Главная страница | Современные детективы | Леди, которая любила лошадей

Леди, которая любила лошадей
Карина Демина
Леди, которая любила готовить
Леди, которая любила лошадей
Автор: Карина Демина

Глава 1
Некромант оказался молодым.
И симпатичным.
И если первое обстоятельство Демьян еще мог бы ему простить, то второе вызывало в душе немалое раздражение. Как и то, что этот треклятый некромант, казалось, вовсе не испытывал ни малейшего стеснения, находясь в окружении людей, стоявших несравненно выше его по положению. Он спокойно водрузил на стол локти, и мятые рукава пиджака съехали, обнажив и чересчур широкие манжеты, и торчавшие из этих манжет узкие запястья.
Некромант тянулся через стол.
И дотянувшись, брал с блюда пирожное. И отправлял его в рот. Жмурился. Щурился. Едва ли не урчал довольно, заставляя Марью Александровну, к позднему обеду вышедшую при полном параде, хмуриться. Впрочем, недовольство ее скорее ощущалось, чем виделось.
Василиса вот была задумчива.
Она смотрела на тарелку. И в тарелку. И вздыхала порой. И хотелось спросить, что именно заставляет ее грустить, а заодно уверить, что какова бы ни была причина, но грусть пройдет.
Демьян телефонировал племяннику.
И тот обещался быть. Сперва один, а потом, глядишь, и с невестою. И кажется, с предложением своим Демьян поспел как раз вовремя, ибо сестрица, которой он тоже телефонировал, раз уж выпало добраться до аппарата, долго и возмущенно рассказывала, как неправильно себя эта невеста ведет.
А ведь еще не жена.
Точно не уживутся.
А в Гезлёве, глядишь, найдется работа толковому ветеринару.
Конюшни… не так сильно они и пострадали. Защита сработала отменно, а будь она в полной силе, поджог вовсе не удался бы. Обман? С ним разберутся, если Демьян что-то понимал в людях, то Вещерский этакого оскорбления не попустит, не говоря уже о ледяной княжне, чье внимание отнюдь не было лестным.
То и дело взгляд ее весьма задумчивый останавливался на Демьяне.
И с каждым разом – все дольше.
И хотелось не то, чтобы спрятаться, скорее уж откланяться, пока Демьян не совершил какой-то серьезной ошибки. Все ж с манерами у него было худовато.
Да и вообще…
– Стало быть, вы служите? – спросила княжна столь ласково, что мысль о побеге почти оформилась.
– Да.
– Кем?
– Жандармом.
Она легонько кивнула, будто соглашаясь, что и жандармы нужны. А ведь в высшем свете их, мягко говоря, недолюбливают.
– И ранены были?
– Да.
– Как?
Демьян поглядел на Вещерского, а тот кивнул, надо полагать, позволяя говорить.
– Под взрыв попал.
Светлая бровь приподнялась. А вот Василиса посмотрела едва ли не с ужасом.
– По собственному, следует признать, ротозейству…
– Скорее уж по неудачному стечению обстоятельств, – поправил Вещерский. – Я читал отчеты. И на месте побывал. Если бы не самоотверженность Демьяна Еремеевича и его людей, пострадали бы мирные люди… много мирных людей.
– Что ж, – ледяной взгляд потеплел. – В таком случае рада, что вы успели вовремя.
Демьян кивнул.
И вновь ожила, оскалилась совесть, напоминая, чего стоило его геройство другим, нашептывая, что, прояви Демьян больше благоразумия, ничего не произошло бы.
Сразу следовало задержать всех.
И пусть бы досталось ему за самоуправство, пусть бы даже пришлось подать в отставку, может, и с позором уйти, но люди остались бы живы.
Его, Демьяна, люди, которые ему верили.
– А вас тоже не мешало бы почистить, – некромант облизал пальцы и зажмурился. – Обожаю эклеры…
– И не только их, как вижу, – не удержалась княжна Вещерская.
– И не только их. Я вообще поесть люблю… особенность… вы берете силу извне, мне приходится тратить свою, а она требует восполнения, – Ладислав тряхнул светлою гривой и взгляд его обратился к Демьяну. – И хорошо почистить… весь серым облеплен. Как твои-то проглядели?
– Так… целители не видят, а таких, как ты, мало. Да и сам знаешь, ваши не больно-то хотят с нами работать.
– Потому что требуете невозможного. И края не знаете.
Это был чужой разговор, отголосок давнего спора, понятного лишь этим двоим. И Демьян посмотрел на единственного человека за столом, пожалуй, общество которого было приятно. И не заставляло ощущать себя случайным гостем в чужом доме.
Василиса смотрела на него.
И взгляды пересеклись, зацепились. Она неловко пожала плечами, будто извиняясь, что все вышло так. А Демьян улыбнулся.
И улыбкой же ему ответили.
– …и я ему говорил, что невозможно это. А он мне, мол, плохо стараешься, что если бы старался хорошо, было бы возможно… и что с ним, спрашивается, делать?
– Так сделал же.
Некромант пожал плечами.
– Сам напросился. Я просто врата открыл…
– А у человека мало, что сердце не остановилась.
Чужой разговор шел лениво, спокойно даже, и в этой лености чудилось признание за Демьяном права слушать, будто стал он вдруг своим, что княжичу, что некроманту, что самому дому, который постепенно оживал.
– Я ж не виноват, что он к целителям не заглядывал.
– Возможно, – спокойный голос княжны заставил Горецкого отдернуть руку от блюда с пирожными, которое, к слову, наполовину опустело. – Вам стоит поговорить о чем-то ином?
– О чем, дорогая?
– О музыке, – это прозвучало так, что стало очевидно, что говорить и вправду будут исключительно о музыке.
– Я куплю тебе рояль, – пообещал Вещерский. – Два.
– Зачем мне два?
– Один тебя успокаивает. С двумя ты будешь вдвое более спокойна. И пианино. То, на которое ты смотрела… беленькое. За дурные деньги.
– Они не дурные. Это вполне нормальная цена для сложного артефакта, – Марья отложила вилку с ножом. – Однако, мне кажется, вам и вправду стоит поговорить о делах, но… не здесь. Нам тоже есть что обсудить.
Улыбка Василисы поблекла, хотя и ненадолго. Она кивнула и тоже поднялась.
– Прошу прощения…
– Я распоряжусь, чтобы чай подали в кабинет.
Некромант все-таки стащил очередное пирожное.

В кабинете пахло морем и старым деревом, воском, пивом, которым натирали кожу огромных кресел, отчего та все еще блестела, пусть и покрылась сетью мелких трещин.
– Прошу, – Вещерский подошел к огромному столу, на котором Демьян к своему удивлению обнаружил уже знакомую шкатулку. – Что скажешь?
Некромант облизал измазанные кремом пальцы и сыто икнул. После чего сощурился и снова икнул. Покачнулся. Подошел ближе. Ноздри тонкого его носа раздулись, а нижняя губа оттопырилась. И вид у некроманта сделался на редкость глупым. Правда, этой кажущейся глупостью Демьян не обманулся.
– Интересно… если бы ты сразу сказал, что будет так интересно, я бы ехал быстрее.
– Я и сам не знал.
Бледные руки потянулись к шкатулке.
Закрылись глаза.
И в кабинете стало до того тихо, что слышно было, как глухо настойчиво бьется о стекло жирная зеленая муха.
– Что это – можешь сказать?
– Дрянь.
– Я и без тебя вижу, что дрянь редкостная, – отозвался Вещерский. – А если конкретней.
– Конкретней… – некромант осторожно коснулся крышки.
– Так, открывать не стоит.
– Оно мертво!
– Все равно не стоит.
И Демьян согласился, что определенно не стоит, нынешний кабинет для изучения бомб совершенно не подходит. Он вообще не стал бы приносить ее, пусть напрочь лишенную жизни, сюда.
– Ладно, – руки некромант не убрал, правда теперь он оглаживал крышку с какой-то непонятной нежностью. – Не буду… только мертво оно давно… слышал про Шаверский курган?
– Это где археологов засыпало?
– Не засыпало. Точнее засыпало, но уже потом… – Ладислав склонил голову и опустился перед шкатулкой на колени. – Ты ведь знаешь, что энергетическое поле не везде однородно, что, скажем, в пустыне энергетический фон почти равен нулю, как и во льдах севера. Или вот в степях. Источники там встречаются столь редко, что само их существование может являться своего рода исключением, подтверждающим правило.
Смуглые пальцы сошлись на крышке. Ладони обняли бока. И показалось, что шкатулку того и гляди раздавят.
– Поэтому они и пошли другим путем. Сила духов. Голоса предков. Возможность заглянуть в мертвомир, который там подходит вплотную к миру живых.
Его голос звучал низко и заунывно.
Хотелось спать.
И Демьян ущипнул себя, пытаясь стряхнуть эти мягкие липкие объятья наведенного – а иначе с чего бы ему засыпать – сна.
– У нас некромантия считается проклятым даром. А там людей, которые были способны слышать голоса предков, и не только слышать, которые умели заглядывать на ту сторону, которые пользовались ее силой, полагали благословленными.
Он убрал пальцы и отступил.
– Мы слишком долго считали их дикарями. Слишком сильно пытались подмять под себя, приучить к тому, что сами именуем цивилизацией, чтобы теперь просто взять и признать, что были не правы.
– Ближе к делу.
– Ближе… я провел в степи пару лет, ты же знаешь, – Ладислав потер шею. – Там… совсем все по-другому. Степь полна духов. Степь жива прошлым. И сила там есть. Вот только тех, кто умеет ею пользоваться, почти не осталось. На Шаверских пустошах жили племена… разные… теперь не поймешь, какие именно, слишком уж разрозненная информация. А искать правду там только безумец рискнет… рискнул. Однажды. Это была экспедиция Берядинского. Знаешь такого?
– По нашему ведомству не проходил, – проворчал Вещерский, откидываясь в кресле. – Что? Я не могу знать каждого человека! В Империи их миллионы, а голова у меня одна.
– И та, чтобы уши носить. Извини. Наши Берядинского уважают. Он был магом. Обычным. Огневик, вроде тебя. Обученный. И силы немалой. Ему прочили карьеру, сперва военного, потом, после выхода пары статей, и ученого. Его даже в императорскую академию зазывали, но передумали после того, как он выпустил еще одну статью, в которой утверждал, что у обеих магий один источник. И что их соединение даст невероятные возможности. Как понимаешь, большинство сочло, что Берядинский, мягко говоря, не прав. Он пытался дискутировать, но… научное сообщество еще менее склонно к переменам, чем обыкновенные люди. Его лишили членства в Географическом обществе, были попытки инициировать процедуру отторжения магистерского титула, но тут уж то ли скандала испугались, то ли поняли, что при всех своих идеях Берядинский никуда умений не утратил, а боевую магию он применял не только на полигоне. Тогда ж как раз Крымские конфликты случались. Да и с турками никогда-то граница спокойной не была. Вот… пустили слух, что странные его идеи – не более чем результат контузии. А что он собирал некромантов и чего-то там от них изыскать пытался, так чем бы старик не тешился.
– Что-то такое я слышал, но это давно было…
– Лет тридцать тому, – согласился некромант. А Демьян вновь встряхнулся, спать еще хотелось, но теперь это было скорее обыкновенная усталость.
– Давно.
– Для тебя. Мой наставник его помнил. И очень сожалел, что Берядинский погиб, а его теория оказалась похоронена. Сейчас он добивается разрешения на то, чтобы изыскания были продолжены и подозреваю, что, когда ты напишешь доклад об этой штучке, – некромант ткнул пальцем в бомбу, – то разрешение это получит.
Демьян опустился в кресло, которое оказалось на диво мягким и удобным. Осмотрелся, хотя смотреть в кабинете особо было не на что. Старинные шкафы, исполненные, как и прочая мебель, из дуба, были пусты. Потускнели серебряные накладки, помутнело стекло, будто скрывая пустоту за собой. Более темные пятна на светлых обоях свидетельствовали, что некогда кабинет украшали картины, но теперь из пяти осталась лишь одна, изображавшая лошадь удивительного темно-золотого окраса.
Красивую.
Шея лебединого постава. Маленькая сухая голова и в то же время крупное костистое тело, которое, однако, не гляделось несуразным.
– Берядинский, поняв, что общество не готово к новым теориям, решил добыть доказательства, причем такие, которые никто не смог бы опровергнуть. И собрал экспедицию. Сам. Двадцать пять единомышленников, среди которых – дюжина магов и дюжина некромантов. До Шаверских пустошей добирались по железной дороге, потом уже верхами. Последнее, что известно, Берядинский договорился о встрече с Джунгарскими жузами. Правда, никто так толком и не выяснил, о чем они говорили. После этой встречи экспедиция повернула к пустошам.
– Погоди, – Вещерский снял шкатулку и без всякого почтения поставил ту на пол. Туда же отправились папки. А он провел ладонью над столешницей, которая пусть и обрела некоторую пегость окраса – лак все же старился – но сохранила гладкость. – Покажешь?
Темный лак посветлел, а потом на нем пролегли тончайшие нити рек. Берега их оделись зеленью лесов, а меж ними лоскутным одеялом высветились поля.
Демьян только слышал о таком.
А Вещерский, снявши запонки, словно оправдываясь, сказал:
– Жена сделала. Очень ее бумажные карты раздражали.
Демьян привстал, чтобы разглядеть получше, и Вещерский посторонился.
– Правда, тут Европа лишь краем, надо другой камень ставить, но он у меня дома остался… как-то вот не думал я, что оно так завертится…
Прозвучало так, будто княжич оправдывался. Впрочем, Горецкому было не до того. Сцепивши руки за спиной, он разглядывал карту с таким непередаваемым восторгом, что Демьян устыдился. Чудо ведь, а он его не разделяет.
– Тут, – палец некроманта ткнулся куда-то к востоку от железной дороги. – Вот, они здесь высадились. Наняли проводников и носильщиков, еще лошадей. Купили арбы и палатки…
Палец заскользил по рисованной степи.
– Тут встречались с жузами. А вот здесь пустоши.
И вправду получилось, что экспедиция пошла не дальше к китайской границе, но повернула по собственным следам. И почти добралась до городка, обозначенного на карте скромным кругляшиком. Но, не дойдя, резко свернула на юг.
– Пустоши, – некромант обвел пальцем участок карты, который от прочих ничем-то не отличался. Не было тут ни значков, ни рек, ни поселений. – У местных считаются проклятыми. Говорят, некогда там сильный шаман принес большую жертву и открыл дверь в Мертвый мир, но не сумел справиться с собственной силой. В общем, не знаю, про жертву, однако в своем последнем письме Берядинский утверждает, что стоит на пороге действительно великого открытия, которое изменит весь мир.
Некромант вздохнул.
А Демьян подумал, что иных открывателей следовало бы закрывать от греха подальше.
– Он собирался вскрыть главный курган, один из семи запретных.
– И закончилось все плохо?
– Их не сразу хватились. Все же степь, связи нет, но… к городку Заполье выбрался безумец. Не сказать, чтобы происшествие такое уж из ряда вон выходящее. В степи кого только нет. Однако при нем имелись документы, и значился безумец не просто так, а графом Тихоновым, что провинцию несколько взбудоражило. Отбили телеграмму, получили ответ… тогда-то и приехала комиссия. Высокая, да.
Вещерский слегка повернул карту и границы раздвинул, увеличив указанный район. Речушка. И серые шрамы каналов, которые прорывали в каменистой земле, силясь оживить ее. Городок. Куски то ли полей, то ли лесов.
– Они и установили, что во время раскопок произошло обрушение холма. И все погибли.
– От обрушения? – Вещерский обошел вокруг стола, будто пытаясь разглядеть в карте что-то этакое, ему одному видимое.
– По официальной версии, – некромант поскреб щеку. – Но сам понимаешь… ладно мы. Некроманты, если подумать, совершенно беспомощны в обычном плане. Но там была дюжина нормальных магов и силы немалой.
Демьян подумал и согласился, что больно неправдоподобно звучит. И дело даже не в магах, но в самом факте, что в раскоп полезли сразу и все.
Был же лагерь.
Обязан был быть лагерь. И кому-то пришлось бы при нем остаться, приглядывать, что за имуществом, что за лошадьми, что просто за границею, ведь степь – место беспокойное. И не мог человек, побывавший не на одной войне, оставить лагерь без охраны.
Как не мог позволить спуститься всем.
Потому как древние курганы, они, чуялось, не те места, где можно позволить себе беспечность.
– Отчет… закрыли. Надолго. Имелись желающие продолжить работу, но… им не просто было отказано. Возник прямой запрет от Его императорского Величества…
– Даже так?
Вещерский выглядел удивленным.
– Во избежание… новых жертв. Наставнику удалось добиться позволения ознакомиться с настоящим отчетом, – Ладислав потер переносицу. – Во-первых, обрушение и вправду имело место. Во-вторых, ни у кого во рту или же в легких не обнаружено следов земли. Следовательно…
…к моменту обрушения люди уже не дышали.
– В-третьих, смерть наступила в результате острого энергетического истощения. И не просто истощения. Далеко не все тела удалось поднять. Вернее… рабочие разбежались, утверждая, что экспедиция разбудила Великого Духа, и тот не уснет, пока не напьется досыта. А пьет он исключительно человеческие души.
Черная шкатулка на вместилище Великого духа совершенно не тянула.
– Пришлось нанимать крестьян. Рублем зазывать. И вот что интересно, весьма скоро многие из них стали жаловаться на здоровье, на слабость, которая появлялась и не уходила, на головные боли, хотя крестьянство к мигреням вовсе не расположено. На третий день уснули и не проснулись трое рабочих, на следующий – еще несколько. Сперва решили, что речь идет о неизвестной болезни, однако целители ничего-то опасного не обнаружили. Напротив, вызванные в срочном порядке, они уверяли, что покойные, как бы ни странно это звучало, с физической точки зрения всецело здоровы. Но количество мертвецов множилось. Рабочие пытались бежать…
– Пытались?
– Вокруг лагеря поставили военные заслоны. Вызвали казачьи части.
Экие, однако, страсти кипели в прошлом. Хотя Демьян был вынужден признать, что принятые меры, пусть и строги, но иначе никак нельзя. А если б и вправду какую заразу откопали? И после разнесли бы ее по стране? Нет, заслон был жизненно необходим.
Но и людей он понимал.
И… не завидовал тому, кому пришлось принимать непростое это решение.
– Когда за ночь ушла дюжина человек, случился бунт. Люди требовали уйти с места, которое почитали проклятым. Они клялись, что к ним приходят мертвецы и зовут за собой, что вовсе не те, кто погиб с Берядинским, но собственные предки их, отцы, деды и прадеды. И говорят вещи, о которых никто-то чужой знать не мог, да они и сами не знали. Именно тогда догадались пригласить некроманта.
Ладислав расстегнул полы пиджака и, сняв его, небрежно кинул на спинку кресла, оставшись лишь в коротком лазоревом жилете и рубашке. Рукава ее были измяты, а жилет, помимо крохотных золоченых звездочек, украшали крохотные же подпалины.
– К счастью, они все же согласились перенести лагерь. И смерти не то, чтобы прекратились… некоторые слишком уж близко подошли к мертвому миру, чтобы остаться среди живых, но прочие почувствовали немалое облегчение. Правда, отойти пришлось на полсотни верст. Казаки помогали. После уже, когда решили и их порасспрашивать, узнали и про сбежавших собак, которые прежде-то и волков не боялись, и про боевых коней, что разом забыли про науку, и про кошмары, людей мучавшие…
– Некромант?
– Через него наши и узнали. Клятву, конечно, он приносил, но… нам с клятвами ладить проще, чем другим людям.
Вещерский приподнял бровь, показывая удивление. А некромант лишь плечами пожал.
– Мертвый мир что-то да дает… у нас другая энергетика, а стало быть, обычные клятвы не годятся. Это как… не знаю, на рыбу конские путы накладывать. И поверь, те, кому надобно, об этом знают. Просто… не принято вслух говорить. Тот мастер так и не понял, что сделал Берядинский, однако он не просто открыл дверь в Мертвый мир, он распахнул ее настежь. И оставил открытой.
Вещерский свернул карту.
– Мертвый мир имеет другую энергетику… или направленность силы? Он и тянул силу. Это как… воронка, в которую уходило то, что являлось живым. Оттого и трава была сухой. Оттого и уходили люди. Их кровь воззвала к крови, и мертвомир откликнулся на зов.
– И чем все…
– Разрыв зарастал, пусть и медленно. Оцепление там стояло несколько лет. Запрет на работы до сих пор существует. Все участники экспедиции признаны мертвыми, хотя далеко не всех откопать удалось. Рабочим была выплачена компенсация. Казакам тоже. Интересно, что никто-то из тех, кто побывал там, не дожил до сегодняшних дней.
Дракон зачесался, намекая, что, может, Демьяну и не случилось побывать в казахских степях, или где там эти проклятые пустоши, но и он недолго проживет.
Скорее всего.
Ведь неспроста же некромант рассказывает, не из желания попугать страшною байкой.
– И дело отнюдь не в том, что люди болели. Скорее уж правильнее было бы сказать, что они утрачивали само желание жить. А без этого желания, как понимаешь, любая малость приводит к смерти.
Вещерский кивнул на шкатулку.
– И это…
– Эхо знакомое. С того кургана были… взяты пробы. Потом. Позже… лет пару тому. Мой наставник… весьма интересовался пропавшей экспедицией. Все же нельзя просто отгородиться от такого, лишь надеясь, что несчастье не повторится. Так вот, в сами пустоши никто не лез, просто собрали образцы травы, камней. И от камней несло вот этим вот… один в один.
Демьян поскреб шею, ибо чудилось, что змей, оживший от любопытства, не иначе, пополз выше. Когти его рисованные впивались в хребет, а морда ползла, норовя выглянуть из-под рубашки. Змей точно знал, что ни о каком совпадении речи не идет, и что не ошибся молодой и наглый некромант, и что все… куда поганей, чем казалось.
– Ясно, – сказал Вещерский и по крышке похлопал.
Хотя как раз ничего-то ясно и не было.

