Луна и Смерть
Луна и Смерть
Федерико Гарсиа Лорка
Азбука-поэзия
«Он приходил, зачаровывал, и наступало счастье» – так вспоминал Пабло Неруда о самом знаменитом поэте Испании Федерико Гарсиа Лорке. Его легкокрылая поэзия казалась бесконечно далекой от сумбуров и катастроф двадцатого столетия. Даже в поздних сюрреалистичных стихах Лорка представал как бы жителем другой планеты. Однако в его благозвучных сказочных песнях подспудно звучали печальные голоса современности, к которым автор не мог оставаться равнодушным. И трагическая смерть поэта под пулями франкистских солдат, возможно, была предсказана в его стихах: «Есть корабли, что только и ждут неосторожного взгляда, чтобы спокойно уйти под воду».
В настоящее издание вошли самые известные стихотворения Федерико Гарсиа Лорки в лучших переводах. Часть из них печатаются на русском языке впервые.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Федерико Гарсиа Лорка
Луна и Смерть
Книга стихов
Баллада морской воды
Эмилио Прадосу (ловцу облаков)
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
– Это вода, сеньор мой,
вода морская.
– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
1919
Деревья
Деревья!
Вы – стрелы,
что небесами созданы?
Какие лучники вами стреляли?
Были вы звездами?
Музыка ваша – музыка птичьих душ,
Господнего взора,
Христовых страстей.
Деревья!
Будет ли узнано сердце мое в земле
сплетением ваших корней?
1919
Луна и смерть
Зубы кости слоновой
у луны ущербленной.
О, канун умиранья!
Ни былинки зеленой,
опустелые гнезда,
пересохшие русла…
Как луне на закате
одиноко и грустно!
Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей
с вереницей иллюзий —
престарелых попутчиц.
И как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски —
восковую с лиловой.
А луна этой ночью,
как на го?ре, ослепла —
и купила у Смерти
краску бури и пепла.
И поставил я в сердце
с невеселою шуткой
балаган без актеров
на ярмарке жуткой.
1919
Желание
Только сердце твое пылающее,
более ничего.
Мой рай – это сад
без лиры,
без соловьев —
слышен лишь родника
и ручья неспешного зов.
Без острой шпоры
ветра в плетенье ветвей густом,
без света звезды, что хотела бы
стать листом.
Только свет необъятный, который
был бы лишь светлячком
иного
сиянья,
свет в чистом поле,
в изломе взглядов признанья.
Полное отдохновение,
и мы в поцелуе слились,
и звонкие пятна
эха,
раскрывшего высь.
И только сердце твое пылающее,
более ничего.
1920
Море
Море, оно —
Люцифер лазури. С библейских времен
за стремленье быть светом
низринутый небосклон.
Море обречено
на движение вековое,
а когда-то на своде небесном оно
пребывало в покое.
Но от горечи роковой
ты спасалось, море, любовью,
рождена ведь Венера тобой,
и своей глубиной
ты не связано с болью.
Ты прекрасно даже в печали.
И не покоряешься никому ты.
Правда, звезды твои отсверкали,
вместо них – медузы да спруты.
Море страданий и слёз,
вечное в нашей судьбе.
Шел по тебе Христос,
шел и Пан по тебе.
А Венера-звезда
свет гармонии льет над землею.
Разве все суета?
Свет Венеры стал, море, душою
твоей…
…Кто же ты, человек?
Падший ангел, не боле, признай.
И земля – вероятно, навек —
твой потерянный рай.
Апрель 1919 года
Осенний ритм
Мануэлю Анхелесу
Горька позолота пейзажа.
А сердце слушает жадно.
И сетовал ветер,
окутанный влажной печалью:
– Я плоть поблекших созвездий
и кровь бесконечных далей.
Я краски воспламеняю
в дремотных глубинах,
я взглядами весь изранен
ангелов и серафимов.
Тоскою и вздохами полнясь,
бурлит во мне кровь и клокочет,
мечтая дождаться триумфа
любви бессмертно-полночной.
Я в сгустках сердечной скорби,
меня привечают дети,
над сказками о королевах
парю хрусталями света,
качаюсь вечным кадилом
плененных песен,
заплывших в лазурные сети
прозрачного метра.
В моем растворились сердце
душа и тело Господни,
и я притворяюсь печалью,
сумеречной и холодной,
иль лесом, бескрайним и дальним.
Веду я снов каравеллы
в таинственный сумрак ночи,
не зная, где моя гавань
и что мне судьба пророчит.
Звенели слова ветровые
нежнее ирисов вешних,
и сердце мое защемило
от этой тоски нездешней.
На бурой степной тропинке
в бреду бормотали черви:
– Мы роем земные недра
под грузом тоски вечерней.
О том, как трещат цикады
и маки цветут, – мы знаем
и сами в укромном логе
на арфе без струн играем.
О, как идеал наш прост,
но он не доходит до звезд!
А нам бы – мед собирать,
и щелкать в лесах, как птицы,
и грудью кормить детей,
гулять по росе в медунице!
Как счастливы мотыльки
и все, что луной одеты,
кто вяжет колосья в снопы,
а розы – в букеты.
И счастлив тот, кто, живя
в раю, не боится смерти,
и счастлив влюбленный в даль
крылато-свободный ветер.
И счастлив достигший славы,
не знавший жалости близких,
кому улыбнулся кротко
наш братец Франциск Ассизский.
Жалкая участь —
не понять никогда,
о чем толкуют
тополя у пруда.
Но им дорожная пыль
ответила в дымке вечерней:
– Взыскала вас щедро судьба,
вы знаете, что вы черви,
известны вам от рожденья
предметов и форм движенья.
Я ж облачком за странником
в лучах играю, белая,
мне бы в тепле понежиться,
да падаю на землю я.
В ответ на жалобы эти
деревья сказали устало:
– А нам в лазури прозрачной
парить с малолетства мечталось.
Хотелось летать орлами,
но мы разбиты грозою!
– Завидовать нам не стоит! —
раздался клекот орлиный, —
лазурь ухватили звезды
когтями из ярких рубинов.
А звезды сказали: – За нами
лазурь схоронилась где-то…
А космос: – Лазурь замкнута
надеждой в ларец заветный.
Ему надежда ответила
из темноты бездорожья:
– Сердечко мое, ты бредишь!
И сердце вздохнуло:
– О Боже!
Стоят тополя у пруда,
и осень сорвала их листья.
Мерцает серебряной чернью вода
средь пыли дорожной и мглистой.
А черви уже расползлись кто куда,
им что-то, наверное, снится.
Орлы укрываются в гнездах меж скал.
Бормочет ветер: – Я ритм вечный!
Слышны колыбельные песни в домах,
и блеет отара овечья.
На влажном лике пейзажа
морщин проступают сети —
рубцы от задумчивых взглядов
давно истлевших столетий.
Пока отдыхают звезды
на темно-лазурных про?стынях,
я сердцем вижу свою мечту
и тихо шепчу:
– О Господи!
О Господи, кому я молюсь?
Кто Ты, скажи мне, Господи?!
Скажи, почему нет нежности ходу
и крепко надежде спится,
зачем, вобрав в себя всю лазурь,
глаза смежают ресницы?
О, как мне хочется закричать,
чтоб слышал пейзаж осенний,
оплакать свой путь и свою судьбу,
как черви во мгле вечерней.
Пускай вернут человеку Любовь,
огромную, как лазурь тополевой рощи,
лазурь сердец и лазурь ума,
лазурь телесной, безмерной мощи.
Пускай мне в руки отмычку дадут —
Я ею вскрою сейф бесконечности
и встречу бесстрашно и мудро смерть,
прихваченный инеем страсти и нежности.
Хотя я, как дерево, расколот грозой,
и крик мой беззвучен, и листьев в помине нет,
на лбу моем белые розы цветут,
а в чаше вино закипает карминное.
1920
На мотив ночи
Я страшусь туманов
затканного луга
и сырых обочин
с палою листвою.
Если задремлю я,
разбуди, подруга,
отогрей дыханьем
сердце неживое.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
Нес тебе мониста,
где горели зори.
Что же на дороге
брошен, обделенный?
Без тебя и птица
высохнет от горя,
и не брызнет соком
виноград зеленый.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
И никто не скажет,
сказка снеговая,
как тебя любил я
на рассвете мглистом,
когда моросило
не переставая
и сползали гнезда
по ветвям безлистым.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
1919
Завязь жизни
Что таится во мне
в минуты горькой печали?
О, кто вырубает лес,
мой лес золотисто-цветущий?
Что в зеркалах я читаю,
в их серебре туманном?
Что мне рассвет предлагает,
сверкающий над рекою?
Что за высокий вяз
моих раздумий повален?
Что за дождь тишины
меня дрожать заставляет?
И если моя любовь
на бреге печали мертва,
что за колючки сокрыли
нечто, рожденное мной?
1919
Иная песнь
(Осень)
Сон навсегда пропал!
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
В сокровенной печали
пейзажа, что исчезал,
крики мои ослабели.
Сон навсегда пропал!
О, навсегда! Навек!
Падает уже снег
на пустынное поле
жизни моей.
Опасаться
приходится мне, что мечта
может вдали затеряться.
Дождь все твердит и твердит:
сон навсегда пропал!
Да разве сон бесконечен?
Туман – словно снежный шквал,
но и туман осенний
уже от снега устал.
Мне ритм стиха говорит:
сон навсегда пропал.
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
1919
Поэма о Канте Хондо
Балладилья о трех реках
Сальвадору Кинтеро
Струится Гвадалквивир
среди садов апельсинных.
Текут две реки Гранады
со снежных вершин к долине.
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Струится Гвадалквивир,
струи – под цвет граната.
Словно слезы и словно кровь —
текут две реки Гранады.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Парусники в Севилье
белеют над гладью синей;
а над водой Гранады
одни только вздохи стынут.
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Гвадалквивир… Хиральда,
апельсинных садов прохлада.
Хениль и Дарро… Руины
башен, высоких когда-то.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Зачем уносить воде
крики и вздохи унынья?
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Уносит в море река
цветы апельсинного сада.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Поэма о цыганской сигирийе
Пейзаж
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
На берегу канала
дрожат тростник и сумрак,
а третий – серый ветер.
Полным-полны маслины
тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
их длинными хвостами.
Гитара
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами – плачет,
не моли ее о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
Крик
Крик полукружьем
от склона
до склона пролег.
Черною радугой
стянут
сиреневый вечер.
Ай!
По струнам ветров
полоснул
исполинский смычок.
Ай!
(Цыгане в пещерах
затеплили свечи.)
Ай!
Тишина
Слушай, сын, тишину —
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.
Поступь сигирийи
Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.
