Главная страница | Криминальные боевики | Киев – наш город

Киев – наш город
Сергей Олегович Страхов
Жизнь 70-х и 80-х настолько предельно правдиво изложены писателем, что, читая книгу, приходит понимание того, что мы в некоторой степени всё это знали, но особо не придавали многим вещам значения. И о том, что в те времена было многое позволено, потому что существовал огромный зазор между действительностью и юридической ответственностью. Автор пишет о том, как обычные киевские пацаны и девчонки пытаются выбраться из этого обычного советского гетто. Они тоже хотят спокойной обеспеченной жизни. Это не футболисты, не хоккеисты, не артисты, не музыканты, не дети прочей советской и партийной обслуги и просто больших начальников. Это дети рабочих, инженеров, военных, маленьких начальников. И они могут рассчитывать только на самих себя. Пытаются пробиться, как могут, как умеют. Не многие выживут в той мясорубке, куда они с остервенением толкают сами себя и друг друга и, похоже, что не самые лучшие. Увлекательно и детально авторы описывают эти события, действующих реальных лиц в своей книге.

Сергей Страхов
Киев – наш город

Что есть человек? Что хочет? Богатства, еды, одежды, которые ему не нужны в таком количестве. Но за две копейки он обманет, за сто рублей он убьет, а когда его арестуют, то будет просить и унижаться, врать и плакать. Лишь бы его простили и разрешили дальше строить козни своим соперникам. Соперникам в чем? В тяжком каждодневном труде, в котором он не нуждается, от которого у него мозоли на руках и ломит поясницу каждый день, подкашиваются ноги к концу бренного пути. В душе у него пусто и уныло.
Но у него громадные планы. Он хочет покорить весь мир.

Воитель с отвисшим брюхом, сначала завоюй свою судьбу!
Мыслитель и философ, не способный управлять своей жизнью, не замечающий ни звезд на небе, ни капель росы на траве, ни своих соплеменников на Земле. Зачем тебе все это? Куда ты идешь, Человек?
Глава 1
Наш район усиленно расстраивается за счет прилегающих к городу сел Михайловская Борщаговка и Беличи. Сносится и застраивается частный сектор на Святошино – дома еще царской постройки, раньше бывшие загородными дачами, сохранивших в отдельных местах еще эти дачные и лесные названия: Первая просека, Вторая просека, Третья просека, Четвертая просека, Пятая просека. Вот на Четвертой Просеке я и родился.
В этом месте, окруженном дубами в три обхвата, вековыми соснами и огромными киевскими каштанами стояла наша хибара – такая же деревянная бывшая дача постройки XIX века с резными филёнками, разноцветными ставнями, ранее сдающаяся городским дачникам на лето. После того, как в прошлом веке произошел Октябрьский переворот, дачи у владельцев забрали, кое-кого, на всякий случай, расстреляли. Но хозяев этого дачного городка родовитых тетю Таню и дядю Колю, как их в этом поселении все называли, пожалели, и даже выделили две комнатки с отдельным входом в этом самом дачном комплексе, где они всю оставшуюся жизнь и прожили. Хорошие, спокойные, воспитанные люди. Моя мама их любила и уважала.
Как и всё у нас, неожиданно началась чудовищная война, и началась она не в нашу пользу. Немцы наступали, наши отступали. Через пару месяцев война вплотную приблизилась к Городу. Среди мирного населения началась паника. Первыми, естественно, как всегда, начали тотальное бегство из города вглубь страны самые большие патриоты, партийные горлопаны и их обслуга. Опустели целые кварталы, в основном на Печерске. Липки, полностью заселенные семьями НКВДистов, стояли совершенно пустые. К тому же тринадцатого сентября пришел приказ о тотальной мобилизации. В этот день в армию забрали более двухсот тысяч мужчин. Город совсем опустел.
У защитников города были талантливые высокие и высшие командиры, которые молниеносно привели своих подчиненных к ужасной катастрофе, несмотря на героизм и самопожертвование рядовых красноармейцев и младших командиров.
Несмотря на фантастическую доблесть моряков Пинской флотилии и Киевского отряда, вынужденных затопить свои суда и сражавшихся, как голодные львы, на суше. Их освободители боялись больше всех остальных. В боях в Голосеево, в Жулянах, Мышеловке, Гостомеле наши солдаты и матросы оказывали бешеное сопротивление освободителям от коммунизма. Видя, что в лоб Город не взять, европейцы спокойно обошли его с юга и северо-востока. Кольцо окружения быстро сжималось.
И тогда решено было бросить город, оставив прикрывать свое бегство… ополченцев – штатских людей в возрасте и комсомольцев – практически детей. Теперь драпали главари защитников так, что побросали даже своих раненных в госпиталях, заведомо зная, что с ними произойдет.
А произошло вот что: Когда немцы заняли Город, то в районе «шелкостроевской слободки», где стоял кпп на выезде из города, они набрели на госпиталь с раненными красноармейцами. Решили приспособить госпиталь для своих нужд. А что делать с его обитателями? Долго не думали. За госпиталем вырыли две большие канавы силами самих же раненных. В одну побросали тяжелых, да и забросали землей. Возле второй канавы построили более легких раненных и расстреляли. Даже не добивали – тоже забросали землей. Киевляне, проживающие тогда рядом, рассказывали, что там еще несколько дней шевелилась земля. Когда вернулись сбежавшие защитники города, то на месте этих канав построили жилой дом!
И захватчики, и вернувшиеся затем защитники так запугали местное население, что правду удалось узнать только через пятьдесят лет и то только тем, кто этим интересовался.
Во время Киевской операции в плен к фашистам попало около полумиллиона красноармейцев. Они умирали от голода, непосильной работы, издевательств и избиений в концентрационных лагерях на Керосинной; в Дарнице, где погибло не менее сто двадцати тысяч красноармейцев; на Сырце, где погибло двадцать пять тысяч наших солдат.
Справедливости ради заметим, что не все так быстро драпали от немцев. Героическая Пятая армия, под командованием генерала Потапова, погибала под Киевом в окружении, но продолжала сражаться до тех пор, пока немцы не вышли к самой Москве, а раненного генерала Потапова немцы взяли в плен.
Когда доблестная Красная армия отступила из Киева, то на произвол судьбы было оставлено и около четырехсот тысяч мирных граждан, не успевших эвакуироваться. Брошенными оказались те, кто не работал на важных предприятиях и не был квалифицированным рабочим выше третьего разряда, не являлся членом семей работников НКВД, ЦК, командного состава и партийных органов, не имел возможности выехать самостоятельно. Ведь советская пропаганда с утра до вечера трезвонила одурманенным людям, что Киев ни при каких обстоятельствах не сдадут – вот люди и досидели в городе до последнего, надеясь на доблестных защитников.
Эвакуация происходила на пяти железнодорожных станциях: «Дарница», «Киев-Пассажирский», «Киев-Московский», «Киев-Товарный», «Киев-Лукьяновка». Желающих уехать было много, но не все могли. На вокзалах было все оцеплено и функционировали специальные пропускные пункты. За ограждение пропускали только тех, у кого была бронь, в общей сложности выехали триста двадцать пять тысяч человек.
Правда, многие жители и сами не хотели выезжать из Киева, надеясь на манну небесную от новой немецкой власти. Им очень не повезло. Ведь вместо диких нецивилизованных коммунистов-тиранов в город вошли цивилизованные европейцы….
До войны наша семья проживала на Подоле. Потом европейские друзья в 1941 году наш дом разбомбили. 19 сентября 1941 года, немецкие войска заняли Киев.
Городская управа, наспех собранная из всевозможных предателей, садистов и шпионов, сжалилась над нашей семьей – погорельцами. Вместо разбомбленной квартиры бабушке с двумя дочерями – моей мамой и ее сестрой Тамарой – выделили квартиру на Евбазе, таком же старом Киевском районе, как и Подол. И на том спасибо.
Еды нет, воды нет, денег нет, туалет на улице, но для того, чтобы попасть в него, нужно пройти через двор, кишащий голодными злобными крысами размером с кошку. Питались одним лишь хлебом из каштанов. Управа распорядилась, чтобы жители собирали каштаны и сдавали их на хлебозаводы. Там из них делали хлеб, похожий на мыло, горький, рассыпавшийся, как только затвердеет, и выдавали его по талонам три раза в неделю по двести граммов. Такая вот жизнь. А выживать нужно.
Бабушка вышла замуж за полицая и перебралась к нему на Святошино, в одну из тех самых конфискованных у буржуев дач. Там был приусадебный участок и какая-никакая подкормёжка. Может, оно и неправильно и не патриотично, да и вообще, граничит с предательством. Кто знает? Кто может судить? Те, кто сбежали, бросив сотни тысяч солдат на погибель и столько же мирного населения на голодное вымирание? Я – не могу.
Когда вернулись сбежавшие защитники, то бабушку за это чуть не посадили, а полицая Гончаренко отправили в Сибирь, так как хоть человеком он был и неважным, но участия в карательных зверствах не принимал – все больше пьянствовал.
Полицай Гончаренко сразу же невзлюбил двух бабушкиных дочерей. Одну – мою маму – заставил сдать в детдом на Соломенке, организованный в период оккупации городской управой. А ее старшую сестру Тамару вообще выгнал из дому, не пустив даже на порог. Отправил обратно на Евбаз, в пустую квартиру. Бабушка была от него уже беременна и не особенно могла противиться.
Можно представить, что такое детдом в тяжелое военное время? Думаю, что и в послевоенное, и в совсем нетяжелое, жизнь там медом не казалась никому, да еще и для девочки, которой только-только сравнялось десять…. В детдоме кормили три раза в день: утром и вечером теплой водичкой коричневого цвета (отвар мелассы), а днем жиденьким кандером, и по кусочку эрзац-хлеба из каштанов. А весной, когда появилась первая крапива, варили зеленый борщ. И это было спасением от голодной смерти.
Мама никогда не рассказывала, как она пережила это время. Я некоторое время даже не знал о такой «страничке» в ее биографии, да, честно говоря, не особо интересовался. А потом к нам как-то зашла в гости мамина старая подруга, бывшая в Киеве проездом. Мне, в ту пору подростку, совсем не хотелось сидеть за столом с непонятной теткой, которую я видел в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. Но пришлось: такие вопросы у нас в семье не обсуждались – гости есть гости, и принять их надо как следует.
После пары рюмок мамина подруга, которую звали Катей, вдруг подперла щеку рукой и, уставившись на меня блестящими, немного пьяными глазами, сказала:
– А знаешь, Сереженька, что именно благодаря твоей маме я сейчас вот тут сижу?
Я ничего не понял, а мама нахмурилась.
– Что, она тебе ничего не рассказывала? – удивилась тетя Катя.
Я покачал головой.
– Хлеб у нас забирали, – сказала тетя Катя, – пацаны. Они постарше были, и посильнее…. Ну и, понятное дело, жрать еще сильнее нас хотели. Мужики, они менее выносливые.
– Кать, не надо, – как мне показалось, сердито сказала мама.
Тетя Катя качнула головой.
– Нет, Зоя, надо. Плохо, что наши дети ничего о нас, своих родителях, не знают.
И, махнув рукой, продолжила. Перед моими глазами, как живая, встала картинка. Две девочки в одинаковых казенных платьях непонятного цвета – не то линяло-горчичного, не то грязно-серого. Одна – постарше, повыше, но – очень болезненного вида. Она постоянно кашляет и, вытираясь платком, испуганно заглядывает в него: кто-то сказал, что, возможно, у нее чахотка, и она до спазмов в животе боится увидеть на платке кровь. Вторая – поменьше, тоже очень худенькая, но более жилистая, чем подруга. Она постоянно хмурится.
На улице сумрачно. Девочки, прячась и ежесекундно оглядываясь, перебегают двор – от тени, отбрасываемой домом, в тень, отбрасываемую старым колодцем, оттуда – под старый скрипучий вяз с толстым стволом. Перемещаясь от тени к тени, они добираются до полуразрушенного сарайчика на противоположном конце двора и, еще раз оглядевшись, ныряют в дыру.
В сарайчик в свое время попала бомба и, разумеется, его никто не восстанавливал. Мало того, детдомовские боятся сюда лазить: есть поверье, что здесь «водятся» привидения – женщина с мальчиком, которые погибли в этом сарае в момент той самой бомбежки. Кое-кто даже утверждает, что видел этих призраков своими глазами: дородную женщину и худенького мальчика, которого она таскает за руку. Говорят, даже, что мальчик, как только увидит человека, начинает плакать и просить есть.
Но младшая девочка сделала именно здесь свой маленький тайник. Она прячет здесь, неведомо где найденные цветные стеклышки, два цветных лоскута, найденных здесь же, в этом подвале, и большую стеклянную бусину дымчато-голубого цвета. Бусину она захватила из дому – прямо перед тем, как ненавистный отчим взял ее за руку, чтобы везти сюда. Бусина напоминала о маме. Девочка некоторое время носила эту бусину на шее, но позже поняла: если она хочет ее сберечь – надо спрятать, а то старшие отнимут.
Сюда же, в этот тайник, которым она пользовалась уже более двух месяцев, она приносила и хлеб. Где она брала его – старшая девочка не знала, и боялась спросить. Она, эта старшая девочка, вообще была боязлива.
А тайна «лишнего хлеба» была проста: младшая обратила внимание, что работницы кухни вечерами выносят в сумках еду – даже при том скудном рационе, который полагался воспитанникам, они ухитрялись что-то стырить. «Отложенные на вынос» продукты складывались отдельно – но в общей каморке: на всякий случай. А вдруг кому в голову придёт проверить расход продуктов.
О том, что из кладовки есть выход в подвал никто, кроме младшей девочки, пожалуй, и не знал: детдом переселили в это здание экстренно, после того, как бомбежкой было разрушено прежнее. А младшая девочка, до появления в детдоме старшей, несчастной и растерянной, не слишком-то общалась с кем-то, предпочитая одиночество. Вот и обнаружила – сперва подвал, а потом и проход.
Правда, для того, чтобы забраться в люк, приходилось карабкаться по стене, выделывая чудеса акробатики. Но на что только ни способен голодный ребенок, зная, что вот еще немного усилий – и можно будет сунуть в рот мягкие терпкие крошки… или кусочек сырой свеклы… или, на худой конец, лепешку из очисток и свекольной ботвы.
Она не зарывалась: брала только чуть-чуть. Так, чтобы никому в голову даже не пришло заподозрить пропажу. Это чуть-чуть помогло ей выжить – паек был настолько скуден, что каждую неделю число воспитанников детдома уменьшалось, как минимум, на один. Она берегла свою тайну, и никто о ней так и не узнал – кроме этой самой старшей девочки, Кати, единственной подруги, которая хоть и была старше и выше, но воспринималась, как младшая.
– Ешь здесь, – строго сказала младшая девочка, протягивая старшей кусочек хлеба и судорожно сглатывая: ей и самой есть хотелось так, что желудок, казалось, свернулся в трубочку.
Старшая жадно сжевала половину и, глубоко вздохнув, протянула остаток младшей.
– Это уже сама…
Младшая, заложив руки за спину, категорично покачала головой:
– Ешь, я сказала. Завтра еще будет.
Старшая смотрела на жалкий остаток хлеба.
– А можно… а можно, я его с собой заберу? Я перед сном съем.
Младшая покачала головой.
– Кто-то увидит…
– Никто, никто не увидит! – Горячо зашептала Катя. – Я вот в карманчик… а потом в постели съем, когда уже свет погасят! У меня, когда ложусь – сильнее всего живот крутит!
Младшая вздохнула: она была уверена, что – и обнаружат, и заберут, и почти не сомневалась в том, что подруга, припугни ее кто-то из воспитателей, обязательно выдаст, откуда взяла хлеб. Но… но жалость оказалась сильнее, и она кивнула.
– Можно…
Все получилось еще хуже, чем предполагала младшая: Катя, не выдержав спазмов в голодном животе, решила «оприходовать» хлеб раньше, и была замечена, но не воспитателем и не нянькой, а – старшими мальчишками, которые славились тем, что отбирали хлеб у тех, кто был послабее.
Они не только хотели есть – они хотели знать, откуда взялся «лишний» хлеб. А может, просто хотели поиздеваться – рабы часто мечтают завести собственного раба, а те, над которыми издеваются – отвести душу и сорваться на еще более слабом. Катя успела сообщить, что хлеб – ее, просто от обеда остался, но мальчишки не поверили. В принципе – правильно: невозможно представить, чтобы кто-то сумел оставить «на потом» ту скудную пайку, которая выдавалась за обедом.
Но это было не главное. Главное – что перед ними была добыча, испуганная, едва трепыхающаяся, боящаяся до коликов в животе, до синих кругов перед глазами.
– Сейчас ты нам все расскажешь… где хлебушек воруешь… и как совесть позволяет жрать от пуза, когда другие голодают.
Старший из парней, «белоглазый», как его между собой назвали младшие, медленно приближался к едва стоящей на ногах жертве, когда вдруг рядом возникло еще одно существо с косичками – маленькое, насупленное и с большим ножом в руках.
– Отвали, – замороженным голосом сказала младшая девочка.
«Белоглазый» заржал. Эта кроха с ножом – что-то более нелепое себе даже сложно было представить. Да он сейчас одним пальцем….
– Эй, пацаны, вы слыхали?
– Ты знаешь, что меня при живой матери сюда заперли? – Ровным тоном произнесла младшая девочка. – Знаешь, почему? Потому что меня друган отчима дорогого изнасиловать попытался…, а я ему все хозяйство отрезала. Ножик, правда, не этот был, другой, но и этот тоже ничего, острый. Хочешь попробовать?
Что-то в тоне маленькой девочки было такое, что заставило «белоглазого» отступить. К его счастью, кто-то из его банды крикнул:
– Бодя, да оставь ты ее! Я что-то такое слыхал! Она и вправду… того… няньки говорили….
Бросив какую-то фразу типа «мы еще с тобой поквитаемся, паскуда малолетняя», белоглазый и его крысюки ретировались. А младшая, выронив нож, долго рыдала в объятиях старшей, и Кате впервые пришлось утешать свою младшую подружку – до сих пор всегда бывало наоборот.
– Вот так вот она мне жизнь спасла. И больше, знаешь, никто нас не трогал, – отхлебнув из чашки, тетя Катя завершила свой рассказ.
Я во все глаза смотрел на мать. Так не бывает! Это неправдоподобно! Но мама, убирая со стола тарелки, даже не попыталась опровергнуть слова своей подруги.
– Мам… это что – правда?
Мама вздохнула.
– Зря ты, Катька, ему все рассказала. Он хоть и взрослый уже… почти…, но впечатлителен сверх всякой меры. Забудь, сынок, времена тогда лихие были… много всякого разного происходило…
И только спустя несколько дней я решился и задал ей вопрос:
– А что, правда, что ты мужику… ну, приятелю отчима… отрезала?
Мама пожала плечами.
– Ох, Сережка, нельзя быть таким легковерным! Мне десять едва сравнялось, когда меня в детдом сдали. А выглядела и того младше. Во-первых, кто бы позарился? Во-вторых, – как ты думаешь, способен ребенок со взрослым мужиком управиться? Ну, сказала, что первое в голову пришло – у нас тогда любили всякие страшилки на ночь рассказывать, и у меня самые страшные придумывались, девчонки аж пищали. А в такой стрессовой ситуации – тоже придумалось. Главное – я и в самом деле готова была его пырнуть… куда попаду. И, думаю, именно это его и испугало. А не испугайся «белоглазый» – он и в самом деле мог бы у меня нож за пару секунд отобрать. Запомни: что бы ты ни делал, главное – не бояться. Если ты не боишься и готов идти до конца – ты уже сильнее своего противника.
Эти мамины слова я запомнил навсегда.

