Главная страница | Социальная фантастика | 99942

99942
Дмитрий Костюкевич

Алексей Сергеевич Жарков


Эта детективная история происходит в недалёком будущем. Профессор из Сколково занимается приближающимся к Земле астероидом, который угрожает планете глобальной катастрофой, а затем неожиданно и самым загадочным образом исчезает. Однако мировые власти стараются замять исчезновение астероида, а ученых заткнуть. Но это не единственная странность и далеко не самая необъяснимая: появляются другие, гораздо более заметные и пугающие. За дело берётся не самый обычный московский следователь…





Алексей Жарков, Дмитрий Костюкевич

99942





ЧЁРНЫЙ СНЕГ, КРАСНЫЙ СНЕГ




– Ему больно? – спрашивает женщина у больничной кровати. – Он чувствует боль?

Врач на секунду сжимает губы. Белый халат застёгнут на все пуговицы.

– Не буду врать, заверяя, что боль чувствуют лишь пациенты в минимальном состоянии, сохраняющие в коме реакции на внешние…

– Доктор?

– Да, – выдыхает врач. – Одна из пуль прошла через череп и мозг, другая сломала ребро, задела верхушку лёгкого и пробила лопатку. Он страдает от болевых ощущений. Даже в вегетативном состоянии. Мы спрашивали его во время сканирования. И… да, ему больно. Но мы даём ему обезболивающие. Воды?

Женщина отстраняется от протянутого стакана.

– Обезболивающие, когда вы их назначили?

– После сканера. Не все пациенты в таком состоянии испытывают физическую боль. Установив контакт при помощи МРТ, мы спросили, чувствует ли он боль. И получили ответ: «да».

«Да», – повторяет про себя женщина. И ещё раз, и ещё. Доктор продолжает говорить, но женщина не слышит его слов.

Она слышит «Да, да, да…» Да, ему больно.



***



Он слышал их.

Чтобы потом додумать и увидеть.

Так или иначе.

А пока он плутал из сна в сон.

Прошлое ничем не отличалось от будущего, а вымысел от реальности. Это были проплывающие перед глазами картинки. Это были бесчисленные коридоры и комнаты, иногда улицы и дворы, в которые он попадал из огромного вестибюля – главного сновидения.

Попадал, но всегда возвращался обратно. Чёрное озеро вынуждало нырять с головой, чтобы наполнить лёгкие для очередной дрёмы. Раз за разом.

И ещё…

В вестибюле и пограничных снах – там, где он временами слышал приглушённые голоса, там, где он выкрикивал ответы, – кружила боль. Чёрные и красные снежинки боли. Они попадали сюда по водостокам покалеченного тела, над которым он утратил контроль. Они сыпали из вентиляционных решёток незримого настоящего.

Они липли к коже.

И таяли.

Таяли…






ХИРОН


Следы многих преступлений ведут в будущее.

Станислав Ежи Лец, «Непричёсанные мысли»



1



Уставшая от пробок Москва, по-утреннему вялая, но беспокойная, как муравейник, ворочалась под пышным одеялом низких облаков. Плотные потоки машин струились по МКАДу в обоих направлениях, и водители, втиснутые в узкое горлышко очередной стройки, ёрзали из ряда в ряд, шарахаясь от чересчур наглых и проворных товарищей.

Ещё вчера на улице звенело лето, обжигало лучами поблекшие рекламные щиты, а сейчас – небо закрыла бесконечная наволочь, вытравив голубой в серый. Впрочем, такое серое небо казалось москвичам привычней.

Максим Дюзов тянулся за «Ниссаном», перебирая в памяти косточки вчерашнего вечера. Аня извелась. В подъезде забился мусоропровод, и приторно-тошный запах принялся заполнять один этаж за другим, пока не добрался до пятого, где проник в квартиру Максима.

«Сделай что-нибудь!».

«Например?»

«Позвони кому надо, ты же мент! Пусть приедут, разберутся».

«Кому надо уже сообщили, что ты бесишься?»

«Воняет, вот что!.. Ах, я, значит, бешусь? А тебя, как всегда, всё устраивает, да? Всегда всё устраивает, лень пошевелиться. И пусть любимая страдает от этого кошмара? Как ты меня достал!»

«Достал? – апатично подумал Максим. – И когда успел?»

Глупо, в конце концов, считать, что если ты работаешь в Следственном комитете, то можешь всё. Во-первых, и в который раз, ты не «полицейский» и не «мент». Во-вторых, несмотря на то, что в обычной жизни корочка – довольно весомый инструмент прочистки чужих мозгов и побудитель к действию, тем не менее, она не всесильна. От удостоверения мало проку, если заболел коммунальный работник, обладающий крепким социальным иммунитетом, а заодно и единственными ключами от двери в мусороприёмный бункер, в тот, что рядом с дверью в подъезд. И не могут узбеки без ключей эту дверь открыть, не могут вывезти мусор, не могут пробить засор, не могут защитить от упрёков:

«Давай же, разберись с мусором, мужик ты или кто? Мусор – это твоя специальность, или ты даже с этим не в состоянии справиться?»

«В состоянии…»

Только эти вечные сроки, дела, планирование предстоящего дня… и забываешь о просьбах и обещаниях, теряешь их, точно крошечные несущественные детали.