И небо земное
над млечной землею.
Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.
Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?
И небо земное
над млечной землею.
Вослед шествию сигирийи
Дети глядят
на дальний закат.
Свечи погасли,
и слепые юницы
к луне обращают лица,
и возносятся ветром
спирали печали.
Горы глядят
на дальний закат.
А потом…
Прорытые временем
лабиринты —
исчезли.
Пустыня —
осталась.
Немолчное сердце —
источник желаний —
иссякло.
Пустыня —
осталась.
Закатное марево
и поцелуи —
пропали.
Пустыня —
осталась.
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
Пустыня —
осталась.
Поэма о солеа
«Земля сухая…»
Земля сухая,
земля немая
в ночи
без края.
(Ветер в садах,
ветер в горах.)
Земля —
старей
страдания
и свечей.
Земля
глубинной мглы.
Земля
безглазой смерти,
каленой стрелы.
(Ветер полей.
Дрожь тополей.)
Селенье
На темени горном,
на темени голом —
часовня.
В жемчужные воды
столетние никнут
маслины.
Расходятся люди в плащах,
а на башне
вращается флюгер.
Вращается денно,
вращается нощно,
вращается вечно.
О, где-то затерянное селенье
в моей Андалузии
слезной…
Кинжал
Кинжал,
в жилах кровь леденя,
входит в сердце – как плуг,
взрезающий землю.
Нет.
Не вонзайте его в меня.
Нет.
Кинжал —
словно луч раскаленного дня
пламенит
глубины ущелий.
Нет
Не вонзайте его в меня.
Нет.
Перекресток
Вечер, фонарь,
ветра шквал,
и – в сердце
кинжал.
Улица —
как струна,
дрожит в напряженье она,
дрожит,
от жалящей боли черна.
Всюду,
что бы ни увидал,
вижу: в сердце
кинжал.
Ай!
Крик расстилает по ветру
Тень кипариса.
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
Все порушено в мире.
Осталось только безмолвие.
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
А ночной горизонт
искусан кострами.
(Я ведь сказал: один
я хочу остаться
и разрыдаться.)
Неожиданное
Мертвый, на улице он лежал,
с кинжалом в груди.
Никто из прохожих его не знал.
Как дрожит фонарь на ветру,
Боже!
Никак не может унять он
дрожи.
Холод рассвета скользнул по лицу.
Но никто не решился
закрыть глаза мертвецу.
Мертвый, на улице он лежал,
да, с кинжалом в груди,
нет, никто из прохожих его не знал.
Солеа
Под покрывалом темным
ей кажется мир ничтожным,
а сердце – таким огромным.
Под покрывалом темным.
Ей кажется безответным
и вздох и крик, унесенный
неумолимым ветром.
Под покрывалом темным.
Балкон распахнулся в дали,
и небеса балконом
текли и в зарю впадали.
Ай айяйяй,
под покрывалом темным!
Пещера
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)
А звуки и веки —
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)
И в золоте слёз
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)
Встреча
Ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
Ты… почему, ты знаешь сама.
Я… я страстно влюбился в другую.
Одолевай
дорогу крутую.
Остались следы от гвоздей
на ладонях моих.
Неужели же ты
не увидела их?
Никогда не смотри назад,
тревожить покой твой не стану;
лучше, как я,
святому молись Каэтану,
чтобы ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
Заря
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
Светлые слезы Андалусии, —
видят их девушки
в утренней сини.
И среди гор,
и у моря
в низине.
Юбки мелькают,
стучат каблучки,
ритм солеа?, —
улица светом
вся залита.
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
Поэма о саэте
Лучники
Дорогами глухими
идут они в Севилью.
К тебе, Гвадалквивир.
Плащи за их плечами —
как сломанные крылья.
О, мой Гвадалквивир!
Из дальних стран печали
идут они веками.
К тебе, Гвадалквивир.
И входят в лабиринты
любви, стекла и камня.
О, мой Гвадалквивир!
Ночь
Светляк и фонарик,
свеча и лампада…
Окно золотистое
в сумерках сада
колышет
крестов силуэты.
Светляк и фонарик,
свеча и лампада.
Созвездье
севильской саэты.
Севилья
Севилья – башенка
в зазубренной короне.
Севилья ранит.
Ко?рдова хоронит.
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
Севилья ранит.
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
Ко?рдова хоронит.
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон Хуана.
Севилья ранит.
Вечна эта рана.
Процессия
Идут единороги.
Не лес ли колдовской за поворотом?
Приблизились,
но каждый по дороге
внезапно обернулся звездочетом.
И в митрах из серебряной бумаги
идут мерлины, сказочные маги,
и вслед волхвам, кудесникам и грандам —
Сын Человеческий
с неистовым Роландом.
Шествие
Мадонна в ожерельях,
мадонна Соледад,
по морю городскому
ты в лодке проплыла:
сама – цветок тюльпана,
а свечи – вымпела.
Минуя перекаты
неистовых рулад,
от уличных излучин
и звезд из янтаря,
мадонна всех печалей,
мадонна Соледад,
в моря ты уплываешь,
в далекие моря.
Саэта
Спешите, спешите скорее!
Христос темноликий
от лилий родной Галилеи
пришел за испанской гвоздикой.
Спешите скорее!
Испания.
В матовом небе
светло и пустынно.
Усталые реки,
сухая и звонкая глина.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.
Спешите, спешите за Господом нашим!
Балкон
Лола
поет саэты.
Тореро встали
у парапета.
И брадобрей
оставил бритву
и головою
вторит ритму.
Среди гераней
и горицвета
поет саэты
та самая Лола,
та непоседа,
что вечно глядится
в воду бассейна.
Рассвет
Певцы саэт,
вы слепы,
как любовь.
В ночи зеленой
стрелами саэт
пробит каленый
ирисовый след.
Уходит месяц
парусом косым.
Полны колчаны
утренней росы.
Но слепы лучники —
ах, слепы,
как любовь!
Силуэт Петенеры
Колокол
Зачин
На желтой
башне
колокол гудит.
Над желтым
ветром
гул его летит.
На желтой
башне
колокол молчит.
А пыль по ветру
сребристым парусом летит.
Дорога
Едут сто всадников в черном
не по родным полям —
над рощами апельсинными,
по небесам.
Ни в Кордову, ни в Севилью
им не войти.
И не будет Гранады
на их пути.
Задремавшие кони
их довезут
до лабиринта с крестами,
в котором их песни ждут.
Вскрикнув семь раз перед смертью,
не по родным полям —
едут сто андалусцев
по небесам.
Танец
В саду Петенеры
Под ветвями сада
в темноте ночной
шесть цыганок танец
начинают свой.
Под ветвями сада…
их волосы украшены —
красное на черном —
розами бумажными.
Под ветвями сада…
сумрачный покров
обожжен цыганским
жемчугом зубов.
Под ветвями сада…
тени их длинны,
в страстном танце тянутся
до луны.
De profundis[1 - Из глубины (лат.) – начало заупокойной католической молитвы.]
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных,
безмолвная поникла
листва дерев зеленых.
Красны, длинны дороги
среди просторов знойных.
А Кордовы оливы —
как память о покойных.
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных.
Погребальный звон
На желтых
башнях
колокола гудят.
Над желтым
ветром
гулы их летят.
А по дороге
смерть не спеша идет,
венком цветов увядших
ее венчал народ.
И вот уже запела,
рыдая,
виуэла.
На желтых башнях
колокола молчат.
А пыли облачка по ветру
сребристым парусом летят.
Две девушки
Лола
В тени апельсинных деревьев
Лола пеленки стирала;
глаза у нее – зеленые,
голос – цвета фиалок.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Вода по саду струится,
жарким солнцем согрета;
воробышек зачирикал
среди оливковых веток.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Когда истончится мыло
и Лола закончит стирать,
придут сыновья-торерильо.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Ампаро
Ампаро,
ты в доме сейчас одна,
в платье белом и длинном.
(В саду у окна
нард с жасмином.)
Ты слушаешь, глядя в окно,
садовых фонтанов струенье
и, желтое в свете заката,
кенара пенье.
Ты видишь дрожь кипариса —
на ветках его птичья стая.
О чем задумалась ты,
узор по канве вышивая?
Ампаро,
ты в доме сейчас одна.
Что за жестокая кара —
хочу и не в силах сказать:
тебя я люблю,
Ампаро!
Виньетки с фламенко
Кафе и песня
Сияние ламп
и отблеск зеркал зеленый.
На сцене Паррала ведет
разговор напряженный
со смертью.
Ее зовет.
Но пока что не слышен
смерти приход.
Зовет ее снова и снова.
Сидящий в кафе народ
замер, едва не рыдая. А в зеркалах,
что зеленым светом мерцают,
длинные змеи шелка
мелькают.
Заклинаю
Вздрогнувшая рука,
словно медуза,
ослепила болезненный глаз
кадила.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Над ладанным белым дымком —
нечто, похожее
на крота
и на мотылька.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Сердце незримо сжато.
Ты это видишь?
Сердце,
что ветром отражено.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Memento[2 - Помни ?о смерти? (лат.).]
Когда я умру,
похороните меня с гитарой
в песчаном яру.
Когда я умру —
в апельсиновой роще,
омытой дождем поутру.
Когда я умру —
во флюгерной башенке,
стынущей на ветру.
Когда я умру!
Три города
Малагенья
Смерть вошла
и ушла
из таверны.
Черные кони
и темные души
в ущельях гитары
бродят.
Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.
А смерть
все выходит и входит,
выходит и входит…
А смерть
все уходит
и все не уйдет из таверны.
Квартал Кордовы
Местный ноктюрн
Ночь как вода в запруде.
За четырьмя стенами
от звезд схоронились люди.
У девушки мертвой,
девушки в белом платье,
алая роза зарылась
в темные пряди.
Плачут за окнами
три соловьиных пары.
И вторит мужскому вздоху
открытая грудь гитары.
Танец
Танцует в Севилье Ка?рмен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
Невесты,
закройте ставни!
Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.
Невесты,
закройте ставни!
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалусским снятся
следы позабытых терний.
Невесты,
закройте ставни!
Сцена с подполковником жандармерии
Знаменный зал.
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Сержант. Так точно.
Подполковник. И никто мне не смей перечить.
Сержант. Никак нет.
Подполковник. Меня приветствует архиепископ в мантии. Одних кистей двадцать четыре, и все лиловые.
Сержант. Так точно.
Подполковник. Я – подполковник. Под-полковник. Я – подполковник жандармерии.
Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кущах сигарной коробки. Карабинер гладит ружейный ствол, полный подводной мглой.
Голос (снаружи).
Полнолунье, полнолуньев пору сбора винограда. Лунно светится Касорла, тенью кроется Кесада.
