День между пятницей и воскресеньем
День между пятницей и воскресеньем
Ирина Лейк
Дача: романы для души
Леониду уже за 70. Он сделал успешную карьеру, обзавелся домом и верными друзьями, но семьи у него так и не появилось. Но каждую субботу Леонид – в любую погоду и при любых обстоятельствах – едет в аэропорт, потому что до сих пор не утратил надежды на чудо…
У Лидии Андреевны крепкая семья, заботливые дети и прекрасные внуки. А еще у Лидии Андреевны болезнь Альцгеймера, поэтому она то и дело путает родных, не узнает дочерей и забывает, где находится. Но каждую субботу Лидия Андреевна начинает собирать чемодан, чтобы ехать в аэропорт…
«День между пятницей и воскресеньем» – волшебная история о том, что настоящей любви под силу преодолеть годы разлуки, предательство родных и даже стены, которые воздвигает между нами память.
Ирина Лейк
День между пятницей и воскресеньем
Александре Сергеевне Синельниковой, моей бабушке
Я люблю аэропорты. Здесь можно быть кем угодно и сколько угодно ждать. Никто не спросит, почему ты сидишь так долго. Ты такой же, как все. Тут все провожают, встречают, куда-то летят, ждут отложенный рейс или ищут потерянный багаж. На тебя никто не обращает внимания. Ты просто пожилой человек, прилично одетый, ты просто кого-то ждешь. Ничего подозрительного.
Первое время я садился в зале прилета. Там правильнее ждать. Но потом, через пару лет, я стал уходить наверх, где был вылет. Я не выдерживал всего этого – чужой радости, объятий, слез от счастья. Поначалу они давали мне надежду, но потом стали отвлекать от ожидания. Когда-то я ездил ждать совсем в другой аэропорт, но потом, к Олимпиаде, построили новый, международный, и мне почему-то показалось, что надо ждать там. Что она, конечно, прилетит туда. Я тогда уже не знал, откуда она будет лететь, но тот огромный новый аэропорт давал мне больше шансов и больше надежды. А я надеялся. Я всегда надеялся.
Когда я уезжал в аэропорт, я никому об этом не говорил. Дома считали, что я шел на работу или по делам, а потом и говорить там стало не с кем и не о чем. Некому стало спрашивать. Дом стал другим. Время шло, время все меняло, кроме одного: я по-прежнему ждал. Я полюбил аэропорты. За надежду.
Единственным человеком, который знал, куда я хожу, был мой самый близкий друг, Николай. Иногда он приезжал в аэропорт, находил меня, садился рядом, и мы болтали, как ни в чем не бывало. Пили кофе, рассматривали пассажиров, делали комплименты хорошеньким стюардессам, и они всегда улыбались нам в ответ. Потом он спрашивал меня: «Подождешь еще?», – и я оставался, а он ехал домой. Настоящий друг – большое счастье. Жаль, люди часто не ценят своих друзей.
Однажды Николаю надоели посиделки в зале вылета, он выволок меня на улицу и сказал, что с этого дня у меня будет новая жизнь. «Хватит», – сказал он. Он до сих пор считает, что спас меня, и гордится этим. Я стараюсь делать вид, что очень ценю его поступок. На самом деле тогда просто пришло время. Точнее, время вышло… Я не ушел бы оттуда ни днем раньше, ни днем позже. Так сложилось. Было пора.
С тех пор я бываю в аэропортах нечасто, но очень люблю аэропорты.
Кого я ждал? Одного человека. И когда мне было двадцать, и когда стало уже хорошенько за семьдесят. Я прождал ее, да… больше пятидесяти лет. И ни один день ожидания я не могу назвать лишним. Я никогда их не считал. Из них состояла моя жизнь. Помимо той, которую все считали настоящей. Каждую субботу я ехал в аэропорт. Я знал, она не сможет меня обмануть, она непременно прилетит. Мы договорились. Она дала мне слово. А уж она умела держать слово. Она была такая. Такая… Когда-нибудь я наберусь сил, чтобы все о ней рассказать.
Лидочка. Сейчас
– Вот так, молодец, открывай ротик. Ну, пожалуйста. Вот умница. Всего две таблеточки. Я знаю, что не хочется, но надо. Ну, ради меня, ты же можешь. Злиться не нужно. Что ты крутишь головой? Горькие? Так мы же с тобой решили, что лучше растолочь. Ты сама попросила, сказала, так легче глотать. Не надо толочь? Господи, дай мне сил… Ну, хорошо, ладно, сейчас принесу целые. Целые проглотишь? Точно? Обещаешь? Что ты говоришь? Конфету? Конечно! Потом обязательно дам конфету! Только сначала выпей таблеточки. Я прошу тебя. Тогда и голова у нас кружиться не будет, и злиться мы не будем, и все у нас будет хорошо. Ты у нас такая красавица, мамочка, такая молодец! Таблеточки обязательно надо выпить. Да что ж такое!
Ложка со звоном полетела на пол, белый порошок веером рассыпался по зеленой скатерти. Мила перехватила маленькую быструю руку. Красивую, несмотря на пигментные пятна и кожу – словно полупрозрачный пергамент. На тонком пальце с узловатыми суставами – кольцо с крупным камнем. Рядом с ним – тонкое потертое обручальное.
– Мама! Прекрати сейчас же. Как маленькая! Никакого терпения ни у кого уже нет. Ладно, пойду за новыми.
Она вышла из комнаты, с трудом удержалась, чтобы не шарахнуть дверью, и спустилась по лестнице вниз на кухню. Там готовила ужин ее старшая сестра, хотя они никогда не чувствовали этого «младшая – старшая». Разница у них была всего в пару лет, и ни одна не помнила себя без другой. Они чувствовали себя скорее близнецами и даже внешне, в самом деле, были очень похожи.
– Твою мать! – Мила швырнула в мойку ложку, отряхивая брюки от рассыпавшегося порошка.
– Твою, между прочим, тоже, – ухмыльнулась Вера. – Хочешь вина?
– А цианида нет? Ладно, тогда давай вина. – Она открыла шкаф, потянулась к верхней полке, вытащила два пузырька с таблетками. – Опять выбила у меня ложку, представляешь.
– Представляю. Если ты вдруг забыла, я тут с ней кукую уже целую неделю. И ты, кстати, зря оставила ее одну. Наша матушка стала необыкновенно изобретательна по части опасных выходок и таинственных исчезновений.
– У нее же там сейчас ни газа, ни водопровода вроде нет под рукой. Ножницы спрятаны, окна заперты. Когда вернется эта Лиля или как ее там? Сиделка.
– Ага, сиделка. Она в основном сиделка на заднице и лежалка на диване. Даже покормить нормально не может! «Ваша мама кушать не хотела, так что я клубничку себе забрала, чтобы не испортилась». Ага. И бутылку шампанского заодно, чтобы не прокисло, видимо. Я тебе сто раз говорила, от нее толку ноль, я ей не доверяю, надо искать новую, нормальную, я не могу тут сидеть неделями, привязанная за ногу. У меня, между прочим, работа!
– У тебя Ниночка взрослая, а у меня близнецы – малышня! То в сад, то в бассейн, то на занятия, то к логопеду!
– Давай еще Ниночку запряжем. Ну, конечно. У нее же сессия!
– Блин, Вер, я тут чокнусь сразу, ты же меня знаешь. И тоже уйду и потеряюсь. Я с ней и с нормальной-то не ладила особо, а сейчас так вообще. То плакать над ней хочется, то орать на нее. Так ее жалко… И себя жалко. Достала уже эта жалость ко всем на свете. А еще мне кажется, я тоже буду такая. Прямо паническая навязчивая идея… – Она опустилась на стул.
– Не будешь ты такая. Это не наследственное. Бабуля наша с тобой протянула до девяноста почти и была вполне в здравом уме. Хотя изводила всех, конечно, нещадно. Да ладно, что теперь делать, Мил, бывает и хуже. Наша еще не самый экстремальный вариант. – Вера вздохнула, потянулась за длинной деревянной ложкой и стала размешивать салат в стеклянной миске. Не потому что его надо было размешать, а чтобы чем-то занять руки. – Мы справимся, все сделаем… Мы же все делаем, что нужно, – повторяла она как мантру, – кормим, одеваем, следим, чтобы опять никуда не сбежала… Делаем все, что нужно. Она, между прочим, нас с тобой тоже когда-то кормила, одевала, ночей не спала и попы нам вытирала… Нам хоть с этим повезло.
– Да, это точно, счастье, что она под себя не ходит и сама, ну, почти сама моется. Хотя странно, память у человека напрочь отшибло, а страсть к чистоте маниакальная.
– Говорят, это тоже в рамках диагноза. – Вера оставила в покое салат и вытерла руки. – Хотя да, обычно с ее диагнозом – это плевать на чистоту. И вещи могут тащить с помойки, и ходить в одном и том же по полгода… Зато остальное у нас – прямо по учебнику. Побеги, отъезды… Сборы, чемоданы.
– Да уж, образцово-показательно по учебнику, я бы сказала.
Они замолчали, одна смотрела в окно, другая перекатывала в ладони пузырьки с лекарствами.
– А вообще… Вот ведь надо было прожить всю жизнь с врачом, под зорким медицинским присмотром, а как только он умер, взять и разом свихнуться. Почему так? Как ее угораздило? Она что, не смогла без папы жить? Разве у них была какая-то неземная любовь? Не помню такого. Жили себе и жили. Даже как-то параллельно жили. Спокойно. Без страстей.
– У папы все страсти обычно кипели на работе… Или якобы на работе…
– Ой, хватит, давай еще папу сейчас вспомним, а то недостаточно тошно. Иди, запихивай в нее таблетки, у меня ужин почти готов. И надо что-то срочно придумывать, дома ее оставлять страшно. Да и опасно уже…
В этот момент наверху что-то грохнуло, Мила быстро развернулась и помчалась по лестнице наверх.
– Мама! Мам! Что случилось? Я бегу! Мамочка!
Леонид. Тогда
Маленький Леня всегда был взрослым.
Для него слова никогда не были пустым звуком, они всегда были самым главным. И когда он был Ленечкой – маленьким мальчиком в белой панамке и сандаликах, и когда стал Леонидом Сергеевичем – известным на всю страну адвокатом. Так его научили, с этим он вырос. С ним рядом были очень сильные и очень настоящие мужчины. Могучий дед, сильный отец и дядя – три неприступные крепости, скалы. В первых воспоминаниях он сидел не на руках у матери, а всегда на чьих-то крепких плечах. Перед сном ему пели не детские колыбельные, а «Варшавянку» и марш лейб-гвардии Семеновского полка, он и не знал, что можно засыпать под другие песни. Хотя мама, бабушка и тетя у него тоже были, но они были женщины – добрые, мягкие и теплые: ласковые руки, складки на платьях, где можно прятаться, самые вкусные кусочки – угощения тайком, которые всегда получишь, если прибежать на кухню, и долгие разговоры, которые так сладко подслушивать – ничего не понятно, а просто слова льются, бегут куда-то, смеются, обгоняют друг друга. У деда, отца и дяди слова были другими, каждое слово означало поступок, решение, твердый шаг. И с трехлетним Леней они вели себя на равных. Они не говорили ему, что и как делать, не отчитывали за ошибки и не делали замечаний с высоты, они просто были рядом, по-мужски пожимали ему крошечную руку и брали с собой и на парады, и на прогулки, и на встречи с боевыми друзьями. У них не было полутонов, у них было все настоящее, это была их мужская правда. Они не юлили, они не боялись, но были живыми, а не из камня, как могло показаться со стороны. И если любили, то тоже по-настоящему, а когда смотрели любимые фильмы, то плакали, только украдкой. Они умели давать слово и отвечать за него. Они берегли своих близких и носили на руках своих женщин. В Ленином детстве было спокойно, надежно и честно, и правила были одни для всех мужчин, независимо от возраста: если принял решение, уважай его и не сворачивай со своего пути, если делаешь что-то, делай как следует, чтобы никогда не было совестно, если помогаешь кому-то, никогда не проси и не жди ничего взамен, а если любишь – то люби по-настоящему.
Николай. Тогда
Самым важным в жизни Николая Королева всегда была семья. Когда он был еще совсем маленьким, ему не хотелось играть в футбол и катать машинки, он всегда бежал к девочкам, которые играли в дочки-матери. Нет, дело было совсем не в куклах и розовых платьях, они его никогда не привлекали. В этих играх он всегда был «папой», даже если папу изображал уродский пластмассовый пупс – о «Барби и Кенах» тогда никто и не слышал. Среди местных девчонок во дворе Коля был на вес золота. Ни один другой мальчик добровольно не соглашался на подобное. Он же послушно и с удовольствием «приходил с работы», и они с «женой» и «детишками» пили чай из воображаемых крошечных чашечек и закусывали пирогом из песка, а потом он даже мог катать самодельную игрушечную коляску и ходить с «женой» в кино или на майскую демонстрацию – совсем как взрослые в других, сказочных семьях.
Сколько он себя помнил, он всегда хотел быть взрослым, женатым и, самое главное, – быть отцом, папой, главой семьи. Он всегда знал, его жена и дети будут за ним как за каменной стеной, они никогда не будут ни в чем нуждаться. Никто не внушал ему эти правильные мысли, наоборот, взрослые в его окружении ничего подобного никогда не говорили, роль папы в его собственной семье никогда не была уважаемой и почетной, вовсе нет, на голову его отца постоянно насылались самые изощренные проклятия, хоть он в жизни ни разу не видел этого человека.
Никакого отца никогда не было. Коля жил с мамой и с бабушкой. С бабкой. Мама была красивой, доброй и тихой, на людях, в гостях и на улице она всегда всем улыбалась и смеялась так ярко, что казалось, она светится, а дома она почти всегда плакала. Мама очень любила Колю, хоть никогда этого не говорила, бабка ненавидела весь белый свет, а больше всего – Колиного исчезнувшего отца и самого Колю, но на людях, во дворе и на соседских посиделках громче всех орала, как любит свою непутевую «бедосю» дочь и ее «сыночку-кровиночку», бедного сиротку, что все делает только ради них и уже отдала им всю свою жизнь «до копеечки». Вот этого «до копеечки» Коля не понимал совсем, потому что бабка вечно торчала дома, а мама работала на трех работах, но все свои деньги именно до копеечки отдавала бабке, а та, вместо того чтобы поблагодарить, каждый раз требовала у матери сказать «спасибо» за то, что не выставила ее из дому с ее «заплевышем».
Он ходил в гости к другим ребятам, у него было много друзей в школе, и, хоть жили все тогда бедно, его часто звали к себе обедать, приглашали на дни рождения и семейные праздники. Он во все глаза смотрел на мам своих друзей – смешливых, с кудряшками, в скромных ситцевых платьях с фартуками, как все они радовались своим детям, а заодно и Коле, когда те прибегали из школы. Там никто никого не называл «заплевышем», там пили чай с сахаром вприкуску и танцевали под патефон и под радио, а потом с работы приходили настоящие, а не воображаемые отцы и улыбались, и обнимали жен, и сажали на коленку детей, а Коле по-мужски жали руку. Он был достаточно взрослым, он понимал, что такого отца у него нет и не будет, но ведь он сам мог им стать.
Когда ему было восемь, он собрался жениться. На своей подружке Мирочке. Ей тоже было восемь. Решение было обдуманным и очень твердым. За него он получил от бабки увесистую затрещину, а мать побежала плакать в их крошечную спальню. Она так много плакала. Почти во всех детских воспоминаниях мама плакала. Наверное, она была очень и очень несчастной. Коля долгое время этого не понимал, ведь у нее был он, и он так сильно ее любил. А маме было как будто стыдно его любить, он это чувствовал: ее улыбки, ласки и доброта выдавались ему по каплям, тайком. Стоило матери обнять его или поцеловать, как рядом тут же появлялась бабка, чтобы сообщить, чего такого ужасного он сегодня успел натворить, или прочитать очередную проповедь о том, что детей надо воспитывать ремнем и подзатыльником, тогда из них выйдет больше толку. Только по ночам, когда он уже засыпал, мама в темноте пробиралась к нему, ложилась рядом и тихонько целовала и гладила пальцами его лицо и волосы. Он тогда притворялся, что спит, даже если просыпался, – лишь бы она не ушла. Ему было тепло и так счастливо, что казалось, в кромешной темноте загорался яркий свет, как будто со всех сторон вспыхивали звезды.
Когда ему было 15, мама умерла, когда ему было 16, он убежал из дома. Бабка никогда не пыталась его искать. Даже для вида.
Лидочка. Сейчас
– Мама!
Мила остановилась в дверях и всплеснула руками. Ее хрупкая маленькая мама каким-то образом умудрилась вытащить из кладовки огромный чемодан и сбрасывала туда вещи из шкафа.
– Мама, что ты делаешь?
– Мне нужно ехать. Ты не понимаешь, как сильно я опаздываю.
– Мама! Ну вот, опять начинается. Куда ехать? Зачем тебе ехать? Ты дома. Дай сюда чемодан.
– Не смей!
Мила отступила на шаг, она знала, спорить в такие моменты бессмысленно, будет только хуже. Она села на пол и стала смотреть, как в чемодан летели платья, блузки, шарфики. В комнате сразу запахло лавандой и чем-то теплым и терпким… мамой. Которая была вот тут, рядом, но при этом где-то так далеко. И достучаться до этого «далеко» у них с сестрой никак не получалось. Мила вздохнула.
– Я страшно опаздываю. Мне нужно торопиться. – Руки у матери дрожали, она была ужасно напряжена и все время говорила и говорила, не останавливаясь. – Нужно торопиться, я уже так опоздала, я так опоздала. Где моя юбка? – Она вдруг остановилась, кинулась к шкафу, начала вытаскивать все с полок, выдвигать ящики.
Мила просто закрыла лицо руками. Она знала, если сейчас вмешаться, начнутся слезы, истерика, давление, скорая…
– Юбка с красными цветами! – Мать обернулась к ней, брови насуплены, губы плотно сжаты. – Юбка! С красными! Цветами! – Она двинулась на нее. – Это вы ее брали? Вы с Верой ее надевали? Отвечай! Она мне нужна! Я не могу лететь без этой юбки! Где моя юбка с красными цветами? Почему вы таскаете мои вещи без спроса? Почему вы такие бессовестные и безответственные?
– Мам… – Мила попыталась взять ее за руку. – Ну какая юбка? С какими цветами? У тебя нет цветастых юбок, ты же любишь все спокойное, однотонное. Давай возьмем вон ту, серенькую?
– Никаких сереньких! Ты что, не понимаешь, куда я лечу? Ты не понимаешь?!
Мила едва удержалась, чтобы не сказать, что она действительно не понимает.
– Юбка с красными цветами! Где она?! – Мать перешла на крик.
– У тебя ее нет…
– Прекрати! Ты нарочно меня злишь! Вы все нарочно это делаете! Чтобы меня не пустить! Верните мне юбку! Мне нужно на аэродром! Я не могу без нее лететь!
Мила глубоко вздохнула и услышала, как по лестнице поднимается сестра. Она, конечно, все слышала.
– Мам, что случилось? – Вера появилась на пороге. – Мы сейчас все найдем. – Она говорила очень спокойно, врач объяснил, как нужно общаться с мамой в такие «острые моменты». – Мы сейчас все сложим, ничего не забудем, все как следует упакуем, поедем в аэропорт или как там правильно? На аэродром. Только ты не волнуйся, пожалуйста. Поедем на аэродром, сядем в аэроплан и полетим далеко-далеко…
Мать посмотрела на нее очень внимательно и вдруг остановилась.
– Кто вы? – тихо спросила она, перевела взгляд на Милу и спросила: – Кто эта женщина? Ты ее знаешь?
– М-м-м… – У Милы как будто заныл зуб. – Прилетели… – тихо сказала она почти про себя, а потом добавила громко: – Мама, это Вера! Ты сама только что про нее говорила, что она таскает твои юбки. Это Вера, мам. Твоя дочь!
Вера недовольно зыркнула на нее, за эти годы она настолько устала, что готова была изображать кого угодно, лишь бы избежать истерик.
– Моя дочь? – Мать еще сильнее нахмурила нарисованные бровки и подошла к Вере ближе. – Вы не моя дочь, – четко произнесла она и ткнула в нее тоненьким острым пальцем. – Вот она – моя дочь! – Палец резко метнулся в сторону Милы. – Она – моя дочь Людмила, а других дочерей у меня, извините, нет. И вы – самозванка! Вас кто-то нанял! Вы нагло пришли сюда и говорите ерунду, чтобы меня запутать! Вы считаете, я глупая старуха? Древняя глупая старуха? Аэроплан! Мне что, триста лет? На аэродроме самолеты, а не аэропланы, к вашему сведению! И вы со мной никуда не полетите! Я лечу одна! А вас я не знаю! Мила, прогони ее! Ее кто-то нанял, чтобы меня злить. Она чужая.
– Да-да, меня наняли, – быстро сказала Вера, а Мила в очередной раз поразилась реакции сестры. Она знала, как это больно, когда мать вела себя вот так и переставала их узнавать, но Вера держалась как заправская актриса. – Меня наняла ваша дочь, Людмила, – продолжала она. – Но не для того, чтобы вас злить, конечно. Я…
– Она водитель такси, – быстро нашлась Мила.
– Ты заказала мне такси до аэродрома? – Мать вдруг сразу растаяла. – Спасибо, моя милая. Вот, видите, – повернулась она к Вере, – какая заботливая у меня дочь, – и тут же насупилась: – А что, мужчин-водителей не было?
– Мам, ну ты же современная женщина, ты же сама все знаешь и про самолеты, и про эмансипацию. – Мила поднялась с пола. – Может, отложим сборы и сначала поужинаем? И тебе еще нужно выпить таблетки.
– Мне нужно на аэродром! – отчеканила мать.
Сестры переглянулись, Вера незаметно кивнула.
Это был ритуал, к которому они уже успели привыкнуть. Почти каждую неделю ближе к выходным их мать начинала беспокоиться, волноваться, говорить о какой-то важной поездке, о том, что она опоздала, а потом переходила к активным действиям – из кладовки выволакивался чемодан, она упаковывала вещи и требовала, чтобы ее немедленно везли «на аэродром». Поначалу дочери пытались ее успокаивать, разубеждать, уговаривать, но это приводило только к слезам и переживаниям. Видеть маленькую худенькую маму такой растерянной и расстроенной, ее вздрагивающие плечи, узловатые пальчики, которыми она вытирала слезы со щек совсем как ребенок, было невыносимо. Один из врачей (господи, сколько их было за все это время, и каких только не было, девочки не жалели ни времени, ни денег на лучших специалистов) рассказал, что в таких случаях ни в коем случае нельзя сопротивляться желанию больного человека. Стремление куда-то уехать типично для людей с болезнью Альцгеймера, им часто кажется, что их забыли где-то в дороге, и им нужно вернуться на свою станцию или добраться до своего «аэродрома». В некоторых домах для престарелых, говорил он, даже специально ставят автобусные остановки, чтобы люди могли прийти туда и ждать своего автобуса. На фальшивой автобусной остановке. Ждать автобуса, который никогда не придет. Но от этого многим становится лучше.
На фальшивой остановке тоже есть надежда.
Тогда сестры стали подыгрывать матери, тем более что все остальные способы борьбы с этими вспышками и приступами «сборов в дорогу» были давно перепробованы. Если дома были их мужья, то водителя такси изображал Дима или Слава. Мама беспрекословно усаживалась с ними в машину, и они отправлялись в дорогу, в аэропорт. «На аэродром?» – громко уточнял «водитель», когда они усаживали маму на заднее сиденье, и все «провожающие» радостно махали ей в окошко. Она кивала, высоко поднимала острый подбородок, встряхивала редкими кудряшками, словно гордый воробушек, и «такси» отправлялось в аэропорт. На самом деле, оказавшись на заднем сиденье, мама мгновенно успокаивалась и почти сразу засыпала от усталости, становилась трогательной и хрупкой. Так что в аэропорт они, конечно, никогда не ездили, было достаточно проехать пару раз по их коттеджному поселку. Правда, иногда мама бушевала не на шутку, и как-то раз Вере пришлось даже сделать целый круг по кольцевой дороге – мама угомонилась, только когда увидела указатель на аэропорт с нарисованным самолетом. Увидела и тут же заснула.
Как-то однажды она вдруг отказалась садиться в машину Веры – сестры не успели вовремя убрать с заднего сиденья детские кресла, и мама не поверила, что это такси. Тогда Дима раздобыл где-то оранжевые «шашечки» и теперь лепил их на крышу машины каждый раз, когда они – взрослые дети – разыгрывали очередной спектакль.
Что было в этот момент в голове их мамы, какие истории там прятались, девочки не знали, но им хотелось, чтобы ей стало легче. И наверное, эти спектакли были нужны и им самим. На самом деле Лидии Андреевне несказанно повезло и с ее девочками, и с их мужьями, потому что за всем, что бы они ни делали, была любовь. У Лидии Андреевны были очень хорошие дети.
Николай. Тогда
Николай ехал по огромному городу, удобно устроившись на заднем сиденье дорогого автомобиля. Это был его автомобиль, комфортный и быстрый, у него был собственный водитель, да и город этот уже очень давно стал для него своим, тут ему было спокойно, он гордился этим городом. Не дорогой машиной, не своим достатком и достижениями, а именно городом, потому что таким красивым этот город стал во многом благодаря и ему. Давным-давно и, правда, не сразу город разрешил ему стать тут своим, он поверил в него. Николай не обманывал ожиданий. Для него всегда было так важно – чтобы в него кто-то верил.
Едва ему исполнилось шестнадцать, он убежал из дома, не выдержав больше бабкиного вранья, вечного притворства и жестокости. Почти целый год после смерти мамы он старался. Старался сохранить хотя бы такую семью, ведь это все равно была семья, а он был мужчиной. Он старался заботиться о бабке, делал уроки, а все свободное время, даже по ночам подрабатывал где придется. Он очень не хотел бросать школу, хотя бабка ежедневно пилила его за это, обзывала дураком и говорила, что от учения нет никакого толку, говорила, что он вечно гуляет и шляется, а он так сильно уставал, что, придя домой, сразу падал на продавленную старую кровать со скрипучей металлической сеткой и хотел только спать, но рядом, как привидение, тут же возникала бабка. Она никогда не гладила его по голове, не спрашивала, где он был и что делал, не говорила, что для него готов обед или ужин, она всегда произносила одни и те же два слова: «Денег принес?» И если денег не было, потому что… да потому что иногда их просто не было, и не из-за того, что пятнадцатилетнему мальчишке хотелось газировки, и в кино, и в парк с ребятами, а потому что вечно потный и чуть пьяный «старшой» местных шабашников мог взять и не заплатить за то, что они с мужиками полночи разгружали вагоны, или обвинить их в том, что кто-то украл мешок комбикорма, или выдать вместо зарплаты бутылку самогона на шестерых – тогда Коля просто разворачивался и уходил. Пить он не хотел, хотя многие из его ровесников не брезговали выпивкой. Однажды они подкараулили его и избили в кровь, чтобы проучить, ради горстки мелочи, да и просто со злобы. Так что, да, бывало, он не приносил домой денег. И тогда бабка заводила гнусавым голосом одну и ту же «пластинку» о том, что мать Николая, его мама, добрая, светлая и такая красивая, «сызмальства была проституткой», шлялась по кустам и «давала» всему поселку, и «принесла тебя, заплевыша, в подоле». Фантазия у бабки была богатая, а вот сердца, наверное, не было. Он очень часто пытался объяснить себе, почему она была такой, почему ей нравилось говорить все эти гадости, нарочно делать ему больно, нарочно давить на самое дорогое, нарочно так сильно унижать маму. Она же понимала, как это больно? Или нет? Он так и не смог разобраться и решил, что у бабки не было сердца. Не было, и все. Наверное, оно полагается не всем людям. Он слушал бабкины стенания, старался не плакать, вставал и шел на кухню готовить себе ужин – хлеб с солью, иногда пара картошек и луковица. Стакан молока, если повезет, но чаще – просто воды. Бабка волоклась за ним, пересказывая поселковые сплетни и проклиная вечную жару. Ей всегда было жарко, летом или зимой, она всегда жаловалась на духоту и требовала, чтобы он открывал форточку или махал на нее полотенцем. Из форточки едва дуло, и тогда она начинала вторую из своих излюбленных «арий», про вентилятор. Не зря же она стерпела позор и не выгнала из дому гулящую дочь? Не зря же она не выгоняла теперь и ее непутевого сынка? А он-то, похоже, весь в мать, весь в мать… Ох, горе-горюшко. Так и знала она, так и чувствовала. Хорошо, хоть не девка, в подоле не притащит. Хотя, может, приведет еще к ней в дом какую-нибудь дрянь подзаборную, кто ж еще на него польстится. Приведет, как пить дать, приведет, а ей на старости лет придется опять надрываться и опять обо всех заботиться. Мало она хлебала позора? Мало она надрывалась? А? Так неужели неблагодарный внук не может купить бабушке такую мелочь, такую безделицу – вентилятор?! Он не мог. Вентилятор стоил дорого. Он ничего не отвечал, и бабка распалялась все больше, заставляла его сильнее махать на нее мокрым полотенцем, разыгрывала приступы астмы, которой у нее никогда не было, требовала, чтобы он садился рядом с ее кроватью и махал на нее всю ночь, раз он такой никчемный, раз не может купить вентилятор. Раз он такая неблагодарная дрянь… Николай старался не слушать, никогда не оправдывался, но однажды попытался робко спросить, а куда деваются все те деньги, которые он ей отдает? Бабка размахнулась и отвесила ему подзатыльник. Больше вопросов он не задавал, но про себя думал: ладно, квартплата, электричество, за дрова, за уголь, но все равно ведь должно же было оставаться? И куда подевались все деньги, которые всю жизнь отдавала ей мама, работавшая на трех работах, а не «гулящая где попало» и «дающая» всему поселку, – ему было всего пятнадцать, но различать правду и ложь он научился очень рано. В ложь он не верил, он чувствовал ее за версту. Его мама все время работала, потому что бабка все время требовала от нее денег. Может, если бы мама работала меньше, с ней ничего бы и не случилось. И у мамы, в отличие от бабки, было сердце, которое взяло и не выдержало.
На маминых похоронах бабка рыдала громче всех, сморкалась в огромный клетчатый платок, голосила и причитала почему-то в основном о том, какая она бедная. Николай видел, как соседи совали ей деньги, как она хватала их хищной ручонкой, похожей на куриную лапку, и быстро прятала в карман. Маму хоронили в самом дешевом гробу, обитом блестящей голубой тканью с нелепыми оборками по краю. Мама всю жизнь не любила голубой цвет, она его просто не выносила. Гроб выбрала бабка. Мама любила розы. На ее похороны бабка купила белые лилии. Тряпичные лепестки, пластиковые тычинки – самые дешевые цветы, которые можно было найти. Никаких венков, просто веник из этих лилий на пластмассовой палке. Ночью Коля перелез через ограду кладбища, нашел мамину могилу, выдернул из земли воткнутые фальшивые лилии и долго-долго их топтал. Потом сел на землю и заплакал. Он сидел там и плакал, долго, всю ночь, пока не рассвело и не запели птицы, и тогда он ушел. Он не хотел, чтобы его видел кладбищенский сторож, тот стал бы расспрашивать. С тех пор он никогда больше не плакал. Мама любила розы, и он носил ей на могилу шиповник. У него не было денег на розы, а шиповника по краям оврага за поселком были целые заросли. Цветки были крупные и пахли настоящими розами. Он просиживал на крохотной лавочке у деревянного креста до темноты и рассказывал маме все-все-все. А потом уходил. Работать, учиться, угождать бабке. Ему казалось, мама его об этом просила. Потерпеть. Она же сама всегда терпела.
И он терпел. Ходил в школу и хватался за любую работу: разгружал комбикорм, помогал залетным строителям, которые наезжали в поселок на подработки, колол дрова, чинил тачки и ведра, прилаживал новые ручки к помятым алюминиевым бидонам и колеса к старым велосипедам. Правда, за дрова и починку денег не брал, это было по-соседски. За это его угощали пирожками с пасленом или давали кусочек сала.
Вентилятор бабке, как оказалось, он все-таки купил.
Он начал копить на ботинки, потому что старые брезентовые сандалии за лето совсем истаскались и были давным-давно малы, а в сентябре надо было идти в школу. В школу нельзя было прийти в ошметках от бывших сандалий. Он копил на ботинки, но бабка с каждым днем лютовала все больше, отвешивала оплеуху за оплеухой и дошла совсем уж до крайности: мало того что почти не давала ему спать своим нытьем, проклятьями и капризами, теперь она стала прятать от него еду. Несколько раз он заходил на кухню, когда она жадно чавкала, орудуя ложкой в кастрюльке с холодным борщом, – тогда она прищуривала глаз и орала: «Кто как потопает, тот так и полопает», – хотя сама топала исключительно в пределах своей комнаты и не дальше облупленных крашеных лавочек во дворе. Он по-прежнему отдавал ей почти все, что зарабатывал, но стал припрятывать кое-какие деньги в жестяной банке в дыре в дощатой стене под тряпичным истертым ковром. Он все рассчитал: как раз к сентябрю ему должно было хватить на ботинки. На самые простые, черные, дерматиновые, но для него они были чем-то из другой жизни, они были для него надеждой на эту самую другую жизнь – ведь она должна была где-то быть. Ведь не могло же везде и всегда на земле быть только вот так. Он работал без устали все лето, а бабка без устали ругала его, ругала маму, ругала весь свет и больше всего – жару. От жары и духоты ей делалось хуже всего, говорила она, обмахивалась тряпкой, усевшись на табуретку посреди кухни, и шумно вздыхала, повторяя: «Ох, пекло, ох, жарюка, ненавижу, ох, чтоб тебя».
В тот вечер он пришел домой уставший и измотанный. Он уговорил, умолил взять его на стройку нового поселкового клуба, на самую черную работу, и работал там наравне со взрослыми, весь день таскал цемент и раствор, до крови стер ноги и руки, пот застилал глаза, а солнце так жарило весь день, что у него шумело в ушах и страшно болела голова. Денег дали в два раза меньше, чем обещали, да еще наругали за лопнувшее старое ведро, хотели оштрафовать. Он хотел просто прийти домой и просто попить воды, холодной воды из алюминиевой кружки. Шел и мечтал об этой помятой старой кружке, и чтобы от ледяной воды заломило зубы.
На кухне что-то жужжало. Он решил, ему кажется. Стащил сандалии, морщась от боли, отодвинул занавеску из старой простыни, которая должна была преграждать путь к еде вездесущим мухам, и остолбенел: на табуретке восседала бабка, а прямо перед ней на столе жужжал новенький металлический вентилятор. Бабка повернула к нему толстое румяное лицо и расплылась в улыбке. Николай не мог вспомнить, чтобы она вообще когда-нибудь улыбалась.
– Ай, ты мой дорогой, – сказала она. – Уважил бабушку! Надо ж, какой внук у меня, и заботливый, и памятливый, и как что обещал, так и сделает. Нашла я копилочку-то твою, мой ты серебряный, да и сама уж в магазин сходила за вентилятором. Подумала, когда тебе-то, ты ж все гуляешь, все гуляешь. Весь в мать, все шляешься. Я и соседке Глаше говорю, мой-то все гуляет, все гуляет где-то, как с утра подхватится, так и нет его, унесло его, некому о бабушке-то позаботиться, хоть воды натаскать, хоть дров наколоть, все гуляет внучок-то, все где-то носит его, кровь дурная играет, видать. А он, глянь-ка, денежку копил бабушке на вентилятор!
И бабка с ехидным прищуром покрутила у него прямо перед носом той самой пустой жестянкой, в которой он прятал деньги. В дыре в дощатой стене под старым тряпичным ковром.
Николай не сказал ни слова. Он развернулся, босиком вышел из дома и плотно закрыл за собой дверь.
Он вернулся в этот дом только однажды. Тогда он уже жил в столице, был подающим надежды архитектором и собирался жениться на Тамарочке. Когда ему позвонили и сказали, что бабка умерла, он не удивился. Удивилась только Тамарочка, потому что ее жених всегда говорил ей, что он сирота и у него нет никаких родственников. Он запретил Тамарочке ехать с ним. Он пришел в самую дорогую ритуальную контору в поселке и оплатил все, что было нужно. Когда встал вопрос с участком на кладбище, он отказался выбирать на схеме, а настоял на том, чтобы поехать посмотреть самому. Купил огромный букет самых дорогих и душистых роз и попросил сначала заехать на старое кладбище. Агент бюро ритуальных услуг сказал, что мест на старом кладбище больше нет, но при желании, конечно, можно договориться. И выразительно подмигнул. Но Николай только молча покачал головой. Они прошли по старым тенистым аллеям, дошли до могилы с дорогим белым памятником, где на фотографии была смеющаяся молодая женщина. Он поставил в мраморную вазу розы, молча постоял несколько минут, а потом велел агенту ехать на новое кладбище, которое разрасталось на месте бывшего заброшенного пустыря на самой поселковой окраине. Он не сомневался, он точно знал, где выбирать: на самой жаре, на самом солнцепеке, на самом выжженном клочке этого кладбища, куда только изредка долетал раскаленный ветер, принося с собой мелкий острый песок. И хотя агент робко попробовал сказать, что тут не вырастет ни одной травинки, «если вдруг вы захотите цветочки или газончик», Николай категорично оборвал его – он был уверен в своем выборе. Это был отличный участок. Его покойная бабушка будет в восторге, сказал он.
На похороны он не остался. Только оплатил огромный долг за коммунальные услуги – единственное бабкино наследство.
Непонятно, зачем все это вдруг всплывало у него в памяти, пока машина медленно катилась по бульварам. Наверное, красные светофоры и закатное солнце напомнили о том, что было когда-то. Хотя ему так хотелось, чтобы этого куска в его жизни не было. И того, что было потом. Но с тех времен с ним остался и самый верный его человек, его самый близкий друг. Николай улыбнулся, достал телефон и набрал номер.
Лидочка. Сейчас
Сон пахнет полынью. Его легко узнать. Если чувствуешь запах полыни, значит, идет сон. Он уже близко. Сначала просто запах, а за ним тепло – теплый жаркий ветер – можно подставить ему лицо и руки, а потом почувствуешь и под ногами жаркий песок и камешки, как настоящие…
Как же легко быть юной! Все на свете тебе подчиняется, а тело торопится, все время торопится. Зачем идти, когда можно бежать и танцевать? Зачем говорить, когда можно кричать и петь? Зачем делать умный вид, когда можно честно смеяться и горячим шепотом рассказывать тайны? А тайны – все такие важные, и от них буквально зависит вся твоя жизнь, и мир может рухнуть, если только кто-то о них узнает. Никуда не надо спешить, но ты спешишь, все время спешишь, потому что юность – она никому не дает покоя. Какое счастье, что она длится так долго! Она как небо – высокое и бесконечное, надежное и уютное, потому что в небе самый главный и самый любимый человек – папа. Можно прибежать на аэродром пораньше, сесть на крылечке – никто не прогонит, все тебя знают – и ждать папу из рейса, когда он вернется, красивый и строгий, в форме и фуражке, и бежать, и бежать ему навстречу, а потом уткнуться в его запах… И никогда не взрослеть. А вечером в субботу идти с папой в театр, и все будут улыбаться и протягивать ему руки – папу знает весь город, – все станут непременно говорить, какая красавица у него дочь, и как быстро она выросла, и ведь совсем невеста. И папа будет гордиться. Можно будет крепко держать его за рукав, и от него будет пахнуть свежим одеколоном, сигаретами и ветром далеких городов. Пытаться изо всех сил запомнить этот запах, ведь папа скоро опять улетит, и нужно будет провожать его, и стараться не плакать. А потом убежать на поле за аэродромом, упасть на траву, раскинуть руки и смотреть на брюхо самолетов, чувствовать, как земля дрожит от их гула, а когда все стихнет, поймать ветер за крылья и кружиться, кружиться, кружиться! Как легко! Как прекрасно быть юной!
– Мама! Мамочка, просыпайся! Дима, как можно было так включить печку, ей же дует прямо в лицо! Мама! Просыпайся, дорогая, вылезай из машины. Ты и так проспала почти полтора часа.
Кто это может быть? Кто это говорит? Разве я заснула? Заснула прямо на траве? Ну, да, пахнет полынью. А где же ветер? Ведь был же такой горячий ветер… Не надо было так сильно кружиться, папа предупреждал, говорил, не надо. Просил надеть косынку, чтобы не напекло голову. Надо было послушаться, а теперь веки такие тяжелые…
– Мамулечка, дорогая, просыпайся. Вот, хорошо, открывай глазки, пойдем в дом… Фу, Дима, что за запах? Это новый освежитель? Что это, эвкалипт? Господи, как воняет, где ты его взял?
– Это полынь, Вер. В салоне купил. Мне сказали, успокаивает. «Степная полынь» называется. Очень натуральный. Прям полынь-полынь. Как в степи. Я подумал, маме твоей понравится, будет меньше беспокоиться. И тебе в качестве успокоительного.
– Гадость ужасная!
– Ясно, тебе, видимо, его лучше в чай покрошить. Или в суп. Микродозы бесполезны. Может, тебе его пожевать, Вер?
– Сам его жуй, шутник. Шутит он… – Вера в шутку пихнула мужа в бок и опять полезла на заднее сиденье будить разомлевшую маму.
Потом они ужинали, и это был уютный семейный ужин накануне выходных: много еды, много смеха, завтра никому не вставать в раннюю рань, никуда не мчаться. Все дома, даже Ниночка приехала, и близнецы не капризничали, а весело топали, держась друга за друга и пытались поймать таксу Сему. Большая семья, большой дом, в котором как будто и не живет болезнь и тревога.
Лидия Андреевна в строгом платье, с ниткой жемчуга на шее восседала на высоком стуле во главе стола и рассказывала истории, ни разу не ошибившись в датах сорокалетней давности, именах-отчествах, званиях и наградах коллег своего покойного мужа, количестве членов Политбюро и сюжетах старых кинофильмов. Правда, она упорно называла Славу Мишей, сразу же забыла, что только что уже съела два куска грушевого пирога и обиделась, что ей так и не предложили десерт, но и этот конфликт был быстро улажен. Митю и Мотю отправили спать, и Лидия Андреевна сказала, что тоже пойдет к себе, потому что хочет еще почитать на ночь. Вера повела ее наверх по лестнице, наслаждаясь ясным вечером в маминой голове: никаких ссор, скандалов, обид и страхов. Никаких «подозрительных посторонних» в доме. Она помогла маме переодеться, расстелила постель, включила торшер и музыку – Дима сделал специально для нее подборку старых песен и даже нашел где-то старые выпуски новостей. Лидия Андреевна тихонько подпевала, пританцовывала и водила руками по воздуху, улыбаясь кому-то невидимому, но, похоже, очень симпатичному.
– С тобой еще посидеть, мам?
– Нет, не нужно, детка, у тебя и без меня столько дел. Ужин был прекрасный, спасибо! Хотя можно было приготовить и десертик, но и без него все чудесно, просто чудесно. И чай такой душистый, ты добавила чабрец? Это же заварка «со слоном», да, Верочка?
Неужели? Она не верила своим ушам, в последнее время мать узнавала ее все реже, а чтобы помнить еще и имя – это был совсем праздник. Но, похоже, Вера рано обрадовалась.
– Хорошо, что ты стала почаще заходить к нам с папой, – сказала вдруг Лидия Андреевна совершенно серьезно, – мы всегда тебе рады, ты же видишь. Давай больше не будем ссориться, милая, ладно? Тебе пора перестать упрямиться. Разве это профессия – то, что ты выбрала? Не позорь нас, прошу. Нужно идти учиться во второй мед, нужно. Мы же во всем тебе потакаем, мы ведь даже не возражаем, что ты приводишь к нам в дом своего так называемого мужа. Хотя я не слепая и не глупая, Веронька, я же вижу, что он у тебя каждый раз разный… Но я ведь ничего не говорю, муж так муж, называй их как хочешь, главное – чтобы ты была счастлива.
Она пожелала маме спокойной ночи, убедилась, что та приняла таблетки (пару раз она ухитрялась незаметно их выплевывать), и спустилась вниз. Там все еще уютно галдело за столом их семейство. Только уставший от детских притязаний Сема растянулся на полу толстой колбасой с короткими лапками.
– Ну, что, угомонилась? – спросила Мила.
– Да, – вздохнула Вера, погладив собаку и устраиваясь поближе к окну. – Была мила, добра и снисходительна. Ограничилась только замечанием о моем моральном облике.
– Опять меняешь кавалеров как перчатки?
– Да, Дима опять каждый раз разный.
– Нет, вот где в жизни справедливость, скажите вы мне? – наигранно возмутился Дима. – Я таскаюсь с вашей мамой больше всех, между прочим, и по врачам, и по процедурам, и эти гастроли «на аэродром» – тоже вечно я.
– Сегодня тоже гастролировали? – спросила Ниночка.
– Ну, да, видишь же, чемодан в коридоре, не успели убрать.
– Странно, обычно у нее «аэродром» по субботам…
– Погода меняется, пораньше «накрыло».
– Так вот, вы мне скажите, почему я каждый раз разный, а? Здоровый мужик с бородой! Как меня можно не узнавать и путать. Это я-то разный? Ну, ребят?
– А лучше было бы, если бы она тебя узнавала? – спросила Мила, собирая со стола тарелки. – Это счастье, что ты у нас годишься на все случаи жизни: и водитель, и доктор – уговариватель пить таблетки, и курьер из совета министров, и все Веркины мужья заодно! Доешьте салат, кто-нибудь, а? Жалко же выбрасывать, а в холодильнике стечет. И баклажаны вон остались, три кусочка.
– Слушайте, а я вспомнила, – вдруг сказала Вера.
– Что вспомнила? Тебе тоже не дали тортик, бедная моя?
– Да подождите вы, не смейтесь. Я вспомнила ту юбку, Мил. В красных цветах. У нее ведь правда была такая юбка.
– О чем вы вообще?