Глава 2
Марья присела за рояль, провела пальцами по клавишам, извлекая нервные дребезжащие звуки, и поморщилась.
– Он мне не нравится.
– Рояль? – уточнила Василиса, надеясь, что речь пойдет именно о несчастном инструменте, который просто подустал от одиночества и от него же позабыл, как надлежит звучать приличному роялю.
– Этот твой… Демьян.
– Он не мой.
– Но смотрит на тебя. И конфеты принес. Если мужчине не интересна женщина, он ее не станет кормить.
– Делаю вывод, что Вещерскому ты очень даже интересна, – Василиса подошла к пустому шкафу, пытаясь разглядеть в потемневшем стекле себя. Получалось не слишком хорошо.
– Ему положено. Он муж. И вообще… не надо говорить, что я много ем!
– Я и не говорю.
– Это от нервов, – Марья закрыла крышку.
– Исключительно.
– И… и у всех свои слабости имеются.
– У тебя тоже?
– Сладкое успокаивает, а я… я, наверное, опять слишком много на себя беру. Прости… и это действительно не мое дело, но… на нем маска.
– Знаю.
– Давно?
– С самого начала, – Василиса ладонью смахнула пыль, но отражение не стало более четким. – Еще на вокзале… почуяла.
– Даже так? Маска очень хорошая. Я и то не сразу заметила. И не заметила бы, если бы не стала приглядываться. Ладно, вечером у Вещерского спрошу… но… он может оказаться уродом.
– А я проклята.
Марья фыркнула, показывая, что не особо-то она верит словам этого бестолкового некроманта, случайно к дому прибившегося. Вот ведь… а еще недавно особняк стоял пустым, и казалось, что ничем-то эту пустоту не изжить, что обречен он доживать свой век с Василисой вместе. Теперь же поневоле возникали опасения, что и места-то для всех не хватит.
Гостевые комнаты, конечно, имеются, и убирались в них, однако… белье старое и, возможно, пылью пахнет. Перины не перетрясали и не сушили, подушки пуховые вряд ли чистили, а уж про одеяла и речи нет.
Обои выцвели.
Ковры состарились.
– Я и вправду проклята, – сказала Василиса, отступив от шкафа. Завтра она поднимется на чердак, найдет сундуки с куклами и вернет их на место.
– Это еще проверить надо.
– Не надо. Я… видела, – она прикусила губу. – Ты… знаешь, как ее звали?
– Кого?
– Ту женщину, которую привез наш прапрадед? Нашу… прабабушку. Я слышала легенду…
– Это не легенда, – Марья подошла к шкафу и встала за спиной. – Это одновременно и чушь собачья, которую придумали… не знаю, кто, полагаю, просто кто-то вспомнил прошлое, кто-то добавил фантазий и вышло… как вышло. Но кое-что в той истории правда. Он уехал в поход и вернулся… с добычей.
Она наморщила носик.
– Не добыча. Приданое. Две сотни золотых лошадей.
– А вот это уже легенда.
– Нет. Я их видела.
Тонкая Марьина рука коснулась шкафа бережно, будто опасаясь, что от легчайшего этого прикосновения рассохшееся дерево окончательно рассыплется.
– Что именно ты видела?
– Обряд… несколько обрядов. Его никто не заставлял. Он сам смешал свою кровь с ее кровью. И сам повторил за шаманом слова клятвы. Он сделал это, чтобы получить лошадей. Я так думаю, – на всякий случай добавила Василиса. – Но… почему тогда про нее мы знаем, а про лошадей нет?
Они ведь не могли просто взять и исчезнуть, те самые, золотые, будто из солнечного света сотворенные? Жеребцы и кобылицы? И еще знание, которое было куда ценнее табуна.
Знание, как теперь Василиса понимала, утраченное.
Но… почему?
– И портрета ее не сохранилось…
– А ведь и вправду, – теперь Марья выглядела задумчивой. – Не сохранилось. Я помню… ее крестили как Анну… Анну Николаевну. Отчество взяли от крестного отца. Крестили в какой-то церквушке, не в соборе. Наверное, он опасался, что родня не позволит, если до собора добраться, вот в первой попавшейся и крестил жену. Венчание состоялось там же. Я все думала, зачем? Только… знаешь, есть несоответствие.
– Какое?
Марья мотнула головой и сказала:
– Пойдем на чердак?
– Зачем?
– Кукол посмотрим. Я их боялась. Я говорила?
– Да.
– Я проверю… сперва сама проверю, нужно в кое-какие документы заглянуть. А никогда не задумывалась… она закончила жизнь в старом поместье, еще в том, которое досталось от прапрабабки. Там дом – почти изба. Вокруг деревня… во время войны французы сожгли и деревню, и поместье… и все-то почти.
– Он ее спрятал?
– Или она сама захотела спрятаться? Идем?
– Идем.
Лестница на чердак была узка. И вспомнилось вдруг, как Василиса поднималась туда, давно, лет двадцать тому. Поднималась не одна, но с Настасьей. Марья… где была Марья? Осталась ли дома, ибо была уже достаточно большой и самостоятельной, чтобы ей позволили подобную вольность? Или же просто отказалась от приключения?
Скрип ступеней.
Особый запах, не сказать, чтобы неприятный. Скорее уж так пахнет место, где хранят забытые вещи. Фонарь в руке. Настасья останавливается, прислушиваясь к чему-то. И Василиса тоже слушает. И слышит, что шорох мышей, копошащихся где-то рядом.
Мышей она не боится.
– Как здесь… неуютно, – Марья ежится и зажигает огонек. Ее сила послушна, и огонек сжимается до точки, но он яркий и света дает довольно.
– Как прежде… мы как-то с Настасьей забрались.
– Зачем?
– Решили сокровище найти. Древнее.
– Откуда здесь древнее сокровище? – удивилась Марья.
– Понятия не имею. Но тогда мысль показалась здравой.
Дверь не заперта, и Василиса толкает ее. А та отворяется с протяжным скрипом, как и положено старой двери. Запах становится резче, неприятней. И что-то все-таки гниет, а что-то зарастает пылью.
– Погоди…
Сразу за дверью прячется столик, низкий, похожий на огромного паука. И на нем стоят канделябры, а в канделябрах – остатки свечей. И кажется, что оставили их именно потому, что тетя знала…
…знала ли она то, что знает теперь Василиса?
И не потому ли решила заниматься лошадьми? И не потому ли столь придирчиво выбирала, что кобыл, что жеребцов, искала по всей Империи, выписывала, порой переплачивая, и далеко не всегда лошади были хороши.
Может, ей не порода нужна была?
А… что тогда?
Утраченный дар степей? Кровь солнца, которая скрылась, почти исчезла, но тетушка надеялась, что однажды у нее получится… вернуть?
Нет, то, что видела Василиса, не требовало стольких усилий. Скорее… или тетушка не знала всего?
Огонек растекся по свечам, приник на мгновенье и поднялся, преображаясь.
– Это тетушкино… – Марья тронула тяжелое кресло на полозьях, слегка прикрытое старой белой простыней. Простыня сползла, и стало видно, что мышам кресло тоже по нраву пришлось. Особенно гобеленовая его обивка. – Надо будет нанять кого, чтобы починили. Помнишь, она его вплотную к камину подвигала, а на колени альбом свой, с лошадьми, клала.
– Куда он подевался?
– Не знаю, – с некоторой растерянностью произнесла Марья. И нахмурилась. – Мне передали бумаги… много бумаг… документы на землю. На завод. На лошадей. Купчие. Векселя. И расписки… кому-то была должна тетушка, кто-то – ей. Следовало рассчитаться за овес и сено, с людьми, что на конюшне работали. Закупить опилки, солому. А меня мутило все время. Господи, я ему сказала, что нам и одного ребенка достаточно, а он же… змей несчастный.
Она прижала руку ко рту.
– Не обращай внимания, это я так…
Конечно.
Она ведь родила дочь спустя пару месяцев после тетушкиной смерти. И Василиса везла в подарок племяннице муслиновые пеленки и погремушку, украшенную драгоценными камнями. Ей и в голову-то не пришло, что и Марье пришлось нелегко.
Что…
Марья же, добравшись до первого сундука, откинула крышку. И пусть гляделась та тяжелой, но поддалась легко.
– Иди сюда, – позвала она, заглядывая в черные, пахнущие лавандой глубины. Пучки истлевшей травы закрепили по краю. – Держи…
Марья потянула что-то полупрозрачное, кружевное… фату?
Свадебный наряд, сшитый по моде прошлого века, с тяжелыми нижними юбками, щедро украшенный кружевом, которое осталось, как и серебряное шитье. А вот жемчуг спороли.
Марья приложила платье к себе и хмыкнула.
– Красивое, – сказала Василиса. – И тебе идет.
Ей все-то шло, но в полупрозрачном, пыльном этом наряде, Марья донельзя походила на… призрака?
– Знаешь… – задумчиво произнесла она, – А ведь их портрета тоже нет. Ни дагерротипа, ни обыкновенного.
– Ты о ком?
– О тете. И ее супруге. Ты его помнишь?
Василиса кивнула, правда, сочла нужным уточнить:
– Не сказать, чтобы хорошо… но помню. Он много курил.
– Вот и я помню, что он много курил, а больше ничего. Они ведь мирно жили. Не знаю, про любовь, была она или нет. Тогда мне казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость.
Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком наряде и не смогла.
А ведь…
И вправду портретов не сохранилось. Ни свадебного, ни семейного, ни любого иного… почему? И вновь мерещился в этакой малости скрытый смысл.
– Я не помню, был ли он высоким или низким.
– Высоким. Выше тети.
– Толстым? Худым?
– Обыкновенным.
– А цвет волос? Глаз? Черты лица? Хоть что-то! Будто память взяли и… не знаю… – Марья поморщилась, будто от головной боли, а потом попросила: – Расскажи мне еще раз, что ты видела. Только подробно. Пожалуйста.
Василиса убрала платье в сундук, сложила бережно. Ткань и без того стала хрупкой донельзя. А Марья с подсвечником двинулась дальше. Она задержалась ненадолго у старинного зеркала с треснувшею рамой. Трещина рассекла лозы деревянного винограда и пару птичек, в этом винограде укрывавшихся. Она нырнула куда-то под стекло, но стекло было целым.
Глубоким.
Со звездочками.
– Если бы я сама знала, но… – рассказывать во второй раз было куда проще, чем первый. И главное, что Василису слушали.
Снова.
А она говорила. Теперь уже неспешно, вспоминая каждую деталь, и вместе с тем наново переживая все. Она рассказывала про шамана и про руки его, и про коней, равных которым не было, и про того, который был предком Василисы, но все одно ощущался чужаком. И сейчас рассказ был полный. Он заставлял Марью хмуриться и поджимать губы.
Сейчас она скажет, что не верит.
Или что верит, но это все – не более чем мираж. Случается с людьми видеть картины придуманные, которые во многом похожи на настоящие.
– Вот значит как… – сказала Марья, когда рассказывать стало нечего. И потерла кончик носа. – Все это странно… очень странно.
Она опустилась на очередной сундук, в котором тоже лежали платья, пусть и не свадебные, но нарядные, из тяжелого бархата или муара, щедро украшенные кружевом или вот шитьем.
– А ведь я когда-то спрашивала бабушку… когда она еще жива была. О той истории… о том, почему она тебя не любит.
– Надо же, а я убеждала себя, что мне кажется. Хотя…
– Она разозлилась. Очень сильно разозлилась. Так, как никогда прежде. И велела мне не болтать глупостей, а делами заняться. И вдруг оказалось, что дел этих – великое множество… ты же знаешь.
Василиса кивнула.
Бабушка… с бабушкой отношения не сложились. Та, истинная Радковская-Кевич, синеглазая, светловолосая, великолепная, несмотря на возраст, а лет ей было немало, отчего-то всегда глядела на Василису так, что хотелось спрятаться.
– И тете она никогда не писала. А та не писала ей. Я бы знала.
Марья поставила подсвечник на пол и погладила огоньки, а те потянулись к бледной ладони.
– Она будто вообще не хотела знать, что у нее есть дочь. И в завещании… помнишь?
– Смутно.
– Она одарила всех. И ладно прислугу, это, в конце концов, вопрос приличий, но… меня и Настасью. Александра. Отца. Мать. Родню своего покойного супруга. Даже такую, о которой я прежде и не слышала-то. Но не тебя. И не тетушку. Будто вы… чужие?
Это слово Марья произнесла с удивлением. А Василиса поняла, что они и вправду чужие. Отчасти.
– Знаешь… она часто заговаривала о моем долге. О том, что я обязана правильно выйти замуж, за человека достойного, с титулом и состоянием, но не только… за того, кто будет способствовать возвеличиванию рода. И Настасье найти такого мужа, ибо сама она не способна. И Александру. А когда я спросила про тебя… она не услышала. Вот так.
Василиса пожала плечами.
Когда-то давно она, пожалуй, и вправду огорчалась, порой до слез, особенно, когда посыльный приходил с подарками, скажем, к Рождеству. И подарки были для всех, верно Марья сказала, даже конюшим мальчишкам бабушка присылала лакричные леденцы. А вот Василисе…
Марья делилась.
И Настасья. И даже Сашка, который мало что понимал, все одно спешил сунуть в руку конфету, утешая. Но обиду конфетой не изживешь.
А потом все прошло.
– Мне следовало быть настойчивее, – Марья подняла руку от огня. – Может, тогда я бы что-то да узнала…
– Сомневаюсь.
– Я ее боялась, бабушку.
– И я.
– И Настасья… и, наверное, все, кто ее помнит… она ведь умерла не такой и старой. Всего шестьдесят три ей было. А еще… – Марья прикусила губу и нахмурилась. – А ведь… есть родовая книга и… редко кто из Радковских переступал семидесятилетний рубеж.
Василиса поднялась.
И пошла по пустому коридору, образованному старой мебелью. Колыхались пыльные простыни, грозили упасть под ноги, а может, на ноги. И не только простыни. Тихий вздох где-то рядом заставил вздрогнуть.
– И ведь все мы – сильные одаренные, а для одаренных…
Голос Марьи доносился откуда-то издалека. Василиса даже подумала, что в этаком месте потеряться недолго. Но тотчас укорила себя за глупость. А еще подумала, что Марья права.
Люди с даром живут дольше тех, к кому Господь был не столь милостив.
И шестьдесят лет… а княгиня Радковская-Кевич казалась древней, красивой, конечно, ибо и стареть можно по-разному, но… древней. В ее доме всегда было тихо и пусто.
Жутко.
И редкие обязательные визиты становились едва ли не пыткой. И кажется, не только для Василисы.
– Почему никто не обратил внимания… или… конечно… она ведь умерла своей смертью. Прадеда забрала война… и ее братьев тоже. А она просто уснула и не проснулась. И тетушка… Вася, ты где?
– Здесь, – она все-таки нашла их, тетушкины альбомы, сложенные в старом шкафу, убранные за стекло и, как Василиса надеялась, стеклом же защищенные от мышей. Альбомов набралась приличная стопка. И открыв дверь, Василиса взяла верхний.
А ведь она помнит, что тетушка рисовала, но что…
Жесткая обложка. И тонкие папиросные листы, которыми перекладывали акварели, чтобы те, если вдруг отсыреть случится, не слиплись.
И лошади.
Разные.
Вот огромный фриз с лохматыми ногами, с гривою, едва ли не до копыт. А вот, словно в противоположность ему, сухой, изящный ахалтекинец изабелловой масти и с глазами зелеными, что уж точно встречается почти до невозможности редко.
Костистый дончак.
И угловатый некрасивый с виду англичанин, изображенный резко, будто раздраженно.
Василиса отложила альбом и взяла другой. Снова лошади. Разные. Всякие. Большие и малые, порой едва ли не дикие, вроде якутских большеголовых, покрытых толстою шерстью, а с виду больше на медведей похожих, чем на лошадок.
Аргамаки.
И тяжеловозы.
Упряжные. Верховые. Смески, подписанные тетушкиной рукой, чтоб, верно, не запутаться, в ком какая кровь. И записи эти ценны, но не только они. Должен быть дневник, журнал, что-то, в чем бы тетушка оставляла настоящие заметки.
– Что тут? – Марья принесла еще свечей, и стало светлее. – Нашла?
– Нашла. Видишь? – Василиса развернула еще один альбом. – Она тоже про них знала.
Эти лошади, в отличие от прочих, на первый взгляд казались одинаковыми, даже Василиса сперва решила, что видит перед собой одну и ту же… но нет. Вот у этой кобылы грудь чуть узковата и зад обвислый. А жеребец имеет белые пежины на бабках. У третьего грива острижена коротко, что подчеркивает мускулистую шею…
– Она их придумала.
– Нет, – Василиса покачала головой, коснувшись последнего рисунка, где подле обыкновенной с виду кобылы на тонких ногах стоял золотой жеребенок. – Она их увидела… только не знаю, как.
И почему лишь лошадей.
И…
И вопросов было слишком много, а ответы, признаться, пугали. Василиса закрыла альбом и прижала его к груди. Она рассмотрит его позже и не только его.
Главное, теперь она совершенно точно знала, что ей делать.

