятнышко на радужке левого глаза было похоже на запятую или цифру семь. И это сравнение заставило Викторию вспомнить про совещание у шефа, назначенное на 17.00
Глава III
– Итак, следственные мероприятия проходят по графику. Группа капитана Симбирцевой опрашивает свидетелей, отрабатывает связи жертвы. Криминалисты определяют орудие убийства.
– Орудия убийства, – Виктория вставила реплику, воспользовавшись паузой в речи начальника Следственного управления МВД области, полковника Еремеева.
– Так-так, – недовольно хмыкнул полковник, – откуда информация?
– От кримэксперта Свантеевой, товарищ полковник. Она только что прислала, – Вика взмахнула своим айфоном.
– Барррдак в упрррравлениии, – рявкнул Еремеев, – кто рррразррррешил служебную информацию по врррраждебной технике перрредавать?!
С каждым новым раскатистым эр члены следственной группы плотнее вжимали головы в плечи. Все управление было научено горьким опытом общения с полковником, когда тот был раздражен вот так, как сейчас. Среднего роста, очень коренастый, с широченными плечами и коротковатыми кривоватыми ногами он ходил, как цирковой медведь, переваливаясь с боку на бок. Будучи в благодушном расположении духа, Пал Палыч разговаривал с коллегами обычным человеческим языком. Но стоило ему разозлиться, что, кстати, бывало нечасто, и полковник начинал рыкать, аки медведь-шатун в зимнем лесу, злобно и раскатисто. Угрррожающе.
– Товарищ полковник, – решилась встрять Симбирцева, – разрешите доложить.
– Докладывай, капитан, – ни одного эр в этих словах не было, но Викторию от макушки до копчика обдало холодком явной угрозы.
– Ввиду срочности и сложности этого дела криминалисты работали всю ночь, развернутый отчет пока не составлен, но я просила прислать мне только одно уточнение: какое количество орудий преступления, исходя из обследования ран на теле жертвы, удалось установить. Вот Свантеева мне и прислала личное сообщение.
Виктория Викторовна, сидевшая по правую руку от шефа, дала ему свою старенькую покоцанную восьмерку, где на экране высвечивалось одно слово ЧЕТЫРЕ.
– Ваши соображения, капитан, – полковник вернул Симбирцевой телефон.
– Вот здесь и здесь понятно, – Вика пододвинула шефу раскрытую папку с несколькими фотографиями. На одной крупным планом были выведены две характерные резано-колотые раны, обведенные красным маркером и подписанные номер один и номер два. Еремеев несколько секунд всматривался в фотоснимки, затем кивнул и отложил их в сторону.
– Здесь тоже картинка четкая, – хладнокровно продолжила Самарина. На этой фотографии было запечатлено то, что раньше было шеей человека, а стало одной сплошной темной радиальной областью, скошенной назад, в сторону позвоночного столба. Срез раны был очищен, но, темневший на белом фоне прозекторского стола, выглядел нелепо, как-то по-бутафорски. Это фото полковник рассматривал долго.
– Электроножовка, аккумуляторная. Жена на годовщину подарила. Смородину, облепиху, крыжовник на даче подрезать. Удобно, – Еремеев, спохватившись, оглядел слегка офигевших подчиненных и нахмурился, – номер четыре? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Симбирцева выудила из-под стопки фотографий самую нижнюю и задумчиво сказала:
– Не шило, не спица, думаю, что-то хирургическое, причем не из современного арсенала.
***
Каждый из ее сотрудников уже высказал собственное предположение о характере ран и возможном предмете, которым чья-то недрогнувшая рука буквально исколола все тело первокурсницы. Сто сорок два кровавых символа причудливым узором расцветили тело жертвы от ключичной впадины до лобковой области. Рязанцев, например, прислал ей скрины с нескольких маркет-плейсов, где на продажу выставлялись наборы металлических приспособлений для чистки зубов или кожи лица и пор. Это были профессиональные инструменты: игла Видаля и ложка уно. Хатиев, помешанный на рыбалке предложил свою версию, а именно массу рыболовных крючков, зацепов и отцепов. Однако Симбирцева считала, что те, кого они ищут, точно не стали бы делать покупки в интернет-магазине, планируя убийство. Планируя тщательно, скрупулезно – картина, увиденная ею вчерашним утром в университетской подсобке, свидетельствовала о холодном расчете и определенной логической цепочке действий. Во рту жертвы не было кляпа – характерные волокна, если кляп позже удален, должны остаться, но их нет. Рот не заклеен скотчем. Значит, она должна была кричать. И кричать громко. Но сторож делала обход два раза за ночь, как и положено по служебной инструкции: камеры коридоров первого и четвертого этажа это зафиксировали. На остальных этажах камеры не работали. Их демонтировали в пятницу, а в понедельник к 9.00 должны были приехать установщики. И преступники об этом знали. Они либо из университетских, либо из тех, кто часто бывает там по делам. Службе охраны кампуса уже отправили запрос на всех, кто за последний месяц проходил по временному пропуску. А еще не давала покоя эта дыра в заборе, через которую они с Никольским сегодня пролезли. И Никольский тоже покоя не давал. Вика отогнала ненужные мысли и сосредоточилась на деле.
– Ну, вряд ли таким можно нанести раны, приведшие к летальному исходу, – покачал головой Пал Палыч.
– Поликарпов просит нас не торопиться с выводами по этому вопросу. Они со Свантеевой из-за этих «буковок» и задерживают отчет. Вы же знаете главного судмедэксперта – он бы не стал на пустом месте проволочки устраивать. Что-то всерьез его зацепило в нашем деле.
– Ясно. Подводим итоги. Завтра в 8.00 в том же составе ко мне на совещание. И Поликарпова с его замом тоже вызову. Надеюсь, четырнадцати часов им хватит, чтобы отчет доделать.
– Потапыч совсем озверел, – прошептал лейтенант Рязанцев, приблизив свой идеально выбритый подбородок к Викиному лицу, когда они шли по коридору управления. Он прекрасно знал, что она терпеть не может, когда кто-то посторонний настолько близко вторгается в ее личное пространство. Но сейчас почему-то вдруг решил, что ей нужно его дружеское участие. Решение было неверным – локоть Самариной, весьма ощутимо ткнувший в набальзамленную после бритья челюсть Рязанцева, наглядно это продемонстрировал.
– Я оценила, товарищ Рязанцев, ваш благородный порыв и тот факт, что вы побрились второй раз за день перед совещанием, я тоже оценила. Видимо, вы так поступили не ради товарища Еремеева, которого, позвольте заметить, называть Потапычем разрешено только своим. А вы здесь пока не свой. Был бы свой, я бы тебе челюсть сломала. Диспозиция ясна?
– Предельно ясна. Предельнее не бывает, – потирая ушибленное место, он на всякий случай отодвинулся от нее подальше. А Виктория уже удалялась от подчиненных, быстрым шагом направляясь к криминалистам.
– Ничё, Витёк, до свадьбы заживет. Я тебя своим тоже пока не считаю. Никто из наших не считает. Без обид. Ты с нами всего полгода. Хотя мужик вроде толковый. Только пижон, – Лёша Хатиев ободряюще похлопал Рязанцева по плечу. – Только отченно тебя прошу, уясни одно: мы тут все одна семья. И Потапыч… то есть Павел Павлович нам отец родной. А Вика Симбирцева всехняя младшая сестричка. Она и сама за себя постоит ого-го. В начале нашей совместной работы, когда я шутки ради ее за бок ущипнул, так меня по яйцам шандарахнула, что я три дня как борец сумо ходил.
Тут Рязанцев с Хатиевым услышали за спинами знакомый басок:
– До борца сумо тебе, Лёша, между прочим, немного осталось. Как же ты собираешься через месяц физподготовку сдавать?
– Дык ведь во мне сплошная мышечная масса, товарищ полковник, ни грамму жира, – виновато промямлил Хатиев.
– Хорош врать-то. Вот и коллегу ввел в заблуждение. За бок он, видите ли, Симбирцеву ущипнул. Ежику ведь ясно, что у нее другая часть тела пострадала.
– Дык я уж сто пятнадцать тыщ раз извинился, в гроб ложить будут и то припомнят, – сокрушался Хатиев, придерживая дверь начальству.
***
– За четырнадцать часов можно вражеский город захватить, разграбить и сжечь дотла. Не очень большой город. И, возможно, не дотла. Но посуди сама – мои ребята сутки на ногах. И я тоже. И подружка твоя от компьютера не отхо… – Симбирцева с Поликарповым в шесть глаз уставились на сладко посапывающую Люсю Свантееву.