– Она сегодня собиралась на этот свой аэродром и очень расстроилась, что не может найти юбку, какую-то красную, с цветами. Бред очередной, в общем. Кричала на нас, что мы с Веркой таскаем ее вещи, а она без этой юбки не может лететь. Я ей сказала, что у нее нет такой юбки, а она еще больше рассердилась, расстроилась, Веру потом не узнала.
– Так вот, это не бред! – перебила Милу Вера. – Та юбка, я ее вспомнила! Я была совсем маленькая, а Милка, наверное, вообще кроха. Я маме не доставала даже до пояса, помню, был какой-то праздник, день рождения, наверное: взрослые все танцевали, и мама танцевала, а я устала и хотела к ней на руки, хныкала и цеплялась за эту юбку, чтобы она меня взяла. Огромные красные цветы на ней были. Огромные! А юбка кримпленовая, тогда была такая ткань, кримплен… Модная. Мама вообще красиво одевалась. – Она вздохнула. – И юбка эта была у нее. Точно, была. Она знала, что ищет… Она не придумывала.
– Ну, давайте тогда за юбку. – Дима разлил по бокалам остатки вина. – Раз уж она отыскалась в глубинах памяти! День сегодня отличный, я считаю! И на аэродром скатались всего минут за двадцать.
– Да она потом еще часа полтора в машине спала. Как бы ночью не начала бродить.
– А почему мы на самом деле никуда с ней не ездим? – вдруг спросила Нина.
– Потому что с ней и дома хлопот хватает, – быстро ответила Мила. – Куда с ней ехать? От незнакомой обстановки состояние может ухудшиться, это же стресс, и тогда нам вообще кранты. Не-не, я за то, чтобы не будить лихо.
– Но она же все время хочет куда-то лететь. Вдруг это не просто так?
– Конечно, не просто так. Все с Альцгеймером постоянно куда-то летят и едут, мы же с тобой вместе того профессора слушали.
– Только бабушка ведь не просто так и не все время летит, она же собирается именно в субботу, она знает, что с собой брать… Мне кажется, ей может стать лучше, если с ней куда-нибудь поехать. Ну, а вдруг? Мам? Теть Мил?
– И кто с ней полетит, позволь спросить? И куда? Пункт назначения ты как собираешься выведать? В тысяча девятьсот шестидесятый год нам с ней лететь? А полетишь не туда – начнется скандал и обострение. Нет, мы точно не полетим. У нас работа и близнецы. – Слава решительно помотал головой.
– У меня отпуск еще не скоро, Нинуль, а у мамы работы невпроворот – новые проекты. Не вырваться. Никто сейчас не может… – Дима качал головой и доедал баклажаны, которые все-таки подсунула ему Мила.
– Я могу!
– Нина, прекрати, тебе двадцать лет! Куда ты полетишь с сумасшедшей старушкой?
– Она, во-первых, моя бабушка, а потом уже сумасшедшая старушка. А я, если кто не помнит, будущий врач. И она же крошечная совсем стала, я с ней справлюсь, если что. Она при мне никогда не буянит.
– Нина, это даже не обсуждается! Улетите куда-нибудь, она перестанет тебя узнавать, начнет скандалить и плакать…
– Я дам ей таблетки!
– Или совсем уйдет в себя. Мы, конечно, очень ценим твое рвение и благородство.
– Да нет тут никакого благородства! Она моя бабушка! Я не хочу остаться совсем без нее! Она же всегда была такая… мудрая и железная. А теперь ее у нас почти нет! – Она сказала это так неожиданно звонко, что повисла долгая пауза. – И если у меня есть хоть еще неделя, хоть полнедели с ней, то я хочу, чтобы ей было хорошо… И мне. Пока она совсем не исчезла. Вы же все понимаете! Она исчезает…
Они еще долго говорили и спорили, но каким-то чудесным образом двадцатилетней Ниночке – точной копии своей упрямой бабушки Лидии Андреевны – удалось добиться от своих родственников согласия на самое настоящее путешествие. Через пару недель, чтобы успеть все уладить и собраться. Вера все-таки решила лететь с ними, а если на работе случится форс-мажор – вернуться раньше. Куда лететь, они как-то особо не раздумывали. Решили, главное, чтобы было тепло и лететь не очень долго. Из всех возможных вариантов остановились на Турции: и из-за климата, и из-за сервиса, и потому что к пожилым людям там всегда относились с большим уважением.
Николай. Тогда и сейчас
Николай достал телефон и набрал номер. Абонент недоступен. Набрал снова, усмехнулся, посмотрел в окно. Неужели он опять за свое? Хотя вроде бы и не суббота сегодня. Но иначе он не выключил бы телефон. Знает ведь, старый жук, что ему влетит. Николай убрал телефон в карман и попросил водителя развернуться и ехать в аэропорт.
Он мог бы найти Леонида с закрытыми глазами. За столько лет он выучил тут все наизусть. Не прилет, а вылет, вот сюда, новый терминал. Если не окажется в этом, значит, торчит в старом. Сидит на своем привычном месте у окна или в кафе, смотрит в чашку с кофе, рассматривает пассажиров, улыбается кому-то. Только бы оказался там. Он даже не собирался ругать его и ссориться, но вдруг начал волноваться: а если это не вечная странная блажь, а сердечный приступ? Телефон разрядился, и его друг сейчас лежит в реанимации как неопознанный старикашка, потому что документы с собой он не взял, как обычно, а кошелек мог где-то выронить, да нет, его у него вытащили, конечно, вытащили! Ему стало плохо на улице, и его обокрали, избили и бросили! Стоп, сказал себе Николай, вот тут уже точно хватит. В последнее время он стал ловить себя на том, что всегда начинает первыми прокручивать в голове самые жуткие сценарии, от которых сердце начинало колоть и биться у него самого. Может, возраст? Никто почему-то не предупреждает, что с возрастом приходит вовсе не уверенность и спокойствие мудрого старого льва, а откуда ни возьмись выскакивает трепет подростка: неуверенность, сомнения, страх за все и за всех. Как это подло придумано природой – стареть. Оказавшись на вершине жизни, где наконец-то можно выдохнуть и положиться на собственную твердость, мудрость, опыт, как на надежный навигатор, вдруг осознать, что ты предан. Собственным телом, а потом – и всей жизнью, всем, чего добивался, о чем так мечтал… Он прогнал от себя дурные мысли и быстро прошел по стеклянному переходу в новый терминал, глянул на свое отражение в бесконечных стеклянных стенах и остался доволен. «Мы еще хоть куда, мы еще покажем, на нас еще будут смотреть с завистью, как и положено смотреть на мудрых старых львов, мы ведь еще в силе, мы ведь еще в силе…» – повторял он себе. Или уговаривал.
Стеклянный коридор закончился, распахнулся высокий потолок терминала, он быстро поискал глазами и тут же увидел спину лучшего друга. Так и есть! Старый жук! Сидит за своим столиком, перед ним чашка и блокнотик. Что-то рисует, а может, записывает, делает вид, что занят. Ишь ты. Николай тихо обошел его и положил на плечо руку.
– Ах ты ж… – Леня поднял голову и улыбнулся.
– Думал, спрятался от меня, да? Девушка-красавица, можно вас? – Он отодвинул стул, махнул официантке и уселся напротив. – Что пьешь? Крепенькое?
– Конечно, крепенькое, чаек. Выпьешь со мной?
– Девушка, а мне кофе принесите, пожалуйста и какое-нибудь маленькое пирожное. Совсем маленькое. Есть у вас такие? Совсем маленькие. Вот и хорошо, вот такое и несите.
– Вразнос пошел? – Леонид все еще улыбался. – Пока Тамарочка не видит?
– Ты стрелки-то не переводи. Опять за свое? Давно?
– Сегодня-то? Нет, недавно приехал. А вообще, уже пару месяцев не ездил. Так что ты зря.
– А сегодня чего поехал? Прижало?
– Да не знаю… Наверное… Может, весна, может, давление. – Он засмеялся. – Кто нас, стариков-то, разберет. То ли любовь, то ли давление. А ты чего примчался за мной? Суббота же. Как же Тамарочкин званый ужин?
– Вот, может, поэтому и примчался.
Леонид промолчал, его друг вздохнул, облизнул чайную ложечку, положил на блюдце. Девушка принесла пирожное, но есть Николаю расхотелось.
Званые ужины были многолетней традицией его супруги Тамарочки. И когда-то, в первые годы их знакомства и супружества, он радовался этой ее привычке, он думал, как прекрасно – какая она чудесная хозяйка, как здорово – ведь это станет их бесценным семейным наследием: собираться по субботам за огромным столом, звать лучших друзей, и чтобы все непременно приезжали с детьми, и чтобы было шумно, и весело, и стол весь заставлен, и дом – полная чаша, и они с Тамарочкой всегда и всё только вместе, только рядом. Поддержка и опора, любовь и счастье. Но совсем скоро его мечты раскололись на тысячу кусочков и испарились. Очень быстро он понял, а точнее, ему дали понять, что званые ужины – это не «посиделки с бездельниками, не достигшими в жизни никаких высот», а ответственные и важные мероприятия, на которые звали исключительно достойных и, прежде всего, полезных людей, людей со связями, от которых в жизни зависит очень многое, буквально все. Так ему это и объяснили, именно этими словами, когда он по наивности решил позвать на субботний званый ужин своих друзей, коллег по конструкторскому бюро. Тогда-то он и узнал о важном тайном смысле этой семейной традиции, а заодно и о том, как Тамарочка и ее папа на самом деле относятся к его друзьям. К нему самому поначалу относились не лучше. Да впрочем, и потом тоже.
Николай был готов жениться еще в восемь лет. Всю свою жизнь он мечтал о семье. Но жизнь преподнесла ему много уроков, так что он научился ждать и быть осторожным. А еще он прекрасно понимал, что жениться, не имея за душой ни гроша, – это нечестно. Муж без денег, без карьеры и квартиры – не каменная стена, а хлипкая картонная перегородка, которая вряд ли будет кому-то нужна. Он шел к своей цели не быстро, но уверенно и решительно. Закончил институт, защитил диссертацию, получил хорошую должность в перспективном архитектурно-конструкторском бюро, преподавал на кафедре, а в тридцать два года обзавелся и отдельной квартирой. Маленькой, однокомнатной, на окраине, но своей. В день, когда ему выдали ключи, он влюбился в Тамарочку. За тридцать два года он успел «намечтать» себе будущую жену до мельчайших подробностей, он уже знал всё про ее характер, знал, как она будет выглядеть: непременно темноволосая, с ярко-голубыми глазами, с тонкой талией и длинными ногами, смешливая и легкая на подъем, заботливая и необидчивая. И чтобы непременно с хрупкими нежными пальчиками, которые он будет целовать. Всегда, сколько бы лет ей ни было. Он представлял себе ее платья, что она любит, как одевается, почему-то он решил, что она будет любить шляпки, а вот косынки носить не станет, и еще у нее будет пальто с меховым воротничком и муфтой. Васильково-синее! Разве можно было в те времена найти такую диковину? Все ходили в одинаково сером или коричневом. Может, Николай сам усложнял себе поиски? Разве можно было найти хоть где-то на свете именно такую девушку? Но в тот день, когда он получил ключи от собственного дома и никаких препятствий для женитьбы больше не было, именно эта девушка в васильковом пальто встретилась ему прямо на улице. Более того, как он потом всю жизнь рассказывал друзьям и знакомым, его Тамарочка свалилась на него прямо с небес, как и положено всем ангелам. На самом деле у нее сломался каблук, и она упала на грязный заснеженный асфальт перед Николаем, неловко подвернув ногу, он увидел ее, оцепенел и несколько минут не мог ничего произнести и даже пошевелиться. Потому что это была именно она – его жена, в точности, до деталей. Только в тонких хрупких пальчиках у нее оказалась не муфта, вместо нее она крепко сжимала… потертую веревку. Оказалось, на Николая упала не одна, а сразу две сбывшиеся мечты – Тамарочка тащила за собой деревянные санки, на которых восседал смешной закутанный карапуз. Сын, понял Николай по тому, как у него застучало сердце, сын, сын! Он пришел в себя, быстро помог Тамарочке подняться, отряхнул пальто, подставил локоть и предложил проводить ее до дома. Она улыбнулась ему самой прекрасной на свете улыбкой. Он даже не стал спрашивать, замужем ли она, ему было все равно, он знал, что женится на ней как можно скорее. Они шли под снегопадом по бульвару и говорили, говорили, как будто никак не могли наговориться после долгой разлуки. Теперь они уже вместе тащили за веревку санки, а он все время оглядывался на малыша и в конце концов не удержался и взял его на руки, да так и нес потом до дома долго-долго, никак не мог отпустить.
Тамарочке был всего двадцать один год, она была на одиннадцать лет моложе Николая и не замужем. Малыша звали Петей, и папы у него не было. То есть не было до этого момента. Николай рвался усыновить его еще раньше, чем жениться на его маме. О биологическом отце мальчика в доме Тамарочки говорить было не принято. Нет, говорить о нем было строжайше запрещено. Это был очень приличный и очень богатый дом. Генеральский дом. Павел Яковлевич, собственно, сам генерал, жил со своим семейством в сталинской высотке в роскошной квартире, каких Николай никогда не видел воочию. Почти сто квадратных метров и роскошный вид на прекрасный город. Родители планировали выдать Тамарочку замуж как минимум за перспективного дипломата, но короткий роман с сотрудником дипкорпуса закончился неожиданным и стремительным бегством потенциального супруга и жутким позором для Тамарочки. Признаться в том, что беременна, она боялась до тех пор, пока не стало уже слишком поздно для того, чтобы хоть как-то это скрыть или что-то с этим сделать. Скандал разразился невиданной силы и размаха, мама Тамарочки рыдала, умоляла и буквально висела на руках Павла Яковлевича, преисполненного стремлением немедленно пойти войной на страну, откуда был родом негодный совратитель его единственной дочери, и не просто пойти войной, а стереть ее в порошок. И с карты мира тоже. Придя в себя через пару дней, за которые весь дом успел пропахнуть валокордином, генерал отправил дочь с глаз долой, в Тверь, к своей сестре. Оттуда Тамарочка вернулась уже с сыном. Соседям и друзьям сказали, что отец ребенка геройски погиб при выполнении очередной секретной дипломатической миссии.
Павел Яковлевич быстро нашел для дочери перспективного жениха, известного спортсмена, который как раз заканчивал спортивную карьеру и при помощи влиятельного тестя мог бы заполучить хорошую непыльную должность в олимпийском комитете, но, увы, пару раз сходив с Тамарочкой на свидание, жениться на ней Эдуард категорически отказался. Может, ему не понравилась невеста, а может, он побоялся перспективы сидеть под колпаком у властного тестя, ведь, если верить слухам, звезда спорта был слишком любвеобилен, чтобы ограничиваться одной женщиной, но, как бы там ни было, генерал в очередной раз устроил Тамарочке скандал из-за ее позора, потому что, увы, невесты «с довеском» спросом не пользовались даже при наличии такого весомого аргумента, как тесть-генерал. Обо всем этом Тамарочка почему-то рассказала первому встречному – Николаю, пока они тащили за веревку санки, а потом он нес на руках Петю. Когда они дошли до Тамарочкиного дома и остановились попрощаться под фонарем, Николай, не выпуская из рук карапуза в цигейковой шубке, уверенно и смело сказал Тамарочке: «Я на тебе женюсь». Он не стал предлагать: «Выходи за меня замуж» или спрашивать: «Ты станешь моей женой?» Нет, он слишком долго ждал, чтобы сейчас задавать еще какие-то вопросы. «Я женюсь на тебе», – повторил он. А она так опешила, что кивнула.
Семья отнеслась к нему с большим подозрением, но то, что для других женихов было ужасным препятствием для брака, для Николая стало огромным плюсом и сбывшейся мечтой. Ради Пети он готов был стерпеть что угодно, ему было не привыкать к унижениям и проверкам. В те времена еще не были приняты брачные контракты, но генерал поволок его к своему нотариусу и заставил написать какую-то расписку о том, что в случае их с Тамарочкой развода Николай не станет претендовать ни на какую генеральскую собственность. Он беспрекословно все подписал, ему не нужна была никакая другая собственность генерала, только его единственная дочь и ее единственный сын, которого он усыновил сразу же после свадьбы. Все мечты сбылись. Нежданно-негаданно. Иногда он вспоминал, что в то время постоянно ходил с улыбкой, даже просыпался оттого, что улыбался во сне широко и счастливо. Он так ждал эту новую жизнь, так хотел, чтобы она скорее началась, и вот теперь она вдруг неожиданно смилостивилась и распахнула перед ним все двери. А он шагнул. Не раздумывая…
– Вот поэтому и приперся, – вздохнул Николай. – Слушай, поехали со мной, я тебя умоляю. Я даже не буду ругать тебя за аэропорт, только поехали, а? Не могу туда один, честное слово, совсем не могу…
– Во сколько начало мероприятия?
Опаздывать на Тамарочкины званые ужины членам семьи было не то что запрещено, это было категорически немыслимо.
– В семь, – сказал Николай, не поднимая глаз.
– Половина восьмого, – констатировал его друг, глянув на часы.
Оба вздохнули.
– Ноги не несут? – тихо спросил Леонид.
– Нет, – покачал головой Николай, но тут же бодро встрепенулся и широкой ладонью хлопнул себя по коленке. – Ноги не несут, но водитель отвезет. Поехали, Лень!
– Давай еще пять минут посидим. – Тот даже не шелохнулся. – Смотри, какие люди красивые, все куда-то летят, лето, отпуск. Красота. Какая молодежь стала модная, все симпатичные, смелые, самостоятельные.
– Мы тоже были самостоятельными, – перебил Николай. – Нас жизнь заставляла. А они такие, потому что жизнь у них другая, потому что они сами так хотят. Хотят – учатся, хотят – работают, хотят – женятся или не женятся, хотят – летят. Слушай, – он вдруг задумался и нахмурился, – а чего это мы с тобой никуда не летаем?
– Не-не-не. – Леонид тут же помотал головой.
– Да что за «нет»? Да ты подожди! Ты послушай! Неужели мы с тобой за столько лет не заслужили приличный отпуск, а, Ленька? Вот когда мы куда-то ездили в последний раз? Просто вдвоем! По-дружески.
– Ко мне на дачу, рыбу ловили в прошлом году. Собирались недельку порыбачить, в баньке попариться, но, помнится, Тамарочка уже через два дня тебя домой затребовала.
Замечание про Тамарочку он пропустил мимо ушей.
– Хватит тут сидеть! Хватит торчать тут просто так. Давай уже приедем сюда как нормальные люди, с билетами, с путевками, и полетим!! В какой-нибудь самый крутой санаторий!
– В Кисловодск?
– В какой Кисловодск, Лень? Ну, что ты, в самом деле. Ты совсем отстал от жизни, дружище. Зачем нам Кисловодск, там же одни бабки! Что ты там собрался делать? На бабок смотреть и нарзан пить? Через трубочку? Нет, дорогой мой, решено! Мы с тобой рванем на самый лучший курорт! Можем себе позволить! В честь юбилея нашей дружбы! Сколько мы с тобой дружим? Вот, как раз миллион лет! Так что самый лучший курорт, самый модный! Ну, что скажешь?
Леонид просто пожал плечами, но сопротивляться напору явно перестал. Это все равно было бесполезно.
– Так, давай-ка выясним, куда сейчас летают все самые молодые, успешные, модные. Девушки! – Николай перегнулся через низкое ограждение кафе, пластиковый заборчик, щедро украшенный искусственными цветами. – Девушки! – Две дамы лет пятидесяти в кроссовках и белых спортивных костюмах переглянулись, но остановились. – Скажите нам, милые красавицы, куда нынче стоит полететь в отпуск двум не очень молодым с виду, но юным в душе джентльменам? Вот вы, к примеру, куда направляетесь?
– Мы в Турцию, – хихикнули «девушки».
– Все! Решено! – воскликнул Николай. – Леня! Мы летим в Турцию! И как можно скорее!
Если бы он знал тогда, что уже во второй раз спонтанное решение заставит его жизнь совершить неожиданный крутой поворот… Наверное, он помчался бы к самолету сразу же, не теряя ни одного дня. Но он этого не знал. Они с Леонидом поднялись, расплатились и, оставив официантке щедрые чаевые, отправились на парковку. Пока шли, жаловались на ноющие коленки и давление, поддерживали друг друга то за плечо, то за локоть. Они знали, у них все еще впереди, просто надо пережить всего один званый ужин.
Леонид. Тогда и сейчас
Водителя они отпустили и поехали на машине Леонида. Тот всегда ездил за рулем сам, даже когда стало ныть колено и сдавать зрение. Зрение он поправил в дорогой модной клинике, а водить машину не собирался бросать еще как минимум тридцать лет, как он гордо говорил своим друзьям. На самом деле это было для него очень важно – водить машину: это значило оставаться на плаву, держать руль в руках.
Чем ближе они подъезжали к дому – сталинской высотке, тем мрачнее и задумчивее становился Николай, пока окончательно не замолчал. Леонид не задавал вопросов. В конце концов вопрос задал сам супруг хозяйки званого ужина:
– У тебя же тоже бывает, что домой не хочется?
– Бывает. – Леонид пожал плечами. – Но у меня дома по-другому. У меня дома никого, ну, или я сам. А у тебя полная чаша: Тамарочка, дети, внуки, шум-гам. У меня что: хочу – с телевизором, хочу – без телевизора. Вот такая компания.
– М-да… Чаша… – Николай смотрел в окно и не поворачивал головы. – Может, еще женишься, Лень?
– Может, и женюсь. Мы с тобой еще хоть куда женихи. Странно, что очереди нет.
– А с Зиной после развода так ни разу и не разговаривали по душам? Ты мне не рассказывал ничего. И с Таней? Как Таня-то?
– А чего рассказывать, Коль? Таня отлично, замужем, муж – отличный парень. Виделись с ними недавно. Да и у нас с Зиной все очень хорошо, честное слово. Бывает так: развелись, а на душе хорошо. Как-то правильно. Когда надо было – сошлись, а когда уже ничего не надо было – разошлись. Очень все по-хорошему. Без обид.
Лучший друг Николая очень долго ходил в холостяках. С кем его только не сводили, каких невест ему только не сватали. Но нет, романы не складывались, невесты сменялись и испарялись, Леонид по-прежнему все время проводил на работе. Он как одержимый делал карьеру, которая, похоже, заменяла ему и дом, и семью, не позволял себе никаких буйных выходок, не отличался любовью к выпивке и интрижек с коллегами не крутил. А может, и крутил, но делал это так ювелирно, что даже самым заядлым сплетникам не перепадало ни одной смачной крошки хоть каких-то подробностей. Нет. Он казался непогрешимым. О его единственной странности и слабости знал только один самый близкий друг – о том, что он ездил в аэропорт. Когда-то почти каждый день, потом реже. Потом он все чаще стал ездить туда пассажиром, как будто, не дождавшись по эту сторону, вдруг бросился искать по другую. Жадно летал по миру, в самые разные страны, смотрел, запоминал, фотографировал, записывал, привозил безделушки-сувениры, как будто собирал для кого-то архив впечатлений: вкусов, запахов, и щекочущую легкость в затылке от бесконечных дорог, и холод шелковых простыней в дорогих отелях, и скрип сломанных оконных рам в придорожных крошечных гостиницах, жаркие ветра, обжигавшие лицо, и ледяные реки, ломившие кости. Он бережно складывал в этот свой странный «архив» сутки длинных пересадок в чужих аэропортах, где он тоже по привычке садился ждать и всё смотрел, смотрел на пассажиров, просеивая их бесконечный поток. Потом он возвращался домой, в свою работу, бросался в нее с головой, не оставляя себе ни дня, ни часа свободного времени. А если это время все-таки выпадало, он снова ехал в аэропорт ждать. «Такая уж у меня причуда», – пожимал он плечами и больше ничего не объяснял. Но, с другой стороны, какая разница, какие у кого причуды. Кто-то варит на даче самогон, кто-то собирает старые значки и медали, кто-то заводит трех любовниц, а кто-то ездит в аэропорт ждать. Ничего такого. Просто пожилой человек. Просто кого-то ждет.
Лет пятнадцать назад он вдруг женился. Именно вдруг. Потому что ни о каких романах, ни тем более о помолвках и готовящейся свадьбе никто из друзей и знакомых не знал и даже не подозревал. На работе, а он тогда уже возглавлял известную юридическую компанию, начался переполох. Все, затаив дыхание, ждали и гадали, кто же стал счастливой избранницей шефа. Особенно учитывая факт его крайней разборчивости и многочисленных отвергнутых невест – умниц, красавиц, состоятельных и состоявшихся, коллег и их дочерей, моделей и студенток, которым он преподавал. Новоявленная супруга оказалась самой что ни на есть обычной, очень простой и ничем не выдающейся. Леонид позвонил Николаю и сказал: «Я женюсь. На Зине. Ей негде жить». Его друг на секунду лишился дара речи, нервно сглотнул, а потом положил трубку, прыгнул в машину и помчался разбираться в случившемся.
Но ничего особенно не случилось. Зина была старой подругой Лени, они дружили еще со студенческих лет. Она была даже не подругой, а «своим парнем». Они вместе ходили в походы, готовились к экзаменам, помогали друг другу с переездами и особенно запутанными делами в судах. Ее, эту Зину, никто и никогда не воспринимал как возможную жену Леонида, она была именно другом, надежным плечом и внимающим ухом, которому можно рассказать что угодно, таким другом, что приедет в три часа ночи с бутылкой водки, когда надо выговориться и выслушать. Она довольно долго была замужем, но крайне неудачно. Мужа ее вечно заносило в какие-то неприятности, разборки, аферы, кредиты, драки и чужие постели. А в одно прекрасное утро он сообщил, что разводится с ней, и потребовал покинуть их семейное гнездышко, поскольку куплено оно было на деньги его родителей. Она хотела громко рассмеяться, потому что грозить отобрать что-то у одного из лучших адвокатов города – занятие весьма опрометчивое, но вдруг почувствовала такое облегчение, что быстро собрала свои вещи, забрала дочь-подростка и ушла. Они с Таней доехали на метро до самого конца своей синей ветки, вышли на улицу, и Зина позвонила лучшему другу. «Мне негде жить и у меня нет мужа», – сказала она. «Чем помочь? Что тебе нужно?» – спросил Леонид, а она сказала: «Мне нужен дом». Потом подумала и добавила: «И мне нужен муж».
Через полчаса он приехал за ними на самый конец синей ветки. У двенадцатилетней Тани появилась отдельная комната с окнами на восток. У Зины появился дом. И муж. Они как-то очень быстро все решили, ничего толком не обсуждая и ни о чем не договариваясь. Так бывает с людьми, которые дружат всю жизнь, срастаются в один организм и понимают друг друга без слов и обсуждений. Зине нужен был дом и муж. Леониду нужно было жениться. Так было логично и правильно, человек с его карьерой и положением не мог и дальше оставаться странным холостяком-отшельником. Это вызывало подозрения, вопросы и сплетни. Успешный человек должен быть успешен во всем. Семья – это тоже достижение, показатель надежности, степень доверия. Они поженились. И прожили вместе десять очень хороших, надежных и правильных лет. В доверии и уважении. В уюте, с запахом яблочных пирогов, с елкой под самый потолок на Новый год, с бесконечными разговорами и смехом на кухне, с мерцающими вечерними сумерками, когда по телевизору старый фильм и никому не хочется вставать с дивана и включать свет. Они вместе выходили из дома на работу и всегда предупреждали друг друга, если задерживались допоздна. По воскресеньям он непременно готовил свое фирменное жаркое, и они старались выбраться куда-нибудь втроем. Она гладила его рубашки и подбирала к костюмам галстуки, а он покупал на Восьмое марта ее любимые нарциссы и французские духи. «Нина Риччи». Одни и те же. Он знал, какие она любит. Когда они были еще студентами, она однажды рассказала, что мечтает об этих духах, и он привез ей их из своей первой заграничной командировки. Купил в аэропорту в дьюти-фри, потратил почти все свои командировочные, но ужасно гордился и радовался. Продавщица спросила: «Это для вашей жены?» А он рассмеялся и сказал: «Нет, это другу». С тех пор он всегда дарил их Зине на Восьмое марта. Они по-прежнему рассказывали друг другу обо всем и уважали личное время и личное пространство. Она иногда ездила в отпуск с подругами, никогда не отчитывалась о стоимости купленных нарядов и не спрашивала, куда он ездит по субботам. Субботы были его временем. Таня росла, закончила школу, поступила в институт, вышла замуж. К ней приходили подружки и всегда завидовали идиллии, которая царила в доме: «У тебя не родители, а влюбленные голубки! Вот бы нам так в их возрасте». Леонид водил Зину в театры, она сопровождала его на важных мероприятиях, они ездили в круизы и на рыбалку, любили одни и те же старые фильмы, и у них был «свой» ресторан, где они почти всегда заказывали одно и то же. Все десять лет на вопросы Николая «Ну как у вас?» его друг говорил: «Все отлично», – и никогда не лукавил. Они с Зиной были идеальной парой, это был идеальный брак. Спустя десять лет Леонид однажды вернулся домой, где, как обычно, пахло вкусной едой и тихонько бормотал телевизор. Зина сидела на кухне. Почему-то в пальто.
– Сядь, – сказала она. – Нам надо поговорить.
Он сначала ничего не понял, но послушно уселся на стул напротив нее.
– Я больше так не могу, – сказала она. – Мне нужно рассказать тебе обо всем. Мы же друзья, Лень? Я могу рассказать тебе обо всем как лучшему другу?
Он кивнул. Разумеется.
– Мне нужен твой совет, – сказала она. – Только честный. Как лучшего друга. Как бы ты поступил, если бы знал, что твой любимый человек, твой муж – он тебя не любит? Совсем не любит. Как женщину. Дай мне совет. По-дружески.
У него по спине пробежал холодок, но он нашел в себе силы посмотреть ей в глаза и кивнул.
– Рассказывай. Я твой лучший друг, и я все выслушаю.
И она сказала ему все, что хотела. Как дотошный юрист, она не упустила ни одного факта, ни одного вещественного доказательства. Она подробно рассказывала лучшему другу о своем браке, о своем муже. Ему самому о нем же самом. Ничего не скрывая. В основном она говорила только об одном элементе, который отсутствовал в их браке, и это был факт, его невозможно было оспорить: в их прекрасном браке недоставало лишь одной детали – любви. Не дружеской, не братской, не товарищеской, а страстной, сумасшедшей, неразумной и нелогичной любви. У них был идеальный правильный брак, построенный на взаимном уважении, понимании и доверии: редкий, уникальный случай, о котором твердят все психологи! Вот о чем надо мечтать, вот к чему надо стремиться. Прописное счастье, в котором бы жить и радоваться. Но идеальный брак на вкус оказался пресным прогорклым пирожком без начинки. Это был бесконечный скучный фильм, жить в котором Зина отказывалась. Потому что она была влюблена в Леню. До сих пор. А он в нее не был. По-прежнему. Она влюбилась в него еще студенткой, а когда поняла, что с его стороны мужского интереса к ней нет, согласилась на роль «своего парня», но все равно верила, что это изменится. Даже когда в первый раз выходила замуж и когда уходила от первого мужа, она верила. Когда они с Леней наконец поженились, она уже не верила, а твердо знала: теперь все изменится, она дождалась! Но в первую брачную ночь он чмокнул ее в щеку, пожелал спокойной ночи и тут же заснул в пижаме, застегнутой на все пуговицы. Конечно, у них был секс, но совсем не такой, каким она себе его представляла, и не тот, какого она хотела. И если в дружбе они всегда были как будто единым целым, то в сексе становились абсолютно чужими и посторонними другу людьми. Стоило им снять одежду, и между ними тут же вырастала ледяная стена. Хотя она очень старалась, но ее муж как будто ничего не замечал. И теперь она честно признавалась во всем лучшему другу. По щекам у нее текли слезы, она нелепо слизывала их языком, улыбалась и говорила, говорила. О том, как покупала дорогое белье, делала эпиляцию, втирала в кожу самые душистые кремы, как она соблазняла, заигрывала, возбуждала и покупала инжир и устрицы – афродизиаки, способные растопить и камень. Ей так советовали. Она успела воспользоваться всеми советами, у нее было полно времени, целых десять лет, она пыталась заставить его ревновать своими отъездами с подружками, она была по-честному страстной в постели, но весь ее пыл исчезал очень быстро, потому что это ведь невозможно, когда твой муж с тобой в постели только потому, что так надо, так положено, и он не хочет тебя обижать. Так ей казалось. Он ведь спал с ней просто потому, что не хотел ее обижать? Разве можно обижать лучшего друга. Если у них и был секс, то всегда в спальне, всегда с почищенными зубами и после душа, всегда с выключенным светом и под одеялом, всегда одни и те же дежурные позы и прикосновения. Она знала, что он будет делать сейчас, а что потом, куда положит руку, и так – каждую минуту, она все это знала наизусть. А еще ее муж в постели всегда молчал. Он был внимательным и нежным. Но он молчал. И никогда на нее не смотрел. И вот это было невыносимо… Она вздохнула, помолчала, а потом призналась лучшему другу, что подозревает – у ее мужа есть другая женщина. И попросила совета: что же ей делать? Лучший друг очень долго не отвечал. Он думал, как поступить. Как муж? Схватить ее и не отпускать? Разубедить, расцеловать и сделать вид, что этого разговора не было? Но она пришла за советом не к мужу, а к лучшему другу.
– У твоего мужа нет другой женщины, и он все эти десять лет не спал ни с кем, кроме тебя, – сказал Леонид. – Об этом даже не думай. Твой муж готов ради тебя на любые подвиги, он никогда тебя не предаст. Он готов отдать тебе все.
– Кроме своего сердца? – подсказала она. – Потому что оно очень давно кем-то занято.
– Да, – кивнул он. – И как твой лучший друг я могу дать тебе только один совет: уходи. Твоему мужу будет больно, он будет мучиться совестью и скучать. Но он переживет. А ты должна уйти. Ради страстной, сумасшедшей, нелогичной и безумной любви. Потому что она того стоит. Это я говорю тебе как твой лучший друг.
Ему даже не пришлось подавать ей пальто. Она знала, что он скажет, и заранее собрала вещи и оделась. Когда они стояли в дверях, он заметил на тумбочке ее духи и протянул ей коробочку, но она покачала головой.
– Я всегда ненавидела этот запах, – сказала она. – В юности увидела флакон в каком-то журнале, и мне их очень захотелось. А когда ты их привез, я была так счастлива, но запах… Он оказался таким сладким и прилипчивым, что меня чуть не стошнило. Я ненавидела эти духи, просто не хотела тебя обижать.
Зина ушла. Он купил ей большую квартиру, чтобы у нее был дом. Она по-прежнему помогала ему с запутанными делами в суде. Иногда они даже пили кофе вдвоем. Они больше не были мужем и женой, для этого им не хватило совсем немного, но и друзьями они больше не были, для этого они слишком далеко зашли. Вернуться назад с той стороны перейденной черты было невозможно. А может быть, муж так и не сумел простить лучшего друга. Или наоборот? Но, если честно, и Зина, и Леонид после развода не выглядели грустными или несчастными. Все случилось так, как и должно было быть. Она вскоре опять вышла замуж. По любви. Она заново влюбилась. А Леонид так и не разлюбил аэропорты.
Лидочка. Тогда
У портнихи в ателье сшили платье. Солнце-клеш. Как оно ей шло! Нежно-розовое, с тоненькой полоской, лиф в обтяжку, а юбка огромная, широкая, легкая! Ей все время хотелось кружиться. Она так ждала этого праздника. Последний школьный вечер, и все-все придут, весь город, наверное. И папа тоже непременно придет. Жаль, что у них в последнее время не ладится с мамой. Хотя раньше было еще хуже. Раньше Лида каждый день боялась, что папа улетит и больше не вернется. Мама все время или злилась, или плакала и кричала на папу, когда он был дома, а плакала чаще всего после того, как к ней заходила соседка Сима, та, что работала на почте. Сима никогда не была замужем, что было немудрено при ее характере, все местные мужчины старались держаться от нее за версту, а приезжие, даже те, кто по незнанию легкомысленно попадался в ее цепкую хватку, старались как можно скорее выбраться оттуда любыми способами. Однако Сима считала себя экспертом в области семьи и брака и обожала совать свой нос в чужие отношения за неимением собственных. Лидочке хотелось вытолкать ее за порог, стоило только заслышать ее противный скрипучий голос, весь город знал, что Сима таскает сплетни и врет напропалую, но мама почему-то ей верила. Лидочка возвращалась домой из школы, и внутри у нее все сжималось, когда она слышала с кухни: «Да точно тебе говорю, точно!» Тогда она уже знала, что мама весь вечер будет плакать, а когда вернется папа – кричать ему разные ужасные вещи. Папа и так нечасто бывал дома, а когда прилетал, ей хотелось только радоваться, а не слушать их с мамой крики и скандалы.
О приближающейся катастрофе она узнала тоже случайно, пораньше вернувшись домой из школы: у порога стояли стоптанные боты Симы, к стене привалилась пузатая сумка с газетами и письмами, а с кухни доносились всхлипывания. Лидочка бесшумно прошла по коридору и притаилась за дверью.
– Да точно тебе говорю, точно! – скрипела Сима, явно задыхаясь от восторга по поводу новой добытой сплетни.
«Интересно, о ком она на этот раз?» – подумала Лида, но в тот же момент похолодела.
– У твоего Андрея другая баба! В Ейске, а может, в Бийске, нет, в Ейске… Не помню, дери его. То ли Ейск, то ли Бийск.
– Да как не помнишь? – всхлипнула мама. – Это ж совсем разные города! Так в Ейске или в Бийске?
– Тебе какая разница? – скрипнули одновременно прокуренная Сима и старенькая табуретка под ней. – Баба у него! А у ней, говорят, дите уже! Он настрогал!
– Кто тебе сказал? – Голос у мамы сорвался.
– Говорю тебе, сама слышала, Таня-заикашка рассказывала Люде Богатыревой, ей Нюся рыжая сказала, ейный, то есть Нюсин, муж с твоим же вместе на аэродроме работает! Баба у него, говорю! И дите уже там! А ты все сидишь! Усвистит мужик, и поминай как звали. Лидка у тебя вон почти взрослая, школу через пару годков закончит, всё, считай, невеста. Так и чего ему тут, летчику твоему, залетчику? Дочку вырастил, алиментов платить не надо. И упорхнет соколик, крыльями не помашет! Не понимаешь, что ли? Раз уж дите настрогал!
У Лидочки подкосились коленки. «Она врет! – стучало у нее в голове. – Она все врет!»
– Что делать… Что же делать… Делать-то что? – причитала за хлипкой дверью мама.
– Да уж, Катерина, вот дела-то у тебя теперь. Вот и доверяй им, мужикам. А что тут делать? Он уж все понаделал. Тебе теперь чего? Позору не оберешься, как усвистит. Я б им, таким, причиндалы всем рубила бы топором прям, ага, или б зелья какого подсыпала, чтобы на других баб не лез! Есть у тебя зелье какое?
– Какое зелье, Сима? Что ты несешь? Откуда у меня зелье?
– Так надо к бабке идти тогда! Чего сидеть? Чего ты сидишь? Отворот ему делать от бабы той надо. Или зелья просить, чтоб отсох у него к чертям! Так им всем и надо! Чтоб отсох у них у всех, кто гулящий! Давай, слышь, узнаю тебе про бабку, какая у нас тут посильнее. Сходишь, все сделаешь, навек твой будет. Отсушим его от той бабы. А если не подействует, – она заговорщицки понизила голос, – то можем и на смерть ей заговор сделать, например. А чего? Чего ты глаза таращишь? Ну, не знаю, ты сама решай, но куда уж тянуть, Кать? Куда тянуть-то?
Лиде за дверью стало совсем дурно. Неужели мама и правда соберется отравить папу или убить кого-то? Разве она сможет?
– Не пойду я ни к каким бабкам, – тихо сказала мама, и Лида выдохнула. – Людей морить – грех на душу брать.
– Ох, какая ты праведная, я погляжу! Ну, тогда нечего мне тебе сказать, Катя. Тогда готовься. Позору охватишь – еще и Лидке на весь бабий век её хватит. Весь поселок уже шепчет, а тогда шептать уж не станут, уж во весь голос начнут, уж кости тебе перемоют, только держись. И останешься бобылихой! И Лидку замуж никто не возьмет! Кому она нужна – сирота от мамки-брошенки!
– Сима! – взмолилась мать. – Ну какая она сирота? Лиду-то хоть оставь! Что делать-то, скажи ты мне? Что делать?
– Ох, непутевая ты, Катька, потому что непутевая и есть! Не слушаешь, когда тебе дело говорят. Чайку мне подлей пока, что ль. Говорила я тебе, мужика надо в ежовых рукавицах держать! Что ты с ним все нюни разводила, в платья наряжалась да пироги ему пекла! Вот, допеклась!
– Так он и дома почти не бывает. Он ведь летчик, Сима. А как иначе? Я же жена ему, я дом должна содержать, пироги печь и борщом встречать, так и мама моя всегда говорила. Чтоб еда была всегда горячая, постель мягкая да жена всегда ласковая. Тогда никакой мужик ничего на стороне искать не станет.
– Вот и дура твоя мама! – рявкнула Сима. – Надо было меня слушать, как я тебя учила: как он на порог, а ты ему сразу по морде!
– Так за что?
– Заслужил потому что! Чтоб знал! За что, оно всегда найдется! Во, видишь, нашлось, да поздно уже! А надо было построже, не борща ему, а леща! А-ха-ха! По мордасам! – Сима закатилась хриплым смехом от собственной шутки. – А ты все миловалась да борщи крутила!
– Да я и не миловалась особо. Давно уже… Я в последнее время как раз старалась… Ну да, построже… Ругала его… Сердилась. Грозилась…
– Грозилась – это правильно! – Сима громко отхлебнула из блюдца. – Но, видать, маловато.
Они замолчали, Сима пила чай, охала и время от времени материлась, мать всхлипывала. Лидочке хотелось развернуться и мчаться в аэропорт, и просить дядю Мишу, мужа той самой «рыжей Нюси», чтобы сказал ей правду, а лучше – нет! – лучше, чтобы он сейчас же отвез ее к папе, в Ейск, в Бийск, на край света, куда угодно. Потому что она знала – это все вранье, и папа так ей и скажет. Папа все ей объяснит и вышвырнет эту вонючую Симу из дома раз и навсегда! И у них опять все будет хорошо, как раньше. От этой мысли ей сразу стало легче, и она уже хотела развернуться и убежать, как вдруг за дверью Сима сказала:
– А знаешь, чего, Катька, а ты забеременей! Вот чего! Лидка-то выросла, ею уже мужика не привяжешь, она уже не дите, а ты ему возьми и еще родь! Лучше пацана! Точно! Ты прям постарайся, чтоб пацана.
– Сима, да что ты? – Мама даже перестала всхлипывать. – Да как это? Что ты говоришь? Мне тридцать шесть, куда ж рожать, неудобно даже от людей.
– А брошенкой оставаться удобно? В тридцать шесть! На старости? А? Ну, не знаю, ты сама смотри, Катерина, а выбор-то у тебя небольшой. Или к бабке, заговор делать, или рожай. От младенца твой Андрей никуда не денется. Он мужик-то хороший. Ходок, как все они, но мужик хороший. От младенца не убегит! Рожай, Катька! Потому что иначе никак тебе! Или рожай, или вешайся!
Мама не повесилась. А ровно через девять месяцев у них с папой родился Мишенька. И папа никуда не исчез. Правда, он стал каким-то другим. Поседел и немножко состарился. Ведь так люди старятся? Не когда на лице выползают морщины, а когда в глазах кто-то будто выключает свет и глаза уже больше не светятся. Вот тогда даже молодые люди становятся старичками. Так и Лидочкин папа вдруг стал грустным «молодым старичком». Хотя он очень любил Мишеньку, да тот еще, как назло, оказался слабеньким и очень болезненным. Папа стал меньше летать, просил начальство не ставить его в рейсы, а больше оставался «на земле», потому что мама могла позвонить на аэродром в любую минуту – Мишенька температурил, Мишеньку обсыпало, Мишенька задыхался, его рвало, поносило, он кашлял, у него были вечные диатезы и колики, да чего только с ним не было, – и каждый раз его срочно надо было везти к доктору или мчаться за редким лекарством в райцентр. Мама была так занята Мишенькой, что на Лиду почти не обращала внимания. Вот только когда весь поселок стал готовиться к выпускному в школе, мама как будто очнулась, спохватилась и, может, из чувства вины вдруг заказала для Лидочки платье у самой лучшей портнихи в ателье. То самое, нежно-розовое, солнце-клеш. И дала денег на парикмахерскую, на прическу.