Тамара имела шестнадцать лет от роду и не имела, ровным счетом, никаких средств к существованию. В тех условиях нужно было как-то выживать. Поэтому пошла и записалась на работу в Германию. Уехала. Германия встретила ее спокойно и даже весело. По приезду всех вновь прибывших определили в фильтрационный лагерь, где, впрочем, никто долго не задерживался.
Каждый день в лагере появлялись, как их называли наши, «покупатели», и не спеша выбирали себе работников по своему вкусу. Чем уж им приглянулась Тамара, неизвестно, но после стольких лет мытарств по белу свету она вытянула счастливый билет в лотерее жизни. Тетя попала на ферму к, на первый взгляд, совершенно приличным людям. Это были прибалтийские немцы, и они старались набирать к себе работников, язык которых понимали.
Понятно, что денег им там не платили, но кормили, одевали и относились не как скотине, а были и такие хозяева, а как к людям, попавшим в беду. Но немцы есть немцы – даже попавшие в беду должны целый день работать. Тамара была крепкая девушка, работы не боялась и работала.
Ко времени появления Тамары на ферме там обосновалась разношерстная интернациональная компания работников. Там был восемнадцатилетний поляк Витольд Потоцкий, принудительно вывезенный в Германию после немецкой облавы в родном городе Пётрков-Трыбунальский. Витольд – среднего роста, русый, с огромным носом-клювом и жесткими колючими глазами. Никто и никогда бы не назвал Витэка красавцем, но фамилию он представлял славную, и поэтому был хорошо воспитан, что делало его очень привлекательным в глазах Тамары. Человек крайних левых взглядов, он мечтал избавиться от этой фамилии, – как он говорил, «бандитской».
Там работала ослепительная красавица-киевлянка Мария, всеми способами пытавшаяся припрятать свою красоту, поскольку уже начинала страдать от довольно конкретных попыток хозяйского сына затащить ее в постель.
Заведовал хозяйством фермы, бывший итальянский офицер, граф Марко Антонио Кучинотта. И хоть он скрывался здесь под чужим именем, но за версту было видно, что человек он не простой.
Марк закончил Королевскую военно-морскую академию в Ливорно в 1928 году. Еще обучаясь в рядах академии, Марко Антонио сдружился с князем Юнио Валерио Боргезе. Князь был старше Кучинотты на два года и поэтому часто был заводилой в их похождениях.
Как все военные курсанты, эти двое любили выпить в недорогом кабачке, поволочиться за каждой первой юбкой, подраться с первым встречным, косо посмотревшим на них гражданским. Военная молодежь, она и в Италии военная молодежь.
Все эти забавы совершенно не мешали этим двоим с утра до вечера на равных спорить о дальнейшей судьбе Отечества, попавшего к началу тридцатых годов в затруднительное положение и растерявшее былой авторитет в мире. Взгляды у будущих офицеров королевского флота были прямо противоположные. У них буквально на все в жизни были различные взгляды. Юнио Валерио был убежденный фашист и считал необходимостью установление диктатуры Муссолини. Марко Антонио придерживался демократических взглядов и был противником дуче.
Бесконечные споры, иногда доходившие, по несколько раз в день, и до полного разрыва отношений, с лихвой погашала фанатичная преданность друзей идее возвеличивания, буквально на днях, родной Италии.
Для того, чтобы хоть кто-то помог разрешить их спор, Боргезе познакомил его со своим старшим другом, бароном Элиусом Эволой. Ездить приходилось аж в Рим, но оно того стоило. Это был тот еще философ, по чем зря критикующий социальные, интеллектуальные, экономические, этические и духовные основы современности. По этому поводу Элиусом Эволой была написана книга-бестселлер «Восстание против современного мира», в которой автор усматривает радикальное отличие современной цивилизации от традиционной.
«Следы, оставленные древними первобытными цивилизациями, нередко таят в себе особый смысл, ускользающий от праздного взгляда. Созерцая остатки древнейшей греко-римской, египетской, персидской, китайской цивилизации, вплоть до загадочных и безмолвных памятников эпохи мегалита, разбросанных среди пустынь, степей и лесов, эти застывшие в камне последние свидетельства давно поглощенных пучиной времени миров, невольно спрашиваешь себя, в чем состоит тайна их упорного сопротивления времени – только ли в счастливом стечении внешних обстоятельств, или же в этом скрыто некое символическое значение».
«В отличие от «цивилизации пространства», которая характерна для современного мира, древние культуры были «цивилизациями времени». Традиционный образ жизни сохранял свою тождественность на протяжении веков и поколений, храня верность одним и тем же принципам, тем же устоям, тому же мировоззрению, которые, разумеется, в чрезвычайных обстоятельствах менялись, но внутренне сохраняли свое «культурно-цивилизационную идентичность». Социальные философы и историки называли такие культуры «застывшими», «неразвитыми», «патриархальными».
Эвола оспаривал этот взгляд. Он называл эти культуры «цивилизациями бытия». «Их сила проявлялась именно в их идентичности, в победе, одерживаемой ими над становлением, над историей, над изменением, бесформенной текучестью». «Они обладали прочной корневой системой, уходящей в глубину, далеко за пределы текущих, переменчивых вод».
«Что же касается современных цивилизаций, то их скорее можно назвать «истребителями пространства». Они производят неисчерпаемый арсенал механических средств, предназначенных для максимального сокращения всякой дистанции, всякого расстояния. Им присущи доведенная до предела потребность иметь, страх перед всем отдаленным, уединенным, глубоким и далеким, стремление повсеместно распространить себя, максимально расширить себя, узнавать себя в чем угодно, обнаруживать себя везде и повсюду, только не в себе самом».
Вот так вот и дальше. Кучинотту во всей этой абракадабре заинтересовала только критика демократии, которая служит, по мнению Эволы, знаком современной «культуры пространства». Юлиус Эвола характеризует ее как «опускание жемчуга власти в придорожную грязь. Иерархический центр, которому придает огромное значение Эвола, смещается и растворяется в бескрайнем море периферии. Чуждые культуры и расы становятся более равными в правах, чем коренное население тех стран, куда они были завезены или иммигрировали. Охрана их «естественных прав» становится основной заботой правительства, с достойным уважения упорством пестующего все чужеродное в ущерб коренным гражданам, что уже приняло характер физического насилия».
Спор не разрешил и Юлиус Эвола. Он критиковал и фашистов, и демократов. В его понимании в современном мире возникли два наиболее страшных и апокалиптических, вырожденческих лика – Советский Союз и Соединенные Штаты Америки. Ни много, ни мало. Его признавали своим и фашисты, и антифашисты.
Эвола был человек элитарный и даже космический. И хотя спор друзей он не разрешил, но видя патриотический запал обоих, направил их к Корнелиу Зеля Кодряну – основателю Ордена «Легион Михаила Архангела», известного в мире как «Железная гвардия».
Это было уже слишком, и друзья решили немного отойти от изотерических умозаключений и окунуться в мир развлечений. Это оказалось проще и приятнее, чем идеологический спор. Свободное время опять стали проводить в обществе всяких дам, да поколачивая встающих у них на пути штатских. Что характерно, находясь в увольнении, любили они посиживать именно в том кабачке, где и познакомились.
Даже внешне эти два товарища были полная противоположность друг другу. Боргезе – темно русый, коренастый, круглолицый с мясистыми губами, безвольным подбородком на всегда чисто выбритом лице, с, на удивление, покатым лбом и недобрым прищуром темных, как ночь, глаз, всегда был спокоен. Кучинотта – черноволосый, высокий, широкоплечий с волевым квадратным подбородком, тонким правильно очерченным ртом, очень часто улыбался, отчего его черные, коротко остриженные черные усы постоянно взлетали вверх и обратно, и спорил эмоционально, постоянно жестикулируя руками.
И хотя оба были весьма неординарными личностями, но их дружба дала трещину весьма тривиально. Сразу по окончании академии оба друга были представлены семье Олсуфьевых, приходившейся родственниками самому Русскому Царю Александру I, известной на всю Италию своими дочерями – девицами на выданье.
В 1915 году семья, включая мать и четверых детей, переехала к воюющему с турками отцу в Тифлис. Видимо, не очень отец себя утруждал военными действиями. А в 1919-м году Олсуфьевы спокойно себе перебрались через Батуми в Италию. Здесь у них был свой огромный дом. Деньги они всегда держали за границей в немецких банках, так что устроились безбедно – те еще патриоты России, о чем они всю свою жизнь кричали на всех углах. Отец к тому времени уже вольготно расположился там же – ушел раньше вместе с отступающими белогвардейскими частями.
К тридцатому году сестры выросли и пошли смотрины женихов.
Кучинотта влюбился в среднюю – Дарью. И хотя она обладала резким, мерзопакостным характером, но в нее влюбился и князь Боргезе. Дарья, сообразив, что дело её в шляпе (оба жениха были достойная аристократическая партия) устроила аукцион. Задание претендентам на её руку было не простое.
Когда семья выехала из Москвы, то всех богатств она забрать не сумела, а соорудила клад в их доме на Поварской. Дом известный. Туда захаживали и Александр III, и Коровин с
Бегемотом, и Берлиоз, а позже – Лоллобриджида, Шкловский… – те еще экземпляры. Многие там бывали.
Именно в этом особняке собиралась самая влиятельная в России масонская ложа, ведь отец семейства граф Василий Олсуфьев был известным масоном. Здесь же хранились и секретные документы, старинные рукописи, золотые сакральные предметы, принадлежащие Ложе. Тут же скопились и фамильные богатства, еще не вывезенные из России этими патриотами. Вот в этом известном всей Москве особняке, между первым этажом и подвалом, находилась потаенная комнатка, где и были спрятаны сокровища.
Задание такое: кто первым доберется до клада и сумеет вывести его в Италию, тот и жених! Все эту было высказано, естественно, в завуалированной форме.
После окончания военной академии, Кучинотта в компании двух инженеров, с головой ушел в разработку нового перспективного оружия – человеко-торпеды, в чем, безусловно, преуспел и без всякого понимания отнесся к чудачествам, как он считал, Дарьи Олсуфьевой.
Боргезе же сразу определился в боевой флот. Еще в стенах академии он увлекся всевозможными разработками диверсионной деятельности. Предложение Дарьи князь воспринял всерьез, как получение надлежащего опыта в шпионско-диверсионной работе.
Как бы там ни было, но князь Юнио Валерио Боргезе организовал похищение из-под самого носа советской власти этого бесценного клада.
Поутру, в один из солнечных дней 1931 года, когда новые обитатели дома на Поварской проснулись, то они увидели только разобранный пол в одной из кладовых, пустой огромный сундук под полом и разрытый подземный ход, ведущий из подвала во двор и выходящий на поверхность прямо посреди большой цветочной клумбы.
Графиня Дарья Олсуфьева вышла замуж за князя Боргезе. Нельзя сказать, чтобы это событие способствовало укреплению дружбы двух офицеров. Дальше – больше.
В 1935 году разразилась Вторая Эфиопская война. Муссолини решил таким способом возвеличить просыпающийся дух нации. Боргезе едет воевать, Дарья – тут как тут – сестра милосердия. Какое милосердие может быть в захватнической войне? Кучинотта трудится в Италии над созданием чудо-оружия для своей страны.
В 1937 году – Боргезе участвует в гражданской войне в Испании, естественно, на стороне Франко, сопровождает итальянские конвои в Средиземном море.
Кучинотта бросает всё и едет воевать на стороне Республики. Здесь уж нужно было точно выбирать с кем ты по жизни! Марко раненным попадает в плен и его выдают в Италию. По выздоровлению Кучинотта без суда и следствия сидит в темнице и ждет приговора, ни много ни мало, за измену Родине.
По возвращении из Испании, где Боргезе был также легко ранен, его в первый раз принимает сам дуче и собирается вручить медаль «За военную доблесть», но Юнио, все-таки, князь, а не какой-нибудь простой безродный карьерист. И Боргезе просит Муссолини, вместо медали себе, помиловать офицера королевского флота Кучинотту. Дуче, поморщившись, соглашается – князь уже ходит у него в любимчиках.
В 1940 году Боргезе, уже имевший опыт подводной войны, стал командиром подводной лодки «Ширё», которая стала тут же плавучей базой для морских диверсантов.
Все это время, после женитьбы Юнио Боргезе на Дарье Олсуфьевой, приятели не виделись ни разу. Только слышали об успехах друг друга.
Муссолини не только простил нашего Кучинотту, но и вернул его в королевский флот помощником командира подлодки «Прована».
Подводная лодка участвовала в боевых операциях против англичан, но 17 июня 1940 года французский тральщик «Ла-Курьез» заставил всплыть и протаранил всплывшую подлодку. Лодка затонула в районе Орана. «Прована» стала единственной итальянской подводной лодкой, потопленной французским флотом.
В это время территория Орана контролировалась вишистами. Поэтому, спасшемуся Кучинотте было оказано уважение и разрешено свободное перемещение по всему берегу. Подлечившись, Марко Антонио недолго думал и был таков. Сотрудничать ни с Муссолини, ни с Петеном у него даже в мыслях не было.
Марко бежал в горы и оказался в рядах маки. Особо ничем отряд не выделялся. Здесь, в основном, собрались те, кто уклонялся от отправки в Германию в составе рабочих отрядов. Из вооружения – охотничьи ружья. Не удивительно, что через несколько месяцев месторасположение отряда было выдано вишистской полиции предателем. Все партизаны были арестованы и без особого разбирательства отправлены на работу в Германию.
Тогда еще у хозяев фермы не было работников, и они очень даже быстро договорились с местным фюрером о направлении к ним одного из французов, за которого себя выдавал наш герой. Кучинотта мечтал сбежать и отсюда, вступить в ряды настоящего Сопротивления и наконец-то начать приносить полноценную пользу Италии, а не смотреть, как полудурочный дуче ведет его родину к полному краху.
Совершенно естественно, что между высоким статным красавцем, хоть и прикидывавшимся простачком, и простоватой, но очень красивой Марией, беззаботно ярко вспыхнула искра любви. Война войной, а итальянский темперамент еще никто не отменял. Мария забеременела, и ровно через девять месяцев у этой пары родилась дочь. Назвали ее Лиза.
Нужно заметить, что все работники фермы переживали за эту пару и заверили очень недовольных хозяев фермы, что работа от этого не пострадает, и все разделят обязанности Марии между собой. Больше всех взвалил на себя Марко – спал по четыре часа в сутки, совмещая обязанности управляющего с обязанностями Марии. Хозяева фермы хоть и были недовольны всем этим, но настояли на том, чтобы пара обвенчалась в церкви. Марк был католик, как и хозяева фермы, а Мария тогда еще была, как и все наши, – нехристь. Так что ей было все равно, где венчаться.
Когда в 1943 половина Италии была оккупирована Германией, граф Кучинотта не счел возможным дальше оставаться в стороне от таких судьбоносных для его страны событий. Как уж Марко договорился с хозяевами не ведомо никому, даже самой Марии, но бравый офицер собрался и тайно отбыл, заверив свою законную супругу, что после войны разыщет ее непременно. Как бы там ни было, но в Лигурии, действовало целых два итало-русских диверсионных отряда. В отличие от соратников Кучинотты по маки, бойцы отрядов по-настоящему боролись с оккупантами: они устраивали диверсии, взрывы мостов, шоссейных и железных дорог, нападали на колонны немецких войск. Один из отрядов возглавлял Марко Антонио Кручинотта.
Ох, уж эти мужчины и особенно – высокородные. Долг, честь, имя у них всегда на первом месте. Знал бы граф, чем обернется вся эта история для его новой семьи – тысячу раз бы еще подумал.
Не так бурно, зато очень надежно развивался роман у Тамары с Витольдом. Тамара – высокая, русая, как и Витэк, девушка с круглым лицом, здоровым румянцем, пухлыми губами и большими зелеными глазами. Она была даже несколько выше Витольда. Такая и коня на скаку остановит и в горящую избу войдет. Наша пара, в отличие от предыдущей, красотой не блистала, зато молодые люди спокойно любили друг друга, помогали один другому и, в отличие от вспыльчивого итальянца и не менее вспыльчивой Марии, никогда даже не ругались между собой. Когда закончилась война, то молодожены решили ехать на родину к Витольду – очень он волновался за своих родителей. В Польше выяснилось, что отец Витэка – начальник поезда – погиб на службе при бомбежке немцами старинного пётрковского вокзала.
Работали на ферме еще два поляка и несколько девушек, приехавших добровольно вместе с Тамарой – все очень молодые люди. Конечно, всем обитателям фермы повезло. Союзники предложили всем на выбор: Штаты или Канада, или остаться в их зоне ответственности. Работники, недолго думая, сразу же разъехались. Осталась одна Мария с дочерью. Лиза постоянно болела, и нужно было переждать. На ферме, все-таки, были коровы и молоко. Мария прекрасно понимала, что ничего хорошего на Родине её не ждет. Там не будет ни коровы, ни молока для ребенка, а дальше она ехать сама боялась.
– Буду ждать мужа здесь, – ответила Мария каким-то людям в добротных штатских костюмах.
Эти люди не раз приезжали на ферму и уговаривали всех побыстрее оформлять документы для выезда за океан. Видимо, они что-то знали.
Мария не уехала. Союзники между собой договорились и выдали всех советских граждан нашим родным долгожданным освободителям. Те особенно не церемонились, а рассовав всех по теплушкам, отправили народ домой для разбирательства, каким образом они оказались в Германии.
Во время войны хозяйский сын – активный участник гитлерюгенда успел вступить в ряды НСДАП и оказаться в войсках СС, где и попал в плен, успев немало напакостить советским войскам. Хозяева фермы усиленно пытались освободить свое чадо, для чего сами завербовались информаторами советского СМЕРША. Конечно же, доложили, что Мария замужем за итальянским офицером. Разбираться не стали.

Глава 2

И вот уже по бескрайним российским просторам катится товарный вагон – зарешеченная теплушка, заполненная сидящими женщинами-заключенными. На полу набросана солома. Слышен стук колес. Слышен железный звук как железные сцепки вагонов бьются друг о дружку. Вагон останавливается. Открывается на две стороны дверь теплушки, и тут же в вагон с перрона начинают по одной заскакивать около десяти блатнячек в фуфайках, в сапогах, с небольшими мешками и матерчатыми торбами в руках. По обе стороны вагона стоят солдаты ВОХРы и подталкивают прикладами автоматов блатнячек в теплушку.
– Живее! Живее, стервы, – орут эти служивые.
Блатнячки кривятся обезьяньими ужимками, тут же начинают расталкивать ногами сидящих на соломе женщин-заключенных.
– Раздвинулись контрики.
И тут же эти полуживотные начинают отбивать чечетку и петь:

Столыпинский вагон по рельсам тук-тук-тук.
По этапу, по этапу тук-тук-тук.

Песню подхватывают остальные блатнячки:

И я в нем сижу в кандалах тук-тук-тук.
Мне в пути буханка хлеба и воды глоток.
Если я в пути не сдохну – будет с меня толк.
Не забуду папу с мамой.
Тук-тук-тук…

Поют громко и тут же начинают расталкивать других женщин-заключенных. Блатнячки выхватывают мешки, лежащие рядом с женщинами, раскрывают их, хватают куски хлеба, тряпки. И по одному уж только им известному поводу блатнячки постоянно отбивают чечетку, стоят перед открытыми дверями, кривятся на охрану и поют про вагон в разных вариациях. Как только дверь вагона закрывается, блатнячки расталкивают женщин, с ужасом уставившихся на это представление, и плюхаются на солому. Одна из блатнячек заводит было:
– Случилось это раннею весною, – но перестает петь, обращается к женщинам-заключенным, сидящим рядом:
– А ну, колхозницы, пошли вон отсюда. Люда спать будет.
Все женщины испуганно отодвигаются от блатнячки Люды. А столыпинский вагон движется дальше, и опять этот ненавистный всеми стук колес. Блатнячки, вроде бы, угомонились, сидят, переругиваются между собой. Ну, а остальные обитатели столыпина сидят молча. Среди женщин сидит и Мария, качает Лизу. Ребенок всё время плачет. Одна из блатнячек рукой соскабливает с подошв сопог грязь, сминает её в комок, бросает в Марию этот комок грязи.
– Да заткни ты ей рот. Я уже это слышать не могу. Иначе я сама её ночью задушу.
Мария с испугом прижимает Лизу к себе. Совершенно не радостная картина. Поезд останавливается. Открывается дверь теплушки. В вагон заглядывает старшина.
– Ты, – показывает старшина пальцем в сторону Марии.
Вскакивает другая женщина. Будь, что будет, но только бы хоть на минуту вырваться из этой психушки.
– Да не ты. Вон та – с ребенком на руках. Выходи быстро, – очень грубо кричит по-русски, но с сильным вологодским акцетом конвоир.
Мария поднимается, пробирается среди женщин. Все блатнячки, да и другие не блатные страдалицы, с ненавистью глядят вслед Марии. Многие, очень многие хотели бы оказаться на её месте.
В одном из вагонов как-то образовалось пространство, состоящее из двух соединенных купе. Кровать, шкаф, умывальник. Посредине купе, ближе к окну, стоит стол. На столе стоит начатая бутылка водки или самогонки без наклейки. На тарелке – порезанное кусками сало, разрезанная на четыре части, очищенная луковица. На другой тарелке – куски хлеба. Стоят два стакана. Один пустой, другой наполовину заполненный водкой. За столом сидит начальник конвоя в галифе и белой нательной рубахе. Раздается стук в дверь.
– Входи кто там, – вальяжничает этот местный вершитель судьб беззащитных людей.
Открывается дверь, в купе заглядывает холуй-старшина.
– Товарищ капитан. Доставил.
– Входи давай, – старшина оглядывается в коридор.
В купе боязно делает шаг Мария с ребенком на руках. Старшина отдает честь (есть она к него?), выходит из купе и закрывает за собой дверь. Начальник конвоя рассматривает Марию. Остается удовлетворенный увиденным, берет бутылку водки, наливает полстакана, протягивает стакан Марии.
– Пей!
Мария в знак отрицания испуганно качает головой из стороны в сторону.
– Слушай, дура. Хочешь, чтобы ребенок живым остался?
Мария испуганно быстро качает головой в знак согласия.
– На пути у нас два лагеря. Но только в одном – мамочкин барак и детский дом особого режима. Я выбираю, а не ты, куда тебя, а куда девку твою высадить. Поняла?
Мария испуганно трясет головой в знак согласия.
– Поэтому, будешь любить меня по-справжнему. Крепко, а не так, как вы, инте-ли-генты, дурковать могёте. Рядом – купе, там будешь обитать. Там есть вода и умывальник. Помойся как следует и это…, – опять протягивает Марии стакан. – На пей и не кочевряжься.

Итак, считай, вместе с допросами полгода будет, уже прожили. Осталось девять с половиной лет. Ну, а после – поселение где-нибудь в Пермском крае. Можно выжить? Нельзя. А надо.
Следующий этап – собственно, лагерь. Большая комната в бараке. По одну сторону стоят в ряд совершенно голые женщины разного возраста: от двадцати до семидесяти лет, прикрывающие лобок и груди руками. Некоторые даже согнулись при этом. Напротив, на расстоянии пяти-шести метров, – длинный стол, за которым сидят: упитанный дядька в гражданском и меховых сапогах, двое служивых в белых халатах.
Сидящие за столом разговаривают между собой шепотом, хихикают. Крайняя слева – стоит Мария. Она не прикрывается руками. К ней первой подходит врач – офицер в накинутом на плечи белом халате, останавливается осматривает. Поворачивается боком к столу с комиссией, оттесняя рядом стоящую с Марией женщину.
– Хочешь выжить? Будешь говорить всем, что медсестра. Я помогу разобраться, – обращается врач к Марии так, что слышит только Мария.
Мария испуганно трясет головой в знак согласия.
– Комиссии приступить к осмотру заключенных, – поворачиваясь к столу комиссии вещает врач.
А в клубе идет игра. На сцене стоит стол, за которым сидят: хозяин – майор, кум – капитан Кабанов и несколько старших лейтенантов. Все – в галифе, сапогах, расстегнутых кителях. Все играют в карты, с силой бросая каждую карту на стол. Открывается дверь в клуб, быстро входит врач в форме лейтенанта, взбирается по ступенькам на сцену, подходит к столу, козыряет.
– Ну что там, – не отрывается от игры хозяин.
– Одна рублевая, три полурублевых, остальные пятнадцатикопеечные. Но рублевая – медсестра. Она мне: во как нужна. Некому работать, – врач показывает ладонью поперек горла.
– Знаем мы этих медсестер, завтра осмотрю, – хозяин, говоря с украинским акцентом, довольно потирает руки.
– Василий Никанорыч, я же в прошлый раз выиграл себе рублевую. Все – свидетели, – врач при этом обводит рукой сидящих за столом.
Все сидящие кивают головой.
– Выиграл… Что-то ты часто выигрывать стал. Надо тебя проверить… не крапленые ли карты подбрасываешь, – смеется хозяин, – завтра всё решим.
Врач остался очень недоволен услышанным, но против хозяина не попрешь. Но не одному врачу не нравилось происходящее. Имел зуб на хозяина и кум Кабанов. Как бы невзначай, они и столкнулись, выходя из клуба.
– Осталась медчасть и в этот раз без медсестры, – обреченно начал врач.
– Совсем обнаглел. А бабы и впрямь болеют. А на нас план: вон где висит, – кум показывает ребром ладони по затылку. – Ты, это, сделай вот что….

После, якобы, медицинского осмотра всех голых баб отправили в баню, затем экипировали в лагерные одежды. И только после этого, уже ночью, разбросали по баракам.
Арестантский барак представлял собой большой сарай. По обе стороны прохода располагаются сплошные нары высотой в два яруса. На нарах вповалку, прямо в фуфайках, лежат и спят арестантки. За целый день на тяжелых мужских работах они так устают, что ни прибраться, ни умыться.
А в наших лагерях того времени скидки на тяжесть бабам не делали. Конечно, могло повезти и работали заключенные в швейных мастерских. Там тоже не сладко: столы с машинками стоят практически вплотную друг к другу. Работа – целый день, но хоть не на морозе. Нашим арестанткам не повезло. Они работали на строительстве железной дороги.
В барак Марию и еще пяток женщин направили под руководством бывшей секретаря: коренастой женщины с видом грузчицы. Кроме нее, из политических была одна Мария. Тоже мне политик. Зашли и остановились возле входа. Из занавешенного одеялом, как называли уголовницы эту халабуду, купе, неспеша выбралась и неторопять подошла в вновьприбывшим обитателям барака старшая – зэчка Океева: неопределенного возраста кобла с папиросой в зубах.
– Так, ковырялки, идите спать вон туда – к старушке, – старшая показывает рукой на большой чан с крышкой – парашу, стоящую в противоположном углу, – а ты, – кобла берет Марию за грудь, – идем со мной, будешь моя курочка.
– Я пойду со всеми, а не с тобой.
Мария уже знает, что это такое и отбивает руку старшей. Старшая, ничего не говоря, бьет по-мужски Марию в лицо. Мария прыгает на старшую, но получает еще один удар в лицо и падает на пол. Кобла бьет Марию ногами по лицу. К старшей подскакивает секретарь и одним ударом сбивает коблу с ног. Но тут из угла, занавешенного одеялом, выбегают пять зэчек. Одна напрыгивает на секретаря сзади, еще две зэчки хватают секретаря за руки и виснут на ней. Секретарь крутится и разбрасывает зэчек. Но зэчки опять хватают секретаря за руки и виснут на ней. Им помогают вскочившие зэчки. А еще одна зэчка хватает вскочившую Марию за волосы и таскает ее в разные стороны. Неторопливо поднявшаяся старшая, вынимает из сапога заточку и вонзает секретарю в живот.
Вот такая произошла первая встреча. Но, что удивительно, сразу же в барак ворвалась команда вертухаев и здорово отколотила сташую коблу. Еще живую секретаря вертухаи потащили в медчасть. Помогать взяли избитую Марию.
А на утро в медчасти был смотр. Туда явился сам Ходяин, что было явлением очень редким. Вдоль стен – две кушетки. Возле окна – стол, заваленный папками с бумагами. В углу – стеклянный медицинский шкаф, занавешенный изнутри белыми занавесками. Сюда же врач привел Марию и поставил, как мебель, посреди комнаты. У Марии все лицо в кровоподтеках и синяках, опухшая губа. Она постоянно сгибается в сторону, но тут же выравнивается. Напротив них стоит Хозяин.
– И это по-твоему рублевая? Забирай свою медсестру, – хозяин смеется. – Ну как, та подрезанная выжила?
– Есть, товарищ майор. Заштопали. А что, она и вправду секретарь?
– Райкома в Краснодаре. Ну давайте, работайте.
Вот таким изуитским способом врачу удалось отстоять Марию. Ведь её можно было сразу же оставить в санчасти, но тогда бы Хозяин утром забрал мнимую медсестру себе. Мария, конечно, была не в обиде. Потихоньку прижилась, освоилась и подучилась в медчасти. Там же врач выделил ей коморку, что было похоже, почти, на счастье. Это тебе не барак. Правда, не без того, чтобы сожительствовать с врачом в любое, когда тому захочется, время. Но выхода нет: сама осталась живой, дочь пристроена в детскую комнату, которую разрешают раз в день посещать. Почти что Рай.