Ругань по поводу забитого мусоропровода просочилась, словно последствия «обонятельной катастрофы», и в утро этого дня. Анины упрёки атаковали мысли о незаконченной на работе нудной мелочёвке, взрывали их и самоуничтожались. Максим не мог сосредоточиться: заварил кофе, забыл чашку у компьютера, заварил чай, полчаса держал оборону в ванной, после, одеваясь, обещал позвонить, ускорить копошение вокруг подъезда «с забитой кишкой», уверял, что не забудет, как вчера и позавчера, и, в конце концов, вышел из дома почти на час позже.

Дюзов скрипнул зубами и посмотрел в сторону. Справа, закрывая Ромашково, торчал двухметровый забор. Зимой Максим катался в Ромашково на лыжах. Размазанная по дорожному полотну пробка шевельнулась, машины проползли несколько метров. Максим прополз с ними, и в просвет между бетонными блоками, куда спускалась лестница, и где виднелось вспоротое экскаватором зелёное брюхо поля, хлынули воспоминания о последнем снеге.

В эту зиму снег лежал долго, сезон закрывали восьмого марта, устроили трассу на десяток километров и конкурс красоты среди лыжниц. Самую красивую из тех, кто «выжил» после тридцати четырёх километров, выбирали лыжники-мужчины, у которых забег был на пятьдесят. Трибуна, воздушные шарики, музыка из огромных динамиков, сизые лоскуты шашлычного запаха над подтаявшим снегом. И солнце, много яркого чистого солнца сквозь кристальный ветер Большой Весны. Максиму с трудом удалось вырваться из утренних планов Ани и приехать, чтобы снова встать на упругий «полупластик», взять в руки палки и, склонившись над спуском, увидеть, как бьются в слегка разъезженной водянистой колее лыжи. В эти моменты он не замечал того, что видел прежде, что колко давило в спину – белоснежные поля износились и обмякли, зима умирала, и земля уже виднелась под снегом, проступая трупными пятнами рыжей глины и плешивой щёткой прошлогодней травы…

Снова тронулись, Максим опустил стекло и выглянул. Пробка уходила вверх и теснилась красными стоп-сигналами, обтекая строящийся заезд на второй уровень. С тех пор, как московские власти решили сделать МКАД двухэтажной, та погрузилась в ещё больший транспортный хаос. Максиму это напоминало прививки: чтобы сделать лучше, тебе сначала делают хуже. Хорошо бы, если так… если будет лучше. А не как всегда.

А для Ромашково прошедшая зима была последней. И эти изменения бесили Максима. Зачем глупая неугомонность терзает этот мир руками живущих в нём людей? Неужто нельзя выстроить жилой комплекс не на месте Ромашковского леса, где проходит лыжня, а в другом? Где просто… нет ничего, к чему привыкли люди и что не хотят терять?

Максим тяжело вздохнул, его взгляд упал на телефон. Звонок начальника застал уже в дороге, подправил утренние планы, направив на место преступления, – именно поэтому Максим стоял сейчас на МКАДе, а не мчал прямиком в управление по «выносной» магистрали без светофоров. Причина случилась в Сколково, на карте – рядом, двадцать километров по кольцевой, полчаса езды, с пробками – уже полтора. Максим с тоской посмотрел на время под замершей стрелкой спидометра.

Наукоград Сколково – утроба перспективных мыслей, остриё прорывных технологий. Город в городе, со своим центром, окраинами, дорожными развязками, жилыми кварталами, торгово-развлекательными центрами, ресторанами и общежитиями. Размером с европейскую деревню, вроде Берна, только новый и просторный. А главное – офисы и лаборатории вместо заводов и фабрик. Самое необычное производство из тех, что создавалось в Москве. Научное творчество, выпускающее перспективу и мечту. Бесценную надежду на головокружительный прорыв в будущее.

Однако, в каких бы эмпиреях ни парили шары научных мыслей, их прочно удерживали нити бытовых основ человеческой жизни. И здесь, как и в любом другом человеческом муравейнике, произойти могло всякое. Правда, сколковские происшествия были весьма специфичны. Взрыв в лаборатории, устроенный невнимательными практикантами. Пропажа азиата-уборщика, крутившегося около загадочной «шайтан-машины». Отключение проводного электричества на основной подстанции, произошедшее из-за путанности и многотомности инструкций. Ну, не беда – имеется три резервных. Здесь всё серьёзно и с головой. Кругом камеры, датчики, электронные щупальца высокотехнологичного и невидимого организма, упрятанного в недра лабораторий и распределённого по секторам и отделам – под пристальным взглядом подобного существа не проскочит и мышь, а если проскочит, то её внутренности, искусственные и естественные, окажутся на ладони биодетектора, термодатчика, энергорадара и так далее.

Максим нетерпеливо вздохнул и дотронулся до мягкой кнопки на руле, включил магнитолу. В салон проникли звуки и голоса.

– Тогда вот вам первый вопрос и сразу три варианта ответа, – объявил ди-джей.

– Угу, – ответил другой голос.

– Хирон двадцать шестьдесят это… внимание! Это линия косметики для мужчин от двадцати до шестидесяти, страдающих избыточной потливостью, или… Это художественный фильм, действие которого происходит в две тысячи шестидесятом году, или… Это открытый в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году астероид, названный в честь древнегреческого бога, наполовину кентавра, наполовину человека, потому что сам наполовину комета, наполовину астероид… Итак?! Ваш ответ!

– А-а-кх… А что было первым?