Полнолунье, полнолунье. На луне тоскует кочет. Полнолунье, мой алькальд, ваших дочек заморочит.
Подполковник. Что это?
Сержант. Цыган.
Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки подполковничьих глаз.
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Цыган. Вижу.
Подполковник. А ты кто такой?
Цыган. Цыган.
Подполковник. Что значит цыган?
Цыган. Что придется.
Подполковник. Как тебя зовут?
Цыган. Попросту.
Подполковник. Говори толком!
Цыган. Цыган.
Сержант. Я встретил его, и я его задержал.
Подполковник. Где ты был?
Цыган. На мосту.
Подполковник. Так. Через какую реку?
Цыган. Через любую.
Подполковник. И… что же ты там замышлял?
Цыган. Сахарную башню.
Подполковник. Сержант!
Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
Цыган. Я придумал крылья и летал. Мак и сера на моих губах.
Подполковник. Ай!
Цыган. Что мне крылья! Я и так летаю. Талисманы и тучи в моей крови.
Подполковник. Айй!
Цыган. В январе цветут мои апельсины.
Подполковник. Аййй!
Цыган. И в метели зреют.
Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам. (Падает мертвый.)
Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.
Сержант. Караул!
Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.
ПЕСНЯ ИЗБИТОГО ЦЫГАНА
Двадцать и два удара.
Двадцать и три с размаху.
Меня обряди ты, мама,
в серебряную бумагу.
Воды, господа гвардейцы!
За каплю вознаградится!
Воды, где весло и солнце!
Воды мне, воды, водицы!
Ай, полицейский начальник
там наверху на диване!
Таких платков не найдется,
чтоб эту кровь посмывали.
Сцена с Амарго
Пустошь.
Голос.
Амарго.
Вербная горечь марта.
Сердце – миндалинкой горькой.
Амарго.
Входят трое юношей в широкополых шляпах.
Первый юноша. Запоздали.
Второй. Ночь настигает.
Первый. А где этот?
Второй. Отстал?
Первый (громко). Амарго!
Амарго (издалека). Иду!
Второй (кричит). Амарго!
Амарго (тихо). Иду.
Первый юноша. Как хороши оливы!
Второй. Да.
Долгое молчание.
Первый. Не люблю идти ночью.
Второй. Я тоже.
Первый. Ночь для того, чтобы спать.
Второй. Верно.
Лягушки и цикады засевают пустырь андалусского лета. Амарго – руки на поясе – бредет по дороге.
Амарго.
А-а-а-ай…
Я спрашивал мою смерть…
А-а-а-ай…
Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.
Первый юноша (уже издалека). Амарго!
Второй (еле слышно). Амарго-о-о!
Молчание.
Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как с каждым шагом гулко звенят в кармане серебряные часы. Во весь опор его нагоняет всадник.
Всадник (останавливает коня). Доброй вам ночи!
Амарго. С Богом.
Всадник. В Гранаду идете?
Амарго. В Гранаду.
Всадник. Выходит, нам по дороге.
Амарго. Выходит.
Всадник. Что ж вы не садитесь ко мне на лошадь?
Амарго. Я на ноги не жалуюсь.
Всадник. Еду из Малаги.
Амарго. В добрый час.
Всадник. У меня там братья.
Амарго (угрюмо). Много?
Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.
Амарго. На здоровье.
Всадник. Золотыми и серебряными.
Амарго. Достаточно, чтобы нож был ножом.
Всадник. Вы ничего не смыслите.
Амарго. Спасибо.
Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку.
Амарго. Значит, ими не хлеб режут?
Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.
Амарго. Это так.
Конь начинает горячиться.
Всадник. Стой!
Амарго. Ночь…
Горбатая дорога змеит лошадиную тень.
Всадник. Хочешь нож?
Амарго. Нет.
Всадник. Я ведь дарю.
Амарго. Да, но я не беру.
Всадник. Смотри, другого случая не будет.
Амарго. Как знать.
Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи – неженки и пугаются крови. Наши – как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.
Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.
Всадник. Красавец-нож!
Амарго. И дорого стоит?
Всадник. А хочешь такой? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)
Амарго. Я же сказал, нет.
Всадник. Парень, садись на круп!
Амарго. Я не устал.
Конь опять испуганно шарахается.
Всадник. Да что это за конь!
Амарго. Темень…
Пауза.
Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать! Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят при свете, который отбрасывают эти лезвия.
Амарго. Красиво.
Всадник. Кто спорит!
Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.
Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.
Всадник (придерживая коня). Да?
Амарго. За разговором.
Всадник. Это не огни Гранады?
Амарго. Не знаю.
Всадник. Мир велик.
Амарго. Точно вымер!
Всадник. Твои слова!
Амарго. Такая вдруг тоска смертная!
Всадник. Оттого что скоро придешь. А что тебе там делать?
Амарго. Что делать?..
Всадник. И когда ты на месте, на что оно тебе?
Амарго. На что?..
Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого – что изменится?
Амарго. Что изменится?..
Всадник. Добрались до Гранады.
Амарго. Разве?
Всадник. Смотри, как горят окна!
Амарго. Да, действительно…
Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься сесть на коня.
Амарго. Еще немного…
Всадник. Да садись же! Скорей! Надо поспеть, пока не рассвело… И бери этот нож. Дарю!
Амарго. А-аа-ай!
Двое на одной лошади спускаются в Гранаду.
Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.
ПЕСНЯ МАТЕРИ АМАРГО
Руки мои в жасмины
запеленали сына.
Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое.
Крест. И ступайте с миром.
Смуглым он был и сирым.
Душно, соседки, жарко, —
где поминальная чарка?
Крест. И не смейте плакать.
Он на луне, мой Амарго.
Первые песни
Заводи
Кипарис.
(Покой пруда.)
Тополь.
(Ясная вода.)
Ива.
(Темная река.)
Сердце.
(Озеро зрачка.)
Затон
Я глаза увидел,
где душа скорбела.
Белая вербена.
Я глядел на губы,
в памяти живые.
Маки полевые.
Но узнал лишь тени
смертного покоя.
Черные левкои.
Вариация
Затоны тишины
под отголоском росным.
Затоны синевы
под листопадом звездным.
Затоны твоих губ
под поцелуем слезным.
Последняя песня
Ночь на пороге.
По наковальне потемок
месяц рассыпался звоном.
Ночь на пороге.
Сад растворился в напеве,
в отзвуке слов монотонном.
Ночь на пороге.
Если бы встала ты тенью,
словно туман на поляне…
Ночь на пороге.
…знала бы, как я тоскую
в сумерках под тополями.
Под тополями, подруга.
Под тополями.
Лунный серп
В небе так тихо и ясно!
Луна по реке поплыла,
срезая рябь – пусть не морщит
она речного стекла.
А юная ветка луну
за зеркальце приняла.
Палимпсесты
Хосе Морено Вилье
I
ГОРОД
Извечный гул сосновый
стоит над городком,
но сами эти сосны
давно на дне морском.
Свистят в округе стрелы,
и войско при щитах,
но битва заблудилась
в коралловых кустах.
И только отголоски
лесные сберегло
морского небосвода
волнистое стекло.
II
ГАЛЕРЕЯ
Галереи в доме гулки.
Два сеньора на прогулке.
(Небо
молодое.
Бледно —
золотое.)
…Два сеньора ходят мимо.
Были оба пилигримы.
(Небо
как горнило.
Синие
чернила.)
…Ходят, ходят – и ни слова.
Были оба птицеловы.
(Небо
стало старым.
Сделалось
янтарным.)
…Два сеньора ходят мерно.
Были оба…
Всё померкло.
III
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
Исабель Кларе, крестнице
Сквозная синь,
речной хрусталь.
И столько в небе
стай!
Речной хрусталь,
сквозная синь.
Как жарок
апельсин!
Вода.
Небеса.
Колос едва
налился!
Небо.
Вода.
Как еще рожь
молода!
Песня («По веткам лавровым прыгают…»
По веткам лавровым прыгают
две голубки. Одна —
нечто иное, как солнце,
другая – луна.
Спросил я: – Голубки, где мне
могила отведена?
– В хвосте моем, – солнце сказало.
– В клюве, – сказала луна.
И я пошел по дороге,
едва ли не падая ниц,
увидел я деву нагую
и мраморных двух орлиц.
Одна из них – это другая,
а дева – никто и одна.
Спросил я: – Орлицы, где мне
могила отведена?
– В хвосте моем, – солнце сказало.
– В клюве, – сказала луна.
По веткам вишневым прыгают
две голубки весной.
Одна из них – это другая,
а обе – нет ни одной.
Песни
Темы
Схематический ноктюрн
Мята, змея, полуночь.
Запах, шуршанье, тени.
Ветер, земля, сиротство.
(Лунные три ступени.)
«Песня хочет стать светом…»
Песня хочет стать светом.
Ее в темноте пронзают
фосфора нити, лунные нити.
А свет о желаньях своих не знает.
В опаловой раме он сам себя
встречает,
себе возвращая.
Весы
День пролетает мимо.
Ночь непоколебима.
День умирает рано.
Ночь – за его крылами.
День посреди бурана.
Ночь перед зеркалами.
Присказка
Март
уйдет, как вода.
А январь остается,
январь – навсегда.
Январь – это звездная в небе метель.
А март на земле – только тень.
Январь.
(Пережитое встарь.)
Март.
(Мимолетный азарт.)
Фриз
Густаво Дурану
Земля
Девичьи марева
стелют воланы по дну.
Небо
Ветры вихрастые
прыгают через луну.
Охотник
В небо взгляд.
Четыре голубки над рощей летят.
Четыре голубки
в небе кружатся,
и тени от них
на землю ложатся.
На землю взгляд.
Четыре голубки – мертвы – лежат.
«Август…»
Август.
Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.
И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.
Арлекин
Солнце – один сосок.
Луна и лазурь – другой.
Тело: наполовину – коралл,
наполовину – свет с полумглой.
Срубили три дерева
Эрнесто Альфтеру
Было их три.
(Явился день с топором.)
Осталось два.
(Прощально птица махнула крылом.)
Одно лишь всего.
Ни одного.
(Нет покрова над родником.)
Ноктюрны из окна
Памяти Хосе Сириа-и-Эскаланте, поэта
1
Лунная вершина,
ветер по долинам.
(К ней тянусь я взглядом
медленным и длинным.)
Лунная дорожка,
ветер над луною.
(Мимолетный взгляд мой
уронил на дно я.)
Голоса двух женщин.
И воздушной бездной
от луны озерной
я иду к небесной.
2
В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.
На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин.
Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
уже истекало кровью.
3
Открою ли окна,
вгляжусь в очертанья —
и лезвие бриза
скользнет по гортани.
