Главная страница | Эволюция и антропология | Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее

Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее
Джозеф Хенрик
Вопрос, чем Homo sapiens настолько уникален и в чем загадка его непостижимого эволюционного успеха, исследуется учеными постоянно и, вероятно, не перестанет занимать их до конца времен. Профессор Джозеф Хенрик, знаменитый антрополог и автор научно-популярных книг, предлагает важнейшее изменение в подходе к этому вопросу: необходимо учитывать влияние культуры на нашу биологию и генетику – тесно переплетаясь, они вместе генерируют уникальный комплекс процессов, формирующих наше поведение и развитие. На увлекательных примерах, с привлечением огромного массива научных данных из самых разных дисциплин, изучающих человека, Хенрик выстраивает расширенную и обогащенную картину нашего эволюционного пути. И неожиданно для себя мы находим множество ответов на вечно мучающие нас вопросы: “Почему в тех или иных ситуациях люди ведут себя так, а не иначе? Откуда в них то и это? Почему они такие одинаковые – и такие разные?”
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Джозеф Хенрик
Секрет нашего успеха
Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее


Издание осуществлено при поддержке “Книжных проектов Дмитрия Зимина”


© 2016 by Joseph Henrich. All rights reserved
© А. Бродоцкая, перевод на русский язык, 2023
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2023
© ООО “Издательство Аст”, 2023
Издательство CORPUS ®


Книжные проекты Дмитрия Зимина
Эта книга издана в рамках программы “Книжные проекты Дмитрия Зимина” и продолжает серию “Библиотека фонда «Династия»”. Дмитрий Борисович Зимин – основатель компании “Вымпелком” (Beeline), фонда некоммерческих программ “Династия” и фонда “Московское время”.
Программа “Книжные проекты Дмитрия Зимина” объединяет три проекта, хорошо знакомых читательской аудитории: издание научно-популярных книг “Библиотека фонда «Династия»”, издательское направление фонда “Московское время” и премию в области русскоязычной научно-популярной литературы “Просветитель”.
Подробную информацию о “Книжных проектах Дмитрия Зимина” вы найдете на сайте ziminbookprojects.ru (http://ziminbookprojects.ru/)

Посвящается Джессике, Джошуа и Зои


Предисловие
Мы, люди, не похожи на других животных. Конечно, мы очень напоминаем обезьян, особенно человекообразных, но вдобавок умеем играть в шахматы, читать книги, строить ракеты, любить пряности, сдавать кровь, готовить пищу, соблюдать табу, молиться богам и потешаться над теми, кто одевается или говорит не так, как мы. И хотя все общества создают изощренные технологии, следуют правилам, налаживают широкомасштабную взаимопомощь и общаются на сложных языках, каждое делает это очень по?своему и в разной степени. Как эволюция сумела породить подобное создание – человека – и как ответ на этот вопрос поможет нам понять человеческую психологию и поведение? Как объяснить одновременно и природу человека, и культурное многообразие?
Мой путь к ответу на эти вопросы и работе над этой книгой начался в 1993 году, когда я уволился с должности инженера в компании Martin Marietta под Вашингтоном и поехал в Калифорнию, где поступил в магистратуру факультета антропологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. В то время меня занимали в основном два направления; интерес к ним возник еще в бакалавриате Университета Нотр-Дам, где я параллельно изучал антропологию и авиационно-космическую технику. Во-первых, я интересовался экономическим поведением человека и принятием решений в развивающихся странах, поскольку считал, что открытия в этой области способны повысить уровень жизни людей в разных уголках земного шара. Отчасти антропология привлекала меня тем, что эта наука предполагает глубокие долгосрочные полевые исследования, без которых, считал я тогда, невозможно понять, как люди принимают решения и почему ведут себя так, а не иначе, и с какими трудностями они сталкиваются. Это что касается “прикладной” части. А с интеллектуальной точки зрения меня увлекала эволюция человеческих обществ, особенно ее главный вопрос: как люди за последние десять тысяч лет перешли от относительно небольших сообществ к сложным национальным государствам.
Учиться я планировал у двух известных специалистов – социокультурного антрополога и этнографа Аллена Джонсона и археолога Тима Эрли.
Я провел лето в Перу – плавал на долбленом каноэ по Амазонии, изучал общины племени мачигенга, – после чего написал магистерскую диссертацию о влиянии рыночной интеграции на принятие решений в области земледелия и вырубки леса. Все шло неплохо, мои научные руководители были довольны (хотя Тим перешел на работу в другой университет), и я успешно защитился.
Тем не менее мне казалось, что поведение мачигенга одними антропологическими методами не объяснишь. Для начала почему общины мачигенга так сильно отличались от соседних общин пиро и почему они, по всей видимости, применяли различные тонкие приемы адаптации, которые сами не могли обосновать?
В этот период я подумывал бросить антропологию и вернуться на прежнюю должность инженера – вообще?то свою работу я любил. Однако за предыдущие несколько лет я увлекся эволюцией человека. К тому же мне очень понравилось изучать эволюцию человека в Нотр-Дам, но я не понимал, чем это поможет мне объяснить как экономические решения, так и эволюцию сложных обществ, поэтому считал свои исследования скорее хобби. В начале магистратуры я решил сосредоточить все силы на том, что меня особенно интересует, и поэтому хотел отказаться от обязательного магистерского курса по эволюции человека. Для этого я должен был подать заявление на имя преподавателя курса биологической антропологии Роберта Бойда и убедить его, что мой диплом бакалавра соответствует всем требованиям к прослушавшим этот курс. Мне уже удалось проделать подобный фокус с курсом по социологии культуры. Роб встретил меня очень приветливо, проштудировал список предметов, которые я изучал, и ответил отказом. Если бы Роб мне не отказал, я бы сейчас, наверное, работал инженером.
Оказалось, что в области биологической антропологии и эволюции человека полным-полно идей, позволяющих объяснить важные аспекты человеческого поведения и принятия решений. Более того, я узнал, что Роб и его давний сотрудник эколог Пит Ричерсон разрабатывали способы моделирования культуры при помощи математических инструментов популяционной генетики. Их подход открывал путь к пониманию того, как естественный отбор сформировал психологию человека и его способности к обучению. В популяционной генетике я ничего не смыслил, но поскольку я знал, что такое параметры состояния, дифференциальные уравнения и устойчивое равновесие (я как?никак был аэрокосмическим инженером), мне с грехом пополам удалось прочитать и понять их статьи. Роб пригласил меня поработать над небольшим проектом под его руководством, и к концу первого года магистратуры я написал программу в MATLAB для изучения эволюции “конформистской передачи культурных знаний” (подробнее об этом в главе 4).
На третьем курсе магистратуры, когда диссертация была уже готова, я решил вернуться к чертежной доске, в некотором смысле начать все заново. Я сознательно взял “библиотечный год”, хотя понимал, что это еще на год откладывает защиту докторской диссертации. Пожалуй, подобное может сойти с рук только на факультете антропологии. Теперь у меня не было ни лекций и семинаров, ни научных руководителей, и никому, в сущности, не было дела до того, чем я занимаюсь. Первым делом я сходил в библиотеку и притащил оттуда гору книг. Я читал книги по когнитивной психологии, принятию решений, экспериментальной экономике, биологии и эволюционной психологии. Затем я перешел к журнальным статьям. Я прочитал все до единой статьи об экономическом эксперименте с игрой “Ультиматум”, которую я применял на второе и третье лето у племени мачигенга. Кроме того, я прочитал много работ психологов Даниэля Канемана и Амоса Тверски, а также политолога Элинор Остром. Канеман и Остром много лет спустя получили Нобелевскую премию по экономике. Все это время, разумеется, я не прекращал читать работы по антропологии и этнографии (для меня это было развлекательное чтение). Во многих отношениях я уже тогда начал готовиться к написанию этой книги, и к концу года у меня сложилось смутное представление о том, чем я хочу заниматься. Моей целью было объединить достижения самых разных общественных и биологических дисциплин и создать эволюционный подход к изучению психологии и поведения человека с самым серьезным учетом культурной природы нашего вида. Нам было необходимо задействовать весь арсенал доступных методов, в том числе эксперименты, интервью, систематическое наблюдение, исторические данные, психологические оценки и этнографию во всем ее богатстве. Нам было необходимо изучать людей не в университетских лабораториях, а в их сообществах, причем охватывать все возрасты – от младенцев до стариков. С такой позиции дисциплины вроде антропологии, а особенно – субдисциплины вроде экономической антропологии видятся мелкими и ограниченными.
Разумеется, Бойд и Ричерсон, основываясь на работах Марка Фельдмана и Луки Кавалли-Сфорца, уже заложили некоторые важнейшие теоретические основы в своей книге “Культура и эволюционный процесс”, вышедшей в 1985 году (Boyd, Richerson, Culture and the Evolutionary Process). Однако к середине девяностых так и не сложилось никакой программы эмпирических исследований, не был создан арсенал методов и не появились общепринятые способы проверки теорий, созданных на основании эволюционных моделей. Более того, уже имевшиеся представления о психологических процессах не получили должного развития и не были приспособлены к тому, чтобы их можно было легко связать с набиравшими силу интеллектуальными течениями в культурной и эволюционной психологии, нейрофизиологии и даже с естественнонаучными ответвлениями культурной антропологии.
В это время Роб Бойд взял в свою команду еще двух магистрантов – Франциско Джил-Уайта и Ричарда Макелрита (в настоящее время он один из директоров Института эволюционной антропологии Общества Макса Планка). Через некоторое время с факультета археологии к Робу перевелась Натали Смит (ныне Натали Хенрик). Я вдруг перестал быть совсем один, у меня появились друзья-единомышленники, сотрудники с общими интересами. Это было восхитительное время стремительных перемен: повсюду внезапно возникали новые идеи и открывались неожиданные пути для интеллектуальных изысканий. Словно бы кто?то вдруг убрал тормоза и снял с колес башмаки. Мы с Робом набрали команду этнографов и экономистов для проведения полевых исследований – экспериментов по изучению поведения и социальности человека в разных уголках планеты. Это было делом неслыханным, поскольку этнографы не работают в командах и уж точно не применяют экономические игры (то есть раньше не применяли). На основании моих первых экспериментов в Перу я написал статью под названием “Влияет ли культура на экономическое поведение?” (Does Culture Matter in Economic Behavior?) и отправил ее в журнал American Economic Review, который нашел в библиотеке. Будучи аспирантом-антропологом, я не подозревал, что это самый авторитетный экономический журнал, и не знал, с каким скептицизмом тогдашние экономисты относились к культуре. Тем временем Франциско освоил методы психологии развития и применил их для проверки своих гипотез относительно социологии и национального самосознания традиционных обществ (см. главу 11) у монгольских скотоводов. Мы с Натали изобрели игру “Ресурсы совместного владения” (Common Pool Resources, CPR) для изучения поведения жителей Перу, связанного с сохранением природных ресурсов. (К вящей нашей досаде, в дальнейшем мы узнали, что игру изобрели до нас.) Ричард писал компьютерные программы для создания и изучения “культурного филогенеза” – такого раньше не делал никто – и обсуждал с экономистом из Калифорнийского технологического института Колином Камерером, как применять компьютерные экспериментальные методы для проверки теорий социального обучения. Мы с Франциско как?то утром за кофе придумали новую теорию социальной иерархии у человека (см. главу 8). А я, вдохновленный чтением социологических работ о диффузии инноваций, стал задумываться, можно ли обнаружить признаки культурного обучения по данным о диффузии новых идей и технологий с течением времени. Некоторые идеи тех ранних лет впоследствии легли в основу солидных научных исследований в разных областях.
Все это началось для меня в 1995 году, и с тех пор прошло уже двадцать лет, поэтому я считаю эту книгу вехой на пути, незавершенным трудом. Я сильнее прежнего убежден, что, если мы хотим понять собственный биологический вид и создать науку о человеческом поведении и психологии, начать следует с эволюционной теории человеческой природы. Пока мы не выстроим ее хоть сколько?нибудь верно, невозможно будет сделать следующий шаг. Недавно я узнал, что в “Докладе о мировом развитии” девизом нынешнего, 2015 года стали слова “Разум, общество и поведение”, и это очень меня обрадовало. В этом документе Всемирного банка подчеркивается, насколько важно понимать, что люди научаются культуре автоматически, что мы следуем социальным нормам и что культурные миры, в которых мы растем, влияют на то, как и что мы видим, воспринимаем, перерабатываем и ценим. Как далеко мы ушли от простого вопроса из моей старой статьи: “Влияет ли культура на экономическое поведение?” Очевидно, сегодня экономисты Всемирного банка считают, что да.
Во время работы над книгой у меня появилось множество интеллектуальных и личных долгов. Прежде всего, эта книга многим обязана непрерывному интеллектуальному диалогу между мной и моей женой Натали. Натали прочитала каждую главу, иногда не по одному разу, и постоянно снабжала меня критической обратной связью. Я никогда никому не показываю свои работы, пока она их не прочитает.
Весомый вклад в создание книги внесли многие сотрудники Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Естественно, главную роль в этом сыграл мой давний сотрудник, наставник и друг Роб Бойд, и я глубоко благодарен ему за десятилетия помощи и советов. Роб Бойд прочитал черновик и сделал множество бесценных замечаний. Полезные отзывы на самые первые наброски нескольких глав я получил и от Аллена Джонсона. Аллен привел меня в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, был моим научным руководителем, учил этнографии, а в магистратуре и аспирантуре предоставил полную свободу действий. Спасибо и Джоан Силк: я всегда могу полагаться на ее мудрые советы по разным темам и глубокие познания о приматах.
Мне необычайно повезло, что за годы научной карьеры я состоял в штате факультета антропологии Университета Эмори (четыре года) и факультетов психологии и экономики Университета Британской Колумбии (девять лет). Кроме того, я провел два года в Научном обществе Школы бизнеса при Мичиганском университете и год в Институте передовых исследований в Берлине. Такие углубленные полевые исследования дали мне редкую возможность взглянуть на общественные науки с точки зрения психологов, социологов, антропологов и экономистов. В частности, в Университете Британской Колумбии я наладил очень важное для меня сотрудничество со многими коллегами-психологами, в том числе со Стивом Хейни, Арой Норензаяном, Джессикой Трейси, Сью Бирч и Кайли Хэмлин, а кроме того, многому научился у Грега Миллера и Эдит Чэнь. Стив и Джесс сделали много полезных замечаний к первым наброскам книги.
Множества благодарностей заслуживают мои ученики, бывшие ученики и сотрудники лаборатории “Разум, эволюция, познание и культура” (Mind, Evolution, Cognition and Culture, MECC) при Университете Британской Колумбии. В частности, больше спасибо Мацеку Чудеку, Майклу Мутукришне, Рите Макнамара, Джеймсу и Тане Брёш, Кристине Мойя, Бену Пужицки, Тейлору Дэвису, Дэну Хрушке, Рахулю Бху, Аяне Уиллард и Джои Чен. Плоды нашего сотрудничества встречаются на этих страницах повсеместно. Майкл и Рита высказали много ценных замечаний к черновикам.
Важную роль в развитии моих идей сыграли мои коллеги – руководители Центра эволюции человека, культуры и познания при Университете Британской Колумбии. Беседы с эволюционным антропологом Марком Колларом и в прошлом китаистом, а ныне когнитивистом Тедом Слингерлендом всегда подхлестывают воображение, к тому же Тед предложил целый ряд полезных поправок к почти окончательной версии рукописи.
В разгар работы над книгой Школа бизнеса Штерна при Нью-Йоркском университете по щедрости своей выделила мне грант на 2013–2014 годы. За это время я многому научился у психолога Джонатана Хайдта, экономиста Пола Ромера и философа Стива Стича. Они давали бесценные комментарии к книге на разных стадиях готовности. Кроме того, мне посчастливилось вести совместный с Джонатаном курс для МБА (магистратуры по бизнес-администрированию), в ходе которого я испытал несколько глав из этой книги на будущих бизнес-лидерах.
Во время работы над книгой мне посчастливилось поработать в Канадском институте передовых исследований (Canadian Institute for Advanced Research, CIFAR) в составе Группы по изучению институтов, организаций и роста. Эта группа оказалась невероятно полезной с точки зрения новых идей и очень поддержала меня, и я многому научился у ее членов. В частности, ценнейшие замечания к черновику этой книги высказал Суреш Наиду.
В качестве этнографа мне посчастливилось жить и работать в трех очень разных этнических группах: мачигенга в Перу, мапуче на юге Чили и фиджийцы на острове Ясава в Южно-Тихоокеанском регионе. И везде многие семьи делили со мной кров и впускали в свою жизнь, отвечали на бесконечные вопросы и обогащали мои представления о том, какие люди разные. Им я приношу свою особую благодарность.
При разработке различных идей, описанных в этой книге, я часто обращался с вопросами к авторам и специалистам, на чьи работы опирался. Многие из них откликались и отвечали мне. Это Дарон Аджемоглу, Сиван Андерсон, Корен Апичелла, Квентин Аткинсон, Кларк Баррет, Питер Блейк, Сэм Боулс, Феликс Варнекен, Дженет Веркер, Анни Верц, Полли Висснер, Симон Гехтер, Эвнер Грейф, Джозеп Колл, Джош Грин, Ярроу Данэм, Колин Камерер, Эрик Кимбру, Мишель Клайн, Морт Кристиансен, Алисса Криттенден, Кевин Лаланд, Джон Ланман, Кристина Легейр, Дэн Либерман, Юхан Линд, Ханна Льюис, Ричард Макелрит, Моник Боргерхофф Малдер, Фрэнк Марлоу, Джоэль Мокир, Том Морган, Сара Мэтью, Нейтан Нанн, Дэвид Питразевски, Питер Ричерсон, Джеймс Робинсон, Ричард Рэнгем, Дэвид Рэнд, Джоан Силк, Питер Терчин, Майк Томаселло, Марк Томас, Энди Уайтен, Харви Уайтхаус, Дэвид Слоан Уилсон, Эрнст Фер, Дэн Фесслер, Джим Фирон, Патрик Франсуа, Пол Харрис, Эстер Херрманн, Ким Хилл, Николас Христакис, Дэн Хрушка, Барри Хьюлетт, Карел ван Шайк, Ник Эванс, а также многие другие, в том числе уже упомянутые.
За годы, которые ушли на обдумывание и написание этой книги, я беседовал с огромным количеством друзей, соавторов и коллег, которые сформировали мой образ мыслей. Это мой коллективный мозг (см. главу 12).

    Джо Хенрик
    22 января 2015 года
    Ванкувер, Канада

Глава 1
Непостижимый примат
Мы с вами принадлежим к особому виду необычных приматов. Задолго до возникновения сельского хозяйства, первых городов и промышленных технологий наши предки распространились по всему земному шару от знойных австралийских пустынь до холодных сибирских степей и освоили большинство крупных экосистем земной суши – больше, чем любое другое наземное млекопитающее. И при этом, что удивительно, наш вид физически слаб, не слишком проворен, не особенно ловко лазает по деревьям. Нас с легкостью одолеет любой взрослый шимпанзе и догонит любой крупный хищник из кошачьих, хотя мы почему?то неплохо бегаем на длинные дистанции и умеем быстро и метко швыряться, например, камнями. Наш кишечник почти не способен обезвреживать растительные яды, но при этом большинство из нас не умеют отличать ядовитые растения от съедобных. Мы не можем обойтись без пищи, подвергшейся тепловой обработке, хотя от рождения не умеем ни разводить огонь, ни готовить. По сравнению с другими млекопитающими примерно наших габаритов, придерживающимися примерно такого же рациона, у нас очень короткий толстый кишечник, слишком маленький желудок и миниатюрные зубы. Наши младенцы рождаются жирными и настолько неразвитыми, что это опасно – у них даже не успевают зарасти швы между костями черепа. Самки нашего вида, в отличие от других человекообразных обезьян, сексуально восприимчивы на протяжении всего месячного цикла, а способность к размножению теряют задолго до смерти (менопауза). Но самое, пожалуй, поразительное – несмотря на огромный мозг, наш вид отнюдь не так умен, по крайней мере, наша врожденная сообразительность не настолько велика, чтобы это объясняло такой колоссальный успех.
Вероятно, последнее замечание вызвало у вас некоторый скептицизм.
Тогда представьте себе, что мы взяли вас и 49 ваших коллег и устроили вам игру на выживание против команды из 50 обезьян-капуцинов из Коста-Рики. Обе команды приматов мы сбросили на парашютах в чащобу тропического леса Центральной Африки. Через два года мы вернемся и пересчитаем выживших с каждой стороны. В какой команде выживших больше, та и выиграла. Разумеется, обеим командам запрещено брать с собой снаряжение: никаких спичек, емкостей для воды, ножей, обуви, очков, антибиотиков, котлов, ружей и веревок. Мы проявим милосердие и разрешим людям оставить при себе одежду (а обезьянам – нет). Таким образом, обеим командам придется выживать в течение двух лет в незнакомом лесу, где им не на что рассчитывать, кроме своих мозгов и товарищей по команде.
На кого вы поставите – на обезьян или на своих коллег? И вообще, умеете ли вы делать стрелы, вязать сети, строить шалаши? Знаете ли вы, какие растения или насекомые ядовиты (таких очень много) и как обезвредить их яд? Сможете ли развести костер без спичек и приготовить пищу без котла? Способны ли смастерить рыболовный крючок? Знаете ли, как сделать клей из природных материалов? Сумеете ли отличить ядовитую змею от неядовитой? Защититься от хищников ночью? Найти воду? Что вы знаете о выслеживании добычи?
Взглянем правде в глаза: скорее всего, ваша человеческая команда проиграет стае обезьян, и, вероятно, с разгромным счетом, несмотря на громадные черепа и высокое самомнение. Но зачем тогда нам большой мозг, если не затем, чтобы выживать в Африке, на нашем родном континенте, кормясь собирательством и охотой? Как тогда нам удалось распространиться по самым разным климатическим зонам и захватить весь земной шар?
Секрет успеха нашего вида не во врожденной разумности, не в каких?то специализированных интеллектуальных способностях, которые включаются, когда мы сталкиваемся с типовыми задачами, постоянно встававшими перед нашими предками – охотниками-собирателями эпохи плейстоцена. Если мы способны выживать и процветать в качестве охотников-собирателей (или кого угодно еще) в самой разной обстановке во всех уголках планеты, то не потому, что успешно применяем свой индивидуальный интеллект для решения сложных задач. Как вы узнаете из главы 2, без мыслительных навыков и ноу-хау, которыми снабжает нас культура, наши результаты во всякого рода тестах на решение задач по сравнению с результатами других человекообразных обезьян при прочих равных условиях не так уж и поражают. И эти результаты, безусловно, не в состоянии ни объяснить сокрушительный успех нашего вида, ни оправдать наличие у нас таких больших мозгов[1 - Этот вступительный текст опирается на работу Chudek, Muthukrishna, Henrich 2016.] – значительно крупнее, чем у наших родичей-обезьян.
В сущности, мы наблюдали подобный эксперимент с игрой на выживание в самых разных вариантах и видели, как показывают себя в нем наши собратья-люди: мы знаем, как злополучные европейцы-первопроходцы боролись за жизнь в природных условиях, которые представлялись им враждебными, от канадской Арктики до побережья Мексиканского залива в Техасе. Как мы увидим из главы 3, подобные истории обычно кончались одинаково: либо исследователи погибали, либо их спасали аборигены, которые столетиями или тысячелетиями прекрасно жили в этих “враждебных условиях”. Итак, ваша команда проиграет обезьянам по той причине, что у вашего вида, в отличие от всех прочих, в ходе эволюции выработалась зависимость от культуры. Под “культурой” я понимаю огромное множество практик, технических приемов, усвоенных знаний, орудий, мотивов, ценностей и верований, которые все мы приобретаем в процессе взросления, в основном учась у других людей. Единственная надежда для вашей команды – случайно встретиться и подружиться с какой?нибудь группой охотников-собирателей, обитающей в центральноафриканских лесах, например с пигмеями эфе. Эти племена пигмеев, несмотря на малый рост, прекрасно живут в этих лесах уже очень и очень давно, поскольку поколения предков оставили им колоссальный запас опыта, умений и способностей, позволяющих выживать и превосходно себя чувствовать в условиях тропического леса.
Чтобы понять, как люди эволюционировали и почему мы так сильно отличаемся от других животных, нужно осознать, что мы – культурный вид. Наши эволюционные предки, вероятно, уже более миллиона лет назад начали учиться друг у друга таким образом, что культура стала кумулятивной. То есть уже тогда охотничьи приемы, навыки изготовления орудий, секреты следопытов и знания о съедобных растениях начали совершенствоваться и накапливаться – благодаря умению учиться у окружающих, – так что каждое следующее поколение могло опираться на навыки и приемы, отточенные предыдущими поколениями, и еще больше совершенствовать их. За несколько поколений этот процесс породил достаточно большой и сложный арсенал практик и приемов, даже малую часть которого не по силам вывести за целую жизнь отдельному человеку, полагающемуся только на собственную изобретательность и личный опыт. Мы познакомимся с множеством примеров таких сложных культурных пакетов – от инуитских иглу, огнеземельских стрел и фиджийских рыбных табу до систем счисления, письменности и счетов-абаков.
Как только полезные навыки и приемы начали накапливаться и совершенствоваться с течением поколений, естественный отбор неизбежно стал благоприятствовать тем, кто лучше усваивал культуру, продуктивнее умел черпать из ее источников и применять непрерывно расширяющийся запас доступной адаптивной информации. Новые продукты этой культурной эволюции – огонь, приготовление пищи, режущие орудия, одежда, простые жестовые языки, метательные копья и емкости для воды – породили важнейшие направления отбора, которые генетически сформировали наш разум и тело. Это взаимодействие между генами и культурой, которое мы условимся называть культурно-генетической коэволюцией, увело наш вид по совершенно новому эволюционному пути, ранее в природе не встречавшемуся, и сделало нас непохожими на другие виды: мы – новая форма жизни.
Однако понимание, что мы – культурный вид, лишь увеличивает значение эволюционного подхода. Как вы вскоре узнаете из главы 4, наши способности учиться у других сами по себе – отточенный веками результат естественного отбора. Мы – мастера адаптивного обучения, поскольку даже в младенчестве тщательно отбираем, когда, чему и у кого учиться. Молодые обучающиеся вплоть до взрослых (даже студенты МБА) автоматически, бессознательно прислушиваются к тем, кто соответствует определенным критериям, в числе которых престиж, успех, навыки, пол, этническая принадлежность, и предпочитают учиться именно у них. Мы готовы перенимать у других вкусы, мотивации, убеждения, стратегии и стандарты поощрений и наказаний. Влияние этого избирательного внимания и предвзятости в обучении на то, что каждый из нас принимает к сведению, запоминает и передает дальше, направляет эволюцию культуры – нередко незаметную глазу. Однако именно способности к культурному обучению обеспечили взаимодействие между растущим запасом культурной информации и генетической эволюцией, которая сформировала и продолжает формировать нашу анатомию, физиологию и психологию.
В том, что касается анатомии и физиологии, нарастающая потребность усваивать адаптивную культурную информацию вызвала стремительное увеличение размеров нашего мозга, чтобы обеспечить место для хранения и организации всей этой информации, а одновременно привела к тому, что у нас затянулось детство и женщины долго живут после менопаузы, поскольку это дает нам время перенять весь этот багаж и передать его дальше. В дальнейшем мы узнаем, какие следы культура оставила на всем нашем теле – как она влияла на генетическую эволюцию наших ног, ступней, щиколоток, бедер, желудков, ребер, пальцев, сухожилий, челюстей, горла, зубов, глаз, языка и многого другого. А кроме того, именно культура сделала из нас метких метателей и бегунов на длинные дистанции, хотя в остальном мы слабые и толстые.
В том, что касается психологии, мы научились так сильно полагаться на сложные, хитроумные продукты культурной эволюции в вопросах выживания, что часто охотнее верим тому, чему научились в своей общине, чем собственному личному опыту или врожденной интуиции. Стоит нам понять, насколько мы зависим от культурного обучения и как процессы тонкого отбора в ходе культурной эволюции порождают приемы и решения, которые умнее нас самих, – и мы сможем объяснить даже те феномены, которые иначе поставили бы нас в тупик. В главе 6 это проиллюстрировано на примере целого ряда вопросов: мы попытаемся понять, почему обитатели стран с жарким климатом кладут в пищу больше пряностей и в целом больше их любят, зачем коренные американцы добавляли в кукурузную муку жженые ракушки и древесную золу и как в древних ритуалах гадания применялись стратегии из теории игр, улучшавшие результаты охоты.
Накапливающийся корпус доступной адаптивной информации, хранящейся в памяти окружающих, заставил генетическую эволюцию создать вторую разновидность человеческой иерархии – престиж, – которая у наших современников действует наряду с иерархией доминантности, унаследованной от предков-обезьян. Как только мы поймем, что такое престиж, станет очевидно, почему люди бессознательно подражают в разговоре тем, кто добился бо?льших успехов, почему звезды баскетбола вроде Леброна Джеймса могут торговать автомобильными страховками, почему можно стать знаменитым просто за то, что ты знаменит (“эффект Пэрис Хилтон”), и почему на благотворительных мероприятиях участники, обладающие наибольшим престижем, должны делать пожертвования первыми, а там, где нужно принимать решения, скажем, в Верховном суде, выступать последними. Эволюция престижа принесла с собой новые эмоции и мотивы, а его телесные выражения отличаются от проявлений доминантности.
Помимо иерархии, культура преобразила и среду, с которой сталкиваются наши гены: она породила социальные нормы. Нормы влияют на широкий диапазон человеческих поступков, в который входят и древние области, имеющие фундаментальное значение: родственные отношения, поиск брачных партнеров, распределение пищи, воспитание детей, принцип взаимности. На протяжении всей нашей эволюционной истории нарушения норм – игнорирование пищевого табу, несоблюдение ритуалов, отказ отдавать родичам супруга положенную им долю вашей охотничьей добычи – приводили к утрате репутации, сплетням, а как следствие – к падению шансов на брачном рынке и к потере союзников. За постоянное нарушение норм подвергали остракизму, вплоть до гибели от рук собственной общины. Так культурная эволюция запустила процесс самоодомашнивания и заставила генетическую эволюцию сделать нас просоциальными, послушными, склонными соблюдать правила и рассчитывать, что мир будет управляться социальными нормами, за соблюдением которых будет следить общество.
Поняв процесс самоодомашнивания, мы сможем заняться многими важными вопросами. В главах 9 и 11 мы попытаемся выяснить, например, почему ритуалы обладают такой психологической мощью, укрепляют социальные связи и способствуют гармонии в сообществе, как брачные нормы делают мужчин более заботливыми отцами и расширяют сеть семейных отношений, почему нашей первой реакцией, автоматической и интуитивной, будет придерживаться социальной нормы, даже если нам лично это дорого обойдется (а также когда и почему тщательный самоконтроль способствует эгоизму). Почему те, кто переходят дорогу только на зеленый свет, лучше умеют сотрудничать? Какое воздействие оказала Вторая мировая война на психологию “величайшего поколения Америки”? Почему мы предпочитаем взаимодействовать с теми, кто говорит на одном с нами диалекте (и учиться у них)? Как наш вид стал самым общественным из приматов и научился жить миллионными популяциями – и при этом стал самым воинственным и склонным делить всех на своих и чужих?
Секрет успеха нашего вида – не в могуществе индивидуального разума, а в коллективном мозге наших сообществ. Наш коллективный мозг порождается синтезом культурной и общественной природы человека, он результат того, что мы легко и охотно учимся у других (то есть мы существа культурные), а при наличии подходящих норм способны жить в больших группах с развитыми взаимосвязями (то есть мы существа общественные). Поразительные технологические разработки, характерные для нашего вида – от каяков и композитных луков, которыми пользовались охотники-собиратели, до антибиотиков и самолетов в современном мире, – возникли не в результате открытий гениев-одиночек, а благодаря потоку и рекомбинации идей и приемов, удачных ошибок и случайных озарений во взаимосвязанных умах на протяжении поколений. Глава 12 показывает, что именно важнейшая роль коллективного мозга объясняет, почему чем больше общество и чем лучше развиты в нем взаимосвязи, тем более сложные технологии, разнообразные арсеналы орудий и ноу-хау оно порождает – и почему при внезапной изоляции маленьких сообществ их технологии и культурные ноу-хау постепенно упрощаются и деградируют. Как вы вскоре убедитесь, инновации у нашего вида зависят скорее от социальности, чем от интеллекта, и поэтому во все времена было важно предотвратить распад сообществ и оскудение социальных связей.
Культурная эволюция породила не только удивительные технологии и сложные системы социальных норм: ей мы обязаны мощью и изяществом наших языков, а появление этих систем коммуникации во многом определило нашу генетическую эволюцию. Культурная эволюция составляет и адаптирует наш коммуникативный репертуар примерно так же, как конструирует и адаптирует другие аспекты культуры, такие как создание затейливого орудия или проведение хитроумного обряда. Как только мы поймем, что языки – это продукты культурной эволюции, мы сможем задать множество самых разных вопросов: почему языки обитателей зон теплого климата более звучные? Почему, чем больше сообщество говорящих на том или ином языке, тем больше в нем слов, звуков (фонем) и грамматических инструментов? Откуда берется огромная разница между языками малых групп и языками, доминирующими в современном мире? В конечном итоге наличие подобных коммуникативных репертуаров, возникших в ходе культурной эволюции, привело к тому, что под давлением отбора гортань у нас сдвинулась вниз, белки глаз побелели, а еще мы приобрели способности к голосовой мимикрии не хуже, чем у птиц.
Разумеется, все эти продукты культурной эволюции, от слов до орудий труда, действительно делают каждого из нас по отдельности умнее или, по крайней мере, интеллектуально лучше приспособленными к своей нынешней среде обитания (то есть все равно в каком?то смысле “умнее”). Лично вы, к примеру, скорее всего, в процессе взросления стали владельцем огромного культурного наследия, в которое входит и удобная десятичная система счисления, и отлично к ней подходящие арабские цифры, и словарный запас объемом не менее шестидесяти тысяч слов (если ваш родной язык – английский), и рабочие примеры всевозможных понятий, касающихся блоков, пружин, винтов, луков, колес, рычагов и клеящих веществ. Кроме того, культура снабдила вас эвристическими знаниями, сложнейшими когнитивными навыками вроде чтения и ментальными протезами – например, счетами, – и все это возникло в ходе культурной эволюции и, с одной стороны, соответствует устройству нашего мозга и физиологии, а с другой – в определенной степени их формирует. Однако, как вы увидите, все эти орудия, понятия, умения и эвристические знания есть у нас не потому, что наш вид так умен, – наоборот, мы стали умными, поскольку обладаем обширным арсеналом орудий, понятий, навыков и эвристических знаний, возникших в ходе культурной эволюции. Умными нас делает культура.
Культура не только во многом определяет генетическую эволюцию нашего вида и делает нас “самопрограммируемыми” (в некоторой степени), у нее есть и другие способы вплетаться в нашу биологию и психологию. Культурная эволюция на протяжении эпох постепенно отбирала институты, ценности, репутационные системы и технологии и тем самым повлияла на развитие нашего мозга, гормональных и иммунных реакций, а также откалибровала наше внимание, восприятие, мотивы и образ мыслей таким образом, чтобы мы были лучше приспособлены к взрослению и жизни в разнообразных мирах, сконструированных культурой. Как мы узнаем из главы 14, убеждений, навязанных культурой, достаточно, чтобы превратить страдание в удовольствие, сделать вино вкуснее (или наоборот), а в случае китайской астрологии – изменить продолжительность жизни тех, кто в нее верит. Социальные нормы, в том числе и содержащиеся в языке, обеспечивают, в сущности, комплексы упражнений, которые так или иначе формируют наш мозг – например, увеличивают гиппокамп и утолщают мозолистое тело (кабель для передачи информации, соединяющий полушария). Даже не влияя на генетику, культурная эволюция создает как психологические, так и биологические различия между поколениями. Вы, например, тоже биологически изменены вышеупомянутым культурным наследием навыков и культурных знаний.
В главе 17 мы поговорим о том, как такое представление о нашем виде меняет ответы на несколько важнейших вопросов:

1. В чем состоит уникальность человека как вида?
2. Почему люди так хорошо умеют сотрудничать друг с другом по сравнению с другими млекопитающими?
3. Почему степень взаимопомощи настолько разная в разных культурах?
4. Почему мы кажемся такими умными по сравнению с другими животными?
5. Что порождает стремление к инновациям в обществе и как на это повлияет интернет?
6. Влияет ли культура на генетическую эволюцию и в наши дни?
Ответы на эти вопросы повлияют на наше отношение к взаимодействию культуры, генетики, биологии, институтов и истории и на наш подход к изучению поведения и психологии человека. А из этого подхода, в свою очередь, следуют важные практические выводы, касающиеся того, как мы выстраиваем институты, формируем политику и решаем социальные проблемы и что мы понимаем под словами “все люди разные”.

Глава 2
Дело не в интеллекте

Люди преобразили более чем треть земной суши. Мы перерабатываем больше азота, чем все остальные наземные существа, вместе взятые, и к настоящему времени изменили течение более двух третей земных рек. Биомасса нашего вида в сто раз превышает биомассу любого крупного вида за всю историю Земли. Если включить сюда и обширное поголовье одомашненных животных, получится, что мы обеспечиваем более 98 % биомассы наземных позвоночных[1 - Vitousek et al. 1997 и Smil 2002, 2011. Кроме того, см. http://www.newstatesman.com/node/147330. Спасибо Киму Хиллу за наводку на эту информацию.].
Подобные факты не оставляют сомнений, что мы – экологически доминирующий на планете биологический вид[2 - Под “успехом” я понимаю экологический успех нашего вида в разнообразных средах обитания по всей планете с точки зрения захвата энергии.]. Однако они оставляют открытым другой вопрос: почему мы? Как объяснить биологическое доминирование нашего вида? В чем секрет нашего успеха?
Чтобы ответить на эти вопросы, забудем на время о плотинах гидроэлектростанций, механизации сельского хозяйства и авианосцах современности, а заодно и о стальных плугах, величественных гробницах, ирригации и крупных каналах древнего мира. Если мы хотим понять, как некий тропический примат сумел распространиться по всей планете, нам нужно вернуться во времена задолго до промышленных технологий, городов и земледелия.
Мало того что древние охотники-собиратели заселили большинство наземных экосистем планеты: мы, вероятно, внесли свой вклад в вымирание значительной части мегафауны, то есть в вымирание крупных позвоночных – мамонтов, мастодонтов, большерогих оленей, шерстистых носорогов, гигантских ленивцев и гигантских броненосцев, а также некоторых видов слонов, гиппопотамов и львов. Скорее всего, одной из причин этих вымираний были изменения климата, однако исчезновение многих видов мегафауны странным образом совпадает с приходом людей на те или иные континенты и крупные острова. Например, до того как мы нагрянули в Австралию (а это случилось примерно 60 тысяч лет назад), на этом континенте обитал целый зоопарк из крупных животных, в том числе двухтонные вомбаты, колоссальные ящерицы-мясоеды (см. илл. 2.1) и сумчатые львы размером с леопарда. Все они наряду с 55 другими видами мегафауны вымерли вскоре после нашего появления, что привело к исчезновению 88 % крупных австралийских позвоночных. Через несколько десятков тысяч лет, когда люди наконец появились в Америке, там вымерло 83 рода мегафауны, в том числе лошади, верблюды, мамонты, гигантские ленивцы, львы и ужасные волки, – в общей сложности 75 % существовавшей мегафауны. Те же закономерности имели место и при появлении человека в разное время на Мадагаскаре, в Новой Зеландии и в Карибском бассейне.