В день выпускного бала Лидочка была самой красивой! На школьном дворе собралась толпа: выпускники, родители, родственники, все нарядные, все с цветами, гремела музыка, пожилые учительницы в лучших своих нарядах вытирали глаза платочками, и сирень цвела так празднично! И по небу летели волшебные облака! Выпускников построили для главной школьной фотографии: в последний раз весь класс вместе, учителя, а в центре директор и завучи. Лидочка все время вставала на цыпочки, вглядывалась в толпу и ждала, когда же придут мама и папа. Больше всего она ждала папу, она так мечтала, что он придет и будет ею гордиться, и обнимет, и прижмет к себе, чтобы все видели, что она его дочь, он станет хлопать в ладоши, когда ей будут вручать аттестат и, может быть, даже прослезится. Она так старалась весь последний год, не пропускала ни одного урока, учила, запоминала, зубрила, не спала ночи перед экзаменами только ради одного – чтобы получить медаль! Чтобы папа мог ею гордиться! Слова злобной соседки крепко засели у нее в голове. О том, что папа ушел бы от мамы, потому что ему было наплевать на уже взрослую Лиду. Она поняла их именно так и изо всех сил старалась доказать ему, что она самая лучшая, самая старательная, самая красивая и умная дочь. Она сдала все экзамены на пятерки, и сегодня ей должны были вручить аттестат и медаль «За особые успехи в учении». Не какую-нибудь там серебряную, для неудачников, а настоящую – золотую! Лидочка подпрыгивала на стуле (для фотографии их построили в несколько рядов, и она оказалась на самом высоком ряду, на стульях), и все смотрела и смотрела вдаль, но родителей не было видно. Ей вдруг на секунду показалось, что в толпе мелькнула синяя детская коляска, но это были другие люди, которые тоже пришли на выпускной с маленьким ребенком. «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» – крикнул фотограф, и все дружно застыли с улыбками, а потом рассыпались кто куда. Лида побежала к школьным воротам, подождала там несколько минут, она уже хотела мчаться домой, узнать, что случилось, поторопить маму. Наверняка та в последний момент решила еще раз покормить Мишеньку или переодеться, чтобы выглядеть понаряднее. Лидочка заставила себя улыбнуться: они придут, непременно придут! Она даже покружилась, поправила юбку и снова беспокойно стала смотреть на дорогу. Никого. Тут в громкоговоритель объявили, что всех выпускников и гостей приглашают в актовый зал для торжественной церемонии. Ну как же так! Лидочка даже топнула ногой от нетерпения и отчаяния. Она то поворачивала голову на дорогу, то опять смотрела на школьные двери и поток нарядных людей. Простояла у ворот до последней минуты, когда все уже зашли в школу и ей махнул их сторож, дядя Митя. Тогда она прикусила губу, еще раз глянула на дорогу и, стуча каблучками, побежала в зал. «Они успеют! Они еще придут», – тихо говорила она, приказывая себе не плакать. Все расселись по местам, шум и галдеж стихли, на сцену школьного зала поднялся директор. Только бы он говорил подольше! Папа непременно успеет. Она обернулась, и тут прямо у нее на глазах учитель физкультуры закрыл дверь в зал. Лидочка про себя обругала его козлом и прикусила губу. Ну, ничего. Папа сейчас придет. Он постучит, и ему сразу откроют. Лидочка заняла рядом с собой два места, но на них плюхнулась чья-то мамаша в кудряшках и с бантом на обширной груди. «Тут занято! Извините», – отчаянно шикнула на нее Лидочка. «Все уже в зале, опоздавших не ждут!» – хмыкнула в ответ толстуха. «Ничего, ничего страшного, – снова сказала себе Лидочка. – Не плакать!» Папа сейчас придет, она увидит его и помашет, и он сразу ее найдет. Все будет хорошо! Вот сейчас, сейчас он придет.
Она очнулась, когда директор дважды произнес ее фамилию. Медалистов награждали самыми первыми, и Лидочка не могла сказать: «Подождите, пожалуйста, подождите, мне не нужен никакой аттестат, мне не нужна никакая медаль без моего папы! Вы же все его знаете! Он летчик! Он пилот! Он самый лучший на свете! И он сейчас придет!» Нет, она ничего не сказала. Как во сне она поднялась на сцену, заставила себя улыбнуться – ей хлопали громко-громко, директор говорил что-то про гордость школы, про блестящее будущее, но она ничего не понимала и почти ничего не видела из-за накативших на глаза слез. Она взяла аттестат и коробочку с медалью, кто-то сунул ей букет цветов, она сказала «спасибо», вернулась к своему месту, постояла пару минут, а потом бросилась бегом к закрытой двери. Выбежала на улицу, задыхаясь от слез, и помчалась за школьное здание, чтобы ее никто не видел. Солнце-клеш развевалось на ветру огромным розовым цветком, она мчалась по дорожке из мелких камешков так быстро, как только могла, но тут что-то попало ей под ногу, и она упала. Неловко, как маленькая, разбив в кровь коленки. Ей было так больно, так больно! От обиды, от разочарования! Коленок она не чувствовала, аттестат и цветы полетели в разные стороны, и Лида только успела заметить, как ее золотая медаль выкатилась из коробочки и покатилась куда-то в пыль… Она закрыла лицо руками и зарыдала.
Ей казалось, она плачет тут целую вечность, но слезы все не заканчивались, они как будто ручьем лились сначала только из глаз, а потом стали капать откуда-то сверху. Она не сразу сообразила, что прогремела гроза и начался ливень, она все плакала и плакала, пока кто-то вдруг не закрыл ее от дождя пиджаком. Она подумала, что это папа, и быстро подняла заплаканное лицо. Но перед ней стоял совсем незнакомый парень, хотя на минуту ей показалось, что она его где-то видела.
– Расшиблись? Больно? – спросил он.
Она кивнула. Ей и правда было очень больно.
Он быстро подобрал ее цветы и аттестат, она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:
– Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.
– Да, – хрипло сказала она. – Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.
И протянула к нему руки.
Почему так темно? И что это за комната?
Лидия Андреевна встала с кровати. Под ногами оказался пушистый ковер, но в комнате было холодно. Она поежилась. Глаза постепенно привыкли к темноте, она разглядела торшер и включила свет. Странно. Чья это комната? Она никогда раньше тут не была. Как она тут оказалась? Она совершенно ничего не помнила. В голове были какие-то обрывки. Выпускной вечер, она ждала папу. Много людей, все поздравляют… Медаль! Точно! Где ее медаль?! Она быстро поискала вокруг, медали нигде не было. Что же это? Она ведь так и не показала ее папе! Где же медаль? И как она вообще попала в этот дом? Она открыла дверь и осторожно вышла из комнаты. Какой большой дом… И как тут тихо. Ах, вот в чем дело! Лидия Андреевна вдруг все поняла. Она не могла просто так забраться в чужой дом, ни за что на свете, ее не так воспитывали! Значит, ее вынудили какие-то очень серьезные обстоятельства. Значит, люди из этого дома украли ее медаль. Золотую медаль! И ей пришлось забраться к ним, чтобы ее вернуть! Ей надо ее вернуть! Надо срочно найти медаль!
Николай. Тогда
Званый ужин был явно в разгаре. Уже в лифте пахло чесноком и какими-то аппетитными приправами.
– Баранья нога? – Леонид повел носом. – Вкуснотища. – Он потер руки.
– Ага, – кивнул Николай. – Как обычно. Заказывали у Миши. Ты помнишь его, наш мясник? Он во все крутые рестораны, между прочим, теперь поставляет. У него племянник барашков держит в деревне. Привез самого лучшего.
– Понятное дело, самого лучшего. А к чаю лимонный пирог будет?
– И лимонный пирог, и ватрушки.
– Лимоны, небось, с самой Сицилии заказывали? У Джакомо, у которого племянник лимонный сад в деревне держит? Или у Луиджи? Или прямо у Жан Поля, который Бельмондо?
– Слушай, хватит! – возмутился Николай, хотя его друг, конечно, был прав. Желание пускать пыль в глаза всегда было одним из главных желаний Тамарочки.
Все началось с того самого лимонного пирога. После неожиданного знакомства и такого же неожиданного предложения руки и сердца жениха почти сразу же пригласили знакомиться с родителями. До этого Коля с Тамарочкой встречались от силы неделю, но зато каждый день, гуляли по парку, говорили и не могли наговориться, как будто очень давно не виделись и успели сильно соскучиться. Заходили в кафе, смотрели друг другу в глаза и держались за руки: он держал в руках ее тонкие пальчики. Они сразу же начали обсуждать будущее, как прекрасно им будет втроем, с Петей, а потом у них обязательно появятся и общие дети. Николай был на седьмом небе, как будто он наконец получил заслуженную награду, утешение за все обиды, за детство, за то, что в его жизни было так мало любви, заботы и понимания. Тамарочка заглядывала ему в глаза, стряхивала снег у него с рукава, и он таял вместе с этим снегом. Он начинал какую-то фразу, а она подхватывала. Разве так бывает? Как будто и мысли у них были одинаковые! Разве это не счастье? Он видел в ее глазах, что она никогда не оставит его и никогда не предаст и что она всегда будет только с ним, только с ним одним, эта волшебная девушка, ведь она так на него смотрит, так его слушает…
Когда она позвала его знакомиться с родителями, он очень волновался, но при этом внутри был несокрушимым, как скала. С одной стороны, для него было очень важно, что о нем подумают и поддержат ли родители невесты их брак, а с другой стороны, ему было совершенно все равно: даже если бы его выставили за дверь и запретили приближаться к Тамарочке на пушечный выстрел, он бы выкрал ее любыми способами и умчался с ней на край света. С этой самой лучшей, самой волшебной девушкой. Со своей будущей женой.
Выгонять его никто не собирался, наоборот, мама Тамарочки, Марина Петровна, весь вечер была милой и улыбчивой, она буквально излучала доброту и искренность, так ему показалось, все время подкладывала на тарелку новые блюда, улыбалась и смотрела, как он ест, не сводила с него глаз и расспрашивала о семье, учебе и работе. Как мама, как настоящая мама. Уже через час он готов был расплакаться от счастья. Если бы его мама дожила до этого возраста, она тоже была бы такой же доброй и такой же красивой, с такими же морщинками у глаз. Он с благодарностью ел и хвалил все, что появлялось у него на тарелке, и не пропускал ни одного слова будущей тещи. А вот папа-генерал за весь вечер не проронил почти ни звука, только буравил будущего зятя острым взглядом из-под кустистых бровей. Он был не в восторге, далеко не в восторге, это читалось у него на нахмуренном лбу. Но бестолковая дочь не оставила ему выбора, ее нужно было выдать замуж как можно скорее. Нужен был штамп в паспорте, а дальше было бы проще. После того как доели жаркое с картошкой, салатами и соленьями, попробовали все домашние наливки и настойки, Тамарочка побежала на кухню ставить чай, а ее мама принялась расхваливать ее Николаю на все лады, хотя в этом не было никакой необходимости. Он и сам знал, что такой умницы, красавицы и отличной хозяйки ему не сыскать во всем свете. И тут генерал вдруг тяжело поднялся из-за стола и все так же молча махнул ему, позвав за собой в кабинет. Там он указал ему на кожаный диванчик, а сам сел за огромное бюро темного дерева, включил зеленую настольную лампу и сложил перед собой здоровенные кулаки.
– Я тебя пробил, – низким хриплым голосом сказал генерал.
– Простите, я не понял, – робко улыбнулся Коля.
– По каналам своим. Ребята мои тебя пробили, все я про тебя знаю, ты мне не думай. Вот только не пойму, то ли ты на самом деле такой простачок-дурачок, Николаша, то ли… В общем, так, слушай сюда, если ты вздумал на Тамарке жениться ради приданого, то ты губы закатай. Квартирка-то, небось, сильно понравилась? Красота, а не квартирка, да? Ради такой квартирки можно и на порченой невесте жениться, и заплевыша ее усыновить. Но не по твоему рту кусок, Николаш. Без штанов сюда пришел, без штанов и уйдешь, если, конечно, рискнешь уйти. На своих ногах точно не уйдешь, имей в виду. Только посмей мне Тамарку обидеть или квартирку у нас оттяпать, в асфальт закатаю, никто с собаками не найдет. Да тебя и искать никто не будет. Без роду ты и без племени.
Неизвестно, то ли на Николая так подействовал контраст между тем, как говорила с ним будущая теща и как заговорил генерал, то ли спусковым крючком стало то самое слово, которое так любила повторять его бабка, но он вдруг встал, почему-то застегнул на пиджаке все пуговицы, а потом шагнул к столу с зеленой лампой и спокойно сказал:
– Вы, конечно, правы, Павел Яковлевич. Я без племени, но я не дурачок. И я сам закатаю в асфальт каждого, кто посмеет обидеть мою жену. Вас я не боюсь. Ваша квартира мне не нужна, потому что у меня будет лучше. И еще. Никогда не смейте называть моего сына заплевышем. А мы с Тамарой вместе решим, стоит ли ему общаться с таким дедом.
Он развернулся и вышел из кабинета. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется тяжелая дубовая дверь. Но из-за нее раздалось только:
– Ах ты ж!!
В тот момент он хотел только одного – немедленно взять Тамарочку за руку и уйти из этого дома. Как можно быстрее. Бежать бегом вниз по лестнице, и чтобы она бежала за ним. Но она стояла на пороге кухни и держала в руках тот самый лимонный пирог. И он растаял – так она всегда на него действовала, она могла делать с ним что угодно. Она заметила, что с ним что-то не так, и растерялась, а он не хотел ее пугать. Поэтому он спросил:
– Ты сама испекла?
Она не успела даже кивнуть, как у нее из-за спины появилась Марина Петровна и защебетала о том, как прекрасно Тамарочка печет, и какие она готовит борщи, а какие воздушные у нее получаются венгерские ватрушки с творогом и блинчики с припеком… Она все говорила и говорила, а он ничего не слышал, он держал Тамарочку за руки, которыми она сжимала тарелку, и запах этого пирога так и остался самым ярким запахом за всю их семейную жизнь. Сколько раз потом он ел этот пирог и удивлялся тому, как за сладостью может прятаться такая противная горечь.
Он настоял на том, чтобы Тамарочка с Петей переехали к нему как можно скорее. Сразу же после свадьбы. Его немного удивило, что Тамарочка не слишком рвалась переезжать, но ей пришлось согласиться. Он боялся, что Петя поначалу будет бояться в новом доме, долго привыкать и плакать, но карапуз вел себя прекрасно, а плакать в первый же вечер ни с того ни с сего начала Тамарочка. На вопросы, что случилось и что ее так расстроило, она не отвечала, только мотала головой и размазывала по щекам слезы. Николай обнимал и гладил ее, пытался утешать как мог, но она, в очередной раз горько всхлипнув, вдруг подскочила, умчалась в ванную и заперлась там. Он ничего не понимал. Он долго стоял под дверью, говорил, как сильно ее любит, и на всякий случай извинялся и просил прощения, если что-то сделал не так. Дверь не открылась. Через час захныкал Петя, и Николай опять робко постучался в собственную ванную к собственной жене и сказал, что малыша пора бы покормить и уложить спать. Он очень любил детей, но имел ни малейшего практического опыта жизни с ними. После этой просьбы всхлипы усилились, а когда терпение у него закончилось и он пообещал выломать дверь, защелка открылась, из-за двери высунулась заплаканная Тамарочка и тихим голоском сообщила:
– Я не умею…
– Чего ты не умеешь? – не понял Николай, пытаясь удержать на руках Петеньку, который уже начал рыдать от голода и извивался ужом.
Оказалось, что Тамарочка не умела вообще ничего. То есть совсем. Ни укладывать, ни кормить, ни купать собственного сына, ни стирать его одежду, ни одевать его на прогулку. Все это делала их няня, Людмила Степановна. И да, лимонные пироги и пышные венгерские ватрушки готовила тоже она. Тамарочка не имела никакого представления даже о том, как пожарить яичницу. В генеральском доме всегда было полно прислуги. Николай так сильно любил свою молодую жену, что даже не рассердился.
– Ничего, моя хорошая, ты научишься, – сказал он Тамарочке и только хотел поцеловать ее заплаканное личико, как получил звонкую пощечину. А сразу же после нее свой первый семейный скандал.
Тамарочка не собиралась учиться подобной ерунде. Она была бриллиантом, тщательно ограненным своим папочкой, она должна была сиять, а не месить тесто. Вот что она выкрикивала ему, пока он целовал макушку рыдающего от голода и испуга Петеньки, пытаясь его успокоить. Она выплеснула на него все свои накопившиеся обиды, всю ярость из-за несправедливости, которая с ней приключилась. «Есть женщины для любви, а есть – для работы!» – прокричала она финальным аккордом, и дверь ванной снова захлопнулось. Он почему-то не стал выламывать двери и кричать ей что-то в ответ. Он был согласен, он всегда с ней соглашался. Конечно, она была бриллиантом, и она была для любви. Он и любил ее до бесконечности. И мог только мечтать, чтобы эта любовь стала взаимной.
В этот же вечер к ним переехала жить Людмила Степановна. Николай не возмущался и не роптал по поводу того, что жить в однокомнатной квартире с малышом и его няней молодоженам не слишком удобно, он просто стал работать еще больше, налаживал нужные связи, открывал собственную компанию, выходил на новый уровень, чтобы как можно скорее переехать в квартиру побольше, а потом – еще больше. После большой четырехкомнатной квартиры у них появился и загородный дом. Каждый раз Людмила Степановна переезжала с ними – безмолвный свидетель всей их жизни, тихий добрый ангел. Она готовила вкусную еду, пекла пироги и растила их детей. Через два года после свадьбы родился Витя, а еще через полтора года – Вероника. И Николай был счастлив. Все равно. Несмотря ни на что. Каждое утро и каждый вечер, после скандалов и перед ними, он все равно повторял себе: «Как же я счастлив. У меня есть семья, у меня есть моя жена и мои дети. Я отец. Я муж. У меня есть моя семья. Я очень счастлив».
Николай. Сейчас
Дверь в квартиру была приоткрыта, оттуда доносился смех и музыка – играли на пианино.
– Смотри-ка, мы как раз к романсам подоспели, – подмигнул Леонид и похлопал друга по плечу. Тот только вздохнул. – Слушай, можно, я разуваться не буду? Потом не обуюсь, чертова подагра, – добавил он шепотом уже в прихожей. – Колька, ну кто это мог подумать, что у нас с тобой – и подагра! Откуда? Мы же еще хоть куда, покрепче всей этой молодежи… Иногда сам над собой смеюсь: подагра, стариковская же болезнь, у меня, у молодого… А у тебя как, подагра не мучает? Говорят, соли…
Но Николай его не слушал. Оттягивать экзекуцию не имело смысла, и он, набравшись храбрости, отправился в гостиную, где вокруг старинного инструмента стояли и сидели гости, а Тамарочка музицировала, изогнув спину и периодически встряхивая длинными светлыми волосами. От прежней нежной темноволосой девушки давно не осталось и следа.
Лет в пятьдесят его жена вдруг решила, что ей тридцать шесть. И ни годом больше. С тех пор начались инвестиции Николая в вечную молодость, как называл это Леонид. Тамара и раньше уделяла своей внешности много внимания, но теперь это превратилось в настоящую маниакальную страсть. Она находила самых лучших пластических хирургов, не вылезала из салонов красоты, ездила на какие-то «очищающие и омолаживающие ретриты», и ей было все равно, на каких островах они проводятся. Она наращивала, откачивала, подкачивала, подтягивала, шлифовала. Он платил. Косметолог Тамары успела купить квартиру и регулярно меняла машины – Николай шутил, что она должна молиться на каждую морщинку его жены, потому что на борьбу с любым новым признаком старения неизменно бросались любые средства. Тамарочку не смущало даже то, что после очередной пластики один глаз у нее некоторое время закрывался не полностью, и ей приходилось спать в маске, а днем ходить в темных очках, чтобы не пугать окружающих: ее не смущали осложнения от наркозов и побочные эффекты от процедур и уколов. Она была женщиной для любви. Она была обязана держать целый мир в трепете влюбленности в нее одну – прекрасную и неповторимую. Пленять, восхищать и вдохновлять! А ее муж был обязан платить.
– И-и-и войди в тихий са-ад ты как те-ень! – успела пропеть Тамарочка, и именно в этот момент на пороге появился Николай.
– А вот и хозяин дома! – радостно провозгласил кто-то из гостей.
– Мой дорогой! – Тамарочка тут же выскочила из-за пианино и бросилась к мужу. – Дорогие гости, а вот и Николай Иванович! Мой супруг! Мой герой! Мой дикий лев! Моя опора и отрада! – Она впечаталась в его щеку мокрым поцелуем, от нее сильно пахло спиртным. С недавнего времени любовь к вину и более крепким напиткам едва ли не стала побеждать страсть Тамарочки к косметическим процедурам.
– Простите меня покорно, друзья! – Он широко улыбался и жал руки. – Служба, сами понимаете.
– Это я его задержал, – раздался у него за спиной голос Леонида. – Ругайте меня! Он был на совете директоров, а потом я заехал и отвлек его по своим делам. Тамарочка, красавица, не сердись, это все я виноват, я его задержал.
– Ах ты негодник! – Тамарочка запрокинула голову и закатилась наигранным смехом, как будто исполняла роль в оперетте. – А раз ты виноват, то тебе штрафную! Ну-ка, штрафную Леониду Сергеевичу! Несите штрафную!
Все зашумели, опять начались разговоры, шутки и смех, гостей позвали к столу, зазвенели бокалы, подали новые угощения. Тамарочка по-прежнему не умела готовить и по-прежнему любила производить впечатление, но теперь на кухне колдовала не уютная Людмила Степановна, а их личный шеф-повар и служба кейтеринга. Баранья нога и лимонный пирог в меню званых ужинов оставались неизменными, стол ломился, вино лилось рекой, Тамарочка декламировала стихи и исполняла романсы, гости аплодировали и не скупились на комплименты. После очередного исполнения она объявила, что сейчас будут танцы, и удалилась «на минутку к себе в будуар». Николаю кто-то позвонил, и он тоже вышел из комнаты. Поговорил по телефону, зашел на кухню поблагодарить повара – высокого седого грузина, они были знакомы давно, и Николай очень его ценил. Он уже собирался вернуться к гостям, но сначала хотел зайти в ванную, дернул ручку, открыл дверь и обнаружил в ванной перед зеркалом Тамарочку, которая поправляла макияж.
– Ты тут, моя родная. – Он улыбнулся и поцеловал ее в открытое плечо. Даже сейчас она позволяла себе весьма откровенные декольте.
В ответ его жена резко повернулась к нему, с омерзением вытерла плечо и прошипела:
– Сволочь.
– Тамара. – он вздохнул. – Давай не будем сейчас начинать? Все прекрасно, все довольны, подумаешь, опоздал. Я же тут, дети здесь.
– Неужели тебе так сложно хоть раз в жизни прийти вовремя? Раз в жизни! Я что, ради себя стараюсь? Это что, мне одной нужно? Мерзавец!
– Вообще-то это ты собрала гостей. И за сорок лет нашего брака я опоздал от силы раза три.
– Да как ты смеешь? – взвизгнула она. – Это же все ради тебя, ради твоей репутации! Ради твоей карьеры! Ты хоть понимаешь, какие это труды, ты хоть понимаешь, что все на мне? Весь дом на мне!
– Тамара, какие труды? – он устало опустился на край ванны. – Ты за всю жизнь ни одной тарелки не вымыла. У нас повар и целый отряд, который готовит, подает, приносит, уносит, моет и убирает. Ты просто полчаса побыла со своими гостями без меня, но с тобой тут, на секундочку, еще трое наших взрослых детей.
– Вот именно! С их отпрысками! Ты же сам знаешь, что от маленьких детей у меня мигрень! Терпеть не могу этот писк и визг. Зачем они их притащили? – Она картинно сжала виски. – Кто их просил?
– Внуки здесь? – обрадовался он. – А почему я их не видел? Как хорошо, что ребятню привели! Где же они? Тамара, где дети?
– Где-где? Разумеется, в детской, с няньками! Где им и положено. Где они, по-твоему, должны быть?
– По-моему, они должны быть вместе со всеми. По-моему, так положено любимым детям: ползать под столом, играть, носиться, пачкаться шоколадом, сидеть на коленках у взрослых и визжать от радости. И почему у тебя тогда мигрень, если они взаперти в детской и ты их даже не видишь?
– Потому что я знаю, что они тут. И от этого у меня начинаются спазмы в голове! У меня же такие слабые сосуды! Боже! Ты никогда меня не понимал, никогда!
– Тамара, я пойду, пожалуй. – Он поморщился как от боли и тяжело поднялся, ухватившись за край раковины. – Пойду посмотрю на моих чудесных внуков и, наверное, хорошенько выпью. И съем кусок мяса пожирнее. И пирога. С яблоками. Лимонного мне что-то не хочется.
– Тебе нельзя мучного. Что ты за идиот! Мучного, соленого и жирного тебе нельзя. Ожиреешь и впадешь в маразм. Будешь как тупая свинья. Хотя ты и есть свинья.
Он вышел из ванной и даже не посмотрел на жену. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется дверь. Но из-за нее донеслось только:
– Спишь сегодня в гостевой на кушетке!
Леонид сидел на диване с бокалом виски и что-то оживленно обсуждал с молодым мужчиной в голубом джемпере, оба жестикулировали и смеялись. Николай остановился на пороге гостиной, посмотрел на них и улыбнулся, как будто оттаял.
– Принесите мне чашечку чая, пожалуйста, – попросил он девушку в форменном фартуке, которая несла на кухню стопку тарелок. – С лимоном, если можно.
– Конечно, Николай Иванович, – кивнула она, а он поблагодарил и направился к дивану.
– Что обсуждаем? Какие новости? – спросил он и присел рядом.
– Да вот, Петр мне рассказывает про свою командировку, а я слушаю открыв рот и горжусь. Вот так крестник у меня, вот молодец!
– Да что вы, дядь Лень, не захваливайте. – Тот просиял и подвинулся. – Николаш, садись лучше сюда, тебе там неудобно? Как день прошел? Я вчера тебе звонил, ты не отвечал, я волновался. Ты хорошо себя чувствуешь?
– Все в порядке, Петенька, все у меня в порядке, сынок…
– Объясните мне только одну вещь, – вдруг перебил его Леонид. – Петр, вот скажи мне, почему, ну почему вы все зовете вашего отца Николашей? Откуда это взялось? Что это за дрянь, этот Николаша? Он что, приказчик в лавке?
– Тихо-тихо, Лень…
– Не закрывай мне рот, Коля! Меня каждый раз передергивает, когда я это слышу! Что за мерзость такая? Он же ваш отец! О-тец! Он вас вырастил! Откуда этот Николаша взялся?
– Я не знаю, дядь Лень… – Петр смутился и растерялся. – Мама нам в детстве так говорила. Чтобы ее звали при людях Тамарой, она якобы от этого моложе выглядит. А папу нас приучили так звать, мы так привыкли, как-то оно само собой…
– Это противно! Что за неуважение! Я сейчас выпил, и поэтому скажу: вы взрослые люди, прекратите так делать! Ваш отец – золотой человек!
– Леня! – громко перебил его Николай и взял за руку. – Перестань, прошу тебя. Это наше семейное. Все в порядке. Не кричи на Петю, не нужно. Он ни при чем, он привык. И вообще… У меня хорошие дети, Леня. У меня очень хорошие дети…
Лидочка. Сейчас
Мила вскочила посреди ночи от грохота. Что-то упало. Ей показалось, она слышала звон стекла. Может, окно разбилось? К ним кто-то залез? Она быстро выбралась из постели, потрясла за плечо Славу, выбежала из комнаты и прислушалась. Тихо. Странно, может, ей показалось. Она включила в холле свет. Никого.
– Что за шум? – Из комнаты вышел Слава, протирая глаза.
– Ты тоже слышал?
– Ну, да, внизу что-то гремело.
В этот момент на кухне опять раздался грохот и звон битого стекла. Мила быстро побежала вниз по лестнице.
– Проверь детей, чтобы не проснулись! – крикнула она Славе. Она уже догадалась, кто шумит.
На кухне горел свет. Мила остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что прошел снег – весь пол был засыпан белой мукой, рисом и вермишелью, тут же валялись жестяные и стеклянные банки, в которых хранились крупы и макароны. На стуле стояла хрупкая старушка в ночной рубашке почти до пят и выбрасывала все из распахнутого кухонного шкафчика. Она ловко открыла крышку на пузатой стеклянной банке, пошарила внутри, прищурилась, как будто искала там что-то на ощупь, а потом грохнула банку об пол – зазвенели осколки, по шершавой коричневой плитке запрыгали белые фасолины.
– Мама, – выдохнула Мила. – Что случилось? Почему ты не спишь? Мам! Что ты тут делаешь?
– Она должна быть где-то здесь! Куда ее спрятали? – Лидия Андреевна как будто ничего не слышала, продолжая рыться в шкафчике. Волосы торчали во все стороны, щеки разрумянились от напряжения.
– Мама, слезь, пожалуйста! – Мила подошла к ней. – Ты упадешь и сломаешь себе что-нибудь. Что ты ищешь? Ты что-то потеряла? Давай я тебе помогу?
Лидия Андреевна посмотрела на нее сверху вниз и на минуту остановилась.
– Кто вы? – спросила она.
Мила вздохнула. Она никогда не знала, что именно творилось в данный момент в маминой голове и как правильно отвечать на этот вопрос, чтобы не спровоцировать слезы и истерику.
– Кто вы такая? – повторила Лилия Андреевна еще раз, отчеканив каждое слово. – Так это вы спрятали мою медаль? Сейчас же признайтесь!
– Какую медаль?
– Не притворяйтесь! Вы с виду приличная женщина, а на самом деле мерзавка и воровка! Как вы могли украсть медаль? И спрятать ее в своем доме! Теперь я вынуждена все тут обыскать! Думаете, мне приятно рыться в чужих шкафах? Но имейте в виду, я все равно найду ее! – Она развернулась, схватила с полки банку с черным перцем и перевернула ее прямо на Милу.
«Хорошо, что не молотый, – подумала Мила, – сейчас бы чихала до утра».
– Мама, – тихо сказала она. – Что за медаль? Не волнуйся, пожалуйста, ты у себя дома. Ты в безопасности, все хорошо. Мы все тут, мы все найдем. Мама!
Лидия Андреевна на минуту застыла и медленно повернула к ней лицо.
– Мама? – повторила она и нахмурилась. – Вы назвали меня мамой?! Да это же… Это же просто… – Она задохнулась от возмущения. – Вы что, ненормальная?! Посмотрите на себя, вы же взрослая женщина! Как я могу быть вашей мамой? Вы соображаете хоть чуть-чуть? Я так и знала, вы не в себе! Поэтому вы украли медаль? Вы постоянно у меня воруете! Сначала перчатка, теперь медаль! – Она вдруг быстро сунула руку в шкафчик и швырнула в Милу деревянную мельницу для соли. Та едва успела увернуться.
– Что за шум, а где драка? – На кухню зашел Дима, за ним появилась сонная Вера. – Ох, какая красота… – Он оглядел пол.
– Мы ищем медаль, – сообщила Мила.
– Олимпийскую или «За отвагу»? – Чувство юмора не покидало Диму даже в самых странных ситуациях.
– Пока не выяснили, – сказала Мила.
– А вы все кто такие? – Лидия Андреевна чуть попятилась на стуле, и Вера кинулась к ней, чтобы подхватить, если та упадет. Под ногами захрустели горошины перца. – Не смейте меня трогать! Бандитка! – Лидия Андреевна пригрозила ей пальцем. – Кто вы все такие? Вы преступники! Вы все заодно? Кто из вас украл мою медаль? Я не уйду отсюда без медали! Верните мою медаль!
– Я пока поставлю чай, – вздохнул Дима. – Это, похоже, надолго. Сначала медали, потом ордена пойдут. Там у вас Мотька с Митькой не проснулись? А то еще они добавят жару.
– Дмитрий и Матвей ведут себя образцово-показательно, в отличие от некоторых, – тихо сказал возникший из темноты Слава и добавил уже громче: – Лидия Андреевна, дорогая наша, давайте я вас сниму со стульчика, и мы вместе попьем чайку, а потом пойдем досыпать. Очень рано еще, особенно для медалей.
– Ага! Значит, вы знаете, где моя медаль? Негодяй! Мерзавец! Значит, вы ее спрятали! Отдайте! Я требую! Немедленно отдайте ее мне! – Она распалялась все сильнее. – Это моя медаль! Я ее заслужила! Я должна показать ее папе! Он ждет! Куда вы ее дели? Вы ее продали? Что вы за люди? Как вы посмели продать мою медаль?
Все молчали. Никто не понимал, что делать, а Лидия Андреевна тем временем снова начала швырять на пол все, что оставалось в шкафчике: пакетики с приправами, сухой барбарис, чечевица, соусы, томатная паста…
– Там в дальнем углу банка меда, – тихо шепнула Мила сестре. – Хоть бы не добралась. Хороший мед, жалко будет.
Но она добралась. Тонкими сморщенными ручонками она подняла литровую банку над головой и грохнула об пол.
– Так, ну хватит! – Дима подскочил к стулу, чтобы унять распоясавшуюся тещу, когда та вдруг резко притихла и в ужасе посмотрела на свои руки.
– Что это такое? – тихо спросила она. – Смотрите… Смотрите, что у меня с руками? Почему у меня такие руки?
Дима осторожно снял ее со стула и поставил на пол, а она протянула к нему руки и вдруг начала плакать.
– У меня что-то с руками. У меня руки как у старухи… Как же так? Какие страшные руки. У меня тут пятна… Что это за пятна? Почему… Я чем-то заболела? Это болезнь? Я болею? Я ничего не помню! Я совсем ничего не помню… Почему я здесь?
Она неловко опустилась на пол, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Вера села на стул, готовая сама вот-вот расплакаться, Слава пошел в чулан за метелкой и пылесосом, а Дима поднял Лидию Андреевну, усадил на диванчик у окна и стал гладить по спине. Она плакала, спрятав в ладони лицо, плечи дрожали. Дима некоторое время молчал, ждал, когда она немного успокоится, Слава подметал пол и тихо ругался, Мила поставила чайник и гладила сонную собаку. На пороге кухни появилась закутанная в одеяло Ниночка, Дима приложил палец к губам, чтобы она не ляпнула ничего лишнего.
– Не холодно? – спросил он Лидию Андреевну.
– Нет, – раздалось из-за рук.
– Вот и хорошо. Может, наденем носочки?
– Нет.
– Ну, можно и без носочков. Посидим босиком. Пока никуда не пойдем, посидим тут у окошка. Чтобы не прилипнуть. Пол у нас сегодня очень липкий. У нас такое бывает. Частенько…
– Что у меня с руками? Так страшно. Так страшно…
– А давайте, я вас укрою пледиком? У нас такой отличный тут пледик есть. Очень теплый.
Она молчала.
– А руки завтра намажем кремом, и все пройдет. Ой, да сейчас такие кремы придумали, разок намазал – и руки как новые. Все пройдет. Отличный у нас есть крем, и для рук есть крем, и для лица, и для пяток. Может, чайку?
– Нет. Что это за крем? «Люкс»?
Дима повернулся к Вере и скорчил гримасу, она покачала головой и помахала руками – нет!
– Зачем же «Люкс»? Нет, это совсем другой крем, заграничный.
– Хорошо. «Люкс» скверно пахнет. Я его не люблю.
Дима замолчал, обвел глазами кухню. Пол, весь засыпанный мукой и крупами, а теперь еще в разводах от метелки и швабры, Слава, вляпавшийся в мед тапком и матерившийся одними губами, разбитая ваза для фруктов, раскатившиеся зеленые яблоки.
– Яблоки-то в этом году сплошная мелкота, – вздохнул Дима. – Не уродились совсем в этом году яблоки.
Вера посмотрела на него и улыбнулась.
– Вот в прошлом году были яблоки. Прямо с дыню. Отличные яблоки. Сочные, сладкие. А в этом году – мелочь. И кислые. Не уродились совсем.
– Я не люблю яблоки, – раздалось из-за прижатых к лицу ладоней.
– Понятно, – кивнул Дима. – Ну и хорошо тогда, что не уродились. Ну и леший с ними, с этими яблоками. А что любите? Груши?
– Да.
– Вот и отлично. Тогда мы завтра пойдем и купим груш. Сейчас ляжем спать, а завтра встанем, наденем красивую одежду, удобные туфли наденем, шляпку и пойдем в магазин.
– На рынок.
– Можно и на рынок. Да, лучше мы пойдем на рынок. Будем там торговаться и все пробовать. И купим груш и сладкого перца. И аджики. Такой, чтобы аж слезу прошибала.
– Пирог.
– Купим пирог?
– Вы что, тоже ненормальный? – Руки наконец убрались, на Диму посмотрели заплаканные глаза. – Пироги не покупают на рынке. Это опасно, можно отравиться. Пирог надо самим испечь. Грушевый пирог.
– Испечем. – Он вытер маленькое заплаканное лицо огромными ладонями. – А хотите чайку? С вареньем?
– Да, – кивнула Лидия Андреевна.
– У нас тут и грушевый пирог остался. Как раз один кусочек, – сказала Вера. – Будешь… будете пирог?
– Буду. Я вас не знаю, но буду.
Она выпила чашку чая, съела пирог. Молча, только иногда всхлипывала. Вся семья расселась вокруг стола, время от времени тихонько переговаривались, делая вид, что все в порядке. Ниночка сидела рядом с бабушкой и гладила ее по руке.
– Я что-то устала, – сказала Лидия Андреевна, собрав с блюдечка все крошки. – Если пирога больше нет, то я пойду домой. Мне очень надо домой. Вы сможете меня проводить?
– Конечно, – сказала Мила. – Вы же тут недалеко живете. Я знаю ваш адрес, я вас провожу.
– Спасибо. Мне правда нужно домой, мама начнет волноваться, что меня так долго нет. У нас Мишенька болеет, мне нужно домой, помочь маме с Мишенькой. Благодарю вас за чай. И за пирог. Очень вкусно. Вы хорошие люди. Приятные. Может быть, я познакомлю вас с мамой. Или как-нибудь приведу к вам поиграть Мишеньку. Он милый мальчик. Только очень болезненный. Я приведу его к вам, ладно? Ну все, мне пора. До свидания.
Она поднялась из-за стола, Мила набросила ей на плечи плед и повела наверх, в ее комнату.
– Всем выдать по медали, – выдержав долгую паузу, сказал Слава.
– Особенно Диме.
– Да ладно вам. Все уже набили руку. Главное, чтобы заснула сейчас. В чай капнули успокоительное?
– Конечно.
– Тогда все в порядке, заснет.
– Пусть ей приснится, что она со своей мамой. Видите, как она скучает, – сказала Ниночка.
– Да уж. – Дима встал из-за стола и потянулся. – По маме скучать – дело понятное. Главное, чтобы не приводила к нам поиграть Мишеньку. А то придется мне Михаил Андреича опять с лестницы спускать. Дивный говнюк, дивный. Все, ребятки, я спать.
Николай. Сейчас
Николай никак не мог заснуть. Кушетка в гостевой спальне была неудобная, узкая и противно скрипела, стоило ему шевельнуться, повернуться на другой бок было вообще немыслимой задачей. Так он и кряхтел, ежился, пристраивался поудобней, заставлял себя закрыть глаза и ни о чем не думать, но снова открывал их, и взгляд в полутьме опять начинал шарить по бесчисленным вешалкам с Тамарочкиными платьями. Гостевая спальня в их городской квартире давно превратилась в гардеробную его жены: старые платья, пропахшие нелюбимыми уже духами, старомодные наряды, которые были надеты от силы один раз на какое-нибудь пафосное мероприятие, коробки с надоевшими туфлями, чехлы с приевшимися пальто и шубами. А теперь сюда был сослан и неугодный муж, каким-то образом из главного мужчины жизни превратившийся в статусный кошелек, не более того. Он вздохнул, кушетка скрипнула. Когда-то, много лет назад, кто-то из его коллег, намного старше него, мудрее и опытнее, сказал ему, что любовь и страсть в браке могут прожить от силы года три-четыре, а потом исчезают, таков закон природы, ничего не поделаешь, и тогда уже главным становится не страсть и не секс, а взаимное уважение и понимание, обязанности и обязательства, вот на них и надо будет строить всю жизнь. Николая ужасно возмутил тот совет. Он был неисправимым яростным романтиком и был уверен, что любовь никуда не может деться и через десять лет, и через пятьдесят. А если есть любовь, то и страсть никуда не денется. Как можно не хотеть любимого человека, не желать его каждую минуту? Он тогда был уверен, они с Тамарочкой будут самыми пылкими любовниками и сейчас, и когда им будет по семьдесят.
Но у Тамарочки, однако, и на этот счет мысли оказались совершенно иными. В ее системе ценностей секс всегда был ценной валютой и средством изощренных болезненных манипуляций, он выдавался в награду, а за малейшую провинность его можно было лишиться на несколько недель, а то и месяцев. Николай мечтал, что его жена будет легкой, и смелой, и вечно хохочущей, и будет дразнить его, бегая по дому голышом, и неважно, сколько ей будет лет, он всегда будет ее обожать, будет ею восхищаться. Из беготни голышом с самого начала ничего не вышло: с первого дня с ними поселилась няня Пети, а по совместительству повар и домохозяйка. Николай с Тамарочкой прятались в темноте под одеялом, запирались в ванной, дожидались, пока Людмила Степановна с малышом уйдут гулять, но и тогда старались сделать все побыстрее, наспех, чтобы их не застали. После того как родились Витя и Вика, Тамарочка поправилась и очень переживала из-за потери своей точеной фигурки. Он повторял, что любит ее любую и ему все равно, насколько тонкая у нее талия, да и есть ли она вообще, не за талию же любят жен. Но Тамарочка воспринимала со страшной обидой все, что бы он ни говорил, она стала кутаться в какие-то немыслимые кружевные пеньюары, носить многослойные комбинации, корсеты и чулки с подвязками, которые он терпеть не мог. Он не хотел развязывать тесемки, отстегивать лямки, цепляться за кружева и выпутывать ее ноги из чулок и подвязок, он хотел просто прикоснуться к своей жене, обнять ее, прижаться к ней, тискать и целовать ее там, где ему захочется, а не только в строго обозначенные ею места, и чтобы для этого не нужно было сначала полчаса распаковывать ее и при этом ужасно бояться что-нибудь зацепить или порвать. Малейшая затяжка на чулке расценивалась как умышленное злостное преступление, что приводило к немедленно и безвозвратно испорченному настроению супруги и ссылке нарушителя на старую раскладушку, а потом на эту вот кушетку. Однажды он не выдержал, возмутился и спросил, зачем тогда она все это на себя надевает, все эти ценные вещи, если так боится за их сохранность. Может, лучше без них? Этот вопрос, конечно, был огромной ошибкой. Непоправимой. Тамарочка рыдала, воздевала к потолку руки в кружевных рукавах и обвиняла его в неблагодарности, черствости, неотесанности, называла мужланом и солдафоном с полным отсутствием вкуса и понимания эстетики, а он все это время сидел на краю кровати, смотрел на свою жену и думал, куда же подевалась та наивная искренняя девушка, которая так преданно смотрела на него тогда, под снегом под фонарем…
Званый ужин завершился почти без потерь и происшествий. Но без танцев, увы, не обошлось. Эту часть торжества Николай в последнее время воспринимал особенно болезненно. Конечно, многое зависело от количества выпитого Тамарочкой горячительного, но чаще всего танцы удавались настолько буйными и разнузданными, что в любом парижском кабаре рыдали бы от зависти. Чем старше становилась его жена, тем жарче становилась танцевальная программа: никаких медленных композиций, никаких сдержанных вальсов, только страстное танго, только цыганочка и еще одна бурная непонятная пляска с размахиванием руками и произвольными взбрыкиваниями, которую она почему-то называла румбой. Во время румбы он предпочитал незаметно скрыться из бальной залы. И не только потому, что его мучил жуткий испанский стыд. Телодвижения супруги пугали его настолько, что он боялся, как бы она не вывихнула себе что-нибудь или не сломала шейку бедра. В партнеры по танцам Тамарочка обычно выхватывала кого-нибудь из зазевавшихся или неопытных гостей, по наивности не подозревающих, что именно их ожидает. Тамарочке хотелось исполнять сложные поддержки, неожиданные выпады и внезапные долгие вращения, а бедному кавалеру нужно было следить, чтобы она случайно не грохнулась обо что-нибудь головой и не зашибла никого из легкомысленно оказавшихся поблизости. Гости же, разумеется, засыпали хозяйку дома комплиментами, а она, закончив выступление и многократно раскланявшись, сообщала им, прихлебывая из очередного бокала, что ее невероятная гибкость и грация – результат многолетних занятий в юности в знаменитом балетном училище. Откуда в голове у супруги взялся этот факт, Николай так и не выяснил. Ее мама, Марина Петровна, однажды лично подтвердила ему на семейном празднике, что ни в какое балетное училище Тамарочка никогда не ходила. В детстве ее, правда, пытались водить в танцевальный кружок в местном доме культуры, но очень скоро стало ясно, что Тамарочке категорически не подходят никакие занятия, если они требуют хоть каплю стараний и усердия.
Тамара танцевала, гости шумели, Николай прятался у себя в кабинете. Дверь приоткрылась.
– Николаша, мы уходим.
Он снял очки, посмотрел на сына.
– Хорошо, Витенька. Спасибо, что приехали. Там мама…
– Еще танцует, да. С Евгением Александровичем.
– Пойду тогда снимать ее с Евгения Александровича и заканчивать все это… веселье.
– Помочь?
– Не нужно, я справлюсь. Вы поезжайте, малышка устала. Может, на праздниках на дачу ее к нам привезете? И сами побудете, отдохнете, свежим воздухом подышите. Дом-то большой.
– Приедем, конечно. Николаш, я спросить хотел… Мне неловко так, я прям как дурак себя чувствую, отец машину подарил, а я опять…
– Сколько тебе надо?
– Да только на резину. Спасибо!
– Переведу на карточку.
– Ага! Ну, мы поехали. Пока!
– Пока, ребятки! Осторожней там. И напиши, как доберетесь.
Гости разошлись, в гостиной открыли окна, со стола уже убрали все тарелки и рюмки, оставалась только скатерть в пятнах и разводах и пара кофейных чашек. Во главе стола одиноко восседала Тамарочка и задумчиво созерцала бокал с вином. Николай остановился в дверях, замешкался на минуту, но потом шагнул в комнату и подошел к ней.
– Все разошлись. Вечер был чудесный. Ты прекрасно все организовала, моя дорогая.
– Еще бы. – Она подняла на него мутный взгляд. – И все ведь ради тебя. Как же ты не понимаешь? Ну, почему ты такой дурак? Все это нужные люди… Ты же понимаешь, что они все нуж-ные. Для тебя! Для твоей карьеры. Все делаю ради тебя. А ты ни капельки, ни ка-пель-ки… Наташа! – вдруг неожиданно громко крикнула она в сторону кухни. – А есть еще вино? Плесните мне капельку.
Он промолчал. Он не стал говорить, что все эти «нужные» люди давным-давно безнадежно отстали от него и в карьере, и в бизнесе. Что все они были как рыбы-прилипалы, Тамарочкина свита, которая крутилась возле нее с вечными комплиментами и заискиваниями в надежде приблизиться к ее мужу, он не стал говорить, сколько человек сегодня просили его об услуге, а сколько из них просили просто денег. Она же старалась, зачем ее обижать. Он хотел поговорить только об одном, хотел быстро сказать ей и уйти спать. Сил ни на что не было.