С его гильотины
покатятся разом
слепые надежды
обрубком безглазым.
И миг остановится,
горький, как цедра,
над креповой кистью
расцветшего ветра.
4
Возле пруда, где вишня
к самой воде клонится,
мертвая прикорнула
девушка-водяница.
Бьется над нею рыбка,
манит ее на плесы.
«Девочка», – плачет ветер,
но безответны слезы.
Косы струятся в ряске,
в шорохах приглушенных.
Серый сосок от ветра
вздрогнул, как лягушонок.
Молим, мадонна моря, —
воле вручи всевышней
мертвую водяницу
на берегу под вишней.
В путь я кладу ей тыквы,
пару пустых долбленок,
чтоб на волнах качалась —
ай, на волнах соленых!
Студенческая резиденция,
1923
Песни для детей
Ракушка
Наталите Хименес
Мне подарили ракушку.
И я смог услышать вскоре,
как внутри нее поет море.
Море плещет
в сердце моем,
и рыбки блещут
в нем серебром.
Мне подарили ракушку.
«Муж ящерки плачет и плачет…»
Мадмуазель Тересите Гильен, разучивающей на пианино гаммы
Муж ящерки плачет и плачет.
И ящерка плачет и плачет.
В большие платки носовые
мокрые мордочки прячут.
Колечко свое обручальное
ящерки потеряли.
Ай-яй, укатилось колечко —
отыщешь его едва ли.
О, дивное небо дневное
в радужном многоцветье,
и жаркое круглое солнце
в ярко-желтом жилете, —
вы, небо и солнце, взгляните,
взгляните, увидите сами:
две ящерки плачут и плачут,
исходят от горя слезами.
Песенка-повторяшка
Серым был небосклон,
сделался серым
Грифон.
И курочка Куд-Куда
серая —
хоть куда.
Чтобы стать серым на сером,
и я покрасился серым.
О, как же я засверкал
серый на сером!
Пейзаж
Рите, Конче, Пепе и Карменсите
Вечер оделся в холод,
чтобы с пути не сбиться.
Дети с лучами света
к окнам пришли проститься
и смотрят, как желтая ветка
становится спящей птицей.
А день уже лег и стихнул,
и что-то ему не спится.
Вишневый румянец вспыхнул
на черепице.
Андалусские песни
Песня всадника
(1860)
Под луною черной
подпевает шпорам
ремешок наборный…
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
…Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.
(Вороной мой ладный,
о, как пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
заплывает кровью
край дороги горной.
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.
(Вороной мой ладный,
о, как пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
дальний крик горючий,
рог костра крученый…
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
«Ежевика, со своих ветвей…»
– Ежевика, со своих ветвей
ягод для меня не пожалей.
– Ежевичные в шипах кусты.
Я люблю тебя, коль любишь ты.
– Кровь на пальцах, но не стану плакать.
Дай попробовать твоих мне ягод мякоть.
– Ягоды тебе согласна дать я,
если выдержишь мои объятья.
– Ты куда уходишь, ежевика?
– Отыскать хочу любви великой.
Вечер
(Моя Лусия, речку вброд переходила?)
Три тополя высоких
с единственной звездой.
Лягушками искусан
покой воды речной —
как будто тюль запятнан
зеленою слюной.
Дерева засохшего
наклоненный ствол
в речке – круг за кругом —
молодо расцвел.
И вздохнул я, взгрустнув на закате,
об одной мавританке в Гранаде.
Песня всадника
Кордова.
Одна и далека.
Черный конь, багровый месяц,
в сумке – горсть оливок горьких.
Кордовы мне не видать,
хоть знакомы все дороги.
По равнине – черный конь,
месяц по ветру двурогий,
с Кордовы, с высоких башен,
смерть моя взирает строго.
Ай, как дорога петляет!
Ай, мой конь быстроногий!
Ай, смерть меня ожидает
до Кордовы. На дороге.
Кордова.
Одна и далека.
Это правда
Любить, как люблю я тебя, —
ох, до чего же тяжко!
Мне все причиняет боль:
воздух,
сердце,
рубашка.
Кто бы купил у меня
пояс с тяжелой пряжкой
и нити безмерной тоски —
сшить для рыданий платки?!
Любить, как люблю я тебя, —
ох, до чего же тяжко!
«Де?ревце, деревцо?…»
Де?ревце, деревцо?
к засухе зацвело.
Девушка к роще масличной
шла вечереющим полем,
и обнимал ее ветер,
ветреный друг колоколен.
На андалусских лошадках
ехало четверо конных,
пыль оседала на куртках,
на голубых и зеленых.
«Едем, красавица, в Ко?рдову!»
Девушка им ни слова.
Три молодых матадора
с горного шли перевала,
шелк отливал апельсином,
сталь серебром отливала.
«Едем, красотка, в Севилью!»
Девушка им ни слова.
Когда опустился вечер,
лиловою мглой омытый,
юноша вынес из сада
розы и лунные мирты.
«Радость, идем в Гранаду!»
И снова в ответ ни слова.
Осталась девушка в поле
срывать оливки в тумане,
и ветер серые руки
сомкнул на девичьем стане.
Де?ревце, деревцо?
к засухе зацвело.
«Ухажеришко…»
Ухажеришко,
ухажер.
До каких же терпеть тебя пор?!
Я на ключ запираю дверь,
не войти тебе в дом мой теперь.
И всегда я теперь начеку,
привязала ключ к пояску.
Неразлучна я с пояском,
надпись вышила я на нем:
«Никогда не буду с тобой».
Обходи-ка мой дом стороной!
Ухажеришко,
ухажер.
До каких же терпеть тебя пор?!
Вариации
На ушко девушке
Не хотел.
Не хотел и слова сказать.
Но увидел в глазах твоих
два деревца чудны?х.
Смешливых, ветреных, золотых.
Их взгляда не удержать.
Не хотел.
Не хотел и слова сказать.
«Уходили люди…»
Уходили люди,
приходила осень.
Уходили люди
в зеленя и просинь.
Петухов, гитары
унося с собою,
уходили люди
в царство полевое.
Там родник струился
и река сверкала.
И в груди от счастья
жарко сердцу стало.
Уходили люди
в зеленя и просинь.
В желто-звездном свете
приходила осень —
с птицами печали,
с дождевой водою.
И склонялась низко
сонной головою.
Стынущему сердцу
счастия не будет.
Приходила осень,
уходили люди.
Дерево песен
Для Аны Марии Дали
Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.
Ночью девушка в поле
тосковала и пела —
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.
Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело.
И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.
«Апельсин и лимон…»
Апельсин и лимон.
Ах, я любовью
сражен!
Лимон, апельсин.
Ах, лишь она —
властелин!
Лимон.
(Как лучист
небосклон!)
Апельсин.
(Над водою
долин.)
Лунные песни
Луна восходит
Когда восходит луна,
колокола исчезают
и появляются тропы,
по коим никто не ходит.
Когда восходит луна,
море скрывает землю
и сердце себя ощущает
островом во вселенной.
Никто в ночи полнолунья
не будет есть апельсины.
А станут съедать плоды
зеленые, ледяные.
Когда восходит луна
столикая и всё та же,
серебряная монета
исходит в кармане плачем.
Смерть на рассвете
Четыре луны у ночи,
и дерево с тенью глубокой,
и одинокая птица
на дереве одиноком.
Следы твоих губ напрасно
на коже своей ищу я.
Родник посылает ветру
нежные поцелуи.
Я держу на ладони
«нет», что сказала ты просто,
держу, как лимон холодный
из белого воска.
Четыре луны у ночи
над деревом одиноким.
Любовь моя – словно флюгер
на острие иголки.
Цветок
Ива дождя,
плакучая, легла.
О, лунный свет
над белыми ветвями!
Эрот с тросточкой
Интерьер
Не хочу я ни лавров, ни крыльев.
Белизна простыни,
где раскинулась ты, обессилев!
Не согрета ни сном,
ни полуденным жаром, нагая,
ускользаешь, подобно кальмарам,
глаза застилая
черной мглою дурманною,
Ка?рмен!
Ню
Под олеандром, изнемогая,
ты столь некрасива, нагая.
Тело твое в искании
желтого цвета Испании.
Ты – из французского края,
и ты некрасива, нагая.
Укрыть наготу я готов
плащом прекрасных стихов —
красно-зеленым, зеленым и красным.
Нам вместе не быть, столь разным!
Серенада
(В честь Лопе де Веги)
На берега реки
росой сумрак ночи лег,
а на груди Лолиты
умирает любви цветок.
Умирает любви цветок.
Ночь, нагая, поет,
и голос ее высок.
В реку вошла Лолита,
струится вдоль тела поток.
Умирает любви цветок.
Ночь серебра и аниса;
уже светлеет восток.
Серебро воды и зеркал.
Анис твоих белых ног.
Умирает любви цветок.
Запредельность
Сцена
Высокие стены.
Широкие реки.
Фея
Пришла я с кольцом обручальным,
которое деды носили.
Сто рук погребенных
о нем тосковали в могиле.
Я
В руке моей призрак колечка —
и я прикасаюсь смятенно
к соцветьям бесчисленных пальцев.
Кольца не надену.
Широкие реки.
Высокие стены.
Обручение
Оставьте кольцо
в затоне.
(Дремучая ночь на плечи
уже мне кладет ладони.)
Сто лет я живу на свете.
Оставьте. Напрасны речи!
Не спрашивайте без проку.
Закиньте кольцо
в затоку.
Прощанье
Если умру я —
не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)
Если умру я —
не закрывайте балкона.
Любовь
Маленький мадригал
Четыре граната
в саду под балконом.
(Сорви мое сердце
зеленым.)
Четыре лимона
уснут под листвою.
(И сердце мое
восковое.)
Проходят и зной, и прохлада.
Пройдут —
и ни сердца,
ни сада.
Отголосок
Уже распустился
подснежник зари.
(Помнишь сумерки
полночи летней?)
Разливает луна
свой нектар ледяной.
(Помнишь августа
взгляд последний?)
Идиллия
Энрике Дурану
Что за тайна в весне таится,
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/federiko-garsia-lorka/luna-i-smert-69016549/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Из глубины (лат.) – начало заупокойной католической молитвы.
2
Помни ?о смерти? (лат.).
Федерико Гарсиа Лорка
Азбука-поэзия
«Он приходил, зачаровывал, и наступало счастье» – так вспоминал Пабло Неруда о самом знаменитом поэте Испании Федерико Гарсиа Лорке. Его легкокрылая поэзия казалась бесконечно далекой от сумбуров и катастроф двадцатого столетия. Даже в поздних сюрреалистичных стихах Лорка представал как бы жителем другой планеты. Однако в его благозвучных сказочных песнях подспудно звучали печальные голоса современности, к которым автор не мог оставаться равнодушным. И трагическая смерть поэта под пулями франкистских солдат, возможно, была предсказана в его стихах: «Есть корабли, что только и ждут неосторожного взгляда, чтобы спокойно уйти под воду».