Илл. 2.1. Гигантская плотоядная рептилия, найденная в Австралии. Эпоха плейстоцена

Еще одна важная деталь: мегафауна Африки и в меньшей степени Евразии сохранилась значительно лучше, вероятно, потому, что эти виды долгие годы эволюционировали совместно с людьми, в том числе как с нашими прямыми предками, так и с эволюционными “двоюродными братьями”, например неандертальцами. Мегафауна Африки и Евразии в ходе эволюции усвоила, что хотя внешность у нас не очень грозная и нас можно принять за легкую добычу, поскольку мы лишены когтей, клыков, яда и быстрых ног, однако в нашем распоряжении обширный запас всяких коварных приемов – метательные снаряды, копья, отравленные приманки, силки, огонь, а вдобавок еще социальные нормы взаимопомощи, и все это делает нас опаснейшими хищниками[3 - По поводу того, какие силы стояли за вымираниями, по?прежнему ведутся жаркие споры; обсуждается в числе прочего и гипотеза о том, что люди заразили мегафауну инфекционными болезнями. Однако в целом представляется вероятным, что люди так или иначе причастны ко многим вымираниям и способствовали им как напрямую – например, охотой, – так и косвенно, скажем, в результате пожаров (масштабное выжигание растительности в Австралии) и других способов экологического вмешательства (конкуренция с другими высшими хищниками). См. Surovell 2008 и Lorenzen et al. 2011.]. И в этом повинны отнюдь не только индустриальные общества: экологическое влияние нашего вида уходит корнями в самые глубины истории[4 - Разумеется, масштаб и скорость воздействия индустриальных обществ на планету беспрецедентны для истории нашего вида и видов вообще (Smil 2011).].
Были и другие живые существа, которым удалось широко распространиться и достичь огромного экологического успеха, однако успех этот в целом объясняется видообразованием в ходе естественного отбора, который адаптировал и специализировал организмы для выживания в разных средах обитания. Скажем, муравьи обладают биомассой, эквивалентной биомассе современного человечества, что делает их доминирующими наземными беспозвоночными. Для этого муравьиной родословной пришлось разветвиться, генетически адаптироваться и специализироваться, породив более четырнадцати тысяч различных видов с обширными сложными наборами генетических механизмов адаптации[5 - Материал о муравьях почерпнут из H?lldobler, Wilson 1990.]. Между тем люди остались единым видом с относительно низким генетическим разнообразием, особенно если учесть разнообразие сред нашего обитания. Скажем, по генетической изменчивости мы значительно уступаем шимпанзе, и у нас нет никаких признаков разделения на подвиды. Шимпанзе, напротив, обитают в ограниченном ареале – это узкая полоса африканских тропических лесов – и уже успели разделиться на три подвида. Как станет ясно из главы 3, наши способы приноравливаться к разнообразной среде и причины нашего процветания в самых разных экологических условиях не связаны с набором специфичных для данных условий генетических адаптаций, как у большинства других видов.
Но в чем же секрет нашего успеха, если не в головокружительно огромном арсенале генетических адаптаций? Большинство согласится, что мы обязаны им, по крайней мере отчасти, способностью изготавливать инструменты, оружие и укрытия, подходящие для конкретной среды, а также контролировать огонь и использовать разнообразные источники пищи – мед, дичь, плоды, коренья, орехи. Многие исследователи указывают и на навыки взаимопомощи и разнообразие форм социальной организации[7 - Dugatkin 1999 и Dunbar 1998.]. Все охотники-собиратели нашего вида налаживают тесное сотрудничество в пределах семей, а в некоторой степени и на более крупных масштабах в диапазоне от групп из нескольких семей до племен численностью в тысячи человек. Формы социальной организации различаются между собой по фантастическому множеству параметров: это могут быть и разные правила принадлежности к группе и групповой идентичности (например, племенные группы), и разные правила, регулирующие брак (кузенные браки, см. главу 9), обмен, дележ, вопросы собственности и права на жительство. Даже если брать только охотников-собирателей, в распоряжении нашего вида больше форм социальной организации, чем у всех остальных приматов, вместе взятых.
Все эти наблюдения в целом верны, однако они лишь в очередной раз сводят все к вопросу, как и почему люди обрели способность создавать необходимые орудия, методы и формы организации, чтобы приспосабливаться к настолько разнообразному окружению и прекрасно себя чувствовать. Почему другие животные так не могут?
Чаще всего на это отвечают, что мы просто разумнее. У нас большой мозг, обладающий колоссальными способностями к переработке информации и другими выдающимися ментальными качествами (например, у нас больше рабочая память), и все это позволяет нам решать задачи творчески. Скажем, мировые светила эволюционной психологии утверждали, что у людей в ходе эволюции возник “импровизационный интеллект”, благодаря которому мы формулируем причинно-следственные модели мироздания. Затем эти модели позволяют нам изобретать полезные орудия, приемы и стратагемы, что называется, на ходу. Согласно такой точке зрения, человеческая особь, перед которой стоит какая?то задача, связанная со средой обитания, например необходимость охотиться на птиц, разгоняет свой большой мозг примата до предела, логически заключает, что древесина хорошо запасает энергию упругой деформации (причинно-следственная модель), после чего принимается за изготовление луков, стрел и пружинных капканов для ловли птиц[8 - Идея, что секрет успеха нашего вида – его “разум”, встречается повсеместно (Bingham 1999). Однако в самое последнее время она появлялась в трудах эволюционных психологов – в том числе в работах Barrett, Tooby, Cosmides 2007 и Pinker 2010. Выражение “на ходу” взято у Пинкера, а термин “импровизационный интеллект” – у Баррета и его коллег. Подробнее см. Boyd et. al. 2011a.].
Альтернативная или, скорее, дополнительная точка зрения предполагает, что наш огромный мозг наделен огромным количеством генетически обусловленных когнитивных способностей, развившихся в результате естественного отбора, чтобы решать самые важные и периодически повторяющиеся задачи, встававшие перед нашими предками охотниками-собирателями. Часто считают, что эти задачи относились к нескольким конкретным областям: поиску пищи, воды, брачных партнеров и друзей, а также избеганию инцеста, змей и болезней. Эти когнитивные механизмы при учете окружающих обстоятельств загружают в себя информацию о конкретной проблеме и выдают решения. В частности, психолог Стивен Пинкер давно утверждает, что мы так умны и гибки “не потому, что у нас меньше инстинктов, чем у других животных; это потому, что у нас их больше”[9 - Pinker 1997: 184. (Пинкер 2017)][* - Стивен Пинкер. Лучшее в нас. М., Альпина нон-фикшн, 2023. Перевод О. Семиной.]. Такая точка зрения предполагает, что, поскольку наш вид очень долго полагался на выслеживание добычи и охоту, вероятно, у нас развились специальные психологические навыки, которые включаются и снабжают нас умением выслеживать и охотиться, стоит нам попасть в соответствующую обстановку (как бывает у кошек).
Третий распространенный подход к объяснению экологического доминирования нашего вида делает упор на просоциальность – способность налаживать тесное сотрудничество как интенсивно, в самых разных областях, так и экстенсивно в больших группах. Идея здесь в том, что естественный отбор сделал нас существами общественными и склонными к взаимопомощи, после чего мы совместными усилиями захватили планету[10 - Эта точка зрения широко распространена, а в последние годы встретилась в работах E. O. Wilson 2012 и D. S. Wilson 2005.].
Таким образом, три главные гипотезы, объясняющие экологический успех нашего вида, – это (1) общий интеллект, или способность разума перерабатывать информацию, (2) специализированные ментальные способности, возникшие в ходе эволюции, чтобы обеспечить выживание охотников-собирателей из нашего эволюционного прошлого в соответствующих экосистемах, и (3) инстинкты взаимопомощи, или социальный интеллект, обеспечивающий высокий уровень кооперации. Все три попытки объяснения – составные части, позволяющие выстроить более полную картину человеческой природы. Однако, как вскоре будет показано, ни одна из этих гипотез не объясняет ни экологического доминирования нашего вида, ни его уникальности, если первым делом не признать, насколько сильно мы опираемся на огромный массив информации, позволяющей приспособиться к жизни в определенных местах. Эта информация передается через культуру, и ее невозможно накопить за одно поколение ни в одиночку, ни группой – нам для этого просто не хватит ума. Чтобы понять природу человека и причины нашего экологического доминирования, прежде всего нужно изучить, каким образом культурная эволюция порождает сложные наборы практик, верований и мотиваций, способствующих адаптации.
Пропавшие первопроходцы-европейцы, о которых мы узнаем из главы 3, расскажут нам, чего стоят наш хваленый интеллект, мотивации, подталкивающие нас к взаимопомощи, и наши специализированные ментальные способности. Однако, прежде чем пускаться в путь вместе с этими исследователями, мне бы хотелось в качестве разминки поколебать ваши представления о том, насколько наш вид умен по сравнению с другими приматами. Да, мы, конечно, умны по меркам земных тварей, однако отнюдь не настолько, чтобы это объясняло наш колоссальный экологический успех. Более того, хотя некоторые когнитивные фокусы даются нам, людям, сравнительно легко, в других мы не достигаем таких успехов. Многие наши ментальные особенности, как достоинства, так и недостатки, можно предсказать, если понимать, что наш мозг развивался и рос в мире, где основное давление отбора было направлено на способность приобретать, хранить, организовывать и передавать дальше непрерывно растущий корпус культурной информации. Способности к культурному обучению, как и естественный отбор, запустили “слепые” процессы, которые на протяжении поколений позволяют вырабатывать приемы гораздо более умные, чем придумал бы любой отдельный человек или даже группа. Во многом наш так называемый интеллект – это не врожденные мыслительные способности и не огромная совокупность инстинктов, а накопленный арсенал ментальных орудий (таких как целые числа), навыков (умение различать правую и левую сторону), понятий (маховик) и категорий (названия основных цветов), которые мы усваиваем от поколений предков через культуру[11 - Слово “интеллект” я буду использовать в привычном смысле, если не указано иначе. Интеллект – это свойство индивидов, позволяющее им находить новые, более удачные решения трудных задач. Чем выше интеллект, тем лучше человек способен самостоятельно находить решения задач, в том числе незнакомых, и справляться с новыми проблемами. Как правило, мы не включаем в понятие “интеллект” умение копировать поведение других людей (или подражать им). Например, когда дети проходят тесты на коэффициент интеллекта или пишут практически любую контрольную, им запрещается применять любимые стратегии культурного обучения (см. главу 4) – списывать ответы у самого умного в классе. Подобным же образом у групп есть групповой интеллект – мерило способности группы решать задачи. Он необязательно отражает интеллект отдельных членов группы, по крайней мере не прямо (Woolley et al. 2010). Кроме того, групповой интеллект не предполагает копирование решений у других групп. Таким образом, попытки включить стратегии культурного обучения в понятие “интеллект” противоречат принятому словоупотреблению.].
Прежде чем мы начнем соревноваться с обезьянами, позволю себе краткое терминологическое отступление.
На страницах этой книги слова социальное обучение всегда описывают ситуацию, когда отдельная особь учится чему?то под влиянием других, и в это понятие входят самые разные психологические процессы. Индивидуальное обучение имеет место, когда особи учатся через наблюдение или прямое взаимодействие с окружающей средой, а это происходит в самых разных ситуациях – от умения рассчитать оптимальное время для охоты, наблюдая, когда появляется та или иная добыча, до обучения методом проб и ошибок при работе с разными орудиями для рытья земли. Так что индивидуальное обучение тоже охватывает много разных психологических процессов. Таким образом, самые простые формы социального обучения – это всего лишь побочный продукт пребывания в обществе и индивидуального обучения. Например, если вы колете орехи камнями, а я постоянно нахожусь поблизости, у меня больше шансов самостоятельно прийти к выводу, что камни можно применять, чтобы колоть орехи, поскольку я часто бываю там, где есть камни и орехи, и мне проще сделать соответствующие выводы. Культурное обучение – это более утонченный подкласс способностей к социальному обучению: особь стремится получить информацию от других и для этого нередко делает свои выводы об их предпочтениях, целях, убеждениях и стратегиях, а также подражает их действиям или двигательным паттернам. При разговоре о людях я обычно имею в виду именно культурное обучение, но если речь идет о других животных или о наших древних предках, я буду называть это социальным обучением, поскольку мы часто не можем определить, есть ли в их социальном обучении доля обучения культурного.

Решающий поединок: обезьяны против людей
Для начала сравним умственные способности человека и двух других обезьян с крупным мозгом, его ближайших родственников: шимпанзе и орангутанов. Как только что упоминалось, мы становимся умными отчасти потому, что приобретаем через культурное обучение широкий арсенал когнитивных способностей. Культурная эволюция выстроила “развивающий мир”, полный орудий, опыта и возможностей для структурированного обучения, и все это упорядочивает, оттачивает и расширяет наши умственные способности. Зачастую никто этого даже не осознает. Поэтому для корректного сопоставления с другими животными было бы ошибочно сравнивать достижения обезьян и взрослых людей, обладающих полным культурным арсеналом (скажем, знающих дроби). Поскольку растить детей без доступа к ментальным орудиям, возникшим в ходе культурной эволюции, скорее всего, невозможно и явно неэтично, ученые часто сравнивают с обезьянами детей от года до трех лет (здесь и далее под словом “обезьяны” мы будем иметь в виду человекообразных обезьян, не принадлежащих к виду Homo sapiens). Конечно, такие дети – существа уже высококультурные, однако у них было гораздо меньше времени, чтобы приобрести дополнительные когнитивные навыки (различать правую и левую сторону, вычитать и т. п.), и они не получали никакого формального образования.
Эстер Херрманн, Майк Томаселло и их коллеги в ходе фундаментального исследования, выполненного в Институте эволюционной антропологии в Лейпциге, предложили 38 когнитивных тестов 106 шимпанзе, 105 немецким детям и 32 орангутанам[12 - Эти результаты позаимствованы из работ Herrmann et. al. 2007, 2010. Описывая эти данные, я сфокусировался на ключевых результатах, имеющих отношение к моей теме, и не включил в книгу, в частности, результаты, связанные со способностями к коммуникации или ментализации. Но и они лишь подтвердили бы линию аргументации, представленную в этой книге.]. Эту батарею тестов можно разбить на подгруппы, оценивающие способности, связанные с пространством, количеством, причинно-следственными связями и социальным обучением. В группу тестов на восприятие пространства входят задания, связанные с пространственной памятью и вращением: участники исследования должны были запомнить местоположение предмета или проследить за его вращательным движением. Тесты на восприятие количества измеряют, насколько участники владеют категориями “больше” и “меньше” и в какой степени представляют себе сложение и вычитание. Тесты на причинно-следственные связи оценивают способность участников пользоваться подсказками в виде фигур и звуков, чтобы находить нужные предметы, а также способность выбирать для решения той или иной задачи орудие с соответствующими свойствами (то есть строить причинно-следственную модель). При прохождении тестов на социальное обучение участникам дают возможность понаблюдать, как кто-то применяет неочевидный прием, чтобы получить желаемый объект, например извлечь пищу из узкой трубки. Затем участникам предлагают выполнить такое же задание, пользуясь тем, что они только что наблюдали, чтобы получить желаемый объект. Диаграмма на илл. 2.2 поражает воображение. По всем группам тестов на ментальные способности, кроме социального обучения, между шимпанзе и людьми в возрасте двух с половиной лет нет практически никакой разницы, хотя мозг у детей двух с половиной лет значительно больше. Орангутаны, чей мозг немного меньше мозга шимпанзе, показали себя несколько хуже, но не сильно. Даже в тестах на оценку пригодности орудий (построение причинно-следственной модели) дети дали 71 % верных ответов, шимпанзе – 61 %, а орангутаны 63 %. Между тем по применению орудий шимпанзе опередили детей со счетом 74 % – 23 %.


Илл. 2.2. Средние результаты по четырем наборам когнитивных тестов у шимпанзе, орангутанов и маленьких детей

А в тестах на социальное обучение, напротив, средние показатели, отраженные на иллюстрации 2.2, на самом деле маскируют тот факт, что большинство детей двух с половиной лет получили здесь 100 %, а большинство обезьян – 0 %. В целом эти результаты свидетельствуют о том, что единственный класс когнитивных способностей, по которым маленькие дети решительно опережают других обезьян, – это способности, связанные с социальным обучением, но не с пространством, количествами и причинностью.
А главное – если дать ту же батарею тестов взрослым людям, они справятся с ними одной левой и получат либо 100 % верных ответов, либо очень близко к этой величине. Это может натолкнуть на мысль, будто весь дизайн эксперимента предвзят по отношению к людям: Эстер, Майк и их коллеги сравнивали маленьких детей с более взрослыми обезьянами (возрастом от 3 до 21 года). Но вот что интересно: старшие обезьяны в целом показывают себя в этих тестах не лучше молодых, чем разительно отличаются от людей. К трем годам когнитивное развитие шимпанзе и орангутанов, по крайней мере по таким задачам, практически останавливается[13 - На самом деле результаты пространственных тестов с возрастом чуть?чуть улучшаются. Более взрослые животные справляются с тестами немного лучше (Эстер Херрманн, личное сообщение, 2013).]. А маленьких детей в течение по меньшей мере двух ближайших десятилетий ожидает непрерывное массированное наращивание и улучшение когнитивных способностей. Каких именно результатов они достигнут в конце концов, очень сильно зависит от того, где и с кем им предстоит расти[14 - По поводу этого исследования нам необходимо сделать три оговорки (De Waal et al. 2008). Во-первых, обезьяны находились в невыигрышной позиции в том, что касалось социального обучения, поскольку пример исполнения задания показывали исключительно люди, независимо от того, к какому виду принадлежали испытуемые. Однако одно исследование показало, что даже если пример подают представители своего вида, это не закрывает брешь между людьми и шимпанзе (Dean et. al. 2012). Во-вторых, испытуемые-обезьяны были не настоящие дикие, а рожденные дикими сироты, помещенные в питомники, где они вошли в разновозрастные социальные группы. Это означает, что они (1) находились в постоянном контакте с людьми и (2) не испытывали недостатка в пище и не подвергались серьезной угрозе нападения хищников. Хотя это достаточно весомая оговорка, предыдущие работы показывают, что на самом деле общение с людьми и безопасность лишь улучшают когнитивные способности, особенно социальное обучение (van Schaik, Burkart 2011, Henrich, Tennie 2017). Более того, в питомниках социальным группам предоставляется возможность выходить в девственный тропический лес, где обезьяны проводят много времени. В-третьих, обезьяны, которых не сопровождали мамы, возможно, робели и чувствовали себя неуверенно, что и привело к менее впечатляющим результатам. Херрманн и ее коллеги оценивали “скованность” и “темперамент” – параметры, которые должны были отразить эту робость. Эти оценки показывают, что люди были не просто более (а не менее) скованными, чем обезьяны (которые отнеслись к заданиям с большим энтузиазмом): уровень скованности и темперамент вообще не были связаны с результатами выполнения тестов на социальное обучение. Кроме того, неясно, почему этот фактор должен был повлиять только на социальное обучение, а не на все остальные тесты.].
Важно понимать, что шимпанзе и орангутаны тоже обладают определенными навыками социального обучения, особенно в сравнении с другими животными, однако когда нужно придумать тест на социальное обучение, применимый и к обезьянам, и к людям, всегда получается, что люди уходят вперед на всех парах, а обезьяны безнадежно отстают. Более того, вскоре мы убедимся, что по сравнению с другими обезьянами люди – блестящие мастера спонтанного, автоматического подражания, готовые копировать даже ненужные на первый взгляд или чисто стилистические детали чужих действий. Когда в демонстрации входят “лишние” или “избыточные” шаги, выясняется, что навыки социального обучения у шимпанзе превосходят человеческие, поскольку мы в результате усваиваем и избыточное и неэффективное, а шимпанзе все это отсеивают.

Память у шимпанзе и студентов-старшекурсников
Несмотря на то что когнитивные способности у нас с возрастом улучшаются, особенно в богатой культурной среде, даже взрослые люди превосходят обезьян не по всем видам таких способностей. Рассмотрим имеющиеся сравнительные данные по шимпанзе и людям, относящиеся, во?первых, к рабочей памяти и скорости обработки информации, а во?вторых, к играм на стратегический конфликт. Оба набора данных заставляют усомниться, что наш успех как вида – результат исключительно силы разума и превосходства наших инструментов для переработки информации. Второй набор данных заставляет усомниться в идее, будто наш разум специально приспособлен для социального маневрирования и построения стратегий в макиавеллиевском мире.
Когда проходишь тест на интеллект, тебе часто предлагают прослушать последовательность чисел, а затем повторить ее в обратном порядке. Это позволяет оценить рабочую память. Рабочую память наряду со скоростью обработки информации принято считать краеугольным камнем интеллекта. Данные показывают, что высокие показатели по скорости обработки информации и рабочей памяти связаны с повышенной способностью решать задачи и делать дедуктивные заключения (так называемый подвижный интеллект). Дети и подростки, у которых в том или ином возрасте был больше объем рабочей памяти и выше скорость обработки информации, став старше, как правило, лучше решают задачи и лучше умеют рассуждать[15 - Fry, Hale 1996 и Kail 2007.]. Поскольку рабочая память задействует новую кору головного мозга, а новая кора – неокортекс – у людей гораздо больше, чем у шимпанзе, можно ожидать, что взрослые люди в поединке с шимпанзе всегда будут показывать лучшие результаты.



Илл. 2.3. Задача на рабочую память. Участникам ненадолго показывают хаотично расположенные на экране цифры от 1 до 9, которые почти мгновенно закрываются белыми квадратами. Затем нужно прикоснуться к квадратам в правильном порядке в соответствии с тем, что испытуемый успел запомнить

Именно такие соревнования между людьми и шимпанзе устроили японские ученые Сана Иноуэ и Тэцуро Мацузава. Они обучили трех матерей-шимпанзе с детенышами распознавать цифры на сенсорном экране и нажимать их в нужном порядке (от 1 до 9). Чтобы оценить скорость обработки информации и рабочую память, исследователи придумали задание: сначала на экране появляются хаотически расположенные цифры, а затем их закрывают белые квадраты (илл. 2.3). Потом испытуемые должны прикоснуться к квадратам, закрывающим цифры, в порядке от 1 до цифры, обозначающей самое большое число. Время, на которое испытуемым показывали цифры на экране до того, как их закрывали белые квадраты, колебалось от 0,2 до 0,65 секунды.
Шимпанзе соревновались со студентами университетов[16 - Inoue, Matsuzawa 2007.]. Что касается рабочей памяти, наши собратья показали себя хорошо. При выполнении самого простого задания, когда шесть цифр оставались на экране целых 0,65 секунды, семеро из двенадцати человек побили всех шимпанзе, даже их фаворита – пятилетнего Аюму. В среднем люди играли вничью с Аюму и без труда побеждали всех остальных шимпанзе. И ничья не вполне показательна: счет команды людей оказался ниже из?за слабого (недостающего?) звена – участника, который сумел верно воспроизвести лишь чуть больше 30 % последовательностей, то есть показал себя хуже, чем все молодые шимпанзе. Но затем время, на которое на экране вспыхивали цифры, стало сокращаться, задача усложнилась, и Аюму побил всех людей. Интересно, что при уменьшении времени демонстрации цифр показатели Аюму не менялись, а показатели людей и всех остальных шимпанзе стремительно снижались.
Что касается скорости обработки информации, то есть времени с того момента, как на экране вместо цифр появлялись белые квадраты, до момента, когда испытуемый касался первого белого квадрата, тут шимпанзе нас опередили. Все шимпанзе оказались быстрее всех людей, и их скорость не была связана с точностью воспроизведения. А у людей быстрые ответы обычно оказывались менее точными.
Как правило, в этот момент люди начинают оправдываться за такие неровные результаты, ведь игра была не совсем честной. Например, результаты шимпанзе оценивались по последним 100 раундам после 400 раундов тренировки. А результаты у людей основывались на 50 раундах без тренировки. Дальнейшие исследования показали, что на самом деле студентов можно натренировать, чтобы они опередили Аюму по точности[17 - Silberberg, Kearns 2009 и Cook, Wilson 2010.].
Однако подобные возражения – палка о двух концах. Команда людей состояла из молодых образованных взрослых, находившихся, вероятно, на пике развития рабочей памяти и скорости обработки информации. Если бы у команды шимпанзе был сложный коммуникативный репертуар, как у людей, они бы, несомненно, потребовали себе в соперники на матч-реванш пятилетних детей – ровесников молодых шимпанзе. Молодые шимпанзе, как правило, играли лучше своих матерей и, возможно, победили бы любую команду, состоящую из маленьких детей. Кроме того, шимпанзе заявили бы, что у студентов была целая жизнь на освоение диковинных арабских цифр, а их самих заставили выучить цифры в неволе[18 - Люди, несомненно, на это возразят, что шимпанзе за каждую верную последовательность получали угощение, а студенты ничего подобного не получали (и, таким образом, были лишены важной в подобных случаях глюкозной подпитки). Кроме того, люди вправе возразить, что Аюму, несомненно, нашел какой?то тайный способ побеждать, который до сих пор не смог повторить никто из его собратьев, а значит, его участие в соревнованиях не вполне законно. Интересное обсуждение потенциальных недостатков исследования можно найти в работе Humphrey 2012.].
Этот спор можно вести долго, и имеющиеся данные не позволяют решить его. Однако факт остается фактом: люди не добиваются очевидного превосходства над своими сородичами-обезьянами ни по рабочей памяти, ни по скорости обработки информации, невзирая на то что мозг у нас гораздо крупнее. На основании этих данных затруднительно утверждать, что экологическое доминирование нашего вида легко объяснить потрясающей рабочей памятью или базовой скоростью обработки информации.

Истинные макиавеллианцы
А теперь поговорим о стратегическом конфликте. Мы – существа высокосоциальные, поэтому наше глобальное доминирование, вероятно, обусловлено развитым социальным интеллектом. Одну из основных гипотез, объясняющих, какое давление отбора вызвало увеличение размеров человеческого мозга и обеспечило нам уникальные умственные способности, принято называть гипотезой макиавеллиевского интеллекта. Согласно этой точке зрения, наш мозг и интеллект специально настроены на то, чтобы иметь дело с другими людьми; ее сторонники утверждают, что размеры мозга и интеллект у нас объясняются “гонкой вооружений”, в ходе которой индивиды состязались друг с другом в постоянно усложнявшейся ожесточенной битве умов: кто кого удачнее перехитрит и обманет, кто кого лучше эксплуатирует и кто кем лучше манипулирует. А если так, мы должны легко обыгрывать шимпанзе в игры на стратегический конфликт[19 - Byrne, Whiten 1992, Dunbar 1998, Humphrey 1976.].
Классическая игра на стратегический конфликт – это орлянка, и в нее играли и с людьми, и с шимпанзе. По правилам игры испытуемых объединяли в пары с представителем своего вида на несколько раундов. Каждый игрок должен был играть роль либо “совпадальщика”, либо “несовпадальщика”. В каждом раунде игрокам нужно было выбирать “правое” либо “левое”. Совпадальщик получает выигрышные очки, только когда его выбор (правое или левое) совпадает с выбором противника. Напротив, несовпадальщик получает выигрышные очки, только когда его выбор не совпадает с выбором противника. Однако выигрыш не обязан быть симметричным, как показано на илл. 2.4. В асимметричной версии совпадальщик получает четыре кусочка яблока (или деньги, если он человек), когда ему удается угадать, что противник выбрал “левое”, но лишь один кусочек, если угадывает “правое”. Напротив, несовпадальщик всегда получает по два кусочка яблока за любое угаданное несовпадение, не важно какое.


Илл. 2.4. Результаты “совпадальщика” и “несовпадальщика” в игре в асимметричную орлянку. Каждый игрок выбирает “левое” или “правое”. Результаты “несовпадальщика” отражаются в серой области каждой ячейки, а результаты “совпадальщика” – в белой. Совпадальщик получает больше очков при совпадении с “левым”, чем при совпадении с “правым” (4 против 1). Несовпадальщик, напротив, получает тот же результат независимо от того, как именно он “не совпадает”

Такого рода взаимодействие можно проанализировать при помощи теории игр. Чтобы победить, необходимо прежде всего понять, что оба игрока должны вести себя как можно более непредсказуемо. Предыдущие ходы одного игрока не должны говорить противнику абсолютно ничего о его следующем ходе: нужно играть по?настоящему случайно. Чтобы это представить, встаньте на место совпадальщика. Ваш противник получает два кусочка яблока и когда выбирает “правое” (П), и когда выбирает “левое” (Л), поэтому вам, в сущности, можно просто бросать монетку, и пусть орел означает П, а решка – Л. Тогда вы будете выбирать П и Л ровно в 50 % случаев, и противник не сможет предсказывать ваш выбор. Если вы отклонитесь от 50 %, противник сможет чаще ловить вас. А теперь подумайте, как все выглядит с позиции несовпадальщика: если вы станете точно так же бросать монетку, совпадальщик начнет загадывать по большей части Л, поскольку тогда получит вчетверо больше выигрыша. Чтобы это скомпенсировать, вы как несовпадальщик должны в 80 % случаев загадывать П. Таким образом, оптимальная выигрышная стратегия в игре между разумными, логически мыслящими противниками состоит в том, чтобы совпадальщики старались делать как можно более случайные ходы – загадывать Л в 50 % случаев, – а несовпадальщикам следует загадывать Л только в 20 % случаев. Такой результат называется равновесие Нэша. Долю случаев, когда нужно загадывать Л, можно менять, меняя правила начисления очков за совпадение или несовпадение с П и Л.
Группа ученых из Калифорнийского технологического института и Киотского университета протестировала шестерых шимпанзе и две группы испытуемых-людей: японских студентов-старшекурсников и африканцев из города Босу в Республике Гвинея. Когда шимпанзе играли в асимметричный вариант орлянки (илл. 2.4), они сразу нащупали предсказуемый результат – равновесие Нэша. А вот люди систематически, упорно упускали рациональные решения, причем особенно плохо играли несовпадальщики. Такое отклонение от “рациональности” вполне соответствует множеству предыдущих исследований рациональности у человека – однако оно оказалось почти в семь раз больше отклонения у шимпанзе. Более того, подробный анализ закономерностей ходов на протяжении большого количества раундов игры показывает, что шимпанзе быстрее реагировали как на недавние ходы противников, так и на смену позиции (то есть когда они из совпадальщиков становились несовпадальщиками). Похоже, шимпанзе лучше нас в том, что касается индивидуального обучения и стратегического прогнозирования, по крайней мере, в этой игре[20 - Martin et al. 2014. Среднее отклонение от равновесия Нэша у шимпанзе составляло 0,02, а у людей – 0,14.].
Прекрасные результаты больших обезьян в асимметричной орлянке – не случайность. Рабочая группа из Калтеха и Киото проверила и две другие версии игры, каждая со своей функцией выигрыша. В обеих версиях шимпанзе быстро нащупывали равновесие Нэша, менявшееся от игры к игре. Это означает, что шимпанзе способны разработать так называемую смешанную стратегию – это термин из теории игр, который означает, что они рандомизируют свое поведение в окрестностях некоторой вероятности. А людям такое дается трудно.
Последний вывод по поводу скромных результатов у людей можно сделать из анализа времени реакции игроков – то есть времени с момента начала раунда до выбора хода. У обоих видов несовпадальщики думали дольше совпадальщиков. Однако людям-несовпадальщикам требовалось гораздо больше времени, чем шимпанзе. Как будто люди старались подавить или сдержать автоматическую реакцию.
Такая закономерность, вероятно, отражает более масштабный недостаток когнитивных способностей у человека: нашу автоматическую, бессознательную склонность подражать (то есть совпадать). В игре в орлянку и других играх, например “камень-ножницы-бумага”, иногда бывает, что один из игроков случайно показывает свой вариант за долю секунды до противника. Казалось бы, если опоздавший противник имеет возможность на миг увидеть чужой ход, это повышает его шансы на победу. При игре в орлянку, как показали эксперименты, так и происходит, но лишь для совпадальщиков, которых подражание противнику ведет к победе. А несовпадальщиков это приводило лишь к поражениям, поскольку им иногда не удавалось подавить автоматическую реакцию подражания. В игре в “камень-ножницы-бумагу” это приводит к увеличению количества ничьих (например, камень-камень), поскольку опоздавший игрок иногда бессознательно копирует ход противника[21 - Cook et al. 2012, Belot, Crawford, Heyes 2013 и Naber, Pashkam, Nakayama 2013.]. Причина в том, что мы, люди, от природы склонны подражать – спонтанно, машинально и часто бессознательно. А шимпанзе, по всей видимости, этой когнитивной ошибке не подвержены, по крайней мере, далеко не в такой степени.
На самом деле это только начало. Пока что я делал упор на сравнение когнитивных особенностей человека и других обезьян, чтобы показать, что хотя мы разумный вид, мы далеко не так разумны, чтобы объяснить этим наш экологический успех. Я мог бы привлечь и обширную литературу по психологии и экономике, в которой оценивалось умение студентов-старшекурсников принимать решения и выносить суждения по статистическим, вероятностным, логическим и рациональным критериям. Во многих ситуациях – однако не во всех – мы, люди, делаем систематические логические ошибки, видим мнимые корреляции, приписываем причинно-следственные объяснения случайным процессам и придаем одинаковый вес большим и малым выборкам. Мало того что мы, люди, систематически не в состоянии удовлетворить этим стандартным критериям: сплошь и рядом наши показатели не так уж и превышают результаты по тем же тестам у других видов, в том числе у птиц, пчел и грызунов. А иногда мы уступаем им[22 - Об эвристиках и предвзятостях (когнитивных искажениях) из областей психологии и экономики см. Gilovich, Griffin, Kahneman 2002, Kahneman 2011 (Канеман 2021), Kahneman, Slovic, Tversky 1982, Camerer 1989, Gilovich, Vallone, Tversky 1985 и Camerer 1995. По вопросу о том, как нам удалось так прекрасно приспособиться при такой явной иррациональности, см. Henrich 2002 и Henrich et al. 2001a. Об экспериментах с другими животными, помимо людей, см. Real 1991, Kagel, McDonald, Battalio 1990, Stanovich 2013 и Herbranson, Schroeder 2010.]. В частности, мы подвержены ошибке игрока, эффекту “Конкорда” (синдрому невозвратных затрат) и ошибке “удачной полосы” (она же синдром “куй железо, пока горячо”) – и это далеко не полный перечень. Игроки убеждены, будто у азартных игр есть “система” (на самом деле нет), заядлые киноманы досматривают дрянные фильмы, даже если знают, что могли бы провести время значительно приятнее (например, поспать), а болельщики, делающие ставки на звезд баскетбола, уверены, что те “поймали волну” и впереди у них череда побед, хотя на самом деле это просто случайная череда удач у игрока, который выступает как всегда и получает в среднем столько же очков, сколько для него типично. Между тем крысы, голуби и другие животные не страдают подобными когнитивными искажениями и поэтому нередко принимают в аналогичных ситуациях более выгодные решения.
Если наш вид – сборище тупиц, как же нам объяснить свой успех? И почему мы кажемся такими умными? На эти вопросы я и буду отвечать в следующих пятнадцати главах. Но прежде чем мы ступим на этот путь, давайте проверим, насколько обоснованны мои утверждения. Сможем ли мы, люди, лишившись культурного ноу-хау, раскачать свои большие мозги и подхлестнуть свой шикарный интеллект настолько, чтобы выжить в мире охотников-собирателей?

Глава 3
Пропавшие первопроходцы-европейцы

В июне 1845 года корабли Британского королевского военно-морского флота “Эребус” и “Террор” под командованием сэра Джона Франклина отплыли от Британских островов в поисках легендарного Северо-Западного прохода, морского пути, который должен был гальванизировать торговлю, связав Западную Европу с Восточной Азией. Это была миссия “Аполлон” середины XIX века: англичане соревновались с русскими за контроль над канадской Арктикой и за завершение магнитной карты мира. Британское Адмиралтейство снабдило Франклина, опытного морского офицера, уже сталкивавшегося с тяготами путешествий по Арктике, двумя испытанными в плаваниях, укрепленными ледоколами, на которых стояли ультрасовременные паровые двигатели, выдвижные гребные винты и съемные рули. Пробковая теплоизоляция, внутреннее отопление на угле, опреснители морской воды, запас провианта на пять лет, в том числе десятки тысяч банок консервов (консервирование было тогда в новинку), и библиотека в 12 тысяч томов – да, эти суда были тщательно подготовлены для исследования холодного Севера, и долгие арктические зимы были им нипочем[1 - Приведенное здесь описание экспедиции Франклина основано на материалах из различных источников: Lambert 2009, Cookman 2000, Mowat 1960 (Моуэт 1966), Goodman 1991, Boyd, Richerson, Henrich 2011a. Аналогия с программой “Аполлон” позаимствована у Ламберта.].
Как и было запланировано, первый исследовательский сезон завершился, когда замерзшее море заперло корабли в районе островов Девон и Бичи в 600 милях севернее полярного круга. После успешной десятимесячной зимовки лед вскрылся, и экспедиция двинулась на юг, чтобы разведать морские проходы возле острова Земля Короля Уильяма, где в сентябре они снова оказались заперты во льдах. Однако на сей раз с приближением лета стало очевидно, что лед не отступает и корабли останутся в плену еще на год. Франклин весьма своевременно скончался, бросив свою команду запертой во льдах с истощающимися запасами провианта и угля (а следовательно, тепла). В апреле 1848 года, после года и семи месяцев во льдах, старший помощник Франклина Крозье, опытный офицер, уже бывавший в Арктике, отдал ста пяти своим людям приказ бросить корабли и разбить лагерь на Земле Короля Уильяма.
Подробности произошедшего неизвестны, однако очевидно, что все они умерли, один за другим. И археологические находки, и рассказы местных жителей инуитов, собранные многочисленными исследователями, которых отправили на поиски экспедиции, показывают, что команда раздробилась и двинулась на юг и начался каннибализм. Согласно одному рассказу, такую группу повстречал отряд инуитов. Они поделились с голодными англичанами тюленьим мясом, однако поспешили ретироваться, заметив, что моряки везут с собой части человеческих тел. Остатки экспедиции нашли в разных частях острова. Кроме того, ходили слухи, хотя и неподтвержденные, будто Крозье дошел так далеко на юг, что встретился с индейцами оджибва, среди которых и прожил остаток своих дней, прячась от позора – ведь это он обрек свою команду на систематический организованный каннибализм[2 - Экспедиция Франклина долго была предметом пристального интереса историков. Исследования показали, что беды экспедиции отчасти могли быть вызваны порчей пищи и отравлением свинцом: и то и другое связано с использованием недавно изобретенных консервов. Гипотеза об отравлении свинцом была подтверждена лабораторными анализами останков членов экспедиции, однако свинец мог сыграть лишь относительно небольшую роль. Гипотеза о порче пищи не нашла достаточных подтверждений, хотя это довольно правдоподобно. Однако ни отравление консервами, ни цинга не стали бы проблемой, если бы моряки переняли образ жизни инуитов. Команды и Росса, и Амундсена дополнили свой рацион инуитской пищей, и она им прекрасно подошла.].
Почему же эти люди не смогли выжить, хотя некоторым в такой же обстановке это прекрасно удавалось? Земля Короля Уильяма лежит в самом сердце территории инуитского племени нетсилик, которое зимовало на паковом льду, а лето проводило на острове, в точности как люди Франклина. Зимой инуиты жили в иглу и охотились с гарпунами на тюленей. Летом они жили в шатрах, охотились на карибу, овцебыков и птиц при помощи композитных луков, плавали на каяках и добывали лосося острогой (копьем с тремя зубьями, см. илл. 3.1). Нетсиликское название главной бухты Земли Короля Уильяма – Уксуктуук, что означает “много жира” (тюленьего)[3 - По Boyd, Richerson, Henrich 2011a.]. Для племени нетсилик этот остров – источник богатейших ресурсов, здесь они находят и пищу, и одежду, и кров, и материалы для орудий (например, прибитые к берегу обломки древесины).
В команду Франклина входило 105 приматов с большим мозгом и мощной мотивацией, и они попали в среду, где люди промышляли охотой и собирательством более 30 тысяч лет. Они провели в Арктике три года, из которых год и семь месяцев были затерты во льдах с постепенно тающими запасами провианта, – словом, у них было много времени, чтобы свыкнуться с окружением и заставить свои большие мозги потрудиться. Эти люди успели близко познакомиться, работая вместе на корабле, поэтому должны были стать очень сплоченным коллективом с общей целью. В группе было 105 человек, то есть примерно столько же едоков, сколько в крупном поселении племени нетсилик, но без детей и стариков – заботиться нужно было только о себе. Тем не менее команда погибла, сдавшись под натиском враждебной среды, и память о ней осталась только в рассказах инуитов.
Команда Франклина не смогла выжить потому, что люди адаптируются к новому окружению не так, как другие животные, и не при помощи индивидуального интеллекта. Ни один из 105 больших мозгов не додумался, как делать орудия из плавника, которого предостаточно на западном берегу Земли Короля Уильяма, где моряки разбили лагерь, как мастерить выгнутые композитные луки, с которыми инуиты охотились на карибу. Более того, англичанам недоставало обширнейшего корпуса культурного ноу-хау: как строить иглу, где брать пресную воду, как охотиться на тюленей, делать каяки, добывать лосося и шить теплую одежду.
Рассмотрим вкратце некоторые культурные адаптации инуитов, которые вам следовало бы изобрести, чтобы выжить на Земле Короля Уильяма. Чтобы охотиться на тюленей, нужно находить во льду полыньи, где они всплывают набрать воздуха. Важно, чтобы лед вокруг полыньи был покрыт слоем снега, иначе тюлени услышат вас и уплывут. Потом нужно расчистить полынью, понюхать ее, дабы убедиться, что ею пользуются (а как пахнут тюлени?), а затем оценить форму полыньи при помощи особого изогнутого куска рога карибу. После этого полынью присыпают снегом, оставив лишь маленькое отверстие наверху, и ставят вешку. Если тюлень подплывет к полынье, вешка сдвинется, и тогда нужно вслепую ударить гарпуном в полынью, вложив в удар весь свой вес. Гарпун должен быть длиной метра полтора (5 футов) с отделяемым наконечником, привязанным на прочный шнур, сплетенный из сухожилий. Рог для зубьев можно взять у вышеупомянутого карибу, которого нужно для этого убить стрелой из лука, сделанного из плавника. На другом конце гарпуна крепится еще один зубец из особо прочной кости белого медведя (да, надо еще знать, как убивать белых медведей: лучше всего нападать на них, пока они спят в берлогах). Если удается вогнать наконечник гарпуна в тюленя, последует поединок, в результате которого тюленя надо выволочь на лед и заколоть вышеупомянутым острием из кости белого медведя[4 - Там же.].
Теперь, добыв тюленя, нужно еще приготовить его. Однако на таких широтах не растет деревьев на дрова, а плавника все?таки мало, и он слишком ценен, чтобы жечь его в костре. Чтобы развести хороший костер, нужно выдолбить лампу из стеатита (вы же знаете, как выглядит стеатит, правда?), натопить немного тюленьего жира для лампы и сделать фитиль из особой разновидности мха. Еще вам понадобится вода. Паковый лед – это замерзшая морская вода, и если пить ее, только быстрее наступит обезвоживание. Однако старый морской лед почти утрачивает соленость, поэтому его можно растапливать и получать питьевую воду. Разумеется, надо уметь находить и распознавать старый морской лед по цвету и фактуре. Чтобы его растопить, нужно запастись жиром для стеатитовой лампы – следите, чтобы запасы не истощались.
Эти несколько примеров – самая верхушка айсберга культурного ноу-хау, обеспечивающего выживание в Арктике. Я еще даже не намекнул на способы изготовления корзин, рыболовных запруд, саней, очков от снежной слепоты, лекарств и острог (илл. 3.1), не говоря уже про все познания о погоде, снеге и состояниях льда, необходимые для безопасных путешествий на санях.