– Линия косметики для потливых мужчин – первый вариант, научно-фантастический фильм – второй, и третий – то ли астероид, то ли комета, небесное тело, названное в честь какого-то там древнего бога. И пока вы думаете, напоминаю, что спонсором нашей викторины является мультиплекс «Рытвино». Двадцать различных кинозалов формата шесть-дэ под одной крышей, а также рестораны и увлекательный шопинг для всей семьи, всего в паре километров от МКАДа по Рублёвскому шоссе. Торгово-развлекательный центр «Рытвино» – приходи, не пожалеешь! Ну, готовы ответить?

– Да… я не уверен, конечно, но, кажется… я думаю, это первый вариант.

– Какой?

– Ну, там это… косметика типа…

– Вы уверены?

– Нет.

– Тогда вот вам сюрприз от торгового дома «Рытвино» – вторая попытка! Потому что первая, тым-тыры-дым-с… Мимо! Итак, это не линия косметики, тогда что? Напоминаю, что за правильный ответ мы дарим вам скидочную карточку на целых пятьдесят процентов, действующую при покупке на сумму от десяти тысяч рублей. А также бесплатный билет на премьеру новейшего блокбастера «Живая сталь два», билет на любой сеанс в любом из двадцати различных кинозалов, в том числе в новом, ультрасовременном «Хироне», в честь которого наша викторина. Так что же такое «Хирон двадцать шестьдесят»?

– Акх-м-м, ну, тогда это фильм.

– Подумайте хорошенько…

– М-м… астероид?

– Да! Вот он наш победитель, мощью собственной эрудиции доказавший, что ему по праву достаётся скидочный купон и бесплатный билет. Поздравляем, оставайтесь, пожалуйста, на линии…

– Но… я из Якутска…

– А сейчас в нашем эфире неподражаемые «А-ха» с песней «Лайфлайнз».

Динамики всплакнули звуком приземления, будто приняли удар упомянутого ведущим Хирона, который вместо того, чтобы погрузить Землю в огненный хаос, распустился аккордами и растёкся по цветущим равнинам мягким норвежским баритоном:



One time to know that it's real

One time to know how it feels [1 - Одна возможность понять, что это правда. Одна возможность почувствовать.]



Песня нравилась Максиму, хоть познаний в английском языке и не хватало для того, чтобы понять, о чём поёт Мортен Харкет. Ему казалось, что это грустная песня о человеке, который пропустил какую-то важную, «ту самую» возможность, шанс, выпадающих раз в жизни, и теперь страшно об этом жалеет. Мысленно подпевая солисту, Максим оглядывался на собственную жизнь, и ему тоже делалось немного грустно.



What do you see?

What do you know?

Whatarethesigns?[2 - Что ты видишь? Что ты знаешь? Какие есть знаки?]



Впрочем, песня была о его работе.




2



Максим вывернул с развязки и увидел гигантские блоки парковок, дырявые, как швейцарский сыр Эмменталь. В отверстиях не прекращалась автомобильная суета. За парковками топорщились постройки необычных форм и расцветок, административные и лабораторные корпуса.

Сколково встретило Дюзова контрольно-пропускным пунктом с бодрым, пахнущим кофе охранником в чёрной форме, который ощупал машину матовым взглядом необычных очков, наверняка со встроенной камерой. Максим показал удостоверение и направил «Форд» прямо, через сто метров налево, в точности следуя инструкциям навигатора.

У входа перед высоким зданием уже ждала следственно-оперативная группа. При появлении Дюзова из кареты «скорой помощи» вывалился шаровидный Огрелкин, судмедэксперт, и, что-то дожевывая, принялся отряхивать руки.

Максим поздоровался и вместе со всеми двинулся к проходной.

– Что случилось? Почему не внутри?

– Спросили старшего, – пожал плечами оперативник. – Без тебя не пускают.

– Исправим.

Здесь авторитет его «корочки» был незыблем. Она напиталась силой, точно земля волшебством сказочного леса, и за проходной, в стеклянном рукаве главного входа, Максим неожиданно почувствовал себя обновлённым: прохладное утро счистило накипь бытовых неурядиц, позолотило протокольную бледность. Эскалатор с лёгкостью оторвал от земли, услужливо поднял наверх и деликатно толкнул на неподвижный пол. У дверей Максим остановился, обратил лицо к светлеющему небу, зевнул, потёр переносицу – и преобразился. Близость нового расследования зажгла его, превратила в тот самый Хирон, охваченный дуализмом собственной природы, и направила в интригу неизвестности. Максим толкнул дверь, и следственно-оперативная группа высыпалась в вестибюль исследовательского института.

Началась привычная работа.



***



Утро первого июня 2035 года омрачил труп, обнаруженный практикантом Захаркиным в коридоре напротив входа в кабинет своего руководителя, профессора Булгарина.

Сперва Захаркин испугался, что мёртвое тело принадлежит профессору – накануне вечером Низам Дмитриевич остался ночевать в кабинете. Ничего сверхъестественного: засиживаясь, профессор довольно часто пропускал последний шаттл до метро и устраивался спать на диване. Но присмотревшись, Захаркин понял, что мертвец ему не знаком: солидно одетый мужчина, около сорока лет, с выдающимся носом и стеклянными глазами. Он полулежал на полу, спиной к стене, голова на груди, ноги согнуты в коленях. Покойный выглядел каким-то нереальным, как игрушка из желтоватого пластика, и карикатурным, возможно, из-за своего носа – с таким надо иметь гасконскую гордость и имя Сирано.

В открытую кабинетную дверь тянуло горелой проводкой.