В настоящее издание вошли самые известные стихотворения Федерико Гарсиа Лорки в лучших переводах. Часть из них печатаются на русском языке впервые.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Федерико Гарсиа Лорка
Луна и Смерть
Книга стихов
Баллада морской воды
Эмилио Прадосу (ловцу облаков)
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
– Это вода, сеньор мой,
вода морская.
– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
1919
Деревья
Деревья!
Вы – стрелы,
что небесами созданы?
Какие лучники вами стреляли?
Были вы звездами?
Музыка ваша – музыка птичьих душ,
Господнего взора,
Христовых страстей.
Деревья!
Будет ли узнано сердце мое в земле
сплетением ваших корней?
1919
Луна и смерть
Зубы кости слоновой
у луны ущербленной.
О, канун умиранья!
Ни былинки зеленой,
опустелые гнезда,
пересохшие русла…
Как луне на закате
одиноко и грустно!
Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей
с вереницей иллюзий —
престарелых попутчиц.
И как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски —
восковую с лиловой.
А луна этой ночью,
как на го?ре, ослепла —
и купила у Смерти
краску бури и пепла.
И поставил я в сердце
с невеселою шуткой
балаган без актеров
на ярмарке жуткой.
1919
Желание
Только сердце твое пылающее,
более ничего.
Мой рай – это сад
без лиры,
без соловьев —
слышен лишь родника
и ручья неспешного зов.
Без острой шпоры
ветра в плетенье ветвей густом,
без света звезды, что хотела бы
стать листом.
Только свет необъятный, который
был бы лишь светлячком
иного
сиянья,
свет в чистом поле,
в изломе взглядов признанья.
Полное отдохновение,
и мы в поцелуе слились,
и звонкие пятна
эха,
раскрывшего высь.
И только сердце твое пылающее,
более ничего.
1920
Море
Море, оно —
Люцифер лазури. С библейских времен
за стремленье быть светом
низринутый небосклон.
Море обречено
на движение вековое,
а когда-то на своде небесном оно
пребывало в покое.
Но от горечи роковой
ты спасалось, море, любовью,
рождена ведь Венера тобой,
и своей глубиной
ты не связано с болью.
Ты прекрасно даже в печали.
И не покоряешься никому ты.
Правда, звезды твои отсверкали,
вместо них – медузы да спруты.
Море страданий и слёз,
вечное в нашей судьбе.
Шел по тебе Христос,
шел и Пан по тебе.
А Венера-звезда
свет гармонии льет над землею.
Разве все суета?
Свет Венеры стал, море, душою
твоей…
…Кто же ты, человек?
Падший ангел, не боле, признай.
И земля – вероятно, навек —
твой потерянный рай.
Апрель 1919 года
Осенний ритм
Мануэлю Анхелесу
Горька позолота пейзажа.
А сердце слушает жадно.
И сетовал ветер,
окутанный влажной печалью:
– Я плоть поблекших созвездий
и кровь бесконечных далей.
Я краски воспламеняю
в дремотных глубинах,
я взглядами весь изранен
ангелов и серафимов.
Тоскою и вздохами полнясь,
бурлит во мне кровь и клокочет,
мечтая дождаться триумфа
любви бессмертно-полночной.
Я в сгустках сердечной скорби,
меня привечают дети,
над сказками о королевах
парю хрусталями света,
качаюсь вечным кадилом
плененных песен,
заплывших в лазурные сети
прозрачного метра.
В моем растворились сердце
душа и тело Господни,
и я притворяюсь печалью,
сумеречной и холодной,
иль лесом, бескрайним и дальним.
Веду я снов каравеллы
в таинственный сумрак ночи,
не зная, где моя гавань
и что мне судьба пророчит.
Звенели слова ветровые
нежнее ирисов вешних,
и сердце мое защемило
от этой тоски нездешней.
На бурой степной тропинке
в бреду бормотали черви:
– Мы роем земные недра
под грузом тоски вечерней.
О том, как трещат цикады
и маки цветут, – мы знаем
и сами в укромном логе
на арфе без струн играем.
О, как идеал наш прост,
но он не доходит до звезд!
А нам бы – мед собирать,
и щелкать в лесах, как птицы,
и грудью кормить детей,
гулять по росе в медунице!
Как счастливы мотыльки
и все, что луной одеты,
кто вяжет колосья в снопы,
а розы – в букеты.
И счастлив тот, кто, живя
в раю, не боится смерти,
и счастлив влюбленный в даль
крылато-свободный ветер.
И счастлив достигший славы,
не знавший жалости близких,
кому улыбнулся кротко
наш братец Франциск Ассизский.
Жалкая участь —
не понять никогда,
о чем толкуют
тополя у пруда.
Но им дорожная пыль
ответила в дымке вечерней:
– Взыскала вас щедро судьба,
вы знаете, что вы черви,
известны вам от рожденья
предметов и форм движенья.
Я ж облачком за странником
в лучах играю, белая,
мне бы в тепле понежиться,
да падаю на землю я.
В ответ на жалобы эти
деревья сказали устало:
– А нам в лазури прозрачной
парить с малолетства мечталось.
Хотелось летать орлами,
но мы разбиты грозою!
– Завидовать нам не стоит! —
раздался клекот орлиный, —
лазурь ухватили звезды
когтями из ярких рубинов.
А звезды сказали: – За нами
лазурь схоронилась где-то…
А космос: – Лазурь замкнута
надеждой в ларец заветный.
Ему надежда ответила
из темноты бездорожья:
– Сердечко мое, ты бредишь!
И сердце вздохнуло:
– О Боже!
Стоят тополя у пруда,
и осень сорвала их листья.
Мерцает серебряной чернью вода
средь пыли дорожной и мглистой.
А черви уже расползлись кто куда,
им что-то, наверное, снится.
Орлы укрываются в гнездах меж скал.
Бормочет ветер: – Я ритм вечный!
Слышны колыбельные песни в домах,
и блеет отара овечья.
На влажном лике пейзажа
морщин проступают сети —
рубцы от задумчивых взглядов
давно истлевших столетий.
Пока отдыхают звезды
на темно-лазурных про?стынях,
я сердцем вижу свою мечту
и тихо шепчу:
– О Господи!
О Господи, кому я молюсь?
Кто Ты, скажи мне, Господи?!
Скажи, почему нет нежности ходу
и крепко надежде спится,
зачем, вобрав в себя всю лазурь,
глаза смежают ресницы?
О, как мне хочется закричать,
чтоб слышал пейзаж осенний,
оплакать свой путь и свою судьбу,
как черви во мгле вечерней.
Пускай вернут человеку Любовь,
огромную, как лазурь тополевой рощи,
лазурь сердец и лазурь ума,
лазурь телесной, безмерной мощи.
Пускай мне в руки отмычку дадут —
Я ею вскрою сейф бесконечности
и встречу бесстрашно и мудро смерть,
прихваченный инеем страсти и нежности.
Хотя я, как дерево, расколот грозой,
и крик мой беззвучен, и листьев в помине нет,
на лбу моем белые розы цветут,
а в чаше вино закипает карминное.
1920
На мотив ночи
Я страшусь туманов
затканного луга
и сырых обочин
с палою листвою.
Если задремлю я,
разбуди, подруга,
отогрей дыханьем
сердце неживое.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
Нес тебе мониста,
где горели зори.
Что же на дороге
брошен, обделенный?
Без тебя и птица
высохнет от горя,
и не брызнет соком
виноград зеленый.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
И никто не скажет,
сказка снеговая,
как тебя любил я
на рассвете мглистом,
когда моросило
не переставая
и сползали гнезда
по ветвям безлистым.
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
1919
Завязь жизни
Что таится во мне
в минуты горькой печали?
О, кто вырубает лес,
мой лес золотисто-цветущий?
Что в зеркалах я читаю,
в их серебре туманном?
Что мне рассвет предлагает,
сверкающий над рекою?
Что за высокий вяз
моих раздумий повален?
Что за дождь тишины
меня дрожать заставляет?
И если моя любовь
на бреге печали мертва,
что за колючки сокрыли
нечто, рожденное мной?
1919
Иная песнь
(Осень)
Сон навсегда пропал!
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
В сокровенной печали
пейзажа, что исчезал,
крики мои ослабели.
Сон навсегда пропал!
О, навсегда! Навек!
Падает уже снег
на пустынное поле
жизни моей.
Опасаться
приходится мне, что мечта
может вдали затеряться.
Дождь все твердит и твердит:
сон навсегда пропал!
Да разве сон бесконечен?
Туман – словно снежный шквал,
но и туман осенний
уже от снега устал.
Мне ритм стиха говорит:
сон навсегда пропал.
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
1919
Поэма о Канте Хондо
Балладилья о трех реках
Сальвадору Кинтеро
Струится Гвадалквивир
среди садов апельсинных.
Текут две реки Гранады
со снежных вершин к долине.
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Струится Гвадалквивир,
струи – под цвет граната.
Словно слезы и словно кровь —
текут две реки Гранады.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Парусники в Севилье
белеют над гладью синей;
а над водой Гранады
одни только вздохи стынут.
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Гвадалквивир… Хиральда,
апельсинных садов прохлада.
Хениль и Дарро… Руины
башен, высоких когда-то.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Зачем уносить воде
крики и вздохи унынья?
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
Уносит в море река
цветы апельсинного сада.
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
Поэма о цыганской сигирийе
Пейзаж
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
На берегу канала
дрожат тростник и сумрак,
а третий – серый ветер.
Полным-полны маслины
тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
их длинными хвостами.
Гитара
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами – плачет,
не моли ее о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
Крик
Крик полукружьем
от склона
до склона пролег.
Черною радугой
стянут
сиреневый вечер.
Ай!
По струнам ветров
полоснул
исполинский смычок.
Ай!
(Цыгане в пещерах
затеплили свечи.)
Ай!
Тишина
Слушай, сын, тишину —
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.
Поступь сигирийи
Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.
И небо земное
над млечной землею.
Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.
Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?
И небо земное
над млечной землею.
Вослед шествию сигирийи
Дети глядят
на дальний закат.
Свечи погасли,
и слепые юницы
к луне обращают лица,
и возносятся ветром
спирали печали.
Горы глядят
на дальний закат.
А потом…
Прорытые временем
лабиринты —
исчезли.
Пустыня —
осталась.
Немолчное сердце —
источник желаний —
иссякло.
Пустыня —
осталась.