Глава 3
Возвращаться на виллу не хотелось, ибо остаток дня прошел, как ни странно, в этаком благословенном умиротворении, нарушить которого оказались неспособны ни холодные взгляды княжны, ни присутствие некроманта. Последний явно не намеревался покидать дом, впрочем, и хозяйку его игнорировал самым невозможным способом, отдавая предпочтение еде. Жевал он постоянно, что, однако, не мешало ему говорить.
А говорили обо всем.
О погоде, которая в Крыму всегда-то была чудесной, но нынешним годом особенно.
О политике, пусть сия тема сперва показалась Демьяну не представляющею интереса для дам, но выяснилось, что он очень даже ошибается, ибо рассуждала княжна Вещерская весьма здраво, а местами едко и даже зло, хотя и до боли точно. И он сам-то неожиданно для себя заговорил.
Не о политике.
В политике Демьян к стыду своему разбирался мало, то ли дело лошади. Лошади… когда и кто первым заговорил о них, но…
…он и вправду любил лошадей, хотя прежде и стеснялся этой своей во многом сугубо теоретической любви, ибо не назовешь же практикой прогулки по лошадиному базару и те малые выезды, которые, если и случались в свободное от работы время, то исключительно на конях прокатных.
Но вот…
…тонконогие аргамаки или все-таки степные кони, которых ныне, слышали, в целых три породы выделили. И говорят, что есть еще четвертая, которую никто-то из людей белых, даже из тех, что допущены были ко дворцу султана, а иные и жили-то в нем, немало обласканные, не видывал. Ибо кони эти давно уж признаны сокровищем куда большим, нежели золото или камни драгоценные. Демьян сам слышал о них от отца, а тот от приятеля, с которым служил, утверждая, что приятель оный, пусть и известен был языком длинным, но все же в иных вещах не обманывал.
…о лошадях диких.
И полудиких.
Тех, что гуляют на просторах, пусть и вида невзрачного, но весьма умны и выносливы. О фризах и аппалузах, о невозмутимых ольденбургах[1] или до крайности редких марвари[2], о достоинствах и недостатках которых ходит немало слухов, и как знать, которые из них верны, если англичане запрещают этими лошадьми торговать. И не понять, из природной ли вредности или нежелания делиться редкостным сокровищем. О клайдесдалях[3] и першеронах[4], равных которым в Империи нет, хотя давно следовало бы заняться выведением своих тяжеловозов, таких, чтоб и сильны, и неприхотливы.
О липицианской породе[5], славной, что мастью своей, что воистину редким умом.
И об отходящих в прошлое вместе с рыцарями жемайтах[6].
Говорить было до странности легко, впервые, пожалуй, Демьян вовсе разговаривал с кем-то не о работе и не о делах домашних, но о чем-то ином. И не только говорил, но… его слушали.
Даже княжна.
Пусть и смотрела все одно слегка свысока и, как почудилось, с насмешкою, но обидно не было. Просто стало вдруг ясно, что вся она, Марья Вещерская, такая и есть, какою кажется, холодная, надменная и чрезмерно строгая, что к себе, что к людям. Такой угодить непросто.
И не нужно.
Вот Василиса спорила иначе. Она злилась.
И хмурилась.
Кусала губы и сжимала кулачки, когда с чем-то категорически была не согласна. Встряхивала головой, и темные ее пряди, выбившиеся из косы, подпрыгивали этакими забавными пружинками. И хотелось смотреть, и злить ее нарочно, или все же уступить, хотя нутром Демьян чуял, что это-то и будет неверным. Да и спор… от пород и лошадей он сам собою перешел на автомобили. И уже Марья, слегка взбудораженная, утверждала, что будущее аккурат за ними. А Василиса не соглашалась. И говорила, что, конечно, автомобиль преудивительное изобретение, однако лошадей он не заменит. Уж больно много понадобится автомобилей.
А лошадь и надежней, и обходится дешевле, и главное, что хватит с нее травы и овса, нет никакой надобности скупать керосин по аптечным лавкам.
Вечер упал на долину, принеся влажноватый дух моря, в который примешались запахи иные, густые и сочные, и было их так много, что закружилась голова. И верно, не у одного Демьяна, если он вдруг понял, что утомился говорить, да и вовсе.
Пили чай на веранде.
Скрипели доски и полозья старого кресла, в котором устроилась княжна, и на плечи ее сама собою опустилась снежная легчайшая шаль, пусть было вовсе даже не холодно.
Устроился на ступеньках некромант.
И это вновь же не показалось неправильным, скорее неправильным было бы не подчиниться местной завораживающей тишине.
Был старый самовар, который растапливали сосновыми шишками, и княжна ворчала, что этой древности самое место на кухне, а никак не за столом, но ворчала не зло, и после, устав ждать, когда займутся-таки шишки, сама кинула искру.
Были пряники.
И плюшки.
Чай с дымком. Смородиновое варенье и варенье малиновое, с мятою, пусть и прошлого года, но все одно темно-пурпурное и тягучее.
Первый весенний мед. И мед прошлогодний, потерявший текучесть и даже мягкость. Княжна его ела и жмурилась. И Василиса тоже жмурилась. И в этот момент становились они с сестрой похожи до невозможности.
Почему-то там, на веранде, все-то представлялось Демьяну простым и понятным.
Ночь.
Ветерок с моря. Темнота да звезды. Дичающий сад и новый, неуместный этой своей современностью, автомобиль. Собственный голос… игра в фанты, которая началась с пустяка.
Песня… он никогда-то не умел петь красиво, и голос его отличала неприятная хрипотца, но ныне и она не помешала. А что до песни, то сама собою в голову пришла. Демьян и не знал, откуда взялись-то слова. Взялись. И нервно перебирал струны гитары Вещерский, и… и все закончилось, когда выползла-таки тяжелая, кривобокая луна.
– Я вас довезу, – сказал Вещерский, отдавши гитару супруге.
– Может…
– Больше пока просить некого, разве что Лялю.
– Не надо Лялю, – Демьян вдруг понял, что просидел здесь, в чужом доме, не один час и, возможно, присутствие его и вправду было неуместно.
Возможно даже, что присутствие это до крайности тяготило хозяев.
Или…
Вещерский указал взглядом на Василису, которая спала.
В кресле.
Укрытая той самой белоснежной шалью, что еще мгновенье тому лежала на плечах княжны. А та, вернувшись в кресло, грызла бублик и на Демьяна вовсе не глядела. И…
– Прошу прощения, – стало стыдно.
Хорош.
Мог бы понять, что девушка всю ночь на ногах провела, да и день-то приключился хлопотным, а он, вместо того, чтобы откланяться, когда это было прилично, мучил ее.
– Не берите в голову, – сказал Вещерский, когда автомобиль выбрался на дорогу. – Это хорошо, что уснула. Значит, спокойно ей. И Марье вы глянулись.
– Сватаете?
– Пользуюсь случаем.
Вещерский вел автомобиль куда более решительно, чем сам Демьян.
– Что? Сами посудите. Марья, пока всех сестер замуж не выдаст, не успокоится. Настасья, к счастью, сама справилась, а вот с Василисой… не так уж много у меня знакомых, в порядочности которых я уверен.
– В моей, стало быть, уверены?
– Пока нет. Но досье доставят.
Что ж, доля шутки в этих словах тоже имелась.
А на вилле его ждали.