– Глебов, там кофе или что посущественней ящик даёт? – крикнул судмедэксперт вглубь коридора участковому, появившемуся с лестницы и как раз проходящему мимо торгового автомата.

Тот остановился и оценивающе глянул на подсвеченную витрину. Настроенные под размер продукта полки предлагали чипсы, шоколадки, орешки и баночную газировку. Полусфера под потолком бесшумно повернулась, сфокусировав на человеке одну из несколько камер.

– Мяса нет! – доложил участковый Огрелкину.

– Очень смешно! – рявкнул в ответ судмедэксперт и нехорошо закашлял.

– Не наешься никак? – спросил, подходя, Максим.

Огрелкин отмахнулся, прочищая горло.

Криминалист зашёл в кабинет первым, неся перед собой «спейс-регистратор» – чёрный округлый цилиндр, фиксирующий состояние объёмного пространства, своеобразный три-дэ фотоаппарат, – нёс словно римский воин императорскую чашу. Эти штуки поступили в органы совсем недавно и стоили до того страшных денег, что криминалист даже задерживал дыхание, будто ныряльщик за жемчугом. Сканер пространства считывал окружающую среду, изучая объекты сенсором глубины.

– Не надорвись там, – глядя на покрасневшие уши криминалиста, прохрипел судмедэксперт Огрелкин. Он натянул скрипучие одноразовые перчатки и склонился над телом.

– Ну, что там? – спросил Максим у практиканта.

– Пепелище, – отозвался Захаркин, которого Дюзову представили несколькими минутами ранее.

– Так ты уже заходил? – встрепенулся участковый.

– Ну… да… – Захаркин побледнел.

– Товарищ следователь, берём его? – наигранно сказал участковый и вцепился в острый локоть практиканта.

– Погоди, – сказал Максим, заглядывая в лицо Захаркина. – Что за пепелище?

– Ну, костёр, и раздрай будь здоров, а Низама Дмитрича нет, я ему звонил, не отвечает… пропал!

– А охрана внизу что? Видела, как он уходил?

– Там ночью нет никого… камеры только, роботы…

– С камер ещё не сняли, – отозвался оперативник, отрешённо наблюдающий за манипуляциями Огрелкина. Усы опера выглядели жёсткими и уставшими, как и их владелец.

– Иди сними, а я пока осмотрю, – скоординировал Максим, и усач охотно оправился вниз, почёсывая за ухом электронной сигаретой.

Дюзов проводил его взглядом. Вейперы, курильщики электронных сигарет, давно перестали быть жаргонизмом, теперь жаргонизм – это он, курильщик классических сигарет, смокер.

– Так, студент, не уходи никуда, тут постой, – сказал Максим практиканту, а участковому: – Проследи.

Оба кивнули.

Огрелкин, измерив температуру трупа, извлёк из печени трупа игольчатый датчик.

«Напротив входа в кабинет в общем коридоре на полу полулежит труп мужчины, ногами в сторону входа в кабинет, спина упирается в стену. Голова трупа наклонена вперёд и слегка повёрнута направо, руки отведены от туловища под острым углом. Левая рука согнута в локтевом суставе под прямым углом, пальцы кисти полусогнуты, кисть находится на передней брюшной стенке. Правая рука согнута в локтевом суставе под тупым углом, пальцы кисти полусогнуты, кисть находится на полу. Ноги согнуты в коленях, несколько разведены. На трупе надето: куртка чёрного цвета, футболка тёмно-синего цвета, джинсы тёмно-синего цвета, носки серого цвета, ботинки чёрного цвета».

Дюзов закончил писать и обратился к Огрелкину:

– Готов?

– Та-ак… – Судмедэксперт помял почти плюшевый подбородок, хлопнул себя по коленям, кивнул и принялся диктовать для протокола осмотра: – На вид, э-э…чуть больше сорока, длина тела…

Закончив с общими сведениями о трупе, Огрелкин перешёл к трупным изменениям:

– Труп холодный на ощупь, температура трупа, измеренная электротермометром в печени путем прокола мягких тканей в правом подреберье, плюс двадцать семь и две десятые градусов Цельсия, при температуре воздуха в помещении плюс… – Огрелкин сверился с термометром, – двадцать пять градусов Цельсия.

– Душно, как между сисек, – вставил участковый.

– Это писать? – отозвался, не поднимая головы, Максим. Огрелкин хмуро посмотрел на участкового, у которого тут же зачесался нос.

Судмедэксперт глянул на часы:

– Трупные явления измерялись в десять двадцать три утра, первого ноль шестого две тысячи тридцать пятого года. Трупное окоченение присутствует во всех группах мышц, кроме нижних конечностей. Трупные пятна бледно-фиолетового цвета, расположены на задней поверхности тела очагового характера, в нижерасположенных частях, при надавливании пальцами обесцвечиваются и восстанавливают свою окраску в течение тридцати восьми секунд. Кости черепа на ощупь целы. Шея без патологической подвижности и следов давления. Кости верхних и нижних конечностей на ощупь без патологической подвижности и деформации. Грудная клетка не упругая при сдавливании, проминается… странно… ну, на вскрытие, по-любому, так что… Других телесных повреждений не обнаружено. – Сидящий на корточках Огрелкин положил руки на колени и задумался. – Чипсов что ли купить. Глебов, там чипсы продают?

– Где? – отозвался участковый.

– В автомате, где-где…

– Как ты про хавку думать можешь, после… – участковый кивнул на покойного, кадык судорожно дёрнулся, – этого?