Огромная вывеска на въезде в лагерь:
КТО НЕ БЫЛ – ТОТ БУДЕТ! КТО БЫЛ – НЕ ЗАБУДЕТ!
Возле ворот стоит Мария в расстегнутой фуфайке, сапогах и платке. С брезентовой сумкой наперевес и красным крестом на ней. Рядом стоит рядовой вертухай и обыскивает Марию, похлопывая её со всех сторон внутри фуфайки по телу, задерживая руки на груди. Мария стоит, не обращая на это внимания. К ним подходит сержант.
– Выпускаты? Нэ вбежить?
– Куды ей бежать? У ней малеча дочка тута.
Мария идет вдоль насыпи строящейся железной дороги, с трудом вытаскивая ноги из грязи. На насыпи стоят женщины и забивают огромной кувалдой костыль в крепление рельса, втроем поднимая кувалду. Сзади Марию толкает первая из семи женщин-заключенных, несущих на плече рельс.
– А ну в сторону, вохровская подстилка, – все женщины смеются.
Мария не обижается, а просто шарахается в сторону. Она знает кто она. Ну, не вохровская, а санитарная. Мария обходит одного смеющегося солдата с автоматом, стоящего на пути. Навстречу Марии идут женщины-осужденые с лопатами в руках в сопровождении розовощекого солдата с автоматом наперевес. Мария сторонится и хлюпая сапогами по грязи сворачивает в лес на просеку, где через час её догоняет открытая военная машина. На переднем сидении сидит Кабанов, на заднем – врач.
– Давай прыгай в машину. Ищем тебя уже сколько, – командует Кабанов.
Мария забирается на заднее сидение. Машина срывается с места.
– Что-то случилось?
– Случилось, «колымский трамвай» случился, – оборачивается к ней Кабанов.

«Колымский трамвай» – явление, распространенное на просторах ГУЛАГа.
Весть о том, что только-что на грузовом пароходе, переделанном под тюрьму, привезли новых баб в посёлок «Тихий» и они еще не отправлены в лагерь, а «загорают» в клубе, разнеслась по огруге со скоростью звука. И что мы видим?
На краю леса стоит одинокий бревенчатый барак с тремя окнами
– клуб. Над клубом болтается старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу. Вдали слышится гудок судна. От водоема бредет, еле переставляя ноги, этап: женская штрафная бригада – десять провинившихся и просто попавших под руку начальству женщин. Был приказ: собрать штрафную бригаду на работу в посёлок. Их и собрали из десяти каторжанок и пяти блатных – жучек. Все бабы двадцати–сорока лет. Каким-то образом, видать случайно, на этап попали и студентка восемнадцати лет, ударница труда тридцати лет и пожилая дама – жена дипломата лет шестидесяти. Впереди этапа бодро идет начальник конвоя. Этап окружили четыре конвойных с автоматами и двумя собаками на поводках.
– Я – за начальством. Нужно же кому-то передать это стадо. Всем оставаться на местах, – командует начальник.
Он удаляется в сторону небольшой деревеньки в несколько домов, стоящих прямо на краю леса. Конвойные натравливают собак на штрафную бригаду. Все каторжанки шарахаются к стене клуба, присаживаются на землю. Пожилая дама, ударница труда и студентка – отдельно.
Пожилая дама с плохо скрываемым презрением смотрит на окружающих. Не для того они с мужем предавали свой класс. Не для того, повязав красные банты, часами бродили вокруг дома, когда все их знакомые уже вовсю защищали на фронтах пусть и не верные, но свои – дворянские идеалы. Не для того на общем собрании домкома отказывались от дворянства. Не для того, на том же общем собрании, с пафосом добровольно уплотнялись и передавали одну из своих комнат кухарке, которая и так там жила, а вторую – дворнику Михею. Не для того потом тридцать лет передавали все тайны и премудрости своей, такой нужной стране, профессии этим хамам.
И пускай муж получил, неизвестно за что, десять лет без права переписки, но скоро там наверху во всем разберутся. Мужа выпустят, он привлечет дворника и кухарку, как свидетелей их с мужем преданности Советской власти, и восстановят обоих в Дипломатической академии. Не знает жена дипломата, что кухарка вместе с дворником уже плывут за ней на точно таком же пароходе, который доставил её сюда. Написав донос на пару дипломатов, кухарка и дворник не успели въехать в оставшиеся свободными дипломатические хоромы, как были взяты под стражу и отправлены вслед за настоящими хозяевами. Квартиру эту присмотрел недавно принятый комиссар-замначальника Дипакадемии. Что ж, дворнику с кухаркой в пятикомнатной жить? Не дело это. Не знает жена дипломата, что на самом деле означает приговор: десять лет без права переписки. Ничего удивительного: такая она цена предательству.
Ударница труда с серьезным видом размышляет, как будет выпутываться из неприятного положения. Ничего, она же ударница. Будет и здесь с энтузиазмом шить рукавицы для трудящихся. Начнет выполнять два плана, а то и три, её заметят, повысят. Ударница рассчитывает, что удастся продвинуться по профсоюзной линии. Не знает только она, что здесь она не шить рукавицы будет, а сторить дорогу через непроходимый лес от пристани – к железной дороге. Да и о профсоюзах здесь никогда ничего не слыхали.
Студентка жмется к жене дипломата и всё сокрушается. Нужно было сразу же пойти в партком и доложить о брехуне Кольке, только что вернувшемся с фронта и рассказывающем какие-то небылицы про жестокость самого маршала Победы Жукова. Будто он почем зря положил видимо-невидимо солдат. Не успела, доложили другие. Взяли всех, кто слушал Кольку, включая и того, кто доложил. Еще вчера она с энтузиазмом на уроке политэкономии рассказывала о работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», а уже сегодня ей придётся наглядно убедиться, что согласно этому направлению, отправным пунктом теории познания является не мышление или субъект, не материя или объект, а чистый опыт в том виде, в котором он непосредственно познаётся людьми.
– Чертовщина какая-то, – думает вчерашняя студентка-комсомолка.
Жучки тут же принимаются отбивать чечетку. Они танцуют везде и при любой возможности. Такая блатная культура. Конвойные, не обращая внимания на заключенных, присаживаются чуть поодаль под деревьями, привязывают собак к деревьям.
Со стороны небольшой деревеньки в несколько домов к штрафной бригаде быстро двигаются десяток колхозников. При встрече с начальником конвоя, они останавливаются, переговариваются с ним и показывают рукой в сторону домов. Начальник конвоя идет туда, а колхозники – к клубу. Со стороны реки к штрафной бригаде стремительно идут десяток рыбаков. Из лесу выходят десяток охотников, идут к клубу. Колхозники, охотники, рыбаки собираются толпой напротив штрафной бригады.
– Эй, попки оставьте чинарики подымить, – кричат по очереди жучки, обращаясь к конвойным и делают несколько шагов к солдатам.
– Зэкашки, сидите – где сидите, а то сейчас собак спустим, – отвечает им один конвойный.
– А ну не подходить. Будем стрелять, – кричит второй конвойный волнующейся толпе.
Рядом с клубом останавливается грузовая автомашина. Из кабины выходит парторг, подходит к конвойным. Из кузова выпрыгивают десяток шахтеров и присоединяются к толпе. Парторг, переговорив с конвойными, идет и грузовой машине, берет в кабине большую корзину и возвращается к конвою.
Теперь все жучки кричат одновременно:
– Эй, мужики, махорки дайте!
– Дайте пожрать, двое суток не жрамши в трюме болтались!
– Попить что-нибудь!
– Блатные есть? Заварите чифирь!
Из Толпы в штрафную бригаду летят пачки чая и папирос «Беломор», ломти хлеба, консервы. К толпе, со стороны водоема, подходят пьяный бондарь и четыре помощника со свертком в руках. Подойдя к штрафной бригаде, разворачивают сверток и бросают в штрафную бригаду куски рыбы. Все женщины жадно хватают на лету подачки, торопливо запихивают в рот и проглатывают, не жуя. Жучки с хриплым кашлем курят даренные папиросы. В толпе смеются, показывают пальцами на разных женщин из этапа.
Бондарь и помощники достают из карманов бутылки с самогонкой, подходят к конвойным и начинают с ними распивать. В это время из леса быстро выходит десяток заключенных в телогрейках с нашитыми на них лагерными номерами и быстро растворяются в толпе. Жучки затягивают песню:

Ночь туманная тосклива, жизнь моя дурдом.
Нету денег, нету жизни все кругом облом.
Мусора меня схватили, крутят не удел.
На отказ я «кума» дурю, в натуре беспредел.

Три часа меня кумарят, нервы тарахтят.
Не пойму, чего им надо и чего хотят.
Оторвешь мне ухо дядя, буду бля глухой.
Мне же больно мент поганый, ты совсем бухой.

Вся толпа подхватывают песню. Теперь все поют вместе:

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.
А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.
Эх Централка дом родной мой, двери открывай.
Своего ты арестанта снова принимай…

Мусора бойду тусуют сука на карман.
В протоколе написали, что это наган.
В жизни не украл я больше банки огурцов.
Понятым сучарам злобно, харкнул я в лицо.

Тут по кумполу мне дали, рылом на бетон.
Били падлы, как учили – мусорской фасон.
Ну пропал совсем ты Леха – воли не видать.
Нет закона, нет порядка – жопа твою мать.

Тут еще сосед по хате нервы шерудит.
Голова от перспективы дизелем гудит.
Нет курехи, чифирехи – дай воды глоток.
До утра менты закрыли хату на замок.

Нары, тертые боками, шуба на стене.
Снится будут мне кошмары, прокурор во сне.
Совокупносте по делу прокурор сложил.
А судья, падлюка, в дело годы мне пришил.

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.
А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.
Эх Централка дом родной мой, двери открывай,
Своего ты арестанта снова принимай.

Во время спевки к конвойным подходит начальник конвоя с председателем посёлка и присаживаются пьянствовать вместе с конвойными. Пьют, пока конвойные и председатель, пьяные, не валятся на землю и отключаются.
Толпа с гиканьем кидается на женщин из штрафной бригады. Затаскивают женщин в клуб, заламывают руки, волочат по траве, избивают тех, кто сопротивляется. Из лесу выбегают десяток мужиков уголовного вида и присоединяются к толпе. Привязанные собаки конвоя заливаются лаем и рвутся с поводков.
К пожилой даме, ударнице труда и студентке, не участвующих в общем веселье, подбегают шахтеры. Парторг берет студентку за руку:
– Пошли. Свезло тебе. Будешь только со мною. Больше никто тебя не тронет. Меня здесь все уважают.
– Уважаем, Петро. Справедлив, с рабочими держишься запросто, на равных, – поддакивает один шахтер.
– Политически грамотен, морально устойчив, – шестерит второй.
Шахтеры без слов хватают ударницу труда за руки и тащят в клуб. Она не сопротивляется. Пожилая дама держится руками за голову и качает головой из стороны в сторону. К ней подходят пять, с виду старичков.
– Пошли, баба. Может что и получится с нами, – хрипит один.
– Навряд ли. Но пусть постарается, контра, – твердо излагает мысли второй, показывая пожилой даме кулак перед самым носом.
А в клубе работы уже идут вовсю. Толпа действует слаженно и уверенно. Заключенные отдирают от пола, прибитые скамьи, и бросают их на сцену. Мужики наглухо заколачивают окна досками. Колхозники прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскают в них воду. Охотники принесли с собой спирт и рыбу и раскладывают это на подоконниках. Когда все закончено, колхозники заколачивают досками двери клуба: крест-накрест. Толпа раскидывает по полу бывшее под рукой тряпье – телогрейки, подстилки, рогожки и валит женщин из штрафной бригады на пол. Возле каждой сразу выстроилась очередь. Тут же находится активист, именуемый в народе вогоновожатый. Он машет рукой и подает команду:
– По коням!
Начинается массовое изнасилование женщин – «колымский трамвай». Если что не так, то насильники бьют наотмашь непокорных, кричащих, вырывающихся, отбивающихся женщин. Несколько женщин вырываются, подбегают к заколоченной двери, начинают колотить в дверь и кричать:
– Помогите! Помогите!
Тут же к ним, лагерной блатной походкой, подскакивают столько же заключенных и бьют их ножами в спину. Упавших женщин за ноги оттаскивают в сторону и бросают под стенкой.
А над клубом колышется на ветру старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу.
Во время такого веселья незаметно и ночь подкралась. В клубе народ лежит пластом. Время от времени кто-то из насильников встает, бредет впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебает воду из бочек, отблевывается тут же и вновь валится на пол или на первую попавшуюся женщину из штрафной бригады, будит её ударами по лицу и начинает насиловать.
Наутро, не успели конвойные, во главе со своим начальником, очнуться, а тут как тут рядом стоят два мужика, вынурнывших из клуба, отодрав пару досок от заколоченной двери. Да не просто так стоят, а с бутылем самогона и стаканами. Опохмел прошел по высшему разряду – по стакану самогона на брата. И опять конвойнве и председатель лежат в полной отключке. Мужики оставили рядом наполовину опорожненный бутыль и опять скрылись за дверями клуба. Рисковано? Ничуть. Никто к конвойным не приблиблизится даже за самогонкой. Рядом с конвойными валяются автоматы. Могут с похмелюги очнуться и пальнуть. Да и собаки рядом воют и рвутся с привязи.
Наступило следущее утро. Начальник конвоя, наконец-то, пришел в себя, огляделся по сторонам и давай толчками, криками будить подчиненных. Разбудил. Все сидят, держатся за головы. Забористый самогон все же, но и о службе не забывают. Начальник конвоя, шатаясь, подходит к клубу, стучит ногой в закрытую дверь:
– Приказываю открыть дверь и по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять.
Из клуба слышны крики женщин штрафной бригады:
– Вызволяйте нас, метёлки! Помогите! Откройте немедленно! Вызволяйте!
А в помещении клуба продолжается массовое изнасилование женщин. Вагоновожатый подает очередную команду:
– Кончай базар!
Насильники отваливаются. На их место тут же прыгают стоящие в очереди другие насильники. В это время третьи отливают водой, отхлопывают по лицу потерявших сознание женщин, а пришедших в себя тут же начинают насиловать. Четвертые оттаскивают мертвых женщин (уже есть и такие) к стенке и бросают штабелем.
А к клубу уже подбегает председатель поселка с топором в руках. Председатель очнулся первым и смекнул, что так недолго и без рабочей силы остаться. Думает, все же, государственник, о служении народу. Один из конвойных берет топор и начинает рубить дверь, вырубает её, родимую, распахивает дверь ногой.
– Приказываю по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять! Минута вам, – кричит начальник конвоя.
Из клуба никто не выходит. Начальник конвоя заглядывает внутрь и тут же отскакивает.
– Огонь! – Отдает команду.
Конвойные начинают стрельбу из автоматов внутрь клуба. Естественно, что были жертвы.
Вот он каков, «колымский трамвай»!

К клубу подъезжает открытая военная машина Кабанова.
– И это еще средний «Трамвай». Вот в 1951 году на теплоходе «Минск» был «Большой трамвай». так там трупы сбрасывали прямо в море и много. Так, заговорился я. Вы смотрите не брякните где. Сразу же загремите без права переписки. Первым делом осматриваете трупаков, затем заключенных, – заканчивает веселый рассказ Кабанов.
– Я боюсь, я туда не пойду, – качает головой Мария.
– Я тебе не пойду. Я, что ли, баб буду осматривать между ногами? – Закончил веселиться Кабанов.
– Ты, Мария, иди осматривать женщин, кому госпитализация нужна. А я сам трупы осмотрю, – решает проблему врач.
– Вы там со своей госпитализацией потише. Только в самых критических случаях. Мне план выполнять нужно, – очень недоволен Кабанов.
Но вот и всё: осмотр пострадавших закончен, трупы разложены прямо возле клуба, оставшиеся в живых насильники разбежались по лесу. Да их никто и не ловил. Дело житейское. Возле клуба стоит грузовая открытая машина. Мария и женщины из штрафной бригады поднимают и заталкивают в кузов несколько носилок с лежащими на них жертвами и помогают нескольким женщинам самим взобраться в кузов. Чуть поодаль стоят Кабанов, врач и председатель поселка.
– Что ж ты, Митрич? – Кабанов делает вид, что недоволен.
– Не углядел, – делает вид, что посывает голову пеплом, председатель
– Ладно. Найди насильников из ваших. Пусть они и хоронят, раз таких делов наделали. Но по-тихому: закопали на кладбище в общей могиле и на табличке номерок. В книге своей отметишь, как от болезни. Врач напишет заключение. Всё, иди с глаз долой.
Председатель поселка уходит. В грузовую машину загрузили носилки с женщинами. По бокам на лавках сидят еще несколько. Мария стоит рядом с машиной.
– Мария! – Машет рукой Кабанов.
Мария подходит к Кабанову и врачу.
– Поедешь вместе с ними. Они тебя забросят на вторую подкомандировку. Там кого-то придавило упавшими соснами. Неправильно спилили работничихи. Окажешь помощь, если она еще нужна. Назад вернешься вместе с бригадой. Там же и поешь вместе с конвоем, – отдает команду кум.

Все расселись по машинам и разъехались по государственным делам. Марию на грузовой доставили на подкомандировку женской бригады, развернулись и скрылись в сторону лагеря. Как только Мария спрыгнула с подножки, тут же, услышала крик бригадирши:
– В сторону, шалашовка!
Мария отскакивает в сторону и на это место падает спиленная сосна. Бригадирша курит и весело смотрит на испугавшуюся Марию. Тут же десяток женщин пилят сосны, рядом пять заключенных женщин подняли бревно и складывают его на волокушу, в которую запряжена лошадь. Мария подходит в бригадирше и между ними завязывется беседаю
– Где тут покалеченные? – Мария – бригадирше.
– Да померли уже. Почему так поздно? – Последовал логичный ответ.
– Колымский трамвай разбирали. Ужас прямо.
– Опять?
– Опять. Не могли покалеченных отправить на зону в санчасть?
– Как?
– Ну вот лашадь же есть.
Бригадирша подходит вплотную к Марии и говорит вполголоса:
– Ты девка что, дурная? Ты прижилась одним местом (на самом деле она называет это место) в санчасти, так молчи лучше. У нас одна лошадь, и та еле двигается уже, а еще план. Не будет лошади, на себе бревна на реку поволокём? Не будет плана – не будет еды у всей бригады. С голода помрем.
– Но…, – заикается было Мария.
– Иди туда с глаз долой, а то сейчас врежу. Составишь акт о смерти, – бригадирша показывает рукой на тропинку.
Прйдя немного по трипинке, Мария выходит из лесу на поляну. На поляне возле костерка сидит Океева и три зэчки. Чуть в стороне лежат два трупа женщин.
– Ну вот и свидились, курочка.
Океева подходит к растерявшейся Марии и без слов бьет Марию по лицу. Мария отвечает ударом. Сзади к Марии подбегает одна из зэчек и приседает на корточки. Океева толкает Марию на зэчку и Мария падает – старый испробованный во всех наших дворах приём. Океева и вскочившие зэчки начинают бить Марию ногами. Но не тут-то было: на поляне появляется, несущий свою суровую государственную службу, конвоир.
– Прекратили драку!
Океева и одна из зэчек не прекращают бить Марию. Конвоир дает очередь из автомата поверх голов дерущихся. Океева и зэчка отскакивают в сторону.
– А ну, стервы, давай на лесоповал! Считаю до трех, потом стреляю. Один, два, – командует, разруливший опасную ситуацию, конвоир.
Океева и зэчки, нехотя, уходят из поляны в сторону леса. Из леса им навстречу быстрым шагом идут еще два конвоира. Мария лежит в грязи. Все лицо – в крови. Но первого конвоира это не беспокоит, нужно успеть первым.
– Давай распрягайся, урчиха.
– Да ты что? Не буду!
– Не хочешь? Вася, давай верни этих лахудр взад. Они, наверное, где-то рядом за деревьями наблюдают. А мы пойдем на свои места, – смеется государственный человек.
Мария, в сердцах, плюет в сторону и начинает раздеваться. А что ей остается делать? Первый конвойный расстегивает бушлат, начинает расстегивать штаны. Второй конвойный достает из кармана бушлата скомканный носовой платок, бросает его Марии:
– Утрись и побыстрее, холодно.
– Ничего. Согреемся, когда жарить её будем, – смеются остальные.

История с Марией и Океевой, во время очередной пьянки с врачом, стала известна и Кабанову. А это уже посягательство на имущество товарищей офицеров. Мария – их имущество.
– Ну мы договорились, лейтенант. Мы вместе подписываем письмо. Я становлюсь хозяином. Ты – начальником медчасти, может и целым госпиталем позже обзовем. Такое в твоем звании только присниться может. Иначе хозяин, если не свернем его, своего врача выпишет из Красноярска, – начал кум.
– Виктор Никифорович, но Мария…? Я её честно выиграл в буру.
– Все, вопрос закрыт. Марию я забираю. Можешь с ней пока жить, как и раньше. Я не претендую. И не спорь. Здесь дело – государственное.
А дело государственное было так. Во время совещания опер и полит работников ближайших лагерей в поселке Бугурчаны встретились два старинныз приятеля: Борис Борисыч, как всегда вежливо называли уже немолодого опрятного начальника оперчасти колонии-поселения Хвосты и наш Кабанов.
Посовещались и разошлись… в ближайшую чайную – задымленное деревянное помещение на десяток столиков. В углу – стойка, занимаемая румяной полной женщиной, понимающей остроту текущего момента и заблаговременно запасшаяся всем необходимым. Четыре столика заняты десятью офицерами – от лейтенанта до капитана. Один из них: Яков – старший лейтенант, хороший знакомый Борис Борисыча, но сидящий за другим столом в компании своего хозяина. На столах по бутылке водки «Московской», в руках стаканы. На столе по банке с консервированными огурцами и помидорами. Огурцы и помидоры насыпаны горой в тарелку, стоящую посредине стола. В самом углу сидят Кабанов и Борис Борисыч – в такой же форме как Кабанов. За столами между выпившими офицерами идет оживленная беседа. На них никто не обращает внимания.
– Совещание политруков прошло на самом высоком уровне. Давай за то, что проскочили без фитилей в жопу. Но первую конечно за товарища Сталина, – начинает трапезу Борис Борисыч.
Борис Борисыч и Кабанов встают, чокаются стаканами и выпивают по четверть стакана. Фукают, не закусывают, присаживаются. Кабанов наливает еще по четверть стакана.
– Теперь к делу. Смотри. У меня досиживает один ювелир из Риги – Янис Круминьш. Человек умный, но одинокий. Кое-что у него таки осталось на воле. Потому, как мне он кое-чего подбрасывает. Выйдет он и поминай, как звали. Зачем добру пропадать? А ты говоришь, что у тебя красотка имеется. Я бы сам сварганил это дельце, но такого добра до нас не доходит. Смекаешь? – Выдает на-гора очень серьезно Борис Борисыч.
– Ну спаруем мы их и что? – Смекает Кабанов.
– Давай думать.
И придумали-таки.

К кладбищу без крестов, где на небольших могильных холмиках только колышки с номерами, подходит процессия. Впереди идет Мария, у неё руки сзади связаны проволокой. За ней идет Океева с лопатой на плече. Сзади идет лейтенант-палач в такой же форме, как и у Кабанова.
-
Эх Централка дом родной мой, двери открывай,
cвоего ты арестанта снова принимай, – весело поет Океева.
– Да заткнись ты. Стоять! – Командует палач.
Процессия останавливается.
– Иди к могиле, сразу же столкнешь её, – командует палач Океевой.
Океева ровняется с Марией, поворачивает голову, весело смотрит на Марию, проходит вперед. Палач стреляет Океевой в затылок. Океева падает прямо в яму. Палач подходит к Марии, которую колотит дрожь, распутывает проволоку.
– Хоть на секунду ослушаешься Виктора Никифоровича – с тобой будет так же, а дочка, как чуть подрастет, из нашего детского дома особого режима – в колонию для несовершеннолетних или, если повезет, то в исправительно-трудовой лагерь. Всё поняла?
Марию всю трясет. Она зажато трясет головой в знак согласия.
А как бы вы поступили?