Ефимия Гавриловна изволила прогуливаться по дорожке с видом столь нервозным, что становилось очевидно: гуляла она доволи давно и отнюдь не с тем результатом, на который рассчитывала.
– Вы поздно, – сказала она вместо приветствия. И губы поджала, сделавшись донельзя похожею на сестру, когда той случалось выказывать свое Демьяном недовольство.
– Прошу прощения?
Все ж таки в отличие от сестры с этою женщиной Демьяна связывало исключительно случайное соседство и только-то. Ее даже приятельницею не назовешь.
– Это вы меня извините, – Ефимия Гавриловна разом растеряла свое раздражение и рукой махнула. – Совсем с этою девчонкой… из сил выбилась. На людей кидаюсь.
– Устали?
– Устала… когда я ее упустила? У вас нет детей?
– Нет.
– И это хорошо. Мне нужно с вами поговорить.
Облаченная в темную длинную юбку и белую блузу того строгого фасона, который более подошел бы какой-нибудь гувернантке или компаньонке, нежели даме состоятельной и свободной, она гляделась старше своих лет. Лицо ее показалось одутловатым, а в свете редких фонарей кожа обрела характерную желтизну. Тени подчеркивали запавшие глаза и бледные губы.
– В таком случае… – приглашать кого-либо в комнаты Демьяну не хотелось. И Ефимия Гавриловна поняла. Кивнула и сказала:
– Тут недалеко беседка имеется. Я не займу ваше время.
Времени ныне у Демьяна было с избытком.
И он согласился.
К тому же… с чего он взял, что приглядываться надобно исключительно к особам молодым? Оно, конечно, в большинстве своем именно они и становятся жертвами красивых идей, но встречаются средь сочувствующих народовольцам-освободителям и совсем иного склада люди.
Так почему не она?
Одинокая. Оставшаяся некогда без поддержки мужа и денег, сумевшая возродить, что дело, что состояние… могла ли?
Сложно сказать вот так, сразу.
А беседка и вправду оказалась хороша, поставленная чуть в стороне от дорожек, укрытая темным тяжелым виноградом, она будто специально была создана для разговоров приватных.
Внутри было влажно.
Слегка прохладно.
И пахло землею, деревом и резкими тяжелыми духами Ефимии Гавриловны. Подумалось, что в этаком укромном месте многое сотворить можно.
– Вы должны мне помочь, – сказала Ефимия Гавриловна, прежде чем Демьянова фантазия вовсе вышла из берегов.
– Чем?
Она присела на краешек лавки, осторожно, будто опасаясь, что эта лавка не выдержит ее веса. Вздохнула. Прижала к груди платочек и уставилась перед собой невидящим взглядом. Сумрак беседки скрывал ее лицо, и волосы, и лишь белая блузка выделялась этаким неуместно ярким пятном.
– Аннушка хорошая девочка, но… она запуталась. Совершенно запуталась. Ей кажется, что вся-то жизнь и будет проходить в одном лишь веселье, что иначе и невозможно-то… и не желает, никак не желает понять, что веселье скоротечно, как и молодость.
Ефимия Гавриловна всхлипнула неожиданно тонко, как-то совсем уж по-девичьи.
– Меня она слушать не хочет. Связалась с этим проходимцем.
– Сочувствую.
Демьяну кивнули, и ручка с белым платком коснулась лица.
– Я… скоро меня не станет. И кто позаботится о ней?
Стало как-то слегка… не по себе. Заботиться о посторонней девице весьма свободных нравов у Демьяна никакого желания не была.
– Женитесь на ней. Пожалуйста.
– Простите?
Демьяну показалось, что он ослышался, но Ефимия Гавриловна повторила:
– Женитесь.
– Я пока не готов жениться.
Тем паче на подобной особе, полагающей, что мир весь и целиком создан исключительно для ее личного пользования. С этакою не жизнь будет, а сплошное мучение.
Да и в лошадях она понимает мало.
– Отчего же? – Ефимия Гавриловна убрала платочек и тон ее изменился, появились в нем этакие властные нотки, которые Демьяна пугали. – Она молода. Здорова. Миловидна. Что еще надо?
Ума бы хотелось.
И воспитания какого-никакого. Близости душевной, руку на сердце положа, ибо без нее, как теперь Демьян понимал, смыслу в браке нет.
Любовь…
Про любовь он точно сказать ничего не мог, ибо, несмотря на годы и жизнь довольно-таки бурную, влюбляться ему, так, чтобы до потери разума и способности дышать, не случалось. Бывали, положа руку на сердце, разные симпатии, но и те проходили быстро.
– Послушайте, по вам видно, что мужчина вы серьезный. Офицер или так… не важно, главное, что сумеете с норовом ее совладать. Хотя бы по первости. А там детки пойдут, и ей не до того станет.
В темноте огромные глаза Ефимии Гавриловны влажно поблескивали.
– Простите, но пока не имею подобных жизненных планов. И не могу связывать себя обязательствами…
– Она пустоголовая, конечно, но не злая… совсем не злая… и наследница… у меня не один миллион рублей… подумайте. Все-то станет вашим и только вашим.
Вот еще миллионов ему за руку с сердцем не предлагали.
Демьян покачал головой.
– Видите, – печально усмехнулась Ефимия Гавриловна. – Порядочный вы человек… жаль…
– Что порядочный?
– С другой стороны, – продолжила она, будто не услышав, – не будь вы столь порядочный, я бы и не просила. И что мне делать?
– Отошлите ее куда-нибудь.
– Куда?
– Не знаю… в Англию вот. Есть там пансионаты для девиц. Или просто мир посмотреть…
– Посмотреть… мир… – Ефимия Гавриловна ненадолго задумалась и вздохнула. – Я когда-то мечтала, что поеду по Европам… Франция вот, и Австрия… и еще непременно Египет.
– И что вам мешает?
– Не знаю, – она совершенно успокоилась и, показалось даже, что отказ Демьяна ее нисколько не расстроил, что на самом-то деле если и собиралась она говорить, то уж точно не о Нюсином замужестве. Тогда для чего все это?
Ожидание.
Беседка.
– Прежде вот дела мешали. Никому нельзя верить, за всем смотреть надобно… и еще страх… понимаете, нам случалось жить бедно, до того бедно, что я сама и готовила, и убиралась, и вещи штопала. Пять лет считала копеечку к копеечке и привыкла вот. Теперь копеечек набралось множество, а мне по-прежнему тратить страшно. И оттого за Нюсеньку боюсь, что она-то как раз деньгам счета не знает. Обвиняет меня в скупости, не понимая, что потратить все просто. А заработать… поди-ка попробуй.
Демьян кивнул, соглашаясь, что оно и вправду потратить легко.
Интересно, те конфеты хотя бы понравились? Нет, денег ему жаль не было, в конце-то концов, он привык жить скромно, а потому никогда-то особой нужды не испытывал.
Но хорошо бы, если бы понравились.
– Но вы правы… да… надо уезжать… она тоже в Париж хотела, возомнила, что ее там сразу заметят и позовут моделью. И слушать не желает, что девице порядочной в модели идти никак невозможно. Кто ее потом замуж-то возьмет?
Демьян мог бы сказать, что как раз замуж Нюся и не стремилась, но промолчал.
А Ефимию Гавриловну, кажется, всецело захватила новая идея. И она, эта идея, заставила ее вскочить.
– Простите… и спасибо… и еще раз простите… но если вдруг передумаете, если решите, что жениться вам все же стоит, то я буду рада.
– А Нюся?
– Что? А… нет, не думаю, но поверьте, я найду способ с нею сладить. Я, в конце концов, мать и лучше знаю, что ей нужно для счастья.
После нее в беседке остался тяжелый запах духов и ощущение, что он, Демьян, все же совершенно не понимает женщин.

[1] Ольденбу?ргская – порода лошадей была выведена в XVII в. как упряжная лошадь для сельскохозяйственных работ.
[2] Марвари – редкаяпорода лошадей из Марвара, региона в Индии
[3]Клейдесдаль (Клайдсдейл, шотландская хладнокровная лошадь) – порода лошадей, произошла от рабочих кобыл из Клайдсдейла, фламандских и голландских жеребцов. Отличается большей подвижностью и более сухим телосложением, нежели прочие тяжеловозы.
[4]Першеро?н (Першеро?нская) – тяжеловозная порода лошадей. Выведена в начале XIX века на северо-западе Франции.
[5] Липициа?нская (липицанская, липизанская) – порода верхово-упряжных лошадей светло-серой масти. Обладают высокими способностями к обучению сложным трюкам, поэтому часто используют для обучения выездке.
[6]Жемайтская ло?шадь, или жемайтец, жемайтукас (лит. Zemaitukai) – порода лошадей, выведенная на территории современной Литвы. Название происходит от этнического названия жителей Западной Литвы – жемайты. Порода известна с VI-VII века, использовалась в качестве боевого коня у литовцев во время Северных крестовых походов.

Глава 4
Василиса лежала в кровати и ела конфеты.
Вот так просто лежала, бездумно глядела в окно, за которым солнце медленно выплывала из-за гор, и ела конфеты. Поставила деревянную коробочку, такую всю темную и гладкую, что просто прелесть, откинула крышку и пересчитала.
Четыре рядочка по шесть шоколадных трюфельных шариков в каждом.
Первый Василиса раскусила, наслаждаясь, что терпкой горечью посыпки, что мягкостью начинки. Зажмурилась, наслаждаясь ощущением того, как медленно тает шоколад на языке.
И показалось, что сегодняшний день определенно будет чудесен.
Просто не может не быть чудесным день, который начинается с шоколада.
– Я так и знала, – Марья зевнула во весь рот, не озаботившись прикрыть оный ладонью. – Утро несусветное, а она уже не спит. И шоколад жует.
Марья куталась в старый Василисин халат. И простоволосая, босая, выглядела до того домашнею, что Василиса удивилась и подумала, что никогда-то прежде сестру такой не видела.
– Делись, – велела та. – И двигайся.
– А ты чего встала?
Делиться шоколадными трюфелями было жаль. Немного. Нет, можно будет, конечно, отправить Лялю в лавку или самой съездить, наверняка, там сыщется еще, но… это ведь не то.
– Вещерский, зараза этакая, – сказала Марья, будто это что-то да объясняло. – Я его просила меня не будить.
– А он?
– А он и не будил. Но я же все равно проснулась.
– Но он же не будил.
Марья вытянулась на кровати, и светлые волосы ее рассыпались по плечам золотым полотнищем. Конфету она выбирала тщательно, будто от выбора этого зависела по меньшей мере вся ее жизнь.
– Все равно зараза. И авто забрал… поедет бомбистов ловить. Там скажи своей… Ляле, чтоб шкатулку черную в кабинете не трогала.
– Скажу.
– Бомба там.
– Бомба? – следующий трюфель оказался с ореховой начинкой, а в ганаш добавили капли соленой карамели, отчего вкус получился немного странный, но приятный.
– Ага… вот я ж не раз говорила этому паразиту, чтоб не смел таскать домой всякую гадость. Так нет же… как ребенок, право слово. У Никитки вечно полные карманы каких-то камушков, ракушек и лягушек, но это ладно, Никитке всего десять… а у этого бомбы… и думаешь, в первый раз?
– Сочувствую.
Марья махнула рукой и вытащила круглый золотой шарик.
– Это вообще съедобно? – светлые брови сошлись над переносицей.
– Съедобно. Это сусальное золото. Пищевое.
– Золото я как-то больше носить привыкла…
– Значит, в моем доме бомба? – на всякий случай уточнила Василиса. А то вдруг она что-то не так поняла.
– Ага… в кабинете. Лучше пусть вообще в кабинет не лезут без особой нужды. Вещерский сказал, что защиту ставить не рискнет, вдруг да конфликт энергий.
Бомба.
Нет, пожалуй, все-таки все, произошедшее с Василисой за последние дни, было странным, но бомба… и главное, что думалось о ней без страха, с некоторым лишь удивлением, словно о чем-то, возможно, не совсем и правильным, но не стоящим особого беспокойства.
Подумаешь, бомба.
– Привыкнешь, – сказала Марья, все-таки решившись попробовать трюфеля. Под золотом обнаружился слой белого шоколада и розоватая начинка. Малина? Или клубника?
Василиса вытащила второй золотой шарик. Все-таки малина. И верно, она дает легкую кислинку, которая лишь оттеняет чудесную сладость сдобренного ванилью шоколада.
– К бомбам?
– И к бомбам тоже. И к бомбистам… и к тому, что однажды, проснувшись среди ночи, поймешь, что муж твой куда-то да подевался. А он только и записку оставит, мол, не волнуйся, скоро буду… а как скоро? И ты ждешь остаток ночи. И утро тоже. И день… а его все нет и нет. Потом, конечно, появляется и еще спрашивает, гад этакий, с чего это ты, дорогая, так разволновалась? Я, мол, записку же оставил.
Марья зажмурилась и тряхнула головой.
– И к тому, что планы строить никак… собираешься в театр, а он в последнюю минуту говорит, что у него дела и в театр он не может. И на вечер. И никуда-то не может… что порой исчезает на день или два… один раз на неделю даже… что приходит и пахнет гарью, смертью… сколько раз его корежило? В том году шрапнелью весь бок посекло. И выжил-то чудом… а покушения?
– И… – почему-то сестрина семейная жизнь до этой самой минуты представлялась Василисе куда более спокойной. А тут бомбы и покушения.
Кому надобно на Марью покушаться?
– К покушениям я так и не привыкла… особенно, – она села в постели и собрала волосы в хвост, закрутила, забросила за плечи. – Ты… уехала тогда… перед тетушкиной смертью как раз… вот… и решили, что если до меня добраться, то и Вещерского получится согнуть… не знаю уж, чего они от меня хотели.
Лицо Марьи сделалось жестким.
– Взяли… с Никиткой…
– Он же…
Марья кивнула.
– Только-только четыре годика исполнилось… я в поместье как раз… неважно чувствовала… конфликт энергий, приходилось магию глушить, но все одно помогало слабо. Вот они в поместье и явились. Перебили охрану. Слуг… не пожалели… те за оружие, защитить думали… я-то дура… испугалась. И со страху будто… не знаю, оцепенела… а они Олеську, которая за Никиткой ходила, на моих глазах… ей только-только шестнадцать исполнилось…
Василиса осторожно коснулась Марьиного плеча.
– И тогда я поняла, что нам с Никиткой тоже не жить. Что… даже если Вещерский сделает, что ему скажут, все одно не жить.
Марья судорожно вздохнула.
– Я их убила. Всех.
– Как?
– Выпустила силу. И сожгла… пепла и того не осталось… и не скажу, что со страха. Страха не было. Я все-таки княжна… Радковская-Кевич… но ярость была. Такая… оглушающая. Я себя помню будто со стороны, будто и не я это все делала… помню, как они кричали. И мага, который пытался меня задавить.
…только где ему против урожденной княжны, которую с малых лет обучали с силою ладить. А Марья ведь – это не Василиса, которой жалкие крохи достались, ей сполна родового дара перепало.
– Бедная.
– Я не бедная, – Марья посмотрела с возмущением. – Я сильная. И вообще…
– Но все равно бедная… как ты тогда…
– Сама не знаю. Потом… кошмары снились… и теперь вот Любавушка… дар все не открывается.
– Еще ведь рано…
Слабое утешение, потому как дар после трех лет открывается, если сильный, а слабый… со слабым тяжко жить, Василисе ли не знать.
– И Вещерский так говорит, – Марья облизала пальцы. – И… и мне все равно, какой у нее дар. Я ее люблю… только…
– Все будет хорошо, – сказала Василиса и, сама не понимая, почему, обняла сестру. А та, всегда-то холодная, отстраненная, обняла Василису, ответив:
– Конечно. Только бомбу ты все равно не трогай.
– Не буду.

В город выехали на коляске, правда, ныне на облучке сидел смурной господин того профессионально-неприметного вида, который навевал нехорошие мысли.
О бомбах.
На бомбу Василиса посмотрела. Издалека. То есть, сперва, конечно, издалека, но оттуда видно было плохо, и Василиса подошла поближе, здраво рассудив, что, раз уж бомба все равно каким-то чудом оказалась в ее доме, то, стало быть, опасности она не представляет.
Впечатления, к слову, оная бомба не произвела совершенно. Василиса ожидала увидеть нечто опасное, зловещее до крайности, а ей вместо этого подсунули самую обыкновенную музыкальную шкатулку. Правда… тянуло от этой шкатулки чем-то недобрым.
Если прислушаться.
Или не тянуло, но просто нервы с ожиданиями сказались? Василиса так и не поняла, но вот, взглянув на нового кучера, который появился при доме сам собой, снова подумала о той бомбе.
И…
О снах.
О невозможно ярких живых снах, в которых текла река лошадиных спин, переливалось на солнце, сияло золото грив. Сухая трава. Пыль под ногами.
Повозки, что катятся слишком медленно, и это злит человека в форме. Он то и дело привстает на стременах и оглядывается. И беспокойство его зримо. Оно связано с лошадьми, повозками и степью, что простирается бескрайним морем белого ковыля. Ветер шевелит это море…
…видела ли эти сны тетушка?
Если и видела, то обрывками, иначе поняла бы, что золотую кровь по капле не соберешь.
…но куда подевался табун?
Большой ведь.
Тех же арабских лошадей привозили по одной и, если поискать, о каждой найдется запись. А тут целый табун исчез, будто вовсе его и не было.
…а жена осталась.
Нелюбимая, как теперь Василиса понимала, ибо видела эту нелюбовь во взгляде человека, с которым ее… нет, не ее, но ту, другую, связали боги. И не понимала.
– Так, – голос Марьи вывел из задумчивости. – Я побеседую с Сергеем Владимировичем, нужно, чтоб привезли кое-какие документы по… нашему интересу.
Она бросила взгляд на кучера, который казался совершенно безразличным, но отчего-то Василиса этому безразличию не поверила.
– А ты загляни к ветеринару. Потом по лавкам, право слово, я не могу и дальше носить твой халат. И ты тоже.
– Почему?
– Потому что он страшный, – Марья хлопнула в ладоши. – И там уже… может, в гости?
– К кому?
– А тебе не к кому?
– Как-то… неудобно.
…тем паче, что вчера Василиса, оказывается, уснула. Никогда-то прежде с ней не приключалось подобного конфуза, даже на поэтическом вечере, который, мало, что оказался на диво зануден, так еще и затянулся безмерно. Там тоже спать хотелось, но Василиса нашла в себе силы высидеть.
И хлопала даже.
А тут… уснула.
– Глупости, – Марья привстала и велела. – Неудобно будет, если вдруг найдется какая-нибудь ушлая девица, которая решит, что ей удобно увести чужого жениха.
– Какого жениха?
– Твоего.
– У меня нет жениха!
– Это пока. Думаешь, я не заметила, как он на тебя смотрит? Между прочим, так смотреть прилично исключительно на свою невесту.
– Я проклята!
– Пройдет.
– Это же не простуда, – Василисе вдруг стало весело.
– У нас некромант под рукой. Приехал? Вот пусть и разбирается.
– А если… не разберется?
Он ведь ничего-то толком не сказал по проклятью, стало быть, вполне возможно, что и не разберется. И тогда как Василисе быть?
Накатило вдруг.
До слез.
До сбившегося дыхания.
Почему? Именно она, Василиса? Чем она заслужила такое? Почему ей было отказано в том простом женском счастье, которое доступно любой другой женщине? А она, выходит…
– Если не разберется этот, найдем другого некроманта… – спокойно сказала Марья. И Василиса поверила, что найдет. И другого, и третьего, и на край мира отправится, коль в том возникнет надобность. – Но заглянуть в гости следует. Поверь моему опыту, мужчина, оставленный без присмотра, он хуже ребенка, так и норовит в какую-нибудь авантюру героическую ввязаться.
– А… вот так просто… без приглашения?
– Почему? Нас вчера приглашали.
– Я не помню.
Марья отмахнулась, мол, стоит ли заострять внимание на подобных пустяках.
– И вообще, – добавила она. – Нечего нам одним разъезжать. Тут бомбисты, а мы без охраны…
Кучер отчего-то хмыкнул.