– Сто тысяч Люсь Кравченко из Краснодара, етит твою инфанту, – пробормотала Вика. И выудила из кармана свою покоцанную восьмерку, чтобы увековечить сей бессмертный шедевр о трудовом подвиге кримэксперта Люсьены Евгеньевны Свантеевой. Однако у Люсиного начальника был иной взгляд относительно явного нарушения рабочей дисциплины. Он поправил на переносице свои очки в тонкой золотистой оправе, шагнул к спящей девушке и дунул ей в ухо. Люся тут же приподняла голову, открыла глаза и отчетливо произнесла: «Иди на …». У Вики отвисла челюсть. Она знала Люську с детского сада. В прямом смысле – с яслей. Девочку воспитывали бабушка с дедушкой. Бабушка обожала черно-белые советские фильмы, знала наизусть актеров, режиссеров, награды. «Девчата» среди десятков любимых был вне конкуренции. Когда единственная дочь Натальи Степановны и Евгения Максимовича Свантеевых скончалась во время родов, их зять принял решение отдать младенца в дом ребенка. Написал отказ и выехал из области в неизвестном направлении. Супруги Свантеевы не колебались ни секунды: забрали внучку из дома ребенка, сменили ей документы, в которых была указана фамилия того, кого они до недавнего времени считали хорошим человеком. Поспорили Наталья Степановна и Евгений Максимович только один раз – он категорически отказался назвать внучку Тосей, и жене пришлось согласиться на Люсьену (в честь актрисы, сыгравшей в «Девчатах» Катю). Об истории своего рождения и удочерения Люська узнала еще в детском саду. Бабушка и дедушка справедливо решили, что ребенок должен услышать эти важные вещи от близких людей, а не от какой-нибудь нянечки-доброхотки. И, к своему удивлению, поняли, что их внучка как-то иначе смотрит на мир.
– А моя мама сейчас где?
– Твоя мамочка сейчас на небе, – сказала бабушка.
– Люди на небе не живут.
– Космонавты живут, – сказал дедушка.
– Моя мама космонавт?
– Нет, зайка, мамина душа сейчас на небе.
– Какая душа?
Дедушке как преподавателю истории удалось доступно и даже интересно объяснить пятилетней внучке сложные вещи про веру и бога, про душу и ее бессмертие. Девочка немного подумала и продолжила задавать вопросы.
– Душа на небе, а тело где?
– На кладбище, – растерянно сказала бабушка.
– Хочу на кладбище, – уверенно заявил ребенок. С этой беседы и поездки на могилу матери Люськина жизнь начала вращаться вокруг единственного факта человеческого бытия – вокруг смерти. Воспитанная и тихая девочка не доставляла беспокойства воспитателям в детском саду, а затем и школьным учителям. Но иногда она могла подойти к человеку и спокойно заявить: «Вы скоро умрете». Людям почему-то от подобной откровенности становилось не по себе. Поразительным было то, что визави девочки действительно после ее эскапады про скорую смерть не жили дольше года. Когда четвертое или пятое по счету пророчество Люсьены сбылось, бабушка не выдержала и поинтересовалась у девочки, откуда ей что-то подобное может быть известно. Объяснить ребенок толком не смог, но попытался нарисовать. Этот детский рисунок сейчас лежал на Люсином рабочем столе, под защитным стеклом рядом со списком близких людей и их днями рождения и календариком А-6 формата, где нужные даты были обведены красными квадратами. Вика Симбирцева в этом списке занимала почетное пятое место после мамы, бабушки, дедушки и Леонида Андреевича Поликарпова. Своего начальника Люська боготворила и вот уже седьмой год подряд дарила ему на день рождения одно и то же – курительную трубку. Отличие этих трубок друг от друга было лишь в мундштуках – в этом году был янтарный, в прошлом из рога мамонта (мамонт обошелся Люсьене в три зарплаты). К маме раз в год 29 августа на кладбище она также ездила не с пустыми руками. Но суть подарка даже для бабушки с дедушкой оставалась тайной. Это было их с мамой личным делом. Лишь Вику ей пришлось посвятить. Перед началом третьего класса Люся впервые солгала бабушке, сказав, что пойдет с Викой на школьный двор искать лопух для гербария. В ее альбоме к концу лета нашли приют все необходимые из заданного списка растения: подорожник, одуванчик, клевер, пастушья сумка и даже редкий в городской черте иван-чай. Три дня назад девочку уже возили к маме. Дорогу она знала прекрасно: на трамвае номер три до остановки «Центральный рынок», там пересесть на автобус девятнадцатого маршрута и ехать до конечной. Дорога занимала сорок-пятьдесят минут. Но дело было в том, что Люсе строго-настрого было запрещено ходить дальше школы одной. Вике Симбирцевой мама подобный запрет не озвучивала, понимая, что толку от этого не будет – ее дочь обязательно увлечется тем, на что будет повешена табличка «НЕЛЬЗЯ». Нельзя трогать бездомных кошек – заразишься лишаем. Все кошки наши! Целый месяц побритая налысо Вика провела в кожвендиспансере с диагнозом «микроспория», она же стригущий лишай. Нельзя кормить бездомных собак – они могут быть бешеными. И тут же мама с дочкой начинают ходить в детскую поликлинику, где сердитая медсестра в процедурном кабинете ставит Вике целых сорок уколов – задержим дыхание – в живот. Нельзя вместе с соседскими мальчишками прыгать с крыш гаражей в сугроб – что-нибудь можно сломать. И на все второе полугодие первого класса она отправляется в постель, загипсованная от шеи до попы, потому что случился перелом позвоночника. Короче, Вика Симбирцева в детстве была той еще штучкой. Когда Люська чуть не плача рассказала лучшей подружке, что на мамин день рождения на кладбище ее не повезут, потому что это будний день и бабуля с дедулей работают, Викуля разработала настоящую секретную операцию под кодовым названием «Мамин день рождения».
– Почему белка? – спросила у Люси Вика, когда они тщательно прикопали у основания памятника две шоколадные конфеты «Белочка».
– Потому что дедуля и бабуля называли ее Бельчонок, у мамы в детстве зубки вперед немножечко были, какой-то там привкус неправильный. Потом она железные скобки во рту носила.
– Не скобки, а брекеты, – авторитетно заявила Вика, – мертвецы не едят конфеты, надо было самим съесть, а фантики подарить.
– А что едят мертвецы? – поинтересовалась Люся, которой тоже на ум приходили мысли о том, что вкусные шоколадные конфеты с орешками можно было бы съесть и самим.
– По сути, они ничего не едят. Но некоторые пьют кровь. Мне Вовка Смирнов рассказывал.
– Про ч-что рас-сказывал, – на Люську вдруг напала икота.
– Не про что, а про кого. Про вампиров, – громким завывающим шепотом просипела Вика. Надо признать, что девочки находились не в самом подходящем месте для обсуждения мифологии вампиров, поэтому обе смутно помнили обратную дорогу – только то, что до автобусной остановки они домчались за пять минут. В общем, Вика Симбирцева и Люся Свантеева были близкими друг другу людьми. И за тридцать с лишним лет тесного знакомства Виктория ни разу не слышала от подруги слова хуже, чем «дура». В исключительных случаях «редкостная дура». И чтобы вот так, как сейчас, добрым русским матом она послала обожаемого шефа по всем известному адресу – стало для Симбирцевой шоком.
– Что. Это. Сейчас. Было. – При каждом слове Виктория наступала на корпулентного, на голову выше ее Поликарпова, как моська на испуганного слона. – Вы. Зачем. Люсеньку. Ругаться. Научили. – При наступательных движениях Вика обвиняющее тыкала Люськиного шефа указательным пальцем куда-то в область его объемного живота – до груди ей было высоковато.
– Виктория Викторовна, чесслово, я не знал, она не совсем… – неразборчиво бормотал ошалевший Поликарпов. С его высокого, уже начинавшего лысеть лба пот катился градом. Он полез в карман пиджака, но вместо носового платка выудил оттуда шоколадно-вафельный батончик. И машинально выставил его перед собой, будто пытался защититься от наступающей Симбирцевой. Батончик она ловко перехватила из ослабевших пальцев шефа лаборатории, развернула, откусила хрустящий ломтик и начала задумчиво жевать.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/viktor-novin/profan-i-sinyaya-tetrad-70443520/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Виктор Новин
Иронический детектив о рассеянном профессоре-филологе и капитане полиции, между которыми отношения на грани "от любви до ненависти".
Виктор Новин
ПрофАН и синяя тетрадь
Глава 1
«Проф. АН и синяя тетрадь»
Глава I
– Дядя Арик, что такое клевретка? – облизывая ядовито-карминный петушок на палочке и деловито визажируя черным маркером дорогую итальянскую куклу, спросила темноволосая, стриженная под мальчика девочка лет шести в желтом льняном комбинезончике у мужчины, вошедшего в просторную прихожую четырехкомнатной квартиры. Она находилась на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома так называемой «сталинской» планировки. Тот, кого только что назвали дядей Ариком, снял довольно поношенный пиджак из терракотового меланжа, три года назад бывший дорогой итальянской брендовой вещью, небрежно приткнул его между шкафом-купе и банкеткой и прямо в уличной обуви прошел в гостиную, где, кроме девочки с куклой, находилась хрупкая пожилая дама в сиреневом шелковом халате с золотыми драконами. Кресло-качалка тихонечко поскрипывало, когда дама шевелила рукой, перелистывая книжные страницы.
– Не отвечай ей, дорогой, – не отрываясь от книги, сказала дама. – Во-первых, сначала ты должна поздороваться, – не переставая читать, обратилась она к девочке.
– Bonne soirеe. Дядя Арик, что такое клевретка? Что будет во-вторых?
– А во-вторых, тебе пока не нужно слово клеврет в женском роде, потому что оно не имеет никакого отношения к итальянской борзой, которую мама пообещала тебе ко дню рождения.
– Добрый вечер, мам, здравствуй, Горошинка, – он поочередно поцеловал каждую из них в макушку. – Мне кажется, Мусе не понравится то, чем вы тут занимаетесь.
– Ты что же против наших занятий французским? – дама в халате наконец-то оторвалась от чтения, переложила с подлокотника на страницу изящную серебряную закладку в виде стрекозы и захлопнула книгу.
– Бодлер, – прочитал вслух ее сын, – надеюсь, вы с Горошинкой не учили это наизусть?