Дальше события развивались стремительно. По анонимке на Хозяина зоны, где отбывала срок враг народа Мария, Хозяина взяли и тут же расстреляли. Его место занял бывший кум Кабанов, а Мария, каким-то чудодейственным образом, отправилась в колонию-поселение Хвосты.
Стандартный пыльный кабинет. На столе стоит графин с водой и два граненных стакана. На стене – портрет Сталина. За столом сидит Яков в галифе и расстегнутом кителе. Напротив – стоит Мария, держит за руку Лизу.
– Отправь девочку в коридор.
Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.
– 
Посиди доченька. Я сейчас
.
– 
Мария входит в кабинет Якова.
– 
Хороша ты Океева, зараза. Значит так. Поживешь пока на
заимке, чтобы не светиться. Как только здесь в Хвостах или рядом кто-нибудь помрет подходящий, сразу же тебя переименую и отправлю, – выдает Яков с восхищением.
И уже новоиспеченная Океева стоит перед Борис Борисычем.
– Отправь девочку в коридор.
Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.
– Посиди доченька здесь, я скоро.
Мария возвращается в кабинет.
– В общем так, Василенко Оксана. Ты всё знаешь. Будешь работать медсестрой в медчасти. Жить будешь по соседству с Янисом Круминьшем. Он одиноко живет. Уболтаешь соседа, что его осмотреть нужно. Остальное ты всё знаешь, – резко, как рубит шашкой во время Гражданской, чеканит слова Борис Борисыч.
А как иначе? С врагами народа так и нужно.
Конечно Марии не сотавило труда окрутить Яниса. Такая любого бы окрутила. К тому же, уже и не о себе думает Мария. Дочь спасать нужно. Через год Янис сам явился к Борис Борисычу.
– Борис Борисыч. Мне освобождаться пора. Но можно я еще посижу?
Борис Борисыч притворно округляет глаза.
– Ты что, Янис, на радостях с ума сошел?
– Борис Борисыч, тебе, как на духу. Приглянулась мне наша медсестричка. Хотим расписаться с ней и мне дождаться её освобождения.
Борис Борисыч сразу становится серьезным.
– Ах вот оно что. Что тебе сказать… Ты, Янис, мужик серьезный. Я тебя уважаю. Подсоблю с этим. Распишитесь в соседнем поселке. Ну… сам понимаешь.
– Ну, ты что, Борис Борисыч, за мною не заржавеет.
– И вот еще что. Может, ей пока фамилию сменить? На всякий пожарный. И, вообще, если с тобой, то нечего ей здесь долго сидеть. Я всё сделаю.
Такой трогательной заботой о себе и своей избраннице Марии Борис Борисыч довел Яниса до слез. Мария вытянула свой счастливый лотерейный билет: спасла дочь. О себе Мария уже давно не беспокоилась. Так уж случилось. Что ж теперь… Отбыв свой срок, супружеская пара отправилась в Ригу.

Янис хоть и был с виду добряк, но дело свое знал туго. Деньги свои, не в таком, конечно, количестве, как они у него были, но сохранил. Сестра, жена бывшего латышского стрелка, помогла. А что делать? Выживать то нужно.
Большая комната. Хорошая старинная мебель. Посреди комнаты стоит Янис Круминьш – строгая внешность, далеко не добряк. Рядом стоит Мария и держит за руку Лизу. Янис и Мария – в фуфайках. Напротив них стоит двадцатилетний Юрис Круминьш и бросается в объятия Яниса Круминьша.
– Ну все, все. Как умерла сестра? – Отстраняет Янис Юриса.
– Инфаркт. Она всё сохранила, всё сохранила… Но я не знаю где.
– Я знаю, – Янис суров.
Янис Круминьш оборачивается, показывает ладонью на Марию.
– Знакомься. Моя жена, Фёкла Круминьш. Конечно, её здесь так называть никто не будет. Мне нравится имя Мария. Теперь она в этом доме хозяйка. Её слово – как моё. А это наша дочь Лиза. Запомнил? Поехали к сестре на кладбище.

Потихоньку жизнь наладилась. Да если бы и не наладилась, то сравнивать с тем кошмаром, в котором все эти года пребывала Мария, невозможно. Мария не борзела, но поставила себя строго. Янис следил за тем, чтобы его племянничек Юрис даже ненароком не обидел его девочек, как он называл Марию с Лизой.
Здесь бы и зажить, забыв все невзгоды, но годы ужасных скитаний по лагерям и бремя общения с плохими людьми не прошли даром. Мария упросила ювелира, но уже, как и положено в Советском Союзе, – полуподпольного, использовать связи и деньги и разыскать в Польше Тамару.
Рига, все-таки, не Киев – рядом с Польшей, когда-то одной страной были. Янис отправил племянника тот встретился с давнишим компаньоном Яниса ювелиром Лешеком и поиски начались. Дело осложнялось тем, что Витэк терпеть не мог своей, как называл бандитской, а на самом деле аристократической фамилии Потоцкий. Вот такой он был настоящий социалист. Поэтому, в Польшу он, как и Тамара, вернулись Вечореками – по фамилии матери Витэка. А Тамаре так вообще было все равно, лишь бы не возвращаться в этот Союз где её ничего хоошего не ждало. Как бы то ни было, но Вечорэков разыскали и вручили приглашение на приезд. В то время без этого приехать было нельзя. Честно говоря, приглашение не родственникам, заполучить было невозможно. Но опыт был, Янис с Марией дулго крутили, перекручивали и, наконец, сделали Вечорэков дальними родственниками Яниса.
Рижский вокзал. Прибывает поезд. Слышно объявление на латвийском языке:
ПОЕЗД ВАРШАВА-РИГА ПРИБЫВАЕТ НА ПЕРВЫЙ ПУТЬ.
Объявление дублируется на русском языке.
На перроне, среди встречающих, стоят, одетые по-европейски, Мария под руку с Янисом Круминьшем. Останавливается вагон. В двери показывается растерянная Тамара, за Тамарой выглядывает озабоченный Витэк. Увидев Марию Тамара радостно всплескивает руками, соскакивает с еще не полностью остановившегося поезда.
– Маруська!
Мария и Тамара радостно обнимаются. У обеих на лице слезы. Со ступеньки вагона шагает Витэк с чемоданом в руке. Ставит чемодан на платформу, щелкает каблуками, отдает честь Янису Круминьшу.
– Подкомиссар гражданской милиции Польши, Витольд Вечорек!
Янис и Витэк пожимают друг другу руки.
– Уже и не думала тебя застать в живых. А я думаю, кто это мне приглашения присылает. Что за Фёкла? Как же ты меня нашла?
– Это Янис. Он многое может.
– Да я по тебе вижу. Но почему Фёкла? Почему сами не приехали?
– Если рассказывать, то полжизни уйдет. А вот почему ты так запросто к незнакомым людям приехала – это интересно.
– Там мы кто? Гендлеватели. Ездим по миру, продаем, что можно, работаем, где можно. Думали Зоя договорилась с кем-то о нашем приезде, да сообщить не успела.
– Зоя – сестра? Как она пережила всю войну?
– Очень тяжело, Мария.
Сразу же после войны Тамара приехала из Польши и разыскала мою маму, находящуюся почти в таком же шоке, как и Лиза, после пребывания в детском доме. Каждодневные избиения, плохое питание хорошего самочувствия не приносят, но делают характер резким и злобным. Драться приходилось каждый день и с девчонками, и с мальчишками, и со старшими, и с младшими. Друзей там не было. Была одна злость и полное бесправие.
На удивление, мама окончила это, прямо скажем, почти исправительное заведение на четыре-пять, но дальше учиться у нее не было никаких моральных сил. А тут и бабушку, находящуюся больше года под следствием, освободили. Семья со скрипом воссоединилась. Тамара смогла уехать к мужу в Польшу.
– Вызывай её с мужем сюда сегодня же. Только твоей семье, Тамара, я могу доверить такое дело. А сейчас давай знакомиться.
Янис, иди сюда. Это Тамара, – показывает ладонью на Тамару. -
Ты о ней все знаешь. А это Витэк, – показывает на Витэка. -
Он помогал мне при родах.
Витэк склоняет голову.
– Спасибо, Видольд, что помогли появиться на свет нашей дочери, – Янис крепко пожимает Витэку руку.
Тамара и Витольд переглядываются
Мария вызвала Зою – родную сестру Тамары не просто так. Мария и Янис чувствовали себя плохо, довериться они никому не могли, а племяннику – тем более: скользкий был тип. Янис любил Лизу, как свою родную дочь, и оставить богатство, а по советским меркам его полуподпольная ювелирная мастерская была богатством, на Юриса Янис не мог. Долго думали с Марией и решили поженить. Родственники они были не прямые, а на самом деле родственниками вообще не были. Заодно, перед смертью, а дело двигалось именно к такому сценарию, решили и сами обвенчаться в костёле. Тамара с Витэком и Зоя с Олегом выступили в роли свидетелей.
Большая комната. Свет люстры. Накрыт стол богатого советского человека на восьмерых: икра красная и черная, красная рыба и палтус, сырокопченые колбасы, ветчина, сыр, грибы, несколько видов салатов. Водка «Столичная». Коньяк армянский «Ахтамар». Вино «Хванчкара». Рижский «Бальзам». Бутылки минеральной воды «Боржоми». Из посуды – сервиз, рюмки и бокалы – хрустальные. На тарелках – остатки закуски. Бутылки – полупустые. За столом сидят, ерзая, поглядывая друг на дружку, Лиза и Юрис. Отдельно беседуют Олег, Янис, Витэк. Олег Олег оживленно жестикулирует. В углу на диване и кресле, отвернувшись от стола, сидят Мария, Тамара и Зоя, тихо переговариваются.
– Так, господа-товарищи! А не пора ли нашим молодоженам в спальню? – Слышат все предложение Яниса.
Разговоры прекращаются. Все встают, подходят к столу и хлопают в ладоши. Юрис и Лиза встают, кланяются всем и, взявшись за руки, уходят из комнаты. Оставшиеся в комнате опять расходятся по своим предыдущим местам.
Светает. Свет торшера. На диване, в другом от женщин углу, спит, лицом вниз, Янис. За столом, наклонившись к тарелкам, спит Витэк. На полу, упав со стула, спит Олег. На прежних местах сидят Мария, Тамара и Зоя.
– … Господи. Какой ужас, – восклицает Зоя.
– Сколько же вы заплатили этим кровопийцам? Может, хватит уже? – Недовольна Тамара.
– Каждый месяц платим. Да ты что, хватит! Они же в любой момент могут вернуть все обратно. Я же им всё это написала собственноручно и подписала. Кто я? Беглая преступница, – отрешенно и спокойно отвечает Мария.
-
Времена уже не те, – твердо высказывается Зоя.
-
Зоя, времена в этой стране всегда те. Уж поверь мне. Марусь, а с Марком, все же, связаться не пробовала? Он, наверное, тебя искал, – обращается к Марии Тамара.
– Что было, то быльем поросло. Как бы он нашел меня? Столько раз меняла фамилии и погибала. Всё же в документах сохранилось. Нет уж, пусть все так и остается. Да и Янис столько для меня сделал. Как я могу его предать?
– А Лиза все знает? – Не отстает Тамара.
– Не помнит толком ничего. Или делает вид, что не помнит. Боится даже вспоминать про все. Слушайте, девочки. Прошу вас. Нам уже с Янисом немного осталось…
– Да брось ты.
– Я знаю: скоро. После меня никогда не поднимайте эту тему. А с Лизкой – тем более. Она такая нервная, впечатлительная. Не бросайте Лизу. Только в самом крайнем случае, с внуками если что-то плохое случится. Марко поможет. Я знаю: он жив.
Сорока лет от роду мученица Мария скончалась. И только перед самой смертью Мария рассказала Лизе кто ее настоящий отец, но заклинала ее не проговориться об этом пятилетней внучке Галине и, упаси Боже, не искать его. Да Лиза и сама была так напугана этим Пермским краем, что даже думать об Италии боялась.
Жизнь не сложилась и у Лизы. Муж постоянно попрекал ее лагерным прошлым, будто она в чем-то была виновата. Янис Круминьш оставил руководство своей ювелирной артелью именно на Лизу. Муженек не на шутку испугался, ведь после смерти дяди, который скончался сразу же за Марией, остались огромные, как для нашей страны, припрятанные еще до ареста, богатства в виде золотишка и драгоценных камней. Дядя, все же, был один из самых известных в Латвии ювелиров.

Стандартный небольшой кабинет следователя КГБ. Стол буквой Т. На столе – папки с документами, графин с водой, граненный стакан. На стене портреты Дзержинского и Андропова. За столом сидит человек в штатском. На стуле сидит Лиза.
– Елизавета Яновна, нам опять поступило анонимное сообщение, что вы, ранее судимая за антисоветскую деятельность, вовсю порочите советский строй рассказами о какой-то там жуткой жизни в исправительных лагерях каких-то издевательствах.
Лиза вся покрыта красными пятнами, руки дрожат. Человек в штатском наливает стакан воды и передает его Лизе. Лиза пьет воду, зубы стучат о стенки стакана.
– Чтооо вы? Я нннникогда нннничего нннникому не говорила такого…
– Да знаем мы. Не вы судимы, а мать ваша, Фёкла Федоровна. Да и сведения о ваших разговорах пока не подтвердились. Но это пока. Вы успокойтесь и как-то уладьте свои взаимоотношения с человеком, который пишет это на вас. А то и провокацию какую-либо устроит. Решайте свои вопросы без нас.
Лиза вернулась домой и попыталась собраться. В помощь себе взяла малолетнюю дочь. Уже тогда Галка была боевая.
Посреди комнаты стоит, выпивший Юрис Круминьш, с почти пустой бутылкой из-под водки в руках. Напротив него стоит Лиза. Из-за Лизы выглядывает Галина.
– Сколько можно это терпеть? – Лиза пробует наезжать на Юриса.
– Заткнись, уголовница. Не то посажу, – лаконичный ответ.
– Знаю я про твои кляузы, негодяй! Выжить меня хочешь, чтобы пропить все наследство папы!
-
Какого папы? Ты здесь – никто! Я здесь хозяин!
Юрис хватает Лизу за волосы. Галка выскакивает из-за Лизы сзади хватает Юриса за ногу и кусает. Юрис выпускает Лизу и отшвыривает ногой девчонку. Лиза выхватывает у Юриса бутылку из-под водки и бьет Юриса по голове.
Но Лиза все поняла. Пермского края она боялась до истерики, до мелкой дрожи в руках и ногах. Поэтому, ничего никому не рассказывала: ни про настоящего отца, ни про богатства отчима, а собрала дочку Галину и дернула в Киев. Зоя в строжайшем секрете один раз организовала встречу Марии и Лизы с престарелой их мамой и бабушкой Оксаной. На встречу Галку не взяли. На сходке порешили, что Зоя будет вести все квартирные дела Оксаны и поможет сохранить, на всякий пожарный, её квартиру в центре города.

Общий коридор перед квартирой Страховых. Перед дверью стоят Лиза с Галкой. Лиза нажимает на кнопку звонка. Открывается дверь. На пороге стоит Зоя, всплескивает руками.
– О, Лизочка! Какими судьбами? Это твоя девочка? Давайте, проходите в квартиру.
Зоя, Лиза сидят за столом напротив друг дружки.
– … Сколько мы провозились с твоей бабушкой, чтобы её квартиру для тебя сохранить.
– Один раз только и виделись.
– Бабуля твоя – что партизан. Про вас С Марией до самой смерти никому ни слова не сказала. И все меняла, меняла квартиры. В результате, однокомнатная на Саксаганского превратилась в двухкомнатную в нашем доме.
– Царство её небесное. А как же удалось сохранить?
– Намучились, пока Серегу не прописали к твоей бабушке, якобы, дальнему родственнику, ухаживать за пенсионеркой. И врачей, и соседей подкупали. И характеристику Сереге купили. Он же у нас хулиган, хорошую просто так не дали бы. Но повезло. Олега сослуживец – Рюмкин в председатели райисполкома выбился. Только это и спасло.
– Как же его с такой фамилией в председатели то приняли? – совершенно серьезно, не понимая юмора в принципе, удивляеся Лиза.
– Фамилия у него, как раз, нормальная – Рюмшин. Но заложить за воротник любит. Вот свои между собой его и называют: Рюмкин. Он Олега уважает, да и выпивали они вместе частенько. Даже ничего платить не пришлось, – смеется Зоя.
– А как же мы с Галочкой?
– Да теперь проще простого. Серега перед армией с тобой распишется и тебя с Галкой пропишет, а придет из армии – разведетесь, он выпишется и всё.
-
Действительно просто. Мне главное, чтобы Галочке здесь было хорошо.
Зоя выходит на балкон, смотрит вниз.
– Ну, за Галку, как раз, не волнуйся. Она уже во дворе верховодит.
Лиза выходит к Зое на балкон. Во-дворе стоит Мальвина, вокруг неё Костик, Женя, дети со двора. Мальвина рассказывает всем что-то, жестикулируя.
– И ничего не бойся. Мы тебя в обиду не дадим. Я Тамаре обещала. А она – Марии, – твердо успокаивает Зоя Лизавету.
Дальше Лиза, при содействии Рюмкина, путем нехитрых махинаций с документами и небольшой взятки, изменила фамилию с Круминьш на Кручинину. Так, якобы, она звучит на русском языке.

Неудивительно, что после всего пержитого кошмара в детдоме, мама, как только повстречала на танцах бравого летчика-испытателя, лейтенанта Олега Страхова, то влюбилась в него с первого взгляда. Темные личности всегда заставляют сердце девушки биться сильнее. Мама сразу же вышла за него замуж. Она подсознательно теперь хотела иметь хоть одного защитника в жизни. И хотя она была красавицей, но беззаветно любила всю свою жизнь этого лейтенанта, больше ни на кого не заглядывая. Что же касается Страхова, то любил ли он маму? Думаю, что нет.
Олег Страхов был родом из старинного русского города Старица – вотчине царской семьи Ивана Грозного. Олег приехал в Киев по направлению, по окончании с отличием лётного военного училища, на работу на авиапредприятие Антонова. Пока Олег Николаевич летал, он был образцовым офицером и с достоинством представлял нашу древнюю дворянскую фамилию.
После славного служения России опричником Ивана Грозного нашего давнего предка Федора Страхова, за ним осталось масса грехов. А как без этого при такой работе? Фамилии пришлось их замаливать в семи коленах. Все последующие предки стали священнослужителями.
Николай Николаевич Страхов родился в Белгороде 16(28 октября) 1828 года в семье священнослужителя. Отец философа был довольно высокообразованным человеком, магистром Киевской Духовной академии, преподававшим словесность в белгородской гимназии. Однако, отец Николая Николаевича рано умер, и Страхова воспитывал брат матери, также высокообразованный представитель русского духовенства, являющийся ректором Костромской духовной семинарии. В ней же в 1840-44 годах учился и сам будущий русский философ.
С детства у Страхова пробудился глубокий патриотизм. Позднее он следующим образом его выразил: «С детства я был воспитан в чувствах безграничного патриотизма, я рос вдали от столиц, и Россия всегда являлась мне страною, исполненной великих сил, окруженною несравненною славою: первою страною в мире, так что я в точном смысле благодарил Бога за то, что родился русским. Поэтому я долго потом не мог даже вполне понимать явлений и мыслей, противоречащий этим чувствам; когда же я, наконец, стал убеждаться в презрении к нам Европы, в том, что она видит в нас народ полуварварский и что нам не только трудно, а просто невозможно заставить его думать иначе, то это открытие было мне невыразимо больно, и боль эта отзывается до сегодня. Но я никогда и не думал отказываться от своего патриотизма и предпочесть родной земле и её духу – дух какой бы то ни было страны».
По окончании семинарии Николай Николаевич вначале поступил на математический факультет Петербургского университета, а затем перевелся на естественный факультет педагогического института. Закончив его в 1851 году, молодой естествоиспытатель на протяжении нескольких лет преподавал физику и математику в гимназиях Одессы и Петербурга.
В 1858 году он знакомится с замечательным поэтом, критиком и мыслителем почвеннического направления мысли А.А. Григорьевым, а уже в следующим году, с вернувшимся из ссылки Ф.М. Достоевским. В 1859 году Страхов публикует свою первую серьезную работу «Письма об органической жизни», в следующим году «Значение гегелевской философии в настоящее время». В 1861 году Фёдор Достоевский вместе со своим братом Михаилом и А. Григорьевым начали издавать журнал «Время», в который и был приглашен Страхов.
Конечно Страхов был славянофилом: «Всякого славянофила подозревают в том, что он сочувствует деспотизму и питает ненависть к иноземцам. И вот я хочу сказать, что я, как бы ни был грешен в других отношениях, от этих грехов свободен». В итоге сами статьи Николая Николаевича наряду со статьями и повестями Достоевского стали одними из значительных событий в общественно-политической жизни России.
В 1863 году, во время польского восстания, именно статья Страхова стала основным поводом к закрытию «Времени». В апрельском номере Страхов поместил первую часть своей статьи «Роковой вопрос», в которой перечислил требования мятежников. Это был своего рода фирменный полемический прием Страхова – изложить все аргументы своих оппонентов, чтобы затем по пунктам его разгромить.
Однако, уже после выхода «Рокового вопроса» знаменитый публицист М. Катков увидел в этом чуть ли не польскую пропаганду. Кроме того, сотрудник Каткова Петерсон поместил в «Московских ведомостях» под псевдонимом «Русский» гневные статьи против «Времени» братьев Достоевских и требуя закрыть журнал. Сам журнал в результате данного недоразумения был вскоре закрыт. В 1864 г. в прежнем составе редакции Достоевский и Страхов начали издавать журнал «Эпоха».
В 1867 году он смог вновь вернуться к издательской деятельности, став на некоторое время редактором журнала «Отечественные записки», в 1869-71 гг. редактировал журнал «Заря». В «Заре» в 1869 году ему удалось опубликовать работу Н.Я. Данилевского «Россия и Запад», а также фактически открыл миру Толстого, опубликовав свои статьи о Льве Николаевиче Толстом и его романе «Война и мир», что и привело двух русских мыслителей к обширной переписке и близкому знакомству.
Главным выразителем его политических взглядов, вызвавший большой общественный резонанс получило его сочинение «Борьба с Западом в нашей литературе» (1883), где более отчетливо, чем в других сочинениях, проявилось его страстное увлечение идеями А.А. Григорьева, что явно сближают его концепцию «органицизма» с «почвенниками», Шеллингом, Шопенгауэром, Толстым, Н.Я. Данилевским, К.Н. Леонтьевым, В.В. Розановым, О. Шпенглером.
Страхов в своих статьях и борется за то, чтобы вернуть русское сознание к родной почве, к русскому народу. Вот что по этому поводу он пишет: «Нам не нужно искать каких-либо новых ещe не бывалых на свете начал, нам следует только проникнуться тем духом, который искони живет в нашем народе и содержит в себе всю тайну роста, силы и развития нашей земли».
Более того, в данном случае Страхов один из первых в русской мысли поднимает вопрос о духовной самобытности России. Он неоднократно подчерчивал, что в России духовная работа лишена связи с жизнью, с «нашими собственными национальными инстинктами». Мы гонимся за призрачными мнимыми целями и стремимся подогнать просвещение в нашем народе на европейский лад. Страхов считает необходимым изменить нашего просвещения и проникнуться тем духом, который искони живет в народе, который и дает то самое «направление государственному кораблю, несмотря на ветреность кормчих и капитанов».
Философская деятельность, литературная и публицистическая критика Николая Страхова сделали его одним из ведущих русских почвенников. Его знаменитые сборники "Борьба с Западом в нашей литературе", "Письма о нигилизме" – классические тексты, говорящие о русском суверенитете, о духовной самобытности России и о борьбе с западным влиянием.
По сути, русское почвенничество Николая Николаевича Страхова было цивилизационным русским национализмом. Народ представлялся ему как "огромный балласт, лежащий в глубине нашего государственного корабля", который "один даёт этому кораблю его прямое и могучее движение, несмотря ни на какие внешние ветры и бури, несмотря ни на какую ветреность кормчих и капитанов". И если убрать эту национальную устойчивость у корабля, отрицать её или не брать в расчёт, то русское судно неминуемо потерпит государственное кораблекрушение.
Важное значение Николая Николаевича в русской мысли как раз во многом и состояло в том, что сам идеолог русского почвенничества хотел, чтобы было написано на его могиле как рефрен его жизни: "Один из трезвых между угорелыми", что является и моим девизом.
Это, так сказать, официоз. В обычной человеческой жизни Николай Николаевич очень близко сошелся с двумя глыбами: Фёдором Достоевским и Львом Толстым. У Фёдора Михайловича Николай Николаевич был свидетелем, со стороны жениха, на второй свадьбе.
И если с Толстым у Страхова были ровные дружеские отношения, соответствующие темпераментам обоих, то с Достоевским дружба напоминала корабль во время бури. Бесконечные поездки за границу и прогулки по улицам с целью изучения людей, потом размолвки и расхождения по личным вопросам. После смерти первой жены Фёдора Михайловича зорко посматривали на дам, в чем были соперниками. Схождения и бесконечные сидения у Страхова за утренним и послеобеденным чаем. Рулетка Достоевского, где он только раз выиграл одиннадцать тысяч франков и бесконечные одалживания денег у Страхова, в результате чего тот должен был бегать по знакомым и одалживать, как для себя.
Но они дружили и понимали друг друга. И когда после выхода "Преступления и наказания" Николай Николаевич помести разбор шедевра в «Отечественных записках», писанный очень сдержанным и сухим тоном, Федор Михайлович, прочитавши ее, сказал Страхову очень лестное слово: "Вы одни меня поняли".
Достоевский вообще был непростым человеком с глубоким справедливым самомнением. «Я один стою миллиона» – говаривал Федор Михайлович моему прапрадеду, что, конечно, соответствует действительности. Кто через десять лет будет знать любого нынешнего русского, кроме Путина? Не говоря уже о Зеленском или Байдене. А Достоевского знает весь мир и поныне. Мне приходилось общаться с Голливудскими людьми. Там от Федора Михайловича все в восторге. А ведь какая разница в менталитете двух народов!
Но, как и положено двум гениальным людям, в конце концов, Федор Михайлович и Николай Николаевич поругались-таки основательно.
Слух о том, что ставрогинский сюжет для Достоевского биографичен, возник еще при его жизни. Одним из первоисточников слуха стал Иван Тургенев. Он рассказывал, что Достоевский сам признался ему в растлении девочки. Однако в 1913 году эта история получила продолжение. В октябрьском номере журнала «Современный мир» было опубликовано письмо Николая Страхова к Льву Толстому, написанное еще в ноябре 1883 года. Здесь ставрогинский грех вновь приписывался Достоевскому со ссылкой на другой источник. Речь шла об аналогичном признании Достоевского профессору Дерптского университета Петру Висковатову, который якобы и рассказал все это Страхову.
Почему Николай Николаевич так взбеленился? Да все очень просто. Перед смертью Фёдор Михайлович обвинил Николая Николаевича в том, что этот тихоня, на самом деле, не тот, за кого себя выдает. Есть грешки за ним.
И точно, грешки были. В результате чего, хоть Николай Николаевич и считался холостым священнослужителем, забеременела его управляющая по дому и была выслана в деревню Сытино, где и родился мой прадед Фёдор Николаевич, проработавший всю жизнь фельдшером на теплоходе. А от него уже произошел мой дед Николай Федорович, кавалерийский офицер, друживший и служивший совместно с братом маршала Победы Леонида Говорова – Михаилом Говоровым. Как он сам рассказывал «на полном скаку, вместе, рубили головы басмачам».
Так уж повелось, что еще после первого Страхова – Фёдора в нашем роду все были Фёдоры да Николаи. И только отец мой, Олег Николаевич, отвалил от этой традиции. Видать замолили-таки грехи предки.
В любой компании отец был первый; в баскетбольной команде, несмотря на свой невысокий рост – лучший разыгрывающий; отлетавшись и перейдя на строительство самолетов – первый в своем цеху; серьезно увлекшись фигурным катанием, заделался одним из самых авторитетных спортивных судей в городе по этому самому катанию.
Но спирт, льющийся на таких предприятиях рекой, сделал свое дрянное дело – батя стал выпивать. Из благополучной семьи летчика-испытателя мы потихоньку стали дрейфовать в сторону бедности, но мама пока еще не работала. Мы довольно быстро получили комнату в общей квартире на Святошино и перебрались поближе к цивилизации.
Самолеты строились, все друзья отца шли в гору и переезжали в Москву на руководящие должности, а мы все беднели. Батя успел еще получить земельный участок. Затем, как очень ценный, хотя и пьющий специалист, получил, наконец, полноценную квартиру на новом жилом массиве Борщаговка, на улице имени того самого героя – генерала Потапова Михаила Ивановича, который, когда немцы были уже под Москвой, в полном окружении сражался с ними еще под Киевом. И это была лебединая песня отца. Маме пришлось идти работать.
С этого и начинается наше повествование в первой книге. Там же, в том же дворе, я и познакомился со всеми персонажами этой саги.