Глава 5
Утро Демьян встретил в гимнастическом зале, который имелся при вилле и был оборудован по самому последнему слову техники. Тут даже обнаружилось целых пять агрегатов Зандера[1] и механический велосипед Лоуденса[2], который Демьян, пусть и несколько смущаясь, но все же опробовал.
И обнаружил, что крутить педали не так-то и просто.
Мышцы тотчас заныли, а следом и тело.
Застучало сердце.
Бросило в пот…
– Вы слишком спешите, – произнес знакомый голос, заставив обернуться. – Надеюсь, вы не скажете, что я не в свое дело лезу?
Пахотина Белла Игнатьевна глядела с вызовом, готовая ответить, если вдруг окажется, что Демьян как раз-то и полагает, что она лезет не в свое дело. Но Демьян кивнул.
Сердце стучало так, что и дышать-то было тяжело, не то, что говорить.
– Сперва надо размяться, – Белла Игнатьевна присела, оттопырив зад. И поморщилась. – Заниматься в юбках совершенно неудобно. И кто придумал, что женщинам нельзя носить брюки?
– Не знаю.
Одну женщину в брюках Демьян точно видел, и со всею определенностью мог сказать, что впечатление подобный наряд производит… неизгладимое.
Белла Игнатьевна снова присела, встала и помахала руками над головой, будто мух отгоняя. Потом наклонилась в одну сторону, в другую…
– Повторяйте, – велела она строгим учительским тоном. – Мышцы необходимо подготовить к нагрузкам. Странно, что вы этого не знаете.
– Как-то вот… не доводилось бывать в залах.
Демьян слез с механического велосипеда, в простоте конструкции которого теперь ему мерещился подвох. А то ведь не понятно, с чего это вдруг ему плохо стало.
Может, магия какая?
Хотя… нет, не магия.
Просто возраст. И удар… и досталось ведь не только тонкому телу, то, которое живое, пострадало не меньше. А что Демьян не чувствует слабости, так это потому как к слабости он не привычен.
– Да, к сожалению, в этом плане мы значительно отстали от Европы, – Белла Игнатьевна оседлала тренажер, и на лице ее появилось выражение высочайшей сосредоточенности. – И не только… в этом… а вы идите погребите.
– Куда?
– Да вон же, – она указала на некую конструкцию, в которой угадывались очертания лодки. Разве что весла были непривычно коротки. – Мужчинам это нравится. Но тоже, особо не усердствуйте.
Стоило взяться за весла, как приспокоившееся было сердце вновь заухало, заторопилось. Стало жарко. И появилось желание немедля снять пиджак, и будь Демьян один, он бы так и сделал. Однако неподалеку с мрачною решимостью крутила педали Белла Игнатьевна.
– Смелее. И сильнее, – велела она. – Больше замах.
И тут же улыбнулась, спохватившись.
– Мой муж говорит, что работа учительницы слишком уж сильно меня изменила. И порой я становлюсь невыносима.
– Ничего, – просипел Демьян. Сердце успокаивалось, то ли весла ему были больше по вкусу, то ли вправду вспоминало тело, что привычно ко всяким нагрузкам.
На настоящей лодке грести сложнее.
И вообще…
– Я пытаюсь себя сдерживать, – Белла Игнатьевна остановила велосипед. Она раскраснелась, и этот румянец неожиданно преобразил бледное ее лицо, будто красок плеснули. И стало видно, что в былые времена она, Белла Игнатьевна, была весьма даже хороша собой.
Что черты у нее правильные.
Аккуратные.
Глаза огромные.
Губы пухлые. И вся-то она прелестна. Была… и возможно, что будет, если и вправду чахотку вылечила.
– Я… пока тоже долго не могу… – она встала у сложного механизма и перекинула через шею петлю. – Но стараюсь. Доктора сказали, что полезно, что способствует восстановлению…
Белла замолчала.
Она сосредоточенно крутила ручки, и широкая кожаная лента поворачивалась то вправо, то влево. Со стороны сие действо выглядело чудовищно, но не похоже, чтобы оно причиняло женщине боль.
Демьян остановился и аккуратно положил весла.
– Правда, сомневаюсь, что я восстановлюсь настолько, чтобы… – она замолчала. – Но я хотя бы попробую… и никто не посмеет сказать, что я не пробовала!
– Вы опять поссорились?
В обстоятельствах иных Демьян точно не стал был задавать подобного вопроса, до крайности неуместного от человека по сути постороннего, но…
– Нет. Не с ним…
– С кем?
– С его матушкой. И сестрами.
Она вздернула тонкую шейку повыше, и бледная кожа натянулась, обрисовывая синие узоры сосудов, каких-то чересчур уж выпуклых.
Демьян взял в руки литую гирю.
С гирями он знаком был в отличие от прочих конструкций, наполнивших пустой зал. И теперь-то казались они уже не привлекательными, но пугающими сложностью своей. Вот запутается он в ремнях, то-то веселья будет.
Или не веселья.
– Не приняли?
– Ваша правда, – она скинула петлю с шеи и снова помахала руками. – Не приняли… и не примут, наверное, никогда. Я ведь его предупреждала… а он… знаете, он все еще верит, что мы сумеем найти общий язык. Только любезная Софья Евстахиевна спит и видит, как бы от меня избавиться.
Худенькие кулачки сжались.
– Она мне так прямо и заявила, что, мол, с такою, как я, и церковь разведет быстро, главное, попросить правильно. И что, если у меня есть хоть капля совести, то противиться не стану. И что мне бы сейчас самой в церковь пойти, попроситься в монастырь какой, благо, полно их…
На щеках Беллы Игнатьевны проступили алые пятна.
– Простите, не понимаю, почему я вам все это говорю, – она дернула плечом и поникла. – Наверное… больше некому.
Она часто заморгала.
А Демьян отвернулся, ибо женские слезы действовали на него самым угнетающим образом. Да и не из тех дам была Белла Игнатьевна, которые потерпели бы случайного свидетеля собственной слабости.
– Вы мужу расскажите, – посоветовал он.
– А… если он не поверит?
– Тогда и будете думать, что дальше.
– И вправду… как просто… кому поверит? А если и поверит, то… что он сделает? Или что сделать мне? Нет, спасибо… – она опустилась на низкую лавку и вытянула ноги. Положила пальцы на бледное запястье. – Это все… лекарства… от них меня то в сон клонит, то злость вдруг накатывает такая… до сих пор стыдно.
– За что?
– За лошадь. Или правильнее будет, что перед лошадью? Говорю себе, что я тоже живая, а живые люди часто злятся, но прежде со мной такого не было.
– Какого?
Демьян тоже опустился на скамейку, и отодвигаться Белла Игнатьевна не стала. И позволила взять свою тонкую, что ветка, руку, которая в собственной руке Демьяна казалась прозрачною, будто из стекла сделанною.
– Сердце просто… невозможно, – сказала она, облизав посиневшие губы. И тени под глазами стали глубже. – Раньше… слабость была. Просто слабость. И сон постоянный. А теперь… я понимаю, что это из-за лекарств и терпеть надо, но…
Ее сердце и вправду колотилось, что безумное.
– А откуда у вас лекарства? – осторожно осведомился Демьян.
Он отметил испарину на высоком лбу Беллы Игнатьевны, и шею ее, покрытую мелким бисером пота, запавшие глаза, круги под которыми в одночасье стали глубже.
Дрожь в пальцах ее.
Расширившиеся зрачки, из-за которых глаза ее казались черными, глубокими.
– От… целителя… Глебушка привел… семейный их… чахотку еще в госпитале залечили… в Петербурге… но я плохо помню, что там было. Сказал, я дура, коль так себя запустила. Я не дура… сестрам деньги нужны были. Приданое. И из дому уехать… вы не представляете, какое это счастье, уехать из дому.
Она выдохнула и часто-часто заморгала, но уже отнюдь не от слез.
– А потом… вернулись из Петербурга… у него дела, а я… мне тамошний климат вреден. Прописали… настойки… укрепляющие и закрепляющие. С рецептом… сказали, что любой изготовить способен.
Ей приходилось делать вдох перед каждою парой произнесенных слов, отчего речь Беллы Игнатьевны казалось разорванною, неправильной.
– …изготовил… семейный… сперва ничего… я пила… вставать начала. Силы вернулись. Но, наверное, их нельзя долго, если вдруг… я не хотела на него кричать, на Глебушку, а все одно накричала. И перед лошадью неудобно… я никогда-то лошадей не обижала. И людей тоже не обижала. Даже не знаю, что со мной приключилось…
– Настойку свою вы из дома привезли?
– Из дома, – она уставилась на Демьяна, ожидая продолжения. Но что ему было сказать.
– Не пейте ее больше…
– Но…
– У вас еще осталось?
– Осталось.
– Много?
– Пять… флаконов… сделали с запасом. Сказали, что в составе травы редкие…
– Вы мне дадите один?
– Зачем?
– Другу своему покажу. Большому специалисту в медицине.
Белла Игнатьевна выпрямилась.
– Полагаете, решили меня отравить? Но зачем ему? Он ведь сам… это он настоял на женитьбе. Я готова была и без женитьбы… поэтому и спорили… пять лет вместе и все пять спорили за эту вот женитьбу.
Стало быть, роман с Пахотиным начался задолго до свадьбы и, в отличие от многих иных незаконных связей, все же закончился в храме, венчанием. Только… если Демьян что-то да усвоил, так это, что мысли человеческие темны.
– Незачем ему… совсем незачем… мог бы просто сказать, что… надоела, что устал от меня, такой неправильной, такой… дуры кромешной, – она все-таки расплакалась и от стыда, от смущения, закрыла лицо ладонями. Плечи ее мелко подрагивали. – Это все… нервы… только нервы.
– Идемте, – Демьян подал платок. – Посмотрим, отчего у вас там нервы приключаются. Может… не знаю, какой травы мало влили. Или много. И вообще… мой друг, тот, который большой специалист, говорил, что и самая обыкновенная ромашка навредить способна.
– Вы… и вправду в это верите?
На него глядели с такой надеждой, что Демьян не нашел в себе сил ответить правду:
– Да.

Василису разглядывали.
Как-то вот не привыкла она, чтобы ее разглядывали. И этак прямо, не скрывая интереса, который, однако, был неприятен.
– Весьма рад знакомству, – произнес, растягивая гласные, светловолосый господин в английском костюме, который, пусть и сидел превосходно, но все же был жарковат для нынешней погоды. Господин же, припавши к ручке, поглядел на Василису со значением.
И ручку обмусолил.
Да так, что перчатка не спасла.
Ручку Василиса забрала, за спину спрятала и на всякий случай к двери отступила, если вдруг господину Одзиерскому в голову взбредет странное.
– Я по поводу лошадей, – робко произнесла она и подумала, что уж Марья точно не стала бы теряться перед этаким неприятным типом. Хотя, конечно, собою Теодор Велиславович Одзиерский был весьма даже хорош. Высокий, статный, широкоплечий, он больше походил на военного, нежели на ветеринара.
Однако же…
– Да, да, я знаю… печально, весьма печально…
Он был светловолос и голубоглаз.
И, пожалуй, издали его вполне можно было бы спутать с Александром. Или… нет? Нет, конечно, сходство это было столь мимолетным, что уже через минуту Василиса сама удивилась, как вообще подобная нелепая мысль пришла ей в голову.
– Я очень сочувствую вам, Василиса Александровна, – к счастью Одзиерский все же отступил и вернулся за свой стол. – Ужасающий, просто-таки невозможный случай! Я буду свидетельствовать в вашу пользу.
– О чем? – осторожно уточнила Василиса, которой от этого господина требовались вовсе не свидетельства.
– О поразительном обмане! Воспользоваться слабостью, женским незнанием… – он укоризненно покачал головой. – Простите за прямоту, но те лошади, что у вас, годятся исключительно на мясо. И то…
– Мясо?
– Я знаю пару барышников, которые могут заняться, но… особых денег вы не получите, хорошо если в итоге пару рублей наберется.
– Спасибо, но нет.
Александр иначе держался. И двигался тоже. И не было в нем этакой странной готовности угодить.
Хотя… быть может, просто Василису неправильно поняли? С нею такое частенько приключается.
– Их можно вылечить?
– Зачем? – вполне искренне удивился Одзиерский. – Василиса Александровна, то, что я видел… это просто крестьянские клячи. И лечение станет вам дороже, чем стоимость здоровой лошади. Если еще получится сделать ее здоровой.
Возможно, что и так.
И, наверное, другой человек, куда более рационально мыслящий, согласился бы с господином Одзиерским, признавши правоту его и доводы. Но здравомыслия Василисе никогда не хватало.
– Их можно вылечить? – повторила она вопрос, глядя в яркие голубые глаза. Отстраненно подумалось, что господин Одзиерский, наверное, имеет немалый успех у местных дам, а потому и привык держаться, пожалуй, чересчур уж вольно.
Вот и опять стол обошел.
К Василисе приблизился, протянул было руку, но она свои убрала за спину, и подумала, что не стоило идти сюда одной, что…
– Ах, вы так прелестно жалостливы! – воскликнул Одзиерский, склоняясь над Василисой. Пахло от него дорогою туалетной водой, бриллиантином и мятным полосканием для рта. Последним – особенно сильно. – И это чудесное, просто-таки чудесное свойство для женщины… женское мягкосердечие воистину готово спасти мир…
Голос его сделался низким, мурлычущим.
И сам он склонился еще ниже.
И показалось, что вот-вот он, ободренный бездействием Василисы, которое вполне можно было бы интерпретировать, как молчаливое согласие, сделает что-то воистину недопустимое.
– А знаете, я проклята, – сказала Василиса, глядя прямо в глаза.
– Простите?
– Проклята. Не слышали? Четыре моих жениха умерли. В муках, – на всякий случай добавила она, потому как просто известие о смерти на Одзиерского, похоже, не произвело впечатление. – Родовое проклятье… семейное… мужчины, которые… мне не нравятся…
Она выразительно посмотрела на Одзиерского, но, похоже, мысль, что он мог кому-то не понравиться, просто не приходила ему в голову.
– …умирают.
– Все? – выдохнул он.
– Избранные, – Василиса осторожно попятилась. Она не сводила с Одзиерского взгляда, уже жалея, что пришла сюда. – Так вы возьметесь?
– Простите?
Он моргнул, верно, приняв какое-то решение и, определенно, не в пользу Василисы. Взгляд его изменился, да и не только взгляд.
– За лошадей, – терпеливо повторила Василиса. – Возьметесь их лечить? Я заплачу…
– Простите, Василиса Александровна, – и голос его звучал иначе, исчезла бархатистая хрипотца, сменившись тоном равнодушным. – Однако к превеликому моему сожалению я не вижу смысла тратить силы на животных, которые в любом случае… бесполезны.
– Что ж, – Василиса подавила в себе желание сказать, что зачастую куда более бесполезны бывают люди, но… не поймет же.
И деньги не возьмет.
И… и, наверное, стоило бы молчать про проклятие, хотя бы пока… у него ведь явно интерес имелся, который можно было бы обратить к собственной выгоде. Вот только Василиса не умела так.
Глупая.

[1]Густав Вильгейм Зандер первым открыл свой спортивный зал, в котором представил 27 специальных приспособлений, цель которых была – улучшить физическое состояние посетителей. Зал был открыт и для мужчин, и для женщин.
[2] Создатель велотренажера.