В ту же секунду ребенок в ответ услужливо продекламировал:
– Mais les vrais voyageurs sont ceux-l? seuls qui partent
Pour partir; coeurs lеgers, semblables aux ballons,
De leur fatalitе jamais ils ne s’еcartent,
Et, sans savoir pourquoi, disent toujours: Allons!
– М-да, никто еще не сумел отклониться от своей смерти. Муся будет несказанно рада этим вашим «ballons-allons». Вообще я не про Бодлера, а про это, – он обвиняющим жестом указал на исчерканное кукольное лицо. Его мать хотела что-то сказать, но ей помешал звонок в дверь.
– Твоя мама как всегда вовремя, – устало улыбнулась Полина Петровна. – Сто лет знаю Мусю, и ни разу на моей памяти они никуда не опоздала.
Полина Петровна встала с кресла, опираясь на протянутую руку сына, и прежде, чем он пошел открывать дверь, поцеловала его в щеку, оставив на ней слабый помадный след вишневого цвета – даже одна у себя дома она непременно наносила макияж с раннего утра сразу же после умывания. И помыслить не могла сесть завтракать или померить давление, пока тщательно не накрасится. Все, хорошо знающие Полину Петровну или, как чаще всего ее называли близкие, – ПэПэ, не переставали удивляться этому, на обывательский взгляд, бессмысленному ритуалу. Однако сорок четыре года безупречной службы в областном театре оперы и балета сперва примой-балериной, затем хореографом и, наконец, на сегодняшний день – заведующей художественной частью – наложили определенный отпечаток на ее образ жизни. «Не давать себе слабину ни в чем, даже в самой малости», – примерно с таким девизом знамя ее судьбы должно было реять над этой красивой ухоженной головой. Да, сейчас уже почти полностью седой головой, но еженедельные визиты Моисея Давидовича Руля – личного куафера ПэПэ и ее давнего тайного воздыхателя – неизменно являли миру чудеса парикмахерского искусства без единого седого волоска. Она ведь даже в роддом производить на свет свое единственное чадо когда-то поехала с идеальным макияжем и неизменным балетным пучком на макушке. Пучок под давлением акушерки и принимающего роды врача ей, безусловно, пришлось распустить, но смывать макияж она категорически отказалась. А чтобы ничего не растеклось и не размазалось, ненормальная балерина не кричала при схватках, а лишь от дикой боли выгибала свое балетное тело под немыслимыми углами, закусив ворот больничной сорочки. Процесс родов не понравился ей настолько, что она поклялась себе жизнью своего новорожденного сына никогда никого больше не рожать. Эта клятва, можно сказать, и легла в основу давнего конфликта с мужем, который закончился его бегством на Кубу.
***
Владимир Вениаминович Никольский, журналист-международник, коммунист и честнейший человек не мог продолжать жить с женщиной, которую считал исчадием ада. Властная, мстительная, идущая к своей цели по головам тех, кто мешал, самовлюбленная до эгоцентризма, она влюбила его в себя благодаря своему таланту. Он любил Полину-балерину, но ненавидел Полину-небалерину. И чтобы не мучить ее, себя, а теперь еще и сына, нашел самый простой выход из создавшейся конфронтации – не вернулся из загранкомандировки, устроив себе перевод спецкором то ли в «Пренса Латина», то ли во что-то аналогичное. В течение первых двух лет он переводил жене деньги для сына, и деньги весьма неплохие, но ПэПэ отправляла их обратно, скрупулезно вычитая из каждой суммы комиссию за отправку.
– Етит вашу инфанту! – красивое лицо вошедшей женщины исказилось от праведного негодования при виде изуродованной куклы. – Миа, ты хоть представляешь, сколько она стоит?
– Четыреста евро, – спокойно ответила девочка, – точнее, триста девяносто девять евро, девяносто девять евроцентов. Я уже знаю, почему такая цена некруглая, мне дядя Арик объяснил про charm prices, и я с ним согласна, что магазины так делают для идиотов.
– Ага, значит, мама-идиотка покупает дочке-вундеркинду в Милане на неделе Высокой моды дорогую куклу, чтобы ее тут же превратили в черт знает что?..
– Муся, ты заблуждаешься, – Аристарх машинально поправил очки на переносице, – твоя дочь не вундеркинд, у нее средние умственные способности, недостаточно развитая память, да она слова путает: неходильник вместо холодильник, обшкафиться вместо проштрафиться или вот как сегодня клевретка, а не левретка.
Из-под овального обеденного стола, накрытого белоснежной камчатой скатертью (когда-то главное составляющее приданого ПэПэ), куда девочка шмыгнула сразу же при словах «ты заблуждаешься», раздалось шумное сопение и шмыгание.
– Довольны?! – сдвинув брови, строго сказала ПэПэ. – Ребенка до истерики довели! Вот ваша миланская дешевка, – она сердито швырнула ни в чем не повинную куклу на диван. Ее лицо было чистейшим, как в момент схода с конвейера.
– Мам, а где та другая кукла? Испачканная… – растерянно спросил Аристарх. Он ведь отчетливо видел результаты детского вандализма. – Ты зачем ей две одинаковые куклы купила? – спросил он у не менее растерянной Муси.
– Ой, мне новая кукла есть? – из-под края скатерки показался кончик любопытного носа.
– С вами, Никольскими, с ума сойдешь, – проворчала Муся, – Пэпэшечка все почистила, пока мы с тобой собачились. Вон ватный диск на подлокотнике лежит. Не видишь, что ли? – она подошла к столу и приподняла край скатерти.
– Вылезай, Горошинка, время поджимает, дома тебя доругаю. Арик, не ищи это старьё, – она раскрыла свою необъятную сумку от Armani, больше похожую на вещмешок, и показала край меланжевого пиджака, недавно так небрежно брошенного в прихожей. – У нормальных людей половые тряпки респектабельней выглядят. Я там в прихожке чехол с новым шмотьем повесила, разберетесь и без меня что к чему. Нам, правда, пора бежать. – Муся обняла Полину Петровну, дернула за ухо Аристарха, схватила в охапку дочку с «умытой» куклой под мышкой и выскользнула за дверь. Из коридора донеслось зычное Мусино «…акааа!»
– Свихнулась совсем на своей Италии, – пробурчала ПэПэ скорее одобрительно, чем предосудительно. – Собаку дочке и ту собралась покупать итальянскую.
– Левретки милые, чуткие, привязанные к хозяевам собаки, не алабая же для ребенка заводить… Хотя, учитывая всех Мусиных конкурентов, их угрозы и не только угрозы, лучше было бы завести именно алабая или добермана, а лучше и того и другого, по паре…
Обсуждая преимущества и недостатки всех известных им пород и разбирая вещи из оставленного Мусей чехла, мать с сыном не заметили, что время доползло почти до десяти вечера. Ужинать было поздно, решили выпить по стакану теплого козьего молока и съесть по паре овсяных печений. Аристарх из кухни зашел в свою комнату – детскую (Полина Петровна с сыном так ее и называли по давней привычке) – включил свет и только сейчас заметил, что ходит по дому в уличной обуви. Он снял ботинки, вынес их в прихожую, отодвинул стенку шкафа-купе и поставил обувь на нижнюю полку. Домашние тапочки исчезли. Аристарх не очень удивился, потому что за ним водилась привычка не фокусироваться на бытовых мелочах. Изрядно порывшись на обеих обувных полках, одну тапку он все-таки отыскал. Вторая нашлась случайно: завалилась за подставку с зонтами – поди-ка сыщи. Аристарх надел тапки и обнаружил в левой сюрприз – красный петушок в нарядной шуршащей обертке с блестками, которые несколько зловеще поблескивали в полутемной прихожей. Профессор задумчиво повертел в руке подарок Горошинки, увидел, как на блестящей целлофановой поверхности отражается его усталое лицо, скорчил бармалейскую рожу и убрал гостинец в брючный карман. Честно говоря, у профессора Никольского не было ни единого повода оставаться недовольным своей внешностью. Потому что он был очень, очень недурен собой.
***
Аристарх Владимирович Никольский – 41 год, самый молодой профессор Сперанского федерального гуманитарного университета. Его внешний вид имеет следующие параметры: выше среднего роста (около 1,8 м); темный шатен; синие глаза, меняющие оттенок в зависимости от настроения (от светло-синего до фиолетового), в радужке левого глаза имеется характерное родимое пятно в виде кляксы, и оно тоже иногда меняет форму (от крошечной точки до области на половину радужной оболочки). Точеный овал лица, четко очерченный абрис губ, тонкий аристократичный нос и небольшая впадинка под нижней губой придают его лицу выразительность и утонченную красоту. Но сутулая спина, безвольно опущенные плечи и в довершении ко всему допотопные очки на минус четыре в левой линзе и минус три в правой сводят на нет все старания матушки-генетики, щедро наградившей Аристарха. Муся однажды при помощи жесткого шантажа и совершенно диких угроз вытащила его в кино на фантастический фильм «Время» только ради того, чтобы ткнуть пальцем в экран и на ползала прошептать: «Арик, этот чувак, главный полицейский, твоя ухудшенная копия. И посмотри, как ты можешь выглядеть с прямой спиной, в линзах и нормальных шмотках!» На них зашикали, и в кино Арик с Мусей больше не ходил. Он любил ходить в кино с Горошинкой. И не только в кино: на детские праздники, в кукольный театр, где они все спектакли пересмотрели уже раза по три, в аквапарк или дендрарий. По обоюдному согласию Арик и Горошинка не ходили только в цирк, зоопарк и на ипподром. Хотя Муся до окончания школы профессионально занималась конкуром, имела какие-то кубки, медали, грамоты. ПэПэ однажды случайно при Горошинке включила видеозапись на своем планшете, где Муся, гордо восседая на гнедой Лире, каблуками начищенных жокейских сапог поддала ей в бока, чтобы лошадь двигалась резвее. Для всех троих пришлось вызывать скорую: истерика девочки плавно перешла в припадок, у ПэПэ давление рвануло до двести на сто сорок, а Аристарха без конца рвало желчью, потому что все остальное из него вышло сразу же, как только ребенок упал на пол и забился в конвульсиях. Дочь и мать были разными настолько, насколько это вообще возможно при таком близком родстве. Но при всей этой непохожести Горошинка нет-нет да и напоминала Арику его подружку в детстве.