Закатное марево
и поцелуи —
пропали.
Пустыня —
осталась.
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
Пустыня —
осталась.
Поэма о солеа
«Земля сухая…»
Земля сухая,
земля немая
в ночи
без края.
(Ветер в садах,
ветер в горах.)
Земля —
старей
страдания
и свечей.
Земля
глубинной мглы.
Земля
безглазой смерти,
каленой стрелы.
(Ветер полей.
Дрожь тополей.)
Селенье
На темени горном,
на темени голом —
часовня.
В жемчужные воды
столетние никнут
маслины.
Расходятся люди в плащах,
а на башне
вращается флюгер.
Вращается денно,
вращается нощно,
вращается вечно.
О, где-то затерянное селенье
в моей Андалузии
слезной…
Кинжал
Кинжал,
в жилах кровь леденя,
входит в сердце – как плуг,
взрезающий землю.
Нет.
Не вонзайте его в меня.
Нет.
Кинжал —
словно луч раскаленного дня
пламенит
глубины ущелий.
Нет
Не вонзайте его в меня.
Нет.
Перекресток
Вечер, фонарь,
ветра шквал,
и – в сердце
кинжал.
Улица —
как струна,
дрожит в напряженье она,
дрожит,
от жалящей боли черна.
Всюду,
что бы ни увидал,
вижу: в сердце
кинжал.
Ай!
Крик расстилает по ветру
Тень кипариса.
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
Все порушено в мире.
Осталось только безмолвие.
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
А ночной горизонт
искусан кострами.
(Я ведь сказал: один
я хочу остаться
и разрыдаться.)
Неожиданное
Мертвый, на улице он лежал,
с кинжалом в груди.
Никто из прохожих его не знал.
Как дрожит фонарь на ветру,
Боже!
Никак не может унять он
дрожи.
Холод рассвета скользнул по лицу.
Но никто не решился
закрыть глаза мертвецу.
Мертвый, на улице он лежал,
да, с кинжалом в груди,
нет, никто из прохожих его не знал.
Солеа
Под покрывалом темным
ей кажется мир ничтожным,
а сердце – таким огромным.
Под покрывалом темным.
Ей кажется безответным
и вздох и крик, унесенный
неумолимым ветром.
Под покрывалом темным.
Балкон распахнулся в дали,
и небеса балконом
текли и в зарю впадали.
Ай айяйяй,
под покрывалом темным!
Пещера
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)
А звуки и веки —
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)
И в золоте слёз
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)
Встреча
Ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
Ты… почему, ты знаешь сама.
Я… я страстно влюбился в другую.
Одолевай
дорогу крутую.
Остались следы от гвоздей
на ладонях моих.
Неужели же ты
не увидела их?
Никогда не смотри назад,
тревожить покой твой не стану;
лучше, как я,
святому молись Каэтану,
чтобы ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
Заря
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
Светлые слезы Андалусии, —
видят их девушки
в утренней сини.
И среди гор,
и у моря
в низине.
Юбки мелькают,
стучат каблучки,
ритм солеа?, —
улица светом
вся залита.
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
Поэма о саэте
Лучники
Дорогами глухими
идут они в Севилью.
К тебе, Гвадалквивир.
Плащи за их плечами —
как сломанные крылья.
О, мой Гвадалквивир!
Из дальних стран печали
идут они веками.
К тебе, Гвадалквивир.
И входят в лабиринты
любви, стекла и камня.
О, мой Гвадалквивир!
Ночь
Светляк и фонарик,
свеча и лампада…
Окно золотистое
в сумерках сада
колышет
крестов силуэты.
Светляк и фонарик,
свеча и лампада.
Созвездье
севильской саэты.
Севилья
Севилья – башенка
в зазубренной короне.
Севилья ранит.
Ко?рдова хоронит.
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
Севилья ранит.
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
Ко?рдова хоронит.
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон Хуана.
Севилья ранит.
Вечна эта рана.
Процессия
Идут единороги.
Не лес ли колдовской за поворотом?
Приблизились,
но каждый по дороге
внезапно обернулся звездочетом.
И в митрах из серебряной бумаги
идут мерлины, сказочные маги,
и вслед волхвам, кудесникам и грандам —
Сын Человеческий
с неистовым Роландом.
Шествие
Мадонна в ожерельях,
мадонна Соледад,
по морю городскому
ты в лодке проплыла:
сама – цветок тюльпана,
а свечи – вымпела.
Минуя перекаты
неистовых рулад,
от уличных излучин
и звезд из янтаря,
мадонна всех печалей,
мадонна Соледад,
в моря ты уплываешь,
в далекие моря.
Саэта
Спешите, спешите скорее!
Христос темноликий
от лилий родной Галилеи
пришел за испанской гвоздикой.
Спешите скорее!
Испания.
В матовом небе
светло и пустынно.
Усталые реки,
сухая и звонкая глина.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.
Спешите, спешите за Господом нашим!
Балкон
Лола
поет саэты.
Тореро встали
у парапета.
И брадобрей
оставил бритву
и головою
вторит ритму.
Среди гераней
и горицвета
поет саэты
та самая Лола,
та непоседа,
что вечно глядится
в воду бассейна.
Рассвет
Певцы саэт,
вы слепы,
как любовь.
В ночи зеленой
стрелами саэт
пробит каленый
ирисовый след.
Уходит месяц
парусом косым.
Полны колчаны
утренней росы.
Но слепы лучники —
ах, слепы,
как любовь!
Силуэт Петенеры
Колокол
Зачин
На желтой
башне
колокол гудит.
Над желтым
ветром
гул его летит.
На желтой
башне
колокол молчит.
А пыль по ветру
сребристым парусом летит.
Дорога
Едут сто всадников в черном
не по родным полям —
над рощами апельсинными,
по небесам.
Ни в Кордову, ни в Севилью
им не войти.
И не будет Гранады
на их пути.
Задремавшие кони
их довезут
до лабиринта с крестами,
в котором их песни ждут.
Вскрикнув семь раз перед смертью,
не по родным полям —
едут сто андалусцев
по небесам.
Танец
В саду Петенеры
Под ветвями сада
в темноте ночной
шесть цыганок танец
начинают свой.
Под ветвями сада…
их волосы украшены —
красное на черном —
розами бумажными.
Под ветвями сада…
сумрачный покров
обожжен цыганским
жемчугом зубов.
Под ветвями сада…
тени их длинны,
в страстном танце тянутся
до луны.
De profundis[1 - Из глубины (лат.) – начало заупокойной католической молитвы.]
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных,
безмолвная поникла
листва дерев зеленых.
Красны, длинны дороги
среди просторов знойных.
А Кордовы оливы —
как память о покойных.
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных.
Погребальный звон
На желтых
башнях
колокола гудят.
Над желтым
ветром
гулы их летят.
А по дороге
смерть не спеша идет,
венком цветов увядших
ее венчал народ.
И вот уже запела,
рыдая,
виуэла.
На желтых башнях
колокола молчат.
А пыли облачка по ветру
сребристым парусом летят.
Две девушки
Лола
В тени апельсинных деревьев
Лола пеленки стирала;
глаза у нее – зеленые,
голос – цвета фиалок.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Вода по саду струится,
жарким солнцем согрета;
воробышек зачирикал
среди оливковых веток.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Когда истончится мыло
и Лола закончит стирать,
придут сыновья-торерильо.
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
Ампаро
Ампаро,
ты в доме сейчас одна,
в платье белом и длинном.
(В саду у окна
нард с жасмином.)
Ты слушаешь, глядя в окно,
садовых фонтанов струенье
и, желтое в свете заката,
кенара пенье.
Ты видишь дрожь кипариса —
на ветках его птичья стая.
О чем задумалась ты,
узор по канве вышивая?
Ампаро,
ты в доме сейчас одна.
Что за жестокая кара —
хочу и не в силах сказать:
тебя я люблю,
Ампаро!
Виньетки с фламенко
Кафе и песня
Сияние ламп
и отблеск зеркал зеленый.
На сцене Паррала ведет
разговор напряженный
со смертью.
Ее зовет.
Но пока что не слышен
смерти приход.
Зовет ее снова и снова.
Сидящий в кафе народ
замер, едва не рыдая. А в зеркалах,
что зеленым светом мерцают,
длинные змеи шелка
мелькают.
Заклинаю
Вздрогнувшая рука,
словно медуза,
ослепила болезненный глаз
кадила.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Над ладанным белым дымком —
нечто, похожее
на крота
и на мотылька.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Сердце незримо сжато.
Ты это видишь?
Сердце,
что ветром отражено.
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
Memento[2 - Помни ?о смерти? (лат.).]
Когда я умру,
похороните меня с гитарой
в песчаном яру.
Когда я умру —
в апельсиновой роще,
омытой дождем поутру.
Когда я умру —
во флюгерной башенке,
стынущей на ветру.
Когда я умру!
Три города
Малагенья
Смерть вошла
и ушла
из таверны.
Черные кони
и темные души
в ущельях гитары
бродят.
Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.
А смерть
все выходит и входит,
выходит и входит…
А смерть
все уходит
и все не уйдет из таверны.
Квартал Кордовы
Местный ноктюрн
Ночь как вода в запруде.
За четырьмя стенами
от звезд схоронились люди.
У девушки мертвой,
девушки в белом платье,
алая роза зарылась
в темные пряди.
Плачут за окнами
три соловьиных пары.
И вторит мужскому вздоху
открытая грудь гитары.
Танец
Танцует в Севилье Ка?рмен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
Невесты,
закройте ставни!
Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.
Невесты,
закройте ставни!
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалусским снятся
следы позабытых терний.
Невесты,
закройте ставни!
Сцена с подполковником жандармерии
Знаменный зал.
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Сержант. Так точно.
Подполковник. И никто мне не смей перечить.
Сержант. Никак нет.
Подполковник. Меня приветствует архиепископ в мантии. Одних кистей двадцать четыре, и все лиловые.
Сержант. Так точно.
Подполковник. Я – подполковник. Под-полковник. Я – подполковник жандармерии.
Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кущах сигарной коробки. Карабинер гладит ружейный ствол, полный подводной мглой.
Голос (снаружи).
Полнолунье, полнолуньев пору сбора винограда. Лунно светится Касорла, тенью кроется Кесада.
Полнолунье, полнолунье. На луне тоскует кочет. Полнолунье, мой алькальд, ваших дочек заморочит.
Подполковник. Что это?
Сержант. Цыган.
Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки подполковничьих глаз.
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Цыган. Вижу.
Подполковник. А ты кто такой?
Цыган. Цыган.
Подполковник. Что значит цыган?
Цыган. Что придется.
Подполковник. Как тебя зовут?
Цыган. Попросту.
Подполковник. Говори толком!