Глава 6
– Стало быть, зелье… интересно, – Никанор Бальтазарович осторожно, с немалою трепетностью принял темную склянку, которую Демьян прихватил в нумере Беллы Игнатьевны. Та, правда, опомнившись, попыталась было отговориться душевной слабостью и склянку не отдать, но Демьян проявил твердость.
И Белла отступила.
И велела убираться. Обозвала нехорошим словом, однако как-то будто… не всерьёз? И чудились за этой несерьезностью сомнения.
– И перепады настроения. Вспышки ярости… а знаете, дорогой мой, – склянку Никанор Бальтазарович поднес к хрящеватому носу и принюхался. – Вы правы… ни одно укрепляющее зелье, если, конечно, оно вышло из рук настоящего аптекаря, а не какого-нибудь самозванца, который только и умеет, что приличным людям головы дурить, не вызовет такого… да…
– Стало быть, глянете?
– Уже… – он, взявшись за горлышко, легонько помотал склянку, и прищурился, вгляделся в темное стекло. – Но это дело небыстрое… и к дамочке загляну… она ж болезная, стало быть, пригляд за нею нужен. Всенепременно… а вы пока тоже пиджачок снимите, будьте так любезны. И вовсе…
На сей раз осмотр был быстрым и неприятным. Холодом не покалывало, холодом пробивало едва ли не насквозь, будто кто-то взялся загонять в хребет замороженные гвозди.
– Экий вы… – Никанор Бальтазарович укоризненно покачал головой. – Только из-под пригляду выпусти, мигом в куда-то вляпаетесь… говорите, откуда мертвечины понахватались.
– От некроманта, – признался Демьян, пытаясь совладать с желанием спину поскрести. Гвозди чужой силы так и сидели в позвоночнике, хотелось дотянуться и выдернуть их, хотя Демьян и крепко подозревал, что делать того не стоит. – Или еще… от бомбы… и на конюшнях тоже след похожий был. Я, правда, не знал, что это мертвечина, просто думал энергия незнакомая.
– А ведь логично… – Никанор Бальтазарович уставился на Демьяна с этаким профессиональным прищуром, свидетельствовавшим, что в голове целительской рождается некая идея. И эта идея наверняка Демьяну придется не по нраву. – Настолько, что не понятно даже, почему никто не увидел прежде… ложитесь.
Он указал на кушетку.
– На спину. Глаза закройте и расслабьтесь.
Демьян честно попытался, в конце концов, он маг и жандарм, и даже не просто жандарм, а с немалою выслугой лет, и потому негоже вести себя, словно капризной институтке. Но… если в спину входили гвозди, то сердце пробил кол.
Может, не осиновый, но от того было не легче.
Острая боль скрутила. Парализовала.
Лишила возможности дышать.
Демьян только и сумел, что рот открыть… и кол выдернули.
– Дышите, – велели ему строго.
Подняли. Встряхнули так, словно весу в нем вовсе не было. И сунули под нос мензурку с жидкостью, от которой остро пахло канифолью.
И вкус был… препоганый.
Канифоли, конечно, пробовать не доводилось, но появились подозрения, что это она и была.
– И еще…
Содержимое следующей мензурки заморозила рот и горло, Демьян только и сумел, что просипеть:
– Что вы…
– Исправляю собственные ошибки. И надеюсь, вы с пониманием к тому отнесетесь.
Мир поплыл перед глазами, и Демьян как-то отстраненно подумал, что не зря он всегда опасался целителей. Страшные люди.
И что хуже всего, с фантазией.
Он не знал, сколь долго находился без сознания, но когда пришел, то первым, кого он увидел, был некромант. Он сидел на корточках, как-то сгорбившись, упираясь длиннющими нескладными руками в пол. Спина его выгнулась горбом, а в выгоревших до белизны волосах виднелись искорки.
Темные.
– Что… – горло еще было замороженным.
– Интересно, – сказал Ладислав, ткнув в лоб Демьяна пальцем. – Очень интересно.
Он склонил голову на бок и спросил:
– Что видишь?
– Тебя, – Демьян прислушался к себе. Он снова лежал и на животе, а вот спина горела, знакомо так горело, и жар этот захватывал бока, шею… кажется, щеку тоже. Демьян поднял руку, чтобы потрогать, но некромант ее перехватил.
– Лежи, – сказал он. – Узорам нужно стабилизироваться.
Демьян только закрыл глаза.
Интересно, когда это дело закончится, на Демьяне останется хотя бы один клочок чистой кожи? Разве что на пятках. И то не факт.
– Видишь что? – повторил Ладислав.
– Тебя, – раздражение было неуместным, ибо некромант совершенно точно не был виноват в Демьяновых бедах, как и никто, кроме самого Демьяна, но справиться с ним оказалось куда как непросто.
– А еще?
– А что я должен увидеть?
– Не знаю. То, что необычно. Непривычно. Неприятно порой… просто приглядись.
И уставился на Демьяна.
– Глаза, – понял тот вдруг. – У тебя не черные… и не синие, будто… дымом затянуты. И в волосах…
Искры больше не походили на искры, скорее уж на ошметки того самого дыма. Или скорее даже тумана, который окутывал всю фигуру Ладислава. Он колыхался, изредка выпускал щупальца, которые тотчас втягивал. И сам вид этого тумана вызывал отвращение.
Замутило.
– Закрой глаза и попытайся расслабиться, – Ладислав уселся на пол и скрестил ноги. – То, что ты видишь, это не совсем явь. Просто разум твой преобразует увиденное в привычные тебе образы. Это до крайности неприятный процесс. Потребуется время.
– Сколько?
– Минута. Час. День. Месяцы… кому-то и года мало, чтобы привыкнуть, но такие обычно сходят с ума.
– Спасибо, – сходить с ума Демьян не собирался. И глаза закрыл. Приоткрыл. Снова замутило. Теперь туман окружал не только Ладислава. Ошметки его лежали на столе, виднелись на полу, покрывали стопку книг на полках, и эта стопка одновременно манила и отвращала. Хотелось взять ее в руки.
И страшно становилось от мысли, что взять придется.
Демьян вновь закрыл глаза.
– Интересный эффект… тот единственный уцелевший из экспедиции Берядинского, он ведь не был в полной мере безумцем. В первые годы да, он только прятался и трясся, не способный говорить. Но потом, после, ему частично удалось совладать с нечаянным даром.
– Даром?
Этакий дар, коль будет позволено сказать, Демьяну и даром не надобен был. Его и собственный устраивал в полной-то мере.
– Изначально Эдуард Львович Тихонов был стихийником со сродством к огню. Дар яркий, выраженный, что и весьма способствовало карьере. Третий сын обедневшего аристократа только и мог рассчитывать, что на этот свой дар. И до определенного времени ему везло. Он неплохо показал себя, что в турецкой компании, что в Маньчжурских степях, а вот со столицей не сладил. Имел неосторожность ввязаться в дуэль с человеком, который имел много самомнения и знатной родни. От смерти его не спасло, а вот Тихонову пришлось оставить службу. Это его весьма… огорчило. От огорчения, не иначе, он и примкнул к экспедиции.
– Интересно.
Жжение медленно переходило в зуд.
– А Никанор Бальтазарович где?
– С Вещерским общаются. Ему пока лучше к тебе не лезть. Едва не угробил… Тихонова тоже целители лечили. Как умели. А умели они в то время большей частью силой делиться. И сперва помогало. Да… а потом что-то произошло, и эта самая сырая сила едва не спровадила бедолагу на тот свет. И когда это поняли, от Тихонова отстали. А он неожиданно пошел на поправку.
Зуд усиливался. И чтобы не почесаться, пришлось вцепиться обеими руками в кушетку. А заодно глаза открыть. Туман не исчез, скорее уж побледнел, правда, если не вглядываться. Но вот стоило вглядеться…
С тошнотой Демьян сладил.
– Тогда и выяснилось, что прямое воздействие не всегда полезно… а вот сила очищенная, преобразованная накопителем, принимается куда как легче.
Перед Демьяном лег мутноватый камень, больше похожий на кусок оплавленного стекла.
– Что это?
– Накопитель. Более того, оказалось, что разницы-то особой нет, стихийная сила или вот наша. Но это тоже… официальной наукой не признано.
Демьян накрыл камень ладонью.
Теплый.
И тепло-то такое ласковое, знакомое до боли, хотя Демьян, сколь ни силился, не способен был вспомнить, откуда возникло это ощущение.
– Возможно, если бы рядом нашелся кто-то, способный объяснить Тихонову, что он перед собой видит, он сумел бы привыкнуть…
– К чему?
– К тому, что собственный дар его претерпел изменения.
Тепло уходило в ладонь, ласково покалывая пальцы, растекаясь по крови, принося невероятнейшее облегчение.
– Он утратил сродство со стихией, и обрел способности оперировать энергией мертвого мира. Правда, так до конца жизни и не смирился с этим. Он видел… многое видел.
– Туман?
– Не совсем. Как я понимаю, скорее саму суть людей. И потому ему казалось, что его окружают чудовища. Или ангелы. Или существа, о которых он говорил, что они столь прекрасны, что у него нет слов, чтобы описать.
Но ведь описал же.
Зуд стих.
А тошнота… не то, чтобы отступила.
– То есть, я тоже… больше не маг?
Пустоты не было.
Напротив, под сердцем дрожала искра дара, слабая, хрупкая, что весенний лед, но была же. Или… Демьян потянулся было к ней.
Теплая.
А туман перед глазами уплотнился, и в нем появились тончайшие нити, что уходили куда-то… в стены? В вещи?
– Не знаю, – Ладислава туман окутывал полностью, собираясь за плечами в некое подобие крыльев. – Мертвомир… он иной по своей сути. И его только-только начинают изучать. Как и дары, которыми он наделяет людей, способных его коснуться.
– И я…
– Теперь способен.
Демьян сел. И вытянув руку, позвал свою искру, которая распустилась на ладони сгустком тумана.
– Значит, я теперь некромант?
– Возможно.
Не было печали.
Некромантов не любят. И нельзя сказать, что для нелюбви этой вовсе нет причин. Есть… и туман свернулся клубком на ладони.
– Это… невозможно.
– Но боюсь, что ты не совсем некромант, – Ладислав наблюдал за клубком с немалым интересом. – Они опять напортачили…
– Кто?
– Целитель этот. Не люблю целителей. У них руки холодные.
И Демьян кивнул, соглашаясь.
– И главное, лезут исцелять без разбору… печать вот поставил. Стабилизирующую. А что там стабилизировать, если структура только формируется? Тебе бы еще пару месяцев походить…
– Он не протянул бы этой пары месяцев, – громкий голос Никанора Бальтазаровича спугнул туман, заставил его втянуться в ладонь. – Да в него сила уходила, что в бездонную бочку…
– Мертвый мир всегда голоден, – сказал Ладислав, будто это что-то да объясняло. – Он должен был справиться сам.
– Не справлялся.
Демьян почувствовал себя неловко.
А уж когда Вещерский вошел, неловкость стала просто-таки всеобъемлющей. Наверное, не только для него, если воцарилось молчание.
– А… ничего так вышло, – сказал княжич, почесав щеку. – С фантазией.
– Что вышло? – мрачно поинтересовался Демьян. Чужие фантазии на собственном теле его совсем не радовали. Однако что-то подсказывало, что избавиться от них не выйдет.
– То, что ты, дорогой мой товарищ и почти родственник, теперь уникальный по сути своей маг…
Спина опять зачесалась, верно, от избытка уникальности. А Вещерский руки потер, и вид у него сделался предовольнейший.
– Я тебя к себе заберу.
– Если выживет, – счел нужным добавить Никанор Бальтазарович, сложивши руки на выдающемся своем животе.
– Выживет, – пообещал Ладислав и носом шмыгнул. – Если до сих пор живой, то и выживет.
– Зеркало дайте, – Демьян попробовал было сползти с кушетки и покачнулся.
Во взгляде целителя появился некоторый скепсис, пробудивший в душе Демьяна самые нехорошие предчувствия.
– Можно и без зеркала, – Вещерский взмахнул рукой, сотворяя иллюзию. Подробную. И судя по одобрительному кивку Никанора Бальтазаровича, весьма себе точную.
Дракон…
Дракон остался. Правда, теперь он обвивал дерево с красными ветвями и белыми хрупкими с виду цветами. Хвост змея упирался в волны, выписанные весьма тщательно, а из волн выглядывала огромная рыбина. В ветвях же дерева скрывались существа вида самого удивительного.
Птицы?
Кошки?
Твари мертвого мира?
– Знаете, – сказал Демьян, коснувшись красной ветви, которая переходила через плечо на грудь. – Я к вам больше не приду.
– Почему? – Никанор Бальтазарович поджал губы, изображая обиду.
– Воображение у вас чересчур уж живое.