– Ты же про сиськи можешь. Чипсы были или нет?

– Оставь учёным пожрать.

– Ну тебя!

Отстранённо улыбаясь, Максим повернулся в сторону кабинета и крикнул:

– Мы идём?

– Да, уже можно, – отозвался криминалист.

– Сейчас.

Сидя на корточках и используя сумку как столешницу, Максим написал постановление о назначении СМЭ[3 - СМЭ – Судебно-медицинская экспертиза.], затем набрал «103», представился и сказал:

– У нас труп, заберите.

В кабинете действительно был «раздрай», хоть в протоколе пиши, чтобы не плодить описания – а так ёмко и понятно. Раздрай. Невообразимо далеко от шаблонного «общий порядок вещей не нарушен». В самом центре, на ковре лежал огромный, старомодный системный блок, выпотрошенный и превращённый в мангал. Обгоревший, заполненный пеплом, расплавленным пластиком микросхем приваренный к почерневшему полу, проглядывавшему через прожжённую в ковре дырку.

«Опять грязь и вонища, – думал Максим, глядя на разбросанные по кабинету скомканные, рваные бумажки. – Ну хоть без воды и пены обошлось, а не то – привет туфлям и одежде. Кстати, а где МЧС?» Он поискал на потолке дымовые датчики, нашёл, но в «одёжке» – извещатели спрятали в пластиковые чехлы. Похоже, кто-то позаботился о том, чтобы огонь не оповестил внешний мир о своей вечеринке.

Максим остановился у «мангала» и попытался осмотреться.

Сосредоточиться не получалось. Тихие прерывистые шаги в коридоре воспринимались как вспышки бледно-жёлтого света. Он видел звук. Шаги ложились небрежными мазками, сразу тающими, а голоса судмедэксперта и участкового вспыхивали яркими ритмами:

Держисвоичипсы

Спасибо

ЧтосЭТИМ

Хренькакаято

Движение превратилось в звук. Струи кондиционированного воздуха звонко вибрировали под потолком. Максим слышал, как запричитала случайно откинутая ботинком бумажка. Мир в который раз обратился к нему на своём путаном языке.

Он был готов. Давно свыкся со своей «каруселью». Мозг пытался впитать новую информацию, систематизировать, сделать выводы – и захлебнулся на первых порах.

Цвета стали ощущениями. Серый пепел в «мангале» обдал жаром, потёрся о кожу. Оливковые стены набросились давлением. Мягкий свет подарил ощущение глубины.

Максим покрутил головой.

Кабинет наполняли типичные для учёного предметы, случившийся погром оставил на всём свои грязные отпечатки, вспышки света, привкус мела, боль удара. «Кто-то устроил здесь некислый спарринг», – подумал Максим, набрасывая в уме ключевые пункты протокола («спейс-регистраторы» облегчили процедуру описания места преступления, но не избавили от бумажной волокиты), стараясь не обращать внимания на мешанину чувств. Книжный шкаф походил на кашалота, которого стошнило литературой: книги валялись на полу, белея раздавленными костями листов из-под цветастой кожи пожёванных обложек. Письменный стол напоминал подорванный диверсантами блок-пост: ящички вывернуты на пол, из прямоугольных глазниц таращится слепая пустота. Прикосновение к прохладному дереву подарило привкус горечи. Стулья разбросаны, небольшой холодильник повален, телевизор повёрнут на стенном кронштейне и разбит, ватное брюхо дивана вспорото и выпотрошено; оно кричало алым и звонким, а потом успокоилось. «Нет, пожалуй, здесь что-то искали или пытались уничтожить».

– Кажись, всё, – сообщил криминалист, пряча регистратор в чехол. – Вот та дырка задаёт больше всего вопросов.

– Какая? – спросил Максим.

«Стоп». «Карусель» остановилась.

– А вон та, – криминалист перешагнул через «мангал», приблизился к двери в кабинет, прикрыл её, и указал на углубление в стене, похожее на кратер, десяти сантиметров в диаметре, с неровными, пупырчатыми краями. Будто из пенопластовой стены выковыряли приличный кусок. Вот только стена была несущая, из бетона. Под «кратером» валялась штукатурка и вдавленные в ковёр серые крошки. Максим глянул на труп в коридоре – тот был повёрнут ногами в сторону кабинета, – и увидел на подошвах серые крупицы.

– Ну как? Сильно? – спросил криминалист.

– Да уж… – согласился Максим, – Ты снял? Что это может быть?

– Экспертиза покажет, – криминалист достал пластиковый пакетик и при помощи пинцета перенёс в него комочек бетона. – Смотри-ка, а тут арматура была… и, как корова языком, а? Даже вытянулась, прямо… карамельная такая.

Максим ухмыльнулся, направился к письменному столу и присел над бумажками. Взял одну, повертел в руках, бросил. Подошёл к телевизору, отлепил чёрную наклейку под разбитым экраном и увидел выпуклый серебристый шильдик «Sony».

– Хм, – задумался Максим и стал искать другие наклейки.




3



В четвертом классе Максим понял, что отличается от остальных детей, это случилось на уроке пения, когда на него внезапно напали звуки, – окатили всеми цветами радуги, словно кто-то плеснул в лицо краской. Из нескольких вёдер одновременно. В этом не было ничего красивого или забавного, тогда Максим едва поборол приступ тошноты. Озадаченная учительница сначала припугнула двойкой, а потом отвела в медпункт.