Глава 3
Ну вот я и дома. Все сидят за праздничным столом. На столе стоят «Киевский торт» и «Наполеон», в тарелках – пирожные, откусанные куски торта. На столе – бокалы с шампанским, на блюдцах – чашки с чаем и кофе. В телевизоре: Голубой Огонёк. Отец читает матери и Лизе стихи Есенина. Обе слушают этого деятеля с открытым ртом. Галка танцует сама под песню Карела Готта. Валерка Акула сидит, подперев скулу рукой, уставившишь на Галку. Марина сидит напротив и удивленно меня рассматривает.
– Я, конечно, читала твои письма, переданные мне контрабандой, что вас там плохо кормят, но не до такой же степени. На тебе же одни кожа и кости, ты же на мумию похож.
– И это правда! – Смеюсь в ответ.
– Валера, завязывай так усердно пялиться на Галкину жопу, – не очень громко, но достаточно, чтобы меня слышала Галка, неподдельно возмущаюсь.
– Какая жопа? Я в душу ей хочу заглянуть!
– Ой, как у вас здесь всё запущенно, – полусерьезно говорит Марина, встает и, захватив пустую посуду, выходит на кухню.
– Рано ей еще в душу заглядывать. Что у тебя со Светкой?
– Так. Потрахиваю её иногда.
– Понятно. Никаких отношений, кроме сношений.
Галка всё слышит, но не подает вида. За эти два года она из угловатого подростка превратилась в красивую девушку уже с вальяжной походкой, сногсшибательной фигурой и задницей, как грецкий орех. Есть на что посмотреть. Но для меня она по-прежнему «малая», и я называю её Мальвина.
– Акула, обидишь малую, – показываю Валерке кулак.
– А я что? Я ничего, – разводит Акула руками.
Акула в два раза больше меня. Смеемся вместе.

Валерий Агулов – Акула, русский. На два года старше меня. Высокий, имет спортивную фигуру. Хороший спортсмен, постоянно занимается спортом. Волосы неопределенного русого цвета, обычной длины. Выглядит неопрятно. Некрасив, немного похож на акулу.
Из семьи интеллигентов. Отец и мать были преподаватели в институте. Имеет сестру, подавшуюся в религию и там затерявшуюся. Учился хорошо, после армии сам поступил в Университет на заочный. Умер отец, мать ушла на пенсию и нужно было содержать семью. Увлекается литературой, пишет статьи и юмористические рассказы, но главное его увлечение – пишет стихи. Возомнив себя бардом, сам научился играть на гитаре, исполняет свои довольно посредственные стихи.
Умен, начитан, разбирается в политике, знает основы религии.
В тоже время – совершенно неорганизованная личность. Не отвечает за свои слова. Никогда не приходит вовремя, почти никогда не выполняет обещания. Очень амбициозен и считает себя всезнайкой, хотя суждения его однобоки.
По жизни ведомый, хотя для себя считает, что он ведущий специалист во всем. Совершенно подчиняющаяся личность. Меланхолик. Ресторанам и гулянкам с девушками, предпочитает уединяться в лесу и там бродить один. С женским полом отношения покорные, сразу же подчиняется, но и часто меняет их, а может быть, они его.
Обидчив и злопамятен. Не простил своему товарищу по спорту Куде, что тот имел связь с девушкой, которая нравилась Акуле.
И хотя уровень умственного развития у него высок, применить его в жизни он не может, благодаря своему странному характеру.
Про таких говорят: с ним я бы в разведку не пошел. Но я бы пошел.

Тут поднимается из-за стола Лиза.
– Пора и честь знать. Галочка, давай собираться. Мне завтра
(смотрит на часы) уже сегодня в ночную смену идти.
Спохватился и Акула.
– Я, пожалуй, тоже уже пойду. Провожу наших женщин, чтобы чего не случилось. Ночь ведь за окном.
И хоть «наши женщины» живут в нашем же доме, но я не возражаю. Я уже немного поплыл. Ведь еще сегодня утром я ходил взад-аперед по тюремной камере, а сейчас сижу дома и выпиваю. А ведь сколько всего за эти сутки случилось.
– Хорошо, Валерка, я завтра прямо с утра к тебе заскочу, – выдавливаю из себя.
А ведь еще нужно точно узнать у сестры, что с Максом. С сестрой проговорил до утра. Невеселый вышел этот разговор.

Макс – Максимов Александр – русский еврей. На четыре года старше меня. Выше среднего роста, стройный. Густые каштановые длинные, но не очень, волосы, как и положено музыканту. Красив. C озорными глазами, постоянно шутящий и улыбающийся. Всегда одевался, как первый модник, по крайней мере, на Борщаговке.
Известный на всю Борщаговку драчун. Так как заикался, то, похоже, что это была форма самоутверждения. Но она ему удалась. В своей компании, которая все время изменялась, был безоговорочным лидером. Безудержно смел. На Борщаговке с ним не мог справиться никто, кроме Лысого, но они, чувствуя свою одинаковую силу, между собой ладили. Стать основным в районе, как Лысый, Макс не стремился, но, почему-то, Королем Борщаговки все называли его, а не Лысого.
С трудом закончил вечернюю школу, так как не стремился и учиться. Родители – интеллигенты. Мать – ведущий инженер НИИ, отец – полковник, младшая сестра – очень хитрая особа, но Макс её любил. При всей своей, с виду, грозности, родителей уважал и даже побаивался. Родители, в свою очередь, Макса разбаловали, позволяли ему вести совершенно беспечную и неорганизованную жизнь.
К религии равнодушен, к политике – также. В половой жизни невыдержан, менял женщин, как перчатки. Пользовался, даже чрезмерным, успехом у женщин. Сменил их не одну сотню.
Хороший музыкант-любитель, но на музыке не зацикливался. Играл в различных ансамблях, в основном на свадьбах, в основном из-за денег. Так как гитара была обязателтным условием во всех дворовых компаниях, то он всегда был с ней.
Никогда толком нигде не работал. В основном там, где вместо работы можно было заниматься художественной самодеятельностью – игрой в ансамбле.
Личных ярко выраженных амбиций не имел. При холерическом темпераменте это ему удавалось. Для него всё: женский пол, игра в ансамблях, драки было одним развлечением.

В тот субботний день Макс встретился с уже известным нам ВиктОрчиком – совершенно отвязным приблатненным типом из нашего двора. Этот товарищ любил корчить рожи и пугать так противников, но если этого было мало, то сразу же, и всегда первый, вступал в драку.
И хоть он был обычного среднего роста и не спортсмен, но драться он умел и любил. Особо никого не боялся, но соблюдал бандитскую субординацию и против Макса никогда не шел. При некоторой придурковатости, перед многими имел неоспоримые преимущества – ВиктОрчик был лучшим барабанщиком из всех мне известных. Его приглашали к себе играть и Лысый, и Макс, и Траф, возможно, и другие.
ВиктОра захаживал к одной из двух сестёр, живущих в соседнем с Максом доме. Макс, иногда, когда выпьет – ко второй. Работали на одном предприятии.
Сразу же после моего отъезда, Саня устроился в ближайший научный институт кем-то работать для того, чтобы отстал участковый по поводу тунеядства. Тогда свободных вакансий было море. Там работала и Сабарина, там, вообще, половина Борщаговки работала. Кто работал, кто только числился, как Макс.
Викторчик, вместо меня, стучит на барабанах. Институт, участникам художественной самодеятельности, предоставляет гитары, ударную установку, орган, усилители, да вообще всю аппаратуру. И работать не нужно.
Репетируйте себе целыми днями, да выступайте на конкурсах, хоть всесоюзных, да на внутри-институтских вечерах в честь не таких уж и редких советских праздников. Не нужно тратить деньги на аппаратуру, которая стоила баснословно дорого, да еще и зарплату в институте платят. Немного, но стабильно.
Деньги идут: когда-никогда подваливает работа от Спидолы, перед моим отъездом немного заработали. Скоро можно будет и машину купить. Конечно же, новую «копейку». Уже и жениться можно. Лафа.
Почему не выпить, не помечтать о будущем вдали от людских глаз и ментов? Как уже было заведено в последнее время, отправились на пустырь за домом. Удобно расположившись на травке, попивая винцо, начали с обсуждения репертуара на ближайшее выступление ансамбля. И тут на пустыре показалась компания из шести пацанов. Вместе с ними весело двигалась и малолетняя оторва из близлежащего двора со странной кличкой Байдарка. Компания сразу же направилась туда, где расположился и Макс с товарищем.
В этом месте, в самом начале застройки Борщаговки, коммунальными работниками были высажены пихты в надежде, что скоро здесь будет цветущий парк. Но несколько парков разбили в других местах, а про пустырь забыли. Пихты в скором времени обросли деревьями. Деревья обросли кустами. Кусты обросли высокой травой и чертополохом, которые никто никогда не косил.
Вдобавок ко-всему, в этом месте жители близлежащих домов стали выкапывать себе погреба. Квартиры-то маленькие. Хранить многочисленную консервацию, которой запасались хозяйственные горожане на зиму в громадных количествах, негде. Вот и стали, где только можно, да и нельзя, недалеко от жилых домов появляться эти колодцы, обложенные внутри кирпичом и закрытые на довольно-таки большие замки. Время от времени замки, все же, взламывали и погреба разграблялись, неизвестно даже кем и зачем, и погреба уже стояли открытые и брошенные.
Место это в народе носило соответствующее название: «Пихточки» и имело дурную славу. Может, из-за этих пустых и каких-то отталкивающих ям-колодцев, сиротливо смотрящих пустыми глазницами на каждого приближающегося, а может, из-за того, что это место облюбовали для пьянок всякие подозрительные компании. Вот и Макс тоже…
Пока компания приближалась, Саня с Викторчиком успели запастись крепкими колками, коих здесь валялось бесчисленное количество. Ну, не уходить же, в самом деле, из-за каких–то шести человек в другое место. Тем более, что все они выглядели очень уж моложаво.
Компания расположилась буквально рядом с моим непутевым товарищем и его очередным новым другом. Пьянка сначала протекала довольно-таки мирно. Тогда еще младшие хулиганы и бандиты уважали старших бандитов и хулиганов. Но только не в этом случае. Скоро, как и водится, начались приставания к Максу, а его все в округе знали прекрасно, на почве: «Ты нас уважаешь?»
– Уважаю, только отстаньте, – отбивались словесно Макс и Викторчик.
– А если уважаешь, то должен вместе с нами трахнуть нашу подружку.
Вот такое, надо сказать своеобразное, проявление уважительности. Так это понимали вновь прибывшие на пустырь юные беспредельщики.
Макс не хотел. Зачем это нужно Королю Борщаговки, высокому красавцу? На репетициях его группы всегда собиралась толпы поклонниц на любой вкус. Выбирай любую. И он выбирал! Ему не нужна эта Байдарка.
Но уже распоясавшиеся к тому времени будущие урки не отставали. Да оно и понятно. Дело подсудное. Останавливаться они не собирались. Нужно повязать всех, кто рядом, одним преступлением. А там, глядишь, с таким подельником и сами выдвинутся в первые ряды. Слово за слово. Страсти нешуточно накалились. Саня, будучи выпившим, соображал плохо, но беду почувствовал:
– Так, Виктора, вставай, мы уходим.
Викторчик был очень удивлен такому повороту событий. Чтобы Макс покинул назревающее поле боя против каких-то шести человек? Такого не бывало ни разу. Удивился, но подчинился. Уже отходя из этого мерзопакостного местечка, Саня услышал предложение предводителя этой банды, стоявшего рядом:
– Да не сцы, ты. Мы, после того, как все её трахнем, то забьем вот этим камнем. Восемь ударов по голове и бросим в погреб. Никто её еще долго не найдет.
– Да делайте, что хотите. Меня только оставьте в покое, – отмахнулся Макс уже в запаре, не предавая этим словам никакого значения.
Макс сплоховал! Дал слабину! Настроение было нешуточно испорчено, и наши герои решили зайти к двум сёстрам. Все здесь рядом. Немного еще выпили, и Саня завалился спать. А когда через несколько часов проснулся, то сразу же и вспомнил о том, что сказали на прощание молодые беспредельщики, и его прямо обдало холодным потом. Вспомнил и понял, что это была не шутка. Викторчика рядом не было.
Когда Макс прибежал в «Пихточки», то вся компания закончила свое грязное дело. Девка была пьяная в стельку и ничего не понимала. Каменюка уже лежал рядом, а все недавние выпускники школы бросали на пальцах, кто будет бить первым, кто вторым, кто третьим. Не дав банде опомниться, Саня схватил Байдарку в охапку, растолкал этих уродов и, не вступая в драку, вывалился из кустов на просматриваемое место. Еще и темно не было. Байдарку он отвел домой.
Капитан Гунько не смог отказать себе в удовольствии приехать за самим Максом. Забрали очень быстро раненько утром, не дав никому опомниться, как это всегда делается в наших краях. Уже в машине, обычном бобике, на слабые возражения Макса, Гунько, улыбнувшись на всю свою гунявую рожу, сказал ему буквально следующее:
– Она сейчас в таком состоянии, что подписывает все, что мы ей диктуем. Лишь бы быстрее отстали, – и, немного подумав,
Добавил: – А помнишь, как твой отец к нам в райотдел приходил? Важный такой? Как меня отстранили, помнишь? То-то. Долго я ждал. Теперь точно никак не отвертишься. Конечно, очень жаль, что с тобою твоего друга Гималайского не было. Очень жаль, но еще не вечер.
Меня действительно там не было. Я был еще в исправительном учреждении. И, уж точно, еще не вечер.
Быстро и суд провели. На суде, ко всему прочему, родители Макса выступили и заявили, что они отказываются от такого сына. Нет у них сына. Такие вот они были советские люди. Особенно, обласканные советской властью. Особенно военные, когда войны и в помине не было. Работа – не бей лежачего. И это в то время, когда, мягко говоря, несколько растерявшемуся от такого скоротечного поворота событий, их сыну особенно нужна была поддержка.
Пятнадцать лет исправительных лагерей усиленного режима!
Такую вот жуткую историю рассказала мне сестра. Она дружила с Сашкиной сестрой Алькой и знала всё в подробностях, да и всю подноготную этого дела тоже.
Поведала сестра и о том, что год назад была закрыта знаменитая киевская «толкучка». Видать, уже обещанный Никитой Кукурузником коммунизм не за горами. И на мой справедливый вопрос:
– А где же вы теперь вещи берете? В магазинах ведь ничего путного нет.
Сестрица дала исчерпывающий ответ:
– Достаем.
– Как достаете, где достаете, у кого достаете?
– Да друг у друга и достаем.
Кто может косметику польскую достать, а кто ткань красивую, кто машину новую, а кто кульки полиэтиленовые со всякими иностранными надписями, недавно вошедшие в моду. Буквально каждые человек теперь ходит с этим кульком. Кто может мебель достать, а кто дефицитные продукты. Кто билеты в театр, а кто билеты на поезд в летний сезон. Ничего нужного нигде свободно не продается.
И, конечно же, джинсы! С джинсами, вообще, светопредставление. Носить джинсы начали еще до так называемой исправительной, как я её называл, армии. Носили только хипняки, и комсомольцы это очень осуждали. А когда я вернулся, то уже носили все: и стар, и млад, и худые, и толстые, и начальники, и подчиненные, и богатые, и бедные, и те же комсомольцы. Все теперь хотели иметь эти заграничные штаны, хотя никто из них, уж точно, хиппи не был.
Платили за них немалые деньги. При средней зарплате в сто пятьдесят рублей, джинсы стоили на руках: сначала сто, потом сто пятьдесят, потом сто восемьдесят, а кое-где и двести. Появились специальные люди, которые могут что-либо достать. И отдельная каста – те, кто может достать джинсы.
Повлияло закрытие «толкучки» и на на семейный бюджет семьи. Сбывать теперь продукцию подпольного пошивочного цеха негде, и работа по пошиву батников приостановлена. И хоть я после и отдавал маме всю свою нищенскую зарплату, которую получал там, где числился работающим, но денег в семье, конечно, не хватало. Отдавать же из заработанных на стороне нельзя – никто ничего не должен знать. Все это всем нам еще придется переосмыслить.

Наутро, сделав зарядку на школьном стадионе, я, прямо в военной форме, содрав погоны, отправился к Акуле. По дороге заскочил к Надин. Она, несколько с опаской, но вполне дружелюбно высказала свои претензии ко мне. Раз я ей не писал, то и дело ясное – она на днях выходит замуж. Конечно же, я ей писал. Там в такой обстановке любому контакту с волей неслыханно рад. Я всем писал, но не от всех дождался ответа.
Но как рассказала мне моя мама, случайно услышавшая, стоя в очереди за колбасой, как уже её мама хвасталась, что все мои письма она перехватывала и рвала, не забыв, конечно, внимательно изучить планы хулигана. Ну, да ладно. Чего уж теперь. Совет да любовь. Но неприятный осадок остался, и я решил к Сабариной пока не идти. Все равно что-то подобное услышу.
Сразу же после посадки Макса, власть в его команде попытался взять Дрыслик при содействии своего недавно освободившего старшего брата. Это была занятная парочка: невысокий Дрыслик – очень наглый и крикливый, довольно симпатичный белобрысый хулиган – главный. Боря-Шпала – высоченный, темноволосый, похожий на цыгана молчун, подчиняющийся младшему брату уркоган.
Власть в банде, вроде бы и взяли, а вот что делать с ней не знают. Так что люди от них постепенно разбежались, в основном к Лысому, но и за того взялись наши доблестные органы.
Взяли Коку – лютого врага Макса. Встретились они в одной камере на Лукьяновке и пошли разборы по-новому. Каждый день драка. Сам-то Кока, среднего роста и телосложения, с Максом никак бы не справился. Но Кока уже прошел малолетку и к этой посадке – законченный урка по своему мировоззрению и, как и все они, наглости неимоверной. В камере его уважают. Но и Макс зарекомендовал себя в хате сразу же. На простецкое предложение: «Ну, давай раздевайся», он зарядил здоровенному детине в челюсть, да так, что тот отлетел немного в сторону. Поднялась половина камеры, окружили, спросили:
– За что ты его ударил?
– Он же мне сказал раздеваться.
Смеялись все дружно, а потом показали ему на вешалку, расположенную как раз за ним. Дело закончилось мирно, но авторитет он сразу же заработал. А Кока не унимался, подговаривал своих друзей подрезать Макса. Несколько раз пытались, но неудачно. Саня был всегда на чеку, и кум, от греха подальше, развел их в разные камеры.
Получили срока и люди из Золотоворотского садика.