– Тамара?
– М-м-да? Слушаю.
– Я хотел тебе сказать. Мы с Леней уезжаем. В отпуск. Решили поехать отдохнуть.
– Что еще за отпуск такой?
– Ну, у всех людей бывает отпуск. Нам с Леней не по шестнадцать, а работаем мы как молодые. Другие, вон, в нашем возрасте на пенсии сидят, в парке гуляют.
– Ты решил мне пожаловаться? Ты чем-то недоволен? Что-то не устраивает вас, Николай Иваныч? Хотите гулять в парке? Так идите! Гуляйте! В парке! Никто вас не держит!
– Тамара, не заводись, я не жалуюсь, я просто говорю тебе: мы с Леней едем в отпуск. Ставлю тебя в известность.
– Ставит он меня… Куда вы намылились? На вашу мерзопакостную старую дачу? Пить самогон и жрать костлявую рыбу? Имей в виду, никаких бань. У тебя давление, тебе нельзя. А то парализует, и будешь как… слюни пускать. Я с тобой возиться не стану, имей в виду…
Он не дал ей договорить:
– Нет, не на дачу. Мы едем в приличный отель. На море. В Турцию.
– Куда? – Она прыснула, на подбородке повисла капля. – Вы что, совсем ополоумели с этим вашим… с твоим Леней? Какая Турция? Ну уж нет. Я не поеду в эту вашу нищебродскую… Турцию, не-не! Да ты с ума сошел? Чтобы я? Там? С нищими? Ты что, решил надо мной поиздеваться? В Турцию? Я ни ногой!
Он сделал глубокий вдох.
– Тамара, я не собирался ни над кем издеваться. И тебя никто не заставляет туда ехать. Ты, Тамара, не едешь в Турцию. Тебя никто не зовет. Мы едем вдвоем с Леней.
Она опять прыснула – на этот раз забрызгав красными каплями светлое платье, попыталась смахнуть их, потом махнула рукой.
– Вдвоем? А что вы собрались там делать вдвоем, позвольте спросить? Девок снимать? А-ха-ха, – и она закатилась грудным низким смехом. – Кому вы там сдались, старичье?
Он помолчал, вдохнул, выдохнул.
– Тамарочка, в общем, ты меня поняла. Мы с Леней уезжаем в отпуск.
– Надолго?
– Недели на две. Может, и дольше.
– А бизнес? А пре… при… предприятие! А все дела кто будет делать, позволь тебя спросить?
– Я все уладил.
– Значит, девок снимать тебе приспичило. Уладил он, ишь ты. Девок они собрались снимать, смотри на них… Из вас песок сыплется! Песком там все не засыпьте. Там песка своего хватает. А-ха!
– Тамара. Я устал и хочу спать. Никакие девки нам не нужны. И мне противно тебя слушать. Ты же сама знаешь, что у меня всегда была одна ты.
– Еще бы! Где бы ты был сейчас без меня? – вдруг взвилась она. – Вцепился как клещ! Еще бы, такое приданое. Папочка меня обеспечил, всегда все было для меня самое лучшее. И все я променяла! Ради кого? Без штанов, без роду, без племени! И как был, так и остался! Всю красоту мою, всю молодость размотал – в-жух – по ветру. Думаешь, я тебя так и отпустила? В отпуск он намылился! А я что, должна тут сидеть? Ну уж нет!
Он из последних сил пытался сохранять спокойствие и даже отвернулся к окну, чтобы не смотреть на нее. По бульвару шли редкие прохожие.
– Хорошо, давай я оплачу тебе поездку куда-нибудь. Поезжай с подругой. Куда хочешь.
– В Европу.
– Хоть в Европу, хоть в Азию. Завтра выбери тур и поезжай.
– И новую грудь!
– Что?
– Я хочу новую грудь!
Он вздохнул. У него разболелась голова.
– А что не так с этой? Эта уже сносилась? Ты с ней и года не проходила.
– Ты сволочь! – Она швырнула в него стакан, но не попала. Стакан разбился, на полу растеклась бордовая лужа.
«Прямо как в кино, в сценах про убийства», – вдруг подумал он.
– Ты никогда не ценил моей красоты! – завопила Тамарочка. – Куда тебе! А я старалась! Ради кого? Все как бисер перед свиньями! Деревенщина! Да ты понятия не имеешь, что такое настоящая красота! Не понимаешь, не ценишь! Господи! Надо было, надо было выходить замуж за Эдика!
– Так и выходила бы, Тамар. Чего ж ты не вышла?
Он не хотел этого говорить. Зачем ему нужен был этот разговор, вся эта грязь? Он же знал ее и видел, что она выпила лишнего, он должен был просто прикусить язык и промолчать. Почти сорок лет это срабатывало, так почему в последнее время у него внутри все как будто закипало, пальцы сжимались в кулаки и в висках стучало? «Молчи!» – приказал он себе, но было поздно, Тамарочку уже понесло. Она кричала, не останавливаясь, и про несправедливость, и про украденную молодость, и про его гадких детей, испортивших ее фигуру, и про папочку, который вытащил Николая из грязи, а тот так и остался пустым местом. И про то, что Эдик, между прочим, до сих пор ее ждет! И стоит ей только шевельнуть мизинцем…
– Замолчи, Тамара, – тихо, но твердо сказал он. – Я прошу тебя, замолчи. И пойдем спать. Хватит.
– А с каких это пор ты стал затыкать мне рот? – огрызнулась она. – С каких это пор ты стал таким неотесанным хамом? Хотя о чем это я? Ха! Ты всегда таким и был! Тупое хамло! А папочка мне говорил… С каких же это пор?!
Он смотрел на ее мутные глаза, на растрепанные длинные волосы, крашеные, нелепые, как у пластмассовой куклы, на капли вина на подбородке, и ему ужасно хотелось ответить ей на ее вопрос «С каких это пор?». Набраться смелости и сказать: «С тех самых пор, как я ужасно устал, моя дорогая. Раньше я никогда не уставал, а тут вдруг жутко устал, Тамара. Устал терпеть твои бесконечные капризы и выходки, исполнять все твои требования, соглашаться и унижаться. Я всю жизнь работал, вытаскивал из тюрьмы твоего папочку, оплачивал врачей для твоей матери, тащил на себе всех вас и молчал. Ведь я никогда не хотел от тебя ничего особенного, мне просто нужно было немного любви и совсем немного благодарности за все, что я делаю. Но хоть бы раз в жизни ты поцеловала меня просто так, не на публику и не ради показухи, а потому что тебе захотелось. Потому что ты любишь меня хоть чуть-чуть. Или хотя бы немного меня жалеешь…»
Он поднялся и вышел из комнаты. И ничего не сказал.
Вера
Вере тоже не спалось. За окнами уже светало, но сон слишком далеко сбежал от нее, пока они успокаивали маму, отмывали кухню, искали таксу Сему, который под шумок улизнул на улицу, а потом еще болтали с сестрой, закутавшись в один плед, как в детстве. Но Мила вдруг глянула на часы и спохватилась, что спать осталось всего ничего, а скоро поднимутся малыши-близнецы, и отдохнуть ей уже не удастся. Тогда Вера тоже пошла наверх, легко пробежала по холодным ступенькам и забралась под одеяло, под бок к Диме. Тот сладко похрапывал, но, как только она легла рядом, тут же довольно причмокнул, обнял ее тяжелой большой рукой и улыбнулся во сне. И теперь в утренних серых сумерках она смотрела на него и тоже улыбалась, и спать не хотелось ни капельки, а внутри растекалось тепло. Она осторожно погладила Диму по лицу, касаясь совсем легко, чтобы не разбудить, провела линию, как будто рисовала: брови, нос, бороду. В нем не было ничего особенного, просто здоровенный мужик, высокий, крепкий и мохнатый, как медведь, – даже на спине у него густо росли волосы, и только Вера знала, что он ужасно этого стесняется, но сбривать их не разрешала – ей нравилось в нем абсолютно все, ей нравилось его тискать, прижиматься к нему, обнимать его, а иногда в сердцах стукнуть кулаком в бок, ей нравился и чуть кривой нос (подрался в армии), и шрам на подбородке (он любил рассказывать, что на него напал тигр, когда он отбился от группы туристов в диких джунглях, но на самом деле его в детстве ударил камнем какой-то вредный ребенок в садике, а за что, он уже и не помнил). У него были ножищи сорок шестого размера, и он всегда плакал, когда смотрел диснеевские мультики, а еще у него были самые красивые руки. И вообще, это был самый красивый мужчина из всех, что она знала в жизни. И самый лучший. А ведь она даже не собиралась замуж. Точнее, собиралась, еще как собиралась, но совсем не за него…
Их с Милой отец был очень известным врачом, уникальным диагностом. Он начинал работу в маленьком городке где-то на юге, но потом, после какого-то важного открытия и опубликованной в научном журнале статьи, на него обратили внимание и перевели в Москву, в одну из самых известных клиник. Он сделал блистательную карьеру, часто ездил за границу, выступал на конференциях, получал заслуженные награды, возглавлял кафедру, был доктором наук и при этом почти до последнего дня своей жизни принимал и консультировал пациентов. Он был очень строгим. Прежде всего к себе, но и к другим. Милу, Веру и их маму он обожал. Мама не очень любила рассказывать, как они познакомились, говорила только, что ее будущий муж пришел к ним по вызову лечить Мишеньку, и вот так они и увиделись в первый раз. В детали она почему-то никогда не вдавалась, хотя девочкам, конечно, хотелось романтических подробностей про тайные свидания, первые поцелуи и колечко с предложением руки и сердца, но каждый раз, когда они начинали донимать ее расспросами, у Лидии Андреевны находились важные дела, и она отмахивалась от дочерей, обещая им рассказать все «как-нибудь потом», так что девочкам приходилось довольствоваться огромным старым фотоальбомом, обтянутым синим бархатом. В нем были спрятаны самые разные тайны, про которые сестрам так нравилось фантазировать. Альбом стоял в шкафу на верхней полке, добраться до него двум крохам было ужасно сложно, а еще сложнее – стащить его вниз, но составленные друг на друга стулья, воздвигнутые пирамиды из папиных толстых книжек, усердное пыхтение и неуемная настойчивость часто вознаграждались: девчонки все-таки добирались до бархатного альбома, усаживались с ним на диван или ложились на пол, и начиналось настоящее волшебство. В середине синей обложки была «металлическая» рамка из толстой фольги, в ней почему-то открытка с заснеженным Дворцом съездов, а ниже на приклеенной бумажке аккуратными буквами было выведено: «Наша семья». Первые фотографии были черно-белыми, пожелтевшими, и их уголки, прижатые прорезями в толстых альбомных страницах, так и норовили загнуться и выскочить. На них были бабушка и дедушка Милы и Веры. Вот бабушка еще совсем молодая, у нее на руках толстый малыш – их дядя Миша. Вот дедушка – чаще всего на фоне своего самолета. Он был летчиком, пилотом малой авиации, и самолетик был как будто игрушечный, с двойными крыльями. Но, когда мама рассказывала о нем, девчонок переполняла гордость за дедушку, которого они никогда не видели: «игрушечный» самолетик мог перевозить и грузы, и пассажиров, и важные лекарства, и доставлять в больницу пациентов, и тушить пожары, а однажды дедушке удалось найти в лесу старушку, которая отправилась за грибами и потерялась, и непременно погибла бы от голода и холода, если бы дедушка не увидел ее сверху и не отправил бы за ней специальный спасательный отряд. Девочки переворачивали новую страницу, и история продолжалась, и время летело: и вот уже их мама – юная девушка, такая красивая, в нарядном платье, с прической, наверное, собиралась на праздник. Маминых фотографий было много, больше всего, конечно, с ее папой на фоне гордого маленького самолетика, а еще в театре и просто рядом крупным планом – дедушка в кителе, а мама в его огромной фуражке, светится от радости, потом шли фотографии с подружками, их было не очень много, потом с Мишенькой, их было намного больше, потом мама почему-то в белом халате и с цветами в прическе – волосы заплетены в колосок. В тот раз, когда маленькая Мила спросила у нее: «Мама, ты что, тоже врач, ты как папа?» – мама ничего ей не сказала. Для таких случаев у Лидии Андреевны была особая фраза: «Есть вещи, которые вам не надо знать», – самое сильное заклинание, после которого бесполезно было расспрашивать и канючить, мама ни за что не сказала бы больше ни слова. У нее была еще одна такая же железобетонная фраза: «Есть вещи, которые вам не надо трогать». Она относилась почти ко всему, что лежало на папином огромном столе у него в кабинете, и к одной фотографии в этом волшебном синем альбоме. На ней тоже была мама. У нее за спиной – все тот же самолетик с двойными крыльями, а рядом с ней – какой-то парнишка с вихрастой челкой и яркими голубыми глазами, то есть фотография была черно-белая, но почему-то было совершенно ясно, что глаза у этого парня ярко-голубые. И он так смотрел ими на маму Милы и Верочки, как будто она была волшебным эльфом или самым красивым цветком в райском саду, а мама смотрела на него так, будто он «самое вкусное на свете мороженое» – так сказала однажды про эту фотографию маленькая Мила, и она была совершенно права – мама так сияла и радовалась на этом снимке, что казалось, у нее за спиной есть настоящие крылья, и она вот-вот взмахнет ими и взлетит от восторга и от счастья. Однако мама почему-то рассердилась на Милу за эти слова, и сказала сразу две свои фразы-заклинания прямо друг за другом: «Есть вещи, которые вам трогать нельзя», – когда Мила потянулась к фотографии маленькими ручонками, – и «Есть вещи, которые вам не надо знать», – когда вдруг захлопнула альбом и убрала его на верхнюю полку. Мила и Вера тогда ничего толком не поняли, но догадались, что это не просто фотография. Иначе мама не рассматривала бы ее часами, когда думала, что девочки смотрят мультик или играют с куклами, иначе она не гладила бы ее пальцем, не расправляла бережно ее уголки, иначе она ни за что бы не стала ее целовать. А она это делала. Тайком. Вера однажды увидела. И лучше бы она тогда промолчала и не рассказала об этом своей младшей сестре, которая тут же смекнула, что невиданная тайная сила этой фотографии вполне сможет когда-нибудь ей пригодиться. Мила всегда была смышленым ребенком. И к тому же заядлой шантажисткой.
Как-то летом, в чудесный день, когда на улице стояла жара, окна в квартире были распахнуты, а в ванне в холодной воде бултыхался арбуз – чтобы был похолоднее, когда его разрежут на десерт после ужина, – мама с Милой поссорились. То есть мама просто сильно сердилась на упрямую пятилетнюю девочку, а для той ситуация по уровню драматизма приближалась примерно к концу света: ее не пускали на день рождения к лучшей подружке.
– Но ты обещала! – визжала Мила на весь дом.
– Да, я обещала, моя дорогая, – отвечала ей мама, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие: ссора длилась уже почти полчаса. – Но ты не предупредила, что день рождения Оли завтра и что он с ночевкой. А ты знаешь, как я отношусь к ночевкам у чужих людей. Мне это не нравится.
– Оля не чужая! – вопила Мила. – Оля – моя лучшая подруга! И ты обещала!
– Послушай, – в сотый раз сказала мама и опустилась перед Милой на корточки. – Я помню, что я обещала. И я уже попросила у тебя за это прощения. Я обещала отпустить тебя на день рождения к Оле, но не завтра! Потому что завтра с утра мы все едем к дяде Мише, у него большой праздник. Отменить его никак нельзя.
– Вот и езжайте! – Мила не сбавляла обороты. – А я пойду к Оле. И буду там спать! Я возьму с собой пижаму и зайку! Мы будем играть и смотреть мультики. Там будет торт! С розочками! Оля обещала мне розочку! Самую розовую!
– У дяди Миши тоже наверняка будет торт, и мы отдадим тебе розочку. Любую. Какую захочешь. А когда мы вернемся, то купим Оле подарок и пригласим ее к нам в гости. И вы сможете еще раз отметить ее день рождения. Хорошо?
– Не-е-е-ет! – заорала Мила прямо в лицо маме.
– Ну-ка, хватит! – крикнула мама, у которой явно закончилось терпение. – Я твоя мама, и я решаю, куда ты пойдешь, а куда нет. А сейчас отправляйся к себе в комнату и собери вещи, потому что мы едем к дяде Мише.
Мила ничего ответила, Вера, которая наблюдала за ссорой из коридора, заметила, что щеки у сестры стали красные как помидор – верный знак того, что она сейчас расплачется. Но пятилетняя упрямица не расплакалась. Она вдруг огляделась по сторонам и тут заметила синий альбом, который лежал на диване: они с мамой рассматривали его как раз перед тем, как поссориться. В одно мгновение Мила подскочила к альбому и выхватила из него ту самую фотокарточку, где мама смотрела на незнакомого парня как на самое вкусное в мире мороженое.
– Немедленно положи, – тихо сказала мама тоном, которого боялся даже их отец.
Но Мила не струсила, она сжала свои крошечные губёшки, прищурила глаза и маленькими цепкими пальчиками быстро разорвала фотографию, а потом подскочила к окну и выбросила обрывки на улицу. Все это произошло настолько быстро, что ни Вера, ни мама не успели ничего сообразить. Лидия Андреевна бросилась к младшей дочери, схватила ее за плечо и занесла над ней руку. «Она ее ударит! Нет, сейчас она ее убьет!» – в ужасе подумала Вера. Но мама вдруг отпустила Милу, развернулась и молча вышла из комнаты.
Вера помчалась вниз, за ней по лестнице бежала рыдающая Мила, они обыскали весь двор, но нашли только один клочок старой фотографии. Все остальное куда-то унес ветер. А когда они вернулись домой, дверь папиного кабинета была заперта. Мама закрылась от них и не выходила. И напрасно они обе рыдали и выли под дверью и уговаривали ее выйти, и Мила сто раз просила прощения, а Вера щипала ее и повторяла: «Видишь, что ты наделала?» – отчего та завывала еще громче. Мама не открывала, она вышла, только когда почти наступил вечер и с работы вернулся отец.
– У тебя красные глаза, Лидия, – сказал он. – Ты что, плакала?
– Да, мы с девочками опять смотрели тот дурацкий слезливый фильм, – быстро сказала мама.
– Про собачку.
– Про варежку, – одновременно подтвердили зареванные Вера и Мила, и папа больше не задавал вопросов. Он вообще обладал редким талантом не задавать вопросы, хотя при этом всегда все знал.
Вечером, когда все легли спать, а отец все еще что-то писал или читал у себя в кабинете, Верочка прошмыгнула в родительскую спальню и забралась к маме под одеяло. Ей очень хотелось ее утешить, но она не знала как. Не знала, что говорить, и просто обняла маму за шею крепко-крепко и так и лежала и сопела ей в ухо, а потом спросила:
– Мам, а кто там был? На фотографии. Он твой друг?
– Да, – тихо сказала мама.
– Твой хороший друг?
– Мой лучший друг. Он был моим лучшим другом.
– А сейчас? Вы уже не дружите?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я очень сильно его обидела. И он мне больше не верит.
– А если попросить прощения? Друзья же прощают друг друга. Мы с Мариной тоже однажды ссорились, но она извинилась, и мы опять дружим. Ты попроси у него прощения.
– Я не знаю, где он, Верочка. Мы потерялись.
– Как это? – Вера подняла голову и посмотрела на маму в тусклом свете старенького ночника над кроватью. – Как вы могли потеряться? Вы же взрослые.
– Взрослые тоже иногда теряются.
– Но человека же можно найти? Непременно можно найти! Даже ту старушку, которую дедушка увидел сверху, с самолета, – помнишь, ты рассказывала. Видишь, даже ее нашли! Надо просто хорошо поискать!
– Нет, моя милая. – Мама улыбнулась, покачала головой и прижала ее к себе. – Иногда уже не надо искать. Лучше не надо…
Мама всегда умела найти правильные слова. Мама всегда умела прощать. Хоть место той карточки в синем альбоме так навсегда и осталось пустым.
Мама почти никогда не сердилась на них с Милой. Разве что только когда Вера собралась замуж… Тогда она страшно рассердилась.
Больше всего на свете Вера боялась разочаровать. Наверное, потому что отец, Юрий Валерьевич, был таким строгим. Хотя он никогда ее не ругал, но это было как бы само собой: ей непременно надо было быть отличницей, побеждать на всех конкурсах и районных олимпиадах, вести себя образцово-показательно и вообще всегда и во всем стараться. Вечером она прибегала к родителям, забиралась к отцу на коленки и демонстрировала дневник с пятерками. Папа хвалил ее и целовал в макушку, а мама однажды почему-то сказала: «Ты можешь получить и четверку, Верочка, в этом нет ничего ужасного. Никто не станет тебя из-за этого меньше любить». Но, видимо, внутри у Веры сидел какой-то перфекционист-фанатик, который не давал ей покоя ни на минуту.
Конечно, она поступила в медицинский, конечно, пошла по стопам знаменитого отца и, как только началась анатомичка, каждый день падала в обморок, потому что, оказалось, она совершенно не переносит вида крови. Ее рвало, у нее то падало, то поднималось давление, она начинала задыхаться уже у дверей лаборатории или морга и в конце концов дошла до образцово-показательных панических атак с настоящими обмороками. И тогда ее мама сказала: «Хватит», – а отцу пришлось смириться. Вера сидела на полу на кухне: после очередного занятия в институте и очередного приступа паники и последовавшего за ним обморока ей было так плохо, что она не могла подняться на ноги. Она с трудом держала в руках стакан с водой, но руки от слабости так тряслись, что даже сделать глоток не получалось.
– Ты так сильно хочешь быть врачом? – спросила Лидия Андреевна. – Или ты так сильно хочешь, чтобы папа тобой гордился?
Она сидела на стуле и смотрела на Веру сверху вниз. И Вера вдруг покачала головой.
– Папа не станет гордиться тобой меньше, если ты просто будешь счастливой, – сказала Лидия Андреевна. – Иди в свой архитектурный, тебе же нравится. И хватит уже хлопаться в обмороки.
Эти слова оказались индульгенцией на несколько лет. Вера сменила институт, отрезала длинные волосы, стала носить джинсы и кеды и даже смеяться стала по-другому. Звонко и по-честному. Ей ужасно нравилось то, чем она занималась, ей вообще все ужасно нравилось, каждый ее день! Так продолжалось, пока в ее жизни не появился Боря. Наверное, потому что появился он не сам по себе, его привел к ним в дом Верин папа. Боря был его самым перспективным аспирантом и «достойной партией» – так потихоньку шепнул на ушко Вере Юрий Валерьевич. Когда Боря через пару дней пригласил Веру на свидание, она, разумеется, согласилась, они встретились в модном дорогом кафе в центре города, и Боря явно был рад ее видеть, но как-то уж слишком придирчиво покосился и на джинсы, и на кеды, и на потертый рюкзак у нее на плече. Сам он был в костюме с галстуком, а ботинки у него сверкали так, что с непривычки можно было ослепнуть. На второе свидание Вера пошла в платье. Перед третьим долго подбирала к платью туфли и сумочку и заранее записалась в салон на укладку. На следующих свиданиях она тщательно подбирала не только одежду, но и слова, темы для разговоров, улыбки и жесты. И не то чтобы это ей не нравилось! Наоборот, она с удовольствием примеряла на себя роль супруги перспективного врача, будущего известного ученого и хозяина клиники, носящей его собственное имя, о которой он так мечтал и уже прожужжал Вере все уши. Папа расспрашивал ее о каждом свидании и оставался доволен, Боря водил ее с собой на какие-то крутые тусовки, и она должна была выглядеть ослепительно, чтобы ему все завидовали. Он познакомил ее с родителями – они долго ехали в дорогой Бориной машине в загородное поместье (иначе этот дом и назвать было нельзя), потому что Борины родители на пенсии увлеклись лошадьми и уехали из столицы. Вера очень старалась понравиться всем, включая лошадей и домработницу, следила за каждым словом, хвалила огромный дом, изысканную еду и безупречный вкус Бориной мамы, и у нее чуть не свело ноги, потому что она три часа просидела на краешке стула с прямой спиной – она знала, держать спину – это очень важно. Через три месяца Боря подарил ей аляповатые серьги с изумрудами и несколько раз повторил, что они фамильные – это был непрозрачный намек на все шансы скоро войти в Борину семью. Отношения развивались просто идеально. Правда, Вера немного скучала по себе прежней, веселой девчонке-архитектору, тем более что уже получила диплом и сразу несколько предложений о работе от престижных и модных бюро, но Боря попросил ее воздержаться и с большой гордостью сообщил, что его совсем скоро отправляют на трехлетнюю стажировку в Америку, и он очень надеется, что она поедет с ним. Это было практически предложение руки и сердца. А может, даже больше, чем предложение. В тот день она примчалась домой как на крыльях, прямо с порога выпалила родителям: «Борю отправляют в Америку!» – и тут вдруг поняла, что ехать с ним ей совершенно не хочется. Она весь вечер просидела у себя в комнате, смотрела какой-то глупый фильм, не понимая, о чем он, и старалась гнать от себя мысли. Родители на кухне почему-то ссорились.
А на следующий день они все поехали на дачу. Был первый по-настоящему теплый день в году, Милка притащила своих друзей, которые жарили на отцовском мангале шашлыки, брызгались водой из шланга и хохотали во весь голос. Вере ужасно хотелось стянуть узкие босоножки и помчаться к ним по мокрой траве, но она чинно сидела рядом с Борей в беседке и слушала, как они с Юрием Валерьевичем обсуждают коллег, конференции и вирусы. Мама в доме пекла пирог с повидлом, иногда выходила на веранду и смотрела на них. Очень внимательно.
Шашлыков было много, пирог удался, говорить о вирусах отец мог целую вечность, так что разошлись все уже поздним вечером. Верочка проводила Борю до машины, честно махала ему вслед, пока его машина не скрылась за поворотом, а потом зашла во двор, закрыла калитку, немедленно рухнула прямо на газон, – ей было плевать, что юбка задралась почти до ушей, – и стала стаскивать ненавистные босоножки. Сняла их, расшвыряла в разные стороны и завалилась на спину, раскинув руки.
– Выдохнула? – раздалось прямо над ней.
– Ага. – Она счастливо улыбнулась и потянула мать за руку, чтобы та села рядом.
Она надеялась на долгий уютный разговор ни о чем, и чтобы ни в коем случае не вспоминать про предстоящую Америку, но Лидия Андреевна вдруг сказала очень спокойно и очень строго:
– Я хочу, чтобы ты его бросила.
– Кого? – не поняла Вера.
– Бориса. Твоего молодого человека.
– Зачем? – удивилась Вера.
– Затем, что это не твой человек, – отрезала мать. – А ты – не его.
– Но, мам… – запнулась Вера. – Но он же… Он… достойная партия, – кроме слов отца ей почему-то вдруг ничего больше не пришло в голову.
– А ты собралась вступать в партию или выходить замуж и жить с ним всю жизнь?
Долгий уютный разговор вдруг превратился в ссору. Вера пыталась отстаивать свое мнение, защищать свои отношения, но ее мать называла один за другим аргументы, которые раскалывали вдребезги любые Верины доводы, а самое ужасное – Вера была согласна с каждым ее словом, но как можно признать материнскую правоту, когда тебе двадцать два? И когда отец считает, что ты все делаешь правильно. Вера совсем запуталась.
– Но он надежный и перспективный!
– Он напыщенный и фальшивый! Он приехал к людям на дачу в костюме! В жару! К будущим родственникам. В галстуке! Хорошо, без портфеля.
– Он аккуратный! И следит за тобой! Одежда – это знак уважения. И показатель статуса.
– А мне на даче не нужны ничьи статусы и показатели, мне нужны нормальные люди, как они есть. Я просто попросила парня моей дочери спуститься в подвал. За огурцами. Но куда уж там – в подвале же паутина! Фу, можно замараться!
– Он извинился! Мама!
– А мне не нужны были извинения, мне нужны были огурцы. Его пригласили не на переговоры и не на конгресс, его пригласили на дачу. А тут у нас, да, случается паутина. И туалет у нас на улице! Потому что это нормальная человеческая дача. Он же собирается на тебе жениться, он собирается стать частью нашей семьи? Так? Значит, можно уже вылезти из костюма. И перестать притворяться. И не давиться галстуком.
– Он хотел достойно выглядеть перед папой. Папа все-таки его начальник.
– Он ел пирожки с ножом и вилкой! И мои соленые огурцы тоже! Никогда такого не видела. Никогда! Это же высший пилотаж показушности! А с шашлыка обрезал краешки. Или жилки? Что он там все время вырезал из шашлыка? Может, ему просто нравится резать? Он что, будущий хирург?
– Мама! Да чего ты к нему прицепилась? Ты просто придираешься к Боре!
– Ты что, в чулках? – Лидия Андреевна схватила ее за ногу. – Нет, это не чулки. Ты в колготках?!
– Мама! Еще не хватало лезть ко мне под юбку! Что хочу, то и надеваю!
– Да неужели? Почему-то обычно вы с Милой ходите на даче в сарафанах или в старых футболках и рваных джинсах. А сейчас ты в платье с говорящим названием «футляр» и в колготках! На улице плюс тридцать! Вера, ты в колготках!
– Мне так удобно!
– Ничего подобного. Тебе душно. Ты все время под него подстраиваешься, под этого Борю. Ты все время пытаешься ему соответствовать! А тебе душно!
– Мама, не надо кричать!
– Я буду кричать! Потому что я не могу видеть, что ты все время в себе сомневаешься! Не смей этого делать!
– Я не сомневаюсь, мама! Я расту! В отношениях надо расти! Тянуться к уровню партнера!
– Какая чушь, Вера. Господи, какая чушь… Кто вбил тебе это в голову? Расти надо на работе, в творчестве и когда тебе пять лет. Вот тогда надо расти! А в отношениях надо просто быть собой. И чтобы с тобой рядом был человек, с которым можно выдохнуть. Вот как сейчас, когда ты закрыла за этим Борей дверь, упала на траву и зашвырнула подальше туфли. Потому что они тебе нещадно жали. Весь день! Вот так и надо поступить с этими твоими отношениями и потом выдохнуть! Они тебе жмут! Ты же все время держишь спину, ты все время косишься на свое отражение в зеркале – все ли на месте, все ли пуговицы застегнуты. Почему ты носишь его серьги? Ты ведь ненавидишь изумруды! Они тебе не идут. Что ты будешь с ним делать, с этим Борей? Вера! Как ты станешь с ним жить? Будешь вставать каждое утро на полчаса раньше, чтобы он, не дай бог, не увидел тебя без косметики? Станешь есть свою любимые бутерброды с докторской колбасой ножом и вилкой? Или докторская колбаса – этот не тот уровень? Недостаточно показушный и пафосный? Будешь есть на завтрак шпинат? Так вот, смею тебе напомнить, ты его ненавидишь. Но если Боря скажет, то ты, конечно, съешь и шпинат. Он все время делает тебе замечания, он все время тебя поправляет!
– Он помогает мне стать лучше!
– Моя дорогая, открою тебе один секрет. Люди, зацикленные на улучшениях других, настолько влюблены в себя, что могут позволить себе любую пакость и подлость.
– Я уезжаю с ним в Америку! А ты мне просто завидуешь! – вдруг закричала Вера. Она сама не знала, почему у нее это вырвалось.
Лидия Андреевна пару минут смотрела на нее, а потом сказала:
– Да, я тебе завидую. Потому что ты еще можешь выйти замуж за того, кого по-настоящему полюбишь.
Вера была в бешенстве. Конечно, она расплакалась, конечно, она жутко разозлилась на мать, наговорила ей обидных гадостей, проплакала полночи, а рано утром выбежала из дома и на первой же электричке поехала в город. Она все решила. Она была взрослой состоявшейся женщиной, ей было двадцать два года, и она переезжала к своему перспективному жениху. Прямо сегодня. Она торопилась и от вокзала взяла такси, быстро промчалась по лестнице на пятый этаж и открыла дверь Бориной квартиры. У нее были свои ключи, ведь у них были настоящие серьезные отношения. Она уже представляла себе Борино лицо, как он удивится и как обрадуется, но, к своему ужасу, она увидела совсем не лицо. В Бориной спальне, на их будущем брачном ложе циркулем торчали в разные стороны чьи-то длинные ноги, а между ними ритмично двигалась вперед-назад Борина бледная задница. Вера никогда не видела ее в таком ракурсе и при таком ярком свете и сначала даже опешила и несколько минут смотрела и думала: «Ужас, до чего же противная задница». А потом вдруг рассмеялась. Звонко и по-честному, как раньше, как та смешная девчонка, которая училась на архитектора и ей тогда все нравилось.
Целый день она где-то ходила, с кем-то разговаривала, но домой идти ей не хотелось. Под вечер она зашла в парк, села на лавочку и расплакалась. Нет, совсем не из-за Бори, Борю ей было совершенно не жалко, а из-за мамы, из-за того, что та оказалась во всем права, и еще из-за того, что теперь ее, Веру, уже никто не позовет замуж, ведь ей уже целых двадцать два, и Боря часто намекал ей на то, что он ее единственный шанс. Он и правда успел здорово перелопатить все у нее в голове. Она сидела и плакала, размазывая по щекам слезы, и тут к ней кто-то подсел. Вере было неудобно рассматривать, кто это, она заметила только, что человек был высокий и с бородой. Он вдруг закрыл ладонями лицо и… громко всхлипнул. Она резко подняла голову.
– Может, вы немного подвинетесь? – сказал бородач. – Вы, между прочим, заняли больше половины лавочки.
Вера слегка обалдела, но отодвинулась. Парень был странный.
– Мне неловко вам мешать, но это общественный парк, а эта лавочка – единственная плакальная лавочка во всем парке. И я прихожу сюда плакать каждую пятницу. Это мой день. Тут обычно стоит коробка с салфетками. Где она? Вы что, и лавочку всю заняли, и салфетки уже все извели?
Она перестала плакать и неуверенно покачала головой, а потом сказала:
– Сегодня понедельник.
– Да? – удивился бородач. – Ну, что поделать, значит, на этой неделе буду плакать и в понедельник, и в пятницу. Вы не представляете, сколько у меня причин для слез! Меня обижают на работе, в магазинах мне не продают одежду моего размера, а друзья не берут меня с собой в кафе – потому что я слишком много ем. – Он снова громко всхлипнул, а она улыбнулась.
– Ну, так что? – спросил бородач. – Вы еще будете плакать? А то мне одному как-то не с руки.
– Мне тоже вдруг расхотелось, – пожала плечами Вера.
– Вот и прекрасно, – сказал бородач, вытащил из кармана огромный платок, бесцеремонно, но аккуратно вытер ей слезы и добавил: – Тогда вставайте и пойдем есть мороженое.
Через полгода они поженились. Вера уже была беременна Ниночкой.
Леонид. Тогда
В этом поселке всегда пахло полынью. Жаркий горький запах, какой-то взрослый, серьезный, так почему-то казалось Лене, он всегда приезжал сюда летом, в самую жару, и ему представлялось, что тут и не бывает других сезонов – всегда жара, всегда сухая пыль на дорогах и в воздухе и всегда полынь. Здесь жили две его двоюродные бабушки, то есть тетки его отца, Муся и Нюся, на самом деле Мария и Анна, но полными именами их никто никогда не звал. Две старые девы, две неразлучные сестрицы, две вечные хлопотуньи и хохотушки. Сначала маленького Леню отправляли к ним на каникулы набраться витаминов и побегать на солнце, потом он вырос, но все равно каждый год старался выбраться к тетушкам на недельку-другую помочь по хозяйству: сколотить забор, подремонтировать сарайчик, починить крышу, прихорошить и подлатать их беленый домик. Для Муси и Нюси это был настоящий праздник, они готовились к приезду единственного внучатого племянника чуть ли не целый год, запасая все самое вкусное, заполняя погреб соленьями и вареньями, предвкушая, как будут холить и баловать Ленечку. У них не было собственных детей, и замужем они никогда не были. В поселке ходили слухи, что это не просто так, а потому что сестрицы в молодости баловались колдовством и магией, за что и получили от боженьки заслуженное наказание. На самом деле румяные и морщинистые, как печеные яблоки, тетушки могли наколдовать разве что душистый борщ с пампушками, и томленое мясо в старых глиняных горшочках, и острую туршу в огромной эмалированной кастрюле с щербатой крышкой, и пироги всех вкусов и размеров. Просто в поселке почему-то любили именно злые сплетни, может, потому что жизнь в нем была такая скучная, а жителям так хотелось таинственного, загадочного, чтобы погонять по крови хоть немножко адреналина, а по затылку – мурашек. Никому не хотелось банального тихого горя, его и так было кругом в достатке. Мусин жених погиб на фронте, а Нюсин пропал без вести, и сестры уцепились друг за дружку, честно разделив на двоих свою безутешную боль, а потом и всю свою тихую жизнь. Кавалеров в поселке после войны почти не осталось, да они их особо и не искали и никуда из своего поселка не уезжали, у них на комоде так и стояли две фотокарточки парней в гимнастерках. Женихи навсегда остались молодыми, а Нюся и Муся, состарившись, всю нерастраченную любовь выплескивали на свет в окошке – единственного мальчика Ленечку. Жаль, что виделись с ним так редко, и, когда он приезжал, не могли налюбоваться, наглядеться, набаловать и накормить его вдосталь. Если одна с утра пекла ему сырники, то вторая тут же начинала заводить тесто на блинчики; если одна незаметно подкладывала ему в карман «рубчик» и заговорщицки шептала на ухо: «Только чтоб Муся не знала», – то вторая совала «рубчик» в ладошку и подмигивала: «Не говори Нюсе!» Одна выкладывала ему на тарелку утиную ножку, а вторая тут же кричала: «Ты что? Он любит грудку!» Одна наливала холодного молока, а вторая мчалась в подпол за компотом. Обе старались, чтобы он не скучал, и отправляли его вечером на гулянку, но ни одна не ложилась спать, пока он не вернется. Сами они почти никуда уже не выходили, к старости у обеих стали болеть ноги, падало зрение, ныли суставы. Неизменным оставалось только: добраться до рынка, чтобы долго ходить, пробовать, купить самого свеженького, вкусненького, встретить знакомых, послушать новости, выведать сплетни, долго цокать языком, охать, обмахиваться от жары батистовыми платками, которые они вытаскивали из декольте, а потом снова совали туда поглубже, как заправские фокусницы, выпить перед обратной дорогой студеного кваса из желтой бочки – один стакан на двоих, чтобы не простудиться, – а потом медленно добираться домой по дорожной пыли, по полыни, притоптанной по обочине, по солнцепеку, крепко вцепившись друг в дружку, держась за локоток, – две старушки-сестрицы, две неразлучные вишенки.
Деревянный покосившийся забор был заплетен диким виноградом, во дворе росла огромная яблоня «белый налив», за домом прятались заросли малины. В эти короткие две недели Леня чувствовал себя наследным принцем: тетушки так им гордились, так любовались, так берегли. Стоило ему взобраться на лестницу чинить крышу, как они становились рядышком, одновременно вытаскивали из обширных декольте свои батистовые платки, чем ужасно смешили Леню, и начинали приговаривать, прижимая платки то к глазам, то ко рту – с испуганными ахами: «Осторожней!», «Держись крепче!», «Ай, убьется дите!», «Слезай, Ленечка, ну ее к собакам, эту крышу!» А когда он спускался, ощущение было такое, будто он только что совершил гражданский подвиг.
На досуге тетушки вышивали и строчили на машинке. Машинка в доме была одна, так что, когда одна сестрица шила, вторая громко читала вслух книжки, которые они брали в библиотеке в местном клубе. Еще в программе чтения непременно были журналы «Здоровье» и «Работница», которые особенно ждали, их приносила почтальонка Сима. В «Работнице» в специальном приложении печатали выкройки, в том числе и модных мужских сорочек и жакетов, так что к приезду Лени его обычно ждал целый новый гардероб. Где только тетушки доставали ткани, было загадкой, может, выторговывали у местных спекулянтов, может, это были их собственные давние запасы из сундуков с невостребованным приданым, но Леня щеголял настоящим франтом. Отец хотел, чтобы после армии он шел в инженеры, Леня сначала упрямился и хотел идти служить в милицию, но поступить в институт после армии было легче, а диплом в жизни всегда пригодится, так говорил отец. Там, в институте, Леонид и познакомился с Николаем (ни тот, ни другой ни дня не проработали инженерами, один стал архитектором, а другой юристом). Но и годы спустя сорочки и костюмы тетушек служили Лене верой и правдой, пропитанные любовью (наверное, поэтому они и не снашивались), вызывая комплименты и зависть. Кто-то однажды даже пустил слух, что одевается Леонид сплошь в заграничных командировках и интуристовских магазинах, – он не разубеждал завистников, все равно никто бы не поверил, что его пиджаки «от кутюр» сшили когда-то на стареньком «Зингере» две его бабушки.
В последний его визит они сильно сдали, он даже расстроился – не видел их два с лишним года, пока служил в армии. Но хлопотали они ничуть не меньше, а по вечерам баловали его своими бесконечными рассказами и воспоминаниями про дальних родственников, биографии которых часто смахивали на истории голливудских звезд и великих первооткрывателей. Особенно захватывающими они становились, когда из сарайчика приносили пузатую бутыль домашнего вина в плетеной сетке из сухой ивовой лозы. После армии Ленечка официально был признан взрослым, и ему тоже наливали рюмочку, а иногда и не одну, но тогда Нюся или Муся через некоторое время начинала шептать сестре: «Много не наливай, Ленечка может спиться!» Он хохотал про себя, но виду никогда не подавал. Тетушки рассказывали про своего отца, про дядьев – работяг и вечных тружеников, про то, как их раскулачили и семья чуть не умерла от голода, – по их рассказам можно было учить историю страны. Иногда они пересказывали ему фильмы, которые крутили в местном клубе, а после пары рюмочек уже перемывали косточки соседям и выбалтывали чужие секреты, и, надо сказать, этим их рассказам не годился бы в подметки ни один даже самый остросюжетный фильм.
Заняться в поселке было особо нечем, и, вдоволь отоспавшись за первую неделю, он начал задумываться, чем бы себя развлечь. Фильмы в местном клубе были смотрены-пересмотрены, а друзья детства, с которыми он играл, когда приезжал сюда маленьким, все или разъехались по большим городам, или успели обзавестись женами, а другие – загреметь в тюрьму или и в самом деле спиться от безделья.
Как-то однажды тетушки-бабушки пришли в невероятное оживление. Оказалось, в пятницу в местной школе будет выпускной вечер, а они как главные мастерицы сшили чуть ли не половину всех платьев красавиц-выпускниц, и, разумеется, удостоились многочисленных приглашений.
– Ну что, пойдем? – подмигивала Лене Нюся.
– Собирайся и пойдем! – командовала Муся. – Там столько невест, одна другой краше.
И напрасно он пытался отбиваться и отнекиваться, и фыркать, что ему сейчас никак не до невест, потому что он нынче студент, а любовь – это все глупости, это не сейчас, это на потом, тетушки уже вытащили из шкафа отглаженный костюм, а сами успели перессориться из-за того, кто из них в чем пойдет: на выпускной собирался весь поселок, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Он предпринял последнюю попытку избежать этой пытки светским раутом, сославшись на головную боль, но Муся немедленно водрузила на стол огромную коробку с загадочными порошками от всех болезней, а Нюся с серьезным видом уселась напротив внучатого племянника и сказала:
– Ленечка, ну даже если тебе там и будет скука смертная, но своди уж, Христа ради, бабушек на праздник, уж больно нам охота на всех посмотреть и тобой похвалиться. Когда еще случай такой представится?
– Да и не дойдем мы без тебя! – подхватила Муся.
Вот так он и оказался на главном балу крошечного провинциального поселка. И сразу заметил ту девчонку. Не то чтобы она была красивей всех или лучше всех одета – просто она почему-то отличалась от других, а чем – он и сам не мог понять, просто она была какая-то другая, легкая, волшебная, он смотрел на нее, и ему хотелось улыбаться. Сначала он глянул на нее мельком, потом посмотрел внимательней, потом выискивал в толпе, а потом уже не сводил глаз – розовое платье, пушистое, огромное, как цветок, высокие каблучки, распахнутые глаза и яркий румянец.
– Баб Мусь, баб Нюсь, – позвал он бабушек, которые не умолкая трещали с подружками, знакомыми, соседками. – А вон та… та девушка – это?..
– Это не наше, сразу видно, – почему-то недовольно скривилась тетя Муся.
– Что значит «не наше»? – не понял он. – Она не отсюда, приезжая?
– Кто? – переспросила тетушка.
– Вон та девчонка в розовом платье!
– Да какая она приезжая, это ж Лидочка, дочка Андрея-летчика, – дернула его за рукав с другой стороны Нюся.
– А почему тогда не «наша»? – удивился он.
– Платье не наше! – смешно насупилась Муся. – Не мы шили. Куда уж нам там! В ателье они заказывали. Андрей, отец-то ее, ткань, видать, откуда-то издалека привез, может, из Москвы из самой, тут такой не сыскать, да и выкройка, видать, заграничная. В ателье заказывали. О как.
– А рукав испортили! – фыркнула Нюся. – Куда в такой лиф да втачной рукав?
– Вот-вот! Будто безглазые кроили.
– Надо было вытачку не так делать. Не по-людски шито!
– Подождите! – нетерпеливо перебил он. – Как зовут девушку? Лида?