Цыган. Цыган.
Сержант. Я встретил его, и я его задержал.
Подполковник. Где ты был?
Цыган. На мосту.
Подполковник. Так. Через какую реку?
Цыган. Через любую.
Подполковник. И… что же ты там замышлял?
Цыган. Сахарную башню.
Подполковник. Сержант!
Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
Цыган. Я придумал крылья и летал. Мак и сера на моих губах.
Подполковник. Ай!
Цыган. Что мне крылья! Я и так летаю. Талисманы и тучи в моей крови.
Подполковник. Айй!
Цыган. В январе цветут мои апельсины.
Подполковник. Аййй!
Цыган. И в метели зреют.
Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам. (Падает мертвый.)
Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.
Сержант. Караул!
Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.
ПЕСНЯ ИЗБИТОГО ЦЫГАНА
Двадцать и два удара.
Двадцать и три с размаху.
Меня обряди ты, мама,
в серебряную бумагу.
Воды, господа гвардейцы!
За каплю вознаградится!
Воды, где весло и солнце!
Воды мне, воды, водицы!
Ай, полицейский начальник
там наверху на диване!
Таких платков не найдется,
чтоб эту кровь посмывали.
Сцена с Амарго
Пустошь.
Голос.
Амарго.
Вербная горечь марта.
Сердце – миндалинкой горькой.
Амарго.
Входят трое юношей в широкополых шляпах.
Первый юноша. Запоздали.
Второй. Ночь настигает.
Первый. А где этот?
Второй. Отстал?
Первый (громко). Амарго!
Амарго (издалека). Иду!
Второй (кричит). Амарго!
Амарго (тихо). Иду.
Первый юноша. Как хороши оливы!
Второй. Да.
Долгое молчание.
Первый. Не люблю идти ночью.
Второй. Я тоже.
Первый. Ночь для того, чтобы спать.
Второй. Верно.
Лягушки и цикады засевают пустырь андалусского лета. Амарго – руки на поясе – бредет по дороге.
Амарго.
А-а-а-ай…
Я спрашивал мою смерть…
А-а-а-ай…
Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.
Первый юноша (уже издалека). Амарго!
Второй (еле слышно). Амарго-о-о!
Молчание.
Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как с каждым шагом гулко звенят в кармане серебряные часы. Во весь опор его нагоняет всадник.
Всадник (останавливает коня). Доброй вам ночи!
Амарго. С Богом.
Всадник. В Гранаду идете?
Амарго. В Гранаду.
Всадник. Выходит, нам по дороге.
Амарго. Выходит.
Всадник. Что ж вы не садитесь ко мне на лошадь?
Амарго. Я на ноги не жалуюсь.
Всадник. Еду из Малаги.
Амарго. В добрый час.
Всадник. У меня там братья.
Амарго (угрюмо). Много?
Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.
Амарго. На здоровье.
Всадник. Золотыми и серебряными.
Амарго. Достаточно, чтобы нож был ножом.
Всадник. Вы ничего не смыслите.
Амарго. Спасибо.
Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку.
Амарго. Значит, ими не хлеб режут?
Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.
Амарго. Это так.
Конь начинает горячиться.
Всадник. Стой!
Амарго. Ночь…
Горбатая дорога змеит лошадиную тень.
Всадник. Хочешь нож?
Амарго. Нет.
Всадник. Я ведь дарю.
Амарго. Да, но я не беру.
Всадник. Смотри, другого случая не будет.
Амарго. Как знать.
Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи – неженки и пугаются крови. Наши – как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.
Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.
Всадник. Красавец-нож!
Амарго. И дорого стоит?
Всадник. А хочешь такой? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)
Амарго. Я же сказал, нет.
Всадник. Парень, садись на круп!
Амарго. Я не устал.
Конь опять испуганно шарахается.
Всадник. Да что это за конь!
Амарго. Темень…
Пауза.
Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать! Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят при свете, который отбрасывают эти лезвия.
Амарго. Красиво.
Всадник. Кто спорит!
Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.
Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.
Всадник (придерживая коня). Да?
Амарго. За разговором.
Всадник. Это не огни Гранады?
Амарго. Не знаю.
Всадник. Мир велик.
Амарго. Точно вымер!
Всадник. Твои слова!
Амарго. Такая вдруг тоска смертная!
Всадник. Оттого что скоро придешь. А что тебе там делать?
Амарго. Что делать?..
Всадник. И когда ты на месте, на что оно тебе?
Амарго. На что?..
Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого – что изменится?
Амарго. Что изменится?..
Всадник. Добрались до Гранады.
Амарго. Разве?
Всадник. Смотри, как горят окна!
Амарго. Да, действительно…
Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься сесть на коня.
Амарго. Еще немного…
Всадник. Да садись же! Скорей! Надо поспеть, пока не рассвело… И бери этот нож. Дарю!
Амарго. А-аа-ай!
Двое на одной лошади спускаются в Гранаду.
Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.
ПЕСНЯ МАТЕРИ АМАРГО
Руки мои в жасмины
запеленали сына.
Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое.
Крест. И ступайте с миром.
Смуглым он был и сирым.
Душно, соседки, жарко, —
где поминальная чарка?
Крест. И не смейте плакать.
Он на луне, мой Амарго.
Первые песни
Заводи
Кипарис.
(Покой пруда.)
Тополь.
(Ясная вода.)
Ива.
(Темная река.)
Сердце.
(Озеро зрачка.)
Затон
Я глаза увидел,
где душа скорбела.
Белая вербена.
Я глядел на губы,
в памяти живые.
Маки полевые.
Но узнал лишь тени
смертного покоя.
Черные левкои.
Вариация
Затоны тишины
под отголоском росным.
Затоны синевы
под листопадом звездным.
Затоны твоих губ
под поцелуем слезным.
Последняя песня
Ночь на пороге.
По наковальне потемок
месяц рассыпался звоном.
Ночь на пороге.
Сад растворился в напеве,
в отзвуке слов монотонном.
Ночь на пороге.
Если бы встала ты тенью,
словно туман на поляне…
Ночь на пороге.
…знала бы, как я тоскую
в сумерках под тополями.
Под тополями, подруга.
Под тополями.
Лунный серп
В небе так тихо и ясно!
Луна по реке поплыла,
срезая рябь – пусть не морщит
она речного стекла.
А юная ветка луну
за зеркальце приняла.
Палимпсесты
Хосе Морено Вилье
I
ГОРОД
Извечный гул сосновый
стоит над городком,
но сами эти сосны
давно на дне морском.
Свистят в округе стрелы,
и войско при щитах,
но битва заблудилась
в коралловых кустах.
И только отголоски
лесные сберегло
морского небосвода
волнистое стекло.
II
ГАЛЕРЕЯ
Галереи в доме гулки.
Два сеньора на прогулке.
(Небо
молодое.
Бледно —
золотое.)
…Два сеньора ходят мимо.
Были оба пилигримы.
(Небо
как горнило.
Синие
чернила.)
…Ходят, ходят – и ни слова.
Были оба птицеловы.
(Небо
стало старым.
Сделалось
янтарным.)
…Два сеньора ходят мерно.
Были оба…
Всё померкло.
III
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
Исабель Кларе, крестнице
Сквозная синь,
речной хрусталь.
И столько в небе
стай!
Речной хрусталь,
сквозная синь.
Как жарок
апельсин!
Вода.
Небеса.
Колос едва
налился!
Небо.
Вода.
Как еще рожь
молода!
Песня («По веткам лавровым прыгают…»
По веткам лавровым прыгают
две голубки. Одна —
нечто иное, как солнце,
другая – луна.
Спросил я: – Голубки, где мне
могила отведена?
– В хвосте моем, – солнце сказало.
– В клюве, – сказала луна.
И я пошел по дороге,
едва ли не падая ниц,
увидел я деву нагую
и мраморных двух орлиц.
Одна из них – это другая,
а дева – никто и одна.
Спросил я: – Орлицы, где мне
могила отведена?
– В хвосте моем, – солнце сказало.
– В клюве, – сказала луна.
По веткам вишневым прыгают
две голубки весной.
Одна из них – это другая,
а обе – нет ни одной.
Песни
Темы
Схематический ноктюрн
Мята, змея, полуночь.
Запах, шуршанье, тени.
Ветер, земля, сиротство.
(Лунные три ступени.)
«Песня хочет стать светом…»
Песня хочет стать светом.
Ее в темноте пронзают
фосфора нити, лунные нити.
А свет о желаньях своих не знает.
В опаловой раме он сам себя
встречает,
себе возвращая.
Весы
День пролетает мимо.
Ночь непоколебима.
День умирает рано.
Ночь – за его крылами.
День посреди бурана.
Ночь перед зеркалами.
Присказка
Март
уйдет, как вода.
А январь остается,
январь – навсегда.
Январь – это звездная в небе метель.
А март на земле – только тень.
Январь.
(Пережитое встарь.)
Март.
(Мимолетный азарт.)
Фриз
Густаво Дурану
Земля
Девичьи марева
стелют воланы по дну.
Небо
Ветры вихрастые
прыгают через луну.
Охотник
В небо взгляд.
Четыре голубки над рощей летят.
Четыре голубки
в небе кружатся,
и тени от них
на землю ложатся.
На землю взгляд.
Четыре голубки – мертвы – лежат.
«Август…»
Август.
Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.
И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.
Арлекин
Солнце – один сосок.
Луна и лазурь – другой.
Тело: наполовину – коралл,
наполовину – свет с полумглой.
Срубили три дерева
Эрнесто Альфтеру
Было их три.
(Явился день с топором.)
Осталось два.
(Прощально птица махнула крылом.)
Одно лишь всего.
Ни одного.
(Нет покрова над родником.)
Ноктюрны из окна
Памяти Хосе Сириа-и-Эскаланте, поэта
1
Лунная вершина,
ветер по долинам.
(К ней тянусь я взглядом
медленным и длинным.)
Лунная дорожка,
ветер над луною.
(Мимолетный взгляд мой
уронил на дно я.)
Голоса двух женщин.
И воздушной бездной
от луны озерной
я иду к небесной.
2
В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.
На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин.
Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
уже истекало кровью.
3
Открою ли окна,
вгляжусь в очертанья —
и лезвие бриза
скользнет по гортани.
С его гильотины
покатятся разом
слепые надежды
обрубком безглазым.
И миг остановится,
горький, как цедра,
над креповой кистью
расцветшего ветра.
4
Возле пруда, где вишня
к самой воде клонится,
мертвая прикорнула
девушка-водяница.
Бьется над нею рыбка,
манит ее на плесы.
«Девочка», – плачет ветер,
но безответны слезы.
Косы струятся в ряске,
в шорохах приглушенных.