Илл. 3.1. Наконечник инуитской рыболовной остроги. Зубья сделаны из рога северного оленя. Этот наконечник Руаль Амундсен нашел на Земле Короля Уильяма, где побывал в 1903–1906 годах

Тем не менее, какими бы поразительными ни были достижения инуитов, я, вероятно, прошу слишком многого, и никто не смог бы пережить два года в арктических льдах. В конце концов, мы – тропические приматы, а средняя зимняя температура на Земле Короля Уильяма колеблется от ? 25 °C до ? 35 °C, а в середине XIX века была даже ниже. Однако по воле случая на Земле Короля Уильяма зимовали еще две экспедиции – одна до экспедиции Франклина, другая после. Несмотря на то что они были намного малочисленнее и гораздо хуже снаряжены, обе команды не просто выжили, но и продолжили исследования. В чем же секрет их успеха?[5 - Стоит отметить, что западная оконечность Земли Короля Уильяма среди инуитов считается менее богатой и благоприятной для жизни, чем другие области того же острова и прилегающие регионы (Balikci 1989). Однако все три экспедиции – Франклина, Росса и Амундсена – в конечном итоге очутились примерно в тех же краях, и люди Франклина нашли пирамиду из камней, оставленную людьми Росса. Более того, свидетельства инуитов и археологические находки показывают, что люди Франклина в дальнейшем раскололись на множество групп и разошлись по обеим сторонам острова (Goodman 1991).]
За 15 лет до экспедиции Франклина Джон Росс и его команда из 22 человек вынуждены были бросить корабль “Виктори” у побережья Земли Короля Уильяма. Росс не просто пережил три года на острове, но и сумел разведать окрестные земли, в том числе найти магнитный полюс. В секрете успеха Росса нет ничего неожиданного: это были инуиты. Хотя Росса никто никогда не считал душой компании, он сумел подружиться с аборигенами, наладить торговые отношения и даже сделать деревянную ногу для одного хромого инуита. Росс восхищался инуитскими иглу, многоцелевыми орудиями и чудесной теплой одеждой, с энтузиазмом изучал инуитские методы охоты, добычи тюленей, дрессировки собак и путешествий на собачьих упряжках. Инуиты, в свою очередь, научились у людей Росса пользоваться ножом и вилкой за официальным обедом. Целые поколения ученых благодарны Россу за обширные этнологические данные, хотя отчасти им руководила практическая потребность собрать необходимые для выживания сведения и поддерживать хорошие отношения. Во время жизни на острове Росс вел судовой журнал, в котором писал, как его беспокоило, когда инуиты надолго исчезали, и как он ждал, когда они вернутся с добычей: среди того, что они ему поставляли, упоминаются, в частности, 180 фунтов рыбы, 50 тюленьих шкур, туши медведей и овцебыков, оленина и пресная вода. Кроме того, Росс восхищался здоровьем и физической силой инуитов. Санные экспедиции Росса в этот период всегда брали с собой инуитов, которые служили проводниками, охотились и строили временные жилища. Через четыре года Росс, которого в Адмиралтействе давно считали погибшим, сумел вернуться в Англию с девятнадцатью из двадцати двух своих людей. Много лет спустя, в 1848 году, Росс снова пустился на легких санях на манер инуитских на поиски пропавшей экспедиции Франклина. Впоследствии такую конструкцию ездовых саней переняли многие другие британские экспедиции.
Прошло немногим больше полувека, и две зимы на Земле Короля Уильяма и три в Арктике провел Руаль Амундсен. Он прошел Северо-Западный проход на переоборудованном рыболовном шлюпе – первый европеец, которому это удалось. Поскольку Амундсен знал о судьбе обеих экспедиций, и Росса, и Франклина, он первым делом разыскал инуитов и узнал у них, как делать одежду из шкур, охотиться на тюленей и управлять собачьими упряжками. В дальнейшем он нашел прекрасное применение инуитским навыкам и технологиям – умению шить одежду, делать сани и строить дома, – когда опередил Роберта Скотта на пути к Северному полюсу. Норвежец Амундсен, восхваляя превосходные качества инуитской одежды при ? 53 °C, писал: “Экипировка эскимосов зимой в этих краях значительно превосходит нашу европейскую одежду. Однако нужно носить либо одно, либо другое – любое сочетание никуда не годится… Стоит надеть ее, и сразу становится тепло и уютно [в отличие от шерсти]”. Примерно так же Амундсен отзывался об инуитских иглу (подробнее о них в главе 7). Решив в конце концов заменить металлические полозья своих саней деревянными, он отмечал: “В этих вопросах лучше всего подражать эскимосам и позволить, чтобы полозья основательно покрылись льдом; тогда они заскользят, как по маслу”[6 - Отзывы об одежде, санях и иглу см. Amundsen 1908: 149, 156 и 142 соответственно.].
Экспедиция Франклина – наш первый образчик из досье пропавших первопроходцев-европейцев[7 - Так их придумал называть Роб Бойд.]. Типичный сюжет таков: злосчастная компания европейских или американских исследователей теряется, оказывается отрезана или так или иначе застревает в отдаленных и на первый взгляд негостеприимных краях. Со временем у путешественников кончаются припасы, становится все труднее добывать пищу, а иногда и воду. Одежда и обувь постепенно изнашиваются, а построить себе нормальное жилище несчастные, как правило, не могут. Потом их обычно одолевают болезни, и это затрудняет перемещение с места на место. Когда все становится совсем плохо, сплошь и рядом начинается каннибализм. Самые поучительные случаи – когда по воле судеб первопроходцы имеют возможность пожить во “враждебной” среде и изучить ее, прежде чем у них закончится провиант и придется в этой среде выживать (то есть пытаться). Увы, эти первопроходцы, как правило, гибнут. Если кому?то и удается выжить, то лишь потому, что они натыкаются на аборигенов, которые и предоставляют им пищу, одежду, жилье, лекарства и информацию. Обычно эти племена жили, а часто и процветали в этой “враждебной” среде сотни и тысячи лет.
Чему учат нас подобные случаи, так это тому, что люди выживают не за счет врожденных способностей, помогающих искать пищу и кров, и не благодаря индивидуальным талантам, позволяющим “на ходу” придумывать, как приспособиться к местным условиям. Мы выживаем потому, что на протяжении поколений процесс отбора в ходе культурной эволюции снабдил нас наборами инструментов культурной адаптации, в число которых входят орудия труда, практики и приемы, и эти наборы невозможно изобрести за несколько лет, даже если речь идет о сплоченной группе людей с мощной мотивацией. Более того, обладатели этих культурных адаптаций часто сами не понимают, как они устроены и почему работают, и знают лишь, как правильно ими пользоваться. В главе 4 будут рассмотрены основы процессов, которые создают культурные адаптации на протяжении поколений.
Однако, прежде чем двинуться вперед, заглянем еще раз в досье пропавших первопроходцев-европейцев, чтобы убедиться, что Арктика – далеко не единственный пример среды, в которой необычайно трудно выжить.

Экспедиция Бёрка и Уиллса
В 1860 году, возвращаясь из первой европейской экспедиции вглубь австралийского материка – из Мельбурна на север к заливу Карпентария, – четыре исследователя обнаружили, что у них практически закончился трехмесячный запас провианта и теперь им придется питаться подножным кормом. Командир экспедиции Роберт Бёрк, бывший инспектор полиции, и его помощник Уильям Уиллс, геодезист, а также Чарльз Грей (моряк 52 лет) и Джон Кинг (солдат 21 года) вскоре начали есть вьючных животных, в число которых входили шесть верблюдов, специально перевезенных в Австралию для перехода через пустыню. Конина и верблюжатина позволили им растянуть оставшийся провиант, однако такое решение означало, что путешественникам придется бросить снаряжение. Грей стал быстро слабеть, начал воровать пищу и вскоре умер от дизентерии. Трое других сумели добраться до места встречи с остальными членами экспедиции у реки Купер-Крик, где их должны были ждать со свежими запасами провианта. Однако их товарищи, частью больные, частью раненые, тоже израсходовали свои запасы и ушли утром в тот же день, не дождавшись своих. Бёрк, Уиллс и Кинг едва разминулись с ними, но сумели найти закопанный запас провианта. Бёрк, слабый и изможденный, решил не пытаться догонять остальных, которые ушли к югу, а пройти вдоль Купер-Крик на запад к горе Безнадежной (да-да, она так и называется – гора Безнадежная) примерно в 150 милях оттуда, поскольку там было ранчо и полицейский аванпост. По пути вдоль Купер-Крик, вскоре после выхода с места встречи, пали два оставшихся верблюда. В итоге путешественники были вынуждены держаться берега Купер-Крик, поскольку без верблюдов, которые могли бы везти на себе воду, и без всяких знаний о том, где брать воду в этой безлюдной местности, троица не могла пересечь последний участок пустыни между рекой и аванпостом у горы Безнадежной[8 - Этот материал почерпнут из многочисленных источников о Бёрке и Уиллсе, в том числе из Phoenix 2003, Henrich, McElreath 2003 и Wills, Wills, Farmer 1863, а также взят с двух ценнейших веб-сайтов: burkeandwills.slv.vic.gov.au и www. burkeandwills.net.au.].
Путешественники не могли покинуть берег, новообретенный провиант тоже заканчивался, и тут им удалось вступить в мирный контакт с местным племенем яндрувандра. Это племя охотников-собирателей поделилось с ними своими богатствами – рыбой, бобами и лепешками, которые, как узнали путешественники, были сделаны из “семян” под названием нарду (строго говоря, это не семена, а спорокарпий). Очевидно, наши путешественники обратили внимание на обычаи племени яндрувандра за время пребывания у них, но это не научило их лучше ловить рыбу и ставить ловушки на дичь. Однако лепешки произвели на них сильное впечатление, и они начали искать источник семян нарду, решив, что те растут на деревьях. После долгих бесплодных поисков троица наконец набрела на пустошь, поросшую нарду: оказалось, что это не дерево, а влаголюбивый папоротник, напоминающий клевер. Сначала путешественники просто варили спорокарпий, а потом нашли (не сделали) каменные жернова и, поскольку видели, как женщины племени яндрувандра готовят лепешки, решили поступить по их примеру – растерли семена, сделали муку и испекли хлеб из нарду.
Похоже, это стало для несчастных настоящей манной небесной, поскольку они наконец обрели надежный источник калорий. На протяжении месяца с лишним они собирали и ели нарду, но при этом их одолевала слабость и сильнейшие мучительные симптомы расстройства желудка. Калорий Бёрк, Уиллс и Кинг вроде бы потребляли достаточно (судя по записям в дневнике Уиллса, 4–5 фунтов хлеба в день), но, несмотря на это, лишь слабели (см. илл. 3.2). Уиллс в дневнике рассказывает, что с ними происходило, начиная с описания расстройства желудка, вызванного нарду:

Не могу понять, что такое этот нарду: мне он явно не на пользу в любом виде. Теперь мы вынуждены питаться только им и добываем по четыре-пять фунтов в день на всех. Испражнения после него невероятно обильны и словно бы сильно превышают количество съеденного хлеба, да и на вид мало чем отличаются от того, что было съедено… Голод на одном нарду никак не назовешь неприятным, если не считать слабости и совершенной неспособности двигаться, поскольку с точки зрения аппетита он дает мне полнейшее удовлетворение[9 - Эта цитата взята из посмертно опубликованной расшифровки дневника Уиллса. Первая часть – из записи от 20 июня 1861 года, вторая – из последней записи, которая датирована 26 июня, но может относиться и к более позднему времени вплоть до 28 июня 1861 года. См. http://www.burkeandwills.net.au/Journals/Wills_Journals/Wills_Journal_June_1861.htm. Любопытно, что первая запись не полностью приведена в версии дневника Уиллса, которую опубликовал его отец в 1863 году. Вторая часть полностью приведена на с. 302 (Wills, Wills, Farmer 1863).].
Не прошло и недели после этой дневниковой записи, и Бёрк и Уиллс умерли. Кинг в одиночку сумел выжить благодаря тому, что обратился к племени яндрувандра и аборигены приняли его, подкормили и научили, как строить нормальное укрытие для ночлега. Три месяца спустя Кинга нашла спасательная экспедиция, и он вернулся в Мельбурн.


Илл. 3.2. Бёрк, Уиллс и Кинг, пытающиеся выжить во время пути вдоль реки Купер-Крик. Художник Скотт Мельбурн. Иллюстрация к дневнику Уиллса (Wills, Wills, and Farmer 1863)

Почему же умерли Бёрк и Уиллс?
Папоротник нарду, как и многие растения, которыми питаются охотники-собиратели, не переваривается и по крайней мере отчасти ядовит, если не обработать его надлежащим образом. Непереработанный нарду проходит сквозь желудочно-кишечный тракт в почти неизменном виде и содержит большое количество тиаминазы, которая истощает в организме запасы тиамина (витамина В1). Снижение уровня тиамина вызывает болезнь бери-бери: крайнюю слабость, уменьшение мышечной массы и снижение температуры тела. Чтобы этого избежать, аборигены, по всей видимости, разработали практики многоэтапного приготовления нарду, призванные сделать это растение съедобным и неядовитым. Во-первых, муку из нарду обильно промывают водой, что повышает усвояемость и снижает концентрацию тиаминазы – антагониста витамина В1. Во-вторых, во время выпечки лепешек мука при нагреве непосредственно контактирует с золой, что снижает ее pH и, возможно, расщепляет тиаминазу. В-третьих, кашу из нарду едят исключительно при помощи раковин моллюсков, что, возможно, ограничивает контакт тиаминазы с органическим субстратом, необходимый, чтобы в полной мере запустить реакцию распада витамина В1. А наша злосчастная троица не применяла эти местные практики и поэтому умудрилась уморить себя голодом и отравить, наедаясь до отвала[10 - Компиляция из нескольких источников: Earl, Mccleary 1994, Mccleary, Chick 1977, Earl 1996; точка зрения Феникса см. http://burkeandwills.slv.vic.gov.au/ask-an-expert/did-burke-and-wills-die-because-they-ate-nardoo.]. Подобные неочевидные и изощренные приемы обезвреживания не редкость в малых сообществах, и с другими аналогичными примерами мы еще познакомимся в дальнейшем.
Воздействие нарду в сочетании с негодной одеждой, которая превратилась в лохмотья, и невозможностью построить хорошее жилище привело к тому, что несчастные путешественники страдали от зимних июньских холодов. Вероятно, последствия переохлаждения усугубили слабость и приблизили кончину. У троицы было мало шансов научиться чему?то у туземцев, в отличие от Росса и Амундсена, поскольку племя яндрувандра постоянно раздражало и злило Бёрка. В какой?то момент они так рассердили его просьбами о подарках, что он выстрелил в воздух, и аборигены тут же исчезли. Неудачный ход.
Если же и австралийские пустыни кажутся вам слишком уж суровыми, резонно предположить, что в субтропическом климате наш интеллект в сочетании с развитыми в ходе эволюции инстинктами мог бы сослужить нам добрую службу. Снова заглянем в досье пропавших первопроходцев-европейцев.

Экспедиция Нарваэса
В 1528 году к северу от залива Тампа во Флориде Панфило Нарваэс совершил роковую ошибку. Он разделил свою экспедицию и увел 300 конкистадоров вглубь континента в поисках легендарных золотых городов, а корабли отправил вдоль берега к месту намеченной встречи. Проплутав по кустарниковым зарослям и болотам Северной Флориды два месяца (и не обнаружив ни следа золотых городов) и поступив вероломно с местными жителями, великие конкистадоры решили двинуться на юг, навстречу своим кораблям. Однако, как ни старались они поскорее преодолеть болотистую равнину, добраться до кораблей им не удалось. К запланированному дню они опоздали, и оставшиеся 242 человека (около пятидесяти погибли в пути) построили пять судов и собрались на веслах пройти вдоль берега Мексиканского залива, чтобы попасть в испанский порт в Мексике.
К несчастью, расстояние до Мексики конкистадоры катастрофически недооценили и с грубых лодок, которые соорудили, постепенно высадились на острова барьерной цепи, тянущейся вдоль побережья залива. Разрозненные группки испанцев голодали, кто?то прибегал к каннибализму, но затем им пришли на помощь мирные охотники-собиратели каранкава, которые издревле жили на побережье нынешнего Техаса. По свидетельствам конкистадоров, благодаря помощи каранкава уцелевшие группы смогли возобновить плавание в Мексику, но снова очутились в безвыходном положении из?за голода. Однако по крайней мере одна из этих групп добывала пищу успешнее прочих, поскольку научилась у аборигенов собирать водоросли и устрицы. Любопытно, что попавшие в беду испанцы, как и другие европейцы, побывавшие в этих краях впоследствии, всегда писали, что каранкава – люди рослые, крепкие и здоровые на вид. А значит, для охотников-собирателей это были изобильные места, если, конечно, знать, что делаешь.
Большинство испанцев умерли от голода, но несколько конкистадоров и один раб-мавр все же добрались до более густонаселенного центра территории каранкава. Поскольку к этому времени путешественники были еле живы, они тут же угодили в рабство к этим каранкава, более свирепым, и, вероятно, были принуждены играть женские гендерные роли. Среди аборигенов Северной Америки смена гендерной роли с мужской на женскую не редкость. Нашим конкистадорам в результате пришлось тяжко трудиться – носить воду, собирать хворост и исполнять другие утомительные обязанности. Прожив несколько лет среди этих охотников-собирателей, рассеянных по обширной территории, четыре члена команды Нарваэса встретились во время ежегодного сбора урожая опунции, когда многие группы местных жителей собирались вместе, пировали и праздновали. В разгар всеобщего веселья четверка умудрилась сбежать. После долгих странствий, во время которых путешественники много кружили и побывали у множества разных племен в Мексике и Техасе, где изображали целителей и шаманов, им все же удалось вернуться в Новую Испанию (колониальную Мексику) – спустя восемь лет после отбытия из Флориды[11 - Мое описание практически полностью позаимствовано из книги Гудвина (Goodwin 2008), а дополнительный материал о племени каранкава – из других источников, в том числе www.tshaonline.org/handbook/online/articles/bmk05.]. Таким образом, четырем беглецам удалось выжить благодаря тому, что они сумели взять на себя в туземном обществе почетную социальную роль.

Одинокая женщина
Все эти рассказы о пропавших первопроходцах-европейцах, когда бесстрашные отряды стойких опытных исследователей сталкивались с непреодолимыми трудностями, попав в новую обстановку, ярко контрастируют с другой историей – историей одинокой молодой женщины, которая восемнадцать лет не могла выбраться из родных мест. Голый, туманный, открытый всем ветрам остров Сан-Николас в семидесяти милях от побережья Лос-Анджелеса и тридцати милях от ближайшей суши когда?то был населен процветающими туземцами, которые наладили торговые связи с другими островами Чаннел-Айлендс и с побережьем. Однако к 1830 году население острова стало таять, отчасти из?за резни, устроенной охотниками-собирателями с Кадьякских островов на Аляске, которая тогда принадлежала России; пришельцы разбили лагерь на острове Сан-Николас, чтобы добывать каланов. В 1835 году испанские миссионеры из Санта-Барбары прислали судно, чтобы перевезти оставшихся обитателей острова в миссии на континенте. В ходе поспешной эвакуации одна туземка лет двадцати пяти побежала искать своего пропавшего ребенка. Надвигался шторм, поэтому корабль отошел без нее, она осталась на острове одна и в результате несчастливого стечения обстоятельств была в основном (но не совсем) забыта.
Оставшись в полном одиночестве, женщина питалась тюленьим мясом, моллюсками, рыбой, морскими птицами и всевозможными кореньями. Она сделала в нескольких местах на острове запасы сушеного мяса на случай болезни и других чрезвычайных ситуаций. Мастерила из кости ножи, швейные иголки и шилья, из ракушек – рыболовные крючки, из сухожилий – лесу. Жила в хижинах из китовых костей, а бури пережидала в пещере. Чтобы носить воду, она плела водонепроницаемые корзины той чудесной конструкции, которая была распространена среди калифорнийских индейцев. Одевалась она в водонепроницаемые туники, которые шила из чаячьей кожи с перьями, и плела себе сандалии из травы. Когда ее наконец нашли, очевидцы писали, что она была “в прекрасном физическом состоянии” и хороша собой – “на лице ни морщинки”. Обнаружили ее внезапно, и она поначалу испугалась, но тут же предложила поисковой партии разделить с ней ужин, который как раз готовила[12 - Увы, эта героиня, прибыв в миссию в Санта-Барбаре, обнаружила, что по?прежнему остается в одиночестве, поскольку никто не понимает ее языка. Все ее соплеменники-николеньо умерли от болезней или исчезли. Сама она протянула лишь несколько недель, несмотря на все внимание и заботу. Мое описание почерпнуто из нескольких источников (Hardacre 1880, Hudson 1981, Morgan 1979, Kroeber 1925). Эти исторические события легли в основу известного романа Скотта О’Делла “Остров голубых дельфинов” (Scott O’Dell, Island of the Blue Dolphins). Цитаты из статьи Хардакра в Schibner’s Monthly (1880).].
Трудно представить себе больший контраст с нашими пропавшими первопроходцами-европейцами. Одинокая женщина, вооруженная только кумулятивным ноу-хау предков, прожила на острове восемнадцать лет, тогда как великолепно снаряженные и прекрасно профинансированные команды опытных исследователей потерпели полный крах в Австралии, Техасе и Арктике. Эти разнообразные примеры подтверждают природу приспособляемости нашего вида. Мы тысячелетиями полагались на огромный корпус кумулятивных культурных знаний, и у нас появилась зависимость от подобной информации; без передающихся через культуру сведений о том, как искать и перерабатывать растения, изготавливать орудия из подручных материалов и избегать опасностей, мы в качестве охотников-собирателей долго не протянем. Несмотря на интеллект, приобретенный благодаря размерам мозга, мы не можем выжить в среде, в которой на протяжении нашей эволюционной истории прекрасно существовали наши предки – охотники-собиратели. Умение сотрудничать, когнитивные способности и особенности внимания у нас, скорее всего, были выработаны естественным отбором и приспособлены именно для жизни в той среде, в какой жили наши предки, однако этих психологических адаптаций, которыми нас обеспечила генетическая эволюция, нашему виду отнюдь не достаточно. Ни интеллект, ни проблемно-ориентированные психологические способности не включаются, когда нам надо отличить съедобные растения от ядовитых, построить плот, каноэ, сани или иглу, смастерить костяное шило или рыболовный крючок. Несмотря на то что охота, изготовление одежды и разведение огня сыграли важнейшую роль в эволюционной истории нашего вида, у первопроходцев не оказалось необходимой врожденной умственной машинерии, чтобы снабдить их сведениями о том, как находить тюленьи полыньи, присыпанные снегом, делать остроги или разводить огонь.
Уникальность нашего вида, а следовательно, секрет нашего экологического доминирования, заключается в том, как культурная эволюция на протяжении столетий и тысячелетий создает культурные адаптации. Во всех вышеописанных случаях я делал упор на культурные адаптации, связанные с орудиями и приемами для добычи и приготовления пищи, поиска воды и путешествий. Однако в дальнейшем станет понятно, что культурные адаптации – это не только те вещи, которые мы умеем делать, но и образ мыслей и предпочтения.
В главе 4 я покажу, как успешно применить эволюционную теорию к пониманию культуры. Как только мы поймем, как естественный отбор повлиял на наши гены и разум, чтобы создать и отточить нашу способность учиться у окружающих, мы увидим, что сложные культурные адаптации, в том числе орудия, оружие и методы приготовления пищи, а также нормы, институты и языки, могут постепенно развиваться, даже если никто в полной мере не понимает, как и почему они работают. В главе 5 мы изучим, как появление культурных адаптаций стало направлять нашу генетическую эволюцию. В результате возник устойчивый культурно-генетический коэволюционный дуэт, который повел нас по новому пути и в конце концов сделал из нас по?настоящему культурный вид.

Глава 4
Как стать культурным видом

Чтобы разобраться, почему европейские первопроходцы не смогли выжить как охотники-собиратели, а аборигенам это удавалось даже в полном одиночестве, нам следует понять, как популяция вырабатывает культурные адаптации: наборы (пакеты) умений, навыков, практик, верований, мотиваций и форм организации, которые позволяют людям выживать и даже процветать в самых разных, в том числе и неблагоприятных средах. Этот процесс в определенном, очень важном смысле умнее нас. На протяжении поколений, нередко бессознательно, решения отдельных людей, усвоенные предпочтения, удачные ошибки и случайные озарения накапливаются и порождают культурные адаптации. Эти наборы, нередко сложные, содержат подчас настолько неочевидные и остроумные решения, что они восхищают и современных ученых и инженеров (см. главу 7). Мы уже бегло познакомились с некоторыми из этих культурных адаптаций – от инуитской одежды до обезвреживания нарду, – и многие у нас еще впереди: мы поговорим и о пищевых табу, которые защищают беременных женщин от токсинов, содержащихся в морепродуктах, и о религиозных обрядах как мощном средстве усиления просоциальности. Однако прежде нам следует понять, что такое культурная эволюция, начиная с самых основ: иначе невозможно объяснить, как человеческие популяции создали столь сложные комплексы из инструментов, пристрастий и приемов, идеально соответствующие требованиям среды обитания.
Это подводит нас к главной идее. В наши дни ученые отошли от противопоставления “культурного” “эволюционному” и “биологическому” и накопили богатейший материал, который показывает, как естественный отбор, воздействующий на гены, сформировал нашу психологию таким образом, что она запускает негенетические эволюционные процессы, способные породить сложные культурные адаптации. В таком случае культура и культурная эволюция – это следствие возникших в ходе генетической эволюции психологических адаптаций, благодаря которым мы умеем учиться у других людей. То есть естественный отбор благоприятствовал генам, создававшим мозг, способный учиться у окружающих. А способности к обучению, работая в масштабах популяции на протяжении долгого времени, порождают адаптивные поведенческие репертуары, включающие в том числе создание уникальных орудий и накопление огромного корпуса знаний о растениях и животных. Все эти продукты изначально были непреднамеренными побочными последствиями взаимодействия обучающихся разумов в популяции в течение долгого времени. Этот интеллектуальный ход делает “культурное объяснение” не более чем разновидностью “эволюционного объяснения” в ряду потенциального множества других объяснений, не имеющих отношения к культуре.
Роб Бойд и Пит Ричерсон в своем труде “Культура и эволюционный процесс”, уже ставшем классическим, заложили основы этого подхода, разработав целый ряд математических моделей, которые позволяют исследовать наши способности к культурному обучению как психологические адаптации, возникшие в ходе генетической эволюции. Если рассматривать культурное обучение как психологическую адаптацию или набор адаптаций, можно задаться вопросом, как естественный отбор сформировал нашу психологию и мотивацию таким образом, чтобы мы эффективно перенимали у окружающих полезные практики, верования, идеи и предпочтения[1 - Бойд и Ричерсон (Boyd, Richerson 1985) опирались на революционные труды Луки Луиджи Кавалли-Сфорца и Марка Фельдмана (Cavalli-Sforza, Feldman 1981), которые первыми построили модель культурной эволюции как отдельного процесса, параллельного генетической эволюции. Большой вклад в эту работу на начальном этапе сделали также труды Durham 1982, Sperber 1996, Campbell 1965, Lumsden, Wilson 1981 и Pulliam, Dunford 1980. Интеллектуальные корни концепции можно проследить до Джеймса Марка Болдуина (Baldwin 1896). Глубокие и подробные обзоры можно найти у Hoppitt, Laland 2013, Brown et al. 2011, Rendell et al. 2011.]. А этот вопрос распадается на дальнейшие: у кого нам следует учиться, к чему стоит прислушиваться и из чего делать выводы, а также когда результаты культурного обучения надо считать важнее собственного непосредственного опыта или инстинктов.
Данные разных научных дисциплин показывают, насколько тонко настроены у нас психологические адаптации для культурного обучения. Естественный отбор снабдил наш вид широчайшим диапазоном ментальных способностей, которые позволяют нам ловко и экономно извлекать нужную информацию из умов и поведения других людей. Эти инстинкты обучения проявляются рано, еще у младенцев и маленьких детей, и обычно действуют подсознательно и автоматически. Во многих случаях, как мы наблюдали при игре в орлянку и “камень-ножницы-бумагу”, нам трудно подавить природный инстинкт подражания. А как мы вскоре убедимся, даже в случаях, когда важно получить “верный ответ”, механизмы культурного обучения берут верх и влияют на наши практики, стратегии, верования и мотивации. В сущности, чем важнее получить верный ответ, тем сильнее мы подчас опираемся на культурное обучение.
В качестве отправной точки стоит задуматься над тем, насколько глубоко воздействует культурное обучение на наше поведение и психологию. В рамке 4.1 перечислены лишь некоторые области, в которых влияние культурного обучения специально изучалось[2 - Большинство пунктов из этого списка так или иначе освещены на страницах этой книги. Что касается прочих, об эвристике суждений см. Rosenthal, Zimmerman 1978, о стандартах наказания см. Salali, Juda, Henrich 2015, о богах и микробах см. Harris et al. 2006.]. В этот список вошли области, особенно важные для эволюции: пищевые предпочтения, выбор брачных партнеров, технологические заимствования, практики самоубийства, а также социальная мотивация альтруизма и справедливости. Как мы узнаем из последующих глав, культурное обучение вмешивается непосредственно в работу мозга и меняет нейрологическую ценность, которую мы приписываем тем или иным предметам, явлениям и людям, и при этом задает стандарты, по которым мы оцениваем сами себя. Классическая серия экспериментов показала, что дети усваивают критерии оценки результата, по которым они присуждают или не присуждают вознаграждение сами себе[3 - Bandura, Kupers 1964.]. Дети видели, как исследователь вознаграждает себя шоколадным драже, заработав либо относительно много, либо относительно мало очков при игре в боулинг, после чего копировали критерии вознаграждения: те, которые видели, как ведущий задавал себе “высокие стандарты”, обычно брали шоколадные драже, только если их счет оказывался выше верхнего порога. Как вскоре станет ясно, культурно усвоенные стандарты и ценности определяют наше прилежание и упорство в индивидуальном обучении, тренировках и обучении методом проб и ошибок.

• Пищевые предпочтения, количество съедаемого
• Выбор брачных партнеров (личности и их особенности)
• Экономические стратегии (инвестиции)
• Функции и применение артефактов (орудий)
• Самоубийство (решение и метод)
• Технологические заимствования
• Значения слов, диалект
• Категории (“опасные животные”)
• Верования (боги, заразные микробы и пр.)
• Социальные нормы (обряды, табу, чаевые)
• Стандарты поощрения и наказания
• Социальная мотивация (альтруизм, справедливость)
• Саморегуляция
• Эвристика суждений
Рамка 4.1. Области культурного обучения
Для начала посмотрим, как понимание, что способности к культурному обучению – это психологические адаптации, возникшие в ходе генетической эволюции, помогает нам лучше уяснить, каким образом мы приспосабливаемся к своей среде как индивиды в течение своей жизни и как популяции делают это с течением поколений. Наш первый вопрос: как человек узнает, у кого учиться? Это очень важный вопрос, поскольку ответ на него покажет, как возникают культурные адаптации.
Предположим, вы – мальчик из племени охотников-собирателей. Чтобы выжить, мужчины из вашего сообщества охотятся на самую разную дичь. Как вам научиться охотиться? Можно начать с экспериментов: бросать камни в газелей, гоняться за зебрами. Можно подождать, когда пробудятся эволюционные охотничьи инстинкты и подскажут, что делать. Но если пойти таким путем, вероятно, ждать придется очень долго: ведь вы окажетесь в таком же положении, как Франклин, Бёрк и Нарваэс. Люди Франклина год и семь месяцев прожили среди льдов под угрозой голода, но никто так и не сообразил, как загарпунить тюленя. На самом деле, поскольку вы принадлежите к культурному виду, инстинкты у вас включатся, но не снабдят вас специализированными охотничьими навыками, а заставят искать, кому подражать, причем не первым попавшимся людям. Начинающие юные охотники первым делом перенимают все что можно у тех, к кому им проще получить доступ, – у братьев, отцов и дядюшек. Затем, вероятно в отрочестве и юности, обучающиеся переходят на следующую ступень и закрепляют усвоенное, обучаясь у старших, самых удачливых и самых почитаемых охотников в своем сообществе. То есть обучающиеся, выбирая, у кого учиться, задействуют три критерия, позволяющих сделать культурное обучение более направленным и эффективным: возраст, успех и престиж. Кроме того, критерием может служить и мужской пол, поскольку (предположим) охота – занятие преимущественно мужское. Эти критерии не только помогут найти в своей общине именно тех, кто с наибольшей вероятностью владеет адаптивными практиками, процедурами, идеями и навыками, связанными с охотой, но и позволят постепенно нарастить и отточить свои способности и знания, заполучив в свое распоряжение все лучшее, чем располагают те, кому небезразлична ваша судьба. Более того, поскольку иногда успех и престиж зависят от специфических причин, например от хорошей генетики, имеет прямой смысл попробовать поучиться не у одного, а у нескольких лучших охотников и пользоваться только теми приемами, которые предпочитают большинство из них[4 - Henrich, Broesch 2011.].
В более общем смысле эволюционная логика подсказывает, что обучающиеся должны пользоваться широким диапазоном критериев, чтобы понять, кому уделять избирательное внимание и у кого учиться. Такие критерии позволят находить именно тех, кто с наибольшей вероятностью располагает информацией, которая повысит шансы обучающегося выжить и оставить потомство. Определяя сравнительную ценность тех, у кого можно чему?то научиться (условимся называть их моделями), обучающийся должен сочетать критерии, относящиеся к здоровью, счастью, мастерству, надежности, компетентности, успеху, возрасту и престижу, а также косвенные критерии вроде наглядных демонстраций уверенности и гордости. К этому следует присовокуплять и критерии, связанные с похожестью учителя на ученика по полу, темпераменту, этнической принадлежности (на что намекают, в частности, язык, диалект и манера одеваться). Критерии похожести на себя помогают обучающимся сосредоточиться на тех, кто, скорее всего, обладает культурными особенностями (например, практиками и предпочтениями), которые окажутся полезными обучающемуся в его будущих ролях. Скажем, одинаковый пол избавляет мальчиков-подростков от необходимости уделять внимание сугубо женским занятиям – например, им не обязательно знать, как прикладывать младенца к груди и что делать с густым желтоватым веществом, которое выделяется из сосков сразу после родов (молозивом). Все эти критерии в совокупности налаживают механизмы культурного обучения на примере, поскольку помогают обучающимся понять, у кого учиться. Разберем подробнее, что такое избирательное культурное обучение.

Успех и мастерство
Поскольку многие критерии выбора модели, в том числе успех и престиж, слабо связаны с конкретными сферами деятельности, скажем с охотой или гольфом, мы ожидаем, что эти критерии влияют на обучение широкому спектру культурных признаков – от выбора пищи, вина, брачных партнеров и слов до веры в незримые силы вроде богов, микробов, ангелов, кармы и гравитации. Из этого не следует, что одни и те же критерии будут иметь одинаковый вес в самых разных сферах деятельности. Разумеется, понять, что человек хороший охотник или баскетболист, проще по навыкам изготовления стрел или по прыгучести соответственно, но на это может влиять и привычка часто есть морковь, и обыкновение произносить краткую молитву перед охотой или игрой. Морковь полезна для зрения стрелка, а молитвенный ритуал успокаивает и помогает сосредоточиться (а может быть, и заручиться содействием высших сил).
Для начала подробнее разберем влияние критериев, связанных с успехом и мастерством, а заодно с компетентностью и надежностью. Критерии мастерства имеют самое прямое отношение к компетентности в той или иной сфере. Например, мастерство писателя можно оценить, прочитав его книги. В сообществе охотников-собирателей неопытный охотник наблюдает, как старый охотник профессионально выслеживает жирафа, прячется в тени дерева и отточенным движением посылает стрелу прямо в цель. А вот критерии успеха, напротив, косвенны, однако, возможно, более полезны, поскольку они суммируют информацию. Если пользоваться критериями успеха, писателя следует оценивать по количеству проданных экземпляров его произведений, а охотника – по тому, насколько часто он приносит домой крупную добычу. Поскольку во многих охотничьих сообществах приняты практики, облегчающие учет добычи, можно, например, посмотреть, сколько обезьяньих зубов нанизано на шнурок у него на шее или сколько кабаньих челюстей вывешено на стене его дома[5 - Примеры, касающиеся охоты, см. в Henrich, Gil-White 2001.]. Чтобы осознать, какую колоссальную роль играют критерии успеха в культурном обучении и насколько они вездесущи, рассмотрим следующий эксперимент. Студенты МБА участвовали в двух версиях экономической игры. Они должны были распределить деньги по трем разным игровым инвестиционным фондам – А, В и С. Студентам сообщили среднюю доходность каждой из трех опций, а также ее разброс (иногда получаешь больше среднего, иногда меньше). Кроме того, им рассказали об отношениях и корреляциях между вкладами: скажем, если доходность вклада А повышается, доходность вклада Б обычно понижается. Участники могут брать деньги в долг, чтобы вложить их в фонды. Во время каждого раунда игры каждый игрок может сделать свои инвестиции и получить доход. После каждого раунда игроки могут изменить вклады на следующий раунд, и так продолжается 16 раундов. Итоговая результативность инвестиционной активности игрока относительно остальных игроков сильно влияла на оценку за курс как в положительную, так и в отрицательную сторону. Если среди ваших знакомых есть студенты МБА, вы прекрасно понимаете, насколько это мощный стимул, так что у игроков была сильнейшая мотивация заработать в этой игре как можно больше.
Экспериментаторы случайным образом распределили игроков по двум разным версиям игры – двум сценариям. Согласно одному из них, студенты принимали решения поодиночке и набирались исключительно собственного опыта на основании своих решений на протяжении шестнадцати раундов. Другая версия отличалась лишь тем, что между раундами публиковались все выбранные инвестиции и рейтинг всех игроков – анонимно, под условными именами.
Итоги игры по двум сценариям различались настолько, что это оказалось неожиданностью для экономистов, придумавших эксперимент (хотя, признаться, для экономистов поступки живых людей сплошь и рядом оказываются неожиданностью[6 - Когда я работал в Университете Британской Колумбии, мне почти десять лет довелось пробыть в штате экономического факультета и Ванкуверской экономической школы. Кроме того, я преподавал студентам МБА в Школе бизнеса Штерна при Нью-Йоркском университете, а потом был приглашенным профессором в Школе бизнеса при Мичиганском университете. Так что я знаком и со студентами МБА, и с экономистами.]). Три закономерности просто поражают. Во-первых, студенты МБА не изучали дополнительную информацию, доступную во втором сценарии (с публикацией результатов), при помощи сложных хитроумных методов, которые предполагает теоретическая экономика. Напротив, тщательный анализ показывает, что многие участники просто копировали распределение вкладов у лучших игроков по итогам предыдущего раунда (слепо подражали им). Во-вторых, условия эксперимента достаточно просты, чтобы подсчитать, какое распределение вкладов принесет максимальную прибыль. Это оптимальное распределение можно сравнить с тем, к чему приходили участники в шестнадцатом раунде в каждом из двух сценариев. Студенты, которые могли опираться лишь на собственный опыт, приходили к распределению, весьма далекому от оптимального, то есть в целом получали скромные результаты. Однако во втором сценарии, когда испытуемые подражали решениям друг друга, к концу игры все нащупывали оптимальное распределение. Таким образом, группа в целом получала больше денег, что любопытно, поскольку никаких наград за групповые результаты не назначалось, а оценки основывались на месте в индивидуальном рейтинге. Наконец, хотя возможность подражать другим резко улучшила показатели группы в целом, кое?кто из участников потерпел полный крах. Иногда те, кто оказывался на верху рейтинга, сильно рисковали, что оправдывалось в краткосрочной перспективе, потому что им везло. Но затем другие копировали их рискованные инвестиции, часто предполагавшие огромные долги. Однако скопировать везение вместе с распределением вкладов невозможно, и побочным эффектом стало повышение количества банкротств[7 - Kroll, Levy 1992.].
Главный результат этого эксперимента – люди склонны подражать тем, кто добивается большего успеха, – постоянно наблюдается в самых разных областях, как в контролируемых лабораторных условиях, так и в реальном мире[8 - Henrich, Gil-White 2001, Rogers 1995, Henrich, Broesch 2011, а также N. Henrich, Henrich 2007: глава 2.]. В экспериментах студенты-испытуемые полагаются на обучение по критерию успеха (success-biased learning), если на кону стоят настоящие деньги, то есть когда им платят за верные ответы или высокие результаты. На самом деле чем сложнее задача и выше неопределенность, тем больше люди склонны опираться на культурное обучение, что и предсказывают эволюционные модели. Это говорит нам кое?что о том, когда люди предпочитают культурное обучение собственному непосредственному опыту или интуиции[9 - Эволюционные модели предсказывают, что культурное обучение должно доминировать, когда индивидуальное обучение затруднено или затратно и когда обучающиеся чувствуют себя неуверенно (Hoppitt, Laland 2013, Laland, Atton, Webster 2011, Laland 2004, Boyd, Richerson 1988, Nakahashi, Wakano, Henrich 2012, Wakano, Aoki 2006, Wakano, Aoki, Feldman 2004).].
Любопытно, что в реальной игре на фондовой бирже такая стратегия сейчас считается официальной: можно приобретать биржевые инвестиционные фонды, совпадающие с выбором рыночных гуру (GURU), инвесторов-миллиардеров (iBillionaire) или ведущих инвестиционных менеджеров (ALFA)[10 - Спасибо Майклу Мутукришне за наводку. См. https://www.forbes.com/sites/moneybuilder/2013/11/14/investing-with-billionaires-the-ibillionaire-index/?sh=5cef7d8d579f.]. Только не забывайте, что подражать удаче невозможно.
Кроме того, экономисты экспериментально показали, что люди полагаются на такое культурное обучение по критерию успеха или мастерства, чтобы (1) перенимать и копировать чужие представления о мире, даже если другие люди располагают той же самой информацией, и (2) приспосабливаться к ситуациям конкуренции, где подражание – далеко не оптимальная стратегия. В реальном мире фермеры во всех уголках планеты перенимают новые технологии, приемы, сорта и породы у преуспевающих соседей[11 - Pingle 1995, Pingle, Day 1996, Selten, Apesteguia 2005, N. Henrich, Henrich 2007, Fowler, Christakis 2010, Apesteguia, Huck, Oechssler 2007, Offerman, Potters, Sonnemans 2002, Offerman, Sonnemans 1998, Rogers 1995a, Conley, Udry 2010 и Morgan et al. 2012.].
Параллельно с экономистами трудились и психологи, и их результаты, полученные на протяжении десятилетий, также показали, насколько сильно влияют на выбор модели для подражания ее мастерство и успех. Эти результаты подтверждают, что подобные механизмы обучения не осознаются испытуемыми и не зависят от поощрения за верные ответы[12 - У исследований культурного обучения в психологии давняя история: Rosenbaum, Tucker 1962, Baron 1970, Kelman 1958, Mausner 1954, Mausner, Bloch 1957, Greenfield, Kuznicki 1975, Chalmers, Horne, Rosenbaum 1963, Miller, Dollard 1941, Bandura 1977 (Бандура 2000). Обзор и обсуждение см. в Henrich, Gil-White 2001.]. Не так давно Алекс Месуди и его коллеги провели серию экспериментов, особенно показательных для нашего разговора о сложных технологиях[13 - Mesoudi, O’Brien 2008, Atkisson, O’Brien, Mesoudi 2012, Mesoudi 2011a.]. Алекс Месуди предложил испытуемым в ходе компьютерной игры в охоту пройти несколько раундов обучения методом проб и ошибок с использованием разных наконечников для стрел. Испытуемые с готовностью полагались на культурное обучение по критерию успеха при выборе конструкции наконечника всегда, когда им предоставлялась такая возможность. Во всех случаях, когда была доступна культурная информация, она быстро подводила группу к оптимальной конструкции наконечника, причем оказывалась особенно полезной в более сложных и приближенных к реальности условиях.
В последние пятнадцать лет появились дополнительные свидетельства, связанные с тем, что специалисты по психологии развития вернулись к исследованиям культурного обучения у детей и младенцев. Теперь, когда стало формироваться новое эволюционное мышление, они сосредоточились на проверке конкретных гипотез о “кто, что и когда” культурного обучения. Стало понятно, что младенцы и маленькие дети при выборе, у кого учиться, тоже пользуются критериями компетентности и надежности, а также знакомства. Как выяснилось, к году дети уже применяют первые собственные культурные познания, чтобы понять, кто может что?то знать, а затем используют информацию об успешности поведения других людей для фокусировки своего обучения, внимания и памяти.
Известно, что младенцы широко применяют социальную референцию (это термин из психологии развития). Если младенец (или маленький ребенок) сталкивается с чем?то незнакомым – например, подползает к цепной пиле, – он часто смотрит на мать или на другого взрослого, оказавшегося поблизости, чтобы проверить, какова будет его эмоциональная реакция. Если видно, что взрослый относится к происходящему хорошо, ребенок приступает к изучению незнакомого объекта. Если же взрослый выражает страх или озабоченность, ребенок отползает. Это происходит даже тогда, когда присутствующий взрослый – незнакомец. В ходе одного эксперимента в Сеульском национальном университете в лабораторию приглашали матерей с годовалыми детьми. Детям давали поиграть и освоиться в новой обстановке, а матерям в это время рассказывали, какова будет их роль в эксперименте. Исследователи отобрали игрушки трех категорий: те, на которые младенцы, как правило, реагируют (1) положительно, (2) отрицательно и (3) с неуверенным любопытством (неоднозначные игрушки). Затем игрушки из разных категорий помещали перед детьми по одной и отмечали реакцию. По обе стороны от ребенка сидели его мать и незнакомая женщина, которые получили указания реагировать либо улыбкой и воодушевлением, либо демонстрацией испуга.
Результаты этого исследования поразительным образом совпадают с исследованиями культурного обучения и у маленьких детей, и у студентов. Во-первых, дети прибегали к социальной референции и смотрели на кого?то из взрослых быстрее и в четыре раза чаще, когда перед ними помещали неоднозначную игрушку. То есть в непонятных обстоятельствах они прибегали к культурному обучению. Именно это предсказывает эволюционный подход при ответе на вопрос, когда человек должен обращаться к культурному обучению (см. примечание 9). Во-вторых, столкнувшись с неоднозначной игрушкой, дети корректировали свое поведение в зависимости от эмоциональной реакции взрослых: если они наблюдали страх, то пятились от игрушки, а если видели радость, приближались к ней и показывали, что теперь относятся к ней лучше. В-третьих, дети, как правило, обращались за подсказкой к чужой женщине чаще, чем к собственной матери, – возможно, потому, что мама и сама впервые оказалась в этой обстановке, а следовательно, ребенок считал ее в данном случае менее компетентной[14 - Этот эксперимент описан в Kim, Kwak 2011. То, что в ходе именно этого эксперимента чужая женщина была активнее матери, вызывает некоторые сомнения, поскольку это могло повлиять на социальную референцию младенцев. Однако аналогичные исследования шведских (Stenberg 2009) и американских (Walden, Kim 2005) младенцев развеивают подобные опасения.].
К году и двум месяцам дети оставляют социальную референцию далеко позади и начинают демонстрировать признаки выбора модели по критериям мастерства или компетенции. Понаблюдав, как взрослый, служащий примером, изображает, будто не понимает, как поступить с ботинками, и надевает их на руки, немецкие младенцы предпочитали не подражать его необычному способу включать незнакомую лампу головой. Но если взрослый вел себя компетентно и надевал ботинки на ноги, как полагается, дети были склонны подражать ему и тоже включали незнакомую лампу головой[15 - Из Zmyj et. al. 2010, однако см. также Poulin-Dubois, Brooker, Polonia 2011 и Chow, Poulin-Dubois, Lewis 2008.].
Во многих исследованиях было показано, что позднее, к трем годам, дети не только оценивают компетентность и применяют этот критерий для непосредственного культурного обучения, но и запоминают сведения, чтобы в будущем выбирать себе модели для обучения в самых разных сферах. Например, маленькие дети замечают, кто знает правильные лингвистические ярлыки (названия) известных объектов, и применяют эту информацию для выбора тех, у кого они будут учиться пользоваться незнакомыми инструментами и узнавать незнакомые слова, после чего помнят эту информацию целую неделю и на ее основании учатся новому у тех, кто раньше показал себя более компетентным[16 - В ходе одного эксперимента, который теперь считается хрестоматийным, Кейтлин Корриво и Пол Харрис (Corriveau, Harris 2009b) показывали детям трех и четырех лет двоих взрослых – потенциальных моделей. Взрослые делились с детьми своим мнением относительно названий (лингвистических ярлыков) четырех обычных предметов, таких как утка и ложка, с которыми дети уже были знакомы. Один взрослый точно называл все предметы, а другой ошибался. Потом маленькие испытуемые наблюдали, как потенциальные модели называли новый предмет, незнакомый детям. Кому верить? Оказывается, дети не только следят, кто компетентен в присваивании лингвистических ярлыков, когда им надо найти ярлык для объекта, но и помнят об этом по меньшей мере неделю: когда те же дети через неделю были протестированы повторно – но на этот раз взрослые не называли при них знакомые предметы, – они все равно повторяли те названия, которые слышали от человека, раньше не ошибавшегося. Читателю стоит также заглянуть в Koenig, Harris 2005, Corriveau, Meints, Harris 2009, Scofield, Behrend 2008 и Harris, Corriveau 2011 по вопросам выучивания слов и в Birch, Vauthier, Bloom 2008 по поводу выучивания функций артефактов. Кроме того, маленькие дети предпочитают учиться у более уверенных в себе моделей (Birch, Akmal, Frampton 2010, Jaswal, Malone 2007, Sabbagh, Baldwin 2001).].