Это было не заболевание и даже не психическое расстройство – синестезия – способность видеть звуки, чувствовать цвета и слышать запахи. На самом деле, в школе, когда ты учишься всему и у всех, это отклонение – первый серьёзный вызов характеру.

Красный всегда красный, запах свежей краски – резкий и наглый, а несмазанная дверь скрипит. Обычно люди видят, обаяют и слышат окружающее именно так, разделяя и раскладывая по полочкам: цвета, запахи, звуки. Но с Максимом природа поступила иначе – перевернула, переплела и смешала, как на рисунках голландца Эшера. В его мире запахи порой имели цвет, оттенки иногда струились звуками, а сами звуки время от времени преображались в картинки. Ко всему прочему Максиму досталось ощущение эмоций на уровне всего спектра восприятия: он слышал медное бряцанье гордости, видел землянистый цвет ненависти и льющуюся серебром симпатию.

Он назвал это «каруселью» – видел в одном из фильмов старый аттракцион с лошадьми, мчащимися по кругу, и лица детей, и морды пластиковых животных, размытые, перепутанные, потерянные. Приступы не были длительными, они всегда уходили. «Карусель» всегда останавливалась.

Крутили у виска друзья, шушукались, спрятавшись под лестницей девчонки, секли двойками учителя. Кличка «Дюза», выданная по фамилии Дюзов, превратилась в «Шиза». Мама, уставшая от работы и женского одиночества, потаскала Максима по врачам, но ничего толкового не узнала и махнула рукой. «У иных, вон, бывает, что кривые да дурные, а этот, вроде, в порядке. Может и само пройдёт».

Само не прошло, и Максим Дюзов сдался.

Привык.




4



Через пару минут обнаружилось, что на всех предметах в профессорском кабинете отсутствуют значки производителя. На телевизоре под наклейкой спрятан логотип «Sony», на телефоне замазан чёрным фломастером значок «Panasonic», под глобусом, который единственный, кажется, остался нетронутым, до неузнаваемости зашкурена гравировка производителя на подставке. Даже надписи на пластмассовых ручках – и те вытравлены.

Максим потёр лоб, поднял с пола скомканную бумажку и крикнул:

– Студент! – В дверном проёме возник розовый, как поросёнок, Захаркин. – А чем ваш профессор занимался?

– Так это… научной деятельностью… – промямлил практикант.

– Шутишь? – прищурился Максим. – Значит, шашлык-башлык отпадает? Давай конкретней.

– Э-эм, так просто и не скажешь…

– А ты успокойся, подумай. Расскажи всё, что знаешь. Что ваш профессор делал? – Максим заметил борьбу на неспокойном лице практиканта и добавил: – Только человеческим языком, представь, что я студент первого курса.

Захаркин слабо кивнул, набрал в грудь воздух, чтобы начать, но не успел открыть рот, как у него за спиной возникла фурия – низенькая женщина с пышной фиолетовой причёской и ярко-красной помадой на неестественно-пухлых губах. Она влетела в кабинет, как самонаводящаяся ракета, и тут же взорвалась неприятным фальцетом.

– Где он, где он?! Куда вы его дели?!

– Вы кто? – раздражённо спросил Максим, внутренне ёжась от пронзительного голоса, который резонировал с костным мозгом.

– Руководитель кафедры прикладной физики, Мариута Аргентиновна Симонян. А вы?! – выпучила глаза фурия.

– Старший следователь Следственного комитета города Москвы, капитан Дюзов, – неохотно ответил Максим. – Вы были знакомы с покойным?

– Что? Как вы сказали… как с покойным?.. – перешла на шёпот Мариута Аргентиновна. Похоже, ей стало трудно дышать.

– Он мёртв.

– Как?

– Раз и навсегда.

– Женщина, покиньте помещение, – глухо, будто из бочки, раздался голос участкового, держащего практиканта.

– А? Что?.. – Мариута Аргентиновна глотнула воздуха, её глаза приобрели признаки базедовой болезни. А потом она поняла, что ей говорят о теле в коридоре. – А-а… Нет! Того я не знаю, не видела ни разу, носастого этого. С Низамчиком что?! Виталик, – Женщина тронула Захаркина за плечо, – что они с ним сделали? Отстаньте же вы от него. Вцепились, как клещ!

Участковый от растерянности действительно отпустил локоть практиканта.

– Низам Дмитрич исчез… – испуганно сообщил Захаркин с трещинкой в голосе, и, побледнев, посмотрел на Максима.

– Прекратить балаган! – рявкнул Максим, – Глебов! Почему посторонние в кабинете?

– Это я посторонняя?! Это я?! Я не посторонняя! – завопила женщина так звонко, что Максим зажмурился, а криминалист вздрогнул и поспешил выйти.

– Вам знаком человек в коридоре?

– Нет, не знаком, – ответила Мариута Аргентиновна. Она успокаивалась так же быстро, как и вспыхивала, словно две личности сражались за контроль над телом.

– Кем вы приходитесь Низаму Дмитриевичу?

– Я… ему… начальник кафедры, где он… работает…

– Чем занимался профессор?

– Научной деятельностью.

Максим тяжело вздохнул и сжал губы.

– Следователь имеет в виду, чем конкретно? – помог Захаркин.

– А-а, конкретно… так этим, исследованиями.

– Какими исследованиями? – теряя терпение, спросил Дюзов. – Секретными?

Захаркин и Мариута Аргентиновна переглянулись и хором ответили:

– Нет!