***
С Мусей они познакомились в первом классе первого сентября, сидя вдвоем за первой партой. Аристарх часто думал об этом роковом сочетании трех единиц. Как для католика-фанатика три шестерки были числом сатаны, так для Аристарха Никольского число сто одиннадцать было персональной голгофой. Во-первых, родился Аристарх десятого октября: собственно, по этой причине бабушка по отцовской линии предложила родителям это имя – на именины осеннего Аристарха епископа Апамейского. Десятое число десятого месяца – это две первых единицы. Во-вторых, он всегда и во всем был первым – третья единица была самой беспощадной. Не надо обладать извращенным чувством юмора (достаточно и заурядного), чтобы представить себе реакцию простых советских школьников в простой советской школе на тихого отрешенного мальчика в красивой заграничной одежде с красивым заграничным портфелем, в котором лежали красивые заграничные канцтовары. Нет, школьная форма и белая рубашечка на нем были такие же, как у всех мальчиков в классе. Но первого сентября в тот год было довольно прохладно, даже дождь покапал, и дети пришли в куртках. Гардероб почему-то был закрыт, поэтому сразу после торжественной линейки учительница привела малышню в класс в верхней одежде. Видимо, на автопилоте она и посадила двух самых прилично одетых детей вместе за первую парту центрального ряда прямо перед своим столом. У них даже букеты выглядели как-то вызывающе дорого. Судьба Арика Никольского и Лилечки Мусиной была предрешена. Если бы в этот день после всего двух проведенных уроков Аристарх решил сходить в туалет, то расправа над ним произошла бы там. Но красивая заграничная бутылочка с коричневой газировкой спокойно лежала на дне его ранца, погребенная под чьими-то старыми потрепанным книжками, которые он зачем-то должен был нести домой. Попить не удалось. Поэтому трое пацанов, пришедшие в его класс из одного детского сада, живущие в одном дворе и бывшие одной бандой, начали мутузить его сразу, как только он вышел из класса. Испуганный, растерянный, совершенно не понимающий, что происходит, он стоял в школьном коридоре, значительно возвышающийся над самым рослым из троицы, и вертел головой в разные стороны, пытаясь убрать из-под их кулаков очки. Если бы кто-нибудь спросил у него, сколько времени продолжался этот театр абсурда, он бы точно ответил: «Вечность!» На самом деле отпрыски местных люмпенов забавлялись меньше минуты. Вдруг вокруг Арика что-то резко изменилось: удары прекратились, и начались вопли и стенания его обидчиков. Позже в кабинете директора Аристарх из шумной перепалки всех со всеми понял, что его спасла девочка – соседка по парте. Она ткнула каждого из хулиганов в шею какой-то электрической машинкой, им стало очень больно, и девочку теперь могут поставить на какой-то учет. Из-за громких голосов взрослых, – разумеется, самым громким был голос его мамы, – Аристарх толком ничего не расслышал. Понял лишь то, что девочку зовут как старую бабушкину кошку – Муся.
– Еще раз назовешь меня Мусей, я тебя шокером по яйцам шарахну, – прошипела его спасительница второго сентября, когда он протянул ей бутылочку с пепси-колой. Так у них с этого момента и повелось: Арик учился за двоих, Муся за двоих выживала.
***
Сравнивая Аристарха с Киллианом Мерфи, Муся как всегда была абсолютно права. Она действительно никогда не ошибалась, никогда не опаздывала, никогда ничего не забывала и не теряла – безвременная кончина покойного мужа была единственным исключением, что лишь подчеркнуто подтверждало ее исключительную обязательность. Лиля Мусина, которую только Аристарху и ПэПэ было разрешено называть школьным прозвищем Муся, проживала в элитном коттеджном поселке Кошкин Дом за городом, имела два ивент-агентства, бюро ритуальных услуг, несколько бутиков и авторемонтную мастерскую. В середине лихих 90-х фактически сразу после школы Муся вышла замуж за Вадика Григоровича – лидера местной мелкой группировки – и взяла дела в свои руки. Разумеется, Вадик абсолютно об этом не подозревал и до самого момента ухода из жизни из-за саркомы легкого за шесть лет семейной жизни был уверен в своей управленческой гениальности, экономической прозорливости и невероятной удачливости. Несмотря на то, что Муся мужа не любила, так как ее сексуальная ориентация не допускала романтических чувств к мужчинам, она ему не изменяла (с мужчинами, разумеется) и даже родила дочку Миа, которую муж в связи со скоротечностью саркомы так и не увидел. Муся – яростная противница института бебиситерства, в детстве самым ненавистным персонажем у нее была Мэри Поппинс. Муся все дела ведет из офиса, который находится в цокольном этаже ее коттеджа, а из-за количества охраны и следящей аппаратуры он больше похож на крепость, чем на уютное гнездышко богатенькой вдовушки. Единственный человек, кому Муся безоговорочно может доверить понянчиться с Горошинкой, – это Пэпэшечка (как ласково она называет Полину Петровну). Родители Муси очень обижены на свою дочь из-за открытой демонстрации пренебрежения их бабушкиными и дедушкиными чувствами. Но Мусе пофиг. Сорокалетняя женщина так и не сумела забыть то злосчастное первое сентября в первом классе. Отцовский электрошокер, привезенный им из Финляндии, она, разумеется, взяла без спросу и ни секунды не раздумывала, когда трое уродов начали бить ее соседа. Ведь это был ЕЕ сосед, и бить его могла только она. После драки ее отец, работавший в то время в областном управлении внутренних дел, принял решение перевести дочь из школы по месту прописки в элитную гимназию на другом конце города. И если бы он походатайствовал тогда и за Арика, то их школьные годы потекли бы в совсем ином русле. Однако Мусиному отцу чужой мальчик, да еще и из скандально известной семейки, оказался не нужен. Так дети и остались учиться вместе в месте обитания вселенского зла. Воспоминания о школьных годах нахлынули на Аристарха как бадья помоев – беспощадно и неотвратимо. Его первый класс совпал с расставанием родителей, что и вполне нормальному-то ребенку выдержать ой как непросто. А тут несчастье обрушилось на мальчика пусть и с не явно выраженным аутизмом, но чудика и слабака во всех отношениях.
***
На южном и северном полюсах было в те годы отношение к Аристарху со стороны учителей и администрации школы и со стороны одноклассников. Чем сильней учителя восторгались невероятно одаренным ребенком, тем глубже вгрызалась ненависть в души его ровесников. И поразительней всего было то, что он ничего не замечал: восторженные дифирамбы взрослых и лютая ненависть одноклассников, слава Богу, прошли мимо него. Все это в полной мере досталось Мусе, без которой он в школе просто не выжил бы. Она предпринимала не одну, не две и даже не десять попыток бросить соседа на произвол судьбы, но это было не по-мужски. Когда милая крошка принцессного вида впервые осознала, что ей нравятся девочки, девушки и даже некоторые женщины бальзаковского возраста, плакать и расстраиваться она не стала. Но и кричать об этой своей особенности на каждом углу тоже не спешила. Затаилась. И правильно сделала. Советская пионерско-комсомольская система образования таким детям ни единого шанса на выживание не оставляла. Ориентироваться пришлось самой, на ощупь. При этом основным маячком работал Арик. Он был ее лакмусовой бумажкой, которая в понятном и доступном спектре проявляла любую новую опасность, предостерегала, оберегала. Аристарх никогда ни на кого и ни на что не жаловался. Если кто-то из одноклассников начинал приставать к нему с просьбами типа «дай инглиш списать», «дай бутер куснуть», он смотрел на человека с таким изумлением, будто перед ним возник пришелец из туманности Тарантул Большого Магелланового Облака. Не понимал ребенок, как можно попросить у незнакомого человека хоть что-то. Да-да, у совершенно незнакомого. За одиннадцать школьных лет Аристарх Никольский выучил только одно детское имя, остальные ему были ни к чему.
– Маам, ты не видела мой портфель? – довольно громко протянул он одну из дежурных семейных фраз. – Неужели опять на кафедре забыл?
– На, – возникшая на пороге его комнаты мать уже успела переодеться в пижаму, но макияж еще не сняла. – Тяжелый что-то.
– Две книги прихватил, мне Белов как раз сегодня принес, я давно их выклянчивал.
– Фу, Арик, что это за гадость «выклянчивал»? Ты же доктор филологических наук, профессор, в конце концов. Не совестно так загаживать свою речь?