Лысый не имел другой возможности, как пока не светиться. Сосредоточился на музыке. Владимир Ковтун. Русский украинец. Кличка: Лысый. Происхождение клички неутстановленно. Мы предполагаем, что происходит от музучилища им. Лысенко, в котором он учился. Рост – выше среднего, густые черные длинные, но не очень волосы, в подражание музыкантам и хиппи того времени. Физически развит хорошо. Когда хочет кого-то пугануть – кривит рот и это выглядит устрашающе. Родители к его 20-ти годам – пожилые интеллигенты, пенсионеры.
Закончил среднюю и музыкальные школы. Хороший музыкант. В армии служил гитаристом в ансамбле Западной группы войск в Берлине. С гастролями ансамбля был в Париже и видел настоящих хиппи, подражать которым пытались все в его кругу, но никто не зал как точно. В связи с этим, Лысый иногда ходил по улице босиком и это считалось в среде музыкантов и хулиганов верхом шика. Позволить себе подобное никто не мог.
До армии проживал в самом центре города. Отсюда и увлечение хиппи культурой. Все хипняки каждый вечер со всех концов города собирались в центре прямо у него под носом. В тоже время, проживал в том месте (Золотоворотский садик), где проживала и собиралась очень авторитетная тусовка начинающих бандитов, а пока еще хулиганов. Учитывая лидерские качества и смелось Лысого, в нем сочетались, казалось бы, несовместимые качества и привычки: бандит и настоящий музыкант, что и являлось его главным хобби.
В политике, как и все люди его круга – немного диссидент. Полное отрицание всего комсомольского и в меру критика всего советского. Запад, в основном, нравился потому, что там буйным цветом развивалась рок-музыка и можно было ходить в джинсах и босиком.
У женского пола пользовался стабильным успехом, поменял много партнерш, но, как обычно в таких случаях, неудачно женился, быстро развелся и женился второй раз уже удачно. Жена его любила и позволяла делать все, что он захочет.
Личная цель – создать ансамбль мирового класса. Никогда толком нигде не работал. То вышибалой, то музыкантом в ресторане, то охранником. В основном там, где было много свободного времени и мало работы.
Тип характера – ярко выраженный холерик. Имея ярко выраженные лидерские качества, всегда оказывался на первых ролях в любой компании. Как только переехал на Борщаговку, возглавил всю хулиганскую жизнь района. Смел. Справедлив. Всегда отвечал за свои слова и требовал этого от других. На удар всегда отвечал ударом. Хитер. Мог распланировать серьезную криминальную операцию. Не щадил никаких авторитетов. Пользовался стабильным уважением у всех бандитов района. Музыканты также относились к нему с уважением. В их среде такой он был один.
В бандитских кругах его считали: в душе интеллигентом. В интеллигентских, в основном – музыкальных: в душе бандитом.

С женитьбой у него ничего не вышло. Плохо жили. Не успел Лысый жениться, как к супруге зачастил бывший с какими-то претензиями. Однажды дверь ему открыл Лысый в семейных трусах и без разговоров зарядил в челюсть. Бывший кинулся вниз, но на первом этаже его догнал Володя с огромным ножом в руках и со всего размаху засадил в брюхо. Вот только промазал и разорвал несколько куртку. Бывший вырвался, но уже за дверями с улицы прокричал, что еще вернется. Лысый его с удовольствием ждет.
Через год жена подала на развод, да все как-то недружелюбно проходило. Начала бывшая супруга, а она была актрисой, приводить после спектакля в квартиру к Лысому, в свою комнату, компании. Чуть ли не каждую ночь – оргии до утра. Провоцировали Лысого на скандал. Хотела, приблудная, отсудить что-нибудь из жилплощади в Киеве. Приводила-приводила, пока в один прекрасный момент Лысый не выбросил её вещи с балкона второго этажа. Компания, как раз, высаживалась из такси прямо под окнами. Вот и у Вовчика в жизни беспорядок.
Касеус передал вернувшемуся Мартыну дела и сообщил, что он отваливает. Касеус женился на дочери начальника, поступил в институт и решил делать советскую карьеру. Бог в помощь.
Мартын же по возвращении загулял, и найти его не было пока никакой возможности. Каждый день ночует в новом месте. Я передал через Ленина, чтобы Мартын объявился.
Миха получил два года дисбата за драку и сидел на Востоке. Кудя передал дела Акуле и сосредоточился на учебе в КИСИ, которую он подзапустил во время отсутствия реального руководства. Нивковскую и сырецкую компанию собирает по кускам Акула, но пока не справляется.
Плотник сумел рассориться со всеми святошинскими, и на сходняке был переизбран. Вместо него выбрали Явора. Толик постарше Плотника. На Кременецкой мы жили в одном доме. Когда я пошел в первый класс, Толик уже был в четвертом. К седьмому классу я его догнал. Переехав на Борщаговку, мы уже учились в одном классе. Это грузный, выше среднего роста, темноволосый пацан с крупным носом и толстыми губами. Густые брови, как у Леонида Ильича. Производит тяжелое впечатление на собеседника, когда смотрит на него мутными глазами пристально с прищуром.
Соображает туговато, но если сообразит, то с пути его уже ничем не собьешь. Хоть стреляй из гранатомета. На Святошино его побаиваются, а значит уважают. Плотник далеко в сторону не отошел. За эти пару лет, и он сумел собрать вокруг себя кое-кого. Как они там поладят?
Один Спидола не подвел. Ну, в нем я никогда и не сомневался ни единой секунды. Спидола передал мне общак, все дела и сообщил, что уезжает в геологическую экспедицию начальником партии. Как-то незаметно он и Универ закончил.
Ко всему еще, буквально на днях, наконец-то, менты взяли одну банду, терроризировавшую отъезжающее еврейское население города. Как и предполагалось, это были все таксисты одного из четырех киевских автопарков. Приезжали глубокой ночью на такси-фургоне. Людей пытали по-настоящему, пока те не отдавали последнее. Но самое смешное было то, что главарь их по кличке Очкарик жил тут же в нашем дворе и спокойно мог видеть, как охраняли семью Бориса Моисеевича. Главарь действительно был совершенно незаметным очкариком и мог хоть целый день ходить вокруг да около – никто внимания на него бы не обратил. Не зря трудились.
Репатрианты воспрянули духом – охранять стало не от кого, и я тут же объявил, да так, чтобы побольше людей об этом узнали, о закрытии охранного предприятия.

Глава 4
Как только всех разбросала судьба, вдруг на Борщаговке, каким-то непостижимым образом, открывают сразу четыре бара. Да не просто бара, а точь-в-точь, как в кинофильмах про Запад. Слабо освещенные столики, с настоящей барной стойкой, с коктейлями, с барменами, похожими на барменов, а не на буфетчиков, как они и назывались. Современная музыка и, главное, полное отсутствие ментов, комсомольских отрядов, дружинников и прочего подобного люда.
Такого в Киеве в то время нигде не было. Может, в нескольких ресторанах за очень большие деньги, да в валютных барах системы «Интурист». А тут по относительно доступным ценам.
Началось неимоверное паломничество на Борщаговку всевозможных продвинутых, блатных, приблатненных, проституток, студентов, девиц легкого поведения, очень модных и не очень, обычных молодцов и девиц. Казалось, что весь Киев собирается по вечерам здесь. Занимали места заранее. Вечерами у входа толпилось неимоверное количество тех, у кого не было знакомых из обслуги, чтобы можно было попасть внутрь. Переплачивали администратору за то, чтобы только войти. Мест-то свободных никогда не было.
Бар на Гната Юры, который располагался на втором этаже «Детского Мира», уже успел оккупировать Мартын со своей вновь собирающейся бандой. И каждодневные битвы отличали эту местность. В конце концов, Мартын добился-таки того, что без него там и мышь пробежать не могла. Даже мастер спорта по боксу полутяжеловес Сталин приезжал из Подола в этот бар только со всей своей бандой. Это только, чтобы просто посидеть в баре.
Примечательным оказался бар на Потапова, расположившийся через небольшой парк от двора наших героев. На втором этаже столового комплекса. В баре постоянно приглушали свет, и разные парочки могли обниматься сколько угодно. Бар оккупировали всевозможные мутные типы, как мухи на мед, слетавшиеся со-всего города сюда вечерами. Получил в голову и Иванушка, попытавшийся, как было раньше, взять власть в свои руки в районе. Показал ему кто здесь хозяин некто Гришка Цветастый.
Напротив, через поле, расположилась так называемая «Чебуречная» – точно такой же бар, как и два предыдущих, но поменьше и с таким же контингентом.
И конечно «Молодежный». Довольно большой зал на двести посадочных мест. Длинная барная стойка с телевизором и видеомагнитофоном – заморское чудо. Крутящиеся высокие стулья возле барной стойки. Высоченный бармен с бакенбардами, как у дореволюционных метрдотелей. Отличная посуда, великолепная музыка, отдельные полукабинеты, коктейли и почти в открытую продающиеся американские и прочие заграничные сигареты. Шикарные тетки, девки и девчонки. Богачи, могущие себе позволить прогулять сто рублей за вечер. Выглядело это все для того советского периода очень презентабельно.

Вместе с Акулой вышли прогуляться по пустынному, после новогодней ночи, городу, и ноги сами привели нас к бару на Потапова. На удивление, он был открыт, жадность чудеса творит. Вместе того, чтобы отсыпаться после новогодней попойки, бармен Витя уже стоял за стойкой и протирал бокалы. Черные брюки, белая рубашка, чисто выбрит. Ну просто поэт разливочного цеха. Больше в баре никого не было. Мы присели на вертящиеся стулья за стойкой.
– Два по сто коньяку, – заказал Акула.
– Только не паленого, по возможности, – вставил я свои пять копеек.
– У нас паленого не бывает, – еще ничего не поняв, вальяжно отвечает Витя.
Витя наливает коньяк, достает из холодильника тарелку с нарезанными лимонами, ставит на стойку, смотрит на нас двоих.
– Слышишь, Гима, ты это, давай завязывай свои самокопания по женской части. Займись делом.
– Не…, мне это нравится. Я первый день на свободе. Чем вы здесь два года занимались? – Моему возмущению нет предела.
– Да я ж один! А какой из меня организатор – сам знаешь. Так что давай без фокусов, – также возмущается Акула.
Чокаемся, отпиваем коньяк. И я переключаю свое внимание на бармена.
– А я ведь тебя узнал. Ты один из тех двух, что в «Пролиске» меня ментам сдали, а те потом чуть на тот свет не отправили.
– Да я не при делах там. Это напарник, – до бармена наконец дошло, что сейчас будет.
– Напарники друг дружке не чужие, тот не мог такое решение один принять, – сразу же, въехав в тему, подключается Акула.
– А напарника ваш Лысый за это убил, – уже не очень-то и вальяжно пытается съехать с очень опасного разговора бармен.
– Ты за словами следи. Откуда такая информация? Он просто взял и пропал. Говорят, выехал в Архангельск. Но, вроде бы, туда не приехал, – цедит сквозь зубы Акула.
– Так Лысый же сколько времени в тюрьме просидел по этому делу!
– Это мусорская поганка. И, все равно, ничего не доказали. Плохо твое дело, если Лысый про такие слова узнает. Да и я за то дело готов посчитаться. Слишком мне дорого оно обошлось.
– Тоже убьете?
– От тебя все зависит.
– Сколько? – Я вижу, что Витя точно струсил.
– Нисколько. Готов к сотрудничеству? – Я показываю кивком на Акулу, – его не бойся. Он все равно, что я.
– Попробуем.
– Здесь «Попробую» не катит. Или да, или нет.
– Да.
– Тогда так. Говорят, что ты без напарника работаешь. Загнешься ведь.
– Подыскиваю.
– Мы тебе подгоним опытного человека. Не пожалеешь. Только ты и при нем держи язык за зубами о наших с тобой отношениях. И я знаю, что вы все ментам обо всём стучите.
– Я не…
– Меня это не волнует. Интересует только то, что ты о нас будешь докладывать. Всё будешь согласовывать со мной. Это не обсуждается. Что сейчас сказать можешь? – Перебиваю я Витю.
Бармен мнется, качает головой.
– В твоих интересах выложить всю правду, если хочешь на этой золотой работе остаться.
– Пасут они Лысого уже два года. Как только Лысый появляется в баре, я сразу же звоню Гунько. Больше не предупреждать?
– Наоборот. Только меня обо всем ставь в известность, и всё.
С вас с новым напарником двести рублей в день.
– Да ты что? Я здесь и половины не имею.
– Серьезно?! Хочешь, мы посадим в баре своих людей? Они за неделю всё до рубля высчитают, но платить тогда будешь половину…. Ладно, платить будете стольник в день. Потому, что здесь будет наша база, – я уже вошел в образ и меня теперь с пути не собьешь.
– Какая база? Здесь сразу две сильные банды обосновались. Меня, кстати, терроризируют. Коньяк главари жрут и ни копейки не платят.
Акула наклоняется над стойкой бара, берет бутылку, из которой бармен наливал нам коньяк, пустой стакан, наливает четверть стакана коньяка, пододвигает стакан Вите.
– Рассказывай о бандах.
– Первая – Гриши Цвета. Вор, вроде как, не из наших краев. И масти неизвестной. У него – одни уголовники, им лишь бы кого избить, да ограбить. Драки каждый день! Они мне всех солидных клиентов отваживают. Но есть и вторая проблема.
– Какая?
– Мамонт.
– Что это за мамонт такой?
– Понимаешь. Не так давно завелся здесь один штымп. Довольно мутный. Сразу же получил служебную квартиру. Мало того, что работает начальником жэка, и все к нему за подписью стоят, так он постепенно подмял под себя и всю левую жизнь района.
И сам под два метра, и люди у него все здоровые, как на подбор. Все бывшие десантники, причем только что мобилизованные. Мозги у них еще основательно промыты. Что командир прикажет, то и сделают. Каждые полгода появляются новые демобилизованные. У него дома постоянно человек десять толчется. Сразу же, со-своей бандой занялся кидками. Братьев Косточек выставил на валюту, да еще имеет претензии к ним. Договорился с Недаманским-младшим на покупку партии джинсов и дубленок. Кинул и его. Кинул на последнее. И хоть бы глазом моргнул. Сидят себе в баре каждый вечер, как ни в чем ни бывало. Делят его напару с Цветом.
– А ты откуда всё и про всех знаешь? – Удивлен и я.
– Работа такая, – дипломатично и скромно отвечает Витя.
– Вон наших Алёну с Милкой трахнули и не заплатили, – вставил Акула.
– А вот обижать наших девчонок мы им не дадим, – покачав головой, серьезно выдаю наши планы.

Два друга вышли из бара в задумчивости, идут по парку, который начинается сразу за баром.
– Здорово ты его развел. Вчера обо всем узнал – и уже успел план составить?
– Во-первых, начало положили вы, когда замочили-таки его напарника Семаго. Видел, как у Вити руки дрожали? А, во-вторых, любой экспромт готовится очень тщательно. Знаешь, как хорошо думается, когда ты неделями слоняешься один одинешенек по камере.
– А Лысый рассказывал, что вообще думать не можешь.
– Так Лысый же стоял, закрытый в шкафу, а я ходил по камере. Это разные вещи. И почему – вчера? Маринка раньше написала.
– А она то откуда все знает!?
– Марина где учится? В Инфизе. У нее в группе одни борцы да боксеры с гребцами-академистами. А те чем все занимаются? Охраняют шпилевых, кидал да ломщиков. А еще барменов, и мечтают рано или поздно стать на их место. Просек?
– Так тебя ж пасли там, как Лысого здесь! Как же?
– Да, Толик Филин помогал. Потом расскажу о нем.
– Слушай, а в напарники ты кого к Вите сватаешь? Ты же только освободился.
– Котя пойдет.
Оба плюхаемся на лавочку.
– Ну мастак ты комбинации вымучивать.
– Слушай здесь. Стой хоть целую ночь под подъездом, но, чтобы Мартын ждал меня завтра на поселке Победа на нашем месте в десять часов, а Лысый завтра был здесь на этой скамейке в восемь часов вечера. А я займусь Иванушкой. Говоришь, он в этом баре каждый вечер пасется?
– Да.
– Сам? Без Плохиша?
– Так Плохиш же только освободился. Под надзором. Ему нельзя светиться. А Кудя?
– Кудю пока не трогаем. Пусть он из этой передряги со своей любовью хоть живым выберется. Тогда и посмотрим.
– Да ему все говорят. Как горохом об стенку.

Открывается дверь в бар на Потапова. Я прямо в военной форме без погон, не раздеваясь в гардеробе, вхожу. Вверху слышны звуки драки. Поднимаюсь по лестнице и вижу, как три уголовника бьют ногами, лежащего на полу вестибюля Иванушку, а тот только закрывает лицо руками.
Валерий Николенко. Кличка – Иванушка. Происхождение клички неизвестно. Русский украинец. Среднего роста, худощав. Физически развит хорошо, спортом занимался в части школьной программы и в военном училище.
Из семьи интеллигентов. Мать – инженер, отец – полковник, младшая сестра с амбициями. Родители Иванушку разбаловали, позволяли ему вести совершенно беспечную жизнь.
В школе учился почти отлично. Без сложностей поступил в военное училище, а потом перевелся с большим трудом в сложный радиофизический институт.
Религией не интересуется, в политике, как и все в то время, немного диссидент. Полное отрицание всего комсомольского и в меру критика всего советского. Большой поклонник дамского пола. Они отвечают ему взаимностью. Менял женщин, на пару с Максом, как перчатки. Женился потому, что его подруга залетела. Но сразу же после рождения ребенка бросил жену.
Особых устремлений в жизни не выявлено. Пьянки-гулянки, женщины. Толком нигде не работал. Ярко выраженный холерик. Активное отношение к жизни. В компаниях всегда на первых ролях. Несмотря на небольшие габариты, в драках, которых не боится, почти всегда побеждает. Пользуется стабильным авторитетом на Борщаговке.
Уровень умственного развития – высок, но никак не применяется в жизни. Одни развлечения.

Я делаю несколько прыжков по лестнице, бью одного уголовника в челюсть, тот падает, бью второго уголовника, тот тоже отлетает. Третий урка со смаком заряжает, и разбивает мне лицо в кровь. Я падаю, но успеваю схватить обидчика за ноги, тот заваливается, сильно ударившись. Поднимаюсь на колени, все время оглядываясь и пытаюсь поднять Иванушку.
Из бара появляется Гришка Цвет – худой, лет тридцати с внешностью бандита, и толкает меня ногой. Вместе с Иванушкой, скатываемся с лестницы. К нам никто не приближается.
– Чтобы я вас здесь больше не видел, – презрительно, просто смеется Цвет.
Тащу пришедшего в себя окровавленного Иванушку вниз по лестнице и смотрю снизу-вверх:
– Скоро не увидишь.
На следующий день в парке на скамейке мы с Акулой встретились с Иванушкой и Плохишом. Оба среднего роста и обычного телосложения, как и я. Оба чернявые с опущенными вниз, нынче очень модными усами и обязательными густыми, длинными, вьющимися, черными, жесткими, как щетина, волосами. В беседе с окружающими всегда ироничны, любят пошутить, а своих – подколоть. С незнакомыми – наглы и в обиду себя не дадут.
Правда, сегодня Иванушка со следами больших побоев на лице.
Всегда большое внимание уделяют своей одежде. Казалось бы, ничего особенного в них нет, но девки в них души не чают, и вокруг них всегда сплачиваются все компании прилегающих дворов. И даже бесспорный авторитет этой местности Вова Лысый относится к ним с большим уважением. Ну, а в драке равным этим двоим, нет. И всегда они вместе и за плечами Плохиша – гитара. В общем – первые хлопцы на селе.
И уже к лавке подходит Лысый.
– Как хотите, а пацанов надо выкупать, – я категоричен.
– Так Калине сидеть всего ничего осталось. А Миху родители выкупить не смогли, что-то там не срастается, – не понимает меня Иванушка.
– Всего ничего?! Да хоть бы один день. Калина и так насиделся. Василий его так и не выкупил, а вам хоть бы что. Он его даже греть перестал с тех пор, как я в исправиловку загремел.
– Ну, Василий теперь большой человек стал. К нему так не подберешься. Мы, что можем?
– Так! Кончай базар! Говнюки мы. Нечего сказать, – недоволен и собой и всеми Лысый.
– Тогда и Макс, – Акула разводит руками.
– С Максом сложнее, но по любому, нужна будет капуста. Предлагаю собрать всех бойцов и забрать все четыре борщаговских бара. Тогда капуста сразу же появится, – огорошил я всех своим заявлением. – Этот – на Потапова, Чебуречную через дорогу, и Молодежный. На той стороне «Детский мир» заберет Мартын.
– Мартын нам зачем? – кривится Плохиш.
– Без него – никак. Во-первых, боец один из лучших в городе и банда у него уже готова. Во-вторых, он же весь Поселок держит. Туда даже менты не суются. А нам нужна база в тихом месте. У него и оружие есть. Согласились бы тогда с Максом на мои условия, сейчас бы были деньги его поддержать на зоне и уже занимались бы тем, чтобы его выкупить. А так, что делать? Придется ждать и собирать деньги, а Максу сидеть.
– Тогда ты предлагал половину прибыли в общак. Не многовато ли? – Опять открыл рот, угрюмо сидящий Лысый.
– Конечно, это не мало. Но, во-первых, это не мне в карман, а деньги общие. Во-вторых, очень много проблем будет возникать по делу и их нужно будет быстро решать. Случай с Максом не должен повториться. А, в-третьих, общак будет работать. Пока и не очень напряженно, но придет время, и он заработает на полную. И тогда все изменится кардинально, – услышали оба мое мнение.
– Сколько ждать этого времени? – Процедил Лысый.
– Придется подождать. Лет через десять и начнем, – отвечаю я уверенно.
– Ладно. Я не против. Кстати, Серый, ты давно обещал пробить кто у нас стукачек. Нашел его? Он очень будет нам мешать теперь, – надо сказать, с удивлением слышу я уже спокойную речь от Вовки Лысого.
– А как же. Я его вычислил.
– Ну, говори, давай. Первым делом с него и начнем.
– Послушайте, пацаны. Отдайте его мне. Я придумал ему более удачное применение. Будет на нас теперь работать, – прошу.
– Ну, хоть кто он? – Подключился к разговору, уже все понявший Плохиш.
– Не могу. Не потому, что не доверяю. Очень тонкое уж это дело. Можете спугнуть. Один буду вести стукача. А выгода скоро уже будет видна. С Мамонта и начнем, – заканчиваю прения.
– А сам? – Ехидно, видимо вспомнив старое, смеется Иванушка.
– Я светиться не буду. Буду с общим работать. Но если нужно, я от драки не отказуюсь. Буду участвовать на общих основаниях. Кстати, если бы не было Мартына, где бы мы свое оружие хранили?
– Было б что прятать, – Иванушка уже не смеется, а просто хмыкает.
– Подождите пару минут.
Через десять минут подхожу к той же лавочке. На плече у меня спортивная сумка. Отдаю сумку Иванушке. Тот открывает сумку и вынимает пистолет ТТ.
– А ну дай сюда. Патроны есть? – Хватает пистолет Лысый.
Киваю, а Иванушка с восхищением вынимает второй пистолет ТТ.
– Я на днях съезжу кое-куда, привезу еще. И скоро будут стволы посерьезней. Годится?
– Теперь годится, – Лысый уже доволен.
– Но общее руководство бандой, Вовчик, будет на тебе. План таков…, – начинаю со своей коронной фразы.