– Он работал над квантовым восстановлением сложных биологически активных последовательностей с высоким уровнем организации, – сказала Мариута Аргентиновна.

– А понятней? – попросил Дюзов, вертя в руках скомканную бумажку.

– Людей восстанавливал.

– В институте? – удивился Максим. – За деньги?

– Да нет же! Вы не так поняли… – улыбнулась начальник кафедры, обнажая пожелтевшие зубы. – Это научно-практические исследования, следующий шаг… наша лаборатория, вы же знаете, сейчас это передний край, квантовые восстановления…

Неожиданно глаза у практиканта вспыхнули.

– Наша лаборатория занимается квантовыми восстановлениями, – перебив Мариуту Аргентиновну, принялся выстреливать словами Захаркин, – это когда путём приложения энергии в любой точке пространства можно породить из вакуума совершенно любую элементарную частицу, причём не одну, а множество, да ещё и с заданными свойствами. Мы можем создавать совершенно любые материалы в любом количестве прямо из вакуума.

– И людей?

– Да. Разумеется. А чем люди принципиально отличаются от… от, скажем, бетона? Те же самые элементарные частицы, только расставленные в другой последовательности. Это, как конструктор – кирпичики одинаковые, а собрать можно всё, что угодно.

– Так, минуточку, – нахмурился Дюзов, – это какой-то новый способ клонирования?

Практикант открыл было рот, но передумал и закрыл, поскрёб затылок и нахмурился:

– И правда…

– Нет, – едко вклинилась в разговор начальник кафедры. – Кого вы слушаете? Всё не так. Нельзя просто взять и создать что-то на пустом месте из вакуума, можно только восстановить что-то, имея матрицу сохранённой копии.

– Объясните, – попросил Максим, косясь на погрузившегося в раздумья Захаркина. Практикант насупился, глаза задёргались, он принялся активно грызть ногти, то и дело заглядывая в коридор, где лежал труп.

– Сначала мы считываем состояние материи, то есть пространства, делаем, так сказать, снимок, а затем из него, из этого снимка, можем восстановить определённый участок. Сотворить что-то с чистого листа мы пока не можем… это очень сложно и требует решения бесконечно запутанных комбинаций многомерных пространств Калаби – Яу, которые, к сожалению…

– Извините, перебью, этого достаточно. Я, кажется, понял. Вы не знаете, могли ли в кабинете профессора храниться какие-либо важные документы… ну, может, в компьютере… которые могли бы заинтересовать конкурентов или врагов?

– Низам Дмитриевич до невозможности старомоден, он всё хранит на бумаге. Распечатывает, распихивает по папкам, а в компьютере… даже не знаю, – Мариута Аргентиновна скривила рот и брезгливо посмотрела на превращённый в мангал системный блок. – А? Вы сказали – «врагов»?

Максим перехватил её взгляд.

– Да, врагов, у него же, наверняка, были недоброжелатели? Завистники, подсиживатели. К сожалению, похоже, здесь всё уничтожено… надеюсь, вы сможете собрать все эти бумажки, – он обвёл взглядом кабинет.

– Никаких проблем! – встрепенулся Захаркин. – Кабинет профессора раз в неделю копируется.

Максим несколько раз моргнул:

– Не понял…

Начальник кафедры побагровела, сжала губы и уставилась на практиканта, который вмиг побелел. Будто фурия высосала из него остатки крови, вздувшись, как сытый комар.

– А что? – разлепив пересохшие губы, прошептал Захаркин. Трещинка в его голосе расширилась. – Это же не секретное… что вы так на меня смотрите?

– Я правильно понял, у вас есть так называемый снимок кабинета профессора Булгарина до момента его исчезновения? Без этого пепелища и с целёхоньким диваном? Так, так, так, минуточку… и, опять же, если я правильно понял, вы можете каким-то хитрым научным способом всё это восстановить?

– Д-да, – робко кивнул практикант.

– Да, – властно подтвердила Мариута Аргентиновна. – Можем мы, можем, только это весьма энергоёмкая процедура, знаете ли, необходимо разрешение профессора, а ещё… ну, как минимум Низам Дмитриевич должен одобрить.

– Профессор пропал, – Максим наклонил голову к плечу.

– Вот и ищите! – парировала начальник кафедры.

– Искать-то мы будем, но кабинет придётся восстановить. Это не вопрос торгов. А ваш отказ – препятствие следствию.

– Но это сложная процедура…

– Сегодня четверг, – сказал Дюзов, едва заметно кивая. – В понедельник… В понедельник кабинет должен быть восстановлен.

– А вам для чего?

– Чтобы выявить, кто и что здесь искал, – Максим окинул взглядом «раздрай», – или что пытался уничтожить. А пока мы объявим вашего профессора в розыск. Как главного подозреваемого.

При этих словах фурия закрыла рот руками и, пошатываясь, вышла в коридор.




5



Пятницу Максим провёл в управлении за текучкой. Скучная техническая работа, но сердце грели близость пятничного вечера и свободные от дежурств выходные.

В конце рабочего дня, направляясь к выходу, Максим встретил у комнаты выдачи оружия Игоря Пономарёва, соседа по кабинету.

– «На ремне» сегодня?

– Ага, – сказал Пономарёв, попыхивая электронной сигаретой и поглядывая в дверной проём на окошко оперативного дежурного.

– Чего в отеческий дом не заглядываешь? – Максим кивнул в конец коридора, где минуту назад запечатал замок личным чипом.