– Я не сам, это Горошинка так говорит…
– Ты в своем уме? Проштрафился и сваливаешь на ребенка. – Вид у Полины Петровны был грозный, но глаза смеялись. – Хотя чего уж там. Я сама по десять раз на дню эти ее словечки говорю. Тася утром пришла обед готовить и жалуется мне на жару, а я ей говорю «возьми из морозилки морыгу – ты же любишь». Представляешь – морыгу!
– А там еще осталось? – с надеждой спросил Аристарх.
– Только кубики льда остались. Она бы их тоже слопала, если бы я разрешила.
– Зачем Тасе кубики льда?
– При чем тут Тася? я про Горошинку говорю.
– Предмет обсуждения поменялся, я запутался. Это еще что за артефакт? – в руках профессор держал общую синюю тетрадь с потрепанными уголками, – у меня такой нет. Вроде бы.
Он меланхолично полистал тетрадь, отложил ее на край стола и растерянно посмотрел на мать.
– Предмет обсуждения поменялся, я запуталась, – съехидничала Полина Петровна, – спокойной ночи.
– Спокойной, спокойной, – снова взяв в руки синюю тетрадь, промямлил Аристарх.
Глава II
– Таким образом, этимология слова «чудо», проникшего из праславянского в древнерусский язык приблизительно в одиннадцатом ве…, – пронзительный вопль самым беспардонным образом прервал лекцию и, что, безусловно, было верхом бестактности, даже не думал прекращаться. У кого-то были на зависть крепкие легкие и луженая глотка. Студенты заерзали на аудиторных скамейках, и им стало явно не до профессора и его, надо отдать ей должное, интересной лекции о способах отражения понятия «чудо» в русских летописях и житиях. Никольский глянул на свои наручные часы – телефон он принципиально на лекции не носил, оставлял его в своем кабинете. До конца лекции оставалось четыре минуты, а шум в коридоре нарастал, как звук приближающегося к перрону локомотива, поэтому Аристарх Владимирович пробормотал традиционное окончание «спасибзавнимане», закрыл свой гроссбух с лекционными материалами, спустился с кафедры и вышел из аудитории.
***
В конце коридора толпились люди. Их было немного – человек семь-восемь, но шумели они так, будто их было втрое больше. Крайняя дверь одной из двух хозяйственных комнат была приоткрыта, от нее по коридору в сторону запасного выхода две лаборантки под руки уводили техничку Валю. Обе лаборантки были испуганы, а Валю Никольский и вовсе узнал лишь по прическе и рабочему синему халату – молодая женщина носила длинные афрокосички, стягивая их в хвост, чтобы не мешали работать. Сейчас косички мерно покачивались согласно ритму Валиных подвываний. Судя по всему, это ее вопли не дали Аристарху закончить лекцию. Никольский решительно направился к толпе, но замедлил шаг, когда из приоткрытой двери буквально вывалился на четвереньках один их студентов – Семен Забелин, капитан университетской футбольной команды. Его безудержно рвало. «Химическая атака! В учебном заведении террористы!» – паника пригвоздила Никольского на месте, ноги стали ватными, голова перестала соображать. В то же время руки Аристарха на автопилоте начали шарить по карманам в безуспешных попытках найти оставленный в кабинете телефон. Зато рука нашарила в кармане брюк вчерашний подарок Горошинки и вытащила на свет божий большого сахарного петуха…
***
– Простите, что Вы сказали? – в три тысячи пятьсот шестьдесят седьмой раз сказал этот странный человек, судорожно сжимающий самый нелепый из всех невозможных предметов, который только мог оказаться в непосредственной близости от места преступления. Дикого, чудовищного, крайне грязного преступления. Большой леденцовый петушок без конца вклинивался этаким маркером абсурда в ее беседу с одним из преподавателей университета, в котором, между прочим, обучается дочка ее шефа – руководителя областного следственного комитета. За девять с половиной лет работы в этой серьезной до суровости организации капитан полиции Виктория Викторовна Симбирцева такого еще не видела, хотя повидала она на своей службе много чего.
– Повторяю свой вопрос. У кого из преподавателей одновременно с Вами на втором этаже, где было обнаружено тело первокурсницы Энтель Наталии Петровны две тысячи шестого года рождения, проходили лекции?
– Я услышал Ваш вопрос еще в первый раз, но, видимо, меня шокировала информация о жертве. Она моя студентка. Была моей студенткой. – И он опять в очередной раз впал в ступор. Беседа с этим, как его… Никольским длилась почти час. И Виктория не продвинулась в этом разговоре ни на полшага, напротив, у нее начало складываться впечатление, что сидящий перед ней симпатичный мужик в шикарном пиджаке, но нечищеных растоптанных ботинках специально уводит ее от сути разговора. Как обычно, начав какое-то новое дело, следователь Симбирцева сразу же увидела своими собственными выразительными карими глазами три картинки: проверить алиби этого профессора; выяснить, не была ли убитая Энтель его любовницей; и уточнить его семейное положение (отсутствие обручального кольца на его правой руке еще ни о чем не говорило).
– Вам придется уточнить в деканате информацию о возможных лекциях в соседних аудиториях. Я не в курсе расписания своих коллег. Свое-то с трудом помню.
Аристарх Владимирович уже целый час вымученно пытался объяснить этой упорной женщине в кителе с погонами, что жуткое происшествие, которое взбудоражило не только университет, но и весь город, к нему, профессору Никольскому, доктору филологических наук, преподавателю кафедры истории языка, не имеет ни малейшего отношения.
– Понятно. Что Вы можете сказать об убитой Энтель?
– А что Вы хотите услышать?
– Мало ли что я хочу услышать. В идеале не помешало бы Ваше чистосердечное признание, что это Вы зверски убили несчастную девушку в порыве ревности или же Ваша ревнивая жена-психопатка так искромсала бедняжку, что на теле по предварительному отчету судмедэксперта более сорока колото-резаных ран. И голова отделена от туловища.
– Я не женат. И у меня нет любовницы. Давно уже нет. И ножа нет, чтобы кому-то отрезать голову. Это нонсенс. – Он дрожащими руками попытался развернуть обертку леденца, который до сего момента судорожно сжимал то в одной руке, то в другой, однако ему пришлось отказаться от этой затеи, потому что он постыдно и весьма неожиданно для капитана Симбирцевой потерял сознание и завалился на пол вместе со стулом, на котором сидел.
***
– Никольский, вот скажи мне, только честно, ты когда-нибудь поумнеешь? – Муся редко сама садилась за руль, но водила предельно аккуратно, не нарушая ни единого ПДД. – Ладно, на свою жизнь тебе наплевать, но о матери ты ведь обязан думать. Знаешь, что с ней было, когда ей ваша дура-фельдшер из медпункта позвонила?
– Видимо, она расстроилась.
– Это твоя новая подружка капитан Симбирцева расстроилась, когда мой адвокат примчался к ее шефу твою задницу спасать. А ПэПэ чуть не умерла, и я вместе с ней на пару. И Миа, между прочим, плакала.
– Ну что ты вечно драматизируешь? – Никольский опять начал шуршать оберткой леденца, которая сейчас имела настолько жалкий вид, будто этот петушок побывал во всех городских урнах. Муся стремительно выхватила леденец из его рук и отправила в полет прямиком в лобовое стекло встречной бэхи.
– Ты создала аварийную ситуацию.
–Да ты сам сплошная аварийная ситуация. Зачем ты рассказал этой капитанше про свою якобы любовницу, которой уже давно нет. Я за три минуты общения с ней получила хронический вынос мозга – так упорно она стремилась разузнать о твоей личной жизни. И о моей, кстати, тоже. Кем мы друг другу приходимся. Почему такой видный мужчина в полном расцвете сил и карьеры не женат. Не гей ли он часом. Не бисексуал ли.
– Перестань, пожалуйста. Знаешь ведь, что я с детства не переношу все эти разговоры на гендерные и фертильные темы. Чего ради в расследование убийства взлезла эта сторона социальных отношений? Как поможет найти убийцу моя сексуальная ориентация?
– Хороший вопрос, – задумчиво сказала Муся, подруливая к шлагбауму своего коттеджного поселка, – но насчет убийцы в единственном числе ты ошибаешься. Это сделали как минимум двое.