Престиж
Если обучающиеся наблюдают, на кого другие смотрят, к кому прислушиваются, с кем считаются и общаются, кому подражают, им лучше удается понять, у кого следует учиться. Подобные “критерии престижа” позволяют обучающимся пользоваться тем, что и другие люди тоже стараются выяснить – или, возможно, уже выяснили, – кто в их окружении может располагать полезными, адаптивными знаниями. Как только человек решает, что у такого?то стоит поучиться – например, зная о его успехах, – неизбежно возникает необходимость быть рядом с потенциальным наставником, наблюдать за ним, слушать его и получать от него информацию через взаимодействие. Поскольку обучающиеся пытаются получить сведения, они постоянно уступают своей модели инициативу в разговоре и нередко предоставляют “микрофон”. И разумеется, они автоматически и бессознательно подражают тем, кого избрали в модели, в том числе в манере речи (см. главу 8). Таким образом, мы, люди, чувствительны к целому набору этологических паттернов (поз, жестов), в числе которых, в частности, визуальное внимание, уступание инициативы и почтительность в разговоре, речевая мимикрия. Эти критерии престижа помогают нам быстро найти, у кого учиться. В сущности, критерии престижа – это своего рода культурное обучение второго порядка: мы узнаем, у кого учиться, делая выводы из поведения других людей, которые считают, что у этого человека стоит поучиться, то есть мы культурно научаемся, у кого учиться.
Хотя кажется очевидным, что это явление широко распространено в реальном мире, экспериментальных подтверждений, что люди пользуются критериями престижа, пока довольно мало. Однако существует огромное количество косвенных данных, которые показывают, как престиж человека или источника (знаменитости, газеты) повышает убедительность их высказываний и склонность людей запоминать, что они говорят. Это наблюдается даже тогда, когда престиж человека основан на его достижениях в сфере (например, игра в гольф), весьма далекой от вопроса, по которому он высказывается (например, качество автомобилей). Это позволяет сделать некоторые выводы, хотя и не дает возможности выявить конкретные критерии, на которые опираются обучающиеся, – помимо того, что им сказали, что кто?то “эксперт” или “лучше всех”[17 - Обзор см. в Henrich, Gil-White 2001.].
Мы с Мацеем Чудеком и Сью Бирч решили найти более прямой путь к проверке этой идеи о престиже в нашей лаборатории. Сью – специалист по психологии развития, а Мацей был тогда моим аспирантом (на самом деле всю реальную работу делал он). Мы показывали дошкольникам видеозапись, на которой двое людей – потенциальные модели – использовали один и тот же предмет одним из двух разных способов. В кадр входили два наблюдателя, смотрели на обе модели, а потом внимательно следили за действиями только одной из них. Зрительное внимание наблюдателей обеспечивало “критерий престижа”, который, очевидно, выделял одну из двух потенциальных моделей. Затем участники видели, как каждая из моделей выбирает себе одно из двух незнакомых блюд и один из двух напитков разного цвета. Кроме того, они видели, как каждая из моделей использует игрушку одним из двух разных способов. После видео детям разрешили выбрать одно из двух новых блюд и один из двух цветных напитков. Кроме того, они могли воспользоваться игрушкой, как им захочется. Дети в 13 раз чаще пользовались игрушкой так, как это делала “престижная” модель, в отличие от второй модели. Кроме того, они примерно в 4 раза чаще выбирали блюдо и напиток, который предпочла “престижная” модель. На основании вопросов, заданных в конце эксперимента, можно заключить, что дети не осознавали ни критериев престижа, ни их воздействия, по крайней мере, никак этого не выражали. Эти эксперименты показали, что маленькие дети быстро и бессознательно настраиваются на зрительное внимание других людей и с его помощью направляют свое культурное обучение. Мы все подвержены влиянию не только мастерства и успеха, но и престижа[18 - Описание этого эксперимента см. в Chudek et. al. 2012. О взрослых см. Atkisson, O’Brien, Mesoudi 2012.].
В главе 8 мы ближе познакомимся с этими идеями и узнаем, как избирательное культурное обучение способствовало эволюции второй разновидности социальной иерархии у людей – престижа, который у нашего вида работает наряду с иерархией доминантности, унаследованной от предков-приматов. В частности, мы узнаем, почему в современном мире можно стать знаменитым просто потому, что ты знаменит.

Сходство с собой: пол и этническая принадлежность
Чтобы отточить и персонализировать свое культурное обучение, люди пользуются также критериями сходства с собой вроде пола и этнической принадлежности – тоже автоматически и бессознательно. Критерии сходства с собой помогают обучающимся перенимать умения, практики, убеждения и мотивацию, наиболее подходящие (или подходившие в эволюционном прошлом) именно им, соответствующие их талантам и их потенциальным ролям в дальнейшей жизни. Например, многие антропологи считают, что разделение труда между мужчинами и женщинами в истории нашего рода возникло очень давно, сотни тысяч лет назад. Если это так, следует ожидать, что мужчины будут скорее общаться с другими мужчинами, прислушиваться к ним и учиться у них, а женщины – наоборот. Это приведет к тому, что обучающиеся будут приобретать навыки и питать ожидания, необходимые для их вероятных ролей в дальнейшей жизни – ролей матери, охотника, кухарки, ткачихи. Подобным же образом, поскольку личные особенности вроде роста и характера могут повлиять на успех человека в том или ином начинании, обучающиеся могут предпочтительно прислушиваться к тем, кто похож на них по этим параметрам. В главе 11 я подробнее расскажу, какая эволюционная логика стоит за предсказанием, что обучающиеся должны прислушиваться к тем и учиться у тех, у кого такие же маркеры этнической принадлежности: язык, диалект, убеждения и пищевые предпочтения. Если коротко, эти критерии позволяют обучающимся сосредоточиться на тех, кто, скорее всего, владеет социальными нормами, символикой и практиками, которые потребуются обучающемуся в дальнейшей жизни для успешных и скоординированных социальных взаимодействий.
Психологические эксперименты, которые начались еще сорок лет назад, принесли обильные результаты, подтверждающие, что и дети, и взрослые предпочитают взаимодействовать и учиться у тех, кто одного с ними пола, а не противоположного. У маленьких детей такая предвзятость прослеживается еще до того, как они осознают свою гендерную идентичность, и влияет на их обучение у родителей, учителей, сверстников, незнакомцев и знаменитостей. В сущности, дети усваивают свои гендерные роли, поскольку подражают моделям своего пола, а не наоборот. Согласно накопившимся данным, такое избирательное обучение влияет на самые разные культурные области, в том числе на музыкальные вкусы, агрессию, язык тела и предпочтения в выборе объектов. Вскоре мы узнаем, что в реальном мире это влияет не только на обучение (и успеваемость) учеников, но и на закономерности подражательных самоубийств[19 - Подборка данных о влиянии пола наставника на выбор ученика при культурном обучении: Bussey, Bandura 1984, Bussey, Perry 1982, Perry, Bussey 1979, Basow, Howe 1980, Rosekrans 1967, Shutts, Banaji, Spelke 2010, Wolf 1973, 1975, Bandura 1977 (Бандура 2000), Bradbard et al. 1986, Bradbard, Endsley 1983, Martin, Little 1990 и Martin, Eisenbud, Rose 1995. Недавнее исследование младенцев в возрасте от шести до девяти месяцев – Benenson, Tennyson, Wrangham 2011.].
Недавние работы нейрофизиолога Элизабет Рейнольдс Лозин, моей бывшей студентки, и ее коллег из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе начали проливать свет на нейрологические основы половой избирательности культурного обучения. При помощи функциональной МРТ Лиз изучила разницу активности мозга человека при подражании модели своего пола и противоположного. Исследовательница предлагала мужчинам и женщинам, жителям Лос-Анджелеса, понаблюдать, а потом повторить произвольные движения рук модели своего пола и противоположного. Она сравнила активность мозга одних и тех же испытуемых, когда они либо просто наблюдали, либо наблюдали и имитировали жесты модели своего пола и модели противоположного пола, и показала, что женщинам приятнее (с нейрофизиологической точки зрения) подражать другим женщинам, чем мужчинам. А мужчинам, соответственно, приятнее подражать мужчинам. Когда люди подражали моделям своего пола, активность нейронов была выше в прилежащем ядре, в дорсальном и вентральном стриатуме, в орбитофронтальной коре и в левом миндалевидном теле. Анализ имеющейся базы данных исследований мозга показал, что такой рисунок активности мозга появляется, когда человек получает вознаграждение, например деньги, за правильный ответ. Это открытие показывает, что подражание представителям своего пола приносит больше удовлетворения, чем подражание представителям противоположного пола. Нам это больше нравится – поэтому мы, естественно, склонны поступать так чаще.
Исследований влияния этнической принадлежности на культурное обучение не так много, однако становится все очевиднее, что младенцы, маленькие дети и взрослые предпочитают учиться у представителей своей этнической группы, то есть люди прислушиваются и избирательно учатся у тех, у кого с ними общие этнические маркеры. Маленькие дети предпочитают учиться, какую пищу следует выбирать, и узнавать о функциях незнакомых предметов у тех, кто говорит с ними на одном языке или диалекте. Это так даже в тех случаях, когда потенциальная модель говорит абракадабру – произносит ничего не значащие слова, которые только звучат похоже на английский. Таким образом, дети предпочитают учиться у тех, кто говорит бессмыслицу на их диалекте, а не у тех, кто говорит бессмыслицу на другом диалекте (почему?то мне вспомнились американские политические дебаты). Дети предпочитают подражать более непривычным и трудным действиям – включать лампу головой, – если тот, кому они подражают, говорит на их языке (по?немецки), а не на незнакомом (по?русски). А еще и дети, и взрослые предпочитают учиться у тех, кто разделяет их убеждения[20 - Исследования по критериям языка и диалекта: Kinzler et al. 2009, Kinzler, Dupoux, Spelke 2007, Shutts et al. 2009, Kinzler, Corriveau, Harris 2011. Кроме того, по всей видимости, и дети (Gottfried, Katz, 1977), и взрослые (в частности, Hilmert, Kulik, Christenfeld 2006) предпочитают учиться у тех, кто разделяет имеющиеся у них убеждения. Об избирательном подражании у младенцев на основании этнических критериев (языка) см. Buttelmann et al. 2012.].
Эти результаты лабораторных экспериментов показывают, что критерии, связанные с полом и этнической принадлежностью, подхлестывают психологические процессы культурного обучения – пробуждают интерес к тому, что делает и о чем говорит модель, фокусируют внимание и память. Если это так, студентам лучше учиться у преподавателей, отвечающих этим критериям, и это, вероятно, влияет на оценки, выбор специальности и предпочтения в карьере. Ведь формальное образование – это в первую очередь институт интенсивной передачи культурных знаний. Разумеется, в реальном мире выявить причинно-следственное воздействие такого избирательного обучения затруднительно, поскольку у преподавателей тоже есть своя избирательность и предвзятость и, возможно, они предпочитают помогать и вознаграждать студентов своего пола или носителей тех же этнических маркеров. Лучше всех выделяют причинно-следственные связи в реальном мире экономисты, поэтому давайте послушаем их.
Мой коллега из Университета Британской Колумбии Флориан Хоффман и его рабочая группа задействовали большие массивы данных о студентах, курсах и преподавателях и выявили реальные закономерности, соответствующие экспериментальным находкам, о которых мы только что говорили: если учишься у наставника своей расы или национальности, это снижает риск отчисления и повышает оценки. Оказалось, что в случае студентов-афроамериканцев из государственного колледжа обучение у преподавателя-афроамериканца снижало количество отчислений на 6 % и повышало долю тех, кто получал оценки В[* - Оценка В примерно соответствует четверке в российской системе. (Прим. перев.)] и выше, на 13 %. Подобным же образом данные по студентам-первокурсникам из Торонтского университета позволили команде Флориана показать, что у наставника своего пола студенты получают несколько более высокие оценки.
Флориан с коллегами, в отличие от многих своих предшественников, учли, что в возникновении подобных закономерностей может играть роль и предвзятость наставников, поэтому они выбрали для анализа большие потоковые лекции, где студенты (1) не могли повлиять на выбор преподавателя, (2) сохраняли для него анонимность и (3) оценивались не самим преподавателем, а его ассистентами[21 - По Hoffmann, Oreopoulos 2009 и Fairlie, Hoffmann, Oreopoulos 2011; см. также Nixon, Robinson 1999, Bettinger, Long 2005 и Dee 2005.]. Все это указывает на предвзятость учеников, которая влияет на то, к кому обучающиеся готовы прислушиваться и у кого учиться.
Избирательность культурного обучения объясняет, почему так важны ролевые модели.

Старшие и вправду больше знают
Критерии возраста – и в качестве косвенного показателя опыта и компетенции, и в качестве меры сходства с собой, – вероятно, влияют на культурное обучение по двум независимым эволюционным причинам. Когда дети ориентируются на детей постарше, это позволяет им учиться у более опытных, одновременно обеспечивая средства для поэтапного самосовершенствования и помогая постепенно переходить от простых умений к более сложным. Суть в том, что хотя обучающийся может быть способен выявить самого умелого или преуспевающего человека в своем сообществе (скажем, лучшего охотника в племени охотников-собирателей), а иногда и поучиться у него, многим юным ученикам может недоставать опыта и знаний, чтобы перенять себе на пользу все те нюансы и тонкости, которые и делают охотника выдающимся. А если маленькие ученики сосредоточатся на детях постарше, они смогут найти себе модели, которые опережают их по навыкам и сложности действий совсем немного – настолько, что эту брешь легко закрыть. Это обеспечивает более плавный и непрерывный процесс постепенного приобретения навыков, поскольку обучающиеся то наблюдают старших моделей, то тренируются – и повторяют этот цикл, продвигаясь вперед. Вот почему, например, маленькие дети так стремятся общаться со своими старшими братьями, сестрами и кузенами и почему в маленьких сообществах принято устраивать общие площадки для игр, где встречаются дети всех возрастов.
В полном соответствии с эволюционными ожиданиями маленькие дети всегда оценивают возраст потенциальных моделей – вероятно, отталкиваясь от физических габаритов. Маленькие дети часто предпочитают моделей постарше, если только те не доказали, что на них не стоит полагаться. Дети ищут баланс между возрастом и компетентностью и в некоторых случаях предпочитают молодых, но более компетентных моделей старшим, но менее компетентным. Например, в ходе одного эксперимента второклассники предпочитали выбирать те же фрукты, что их сверстники, а не детсадовцы. Но когда испытуемым показали, что некоторые детсадовцы и сверстники великолепно решают головоломки, многие второклассники стали выбирать те же фрукты, что и дети, которые хорошо решали головоломки, пусть даже и детсадовцы. В целом дети, в том числе младенцы, меняют пищевые предпочтения, если наблюдают, как теми или иными блюдами наслаждаются старшие модели одного с ними пола. На критерии возраста обращают внимание даже очень маленькие дети – в год и два месяца[22 - Эксперименты на детях подтверждают влияние возраста и компромиссы между возрастом и компетентностью, см. Jaswal, Neely 2006 и Brody, Stoneman 1981, 1985. Дети применяют информацию о возрасте весьма изощренно и иногда используют возраст как критерий компетентности, а иногда – как критерий сходства с собой (Van der Borght, Jaswal 2009, Hilmert, Kulik, Christenfeld 2006). О приобретении пищевых предпочтений см. Birch 1980 и Duncker 1938. Что касается младенцев, дети в возрасте от года и двух месяцев до полутора лет более точно подражают действиям моделей, близких к ним по возрасту (Ryalls, Gul, Ryalls 2000).].
Что же касается другого конца возрастного спектра, то в сообществах нашего эволюционного прошлого просто дожить до старости уже было значительным достижением. К тому времени, когда древние охотники-собиратели достигали 65 лет – а у некоторых это получалось, – многих их сверстников естественный отбор уже успевал отсеять. А следовательно, старейшины сообщества были не только самыми опытными: им удалось выжить, хотя естественный отбор десятилетиями отбраковывал людей из их возрастной когорты. Чтобы понять, как это происходит, представьте себе, что у вас есть сообщество из 100 человек в возрасте от 20 до 30 лет. Из этих 100 только 40 при приготовлении мяса приправляют его перцем чили. Предположим, употребление перца чили благодаря его противомикробным свойствам подавляет патогенные микроорганизмы в пище и тем самым снижает шансы человека заболеть. Если систематическое употребление чили повышает шансы человека дожить до 65 лет с 10 % до 20 %, то большинство из этой когорты, 57 %, к тому моменту, когда они достигнут 65 лет, будут потребителями чили. Если обучающиеся предпочтут подражать старшей когорте, а не более молодой, у них будет больше шансов перенять культурную черту, способствующую выживанию. Это верно даже в том случае, когда обучающиеся не подозревают, что чили влияет на здоровье (см. главу 7). Таким образом, культурное обучение с избирательностью по возрасту способно усиливать действие естественного отбора, обеспечивающего избирательную смертность[23 - Исследования влияния старшего возраста на передачу культурных знаний в малых обществах пока находятся в зачаточном состоянии, см. работы Рейес-Гарсиа и ее коллег о племенах боливийской Амазонии (Reyes-Garcia et al. 2008, 2009), а также мои исследования населения Фиджи совместно с Джеймсом Брешем (Henrich, Broesch 2011). Однако антропологическая этнография самых разных обществ свидетельствует о четкой связи между возрастом и престижем, а престиж оказывает мощное воздействие на культурное обучение. В главе 8 рассказывается, как темпы изменений в обществе влияют на связь между возрастом и престижем, что объясняет, почему в нашем обществе пожилые люди особым престижем не обладают.].

Какая разница, что думают другие?
Конформистская передача культурных знаний
Представьте себе, что вы находитесь в незнакомом городе в чужой стране, проголодались и хотите выбрать один из десяти ресторанов на оживленной улице. Прочитать меню вы не можете, поскольку не знаете местного языка, но видите, что цены и атмосфера во всех заведениях одинаковые. В одном заведении сидит сорок человек, в шести – по десять, а в трех пусто, не считая официантов. Если вы выбираете ресторан с сорока гостями (из ста посетителей, которых вы видели) чаще, чем в 40 % случаев, значит, вы практикуете конформистскую передачу культурных знаний: вы склонны подражать самым распространенным чертам, то есть большинству или просто множеству людей.
Эволюционные модели, цель которых – математически отразить логику естественного отбора, предсказывают, что обучающиеся должны практиковать так называемую конформистскую передачу культурных знаний, чтобы преодолевать целый ряд сложностей в обучении. Поскольку индивидуальное обучение, интуиция, непосредственный опыт и другие механизмы культурного обучения, как правило, порождают адаптивные практики, мотивы и убеждения, конформистская передача помогает обучающимся собирать информацию, рассеянную по группе. Например, представим себе, что длительный опыт рыбалки в целом приучает рыбаков предпочитать для соединения двух кусков одножильной лесы змеиный узел, поскольку это объективно самый удачный узел для таких целей. Однако личный опыт у каждого свой, поэтому предположим, что сам по себе давний опыт лишь в 50 % случаев приучает рыбака пользоваться змеиным узлом, 30 % предпочитают рыбацкий узел, а оставшиеся 20 % – какие?то из пяти других узлов. Обучающийся-конформист может воспользоваться таким положением дел и непосредственно перейти к змеиному узлу без всякого опыта. То есть доверие к мудрости толпы встроено в нашу психологию.
Конформистскую передачу удалось пронаблюдать и в лабораторных условиях, как у людей, так и у рыб колюшек, хотя данные далеко не так обширны, как в приведенных случаях с критериями выбора моделей. Тем не менее когда человек сталкивается с трудной задачей, оказывается в непонятной ситуации или от результата слишком многое зависит, он склонен прибегать к конформистской передаче[24 - Лучшие на сегодняшний день данные о конформистской передаче у людей см. в Morgan et. al. 2012 и Muthukrishna et al. 2016, однако см. также Efferson et al. 2008, McElreath et al. 2005, 2008, Rendell et al. 2011 и Morgan, Laland 2012. О конформистской передаче у рыб см. Pike, Laland 2010. Познакомиться с литературой по теоретическому моделированию можно в работах Nakahashi, Wakano, Henrich 2012 и Perreault, Moya, Boyd 2012. Эти труды по моделированию наталкивают на мысль, что следует искать конформистскую передачу у многих биологических видов, полагающихся на социальное обучение.].
Естественно, следует ожидать, что обучающиеся будут сочетать разные эвристики обучения. Скажем, что касается перца чили, обучающиеся, прибегающие к конформистской передаче только при взаимодействии со старшей когортой (сортировка по критерию возраста), повышают для себя шанс перенять эту адаптивную практику. Если они убежденные конформисты, то получат адаптивный результат в ста процентах случаев.

Культурная передача самоубийства
Вероятно, вы знаете, что иногда самоубийство совершают под воздействием престижа: когда кончает с собой какая?то знаменитость, наблюдается всплеск частоты самоубийств (знаменитости, не забывайте об этом!). Такая закономерность замечена в США, Германии, Австралии, Южной Корее, Японии и других странах. Помимо престижа, на культурную передачу самоубийства влияют критерии схожести с собой. Те, кто сводит счеты с жизнью вслед за знаменитостью, как правило, соответствуют своей модели по полу, возрасту и этнической принадлежности. Более того, самоубийство знаменитости не просто служит толчком для других самоубийств. Мы знаем, что люди подражают знаменитостям, поскольку они копируют не только сам акт самоубийства, но и специфические методы – например, броситься под поезд. Но и этого мало: большинство подражательных самоубийств, вызванных самоубийствами звезд, это не трагедии, которые произошли бы все равно. Иначе в долгосрочной статистике самоубийств мы бы наблюдали спад через некоторое время после всплеска, но его не происходит[25 - Данные в масштабах стран см.: США – Stack 1990; Германия – Jonas 1992; Япония – Stack 1996. Данные о влиянии престижа и сходства с собой, а также о методах подражания – Stack 1987, 1990, 1992, 1996, Wasserman, Stack, Reeves 1994, Kessler, Stipp 1984 и Kessler, Downey, Stipp 1988.]. Так что это избыточные самоубийства, которых не должно было случиться.
Все это заметно и в данных по эпидемиологии самоубийств. Начиная с 1960 года на тихоокеанских островах Микронезии началась настоящая эпидемия одинаковых самоубийств, причем чем дальше, тем отчетливее становилась закономерность. Типичной жертвой был юноша в возрасте 15–24 лет (модальный возраст – 18 лет), живущий с родителями. После ссоры с родителями или девушкой у жертвы было видение, в котором прежние самоубийцы звали его к себе (нам это известно из показаний по попыткам самоубийств). В ответ на их призыв жертва совершала самоубийство через повешение особым образом – постепенно затягивала на шее петлю, стоя в полный рост или на коленях, причем иногда это происходило в заброшенном доме. Такой способ постепенно перекрывает жертве доступ кислорода, что приводит к потере сознания, а затем к смерти. Вспышки таких самоубийств были локальными и спорадическими среди подростков и юношей, между которыми были какие?то социальные связи (закономерность, наблюдавшаяся и в других случаях). Иногда можно проследить искру, из которой разгорелась эпидемия, например самоубийство известного богатого наследника 29 лет. В 75 % случаев у жертвы раньше не наблюдалось ни депрессии, ни суицидальных настроений. Интересно, что эпидемии самоубийств в Микронезии ограничивались лишь двумя этническими группами – труками и маршалльцами[26 - Обзор см. в Rubinstein 1983. Данные по эпидемиям самоубийств у американской молодежи см. Bearman 2004.]. Здесь мы видим, что на распространение самоубийств влияли и престиж, и сходство с собой, в том числе по полу и этнической принадлежности.
Большинство людей не станут копировать самоубийство, однако именно в этой сфере особенно видно, какое мощное воздействие могут оказывать наши способности к культурному обучению и как они влияют на общие социальные закономерности. Если люди могут через культурное обучение перенимать даже способы самоубийства, непонятно, до каких пределов распространяется власть культуры над нашим видом. Подражание самоубийству подчеркивает, как сильна наша склонность к подражанию, и означает, что при определенных условиях мы способны через культурное обучение перенимать практики, которые в большинстве ситуаций естественный отбор старается непосредственно искоренить. Если люди подражают поступкам, которые настолько противоречат их собственным интересам, равно как и интересам их генов, только вообразите, с какой охотой мы перенимаем через культуру все то, что обходится не так дорого!
Мы вправе ожидать, что естественный отбор помимо способов выбора моделей для культурного обучения снабдил нас психологическими предпосылками для выбора тематических областей, в которых мы стремимся приобретать знания. Их список мы можем угадать заранее, поскольку они, скорее всего, играли важную роль на протяжении длительных периодов эволюционной истории нашего вида: это пища, огонь, съедобные растения, животные, орудия, социальные нормы, этнические группы, репутация (сплетни). Вероятно, естественный отбор поощрял внимание и интерес к этим областям, а также предвзятость в рассуждениях, которая приводила к тому, что сведения о них легче выучивались и лучше запоминались. В следующих главах мы исследуем, как культурно-генетическая коэволюция способствовала появлению некоторых специализированных когнитивных способностей, или механизмов тематической избирательности, и рассмотрим основные группы свидетельств в пользу этой гипотезы.

Зачем нужна ментализация?
Если люди – культурный вид, то одна из важнейших наших адаптаций – это способность пристально наблюдать за окружающими и учиться у них. Умение делать выводы о целях, предпочтениях, мотивах, намерениях, убеждениях и стратегиях в головах других людей – основа культурного обучения. Эти когнитивные способности относятся к области ментализации, которую называют еще моделью психики человека. Обучающиеся, уступающие другим по части ментализации и культурного обучения или приступившие к учению слишком поздно, сильно отстанут, поскольку не успеют усвоить все нормы, навыки и ноу-хау, необходимые для конкуренции с более способными собратьями. Такая логика подсказывает, что ментальные механизмы, необходимые для культурного обучения, должны запускаться относительно рано в ходе нашего развития. Именно эти ментальные механизмы и позволят нам разобраться, что есть, как общаться, кого избегать, как себя вести, какие навыки оттачивать – и многое другое.
Данные по маленьким детям из западных популяций в сочетании с недавними кросс-культурными исследованиями в Фиджи, Амазонии и Китае показывают, что в самых разных человеческих сообществах способности к ментализации всегда развиваются рано и быстро. Примерно к восьми месяцам дети по крайней мере в некоторых обществах уже умеют делать выводы о целях и намерениях и распознавать, кто, скорее всего, обладает нужными знаниями, а кто нет. Например, дети подражают целям и намерениям модели (взять игрушку), даже если модели не удается достичь этой цели, но не станут копировать бесцельные действия, даже если они приводят к тем же физическим результатам. К тому моменту, когда дети начинают учиться ходить, они уже выносят сложные суждения о ментальном состоянии окружающих, скажем, распознают, что потенциальная модель неверно назвала знакомый предмет, после чего перестают ценить все, что модель говорит. Подобным же образом маленькие дети хорошо видят, какие аспекты обстановки для модели в новинку, и применяют эти знания для того, чтобы лучше нацелить процесс своего обучения, даже если сами они уже знакомы с этими аспектами[27 - Chudek et al. 2013, Birch, Bloom 2002, Barrett et al. 2013, Scott et al. 2010, Tomasello, Strosberg, Akhtar 1996, Harris, Corriveau 2011, Corriveau, Harris 2009a, Koenig, Harris 2005, Buttelmann, Carpenter, Tomasello 2009 и Hamlin, Hallinan, Woodward 2008.].
Многие исследователи-эволюционисты в целом согласны, что ментализация играет важную роль, однако утверждают, что подобные когнитивные способности развились у нас в ходе генетической эволюции, чтобы мы могли лучше обманывать членов нашей группы и манипулировать ими: это входит в гипотезу макиавеллиевского интеллекта. По мысли таких ученых, если Робин может догадаться, каковы цели, мотивы и убеждения Майка, он сможет эксплуатировать Майка или манипулировать им. Он способен обхитрить Майка, а значит, переиграть его[28 - Byrne, Whiten 1988 и Humphrey 1976.].
Но есть и другое возможное объяснение: способность к ментализации возникла у нас в ходе генетической эволюции, чтобы мы лучше догадывались о целях, стратегиях и предпочтениях наших моделей, а благодаря этому точнее подражали им и, следовательно, лучше учились. Или, может быть, изначально эта способность развивалась для хитростей, обмана и манипуляций, но потом ей нашлось другое применение, связанное с культурным обучением. Кроме того, ментализация, вероятно, помогает нам и лучше учить: хороший учитель умеет оценивать, что нужно знать ученикам. Такие ожидания следуют из гипотезы культурного интеллекта[29 - Хэмфри (Humphrey 1976) сжато описывает и гипотезу макиавеллиевского интеллекта (Byrne, Whiten 1992), и гипотезу культурного интеллекта (Herrmann et al. 2007, Whiten, van Schaik 2007).].
Наша рабочая группа из моей психологической лаборатории в Университете Британской Колумбии попыталась сопоставить эти две гипотезы. Мы создавали для маленьких детей незнакомую обстановку и давали возможность применить свои способности к ментализации либо для копирования чужих стратегий, либо для эксплуатации незадачливого оппонента. Результаты поражают: дети явно предпочитают культурное обучение макиавеллиевской эксплуатации, даже когда личный опыт и вознаграждение по итогам их поступков подталкивают в противоположном направлении.
Разумеется, из этого не следует, что ментализация не применяется для построения социальных стратегий, – еще как применяется, что отчетливо видно у шимпанзе[30 - Schmelz, Call, Tomasello 2011, 2013, Hare et al. 2000 и Hare, Tomasello 2004.]. Однако это наталкивает на мысль, что человек сначала должен усвоить социальные нормы и правила, управляющие миром, в котором он живет, и только после этого стратегическое мышление может стать полезным. То есть в нашем мире успешно применять макиавеллиевский интеллект могут лишь уже состоявшиеся специалисты по культурному обучению. Чтобы манипулировать правилами и эксплуатировать их, надо сначала усвоить сами правила.

Как научиться учиться и учить
Исследования маленьких детей показывают, что люди быстро начинают делать ставку на то, чтобы внимательно следить за окружающими и учиться у них, нередко применяя навыки ментализации, и с готовностью пользуются критериями наподобие престижа и успеха, чтобы понять, у кого стоит учиться. Однако представляется вероятным, что и степень, в которой мы полагаемся на культурное обучение (а не на собственный опыт или врожденную интуицию), и важность критериев престижа или гендера по сравнению с другими критериями также регулируются и нашим непосредственным опытом, и наблюдением за окружающими. То есть мы должны уметь калибровать эти системы для разных контекстов, с которыми нам приходится сталкиваться в окружающем мире[31 - Heyes 2012a. Разумеется, если нам показывают, что на какое?то явление влияет опыт, это мало говорит о том, какую роль в развитии этого явления сыграл естественный отбор.].
Особенно наглядно видно, какую важную роль играет и личный опыт, и наблюдение за окружающими, при развитии педагогических способностей. Учительство – обратная сторона культурного обучения. Учительство имеет место, когда модель становится активным передатчиком информации. В дальнейшем мы обсудим некоторые данные, свидетельствующие, что естественный отбор улучшил и качество передачи, и коммуникативные способности, особенно после того, как эволюция породила языки. Тем не менее учителя из нас по большей части получаются неважные, особенно если речь идет о сложных задачах, понятиях и навыках, поэтому культурная эволюция породила широкий диапазон стратегий и техник, повышающих эффективность передачи особых видов контента: дзюдо, алгебры, кулинарии. Это один из способов, посредством которых культурная передача информации повышает собственную точность: обучающиеся перенимают как сами навыки, так и приемы, позволяющие передать их дальше.
В давние времена, когда наш вид только начинал опираться на культурное обучение, а культурная эволюция еще набирала силу, умение наблюдать за окружающими и подражать им, вероятно, тоже приобреталось с опытом, возможно, через обучение методом проб и ошибок, поскольку, как правило, позволяло получить наилучший ответ по сравнению с другими стратегиями обучения[32 - Heyes 2012b.]. Эту мысль подтверждает и то, что человекообразные обезьяны, выращенные людьми, иногда даже в человеческих семьях, умеют подражать лучше других обезьян. Однако следует подчеркнуть, что хотя такие шимпанзе опережают собратьев, которых выращивали не люди, все равно они блекнут по сравнению с детьми, выросшими в точно такой же обстановке за то же самое время. Подобные данные подсказывают, что культурное обучение, вероятно, впервые развилось как реакция на более богатую среду, созданную самыми первыми знаниями, накопленными культурной эволюцией (см. главу 16)[33 - Whiten, van Schaik 2007 и van Schaik, Burkart 2011.]. Это выученное усовершенствование культурного обучения позволило нам накопить еще больше культурного ноу-хау, тем самым подтолкнув генетическую эволюцию, которая, в свою очередь, укрепила наши врожденные способности к культурному обучению. И сегодня, когда мы наблюдаем, как сильно различаются обезьяны и человеческие детеныши, выросшие в одной среде, это показывает, что культурное обучение у нашего вида развивается стремительно и довольно?таки целенаправленно, что говорит о врожденности этих способностей, хотя и сегодня они, разумеется, могут модифицироваться под воздействием опыта[34 - Среди самых спорных вопросов в литературе на эту тему – противопоставление “врожденного” и “выученного” при объяснении природы наших способностей и поведения. Как мы вскоре увидим, многое в поведении одновременно и на сто процентов врожденное, и на сто процентов выученное. Например, ясно, что люди в ходе эволюции выработали способность ходить на двух ногах, и это одна из характерных поведенческих черт нашего вида. Однако не менее ясно, что мы учимся ходить. Естественный отбор заботится только о том, чтобы “желательный” для него фенотип появлялся в тот момент, когда естественному отбору это нужно. А чтобы этого добиться, он задействует обучение, предвзятое внимание, изменения мотивации, анатомические корректировки, предвзятость в логических рассуждениях и реакцию на боль, чтобы обеспечить правильный ход и своевременное завершение всех необходимых процессов развития. Таким образом, если мы видим, что какой?то поведенческий признак – выученный, это говорит нам только о процессе развития, но не о том, благоприятствовал ли этому признаку естественный отбор, действующий на гены. Например, на протяжении истории очень многим людям приходилось изучать технику полового акта по ходу дела, не располагая информацией от других людей, поэтому очевидно, что им приходилось все выяснять самостоятельно. Однако едва ли стоит предполагать, что половой акт не сформирован естественным отбором – несмотря на важную роль обучения в процессе. Чтобы направить изучение техники секса в нужное русло, естественный отбор обеспечил, чтобы какие?то действия, так сказать, находили нужный отклик, а какие?то не особенно. В результате большинству пар рано или поздно удается выяснить, что куда помещать и на какое время – по крайней мере, в той степени, в какой это нужно естественному отбору. Несмотря на то что и ходить, и заниматься сексом надо учиться, не существует изолированных племен, где умели бы только прыгать и ползать или где не делали бы детей. О различиях в культурном обучении среди человеческих популяций см. Mesoudi et al. 2014.].

Глава 5
Для чего нужны большие мозги, или Как культура украла наш кишечник

Избирательно обращая внимание на определенные типы культурного контента – вроде пищи, секса и орудий – и выбирая себе моделей на основании критериев престижа, успеха и здоровья, индивиды могут с успехом обеспечить себя наилучшим культурным ноу-хау, какое только можно раздобыть. Затем усвоенный репертуар можно совершенствовать и дополнять на основании собственного опыта взаимодействия с миром. Однако следует учесть: эти индивидуально выгодные усилия приводят к незапланированным последствиям, что мы видели на примере студентов МБА, которым разрешили копировать друг друга, – группа в целом постепенно нащупала оптимальную инвестиционную стратегию. Когда люди учатся у других членов своей группы в своих интересах, общий корпус культурной информации, содержащийся в умах членов группы и распределенный между ними, может улучшаться и накапливаться с течением поколений.
Чтобы наглядно увидеть, как работает кумулятивная культурная эволюция, представьте себе небольшую группу лесных приматов. На илл. 5.1 эта группа схематически изображена в верхнем ряду, помеченном “Поколение 0”; кружки обозначают отдельных особей. Одна особь в этом поколении самостоятельно придумала, как при помощи палки доставать термитов из термитника, и этот признак обозначен как Т. Вполне возможно, что наши предки совершили такое открытие, поскольку современные шимпанзе умеют это делать. В Поколении 1 (второй ряд кружков) двое из отпрысков Поколения 0 подражают старшей добытчице термитов, так как обратили внимание на ее успех и в целом интересуются "всем, что связано с пищей". Однако при копировании этого приема добычи термитов один из Поколения 1 делает неверный вывод, что палка, которой пользовалась его модель, заостренная (а на самом деле она просто так обломилась, когда модель ее взяла). Делая палку себе, обучающийся заострил ее зубами, чтобы получилось как у модели (на илл. 5–1 заостренная палка отмечена Т*). В это время другой представитель Поколения 1 обнаруживает, что может пить воду, скапливающуюся глубоко в дуплах толстых деревьев, через полый стебель тростника (эта "соломинка" на илл. 5.1 помечена Т2). При помощи этого приема он добывает себе воду, когда пересекает саванну между островками леса. В Поколении 2 предпочитают подражать обладателям как Т2, так и Т*, поэтому их навыки немного распространяются. Некая самка из Поколения 2 умудряется разжиться и Т2, и Т*, поэтому добивается особых успехов и ей подражают целых три представителя Поколения 3. Потом в один прекрасный день рассеянный представитель Поколения 3 втыкает свою заостренную палку в старый заброшенный термитник, не сообразив, что термитов там давным-давно нет. По счастливому стечению обстоятельств он пронзает грызуна, который поселился в опустевшем термитнике. И тут “палка для добычи термитов” внезапно превращается в “норное копье” общего назначения (помеченное Т**), что позволяет удачливому примату открыть новые источники пищи, поскольку он начинает тыкать копьем во все попадающиеся норы. Его охотничьи успехи приводят к тому, что на него обращают внимание и начинают у него учиться сразу несколько представителей Поколения 4. Тем временем еще кто?то из Поколения 3 на досуге замечает, как кролик прячется в нору после дождя. Увидев следы кролика в грязи и задумавшись о том, какой, должно быть, кролик вкусный, примат вдруг соображает, что можно высматривать такие следы и по ним находить обитаемые кроличьи норы (это умение “выслеживать кроликов” помечено Т3). Это забавно, но не приносит непосредственной пользы, поскольку примат не знает, как добыть кролика из норы. Тем не менее много лет спустя примат показывает следы своему детенышу после того, как они вместе видели кролика. Это стечение обстоятельств играет важнейшую роль, поскольку детеныш уже владеет Т** (умеет пользоваться норным копьем). Теперь он может находить обитаемые кроличьи норы и пускать в ход свое копье – весьма полезная техника. В Поколении 5 никто ничего не изобретал и ничего не обнаруживал случайно, однако три члена овладели одновременно и Т**, и Т2, и Т3. Этот пакет навыков – культурная адаптация – позволил приматам больше времени проводить в саванне за выслеживанием кроликов в норах, поскольку они еще и могли добывать воду при помощи Т2 (“соломинки”). Вскоре эти приматы переселились на опушку леса, чтобы иметь возможность охотиться в саванне. Эту комбинацию черт Т**, Т2 и Т3 условимся называть “набором для охоты в саванне”.