– Лидочка, да, – одновременно расплылись в улыбке обе тетушки. – Хорошая девочка, добрая. И красавица, ты ж глянь. И отец у нее – золото, а не мужик. Сколько раз нам помогал; и лекарство зимой Мусе редкое достал, уж не знаем, из какого города и привез. Говорит, я для вас, Мария Дмитриевна, всю землю облетел, чтобы вы у нас здоровенькой ходили.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70517944?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ирина Лейк
Дача: романы для души
Леониду уже за 70. Он сделал успешную карьеру, обзавелся домом и верными друзьями, но семьи у него так и не появилось. Но каждую субботу Леонид – в любую погоду и при любых обстоятельствах – едет в аэропорт, потому что до сих пор не утратил надежды на чудо…
У Лидии Андреевны крепкая семья, заботливые дети и прекрасные внуки. А еще у Лидии Андреевны болезнь Альцгеймера, поэтому она то и дело путает родных, не узнает дочерей и забывает, где находится. Но каждую субботу Лидия Андреевна начинает собирать чемодан, чтобы ехать в аэропорт…
«День между пятницей и воскресеньем» – волшебная история о том, что настоящей любви под силу преодолеть годы разлуки, предательство родных и даже стены, которые воздвигает между нами память.
Ирина Лейк
День между пятницей и воскресеньем
Александре Сергеевне Синельниковой, моей бабушке
Я люблю аэропорты. Здесь можно быть кем угодно и сколько угодно ждать. Никто не спросит, почему ты сидишь так долго. Ты такой же, как все. Тут все провожают, встречают, куда-то летят, ждут отложенный рейс или ищут потерянный багаж. На тебя никто не обращает внимания. Ты просто пожилой человек, прилично одетый, ты просто кого-то ждешь. Ничего подозрительного.
Первое время я садился в зале прилета. Там правильнее ждать. Но потом, через пару лет, я стал уходить наверх, где был вылет. Я не выдерживал всего этого – чужой радости, объятий, слез от счастья. Поначалу они давали мне надежду, но потом стали отвлекать от ожидания. Когда-то я ездил ждать совсем в другой аэропорт, но потом, к Олимпиаде, построили новый, международный, и мне почему-то показалось, что надо ждать там. Что она, конечно, прилетит туда. Я тогда уже не знал, откуда она будет лететь, но тот огромный новый аэропорт давал мне больше шансов и больше надежды. А я надеялся. Я всегда надеялся.
Когда я уезжал в аэропорт, я никому об этом не говорил. Дома считали, что я шел на работу или по делам, а потом и говорить там стало не с кем и не о чем. Некому стало спрашивать. Дом стал другим. Время шло, время все меняло, кроме одного: я по-прежнему ждал. Я полюбил аэропорты. За надежду.
Единственным человеком, который знал, куда я хожу, был мой самый близкий друг, Николай. Иногда он приезжал в аэропорт, находил меня, садился рядом, и мы болтали, как ни в чем не бывало. Пили кофе, рассматривали пассажиров, делали комплименты хорошеньким стюардессам, и они всегда улыбались нам в ответ. Потом он спрашивал меня: «Подождешь еще?», – и я оставался, а он ехал домой. Настоящий друг – большое счастье. Жаль, люди часто не ценят своих друзей.
Однажды Николаю надоели посиделки в зале вылета, он выволок меня на улицу и сказал, что с этого дня у меня будет новая жизнь. «Хватит», – сказал он. Он до сих пор считает, что спас меня, и гордится этим. Я стараюсь делать вид, что очень ценю его поступок. На самом деле тогда просто пришло время. Точнее, время вышло… Я не ушел бы оттуда ни днем раньше, ни днем позже. Так сложилось. Было пора.
С тех пор я бываю в аэропортах нечасто, но очень люблю аэропорты.
Кого я ждал? Одного человека. И когда мне было двадцать, и когда стало уже хорошенько за семьдесят. Я прождал ее, да… больше пятидесяти лет. И ни один день ожидания я не могу назвать лишним. Я никогда их не считал. Из них состояла моя жизнь. Помимо той, которую все считали настоящей. Каждую субботу я ехал в аэропорт. Я знал, она не сможет меня обмануть, она непременно прилетит. Мы договорились. Она дала мне слово. А уж она умела держать слово. Она была такая. Такая… Когда-нибудь я наберусь сил, чтобы все о ней рассказать.
Лидочка. Сейчас
– Вот так, молодец, открывай ротик. Ну, пожалуйста. Вот умница. Всего две таблеточки. Я знаю, что не хочется, но надо. Ну, ради меня, ты же можешь. Злиться не нужно. Что ты крутишь головой? Горькие? Так мы же с тобой решили, что лучше растолочь. Ты сама попросила, сказала, так легче глотать. Не надо толочь? Господи, дай мне сил… Ну, хорошо, ладно, сейчас принесу целые. Целые проглотишь? Точно? Обещаешь? Что ты говоришь? Конфету? Конечно! Потом обязательно дам конфету! Только сначала выпей таблеточки. Я прошу тебя. Тогда и голова у нас кружиться не будет, и злиться мы не будем, и все у нас будет хорошо. Ты у нас такая красавица, мамочка, такая молодец! Таблеточки обязательно надо выпить. Да что ж такое!
Ложка со звоном полетела на пол, белый порошок веером рассыпался по зеленой скатерти. Мила перехватила маленькую быструю руку. Красивую, несмотря на пигментные пятна и кожу – словно полупрозрачный пергамент. На тонком пальце с узловатыми суставами – кольцо с крупным камнем. Рядом с ним – тонкое потертое обручальное.
– Мама! Прекрати сейчас же. Как маленькая! Никакого терпения ни у кого уже нет. Ладно, пойду за новыми.
Она вышла из комнаты, с трудом удержалась, чтобы не шарахнуть дверью, и спустилась по лестнице вниз на кухню. Там готовила ужин ее старшая сестра, хотя они никогда не чувствовали этого «младшая – старшая». Разница у них была всего в пару лет, и ни одна не помнила себя без другой. Они чувствовали себя скорее близнецами и даже внешне, в самом деле, были очень похожи.
– Твою мать! – Мила швырнула в мойку ложку, отряхивая брюки от рассыпавшегося порошка.
– Твою, между прочим, тоже, – ухмыльнулась Вера. – Хочешь вина?
– А цианида нет? Ладно, тогда давай вина. – Она открыла шкаф, потянулась к верхней полке, вытащила два пузырька с таблетками. – Опять выбила у меня ложку, представляешь.
– Представляю. Если ты вдруг забыла, я тут с ней кукую уже целую неделю. И ты, кстати, зря оставила ее одну. Наша матушка стала необыкновенно изобретательна по части опасных выходок и таинственных исчезновений.
– У нее же там сейчас ни газа, ни водопровода вроде нет под рукой. Ножницы спрятаны, окна заперты. Когда вернется эта Лиля или как ее там? Сиделка.
– Ага, сиделка. Она в основном сиделка на заднице и лежалка на диване. Даже покормить нормально не может! «Ваша мама кушать не хотела, так что я клубничку себе забрала, чтобы не испортилась». Ага. И бутылку шампанского заодно, чтобы не прокисло, видимо. Я тебе сто раз говорила, от нее толку ноль, я ей не доверяю, надо искать новую, нормальную, я не могу тут сидеть неделями, привязанная за ногу. У меня, между прочим, работа!
– У тебя Ниночка взрослая, а у меня близнецы – малышня! То в сад, то в бассейн, то на занятия, то к логопеду!
– Давай еще Ниночку запряжем. Ну, конечно. У нее же сессия!
– Блин, Вер, я тут чокнусь сразу, ты же меня знаешь. И тоже уйду и потеряюсь. Я с ней и с нормальной-то не ладила особо, а сейчас так вообще. То плакать над ней хочется, то орать на нее. Так ее жалко… И себя жалко. Достала уже эта жалость ко всем на свете. А еще мне кажется, я тоже буду такая. Прямо паническая навязчивая идея… – Она опустилась на стул.
– Не будешь ты такая. Это не наследственное. Бабуля наша с тобой протянула до девяноста почти и была вполне в здравом уме. Хотя изводила всех, конечно, нещадно. Да ладно, что теперь делать, Мил, бывает и хуже. Наша еще не самый экстремальный вариант. – Вера вздохнула, потянулась за длинной деревянной ложкой и стала размешивать салат в стеклянной миске. Не потому что его надо было размешать, а чтобы чем-то занять руки. – Мы справимся, все сделаем… Мы же все делаем, что нужно, – повторяла она как мантру, – кормим, одеваем, следим, чтобы опять никуда не сбежала… Делаем все, что нужно. Она, между прочим, нас с тобой тоже когда-то кормила, одевала, ночей не спала и попы нам вытирала… Нам хоть с этим повезло.
– Да, это точно, счастье, что она под себя не ходит и сама, ну, почти сама моется. Хотя странно, память у человека напрочь отшибло, а страсть к чистоте маниакальная.
– Говорят, это тоже в рамках диагноза. – Вера оставила в покое салат и вытерла руки. – Хотя да, обычно с ее диагнозом – это плевать на чистоту. И вещи могут тащить с помойки, и ходить в одном и том же по полгода… Зато остальное у нас – прямо по учебнику. Побеги, отъезды… Сборы, чемоданы.
– Да уж, образцово-показательно по учебнику, я бы сказала.
Они замолчали, одна смотрела в окно, другая перекатывала в ладони пузырьки с лекарствами.
– А вообще… Вот ведь надо было прожить всю жизнь с врачом, под зорким медицинским присмотром, а как только он умер, взять и разом свихнуться. Почему так? Как ее угораздило? Она что, не смогла без папы жить? Разве у них была какая-то неземная любовь? Не помню такого. Жили себе и жили. Даже как-то параллельно жили. Спокойно. Без страстей.
– У папы все страсти обычно кипели на работе… Или якобы на работе…
– Ой, хватит, давай еще папу сейчас вспомним, а то недостаточно тошно. Иди, запихивай в нее таблетки, у меня ужин почти готов. И надо что-то срочно придумывать, дома ее оставлять страшно. Да и опасно уже…
В этот момент наверху что-то грохнуло, Мила быстро развернулась и помчалась по лестнице наверх.
– Мама! Мам! Что случилось? Я бегу! Мамочка!
Леонид. Тогда
Маленький Леня всегда был взрослым.
Для него слова никогда не были пустым звуком, они всегда были самым главным. И когда он был Ленечкой – маленьким мальчиком в белой панамке и сандаликах, и когда стал Леонидом Сергеевичем – известным на всю страну адвокатом. Так его научили, с этим он вырос. С ним рядом были очень сильные и очень настоящие мужчины. Могучий дед, сильный отец и дядя – три неприступные крепости, скалы. В первых воспоминаниях он сидел не на руках у матери, а всегда на чьих-то крепких плечах. Перед сном ему пели не детские колыбельные, а «Варшавянку» и марш лейб-гвардии Семеновского полка, он и не знал, что можно засыпать под другие песни. Хотя мама, бабушка и тетя у него тоже были, но они были женщины – добрые, мягкие и теплые: ласковые руки, складки на платьях, где можно прятаться, самые вкусные кусочки – угощения тайком, которые всегда получишь, если прибежать на кухню, и долгие разговоры, которые так сладко подслушивать – ничего не понятно, а просто слова льются, бегут куда-то, смеются, обгоняют друг друга. У деда, отца и дяди слова были другими, каждое слово означало поступок, решение, твердый шаг. И с трехлетним Леней они вели себя на равных. Они не говорили ему, что и как делать, не отчитывали за ошибки и не делали замечаний с высоты, они просто были рядом, по-мужски пожимали ему крошечную руку и брали с собой и на парады, и на прогулки, и на встречи с боевыми друзьями. У них не было полутонов, у них было все настоящее, это была их мужская правда. Они не юлили, они не боялись, но были живыми, а не из камня, как могло показаться со стороны. И если любили, то тоже по-настоящему, а когда смотрели любимые фильмы, то плакали, только украдкой. Они умели давать слово и отвечать за него. Они берегли своих близких и носили на руках своих женщин. В Ленином детстве было спокойно, надежно и честно, и правила были одни для всех мужчин, независимо от возраста: если принял решение, уважай его и не сворачивай со своего пути, если делаешь что-то, делай как следует, чтобы никогда не было совестно, если помогаешь кому-то, никогда не проси и не жди ничего взамен, а если любишь – то люби по-настоящему.
Николай. Тогда
Самым важным в жизни Николая Королева всегда была семья. Когда он был еще совсем маленьким, ему не хотелось играть в футбол и катать машинки, он всегда бежал к девочкам, которые играли в дочки-матери. Нет, дело было совсем не в куклах и розовых платьях, они его никогда не привлекали. В этих играх он всегда был «папой», даже если папу изображал уродский пластмассовый пупс – о «Барби и Кенах» тогда никто и не слышал. Среди местных девчонок во дворе Коля был на вес золота. Ни один другой мальчик добровольно не соглашался на подобное. Он же послушно и с удовольствием «приходил с работы», и они с «женой» и «детишками» пили чай из воображаемых крошечных чашечек и закусывали пирогом из песка, а потом он даже мог катать самодельную игрушечную коляску и ходить с «женой» в кино или на майскую демонстрацию – совсем как взрослые в других, сказочных семьях.
Сколько он себя помнил, он всегда хотел быть взрослым, женатым и, самое главное, – быть отцом, папой, главой семьи. Он всегда знал, его жена и дети будут за ним как за каменной стеной, они никогда не будут ни в чем нуждаться. Никто не внушал ему эти правильные мысли, наоборот, взрослые в его окружении ничего подобного никогда не говорили, роль папы в его собственной семье никогда не была уважаемой и почетной, вовсе нет, на голову его отца постоянно насылались самые изощренные проклятия, хоть он в жизни ни разу не видел этого человека.
Никакого отца никогда не было. Коля жил с мамой и с бабушкой. С бабкой. Мама была красивой, доброй и тихой, на людях, в гостях и на улице она всегда всем улыбалась и смеялась так ярко, что казалось, она светится, а дома она почти всегда плакала. Мама очень любила Колю, хоть никогда этого не говорила, бабка ненавидела весь белый свет, а больше всего – Колиного исчезнувшего отца и самого Колю, но на людях, во дворе и на соседских посиделках громче всех орала, как любит свою непутевую «бедосю» дочь и ее «сыночку-кровиночку», бедного сиротку, что все делает только ради них и уже отдала им всю свою жизнь «до копеечки». Вот этого «до копеечки» Коля не понимал совсем, потому что бабка вечно торчала дома, а мама работала на трех работах, но все свои деньги именно до копеечки отдавала бабке, а та, вместо того чтобы поблагодарить, каждый раз требовала у матери сказать «спасибо» за то, что не выставила ее из дому с ее «заплевышем».
Он ходил в гости к другим ребятам, у него было много друзей в школе, и, хоть жили все тогда бедно, его часто звали к себе обедать, приглашали на дни рождения и семейные праздники. Он во все глаза смотрел на мам своих друзей – смешливых, с кудряшками, в скромных ситцевых платьях с фартуками, как все они радовались своим детям, а заодно и Коле, когда те прибегали из школы. Там никто никого не называл «заплевышем», там пили чай с сахаром вприкуску и танцевали под патефон и под радио, а потом с работы приходили настоящие, а не воображаемые отцы и улыбались, и обнимали жен, и сажали на коленку детей, а Коле по-мужски жали руку. Он был достаточно взрослым, он понимал, что такого отца у него нет и не будет, но ведь он сам мог им стать.
Когда ему было восемь, он собрался жениться. На своей подружке Мирочке. Ей тоже было восемь. Решение было обдуманным и очень твердым. За него он получил от бабки увесистую затрещину, а мать побежала плакать в их крошечную спальню. Она так много плакала. Почти во всех детских воспоминаниях мама плакала. Наверное, она была очень и очень несчастной. Коля долгое время этого не понимал, ведь у нее был он, и он так сильно ее любил. А маме было как будто стыдно его любить, он это чувствовал: ее улыбки, ласки и доброта выдавались ему по каплям, тайком. Стоило матери обнять его или поцеловать, как рядом тут же появлялась бабка, чтобы сообщить, чего такого ужасного он сегодня успел натворить, или прочитать очередную проповедь о том, что детей надо воспитывать ремнем и подзатыльником, тогда из них выйдет больше толку. Только по ночам, когда он уже засыпал, мама в темноте пробиралась к нему, ложилась рядом и тихонько целовала и гладила пальцами его лицо и волосы. Он тогда притворялся, что спит, даже если просыпался, – лишь бы она не ушла. Ему было тепло и так счастливо, что казалось, в кромешной темноте загорался яркий свет, как будто со всех сторон вспыхивали звезды.
Когда ему было 15, мама умерла, когда ему было 16, он убежал из дома. Бабка никогда не пыталась его искать. Даже для вида.
Лидочка. Сейчас
– Мама!
Мила остановилась в дверях и всплеснула руками. Ее хрупкая маленькая мама каким-то образом умудрилась вытащить из кладовки огромный чемодан и сбрасывала туда вещи из шкафа.
– Мама, что ты делаешь?
– Мне нужно ехать. Ты не понимаешь, как сильно я опаздываю.
– Мама! Ну вот, опять начинается. Куда ехать? Зачем тебе ехать? Ты дома. Дай сюда чемодан.
– Не смей!
Мила отступила на шаг, она знала, спорить в такие моменты бессмысленно, будет только хуже. Она села на пол и стала смотреть, как в чемодан летели платья, блузки, шарфики. В комнате сразу запахло лавандой и чем-то теплым и терпким… мамой. Которая была вот тут, рядом, но при этом где-то так далеко. И достучаться до этого «далеко» у них с сестрой никак не получалось. Мила вздохнула.
– Я страшно опаздываю. Мне нужно торопиться. – Руки у матери дрожали, она была ужасно напряжена и все время говорила и говорила, не останавливаясь. – Нужно торопиться, я уже так опоздала, я так опоздала. Где моя юбка? – Она вдруг остановилась, кинулась к шкафу, начала вытаскивать все с полок, выдвигать ящики.
Мила просто закрыла лицо руками. Она знала, если сейчас вмешаться, начнутся слезы, истерика, давление, скорая…
– Юбка с красными цветами! – Мать обернулась к ней, брови насуплены, губы плотно сжаты. – Юбка! С красными! Цветами! – Она двинулась на нее. – Это вы ее брали? Вы с Верой ее надевали? Отвечай! Она мне нужна! Я не могу лететь без этой юбки! Где моя юбка с красными цветами? Почему вы таскаете мои вещи без спроса? Почему вы такие бессовестные и безответственные?
– Мам… – Мила попыталась взять ее за руку. – Ну какая юбка? С какими цветами? У тебя нет цветастых юбок, ты же любишь все спокойное, однотонное. Давай возьмем вон ту, серенькую?
– Никаких сереньких! Ты что, не понимаешь, куда я лечу? Ты не понимаешь?!
Мила едва удержалась, чтобы не сказать, что она действительно не понимает.
– Юбка с красными цветами! Где она?! – Мать перешла на крик.
– У тебя ее нет…
– Прекрати! Ты нарочно меня злишь! Вы все нарочно это делаете! Чтобы меня не пустить! Верните мне юбку! Мне нужно на аэродром! Я не могу без нее лететь!
Мила глубоко вздохнула и услышала, как по лестнице поднимается сестра. Она, конечно, все слышала.
– Мам, что случилось? – Вера появилась на пороге. – Мы сейчас все найдем. – Она говорила очень спокойно, врач объяснил, как нужно общаться с мамой в такие «острые моменты». – Мы сейчас все сложим, ничего не забудем, все как следует упакуем, поедем в аэропорт или как там правильно? На аэродром. Только ты не волнуйся, пожалуйста. Поедем на аэродром, сядем в аэроплан и полетим далеко-далеко…
Мать посмотрела на нее очень внимательно и вдруг остановилась.
– Кто вы? – тихо спросила она, перевела взгляд на Милу и спросила: – Кто эта женщина? Ты ее знаешь?
– М-м-м… – У Милы как будто заныл зуб. – Прилетели… – тихо сказала она почти про себя, а потом добавила громко: – Мама, это Вера! Ты сама только что про нее говорила, что она таскает твои юбки. Это Вера, мам. Твоя дочь!
Вера недовольно зыркнула на нее, за эти годы она настолько устала, что готова была изображать кого угодно, лишь бы избежать истерик.
– Моя дочь? – Мать еще сильнее нахмурила нарисованные бровки и подошла к Вере ближе. – Вы не моя дочь, – четко произнесла она и ткнула в нее тоненьким острым пальцем. – Вот она – моя дочь! – Палец резко метнулся в сторону Милы. – Она – моя дочь Людмила, а других дочерей у меня, извините, нет. И вы – самозванка! Вас кто-то нанял! Вы нагло пришли сюда и говорите ерунду, чтобы меня запутать! Вы считаете, я глупая старуха? Древняя глупая старуха? Аэроплан! Мне что, триста лет? На аэродроме самолеты, а не аэропланы, к вашему сведению! И вы со мной никуда не полетите! Я лечу одна! А вас я не знаю! Мила, прогони ее! Ее кто-то нанял, чтобы меня злить. Она чужая.
– Да-да, меня наняли, – быстро сказала Вера, а Мила в очередной раз поразилась реакции сестры. Она знала, как это больно, когда мать вела себя вот так и переставала их узнавать, но Вера держалась как заправская актриса. – Меня наняла ваша дочь, Людмила, – продолжала она. – Но не для того, чтобы вас злить, конечно. Я…
– Она водитель такси, – быстро нашлась Мила.
– Ты заказала мне такси до аэродрома? – Мать вдруг сразу растаяла. – Спасибо, моя милая. Вот, видите, – повернулась она к Вере, – какая заботливая у меня дочь, – и тут же насупилась: – А что, мужчин-водителей не было?
– Мам, ну ты же современная женщина, ты же сама все знаешь и про самолеты, и про эмансипацию. – Мила поднялась с пола. – Может, отложим сборы и сначала поужинаем? И тебе еще нужно выпить таблетки.
– Мне нужно на аэродром! – отчеканила мать.
Сестры переглянулись, Вера незаметно кивнула.
Это был ритуал, к которому они уже успели привыкнуть. Почти каждую неделю ближе к выходным их мать начинала беспокоиться, волноваться, говорить о какой-то важной поездке, о том, что она опоздала, а потом переходила к активным действиям – из кладовки выволакивался чемодан, она упаковывала вещи и требовала, чтобы ее немедленно везли «на аэродром». Поначалу дочери пытались ее успокаивать, разубеждать, уговаривать, но это приводило только к слезам и переживаниям. Видеть маленькую худенькую маму такой растерянной и расстроенной, ее вздрагивающие плечи, узловатые пальчики, которыми она вытирала слезы со щек совсем как ребенок, было невыносимо. Один из врачей (господи, сколько их было за все это время, и каких только не было, девочки не жалели ни времени, ни денег на лучших специалистов) рассказал, что в таких случаях ни в коем случае нельзя сопротивляться желанию больного человека. Стремление куда-то уехать типично для людей с болезнью Альцгеймера, им часто кажется, что их забыли где-то в дороге, и им нужно вернуться на свою станцию или добраться до своего «аэродрома». В некоторых домах для престарелых, говорил он, даже специально ставят автобусные остановки, чтобы люди могли прийти туда и ждать своего автобуса. На фальшивой автобусной остановке. Ждать автобуса, который никогда не придет. Но от этого многим становится лучше.
На фальшивой остановке тоже есть надежда.
Тогда сестры стали подыгрывать матери, тем более что все остальные способы борьбы с этими вспышками и приступами «сборов в дорогу» были давно перепробованы. Если дома были их мужья, то водителя такси изображал Дима или Слава. Мама беспрекословно усаживалась с ними в машину, и они отправлялись в дорогу, в аэропорт. «На аэродром?» – громко уточнял «водитель», когда они усаживали маму на заднее сиденье, и все «провожающие» радостно махали ей в окошко. Она кивала, высоко поднимала острый подбородок, встряхивала редкими кудряшками, словно гордый воробушек, и «такси» отправлялось в аэропорт. На самом деле, оказавшись на заднем сиденье, мама мгновенно успокаивалась и почти сразу засыпала от усталости, становилась трогательной и хрупкой. Так что в аэропорт они, конечно, никогда не ездили, было достаточно проехать пару раз по их коттеджному поселку. Правда, иногда мама бушевала не на шутку, и как-то раз Вере пришлось даже сделать целый круг по кольцевой дороге – мама угомонилась, только когда увидела указатель на аэропорт с нарисованным самолетом. Увидела и тут же заснула.
Как-то однажды она вдруг отказалась садиться в машину Веры – сестры не успели вовремя убрать с заднего сиденья детские кресла, и мама не поверила, что это такси. Тогда Дима раздобыл где-то оранжевые «шашечки» и теперь лепил их на крышу машины каждый раз, когда они – взрослые дети – разыгрывали очередной спектакль.
Что было в этот момент в голове их мамы, какие истории там прятались, девочки не знали, но им хотелось, чтобы ей стало легче. И наверное, эти спектакли были нужны и им самим. На самом деле Лидии Андреевне несказанно повезло и с ее девочками, и с их мужьями, потому что за всем, что бы они ни делали, была любовь. У Лидии Андреевны были очень хорошие дети.
Николай. Тогда
Николай ехал по огромному городу, удобно устроившись на заднем сиденье дорогого автомобиля. Это был его автомобиль, комфортный и быстрый, у него был собственный водитель, да и город этот уже очень давно стал для него своим, тут ему было спокойно, он гордился этим городом. Не дорогой машиной, не своим достатком и достижениями, а именно городом, потому что таким красивым этот город стал во многом благодаря и ему. Давным-давно и, правда, не сразу город разрешил ему стать тут своим, он поверил в него. Николай не обманывал ожиданий. Для него всегда было так важно – чтобы в него кто-то верил.
Едва ему исполнилось шестнадцать, он убежал из дома, не выдержав больше бабкиного вранья, вечного притворства и жестокости. Почти целый год после смерти мамы он старался. Старался сохранить хотя бы такую семью, ведь это все равно была семья, а он был мужчиной. Он старался заботиться о бабке, делал уроки, а все свободное время, даже по ночам подрабатывал где придется. Он очень не хотел бросать школу, хотя бабка ежедневно пилила его за это, обзывала дураком и говорила, что от учения нет никакого толку, говорила, что он вечно гуляет и шляется, а он так сильно уставал, что, придя домой, сразу падал на продавленную старую кровать со скрипучей металлической сеткой и хотел только спать, но рядом, как привидение, тут же возникала бабка. Она никогда не гладила его по голове, не спрашивала, где он был и что делал, не говорила, что для него готов обед или ужин, она всегда произносила одни и те же два слова: «Денег принес?» И если денег не было, потому что… да потому что иногда их просто не было, и не из-за того, что пятнадцатилетнему мальчишке хотелось газировки, и в кино, и в парк с ребятами, а потому что вечно потный и чуть пьяный «старшой» местных шабашников мог взять и не заплатить за то, что они с мужиками полночи разгружали вагоны, или обвинить их в том, что кто-то украл мешок комбикорма, или выдать вместо зарплаты бутылку самогона на шестерых – тогда Коля просто разворачивался и уходил. Пить он не хотел, хотя многие из его ровесников не брезговали выпивкой. Однажды они подкараулили его и избили в кровь, чтобы проучить, ради горстки мелочи, да и просто со злобы. Так что, да, бывало, он не приносил домой денег. И тогда бабка заводила гнусавым голосом одну и ту же «пластинку» о том, что мать Николая, его мама, добрая, светлая и такая красивая, «сызмальства была проституткой», шлялась по кустам и «давала» всему поселку, и «принесла тебя, заплевыша, в подоле». Фантазия у бабки была богатая, а вот сердца, наверное, не было. Он очень часто пытался объяснить себе, почему она была такой, почему ей нравилось говорить все эти гадости, нарочно делать ему больно, нарочно давить на самое дорогое, нарочно так сильно унижать маму. Она же понимала, как это больно? Или нет? Он так и не смог разобраться и решил, что у бабки не было сердца. Не было, и все. Наверное, оно полагается не всем людям. Он слушал бабкины стенания, старался не плакать, вставал и шел на кухню готовить себе ужин – хлеб с солью, иногда пара картошек и луковица. Стакан молока, если повезет, но чаще – просто воды. Бабка волоклась за ним, пересказывая поселковые сплетни и проклиная вечную жару. Ей всегда было жарко, летом или зимой, она всегда жаловалась на духоту и требовала, чтобы он открывал форточку или махал на нее полотенцем. Из форточки едва дуло, и тогда она начинала вторую из своих излюбленных «арий», про вентилятор. Не зря же она стерпела позор и не выгнала из дому гулящую дочь? Не зря же она не выгоняла теперь и ее непутевого сынка? А он-то, похоже, весь в мать, весь в мать… Ох, горе-горюшко. Так и знала она, так и чувствовала. Хорошо, хоть не девка, в подоле не притащит. Хотя, может, приведет еще к ней в дом какую-нибудь дрянь подзаборную, кто ж еще на него польстится. Приведет, как пить дать, приведет, а ей на старости лет придется опять надрываться и опять обо всех заботиться. Мало она хлебала позора? Мало она надрывалась? А? Так неужели неблагодарный внук не может купить бабушке такую мелочь, такую безделицу – вентилятор?! Он не мог. Вентилятор стоил дорого. Он ничего не отвечал, и бабка распалялась все больше, заставляла его сильнее махать на нее мокрым полотенцем, разыгрывала приступы астмы, которой у нее никогда не было, требовала, чтобы он садился рядом с ее кроватью и махал на нее всю ночь, раз он такой никчемный, раз не может купить вентилятор. Раз он такая неблагодарная дрянь… Николай старался не слушать, никогда не оправдывался, но однажды попытался робко спросить, а куда деваются все те деньги, которые он ей отдает? Бабка размахнулась и отвесила ему подзатыльник. Больше вопросов он не задавал, но про себя думал: ладно, квартплата, электричество, за дрова, за уголь, но все равно ведь должно же было оставаться? И куда подевались все деньги, которые всю жизнь отдавала ей мама, работавшая на трех работах, а не «гулящая где попало» и «дающая» всему поселку, – ему было всего пятнадцать, но различать правду и ложь он научился очень рано. В ложь он не верил, он чувствовал ее за версту. Его мама все время работала, потому что бабка все время требовала от нее денег. Может, если бы мама работала меньше, с ней ничего бы и не случилось. И у мамы, в отличие от бабки, было сердце, которое взяло и не выдержало.
На маминых похоронах бабка рыдала громче всех, сморкалась в огромный клетчатый платок, голосила и причитала почему-то в основном о том, какая она бедная. Николай видел, как соседи совали ей деньги, как она хватала их хищной ручонкой, похожей на куриную лапку, и быстро прятала в карман. Маму хоронили в самом дешевом гробу, обитом блестящей голубой тканью с нелепыми оборками по краю. Мама всю жизнь не любила голубой цвет, она его просто не выносила. Гроб выбрала бабка. Мама любила розы. На ее похороны бабка купила белые лилии. Тряпичные лепестки, пластиковые тычинки – самые дешевые цветы, которые можно было найти. Никаких венков, просто веник из этих лилий на пластмассовой палке. Ночью Коля перелез через ограду кладбища, нашел мамину могилу, выдернул из земли воткнутые фальшивые лилии и долго-долго их топтал. Потом сел на землю и заплакал. Он сидел там и плакал, долго, всю ночь, пока не рассвело и не запели птицы, и тогда он ушел. Он не хотел, чтобы его видел кладбищенский сторож, тот стал бы расспрашивать. С тех пор он никогда больше не плакал. Мама любила розы, и он носил ей на могилу шиповник. У него не было денег на розы, а шиповника по краям оврага за поселком были целые заросли. Цветки были крупные и пахли настоящими розами. Он просиживал на крохотной лавочке у деревянного креста до темноты и рассказывал маме все-все-все. А потом уходил. Работать, учиться, угождать бабке. Ему казалось, мама его об этом просила. Потерпеть. Она же сама всегда терпела.
И он терпел. Ходил в школу и хватался за любую работу: разгружал комбикорм, помогал залетным строителям, которые наезжали в поселок на подработки, колол дрова, чинил тачки и ведра, прилаживал новые ручки к помятым алюминиевым бидонам и колеса к старым велосипедам. Правда, за дрова и починку денег не брал, это было по-соседски. За это его угощали пирожками с пасленом или давали кусочек сала.
Вентилятор бабке, как оказалось, он все-таки купил.
Он начал копить на ботинки, потому что старые брезентовые сандалии за лето совсем истаскались и были давным-давно малы, а в сентябре надо было идти в школу. В школу нельзя было прийти в ошметках от бывших сандалий. Он копил на ботинки, но бабка с каждым днем лютовала все больше, отвешивала оплеуху за оплеухой и дошла совсем уж до крайности: мало того что почти не давала ему спать своим нытьем, проклятьями и капризами, теперь она стала прятать от него еду. Несколько раз он заходил на кухню, когда она жадно чавкала, орудуя ложкой в кастрюльке с холодным борщом, – тогда она прищуривала глаз и орала: «Кто как потопает, тот так и полопает», – хотя сама топала исключительно в пределах своей комнаты и не дальше облупленных крашеных лавочек во дворе. Он по-прежнему отдавал ей почти все, что зарабатывал, но стал припрятывать кое-какие деньги в жестяной банке в дыре в дощатой стене под тряпичным истертым ковром. Он все рассчитал: как раз к сентябрю ему должно было хватить на ботинки. На самые простые, черные, дерматиновые, но для него они были чем-то из другой жизни, они были для него надеждой на эту самую другую жизнь – ведь она должна была где-то быть. Ведь не могло же везде и всегда на земле быть только вот так. Он работал без устали все лето, а бабка без устали ругала его, ругала маму, ругала весь свет и больше всего – жару. От жары и духоты ей делалось хуже всего, говорила она, обмахивалась тряпкой, усевшись на табуретку посреди кухни, и шумно вздыхала, повторяя: «Ох, пекло, ох, жарюка, ненавижу, ох, чтоб тебя».
В тот вечер он пришел домой уставший и измотанный. Он уговорил, умолил взять его на стройку нового поселкового клуба, на самую черную работу, и работал там наравне со взрослыми, весь день таскал цемент и раствор, до крови стер ноги и руки, пот застилал глаза, а солнце так жарило весь день, что у него шумело в ушах и страшно болела голова. Денег дали в два раза меньше, чем обещали, да еще наругали за лопнувшее старое ведро, хотели оштрафовать. Он хотел просто прийти домой и просто попить воды, холодной воды из алюминиевой кружки. Шел и мечтал об этой помятой старой кружке, и чтобы от ледяной воды заломило зубы.
На кухне что-то жужжало. Он решил, ему кажется. Стащил сандалии, морщась от боли, отодвинул занавеску из старой простыни, которая должна была преграждать путь к еде вездесущим мухам, и остолбенел: на табуретке восседала бабка, а прямо перед ней на столе жужжал новенький металлический вентилятор. Бабка повернула к нему толстое румяное лицо и расплылась в улыбке. Николай не мог вспомнить, чтобы она вообще когда-нибудь улыбалась.
– Ай, ты мой дорогой, – сказала она. – Уважил бабушку! Надо ж, какой внук у меня, и заботливый, и памятливый, и как что обещал, так и сделает. Нашла я копилочку-то твою, мой ты серебряный, да и сама уж в магазин сходила за вентилятором. Подумала, когда тебе-то, ты ж все гуляешь, все гуляешь. Весь в мать, все шляешься. Я и соседке Глаше говорю, мой-то все гуляет, все гуляет где-то, как с утра подхватится, так и нет его, унесло его, некому о бабушке-то позаботиться, хоть воды натаскать, хоть дров наколоть, все гуляет внучок-то, все где-то носит его, кровь дурная играет, видать. А он, глянь-ка, денежку копил бабушке на вентилятор!
И бабка с ехидным прищуром покрутила у него прямо перед носом той самой пустой жестянкой, в которой он прятал деньги. В дыре в дощатой стене под старым тряпичным ковром.
Николай не сказал ни слова. Он развернулся, босиком вышел из дома и плотно закрыл за собой дверь.
Он вернулся в этот дом только однажды. Тогда он уже жил в столице, был подающим надежды архитектором и собирался жениться на Тамарочке. Когда ему позвонили и сказали, что бабка умерла, он не удивился. Удивилась только Тамарочка, потому что ее жених всегда говорил ей, что он сирота и у него нет никаких родственников. Он запретил Тамарочке ехать с ним. Он пришел в самую дорогую ритуальную контору в поселке и оплатил все, что было нужно. Когда встал вопрос с участком на кладбище, он отказался выбирать на схеме, а настоял на том, чтобы поехать посмотреть самому. Купил огромный букет самых дорогих и душистых роз и попросил сначала заехать на старое кладбище. Агент бюро ритуальных услуг сказал, что мест на старом кладбище больше нет, но при желании, конечно, можно договориться. И выразительно подмигнул. Но Николай только молча покачал головой. Они прошли по старым тенистым аллеям, дошли до могилы с дорогим белым памятником, где на фотографии была смеющаяся молодая женщина. Он поставил в мраморную вазу розы, молча постоял несколько минут, а потом велел агенту ехать на новое кладбище, которое разрасталось на месте бывшего заброшенного пустыря на самой поселковой окраине. Он не сомневался, он точно знал, где выбирать: на самой жаре, на самом солнцепеке, на самом выжженном клочке этого кладбища, куда только изредка долетал раскаленный ветер, принося с собой мелкий острый песок. И хотя агент робко попробовал сказать, что тут не вырастет ни одной травинки, «если вдруг вы захотите цветочки или газончик», Николай категорично оборвал его – он был уверен в своем выборе. Это был отличный участок. Его покойная бабушка будет в восторге, сказал он.
На похороны он не остался. Только оплатил огромный долг за коммунальные услуги – единственное бабкино наследство.
Непонятно, зачем все это вдруг всплывало у него в памяти, пока машина медленно катилась по бульварам. Наверное, красные светофоры и закатное солнце напомнили о том, что было когда-то. Хотя ему так хотелось, чтобы этого куска в его жизни не было. И того, что было потом. Но с тех времен с ним остался и самый верный его человек, его самый близкий друг. Николай улыбнулся, достал телефон и набрал номер.
Лидочка. Сейчас
Сон пахнет полынью. Его легко узнать. Если чувствуешь запах полыни, значит, идет сон. Он уже близко. Сначала просто запах, а за ним тепло – теплый жаркий ветер – можно подставить ему лицо и руки, а потом почувствуешь и под ногами жаркий песок и камешки, как настоящие…
Как же легко быть юной! Все на свете тебе подчиняется, а тело торопится, все время торопится. Зачем идти, когда можно бежать и танцевать? Зачем говорить, когда можно кричать и петь? Зачем делать умный вид, когда можно честно смеяться и горячим шепотом рассказывать тайны? А тайны – все такие важные, и от них буквально зависит вся твоя жизнь, и мир может рухнуть, если только кто-то о них узнает. Никуда не надо спешить, но ты спешишь, все время спешишь, потому что юность – она никому не дает покоя. Какое счастье, что она длится так долго! Она как небо – высокое и бесконечное, надежное и уютное, потому что в небе самый главный и самый любимый человек – папа. Можно прибежать на аэродром пораньше, сесть на крылечке – никто не прогонит, все тебя знают – и ждать папу из рейса, когда он вернется, красивый и строгий, в форме и фуражке, и бежать, и бежать ему навстречу, а потом уткнуться в его запах… И никогда не взрослеть. А вечером в субботу идти с папой в театр, и все будут улыбаться и протягивать ему руки – папу знает весь город, – все станут непременно говорить, какая красавица у него дочь, и как быстро она выросла, и ведь совсем невеста. И папа будет гордиться. Можно будет крепко держать его за рукав, и от него будет пахнуть свежим одеколоном, сигаретами и ветром далеких городов. Пытаться изо всех сил запомнить этот запах, ведь папа скоро опять улетит, и нужно будет провожать его, и стараться не плакать. А потом убежать на поле за аэродромом, упасть на траву, раскинуть руки и смотреть на брюхо самолетов, чувствовать, как земля дрожит от их гула, а когда все стихнет, поймать ветер за крылья и кружиться, кружиться, кружиться! Как легко! Как прекрасно быть юной!
– Мама! Мамочка, просыпайся! Дима, как можно было так включить печку, ей же дует прямо в лицо! Мама! Просыпайся, дорогая, вылезай из машины. Ты и так проспала почти полтора часа.
Кто это может быть? Кто это говорит? Разве я заснула? Заснула прямо на траве? Ну, да, пахнет полынью. А где же ветер? Ведь был же такой горячий ветер… Не надо было так сильно кружиться, папа предупреждал, говорил, не надо. Просил надеть косынку, чтобы не напекло голову. Надо было послушаться, а теперь веки такие тяжелые…
– Мамулечка, дорогая, просыпайся. Вот, хорошо, открывай глазки, пойдем в дом… Фу, Дима, что за запах? Это новый освежитель? Что это, эвкалипт? Господи, как воняет, где ты его взял?
– Это полынь, Вер. В салоне купил. Мне сказали, успокаивает. «Степная полынь» называется. Очень натуральный. Прям полынь-полынь. Как в степи. Я подумал, маме твоей понравится, будет меньше беспокоиться. И тебе в качестве успокоительного.
– Гадость ужасная!
– Ясно, тебе, видимо, его лучше в чай покрошить. Или в суп. Микродозы бесполезны. Может, тебе его пожевать, Вер?
– Сам его жуй, шутник. Шутит он… – Вера в шутку пихнула мужа в бок и опять полезла на заднее сиденье будить разомлевшую маму.
Потом они ужинали, и это был уютный семейный ужин накануне выходных: много еды, много смеха, завтра никому не вставать в раннюю рань, никуда не мчаться. Все дома, даже Ниночка приехала, и близнецы не капризничали, а весело топали, держась друга за друга и пытались поймать таксу Сему. Большая семья, большой дом, в котором как будто и не живет болезнь и тревога.
Лидия Андреевна в строгом платье, с ниткой жемчуга на шее восседала на высоком стуле во главе стола и рассказывала истории, ни разу не ошибившись в датах сорокалетней давности, именах-отчествах, званиях и наградах коллег своего покойного мужа, количестве членов Политбюро и сюжетах старых кинофильмов. Правда, она упорно называла Славу Мишей, сразу же забыла, что только что уже съела два куска грушевого пирога и обиделась, что ей так и не предложили десерт, но и этот конфликт был быстро улажен. Митю и Мотю отправили спать, и Лидия Андреевна сказала, что тоже пойдет к себе, потому что хочет еще почитать на ночь. Вера повела ее наверх по лестнице, наслаждаясь ясным вечером в маминой голове: никаких ссор, скандалов, обид и страхов. Никаких «подозрительных посторонних» в доме. Она помогла маме переодеться, расстелила постель, включила торшер и музыку – Дима сделал специально для нее подборку старых песен и даже нашел где-то старые выпуски новостей. Лидия Андреевна тихонько подпевала, пританцовывала и водила руками по воздуху, улыбаясь кому-то невидимому, но, похоже, очень симпатичному.
– С тобой еще посидеть, мам?
– Нет, не нужно, детка, у тебя и без меня столько дел. Ужин был прекрасный, спасибо! Хотя можно было приготовить и десертик, но и без него все чудесно, просто чудесно. И чай такой душистый, ты добавила чабрец? Это же заварка «со слоном», да, Верочка?
Неужели? Она не верила своим ушам, в последнее время мать узнавала ее все реже, а чтобы помнить еще и имя – это был совсем праздник. Но, похоже, Вера рано обрадовалась.
– Хорошо, что ты стала почаще заходить к нам с папой, – сказала вдруг Лидия Андреевна совершенно серьезно, – мы всегда тебе рады, ты же видишь. Давай больше не будем ссориться, милая, ладно? Тебе пора перестать упрямиться. Разве это профессия – то, что ты выбрала? Не позорь нас, прошу. Нужно идти учиться во второй мед, нужно. Мы же во всем тебе потакаем, мы ведь даже не возражаем, что ты приводишь к нам в дом своего так называемого мужа. Хотя я не слепая и не глупая, Веронька, я же вижу, что он у тебя каждый раз разный… Но я ведь ничего не говорю, муж так муж, называй их как хочешь, главное – чтобы ты была счастлива.
Она пожелала маме спокойной ночи, убедилась, что та приняла таблетки (пару раз она ухитрялась незаметно их выплевывать), и спустилась вниз. Там все еще уютно галдело за столом их семейство. Только уставший от детских притязаний Сема растянулся на полу толстой колбасой с короткими лапками.
– Ну, что, угомонилась? – спросила Мила.
– Да, – вздохнула Вера, погладив собаку и устраиваясь поближе к окну. – Была мила, добра и снисходительна. Ограничилась только замечанием о моем моральном облике.
– Опять меняешь кавалеров как перчатки?
– Да, Дима опять каждый раз разный.
– Нет, вот где в жизни справедливость, скажите вы мне? – наигранно возмутился Дима. – Я таскаюсь с вашей мамой больше всех, между прочим, и по врачам, и по процедурам, и эти гастроли «на аэродром» – тоже вечно я.
– Сегодня тоже гастролировали? – спросила Ниночка.
– Ну, да, видишь же, чемодан в коридоре, не успели убрать.
– Странно, обычно у нее «аэродром» по субботам…
– Погода меняется, пораньше «накрыло».
– Так вот, вы мне скажите, почему я каждый раз разный, а? Здоровый мужик с бородой! Как меня можно не узнавать и путать. Это я-то разный? Ну, ребят?
– А лучше было бы, если бы она тебя узнавала? – спросила Мила, собирая со стола тарелки. – Это счастье, что ты у нас годишься на все случаи жизни: и водитель, и доктор – уговариватель пить таблетки, и курьер из совета министров, и все Веркины мужья заодно! Доешьте салат, кто-нибудь, а? Жалко же выбрасывать, а в холодильнике стечет. И баклажаны вон остались, три кусочка.
– Слушайте, а я вспомнила, – вдруг сказала Вера.
– Что вспомнила? Тебе тоже не дали тортик, бедная моя?
– Да подождите вы, не смейтесь. Я вспомнила ту юбку, Мил. В красных цветах. У нее ведь правда была такая юбка.
– О чем вы вообще?
– Она сегодня собиралась на этот свой аэродром и очень расстроилась, что не может найти юбку, какую-то красную, с цветами. Бред очередной, в общем. Кричала на нас, что мы с Веркой таскаем ее вещи, а она без этой юбки не может лететь. Я ей сказала, что у нее нет такой юбки, а она еще больше рассердилась, расстроилась, Веру потом не узнала.