***
Капитан Симбирцева, проходя через универовский КПП литер би и провожаемая взглядом бдительной вахтерши лет ста тридцати, чувствовала себя студенткой-старшекурсницей, которая посеяла пропуск. Старушка, чей образ будто вчера материализовался в нашем времени со страниц гоголевской «Сорочинской ярмарки», тупо не пускала следователя по особо важным делам на территорию студгородка. Ей было до фонаря, что Виктория размахивала служебным удостоверением перед ее носом вполне себе ведьминского вида. А фраза «предъявите пропуск», без конца повторяемая дребезжащим старческим голосом, до сих пор навязчивым рефреном прокручивалась в больной голове Симбирцевой, еще не протрезвевшей после вчерашнего загула с девчонками. Их было три подруги-одноклассницы всегда и везде. И представить себе настолько разных людей, как Вика Симбирцева, Аполлинария Суслова и Ляля Полипчук, вряд ли получилось бы хоть у кого-то. Если вспомнить картинку в советском учебнике географии то ли за шестой класс, то ли за седьмой про деление человечества на три расы, то под каждой физиономией можно было бы смело сделать следующие подписи: Симбирцева была классическим европеоидом, узкоглазая и плосколицая монголоидная Полин (все, кроме матери, нагулявшей дитё от малознакомого киргиза в одном из нефтяных санаториев, где она когда-то работала массовиком-затейником, называли девочку именно так) и негритяночка Лялька, у которой ни одного представителя этой расы и в помине не было. Но цыганская кровь деда по материнской линии таким причудливым образом выразилась в смуглокожем, крупнозубом и сильно кучерявом внешнем виде девочки, что даже собственная мать ласково звала ее Негруся. Шипя и фыркая на ходу, как дворовая кошка, к которой пытался подкатить кастрированный домашний кот, Вика добежала до уже знакомого ей по прошлому визиту зданию и нос к носу столкнулась в дверях с тем, к кому так спешила. Равнодушно глядя поверх ее головы, этот хлыщ, не здороваясь, прошествовал мимо Симбирцевой в том направлении, откуда Виктория только что прибыла. Первая мысль была такой: «Стрельнуть что ли ему промеж лопаток и оформить потом как при попытке к бегству». Но, во-первых, пистолет в данный момент преспокойненько лежал в кабинетном сейфе без единой пули и даже не освобожденный от заводской упаковки, а во-вторых, она вдруг вспомнила рожу того уголовника, который вчера представился семейным адвокатом Мусиных-Никольских. Возможно, он сказал как-то иначе, но суть при этом не поменялась. Госпожу Мусину в городе знал многие. Многие из тех, кто также был хорошо знаком капитану Симбирцевой: воры, депутаты, содержатели подпольных казино и полуподпольных борделей (они же сауны и массажные салоны), владельцы и совладельцы всех мастей. Одно ей было непонятно: каким припеком к Лилечке Мусиной прилепило семейку чудаковатых мамы и сына. С Полиной Петровной она уже побеседовала сегодня утром, и ей стала понятна частичная прибабахнутость ее сына-профессора. Жить в одной квартире – даже такой большой – с этакой Джуди Гарленд на заслуженном отдыхе – истинный гражданский подвиг.
***
Узнав, кто к ней пришел и с какой целью, Полина Петровна с порога заявила, что без адвоката не скажет ни слова и моментально выложила растерянной Вике кучу ошеломительных подробностей о своих соседях по подъезду: в двадцать седьмой квартире постоянно курят марихуану, в тридцать первой хозяин держит минипига, мужчина из тридцать третьей постоянно уезжает в командировки, а «этот боров из тридцать первой шастает к его жене». Самарина, которая на автомате начала записывать весь этот бред в свой рабочий блокнот машинально повторила:
– У женщины, проживающей в тридцать первой квартире, сексуальная связь с карликовой декоративной свиньей.
– Милочка, вы рехнулись? Вы вообще слышите, что вам говорят? При чем тут Валенсия? Что за ересь вы там у себя понаписали? – старая мегера попыталась вырвать у Вики блокнот. Но безуспешно. Виктория, слегка обескураженная новой вводной про третий по величине город Испании, блокнот держала цепко. Когда спустя полчаса она выпивала третью чашечку ароматного эспрессо из домашней кофе-машины Полины Петровны и домазывала пятым пончиком остатки сгущенки с тончайшего фарфорового блюдечка, боясь ненароком его расколоть, подъездный пазл сложился. Оказалось, что Валенсия, или в просторечном обиходе Валеша, – это кличка минипига, весьма симпатичного, с лукавой мордочкой. Хозяйка показала в телефоне соответствующее фото поросенка и ребенка с ним в обнимку.
– Горошинка очень дружна с Валешенькой, и ей очень бы хотелось поросеночка на день рождения. Но Му… то есть ее мама решила купить ей собаку. Клевретку.
– Кого?
– Господи! Левретку, конечно, такую, знаете, с пятнышком.
– Полина Петровна, спасибо вам огромное за изумительный кофе, и пончики у вас прям отвал башки!
– Да что вы, дорогуша. Я ни разу в жизни ничего сложнее бутерброда не сделала. Это все Тася. Да вот и она – Таисия Анатольевна, наша домработница.
В гостиную вошла женщина лет шестидесяти, она кивнула гостье и поставила перед ней десертную тарелку с горкой дымящихся пончиков, обсыпанных сахарной пудрой и политых сгущенными сливками.
– Приятного аппетита, – сказала волшебница в фартуке и развернулась, чтобы вернуться на кухню.
– Простите, Таисия Анатольевна, это такая вкуснота. Спасибо большое. Но в меня больше ни кусочка не влезет, и мне надо бежать. Если пробок не будет, может быть, еще застану Аристарха Владимировича в университете.
– Мы вот что сделаем: Тася завернет вам пончики с собой, а вы, если успеете к Арику, обещайте мне затащить его в какое-нибудь кафе, чтобы он хотя бы перекусил. Вчера ведь точно мне сказал, что лекций сегодня нет, что будет работать дома. И на тебе…
– Не беспокойтесь, со мной он с голода не умрет.
– Вот и славно.
***
Когда Вика рванула вслед за долговязой фигурой маменькиного сыночка, которого к тому же дома так чудесно кормили, она даже не сразу сообразила, что он идет не к ближайшему КПП со зловредной старушенцией, а куда-то влево.
– Налево, значит, наш пай-мальчик ходит, ну-ну, – бормоча себе под нос, капитан Симбирцева семенила шагах в двадцати от профессора Никольского, который вопреки ее ожиданиям не свернул к ближайшему жилому корпусу, а обогнул его и двинулся дальше. Вика поняла, что он идет к забору, ограждающему территорию университетского городка. Никакого пропускного пункта в той стороне не было, и Виктории оставалось лишь дедуктировать над вопросом: «Какого черта он туда поперся». Размышляла она всего пару секунд, потому что профессор, развернувшись на 180 градусов, пошел туда, откуда вышел три минуты назад, то есть к учебному корпусу. Времени на размышление у капитана Симбирцевой не было: ей пришлось бы или стоять на месте, или идти дальше к забору, или прыгнуть в ближайший куст и затаиться. Куст оказался шиповником. Шиповник оказался колючим. Никольский прошел в паре метров от Симбирцевой, и он не мог ее не заметить. Но по всему выходило, что ему сейчас было абсолютно до фонаря все происходящее вокруг. Надо признать, Виктория впервые в жизни испытывала такие сложные чувства, как сейчас: досаду, злость, любопытство, боль от царапин на руках и шее, злость. Две злости она вычленила потому, что злилась на Никольского и на себя. На него очень сильно и с оттенком досады, на себя гораздо меньше и заметными нотками жалости и… одиночества что ли. Ко всему прочему ей очень-преочень надо было из куста вылезать – три чашки кофе и поллитра минералки, выпитой в машине, чтобы хоть капельку заглушить невыносимое кофейное послевкусие, давали о себе знать весьма настойчиво. Виктория кофе терпеть не могла, пила только зеленый чай и воду, а сегодня выпила три чашки – за всю жизнь столько бы не набралось – потому что по какой-то необъяснимой причине не смогла отказать Полине Петровне.
***
– Понимаете, мама ведь совершенно не принимает отказы. Она всерьез считает, что всегда права. Возможно, во времена моего детства так и было, но сейчас…. – Никольский беспомощно развел руками.
– Я ни за что в жизни не поверю, что Полина Петровна была права даже «во времена вашего детства», – последние слова Вика повторила с потрясающе точной интонацией низким и слегка гнусавым голосом.
– Очень смешно, – обиделся Аристарх.
– Етит вашу инфанту, барин Листарка сердиться изволят, – изумилась она.
– Вот сейчас это был контрольный в голову, – пробормотал Никольский, – даже два контрольных.
– Поясните, – потребовала Самарина.
– Первый – это про инфанту. Второй про Листарку, то есть про «Записки степняка».
– Про инфанту все просто – я же вчера с вашей подружкой Мусиной общалась, а «Записки» прочитала в маминой библиотеке много лет назад, когда после третьего курса там подрабатывала.
– У вашей матери есть библиотека?
– Ага, и Виндзорский замок в придачу, – расхохоталась Виктория, – мама библиотекарем в первой городской работает.
Так за вроде бы пустой болтовней, сидя в ближайшем от кампуса фастфудовом раю, они проговорили часа полтора. Аристарх, который действительно не заметил капитана Симбирцеву, застрявшую в шиповнике, вспомнил, что забыл в своем кабинете телефон, поэтому и повернул назад. Виктория догнала его почти у самого деканата и окликнула громко и довольно резко. Но профессор Никольский, узнав ее, так чудесно улыбнулся и протянул руку, чтобы поздороваться, что ее злость мгновенно улетучилась. А вот желание срочно оказаться в уборной невероятно усилилось. И она прямо в лоб ему заявила:
– Где тут туалет?
Когда проблема была решена, Вика вспомнила про обещание, данное ею утром матери Аристарха. Предчувствуя, что ей допоздна придется сегодня работать в управлении с документами по делу, она решила не откладывать в долгий ящик приглашение на обед. Так они в этой кафешке и оказались – не пошли через КПП, потому что пропуск Никольского остался в кармане старого пиджака, который, как он утверждал «Муся давно в утиль сдала». А без вожделенного пропуска Арина Михайловна, знавшая его сто лет в обед, все равно бы без начальника охраны не выпустила. Почти на карачках, согнувшись в три погибели геройски протиснулись под рабицей, которая по низу так густо заросла золотарником и люпинами, что заметить этот лаз было невозможно.
– Холода начнутся, придется через КПП ходить, – констатировал Аристарх, отряхиваясь от желтых шариков сухого золотарника.
– Да уж, бабусечка-ягусечка у вас там в кабинке сидит, как в той сказке: высоко сижу – далеко гляжу, – скривилась Вика, вспомнив свои безуспешные попытки прорваться через КПП литер би.