Илл. 5.1. Как обучение у других порождает кумулятивную культурную эволюцию

Не забывайте, что это схематический пример, призванный показать, как избирательное культурное обучение генерирует кумулятивный эволюционный процесс, а тот порождает культурные наборы, которые умнее своих носителей. Мои воображаемые приматы владеют культурным обучением лучше всех ныне существующих приматов, кроме нас. Тем не менее, даже если бы я сделал их не такими способными, результат был бы тем же, только при большей численности или через большее количество поколений. Подобно нам (или, по крайней мере, мне), эти приматы просто слепо тыкались туда-сюда, живя обычной жизнью. Иногда их ошибки приводили к инновациям, а иногда стечение обстоятельств обеспечивало озарение тому, кто всего-навсего слонялся без дела. Главное – эти случайные озарения и удачные ошибки избирательно передавались дальше, сохранялись и в дальнейшем сочетались с другими находками, и в результате возник набор для охоты в саванне. А теперь вопрос: можно ли сказать, что Поколение 5 умнее Поколения 0? Безусловно, Поколение 5 располагает более совершенными орудиями и лучше умеет добывать пищу. В дальнейшем мы познакомимся с целым рядом свидетельств, что Поколение 5 и в самом деле, вероятно, умнее Поколения 0, если определять “ум” как способность особи решать новые задачи. Разумеется, будут и уточнения, и оговорки.
Наш воображаемый предок-примат пересек важнейший эволюционный рубеж и вступил в эпоху кумулятивной культурной эволюции. Этот рубеж – момент, когда культурно передаваемая информация начинает накапливаться с течением поколений, и в результате орудия и ноу-хау все лучше приспосабливаются к местной среде: это так называемый эффект храповика[1 - Tomasello 1999. О других важных недавних исследованиях роли культурной эволюции и ее влияния на генетическую эволюцию см. в Sterelny 2012a и Pagel 2012.]. Именно он объясняет, как возникли наши культурные адаптации, а в конечном итоге – и откуда взялся успех нашего вида. Как мы убедимся в главе 7, отдельные особи, пользующиеся культурными адаптациями, часто почти (или совсем) не представляют себе, как и почему они работают, или даже вообще не подозревают, что они приносят какую?то пользу.
Главная мысль моей книги состоит в том, что в ходе эволюционной истории нашего вида мы пересекли этот эволюционный Рубикон относительно рано – вероятно, примерно тогда же, когда возник род Homo, то есть около двух миллионов лет назад, и именно тогда культурная эволюция стала главной движущей силой генетической эволюции нашего вида. Взаимодействие культурной и генетической эволюции запустило процесс, который можно назвать автокаталитическим: он сам вырабатывает топливо, которое его питает. Как только культурная информация начала накапливаться и порождать культурные адаптации, давление отбора на гены сфокусировалось на улучшении психологических способностей к приобретению, хранению, переработке и структурированию массива повышающих приспособленность навыков и практик, которых становилось все больше в умах товарищей по группе. По мере того как генетическая эволюция совершенствовала наш мозг и способность учиться у других, культурная эволюция порождала всё более многочисленные и эффективные культурные адаптации, которые продолжали поддерживать отбор на способность мозга все лучше усваивать и сохранять эту культурную информацию. Остановить такой процесс под силу лишь внешним ограничениям.
Я не случайно называю Рубиконом порог между типичной генетической эволюцией и новым порядком автокаталитической генетической эволюции под воздействием культуры. Во времена Римской республики мутные бурые воды реки Рубикон отмечали границу между провинцией Цизальпинская Галлия и собственно Италией, управлявшейся непосредственно из Рима. Правители провинции могли отдавать приказы римским войскам за границами Италии, однако ни при каких обстоятельствах не могли вступать на италийские земли во главе войска. Любой военачальник, пошедший на такое, и легионеры, последовавшие за ним, тут же оказывались вне закона. Это правило неукоснительно соблюдалось в старой республике, пока в 49 году до нашей эры Юлий Цезарь не перешел Рубикон во главе верного XII Парного легиона. После перехода через Рубикон Цезарь и его легион уже не могли повернуть вспять, гражданская война стала неизбежной, и римская история изменилась навеки. Точно так же род человеческий, перейдя свой эволюционный Рубикон, двинулся по новому эволюционному пути, возврата с которого уже не было.
Чтобы понять, почему возврата не было, представьте себе, что вы принадлежите к Поколению 6 с иллюстрации 5.1. Что для вас лучше – постараться изобрести что?то новое или выявить тех, кто обладает навыками Т**, Т2 и Т3, и подражать им? Вероятно, вам удастся придумать что?то хорошее, не менее адаптивное, чем Т, но вы никогда не сумеете изобрести чего?то столь же прекрасного, как пакет для охоты в саванне из Т** + Т2 + Т3. Таким образом, если вы не сосредоточитесь на культурном обучении, то проиграете тем, кто это сделает.
С течением поколений этот процесс продолжается, а давление отбора лишь усиливается: чем больше накапливается культурных знаний, тем сильнее естественный отбор требует от генов, чтобы они обеспечили своему носителю отличные способности к культурному обучению и еще более крупный мозг, способный освоить неукротимо растущий массив культурной информации. Это видно из иллюстрации 5.1. Представьте себе, какая память, то есть объем мозгового хранилища, требовалась каждому из шести поколений приматов. В Поколении 0 за всю жизнь можно было придумать что?то одно, поэтому и объема мозга должно было хватать на одно изобретение, не больше. Однако к Поколению 5 нужно было хранить в памяти уже Т**, Т2 и Т3 и при этом хорошо знать, как они сочетаются друг с другом. Объем памяти, необходимый примату из Поколения 5, желавшему получить хоть какой?то шанс пережить других членов популяции и оставить больше потомства, был втрое больше, чем у Поколения 0, и такой прирост произошел всего за шесть поколений. Если гены, увеличившие объем мозга у Поколения 6, распространятся, естественный отбор на увеличение и улучшение мозга не прекратится, поскольку культурная эволюция будет и дальше расширять культурный репертуар – корпус ноу-хау, который индивид может усвоить, если будет для этого достаточно хорошо снаряжен. Этот культурно-генетический коэволюционный храповик и сделал нас людьми.
Мы уже знакомы с некоторыми доказательствами того, что эволюцией человека двигала культура. Как мы узнали из главы 2, когда дети соревновались с другими обезьянами в решении разных когнитивных задач, единственной областью, в которой они далеко опередили противника, оказалось социальное обучение. А в остальных случаях – в тестах на количественное и пространственное восприятие и причинно-следственные связи – была более или менее ничья. Как раз этого и следует ожидать, если именно культура руководила увеличением нашего мозга, оттачивала наши когнитивные способности и формировала наши социальные мотивы. В главе 3 мы сопровождали в пути разных злосчастных исследователей и видели, что способность нашего вида жить жизнью охотников-собирателей зависит от приобретения локальных культурных знаний и умений. А в главе 4 рассказано, как естественный отбор повлиял на нашу психологию, чтобы мы могли избирательно находить и добывать адаптивную информацию из социального окружения.
Двинемся дальше. В таблице 5.1 сведены некоторые продукты культурно-генетической коэволюции, о которых я рассказываю в этой книге. К примеру, в этой главе изучаются пять способов влияния и взаимодействия культурной эволюции с генетической в формировании тела, мозга и психологии человека. Чтобы разобраться в таблице 5.1, взгляните сперва на столбец “Давление отбора, передаваемое через культуру”. Здесь вы найдете различные предметы и явления, которые были созданы культурной эволюцией, но затем повлияли и на эволюцию генетическую (см. столбец “Генетические последствия коэволюции”) и породили коэволюционный дуэт между генетикой и культурой.

Таблица 5.1. Примеры влияния культурной эволюции и ее продуктов на генетическую эволюцию человека



Рассмотрим, как переход через эволюционный Рубикон к новому порядку кумулятивной культурной эволюции помогает объяснить некоторые отличительные черты нашего вида.

Большой мозг, быстрая эволюция и замедленное развитие
По сравнению с другими животными мозг у нас большой, плотный и бороздчатый. У нас не самый крупный мозг в мире природы, в этом мы уступаем китам и слонам, зато у нас больше всех кортикальных связей и самая высокая степень складчатости коры. Складчатость коры делает мозг похожим на “комок смятой бумаги”, что особенно характерно именно для мозга человека. Но это лишь начало списка наших странностей. Наш мозг в ходе эволюции примерно за пять миллионов лет увеличился от размера мозга шимпанзе (около 350 см
) до нынешних 1350 см
. Причем основной прирост, начиная примерно с 500 см
, произошел за последние два миллиона лет. По меркам генетической эволюции это очень быстро.
Около двухсот тысяч лет назад рост наконец остановился – вероятно, потому, что рожать детей со все более объемными головами стало совсем трудно. У большинства биологических видов родовые пути больше головы новорожденного, но у людей все иначе. Чтобы младенец прошел через родовые пути, костям черепа приходится оставаться несросшимися к моменту появления на свет – ничего подобного у других видов не бывает. Похоже, мозг у нас перестал увеличиваться только потому, что мы столкнулись с ограничениями общего строения тела приматов: если бы головы младенцев стали чуть больше, они уже не могли бы протиснуться наружу во время родов. По пути естественный отбор обеспечил нас разными хитрыми способами обойти проблему большеголовых младенцев. В число этих эволюционных уловок входит и сильная складчатость коры, и плотная сеть нейронных связей (позволяющая мозгу вмещать больше информации, не становясь крупнее), и стремительный рост после родов: мозг новорожденного человека в течение первого года жизни продолжает расти в том же ускоренном темпе, что и в утробе матери, и в конце концов увеличивается в размерах втрое. Напротив, у других приматов мозг после рождения замедляет рост и в конце концов лишь удваивается в размерах[2 - Roth, Dicke 2005, Lee, Wolpoff 2002 и Striedter 2004.].
После первоначального рывка роста наш мозг продолжает добавлять новые нейронные связи для хранения и обработки информации (новые глиальные клетки, аксоны и синапсы) еще лет тридцать и даже дольше – особенно в новой коре, неокортексе. Рассмотрим белое вещество головного мозга, а конкретно – процесс миелинизации. По мере созревания мозга позвоночных белое вещество увеличивается в объеме, поскольку связи между нейронами (аксонные) постепенно “вжигаются” и покрываются, словно изоляцией, слоем жира – так называемого миелина, повышающего их производительность. Процесс миелинизации делает работу разных участков мозга более экономичной, однако менее пластичной, а следовательно, снижает нашу способность к обучению. Чтобы увидеть особенности человеческого мозга, сравним миелинизацию у нас и наших ближайших родственников шимпанзе. На илл. 5.2 показана доля миелинизации коры головного мозга (процент от ее уровня у взрослых) на протяжении трех периодов развития: (1) младенчество, (2) детство (“ювенильный период” у приматов) и (3) переходный возраст и юность[3 - Данные для илл. 5.2. взяты в Miller et. al. 2012. Я усреднил доли миелинизации разных отделов мозга из их таблицы S2. На мой взгляд, в этих данных два недочета. Во-первых, выборки невелики. Во-вторых, неясно, в какой степени различия вызваны тем, что среда обитания людей богаче, чем у шимпанзе.]. Младенцы-шимпанзе рождаются с 15 % миелинизации коры, а у людей этот показатель всего 1,6 %. Что касается неокортекса, возникшего в ходе эволюции сравнительно недавно и у людей весьма массивного, здесь доли составляют 20 % и 0 % соответственно. В переходном возрасте и юности у людей миелинизация достигает лишь 65 % от полного объема, тогда как у шимпанзе она практически завершается – 96 %. Эти данные показывают, что мы в отличие от шимпанзе продолжаем “прокладывать проводку” даже на третьем десятке.


Илл. 5.2. Миелинизация у шимпанзе и людей на разных этапах развития

Развитие человеческого мозга связано и с другой необычной особенностью нашего вида – затяжным детством и появлением незабываемого периода под названием "переходный возраст". По сравнению с другими приматами беременность и период младенчества (от рождения до отлучения от груди) у нас сократились, детство стало длиннее, а кроме того, появился переходный возраст, который бывает только у людей, и лишь потом наступает полная зрелость. Детство – период интенсивного культурного обучения, в которое входят и игры, и тренировка ролей и навыков, которые понадобятся во взрослой жизни, и за это время мозг достигает практически размеров взрослого, а тело остается маленьким. Переходный возраст начинается с достижения половой зрелости, после чего происходит рывок роста. Этот период мы посвящаем ученичеству: оттачиваем самые сложные взрослые навыки и пополняем запасы знаний, а также строим отношения со сверстниками и ищем брачных партнеров[4 - Sterelny 2012a.].
Вероятно, появление особого периода переходного возраста и юности стало переломным моментом в нашей эволюционной истории, поскольку в популяциях охотников-собирателей охотники лет до восемнадцати не добывают достаточно калорий, даже чтобы прокормить себя (не то что других), а пика производительности достигают лишь к 35–40 годам. Отметим, что пик силы и скорости у охотника приходится примерно на 20–30 лет, а пик индивидуального охотничьего успеха наступает лишь годам к сорока, поскольку успех зависит скорее от ноу-хау и отточенных навыков, чем от физической силы и ловкости. Напротив, шимпанзе, которые тоже охотятся и занимаются собирательством, могут добыть достаточно калорий, чтобы прокормить себя, сразу после выхода из младенческого возраста, лет в пять[5 - Campbell 2011, Thompson, Nelson 2011, Kaplan et al. 2000, Bogin 2009 и Nielsen 2012.]. Все это вполне соответствует длительному периоду “прокладывания проводки” у людей и по контрасту с шимпанзе показывает, насколько мы, люди, зависим от обучения даже для того, чтобы выжить в качестве охотников-собирателей.
Если признать, что давление отбора в эволюции нашего вида определялось кумулятивной культурной эволюцией, нет ничего удивительного в том, что в результате получился необычайно крупный мозг с замедленным нейрологическим и поведенческим развитием и стремительным ростом в ходе эволюции. Как только кумулятивная культурная эволюция начала порождать культурные адаптации вроде копий и приготовления пищи, те особи, чьи гены наградили их мозгами и процессами развития, позволяющими самым экономичным и рациональным образом усваивать, хранить и структурировать культурную информацию, получали больше всего возможностей выжить, найти брачных партнеров и оставить потомство. По мере того как мозг у каждого следующего поколения становился чуть крупнее и чуть лучше приспособлен к культурному обучению, корпус адаптивного ноу-хау стремительно расширялся, стремясь заполнить весь доступный объем в мозге. Этот процесс сформировал наш мозг, обеспечив его максимальной пластичностью и “запрограммировав на прием”, и наше тело, которое должно быть как можно миниатюрнее (и тратить как можно меньше калорий), пока мы не наберем достаточно знаний для выживания. Такое культурно-генетическое коэволюционное взаимодействие запускает автокаталитический процесс, в результате которого, каких бы габаритов ни достиг наш мозг, в мире всегда будет гораздо больше культурной информации, чем любой из нас способен усвоить за всю свою жизнь. Чем лучше наш мозг овладевает культурным обучением, тем быстрее накапливается адаптивная культурная информация и тем выше требования к нашему мозгу усваивать и накапливать эту информацию.
Такой подход объясняет и три удивительных особенности наших детей. Во-первых, по сравнению с другими видами наши младенцы альтрициальные (“незрелорождающиеся”), то есть слабые, жирные, с неразвитой мускулатурой и плохой координацией (простите, детки, но это так), тогда как некоторые млекопитающие выходят из материнской утробы уже готовыми ходить, и даже приматы быстро соображают, как цепляться за мать. Тем временем, если посмотреть, что происходит выше шеи, окажется, что мозг человека при рождении развит значительно лучше, чем у других животных, и уже оставил позади больше нейрофизиологических рубежей, чем остальные виды млекопитающих. Плод еще в утробе усваивает некоторые аспекты языка (см. главу 13), а сразу после родов новорожденный готов приступать к культурному обучению. Не успев научиться ходить, самостоятельно есть и гигиенично испражняться, дети уже избирательно учатся у других на основании критериев компетентности и надежности (глава 4) и способны распознавать намерения окружающих, чтобы копировать их цели[6 - Клэнси, Дарлингтон и Финли (Clancy, Darlington, Finlay 2001) сравнили время прохождения 95 нейрологических рубежей у девяти видов, чтобы показать, что мозг человека в момент рождения опережает в развитии другие виды. Хэмлин (Hamlin 2013a) показала, что восьмимесячные младенцы делают умозаключения о других людях, основываясь на догадках об их намерениях.]. Наконец, мозг новорожденного при всей своей развитости и когнитивных способностях поначалу очень пластичен (лишен миелина) и продолжает расти в том же темпе, что и в утробе. Коротко говоря, младенцы и маленькие дети – хитроумные машины для культурного обучения, хотя физически они почти полностью беспомощны.
Естественный отбор сделал нас культурным видом, изменив наше развитие таким образом, что (1) наши тела медленно растут на протяжении укороченного младенчества и затяжного детства, зато у нас наблюдается рывок роста в переходном возрасте и (2) наше нейрофизиологическое развитие претерпело сложные изменения, в результате чего наш мозг при рождении опережает по развитию другие виды животных и при этом стремительно растет и еще долго сохраняет пластичность. В дальнейших главах я расскажу, как наша стремительная генетическая эволюция, крупный зрелый мозг, медленное физическое развитие и постепенная “прокладка проводки” стали возможными лишь как часть более масштабного набора особенностей, в число которых входит гендерное разделение труда, большой вклад родителей в воспитание детей и долгая жизнь после окончания периода фертильности, то есть после менопаузы. Эти особенности нашего вида тесно связаны с культурной эволюцией.

Приготовление пищи: переваривание вне организма
Пищеварительная система у людей совсем не такая, как у других приматов. Начнем сверху: рот, губы, зубы и расстояние, на которое раскрываются челюсти, у нас на удивление малы, а мышцы губ слабы. Рот у нас того же размера, что у обезьянки саймири, которая весит меньше полутора килограммов. Шимпанзе могут открывать челюсти вдвое шире нас и держать довольно большое количество пищи между губами и крупными зубами. Кроме того, у нас жалкие, коротенькие челюстные мышцы, которые крепятся совсем близко, прямо под ушами. У других приматов жевательные мышцы тянутся до макушки, где иногда даже крепятся к специальному костяному гребню. Желудки у нас маленькие, площадь их внутренней поверхности в три раза меньше, чем можно ожидать для примата наших размеров, а толстый кишечник слишком короткий – всего 60 % от ожидаемой массы. Кроме того, наш организм плохо справляется с токсинами из пищи, добытой в дикой природе. В целом весь наш желудочно-кишечный тракт – желудок вместе с тонким и толстым кишечником – значительно меньше, чем должен быть в организме таких габаритов. По сравнению с другими приматами пищеварительная система у нас очень слаба на всем протяжении – начиная со способности, точнее, неспособности измельчать пищу во рту и заканчивая неумением толстого кишечника переваривать клетчатку. Любопытно, что наш тонкий кишечник при этом примерно ожидаемой длины – исключение, разговор о котором мы ненадолго отложим[7 - Сведения об обработке и приготовлении пищи взяты преимущественно из Wrangham 2009 (Рэнгем 2012), Wrangham, Machanda, McCarthy 2005 и Wrangham, Conklin-Brittain 2003.].
Неужели такой странный физиологический склад человека можно объяснить культурой?
Ответ заключается в том, что наш организм, а в данном случае – желудочно-кишечный тракт, эволюционировал совместно с культурно передаваемым ноу-хау, касающимся переработки пищи. Во всех обществах люди обрабатывают пищу методами, накопленными на протяжении поколений: варят, жарят, сушат, растирают, мелют, вымачивают, промывают, нарезают, маринуют, коптят и строгают. Самые древние из этих методов – вероятно, нарезка, строгание и растирание каменными орудиями. Нарезка, строгание и растирание мяса могут иметь большое значение, поскольку такая обработка разрывает, измельчает и разминает мышечные волокна, то есть частично исполняет функции ротовой полости, зубов и челюстей. Подобным же образом маринады имитируют химическое переваривание пищи. Кислые маринады вроде того, с которым готовят блюдо севиче, популярное на побережье Южной Америки, буквально начинают расщеплять белки мяса до того, как те попадают к тебе в рот, подражая методам желудочного сока. И, как мы видели в случае с нарду, охотники-собиратели издревле применяют промывание и вымачивание среди множества других приемов переработки пищи и выведения из нее ядовитых веществ.
Пожалуй, важнейшее культурное ноу-хау, сформировавшее нашу пищеварительную систему, – это тепловая обработка пищи. Приматолог Ричард Рэнгем привел убедительные доводы в пользу того, что тепловая обработка пищи, а следовательно, огонь сыграли важнейшую роль в эволюции человека. Ричард с коллегами подробно разобрали, как правильная тепловая обработка избавляет нас от огромной части работы по перевариванию пищи. Она размягчает и мясо, и растительную пищу и готовит их к усвоению. Правильный нагрев уничтожает ядовитые вещества и размягчает волокнистые коренья и другие растительные продукты. Кроме того, тепло расщепляет мясные белки, что сильно облегчает работу желудочного сока. Поэтому, в отличие от плотоядных, например львов, нам редко приходится держать мясо в желудке по нескольку часов, поскольку оно, как правило, поступает туда уже отчасти переваренным: его отбили, нарезали, замариновали и приготовили на огне.
Вся эта переработка пищи снижает пищеварительную нагрузку на наши рты, желудки и толстый кишечник, но не влияет на необходимость всасывать питательные вещества: вот почему тонкий кишечник у нас как раз такого размера, какой положен примату наших габаритов.
Однако при разговорах на эту тему часто упускают из виду, что методы переработки пищи – это главным образом продукт культурной эволюции. Например, тепловая обработка не принадлежит к числу того, что мы умеем делать инстинктивно или даже до чего можем без труда догадаться. Не верите – попробуйте развести огонь, не применяя никаких современных технологий. Потрите друг о друга две палочки, сделайте “сверло” – покрутите палочкой в выемке другой деревяшки, чтобы поджечь трут, найдите кусочек природного кремня или кварца и так далее. У вас большой мозг, вот пусть и поработает. Возможно, у вас включатся какие?то инстинкты для разведения огня, созданные естественным отбором, чтобы помочь нашим предкам решать эту постоянно возникающую проблему. Возможно, они подскажут вам, что делать…
Не получается? Если вы не учились, как разводить огонь, то есть не получили культурную передачу, успех крайне маловероятен. Наши тела сформированы огнем и пищей, приготовленной на нем, но, чтобы развести огонь и приготовить пищу, нам нужно учиться у других. Разводить огонь настолько “неестественно” и технически трудно, что некоторые популяции охотников-собирателей утратили этот навык. В их числе жители Андаманских островов (у побережья Малайзии), сирионо (Амазония), северные аче и, вероятно, тасманийцы. Уточню: эти народности не смогли бы выжить без огня, поэтому огонь они сохранили, но не знают, как разжечь новый при необходимости. Если у какой?то группы огонь случайно гаснет, например в сильную бурю, им приходится идти искать другую группу, у которой огонь не потух (на что остается только надеяться)[8 - О разведении огня у тасманийцев, сирионо и жителей Андаманских островов см. у Radcliffe-Brown 1964, Holmberg 1950, Gott 2002. О северных аче я узнал от Кима Хилла.]. Однако наши родичи неандертальцы, обладатели больших мозгов, жили в морозной палеолитической Европе в малых группах, рассеянных по большой территории, и если у кого?то из них огонь угасал, его, возможно, не удавалось заново разжечь тысячелетиями[9 - Aldeias et al. 2012 и Sandgathe et al. 2011a. Разумеется, это утверждение о неандертальцах спорно (Sandgathe et al. 2011b, Shimelmitz et al. 2014). Однако с моей точки зрения работы по палеоархеологии часто грешат предположением, будто с того момента, как какое?то орудие или технология обнаруживаются в археологической летописи, наш вид располагал ими всегда. Как вы узнаете из главы 12, это предположение сомнительно и основано на представлении об орудиях и технологиях как о продукте индивидуальных когнитивных способностей, а не культурной эволюции.]. Из главы 12 мы узнаем, как это происходит и почему такие серьезные утраты не должны удивлять.
Вероятно, огонь стал играть в жизни нашего вида такую важную роль, когда мы научились контролировать его, а контроль над огнем требует определенных навыков. Это только кажется, будто поддерживать огонь проще простого: ведь нужно делать это постоянно – и в грозу, и в ветер, и во время долгих переходов через реки и болота. Я кое?что узнал об этом, когда жил в Перуанской Амазонии у племени мачигенга. Один раз я увидел, как женщина из этого племени перетащила в свой далекий огород полено – на вид оно было обугленное и давно остывшее, – а потом вдохнула жизнь в тлевший внутри уголек при помощи сочетания сухого мха, который она носила с собой, и отраженного тепла других поленьев. А еще я был крайне смущен, когда другая женщина-мачигенга – молодая, с непременным младенцем, висящим на боку, – остановилась у моего дома в деревне и поправила дрова в огне, на котором я готовил пищу. В результате огонь стал давать больше жара, появилось удобное местечко, куда ставить котелок, стало меньше дыма (и мне не пришлось больше кашлять) – и очаг перестал требовать моего постоянного участия[10 - Такое обучение азам контроля над огнем особенно обескуражило меня, поскольку я побывал скаутом и считал, что кое?что смыслю в кострах. Я и не подозревал, что во время полевых антропологических исследований мне еще не раз и не два доведется почувствовать себя туповатым ребенком.].
Самостоятельно научиться готовить методом проб и ошибок тоже очень трудно. Чтобы приготовление пищи помогало пищеварению, нужно готовить правильно. Плохая обработка может затруднить переваривание и повысить токсичность пищи. А хорошие рецепты для каждого типа пищи свои. Если нужно приготовить мясо, то самый очевидный вариант (по крайней мере, для меня) – положить куски мяса прямо в огонь – приводит к тому, что мясо будет жесткое, обугленное и при этом сырое внутри, то есть именно как не надо. Соответственно, малые сообщества обладают сложным арсеналом приемов обработки пищи, приспособленных для их рациона. Скажем, некоторые продукты лучше всего готовить, завернув в листья и надолго закопав в горячую золу (надолго – это на сколько?). А печень добычи многие охотники едят сырой, прямо на месте. Оказывается, печень очень питательная, мягкая и необычайно вкусная в сыром виде – кроме тех видов, у которых печенью можно отравиться насмерть (а вы знаете, что это за виды?)[11 - О печени белых медведей см. Rodahl, Moore 1943. Вероятно, это относится и к морским млекопитающим.]. Охотники-инуиты не едят сырой печень белого медведя, поскольку считают, что она ядовита (и совершенно правы, согласно данным лабораторных исследований). Остальную тушу, как правило, разделывают, мясо иногда измельчают, иногда сушат, а затем готовят на огне, причем разные части туши по?разному.
Воздействие этого культурно передаваемого ноу-хау, касающегося огня и приготовления пищи, повлияло на генетическую эволюцию нашего вида настолько сильно, что теперь мы, в сущности, не можем жить без пищи, приготовленной на огне. Рэнгем сделал обзор литературы о способности людей выживать исключительно на сырой пище. В обзор вошли описания исторических случаев, когда людям приходилось выживать без тепловой обработки пищи, а также исследования модных современных увлечений вроде сыроедения. Коротко говоря, все они свидетельствовали, что прожить без тепловой обработки пищи несколько месяцев очень трудно. Сыроеды тощие и часто чувствуют голод. Процент жира у них падает настолько, что менструации у женщин сплошь и рядом прекращаются либо становятся крайне нерегулярными. И это несмотря на то, что в супермаркетах продаются самые разные сырые продукты, у нас появились мощные высокотехнологичные орудия для обработки пищи, например блендеры, и сыроеды все?таки едят некоторые продукты, прошедшие предварительную обработку. В общем, племена охотников-собирателей не смогли бы выжить без приготовления пищи на огне, однако же обезьяны прекрасно обходятся без него, хотя вареное и жареное любят[12 - Вареную и жареную пищу любят и другие виды (Феликс Варнекен, личное сообщение, 2012), и это, вероятно, послужило своего рода механизмом преадаптации, подготовившим почву для тепловой обработки пищи (Wrangham 2009 – Рэнгем 2012). Мы, как и другие животные, в целом предпочитаем пищу, которую легче переваривать.].
Зависимость нашего вида от огня и приготовления пищи на протяжении нашей эволюционной истории, вероятно, повлияла и на нашу психологию культурного обучения, сделав нас восприимчивыми к знаниям о добыче огня. Это пример тематической избирательности нашего культурного обучения. Дэн Фесслер, антрополог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, утверждает, что дети младшего школьного возраста (от шести до девяти лет) проходят фазу, когда им очень хочется узнать побольше об огне – и наблюдая за другими, и манипулируя с огнем самостоятельно. В малых сообществах, где дети могут свободно удовлетворять подобное любопытство, подростки успевают и в полной мере овладеть контролем над огнем, и утратить всякий интерес к нему. Любопытно, что, по словам Фесслера, у современных обществ есть такая особенность: очень многим детям не удается удовлетворить свое любопытство, и их увлечение огнем затягивается на подростковый период и раннюю юность[13 - Fessler 2006.].
Вероятно, влияние социально усвоенных приемов переработки пищи на нашу генетическую эволюцию было медленным и постепенным, а началось с самых ранних каменных орудий. По всей видимости, эти орудия начали появляться по меньшей мере три миллиона лет назад (см. главу 15) и применялись для обработки мяса: с их помощью мясо отбивали, нарезали и рубили на мелкие куски[14 - Данные о том, к каким последствиям привела практика переработки пищи при помощи каменных орудий, см. Zink, Lieberman, Lucas 2014.]. Практика сушки мяса или вымачивания растительной пищи могла возникнуть в любое время и, возможно, неоднократно. Ко времени появления рода Homo, скорее всего, приготовление пищи начали применять спорадически, но все чаще, особенно там, где регулярно попадались крупные волокнистые корнеплоды или жилистое мясо.
Наш арсенал методов обработки пищи изменил давление отбора на пищеварительную систему, поскольку постепенно заменил некоторые ее функции культурными заместителями. Приемы наподобие тепловой обработки повышают энергетическую ценность продуктов и облегчают их переваривание и обезвреживание ядов. Этот эффект позволил естественному отбору сэкономить существенное количество энергии, уменьшив массу тканей кишечника, которые по энергетической затратности уступают только мозгу, а заодно и восприимчивость к различным заболеваниям этих тканей. Экономия энергии благодаря выведению вовне пищеварительных функций, обеспеченному культурной эволюцией, стала одним из целого комплекса изменений, которые позволили человеку постоянно наращивать объем мозга.

Как орудия труда сделали нас жирными и хилыми
Когда труппа “Ноэлев ковчег. Шоу с гориллами”, дававшая представления в бродячем цирке, разъезжавшем по Восточному побережью США с сороковых до семидесятых годов прошлого века, расклеивала афиши, где значилось “Срочно требуется атлетически сложенный мужчина, который сумеет положить на лопатки 85?фунтовую обезьяну. Приз – пять долларов в секунду”, к ним неизменно выстраивалась очередь из крепких мускулистых парней, сложенных как полузащитники в американском футболе. Однако, как ни хотели они поразить публику на этом нашумевшем аттракционе, за тридцать лет ни одному человеку не удалось удержать молодого шимпанзе прижатым к полу больше пяти секунд. Более того, шимпанзе были поставлены в крайне невыгодные условия: на них надевали маски, как в “Молчании ягнят”, чтобы не дать пустить в ход их излюбленное оружие – огромные клыки. В дальнейшем цирковым обезьянам стали надевать еще и большие перчатки, поскольку шимпанзе по имени Снуки всунул большие пальцы в нос противнику и разорвал ему ноздри. Организаторы “Шоу с гориллами” весьма предусмотрительно выставляли на состязания молодых шимпанзе, поскольку взрослый шимпанзе (весом в 150 фунтов, то есть около 70 килограммов) вполне способен сломать человеку спину. В конце концов власти положили конец этим зрелищам, однако было непонятно, чья участь беспокоила их больше – юных шимпанзе или силачей, добровольно выходивших на ринг против них[15 - Noell, Himber 1979.].
Как мы стали такими хилыми?!
Все дело в культуре. Кумулятивная культурная эволюция создавала все более действенные орудия и оружие – клинки, копья, топоры, капканы, копьеметалки, яды и одежду, – и естественный отбор в ответ на перемену среды обитания, вызванную этими культурными продуктами, скорректировал наши гены, в результате чего мы стали слабыми. Удобные производительные орудия и оружие, сделанные из дерева, кремня, обсидиана, кости, рога и клыка, смогли заменить большие коренные зубы, чтобы дробить семена или волокнистые растения, и мощные клыки, сильные мышцы и крепкие кости, чтобы охотиться и сражаться.
Чтобы понять, как это получилось, вспомните, что огромный мозг поглощает огромное количество энергии. Наш мозг расходует от пятой части до четверти всей энергии, которую мы потребляем ежедневно, а мозг других приматов – всего 8–10 %. Другие млекопитающие тратят на мозг лишь 3–5 %. Хуже того, мозг, в отличие от мышц, нельзя отключить, чтобы сэкономить энергию: на поддержание мозга в состоянии покоя тратится почти столько же, сколько на активную мозговую деятельность. Наши культурные познания о мире природы в сочетании с нашими орудиями, в том числе и приемы переработки пищи, позволили нашим предкам получать высококалорийный рацион, тратя на это значительно меньше сил и времени, чем другие виды. Это сделало возможным рост мозга у наших предков. Однако, поскольку мозг требует постоянного притока энергии, периоды голода, вызванные, например, наводнениями, засухой, травмами и болезнями, становятся для человека серьезной угрозой. Чтобы справиться с ней, естественному отбору требовалось урезать энергетические затраты нашего организма и создать запасы на черный день. Появление орудий и оружия позволило ему обменять дорогостоящие ткани на жир, который дешевле в обслуживании и обеспечивает систему запасания энергии, необходимой для поддержания большого мозга в периоды нехватки пищи[16 - Leonard et al. 2003 и Leonard, Snodgrass, Robertson 2007.]. Вот почему младенцы, тратящие на строительство мозга 85 % энергии, такие толстенькие: им нужен энергетический буфер, чтобы обеспечить развитие нервной системы и оптимизировать культурное обучение.
Так что, если вам предложат бороться с шимпанзе, советую отказаться и предложить взамен состязания по (1) вдеванию нитки в иголку (турниры рукодельниц не зря придумали), (2) метанию мяча и (3) бегу на дальние дистанции[17 - Кроме того, постарайтесь воздержаться от любых состязаний по прыжкам с представителями рода Pan (Scholz et al. 2006), в который входят шимпанзе и бонобо.]. Да, естественный отбор променял силу на жир, однако постоянно усложнявшиеся орудия труда и приемы обеспечили нам другое генетическое изменение – человеческий неокортекс, который отправляет кортикоспинальные импульсы в моторные нейроны, спинной мозг и ствол головного мозга глубже, чем неокортекс других приматов. Глубина этих связей во многом и обеспечивает нам легкое освоение сложных моторных навыков (вспомните уже упоминавшуюся пластичность неокортекса). В частности, эти моторные нейроны непосредственно отвечают за иннервацию кистей рук, что позволяет нам и вдевать нитку в иголку, и метко бросать мяч, а также управляют нашим языком, челюстью и голосовыми связками, что делает возможной речь (см. главу 13). Естественный отбор стал благоприятствовать мелкой моторике, когда кумулятивная культурная эволюция начала порождать все больше орудий, а сами они становились все тоньше и сложнее в управлении. В результате появления этих орудий возникло и новое давление отбора, повлиявшее на анатомию наших рук и пальцев: кончики пальцев у нас стали шире, большие пальцы – мускулистее, появился “пинцетный захват”. Культурная эволюция, вероятно, снабдила нас также пакетами для метания, в которые входили приемы, артефакты (деревянные копья, метательные дубинки) и стратегии, подходящие для использования метательных орудий в процессе охоты, добычи падали, набегов и контроля над соблюдением правил в общине. Появление всего этого наряду со способностью практиковаться в метании, наблюдая за сородичами, вероятно, вызвало некоторые специфические изменения в анатомии наших плеч и запястий, а кроме того, объясняет, почему многие дети так интересуются метанием (подробнее об этом в главе 15)[18 - О мозге и моторике см. Striedter 2004. О метании см. Roach, Lieberman 2012, 2013 и Bingham 1999.].
Наряду с анатомическими изменениями долгая история взаимодействия нашего вида со сложными орудиями, вероятно, сформировала и нашу психологию обучения. Мы когнитивно настроены на категоризацию “артефактов” (в том числе орудий и оружия): мы четко отличаем их от любых других предметов и явлений окружающего мира, таких как камни или животные. Когда мы думаем об артефактах, нас интересуют главным образом их функции, в отличие от растений и животных, а также неживых предметов вроде воды. Например, когда маленькие дети спрашивают об артефактах, они задают вопрос “Для чего это?” или “Что этим делают?”, а не “Что это такое?” или “Кто это?” – вопросы, которые интересуют их в первую очередь, когда они видят незнакомое растение или животное. Этот специализированный способ размышлять об артефактах в противоположность размышлениям о других неживых предметах требует в первую очередь наличия в мире, который необходимо изучить, сложных артефактов с неочевидными (причинно-непрозрачными) функциями[19 - Gelman 2003, Greif et al. 2006 и Meltzoff, Waismeyer, Gopnik 2012.]. Кумулятивная культурная эволюция с легкостью порождает подобные когнитивно-непрозрачные артефакты, о чем я подробно расскажу в главе 7.

Как емкости для воды и умение брать след сделали нас выносливыми бегунами
Традиционные охотничьи племена на всей планете показывают, что мы, люди, способны загнать антилопу, жирафа, оленя, стенбока, зебру, водяного козла и гну. Такая погоня часто длится часа три, а то и больше, но в конце концов добыча валится с ног либо от усталости, либо от перегрева. За исключением одомашненных лошадей[20 - Победить лошадей сложно, но все же возможно, что доказывает марафон “Человек против коня” длиной 22 мили, который ежегодно проходит в Уэльсе. См. http://news.bbc.co.uk/2/hi/uk_news/wales/mid_/6737619.stm.], которых мы искусственно отбирали на выносливость, основные конкуренты нашего вида по выносливости среди млекопитающих – некоторые социальные хищники вроде гиеновых собак, волков и гиен, которые тоже загоняют добычу и легко пробегают 6–13 миль (10–20 километров) в день.
Чтобы победить эти виды, нам нужно всего-навсего поддать жару, причем буквально, поскольку эти хищники гораздо более нас восприимчивы к повышенной температуре. В тропиках собаки и гиены могут охотиться только на рассвете и на закате, когда прохладнее. Поэтому, если хотите победить в беге своего пса, планируйте забег на 25 километров жарким летним днем. Пес точно вырубится. И чем жарче, тем легче вам будет победить его. Шимпанзе в этой области даже не дотягивают до нашей лиги[21 - Материал о беге на выносливость см. в Bramble, Lieberman 2004, Lieberman et al. 2009, 2010, Carrier 1984, Heinrich 2002 и Liebenberg 1990, 2006. Забавное введение в эту тему можно найти в McDougall 2009 (Макдугл 2012).].
Сравнение человеческой анатомии и физиологии с другими млекопитающими, в том числе как с ныне живущими приматами, так и с гомининами (видами наших предков и вымерших родичей), показывает, что естественный отбор, вероятно, более миллиона лет формировал наши тела для длительного бега. У нас есть полный комплект специальных адаптаций для бега на дальние дистанции, от ступней до макушки. Вот всего лишь несколько примеров.