– Так вот, это не бред! – перебила Милу Вера. – Та юбка, я ее вспомнила! Я была совсем маленькая, а Милка, наверное, вообще кроха. Я маме не доставала даже до пояса, помню, был какой-то праздник, день рождения, наверное: взрослые все танцевали, и мама танцевала, а я устала и хотела к ней на руки, хныкала и цеплялась за эту юбку, чтобы она меня взяла. Огромные красные цветы на ней были. Огромные! А юбка кримпленовая, тогда была такая ткань, кримплен… Модная. Мама вообще красиво одевалась. – Она вздохнула. – И юбка эта была у нее. Точно, была. Она знала, что ищет… Она не придумывала.
– Ну, давайте тогда за юбку. – Дима разлил по бокалам остатки вина. – Раз уж она отыскалась в глубинах памяти! День сегодня отличный, я считаю! И на аэродром скатались всего минут за двадцать.
– Да она потом еще часа полтора в машине спала. Как бы ночью не начала бродить.
– А почему мы на самом деле никуда с ней не ездим? – вдруг спросила Нина.
– Потому что с ней и дома хлопот хватает, – быстро ответила Мила. – Куда с ней ехать? От незнакомой обстановки состояние может ухудшиться, это же стресс, и тогда нам вообще кранты. Не-не, я за то, чтобы не будить лихо.
– Но она же все время хочет куда-то лететь. Вдруг это не просто так?
– Конечно, не просто так. Все с Альцгеймером постоянно куда-то летят и едут, мы же с тобой вместе того профессора слушали.
– Только бабушка ведь не просто так и не все время летит, она же собирается именно в субботу, она знает, что с собой брать… Мне кажется, ей может стать лучше, если с ней куда-нибудь поехать. Ну, а вдруг? Мам? Теть Мил?
– И кто с ней полетит, позволь спросить? И куда? Пункт назначения ты как собираешься выведать? В тысяча девятьсот шестидесятый год нам с ней лететь? А полетишь не туда – начнется скандал и обострение. Нет, мы точно не полетим. У нас работа и близнецы. – Слава решительно помотал головой.
– У меня отпуск еще не скоро, Нинуль, а у мамы работы невпроворот – новые проекты. Не вырваться. Никто сейчас не может… – Дима качал головой и доедал баклажаны, которые все-таки подсунула ему Мила.
– Я могу!
– Нина, прекрати, тебе двадцать лет! Куда ты полетишь с сумасшедшей старушкой?
– Она, во-первых, моя бабушка, а потом уже сумасшедшая старушка. А я, если кто не помнит, будущий врач. И она же крошечная совсем стала, я с ней справлюсь, если что. Она при мне никогда не буянит.
– Нина, это даже не обсуждается! Улетите куда-нибудь, она перестанет тебя узнавать, начнет скандалить и плакать…
– Я дам ей таблетки!
– Или совсем уйдет в себя. Мы, конечно, очень ценим твое рвение и благородство.
– Да нет тут никакого благородства! Она моя бабушка! Я не хочу остаться совсем без нее! Она же всегда была такая… мудрая и железная. А теперь ее у нас почти нет! – Она сказала это так неожиданно звонко, что повисла долгая пауза. – И если у меня есть хоть еще неделя, хоть полнедели с ней, то я хочу, чтобы ей было хорошо… И мне. Пока она совсем не исчезла. Вы же все понимаете! Она исчезает…
Они еще долго говорили и спорили, но каким-то чудесным образом двадцатилетней Ниночке – точной копии своей упрямой бабушки Лидии Андреевны – удалось добиться от своих родственников согласия на самое настоящее путешествие. Через пару недель, чтобы успеть все уладить и собраться. Вера все-таки решила лететь с ними, а если на работе случится форс-мажор – вернуться раньше. Куда лететь, они как-то особо не раздумывали. Решили, главное, чтобы было тепло и лететь не очень долго. Из всех возможных вариантов остановились на Турции: и из-за климата, и из-за сервиса, и потому что к пожилым людям там всегда относились с большим уважением.
Николай. Тогда и сейчас
Николай достал телефон и набрал номер. Абонент недоступен. Набрал снова, усмехнулся, посмотрел в окно. Неужели он опять за свое? Хотя вроде бы и не суббота сегодня. Но иначе он не выключил бы телефон. Знает ведь, старый жук, что ему влетит. Николай убрал телефон в карман и попросил водителя развернуться и ехать в аэропорт.
Он мог бы найти Леонида с закрытыми глазами. За столько лет он выучил тут все наизусть. Не прилет, а вылет, вот сюда, новый терминал. Если не окажется в этом, значит, торчит в старом. Сидит на своем привычном месте у окна или в кафе, смотрит в чашку с кофе, рассматривает пассажиров, улыбается кому-то. Только бы оказался там. Он даже не собирался ругать его и ссориться, но вдруг начал волноваться: а если это не вечная странная блажь, а сердечный приступ? Телефон разрядился, и его друг сейчас лежит в реанимации как неопознанный старикашка, потому что документы с собой он не взял, как обычно, а кошелек мог где-то выронить, да нет, его у него вытащили, конечно, вытащили! Ему стало плохо на улице, и его обокрали, избили и бросили! Стоп, сказал себе Николай, вот тут уже точно хватит. В последнее время он стал ловить себя на том, что всегда начинает первыми прокручивать в голове самые жуткие сценарии, от которых сердце начинало колоть и биться у него самого. Может, возраст? Никто почему-то не предупреждает, что с возрастом приходит вовсе не уверенность и спокойствие мудрого старого льва, а откуда ни возьмись выскакивает трепет подростка: неуверенность, сомнения, страх за все и за всех. Как это подло придумано природой – стареть. Оказавшись на вершине жизни, где наконец-то можно выдохнуть и положиться на собственную твердость, мудрость, опыт, как на надежный навигатор, вдруг осознать, что ты предан. Собственным телом, а потом – и всей жизнью, всем, чего добивался, о чем так мечтал… Он прогнал от себя дурные мысли и быстро прошел по стеклянному переходу в новый терминал, глянул на свое отражение в бесконечных стеклянных стенах и остался доволен. «Мы еще хоть куда, мы еще покажем, на нас еще будут смотреть с завистью, как и положено смотреть на мудрых старых львов, мы ведь еще в силе, мы ведь еще в силе…» – повторял он себе. Или уговаривал.
Стеклянный коридор закончился, распахнулся высокий потолок терминала, он быстро поискал глазами и тут же увидел спину лучшего друга. Так и есть! Старый жук! Сидит за своим столиком, перед ним чашка и блокнотик. Что-то рисует, а может, записывает, делает вид, что занят. Ишь ты. Николай тихо обошел его и положил на плечо руку.
– Ах ты ж… – Леня поднял голову и улыбнулся.
– Думал, спрятался от меня, да? Девушка-красавица, можно вас? – Он отодвинул стул, махнул официантке и уселся напротив. – Что пьешь? Крепенькое?
– Конечно, крепенькое, чаек. Выпьешь со мной?
– Девушка, а мне кофе принесите, пожалуйста и какое-нибудь маленькое пирожное. Совсем маленькое. Есть у вас такие? Совсем маленькие. Вот и хорошо, вот такое и несите.
– Вразнос пошел? – Леонид все еще улыбался. – Пока Тамарочка не видит?
– Ты стрелки-то не переводи. Опять за свое? Давно?
– Сегодня-то? Нет, недавно приехал. А вообще, уже пару месяцев не ездил. Так что ты зря.
– А сегодня чего поехал? Прижало?
– Да не знаю… Наверное… Может, весна, может, давление. – Он засмеялся. – Кто нас, стариков-то, разберет. То ли любовь, то ли давление. А ты чего примчался за мной? Суббота же. Как же Тамарочкин званый ужин?
– Вот, может, поэтому и примчался.
Леонид промолчал, его друг вздохнул, облизнул чайную ложечку, положил на блюдце. Девушка принесла пирожное, но есть Николаю расхотелось.
Званые ужины были многолетней традицией его супруги Тамарочки. И когда-то, в первые годы их знакомства и супружества, он радовался этой ее привычке, он думал, как прекрасно – какая она чудесная хозяйка, как здорово – ведь это станет их бесценным семейным наследием: собираться по субботам за огромным столом, звать лучших друзей, и чтобы все непременно приезжали с детьми, и чтобы было шумно, и весело, и стол весь заставлен, и дом – полная чаша, и они с Тамарочкой всегда и всё только вместе, только рядом. Поддержка и опора, любовь и счастье. Но совсем скоро его мечты раскололись на тысячу кусочков и испарились. Очень быстро он понял, а точнее, ему дали понять, что званые ужины – это не «посиделки с бездельниками, не достигшими в жизни никаких высот», а ответственные и важные мероприятия, на которые звали исключительно достойных и, прежде всего, полезных людей, людей со связями, от которых в жизни зависит очень многое, буквально все. Так ему это и объяснили, именно этими словами, когда он по наивности решил позвать на субботний званый ужин своих друзей, коллег по конструкторскому бюро. Тогда-то он и узнал о важном тайном смысле этой семейной традиции, а заодно и о том, как Тамарочка и ее папа на самом деле относятся к его друзьям. К нему самому поначалу относились не лучше. Да впрочем, и потом тоже.
Николай был готов жениться еще в восемь лет. Всю свою жизнь он мечтал о семье. Но жизнь преподнесла ему много уроков, так что он научился ждать и быть осторожным. А еще он прекрасно понимал, что жениться, не имея за душой ни гроша, – это нечестно. Муж без денег, без карьеры и квартиры – не каменная стена, а хлипкая картонная перегородка, которая вряд ли будет кому-то нужна. Он шел к своей цели не быстро, но уверенно и решительно. Закончил институт, защитил диссертацию, получил хорошую должность в перспективном архитектурно-конструкторском бюро, преподавал на кафедре, а в тридцать два года обзавелся и отдельной квартирой. Маленькой, однокомнатной, на окраине, но своей. В день, когда ему выдали ключи, он влюбился в Тамарочку. За тридцать два года он успел «намечтать» себе будущую жену до мельчайших подробностей, он уже знал всё про ее характер, знал, как она будет выглядеть: непременно темноволосая, с ярко-голубыми глазами, с тонкой талией и длинными ногами, смешливая и легкая на подъем, заботливая и необидчивая. И чтобы непременно с хрупкими нежными пальчиками, которые он будет целовать. Всегда, сколько бы лет ей ни было. Он представлял себе ее платья, что она любит, как одевается, почему-то он решил, что она будет любить шляпки, а вот косынки носить не станет, и еще у нее будет пальто с меховым воротничком и муфтой. Васильково-синее! Разве можно было в те времена найти такую диковину? Все ходили в одинаково сером или коричневом. Может, Николай сам усложнял себе поиски? Разве можно было найти хоть где-то на свете именно такую девушку? Но в тот день, когда он получил ключи от собственного дома и никаких препятствий для женитьбы больше не было, именно эта девушка в васильковом пальто встретилась ему прямо на улице. Более того, как он потом всю жизнь рассказывал друзьям и знакомым, его Тамарочка свалилась на него прямо с небес, как и положено всем ангелам. На самом деле у нее сломался каблук, и она упала на грязный заснеженный асфальт перед Николаем, неловко подвернув ногу, он увидел ее, оцепенел и несколько минут не мог ничего произнести и даже пошевелиться. Потому что это была именно она – его жена, в точности, до деталей. Только в тонких хрупких пальчиках у нее оказалась не муфта, вместо нее она крепко сжимала… потертую веревку. Оказалось, на Николая упала не одна, а сразу две сбывшиеся мечты – Тамарочка тащила за собой деревянные санки, на которых восседал смешной закутанный карапуз. Сын, понял Николай по тому, как у него застучало сердце, сын, сын! Он пришел в себя, быстро помог Тамарочке подняться, отряхнул пальто, подставил локоть и предложил проводить ее до дома. Она улыбнулась ему самой прекрасной на свете улыбкой. Он даже не стал спрашивать, замужем ли она, ему было все равно, он знал, что женится на ней как можно скорее. Они шли под снегопадом по бульвару и говорили, говорили, как будто никак не могли наговориться после долгой разлуки. Теперь они уже вместе тащили за веревку санки, а он все время оглядывался на малыша и в конце концов не удержался и взял его на руки, да так и нес потом до дома долго-долго, никак не мог отпустить.
Тамарочке был всего двадцать один год, она была на одиннадцать лет моложе Николая и не замужем. Малыша звали Петей, и папы у него не было. То есть не было до этого момента. Николай рвался усыновить его еще раньше, чем жениться на его маме. О биологическом отце мальчика в доме Тамарочки говорить было не принято. Нет, говорить о нем было строжайше запрещено. Это был очень приличный и очень богатый дом. Генеральский дом. Павел Яковлевич, собственно, сам генерал, жил со своим семейством в сталинской высотке в роскошной квартире, каких Николай никогда не видел воочию. Почти сто квадратных метров и роскошный вид на прекрасный город. Родители планировали выдать Тамарочку замуж как минимум за перспективного дипломата, но короткий роман с сотрудником дипкорпуса закончился неожиданным и стремительным бегством потенциального супруга и жутким позором для Тамарочки. Признаться в том, что беременна, она боялась до тех пор, пока не стало уже слишком поздно для того, чтобы хоть как-то это скрыть или что-то с этим сделать. Скандал разразился невиданной силы и размаха, мама Тамарочки рыдала, умоляла и буквально висела на руках Павла Яковлевича, преисполненного стремлением немедленно пойти войной на страну, откуда был родом негодный совратитель его единственной дочери, и не просто пойти войной, а стереть ее в порошок. И с карты мира тоже. Придя в себя через пару дней, за которые весь дом успел пропахнуть валокордином, генерал отправил дочь с глаз долой, в Тверь, к своей сестре. Оттуда Тамарочка вернулась уже с сыном. Соседям и друзьям сказали, что отец ребенка геройски погиб при выполнении очередной секретной дипломатической миссии.
Павел Яковлевич быстро нашел для дочери перспективного жениха, известного спортсмена, который как раз заканчивал спортивную карьеру и при помощи влиятельного тестя мог бы заполучить хорошую непыльную должность в олимпийском комитете, но, увы, пару раз сходив с Тамарочкой на свидание, жениться на ней Эдуард категорически отказался. Может, ему не понравилась невеста, а может, он побоялся перспективы сидеть под колпаком у властного тестя, ведь, если верить слухам, звезда спорта был слишком любвеобилен, чтобы ограничиваться одной женщиной, но, как бы там ни было, генерал в очередной раз устроил Тамарочке скандал из-за ее позора, потому что, увы, невесты «с довеском» спросом не пользовались даже при наличии такого весомого аргумента, как тесть-генерал. Обо всем этом Тамарочка почему-то рассказала первому встречному – Николаю, пока они тащили за веревку санки, а потом он нес на руках Петю. Когда они дошли до Тамарочкиного дома и остановились попрощаться под фонарем, Николай, не выпуская из рук карапуза в цигейковой шубке, уверенно и смело сказал Тамарочке: «Я на тебе женюсь». Он не стал предлагать: «Выходи за меня замуж» или спрашивать: «Ты станешь моей женой?» Нет, он слишком долго ждал, чтобы сейчас задавать еще какие-то вопросы. «Я женюсь на тебе», – повторил он. А она так опешила, что кивнула.
Семья отнеслась к нему с большим подозрением, но то, что для других женихов было ужасным препятствием для брака, для Николая стало огромным плюсом и сбывшейся мечтой. Ради Пети он готов был стерпеть что угодно, ему было не привыкать к унижениям и проверкам. В те времена еще не были приняты брачные контракты, но генерал поволок его к своему нотариусу и заставил написать какую-то расписку о том, что в случае их с Тамарочкой развода Николай не станет претендовать ни на какую генеральскую собственность. Он беспрекословно все подписал, ему не нужна была никакая другая собственность генерала, только его единственная дочь и ее единственный сын, которого он усыновил сразу же после свадьбы. Все мечты сбылись. Нежданно-негаданно. Иногда он вспоминал, что в то время постоянно ходил с улыбкой, даже просыпался оттого, что улыбался во сне широко и счастливо. Он так ждал эту новую жизнь, так хотел, чтобы она скорее началась, и вот теперь она вдруг неожиданно смилостивилась и распахнула перед ним все двери. А он шагнул. Не раздумывая…
– Вот поэтому и приперся, – вздохнул Николай. – Слушай, поехали со мной, я тебя умоляю. Я даже не буду ругать тебя за аэропорт, только поехали, а? Не могу туда один, честное слово, совсем не могу…
– Во сколько начало мероприятия?
Опаздывать на Тамарочкины званые ужины членам семьи было не то что запрещено, это было категорически немыслимо.
– В семь, – сказал Николай, не поднимая глаз.
– Половина восьмого, – констатировал его друг, глянув на часы.
Оба вздохнули.
– Ноги не несут? – тихо спросил Леонид.
– Нет, – покачал головой Николай, но тут же бодро встрепенулся и широкой ладонью хлопнул себя по коленке. – Ноги не несут, но водитель отвезет. Поехали, Лень!
– Давай еще пять минут посидим. – Тот даже не шелохнулся. – Смотри, какие люди красивые, все куда-то летят, лето, отпуск. Красота. Какая молодежь стала модная, все симпатичные, смелые, самостоятельные.
– Мы тоже были самостоятельными, – перебил Николай. – Нас жизнь заставляла. А они такие, потому что жизнь у них другая, потому что они сами так хотят. Хотят – учатся, хотят – работают, хотят – женятся или не женятся, хотят – летят. Слушай, – он вдруг задумался и нахмурился, – а чего это мы с тобой никуда не летаем?
– Не-не-не. – Леонид тут же помотал головой.
– Да что за «нет»? Да ты подожди! Ты послушай! Неужели мы с тобой за столько лет не заслужили приличный отпуск, а, Ленька? Вот когда мы куда-то ездили в последний раз? Просто вдвоем! По-дружески.
– Ко мне на дачу, рыбу ловили в прошлом году. Собирались недельку порыбачить, в баньке попариться, но, помнится, Тамарочка уже через два дня тебя домой затребовала.
Замечание про Тамарочку он пропустил мимо ушей.
– Хватит тут сидеть! Хватит торчать тут просто так. Давай уже приедем сюда как нормальные люди, с билетами, с путевками, и полетим!! В какой-нибудь самый крутой санаторий!
– В Кисловодск?
– В какой Кисловодск, Лень? Ну, что ты, в самом деле. Ты совсем отстал от жизни, дружище. Зачем нам Кисловодск, там же одни бабки! Что ты там собрался делать? На бабок смотреть и нарзан пить? Через трубочку? Нет, дорогой мой, решено! Мы с тобой рванем на самый лучший курорт! Можем себе позволить! В честь юбилея нашей дружбы! Сколько мы с тобой дружим? Вот, как раз миллион лет! Так что самый лучший курорт, самый модный! Ну, что скажешь?
Леонид просто пожал плечами, но сопротивляться напору явно перестал. Это все равно было бесполезно.
– Так, давай-ка выясним, куда сейчас летают все самые молодые, успешные, модные. Девушки! – Николай перегнулся через низкое ограждение кафе, пластиковый заборчик, щедро украшенный искусственными цветами. – Девушки! – Две дамы лет пятидесяти в кроссовках и белых спортивных костюмах переглянулись, но остановились. – Скажите нам, милые красавицы, куда нынче стоит полететь в отпуск двум не очень молодым с виду, но юным в душе джентльменам? Вот вы, к примеру, куда направляетесь?
– Мы в Турцию, – хихикнули «девушки».
– Все! Решено! – воскликнул Николай. – Леня! Мы летим в Турцию! И как можно скорее!
Если бы он знал тогда, что уже во второй раз спонтанное решение заставит его жизнь совершить неожиданный крутой поворот… Наверное, он помчался бы к самолету сразу же, не теряя ни одного дня. Но он этого не знал. Они с Леонидом поднялись, расплатились и, оставив официантке щедрые чаевые, отправились на парковку. Пока шли, жаловались на ноющие коленки и давление, поддерживали друг друга то за плечо, то за локоть. Они знали, у них все еще впереди, просто надо пережить всего один званый ужин.
Леонид. Тогда и сейчас
Водителя они отпустили и поехали на машине Леонида. Тот всегда ездил за рулем сам, даже когда стало ныть колено и сдавать зрение. Зрение он поправил в дорогой модной клинике, а водить машину не собирался бросать еще как минимум тридцать лет, как он гордо говорил своим друзьям. На самом деле это было для него очень важно – водить машину: это значило оставаться на плаву, держать руль в руках.
Чем ближе они подъезжали к дому – сталинской высотке, тем мрачнее и задумчивее становился Николай, пока окончательно не замолчал. Леонид не задавал вопросов. В конце концов вопрос задал сам супруг хозяйки званого ужина:
– У тебя же тоже бывает, что домой не хочется?
– Бывает. – Леонид пожал плечами. – Но у меня дома по-другому. У меня дома никого, ну, или я сам. А у тебя полная чаша: Тамарочка, дети, внуки, шум-гам. У меня что: хочу – с телевизором, хочу – без телевизора. Вот такая компания.
– М-да… Чаша… – Николай смотрел в окно и не поворачивал головы. – Может, еще женишься, Лень?
– Может, и женюсь. Мы с тобой еще хоть куда женихи. Странно, что очереди нет.
– А с Зиной после развода так ни разу и не разговаривали по душам? Ты мне не рассказывал ничего. И с Таней? Как Таня-то?
– А чего рассказывать, Коль? Таня отлично, замужем, муж – отличный парень. Виделись с ними недавно. Да и у нас с Зиной все очень хорошо, честное слово. Бывает так: развелись, а на душе хорошо. Как-то правильно. Когда надо было – сошлись, а когда уже ничего не надо было – разошлись. Очень все по-хорошему. Без обид.
Лучший друг Николая очень долго ходил в холостяках. С кем его только не сводили, каких невест ему только не сватали. Но нет, романы не складывались, невесты сменялись и испарялись, Леонид по-прежнему все время проводил на работе. Он как одержимый делал карьеру, которая, похоже, заменяла ему и дом, и семью, не позволял себе никаких буйных выходок, не отличался любовью к выпивке и интрижек с коллегами не крутил. А может, и крутил, но делал это так ювелирно, что даже самым заядлым сплетникам не перепадало ни одной смачной крошки хоть каких-то подробностей. Нет. Он казался непогрешимым. О его единственной странности и слабости знал только один самый близкий друг – о том, что он ездил в аэропорт. Когда-то почти каждый день, потом реже. Потом он все чаще стал ездить туда пассажиром, как будто, не дождавшись по эту сторону, вдруг бросился искать по другую. Жадно летал по миру, в самые разные страны, смотрел, запоминал, фотографировал, записывал, привозил безделушки-сувениры, как будто собирал для кого-то архив впечатлений: вкусов, запахов, и щекочущую легкость в затылке от бесконечных дорог, и холод шелковых простыней в дорогих отелях, и скрип сломанных оконных рам в придорожных крошечных гостиницах, жаркие ветра, обжигавшие лицо, и ледяные реки, ломившие кости. Он бережно складывал в этот свой странный «архив» сутки длинных пересадок в чужих аэропортах, где он тоже по привычке садился ждать и всё смотрел, смотрел на пассажиров, просеивая их бесконечный поток. Потом он возвращался домой, в свою работу, бросался в нее с головой, не оставляя себе ни дня, ни часа свободного времени. А если это время все-таки выпадало, он снова ехал в аэропорт ждать. «Такая уж у меня причуда», – пожимал он плечами и больше ничего не объяснял. Но, с другой стороны, какая разница, какие у кого причуды. Кто-то варит на даче самогон, кто-то собирает старые значки и медали, кто-то заводит трех любовниц, а кто-то ездит в аэропорт ждать. Ничего такого. Просто пожилой человек. Просто кого-то ждет.
Лет пятнадцать назад он вдруг женился. Именно вдруг. Потому что ни о каких романах, ни тем более о помолвках и готовящейся свадьбе никто из друзей и знакомых не знал и даже не подозревал. На работе, а он тогда уже возглавлял известную юридическую компанию, начался переполох. Все, затаив дыхание, ждали и гадали, кто же стал счастливой избранницей шефа. Особенно учитывая факт его крайней разборчивости и многочисленных отвергнутых невест – умниц, красавиц, состоятельных и состоявшихся, коллег и их дочерей, моделей и студенток, которым он преподавал. Новоявленная супруга оказалась самой что ни на есть обычной, очень простой и ничем не выдающейся. Леонид позвонил Николаю и сказал: «Я женюсь. На Зине. Ей негде жить». Его друг на секунду лишился дара речи, нервно сглотнул, а потом положил трубку, прыгнул в машину и помчался разбираться в случившемся.
Но ничего особенно не случилось. Зина была старой подругой Лени, они дружили еще со студенческих лет. Она была даже не подругой, а «своим парнем». Они вместе ходили в походы, готовились к экзаменам, помогали друг другу с переездами и особенно запутанными делами в судах. Ее, эту Зину, никто и никогда не воспринимал как возможную жену Леонида, она была именно другом, надежным плечом и внимающим ухом, которому можно рассказать что угодно, таким другом, что приедет в три часа ночи с бутылкой водки, когда надо выговориться и выслушать. Она довольно долго была замужем, но крайне неудачно. Мужа ее вечно заносило в какие-то неприятности, разборки, аферы, кредиты, драки и чужие постели. А в одно прекрасное утро он сообщил, что разводится с ней, и потребовал покинуть их семейное гнездышко, поскольку куплено оно было на деньги его родителей. Она хотела громко рассмеяться, потому что грозить отобрать что-то у одного из лучших адвокатов города – занятие весьма опрометчивое, но вдруг почувствовала такое облегчение, что быстро собрала свои вещи, забрала дочь-подростка и ушла. Они с Таней доехали на метро до самого конца своей синей ветки, вышли на улицу, и Зина позвонила лучшему другу. «Мне негде жить и у меня нет мужа», – сказала она. «Чем помочь? Что тебе нужно?» – спросил Леонид, а она сказала: «Мне нужен дом». Потом подумала и добавила: «И мне нужен муж».
Через полчаса он приехал за ними на самый конец синей ветки. У двенадцатилетней Тани появилась отдельная комната с окнами на восток. У Зины появился дом. И муж. Они как-то очень быстро все решили, ничего толком не обсуждая и ни о чем не договариваясь. Так бывает с людьми, которые дружат всю жизнь, срастаются в один организм и понимают друг друга без слов и обсуждений. Зине нужен был дом и муж. Леониду нужно было жениться. Так было логично и правильно, человек с его карьерой и положением не мог и дальше оставаться странным холостяком-отшельником. Это вызывало подозрения, вопросы и сплетни. Успешный человек должен быть успешен во всем. Семья – это тоже достижение, показатель надежности, степень доверия. Они поженились. И прожили вместе десять очень хороших, надежных и правильных лет. В доверии и уважении. В уюте, с запахом яблочных пирогов, с елкой под самый потолок на Новый год, с бесконечными разговорами и смехом на кухне, с мерцающими вечерними сумерками, когда по телевизору старый фильм и никому не хочется вставать с дивана и включать свет. Они вместе выходили из дома на работу и всегда предупреждали друг друга, если задерживались допоздна. По воскресеньям он непременно готовил свое фирменное жаркое, и они старались выбраться куда-нибудь втроем. Она гладила его рубашки и подбирала к костюмам галстуки, а он покупал на Восьмое марта ее любимые нарциссы и французские духи. «Нина Риччи». Одни и те же. Он знал, какие она любит. Когда они были еще студентами, она однажды рассказала, что мечтает об этих духах, и он привез ей их из своей первой заграничной командировки. Купил в аэропорту в дьюти-фри, потратил почти все свои командировочные, но ужасно гордился и радовался. Продавщица спросила: «Это для вашей жены?» А он рассмеялся и сказал: «Нет, это другу». С тех пор он всегда дарил их Зине на Восьмое марта. Они по-прежнему рассказывали друг другу обо всем и уважали личное время и личное пространство. Она иногда ездила в отпуск с подругами, никогда не отчитывалась о стоимости купленных нарядов и не спрашивала, куда он ездит по субботам. Субботы были его временем. Таня росла, закончила школу, поступила в институт, вышла замуж. К ней приходили подружки и всегда завидовали идиллии, которая царила в доме: «У тебя не родители, а влюбленные голубки! Вот бы нам так в их возрасте». Леонид водил Зину в театры, она сопровождала его на важных мероприятиях, они ездили в круизы и на рыбалку, любили одни и те же старые фильмы, и у них был «свой» ресторан, где они почти всегда заказывали одно и то же. Все десять лет на вопросы Николая «Ну как у вас?» его друг говорил: «Все отлично», – и никогда не лукавил. Они с Зиной были идеальной парой, это был идеальный брак. Спустя десять лет Леонид однажды вернулся домой, где, как обычно, пахло вкусной едой и тихонько бормотал телевизор. Зина сидела на кухне. Почему-то в пальто.
– Сядь, – сказала она. – Нам надо поговорить.
Он сначала ничего не понял, но послушно уселся на стул напротив нее.
– Я больше так не могу, – сказала она. – Мне нужно рассказать тебе обо всем. Мы же друзья, Лень? Я могу рассказать тебе обо всем как лучшему другу?
Он кивнул. Разумеется.
– Мне нужен твой совет, – сказала она. – Только честный. Как лучшего друга. Как бы ты поступил, если бы знал, что твой любимый человек, твой муж – он тебя не любит? Совсем не любит. Как женщину. Дай мне совет. По-дружески.
У него по спине пробежал холодок, но он нашел в себе силы посмотреть ей в глаза и кивнул.
– Рассказывай. Я твой лучший друг, и я все выслушаю.
И она сказала ему все, что хотела. Как дотошный юрист, она не упустила ни одного факта, ни одного вещественного доказательства. Она подробно рассказывала лучшему другу о своем браке, о своем муже. Ему самому о нем же самом. Ничего не скрывая. В основном она говорила только об одном элементе, который отсутствовал в их браке, и это был факт, его невозможно было оспорить: в их прекрасном браке недоставало лишь одной детали – любви. Не дружеской, не братской, не товарищеской, а страстной, сумасшедшей, неразумной и нелогичной любви. У них был идеальный правильный брак, построенный на взаимном уважении, понимании и доверии: редкий, уникальный случай, о котором твердят все психологи! Вот о чем надо мечтать, вот к чему надо стремиться. Прописное счастье, в котором бы жить и радоваться. Но идеальный брак на вкус оказался пресным прогорклым пирожком без начинки. Это был бесконечный скучный фильм, жить в котором Зина отказывалась. Потому что она была влюблена в Леню. До сих пор. А он в нее не был. По-прежнему. Она влюбилась в него еще студенткой, а когда поняла, что с его стороны мужского интереса к ней нет, согласилась на роль «своего парня», но все равно верила, что это изменится. Даже когда в первый раз выходила замуж и когда уходила от первого мужа, она верила. Когда они с Леней наконец поженились, она уже не верила, а твердо знала: теперь все изменится, она дождалась! Но в первую брачную ночь он чмокнул ее в щеку, пожелал спокойной ночи и тут же заснул в пижаме, застегнутой на все пуговицы. Конечно, у них был секс, но совсем не такой, каким она себе его представляла, и не тот, какого она хотела. И если в дружбе они всегда были как будто единым целым, то в сексе становились абсолютно чужими и посторонними другу людьми. Стоило им снять одежду, и между ними тут же вырастала ледяная стена. Хотя она очень старалась, но ее муж как будто ничего не замечал. И теперь она честно признавалась во всем лучшему другу. По щекам у нее текли слезы, она нелепо слизывала их языком, улыбалась и говорила, говорила. О том, как покупала дорогое белье, делала эпиляцию, втирала в кожу самые душистые кремы, как она соблазняла, заигрывала, возбуждала и покупала инжир и устрицы – афродизиаки, способные растопить и камень. Ей так советовали. Она успела воспользоваться всеми советами, у нее было полно времени, целых десять лет, она пыталась заставить его ревновать своими отъездами с подружками, она была по-честному страстной в постели, но весь ее пыл исчезал очень быстро, потому что это ведь невозможно, когда твой муж с тобой в постели только потому, что так надо, так положено, и он не хочет тебя обижать. Так ей казалось. Он ведь спал с ней просто потому, что не хотел ее обижать? Разве можно обижать лучшего друга. Если у них и был секс, то всегда в спальне, всегда с почищенными зубами и после душа, всегда с выключенным светом и под одеялом, всегда одни и те же дежурные позы и прикосновения. Она знала, что он будет делать сейчас, а что потом, куда положит руку, и так – каждую минуту, она все это знала наизусть. А еще ее муж в постели всегда молчал. Он был внимательным и нежным. Но он молчал. И никогда на нее не смотрел. И вот это было невыносимо… Она вздохнула, помолчала, а потом призналась лучшему другу, что подозревает – у ее мужа есть другая женщина. И попросила совета: что же ей делать? Лучший друг очень долго не отвечал. Он думал, как поступить. Как муж? Схватить ее и не отпускать? Разубедить, расцеловать и сделать вид, что этого разговора не было? Но она пришла за советом не к мужу, а к лучшему другу.
– У твоего мужа нет другой женщины, и он все эти десять лет не спал ни с кем, кроме тебя, – сказал Леонид. – Об этом даже не думай. Твой муж готов ради тебя на любые подвиги, он никогда тебя не предаст. Он готов отдать тебе все.
– Кроме своего сердца? – подсказала она. – Потому что оно очень давно кем-то занято.
– Да, – кивнул он. – И как твой лучший друг я могу дать тебе только один совет: уходи. Твоему мужу будет больно, он будет мучиться совестью и скучать. Но он переживет. А ты должна уйти. Ради страстной, сумасшедшей, нелогичной и безумной любви. Потому что она того стоит. Это я говорю тебе как твой лучший друг.
Ему даже не пришлось подавать ей пальто. Она знала, что он скажет, и заранее собрала вещи и оделась. Когда они стояли в дверях, он заметил на тумбочке ее духи и протянул ей коробочку, но она покачала головой.
– Я всегда ненавидела этот запах, – сказала она. – В юности увидела флакон в каком-то журнале, и мне их очень захотелось. А когда ты их привез, я была так счастлива, но запах… Он оказался таким сладким и прилипчивым, что меня чуть не стошнило. Я ненавидела эти духи, просто не хотела тебя обижать.
Зина ушла. Он купил ей большую квартиру, чтобы у нее был дом. Она по-прежнему помогала ему с запутанными делами в суде. Иногда они даже пили кофе вдвоем. Они больше не были мужем и женой, для этого им не хватило совсем немного, но и друзьями они больше не были, для этого они слишком далеко зашли. Вернуться назад с той стороны перейденной черты было невозможно. А может быть, муж так и не сумел простить лучшего друга. Или наоборот? Но, если честно, и Зина, и Леонид после развода не выглядели грустными или несчастными. Все случилось так, как и должно было быть. Она вскоре опять вышла замуж. По любви. Она заново влюбилась. А Леонид так и не разлюбил аэропорты.
Лидочка. Тогда
У портнихи в ателье сшили платье. Солнце-клеш. Как оно ей шло! Нежно-розовое, с тоненькой полоской, лиф в обтяжку, а юбка огромная, широкая, легкая! Ей все время хотелось кружиться. Она так ждала этого праздника. Последний школьный вечер, и все-все придут, весь город, наверное. И папа тоже непременно придет. Жаль, что у них в последнее время не ладится с мамой. Хотя раньше было еще хуже. Раньше Лида каждый день боялась, что папа улетит и больше не вернется. Мама все время или злилась, или плакала и кричала на папу, когда он был дома, а плакала чаще всего после того, как к ней заходила соседка Сима, та, что работала на почте. Сима никогда не была замужем, что было немудрено при ее характере, все местные мужчины старались держаться от нее за версту, а приезжие, даже те, кто по незнанию легкомысленно попадался в ее цепкую хватку, старались как можно скорее выбраться оттуда любыми способами. Однако Сима считала себя экспертом в области семьи и брака и обожала совать свой нос в чужие отношения за неимением собственных. Лидочке хотелось вытолкать ее за порог, стоило только заслышать ее противный скрипучий голос, весь город знал, что Сима таскает сплетни и врет напропалую, но мама почему-то ей верила. Лидочка возвращалась домой из школы, и внутри у нее все сжималось, когда она слышала с кухни: «Да точно тебе говорю, точно!» Тогда она уже знала, что мама весь вечер будет плакать, а когда вернется папа – кричать ему разные ужасные вещи. Папа и так нечасто бывал дома, а когда прилетал, ей хотелось только радоваться, а не слушать их с мамой крики и скандалы.
О приближающейся катастрофе она узнала тоже случайно, пораньше вернувшись домой из школы: у порога стояли стоптанные боты Симы, к стене привалилась пузатая сумка с газетами и письмами, а с кухни доносились всхлипывания. Лидочка бесшумно прошла по коридору и притаилась за дверью.
– Да точно тебе говорю, точно! – скрипела Сима, явно задыхаясь от восторга по поводу новой добытой сплетни.
«Интересно, о ком она на этот раз?» – подумала Лида, но в тот же момент похолодела.
– У твоего Андрея другая баба! В Ейске, а может, в Бийске, нет, в Ейске… Не помню, дери его. То ли Ейск, то ли Бийск.
– Да как не помнишь? – всхлипнула мама. – Это ж совсем разные города! Так в Ейске или в Бийске?
– Тебе какая разница? – скрипнули одновременно прокуренная Сима и старенькая табуретка под ней. – Баба у него! А у ней, говорят, дите уже! Он настрогал!
– Кто тебе сказал? – Голос у мамы сорвался.
– Говорю тебе, сама слышала, Таня-заикашка рассказывала Люде Богатыревой, ей Нюся рыжая сказала, ейный, то есть Нюсин, муж с твоим же вместе на аэродроме работает! Баба у него, говорю! И дите уже там! А ты все сидишь! Усвистит мужик, и поминай как звали. Лидка у тебя вон почти взрослая, школу через пару годков закончит, всё, считай, невеста. Так и чего ему тут, летчику твоему, залетчику? Дочку вырастил, алиментов платить не надо. И упорхнет соколик, крыльями не помашет! Не понимаешь, что ли? Раз уж дите настрогал!
У Лидочки подкосились коленки. «Она врет! – стучало у нее в голове. – Она все врет!»
– Что делать… Что же делать… Делать-то что? – причитала за хлипкой дверью мама.
– Да уж, Катерина, вот дела-то у тебя теперь. Вот и доверяй им, мужикам. А что тут делать? Он уж все понаделал. Тебе теперь чего? Позору не оберешься, как усвистит. Я б им, таким, причиндалы всем рубила бы топором прям, ага, или б зелья какого подсыпала, чтобы на других баб не лез! Есть у тебя зелье какое?
– Какое зелье, Сима? Что ты несешь? Откуда у меня зелье?
– Так надо к бабке идти тогда! Чего сидеть? Чего ты сидишь? Отворот ему делать от бабы той надо. Или зелья просить, чтоб отсох у него к чертям! Так им всем и надо! Чтоб отсох у них у всех, кто гулящий! Давай, слышь, узнаю тебе про бабку, какая у нас тут посильнее. Сходишь, все сделаешь, навек твой будет. Отсушим его от той бабы. А если не подействует, – она заговорщицки понизила голос, – то можем и на смерть ей заговор сделать, например. А чего? Чего ты глаза таращишь? Ну, не знаю, ты сама решай, но куда уж тянуть, Кать? Куда тянуть-то?
Лиде за дверью стало совсем дурно. Неужели мама и правда соберется отравить папу или убить кого-то? Разве она сможет?
– Не пойду я ни к каким бабкам, – тихо сказала мама, и Лида выдохнула. – Людей морить – грех на душу брать.
– Ох, какая ты праведная, я погляжу! Ну, тогда нечего мне тебе сказать, Катя. Тогда готовься. Позору охватишь – еще и Лидке на весь бабий век её хватит. Весь поселок уже шепчет, а тогда шептать уж не станут, уж во весь голос начнут, уж кости тебе перемоют, только держись. И останешься бобылихой! И Лидку замуж никто не возьмет! Кому она нужна – сирота от мамки-брошенки!
– Сима! – взмолилась мать. – Ну какая она сирота? Лиду-то хоть оставь! Что делать-то, скажи ты мне? Что делать?
– Ох, непутевая ты, Катька, потому что непутевая и есть! Не слушаешь, когда тебе дело говорят. Чайку мне подлей пока, что ль. Говорила я тебе, мужика надо в ежовых рукавицах держать! Что ты с ним все нюни разводила, в платья наряжалась да пироги ему пекла! Вот, допеклась!
– Так он и дома почти не бывает. Он ведь летчик, Сима. А как иначе? Я же жена ему, я дом должна содержать, пироги печь и борщом встречать, так и мама моя всегда говорила. Чтоб еда была всегда горячая, постель мягкая да жена всегда ласковая. Тогда никакой мужик ничего на стороне искать не станет.
– Вот и дура твоя мама! – рявкнула Сима. – Надо было меня слушать, как я тебя учила: как он на порог, а ты ему сразу по морде!
– Так за что?
– Заслужил потому что! Чтоб знал! За что, оно всегда найдется! Во, видишь, нашлось, да поздно уже! А надо было построже, не борща ему, а леща! А-ха-ха! По мордасам! – Сима закатилась хриплым смехом от собственной шутки. – А ты все миловалась да борщи крутила!
– Да я и не миловалась особо. Давно уже… Я в последнее время как раз старалась… Ну да, построже… Ругала его… Сердилась. Грозилась…
– Грозилась – это правильно! – Сима громко отхлебнула из блюдца. – Но, видать, маловато.
Они замолчали, Сима пила чай, охала и время от времени материлась, мать всхлипывала. Лидочке хотелось развернуться и мчаться в аэропорт, и просить дядю Мишу, мужа той самой «рыжей Нюси», чтобы сказал ей правду, а лучше – нет! – лучше, чтобы он сейчас же отвез ее к папе, в Ейск, в Бийск, на край света, куда угодно. Потому что она знала – это все вранье, и папа так ей и скажет. Папа все ей объяснит и вышвырнет эту вонючую Симу из дома раз и навсегда! И у них опять все будет хорошо, как раньше. От этой мысли ей сразу стало легче, и она уже хотела развернуться и убежать, как вдруг за дверью Сима сказала:
– А знаешь, чего, Катька, а ты забеременей! Вот чего! Лидка-то выросла, ею уже мужика не привяжешь, она уже не дите, а ты ему возьми и еще родь! Лучше пацана! Точно! Ты прям постарайся, чтоб пацана.
– Сима, да что ты? – Мама даже перестала всхлипывать. – Да как это? Что ты говоришь? Мне тридцать шесть, куда ж рожать, неудобно даже от людей.
– А брошенкой оставаться удобно? В тридцать шесть! На старости? А? Ну, не знаю, ты сама смотри, Катерина, а выбор-то у тебя небольшой. Или к бабке, заговор делать, или рожай. От младенца твой Андрей никуда не денется. Он мужик-то хороший. Ходок, как все они, но мужик хороший. От младенца не убегит! Рожай, Катька! Потому что иначе никак тебе! Или рожай, или вешайся!
Мама не повесилась. А ровно через девять месяцев у них с папой родился Мишенька. И папа никуда не исчез. Правда, он стал каким-то другим. Поседел и немножко состарился. Ведь так люди старятся? Не когда на лице выползают морщины, а когда в глазах кто-то будто выключает свет и глаза уже больше не светятся. Вот тогда даже молодые люди становятся старичками. Так и Лидочкин папа вдруг стал грустным «молодым старичком». Хотя он очень любил Мишеньку, да тот еще, как назло, оказался слабеньким и очень болезненным. Папа стал меньше летать, просил начальство не ставить его в рейсы, а больше оставался «на земле», потому что мама могла позвонить на аэродром в любую минуту – Мишенька температурил, Мишеньку обсыпало, Мишенька задыхался, его рвало, поносило, он кашлял, у него были вечные диатезы и колики, да чего только с ним не было, – и каждый раз его срочно надо было везти к доктору или мчаться за редким лекарством в райцентр. Мама была так занята Мишенькой, что на Лиду почти не обращала внимания. Вот только когда весь поселок стал готовиться к выпускному в школе, мама как будто очнулась, спохватилась и, может, из чувства вины вдруг заказала для Лидочки платье у самой лучшей портнихи в ателье. То самое, нежно-розовое, солнце-клеш. И дала денег на парикмахерскую, на прическу.