Глава 5

Марина все никак не успокоится.
– К Наташе-то, когда пойдешь? – Интересуется Маринка.
– Сначала Ленку свою ты прозевал. Зумуж вышла. Затем Надьку. Тоже выскочила за вояку. Что ты за лопух такой?
Я отмахнулся: какие уж тут Натальи и Елены, когда – такое! Легкость, с которой упрятали Макса, говорила о том, что, в общем-то, все мы под статьей ходим, и что сажать нас станут, при возможности, вовсе не за те нарушения закона, в которых мы и в самом деле были виновны. Но Марина хотела услышать ответ.
– Да успокойся! Я же говорил тебе, что был у неё и все выяснил. Прозевал, так прозевал.
– Вот когда увижу тебя с Наташкой, тогда и успокоюсь.
Но, по какой-то причине, желания «вот прям срочно» увидеть Наташу не возникало. Может, это было связано с обрушившимися на меня новостями, а может, и нет: признаться, за все это время такой уж острой тоски по этой девушке я так и не испытал.
Сестрица моя – тот еще фрукт. И до моего ухода в армию, будучи совсем малявкой, могла так пробуравить взглядом, что – будь здоров! А за два года хоть и не выросла ростом, но еще поднаторела в этом деле. Под ее тяжелым взглядом мне стало совсем неуютно. И я, вместо того, чтобы сообщить, что, в общем-то, и к Сабариной как-то охладел, и еще подумаю, как в дальнейшем строить с ней отношения, произнес вслух совсем другое:
– Ну, Маришка, вот разгребусь. Вот честно, просто не хочется ее своими проблемами грузить…
В конце концов, к Сабариной и в самом деле надо будет зайти, но у меня будет, по крайней мере, еще несколько дней, чтобы точно определиться, чего я хочу. Впрочем, оказалось, что никаких нескольких дней у меня нет – Сабарина нашла меня сама.
Через пару дней заскочил ко мне домой посыльный от Мартына и сообщил, что Мартын ждет меня в его баре на семь. Ровно в семь я был в баре на Гната Юры. За столиком, кроме Мартына, сидели и его друзья: Юра Ленин, с которым у меня как-то сразу сложились великолепные отношения, и Лукаш, раскачавшийся до громадных размеров так, что даже руки полностью не сгибались.
Высокий и такой здоровый, говорящий басом, Вова Лукаш производил устрашающее впечатление на окружающих. При своем, прямо-таки, почти малолетнем возрасте, Вова – был новым признанным авторитетом в хулиганской среде на всей Борщаговке, да, пожалуй, и в городе. Лукаш постоянно качался, занимался новомодным тогда незнакомым нам каратэ и догуливал последние деньки перед уходом в десант. Там его уже ждали.
У Юры была набита стрелка с какими-то чуваками, которые очень нарывались на неприятности. Юра невысокого роста, с рыжей аккуратно постриженной бородкой и такой же лысиной, как и у Владимира Ильича, любимец всей публики в нашем районе. Чем он всех берет? Наверное, веселым, покладистым и совершенно беззлобным характером. Очень обстоятельный и справедливый. Но он тоже борец, и в обиду себя не даст. Лукаш с Мартыном с большим удовольствием согласились ему помочь.
Не успели мы обняться при встрече, как тут меня и накрыла Сабарина, появившаяся ниоткуда.
– Так. А ну-ка отойдем в сторону, мужчина, – совершенно не смущаясь такой представительной компании, заявила она и, не дожидаясь, встану я из-за стола или нет, пошла к выходу.
Мартын рассмеялся:
– Ты, Серый, разберись со своими бабами, наконец. А то из-за одной тебя все время били, а эта, похоже, сама сейчас побьет.
Мартыну-то весело – сам он с этим не заморачивается, у него что ни день, то новая пассия. А мне – не в жилу. Разговаривать со мной таким тоном, да еще в присутствии пацанов…. Я пошел за Сабариной. Оказалось, она и не думала выходить из бара, а просто присела за столик около выхода. Чертова кукла! Теперь еще и говорить с ней придется вполголоса – вон, пацаны как уши навострили!
А что, стоит только раз облажаться – и никто со мной дел иметь не захочет. Что это, спрашивается, за главарь такой, которого баба под каблуком держит:
– Ну, и в чем дело? Сколько тебя можно ждать? – Сразу без перехода начала недовольно Наташка.
Я, присаживаясь к ней за столик, пытался что-то промямлить, но в ответ услышал:
– Да знаю я, когда ты вернулся. Мне Марина все рассказала на следующий день.
Да, Мариша, сестрица любимая, удружила. Похоже, мою жизнь пытаются контролировать женщины.
– Ну, так, может, объяснишь? – Недовольным тоном продолжила Наташка.
Я смотрел на нее и удивлялся: из стройной, веселой, постоянно смеющейся девчонки она, всего-то за два года, превратилась во властную, всегда совершенно серьезную, довольно-таки укрупнившуюся злую тетку. Интересно, Маринка-то сама на Сабарину внимательно смотрела? Или, как это часто бывает, встречая ее постоянно, просто не заметила произошедших перемен? Но как по мне – я сейчас будто разговаривал с другим человеком. Мы еще и беседовать-то толком не начали, а разговор этот меня уже напрягал.
Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу.
– Серега, мы сейчас смотаемся с Юркой, разберемся по-быстрому с этими чуваками. Здесь недалеко. Ты уж меня дождись. До свидания, Наташенька, – выдал Мартын тираду преувеличенно-веселым голосом, кланяясь и выходя из бара.
Мартыну отдубасить виновного гораздо интереснее, чем защитить невиновного. Но что уж с ним сделаешь? Похоже, что он сразу же стал побаиваться Наташку. Впрочем, как и я. Что это случилось с нашими дамами за время нашего отсутствия? А может, это с нами что-то случилось? Со мною – точно. Я еще целый год после освобождения чувствовал себя, как мешком прибитым, во время общения с женским полом. Как после рассказал мне Филин, нам подсыпали какую-то гадость в пищу в этой исправиловке, чтобы мы были тихие-тихие. Нашли подопытных кроликов, падлы…
Тогда я еще не знал о том, что со мной тоже что-то не так, а вот с Наташкой «не так» было определенно. Она глядела на меня, как будто собиралась загипнотизировать, а потом съесть. Нет, меня такие отношения не слишком-то устраивают!
– Наташ, давай-ка мы с тобой позже встретимся… в более приватной обстановке, и все обсудим. А сейчас, как видишь, я немного занят. И перед ребятами неудобно, что я вместо того, чтобы вопросы решать, занялся личными делами.
Сказал достаточно жестко. Сабарина выглядела недовольной, но немного притихла.
– Ладно. Я пошла, но с Мартыном своим закругляйся побыстрее. А вечером я тебя жду. Только обязательно чтобы был!
Кокетство у нее получалось какое-то… унтер-офицерское. Однозначно – за эти семь-восемь минут она меня реально напрягла.
Тут и Мартын возвратился.

Владимир Мартыщенко. Украинец. Кличка – Мартын. Из семьи рабочих.
Среднего роста, крепкий, с ничем не выделяющейся внешностью с явственной железобетонной челюстью, имеет очень злые темно-карие глаза, часто морщит лоб, и тогда глаза становятся прямо-таки хищные. Такое впечатление, что он сейчас на тебя набросится. А когда собеседник невольно отводит, от греха подальше, от Мартына взгляд, то, заметив квадратную челюсть визави, понимает, что с одного удара этого человека не пробить, а до второго можно и самому не дожить. Так что лучше с Мартыном не связываться.
При своих совершенно обычных габаритах имеет пушечный удар, причем с левой руки, откуда удар обычно не ожидают. Бьет без предупреждения, чем очень озадачивает соперника, который пока сообразит, что к чему – уже на земле, и часто в бессознательном состоянии.
Закончил среднюю школу, в которой, как он сам заявлял, не учился, а занимался боксом и борьбой. На этом поприще достиг впечатляющих успехов. На Борщаговке слыл за туповатого, так как ничем, кроме драк и женщин, которых менял каждый день, не интересовался. На настоящие взрослые драки старший брат его товарища стал брать Мартына с шестого класса!
Никого и ничего не боится. Но в тоже время, хитер простой народной хитростью.
Ярко выраженный лидер. Отвечает за своих людей, и люди идут за ним.
Цели и устремления – заработать, и неважно как, побольше денег. Уровень умственного развития однобок – хорошо разбирается в автомобилях, неплохо: у кого что выбить или кого обдурить. В общем – уважаемый человек.

Я удивлен.
– Юрка с Лукашом и сами справятся. Этих пацанов всего четыре человека. Ну, еще раз, здравствуй. Говори.
– Володя, разговор серьезный, так что пошли куда-нибудь, где поспокойней.
– Идем на Поселок на наше место. Там уж точно никто не подберется близко. Это же в двух шагах.
Через пятнадцать минут мы уже были на поселке Победа на нашем старом месте, и удобно расположились на каком-то бревне, как раз посредине заснеженной поляны, с двумя бутылками «биомицина» в руках. Деревья и кусты вокруг сейчас стоят без листвы и на них, как-то неуклюже, взгромоздились целые снежные сугробы. С веток свисают и слабо позванивают причудливой формы прозрачные ледяные сосульки. Поляна переливается алмазным блеском снежинок и полна непредсказуемости и загадочности. Самое то место для разговора о начале большого пути.
– Мартын, пора за дело приниматься, – начал я сразу.
– Дай погулять немного, – недоволен Володя.
– Не дам. Сейчас самое время. Упустим шанс – потом тяжело догонять будет. Догуляешь во время работы.
– Уже есть шанс? Я готов.
Вот с кем решать дела просто: Миха и Мартын. Никого и ничего они не боятся. Всегда готовы выступить.
– У тебя сколько человек? – Интересуюсь, – Отморозки есть?
– В каком смысле отморозки? И зачем они тебе?
– Отморозки – это те, кем можно пожертвовать и кто, действительно, отморозок по жизни.
– Найдем. Уже появились в нашей жизни наркоманы. А людей у меня достаточно.
С Мартыном договорились, что через недельку он со-своими людьми, в полном составе, наезжает на барменов контролируемого заведения. Пока пусть всю неделю кто-то постоянно будет в баре, считают сколько чего продается. Люди пусть меняются, чтобы не привлекать внимания, но пусть все подробно записывают. Я потом подобью итог и сообщу, сколько бармен здесь имеет левого заработка. Тогда и будем выставлять счет.
– А если ментам заявят, как было в «Пролиске»? – Вопрошает Владимир.
– Вот для этого и нужны отморозки. Они и будут теперь приходить за деньгами. Но нужно сделать так, чтобы не заявили.
– Добро. Я готов, – только и ответим мне Мартын. Деловой человек.

Дома я устроил Маринке «разбор полетов».
– Драгоценная моя сестрица, не слишком ли много не себя берешь, а?
Сестренка сузила глаза:
– Мне просто осточертела эта канитель! Все, кто ни приходит из армии, первым делом – по бабам. Один ты сразу своей шпаной занялся. Поэтому я и пошла сразу к Наташе. На всякий случай.
Произнесла все это она абсолютно безапелляционным тоном. Что, и Маришка моя, что ли, в такую вот Сабарину превратится?!
– Да не знаю хочу ли я снова с Наташкой встречаться!
Надо заметить, я планировал заставить оправдываться сестричку, а получилось так, что оправдывался сам, причем довольно невнятно.
– Я устала за брата трястись! А Сабарина девица конкретная, если уж ухватит – своего не упустит. Займись сначала девками, а потом посмотрим нужна ли тебе вообще эта шпана.
Спорить с Маринкой как-то не тянуло. И её я побаиваюсь, что ли? Ну, ладно, разберемся. Отношения с Сабариной я возобновил, но шли они как-то ни шатко, ни валко: она меня реально напрягала, аж голова начинала болеть. Все разговоры только о шмотках. Больше ничего её не интересует. Что с ней произошло?

Через неделю я подсчитал, что бармен в баре, оккупированном Мартыном, имеет пятьсот в день и это по самым скромным подсчетам. Недовес, недовложение ингредиентов и, самое главное, подмена рецептуры дешевыми составляющими вместо дорогих. Воровство, другими словами. Значит наша доля – двести: сорок процентов.
А через десять дней, уже перед самым закрытием, в бар набилось полным-полно народу и что странно, то все молодые пацаны. Бармен немного струхнул, но было уже поздно. Звонить ему никто никуда не позволил, а когда, очень даже быстро, был выпровожен последний посетитель, дело было в понедельник – самый спокойный день в неделе, то и приступили к переговорам. Бармену, а это был Марик, показали заряженные стволы, полученные у меня и обрезы из хозяйства Мартына. Спросили:
– Может нужно выстрелить в руку или там в ногу, чтобы убедиться, что это всё настоящее?
Стрелять не понадобилось. Марик поверил коллективу на слово. Потом открыли принесенную с собой канистру и дали убедиться, что это бензин, которым, прямо сейчас, можно облить новенькие «жигули», стоящие тут же возле входа, да и подпалить. Можно этот трюк проделать и со следующей машиной, которая будет куплена после уничтожения этой. Если, конечно, этого будет мало.
Разговор постепенно стал входить в конструктивное русло, и коллектив был отпущен. И долго еще сидел Марик с Мартыном и торговался за каждую копейку. В конце концов, договорились, что Марик каждый день будет платить сто. В баре будут постоянно дежурить люди Мартына и не давать приносить с собой спиртное, чтобы посетители покупали только у Марика коктейли. Ну и весь ассортимент, в придачу.
Справедливо. Конечно. И охрана целый день, когда Марик и его сменщик на работе. Кажется, Марик остался очень доволен заключенной сделкой потому, что имел он здесь больше, чем ему предъявили. Ударили по рукам, и Мартын строго-настрого предупредил бармена, что в случае заявления в милицию, он и его сменщик исчезнут навсегда. И неважно, сколько человек из наших при этом посадят.
– У нас людей хватает, – весело сказал Володя.
– Я все понял, – таков был ответ первого нашего клиента.
– Подменять меня, в случае чего, будет Ленин, – закончил беседу Мартын.

Глава 6
На улице зима. Тогда еще были зимы. Целый день идет снег. В этот поздний час, когда, наконец-то, закрылся суперпопулярный бар на нашей улице, не видать в обозримом пространстве ни души.
Подвыпившая компания Гришки Цвета весело вывалилась на улицу. Они всегда – последние посетители, но сегодня без девок. Торопливо, приблатненной походкой, согнувшись и раскачиваясь в стороны и держа руки в карманах все шесть человек торопятся побыстрее добраться к Гришке домой да продолжить начатую в баре пьянку.
Тускло пробиваются отблески света молодого бледно-желтого месяца сквозь лохматые темные тучи, но толстый снежный ковер все равно блестит и переливается каким-то стальным, недобрым цветом. По ночам воздух особенно чистый и прозрачный. На раскинувшихся, как в полете, в разные стороны, черных ветвях-руках деревьев удобно расположились огромные белоснежные завалы. Звезд совсем не видно. Хорошо было бы, если бы в это время выглянула Медведица, но и её нет.
Компании предстоит пройти через парк, перейти по безлюдному мостику трамвайные пути и уже через второй, свой, близкий к дому парк, попасть на хавиру, иначе это жилище и не назовешь. Там хорошо, тепло, можно пьянствовать, отсыпаться. Но нужно пройти через наш парк. И почему бы не пройти? Кого здесь им бояться?
Первым идет Григорий. Руки в карманах, болоньевая синяя куртка всегда, даже в мороз, нараспашку. Дорожки в парке сегодня не чистили, и приходится идти гуськом по протоптанным тропинкам – один за другим. Поэтому кампания не замечает двоих каких-то молодцов, двигающихся за ними. Парк миновали и теперь нужно пройти совсем небольшую дубовую рощицу. Не особо обращают свое внимание эти новые хозяева нашего бара на троих, сидящих на бетонном парапете общественной уборной, находящейся в этой самой рощице.
Не столько встревоженные, сколько заинтересованные «цветные», как они сами себя любили называть, поравнялись с сидящими. Наши не спеша поднялись, и подошедшие узнали в них Иванушку, которого они давеча сильно избили, Вовку Лысого, которого знали все в округе и Плохиша.
– Ну, здравствуй, Гриша, – услышали подошедшие от Иванушки.
– Вижу, что тебе мало дали. Лысого привел? Да насрать мне на твоего Лысого! И он сейчас отгребет. А тебе, Иванушка, теперь не жить.
– А ну, пацаны, мочи их, – выкрикнул Цвет, полуобернувшись к своим, выхватывая нож из кармана.
Трое из компании, было резко рванулись за Гришкой, но увидев направленные на них два вороненных ствола в руках Лысого и Плохиша, сдали назад. Еще двое, вообще, развернулись, но сзади уже спокойно подошли Акула с Мартыном с обрезами в руках.
Между тем Цвет только и успел, как пару раз промазать, тыкая своим ножичком в Валеру. Тот уворачивался в разные стороны. Годы, проведенные в общевойсковом училище, дали себя знать. Ножевым боем он владел отлично. Пару раз просвистел ножик Цвета и возле Иванушкиного лица, но все мимо. Гришка уже стал нервничать, это, все-таки, не коллективом одного мочить, размахнулся ножом и прыгнул на Валеру, который был гораздо мельче Цвета. Прыгнул, да и наткнулся на Иванушкину финку. Всё.
– Всё справедливо? Претензии есть? – Невозмутимо поинтересовался Лысый, обращаясь к оставшимся «цветным».
– Какие претензии? Все по делу. Волыны уберите.
– Значит так, – начал Лысый, – Плохиш, запомни всех, кто здесь.
– Я и так всех знаю, – рассмеялся Плохиш.
– Смотрите, пацаны, – продолжал Лысый. – Если информация об этом вечере просочится хоть куда, про ментов я вообще молчу, то и разбираться не будем. Завалим всех. Меня все правильно поняли?
– Чего здесь не понять. Все яснее ясного, – загудели оставшиеся пять пацанов. – Что с Гришкой-то делать?
– Не волнуйтесь. О нем позаботятся, – ответил Лысый и взмахнул рукой.
Сразу же в его сторону тронулось такси, стоявшее с потушенными фарами неподалеку под мостом и на которое никто и внимания, раньше не обратил.
– Ну, всё, пацаны. Нечего вам лишнее видеть. Мы с вами договорились.
Компания угрюмо двинулась в сторону мостика, но подниматься, почему-то, не стали. Они видели, как к месту драки подъехала «волга»-такси, как погрузили Гришку в багажник, и машина сразу же отъехала мимо них в сторону выезда из Борщаговки. Номеров, конечно, не было видно. Еще пару минут пятерка о чем-то посовещалась и от них отделился один, видимо самый авторитетный, и вернулся к нашим, собиравшим в полиэтиленовые пакеты окровавленный снег с места событий.
– Володя, – обратился он к Лысому, как будто с Цветом ничего и не произошло. – Мы хотели бы работать с вами. Команда у вас, видим, серьезная.
– Иванушка здесь будет старший. Но у нас теперь в баре бухать нельзя, – процедил сквозь зубы Лысый.
– А что же там делать? – Удивился подошедший старший Клещ.
– Теперь деньги будем там зарабатывать, – ответил Валера. – Если серьезно решили, то завтра в семь в баре. Будем разговаривать.
Договорились быстро. Все «цветные» примкнули к Иванушке. Примкнули к нему и Дрыслик с братом, примкнули и авторитетные три брата Коржа. Только вот втроем они никогда не собирались. Кто-нибудь из них постоянно сидел.

Этим вечером Мамонт со своими десантниками, как обычно, расположились за своим, забронированным ими навечно, столиком у окна в баре на Потапова. За этот стол никогда никто, кроме них, не садился. Были и мы в расширенном составе и за столами, и за стойкой бара. Вот уже неделю, каждый вечер, мы толчемся в баре. Считаем.
Не успел Мамонт присесть за стол, как к нему подскочил один из завсегдатаев, коих в баре было множество.
– Виктор Леонидович, – обратился он к Мамонту, – видите тех двоих за стойкой? Они предлагали бармену купить партию валюты. Я сам слышал.
– Бармен взял? – Заволновался Мамонт.
– Пока нет, но заинтересовался. Видимо возьмет-таки в конце смены.
– А ну давай их сюда. И если это правда, то закажи себе коньяку. Скажешь бармену, что я сегодня плачу за тебя, – уже успокоился Витя Леонидович.
Ребята подошли, присели за столик. Торговались долго. Продавцы оказались опытны и не робкого десятка. Валюту только показали, но не выпускали из рук, пока к ним не перекочует вся причитающаяся сумма. Один из десантников сбегал домой к Мамонту и донес недостающие рубли. Потом рядом за столом как-то из ничего возникла драка. Бар заволновался. Мамонт со-словами:
– Ну, давайте быстрее. Сейчас милиция прибежит, – сунул продавцам, конечно же, куклу.
Продавцы и покупатели быстро встали и вышли из бара: каждый в свою сторону. Продавцы поступили нестандартно: разбежались в разные стороны, но как-то получилось, что тут же собрались в соседнем дворе, где их ждала «волга»-такси. Больше в баре их никто никогда не видел.
Тяжелее пришлось команде Мамонта. Почти сразу же по выходу, едва они завернули за угол, их окружили люди в штатском и предложили проехаться вместе с ними. Тут недалеко. Компания Мамонта оказала сопротивление, но тут же было применено оружие и их задержали.
Мамонт, у которого была обнаружена одна тысяча долларов, получил восемь лет. Нашлись свидетели, видевшие, как он скупает в баре валюту чуть ли не миллионами. Больше в этом баре он не появлялся. Служебную квартиру вернули в собственность государства. Сколько получили, и получили ли его охранявшие десантники, никто не знает. Все они были люди не местные и никому не интересные.
Правда, оставшиеся в городе «мамонтовцы», буквально на следующий день, ворвались в бар с целью отомстить за предводителя, но их уже ждали в баре и на улице в парке, где и происходили все местные драки. Всех выволокли из бара, долго били палками.
Потом мамонтовскую команду притащили в парк рядом через дорогу и бросили прямо на том месте, где совсем недавно лежал подрезанный Гришка Цвет. По одному каждому пришельцу давали подсрачник и сталкивали по лестнице вниз в общественный туалет, загаженный нечистотами, где и оставили на их собственное усмотрение. Больше ни одного из еще недавно могущественной банды никто никогда в баре, да и в Киеве, не видел.
После всех вышеизложенных событий на этом месте еще какое-то время отчетливо была видна засохшая лужа крови, напоминавшая всем несогласным, что не следует шутить с нашей борщаговской братией.
Мне эта операция обошлась в те же тысячу долларов. Довольно приличные, кстати, деньги на то время. Это была первая обкатка использования стукача.
Информация о том, что ожидается продажа валюты в баре, к нему поступила заранее. Поступила окольными, разработанными мною путями. Ждали удар на воскресенье, но я, в последний момент, всю операцию перенес на пятницу для того, чтобы продавцы не попали в засаду. Не могли же наши доблестные органы держать засаду долго в месте, где все всех знают. Примелькались бы. Поэтому ждали сигнала от стукача. Он же всегда рядом крутится. Органы не подвели. Правда, продавцов не успели взять. Но ничего, возьмут в следующий раз. Система же работает. Молодцы. Валютные операции – очень серьезное преступление. Гунько стал начальником угро района. Довольны остались все. Ну, кроме Мамонта, конечно.
Переговоры с Витей-барменом на Потапова еще раньше были конструктивны, а теперь, вообще, прошли в дружественной обстановке. Его очередь наступила на следующий день после вышвыривания остатков мамонтовской группировки из нашего бара.
Ко всему еще нами закупался коньяк, который стоял у бармена и пили все наши за наш счет.
Пока приводили бар в порядок, намучились изрядно. В день проходило до десятка драк. Наконец все клиенты уяснили, что приходить в бар со своими напитками строго воспрещается. Хочешь отдыхать в западной обстановке – будь добр и себе и своей подружке заказывай у бармена коктейли или другие напитки.

После операции по поимке банды валютчиков во главе с Мамонтом авторитет Гунько резко рванул в гору. Теперь он уже майор: начальник угро района – замначальника РОВД. Обмыв, как и положено, звание и должность в кругу офицеров отдела, Гунько засел обмывать это дело с сынком Петром Гордиенко – перспективным опером.
В кабинете Гунько пока не густо: письменный стол, на столе – лампа, ряд потертых стульев по бокам. Над столом портрет Брежнева и Щелокова, в углу – письменный шкаф. На столе стоит бутылка коньяка и два стакана. На тарелке – порезанная колбаса, открытая банка шпрот и стеклянная банка с огурцами домашнего засола. За столом сидят Гунько и Гордиенко. Гордиенко наливает коньяк – по полстакана.
– Ну, батя, за погоны и новую должность сразу. Начальник угро, замначальника райотдела – это уже кое-что.
– Да тебе спасибо, что тогда еще сориентировался внедрить в банду Гималайского нашего человека. Он же все по валюте и доложил. Нужно просто было не сплоховать на задержании.
– Но продавцы-то ушли.
– Да черт с ними. Попадутся все равно. Главное, что теперь знаем все, что эта сволочь гималайская замышляет.
Гунько и Гордиенко выпивают, берут руками закуску, закусывают.
– Я, честно говоря, думал, что ему там, в этой исправиловке, рога то пообломают.
– Некрасиво мы тогда с Гималайским поступили. Он-то, в принципе, ничего такого не совершал. Там у него есть фрукты гораздо опасней.
– Справедливо, несправедливо. Служба такая.
– Какая?
Гунько наливает по полстакана.
– Да на меня тогда Козак так давил. Невзлюбил он Серегу заочно.