Серый сосок от ветра
вздрогнул, как лягушонок.
Молим, мадонна моря, —
воле вручи всевышней
мертвую водяницу
на берегу под вишней.
В путь я кладу ей тыквы,
пару пустых долбленок,
чтоб на волнах качалась —
ай, на волнах соленых!
Студенческая резиденция,
1923
Песни для детей
Ракушка
Наталите Хименес
Мне подарили ракушку.
И я смог услышать вскоре,
как внутри нее поет море.
Море плещет
в сердце моем,
и рыбки блещут
в нем серебром.
Мне подарили ракушку.
«Муж ящерки плачет и плачет…»
Мадмуазель Тересите Гильен, разучивающей на пианино гаммы
Муж ящерки плачет и плачет.
И ящерка плачет и плачет.
В большие платки носовые
мокрые мордочки прячут.
Колечко свое обручальное
ящерки потеряли.
Ай-яй, укатилось колечко —
отыщешь его едва ли.
О, дивное небо дневное
в радужном многоцветье,
и жаркое круглое солнце
в ярко-желтом жилете, —
вы, небо и солнце, взгляните,
взгляните, увидите сами:
две ящерки плачут и плачут,
исходят от горя слезами.
Песенка-повторяшка
Серым был небосклон,
сделался серым
Грифон.
И курочка Куд-Куда
серая —
хоть куда.
Чтобы стать серым на сером,
и я покрасился серым.
О, как же я засверкал
серый на сером!
Пейзаж
Рите, Конче, Пепе и Карменсите
Вечер оделся в холод,
чтобы с пути не сбиться.
Дети с лучами света
к окнам пришли проститься
и смотрят, как желтая ветка
становится спящей птицей.
А день уже лег и стихнул,
и что-то ему не спится.
Вишневый румянец вспыхнул
на черепице.
Андалусские песни
Песня всадника
(1860)
Под луною черной
подпевает шпорам
ремешок наборный…
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
…Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.
(Вороной мой ладный,
о, как пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
заплывает кровью
край дороги горной.
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.
(Вороной мой ладный,
о, как пахнет лепесток булатный!)
Под луною черной
дальний крик горючий,
рог костра крученый…
(Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!)
«Ежевика, со своих ветвей…»
– Ежевика, со своих ветвей
ягод для меня не пожалей.
– Ежевичные в шипах кусты.
Я люблю тебя, коль любишь ты.
– Кровь на пальцах, но не стану плакать.
Дай попробовать твоих мне ягод мякоть.
– Ягоды тебе согласна дать я,
если выдержишь мои объятья.
– Ты куда уходишь, ежевика?
– Отыскать хочу любви великой.
Вечер
(Моя Лусия, речку вброд переходила?)
Три тополя высоких
с единственной звездой.
Лягушками искусан
покой воды речной —
как будто тюль запятнан
зеленою слюной.
Дерева засохшего
наклоненный ствол
в речке – круг за кругом —
молодо расцвел.
И вздохнул я, взгрустнув на закате,
об одной мавританке в Гранаде.
Песня всадника
Кордова.
Одна и далека.
Черный конь, багровый месяц,
в сумке – горсть оливок горьких.
Кордовы мне не видать,
хоть знакомы все дороги.
По равнине – черный конь,
месяц по ветру двурогий,
с Кордовы, с высоких башен,
смерть моя взирает строго.
Ай, как дорога петляет!
Ай, мой конь быстроногий!
Ай, смерть меня ожидает
до Кордовы. На дороге.
Кордова.
Одна и далека.
Это правда
Любить, как люблю я тебя, —
ох, до чего же тяжко!
Мне все причиняет боль:
воздух,
сердце,
рубашка.
Кто бы купил у меня
пояс с тяжелой пряжкой
и нити безмерной тоски —
сшить для рыданий платки?!
Любить, как люблю я тебя, —
ох, до чего же тяжко!
«Де?ревце, деревцо?…»
Де?ревце, деревцо?
к засухе зацвело.
Девушка к роще масличной
шла вечереющим полем,
и обнимал ее ветер,
ветреный друг колоколен.
На андалусских лошадках
ехало четверо конных,
пыль оседала на куртках,
на голубых и зеленых.
«Едем, красавица, в Ко?рдову!»
Девушка им ни слова.
Три молодых матадора
с горного шли перевала,
шелк отливал апельсином,
сталь серебром отливала.
«Едем, красотка, в Севилью!»
Девушка им ни слова.
Когда опустился вечер,
лиловою мглой омытый,
юноша вынес из сада
розы и лунные мирты.
«Радость, идем в Гранаду!»
И снова в ответ ни слова.
Осталась девушка в поле
срывать оливки в тумане,
и ветер серые руки
сомкнул на девичьем стане.
Де?ревце, деревцо?
к засухе зацвело.
«Ухажеришко…»
Ухажеришко,
ухажер.
До каких же терпеть тебя пор?!
Я на ключ запираю дверь,
не войти тебе в дом мой теперь.
И всегда я теперь начеку,
привязала ключ к пояску.
Неразлучна я с пояском,
надпись вышила я на нем:
«Никогда не буду с тобой».
Обходи-ка мой дом стороной!
Ухажеришко,
ухажер.
До каких же терпеть тебя пор?!
Вариации
На ушко девушке
Не хотел.
Не хотел и слова сказать.
Но увидел в глазах твоих
два деревца чудны?х.
Смешливых, ветреных, золотых.
Их взгляда не удержать.
Не хотел.
Не хотел и слова сказать.
«Уходили люди…»
Уходили люди,
приходила осень.
Уходили люди
в зеленя и просинь.
Петухов, гитары
унося с собою,
уходили люди
в царство полевое.
Там родник струился
и река сверкала.
И в груди от счастья
жарко сердцу стало.
Уходили люди
в зеленя и просинь.
В желто-звездном свете
приходила осень —
с птицами печали,
с дождевой водою.
И склонялась низко
сонной головою.
Стынущему сердцу
счастия не будет.
Приходила осень,
уходили люди.
Дерево песен
Для Аны Марии Дали
Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.
Ночью девушка в поле
тосковала и пела —
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.
Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело.
И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.
«Апельсин и лимон…»
Апельсин и лимон.
Ах, я любовью
сражен!
Лимон, апельсин.
Ах, лишь она —
властелин!
Лимон.
(Как лучист
небосклон!)
Апельсин.
(Над водою
долин.)
Лунные песни
Луна восходит
Когда восходит луна,
колокола исчезают
и появляются тропы,
по коим никто не ходит.
Когда восходит луна,
море скрывает землю
и сердце себя ощущает
островом во вселенной.
Никто в ночи полнолунья
не будет есть апельсины.
А станут съедать плоды
зеленые, ледяные.
Когда восходит луна
столикая и всё та же,
серебряная монета
исходит в кармане плачем.
Смерть на рассвете
Четыре луны у ночи,
и дерево с тенью глубокой,
и одинокая птица
на дереве одиноком.
Следы твоих губ напрасно
на коже своей ищу я.
Родник посылает ветру
нежные поцелуи.
Я держу на ладони
«нет», что сказала ты просто,
держу, как лимон холодный
из белого воска.
Четыре луны у ночи
над деревом одиноким.
Любовь моя – словно флюгер
на острие иголки.
Цветок
Ива дождя,
плакучая, легла.
О, лунный свет
над белыми ветвями!
Эрот с тросточкой
Интерьер
Не хочу я ни лавров, ни крыльев.
Белизна простыни,
где раскинулась ты, обессилев!
Не согрета ни сном,
ни полуденным жаром, нагая,
ускользаешь, подобно кальмарам,
глаза застилая
черной мглою дурманною,
Ка?рмен!
Ню
Под олеандром, изнемогая,
ты столь некрасива, нагая.
Тело твое в искании
желтого цвета Испании.
Ты – из французского края,
и ты некрасива, нагая.
Укрыть наготу я готов
плащом прекрасных стихов —
красно-зеленым, зеленым и красным.
Нам вместе не быть, столь разным!
Серенада
(В честь Лопе де Веги)
На берега реки
росой сумрак ночи лег,
а на груди Лолиты
умирает любви цветок.
Умирает любви цветок.
Ночь, нагая, поет,
и голос ее высок.
В реку вошла Лолита,
струится вдоль тела поток.
Умирает любви цветок.
Ночь серебра и аниса;
уже светлеет восток.
Серебро воды и зеркал.
Анис твоих белых ног.
Умирает любви цветок.
Запредельность
Сцена
Высокие стены.
Широкие реки.
Фея
Пришла я с кольцом обручальным,
которое деды носили.
Сто рук погребенных
о нем тосковали в могиле.
Я
В руке моей призрак колечка —
и я прикасаюсь смятенно
к соцветьям бесчисленных пальцев.
Кольца не надену.
Широкие реки.
Высокие стены.
Обручение
Оставьте кольцо
в затоне.
(Дремучая ночь на плечи
уже мне кладет ладони.)
Сто лет я живу на свете.
Оставьте. Напрасны речи!
Не спрашивайте без проку.
Закиньте кольцо
в затоку.
Прощанье
Если умру я —
не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)
Если умру я —
не закрывайте балкона.
Любовь
Маленький мадригал
Четыре граната
в саду под балконом.
(Сорви мое сердце
зеленым.)
Четыре лимона
уснут под листвою.
(И сердце мое
восковое.)
Проходят и зной, и прохлада.
Пройдут —
и ни сердца,
ни сада.
Отголосок
Уже распустился
подснежник зари.
(Помнишь сумерки
полночи летней?)
Разливает луна
свой нектар ледяной.
(Помнишь августа
взгляд последний?)
Идиллия
Энрике Дурану
Что за тайна в весне таится,
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/federiko-garsia-lorka/luna-i-smert-69016549/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Из глубины (лат.) – начало заупокойной католической молитвы.
2
Помни ?о смерти? (лат.).
Федерико Гарсиа Лорка
Тип: электронная книга
Жанр: Стихи и поэзия
Язык: на русском языке
Издательство: Азбука-Аттикус
Дата публикации: 13.09.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: «Он приходил, зачаровывал, и наступало счастье» – так вспоминал Пабло Неруда о самом знаменитом поэте Испании Федерико Гарсиа Лорке. Его легкокрылая поэзия казалась бесконечно далекой от сумбуров и катастроф двадцатого столетия. Даже в поздних сюрреалистичных стихах Лорка представал как бы жителем другой планеты. Однако в его благозвучных сказочных песнях подспудно звучали печальные голоса современности, к которым автор не мог оставаться равнодушным. И трагическая смерть поэта под пулями франкистских солдат, возможно, была предсказана в его стихах: «Есть корабли, что только и ждут неосторожного взгляда, чтобы спокойно уйти под воду».