В день выпускного бала Лидочка была самой красивой! На школьном дворе собралась толпа: выпускники, родители, родственники, все нарядные, все с цветами, гремела музыка, пожилые учительницы в лучших своих нарядах вытирали глаза платочками, и сирень цвела так празднично! И по небу летели волшебные облака! Выпускников построили для главной школьной фотографии: в последний раз весь класс вместе, учителя, а в центре директор и завучи. Лидочка все время вставала на цыпочки, вглядывалась в толпу и ждала, когда же придут мама и папа. Больше всего она ждала папу, она так мечтала, что он придет и будет ею гордиться, и обнимет, и прижмет к себе, чтобы все видели, что она его дочь, он станет хлопать в ладоши, когда ей будут вручать аттестат и, может быть, даже прослезится. Она так старалась весь последний год, не пропускала ни одного урока, учила, запоминала, зубрила, не спала ночи перед экзаменами только ради одного – чтобы получить медаль! Чтобы папа мог ею гордиться! Слова злобной соседки крепко засели у нее в голове. О том, что папа ушел бы от мамы, потому что ему было наплевать на уже взрослую Лиду. Она поняла их именно так и изо всех сил старалась доказать ему, что она самая лучшая, самая старательная, самая красивая и умная дочь. Она сдала все экзамены на пятерки, и сегодня ей должны были вручить аттестат и медаль «За особые успехи в учении». Не какую-нибудь там серебряную, для неудачников, а настоящую – золотую! Лидочка подпрыгивала на стуле (для фотографии их построили в несколько рядов, и она оказалась на самом высоком ряду, на стульях), и все смотрела и смотрела вдаль, но родителей не было видно. Ей вдруг на секунду показалось, что в толпе мелькнула синяя детская коляска, но это были другие люди, которые тоже пришли на выпускной с маленьким ребенком. «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» – крикнул фотограф, и все дружно застыли с улыбками, а потом рассыпались кто куда. Лида побежала к школьным воротам, подождала там несколько минут, она уже хотела мчаться домой, узнать, что случилось, поторопить маму. Наверняка та в последний момент решила еще раз покормить Мишеньку или переодеться, чтобы выглядеть понаряднее. Лидочка заставила себя улыбнуться: они придут, непременно придут! Она даже покружилась, поправила юбку и снова беспокойно стала смотреть на дорогу. Никого. Тут в громкоговоритель объявили, что всех выпускников и гостей приглашают в актовый зал для торжественной церемонии. Ну как же так! Лидочка даже топнула ногой от нетерпения и отчаяния. Она то поворачивала голову на дорогу, то опять смотрела на школьные двери и поток нарядных людей. Простояла у ворот до последней минуты, когда все уже зашли в школу и ей махнул их сторож, дядя Митя. Тогда она прикусила губу, еще раз глянула на дорогу и, стуча каблучками, побежала в зал. «Они успеют! Они еще придут», – тихо говорила она, приказывая себе не плакать. Все расселись по местам, шум и галдеж стихли, на сцену школьного зала поднялся директор. Только бы он говорил подольше! Папа непременно успеет. Она обернулась, и тут прямо у нее на глазах учитель физкультуры закрыл дверь в зал. Лидочка про себя обругала его козлом и прикусила губу. Ну, ничего. Папа сейчас придет. Он постучит, и ему сразу откроют. Лидочка заняла рядом с собой два места, но на них плюхнулась чья-то мамаша в кудряшках и с бантом на обширной груди. «Тут занято! Извините», – отчаянно шикнула на нее Лидочка. «Все уже в зале, опоздавших не ждут!» – хмыкнула в ответ толстуха. «Ничего, ничего страшного, – снова сказала себе Лидочка. – Не плакать!» Папа сейчас придет, она увидит его и помашет, и он сразу ее найдет. Все будет хорошо! Вот сейчас, сейчас он придет.
Она очнулась, когда директор дважды произнес ее фамилию. Медалистов награждали самыми первыми, и Лидочка не могла сказать: «Подождите, пожалуйста, подождите, мне не нужен никакой аттестат, мне не нужна никакая медаль без моего папы! Вы же все его знаете! Он летчик! Он пилот! Он самый лучший на свете! И он сейчас придет!» Нет, она ничего не сказала. Как во сне она поднялась на сцену, заставила себя улыбнуться – ей хлопали громко-громко, директор говорил что-то про гордость школы, про блестящее будущее, но она ничего не понимала и почти ничего не видела из-за накативших на глаза слез. Она взяла аттестат и коробочку с медалью, кто-то сунул ей букет цветов, она сказала «спасибо», вернулась к своему месту, постояла пару минут, а потом бросилась бегом к закрытой двери. Выбежала на улицу, задыхаясь от слез, и помчалась за школьное здание, чтобы ее никто не видел. Солнце-клеш развевалось на ветру огромным розовым цветком, она мчалась по дорожке из мелких камешков так быстро, как только могла, но тут что-то попало ей под ногу, и она упала. Неловко, как маленькая, разбив в кровь коленки. Ей было так больно, так больно! От обиды, от разочарования! Коленок она не чувствовала, аттестат и цветы полетели в разные стороны, и Лида только успела заметить, как ее золотая медаль выкатилась из коробочки и покатилась куда-то в пыль… Она закрыла лицо руками и зарыдала.
Ей казалось, она плачет тут целую вечность, но слезы все не заканчивались, они как будто ручьем лились сначала только из глаз, а потом стали капать откуда-то сверху. Она не сразу сообразила, что прогремела гроза и начался ливень, она все плакала и плакала, пока кто-то вдруг не закрыл ее от дождя пиджаком. Она подумала, что это папа, и быстро подняла заплаканное лицо. Но перед ней стоял совсем незнакомый парень, хотя на минуту ей показалось, что она его где-то видела.
– Расшиблись? Больно? – спросил он.
Она кивнула. Ей и правда было очень больно.
Он быстро подобрал ее цветы и аттестат, она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:
– Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.
– Да, – хрипло сказала она. – Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.
И протянула к нему руки.
Почему так темно? И что это за комната?
Лидия Андреевна встала с кровати. Под ногами оказался пушистый ковер, но в комнате было холодно. Она поежилась. Глаза постепенно привыкли к темноте, она разглядела торшер и включила свет. Странно. Чья это комната? Она никогда раньше тут не была. Как она тут оказалась? Она совершенно ничего не помнила. В голове были какие-то обрывки. Выпускной вечер, она ждала папу. Много людей, все поздравляют… Медаль! Точно! Где ее медаль?! Она быстро поискала вокруг, медали нигде не было. Что же это? Она ведь так и не показала ее папе! Где же медаль? И как она вообще попала в этот дом? Она открыла дверь и осторожно вышла из комнаты. Какой большой дом… И как тут тихо. Ах, вот в чем дело! Лидия Андреевна вдруг все поняла. Она не могла просто так забраться в чужой дом, ни за что на свете, ее не так воспитывали! Значит, ее вынудили какие-то очень серьезные обстоятельства. Значит, люди из этого дома украли ее медаль. Золотую медаль! И ей пришлось забраться к ним, чтобы ее вернуть! Ей надо ее вернуть! Надо срочно найти медаль!
Николай. Тогда
Званый ужин был явно в разгаре. Уже в лифте пахло чесноком и какими-то аппетитными приправами.
– Баранья нога? – Леонид повел носом. – Вкуснотища. – Он потер руки.
– Ага, – кивнул Николай. – Как обычно. Заказывали у Миши. Ты помнишь его, наш мясник? Он во все крутые рестораны, между прочим, теперь поставляет. У него племянник барашков держит в деревне. Привез самого лучшего.
– Понятное дело, самого лучшего. А к чаю лимонный пирог будет?
– И лимонный пирог, и ватрушки.
– Лимоны, небось, с самой Сицилии заказывали? У Джакомо, у которого племянник лимонный сад в деревне держит? Или у Луиджи? Или прямо у Жан Поля, который Бельмондо?
– Слушай, хватит! – возмутился Николай, хотя его друг, конечно, был прав. Желание пускать пыль в глаза всегда было одним из главных желаний Тамарочки.
Все началось с того самого лимонного пирога. После неожиданного знакомства и такого же неожиданного предложения руки и сердца жениха почти сразу же пригласили знакомиться с родителями. До этого Коля с Тамарочкой встречались от силы неделю, но зато каждый день, гуляли по парку, говорили и не могли наговориться, как будто очень давно не виделись и успели сильно соскучиться. Заходили в кафе, смотрели друг другу в глаза и держались за руки: он держал в руках ее тонкие пальчики. Они сразу же начали обсуждать будущее, как прекрасно им будет втроем, с Петей, а потом у них обязательно появятся и общие дети. Николай был на седьмом небе, как будто он наконец получил заслуженную награду, утешение за все обиды, за детство, за то, что в его жизни было так мало любви, заботы и понимания. Тамарочка заглядывала ему в глаза, стряхивала снег у него с рукава, и он таял вместе с этим снегом. Он начинал какую-то фразу, а она подхватывала. Разве так бывает? Как будто и мысли у них были одинаковые! Разве это не счастье? Он видел в ее глазах, что она никогда не оставит его и никогда не предаст и что она всегда будет только с ним, только с ним одним, эта волшебная девушка, ведь она так на него смотрит, так его слушает…
Когда она позвала его знакомиться с родителями, он очень волновался, но при этом внутри был несокрушимым, как скала. С одной стороны, для него было очень важно, что о нем подумают и поддержат ли родители невесты их брак, а с другой стороны, ему было совершенно все равно: даже если бы его выставили за дверь и запретили приближаться к Тамарочке на пушечный выстрел, он бы выкрал ее любыми способами и умчался с ней на край света. С этой самой лучшей, самой волшебной девушкой. Со своей будущей женой.
Выгонять его никто не собирался, наоборот, мама Тамарочки, Марина Петровна, весь вечер была милой и улыбчивой, она буквально излучала доброту и искренность, так ему показалось, все время подкладывала на тарелку новые блюда, улыбалась и смотрела, как он ест, не сводила с него глаз и расспрашивала о семье, учебе и работе. Как мама, как настоящая мама. Уже через час он готов был расплакаться от счастья. Если бы его мама дожила до этого возраста, она тоже была бы такой же доброй и такой же красивой, с такими же морщинками у глаз. Он с благодарностью ел и хвалил все, что появлялось у него на тарелке, и не пропускал ни одного слова будущей тещи. А вот папа-генерал за весь вечер не проронил почти ни звука, только буравил будущего зятя острым взглядом из-под кустистых бровей. Он был не в восторге, далеко не в восторге, это читалось у него на нахмуренном лбу. Но бестолковая дочь не оставила ему выбора, ее нужно было выдать замуж как можно скорее. Нужен был штамп в паспорте, а дальше было бы проще. После того как доели жаркое с картошкой, салатами и соленьями, попробовали все домашние наливки и настойки, Тамарочка побежала на кухню ставить чай, а ее мама принялась расхваливать ее Николаю на все лады, хотя в этом не было никакой необходимости. Он и сам знал, что такой умницы, красавицы и отличной хозяйки ему не сыскать во всем свете. И тут генерал вдруг тяжело поднялся из-за стола и все так же молча махнул ему, позвав за собой в кабинет. Там он указал ему на кожаный диванчик, а сам сел за огромное бюро темного дерева, включил зеленую настольную лампу и сложил перед собой здоровенные кулаки.
– Я тебя пробил, – низким хриплым голосом сказал генерал.
– Простите, я не понял, – робко улыбнулся Коля.
– По каналам своим. Ребята мои тебя пробили, все я про тебя знаю, ты мне не думай. Вот только не пойму, то ли ты на самом деле такой простачок-дурачок, Николаша, то ли… В общем, так, слушай сюда, если ты вздумал на Тамарке жениться ради приданого, то ты губы закатай. Квартирка-то, небось, сильно понравилась? Красота, а не квартирка, да? Ради такой квартирки можно и на порченой невесте жениться, и заплевыша ее усыновить. Но не по твоему рту кусок, Николаш. Без штанов сюда пришел, без штанов и уйдешь, если, конечно, рискнешь уйти. На своих ногах точно не уйдешь, имей в виду. Только посмей мне Тамарку обидеть или квартирку у нас оттяпать, в асфальт закатаю, никто с собаками не найдет. Да тебя и искать никто не будет. Без роду ты и без племени.
Неизвестно, то ли на Николая так подействовал контраст между тем, как говорила с ним будущая теща и как заговорил генерал, то ли спусковым крючком стало то самое слово, которое так любила повторять его бабка, но он вдруг встал, почему-то застегнул на пиджаке все пуговицы, а потом шагнул к столу с зеленой лампой и спокойно сказал:
– Вы, конечно, правы, Павел Яковлевич. Я без племени, но я не дурачок. И я сам закатаю в асфальт каждого, кто посмеет обидеть мою жену. Вас я не боюсь. Ваша квартира мне не нужна, потому что у меня будет лучше. И еще. Никогда не смейте называть моего сына заплевышем. А мы с Тамарой вместе решим, стоит ли ему общаться с таким дедом.
Он развернулся и вышел из кабинета. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется тяжелая дубовая дверь. Но из-за нее раздалось только:
– Ах ты ж!!
В тот момент он хотел только одного – немедленно взять Тамарочку за руку и уйти из этого дома. Как можно быстрее. Бежать бегом вниз по лестнице, и чтобы она бежала за ним. Но она стояла на пороге кухни и держала в руках тот самый лимонный пирог. И он растаял – так она всегда на него действовала, она могла делать с ним что угодно. Она заметила, что с ним что-то не так, и растерялась, а он не хотел ее пугать. Поэтому он спросил:
– Ты сама испекла?
Она не успела даже кивнуть, как у нее из-за спины появилась Марина Петровна и защебетала о том, как прекрасно Тамарочка печет, и какие она готовит борщи, а какие воздушные у нее получаются венгерские ватрушки с творогом и блинчики с припеком… Она все говорила и говорила, а он ничего не слышал, он держал Тамарочку за руки, которыми она сжимала тарелку, и запах этого пирога так и остался самым ярким запахом за всю их семейную жизнь. Сколько раз потом он ел этот пирог и удивлялся тому, как за сладостью может прятаться такая противная горечь.
Он настоял на том, чтобы Тамарочка с Петей переехали к нему как можно скорее. Сразу же после свадьбы. Его немного удивило, что Тамарочка не слишком рвалась переезжать, но ей пришлось согласиться. Он боялся, что Петя поначалу будет бояться в новом доме, долго привыкать и плакать, но карапуз вел себя прекрасно, а плакать в первый же вечер ни с того ни с сего начала Тамарочка. На вопросы, что случилось и что ее так расстроило, она не отвечала, только мотала головой и размазывала по щекам слезы. Николай обнимал и гладил ее, пытался утешать как мог, но она, в очередной раз горько всхлипнув, вдруг подскочила, умчалась в ванную и заперлась там. Он ничего не понимал. Он долго стоял под дверью, говорил, как сильно ее любит, и на всякий случай извинялся и просил прощения, если что-то сделал не так. Дверь не открылась. Через час захныкал Петя, и Николай опять робко постучался в собственную ванную к собственной жене и сказал, что малыша пора бы покормить и уложить спать. Он очень любил детей, но имел ни малейшего практического опыта жизни с ними. После этой просьбы всхлипы усилились, а когда терпение у него закончилось и он пообещал выломать дверь, защелка открылась, из-за двери высунулась заплаканная Тамарочка и тихим голоском сообщила:
– Я не умею…
– Чего ты не умеешь? – не понял Николай, пытаясь удержать на руках Петеньку, который уже начал рыдать от голода и извивался ужом.
Оказалось, что Тамарочка не умела вообще ничего. То есть совсем. Ни укладывать, ни кормить, ни купать собственного сына, ни стирать его одежду, ни одевать его на прогулку. Все это делала их няня, Людмила Степановна. И да, лимонные пироги и пышные венгерские ватрушки готовила тоже она. Тамарочка не имела никакого представления даже о том, как пожарить яичницу. В генеральском доме всегда было полно прислуги. Николай так сильно любил свою молодую жену, что даже не рассердился.
– Ничего, моя хорошая, ты научишься, – сказал он Тамарочке и только хотел поцеловать ее заплаканное личико, как получил звонкую пощечину. А сразу же после нее свой первый семейный скандал.
Тамарочка не собиралась учиться подобной ерунде. Она была бриллиантом, тщательно ограненным своим папочкой, она должна была сиять, а не месить тесто. Вот что она выкрикивала ему, пока он целовал макушку рыдающего от голода и испуга Петеньки, пытаясь его успокоить. Она выплеснула на него все свои накопившиеся обиды, всю ярость из-за несправедливости, которая с ней приключилась. «Есть женщины для любви, а есть – для работы!» – прокричала она финальным аккордом, и дверь ванной снова захлопнулось. Он почему-то не стал выламывать двери и кричать ей что-то в ответ. Он был согласен, он всегда с ней соглашался. Конечно, она была бриллиантом, и она была для любви. Он и любил ее до бесконечности. И мог только мечтать, чтобы эта любовь стала взаимной.
В этот же вечер к ним переехала жить Людмила Степановна. Николай не возмущался и не роптал по поводу того, что жить в однокомнатной квартире с малышом и его няней молодоженам не слишком удобно, он просто стал работать еще больше, налаживал нужные связи, открывал собственную компанию, выходил на новый уровень, чтобы как можно скорее переехать в квартиру побольше, а потом – еще больше. После большой четырехкомнатной квартиры у них появился и загородный дом. Каждый раз Людмила Степановна переезжала с ними – безмолвный свидетель всей их жизни, тихий добрый ангел. Она готовила вкусную еду, пекла пироги и растила их детей. Через два года после свадьбы родился Витя, а еще через полтора года – Вероника. И Николай был счастлив. Все равно. Несмотря ни на что. Каждое утро и каждый вечер, после скандалов и перед ними, он все равно повторял себе: «Как же я счастлив. У меня есть семья, у меня есть моя жена и мои дети. Я отец. Я муж. У меня есть моя семья. Я очень счастлив».
Николай. Сейчас
Дверь в квартиру была приоткрыта, оттуда доносился смех и музыка – играли на пианино.
– Смотри-ка, мы как раз к романсам подоспели, – подмигнул Леонид и похлопал друга по плечу. Тот только вздохнул. – Слушай, можно, я разуваться не буду? Потом не обуюсь, чертова подагра, – добавил он шепотом уже в прихожей. – Колька, ну кто это мог подумать, что у нас с тобой – и подагра! Откуда? Мы же еще хоть куда, покрепче всей этой молодежи… Иногда сам над собой смеюсь: подагра, стариковская же болезнь, у меня, у молодого… А у тебя как, подагра не мучает? Говорят, соли…
Но Николай его не слушал. Оттягивать экзекуцию не имело смысла, и он, набравшись храбрости, отправился в гостиную, где вокруг старинного инструмента стояли и сидели гости, а Тамарочка музицировала, изогнув спину и периодически встряхивая длинными светлыми волосами. От прежней нежной темноволосой девушки давно не осталось и следа.
Лет в пятьдесят его жена вдруг решила, что ей тридцать шесть. И ни годом больше. С тех пор начались инвестиции Николая в вечную молодость, как называл это Леонид. Тамара и раньше уделяла своей внешности много внимания, но теперь это превратилось в настоящую маниакальную страсть. Она находила самых лучших пластических хирургов, не вылезала из салонов красоты, ездила на какие-то «очищающие и омолаживающие ретриты», и ей было все равно, на каких островах они проводятся. Она наращивала, откачивала, подкачивала, подтягивала, шлифовала. Он платил. Косметолог Тамары успела купить квартиру и регулярно меняла машины – Николай шутил, что она должна молиться на каждую морщинку его жены, потому что на борьбу с любым новым признаком старения неизменно бросались любые средства. Тамарочку не смущало даже то, что после очередной пластики один глаз у нее некоторое время закрывался не полностью, и ей приходилось спать в маске, а днем ходить в темных очках, чтобы не пугать окружающих: ее не смущали осложнения от наркозов и побочные эффекты от процедур и уколов. Она была женщиной для любви. Она была обязана держать целый мир в трепете влюбленности в нее одну – прекрасную и неповторимую. Пленять, восхищать и вдохновлять! А ее муж был обязан платить.
– И-и-и войди в тихий са-ад ты как те-ень! – успела пропеть Тамарочка, и именно в этот момент на пороге появился Николай.
– А вот и хозяин дома! – радостно провозгласил кто-то из гостей.
– Мой дорогой! – Тамарочка тут же выскочила из-за пианино и бросилась к мужу. – Дорогие гости, а вот и Николай Иванович! Мой супруг! Мой герой! Мой дикий лев! Моя опора и отрада! – Она впечаталась в его щеку мокрым поцелуем, от нее сильно пахло спиртным. С недавнего времени любовь к вину и более крепким напиткам едва ли не стала побеждать страсть Тамарочки к косметическим процедурам.
– Простите меня покорно, друзья! – Он широко улыбался и жал руки. – Служба, сами понимаете.
– Это я его задержал, – раздался у него за спиной голос Леонида. – Ругайте меня! Он был на совете директоров, а потом я заехал и отвлек его по своим делам. Тамарочка, красавица, не сердись, это все я виноват, я его задержал.
– Ах ты негодник! – Тамарочка запрокинула голову и закатилась наигранным смехом, как будто исполняла роль в оперетте. – А раз ты виноват, то тебе штрафную! Ну-ка, штрафную Леониду Сергеевичу! Несите штрафную!
Все зашумели, опять начались разговоры, шутки и смех, гостей позвали к столу, зазвенели бокалы, подали новые угощения. Тамарочка по-прежнему не умела готовить и по-прежнему любила производить впечатление, но теперь на кухне колдовала не уютная Людмила Степановна, а их личный шеф-повар и служба кейтеринга. Баранья нога и лимонный пирог в меню званых ужинов оставались неизменными, стол ломился, вино лилось рекой, Тамарочка декламировала стихи и исполняла романсы, гости аплодировали и не скупились на комплименты. После очередного исполнения она объявила, что сейчас будут танцы, и удалилась «на минутку к себе в будуар». Николаю кто-то позвонил, и он тоже вышел из комнаты. Поговорил по телефону, зашел на кухню поблагодарить повара – высокого седого грузина, они были знакомы давно, и Николай очень его ценил. Он уже собирался вернуться к гостям, но сначала хотел зайти в ванную, дернул ручку, открыл дверь и обнаружил в ванной перед зеркалом Тамарочку, которая поправляла макияж.
– Ты тут, моя родная. – Он улыбнулся и поцеловал ее в открытое плечо. Даже сейчас она позволяла себе весьма откровенные декольте.
В ответ его жена резко повернулась к нему, с омерзением вытерла плечо и прошипела:
– Сволочь.
– Тамара. – он вздохнул. – Давай не будем сейчас начинать? Все прекрасно, все довольны, подумаешь, опоздал. Я же тут, дети здесь.
– Неужели тебе так сложно хоть раз в жизни прийти вовремя? Раз в жизни! Я что, ради себя стараюсь? Это что, мне одной нужно? Мерзавец!
– Вообще-то это ты собрала гостей. И за сорок лет нашего брака я опоздал от силы раза три.
– Да как ты смеешь? – взвизгнула она. – Это же все ради тебя, ради твоей репутации! Ради твоей карьеры! Ты хоть понимаешь, какие это труды, ты хоть понимаешь, что все на мне? Весь дом на мне!
– Тамара, какие труды? – он устало опустился на край ванны. – Ты за всю жизнь ни одной тарелки не вымыла. У нас повар и целый отряд, который готовит, подает, приносит, уносит, моет и убирает. Ты просто полчаса побыла со своими гостями без меня, но с тобой тут, на секундочку, еще трое наших взрослых детей.
– Вот именно! С их отпрысками! Ты же сам знаешь, что от маленьких детей у меня мигрень! Терпеть не могу этот писк и визг. Зачем они их притащили? – Она картинно сжала виски. – Кто их просил?
– Внуки здесь? – обрадовался он. – А почему я их не видел? Как хорошо, что ребятню привели! Где же они? Тамара, где дети?
– Где-где? Разумеется, в детской, с няньками! Где им и положено. Где они, по-твоему, должны быть?
– По-моему, они должны быть вместе со всеми. По-моему, так положено любимым детям: ползать под столом, играть, носиться, пачкаться шоколадом, сидеть на коленках у взрослых и визжать от радости. И почему у тебя тогда мигрень, если они взаперти в детской и ты их даже не видишь?
– Потому что я знаю, что они тут. И от этого у меня начинаются спазмы в голове! У меня же такие слабые сосуды! Боже! Ты никогда меня не понимал, никогда!
– Тамара, я пойду, пожалуй. – Он поморщился как от боли и тяжело поднялся, ухватившись за край раковины. – Пойду посмотрю на моих чудесных внуков и, наверное, хорошенько выпью. И съем кусок мяса пожирнее. И пирога. С яблоками. Лимонного мне что-то не хочется.
– Тебе нельзя мучного. Что ты за идиот! Мучного, соленого и жирного тебе нельзя. Ожиреешь и впадешь в маразм. Будешь как тупая свинья. Хотя ты и есть свинья.
Он вышел из ванной и даже не посмотрел на жену. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется дверь. Но из-за нее донеслось только:
– Спишь сегодня в гостевой на кушетке!
Леонид сидел на диване с бокалом виски и что-то оживленно обсуждал с молодым мужчиной в голубом джемпере, оба жестикулировали и смеялись. Николай остановился на пороге гостиной, посмотрел на них и улыбнулся, как будто оттаял.
– Принесите мне чашечку чая, пожалуйста, – попросил он девушку в форменном фартуке, которая несла на кухню стопку тарелок. – С лимоном, если можно.
– Конечно, Николай Иванович, – кивнула она, а он поблагодарил и направился к дивану.
– Что обсуждаем? Какие новости? – спросил он и присел рядом.
– Да вот, Петр мне рассказывает про свою командировку, а я слушаю открыв рот и горжусь. Вот так крестник у меня, вот молодец!
– Да что вы, дядь Лень, не захваливайте. – Тот просиял и подвинулся. – Николаш, садись лучше сюда, тебе там неудобно? Как день прошел? Я вчера тебе звонил, ты не отвечал, я волновался. Ты хорошо себя чувствуешь?
– Все в порядке, Петенька, все у меня в порядке, сынок…
– Объясните мне только одну вещь, – вдруг перебил его Леонид. – Петр, вот скажи мне, почему, ну почему вы все зовете вашего отца Николашей? Откуда это взялось? Что это за дрянь, этот Николаша? Он что, приказчик в лавке?
– Тихо-тихо, Лень…
– Не закрывай мне рот, Коля! Меня каждый раз передергивает, когда я это слышу! Что за мерзость такая? Он же ваш отец! О-тец! Он вас вырастил! Откуда этот Николаша взялся?
– Я не знаю, дядь Лень… – Петр смутился и растерялся. – Мама нам в детстве так говорила. Чтобы ее звали при людях Тамарой, она якобы от этого моложе выглядит. А папу нас приучили так звать, мы так привыкли, как-то оно само собой…
– Это противно! Что за неуважение! Я сейчас выпил, и поэтому скажу: вы взрослые люди, прекратите так делать! Ваш отец – золотой человек!
– Леня! – громко перебил его Николай и взял за руку. – Перестань, прошу тебя. Это наше семейное. Все в порядке. Не кричи на Петю, не нужно. Он ни при чем, он привык. И вообще… У меня хорошие дети, Леня. У меня очень хорошие дети…
Лидочка. Сейчас
Мила вскочила посреди ночи от грохота. Что-то упало. Ей показалось, она слышала звон стекла. Может, окно разбилось? К ним кто-то залез? Она быстро выбралась из постели, потрясла за плечо Славу, выбежала из комнаты и прислушалась. Тихо. Странно, может, ей показалось. Она включила в холле свет. Никого.
– Что за шум? – Из комнаты вышел Слава, протирая глаза.
– Ты тоже слышал?
– Ну, да, внизу что-то гремело.
В этот момент на кухне опять раздался грохот и звон битого стекла. Мила быстро побежала вниз по лестнице.
– Проверь детей, чтобы не проснулись! – крикнула она Славе. Она уже догадалась, кто шумит.
На кухне горел свет. Мила остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что прошел снег – весь пол был засыпан белой мукой, рисом и вермишелью, тут же валялись жестяные и стеклянные банки, в которых хранились крупы и макароны. На стуле стояла хрупкая старушка в ночной рубашке почти до пят и выбрасывала все из распахнутого кухонного шкафчика. Она ловко открыла крышку на пузатой стеклянной банке, пошарила внутри, прищурилась, как будто искала там что-то на ощупь, а потом грохнула банку об пол – зазвенели осколки, по шершавой коричневой плитке запрыгали белые фасолины.
– Мама, – выдохнула Мила. – Что случилось? Почему ты не спишь? Мам! Что ты тут делаешь?
– Она должна быть где-то здесь! Куда ее спрятали? – Лидия Андреевна как будто ничего не слышала, продолжая рыться в шкафчике. Волосы торчали во все стороны, щеки разрумянились от напряжения.
– Мама, слезь, пожалуйста! – Мила подошла к ней. – Ты упадешь и сломаешь себе что-нибудь. Что ты ищешь? Ты что-то потеряла? Давай я тебе помогу?
Лидия Андреевна посмотрела на нее сверху вниз и на минуту остановилась.
– Кто вы? – спросила она.
Мила вздохнула. Она никогда не знала, что именно творилось в данный момент в маминой голове и как правильно отвечать на этот вопрос, чтобы не спровоцировать слезы и истерику.
– Кто вы такая? – повторила Лилия Андреевна еще раз, отчеканив каждое слово. – Так это вы спрятали мою медаль? Сейчас же признайтесь!
– Какую медаль?
– Не притворяйтесь! Вы с виду приличная женщина, а на самом деле мерзавка и воровка! Как вы могли украсть медаль? И спрятать ее в своем доме! Теперь я вынуждена все тут обыскать! Думаете, мне приятно рыться в чужих шкафах? Но имейте в виду, я все равно найду ее! – Она развернулась, схватила с полки банку с черным перцем и перевернула ее прямо на Милу.
«Хорошо, что не молотый, – подумала Мила, – сейчас бы чихала до утра».
– Мама, – тихо сказала она. – Что за медаль? Не волнуйся, пожалуйста, ты у себя дома. Ты в безопасности, все хорошо. Мы все тут, мы все найдем. Мама!
Лидия Андреевна на минуту застыла и медленно повернула к ней лицо.
– Мама? – повторила она и нахмурилась. – Вы назвали меня мамой?! Да это же… Это же просто… – Она задохнулась от возмущения. – Вы что, ненормальная?! Посмотрите на себя, вы же взрослая женщина! Как я могу быть вашей мамой? Вы соображаете хоть чуть-чуть? Я так и знала, вы не в себе! Поэтому вы украли медаль? Вы постоянно у меня воруете! Сначала перчатка, теперь медаль! – Она вдруг быстро сунула руку в шкафчик и швырнула в Милу деревянную мельницу для соли. Та едва успела увернуться.
– Что за шум, а где драка? – На кухню зашел Дима, за ним появилась сонная Вера. – Ох, какая красота… – Он оглядел пол.
– Мы ищем медаль, – сообщила Мила.
– Олимпийскую или «За отвагу»? – Чувство юмора не покидало Диму даже в самых странных ситуациях.
– Пока не выяснили, – сказала Мила.
– А вы все кто такие? – Лидия Андреевна чуть попятилась на стуле, и Вера кинулась к ней, чтобы подхватить, если та упадет. Под ногами захрустели горошины перца. – Не смейте меня трогать! Бандитка! – Лидия Андреевна пригрозила ей пальцем. – Кто вы все такие? Вы преступники! Вы все заодно? Кто из вас украл мою медаль? Я не уйду отсюда без медали! Верните мою медаль!
– Я пока поставлю чай, – вздохнул Дима. – Это, похоже, надолго. Сначала медали, потом ордена пойдут. Там у вас Мотька с Митькой не проснулись? А то еще они добавят жару.
– Дмитрий и Матвей ведут себя образцово-показательно, в отличие от некоторых, – тихо сказал возникший из темноты Слава и добавил уже громче: – Лидия Андреевна, дорогая наша, давайте я вас сниму со стульчика, и мы вместе попьем чайку, а потом пойдем досыпать. Очень рано еще, особенно для медалей.
– Ага! Значит, вы знаете, где моя медаль? Негодяй! Мерзавец! Значит, вы ее спрятали! Отдайте! Я требую! Немедленно отдайте ее мне! – Она распалялась все сильнее. – Это моя медаль! Я ее заслужила! Я должна показать ее папе! Он ждет! Куда вы ее дели? Вы ее продали? Что вы за люди? Как вы посмели продать мою медаль?
Все молчали. Никто не понимал, что делать, а Лидия Андреевна тем временем снова начала швырять на пол все, что оставалось в шкафчике: пакетики с приправами, сухой барбарис, чечевица, соусы, томатная паста…
– Там в дальнем углу банка меда, – тихо шепнула Мила сестре. – Хоть бы не добралась. Хороший мед, жалко будет.
Но она добралась. Тонкими сморщенными ручонками она подняла литровую банку над головой и грохнула об пол.
– Так, ну хватит! – Дима подскочил к стулу, чтобы унять распоясавшуюся тещу, когда та вдруг резко притихла и в ужасе посмотрела на свои руки.
– Что это такое? – тихо спросила она. – Смотрите… Смотрите, что у меня с руками? Почему у меня такие руки?
Дима осторожно снял ее со стула и поставил на пол, а она протянула к нему руки и вдруг начала плакать.
– У меня что-то с руками. У меня руки как у старухи… Как же так? Какие страшные руки. У меня тут пятна… Что это за пятна? Почему… Я чем-то заболела? Это болезнь? Я болею? Я ничего не помню! Я совсем ничего не помню… Почему я здесь?
Она неловко опустилась на пол, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Вера села на стул, готовая сама вот-вот расплакаться, Слава пошел в чулан за метелкой и пылесосом, а Дима поднял Лидию Андреевну, усадил на диванчик у окна и стал гладить по спине. Она плакала, спрятав в ладони лицо, плечи дрожали. Дима некоторое время молчал, ждал, когда она немного успокоится, Слава подметал пол и тихо ругался, Мила поставила чайник и гладила сонную собаку. На пороге кухни появилась закутанная в одеяло Ниночка, Дима приложил палец к губам, чтобы она не ляпнула ничего лишнего.
– Не холодно? – спросил он Лидию Андреевну.
– Нет, – раздалось из-за рук.
– Вот и хорошо. Может, наденем носочки?
– Нет.
– Ну, можно и без носочков. Посидим босиком. Пока никуда не пойдем, посидим тут у окошка. Чтобы не прилипнуть. Пол у нас сегодня очень липкий. У нас такое бывает. Частенько…
– Что у меня с руками? Так страшно. Так страшно…
– А давайте, я вас укрою пледиком? У нас такой отличный тут пледик есть. Очень теплый.
Она молчала.
– А руки завтра намажем кремом, и все пройдет. Ой, да сейчас такие кремы придумали, разок намазал – и руки как новые. Все пройдет. Отличный у нас есть крем, и для рук есть крем, и для лица, и для пяток. Может, чайку?
– Нет. Что это за крем? «Люкс»?
Дима повернулся к Вере и скорчил гримасу, она покачала головой и помахала руками – нет!
– Зачем же «Люкс»? Нет, это совсем другой крем, заграничный.
– Хорошо. «Люкс» скверно пахнет. Я его не люблю.
Дима замолчал, обвел глазами кухню. Пол, весь засыпанный мукой и крупами, а теперь еще в разводах от метелки и швабры, Слава, вляпавшийся в мед тапком и матерившийся одними губами, разбитая ваза для фруктов, раскатившиеся зеленые яблоки.
– Яблоки-то в этом году сплошная мелкота, – вздохнул Дима. – Не уродились совсем в этом году яблоки.
Вера посмотрела на него и улыбнулась.
– Вот в прошлом году были яблоки. Прямо с дыню. Отличные яблоки. Сочные, сладкие. А в этом году – мелочь. И кислые. Не уродились совсем.
– Я не люблю яблоки, – раздалось из-за прижатых к лицу ладоней.
– Понятно, – кивнул Дима. – Ну и хорошо тогда, что не уродились. Ну и леший с ними, с этими яблоками. А что любите? Груши?
– Да.
– Вот и отлично. Тогда мы завтра пойдем и купим груш. Сейчас ляжем спать, а завтра встанем, наденем красивую одежду, удобные туфли наденем, шляпку и пойдем в магазин.
– На рынок.
– Можно и на рынок. Да, лучше мы пойдем на рынок. Будем там торговаться и все пробовать. И купим груш и сладкого перца. И аджики. Такой, чтобы аж слезу прошибала.
– Пирог.
– Купим пирог?
– Вы что, тоже ненормальный? – Руки наконец убрались, на Диму посмотрели заплаканные глаза. – Пироги не покупают на рынке. Это опасно, можно отравиться. Пирог надо самим испечь. Грушевый пирог.
– Испечем. – Он вытер маленькое заплаканное лицо огромными ладонями. – А хотите чайку? С вареньем?
– Да, – кивнула Лидия Андреевна.
– У нас тут и грушевый пирог остался. Как раз один кусочек, – сказала Вера. – Будешь… будете пирог?
– Буду. Я вас не знаю, но буду.
Она выпила чашку чая, съела пирог. Молча, только иногда всхлипывала. Вся семья расселась вокруг стола, время от времени тихонько переговаривались, делая вид, что все в порядке. Ниночка сидела рядом с бабушкой и гладила ее по руке.
– Я что-то устала, – сказала Лидия Андреевна, собрав с блюдечка все крошки. – Если пирога больше нет, то я пойду домой. Мне очень надо домой. Вы сможете меня проводить?
– Конечно, – сказала Мила. – Вы же тут недалеко живете. Я знаю ваш адрес, я вас провожу.
– Спасибо. Мне правда нужно домой, мама начнет волноваться, что меня так долго нет. У нас Мишенька болеет, мне нужно домой, помочь маме с Мишенькой. Благодарю вас за чай. И за пирог. Очень вкусно. Вы хорошие люди. Приятные. Может быть, я познакомлю вас с мамой. Или как-нибудь приведу к вам поиграть Мишеньку. Он милый мальчик. Только очень болезненный. Я приведу его к вам, ладно? Ну все, мне пора. До свидания.
Она поднялась из-за стола, Мила набросила ей на плечи плед и повела наверх, в ее комнату.
– Всем выдать по медали, – выдержав долгую паузу, сказал Слава.
– Особенно Диме.
– Да ладно вам. Все уже набили руку. Главное, чтобы заснула сейчас. В чай капнули успокоительное?
– Конечно.
– Тогда все в порядке, заснет.
– Пусть ей приснится, что она со своей мамой. Видите, как она скучает, – сказала Ниночка.
– Да уж. – Дима встал из-за стола и потянулся. – По маме скучать – дело понятное. Главное, чтобы не приводила к нам поиграть Мишеньку. А то придется мне Михаил Андреича опять с лестницы спускать. Дивный говнюк, дивный. Все, ребятки, я спать.
Николай. Сейчас
Николай никак не мог заснуть. Кушетка в гостевой спальне была неудобная, узкая и противно скрипела, стоило ему шевельнуться, повернуться на другой бок было вообще немыслимой задачей. Так он и кряхтел, ежился, пристраивался поудобней, заставлял себя закрыть глаза и ни о чем не думать, но снова открывал их, и взгляд в полутьме опять начинал шарить по бесчисленным вешалкам с Тамарочкиными платьями. Гостевая спальня в их городской квартире давно превратилась в гардеробную его жены: старые платья, пропахшие нелюбимыми уже духами, старомодные наряды, которые были надеты от силы один раз на какое-нибудь пафосное мероприятие, коробки с надоевшими туфлями, чехлы с приевшимися пальто и шубами. А теперь сюда был сослан и неугодный муж, каким-то образом из главного мужчины жизни превратившийся в статусный кошелек, не более того. Он вздохнул, кушетка скрипнула. Когда-то, много лет назад, кто-то из его коллег, намного старше него, мудрее и опытнее, сказал ему, что любовь и страсть в браке могут прожить от силы года три-четыре, а потом исчезают, таков закон природы, ничего не поделаешь, и тогда уже главным становится не страсть и не секс, а взаимное уважение и понимание, обязанности и обязательства, вот на них и надо будет строить всю жизнь. Николая ужасно возмутил тот совет. Он был неисправимым яростным романтиком и был уверен, что любовь никуда не может деться и через десять лет, и через пятьдесят. А если есть любовь, то и страсть никуда не денется. Как можно не хотеть любимого человека, не желать его каждую минуту? Он тогда был уверен, они с Тамарочкой будут самыми пылкими любовниками и сейчас, и когда им будет по семьдесят.
Но у Тамарочки, однако, и на этот счет мысли оказались совершенно иными. В ее системе ценностей секс всегда был ценной валютой и средством изощренных болезненных манипуляций, он выдавался в награду, а за малейшую провинность его можно было лишиться на несколько недель, а то и месяцев. Николай мечтал, что его жена будет легкой, и смелой, и вечно хохочущей, и будет дразнить его, бегая по дому голышом, и неважно, сколько ей будет лет, он всегда будет ее обожать, будет ею восхищаться. Из беготни голышом с самого начала ничего не вышло: с первого дня с ними поселилась няня Пети, а по совместительству повар и домохозяйка. Николай с Тамарочкой прятались в темноте под одеялом, запирались в ванной, дожидались, пока Людмила Степановна с малышом уйдут гулять, но и тогда старались сделать все побыстрее, наспех, чтобы их не застали. После того как родились Витя и Вика, Тамарочка поправилась и очень переживала из-за потери своей точеной фигурки. Он повторял, что любит ее любую и ему все равно, насколько тонкая у нее талия, да и есть ли она вообще, не за талию же любят жен. Но Тамарочка воспринимала со страшной обидой все, что бы он ни говорил, она стала кутаться в какие-то немыслимые кружевные пеньюары, носить многослойные комбинации, корсеты и чулки с подвязками, которые он терпеть не мог. Он не хотел развязывать тесемки, отстегивать лямки, цепляться за кружева и выпутывать ее ноги из чулок и подвязок, он хотел просто прикоснуться к своей жене, обнять ее, прижаться к ней, тискать и целовать ее там, где ему захочется, а не только в строго обозначенные ею места, и чтобы для этого не нужно было сначала полчаса распаковывать ее и при этом ужасно бояться что-нибудь зацепить или порвать. Малейшая затяжка на чулке расценивалась как умышленное злостное преступление, что приводило к немедленно и безвозвратно испорченному настроению супруги и ссылке нарушителя на старую раскладушку, а потом на эту вот кушетку. Однажды он не выдержал, возмутился и спросил, зачем тогда она все это на себя надевает, все эти ценные вещи, если так боится за их сохранность. Может, лучше без них? Этот вопрос, конечно, был огромной ошибкой. Непоправимой. Тамарочка рыдала, воздевала к потолку руки в кружевных рукавах и обвиняла его в неблагодарности, черствости, неотесанности, называла мужланом и солдафоном с полным отсутствием вкуса и понимания эстетики, а он все это время сидел на краю кровати, смотрел на свою жену и думал, куда же подевалась та наивная искренняя девушка, которая так преданно смотрела на него тогда, под снегом под фонарем…
Званый ужин завершился почти без потерь и происшествий. Но без танцев, увы, не обошлось. Эту часть торжества Николай в последнее время воспринимал особенно болезненно. Конечно, многое зависело от количества выпитого Тамарочкой горячительного, но чаще всего танцы удавались настолько буйными и разнузданными, что в любом парижском кабаре рыдали бы от зависти. Чем старше становилась его жена, тем жарче становилась танцевальная программа: никаких медленных композиций, никаких сдержанных вальсов, только страстное танго, только цыганочка и еще одна бурная непонятная пляска с размахиванием руками и произвольными взбрыкиваниями, которую она почему-то называла румбой. Во время румбы он предпочитал незаметно скрыться из бальной залы. И не только потому, что его мучил жуткий испанский стыд. Телодвижения супруги пугали его настолько, что он боялся, как бы она не вывихнула себе что-нибудь или не сломала шейку бедра. В партнеры по танцам Тамарочка обычно выхватывала кого-нибудь из зазевавшихся или неопытных гостей, по наивности не подозревающих, что именно их ожидает. Тамарочке хотелось исполнять сложные поддержки, неожиданные выпады и внезапные долгие вращения, а бедному кавалеру нужно было следить, чтобы она случайно не грохнулась обо что-нибудь головой и не зашибла никого из легкомысленно оказавшихся поблизости. Гости же, разумеется, засыпали хозяйку дома комплиментами, а она, закончив выступление и многократно раскланявшись, сообщала им, прихлебывая из очередного бокала, что ее невероятная гибкость и грация – результат многолетних занятий в юности в знаменитом балетном училище. Откуда в голове у супруги взялся этот факт, Николай так и не выяснил. Ее мама, Марина Петровна, однажды лично подтвердила ему на семейном празднике, что ни в какое балетное училище Тамарочка никогда не ходила. В детстве ее, правда, пытались водить в танцевальный кружок в местном доме культуры, но очень скоро стало ясно, что Тамарочке категорически не подходят никакие занятия, если они требуют хоть каплю стараний и усердия.
Тамара танцевала, гости шумели, Николай прятался у себя в кабинете. Дверь приоткрылась.
– Николаша, мы уходим.
Он снял очки, посмотрел на сына.
– Хорошо, Витенька. Спасибо, что приехали. Там мама…
– Еще танцует, да. С Евгением Александровичем.
– Пойду тогда снимать ее с Евгения Александровича и заканчивать все это… веселье.
– Помочь?
– Не нужно, я справлюсь. Вы поезжайте, малышка устала. Может, на праздниках на дачу ее к нам привезете? И сами побудете, отдохнете, свежим воздухом подышите. Дом-то большой.
– Приедем, конечно. Николаш, я спросить хотел… Мне неловко так, я прям как дурак себя чувствую, отец машину подарил, а я опять…
– Сколько тебе надо?
– Да только на резину. Спасибо!
– Переведу на карточку.
– Ага! Ну, мы поехали. Пока!
– Пока, ребятки! Осторожней там. И напиши, как доберетесь.
Гости разошлись, в гостиной открыли окна, со стола уже убрали все тарелки и рюмки, оставалась только скатерть в пятнах и разводах и пара кофейных чашек. Во главе стола одиноко восседала Тамарочка и задумчиво созерцала бокал с вином. Николай остановился в дверях, замешкался на минуту, но потом шагнул в комнату и подошел к ней.
– Все разошлись. Вечер был чудесный. Ты прекрасно все организовала, моя дорогая.
– Еще бы. – Она подняла на него мутный взгляд. – И все ведь ради тебя. Как же ты не понимаешь? Ну, почему ты такой дурак? Все это нужные люди… Ты же понимаешь, что они все нуж-ные. Для тебя! Для твоей карьеры. Все делаю ради тебя. А ты ни капельки, ни ка-пель-ки… Наташа! – вдруг неожиданно громко крикнула она в сторону кухни. – А есть еще вино? Плесните мне капельку.
Он промолчал. Он не стал говорить, что все эти «нужные» люди давным-давно безнадежно отстали от него и в карьере, и в бизнесе. Что все они были как рыбы-прилипалы, Тамарочкина свита, которая крутилась возле нее с вечными комплиментами и заискиваниями в надежде приблизиться к ее мужу, он не стал говорить, сколько человек сегодня просили его об услуге, а сколько из них просили просто денег. Она же старалась, зачем ее обижать. Он хотел поговорить только об одном, хотел быстро сказать ей и уйти спать. Сил ни на что не было.
– Тамара?
– М-м-да? Слушаю.