– Арина Михайловна – уникальная женщина, – не согласился с Симбирцевой Аристарх, – она в охрану только этой весной перешла, когда ей восемьдесят стукнуло. До этого работала в отделе кадров, отвечала за какое-то движение чего-то там. Когда я полтора года назад защитил докторскую и попал на профессорскую должность, она мне эту табличку в нашей типографии сделала. Не собственноручно, конечно, – мастер изготовил.
– У этого мастера руки из жо… не из того места растут, – глубокомысленно заметила Вика.
***
Когда она вернулась из женского туалета в кабинет Никольского, то первое, что бросилось ей в глаза, – это небольшая дверная табличка со странной надписью: «Проф. А.Н» – бронзовые буквы на синем фоне смотрелись бы весьма респектабельно, если бы не это дурацкое «профан». Аристарх пытался объяснить, что здесь скрыт некий лингвистический парадокс, в котором соединились два понятия: перевод этого слова с английского языка имел одно из лексических значений как прилагательное «светский», а на латыни «профанус» – это частное лицо.
– В этом вся суть данного дорхенгера: я и частное лицо, и светское, то есть вне университетской конфессии, если так можно выразиться.
– Конфессия ведь означает что-то церковное, разве нет?
– Университет – это храм науки. Тут вам и свой папа римский – наш ректор, и своя святая инквизиция – наш ученый совет, и собственные великомученики…
– Студенты во время сессии, – закончила за него Виктория.
– Вообще-то я хотел сказать – рядовые преподаватели, аспиранты, кандидаты.
– А студенты тогда кто?
– Паства.
– И вы, Аристарх Владимирович, их пастырь.
– Вряд ли. Я здесь чужой, слово «профан» и такое значение имеет, – невесело усмехнулся он.
Симбирцева внимательно посмотрела на его лицо. Оно было задумчивым, даже отрешенным. Он смотрел на нее, но мимо нее. Темное пятнышко на радужке левого глаза было похоже на запятую или цифру семь. И это сравнение заставило Викторию вспомнить про совещание у шефа, назначенное на 17.00
Глава III
– Итак, следственные мероприятия проходят по графику. Группа капитана Симбирцевой опрашивает свидетелей, отрабатывает связи жертвы. Криминалисты определяют орудие убийства.
– Орудия убийства, – Виктория вставила реплику, воспользовавшись паузой в речи начальника Следственного управления МВД области, полковника Еремеева.
– Так-так, – недовольно хмыкнул полковник, – откуда информация?
– От кримэксперта Свантеевой, товарищ полковник. Она только что прислала, – Вика взмахнула своим айфоном.
– Барррдак в упрррравлениии, – рявкнул Еремеев, – кто рррразррррешил служебную информацию по врррраждебной технике перрредавать?!
С каждым новым раскатистым эр члены следственной группы плотнее вжимали головы в плечи. Все управление было научено горьким опытом общения с полковником, когда тот был раздражен вот так, как сейчас. Среднего роста, очень коренастый, с широченными плечами и коротковатыми кривоватыми ногами он ходил, как цирковой медведь, переваливаясь с боку на бок. Будучи в благодушном расположении духа, Пал Палыч разговаривал с коллегами обычным человеческим языком. Но стоило ему разозлиться, что, кстати, бывало нечасто, и полковник начинал рыкать, аки медведь-шатун в зимнем лесу, злобно и раскатисто. Угрррожающе.
– Товарищ полковник, – решилась встрять Симбирцева, – разрешите доложить.
– Докладывай, капитан, – ни одного эр в этих словах не было, но Викторию от макушки до копчика обдало холодком явной угрозы.
– Ввиду срочности и сложности этого дела криминалисты работали всю ночь, развернутый отчет пока не составлен, но я просила прислать мне только одно уточнение: какое количество орудий преступления, исходя из обследования ран на теле жертвы, удалось установить. Вот Свантеева мне и прислала личное сообщение.
Виктория Викторовна, сидевшая по правую руку от шефа, дала ему свою старенькую покоцанную восьмерку, где на экране высвечивалось одно слово ЧЕТЫРЕ.
– Ваши соображения, капитан, – полковник вернул Симбирцевой телефон.
– Вот здесь и здесь понятно, – Вика пододвинула шефу раскрытую папку с несколькими фотографиями. На одной крупным планом были выведены две характерные резано-колотые раны, обведенные красным маркером и подписанные номер один и номер два. Еремеев несколько секунд всматривался в фотоснимки, затем кивнул и отложил их в сторону.
– Здесь тоже картинка четкая, – хладнокровно продолжила Самарина. На этой фотографии было запечатлено то, что раньше было шеей человека, а стало одной сплошной темной радиальной областью, скошенной назад, в сторону позвоночного столба. Срез раны был очищен, но, темневший на белом фоне прозекторского стола, выглядел нелепо, как-то по-бутафорски. Это фото полковник рассматривал долго.
– Электроножовка, аккумуляторная. Жена на годовщину подарила. Смородину, облепиху, крыжовник на даче подрезать. Удобно, – Еремеев, спохватившись, оглядел слегка офигевших подчиненных и нахмурился, – номер четыре? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Симбирцева выудила из-под стопки фотографий самую нижнюю и задумчиво сказала:
– Не шило, не спица, думаю, что-то хирургическое, причем не из современного арсенала.
***
Каждый из ее сотрудников уже высказал собственное предположение о характере ран и возможном предмете, которым чья-то недрогнувшая рука буквально исколола все тело первокурсницы. Сто сорок два кровавых символа причудливым узором расцветили тело жертвы от ключичной впадины до лобковой области. Рязанцев, например, прислал ей скрины с нескольких маркет-плейсов, где на продажу выставлялись наборы металлических приспособлений для чистки зубов или кожи лица и пор. Это были профессиональные инструменты: игла Видаля и ложка уно. Хатиев, помешанный на рыбалке предложил свою версию, а именно массу рыболовных крючков, зацепов и отцепов. Однако Симбирцева считала, что те, кого они ищут, точно не стали бы делать покупки в интернет-магазине, планируя убийство. Планируя тщательно, скрупулезно – картина, увиденная ею вчерашним утром в университетской подсобке, свидетельствовала о холодном расчете и определенной логической цепочке действий. Во рту жертвы не было кляпа – характерные волокна, если кляп позже удален, должны остаться, но их нет. Рот не заклеен скотчем. Значит, она должна была кричать. И кричать громко. Но сторож делала обход два раза за ночь, как и положено по служебной инструкции: камеры коридоров первого и четвертого этажа это зафиксировали. На остальных этажах камеры не работали. Их демонтировали в пятницу, а в понедельник к 9.00 должны были приехать установщики. И преступники об этом знали. Они либо из университетских, либо из тех, кто часто бывает там по делам. Службе охраны кампуса уже отправили запрос на всех, кто за последний месяц проходил по временному пропуску. А еще не давала покоя эта дыра в заборе, через которую они с Никольским сегодня пролезли. И Никольский тоже покоя не давал. Вика отогнала ненужные мысли и сосредоточилась на деле.
– Ну, вряд ли таким можно нанести раны, приведшие к летальному исходу, – покачал головой Пал Палыч.
– Поликарпов просит нас не торопиться с выводами по этому вопросу. Они со Свантеевой из-за этих «буковок» и задерживают отчет. Вы же знаете главного судмедэксперта – он бы не стал на пустом месте проволочки устраивать. Что-то всерьез его зацепило в нашем деле.
– Ясно. Подводим итоги. Завтра в 8.00 в том же составе ко мне на совещание. И Поликарпова с его замом тоже вызову. Надеюсь, четырнадцати часов им хватит, чтобы отчет доделать.
– Потапыч совсем озверел, – прошептал лейтенант Рязанцев, приблизив свой идеально выбритый подбородок к Викиному лицу, когда они шли по коридору управления. Он прекрасно знал, что она терпеть не может, когда кто-то посторонний настолько близко вторгается в ее личное пространство. Но сейчас почему-то вдруг решил, что ей нужно его дружеское участие. Решение было неверным – локоть Самариной, весьма ощутимо ткнувший в набальзамленную после бритья челюсть Рязанцева, наглядно это продемонстрировал.
– Я оценила, товарищ Рязанцев, ваш благородный порыв и тот факт, что вы побрились второй раз за день перед совещанием, я тоже оценила. Видимо, вы так поступили не ради товарища Еремеева, которого, позвольте заметить, называть Потапычем разрешено только своим. А вы здесь пока не свой. Был бы свой, я бы тебе челюсть сломала. Диспозиция ясна?
– Предельно ясна. Предельнее не бывает, – потирая ушибленное место, он на всякий случай отодвинулся от нее подальше. А Виктория уже удалялась от подчиненных, быстрым шагом направляясь к криминалистам.
– Ничё, Витёк, до свадьбы заживет. Я тебя своим тоже пока не считаю. Никто из наших не считает. Без обид. Ты с нами всего полгода. Хотя мужик вроде толковый. Только пижон, – Лёша Хатиев ободряюще похлопал Рязанцева по плечу. – Только отченно тебя прошу, уясни одно: мы тут все одна семья. И Потапыч… то есть Павел Павлович нам отец родной. А Вика Симбирцева всехняя младшая сестричка. Она и сама за себя постоит ого-го. В начале нашей совместной работы, когда я шутки ради ее за бок ущипнул, так меня по яйцам шандарахнула, что я три дня как борец сумо ходил.