Глава 7
Марья примеряла шляпки.
Одну за другой.
И вокруг нее стайками вились продавщицы, равно охая и ахая, восхищаясь не то Марьей, не то шляпками, не то тем, до чего оные шляпки Марье идут. Она же, поворачиваясь перед зеркалом то одним боком, то другим, вздыхала.
Морщила носик.
И снимала очередное творение провинциального мастера, давая шанс другому.
– Вам просто чудо до чего хорошо, – вздыхали продавщицы, совершенно, кажется, не раздражаясь тому беспорядку, который Марья принесла с собой.
Шляпки, прежде чинно возлежавшие на деревянных болванах либо же на полках, ныне были везде. Они возвышались горами белой и золотой соломки, тончайших тканей, растопыривали перьевые веера, переплетались узорчатыми ленточками и спускали нити бус.
Но Марью это не волновало.
Кажется.
– Вот, – сняв премиленькую шляпку из узорчатой соломки, украшенную голубыми и желтыми лентами, она протянула ее Василисе. – Попробуй. Тебе пойдет.
Шляпка и вправду была прелестной, вот только смотрелась на Василисе… как и предыдущие семь. И Марья сморщила нос.
– Не понимаю, – сказала она, взяв несчастную шляпку, которая на ней словно ожила. – Почему так?
– Простите, но… ей просто фасон не подходит, – очень-очень тихо произнесла молоденькая девушка и, словно испугавшись своих слов, спряталась за старшими продавщицами. А те нахмурились.
– Возможно, – согласилась Марья и, зацепившись за девушку взглядом, велела: – Тогда принеси то, что ей пойдет.
Девушка густо покраснела.
И отступила, чтобы исчезнуть за неприметной дверью. Марья же задумчиво взяла в руки соломенную шляпку с огромными полями. На полях раскинулся настоящий цветочный луг, пусть цветы были выполнены из лент, но довольно искусно. Как и чучело белой птицы, которая будто ненадолго присела меж цветов. Птица и вовсе казалась живой, отчего становилось несколько жутко.
– Ужас, – сказала Марья в никуда. – Хуже только та муфта из крыльев чайки, которую Хованская на каток взяла…
Василиса подавила зевок.
Не то, чтобы шляпки ее вовсе не интересовали, скорее уж она догадывалась, что и здесь не найдет ничего подходящего.
– Вот, – девушка вернулась. В руках она держала несколько коробок. – Попробуйте… это шотландский беретик…
Шляпка была крохотною и забавной. Исполненная из атласа горчичного цвета, она была украшена лишь брошью с темными камнями.
– Интересно… – Марья взяла и повертела ее в руках.
– В Париже весьма модны, – девушка вновь покраснела. – У меня… сестра работает в модном доме… и говорит, что скоро широкие поля выйдут из моды.
– Не здесь, – отмахнулась Марья. – В Париже возможно, а у нас солнце…
– И бледность тоже…
– Глупости, загар…
Шляпка сидела… пожалуй, сидела. Шляпка. Василиса повернулась одним боком к зеркалу. И другим. Поправила…
– Это носят вот так, – девушка сдвинула шляпку, чуть в сторону и расправила тончайшую вуаль, которая доходила лишь до середины лба. – А еще вот настоятельно рекомендую…
– Покажите, – потребовала Марья.
– Вам тоже пойдет… удивительный фасон. Мне прислали эскизы…
– …теперь ее точно за дверь выставят, – проворчал кто-то. – Сказано было, чтобы не лезла к людям…
– …и я подумала…
Марья с удовольствием мерила шляпку столь махонькую, что ее и ладонью-то накрыть можно было. Один бархатный край загибался вверх, другой, напротив, вниз, и с него спускалась все та же сетка, правда, на сей раз светлая и куда длинней, нежели у Василисы.
– А еще…
Василиса отступила к окну.
И присела на пуфик, понимая, что ждать придется долго, что Марья никогда-то в жизни не упустит случая приобрести нечто, чего еще нет у других, а уж если речь идет о шляпке…
Василисе же на конюшни надобно.
И в гости ведь заглянуть собирались, хотя, конечно, хорошо, что теперь-то вряд ли получится, ибо подобный визит выглядел довольно-таки наглым, но… или нехорошо? Она бы не отказалась продолжить вчерашнюю беседу.
Или новую начать.
Или…
Ее взгляд остановился на человеке, что неспеша следовал по улице. Был этот человек в общем-то обыкновенен, что обликом своим, что неспешною повадкой, словно показывающей, что он изволит отдыхать и никуда-то не спешит. И Василиса сама не поняла, чем же он так заинтересовал.
Просто…
Зацепилась. Иначе и не скажешь.
Она разглядывала его так, будто… сама понять не могла, что же не нравится ей в нем. Светлый ли льняной костюм, слегка измятый, как того требует мода. Штиблеты ли, тоже белые, но с непременным черным каблуком. Шляпа…
Тросточка.
Перчатки. И печатка… и все вместе. Василиса нахмурилась. А человек аккурат остановился перед витриною. Повернулся спиной, которая оказалась довольно-таки широка, после боком… и узкое лицо его было незнакомо.
Определенно.
Или…
Василиса прищурилась, вглядываясь в резковатый мужской профиль. Длинный нос. Капризная линия губ. Лоб высокий… и все неправильное, не такое.
Она поерзала и, оглянувшись, убедившись, что Марья все также занята беседой и шляпками, которых прибавилось, тихонько встала. Василиса ведь ничего дурного не сделает, ей лишь надобно ближе подойти, понять, что не так.
Она тронула дверь, и зазвенели колокольчики.
Но никто не услышал их звона.
На улице жарило. Полуденное солнце спешило одарить теплом и море, и город на его берегу, и людей. И господину тоже было жарко. Вот он стоит на углу, обмахивается газеткой и головой по сторонам крутит, явно кого-то высматривая. Вот только… кого?
И почему он так бледен?
И… он – это вовсе не он. Василиса кивнула себе, разом успокоившись. Просто человек взял и примерил обличье. Может, анонимности желал или по какой иной причине. Не запрещено ведь. Василиса уже почти решила вернуться в магазин, когда мужчина, повернувшись, встретился с ней взглядом.
И она вдруг ясно поняла, кого перед собой видит.
– Это вы? – тихо спросила она и уже потом поняла, до чего глупо звучит этот вопрос.
А мужчина вдруг смутился, попятился и выкинул руки вперед. С трости его сорвался клубок огня, устремившись к Василисе. Она же совершенно растерялась.
И сразу забыла, что надобно делать.
Она…
Стояла и смотрела.
Завороженная.
Очарованная красотой огненного шара. Не способная отвести взгляд от раскаленных лент, которые медленно разворачивались, готовые выплеснуть всю силу, спрятанную в сердце заклятья. Кто-то закричал, пронзительно так… а человек в белом костюме бросился прочь.
Он бежал быстро, смешно подпрыгивая, и не видел, как огненный клубок достиг-таки цели. И Василиса зажмурилась. Пусть она проклята, но… это же не повод ее убивать.
Ее убивать вовсе причин нет.
В лицо пыхнуло жаром.
Задрожал щит, и тонкий браслет на руке раскалился, приводя в сознание. Господи… какая же она дура!
– Вася! – Марьин голос донесся будто издалека. – Вася…
Под ногами прошла волна силы, расцветая защитным куполом, в котором ныне нужды уже не было, но купол все одно поднялся, плотный, живой.
– Вася, ты…
– Все хорошо, – Василиса потерла запястье. – Только обожглась немного…
– Покажи, – Марья дернула руку. – Вот бестолочь…
– Бестолочь.
– Я не про тебя, я про Сашку. Кто ж так щиты ставит? Без изоляции? Вот вернусь, я покажу этому студиозусу, что такое настоящая артефакторика. Он же тебе руку едва не спалил.
Едва…
Не спалил.
И… и Василиса вдруг явственно осознала, что все еще жива. И, наверное, кому-то там, на небесах, о которых она думала редко и исключительно по большим праздникам, она нужна, если все вышло… как вышло.
– Госпожа? – стенка щита исказило лицо кучера, лишив его неприметности. – Вы целы?
– Не вашими заслугами, – зло отозвалась Марья и щит все-таки убрала. – Что здесь вообще произошло?
На светлых ее волосах держалась шляпка из тонкой сетки, украшенной круглыми жемчужинами и атласными лентами. Сооружение это, на ком другом показавшееся бы чересчур роскошным, на Марье гляделось вполне себе естественно и мило.
– Не знаю. Госпожа вышла. Я решил, что ей стало дурно в магазине.
Василиса фыркнула. Она, конечно, модные лавки не слишком жалует, но не настолько же. И Марья тоже фыркнула. Она вовсе не представляла, что кому-то могло стать дурно в столь чудесном месте, как шляпная мастерская.
– …и она просто посмотрела, а он вдруг заклятье кинул. Я слишком далеко стоял и…
– Вещерскому доложитесь, – бросила Марья.
И кучер посмурнел. Кажется, перспектива его не вдохновляла.
– А ты что скажешь?
Под строгим взглядом Василиса поежилась.
– Мне… не знаю, я просто… он был неправильным, тот человек. И я захотела посмотреть, что с ним не так, – прозвучало на редкость жалко. – Я вышла. И…
– Посмотрела?
– Да.
– И?
– Это был он.
– Кто?
– Ижгин, – сказала Василиса. –Василий Павлович. Он просто личину нацепил. Только что-то все равно не легло, если я заметила.
– Легло, – очень мрачно произнес кучер. – Хорошо легло. Я не заметил, а у меня…
Он поднял руку, демонстрируя широкий кожаный браслет, украшенный серебряным узором.
– Вот как, значит… – Марья посмотрела на след. Огонь, пролетев по улице, опалил пару деревьев, обратил в пепел петунии, не тронув каменную цветочницу, и исчез. – Что ж… ты найди Вещерского. Пусть разберется, почему всякие беглые приказчики огненными заклятьями первого уровня швыряются.
– А…
– А мы еще не все шляпки посмотрели, – Марья взяла Василису под руку. – Знаешь, мне нравится эта девочка. Как думаешь, она не согласится переехать? Конечно, Гезлёв город симпатичный, но народец здесь какой-то чересчур уж консервативный… и вот так везде! Если где и появится какая прелесть…
Колени дрожали.
И руки тоже дрожали. И, наверное, Василиса бы расплакалась самым позорным образом, если бы не спокойный голос Марьи…

Туман расползался.
И собирался.
Он словно чувствовал настроение Демьяна и его желание добраться до того подлеца, который едва не убил девушку. Василиса была бледна. И шляпка из темного шелка подчеркивала эту ее нехарактерную бледность.
Растерянный взгляд.
Пальцы, которые то касаются друг друга, то собираются в кулачки, и тогда узкий подбородок поднимается, будто она, Василиса, готовится дать отпор.
Вещерский мрачен.
Он дважды прошелся по улице, но след потерял, и это его злит. Его злость густая с богатым лиловым оттенком, один в один варенье, что матушка варила в августе-месяце из соседских слив. А вот некромант спокоен. И спокойствие это отнюдь не только внешнее.
Выходит, он, Демьян, привыкает?
К дару этому? Или правильнее было бы его проклятьем назвать?
– И это, прошу заметить, совершенно возмутительно, – над княжной Марьей туман клубился, и Демьян не мог отделаться от ощущения, что тот того и гляди полыхнет. – Средь бела дня в приличном месте…
– Извини, дорогая.
– А если бы не защита? Если бы… – бледные руки взметнулись, и воздух вокруг ощутимо нагрелся.
– Как вы себя чувствуете? – тихо спросил Демьян, пока Вещерский утешал супругу, а некромант разглядывал шляпку, представлявшую собою поле искусственных роз, среди которого потерялась мертвая белая птица.
– Хорошо, – солгала Василиса.
– Неправда, – зачем-то сказал Демьян, хотя вежливо было бы со словами согласиться.
– Неправда, – она вздохнула. – Странно. И… страшно. Меня еще никогда убить не пытались.
Она потерла запястье, на котором отпечатался алый след.
– И, наверное, убили бы, если бы не Сашка… у меня вообще-то есть родовая защита, только…
– Вы ее не носите.
– Не ношу. И Марья пока этого не поняла, – Василиса покосилась на сестру, что-то увлеченно выговаривавшую супругу. Выглядел Вещерский до крайности виноватым, но отчего-то Демьяну казалось, что и гнев княжны, и нынешняя виноватость княжича – часть чужой игры, свидетелем которой ему было позволено стать. – А как поймет…
– Заругается?
– Еще как.
– А почему не носите?
Не о том надо спрашивать, и не спрашивать вовсе, но сказать что-либо утешающее, вроде того, что преступник понесет заслуженную кару. Вот только ложью это было.
Не так-то просто найти человека, а уж такого, который прячется…
– Так… вы бы видели этот перстень. Он тяжеленный… и неудобный до жути. Вот и…
– Я тебе удобный сделаю, – пообещала Марья, которая, оказывается, все-то слышала. – Или лучше браслетом?
– Браслетом.
– Вот и отлично… а пока… дорогой, вы не хотите что-либо предпринять?
– Что?
– Не знаю, – Марья покрутила шляпку, правда, не с птицею, а с парой проволочных ветвей, что переплелись над макушкой этаким подобием дивных рогов. На ветвях виднелись каменные вишенки, а с боков торчали тряпичные листики. – След поискать…
– Стерся давно…
– Это в нынешнем мире, – некромант отвлекся от изучения птицы и посмотрел на Демьяна. И Вещерский тоже посмотрел на Демьяна.
И кажется все-то в крохотной этой лавке, чересчур тесной для такого количества людей, посмотрели на Демьяна. В том числе Василиса, и была в ее глазах такая надежда, что стало просто-таки неудобно.
– И что надо делать? – спросил он, уже предчувствуя, что ему не понравится.
Иначе отчего спина зазудела, и показалось, что ожили нарисованные чудовища, заволновались.

Глава 8
На улице было… обыкновенно.
Так обыкновенно, словно ничего-то и не произошло, разве что опаленные огнем деревья еще возвышались этаким напоминанием о магическом огне. Но к утру и они исчезнут.
Как исчез, развеялся след.
Вот Вещерский встал, и редкие прохожие, которым не сиделось в этот полуденный жаркий час, сами собой отступили, будто почуяли скрытую в сутуловатой фигуре княжича силу. И сила эта пролетела волной, пронеслась да и развеялась, так ни за что и не зацепившись.
Княжич хмыкнул.
Недовольно нахмурилась княжна, поправивши новую шляпку, или как оно называется. А Демьян поглядел на некроманта, который лишь плечами пожал.
– У каждого по-своему, – сказал он. – Я вот… запахи обычно. Или еще образы могу поднять. Передать тоже. Но образы тяжело, тем более в таком месте. Много людей, много следов. И времени, чтобы найти нужный, понадобится изрядно.
А Демьяну как быть?
Он, между прочим, некромантии не обучен, он вообще только туман и видит, разве что тот теперь сделался неодинаков.
Над Марьею будто золотой или огненный, прячущий в себе немалые силы.
Над княжичем тоже золотой, но темнее, гуще, злее будто бы… а вот вокруг Василисы туман перламутром переливает, аккурат как пуговицы на свадебном платье сестры. Помнится, они ей нравились едва ли не больше чем само платье.
И этот туман расползается.
Прокладывает тоненькую тропку… вот он след. Демьян почувствовал его, но… слабый, размытый. А если…
– Позволите вашу руку?
Она протянула ее молча, тонкую теплую, горячую даже. Нервно бился пульс, и Демьян слышал его, как слышал стук ее сердца, ее страх и смешанную с ним надежду. А еще… опасения? Она боялась не его, но за него, и этот было, пожалуй, необычно.
Никто-то и никогда, кроме, пожалуй, Павлуши, не беспокоился за Демьяна.
Однако стоило прикоснуться, и туман потек к Демьяну, принося с собой смесь запахов, терпкую, словно старое вино. И пьянила она не хуже. Ветром степным, лошадьми, железом и камнем, разогретым сосновым бором, старою смолой, которую в детстве Демьян со товарищами сковыривал с деревьев и жевал.
Нет, ему не запахи нужны.
След.
Он окреп.
И теперь виднелся яркою перламутровой нитью. Одна шла с улицы и гляделась более тусклой, а вот другая протянулась от двери лавки… на три шага. И все три Демьян сделал, не выпуская Василисину руку. Не то, чтобы боялся потерять след, нет, теперь он бы отыскал его и с закрытыми глазами. Но вот… просто… не отпускал.
– Да, я здесь стояла, – сказала Василиса.
И след горел, переливался. Он сохранил остатки удивления, узнавания… и снова удивления. Каплю страха, но какого-то запоздалого.
Она не поняла.
И вправду не поняла, что происходит, и от этого собственная сила Демьяна вдруг ожила, рванула, желая свободы и мести. Спину обожгло резкой болью, и Демьян стиснул зубы.
Не хватало еще…
Надо дальше смотреть.
Вот полыхает белым светом след огня, будто рубец на ткани мира.
Демьян не без сожаления, но выпустил руку. И шагнул дальше. Лицо опалило несуществующим пламенем, но то ли мир подвинулся, то ли он сам изменился, однако огонь этот едва не заставил отступить.
Дальше.
Пламя разрывало мир.
И оставалось лишь пройти по этому разрыву до места, где огонь родился.
– Да… там… – послышалось за спиной. Голоса доносились издалека и, признаться, казались чужими, искаженными.
Смотреть.
Вот след огня. А рядом, куда менее четкий – человека. И его не похож на след других людей. Он будто размытый, полустертый, словно и сам этот человек не является в полной мере частью мира яви. Демьян моргнул.
Присел.
Осторожно коснулся пятна. Закрыл глаза, прислушиваясь к тому, что происходит, в том числе и в его собственном теле. Теперь он ощущал рисунок полностью, в каждой черте его, в каждой чешуйке дракона, в перьях чудовищных то ли птиц, то ли зверей, в змеиных извивах ветвей и цветах, что теперь раскрывались, причиняя немалую боль.
Но зато Демьян услышал и человека.
Его нервозность, беспокойство.
Желание бежать.
И волю, что управилась с этим желанием. Ожидание… он пришел сюда не случайно. Ему было велено… кем? Не понятно, главное, что человек боялся того, кто приказал прийти. И боялся куда сильнее, нежели жандармов, хотя и их тоже.
Именно страх его и подтолкнул.
Именно страх…
…погнал вперед.
След продолжился и ныне виднелся, пусть не так ярко, как Василисин, но все же достаточно, чтобы не потерять его. Он протянулся нитью. Человек бежал. Он уже не просто был напуган, он пребывал в уверенности, что жизни его грозит смертельная опасность, что, если остановится, он погибнет. И потому продолжал бег даже когда закололо сердце.
И под сердцем.
И…
Демьян остановился там, где на мостовой растекалось темное пятно, будто крови плеснули. Или не крови? Он решился коснуться пятна пальцами и поморщился.
У смерти неприятный запах.
Демьян закрыл глаза и попытался вернуться. А когда открыл, то увидел перед собой женщину, от которой все одно пахло степью, пусть, кажется, запах этот слышал лишь он.
– У вас кровь идет, – сказала Василиса и протянула кружевной платок. – На шее. И на щеке… и наверное, вам нужно к целителю.
– Нет, – Демьян платок взял. – К целителю мне никак нельзя.
– Почему?
– Страшные это люди… – он осторожно приложил платок к шее, там, где продолжился рисунок. И еще подумал, что она, верно, заметила.
Не могла не заметить.
Особенно тот, который с цветами… и за ухом… помилуйте, какой солидный человек позволит изрисовать себя цветами? Право слово, хоть ты возвращайся и проси, чтобы к этим цветочкам чудищ добавили. С чудищами оно как-то посолидней.
А Василиса улыбнулась.
И сказала:
– Знаете… а вам идет.
И Демьян отчего-то смутился.