• Наши стопы, в отличие от стоп других больших обезьян, обладают пружинистым сводом, который запасает энергию и гасит ударные воздействия, возникающие в результате повторяющихся толчков ногой о землю, но лишь при условии, что мы освоим правильную технику бега и не будем приземляться на пятки.
• Наши относительно длинные ноги снабжены удлиненными пружинистыми сухожилиями, в том числе важнейшим ахилловым, которые крепятся к коротким мышечным волокнам. Такая конструкция обеспечивает достаточную мощность и дает нам возможность нарастить скорость, делая более длинные шаги, что экономит энергию[22 - На ходьбу это никак не влияет, зато метаболические затраты на бег снижает вдвое.].
• В отличие от животных, природой созданных для быстрого бега и обладающих в основном быстро сокращающимися мышечными волокнами, у нас частый бег на дальние дистанции может сместить баланс в пользу медленно сокращающихся мышечных волокон в ногах с 50 % до целых 80 %, что значительно повышает аэробную мощность.
• Суставы нижней части нашего тела дополнительно укреплены, чтобы выдерживать нагрузки при беге на длинные дистанции.
• Чтобы стабилизировать туловище при беге, наш вид может похвастаться заметно увеличенными ягодичными мышцами gluteus maximus, а также сильными мышцами erector spinae, выпрямляющими позвоночник, которые тянутся вдоль спины.
• В сочетании с выраженно широкими плечами и короткими предплечьями размахивание руками при беге дает уравновешивающий момент, который помогает нам не упасть при беге. В отличие от остальных приматов, мускулатура верхней части нашей спины позволяет поворачивать голову независимо от торса.
• Выйная связка, соединяющая голову и плечи, закрепляет и держит в равновесии череп и мозг и защищает их от ударных воздействий во время бега. Выйная связка есть у некоторых других бегающих животных, но у остальных приматов ее нет.
Но самое сильное впечатление производят, пожалуй, наши терморегуляторные адаптации: мы, несомненно, самый потливый вид. Млекопитающие вынуждены удерживать температуру тела в относительно узком диапазоне, примерно от 36 °C до 38 °C. Летальная внутренняя температура тела у большинства млекопитающих лежит в пределах от 42 °C до 44 °C. Поскольку бег может вызывать десятикратное увеличение выделения тепла, неспособность большинства млекопитающих бегать на дальние дистанции объясняется неспособностью управлять таким нагревом.
Чтобы решить эту адаптационную задачу, естественный отбор благоприятствовал (1) почти полной потере волосяного покрова, (2) росту количества эккриновых потовых желез и (3) появлению “системы охлаждения головы”. Главная мысль состоит в том, что пот покрывает кожу и охлаждает ее при испарении, чему способствует поток воздуха, возникающий при беге. Чтобы оценить суть происходящего, вспомним, что потовые железы бывают двух видов – апокриновые и эккриновые. В период полового созревания апокриновые железы начинают выделять вязкий секрет, богатый феромонами, который часто перерабатывают бактерии, что создает сильный запах. Эти железы находятся у нас в подмышечных впадинах, на сосках и в промежности (сами понимаете, зачем они нужны!) Напротив, эккриновые железы, которые выделяют чистую соленую воду и некоторые другие электролиты, есть по всему телу, и у нас их значительно больше, чем у других приматов. Плотнее всего эти железы расположены на коже головы и на стопах – эти участки особенно нуждаются в охлаждении во время бега. Если подсчитать потоотделение на единицу площади поверхности, окажется, что ни одно млекопитающее не выделяет столько пота, как мы. Более того, наши эккриновые железы “умные”, поскольку к ним подходят нервы, обеспечивающие централизованный контроль со стороны мозга (у других животных потоотделение контролируется локально). Именно иннервированные эккриновые железы, а не апокриновые, и распространились по всему нашему телу за время эволюции человека.
Поскольку мозг особенно чувствителен к перегреву, естественный отбор создал у наших предков и особую систему охлаждения мозга. Эта система состоит из венозной сети, проходящей у поверхности черепа, где кровь охлаждается обильными потовыми железами на лице и голове. Затем вены уходят в синусы твердой мозговой оболочки, где забирают тепло у артерий, снабжающих мозг кровью. Вероятно, такая система охлаждения объясняет, почему люди, в отличие от очень многих млекопитающих, способны выдерживать внутреннюю температуру тела даже выше 44 °C[23 - По Liebenberg 2006, Heinrich 2002 и Falk 1990.].
Сейчас вы, должно быть, думаете, что все эти особенности нашего организма очевидно адаптивны, так почему же я считаю, что условия, которые привели к эволюции адаптаций к бегу у нашего вида, были созданы культурной эволюцией? Чтобы это понять, рассмотрим подробнее три аспекта этой адаптационной системы. Во-первых, чтобы в полной мере задействовать нашу выдающуюся выносливость и тем самым получить от нее наибольшее преимущество с точки зрения выживания, нужно бегать по нескольку часов по дневной тропической жаре. Когда наша испарительная система охлаждения запускается на полную мощность, тренированный спортсмен начинает выделять от литра до двух воды в час, более того, наш организм вполне способен выделить и три литра. Такая система может работать часами – а значит, все это время мы сможем бежать – при одном условии: если у нее не кончится главный ингредиент – вода. Тогда где же наш генетически эволюционировавший резервуар, где система хранения воды?
Лошади, которые, как я уже говорил, могут потягаться с нами в длительности забегов, обладают способностью запасать большие объемы воды. Люди, напротив, не просто не умеют поглощать и запасать много воды, но и относительно плохо по сравнению с другими животными насыщают организм влагой. Осел способен выпить 20 литров за три минуты, а мы – максимум 2 литра за 10 минут (верблюд за это время осиливает до 100 литров). Как же из нашей системы терморегуляции выпал столь важный элемент? Неужели в такой элегантный комплекс приспособлений для бега вкрался фатальный недочет?
Ответ состоит в том, что культурная эволюция снабдила нас емкостями для воды и приемами по ее нахождению. У известных современной этнографии племен охотников-собирателей распространены самые разные способы носить с собой воду на охоте – в тыквах, в кожах, в страусиных яйцах. Такие емкости применяются в сочетании с подробными локальными знаниями, передающимися через культуру, о том, как и где искать воду. В пустыне Калахари в Южной Африке охотники делают из страусиных яиц походные фляги, в которых вода сохраняется освежающе прохладной, а иногда используют желудки мелких антилоп. Кроме того, они высасывают накопившуюся в дуплах деревьев воду через длинные соломинки и легко находят водоносные коренья, отыскивая особые сухие вьющиеся побеги. В Австралии охотники-собиратели делали емкости для воды при помощи приема, предполагающего выворачивание мелких млекопитающих “наизнанку” (см. илл. 5.3). Как и охотники из Калахари, они умели находить подземные источники воды по приметам на поверхности. Это не так уж и очевидно: вспомните, что Бёрк и Уиллс вынуждены были держаться у берегов реки Купер-Крик именно потому, что не располагали этим ноу-хау.
Такая логика подсказывает, что эволюция нашей сложной системы терморегуляции на основе потоотделения могла начаться только после того, как культурная эволюция сформировала ноу-хау по созданию контейнеров для воды и поискам источников воды в различном окружении. Этот набор адаптаций, который сделал нас потрясающими стайерами, в сущности, входит в коэволюционный пакет, в котором культура обеспечивает едва ли не самое важное – воду.
У хорошего марафонца с достаточным запасом воды, вероятно, хватит выносливости загнать зебру, антилопу или стенбока. Однако для такой охоты одной выносливости мало – нужно что?то гораздо большее. Охотники, загоняющие добычу, должны уметь распознавать конкретную жертву и затем преследовать именно эту особь на длинной дистанции. Почти все животные, которых нам имеет смысл загонять, на спринтерских дистанциях бегают гораздо быстрее нас и мгновенно скроются из виду. Чтобы воспользоваться нашей выдающейся выносливостью, нам надо иметь возможность идти по следам конкретной особи несколько часов, а для этого находить и читать следы и предсказывать действия добычи. Здесь очень важна способность отличать выбранную особь, скажем, зебру, от всех других зебр, поскольку многие стадные животные разработали защитный прием: они возвращаются в стадо и пытаются исчезнуть, слившись с сородичами. Если охотник не может узнать ту особь, за которой он все это время гнался, то есть усталую особь, в результате можно, чего доброго, погнаться за свежей и отдохнувшей зеброй (и тогда все насмарку). То есть охотник, загоняющий добычу, должен уметь выслеживать и опознавать конкретную особь.


Илл. 5.3. Емкости для воды, которыми пользуются охотники-собиратели в Австралии

Хотя многие виды так или иначе выслеживают добычу, так, как мы, не охотится никто. Исследования охотничьих приемов у современных охотников-собирателей показывают, что это область сосредоточения культурных знаний, приобретенных через своего рода ученичество, когда подростки и юноши наблюдают, как лучшие охотники в их группе читают и обсуждают следы. По следу умелый следопыт может узнать возраст, пол, физическое состояние, скорость и степень усталости добычи, а также в какое время дня она здесь проходила. Подобные достижения становятся возможными отчасти благодаря знаниям о привычках, рационе, социальной организации и распорядке дня конкретного вида[25 - Liebenberg 1990 и Gregor 1977. Кроме того, вероятно, что охотники-собиратели способны отождествлять людей по следам. Многочисленные этнографические очерки, как и мой личный опыт исследований в Южной Пацифике, подтверждают, что охотники-собиратели способны узнавать человека по следу. Когда специалист по следам и этнограф-исследователь Луис Либенберг спросил представителей народа кхое из пустыни Калахари, опознают ли они конкретное животное по следу, охотники рассмеялись – таким глупым показался им вопрос. Им было непонятно, как можно не узнать конкретного человека или особь по следам. Когда я работал в Южной Пацифике и много лет ходил по побережью острова Ясава, я тоже заметил, что многие деревенские жители обладают поистине сверхъестественной способностью исключительно по следам на песке предсказывать, кого мы встретим, когда свернем в следующую бухточку. Я даже попробовал провести формальный тест – попросил деревенских жителей опознать следы, которые оставил один из них тайно (и никому не сказал). Мой тест из одного вопроса прошли десять случайно выбранных взрослых жителей деревни – и все десять дали верный ответ.].
Помогают охотникам и всевозможные передаваемые через культуру хитрости. Самые интересные из них показывают, как тонко культурно-генетическая эволюция отбирает и задействует адаптивные механизмы. Это довольно сложно, поэтому следите за моей мыслью.
Многим четвероногим животным мешает общий врожденный недостаток. Промысловые животные регулируют температуру тела дыханием, как собаки. Если им надо отдать больше тепла, они дышат чаще. Это прекрасно помогает, если животное не бежит. Когда они бегут, удар о землю передних конечностей сжимает грудную клетку таким образом, что дышать в момент, когда грудная клетка сжата, неэффективно. Это означает, что бегущее четвероногое может делать только один вдох-выдох на каждый локомоторный цикл, невзирая на потребность в кислороде и терморегуляции. Но поскольку потребность в кислороде возрастает линейно со скоростью, животные на одних скоростях дышат слишком часто, а на других недостаточно часто. Следовательно, бегущее четвероногое должно выбрать скорость, которая (1) требует одного вдоха-выдоха на цикл, но (2) дает достаточно кислорода для обеспечения потребностей мышц (пока усталость не возьмет свое) и (3) позволяет дышать столько, чтобы предотвратить тепловой удар, а это зависит от факторов, не связанных со скоростью, например от ветра и температуры воздуха. Итогом этих ограничений становится то, что у четвероногого складывается дискретный набор оптимальных (или предпочтительных) скоростей, как у автомобиля с ручной коробкой передач, для разных стилей передвижения (ходьбы, рыси, галопа). Если животное отклоняется от предпочитаемого набора, то теряет в экономичности.
Люди от этих ограничений избавлены, поскольку (1) при ходьбе и беге легкие у нас не сжимаются (мы двуногие), поэтому (2) темп дыхания может колебаться независимо от скорости, а (3) терморегуляцией у нас заведует передовая система потоотделения, поэтому необходимость отдавать тепло не влияет на дыхание. В итоге в пределах нашего диапазона аэробных скоростей бега (то есть не спринта) потребление энергии приблизительно постоянно. Это значит, что мы можем менять скорость в пределах диапазона, ничем особенно не поплатившись. В результате опытный охотник может стратегически менять скорость, чтобы заставлять добычу бегать неэкономично. Если добыча изначально выбирает для побега скорость, просто превышающую скорость охотника, тот может побежать быстрее. Это вынудит добычу переключиться на следующую скорость, гораздо выше, что приведет к быстрому перегреву. Единственной альтернативой для животного будет бежать неэкономично, медленнее, что быстрее истощит мышцы. В результате охотник вынуждает добычу чередовать быстрые забеги с периодами отдыха, что в конце концов приводит к тепловому удару. Перегретая добыча падает, после чего ее легко прикончить. Охотники племен тараумара, навахо и пайютов сообщают, что упавшую вилорогую антилопу или оленя можно просто задушить[26 - Heinrich 2002 и Carrier 1984.].
Охотники располагают богатым арсеналом других приемов, чтобы загонять добычу. В пустыне Калахари, где этот аспект изучался подробнее всего, охотники обычно преследуют добычу в середине дня, когда особенно жарко – от 39 °C до 42 °C. Добычу они выбирают в зависимости от сезонных колебаний состояния здоровья промысловых видов, поэтому дукера, стенбока и сернобыка загоняют в дождливый сезон, а зебру и гну в сухой. На охоту выходят утром после ясного полнолуния (при безоблачном небе), поскольку многие виды устают после лунных ночей, когда вынуждены сохранять активность. Преследуя стадо, охотники высматривают отстающих – это и есть самые слабые особи. Другие хищные животные, не люди, обычно преследуют стадо, а не одиночек, поскольку ориентируются не на зрение и следы, а в основном на запах. Пожалуй, неудивительно, что в племенах охотников-собирателей хорошо диагностируют тепловой удар у людей и умеют лечить его, что и случилось с одним антропологом, который пытался угнаться за аборигенами (производственный риск)[27 - Liebenberg 1990, 2006. Видео об “охоте выносливостью” см. http://www.youtube.com/watch?v=826HMLoiE_o.].
Наконец, чтобы прийти в физическую форму, которая позволяет бегуну в полной мере показать все свои способности и при этом избежать травм, людям нужно определенное культурное обучение, помимо упорных индивидуальных тренировок. Эволюционный биолог и анатом Дэн Либерман изучал бег босиком или в самой простой обуви на длинные дистанции в разных сообществах по всему земному шару. Когда он спрашивает бегунов всех возрастов, как они научились бегать, они никогда не говорят, что “просто знали, как это делается”. Напротив, они, как правило, называют чье?то имя или указывают на кого?то из старших, высококвалифицированных и наделенных престижем членов их группы или сообщества и говорят, что просто наблюдали за ним и делали как он. Мы настолько культурный вид, что учимся у других даже бегать так, чтобы получить максимум выгоды от своих анатомических адаптаций[28 - Из бесед и переписки с Дэном Либерманом (2013–2014).].

Что мы думаем о растениях и животных и как изучаем их
На протяжении поколений культурная эволюция порождает обширный и в потенциале вечно пополняющийся корпус знаний о растениях и животных. Эти знания, как мы видели на примере пропавших первопроходцев-европейцев, необходимы для выживания. Поскольку знания так важны, нам следует ожидать, что люди с юных лет снабжены психологическими способностями и мотивацией приобретать, хранить, организовывать, расширять (через умозаключения) и передавать эти сведения. В сущности, мы, люди, обладаем потрясающей фолк-биологической когнитивной системой, позволяющей работать с информацией о растениях и животных. Психологи и антропологи, в том числе искрометный дуэт Скотт Атран и Даг Медин, провели обширные исследования в разнообразных человеческих популяциях и показали, что у этих когнитивных систем есть несколько интересных свойств. Дети быстро сортируют информацию о растениях и животных по (1) сущностным категориям (например, “кобры” и “пингвины”), встроенным в (2) иерархические (древовидные) таксономии, позволяющие делать умозаключения с использованием (3) основанной на категориях индукции и (4) таксономического наследования.
Все это высокоумные термины из области когнитивистики, однако за ними стоят интуитивно понятные идеи. Применяя сущностные категории, обучающиеся имплицитно предполагают, что принадлежность к категории (скажем, “кошки”) – результат наличия какой?то скрытой глубинной сущности, общей для всех членов. Эту сущность невозможно уничтожить поверхностными изменениями. Предположим, вы делаете кошке пластическую операцию, а потом раскрашиваете ее так, что теперь она выглядит в точности как скунс. Кто это – кошка или скунс? Или какое?то новое животное – скунсокошка, котоскунс? И дети, и взрослые обычно говорят, что это по-прежнему кошка, которая сейчас выглядит как скунс. Однако если стол разобрать и собрать из этих деталей стул, никто не думает, что это по-прежнему стол. Он "есть" то, что он "делает"! Применяя индукцию, основанную на категориях, обучающиеся легко экстраполируют сведения об одной кошке на всех кошек: если вы видели, что Феликс на все готов ради кошачьей мяты, вы легко делаете вывод, что все кошки отреагируют на кошачью мяту подобным образом. Эти сущностные категории по мере развития и культурной эволюции организуются во все более сложные иерархические таксономии, как показано на илл. 5.4. Учет подобных таксономии позволяет людям при помощи индукции, основанной на категориях, применять свои знания об одной категории, скажем, "шимпанзе", чтобы делать выводы о других категориях. Насколько полагаться на подобные умозаключения, зависит от отношений в ментальной таксономии человека. Допустим, зная какой-то факт о шимпанзе (например, что они выкармливают своих детенышей молоком), человек может уверенно предположить, что и волчицы, наверное, выкармливают молоком своих волчат, поскольку и те и другие – млекопитающие. Дерево отношений позволяет нам также пользоваться таксономическим наследованием: обучающиеся знают, что одна из их категорий высшего уровня, например “птицы”, обладает особыми чертами (птицы кладут яйца, и у них полые кости). Затем, столкнувшись с новым типом птиц, скажем, увидев малиновку, они могут легко предположить, что она, вероятно, кладет яйца и у нее полые кости, и им не нужно будет эксплицитно выяснять эти факты о малиновках[29 - Atran, Medin 2008, Atran, Medin, Ross 2005, Lopez et al. 1997, Atran 1993, 1998 и Medin, Atran 1999.].


Илл. 5-4- Схема, иллюстрирующая разные стороны фолк-биологического мышления

В различных малых сообществах такие паттерны мышления оказались весьма единообразными, однако стоит отметить, что в фолк-биологической психологии западных городских популяций наблюдаются некоторые отклонения. В малых сообществах люди, как правило, пользуются фокальными категориями – “малиновка”, “волк”, “шимпанзе”, – и дети изучают их первыми (см. илл. 5.4). Однако городские дети и студенты университетов, которых, как правило, изучают психологи, пользуются так называемыми категориями уровня форм жизни – “птица”, “рыба”. Более того, городские жители склонны отталкиваться в рассуждениях от того, что они знают о людях, и экстраполировать это на другие виды, вместо того чтобы помещать людей на надлежащее место в таксономии и обращаться с ними как с остальными животными. Сравнительные исследования детей майя, а также американцев из сельской местности показывают, в чем тут дело: городские дети получают очень мало культурной информации о растениях и животных, поэтому единственные живые существа, о которых они много знают, – это люди. В сущности, урбанизированные западные фолк-биологические системы так плохо работают из?за скудости вводных данных в ходе когнитивного развития[30 - Atran, Medin, Ross 2004 и Atran et al. 2001.].
Эта мощная когнитивная система организует огромный корпус сведений, которые отдельные люди постепенно, за всю жизнь набирают как через культурную передачу, так и на личном опыте[31 - Gelman 2003, Lopez et al. 1997, Coley, Medin, Atran 1997, Atran et al. 2001, 2002, Wolff, Medin, Pankratz 1999, Medin, Atran 2004 и Atran, Medin, Ross 2005.]. Естественно, большинство знаний о растениях и животных, которыми обладают люди, попадает к ним через культурную передачу.
Чтобы увидеть, как действует эта система, рассмотрим реакцию очень маленьких детей на незнакомые растения. У растений постоянно встречаются острые шипы, едкие масла, жгучие листья и ядовитые соки, и все это возникло в ходе эволюции, чтобы отпугивать животных вроде нас. Учитывая широкую географическую распространенность нашего вида и разнообразное использование растений в пищу, в качестве лекарств и в строительстве, мы должны от природы быть настроены как на изучение растений, так и на уклонение от их опасных свойств. Чтобы исследовать эту гипотезу в лаборатории, психологи Анни Верц и Карен Уинн сначала дали детям от 8 месяцев до полутора лет возможность потрогать незнакомые растения (базилик и петрушку) и разные артефакты, как незнакомые, так и привычные, вроде деревянных ложек и маленьких лампочек.
Результаты поражали воображение. Независимо от возраста многие дети наотрез отказывались прикасаться к растениям. Если же прикасались, то решались на это значительно дольше, чем в случае артефактов. Напротив, с предметами, даже с незнакомыми, дети не проявляли подобной нерешительности. Из этого следует, что даже в возрасте гораздо меньше года дети хорошо отличают растения от всего остального и настроены вести себя с ними осторожно. Как же они преодолевают подобные консервативные предубеждения?
Дело в том, что дети внимательно наблюдают, что делают с растениями другие люди, и склонны трогать и есть только те растения, которые при них уже трогали и ели другие. Более того, как только дети получают сигнал “можно” через культурное обучение, им вдруг становится интересно пробовать растения на вкус. Чтобы это исследовать, Анни и Карен показали младенцам, как другие люди – модели – собирали плоды с растений, а также собирали предметы, похожие на плоды, с артефакта, похожего формой и размером на растение. Модели клали в рот и плоды, и предметы, похожие на плоды. Затем детям давали на выбор плоды (собранные с растения) или предметы, похожие на плоды, собранные с артефакта. Более чем в 75 % случаев младенцы предпочитали плоды, а не предметы, похожие на плоды, поскольку получили сигнал “можно” через культурное обучение.
В качестве проверки детям показали, как модели кладут плоды и предметы, похожие на плоды, себе не в рот, а за уши. В этом случае дети выбирали плоды и предметы, похожие на плоды, с одинаковой частотой. Похоже, растения наиболее интересны, если их можно есть, но только при условии, что располагаешь данными культурного обучения и знаешь, что они не ядовиты[32 - Wertz, Wynn 2014a, 2014b.].
Когда Анни рассказала мне о своих находках во время моего визита в Йельский университет в 2013 году, я вернулся домой и тут же провел этот эксперимент на своем полугодовалом сыне Джоше. Мне казалось, что Джош тут же опровергнет все результаты тяжких эмпирических трудов Анни, поскольку в то время он хватал и тащил в рот все, что ему давали. Джош уютно устроился у мамы на руках, а я протянул ему новый пластиковый кубик, который он еще не видел. Джош с восторгом схватил его и тут же, не раздумывая, сунул в рот. Тогда я дал ему листик рукколы. Он тут же схватил его, но потом замер, посмотрел на него с неуверенным любопытством, а затем медленно разжал пальцы, выронил листик на пол и повернулся, чтобы прижаться к маме.
Здесь масса поводов для психологических размышлений, и на них стоит остановиться. Младенцы не просто должны отличать растения от предметов того же цвета, формы и размера, им нужно еще и создать категории для типов растений, например базилика и петрушки, и понимать, что одни можно “есть”, а другие только “трогать”. При этом из того, что кто?то ест базилик, не следует делать общий вывод “растения можно есть”, ведь это подтолкнет к тому, чтобы есть не только базилик, но и ядовитые растения. Но мало толку и от узких, слишком конкретных выводов наподобие “этот листик базилика можно есть”, поскольку этот листик базилика только что был съеден человеком, за которым младенец наблюдал[33 - В когнитивной системе выучивания знаний о животных есть и другие черты адаптивной избирательности, которые заставляют учеников сосредотачиваться на определенных видах информации и удерживают от определенного типа ошибок. Мы с Кларком Барретом и Джеймсом Брешем, чтобы исследовать эту тему, давали задание на изучение и запоминание детям и взрослым на Фиджи, в Эквадорской Амазонии и в Лос-Анджелесе. Мы давали детям и взрослым информацию о животных, с которыми они раньше никогда не сталкивались, причем наглядными пособиями нам служили фотографии. Затем мы проверяли, что испытуемые запомнили, – как непосредственно после фазы обучения, так и через неделю. Результаты показали, что дети часто запоминали сведения об опасности животного лучше, чем другие виды информации, в том числе о местах обитания и диете. Более того, когда наши испытуемые ошибались, пытаясь вспомнить сведения об опасности животного, они обычно чаще называли безобидное животное опасным, нежели наоборот – опасное безобидным. Таким образом, наша память подвержена адаптивным искажениям, помогающим избежать дорогостоящей ошибки и ни в коем случае не счесть опасное животное безобидным, в то время как защита от обратной ошибки у нас не так сильна (Barrett, Broesch 2012, Broesch, Henrich, Barrett 2014). Подобным же образом Дэн Фесслер предположил, что в том, что касается пищи, у нас в ходе эволюции развилась готовность избегать животных продуктов (например, говядины) из?за угрозы патогенов, связанной с этими продуктами на протяжении нашей эволюционной истории. Это, вероятно, объясняет, почему в самых разных культурах так распространены табу на животные продукты и довольно часто встречаются вегетарианцы, а табу на овощи бывают лишь у немногих (Fessler 2002, 2003, Fessler et al. 2003).]. Вот очередной пример тематической избирательности в культурном обучении.
Генетическая эволюция нашего большого мозга, затяжного детства, короткого кишечника, маленького желудка, крошечных зубов, гибкой выйной связки, длинных ног, пружинистых стоп, ловких рук, легких костей и жирных тел направлялась кумулятивной культурной эволюцией – растущим корпусом сведений, хранящихся в умах других людей. Культура формировала генетическую эволюцию не только нашего тела, но и нашего разума и психологии, и мы только что увидели это на примере того, как люди узнают нужные сведения об артефактах, животных и растениях. Из главы 7 мы узнаем, как формировавшееся тысячелетиями приспособление к окружающему миру, полному сложных и тонких культурных адаптаций, в число которых входят орудия, приемы и рецепты, подарило нашему виду склонность всецело полагаться на культурную информацию и часто предпочитать ее собственному непосредственному опыту и врожденной интуиции. А в дальнейших главах мы исследуем, как культурная эволюция сказалась на генетической эволюции психологии статуса, коммуникативных способностей и социальности, что в конце концов одомашнило нас и превратило в единственное ультрасоциальное млекопитающее. Однако, прежде чем ступить на этот путь, я хочу развеять всякие оставшиеся у вас сомнения, что культура способна вызывать генетические изменения.

Глава 6
Почему у некоторых из нас голубые глаза

Если нарисовать карту мира по цвету глаз, не учитывая миграции людей в последние несколько столетий, будет заметно, что светлые глаза, голубые и зеленые, распространены только в регионе вокруг Балтийского моря в Северной Европе. Почти у всех остальных на планете глаза карие, и это веская причина предположить, что карие глаза до появления такого распределения были у всех или почти у всех. Но тогда возникает вопрос: почему светлые глаза распределены так странно?[1 - Спасибо Мэтту Ридли за наводку. См. Kayser et al. 2008.]
Чтобы это понять, надо сначала подумать о том, как культура за последние десять тысяч лет повлияла на гены, отвечающие за цвет кожи. В наши дни накоплено достаточно данных, показывающих, что тон цвета кожи у разных популяций на планете, от темного до светлого, – это генетическая адаптация к тому, насколько часто человек подвергается воздействию ультрафиолетового излучения, как длинноволнового, так и коротковолнового, и насколько это излучение интенсивно. Ближе к экватору, где круглый год солнечно, естественный отбор благоприятствует темной коже, что и видно у популяций, живущих у экватора в Африке, Новой Гвинее и Австралии. Это потому, что ультрафиолетовое излучение, как длинноволновое, так и коротковолновое, если его не блокирует меланин, разрушает фолиевую кислоту в нашей коже. Фолиевая кислота необходима во время беременности, ее недостаток приводит к тяжелым врожденным порокам вроде spina bifida. Именно поэтому врачи настоятельно рекомендуют беременным принимать фолиевую кислоту. Мужчинам фолиевая кислота нужна для выработки спермы. Чтобы предотвратить потерю фолиевой кислоты, необходимой для деторождения, надо добавить в эпидермис защитный меланин, а побочным эффектом этого и становится темная кожа[2 - Jablonski, Chaplin 2000, 2010.].
Угроза разрушения фолиевой кислоты из?за сильного ультрафиолетового излучения с удалением от экватора слабеет. Но тут возникает новая проблема, поскольку у людей с темной кожей повышен риск авитаминоза D. Наш организм использует ультрафиолетовое излучение для синтеза витамина D. На высоких широтах защитный меланин в темной коже блокирует слишком много ультрафиолета и тем самым препятствует синтезу витамина D. Этот витамин важен для нормальной работы мозга, сердца, поджелудочной железы и иммунной системы. Если в рационе человека мало других надежных источников этого витамина, то, живя в высоких широтах с темной кожей, он рискует заполучить широчайший диапазон болезней, главная из которых – рахит. Этот ужасный недуг особенно опасен для детей и вызывает мышечную слабость, деформацию костей и скелета в целом, переломы и мышечные спазмы. Поэтому при жизни в высоких широтах естественный отбор благоприятствует генам, которые отвечают за более светлую кожу. А поскольку мы – культурный вид, неудивительно, что многие популяции охотников-собирателей, живущие в высоких широтах (выше широты 50° – 55°), например инуиты, в ходе культурной эволюции выработали адаптивный рацион, основу которого составляет рыба и морские животные, поэтому естественный отбор на снижение уровня меланина в их коже был слабее, чем в популяциях, где недоставало таких ресурсов. Если бы эти ресурсы исчезли из рациона северных популяций, отбор в пользу светлой кожи резко усилился бы.
Среди всех регионов земного шара выше 50° – 55°, куда входит, например, основная часть территории Канады, уникальной способностью поддерживать раннее земледелие обладала лишь область вокруг Балтийского моря. Начиная с шести тысяч лет назад культурный пакет из злаковых растений и сельскохозяйственного ноу-хау постепенно распространился с юга и был адаптирован к балтийской экологии. В дальнейшем местные жители стали зависеть в основном от продуктов сельского хозяйства и утратили доступ к рыбе и другим источникам пищи, богатой витамином D, обильные запасы которой издавна были в распоряжении местных охотников-собирателей. Как следствие такого сочетания жизни в высоких широтах и недостатка витамина D, естественный отбор стал активно поддерживать гены, обеспечивавшие очень светлую кожу, чтобы добиться максимального синтеза витамина D при помощи ультрафиолетового излучения.
Естественный отбор среди балтийских народов, питавшихся злаками, мог воздействовать на целый ряд разных генов, чтобы обеспечить очень светлую кожу, поскольку к снижению меланина в нашей коже ведет много генетических путей. Один из таких генов называется HERC2 и находится в пятнадцатой хромосоме. Ген HERC2 ингибирует – то есть подавляет – выработку белка соседним геном под названием ОСА2. Подавление выработки этого белка, осуществляющееся через длинную сложную цепочку биохимических реакций, приводит к снижению меланина в коже человека. Однако, в отличие от других генов, влияющих на другие места этой цепочки, ген HERC2 обычно способствует еще и светлому цвету глаз, поскольку снижает количество меланина в радужной оболочке. То есть голубые и зеленые глаза – это побочный эффект естественного отбора, благоприятствующего светлой коже у популяций, живущих в высоких широтах и питающихся злаками. Если бы культурная эволюция не породила земледелие, а точнее, приемы и технологии, подходящие для высоких широт, у людей не было бы ни зеленых, ни голубых глаз[3 - Eiberg et al. 2008, Sturm et al. 2008, Kayser et al. 2008. Генетический вариант голубых или зеленых глаз мог стать предпочтительным для естественного отбора или прямо, или косвенно через половой отбор. Если человек предпочитает брачного партнера с голубыми или зелеными глазами, это повышает для него вероятность родить детей, лучше способных синтезировать витамин D при помощи солнечного света. Такие предпочтения могли развиться либо генетически, либо культурно, либо обоими способами сразу.]. А значит, по всей вероятности, этот генетический вариант начал распространяться только в последние шесть тысяч лет, после того как в Балтийский регион пришло земледелие.
Суть этого примера в следующем: культурная эволюция формирует нашу среду обитания, а следовательно, способна направлять генетическую эволюцию. В случае недавней культурно-генетической коэволюции, в ходе которой релевантные гены не настолько распространились, чтобы заместить все или большинство конкурирующих генетических вариантов, мы можем выделить причины и следствия и иногда даже указать на конкретные гены, поддержанные отбором. Это важно, поскольку некоторые исследователи утверждали, что культура никогда не бывает ни достаточно сильной, ни достаточно долговечной, чтобы влиять на генетическую эволюцию. Однако в последнее время новые математические модели и накопившиеся данные о геноме человека дают ясный, пусть и предварительный ответ. Культура не просто довела некоторые гены до высокой частоты в некоторых популяциях в последние десять тысяч лет, но, в сущности, иногда давление отбора, обусловленное культурной эволюцией, сильнее любого природного. Случается, что культура катализирует и направляет ускоренную генетическую эволюцию.
Скажу без обиняков: эта книга – о том, как культура руководила генетической эволюцией во времена становления нашего вида. Она о человеческой природе, а не о генетических различиях между современными популяциями нашего вида. Однако я буду опираться на то, что культурно-генетическая эволюция продолжается и сейчас и многие культурно-генетические взаимодействия у нашего вида идут полным ходом, чтобы проиллюстрировать, как мощно культура влияет на геном. В остальных главах я лишь иногда смогу связать конкретные гены с рассматриваемыми культурно-генетическими коэволюционными процессами. На то есть несколько причин. Во-первых, многие коэволюционные процессы, на которых я останавливаюсь, “завершены”, то есть признаки, подвергшиеся отбору, у нашего вида не варьируют. Это означает, что мы не можем задействовать ни наследственную изменчивость популяций, ни наши сведения о движении популяций по планете, чтобы делать выводы о причинах распространения тех или иных генетических вариантов. Во-вторых, многие человеческие признаки определяются многими генами, расположенными в разных местах наших хромосом. Это сильно затрудняет выделение конкретных генетических вариантов, поскольку воздействие каждого из них по отдельности ничтожно мало. Наконец, подобные исследования только начались, поэтому, хотя общие направления уже ясны, впереди у нас гораздо больше работы.
Рассмотрим еще один пример.

Рисовое вино и ADH1B
В организме млекопитающих алкоголь из гниющих плодов и других источников расщепляют ферменты, за выработку которых отвечают гены алкогольдегидрогеназы (АДГ), после чего он перерабатывается в энергию и метаболиты в печени. Однако, если темп поступления алкоголя (этилового спирта) в печень слишком высок, алкоголь “хлещет через край”, попадает в сердце, а затем распространяется по всему организму. Наступает интоксикация. Большинство приматов не очень хорошо умеют перерабатывать алкоголь. Однако около десяти миллионов лет назад, когда наш предок, общий с гориллами, спустился с деревьев и начал проводить больше времени на земле, забродившие плоды, вероятно, стали более важным источником пищи, поэтому наши предки-обезьяны в ходе эволюции повысили толерантность к потреблению алкоголя[4 - Carrigan et al. 2014.]. Эта древняя адаптация, по всей видимости, задала условия для культурно-генетической коэволюции в самое недавнее время, поскольку многие эволюционные изменения генов, отвечающих за переработку алкоголя, у людей произошли уже после возникновения земледелия.
Рассмотрим только одно из этих генетических изменений. В период от семи до десяти тысяч лет назад один из генов АДГ четвертой хромосомы (ADH1B) чуть?чуть изменился и начал кодировать аминокислоту гистидин вместо аргинина. Данные свидетельствуют, что эта новая версия гена ADH1B метаболизирует алкоголь в печени значительно эффективнее. Но еще важнее, пожалуй, что быстрое расщепление алкоголя дает высокий уровень ацетальдегида, который вызывает дурноту, частое сердцебиение, тошноту, слабость, жар и покраснение кожи. Эти неприятные ощущения повышают устойчивость к алкоголизму – примерно такое же действие оказывают лекарства, применяемые при лечении алкоголизма. Оценки разнятся, но обладание вариантом ADH1B, подавляющим тягу к выпивке, снижает вероятность алкогольной зависимости в несколько раз – от двух до девяти, – а вероятность того, что человек будет склонен злоупотреблять алкоголем в средней или тяжелой степени, примерно в пять раз. То есть более быстрое и полное расщепление алкоголя, которое дает этот генетический вариант, одновременно предохраняет организм от запоев и усугубляет похмелье[5 - Tolstrup et al. 2008, Edenberg et al. 2006, Danenberg, Edenberg 2005, Edenberg 2000, Gizer et al. 2011, Meyers et al. 2013 и Luczak, Glatt, Wall 2006. Относительно датировки см. Peng et al. 2010, однако более поздние даты см. у Li et al. 2011.]. Вы когда?нибудь видели, чтобы человек покраснел, выпив относительно мало? Кто это был?
Данные по гену ADH1B были собраны во всем мире. Оказалось, что вариант этого гена, препятствующий пьянству, распределен вовсе не случайно. Рассмотрим илл. 6.1. Самая горячая точка – юго-восток Китая, вторая, несколько слабее, – на Ближнем Востоке. В Юго-Восточном Китае частотность гена, препятствующего пьянству, доходит до 99 %, а в некоторых популяциях находится в пределах 70 % – 90 %. На Ближнем Востоке частотность держится скорее в пределах 30 % – 40 %[6 - Borinskaya et al. 2009 и Peng et al. 2010.].
Бин Су с коллегами сопоставили эти находки с археологическими данными о происхождении культивации риса в Восточной Азии – о переходе от охоты и собирательства к сельскому хозяйству. Чем раньше в том или ином регионе начали культивировать рис, тем чаще у современного населения этого региона встречается вариант гена ADH1B, препятствующий пьянству. Знание, когда именно в различных областях начали выращивать рис, позволило ученым объяснить 50 % изменчивости по частоте этого гена в азиатских популяциях, что поразительно много, учитывая неточность археологических датировок и все прочие факторы, влиявшие на эти популяции в течение тысячелетий[7 - Peng et al. 2010.].


Илл. 6.1. Распределение варианта гена ADH1B на планете

Все это прекрасно, но какова связь между земледелием и алкоголем? Вообще говоря, земледелие и изготовление ферментированных напитков идут рука об руку. Большинство охотников-собирателей не имеют ни средств, ни технологий, ни ресурсов (например, запасов злаков), чтобы изготавливать пиво, вино или крепкие спиртные напитки. А земледельческие популяции обычно этим занимаются, даже совсем маленькие, полукочевые, практикующие подсечное земледелие.
В Китае первые алкогольные напитки появились одновременно с зарождением рисоводства по берегам Хуанхэ. Около девяти тысяч лет назад в древней земледельческой деревне Цзяху, по данным химических анализов, кто?то запас тринадцать глиняных кувшинов с ферментированным напитком на основе риса, в который, вероятно, входили также мед и фрукты[8 - McGovern et al. 2004.]. Похоже, как только люди научились культивировать рис, они быстро поняли, как делать рисовое вино. На основании других исторических эпизодов можно заключить, что это, вероятно, создало некоторые проблемы с алкоголем среди рисоводов, что и способствовало закреплению вариантов АДГ, которые лишали пьянство привлекательности. Без культурной эволюции сначала рисоводства, а затем рисового вина, вероятно, не было бы и никакого варианта ADH1B, препятствующего пьянству.

Почему некоторые взрослые люди могут пить молоко
Как и у большинства млекопитающих, молоко не приносит никакой питательной пользы 68 % взрослых на планете. Если вы пьете молоко, вы в меньшинстве. Разумеется, о ком бы ни шла речь, о людях или других млекопитающих, все здоровые малыши рождаются вооруженными ферментом лактазой, который позволяет им расщеплять лактозу – молочный сахар – в тонком кишечнике и таким образом получать из молока богатейший запас питательных веществ. Молоко – настоящая сокровищница: в нем есть и кальций, и витамины, и жир, и белки, и углеводы, и не в последнюю очередь вода. У большинства из нас выработка лактазы сходит на нет после того, как нас отлучают от груди. К пяти годам большинство из нас уже не может расщеплять молочный сахар лактозу. Хуже того, молоко часто, хотя и не всегда, вызывает диарею, рези в животе, газы, тошноту и даже рвоту. Так проявляется непереносимость лактозы. В популяциях, не имеющих доступа к медицинской помощи, такая диарея может стать смертельной[9 - Молоко некоторых морских млекопитающих почти или совсем не содержит лактозы (Lomer, Parkes, Sanderson 2008). Оценки переносимости лактозы в мире колеблются от 30 % до 40 % (Gerbault et al. 2013, Lomer, Parkes, Sanderson 2008, Bloom, Sherman 2005). Моя оценка в 68 % в основном тексте взята из Gerbault et al. 2013. Обзор и контекст см. у O’Brien, Laland 2012. Наличие симптомов непереносимости лактозы, по?видимому, зависит от особенностей микробиоты толстого кишечника. Например, сомалийские кочевники обладают кишечной флорой, позволяющей им пить молоко, чтобы получать воду и кальций, и при этом у них нет переносимости лактозы, то есть они не получают из молока большую часть калорий.]. Однако в отдельных популяциях, разбросанных по всему миру, в том числе в группах, живущих в Европе, Африке и на Ближнем Востоке, люди могут переваривать молоко и в зрелые годы. Это называется сохранение продукции лактазы и позволяет старшим детям, подросткам и взрослым получать из молока весь комплекс питательных веществ. На илл. 6.2 показано распределение сохранения продукции лактазы в мире. Среди аборигенов Британских островов и Скандинавии сохраняют продукцию лактазы более 90 %, а в Восточной и Южной Европе таких людей от 62 % до 86 %. В Индии их 63 % на севере, но всего 23 % на юге. В Африке картина поразительно пестрая. В некоторых группах сохранение продукции лактазы встречается очень часто, а у их соседей – почти нет. В одном лишь Судане доля таких людей колеблется примерно от 20 % до 90 % в зависимости от этнической группы. В Восточной Азии сохранение продукции лактазы встречается редко, а иногда и вовсе отсутствует.