Тут Рязанцев с Хатиевым услышали за спинами знакомый басок:
– До борца сумо тебе, Лёша, между прочим, немного осталось. Как же ты собираешься через месяц физподготовку сдавать?
– Дык ведь во мне сплошная мышечная масса, товарищ полковник, ни грамму жира, – виновато промямлил Хатиев.
– Хорош врать-то. Вот и коллегу ввел в заблуждение. За бок он, видите ли, Симбирцеву ущипнул. Ежику ведь ясно, что у нее другая часть тела пострадала.
– Дык я уж сто пятнадцать тыщ раз извинился, в гроб ложить будут и то припомнят, – сокрушался Хатиев, придерживая дверь начальству.
***
– За четырнадцать часов можно вражеский город захватить, разграбить и сжечь дотла. Не очень большой город. И, возможно, не дотла. Но посуди сама – мои ребята сутки на ногах. И я тоже. И подружка твоя от компьютера не отхо… – Симбирцева с Поликарповым в шесть глаз уставились на сладко посапывающую Люсю Свантееву.
– Сто тысяч Люсь Кравченко из Краснодара, етит твою инфанту, – пробормотала Вика. И выудила из кармана свою покоцанную восьмерку, чтобы увековечить сей бессмертный шедевр о трудовом подвиге кримэксперта Люсьены Евгеньевны Свантеевой. Однако у Люсиного начальника был иной взгляд относительно явного нарушения рабочей дисциплины. Он поправил на переносице свои очки в тонкой золотистой оправе, шагнул к спящей девушке и дунул ей в ухо. Люся тут же приподняла голову, открыла глаза и отчетливо произнесла: «Иди на …». У Вики отвисла челюсть. Она знала Люську с детского сада. В прямом смысле – с яслей. Девочку воспитывали бабушка с дедушкой. Бабушка обожала черно-белые советские фильмы, знала наизусть актеров, режиссеров, награды. «Девчата» среди десятков любимых был вне конкуренции. Когда единственная дочь Натальи Степановны и Евгения Максимовича Свантеевых скончалась во время родов, их зять принял решение отдать младенца в дом ребенка. Написал отказ и выехал из области в неизвестном направлении. Супруги Свантеевы не колебались ни секунды: забрали внучку из дома ребенка, сменили ей документы, в которых была указана фамилия того, кого они до недавнего времени считали хорошим человеком. Поспорили Наталья Степановна и Евгений Максимович только один раз – он категорически отказался назвать внучку Тосей, и жене пришлось согласиться на Люсьену (в честь актрисы, сыгравшей в «Девчатах» Катю). Об истории своего рождения и удочерения Люська узнала еще в детском саду. Бабушка и дедушка справедливо решили, что ребенок должен услышать эти важные вещи от близких людей, а не от какой-нибудь нянечки-доброхотки. И, к своему удивлению, поняли, что их внучка как-то иначе смотрит на мир.
– А моя мама сейчас где?
– Твоя мамочка сейчас на небе, – сказала бабушка.
– Люди на небе не живут.
– Космонавты живут, – сказал дедушка.
– Моя мама космонавт?
– Нет, зайка, мамина душа сейчас на небе.
– Какая душа?
Дедушке как преподавателю истории удалось доступно и даже интересно объяснить пятилетней внучке сложные вещи про веру и бога, про душу и ее бессмертие. Девочка немного подумала и продолжила задавать вопросы.
– Душа на небе, а тело где?
– На кладбище, – растерянно сказала бабушка.
– Хочу на кладбище, – уверенно заявил ребенок. С этой беседы и поездки на могилу матери Люськина жизнь начала вращаться вокруг единственного факта человеческого бытия – вокруг смерти. Воспитанная и тихая девочка не доставляла беспокойства воспитателям в детском саду, а затем и школьным учителям. Но иногда она могла подойти к человеку и спокойно заявить: «Вы скоро умрете». Людям почему-то от подобной откровенности становилось не по себе. Поразительным было то, что визави девочки действительно после ее эскапады про скорую смерть не жили дольше года. Когда четвертое или пятое по счету пророчество Люсьены сбылось, бабушка не выдержала и поинтересовалась у девочки, откуда ей что-то подобное может быть известно. Объяснить ребенок толком не смог, но попытался нарисовать. Этот детский рисунок сейчас лежал на Люсином рабочем столе, под защитным стеклом рядом со списком близких людей и их днями рождения и календариком А-6 формата, где нужные даты были обведены красными квадратами. Вика Симбирцева в этом списке занимала почетное пятое место после мамы, бабушки, дедушки и Леонида Андреевича Поликарпова. Своего начальника Люська боготворила и вот уже седьмой год подряд дарила ему на день рождения одно и то же – курительную трубку. Отличие этих трубок друг от друга было лишь в мундштуках – в этом году был янтарный, в прошлом из рога мамонта (мамонт обошелся Люсьене в три зарплаты). К маме раз в год 29 августа на кладбище она также ездила не с пустыми руками. Но суть подарка даже для бабушки с дедушкой оставалась тайной. Это было их с мамой личным делом. Лишь Вику ей пришлось посвятить. Перед началом третьего класса Люся впервые солгала бабушке, сказав, что пойдет с Викой на школьный двор искать лопух для гербария. В ее альбоме к концу лета нашли приют все необходимые из заданного списка растения: подорожник, одуванчик, клевер, пастушья сумка и даже редкий в городской черте иван-чай. Три дня назад девочку уже возили к маме. Дорогу она знала прекрасно: на трамвае номер три до остановки «Центральный рынок», там пересесть на автобус девятнадцатого маршрута и ехать до конечной. Дорога занимала сорок-пятьдесят минут. Но дело было в том, что Люсе строго-настрого было запрещено ходить дальше школы одной. Вике Симбирцевой мама подобный запрет не озвучивала, понимая, что толку от этого не будет – ее дочь обязательно увлечется тем, на что будет повешена табличка «НЕЛЬЗЯ». Нельзя трогать бездомных кошек – заразишься лишаем. Все кошки наши! Целый месяц побритая налысо Вика провела в кожвендиспансере с диагнозом «микроспория», она же стригущий лишай. Нельзя кормить бездомных собак – они могут быть бешеными. И тут же мама с дочкой начинают ходить в детскую поликлинику, где сердитая медсестра в процедурном кабинете ставит Вике целых сорок уколов – задержим дыхание – в живот. Нельзя вместе с соседскими мальчишками прыгать с крыш гаражей в сугроб – что-нибудь можно сломать. И на все второе полугодие первого класса она отправляется в постель, загипсованная от шеи до попы, потому что случился перелом позвоночника. Короче, Вика Симбирцева в детстве была той еще штучкой. Когда Люська чуть не плача рассказала лучшей подружке, что на мамин день рождения на кладбище ее не повезут, потому что это будний день и бабуля с дедулей работают, Викуля разработала настоящую секретную операцию под кодовым названием «Мамин день рождения».
– Почему белка? – спросила у Люси Вика, когда они тщательно прикопали у основания памятника две шоколадные конфеты «Белочка».
– Потому что дедуля и бабуля называли ее Бельчонок, у мамы в детстве зубки вперед немножечко были, какой-то там привкус неправильный. Потом она железные скобки во рту носила.
– Не скобки, а брекеты, – авторитетно заявила Вика, – мертвецы не едят конфеты, надо было самим съесть, а фантики подарить.
– А что едят мертвецы? – поинтересовалась Люся, которой тоже на ум приходили мысли о том, что вкусные шоколадные конфеты с орешками можно было бы съесть и самим.
– По сути, они ничего не едят. Но некоторые пьют кровь. Мне Вовка Смирнов рассказывал.
– Про ч-что рас-сказывал, – на Люську вдруг напала икота.
– Не про что, а про кого. Про вампиров, – громким завывающим шепотом просипела Вика. Надо признать, что девочки находились не в самом подходящем месте для обсуждения мифологии вампиров, поэтому обе смутно помнили обратную дорогу – только то, что до автобусной остановки они домчались за пять минут. В общем, Вика Симбирцева и Люся Свантеева были близкими друг другу людьми. И за тридцать с лишним лет тесного знакомства Виктория ни разу не слышала от подруги слова хуже, чем «дура». В исключительных случаях «редкостная дура». И чтобы вот так, как сейчас, добрым русским матом она послала обожаемого шефа по всем известному адресу – стало для Симбирцевой шоком.
– Что. Это. Сейчас. Было. – При каждом слове Виктория наступала на корпулентного, на голову выше ее Поликарпова, как моська на испуганного слона. – Вы. Зачем. Люсеньку. Ругаться. Научили. – При наступательных движениях Вика обвиняющее тыкала Люськиного шефа указательным пальцем куда-то в область его объемного живота – до груди ей было высоковато.
– Виктория Викторовна, чесслово, я не знал, она не совсем… – неразборчиво бормотал ошалевший Поликарпов. С его высокого, уже начинавшего лысеть лба пот катился градом. Он полез в карман пиджака, но вместо носового платка выудил оттуда шоколадно-вафельный батончик. И машинально выставил его перед собой, будто пытался защититься от наступающей Симбирцевой. Батончик она ловко перехватила из ослабевших пальцев шефа лаборатории, развернула, откусила хрустящий ломтик и начала задумчиво жевать.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/viktor-novin/profan-i-sinyaya-tetrad-70443520/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Виктор Новин
Тип: электронная книга
Жанр: Иронические детективы
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 29.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Иронический детектив о рассеянном профессоре-филологе и капитане полиции, между которыми отношения на грани "от любви до ненависти".