…тело нашлось в мертвецкой.
– Так… ваше благородие… того… несчастный случай, – жандарм, вызванный Вещерским, в присутствии начальства столь высокого, чувствовал себя до крайности неловко. Он то оглаживал мундир, то поправлял перевязь, то дергал себя за соломенные усы, то вдруг вовсе замирал, словно надеясь, что этакая неподвижность избавит его от внимания. – Сообщили-с… бежал, упал-с… вызвали-с доктора, а он сказал, что, мол, сердце не выдержало.
Мертвец был бледен и нехорош.
То есть, конечно, случалось Демьяну встречать мертвецов и куда более отвратительных, взять тех же утопленников. Нет, внешне нынешний выглядел вполне себе благостно и даже солидно, казалось, человек просто уснул, но… стоило приглядеться…
– Не трогайте его, – сказал Демьян, когда Вещерский потянулся было к телу.
И тот, что характерно, руки убрал.
– Вот-вот, – некромант обошел мертвеца по дуге. Вытянув шею, прислушался к чему-то, кивнул и вперился в жандарма. – Одежда где?
– Не имею чести знать! – рявкнул тот, вперившись в Ладислава совершенно честным взглядом.
– Так выясни.
– Выясни, – подтвердил Вещерский. – И не приведи вас Господь, чтоб даже пуговица пропала…
Он посмотрел превыразительно, и жандарм слегка побледнел.
– Проклятый он, – добавил Ладислав, присаживаясь на корточки. Теперь голова его находилась вровень со столом. – И не просто проклятый… ты что видишь?
– Туман, – Демьян потрогал шею. Рисунок кровить перестал, но не исчез, напротив, казалось, что он лишь крепче въелся в кожу. – Вокруг тела. Неправильный. Не такой, как у… вас.
– А какой?
Вот как ему описать? Туман он… он, конечно, разный, но, похоже, Демьян слов-то подходящих не знает.
– У вас он плотный такой. Живой. А этот… еще там, когда он жив был, будто растекался. Размывался. А тут…
– Тонкое тело разрушается в течение часа после смерти. Иногда, в ряде случаев, оно сохраняется до двух-трех часов… если провести специальный обряд, можно остановить распад на несколько дней или, как я слышал, даже недель…
– Нет здесь тонкого тела, – сказал Вещерский, все же подходя к телу. Туман вяло качнулся.
– Нет. И не было… как мне кажется, – Ладислав ткнул в тело пальцем. – Надо Никанора позвать, пусть этого голубчика распотрошит. Думаю, много интересного найдется. Кстати, помоги перевернуть.
И Демьян, не без труда преодолев брезгливость, – прикасаться к туману не хотелось, исполнил просьбу. И почему-то не удивился, увидев на спине покойного странный рисунок, похожий на кривоватую, словно ребенком намалеванную, паутину.
– И что это? – Вещерский поскреб кончик носа.
– Это? Это свидетельство или преступного замысла, или необъятной человеческой глупости, – Ладислав паутину потер, и туман вокруг тела всколыхнулся. – А скорее всего, и того, и другого… отпускай. Сердце, стало быть?
– Сердце, – подтвердил Демьян.
Он и теперь видел туман, в это сердце проросший, подернувший его, словно плесенью. И не только его. Эта плесень и кожу мертвеца покрывала, и пробиралась внутрь. И… если не сегодня, то завтра человек бы умер. Знал ли он?
Сомнительно.
– Вот, что бывает, когда люди обыкновенные пытаются использовать чуждую им силу… – Ладислав провел над телом ладонью. И отступил. – Мне другое интересно. Откуда это вообще взялось?
– Мне тоже интересно. Что вообще это значит, – Вещерский указал то ли на мертвеца, то ли на печать. – И я был бы несказанно благодарен, если бы ты, дорогой мой друг, снизошел до объяснений.
– Снизойду, – согласился Ладислав. – Только сперва поем. И… прикажи его сжечь. А лучше сам. И одежду тоже.
– А вещественные?
– Пусть составят опись, и снимки сделают. Хватит. Главное, чтобы руками не прикасались.
– Проклятье?
– Мертвомир. Здорового человека вряд ли убьет, но ночные кошмары никого еще счастливым не делали…
– А… – Вещерский кивнул на Демьяна.
– А ему все едино, он уже одной ногою там.
Но руки Демьян все же помыл, хотя… след от чужого тумана остался и после мыла, правда, ненадолго. Стоило отпустить собственную силу, и на ладонях вспыхнуло темное пламя. И туман исчез. А по крови будто тепло прокатилось, хотя и слабое.
Беседу продолжили в ресторации, в которой, собственно, и оставили княжну с Василисой. Ресторация была из числа тех, которые Демьян в прошлой-то жизни обходил стороной, ибо казались они ему чересчур уж пафосными и дорогими. И тут позолота сперва смутила, как и невозмутимость швейцара, распахнувшего дверь.
Алая дорожка.
Белый мрамор стен. Картины огромные в тяжелых рамах. Кадки с пальмами.
Музыка.
Запахи закружили, окутали, и в животе заурчало, причем как-то так громко, что урчание это услыхали, кажется, и музыканты.
– Привыкай, – сказал Ладислав. – Они в родстве с живой стихией состоят, которая вполне способна стать источником физического насыщения, коль нужда выпадет. А мертвомир во многом силы тянет. Вот и приходится пополнять наиболее простым и доступным способом.
Рот наполнился слюной, и Демьян только и смог, что кивнуть.
И что получается? Он ныне обречен быть вечно голодным? И чувство это нарастало, грозя вовсе лишить рассудка. Никогда-то в жизни он не был настолько голодным.
Княжна выбрала стол у окна, меж двух пальм, которые, склонившись друг к другу, сцепились огромными зелеными листьями. Устроившись с удобством, она глядела на улицу и казалась отрешенною, супругу лишь кивнула. На коленях ее лежала папка с бумагами, которые княжна, кажется, просматривала. И Демьян подозревал, что прочла она вовсе не то, чего желала.
Супруга она приветствовала кивком.
А Демьяна с некромантом, кажется, и вовсе не заметила. В отличие от Василисы. Та… сидела с крохотною чашкой кофе, которую держала аккуратно, и молчала. Но вот во взгляде ее виделся вопрос.
– Он умер, – сказал Демьян, надеясь, что информация эта не является тайною. –Сердце отказало.
– Сердце?
– Он испугался. Побежал. И то, и другое – достаточная причина, чтобы слабое сердце подвело, – ответил за Демьяна Ладислав. И стул отодвинул, плюхнулся, вытянул ноги и меню принял от полового. Покрутил в руках и велел: – Несите.
– Что?
– Все. И много…
– Уха стерляжья? Консоме из дичи? С волованами или буше? – половой согнулся и говорил тихо, но четко. – Стерляди паровые? Жареные рябчики? Лосось с соусом тартар?
– Вот-вот… все и неси… – Ладислав определенно пребывал в настроении. – И побыстрее…
Он похлопал себя по впалому животу.
– Значит… – спросила Василиса. – Это… не я его?
– Определенно, нет. Это он сам себя, – Вещерский опустился на диванчик подле супруги. – Я могу помочь?
Марья склонила голову, вздохнула и ответила:
– Можешь… можешь кое-что узнать? Только… не уверена, что это… будет приятное знание.
Вещерский молча поцеловал ей руку.

Глава 9
Василиса никогда-то не любила семейные обеды, еще с тех самых пор, пока жива была бабушка. И не просто жива, но когда она, еще не утомившись светом, обреталась в городском их дома. В ее присутствии обеды эти проходили в тяжелом молчании. Василису тяготило и пространство столовой, казавшейся вовсе уж необъятною, и огромный стол, способный вместить сотню гостей, но чересчур большой для семьи Радковских-Кевич.
Белый снег скатертей.
Хрупкость костяного фарфора, для которого она была чересчур неуклюжа. Столовое серебро. Лакеи, словно призраки. И правила, бесконечные правила… и, наверное, не она одна мучилась этою повинностью, если, стоило бабушке удалиться в поместье, как все переменилось.
Не сразу, нет.
Батюшка с матушкой сбежали в Египет, а Марья, если и пыталась повторить сложное действо, больше походившее на церемонию, нежели обед, то у нее не выходило. А потом и Марья замуж вышла, и Настасья уехала, а бабушки вовсе не стало.
Как и семьи?
Пожалуй что. Александр пафоса столовой не жаловал, да и вовсе зачастую столовался вне дома. Одной же Василисе в огроменной обеденной зале было еще более неуютно, нежели прежде.
И все-таки семьей не принято было обедать в ресторации.
Даже в хорошей ресторации.
И чтобы под музыку, которая звучала откуда-то издалека, этаким неназойливым фоном. И разговаривать о пустяках, обо всех и сразу.
Смеяться.
Спрашивать. Тянуться через стол за солонкой или еще за каким пустяком. Шутить… это не было семейным обедом в полной мере. И все же было. Именно таким, который не в тягость.
И он длился.
И Василиса не имела ничего-то против, в конце концов, куда ей спешить-то? Но…
– Доброго дня, – сказал человек, которого она вовсе не рада была видеть и даже надеялась, что больше не увидит вовсе. А он вдруг появился в ресторации под ручку с Нюсей, и вместо того, чтобы занять столик, благо, свободные имелись во множестве, не нашел ничего лучше, чем к Василисе направиться.
Взглядом обжег.
И от этого его взгляда стало до крайности неудобно, будто это она, Василиса, виновата, что на нее этак смотрят, с выражением, с обещанием чего-то запретного.
Непристойного.
И Нюся нахмурилась.
– Доброго, – сказала она совсем уж недобро и нахмурилась пуще прежнего. Впрочем, сразу же заулыбалась, засверкала под взглядами Вещерского и некроманта.
А вот Демьян Еремеевич, пусть тоже смотрел на Нюсю, но иначе.
Неодобрительно.
– А вы тут? А мы вот шли и подумали, что стоит заглянуть. Конечно, местечковые ресторации вовсе не чета тем, которые в Петербурге, – Нюся взмахнула изящною ручкой, а Вещерский сказал этак, с намеком:
– Простите, мы не представлены.
– Ах да… это Аполлон, для друзей можно просто Полечка… а я Нюся. Мы в поезде ехали. С ними вот… и теперь еще встречаемся постоянно. Правда, удивительное совпадение?!
Аполлон поклонился, этак, с изяществом. И Василиса вынуждена была признать себе, что выглядит он вполне достойно, что костюм его сидит именно так, как должен сидеть отлично скроенный костюм. Что выбран он с большим вкусом и подчеркивает стройность Аполлона Иннокентьевича, а еще состояние его, словно бы и немалое.
Василиса тотчас одернула себя: какое дело ей, собственно говоря, до чужого состояния?
– А вы отдыхаете, да? – Нюся же была одета, пожалуй, слишком уж свободно, на грани пристойности. Платье ее едва-едва прикрывало колени, легкий полупрозрачный платок не скрывал наготы плеч, а на тонких запястьях собрались дюжины браслетов.
– Отдыхаем, – сказала Марья, разглядывая Нюсю с немалым любопытством. Впрочем, ту взгляд нисколько не смутил.
– И мы будем. А что тут подают? Я слышала, прелестнейшее бланманже подают…
– Вас маменька искать не станет? – довольно мрачно поинтересовался Демьян Еремеевич. А Василисе вдруг пришла в голову престранная мысль. И она, повинуясь порыву, сказала:
– Присоединяйтесь.
Удивленно приподняла бровь Марья. Хмыкнул Вещерский и взгляд его сделался ледяным, а вот Ладислав, до того почти молчавший – слишком занят он был, поглощая снедь – с неожиданным дружелюбием поддержал:
– Конечно, присоединяйтесь… – и почесал мизинцем переносицу. – А вы вообще кто такой?
– Промышленник он, – ответила Нюся, плюхнувшись на стул, благо, половые в ресторации были столь же неприметны, сколь и услужливы.
И стол вдруг увеличился.
И посуда грязная исчезла, сменившись сияющей белизны фарфором, может, не столь хорошим, какой дома имелся, но всяко достойным.
Накрахмаленные до хруста салфетки в серебряных кольцах.
Свежий букет.
И меню.
– У него папенька купцом был, а Полечка вот в промышленники подался, – Нюся тыкнула в меню пальчиком. – А это чего такое?
– Простите, ваша светлость, Нюсенька весьма непосредственна… и ей прежде не случалось бывать в обществе столь высоком, – Аполлон изобразил еще один поклон и присел рядом со спутницей, которая с немалой увлеченностью перелистывала страницы меню.
То было не сказать, чтобы разнообразно.
Да и стерлядь стоило бы поменьше на пару держать, а вот приправить посильней, однако все это мелочи.
– А вам, стало быть, случалось? – Демьян Еремеевич вновь сделался мрачен, и сгорбился, нахмурился, отчего Василисе отчаянно захотелось сделать что-то… она сама не знала, что именно, но такое, что заставило бы его успокоиться.
Неужто он вправду думает, что человек, подобный Аполлону, может быть интересен?
Возможно, Нюсе он и интересен.
А вот Василисе… Василиса вообще-то проклята. Стоило вспомнить об этом обстоятельстве, и настроение окончательно испортилось. Василиса тихонечко вздохнула.
– Не люблю хвастать, но я представлен князю Тащевскому, – Аполлон чуть склонил голову. – Мы с ним затеваем один до крайности любопытный прожект.
– Любопытный – это хорошо, – сказал невпопад Ладислав, разделяя кусок стерляди на тоненькие полосочки. – А скажите, Петр Веденеевич все еще увлекается археологией?
– А вы знакомы? – Аполлон… нет, не нахмурился, лицо-то его и вовсе не изменилось, однако Василиса ощутила, что он… испугался?
Насторожился?
– Случалось… переписываться.
Настороженность исчезла.
– Он со многими переписывается.
– И то верно, – с легкостью согласился Ладислав. – А что за прожект, если позволено будет узнать?
– Простите, – Аполлон развел руками. – Но пока говорить не о чем, да и сами понимаете… а вы, Василиса Александровна, не надумали конюшни продать?
– Нет.
– Право слово, – он откинулся на стуле, позволив себе позу чересчур уж вольную, будто разом вдруг уверившись, что собрались за столом его приятели. – Не понимаю вашего упрямства! Женщине столь прелестной следует заниматься вовсе не лошадьми… тем более лошадей-то не осталось.
– И я ей о том же говорю! – неприятным голоском произнесла Марья. Василиса даже вздрогнула от неожиданности.
И не она одна.
Некромант вот про стерлядь свою забыл, уставился на Марью. А та взбила кудряшки и губки выпятила, толкнула Вещерского в бок.
– Я всегда говорила, что истинное счастье женщины – в браке!
У Вещерского дернулся глаз. Левый.
– Мы созданы, чтобы хранить очаг… – голос был столь сладок, что зубы свело от этой сладости. Но Аполлон, кажется, ничего-то и не понял. Впрочем, вряд ли он был знаком с Марьей. Определенно не был, а потому и не знал, сколь несвойственен ей этот медовый тон. – Создавать уют, поддерживать супруга во всех начинаниях…
Она с таким пылом уставилась на Вещерского, что у того снова глаз дернулся. На сей раз правый.
– А Василиса упрямится. И замуж идти не хочет.
– И правильно делает, – неожиданно поддержала Василису Нюся. И на Марью поглядела так, со снисходительным сочувствием. – Женщина имеет полное право не выходить замуж, если ей не хочется.
– А если хочется? – Марья надула губки.
– Тогда выходить.
– За кого? – уточнил Ладислав, кажется, из всего разговора выхвативший лишь ту часть, что интересовала именно его.
– За кого надо…
– За кого хочется…
Марья и Нюся произнесли это одновременно.
– Дамы прелестны… – Аполлон поднял бокал. – Половой, всем шампанского! И смотри, чтобы наилучшего!
Шампанского не хотелось.
Вина тоже.
И обед вдруг разом утратил все свое очарование. Теперь стол больше не казался нарядным, пальмы в кадках раздражали неуместностью, музыка звучала чересчур уж громко и хотелось просто уйти.
– Так значит, вы конюшни хотели купить?
– И все еще хочу. Правда, слышал, что приключилось несчастье…
– Пожар, – сухо сказала Василиса.
– Это, конечно, скажется на цене…
– Никто не пострадал, – заметила она зачем-то, хотя очевидно, что до других людей ли, лошадей ли, Аполлону нет дела. И вряд ли можно его за то винить.
– Но восстанавливать придется, – Вещерский пить шампанское не стал, да и Марья лишь пригубила. Ладислав и вовсе бокал отодвинул, причем не только свой. И от Демьяна Еремеевича тоже, хотя тот к шампанскому притрагиваться явно не собирался.
– Ему нельзя, – сказал он Нюсе. – Он у нас болеет.
– Чем? – огромные очи ее стали еще больше.
– Вот и я о том, к чему вам возиться с восстановлением конюшен, которые по сути-то и не нужны?
– Нужны, – порой на Василису находило, и делалась она упряма до крайности. И теперь вот пришлось заставить себя говорить спокойно.
– Помилуйте, здания с большего уцелели…
– Я слышал иное, – а вот Аполлон выпил шампанское и протянул руку, чтобы бокал вновь наполнили. – Что там ничего-то целого не осталось, что пламя было такое, что даже камни плавились.
– Местами, – согласился Вещерский и пальцы сцепил.
– Ужас какой! – воскликнула Нюся чересчур уж радостно. – И что у вас там загорелось?
– Наверняка, сено. Я видел, в каком состоянии были эти конюшни. Поверьте, подобное происшествие – вопрос времени. Рано или поздно, несчастье случилось бы… – Аполлон осушил бокал одним глотком. – Безалаберность, полнейшая безалаберность…
– Поджог, – Вещерский чуть склонил голову.
– Быть того не может!
– Жуть! – Нюся сложила ручки. А ведь и она не стала пить, как и Марья едва-едва пригубила бокал, и отставила в сторону, отдав предпочтение клюквенному морсу, на меду вареному.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69784672) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.