Илл. 6.2. Распределение сохранения продукции лактазы. Тон заливки отражает процент взрослых жителей региона, способных переваривать молоко

Сохранение продукции лактазы – признак, находящийся под непосредственным генетическим контролем, и его обеспечивают гены, препятствующие типичному для млекопитающих прекращению выработки лактазы при выходе из младенческого возраста. На распределение этих регуляторных генов влияют самые разные факторы, однако существуют два пакета, возникших в ходе культурной эволюции, которые направляли этот эпизод генетической эволюции. Во-первых, люди начали одомашнивать животных вроде коров, овец, верблюдов, лошадей и коз, которые потенциально могут давать молоко для взрослых, лишь двенадцать тысяч лет назад. Поэтому некоторые популяции освоили культурные практики, позволяющие им держать животных и доить их. Такие животные, помимо всего прочего, дают мясо и шкуры. Первоначально лишнее молоко годилось только для очень маленьких детей и младенцев. Однако его наличие, вероятно, породило давление отбора на расширение способности переваривать молоко на детей постарше и далее. Главными элементами культурного пакета, обеспечивающего отбор таких генов, стало животноводство и доение скота.
Важно, что в этих популяциях должно было сохраняться животноводство и практика доить скот, однако при этом они должны были не развить в ходе культурной эволюции и ни у кого не перенять приемы превращения молока в сыр, йогурт и кумыс. Кумыс – это ферментированный напиток из кобыльего молока. Цельное свежее коровье молоко содержит 4,6 % лактозы по весу, сыр чеддер – 0,1 %, цацики – 0,3 % (цацики – традиционное ближневосточное блюдо из йогурта с зеленью). Некоторые изысканные сыры, например гауда и бри, содержат лишь следы лактозы.
Таким образом, изготовление сыра и йогурта – это, по крайней мере отчасти, культурные адаптации для снижения доли лактозы в рационе: они открывают каждому доступ к содержащимся в молоке питательным веществам, которые иначе были бы недоступны. Если популяция развивала этот корпус технического ноу-хау слишком рано, слабело давление отбора на гены, призванные выполнять ту же работу. Таким образом, чтобы понять, почему кто?то сохраняет продукцию лактазы, а кто?то нет, нужно учитывать, что культурная эволюция в одних случаях подгоняет генетическую, а в других тормозит ее.
Разумеется, существует много других факторов, влияющих на то, как и когда люди занимаются животноводством, а следовательно, на силу отбора генов, которые сохраняют продукцию лактазы. Как и в случае голубых глаз, особенно мощный отбор на переносимость лактозы, по?видимому, возник в регионе Северной Европы, подходящем для сельского хозяйства, но с ограниченным количеством ультрафиолетового излучения: местным жителям были необходимы кальций, белки и небольшие количества витамина D, содержащиеся в молоке. Кальций может препятствовать расщеплению витамина D в печени. А там, где холодно, свежее молоко хранится дольше, и его не обязательно сразу превращать в сыр.
В других местах, в том числе в засушливых пустынях Ближнего Востока и Африки, давление отбора в пользу переносимости лактозы могло усилиться из?за содержащейся в молоке воды. Скотоводы, имевшие возможность пить верблюжье молоко, например, могли получить преимущество при путешествиях через засушливые районы и чаще выживать при засухах. В некоторых африканских регионах, где скотоводство иначе было бы редким или невозможным из?за зноя и болезней скота, некоторые общества выработали культурные адаптации, предполагающие кочевой образ жизни вместе со стадом, чтобы избегать жары и не встречаться с другими стадами, тем самым предотвращая передачу патогенов. Эти популяции живут в регионах, где очень многое препятствует скотоводческому образу жизни, однако и они переносят лактозу, вероятно, благодаря скотоводческим пакетам, приспособленным к местным условиям[10 - Ingram, Mulcare et al. 2009, O’Brien, Laland 2012, Bloom, Sherman 2005, Gerbault et al. 2009, 2011, 2013 и Leonardi et al. 2012. Работы последних лет опираются на более ранние и важные труды (Simoons 1970, Aoki 1986, Durham 1991).].
В данном случае особенно интересно то, что естественный отбор нашел несколько способов сохранить продукцию лактазы в разных популяциях. Судя по всему, когда животноводство стало основой экономики кое?где в Евразии и Африке, естественный отбор независимо нашел пять разных генетических вариантов, предотвращающих прекращение выработки лактазы. В Европе произошло изменение во второй хромосоме чуть выше гена, кодирующего белок лактазу (LCT). Вместо основания ДНК цитозина там появился тимин. Вероятно, эта замена намертво заклинила механизм, обеспечивающий стандартное для млекопитающих отключение выработки лактазы после отлучения от груди. В других местах – в Африке и на Ближнем Востоке – ДНК менялась иначе, хотя все замены находятся в пределах от тринадцати до пятнадцати тысяч оснований от LCT[11 - Gerbault et al. 2011, 2013, Leonardi et al. 2012, Itan et al. 2010, Ingram, Raga et al. 2009 и Ingram, Mulcare et al. 2009. Исследования ДНК мезолитических европейских охотников-собирателей и земледельцев раннего неолита показывают, что у этих популяций гены сохранения продукции лактазы встречаются крайне редко (Gerbault et al. 2013), а это ясно показывает, что распространение генов сохранения продукции лактазы запустила культурная эволюция. До появления этих данных можно было возразить, что культурные практики (скотоводство, доение) могли распространяться именно в тех популяциях, где этот ген уже встречался с высокой частотой.].
Датировка распространения этих генов показывает, что один из африканских вариантов, вероятно, самый древний, а европейские варианты возникли позднее, в период 10 250–7450 лет назад. Вариант, особенно распространенный на Аравийском полуострове, вероятно, самый молодой, ему от двух до пяти тысяч лет. Такая датировка предполагает, что давление отбора, благоприятствовавшее этому варианту, было вызвано одомашниванием одногорбого верблюда. Примечательна скорость этой генетической эволюции, направляемой культурой. Отбор распространил гены переносимости лактозы на 32 % населения Земли меньше чем за десять тысяч лет. Это очень быстро по сравнению с темпами, наблюдаемыми обычно в дикой природе и даже в геноме человека.
Прежде чем двигаться дальше, стоит отметить, как опасно не признавать, что такие культурно-генетические коэволюционные процессы происходили раньше и происходят сейчас. Вред пропаганды питья молока среди тех, у кого нет переносимости лактозы, американские ученые начали осознавать лишь в 1965 году. До этого американцы считали, что, раз коровье молоко полезно “нашим детям” (европейского происхождения), значит, оно полезно всем детям без исключения. В 1946 году Национальная программа школьного питания потребовала, чтобы свежее молоко входило в каждый школьный обед, спонсируемый программой. Несмотря на растущий корпус научной литературы, правительство продолжало пропагандировать молоко для всех вплоть до 1990-х годов. И даже в 1998 году тогдашний министр здравоохранения и социального обеспечения появлялся в знаменитых рекламных роликах Got Milk? – “А молоко есть?”. Множество звезд спорта и эстрады, на протяжении десятилетий щеголявших в этих роликах белыми усиками от молока, скорее всего, в реальности не могли переварить напиток, который всем рекомендовали[12 - Первые результаты медицинских исследований на эту тему восходят к журнальной статье в The Lancet в 1965 году (Cuatreca, Lockwood, Caldwell 1965), где отмечалась разница в способности переваривать молоко между американцами африканского и европейского происхождения. Любопытно, что поведенческие различия в питье молока между людьми азиатского, африканского и европейского происхождения исследователи отмечали еще в 1931 году. Эти различия было принято объяснять разницей в образовании или доходе (Paige, Bayless, Graham 1972). Правительство США не знало причин такой разницы в поведении и поэтому десятилетиями пропагандировало пользу молока для всех. Материал по Got Milk? можно найти у Wiley 2004. Мораль здесь не в том, что доход и уровень образования не играют никакой роли (играют, и очень важную), а в том, что должностным лицам нужны надежные данные науки о поведении.].

Культурно-генетические революции
Описанные случаи генетической эволюции под воздействием культуры – три лучше всего задокументированных примера, оказавшихся в нашем распоряжении, однако есть все причины полагать, что это лишь верхушка айсберга. Эволюционный биолог Кевин Лаланд и его коллеги уже нащупали свыше ста генов, которые, судя по анализу генома, скорее всего, подверглись отбору и имеют культурное происхождение – по крайней мере, такая версия правдоподобна. Эти гены влияют на широчайший диапазон признаков, от сухой ушной серы и невосприимчивости к малярии до особенностей развития скелета и переваривания растительных ядов[13 - Laland, Odling-Smee, Myles 2010, Richerson, Boyd, Henrich 2010 и Fisher, Ridley 2013.]. Для нас важно, что все эти случаи иллюстрируют следующие тезисы.

1. Культура может оказывать мощное воздействие на гены, направляя генетическую эволюцию. Генетически-культурные пакеты возникают и распространяются очень быстро, как было с питьем молока, голубыми глазами и отвращением к пьянству.
2. В сущности, давление отбора, создаваемое культурой, – едва ли не самое мощное в природе, и сильные генетические изменения происходят за десятки тысяч лет. Культурно-генетическая эволюция может идти поразительно быстро.
3. Мы можем указать на конкретные гены в конкретных хромосомах, а иногда даже на то, какое именно основание изменилось. Гены, когда?то гипотетические, теперь выявлены точно.
4. Когда культурная эволюция создает давление отбора, естественный отбор часто находит несколько разных генетических вариантов, чтобы решить соответствующую задачу, и благоприятствует им.
5. Однако иногда культурная эволюция отнимает силу у естественного отбора, как мы видели на примере популяций, быстро разработавших технологию изготовления сыра и йогурта.
У вышеприведенных примеров есть одна особенность: все они вызваны появлением того или иного источника пищи в результате возникновения земледелия и одомашнивания животных. Вдруг эта крупная революция в человеческой истории – уникальное событие и нам нельзя делать на ее основе никаких общих выводов? С моей точки зрения, все наоборот: так уж вышло, что сельскохозяйственная революция произошла в удачный для изучения период, поэтому нам проще распознать ее причинно-следственное воздействие на наш геном. Со времен промышленной революции прошло слишком мало времени, а остальные революции, предшествовавшие производству пищи, гораздо древнее, поэтому их труднее изучать. Тем не менее есть все причины полагать, что эти революции имели место – революция огня и кулинарии, революция метательного оружия, революция речи и языка и многие другие. И, как вы убедитесь в следующих главах, революции, вызванные технологическими нововведениями, вероятно, подкреплялись революциями в социальной организации и институтах. Сельскохозяйственная революция просто попала в хронологическую зону наилучшего восприятия для современной науки.
В качестве иллюстрации рассмотрим ген AMY1. У шимпанзе две копии этого гена, а у людей их в среднем шесть. Этот ген кодирует белок амилазу, который содержится в слюне и участвует в расщеплении крахмала. Дополнительные копии означают, что слюна человека содержит в среднем в шесть – восемь раз больше амилазы, чем слюна шимпанзе. При прочих равных условиях это означает, что мы перевариваем крахмал лучше, чем шимпанзе. Поэтому, победив шимпанзе в марафоне, вызовите его на состязания по перевариванию картошки.
Однако у представителей разных человеческих популяций разное число копий AMY1. Популяции, в чей рацион давно входит много крахмалистой пищи, имеют в среднем 6,5–7 копий. Племя хадза, африканские охотники-собиратели, обитающие в лесных участках саванны и питающиеся крахмалистыми кореньями и клубнями, обладает самым большим числом копий этого гена – в среднем почти 7, а у некоторых хадза их целых 15. Не очень далеко отстают от них американцы европейского происхождения и японцы – у них 6,8 и 6,6 копий соответственно. Напротив, у популяций, которые давно придерживаются рациона с низким содержанием крахмала, копий всего около 5,5. В их число входят другие африканские охотники-собиратели, живущие в тропических лесах бассейна Конго, и скотоводы из Африки и Центральной Азии, которые питаются в основном сочетанием мяса, крови, рыбы, плодов, насекомых, семян и меда[14 - Perry et al. 2007.].
Эти различия, скорее всего, часть длительной и запутанной эволюционной истории, и зародились они, когда наши предки стали всерьез полагаться на подземные части растений – корни и клубни; это случилось более миллиона лет назад. Однако в дальнейшем на степень зависимости популяций от крахмала влияло сочетание экологии и культурной эволюции, в том числе приемы, предпочтения, технологии и ноу-хау разных популяций. Как мы убедились на приведенных примерах, даже если группы живут относительно близко, в похожих экологических условиях, у них может быть разное количество генов AMY1, потому что они работают с разными экономическими пакетами.
Кроме того, есть указания, что на наш геном воздействуют и культурно предписанные формы социальной организации. Это важно, поскольку некоторые исследователи утверждали, что формы социальной организации, созданные культурной эволюцией, слишком слабы и нестабильны, чтобы влиять на наши гены. Один из значимых аспектов социальной организации человечества – это так называемое брачное поселение, как говорят антропологи. Во многих человеческих обществах, особенно до последнего времени, местные нормы требовали, чтобы молодожены отправлялись жить либо к семье мужа, либо к семье жены. Первый вариант называется патрилокальный брак, второй – матрилокальный. Хироки Оота и его коллеги работали в трех патрилокальных и трех матрилокальных земледельческих популяциях в Северном Таиланде и изучили вариации в митохондриальной ДНК и Y-хромосоме местных жителей. Митохондриальную ДНК и сыновья, и дочери получают от матери, и только от нее. Сыновья получают Y-хромосому от отца, а у дочерей ее просто нет. Если социальная организация настолько стабильна, что влияет на геном, в патрилокальных сообществах должно быть относительно мало вариаций в Y-хромосоме по сравнению с митохондриальной ДНК, поскольку сыновья всегда остаются с отцами. Подобным же образом, поскольку дочери остаются с матерями, матрилокальные сообщества должны проявлять противоположную закономерность: мало вариаций в митохондриальной ДНК и больше – в Y-хромосоме. Именно это и обнаружила рабочая группа Ооты, показав, что возникшие в ходе культурной эволюции социальные нормы формируют геном[15 - Oota et al. 2001.].
В целом культурная эволюция способна оказывать – и оказывала – мощное влияние на человеческий геном в самых разных важных аспектах. Как мы узнали из главы 5, генетически-культурное эволюционное взаимодействие уходит корнями в глубь истории нашего вида, когда культурно передаваемые сведения об огне, емкостях для воды, чтении следов и метательном оружии оказались в числе главных направлений отбора, способствовавшего определенным особенностям нашей анатомии и физиологии. А теперь я покажу, как культура создала давление отбора на гены, влияющие на нашу психологию и социальность. В главе 7 мы сделаем еще один шаг к пониманию того, как тонко и хитроумно культурная эволюция создает адаптации, когда сами носители культуры об этом и не подозревают.

Генетика и расы
Прежде чем двинуться дальше, стоит остановиться на вопросе генетики и рас. Антропологи давно утверждают, что раса – понятие не биологическое. Мы имеем в виду, что расовые категории, которые исторически создали европейцы – расы европеоидов, негроидов и монголоидов, – ничего не говорят о генетике и не содержат практически никакой полезной генетической информации, помимо некоторых сведений о паттернах миграции древних народов[16 - Cavalli-Sforza, Feldman 2003 и Brown, Armelagos 2001.]. Подробное исследование генома, в том числе труды, о которых здесь уже говорилось, это лишь подтверждает. Как мы видели, на гены цвета кожи сильно влияет сочетание ультрафиолета и рациона, поскольку от них зависят витамин D и фолиевая кислота. А значит, народы Новой Гвинеи и Африки одинаково темнокожие, хотя находятся на противоположных ветвях генеалогического древа нашего вида. А очень светлокожие европейцы появились в ходе эволюции недавно, в основном в результате земледелия в высоких широтах. Другие гены распределяются совсем иначе по понятным причинам. Например, мы убедились, что гены переносимости лактозы распространены среди коренного населения Британии и в некоторых группах африканцев, в умеренном количестве присутствуют у жителей Восточной Европы и Ближнего Востока, а среди остальных африканских групп и многих азиатских популяций встречаются крайне редко. Подобным образом гены амилазы больше распространены у японцев, американцев европейского происхождения и танзанийских охотников-собирателей, но реже встречаются у охотников-собирателей Конго и скотоводов как в Танзании, так и в Центральной Азии. Что говорит нам расовая теория об этих генетических различиях?
Ничего. Традиционные расовые категории ровным счетом ничего не сообщают нам об этих важных вариациях. Более того, процессы, которые я описал, делают классические расовые категории еще менее информативными, поскольку идут разнообразно и несогласованно в пределах одной расы, отчего локальные группы становятся меньше похожими друг на друга (например, африканцы, переносящие и не переносящие лактозу), а расы с разных континентов – более похожими (например, гены амилазы у японцев и американцев). Современные данные указывают, что естественный отбор действует по?разному в масштабах гораздо меньше расы и одновременно на разных континентах.
Более того, из иллюстраций 6.1 и 6.2 ясно, что даже применение категорий, как расовых, так и любых других, часто искажает картину. Генетическое распределение на этих картах имеет вид континуума, и о четких границах лучше забыть. В целом традиционные расовые категории охватывают всего около 7 % общей наследственной изменчивости у нашего вида, что показывает, что расы – это отнюдь не подвиды, как у шимпанзе[17 - Дидактическое изложение этого вопроса см. у Boyd, Silk 2012.]. Учитывая наше глобальное распространение и разнообразие среды обитания, генетическая изменчивость нашего вида, можно сказать, не так уж и велика. Разумеется, это неудивительно, если вспомнить, что культурная эволюция не только подталкивает генетическую, но может и препятствовать генетическим изменениям, если слишком быстро генерирует культурные адаптации, о которых пойдет речь в главе 7[18 - Недавно журналист Николас Уэйд (Wade 2014 – Уэйд 2021) решил доказать, что между континентальными расами в самом деле есть важные наследственные различия по поведенческим признакам. Уэйд сочетает три линии доказательств: (1) анализ генетической изменчивости в масштабах планеты, (2) конкретные случаи, когда естественный отбор благоприятствовал адаптивным для данного места или региона признакам, о чем и говорится в этой главе, и (3) фенотипические различия в поведении, психологии и биологии (IQ, агрессия и пр.). Первая линия его аргументации основана на недавних исследованиях глобальных выборок с целью найти генетические обоснования для выделения классических континентальных рас. И в самом деле, оказалось, что между жителями разных континентов есть генетические различия, но, как я объясню в дальнейшем, из этого не следует, что в дифференциации этих континентальных популяций участвует естественный отбор. Затем Уэйд указывает на локальные случаи, когда естественный отбор можно в той или иной степени выделить как причину конкретных генетических изменений. Тем самым Уэйд подводит читателя к мысли, что если эти локальные или региональные генетические изменения вызвал естественный отбор, значит, он же, вероятно, отвечает за наследственную изменчивость на континентальном уровне. Далее, утверждает Уэйд, если естественный отбор объясняет изменчивость в пределах континентов, он же, вероятно, объясняет и характерную психологическую, поведенческую и биологическую изменчивость, наблюдаемую на межконтинентальном уровне.Оба раза, когда Уэйд переходит с одной линии аргументации на другую, его рассуждения полны логических погрешностей. Чтобы понять, в чем сложности с первым переходом, нам нужно помнить, что наследственные различия между разными континентальными популяциями берут свое начало от расселения людей из Африки, которое произошло сравнительно недавно. Эти миграции привели к эволюционному генетическому дрейфу и эффектам основателя, когда малые выборки (группы) из значительно более крупных популяций отправились в путь, чтобы стать основателями популяций на новых континентах. Такие миграции создали наследственную изменчивость, но это не функциональная изменчивость, вызванная естественным отбором. Для изучения древних миграций особенно полезна именно такая, нейтральная наследственная изменчивость, не подверженная естественному отбору. В ДНК часто происходят мутации, которые не влияют на функционирование организма либо потому, что конкретная последовательность нуклеотидов нефункциональна, либо потому, что основания ДНК могут меняться, не меняя структуры кодируемого белка. Таким образом, после древних миграций следует ожидать появления генетических различий на уровне континентов, но это не означает, что там будут сколько?нибудь важные функциональные наследственные различия. Более того, поскольку не было выявлено каких?либо требований естественного отбора, специфичных для целых континентов, то нет и оснований полагать, что эти различия вызваны естественным отбором. А когда Уэйд приводит локальные или региональные примеры влияния естественного отбора на конкретные гены, он не понимает, что на самом деле это доводы против его идеи континентальных рас. Как я объяснил в основном тексте, эти локальные эволюционные процессы нередко ведут к уменьшению генетической однородности континентальных рас, повышая при этом схожесть между разными континентальными популяциями. Таким образом, естественный отбор часто уменьшает генетические различия между популяциями, удаленными друг от друга.Наконец, когда Уэйд делает выводы относительно генетики на основании поведения и психологии, он путает гены с биологией, что выдает недостаточное понимание современной теории культурной эволюции. Он не учитывает культуру как альтернативное объяснение изменчивости поведения, психологии и биологии на уровне континентов, не принимая в расчет наших нынешних познаний о человеческом обучении, развитии, мотивации и культурной нейробиологии. В частности, Уэйд между делом указывает, что после американского вторжения в 2003 году иракцы не переняли тотчас же американские политические институты, и считает это аргументом против культуры как объяснения. Очевидно, утверждает Уэйд, если бы дело было в культуре, иракцы сразу же внедрили бы у себя американскую систему, а значит, дело в их племенных генах. Когда я в следующих главах подробно изложу теорию культурной эволюции, основанную на эволюционной биологии, нейрофизиологии, психологии и антропологии, вы убедитесь, насколько ошибочна такая логика. Культура, социальные нормы и институты влияют на наш мозг, биологию и гормоны, а также на восприятие, мотивы и суждения. Мы не способны свободно выбирать свое культурное восприятие и мотивации точно так же, как не в состоянии сразу заговорить на новом языке.].
По веским историческим причинам научные и эволюционные исследования наследственной изменчивости людей, особенно когда речь идет о генетических различиях между популяциями, для многих вопрос чувствительный. В прошлом веке псевдонаучные попытки формализовать народные представления о расе применялись для обоснования насилия, притеснений и даже геноцида. Однако две стремительно развивающиеся области исследований должны (несколько) развеять опасения по поводу возвращения псевдонаучного расизма. Во-первых, новые данные о генетической изменчивости у человека, полученные при изучении конкретных генов, не оставляют камня на камне от устарелых расовых теорий, как показывают вышеприведенные примеры. Лучшее противоядие от псевдонауки – настоящая наука. Во-вторых, психологически ориентированные исследователи все лучше понимают, почему люди так склонны объединять себе подобных в группы, навешивать на них ярлыки и приписывать им стереотипы и как они это делают. Как вы узнаете из главы 11, расовые и этнические категории возникают, когда культурная эволюция задействует универсальную племенную психологию человека, чтобы придать определенные черты социальному миру. Хотя эти категории обычно не основаны на существенных генетических различиях, они усваиваются бессознательно и могут влиять на восприятие, машинальные интуитивные решения и быстрые суждения. Мы все больше понимаем, в чем корень предубеждений и к каким последствиям это приводит для нашего здоровья, образования, экономики, конфликтов и общественной жизни[19 - Kinzler, Dautel 2012, Esteban, Mayoral, Ray 2012a, GilWhite 2001, Moya, Boyd, Henrich 2015, Astuti, Solomon, Carey 2004, Dunham, Baron, Banaji 2008 и Baron, Banaji 2006.]. Нам нужно делать больший упор на научные эволюционные исследования генов, культуры, этнической и расовой принадлежности – больший, а не меньший.
Такие исследования и дальше будут способствовать распространению нового социального конструкта – представления, что все люди на свете, а возможно, и некоторые другие виды от природы наделены неотчуждаемыми правами, которые мы называем правами человека. Что бы мы ни узнали нового о генах, биологии и культуре, ничто не в силах лишить человека этих прав.

Глава 7
О происхождении веры

Маниока (тапиока, кассава), одна из основных сельскохозяйственных культур в мире, – высокопродуктивное растение, дающее крахмалистые клубни, благодаря которому относительно плотным популяциям удалось заселить засушливые тропические регионы. Я питался ей и в Амазонии, и на южнотихоокеанских островах. Она вкусная и сытная. Однако в зависимости от сорта маниоки и от местных экологических условий клубни могут содержать много цианогенных гликозидов, которые при употреблении маниоки в пищу производят ядовитую синильную кислоту. Если есть маниоку в необработанном виде, она способна вызвать как острое, так и хроническое отравление цианидами. Хроническое отравление проявляется лишь постепенно, после многих лет питания маниокой, на вкус совершенно нормальной; оно особенно коварно и приводит к неврологическим расстройствам, нарушениям развития, параличу конечностей, нарушениям работы щитовидной железы (зобу) и подавлению иммунитета. Эти сорта маниоки, так называемые горькие, дают обильные урожаи даже на неплодородной почве и в экологически маргинальной обстановке, отчасти благодаря тому, что синильная кислота защищает их от насекомых и других вредителей[1 - Обзор влияния маниоки и содержащихся в ней цианидов на здоровье см. Nhassico et al. 2008.].
В Северной и Южной Америке, где маниоку впервые начали окультуривать, сообщества, выращивавшие горькие сорта тысячелетиями, часто не выказывают никаких симптомов хронического отравления синильной кислотой. Например, в Колумбийской Амазонии индейцы тукано применяют многоступенчатый и многодневный метод обработки маниоки: клубни скоблят, растирают и, наконец, вымачивают, чтобы разделить клетчатку, крахмал и сок. После разделения сок кипятят и готовят из него напиток, а клетчатку и крахмал оставляют еще на два дня, после чего их можно печь и есть. На илл. 7.1. показан процент содержания цианогенных веществ в соке, клетчатке и крахмале, остающийся после каждого из основных этапов переработки[2 - Dufour 1994, Wilson, Dufour 2002, Jackson, Jackson 1990 и Dufour 1988a, 1988b. Сорта маниоки реагируют на засуху мощным повышением цианогенеза. Горькая маниока дает тукано 70 % калорий.].


Илл. 7.1. Воздействие каждого из основных шагов метода обработки маниоки у тукано. Указан процент от содержания в сыром клубне

Подобные методы переработки необходимы для жизни во многих частях Амазонии, где другие культуры трудно выращивать и они часто оказываются непродуктивными. Однако, несмотря на полезность метода обезвреживания маниоки, его едва ли можно было разработать в одиночку. Рассмотрим положение дел с точки зрения детей и подростков, которые учатся этим методам. Вряд ли они хотя бы раз в жизни видели, как выглядит отравление синильной кислотой, поскольку методы работают. И даже если обработка не дала нужных результатов и в племени были бы распространены случаи зоба (раздутой шеи) или неврологических нарушений, все равно трудно было бы распознать связь между хроническими болезнями и употреблением в пищу маниоки. Большинство годами ели бы маниоку безо всяких видимых последствий. Сорта с низким содержанием синильной кислоты обычно варят, однако для горьких сортов одной варки недостаточно, чтобы предотвратить хроническое отравление. При этом варка убирает или снижает горечь и предотвращает острые симптомы (диарею, рвоту, боли в животе). Поэтому, если человек поступает так, как велит здравый смысл, и просто варит маниоку с высоким содержанием синильной кислоты, сложится впечатление, будто все нормально. А поскольку многоступенчатая обработка маниоки – занятие долгое, трудное и скучное, придерживаться традиции, безусловно, представляется противоречащим интуиции. На обезвреживание маниоки женщины тукано тратят примерно четверть своего дня, так что в краткосрочной перспективе это весьма затратный метод[3 - Dufour 1984, 1985.].
Теперь задумаемся, что будет, если какая?нибудь самоуверенная мать семейства из племени тукано решит исключить из обработки горькой маниоки все этапы, которые представляются ей лишними. Она критически рассмотрит процедуру, которую передали ей поколения предков, и заключит, что цель процедуры – избавиться от горечи. Потом поэкспериментирует с альтернативными процедурами – исключит некоторые этапы, отнимающие особенно много времени и сил. Обнаружит, что более короткий и значительно менее трудоемкий процесс тоже позволяет убрать горечь. Перейдя на такой более легкий протокол, эта женщина освободит себе время на другие занятия вроде заботы о детях. Разумеется, через несколько лет, а может быть, и десятилетий у членов ее семьи появятся симптомы хронического отравления синильной кислотой[4 - Видимо, это и произошло в Демократической Республике Конго (Tylleskar et al. 1991, 1992).].
Таким образом, нежелание этой женщины принять на веру методы, перешедшие к ней от предыдущих поколений, приведет к болезням и безвременной смерти ее родных. Здесь индивидуальное обучение бессмысленно, а интуиция лишь вводит в заблуждение. А все дело в том, что этапы этой процедуры причинно-непрозрачны: человек не может самостоятельно распознать и оценить все их функции, взаимодействие и важность. Причинная непрозрачность многих культурных адаптаций оказала огромное влияние на нашу психологию.
Но постойте. Может быть, я неправ насчет обработки маниоки. Возможно, все?таки не очень сложно разобраться, зачем нужны все этапы обезвреживания маниоки, даже в одиночку. К счастью, история знает прецедент.
В начале XVII века португальцы впервые завезли маниоку из Южной Америки в Западную Африку. Однако они не перевезли ни освященные веками протоколы ее обработки, принятые у туземцев, ни само собой разумеющуюся готовность им следовать. Маниока быстро распространилась по Африке и стала основной культурой для многих поколений, поскольку ее легко сажать и она дает большие урожаи в неплодородных и засушливых регионах. Однако методы ее переработки восстановились с большим трудом и не везде. Даже сейчас, спустя несколько сотен лет, хроническое отравление синильной кислотой остается в Африке большой проблемой. Подробные исследования местных методов приготовления маниоки показывают, что в готовой пище нередко сохраняется высокое содержание цианида, а в крови и моче многих местных жителей обнаруживаются небольшие количества цианида, которые еще не привели к явным симптомам. В некоторых местах маниоку вообще не обрабатывают перед приготовлением, а иногда обработка даже повышает содержание синильной кислоты. Но не все так плохо: в некоторых африканских популяциях в ходе культурной эволюции возникли отличные методы обработки маниоки, просто они очень медленно распространяются[5 - Возможный вред для здоровья – вопрос неоднозначный, это зависит от многих факторов, в том числе от присутствия в рационе серы (Jackson, Jackson 1990, Tylleskar et al. 1992, 1993, Peterson, Legue et al. 1995, Peterson, Rosling et al. 1995). Джексон и Джексон описывают метод обработки, наоборот, повышающий содержание синильной кислоты. Обзор методов обработки см. у Padmaja 1995.].
Здесь главное в том, что культурная эволюция нередко бывает гораздо умнее нас. На протяжении поколений отдельные члены популяций бессознательно прислушиваются к самым преуспевающим, уважаемым и здоровым людям из своей общины и учатся у них, и этот эволюционный процесс порождает культурные адаптации. Хотя эти сложные поведенческие репертуары на первый взгляд прекрасно спроектированы для решения местных задач, первоначально их создали не одиночки, применявшие причинно-следственные модели, рациональное мышление и анализ затрат и выгод. Нередко большинство тех, кто умеет применять подобные адаптивные практики, не понимают, как и почему они действуют и вообще “делают” ли они что?нибудь; иногда этого не понимает никто. Такие сложные адаптации возникают именно потому, что естественный отбор благоприятствует тем, кто верит в культурное наследие, в накопленную мудрость, скрытую в приемах и убеждениях, перешедших от предков, и ставит их выше своей интуиции и личного опыта. Во многих критических ситуациях интуиция и личный опыт могут увести в сторону, как мы видели на примере пропавших первопроходцев (нарду был вкусным и сытным). Чтобы картина стала яснее, рассмотрим еще несколько культурных адаптаций.

Табу во время кормления грудью и беременности?
Мы ели крупную вкусную мурену, и тут я заметил, что Мири не берет себе ни кусочка и ест только маниоку. Я спросил ее, почему она не ест мурену. Помнится, она ответила что?то вроде: “А табу: ки са букете”, что в переводе означает “Табу, я беременна”.
“Интересно”, – подумал я. Значит, существуют табу на употребление определенной пищи во время беременности. Я заметил, что Мири не ест рыбу, поскольку сам сомневался, стоит ли мне есть мурену: я читал, что этот вид содержит много сигуатоксина, вызывающего особое отравление – сигуатеру. Разумеется, я последовал непреложному правилу этнографов и продолжил есть мурену, поскольку больше никто не выказывал ни малейшего беспокойства. Многие даже отнеслись к этому блюду с энтузиазмом, поскольку мурена ароматнее обычной белой рыбы. Этот случай, произошедший на заре моей полевой работы на Фиджи, пробудил во мне любопытство и в ближайшие несколько лет подтолкнул к углубленным исследованиям практик и пищевых табу при беременности[6 - Все имена в своих этнографических работах я изменил.].
В этом проекте я взял в соавторы мою жену Натали, поскольку у нее огромный опыт исследований в области здравоохранения, беременности и кормления грудью. И вот что мы обнаружили: и во время беременности, и во время кормления грудью женщины на острове Ясава (Фиджи) придерживаются целого ряда пищевых табу, которые избирательно исключают из рациона самые ядовитые виды морских рыб. Эти крупные морские рыбы, в том числе мурены, барракуды, акулы, скорпены и некоторые крупные виды груперов, составляют важную часть рациона местных сообществ, однако все они, как известно из медицинской литературы, могут вызвать сигуатеру. Сигуатоксин вырабатывается морским микроорганизмом, живущим на мертвых коралловых рифах. Он накапливается вверх по пищевой цепочке и у крупных и долгоживущих особей этих видов достигает опасной концентрации. Острые симптомы отравления, длящегося около недели, – диарея, рвота, головная боль, зуд по всему телу и характерное обратное кожное восприятие тепла и холода. Мои друзья из деревни говорят, что понимают, что отравились, когда купаются. Купаются они всегда в прохладной воде, а при отравлении вода обжигает кожу. Иногда эти симптомы возвращаются через несколько недель или даже месяцев. О воздействии сигуатоксина на плод известно мало, но мы знаем, что у беременных женщин снижается сопротивляемость к ядам, и в медицинской литературе я встречал описания случаев, когда при отравлении сигуатоксином плод сильно страдал. Этот яд, как и другие, по?видимому, накапливается в материнском молоке и опасен для младенцев. У взрослых сигуатера приводит к смерти в небольшом проценте случаев. Скорее всего, вы о сигуатере никогда не слышали, однако это самая распространенная разновидность отравления рыбой, заболевание, часто встречающееся в любой популяции, где принято есть тропические виды коралловых рыб[7 - См. Henrich, Henrich 2010, а также Henrich, Broesch 2011.].
Набор табу представляет собой культурную адаптацию, избирательно исключающую самые ядовитые виды рыбы из обычного рациона женщины на тот период, когда матери и их потомство наиболее подвержены отравлению. Чтобы исследовать, откуда взялась эта культурная адаптация, мы изучили, во?первых, как женщины узнают о табу и, во?вторых, какое у них понимание причин и следствий. Обычно женщины узнают об этих табу еще в подростковом возрасте или в юности от матерей, свекровей и бабушек. Однако затем значительная часть женщин дополняет свой первоначальный репертуар, узнавая новые табу от старейшин деревни и от обладающих престижем местных ялева вуку (мудрых женщин), которые известны своими широкими познаниями о деторождении и лекарственных растениях. Таким образом, жительницы Фиджи опираются на критерии возраста, успеха, знаний и престижа, чтобы понять, у кого узнавать о табу. Как уже говорилось в предыдущих главах, одной такой избирательности достаточно, чтобы создать адаптивный репертуар на протяжении поколений, и при этом не нужно, чтобы кто?нибудь что?нибудь понимал.
Кроме того, мы искали общую ментальную модель, объясняющую, почему нельзя есть эти виды морских рыб во время беременности и кормления грудью, – причинно-следственную модель или набор логически обоснованных принципов. На вопрос, чего и когда нельзя есть, женщины давали вполне последовательные ответы, а вот на вопрос почему отвечали что угодно. Многие просто говорили, что не знают, и явно считали, что это странный вопрос. Некоторые объясняли, что это “такой обычай”. Некоторые все же предполагали, что употребление в пищу некоторых видов рыб, наверное, вредит будущему ребенку, но варианты того, что именно может произойти с ребенком, были самые разные, хотя заметная доля опрошенных женщин говорили, что дети родятся с грубой кожей, если есть акулу, и с вонючими суставами, если есть мурену.
В отличие от основной части наших вопросов на эту тему, ответы отдавали рационализацией задним числом: “Если меня спрашивают, какова причина табу, значит, причина должна быть, так что сейчас надо ее придумать”. Это невероятно распространенное явление в этнографической полевой практике, и я сам с ним сталкивался и в Перуанской Амазонии в племени мачигенга, и на юге Чили в племени мапуче[8 - Henrich 2002.]. Естественно, такой ответ вполне можно получить и от образованных жителей Запада, но есть бросающаяся в глаза разница: образованных жителей Запада с детства приучают думать, что у всех поступков должны быть внятные объяснения, которые можно выразить словами, поэтому мы больше склонны держать “веские” причины наготове и чувствуем себя обязанными выдавать их по первому требованию. “Такой у нас обычай” не считается веской причиной. Ощущение необходимости обосновывать действия правдоподобными, понятными и эксплицитными причинами – не более чем социальная норма, распространенная в западных популяциях, но она создает иллюзию (у жителей Запада), что люди в целом действуют исходя из эксплицитных причинно-следственных моделей и по ясным причинам[9 - Кроме того, мы попросили женщин описать все случаи отравления рыбой, о которых они слышали. Почти все ссылались на одни и те же немногочисленные случаи. Следовательно, репертуар табу не может быть составлен из “знаний о случаях”, когда каждая женщина составляет свой перечень табу на основании известных ей историй: большинство табуированных видов в рассказах об известных случаях не упоминается ни разу.]. Это не так.
Наконец, полученные на Ясаве данные показывают, что эти табу, будучи причинно-непрозрачными, на самом деле разумны и полезны. Мы сравнили шансы женщины отравиться рыбой во время беременности или кормления грудью со статистикой за ее остальную взрослую жизнь. По нашим результатам, вероятность отравиться рыбой во время беременности и кормления грудью снижается на треть. Таким образом, табу – культурные предписания, снижающие частоту отравления рыбой.

Зачем класть золу в замоченную кукурузу?
Однажды утром, когда я жил в сельской местности на юге Чили и работал с аборигенами мапуче – это было в 1998 году, – я пришел в дом к моему другу Фонзо и застал его за приготовлением так называемого моте – традиционного блюда мапуче из кукурузы. Он показал мне, как зачерпнуть из дровяной печки свежей золы и добавить в замоченные кукурузные зерна, а потом уже подогревать. Мне это показалось любопытным, и я спросил Фонзо, зачем он кладет в кукурузу древесную золу. “Такой у нас обычай”, – был ответ. И это очень мудрый обычай.
В Северной и Южной Америке до начала XVI века кукуруза была основной культурой для многих земледельческих сообществ. Но если питаться в основном кукурузой, это приводит к недостатку некоторых питательных веществ. Кукурузная диета лишает человека ниацина (витамина В3). А недостаток ниацина вызывает болезнь пеллагру – страшный недуг, для которого характерны диарея, язвы на коже, выпадение волос, воспаление языка, бессонница, деменция; пеллагра может привести к смерти. В кукурузе содержится ниацин, но он химически связан и при обычном приготовлении кукурузы не выделяется. Чтобы освободить ниацин, народы Нового Света в ходе культурной эволюции разработали приемы приготовления кукурузы с добавлением щелочи (основания) в кукурузу перед варкой. В некоторых местах источником щелочи служат обожженные ракушки (гашеная известь, гидроксид кальция) или зола определенных сортов древесины. В других местах есть природные залежи щелока (едкое кали, гидроксид калия). Если правильно добавить щелочь при приготовлении кукурузы, она химически высвобождает ниацин, что надежно предотвращает пеллагру и позволяет земледельческим популяциям, питающимся кукурузой, расти и распространяться[10 - Katz, Hediger, Valleroy 1974 и Mcdonough et al. 1987.].
Может быть, обезьяне с большим мозгом вроде нас не так уж и сложно сообразить, что нужно добавлять в пищу при приготовлении разных непищевых субстанций вроде древесной золы или обожженных ракушек?
История опять же предоставила нам естественный эксперимент: в XVI веке кукурузу завезли из Старого Света в Европу. К 1735 году некоторые популяции в Италии и Испании уже зависели от кукурузной муки как от основного продукта, и появилась пеллагра. Считалось, что эта болезнь то ли разновидность проказы, то ли ее каким?то образом вызывает испорченная кукуруза. Вместе с новой зерновой культурой пеллагра распространилась через Европу в Румынию и Россию, но была уделом в основном бедных популяций, которые зимой не питались ничем другим, что сделало пеллагру “весенней болезнью”. Чтобы решить эту проблему, проводились эксперименты и принимались законы, запрещающие продажу испорченной или плесневелой кукурузы. Это не помогло побороть пеллагру, поскольку дело не в порче зерна: у европейцев сложилась неверная причинно-следственная модель[11 - Bollet 1992 и Roe 1973.].
В дальнейшем – в конце XIX и начале XX века – пеллагра появилась и на юге США и носила эпидемический характер вплоть до сороковых годов. Погибли миллионы, поскольку бедняки и бедные учреждения, в том числе тюрьмы, санатории и приюты, придерживались рациона, состоявшего в основном из кукурузной крупы и патоки. Министерство здравоохранения било тревогу, однако ни особые комиссии, ни медицинские конференции, ни благотворительные пожертвования не помогали найти лекарство, и болезнь свирепствовала тридцать лет.
И все же нашелся доктор по имени Джозеф Гольдбергер, который обследовал приюты, проводил контролируемые эксперименты над заключенными в тюрьмах и к 1915 году начал строить верную причинно-следственную модель. Но в то время врачебное сообщество было убеждено, что пеллагра – инфекционная болезнь, поэтому старания Гольдбергера ни к чему не привели, а его идеи считались “нелепицей”. Гольдбергер даже вводил своей жене и друзьям кровь больных пеллагрой, чтобы доказать неинфекционную природу этого заболевания. Его опыты не принимали в расчет, поскольку сочли, будто родные и сотрудники Гольдбергера просто “конституционно невосприимчивы” к пеллагре[12 - Из Bollet 1992. О “конституционной невосприимчивости” и “нелепице” см. на с. 217. См. также Jobling, Peterson 1916.].
Так что люди, в данном случае европейцы и американцы, не просто не смогли построить верную причинно-следственную модель, но еще и активно сопротивлялись, когда Гольдбергер предложил им ее. Они предпочитали крепко держаться за ошибочную причинно-следственную модель, должно быть, потому, что верная не так хорошо воспринималась на интуитивном уровне. Когда рассуждаешь о пище, порча и заражение были и до сих пор остаются чем?то “понятным”, в отличие от химических реакций, которые запускаются при добавлении в кулинарные рецепты непищевых субстанций вроде обожженных ракушек. Культурная эволюция породила довольно?таки контринтуитивное решение проблемы пеллагры.
Обратите внимание: если вы образованный житель Запада, то, вероятно, думаете, что мои многочисленные примеры с ядовитыми растениями и животными – это просто частные случаи, поскольку, возможно, у вас сложилось впечатление, будто лишь немногие растения нуждаются в обезвреживании, а в целом сокровищница природы чиста и безопасна. Для многих жителей Запада “натуральное” – синоним “хорошего”. Это распространенное заблуждение основано на привычке покупать продукты в супермаркете и жить в местности, подвергнутой ландшафтному дизайну. Растения в ходе эволюции приобрели способность вырабатывать яды, чтобы отпугивать животных, грибки и бактерии, которые стремятся их съесть. Список “натуральных” продуктов, нуждающихся в обработке для обезвреживания, тянется бесконечно. Когда?то и картофель был ядовит, и народы Анд ели глину, чтобы нейтрализовать яд. Даже бобовые могут быть токсичными без обработки. В Калифорнии многие охотники-собиратели питались желудями, которые, как и маниока, требуют трудоемкого многодневного промывания. Многие малые сообщества подобным же образом используют в пищу неприхотливые тропические растения саговники. Однако саговники содержат нейротоксин. Если их неправильно обрабатывать, они могут вызвать неврологические расстройства, паралич и смерть. Многочисленные сообщества, в том числе охотники-собиратели, разработали огромный арсенал приемов обезвреживания саговника[13 - Whiting 1963, Beck 1992 и Mann 2012.]. Многие животные способны обезвреживать растения гораздо лучше нас. А люди лишились этих генетических адаптаций и теперь зависят от культурного ноу-хау – и не могут без него даже просто поесть.