– Я хотел тебе сказать. Мы с Леней уезжаем. В отпуск. Решили поехать отдохнуть.
– Что еще за отпуск такой?
– Ну, у всех людей бывает отпуск. Нам с Леней не по шестнадцать, а работаем мы как молодые. Другие, вон, в нашем возрасте на пенсии сидят, в парке гуляют.
– Ты решил мне пожаловаться? Ты чем-то недоволен? Что-то не устраивает вас, Николай Иваныч? Хотите гулять в парке? Так идите! Гуляйте! В парке! Никто вас не держит!
– Тамара, не заводись, я не жалуюсь, я просто говорю тебе: мы с Леней едем в отпуск. Ставлю тебя в известность.
– Ставит он меня… Куда вы намылились? На вашу мерзопакостную старую дачу? Пить самогон и жрать костлявую рыбу? Имей в виду, никаких бань. У тебя давление, тебе нельзя. А то парализует, и будешь как… слюни пускать. Я с тобой возиться не стану, имей в виду…
Он не дал ей договорить:
– Нет, не на дачу. Мы едем в приличный отель. На море. В Турцию.
– Куда? – Она прыснула, на подбородке повисла капля. – Вы что, совсем ополоумели с этим вашим… с твоим Леней? Какая Турция? Ну уж нет. Я не поеду в эту вашу нищебродскую… Турцию, не-не! Да ты с ума сошел? Чтобы я? Там? С нищими? Ты что, решил надо мной поиздеваться? В Турцию? Я ни ногой!
Он сделал глубокий вдох.
– Тамара, я не собирался ни над кем издеваться. И тебя никто не заставляет туда ехать. Ты, Тамара, не едешь в Турцию. Тебя никто не зовет. Мы едем вдвоем с Леней.
Она опять прыснула – на этот раз забрызгав красными каплями светлое платье, попыталась смахнуть их, потом махнула рукой.
– Вдвоем? А что вы собрались там делать вдвоем, позвольте спросить? Девок снимать? А-ха-ха, – и она закатилась грудным низким смехом. – Кому вы там сдались, старичье?
Он помолчал, вдохнул, выдохнул.
– Тамарочка, в общем, ты меня поняла. Мы с Леней уезжаем в отпуск.
– Надолго?
– Недели на две. Может, и дольше.
– А бизнес? А пре… при… предприятие! А все дела кто будет делать, позволь тебя спросить?
– Я все уладил.
– Значит, девок снимать тебе приспичило. Уладил он, ишь ты. Девок они собрались снимать, смотри на них… Из вас песок сыплется! Песком там все не засыпьте. Там песка своего хватает. А-ха!
– Тамара. Я устал и хочу спать. Никакие девки нам не нужны. И мне противно тебя слушать. Ты же сама знаешь, что у меня всегда была одна ты.
– Еще бы! Где бы ты был сейчас без меня? – вдруг взвилась она. – Вцепился как клещ! Еще бы, такое приданое. Папочка меня обеспечил, всегда все было для меня самое лучшее. И все я променяла! Ради кого? Без штанов, без роду, без племени! И как был, так и остался! Всю красоту мою, всю молодость размотал – в-жух – по ветру. Думаешь, я тебя так и отпустила? В отпуск он намылился! А я что, должна тут сидеть? Ну уж нет!
Он из последних сил пытался сохранять спокойствие и даже отвернулся к окну, чтобы не смотреть на нее. По бульвару шли редкие прохожие.
– Хорошо, давай я оплачу тебе поездку куда-нибудь. Поезжай с подругой. Куда хочешь.
– В Европу.
– Хоть в Европу, хоть в Азию. Завтра выбери тур и поезжай.
– И новую грудь!
– Что?
– Я хочу новую грудь!
Он вздохнул. У него разболелась голова.
– А что не так с этой? Эта уже сносилась? Ты с ней и года не проходила.
– Ты сволочь! – Она швырнула в него стакан, но не попала. Стакан разбился, на полу растеклась бордовая лужа.
«Прямо как в кино, в сценах про убийства», – вдруг подумал он.
– Ты никогда не ценил моей красоты! – завопила Тамарочка. – Куда тебе! А я старалась! Ради кого? Все как бисер перед свиньями! Деревенщина! Да ты понятия не имеешь, что такое настоящая красота! Не понимаешь, не ценишь! Господи! Надо было, надо было выходить замуж за Эдика!
– Так и выходила бы, Тамар. Чего ж ты не вышла?
Он не хотел этого говорить. Зачем ему нужен был этот разговор, вся эта грязь? Он же знал ее и видел, что она выпила лишнего, он должен был просто прикусить язык и промолчать. Почти сорок лет это срабатывало, так почему в последнее время у него внутри все как будто закипало, пальцы сжимались в кулаки и в висках стучало? «Молчи!» – приказал он себе, но было поздно, Тамарочку уже понесло. Она кричала, не останавливаясь, и про несправедливость, и про украденную молодость, и про его гадких детей, испортивших ее фигуру, и про папочку, который вытащил Николая из грязи, а тот так и остался пустым местом. И про то, что Эдик, между прочим, до сих пор ее ждет! И стоит ей только шевельнуть мизинцем…
– Замолчи, Тамара, – тихо, но твердо сказал он. – Я прошу тебя, замолчи. И пойдем спать. Хватит.
– А с каких это пор ты стал затыкать мне рот? – огрызнулась она. – С каких это пор ты стал таким неотесанным хамом? Хотя о чем это я? Ха! Ты всегда таким и был! Тупое хамло! А папочка мне говорил… С каких же это пор?!
Он смотрел на ее мутные глаза, на растрепанные длинные волосы, крашеные, нелепые, как у пластмассовой куклы, на капли вина на подбородке, и ему ужасно хотелось ответить ей на ее вопрос «С каких это пор?». Набраться смелости и сказать: «С тех самых пор, как я ужасно устал, моя дорогая. Раньше я никогда не уставал, а тут вдруг жутко устал, Тамара. Устал терпеть твои бесконечные капризы и выходки, исполнять все твои требования, соглашаться и унижаться. Я всю жизнь работал, вытаскивал из тюрьмы твоего папочку, оплачивал врачей для твоей матери, тащил на себе всех вас и молчал. Ведь я никогда не хотел от тебя ничего особенного, мне просто нужно было немного любви и совсем немного благодарности за все, что я делаю. Но хоть бы раз в жизни ты поцеловала меня просто так, не на публику и не ради показухи, а потому что тебе захотелось. Потому что ты любишь меня хоть чуть-чуть. Или хотя бы немного меня жалеешь…»
Он поднялся и вышел из комнаты. И ничего не сказал.
Вера
Вере тоже не спалось. За окнами уже светало, но сон слишком далеко сбежал от нее, пока они успокаивали маму, отмывали кухню, искали таксу Сему, который под шумок улизнул на улицу, а потом еще болтали с сестрой, закутавшись в один плед, как в детстве. Но Мила вдруг глянула на часы и спохватилась, что спать осталось всего ничего, а скоро поднимутся малыши-близнецы, и отдохнуть ей уже не удастся. Тогда Вера тоже пошла наверх, легко пробежала по холодным ступенькам и забралась под одеяло, под бок к Диме. Тот сладко похрапывал, но, как только она легла рядом, тут же довольно причмокнул, обнял ее тяжелой большой рукой и улыбнулся во сне. И теперь в утренних серых сумерках она смотрела на него и тоже улыбалась, и спать не хотелось ни капельки, а внутри растекалось тепло. Она осторожно погладила Диму по лицу, касаясь совсем легко, чтобы не разбудить, провела линию, как будто рисовала: брови, нос, бороду. В нем не было ничего особенного, просто здоровенный мужик, высокий, крепкий и мохнатый, как медведь, – даже на спине у него густо росли волосы, и только Вера знала, что он ужасно этого стесняется, но сбривать их не разрешала – ей нравилось в нем абсолютно все, ей нравилось его тискать, прижиматься к нему, обнимать его, а иногда в сердцах стукнуть кулаком в бок, ей нравился и чуть кривой нос (подрался в армии), и шрам на подбородке (он любил рассказывать, что на него напал тигр, когда он отбился от группы туристов в диких джунглях, но на самом деле его в детстве ударил камнем какой-то вредный ребенок в садике, а за что, он уже и не помнил). У него были ножищи сорок шестого размера, и он всегда плакал, когда смотрел диснеевские мультики, а еще у него были самые красивые руки. И вообще, это был самый красивый мужчина из всех, что она знала в жизни. И самый лучший. А ведь она даже не собиралась замуж. Точнее, собиралась, еще как собиралась, но совсем не за него…
Их с Милой отец был очень известным врачом, уникальным диагностом. Он начинал работу в маленьком городке где-то на юге, но потом, после какого-то важного открытия и опубликованной в научном журнале статьи, на него обратили внимание и перевели в Москву, в одну из самых известных клиник. Он сделал блистательную карьеру, часто ездил за границу, выступал на конференциях, получал заслуженные награды, возглавлял кафедру, был доктором наук и при этом почти до последнего дня своей жизни принимал и консультировал пациентов. Он был очень строгим. Прежде всего к себе, но и к другим. Милу, Веру и их маму он обожал. Мама не очень любила рассказывать, как они познакомились, говорила только, что ее будущий муж пришел к ним по вызову лечить Мишеньку, и вот так они и увиделись в первый раз. В детали она почему-то никогда не вдавалась, хотя девочкам, конечно, хотелось романтических подробностей про тайные свидания, первые поцелуи и колечко с предложением руки и сердца, но каждый раз, когда они начинали донимать ее расспросами, у Лидии Андреевны находились важные дела, и она отмахивалась от дочерей, обещая им рассказать все «как-нибудь потом», так что девочкам приходилось довольствоваться огромным старым фотоальбомом, обтянутым синим бархатом. В нем были спрятаны самые разные тайны, про которые сестрам так нравилось фантазировать. Альбом стоял в шкафу на верхней полке, добраться до него двум крохам было ужасно сложно, а еще сложнее – стащить его вниз, но составленные друг на друга стулья, воздвигнутые пирамиды из папиных толстых книжек, усердное пыхтение и неуемная настойчивость часто вознаграждались: девчонки все-таки добирались до бархатного альбома, усаживались с ним на диван или ложились на пол, и начиналось настоящее волшебство. В середине синей обложки была «металлическая» рамка из толстой фольги, в ней почему-то открытка с заснеженным Дворцом съездов, а ниже на приклеенной бумажке аккуратными буквами было выведено: «Наша семья». Первые фотографии были черно-белыми, пожелтевшими, и их уголки, прижатые прорезями в толстых альбомных страницах, так и норовили загнуться и выскочить. На них были бабушка и дедушка Милы и Веры. Вот бабушка еще совсем молодая, у нее на руках толстый малыш – их дядя Миша. Вот дедушка – чаще всего на фоне своего самолета. Он был летчиком, пилотом малой авиации, и самолетик был как будто игрушечный, с двойными крыльями. Но, когда мама рассказывала о нем, девчонок переполняла гордость за дедушку, которого они никогда не видели: «игрушечный» самолетик мог перевозить и грузы, и пассажиров, и важные лекарства, и доставлять в больницу пациентов, и тушить пожары, а однажды дедушке удалось найти в лесу старушку, которая отправилась за грибами и потерялась, и непременно погибла бы от голода и холода, если бы дедушка не увидел ее сверху и не отправил бы за ней специальный спасательный отряд. Девочки переворачивали новую страницу, и история продолжалась, и время летело: и вот уже их мама – юная девушка, такая красивая, в нарядном платье, с прической, наверное, собиралась на праздник. Маминых фотографий было много, больше всего, конечно, с ее папой на фоне гордого маленького самолетика, а еще в театре и просто рядом крупным планом – дедушка в кителе, а мама в его огромной фуражке, светится от радости, потом шли фотографии с подружками, их было не очень много, потом с Мишенькой, их было намного больше, потом мама почему-то в белом халате и с цветами в прическе – волосы заплетены в колосок. В тот раз, когда маленькая Мила спросила у нее: «Мама, ты что, тоже врач, ты как папа?» – мама ничего ей не сказала. Для таких случаев у Лидии Андреевны была особая фраза: «Есть вещи, которые вам не надо знать», – самое сильное заклинание, после которого бесполезно было расспрашивать и канючить, мама ни за что не сказала бы больше ни слова. У нее была еще одна такая же железобетонная фраза: «Есть вещи, которые вам не надо трогать». Она относилась почти ко всему, что лежало на папином огромном столе у него в кабинете, и к одной фотографии в этом волшебном синем альбоме. На ней тоже была мама. У нее за спиной – все тот же самолетик с двойными крыльями, а рядом с ней – какой-то парнишка с вихрастой челкой и яркими голубыми глазами, то есть фотография была черно-белая, но почему-то было совершенно ясно, что глаза у этого парня ярко-голубые. И он так смотрел ими на маму Милы и Верочки, как будто она была волшебным эльфом или самым красивым цветком в райском саду, а мама смотрела на него так, будто он «самое вкусное на свете мороженое» – так сказала однажды про эту фотографию маленькая Мила, и она была совершенно права – мама так сияла и радовалась на этом снимке, что казалось, у нее за спиной есть настоящие крылья, и она вот-вот взмахнет ими и взлетит от восторга и от счастья. Однако мама почему-то рассердилась на Милу за эти слова, и сказала сразу две свои фразы-заклинания прямо друг за другом: «Есть вещи, которые вам трогать нельзя», – когда Мила потянулась к фотографии маленькими ручонками, – и «Есть вещи, которые вам не надо знать», – когда вдруг захлопнула альбом и убрала его на верхнюю полку. Мила и Вера тогда ничего толком не поняли, но догадались, что это не просто фотография. Иначе мама не рассматривала бы ее часами, когда думала, что девочки смотрят мультик или играют с куклами, иначе она не гладила бы ее пальцем, не расправляла бережно ее уголки, иначе она ни за что бы не стала ее целовать. А она это делала. Тайком. Вера однажды увидела. И лучше бы она тогда промолчала и не рассказала об этом своей младшей сестре, которая тут же смекнула, что невиданная тайная сила этой фотографии вполне сможет когда-нибудь ей пригодиться. Мила всегда была смышленым ребенком. И к тому же заядлой шантажисткой.
Как-то летом, в чудесный день, когда на улице стояла жара, окна в квартире были распахнуты, а в ванне в холодной воде бултыхался арбуз – чтобы был похолоднее, когда его разрежут на десерт после ужина, – мама с Милой поссорились. То есть мама просто сильно сердилась на упрямую пятилетнюю девочку, а для той ситуация по уровню драматизма приближалась примерно к концу света: ее не пускали на день рождения к лучшей подружке.
– Но ты обещала! – визжала Мила на весь дом.
– Да, я обещала, моя дорогая, – отвечала ей мама, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие: ссора длилась уже почти полчаса. – Но ты не предупредила, что день рождения Оли завтра и что он с ночевкой. А ты знаешь, как я отношусь к ночевкам у чужих людей. Мне это не нравится.
– Оля не чужая! – вопила Мила. – Оля – моя лучшая подруга! И ты обещала!
– Послушай, – в сотый раз сказала мама и опустилась перед Милой на корточки. – Я помню, что я обещала. И я уже попросила у тебя за это прощения. Я обещала отпустить тебя на день рождения к Оле, но не завтра! Потому что завтра с утра мы все едем к дяде Мише, у него большой праздник. Отменить его никак нельзя.
– Вот и езжайте! – Мила не сбавляла обороты. – А я пойду к Оле. И буду там спать! Я возьму с собой пижаму и зайку! Мы будем играть и смотреть мультики. Там будет торт! С розочками! Оля обещала мне розочку! Самую розовую!
– У дяди Миши тоже наверняка будет торт, и мы отдадим тебе розочку. Любую. Какую захочешь. А когда мы вернемся, то купим Оле подарок и пригласим ее к нам в гости. И вы сможете еще раз отметить ее день рождения. Хорошо?
– Не-е-е-ет! – заорала Мила прямо в лицо маме.
– Ну-ка, хватит! – крикнула мама, у которой явно закончилось терпение. – Я твоя мама, и я решаю, куда ты пойдешь, а куда нет. А сейчас отправляйся к себе в комнату и собери вещи, потому что мы едем к дяде Мише.
Мила ничего ответила, Вера, которая наблюдала за ссорой из коридора, заметила, что щеки у сестры стали красные как помидор – верный знак того, что она сейчас расплачется. Но пятилетняя упрямица не расплакалась. Она вдруг огляделась по сторонам и тут заметила синий альбом, который лежал на диване: они с мамой рассматривали его как раз перед тем, как поссориться. В одно мгновение Мила подскочила к альбому и выхватила из него ту самую фотокарточку, где мама смотрела на незнакомого парня как на самое вкусное в мире мороженое.
– Немедленно положи, – тихо сказала мама тоном, которого боялся даже их отец.
Но Мила не струсила, она сжала свои крошечные губёшки, прищурила глаза и маленькими цепкими пальчиками быстро разорвала фотографию, а потом подскочила к окну и выбросила обрывки на улицу. Все это произошло настолько быстро, что ни Вера, ни мама не успели ничего сообразить. Лидия Андреевна бросилась к младшей дочери, схватила ее за плечо и занесла над ней руку. «Она ее ударит! Нет, сейчас она ее убьет!» – в ужасе подумала Вера. Но мама вдруг отпустила Милу, развернулась и молча вышла из комнаты.
Вера помчалась вниз, за ней по лестнице бежала рыдающая Мила, они обыскали весь двор, но нашли только один клочок старой фотографии. Все остальное куда-то унес ветер. А когда они вернулись домой, дверь папиного кабинета была заперта. Мама закрылась от них и не выходила. И напрасно они обе рыдали и выли под дверью и уговаривали ее выйти, и Мила сто раз просила прощения, а Вера щипала ее и повторяла: «Видишь, что ты наделала?» – отчего та завывала еще громче. Мама не открывала, она вышла, только когда почти наступил вечер и с работы вернулся отец.
– У тебя красные глаза, Лидия, – сказал он. – Ты что, плакала?
– Да, мы с девочками опять смотрели тот дурацкий слезливый фильм, – быстро сказала мама.
– Про собачку.
– Про варежку, – одновременно подтвердили зареванные Вера и Мила, и папа больше не задавал вопросов. Он вообще обладал редким талантом не задавать вопросы, хотя при этом всегда все знал.
Вечером, когда все легли спать, а отец все еще что-то писал или читал у себя в кабинете, Верочка прошмыгнула в родительскую спальню и забралась к маме под одеяло. Ей очень хотелось ее утешить, но она не знала как. Не знала, что говорить, и просто обняла маму за шею крепко-крепко и так и лежала и сопела ей в ухо, а потом спросила:
– Мам, а кто там был? На фотографии. Он твой друг?
– Да, – тихо сказала мама.
– Твой хороший друг?
– Мой лучший друг. Он был моим лучшим другом.
– А сейчас? Вы уже не дружите?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я очень сильно его обидела. И он мне больше не верит.
– А если попросить прощения? Друзья же прощают друг друга. Мы с Мариной тоже однажды ссорились, но она извинилась, и мы опять дружим. Ты попроси у него прощения.
– Я не знаю, где он, Верочка. Мы потерялись.
– Как это? – Вера подняла голову и посмотрела на маму в тусклом свете старенького ночника над кроватью. – Как вы могли потеряться? Вы же взрослые.
– Взрослые тоже иногда теряются.
– Но человека же можно найти? Непременно можно найти! Даже ту старушку, которую дедушка увидел сверху, с самолета, – помнишь, ты рассказывала. Видишь, даже ее нашли! Надо просто хорошо поискать!
– Нет, моя милая. – Мама улыбнулась, покачала головой и прижала ее к себе. – Иногда уже не надо искать. Лучше не надо…
Мама всегда умела найти правильные слова. Мама всегда умела прощать. Хоть место той карточки в синем альбоме так навсегда и осталось пустым.
Мама почти никогда не сердилась на них с Милой. Разве что только когда Вера собралась замуж… Тогда она страшно рассердилась.
Больше всего на свете Вера боялась разочаровать. Наверное, потому что отец, Юрий Валерьевич, был таким строгим. Хотя он никогда ее не ругал, но это было как бы само собой: ей непременно надо было быть отличницей, побеждать на всех конкурсах и районных олимпиадах, вести себя образцово-показательно и вообще всегда и во всем стараться. Вечером она прибегала к родителям, забиралась к отцу на коленки и демонстрировала дневник с пятерками. Папа хвалил ее и целовал в макушку, а мама однажды почему-то сказала: «Ты можешь получить и четверку, Верочка, в этом нет ничего ужасного. Никто не станет тебя из-за этого меньше любить». Но, видимо, внутри у Веры сидел какой-то перфекционист-фанатик, который не давал ей покоя ни на минуту.
Конечно, она поступила в медицинский, конечно, пошла по стопам знаменитого отца и, как только началась анатомичка, каждый день падала в обморок, потому что, оказалось, она совершенно не переносит вида крови. Ее рвало, у нее то падало, то поднималось давление, она начинала задыхаться уже у дверей лаборатории или морга и в конце концов дошла до образцово-показательных панических атак с настоящими обмороками. И тогда ее мама сказала: «Хватит», – а отцу пришлось смириться. Вера сидела на полу на кухне: после очередного занятия в институте и очередного приступа паники и последовавшего за ним обморока ей было так плохо, что она не могла подняться на ноги. Она с трудом держала в руках стакан с водой, но руки от слабости так тряслись, что даже сделать глоток не получалось.
– Ты так сильно хочешь быть врачом? – спросила Лидия Андреевна. – Или ты так сильно хочешь, чтобы папа тобой гордился?
Она сидела на стуле и смотрела на Веру сверху вниз. И Вера вдруг покачала головой.
– Папа не станет гордиться тобой меньше, если ты просто будешь счастливой, – сказала Лидия Андреевна. – Иди в свой архитектурный, тебе же нравится. И хватит уже хлопаться в обмороки.
Эти слова оказались индульгенцией на несколько лет. Вера сменила институт, отрезала длинные волосы, стала носить джинсы и кеды и даже смеяться стала по-другому. Звонко и по-честному. Ей ужасно нравилось то, чем она занималась, ей вообще все ужасно нравилось, каждый ее день! Так продолжалось, пока в ее жизни не появился Боря. Наверное, потому что появился он не сам по себе, его привел к ним в дом Верин папа. Боря был его самым перспективным аспирантом и «достойной партией» – так потихоньку шепнул на ушко Вере Юрий Валерьевич. Когда Боря через пару дней пригласил Веру на свидание, она, разумеется, согласилась, они встретились в модном дорогом кафе в центре города, и Боря явно был рад ее видеть, но как-то уж слишком придирчиво покосился и на джинсы, и на кеды, и на потертый рюкзак у нее на плече. Сам он был в костюме с галстуком, а ботинки у него сверкали так, что с непривычки можно было ослепнуть. На второе свидание Вера пошла в платье. Перед третьим долго подбирала к платью туфли и сумочку и заранее записалась в салон на укладку. На следующих свиданиях она тщательно подбирала не только одежду, но и слова, темы для разговоров, улыбки и жесты. И не то чтобы это ей не нравилось! Наоборот, она с удовольствием примеряла на себя роль супруги перспективного врача, будущего известного ученого и хозяина клиники, носящей его собственное имя, о которой он так мечтал и уже прожужжал Вере все уши. Папа расспрашивал ее о каждом свидании и оставался доволен, Боря водил ее с собой на какие-то крутые тусовки, и она должна была выглядеть ослепительно, чтобы ему все завидовали. Он познакомил ее с родителями – они долго ехали в дорогой Бориной машине в загородное поместье (иначе этот дом и назвать было нельзя), потому что Борины родители на пенсии увлеклись лошадьми и уехали из столицы. Вера очень старалась понравиться всем, включая лошадей и домработницу, следила за каждым словом, хвалила огромный дом, изысканную еду и безупречный вкус Бориной мамы, и у нее чуть не свело ноги, потому что она три часа просидела на краешке стула с прямой спиной – она знала, держать спину – это очень важно. Через три месяца Боря подарил ей аляповатые серьги с изумрудами и несколько раз повторил, что они фамильные – это был непрозрачный намек на все шансы скоро войти в Борину семью. Отношения развивались просто идеально. Правда, Вера немного скучала по себе прежней, веселой девчонке-архитектору, тем более что уже получила диплом и сразу несколько предложений о работе от престижных и модных бюро, но Боря попросил ее воздержаться и с большой гордостью сообщил, что его совсем скоро отправляют на трехлетнюю стажировку в Америку, и он очень надеется, что она поедет с ним. Это было практически предложение руки и сердца. А может, даже больше, чем предложение. В тот день она примчалась домой как на крыльях, прямо с порога выпалила родителям: «Борю отправляют в Америку!» – и тут вдруг поняла, что ехать с ним ей совершенно не хочется. Она весь вечер просидела у себя в комнате, смотрела какой-то глупый фильм, не понимая, о чем он, и старалась гнать от себя мысли. Родители на кухне почему-то ссорились.
А на следующий день они все поехали на дачу. Был первый по-настоящему теплый день в году, Милка притащила своих друзей, которые жарили на отцовском мангале шашлыки, брызгались водой из шланга и хохотали во весь голос. Вере ужасно хотелось стянуть узкие босоножки и помчаться к ним по мокрой траве, но она чинно сидела рядом с Борей в беседке и слушала, как они с Юрием Валерьевичем обсуждают коллег, конференции и вирусы. Мама в доме пекла пирог с повидлом, иногда выходила на веранду и смотрела на них. Очень внимательно.
Шашлыков было много, пирог удался, говорить о вирусах отец мог целую вечность, так что разошлись все уже поздним вечером. Верочка проводила Борю до машины, честно махала ему вслед, пока его машина не скрылась за поворотом, а потом зашла во двор, закрыла калитку, немедленно рухнула прямо на газон, – ей было плевать, что юбка задралась почти до ушей, – и стала стаскивать ненавистные босоножки. Сняла их, расшвыряла в разные стороны и завалилась на спину, раскинув руки.
– Выдохнула? – раздалось прямо над ней.
– Ага. – Она счастливо улыбнулась и потянула мать за руку, чтобы та села рядом.
Она надеялась на долгий уютный разговор ни о чем, и чтобы ни в коем случае не вспоминать про предстоящую Америку, но Лидия Андреевна вдруг сказала очень спокойно и очень строго:
– Я хочу, чтобы ты его бросила.
– Кого? – не поняла Вера.
– Бориса. Твоего молодого человека.
– Зачем? – удивилась Вера.
– Затем, что это не твой человек, – отрезала мать. – А ты – не его.
– Но, мам… – запнулась Вера. – Но он же… Он… достойная партия, – кроме слов отца ей почему-то вдруг ничего больше не пришло в голову.
– А ты собралась вступать в партию или выходить замуж и жить с ним всю жизнь?
Долгий уютный разговор вдруг превратился в ссору. Вера пыталась отстаивать свое мнение, защищать свои отношения, но ее мать называла один за другим аргументы, которые раскалывали вдребезги любые Верины доводы, а самое ужасное – Вера была согласна с каждым ее словом, но как можно признать материнскую правоту, когда тебе двадцать два? И когда отец считает, что ты все делаешь правильно. Вера совсем запуталась.
– Но он надежный и перспективный!
– Он напыщенный и фальшивый! Он приехал к людям на дачу в костюме! В жару! К будущим родственникам. В галстуке! Хорошо, без портфеля.
– Он аккуратный! И следит за тобой! Одежда – это знак уважения. И показатель статуса.
– А мне на даче не нужны ничьи статусы и показатели, мне нужны нормальные люди, как они есть. Я просто попросила парня моей дочери спуститься в подвал. За огурцами. Но куда уж там – в подвале же паутина! Фу, можно замараться!
– Он извинился! Мама!
– А мне не нужны были извинения, мне нужны были огурцы. Его пригласили не на переговоры и не на конгресс, его пригласили на дачу. А тут у нас, да, случается паутина. И туалет у нас на улице! Потому что это нормальная человеческая дача. Он же собирается на тебе жениться, он собирается стать частью нашей семьи? Так? Значит, можно уже вылезти из костюма. И перестать притворяться. И не давиться галстуком.
– Он хотел достойно выглядеть перед папой. Папа все-таки его начальник.
– Он ел пирожки с ножом и вилкой! И мои соленые огурцы тоже! Никогда такого не видела. Никогда! Это же высший пилотаж показушности! А с шашлыка обрезал краешки. Или жилки? Что он там все время вырезал из шашлыка? Может, ему просто нравится резать? Он что, будущий хирург?
– Мама! Да чего ты к нему прицепилась? Ты просто придираешься к Боре!
– Ты что, в чулках? – Лидия Андреевна схватила ее за ногу. – Нет, это не чулки. Ты в колготках?!
– Мама! Еще не хватало лезть ко мне под юбку! Что хочу, то и надеваю!
– Да неужели? Почему-то обычно вы с Милой ходите на даче в сарафанах или в старых футболках и рваных джинсах. А сейчас ты в платье с говорящим названием «футляр» и в колготках! На улице плюс тридцать! Вера, ты в колготках!
– Мне так удобно!
– Ничего подобного. Тебе душно. Ты все время под него подстраиваешься, под этого Борю. Ты все время пытаешься ему соответствовать! А тебе душно!
– Мама, не надо кричать!
– Я буду кричать! Потому что я не могу видеть, что ты все время в себе сомневаешься! Не смей этого делать!
– Я не сомневаюсь, мама! Я расту! В отношениях надо расти! Тянуться к уровню партнера!
– Какая чушь, Вера. Господи, какая чушь… Кто вбил тебе это в голову? Расти надо на работе, в творчестве и когда тебе пять лет. Вот тогда надо расти! А в отношениях надо просто быть собой. И чтобы с тобой рядом был человек, с которым можно выдохнуть. Вот как сейчас, когда ты закрыла за этим Борей дверь, упала на траву и зашвырнула подальше туфли. Потому что они тебе нещадно жали. Весь день! Вот так и надо поступить с этими твоими отношениями и потом выдохнуть! Они тебе жмут! Ты же все время держишь спину, ты все время косишься на свое отражение в зеркале – все ли на месте, все ли пуговицы застегнуты. Почему ты носишь его серьги? Ты ведь ненавидишь изумруды! Они тебе не идут. Что ты будешь с ним делать, с этим Борей? Вера! Как ты станешь с ним жить? Будешь вставать каждое утро на полчаса раньше, чтобы он, не дай бог, не увидел тебя без косметики? Станешь есть свою любимые бутерброды с докторской колбасой ножом и вилкой? Или докторская колбаса – этот не тот уровень? Недостаточно показушный и пафосный? Будешь есть на завтрак шпинат? Так вот, смею тебе напомнить, ты его ненавидишь. Но если Боря скажет, то ты, конечно, съешь и шпинат. Он все время делает тебе замечания, он все время тебя поправляет!
– Он помогает мне стать лучше!
– Моя дорогая, открою тебе один секрет. Люди, зацикленные на улучшениях других, настолько влюблены в себя, что могут позволить себе любую пакость и подлость.
– Я уезжаю с ним в Америку! А ты мне просто завидуешь! – вдруг закричала Вера. Она сама не знала, почему у нее это вырвалось.
Лидия Андреевна пару минут смотрела на нее, а потом сказала:
– Да, я тебе завидую. Потому что ты еще можешь выйти замуж за того, кого по-настоящему полюбишь.
Вера была в бешенстве. Конечно, она расплакалась, конечно, она жутко разозлилась на мать, наговорила ей обидных гадостей, проплакала полночи, а рано утром выбежала из дома и на первой же электричке поехала в город. Она все решила. Она была взрослой состоявшейся женщиной, ей было двадцать два года, и она переезжала к своему перспективному жениху. Прямо сегодня. Она торопилась и от вокзала взяла такси, быстро промчалась по лестнице на пятый этаж и открыла дверь Бориной квартиры. У нее были свои ключи, ведь у них были настоящие серьезные отношения. Она уже представляла себе Борино лицо, как он удивится и как обрадуется, но, к своему ужасу, она увидела совсем не лицо. В Бориной спальне, на их будущем брачном ложе циркулем торчали в разные стороны чьи-то длинные ноги, а между ними ритмично двигалась вперед-назад Борина бледная задница. Вера никогда не видела ее в таком ракурсе и при таком ярком свете и сначала даже опешила и несколько минут смотрела и думала: «Ужас, до чего же противная задница». А потом вдруг рассмеялась. Звонко и по-честному, как раньше, как та смешная девчонка, которая училась на архитектора и ей тогда все нравилось.
Целый день она где-то ходила, с кем-то разговаривала, но домой идти ей не хотелось. Под вечер она зашла в парк, села на лавочку и расплакалась. Нет, совсем не из-за Бори, Борю ей было совершенно не жалко, а из-за мамы, из-за того, что та оказалась во всем права, и еще из-за того, что теперь ее, Веру, уже никто не позовет замуж, ведь ей уже целых двадцать два, и Боря часто намекал ей на то, что он ее единственный шанс. Он и правда успел здорово перелопатить все у нее в голове. Она сидела и плакала, размазывая по щекам слезы, и тут к ней кто-то подсел. Вере было неудобно рассматривать, кто это, она заметила только, что человек был высокий и с бородой. Он вдруг закрыл ладонями лицо и… громко всхлипнул. Она резко подняла голову.
– Может, вы немного подвинетесь? – сказал бородач. – Вы, между прочим, заняли больше половины лавочки.
Вера слегка обалдела, но отодвинулась. Парень был странный.
– Мне неловко вам мешать, но это общественный парк, а эта лавочка – единственная плакальная лавочка во всем парке. И я прихожу сюда плакать каждую пятницу. Это мой день. Тут обычно стоит коробка с салфетками. Где она? Вы что, и лавочку всю заняли, и салфетки уже все извели?
Она перестала плакать и неуверенно покачала головой, а потом сказала:
– Сегодня понедельник.
– Да? – удивился бородач. – Ну, что поделать, значит, на этой неделе буду плакать и в понедельник, и в пятницу. Вы не представляете, сколько у меня причин для слез! Меня обижают на работе, в магазинах мне не продают одежду моего размера, а друзья не берут меня с собой в кафе – потому что я слишком много ем. – Он снова громко всхлипнул, а она улыбнулась.
– Ну, так что? – спросил бородач. – Вы еще будете плакать? А то мне одному как-то не с руки.
– Мне тоже вдруг расхотелось, – пожала плечами Вера.
– Вот и прекрасно, – сказал бородач, вытащил из кармана огромный платок, бесцеремонно, но аккуратно вытер ей слезы и добавил: – Тогда вставайте и пойдем есть мороженое.
Через полгода они поженились. Вера уже была беременна Ниночкой.
Леонид. Тогда
В этом поселке всегда пахло полынью. Жаркий горький запах, какой-то взрослый, серьезный, так почему-то казалось Лене, он всегда приезжал сюда летом, в самую жару, и ему представлялось, что тут и не бывает других сезонов – всегда жара, всегда сухая пыль на дорогах и в воздухе и всегда полынь. Здесь жили две его двоюродные бабушки, то есть тетки его отца, Муся и Нюся, на самом деле Мария и Анна, но полными именами их никто никогда не звал. Две старые девы, две неразлучные сестрицы, две вечные хлопотуньи и хохотушки. Сначала маленького Леню отправляли к ним на каникулы набраться витаминов и побегать на солнце, потом он вырос, но все равно каждый год старался выбраться к тетушкам на недельку-другую помочь по хозяйству: сколотить забор, подремонтировать сарайчик, починить крышу, прихорошить и подлатать их беленый домик. Для Муси и Нюси это был настоящий праздник, они готовились к приезду единственного внучатого племянника чуть ли не целый год, запасая все самое вкусное, заполняя погреб соленьями и вареньями, предвкушая, как будут холить и баловать Ленечку. У них не было собственных детей, и замужем они никогда не были. В поселке ходили слухи, что это не просто так, а потому что сестрицы в молодости баловались колдовством и магией, за что и получили от боженьки заслуженное наказание. На самом деле румяные и морщинистые, как печеные яблоки, тетушки могли наколдовать разве что душистый борщ с пампушками, и томленое мясо в старых глиняных горшочках, и острую туршу в огромной эмалированной кастрюле с щербатой крышкой, и пироги всех вкусов и размеров. Просто в поселке почему-то любили именно злые сплетни, может, потому что жизнь в нем была такая скучная, а жителям так хотелось таинственного, загадочного, чтобы погонять по крови хоть немножко адреналина, а по затылку – мурашек. Никому не хотелось банального тихого горя, его и так было кругом в достатке. Мусин жених погиб на фронте, а Нюсин пропал без вести, и сестры уцепились друг за дружку, честно разделив на двоих свою безутешную боль, а потом и всю свою тихую жизнь. Кавалеров в поселке после войны почти не осталось, да они их особо и не искали и никуда из своего поселка не уезжали, у них на комоде так и стояли две фотокарточки парней в гимнастерках. Женихи навсегда остались молодыми, а Нюся и Муся, состарившись, всю нерастраченную любовь выплескивали на свет в окошке – единственного мальчика Ленечку. Жаль, что виделись с ним так редко, и, когда он приезжал, не могли налюбоваться, наглядеться, набаловать и накормить его вдосталь. Если одна с утра пекла ему сырники, то вторая тут же начинала заводить тесто на блинчики; если одна незаметно подкладывала ему в карман «рубчик» и заговорщицки шептала на ухо: «Только чтоб Муся не знала», – то вторая совала «рубчик» в ладошку и подмигивала: «Не говори Нюсе!» Одна выкладывала ему на тарелку утиную ножку, а вторая тут же кричала: «Ты что? Он любит грудку!» Одна наливала холодного молока, а вторая мчалась в подпол за компотом. Обе старались, чтобы он не скучал, и отправляли его вечером на гулянку, но ни одна не ложилась спать, пока он не вернется. Сами они почти никуда уже не выходили, к старости у обеих стали болеть ноги, падало зрение, ныли суставы. Неизменным оставалось только: добраться до рынка, чтобы долго ходить, пробовать, купить самого свеженького, вкусненького, встретить знакомых, послушать новости, выведать сплетни, долго цокать языком, охать, обмахиваться от жары батистовыми платками, которые они вытаскивали из декольте, а потом снова совали туда поглубже, как заправские фокусницы, выпить перед обратной дорогой студеного кваса из желтой бочки – один стакан на двоих, чтобы не простудиться, – а потом медленно добираться домой по дорожной пыли, по полыни, притоптанной по обочине, по солнцепеку, крепко вцепившись друг в дружку, держась за локоток, – две старушки-сестрицы, две неразлучные вишенки.
Деревянный покосившийся забор был заплетен диким виноградом, во дворе росла огромная яблоня «белый налив», за домом прятались заросли малины. В эти короткие две недели Леня чувствовал себя наследным принцем: тетушки так им гордились, так любовались, так берегли. Стоило ему взобраться на лестницу чинить крышу, как они становились рядышком, одновременно вытаскивали из обширных декольте свои батистовые платки, чем ужасно смешили Леню, и начинали приговаривать, прижимая платки то к глазам, то ко рту – с испуганными ахами: «Осторожней!», «Держись крепче!», «Ай, убьется дите!», «Слезай, Ленечка, ну ее к собакам, эту крышу!» А когда он спускался, ощущение было такое, будто он только что совершил гражданский подвиг.
На досуге тетушки вышивали и строчили на машинке. Машинка в доме была одна, так что, когда одна сестрица шила, вторая громко читала вслух книжки, которые они брали в библиотеке в местном клубе. Еще в программе чтения непременно были журналы «Здоровье» и «Работница», которые особенно ждали, их приносила почтальонка Сима. В «Работнице» в специальном приложении печатали выкройки, в том числе и модных мужских сорочек и жакетов, так что к приезду Лени его обычно ждал целый новый гардероб. Где только тетушки доставали ткани, было загадкой, может, выторговывали у местных спекулянтов, может, это были их собственные давние запасы из сундуков с невостребованным приданым, но Леня щеголял настоящим франтом. Отец хотел, чтобы после армии он шел в инженеры, Леня сначала упрямился и хотел идти служить в милицию, но поступить в институт после армии было легче, а диплом в жизни всегда пригодится, так говорил отец. Там, в институте, Леонид и познакомился с Николаем (ни тот, ни другой ни дня не проработали инженерами, один стал архитектором, а другой юристом). Но и годы спустя сорочки и костюмы тетушек служили Лене верой и правдой, пропитанные любовью (наверное, поэтому они и не снашивались), вызывая комплименты и зависть. Кто-то однажды даже пустил слух, что одевается Леонид сплошь в заграничных командировках и интуристовских магазинах, – он не разубеждал завистников, все равно никто бы не поверил, что его пиджаки «от кутюр» сшили когда-то на стареньком «Зингере» две его бабушки.
В последний его визит они сильно сдали, он даже расстроился – не видел их два с лишним года, пока служил в армии. Но хлопотали они ничуть не меньше, а по вечерам баловали его своими бесконечными рассказами и воспоминаниями про дальних родственников, биографии которых часто смахивали на истории голливудских звезд и великих первооткрывателей. Особенно захватывающими они становились, когда из сарайчика приносили пузатую бутыль домашнего вина в плетеной сетке из сухой ивовой лозы. После армии Ленечка официально был признан взрослым, и ему тоже наливали рюмочку, а иногда и не одну, но тогда Нюся или Муся через некоторое время начинала шептать сестре: «Много не наливай, Ленечка может спиться!» Он хохотал про себя, но виду никогда не подавал. Тетушки рассказывали про своего отца, про дядьев – работяг и вечных тружеников, про то, как их раскулачили и семья чуть не умерла от голода, – по их рассказам можно было учить историю страны. Иногда они пересказывали ему фильмы, которые крутили в местном клубе, а после пары рюмочек уже перемывали косточки соседям и выбалтывали чужие секреты, и, надо сказать, этим их рассказам не годился бы в подметки ни один даже самый остросюжетный фильм.
Заняться в поселке было особо нечем, и, вдоволь отоспавшись за первую неделю, он начал задумываться, чем бы себя развлечь. Фильмы в местном клубе были смотрены-пересмотрены, а друзья детства, с которыми он играл, когда приезжал сюда маленьким, все или разъехались по большим городам, или успели обзавестись женами, а другие – загреметь в тюрьму или и в самом деле спиться от безделья.
Как-то однажды тетушки-бабушки пришли в невероятное оживление. Оказалось, в пятницу в местной школе будет выпускной вечер, а они как главные мастерицы сшили чуть ли не половину всех платьев красавиц-выпускниц, и, разумеется, удостоились многочисленных приглашений.
– Ну что, пойдем? – подмигивала Лене Нюся.
– Собирайся и пойдем! – командовала Муся. – Там столько невест, одна другой краше.
И напрасно он пытался отбиваться и отнекиваться, и фыркать, что ему сейчас никак не до невест, потому что он нынче студент, а любовь – это все глупости, это не сейчас, это на потом, тетушки уже вытащили из шкафа отглаженный костюм, а сами успели перессориться из-за того, кто из них в чем пойдет: на выпускной собирался весь поселок, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Он предпринял последнюю попытку избежать этой пытки светским раутом, сославшись на головную боль, но Муся немедленно водрузила на стол огромную коробку с загадочными порошками от всех болезней, а Нюся с серьезным видом уселась напротив внучатого племянника и сказала:
– Ленечка, ну даже если тебе там и будет скука смертная, но своди уж, Христа ради, бабушек на праздник, уж больно нам охота на всех посмотреть и тобой похвалиться. Когда еще случай такой представится?
– Да и не дойдем мы без тебя! – подхватила Муся.
Вот так он и оказался на главном балу крошечного провинциального поселка. И сразу заметил ту девчонку. Не то чтобы она была красивей всех или лучше всех одета – просто она почему-то отличалась от других, а чем – он и сам не мог понять, просто она была какая-то другая, легкая, волшебная, он смотрел на нее, и ему хотелось улыбаться. Сначала он глянул на нее мельком, потом посмотрел внимательней, потом выискивал в толпе, а потом уже не сводил глаз – розовое платье, пушистое, огромное, как цветок, высокие каблучки, распахнутые глаза и яркий румянец.
– Баб Мусь, баб Нюсь, – позвал он бабушек, которые не умолкая трещали с подружками, знакомыми, соседками. – А вон та… та девушка – это?..
– Это не наше, сразу видно, – почему-то недовольно скривилась тетя Муся.
– Что значит «не наше»? – не понял он. – Она не отсюда, приезжая?
– Кто? – переспросила тетушка.
– Вон та девчонка в розовом платье!
– Да какая она приезжая, это ж Лидочка, дочка Андрея-летчика, – дернула его за рукав с другой стороны Нюся.
– А почему тогда не «наша»? – удивился он.
– Платье не наше! – смешно насупилась Муся. – Не мы шили. Куда уж нам там! В ателье они заказывали. Андрей, отец-то ее, ткань, видать, откуда-то издалека привез, может, из Москвы из самой, тут такой не сыскать, да и выкройка, видать, заграничная. В ателье заказывали. О как.
– А рукав испортили! – фыркнула Нюся. – Куда в такой лиф да втачной рукав?
– Вот-вот! Будто безглазые кроили.
– Надо было вытачку не так делать. Не по-людски шито!
– Подождите! – нетерпеливо перебил он. – Как зовут девушку? Лида?
– Лидочка, да, – одновременно расплылись в улыбке обе тетушки. – Хорошая девочка, добрая. И красавица, ты ж глянь. И отец у нее – золото, а не мужик. Сколько раз нам помогал; и лекарство зимой Мусе редкое достал, уж не знаем, из какого города и привез. Говорит, я для вас, Мария Дмитриевна, всю землю облетел, чтобы вы у нас здоровенькой ходили.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70517944?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ирина Лейк
Тип: электронная книга
Жанр: Современные любовные романы
Язык: на русском языке
Издательство: ООО "Эвербук"
Дата публикации: 24.04.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Леониду уже за 70. Он сделал успешную карьеру, обзавелся домом и верными друзьями, но семьи у него так и не появилось. Но каждую субботу Леонид – в любую погоду и при любых обстоятельствах – едет в аэропорт, потому что до сих пор не утратил надежды на чудо…