Но, может, после того, что попробовал, Гималайский одумается.
– Не одумается. Посмотри, что в стране творится. Я тебе когда еще говорил, что торгаши голову поднимают. А теперь уже подняли. Наверх, – Гордиенко показывает пальцем в потолок, – заносят и обдирают народ, как только можно. Наши пацаны из простых семей тоже хорошо жить хотят. Я их понимаю. Что, только тем, кто жопу лижет, – показывает пальцем в потолок, – можно?
Гунько оглядывается по сторонам прикладывает палец к губам.
– Наше дело служивое, сынок. Мы приказы должны исполнять, а не начальство обсуждать. Скажут садить – будем садить.
– Он теперь озлобился. Нам гораздо тяжелее будет с ним совладать. Может, договоримся?
– Опять? Кончай эти антисоветские разговоры. Тебе карьеру делать нужно. А не одумается – подведем под расстрел.
Но стукачек работал и про наши планы Гунько знал. Правда то, что нам нужно, но знал. И майор испугался. Не за себя – за сына. Молодой человек мог в любую минуту попасть под наше влияние, да и Алёна была с нами, а не с Гунько. Девка могла опять выстрелить в любой момент.

Глава 7

Хорошо еще, что родители Сабариной понимают ситуацию с дочкой и практически всё свободное время проводят на даче. Но чужой дом все равно напрягает. Как только появились какие-то деньги, за сто рублей в месяц снимаю однокомнатную квартиру недалеко от дома. Обычный роботяга, конечно, себе такого позволить не может, но мне уже можно, я – не роботяга.
Прямо с утра, как обычно, заскакиваю домой. Мать сидит в кухне за столом, чистит орехи, подслеповато прищуриваясь.
– Ма, я тут подумал… Короче, я квартиру снял, сегодня вещи перевезу.
– Сереж! Я понимаю, ты взрослый совсем, но…
– Слушай, ну, сколько можно тут вчетвером ютиться! Маринке попросторнее будет.
– Ну, а кушать-то ты что будешь? Ты весь в делах, так хоть вечером какого-никакого супа поешь…
– Ма, вот тут можешь не беспокоиться, уж точно голодным не останусь.
Подхожу и целую мать в щеку. Мать на секунду прижимает к себе и сразу же отпускает. А я, немного замявшись:
– И вот что… деньги… не беспокойся, на хозяйство буду давать.
– Сережа, да ну при чем тут деньги!
– При том. Кстати, мне кажется – тебе бы к окулисту сходить? Вон, щуришься как слепандя.
– Ну, на это деньги особо не нужны. Времени нету!
– Это отговорки. Чем ты таким занята, что у тебя времени нет?
Мать пожимает плечами.
– Так. Давай мне слово, что на той неделе сходишь. Ну? Обещаешь?
Мать кивает. Еще раз чмокаю её в щеку и выбегаю из кухни, оставляя всхлыпывающую маму. Вообще-то, мне довольно тревожно. Пьющий батя может совсем распоясаться. «Но, может, Марина, обладающая решительным характером, его урезонит?» – обманываю сам себя.
А вечером мы с Акулой приехали за моими немногочисленными вещами. Поднимаемся по лестнице. Из квартиры вылетает Марина, громко бахает дверью.
– Привет! Куда мчишься – на свидание опаздываешь? – Смеемся вместе с Акулой.
– Не куда, а откуда, – бросает зло сестра и быстро спускается по лестнице.
– Что случилось? – Кричу ей в догонку.
– Что-что… папаша… случился.
– Валера, погуляй возле дома….
– Может, помощь нужна?
Качаю головой, захожу в квартиру. Акула остается на лестнице. Еще на подходе к квартире уже слышны были какие-то причитания, захожу в кухню. За столом сидит абсолютно пьяный отец, всклокоченная мать, судорожно запахивая на груди халат, стоит около мойки.
– Что здесь… Опять нажрался?
– А ш-шо т-т-таковааа. М… мею право…
– Он что, тебя ударил? – Начинаю закипать и цежу сквозь зубы.
– Ой, ну что ты, Сереженька, нет! – Сразу же пугается мама.
Делаю шаг к развалившемуся на табуретке отцу. В кухню входит вернувшаяся сестра.
– Она за него еще и заступается.
– Помогите мне уложить его! – Мать, как бы, и не слышит Марину.
– Нажрался, как скотина, ведет себя, как скотина, пускай и спит, как скотина! – Расходится сестра.
Марина выходит. Мать смотрит на меня. Вздыхаю, но делать нечего, подхожу к отцу, вместе с матерью тащим его в спальню, сваливаем отца на кровать, как куль. Тот начинает рыгать.
– Голову ему подержи! А то захлебнется ведь, – мама здесь в своем репертуаре: заботы об этом алкоголике.
Выбегает из комнаты, я придерживаю голову отца, мать через несколько секунд возвращается с тазиком, подсовывает тазик, чтобы рвота попадала туда. Потом обтирает лицо отца мокрым полотенцем. Смотрю на все это с отвращением. Что я могу сделать? А делать что-то нужно.

Сабарина меня так достала своими стенаниями о шмотках, о прикиде, что хоть прячься от нее. Да и секс с ней никакого удовольствия не доставлял. Машина какая-то. Как-то даже заметил, что она имитирует оргазм.
То ли назло Сабариной, то ли – просто так, от общей моральной усталости, но я вляпался еще в одни отношения, на сей раз с Таней Картиной, одной из первых красавиц нашего класса. Таня – шатенка с карими глазами. Среднего роста, очень хороша собой. Никакого спорта за ней никогда не замечалось, но все было при ней – очень женственная фигура. Оттого и прозвали её: Картина. Красивая деваха и всегда занята: то она с Максом, то с Лениным, то с Флягой….
Встретился я с ней совершенно случайно: мы столкнулись возле хвоста, вылезшей из дверей кинотеатра прямо на улицу очереди, на ретроспективу французского кино. За время моего отсутствия Танька переехала в частный дом на Совках, доставшийся ей от бабушки, но всё равно постоянно торчала на Борщаговке. Вот и сегодня она стояла возле кинотеатра «Лейпциг», где ошарашенно смотрела на это столпотворение.
Я был рад ее видеть: она всегда мне нравилась. Почему бы и не сходить с ней в кино? А потом можно повспоминать школьные деньки – благо, у кинотеатра имелось кафе, причем достаточно приличное. Успокоил Татьяну, объяснив, что в очереди ей стоять не придется – я с удовольствием приглашу ее на выбранный ею фильм.
На следующий день Танька зашла за мной, и мы пошли в кафе при кинотеатре, заказали коньк и шампанское и сели друг напротив дружки.
– … как вы здесь без меня? Скучали?
– Без тебя все как-то вокруг утихло. Все переженились, повыходили замуж. Серый, женись на мне. А?
– Ну, Танечка. Ты конечно – высший класс, но я не погулял еще как следует. Такое же предложение я пару дней назад от Сабариной услышал. У нас с ней вроде как роман, – я прямо опешил от Танькиных слов.
– С Наташкой? А ты знаешь, что это она у меня Макса отбила?
– Когда? – Я округляю глаза, поперхнувшись коньяком.
– Когда ты в исправиловке своей был, дорогой. Они даже пожениться собрались. Если бы не это… Так что теперь моя очередь. Женись, не пожалеешь.
Я чуть не свалился со стула. Конечно, в Танькиных словах можно было бы усомниться, особенно в свете ее предложения жениться на ней. Но я печенкой чувствовал: она не лжет. Ну, Сабарина! Да и я хорош… Сволочь та еще, поди, поищи такую паскуду…
– Так мы в кино идем? – Спокойно поинтересовалась Татьяна.
На душе было плохо, стыдно, но раз уж девушку пригласил, придется идти. Фильм я посмотрел, но не запомнил даже названия. Что делать? Делать-то что?! Ума не приложу. Но съезжать с темы нужно немедленно. Потом с Максом разберемся.
По логике, надо было бы с ней отношения выяснить, но мне этого жутко не хотелось. Вспомнились Маринкины слова: «Сабарина если ухватит, своего не упустит». Да уж, спасибо, сестренка дорогая, удружила. Как мне теперь от нее отделаться-то? Эх, я не только сволочь, но и свинья: стараюсь свалить вину на сестру. А что, найти кого-то виноватого в собственных ошибках – проще простого, все слабаки так всегда поступают. Только вот я – не слабак. По крайней мере, приложу все усилия, чтобы никогда им не быть. И ответственность за свои ошибки буду нести сам. По окончании фильма, я, все же, сумел взять себя в руки.
– Зачем тебе такой невидный жених?
– Не прибедняйся. Ты – самый умный из всех. И уже – самый богатый.
– Богатство, значит, любишь? Я, пожалуй, тебе немного
помогу с этим.
И я уже знал, что делать.
В этот день я вошел в бар на Потапова в очень плохом настроении. Бар еще не работает. За стойкой копается с посудой Котя. В углу за столиком сидят Мальвина, Алёна, Милка, Ирисик, хихикают. Я прохожу через бар, подхожу к бармену.
– В нашем полку прибыло. Не хочешь попробовать новенькую? Если поторопишься, то будешь первым, – развязанно предлагает Котя.
В этот момент девушки за столиком смеются. Я прислушиваюсь, морщусь, пытаюсь сообразить или что-то вспомнить. Раздается еще один взрыв смеха, и я вспоминаю. Ничего не говоря, подхожу к кабинету, в котором сидят девочки. Жестом показываю на новенькую и жестом же приглашаю её идти со мной на выход. Девочки что-то говорят на ухо Мальвине. Мальвина моментально вскакивает и быстро, но умопомрачительной походкой идет за мной.
Мальвину трудно узнать: она в парике и на лице «полный боевой раскрас»: яркие тени, румяна, блестки, помада. Мы выходим из зала, проходим по коридору, достаю ключи, открываю дверь в комнату и пропускаю Мальвину вперед. Входим в служебную комнату. Письменный стол, диван, два стула, возле стены – шкаф с бумагами. Я несколько секунд присматриваюсь к Мальвине.
– Что ты тут делаешь?
– Узнал?
– Что ты здесь делаешь? – Я повышаю голос.
– Вот пришла…. Буду с девочками работать.
Ну тут я не выдерживаю, хватаю Мальвину за плечи, встряхиваю, рывком, сильно прижав, прислоняю к стене. Одной рукой хватаю её за горло, а другой сильно бью ладонью по стене, рядом с её головой.
– Я тебе дам работать! Я тебе дам с девочками! Ты что, не понимаешь, что это такое? – Я уже кричу.
Мальвина какое-то время растеряно смотрит на меня, а затем у нее начинается истерика.
– А что я должна делать? Мама постоянно болеет, уже почти не работает. Куда ни устроишься, даже за копейки, уже через пару дней начальник в обед затаскивает к себе в каморку и, в лучшем случае, пытается трахнуть, а то и вовсе требует отсосать у него. Мне же никуда выйти нельзя, чтобы не пристали. А я тоже хочу хорошо одеваться. У меня вон все колготки штопаные. Показать? – Ревет малая.
Я кручу пальцем у виска.
– И маму нужно лечить. Уж лучше здесь…
Мальвина продолжает рыдать. Теперь уже я смотрю на нее растерянно.
– Почему мне сразу не сказала? Мы же своих не бросаем. Забыла?
– Ты ж дома не бываешь, а теперь вообще съехал, я тебя уже сто лет не видела.
– Но ты могла через Марину…
Мальвина супится и молчит.
– Ага, гордая… а как ты со своей гордостью собираешься трахаться с кем попало? С пьяными? Потными, с перегаром? Извращенцами всякими?
Мальвина нервно сглатывает, тихо плачет.
– Помнишь, Макс сказал: «Мы за весь двор отвечаем»?
– Помню. Максик…. Как ему там?
Я достаю из кармана носовой платок и передаю его Мальвине. Она перестает хныкать.
– Вы его хоть греете?
– Когда и как?
На секунду задумываюсь и принимаю решение.
– А ну пошли со мной.
Вместе с Мальвиной подходим к столику, за которым сидят девочки. Девки, видя зареванную Мальвину с потекшей по щекам тушью, вскакивают.
– Что он с тобой сделал?! – Негодует Милка.
– Серый! – Кричит Алёна.
– А ну тихо! Слушать здесь. С этого дня за всё, что связано с девочками, отвечает Мальвина. Слушать её, как меня. Она
решает абсолютно все вопросы.
– С чего бы это? – Сказать, что Алёна возмутилась – ничего не сказать.
– А с того, что из пацанов никто не соглашается курировать вас. Еще загрызете. – Смеюсь, потом серьезно, – не по понятиям эксплуатировать то, что у вас между ног. С блатными нам не с руки сориться. А вот Мальвине курировать – в самый раз. Она, как бы, и не в деле. Пока вместе с Лукой, а там посмотрим. Я всё сказал.
Показываю жестом, чтобы Мальвина отошла со мной в сторону.
– Иди умойся и раскрасься по-человечески. И чтоб я вот этого раскраса «вырвиглаз» больше не видел, поняла? Если узнаю, что ты хоть с кем пошла, хотя бы со мной, глаз на жопу натяну, – показываю Мальвине кулак. – За зарплатой – ко мне. Тебе на всё хватит.
Мальвина уходит. Я подхожу к столику, где сидят Алёна с Милкой и отозваю их в сторону.

Обе – выше среднего женского роста, темненькая и светленькая. Не блестящие красавицы, а просто симпатичные девчонки. Пожалуй, Милка покрасивее. Но формы! Одной только походкой с виляющим задом, сразу же обращали на себя внимание всех мужчин. А когда любая из них, в глубокой задумчивости, еще и медленно водила роскошным бюстом по сторонам, приближаясь к очередной жертве, то жертве мало не казалось.
Постоянная раскованность в движениях, мыслях и поступках делали свое дело. Шикарно одетые, постоянно смеющиеся дамы, казалось, не обращали, ровным счетом, никакого внимания на жертву. Оно и не требовалось. Жертва сама обращала внимание на эту парочку, если парочке, конечно, это было нужно. Дальше – дело техники. Не было ни единого случая, чтобы охота этих двух девиц не принесла бы удачи. В сети попадались все: и подпольные миллионеры, и работники науки, и разбалованные московские бандиты самых высоких рангов.
Каких-то глобальных целей в жизни Аня и Маня не имели. Алёна пила как лошадь, а Милка нюхала кокаин. Обе подкуривали. Какие уж тут цели в жизни?
Интеллектуальный уровень однобок – хорошо разбирались в криминальной жизни, но совершенно не интересовались окружающей обычной жизнью. Обе хорошо известны на постсоветском пространстве в определенных кругах.

На подставу Мамонта я одалживал деньги именно у Алёны.
– Алёна, возвращаю штуку баксов.
– Пусть остаются у тебя. Это будет наш взнос в общее.
Удивленно смотрю на Алёну, но прячу деньги в карман.
– Мы тут решили организовать в баре бордельеро. Уже и квартиру в доме рядом сняли, – совершенно невинным голоском щебечет Милка.
– Ну, что ж, пацаны будут не против.
– Алё… пацаны… Мы в деле и отстегивать будем как положено – половину заработанного. Но чтобы без вольностей. Мы сами решаем, с кем спать, с кем целоваться. Мы никому ничего не обязаны. И пусть не лезут, – прямо взрывается Алёна.
– И даже Миха, когда освободится?
– Пусть сначала заслужит. А то привыкли всё на дармовщину получать. Особенно Лысый. Кобелина, сразу с двумя спит, а все равно не прочь еще кого-нибудь оприходовать, – негодует и Милка.
– Хорошо, девчонки. В деле – значит, в деле, – мне смешно, но я произношу это серьезно.

Лука был известным по всей округе красавцем, сердцеедом и страстным любителем женского пола. Бабы же от него просто пищали. Саня выше среднего роста с темными слегка вьющимися волосами и карими глазами. Совершенно правильный нос и тонкие благородные черты лица. Отличная фигура, прямая осанка без намека на сутулость. Величественные движения. Всегда чисто выбрит и с иголочки одет. Все в нем было органично и красиво. К тому же – хорошо подвешенный язык и совершенная раскованность в отношениях с людьми.
Лука ранее даже учился в Киевском театральном институте, не имея, ровным счетом, никакого блата, куда поступил только благодаря своей внешности. И если бы не лень, то быть бы ему вторым, а может и первым «Ален Делоном». Но учеба ему скоро надоела, и он спокойно бросил институт, в котором конкурс был тридцать и более человек на место.
Когда Александр внимательно смотрел на женщину, то ни одна спокойно не сидела на месте. Дамы сразу же придумывали фантазии и заметно волновались или даже строили глазки, в лучшем случае – просто краснели. В нашем местном НИИ, где работало пять тысяч человек, он был ведущим всех вечеров отдыха на всех праздниках, коих было немало в советской стране. Больше он, по моим наблюдениям, нечем не занимался. Конечно, Лука прекрасно знал кто он, на что способна его внешность и беззастенчиво пользовался своими чарами.
В этом институте, на какую бы даже просто симпатичную женщину, в очень большом возрастном диапазоне, ни покажи, Лука мог рассказать много деталей, которые могли знать только их мужья или очень близкие мужчины. Впрочем, он болтуном не был и мог рассказать такое только мне. Мы с ним были друзья-товарищи. Я же не болтал вообще. При всем при этом Саня был простецким, таким же хулиганистым, как и все мы, парнем.
Однажды мы с ним заскочили днем в ресторан «Лейпциг» выпить кофе. Такое в наше время мог себе позволить далеко не каждый, и, тем не менее, рядом за столиком оказалась очень красивая молодая холеная дама – явно жена какого-нибудь шишки.
Как и водится, дама с открытым ртом смотрела в нашу сторону. И хоть это было Луке, да и мне, не свойственно, но в этот раз нам ее настойчивое внимание не понравилось – мы были заняты серьезным разговором, не терпящим присутствия чужих ушей. Лука преспокойно встал, подошел к даме и, элегантно наклонившись, что-то ей сказал на сразу же разомлевшее и порозовевшее ушко. Дама вскочила и как ошпаренная вылетела из ресторана, по-моему, даже не расплатившись.
– Что ты ей сказал? – Рассмеялся я.
– Вы не могли бы одолжить нам с товарищем три рубля? – Спокойно ответил Сашка.
Такой был разительный контраст между этой благородной внешностью и просто хулиганистой шуткой чувака, что дама не выдержала этого разногласия с природой – убежала.

Глава 8

Помалу-помалу, но пошло дело. Теперь – в Читу. Открывается дверь КПП читинского дисбата, и из этой тюряги выходит очень худой Миха. Невдалике возле леса стоит «лада». Я нахожусь возле машины, привалившись на переднее крыло. Миха идет к машине, встаю, молча обнимаемся. Открываются двери «лады», выпрыгивает Милка, целует Миху в обе щеки. Медленно выбирается Алёна, делает пару шагов к Михе, обнимает его в затяжном поцелуе. Достаю ключи от машины и вкладываю их в ладонь Михе.
– Это мне?
– Нет, хозяину этой зоны.
– Кстати, как вам удалось его урезонить?
Я переглядываюсь с Алёной.

В поселок Каштаг заехали Алёна, Задумчивый и Володя Питерский – мои друзья по исправительной армии. Заехали по поддельным документам, мельком показав их хозяевам. Это мы уже можем. Дом на неделю сняли быстро. Этим и промышляют местные жители. В такой глуши другой работы нет, а к арестантам часто приезжают родственники. Все жители на сегодня или вчера связаны с этой кичей под названием в/ч – 44311. Так как порядочных людей среди вохры, по определению, быть не может, то дерут с приезжих три шкуры. Но наших это не остановило.
А сегодня танцы в клубе поселка. Из клуба, смеясь, выбегают Алёна и молодой человек: Артур. Это сын местного кума поэтому и ведет себя развязано. Но Алёна и не таких видала.
– Мне пора, – весело, но очень скромно щебечит Алёна.
– Я провожу, – Артур таких штучек еще никогда не встречал.
– Девушка пожимает плечами. Сам напросился.
Алёна и Артур открывают калитку и входят на подворье частного дома, подходят к дому, и Артур тут же лезет целоваться. Из-за угла появляется Володя Питерский и бьет Артура в районе шеи.
Артур приходит в себя, лежит на земле в сарае. Встает. Его начинают методично избивать Питерский и Задумчивый. Артур падает, его бьют ногами.
– Да вы знаете кто мой отец? Да завтра…
– Вот за твоего отца мы тебя сейчас и убьем, – смеется Задумчивый.
Прекращают бить. Артур лежит на земле. Поднимается на четвереньки, затем, шатаясь, встает.
– Да вы не понимаете…
Задумчивый бьет Артура ногой в пах. Тот опять падает.
– Это ты не понимаешь. Мы тебя убьем, но так, что батя твой, козел безрогий, будет век помнить, как издеваться над солдатами.
– Не убивайте! Не убивайте!
– Ладно уж. Ну тогда передай, если еще раз Михальского изобьют на вашей зоне – тоже будет и с тобой. Что-нибудь с ним случиться – и тебе не жить. Да, а дочку хозяина изнасилуем, а потом в рот насцым.
– Я все понял.
– Попробуешь сбежать – нам даже лучше: мы за вами всеми следим. Найдем подальше от дома, а там и концы в воду, – подключается Володя Питерский.
– Если папашка захочет что-то передать, то вот связь с нами.
Задумчивый дает Артуру листок бумаги.
– Что передать?
Насчет освобождения Михальского. Капнешь мусорам – убьем. И не обязательно завтра. Мусора тебя всю жизнь охранять не будут. Лучше будет, если он захочет.

Мы садимся в машину. Машина резко трогается с места, открывается окно машины и оттуда вылетает рюкзак Михи.
А наутро уже в Чите открывается дверь комнаты в номере, входим: я – в спортивном костюме и Милка – в пеньюаре. В кровати лежат голые Миха и Алёна.
– Привет, сексоманы. Ну что? Что-то еще может, или нужно его в санаторий на лечение? – Веселится Милка.
– Конечно уже не то, что раньше, но я пару раз кончила, – очень серьезно заявляет Алёна.
Обе прыскают со смеха.
– Ну вы, девки, и язвы!
– А пусть не думает…. Гималайский, скажи ему…
Сразу после завтрака Алёна и Милка садятся в машину. Мы с Михой машем им рукой. Машина отъезжает.
– Когда же они в Киев доберутся? – Удивляется Миха таким переменам за столько короткое время.
– Не скоро. Они еще в Москву заезжать собрались. Темнит, что-то, Алёна. Да, Миха, ты там не думай лишнего про Алёну. Это я попросил их тебя встретить. Без обид.
– Понял, не дурак. Дурак бы не понял. Как выкупили то меня?
– Да пересрали твои начальнички, вышли на связь через почтамт в Киеве. Мы проверили – засады нет, договорились и заслали, сколько те просили. Вот ты и на свободе. Пошли накатим, и в путь.

Леонид Михальский. Русский еврей. Кличка – Миха. Из обеспеченной семьи. Мама – ведущий инженер, отец – директор нефтебазы.
Очень наглый и самоуверенный, от матери еврейки унаследовал восточную красоту, оставаясь при этом белобрысым. Лицо подвижное открытое, легко складывается в улыбку. Чуть выше среднего роста. С детства занимался спортом, имеет спортивную фигуру.
В школе учился посредственно, так как ярко выраженный хулиган, и на учебу времени не хватало. В школе – однозначный лидер. Любил подраться и, так как был почти красавцем, пользовался стабильным успехом у женщин – его основное хобби.
В армии за драку попал в дисбат, благодаря своему взрывному характеру и привычке постоянно весело хулиганить. В любом коллективе на первых ролях, но особенно ничем не увлекался. Дружил с автором с детского садика.

Но поехали мы не в Киев, а сразу в Житомир. И теперь уже открываются ворота колонии, из ворот выходит лысый, похудевший Калина с небольшой спортивной сумкой в руках. Чуть правее ворот стоим мы с Михой. Калина оглядывается по сторонам, поворачивается к воротам, показывает жест полусогнутой рукой вверх и удар другой рукой по плечу, швыряет сумку в сторону ворот. Подходит к нам с Михой, резко делает боксерский выпад в мою сторону в виде правый прямой. Я закрываюсь руками, потом отрываю руки и заключает Калину в объятия, сзади на него напрыгивает Миха. Все втроем скачем по кругу и кричим:

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/sergey-olegovich-strahov/kiev-nash-gorod-69958033/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.