Гадание и теория игр
Помните пример из главы 2, когда шимпанзе и люди играли в орлянку? Теория игр учит нас, что оптимальная рациональная стратегия предполагает рандомизацию – нужно выбирать “правое” (П) и “левое” (Л) с определенной фиксированной вероятностью. Например, оптимальная стратегия игрока может состоять в том, чтобы выбирать П в 80 % случаев. Люди проигрывают шимпанзе, потому что мы плохо понимаем, что такое “случайно”, и, вероятно, потому что мы склонны машинально подражать друг другу. Как я уже отмечал, множество исследований по психологии показывают, что люди (ну хорошо, по крайней мере образованные жители Запада) подвержены ошибке игрока: мы видим в мире закономерности, которых нет, и убеждены, что “должны выиграть”, если у нас была длинная череда проигрышей. На самом деле нам трудно признать, что та или иная последовательность выигрышей и проигрышей случайна: мы ищем и находим в случайной последовательности мнимую закономерность. Одна из известных версий этой ошибки – когнитивное искажение “удачная полоса”, особенно в баскетболе, когда болельщикам кажется, будто игрок вдруг стал играть лучше, чем следует из его средних показателей за долгое время (это иллюзия). Для нас это проблема, поскольку в реальной жизни оптимальные стратегии иногда требуют рандомизации. Мы просто плохо умеем отключать ментальные распознаватели закономерностей[14 - Об ошибке игрока и других наших сложностях со случайным выбором см. Kahneman 2011 (Канеман 2021) и Gilovich, Griffin, Kahneman 2002.].
Во время охоты на карибу охотникам племени наскапи, живущего на полуострове Лабрадор в Канаде, нужно было решить, куда двигаться. Здравый смысл мог бы подтолкнуть их к тому, чтобы отправиться туда, где их раньше ждал успех или где их друзья и родные недавно видели карибу. Однако эта ситуация подобна орлянке из главы 2. Карибу – несовпадальщики, а охотники – совпадальщики. То есть охотники хотят совпасть с местонахождением карибу, а карибу хотят не совпасть с охотниками, чтобы их не застрелили и не съели. Если охотник склонен возвращаться на прежние места, где видел карибу (или другие видели), то карибу выиграет (получит больше шансов на выживание), если будет избегать этих мест, то есть мест, где раньше видел людей. Так что лучшая стратегия охоты требует рандомизации. Способна ли культурная эволюция возместить недостаток когнитивных способностей?
По традиции охотники наскапи решали, куда отправиться на охоту, при помощи гадания, и верили, что лопатка карибу укажет путь к успеху[15 - Для охоты на бобров использовались бобровые бедра, а для поисков рыбы – рыбьи челюсти.]. В начале ритуала лопатку нагревали на горячих угольях, чтобы на ней образовалась сеточка из трещин и подпалин. Этот узор затем читали как своего рода карту, сориентировав лопатку в пространстве заранее оговоренным образом. С точки зрения мест для охоты рисунок трещин был (вероятно) в достаточной мере случайным, поскольку результат зависел от бесчисленного множества особенностей костной ткани, огня, окружающей температуры и процесса нагревания. То есть эти ритуалы гадания обеспечивали охотников грубым генератором случайных показателей, который помогал избавиться от предвзятости при принятии решений. Студенты, игравшие в орлянку, могли бы воспользоваться инструментом рандомизации вроде гадания, хотя шимпанзе, похоже, прекрасно обходятся и без него[16 - Moore 1957.].
Это вовсе не экзотическая практика, принятая лишь в одном сообществе: известны и другие практики гадания, подтверждающие мой тезис. В Индонезии племя канту, живущее на Калимантане, применяет гадание на птицах, чтобы выбрать место для своих земельных наделов. Антрополог Майкл Дав утверждает, что существует два фактора, способных заставить земледельцев выбрать себе слишком рискованные участки. Во-первых, экологические модели канту основаны на ошибке игрока и заставляют их думать, будто, если в том или ином месте произошло сильное наводнение, в ближайшем будущем наводнения в том же месте можно не бояться (что неправда)[17 - Статистические данные показывают, что дожди и наводнения происходят случайно, без различимых циклов или “полос”.]

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/dzhozef-henrik/sekret-nashego-uspeha-kak-kultura-dvizhet-evoluciey-chelove-69542548/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

1
Этот вступительный текст опирается на работу Chudek, Muthukrishna, Henrich 2016.

1
Vitousek et al. 1997 и Smil 2002, 2011. Кроме того, см. http://www.newstatesman.com/node/147330. Спасибо Киму Хиллу за наводку на эту информацию.

2
Под “успехом” я понимаю экологический успех нашего вида в разнообразных средах обитания по всей планете с точки зрения захвата энергии.

3
По поводу того, какие силы стояли за вымираниями, по?прежнему ведутся жаркие споры; обсуждается в числе прочего и гипотеза о том, что люди заразили мегафауну инфекционными болезнями. Однако в целом представляется вероятным, что люди так или иначе причастны ко многим вымираниям и способствовали им как напрямую – например, охотой, – так и косвенно, скажем, в результате пожаров (масштабное выжигание растительности в Австралии) и других способов экологического вмешательства (конкуренция с другими высшими хищниками). См. Surovell 2008 и Lorenzen et al. 2011.

4
Разумеется, масштаб и скорость воздействия индустриальных обществ на планету беспрецедентны для истории нашего вида и видов вообще (Smil 2011).

5
Материал о муравьях почерпнут из H?lldobler, Wilson 1990.

7
Dugatkin 1999 и Dunbar 1998.

8
Идея, что секрет успеха нашего вида – его “разум”, встречается повсеместно (Bingham 1999). Однако в самое последнее время она появлялась в трудах эволюционных психологов – в том числе в работах Barrett, Tooby, Cosmides 2007 и Pinker 2010. Выражение “на ходу” взято у Пинкера, а термин “импровизационный интеллект” – у Баррета и его коллег. Подробнее см. Boyd et. al. 2011a.

9
Pinker 1997: 184. (Пинкер 2017)

*
Стивен Пинкер. Лучшее в нас. М., Альпина нон-фикшн, 2023. Перевод О. Семиной.

10
Эта точка зрения широко распространена, а в последние годы встретилась в работах E. O. Wilson 2012 и D. S. Wilson 2005.

11
Слово “интеллект” я буду использовать в привычном смысле, если не указано иначе. Интеллект – это свойство индивидов, позволяющее им находить новые, более удачные решения трудных задач. Чем выше интеллект, тем лучше человек способен самостоятельно находить решения задач, в том числе незнакомых, и справляться с новыми проблемами. Как правило, мы не включаем в понятие “интеллект” умение копировать поведение других людей (или подражать им). Например, когда дети проходят тесты на коэффициент интеллекта или пишут практически любую контрольную, им запрещается применять любимые стратегии культурного обучения (см. главу 4) – списывать ответы у самого умного в классе. Подобным же образом у групп есть групповой интеллект – мерило способности группы решать задачи. Он необязательно отражает интеллект отдельных членов группы, по крайней мере не прямо (Woolley et al. 2010). Кроме того, групповой интеллект не предполагает копирование решений у других групп. Таким образом, попытки включить стратегии культурного обучения в понятие “интеллект” противоречат принятому словоупотреблению.

12
Эти результаты позаимствованы из работ Herrmann et. al. 2007, 2010. Описывая эти данные, я сфокусировался на ключевых результатах, имеющих отношение к моей теме, и не включил в книгу, в частности, результаты, связанные со способностями к коммуникации или ментализации. Но и они лишь подтвердили бы линию аргументации, представленную в этой книге.

13
На самом деле результаты пространственных тестов с возрастом чуть?чуть улучшаются. Более взрослые животные справляются с тестами немного лучше (Эстер Херрманн, личное сообщение, 2013).

14
По поводу этого исследования нам необходимо сделать три оговорки (De Waal et al. 2008). Во-первых, обезьяны находились в невыигрышной позиции в том, что касалось социального обучения, поскольку пример исполнения задания показывали исключительно люди, независимо от того, к какому виду принадлежали испытуемые. Однако одно исследование показало, что даже если пример подают представители своего вида, это не закрывает брешь между людьми и шимпанзе (Dean et. al. 2012). Во-вторых, испытуемые-обезьяны были не настоящие дикие, а рожденные дикими сироты, помещенные в питомники, где они вошли в разновозрастные социальные группы. Это означает, что они (1) находились в постоянном контакте с людьми и (2) не испытывали недостатка в пище и не подвергались серьезной угрозе нападения хищников. Хотя это достаточно весомая оговорка, предыдущие работы показывают, что на самом деле общение с людьми и безопасность лишь улучшают когнитивные способности, особенно социальное обучение (van Schaik, Burkart 2011, Henrich, Tennie 2017). Более того, в питомниках социальным группам предоставляется возможность выходить в девственный тропический лес, где обезьяны проводят много времени. В-третьих, обезьяны, которых не сопровождали мамы, возможно, робели и чувствовали себя неуверенно, что и привело к менее впечатляющим результатам. Херрманн и ее коллеги оценивали “скованность” и “темперамент” – параметры, которые должны были отразить эту робость. Эти оценки показывают, что люди были не просто более (а не менее) скованными, чем обезьяны (которые отнеслись к заданиям с большим энтузиазмом): уровень скованности и темперамент вообще не были связаны с результатами выполнения тестов на социальное обучение. Кроме того, неясно, почему этот фактор должен был повлиять только на социальное обучение, а не на все остальные тесты.

15
Fry, Hale 1996 и Kail 2007.

16
Inoue, Matsuzawa 2007.

17
Silberberg, Kearns 2009 и Cook, Wilson 2010.

18
Люди, несомненно, на это возразят, что шимпанзе за каждую верную последовательность получали угощение, а студенты ничего подобного не получали (и, таким образом, были лишены важной в подобных случаях глюкозной подпитки). Кроме того, люди вправе возразить, что Аюму, несомненно, нашел какой?то тайный способ побеждать, который до сих пор не смог повторить никто из его собратьев, а значит, его участие в соревнованиях не вполне законно. Интересное обсуждение потенциальных недостатков исследования можно найти в работе Humphrey 2012.

19
Byrne, Whiten 1992, Dunbar 1998, Humphrey 1976.

20
Martin et al. 2014. Среднее отклонение от равновесия Нэша у шимпанзе составляло 0,02, а у людей – 0,14.

21
Cook et al. 2012, Belot, Crawford, Heyes 2013 и Naber, Pashkam, Nakayama 2013.

22
Об эвристиках и предвзятостях (когнитивных искажениях) из областей психологии и экономики см. Gilovich, Griffin, Kahneman 2002, Kahneman 2011 (Канеман 2021), Kahneman, Slovic, Tversky 1982, Camerer 1989, Gilovich, Vallone, Tversky 1985 и Camerer 1995. По вопросу о том, как нам удалось так прекрасно приспособиться при такой явной иррациональности, см. Henrich 2002 и Henrich et al. 2001a. Об экспериментах с другими животными, помимо людей, см. Real 1991, Kagel, McDonald, Battalio 1990, Stanovich 2013 и Herbranson, Schroeder 2010.

1
Приведенное здесь описание экспедиции Франклина основано на материалах из различных источников: Lambert 2009, Cookman 2000, Mowat 1960 (Моуэт 1966), Goodman 1991, Boyd, Richerson, Henrich 2011a. Аналогия с программой “Аполлон” позаимствована у Ламберта.

2
Экспедиция Франклина долго была предметом пристального интереса историков. Исследования показали, что беды экспедиции отчасти могли быть вызваны порчей пищи и отравлением свинцом: и то и другое связано с использованием недавно изобретенных консервов. Гипотеза об отравлении свинцом была подтверждена лабораторными анализами останков членов экспедиции, однако свинец мог сыграть лишь относительно небольшую роль. Гипотеза о порче пищи не нашла достаточных подтверждений, хотя это довольно правдоподобно. Однако ни отравление консервами, ни цинга не стали бы проблемой, если бы моряки переняли образ жизни инуитов. Команды и Росса, и Амундсена дополнили свой рацион инуитской пищей, и она им прекрасно подошла.

3
По Boyd, Richerson, Henrich 2011a.

4
Там же.

5
Стоит отметить, что западная оконечность Земли Короля Уильяма среди инуитов считается менее богатой и благоприятной для жизни, чем другие области того же острова и прилегающие регионы (Balikci 1989). Однако все три экспедиции – Франклина, Росса и Амундсена – в конечном итоге очутились примерно в тех же краях, и люди Франклина нашли пирамиду из камней, оставленную людьми Росса. Более того, свидетельства инуитов и археологические находки показывают, что люди Франклина в дальнейшем раскололись на множество групп и разошлись по обеим сторонам острова (Goodman 1991).

6
Отзывы об одежде, санях и иглу см. Amundsen 1908: 149, 156 и 142 соответственно.

7
Так их придумал называть Роб Бойд.

8
Этот материал почерпнут из многочисленных источников о Бёрке и Уиллсе, в том числе из Phoenix 2003, Henrich, McElreath 2003 и Wills, Wills, Farmer 1863, а также взят с двух ценнейших веб-сайтов: burkeandwills.slv.vic.gov.au и www. burkeandwills.net.au.

9
Эта цитата взята из посмертно опубликованной расшифровки дневника Уиллса. Первая часть – из записи от 20 июня 1861 года, вторая – из последней записи, которая датирована 26 июня, но может относиться и к более позднему времени вплоть до 28 июня 1861 года. См. http://www.burkeandwills.net.au/Journals/Wills_Journals/Wills_Journal_June_1861.htm. Любопытно, что первая запись не полностью приведена в версии дневника Уиллса, которую опубликовал его отец в 1863 году. Вторая часть полностью приведена на с. 302 (Wills, Wills, Farmer 1863).

10
Компиляция из нескольких источников: Earl, Mccleary 1994, Mccleary, Chick 1977, Earl 1996; точка зрения Феникса см. http://burkeandwills.slv.vic.gov.au/ask-an-expert/did-burke-and-wills-die-because-they-ate-nardoo.

11
Мое описание практически полностью позаимствовано из книги Гудвина (Goodwin 2008), а дополнительный материал о племени каранкава – из других источников, в том числе www.tshaonline.org/handbook/online/articles/bmk05.

12
Увы, эта героиня, прибыв в миссию в Санта-Барбаре, обнаружила, что по?прежнему остается в одиночестве, поскольку никто не понимает ее языка. Все ее соплеменники-николеньо умерли от болезней или исчезли. Сама она протянула лишь несколько недель, несмотря на все внимание и заботу. Мое описание почерпнуто из нескольких источников (Hardacre 1880, Hudson 1981, Morgan 1979, Kroeber 1925). Эти исторические события легли в основу известного романа Скотта О’Делла “Остров голубых дельфинов” (Scott O’Dell, Island of the Blue Dolphins). Цитаты из статьи Хардакра в Schibner’s Monthly (1880).

1
Бойд и Ричерсон (Boyd, Richerson 1985) опирались на революционные труды Луки Луиджи Кавалли-Сфорца и Марка Фельдмана (Cavalli-Sforza, Feldman 1981), которые первыми построили модель культурной эволюции как отдельного процесса, параллельного генетической эволюции. Большой вклад в эту работу на начальном этапе сделали также труды Durham 1982, Sperber 1996, Campbell 1965, Lumsden, Wilson 1981 и Pulliam, Dunford 1980. Интеллектуальные корни концепции можно проследить до Джеймса Марка Болдуина (Baldwin 1896). Глубокие и подробные обзоры можно найти у Hoppitt, Laland 2013, Brown et al. 2011, Rendell et al. 2011.

2
Большинство пунктов из этого списка так или иначе освещены на страницах этой книги. Что касается прочих, об эвристике суждений см. Rosenthal, Zimmerman 1978, о стандартах наказания см. Salali, Juda, Henrich 2015, о богах и микробах см. Harris et al. 2006.

3
Bandura, Kupers 1964.

4
Henrich, Broesch 2011.

5
Примеры, касающиеся охоты, см. в Henrich, Gil-White 2001.

6
Когда я работал в Университете Британской Колумбии, мне почти десять лет довелось пробыть в штате экономического факультета и Ванкуверской экономической школы. Кроме того, я преподавал студентам МБА в Школе бизнеса Штерна при Нью-Йоркском университете, а потом был приглашенным профессором в Школе бизнеса при Мичиганском университете. Так что я знаком и со студентами МБА, и с экономистами.

7
Kroll, Levy 1992.

8
Henrich, Gil-White 2001, Rogers 1995, Henrich, Broesch 2011, а также N. Henrich, Henrich 2007: глава 2.

9
Эволюционные модели предсказывают, что культурное обучение должно доминировать, когда индивидуальное обучение затруднено или затратно и когда обучающиеся чувствуют себя неуверенно (Hoppitt, Laland 2013, Laland, Atton, Webster 2011, Laland 2004, Boyd, Richerson 1988, Nakahashi, Wakano, Henrich 2012, Wakano, Aoki 2006, Wakano, Aoki, Feldman 2004).

10
Спасибо Майклу Мутукришне за наводку. См. https://www.forbes.com/sites/moneybuilder/2013/11/14/investing-with-billionaires-the-ibillionaire-index/?sh=5cef7d8d579f.

11
Pingle 1995, Pingle, Day 1996, Selten, Apesteguia 2005, N. Henrich, Henrich 2007, Fowler, Christakis 2010, Apesteguia, Huck, Oechssler 2007, Offerman, Potters, Sonnemans 2002, Offerman, Sonnemans 1998, Rogers 1995a, Conley, Udry 2010 и Morgan et al. 2012.

12
У исследований культурного обучения в психологии давняя история: Rosenbaum, Tucker 1962, Baron 1970, Kelman 1958, Mausner 1954, Mausner, Bloch 1957, Greenfield, Kuznicki 1975, Chalmers, Horne, Rosenbaum 1963, Miller, Dollard 1941, Bandura 1977 (Бандура 2000). Обзор и обсуждение см. в Henrich, Gil-White 2001.

13
Mesoudi, O’Brien 2008, Atkisson, O’Brien, Mesoudi 2012, Mesoudi 2011a.

14
Этот эксперимент описан в Kim, Kwak 2011. То, что в ходе именно этого эксперимента чужая женщина была активнее матери, вызывает некоторые сомнения, поскольку это могло повлиять на социальную референцию младенцев. Однако аналогичные исследования шведских (Stenberg 2009) и американских (Walden, Kim 2005) младенцев развеивают подобные опасения.

15
Из Zmyj et. al. 2010, однако см. также Poulin-Dubois, Brooker, Polonia 2011 и Chow, Poulin-Dubois, Lewis 2008.

16
В ходе одного эксперимента, который теперь считается хрестоматийным, Кейтлин Корриво и Пол Харрис (Corriveau, Harris 2009b) показывали детям трех и четырех лет двоих взрослых – потенциальных моделей. Взрослые делились с детьми своим мнением относительно названий (лингвистических ярлыков) четырех обычных предметов, таких как утка и ложка, с которыми дети уже были знакомы. Один взрослый точно называл все предметы, а другой ошибался. Потом маленькие испытуемые наблюдали, как потенциальные модели называли новый предмет, незнакомый детям. Кому верить? Оказывается, дети не только следят, кто компетентен в присваивании лингвистических ярлыков, когда им надо найти ярлык для объекта, но и помнят об этом по меньшей мере неделю: когда те же дети через неделю были протестированы повторно – но на этот раз взрослые не называли при них знакомые предметы, – они все равно повторяли те названия, которые слышали от человека, раньше не ошибавшегося. Читателю стоит также заглянуть в Koenig, Harris 2005, Corriveau, Meints, Harris 2009, Scofield, Behrend 2008 и Harris, Corriveau 2011 по вопросам выучивания слов и в Birch, Vauthier, Bloom 2008 по поводу выучивания функций артефактов. Кроме того, маленькие дети предпочитают учиться у более уверенных в себе моделей (Birch, Akmal, Frampton 2010, Jaswal, Malone 2007, Sabbagh, Baldwin 2001).

17
Обзор см. в Henrich, Gil-White 2001.

18
Описание этого эксперимента см. в Chudek et. al. 2012. О взрослых см. Atkisson, O’Brien, Mesoudi 2012.

19
Подборка данных о влиянии пола наставника на выбор ученика при культурном обучении: Bussey, Bandura 1984, Bussey, Perry 1982, Perry, Bussey 1979, Basow, Howe 1980, Rosekrans 1967, Shutts, Banaji, Spelke 2010, Wolf 1973, 1975, Bandura 1977 (Бандура 2000), Bradbard et al. 1986, Bradbard, Endsley 1983, Martin, Little 1990 и Martin, Eisenbud, Rose 1995. Недавнее исследование младенцев в возрасте от шести до девяти месяцев – Benenson, Tennyson, Wrangham 2011.

20
Исследования по критериям языка и диалекта: Kinzler et al. 2009, Kinzler, Dupoux, Spelke 2007, Shutts et al. 2009, Kinzler, Corriveau, Harris 2011. Кроме того, по всей видимости, и дети (Gottfried, Katz, 1977), и взрослые (в частности, Hilmert, Kulik, Christenfeld 2006) предпочитают учиться у тех, кто разделяет имеющиеся у них убеждения. Об избирательном подражании у младенцев на основании этнических критериев (языка) см. Buttelmann et al. 2012.

*
Оценка В примерно соответствует четверке в российской системе. (Прим. перев.)

21
По Hoffmann, Oreopoulos 2009 и Fairlie, Hoffmann, Oreopoulos 2011; см. также Nixon, Robinson 1999, Bettinger, Long 2005 и Dee 2005.

22
Эксперименты на детях подтверждают влияние возраста и компромиссы между возрастом и компетентностью, см. Jaswal, Neely 2006 и Brody, Stoneman 1981, 1985. Дети применяют информацию о возрасте весьма изощренно и иногда используют возраст как критерий компетентности, а иногда – как критерий сходства с собой (Van der Borght, Jaswal 2009, Hilmert, Kulik, Christenfeld 2006). О приобретении пищевых предпочтений см. Birch 1980 и Duncker 1938. Что касается младенцев, дети в возрасте от года и двух месяцев до полутора лет более точно подражают действиям моделей, близких к ним по возрасту (Ryalls, Gul, Ryalls 2000).

23
Исследования влияния старшего возраста на передачу культурных знаний в малых обществах пока находятся в зачаточном состоянии, см. работы Рейес-Гарсиа и ее коллег о племенах боливийской Амазонии (Reyes-Garcia et al. 2008, 2009), а также мои исследования населения Фиджи совместно с Джеймсом Брешем (Henrich, Broesch 2011). Однако антропологическая этнография самых разных обществ свидетельствует о четкой связи между возрастом и престижем, а престиж оказывает мощное воздействие на культурное обучение. В главе 8 рассказывается, как темпы изменений в обществе влияют на связь между возрастом и престижем, что объясняет, почему в нашем обществе пожилые люди особым престижем не обладают.

24
Лучшие на сегодняшний день данные о конформистской передаче у людей см. в Morgan et. al. 2012 и Muthukrishna et al. 2016, однако см. также Efferson et al. 2008, McElreath et al. 2005, 2008, Rendell et al. 2011 и Morgan, Laland 2012. О конформистской передаче у рыб см. Pike, Laland 2010. Познакомиться с литературой по теоретическому моделированию можно в работах Nakahashi, Wakano, Henrich 2012 и Perreault, Moya, Boyd 2012. Эти труды по моделированию наталкивают на мысль, что следует искать конформистскую передачу у многих биологических видов, полагающихся на социальное обучение.

25
Данные в масштабах стран см.: США – Stack 1990; Германия – Jonas 1992; Япония – Stack 1996. Данные о влиянии престижа и сходства с собой, а также о методах подражания – Stack 1987, 1990, 1992, 1996, Wasserman, Stack, Reeves 1994, Kessler, Stipp 1984 и Kessler, Downey, Stipp 1988.

26
Обзор см. в Rubinstein 1983. Данные по эпидемиям самоубийств у американской молодежи см. Bearman 2004.

27
Chudek et al. 2013, Birch, Bloom 2002, Barrett et al. 2013, Scott et al. 2010, Tomasello, Strosberg, Akhtar 1996, Harris, Corriveau 2011, Corriveau, Harris 2009a, Koenig, Harris 2005, Buttelmann, Carpenter, Tomasello 2009 и Hamlin, Hallinan, Woodward 2008.

28
Byrne, Whiten 1988 и Humphrey 1976.

29
Хэмфри (Humphrey 1976) сжато описывает и гипотезу макиавеллиевского интеллекта (Byrne, Whiten 1992), и гипотезу культурного интеллекта (Herrmann et al. 2007, Whiten, van Schaik 2007).

30
Schmelz, Call, Tomasello 2011, 2013, Hare et al. 2000 и Hare, Tomasello 2004.

31
Heyes 2012a. Разумеется, если нам показывают, что на какое?то явление влияет опыт, это мало говорит о том, какую роль в развитии этого явления сыграл естественный отбор.

32
Heyes 2012b.

33
Whiten, van Schaik 2007 и van Schaik, Burkart 2011.

34
Среди самых спорных вопросов в литературе на эту тему – противопоставление “врожденного” и “выученного” при объяснении природы наших способностей и поведения. Как мы вскоре увидим, многое в поведении одновременно и на сто процентов врожденное, и на сто процентов выученное. Например, ясно, что люди в ходе эволюции выработали способность ходить на двух ногах, и это одна из характерных поведенческих черт нашего вида. Однако не менее ясно, что мы учимся ходить. Естественный отбор заботится только о том, чтобы “желательный” для него фенотип появлялся в тот момент, когда естественному отбору это нужно. А чтобы этого добиться, он задействует обучение, предвзятое внимание, изменения мотивации, анатомические корректировки, предвзятость в логических рассуждениях и реакцию на боль, чтобы обеспечить правильный ход и своевременное завершение всех необходимых процессов развития. Таким образом, если мы видим, что какой?то поведенческий признак – выученный, это говорит нам только о процессе развития, но не о том, благоприятствовал ли этому признаку естественный отбор, действующий на гены. Например, на протяжении истории очень многим людям приходилось изучать технику полового акта по ходу дела, не располагая информацией от других людей, поэтому очевидно, что им приходилось все выяснять самостоятельно. Однако едва ли стоит предполагать, что половой акт не сформирован естественным отбором – несмотря на важную роль обучения в процессе. Чтобы направить изучение техники секса в нужное русло, естественный отбор обеспечил, чтобы какие?то действия, так сказать, находили нужный отклик, а какие?то не особенно. В результате большинству пар рано или поздно удается выяснить, что куда помещать и на какое время – по крайней мере, в той степени, в какой это нужно естественному отбору. Несмотря на то что и ходить, и заниматься сексом надо учиться, не существует изолированных племен, где умели бы только прыгать и ползать или где не делали бы детей. О различиях в культурном обучении среди человеческих популяций см. Mesoudi et al. 2014.

1
Tomasello 1999. О других важных недавних исследованиях роли культурной эволюции и ее влияния на генетическую эволюцию см. в Sterelny 2012a и Pagel 2012.

2
Roth, Dicke 2005, Lee, Wolpoff 2002 и Striedter 2004.

3
Данные для илл. 5.2. взяты в Miller et. al. 2012. Я усреднил доли миелинизации разных отделов мозга из их таблицы S2. На мой взгляд, в этих данных два недочета. Во-первых, выборки невелики. Во-вторых, неясно, в какой степени различия вызваны тем, что среда обитания людей богаче, чем у шимпанзе.

4
Sterelny 2012a.

5
Campbell 2011, Thompson, Nelson 2011, Kaplan et al. 2000, Bogin 2009 и Nielsen 2012.

6
Клэнси, Дарлингтон и Финли (Clancy, Darlington, Finlay 2001) сравнили время прохождения 95 нейрологических рубежей у девяти видов, чтобы показать, что мозг человека в момент рождения опережает в развитии другие виды. Хэмлин (Hamlin 2013a) показала, что восьмимесячные младенцы делают умозаключения о других людях, основываясь на догадках об их намерениях.

7
Сведения об обработке и приготовлении пищи взяты преимущественно из Wrangham 2009 (Рэнгем 2012), Wrangham, Machanda, McCarthy 2005 и Wrangham, Conklin-Brittain 2003.

8
О разведении огня у тасманийцев, сирионо и жителей Андаманских островов см. у Radcliffe-Brown 1964, Holmberg 1950, Gott 2002. О северных аче я узнал от Кима Хилла.

9
Aldeias et al. 2012 и Sandgathe et al. 2011a. Разумеется, это утверждение о неандертальцах спорно (Sandgathe et al. 2011b, Shimelmitz et al. 2014). Однако с моей точки зрения работы по палеоархеологии часто грешат предположением, будто с того момента, как какое?то орудие или технология обнаруживаются в археологической летописи, наш вид располагал ими всегда. Как вы узнаете из главы 12, это предположение сомнительно и основано на представлении об орудиях и технологиях как о продукте индивидуальных когнитивных способностей, а не культурной эволюции.

10
Такое обучение азам контроля над огнем особенно обескуражило меня, поскольку я побывал скаутом и считал, что кое?что смыслю в кострах. Я и не подозревал, что во время полевых антропологических исследований мне еще не раз и не два доведется почувствовать себя туповатым ребенком.

11
О печени белых медведей см. Rodahl, Moore 1943. Вероятно, это относится и к морским млекопитающим.

12
Вареную и жареную пищу любят и другие виды (Феликс Варнекен, личное сообщение, 2012), и это, вероятно, послужило своего рода механизмом преадаптации, подготовившим почву для тепловой обработки пищи (Wrangham 2009 – Рэнгем 2012). Мы, как и другие животные, в целом предпочитаем пищу, которую легче переваривать.

13
Fessler 2006.

14
Данные о том, к каким последствиям привела практика переработки пищи при помощи каменных орудий, см. Zink, Lieberman, Lucas 2014.

15
Noell, Himber 1979.

16
Leonard et al. 2003 и Leonard, Snodgrass, Robertson 2007.

17
Кроме того, постарайтесь воздержаться от любых состязаний по прыжкам с представителями рода Pan (Scholz et al. 2006), в который входят шимпанзе и бонобо.

18
О мозге и моторике см. Striedter 2004. О метании см. Roach, Lieberman 2012, 2013 и Bingham 1999.

19
Gelman 2003, Greif et al. 2006 и Meltzoff, Waismeyer, Gopnik 2012.

20
Победить лошадей сложно, но все же возможно, что доказывает марафон “Человек против коня” длиной 22 мили, который ежегодно проходит в Уэльсе. См. http://news.bbc.co.uk/2/hi/uk_news/wales/mid_/6737619.stm.

21
Материал о беге на выносливость см. в Bramble, Lieberman 2004, Lieberman et al. 2009, 2010, Carrier 1984, Heinrich 2002 и Liebenberg 1990, 2006. Забавное введение в эту тему можно найти в McDougall 2009 (Макдугл 2012).

22
На ходьбу это никак не влияет, зато метаболические затраты на бег снижает вдвое.

23
По Liebenberg 2006, Heinrich 2002 и Falk 1990.

25
Liebenberg 1990 и Gregor 1977. Кроме того, вероятно, что охотники-собиратели способны отождествлять людей по следам. Многочисленные этнографические очерки, как и мой личный опыт исследований в Южной Пацифике, подтверждают, что охотники-собиратели способны узнавать человека по следу. Когда специалист по следам и этнограф-исследователь Луис Либенберг спросил представителей народа кхое из пустыни Калахари, опознают ли они конкретное животное по следу, охотники рассмеялись – таким глупым показался им вопрос. Им было непонятно, как можно не узнать конкретного человека или особь по следам. Когда я работал в Южной Пацифике и много лет ходил по побережью острова Ясава, я тоже заметил, что многие деревенские жители обладают поистине сверхъестественной способностью исключительно по следам на песке предсказывать, кого мы встретим, когда свернем в следующую бухточку. Я даже попробовал провести формальный тест – попросил деревенских жителей опознать следы, которые оставил один из них тайно (и никому не сказал). Мой тест из одного вопроса прошли десять случайно выбранных взрослых жителей деревни – и все десять дали верный ответ.

26
Heinrich 2002 и Carrier 1984.

27
Liebenberg 1990, 2006. Видео об “охоте выносливостью” см. http://www.youtube.com/watch?v=826HMLoiE_o.

28
Из бесед и переписки с Дэном Либерманом (2013–2014).

29
Atran, Medin 2008, Atran, Medin, Ross 2005, Lopez et al. 1997, Atran 1993, 1998 и Medin, Atran 1999.

30
Atran, Medin, Ross 2004 и Atran et al. 2001.

31
Gelman 2003, Lopez et al. 1997, Coley, Medin, Atran 1997, Atran et al. 2001, 2002, Wolff, Medin, Pankratz 1999, Medin, Atran 2004 и Atran, Medin, Ross 2005.

32
Wertz, Wynn 2014a, 2014b.

33
В когнитивной системе выучивания знаний о животных есть и другие черты адаптивной избирательности, которые заставляют учеников сосредотачиваться на определенных видах информации и удерживают от определенного типа ошибок. Мы с Кларком Барретом и Джеймсом Брешем, чтобы исследовать эту тему, давали задание на изучение и запоминание детям и взрослым на Фиджи, в Эквадорской Амазонии и в Лос-Анджелесе. Мы давали детям и взрослым информацию о животных, с которыми они раньше никогда не сталкивались, причем наглядными пособиями нам служили фотографии. Затем мы проверяли, что испытуемые запомнили, – как непосредственно после фазы обучения, так и через неделю. Результаты показали, что дети часто запоминали сведения об опасности животного лучше, чем другие виды информации, в том числе о местах обитания и диете. Более того, когда наши испытуемые ошибались, пытаясь вспомнить сведения об опасности животного, они обычно чаще называли безобидное животное опасным, нежели наоборот – опасное безобидным. Таким образом, наша память подвержена адаптивным искажениям, помогающим избежать дорогостоящей ошибки и ни в коем случае не счесть опасное животное безобидным, в то время как защита от обратной ошибки у нас не так сильна (Barrett, Broesch 2012, Broesch, Henrich, Barrett 2014). Подобным же образом Дэн Фесслер предположил, что в том, что касается пищи, у нас в ходе эволюции развилась готовность избегать животных продуктов (например, говядины) из?за угрозы патогенов, связанной с этими продуктами на протяжении нашей эволюционной истории. Это, вероятно, объясняет, почему в самых разных культурах так распространены табу на животные продукты и довольно часто встречаются вегетарианцы, а табу на овощи бывают лишь у немногих (Fessler 2002, 2003, Fessler et al. 2003).

1
Спасибо Мэтту Ридли за наводку. См. Kayser et al. 2008.

2
Jablonski, Chaplin 2000, 2010.

3
Eiberg et al. 2008, Sturm et al. 2008, Kayser et al. 2008. Генетический вариант голубых или зеленых глаз мог стать предпочтительным для естественного отбора или прямо, или косвенно через половой отбор. Если человек предпочитает брачного партнера с голубыми или зелеными глазами, это повышает для него вероятность родить детей, лучше способных синтезировать витамин D при помощи солнечного света. Такие предпочтения могли развиться либо генетически, либо культурно, либо обоими способами сразу.

4
Carrigan et al. 2014.

5
Tolstrup et al. 2008, Edenberg et al. 2006, Danenberg, Edenberg 2005, Edenberg 2000, Gizer et al. 2011, Meyers et al. 2013 и Luczak, Glatt, Wall 2006. Относительно датировки см. Peng et al. 2010, однако более поздние даты см. у Li et al. 2011.

6
Borinskaya et al. 2009 и Peng et al. 2010.

7
Peng et al. 2010.

8
McGovern et al. 2004.

9
Молоко некоторых морских млекопитающих почти или совсем не содержит лактозы (Lomer, Parkes, Sanderson 2008). Оценки переносимости лактозы в мире колеблются от 30 % до 40 % (Gerbault et al. 2013, Lomer, Parkes, Sanderson 2008, Bloom, Sherman 2005). Моя оценка в 68 % в основном тексте взята из Gerbault et al. 2013. Обзор и контекст см. у O’Brien, Laland 2012. Наличие симптомов непереносимости лактозы, по?видимому, зависит от особенностей микробиоты толстого кишечника. Например, сомалийские кочевники обладают кишечной флорой, позволяющей им пить молоко, чтобы получать воду и кальций, и при этом у них нет переносимости лактозы, то есть они не получают из молока большую часть калорий.

10
Ingram, Mulcare et al. 2009, O’Brien, Laland 2012, Bloom, Sherman 2005, Gerbault et al. 2009, 2011, 2013 и Leonardi et al. 2012. Работы последних лет опираются на более ранние и важные труды (Simoons 1970, Aoki 1986, Durham 1991).

11
Gerbault et al. 2011, 2013, Leonardi et al. 2012, Itan et al. 2010, Ingram, Raga et al. 2009 и Ingram, Mulcare et al. 2009. Исследования ДНК мезолитических европейских охотников-собирателей и земледельцев раннего неолита показывают, что у этих популяций гены сохранения продукции лактазы встречаются крайне редко (Gerbault et al. 2013), а это ясно показывает, что распространение генов сохранения продукции лактазы запустила культурная эволюция. До появления этих данных можно было возразить, что культурные практики (скотоводство, доение) могли распространяться именно в тех популяциях, где этот ген уже встречался с высокой частотой.

12
Первые результаты медицинских исследований на эту тему восходят к журнальной статье в The Lancet в 1965 году (Cuatreca, Lockwood, Caldwell 1965), где отмечалась разница в способности переваривать молоко между американцами африканского и европейского происхождения. Любопытно, что поведенческие различия в питье молока между людьми азиатского, африканского и европейского происхождения исследователи отмечали еще в 1931 году. Эти различия было принято объяснять разницей в образовании или доходе (Paige, Bayless, Graham 1972). Правительство США не знало причин такой разницы в поведении и поэтому десятилетиями пропагандировало пользу молока для всех. Материал по Got Milk? можно найти у Wiley 2004. Мораль здесь не в том, что доход и уровень образования не играют никакой роли (играют, и очень важную), а в том, что должностным лицам нужны надежные данные науки о поведении.

13
Laland, Odling-Smee, Myles 2010, Richerson, Boyd, Henrich 2010 и Fisher, Ridley 2013.

14
Perry et al. 2007.

15
Oota et al. 2001.

16
Cavalli-Sforza, Feldman 2003 и Brown, Armelagos 2001.

17
Дидактическое изложение этого вопроса см. у Boyd, Silk 2012.

18
Недавно журналист Николас Уэйд (Wade 2014 – Уэйд 2021) решил доказать, что между континентальными расами в самом деле есть важные наследственные различия по поведенческим признакам. Уэйд сочетает три линии доказательств: (1) анализ генетической изменчивости в масштабах планеты, (2) конкретные случаи, когда естественный отбор благоприятствовал адаптивным для данного места или региона признакам, о чем и говорится в этой главе, и (3) фенотипические различия в поведении, психологии и биологии (IQ, агрессия и пр.). Первая линия его аргументации основана на недавних исследованиях глобальных выборок с целью найти генетические обоснования для выделения классических континентальных рас. И в самом деле, оказалось, что между жителями разных континентов есть генетические различия, но, как я объясню в дальнейшем, из этого не следует, что в дифференциации этих континентальных популяций участвует естественный отбор. Затем Уэйд указывает на локальные случаи, когда естественный отбор можно в той или иной степени выделить как причину конкретных генетических изменений. Тем самым Уэйд подводит читателя к мысли, что если эти локальные или региональные генетические изменения вызвал естественный отбор, значит, он же, вероятно, отвечает за наследственную изменчивость на континентальном уровне. Далее, утверждает Уэйд, если естественный отбор объясняет изменчивость в пределах континентов, он же, вероятно, объясняет и характерную психологическую, поведенческую и биологическую изменчивость, наблюдаемую на межконтинентальном уровне.
Оба раза, когда Уэйд переходит с одной линии аргументации на другую, его рассуждения полны логических погрешностей. Чтобы понять, в чем сложности с первым переходом, нам нужно помнить, что наследственные различия между разными континентальными популяциями берут свое начало от расселения людей из Африки, которое произошло сравнительно недавно. Эти миграции привели к эволюционному генетическому дрейфу и эффектам основателя, когда малые выборки (группы) из значительно более крупных популяций отправились в путь, чтобы стать основателями популяций на новых континентах. Такие миграции создали наследственную изменчивость, но это не функциональная изменчивость, вызванная естественным отбором. Для изучения древних миграций особенно полезна именно такая, нейтральная наследственная изменчивость, не подверженная естественному отбору. В ДНК часто происходят мутации, которые не влияют на функционирование организма либо потому, что конкретная последовательность нуклеотидов нефункциональна, либо потому, что основания ДНК могут меняться, не меняя структуры кодируемого белка. Таким образом, после древних миграций следует ожидать появления генетических различий на уровне континентов, но это не означает, что там будут сколько?нибудь важные функциональные наследственные различия. Более того, поскольку не было выявлено каких?либо требований естественного отбора, специфичных для целых континентов, то нет и оснований полагать, что эти различия вызваны естественным отбором. А когда Уэйд приводит локальные или региональные примеры влияния естественного отбора на конкретные гены, он не понимает, что на самом деле это доводы против его идеи континентальных рас. Как я объяснил в основном тексте, эти локальные эволюционные процессы нередко ведут к уменьшению генетической однородности континентальных рас, повышая при этом схожесть между разными континентальными популяциями. Таким образом, естественный отбор часто уменьшает генетические различия между популяциями, удаленными друг от друга.
Наконец, когда Уэйд делает выводы относительно генетики на основании поведения и психологии, он путает гены с биологией, что выдает недостаточное понимание современной теории культурной эволюции. Он не учитывает культуру как альтернативное объяснение изменчивости поведения, психологии и биологии на уровне континентов, не принимая в расчет наших нынешних познаний о человеческом обучении, развитии, мотивации и культурной нейробиологии. В частности, Уэйд между делом указывает, что после американского вторжения в 2003 году иракцы не переняли тотчас же американские политические институты, и считает это аргументом против культуры как объяснения. Очевидно, утверждает Уэйд, если бы дело было в культуре, иракцы сразу же внедрили бы у себя американскую систему, а значит, дело в их племенных генах. Когда я в следующих главах подробно изложу теорию культурной эволюции, основанную на эволюционной биологии, нейрофизиологии, психологии и антропологии, вы убедитесь, насколько ошибочна такая логика. Культура, социальные нормы и институты влияют на наш мозг, биологию и гормоны, а также на восприятие, мотивы и суждения. Мы не способны свободно выбирать свое культурное восприятие и мотивации точно так же, как не в состоянии сразу заговорить на новом языке.

19
Kinzler, Dautel 2012, Esteban, Mayoral, Ray 2012a, GilWhite 2001, Moya, Boyd, Henrich 2015, Astuti, Solomon, Carey 2004, Dunham, Baron, Banaji 2008 и Baron, Banaji 2006.

1
Обзор влияния маниоки и содержащихся в ней цианидов на здоровье см. Nhassico et al. 2008.

3
Dufour 1984, 1985.

4
Видимо, это и произошло в Демократической Республике Конго (Tylleskar et al. 1991, 1992).

5
Возможный вред для здоровья – вопрос неоднозначный, это зависит от многих факторов, в том числе от присутствия в рационе серы (Jackson, Jackson 1990, Tylleskar et al. 1992, 1993, Peterson, Legue et al. 1995, Peterson, Rosling et al. 1995). Джексон и Джексон описывают метод обработки, наоборот, повышающий содержание синильной кислоты. Обзор методов обработки см. у Padmaja 1995.

6
Все имена в своих этнографических работах я изменил.

7
См. Henrich, Henrich 2010, а также Henrich, Broesch 2011.

8
Henrich 2002.

9
Кроме того, мы попросили женщин описать все случаи отравления рыбой, о которых они слышали. Почти все ссылались на одни и те же немногочисленные случаи. Следовательно, репертуар табу не может быть составлен из “знаний о случаях”, когда каждая женщина составляет свой перечень табу на основании известных ей историй: большинство табуированных видов в рассказах об известных случаях не упоминается ни разу.

10
Katz, Hediger, Valleroy 1974 и Mcdonough et al. 1987.

11
Bollet 1992 и Roe 1973.

12
Из Bollet 1992. О “конституционной невосприимчивости” и “нелепице” см. на с. 217. См. также Jobling, Peterson 1916.

13
Whiting 1963, Beck 1992 и Mann 2012.

14
Об ошибке игрока и других наших сложностях со случайным выбором см. Kahneman 2011 (Канеман 2021) и Gilovich, Griffin, Kahneman 2002.

15
Для охоты на бобров использовались бобровые бедра, а для поисков рыбы – рыбьи челюсти.

16
Moore 1957.

17
Статистические данные показывают, что дожди и наводнения происходят случайно, без различимых циклов или “полос”.

2
Dufour 1994, Wilson, Dufour 2002, Jackson, Jackson 1990 и Dufour 1988a, 1988b. Сорта маниоки реагируют на засуху мощным повышением цианогенеза. Горькая маниока дает тукано 70 % калорий.