– Весёлая группа собралась. С опером из ОБЭПа всех в дурня натягиваем. Вот бы и ночью так, тихо – не дежурство, а золото будет.

– Бульбулятор свой всё мучаешь? – усмехнулся Максим.

Пономарёв открутил мундштук, продул, прикрутил, как-то нервно повертел в руке е-сигарету и сунул в карман рубашки. На колкость коллеги промолчал – хохмы по поводу электронного «косячка», с которым он вечно возился, разбирал, прочищал, менял воду, собирал, Пономарёв научился игнорировать.

– Что там у тебя? – заглянув в комнату выдачи оружия, спросил Максим. – На автоматы рыбнадзора глаз положил?

– Да карточку-заместитель где-то слил. По рапорту ствол получал сегодня. Твою налево… Валентинович звездюлей выпишет, ни одни погоны не выдержат.

Проблемы любили Пономарёва, любили горячо и верно. На работе они следовали за ним по пятам, одаривая частыми поцелуями и объятиями. Из-за своей безалаберности и разгильдяйства Пономарёв перебрал почти все виды взысканий, – вплоть до понижения в звании, – некоторые по несколько раз. Порой складывалось впечатление, что он плывёт против течения в грязной реке.

– А здесь чего трёшься?

– Да вот, попросил поискать… вдруг в прошлые сутки забыл забрать.

– Нет ничего! – крикнул в окошко оперативный дежурный.

Игорь Пономарёв обречённо кивнул, достал е-сигарету и протянул Максиму руку.

– Ладно. Пойду.

– Давай. Удачи ночью.

– Удача здесь ни при чём…

На улице Максим вдохнул рыхлый воздух. Напористое солнце прожарило асфальт, выварило утренние лужи в пыль. Душноватый запах старой резины и въевшихся в асфальт масляных пятен упрямо висел в воздухе, сопротивляясь слабому ветерку. Привычный и по-своему уютный душок.

Максим забрался в машину, пристегнулся, вытащил из кармана мобильник, бросил в ящичек под приборной панелью, вспомнил об Ане – опять начнёт паниковать и обвинять. Взял телефон и набрал номер. Недоступна. Странно. Ну и чёрт с ним, наверное, забыла зарядить. Так даже проще.

Он расстегнул рубашку, расширил воротник, вырулил с территории комитета и тут же упёрся в пробку. Привычно ругнулся и включил радио. Эфир отбивали пульсации «Вива ла вида» британской «Колдплэй». Песня взбиралась по лестнице, чеканя ступеньки рваными аккордами и словами, созвучными с настроением, но слепыми и бессмысленными для Максима.



I used to rule the world

Seas would rise when I gave the word

Now in the morning I sleep alone

Sweep the streets I used to own [4 - Я привык править миром, Моря поднимались по одному моему слову, А теперь по утрам я сплю один, И чищу улицы, которыми владел.]



Максим вернулся мыслями к делу в Сколково. Вскрытие выявило странность: в теле покойного, найденного у кабинета пропавшего профессора, полностью или частично отсутствовали некоторые жизненно важные органы, причём без всяких следов ампутации. Аорта, кусок лёгкого, часть печени, сердце… сердца не было вообще. Огрелкин составил отчёт формальным языком, но даже через эту выхолощенную сухость чувствовалось его бескрайнее удивление.

Под вопросом стоял и сам профессор – что с ним? В голове жужжали три версии, базирующиеся на том, что убитый представлял для профессора некую угрозу. Это выходило из того, что в кармане трупа был найден заряженный магазин, а на пальцах – следы порохового дыма; пулю нашли в стене за книжным шкафом. Булгарин мог расправиться с нападавшим, затем удалить сердце и скрыться. Однако, нападавших возможно было несколько, и значит профессора могли похитить. Но почему гипотетических похитителей не заметили роботы? Попробуй ускользни от этих шарообразных сторожей и многоглазых соглядатаев. Но… профессор ведь ускользнул, да и труп камеры наблюдения «проморгали», словно и не пролежало тело в коридоре полночи и всё утро. Третий вариант: профессор исчез до того, как к нему пришёл убитый, а в кабинете и коридоре «похозяйничали» неизвестные. Что же тогда случилось с записями? Почему на видео дверь кабинета даже не открывается? Это хорошая зацепка – надо выяснить, кто имел к ним доступ.

Максим немного продвинул «Форд» и заодно избавился от жужжания первой версии. Осталось две: профессор либо похищен, либо скрывается от возможных убийц. Ключом к пониманию могли бы послужить материалы, которые он (или кто-то ещё) пытался уничтожить. Перед мысленным взором всплыл «мангал» из системного блока, который, став воспоминанием, разросся до огромных размеров и занял едва ли не весь кабинет Низама Дмитриевича.

Максим облизал губы, «Колдплэй» поднялись, наконец, по лестнице и теперь заканчивали песню печальным нытьём, которое хотелось промотать.

– Хирон, чёрт бы его… хвостатая профессура.










ГОБА


Жить рядом с тобой – всё равно что стрелять по движущейся мишени.

Тед Чан, «История твоей жизни»



1



«Мне надоело.

Окончательно.

Не ищи меня».

Максим с трудом открыл глаза.

Проснувшийся город громыхал за окном, которое не имело даже занавески, чтобы отмахнуться от настырного гула. Из того положения, в котором лежал Максим, трудно было увидеть: закрыто окно или открыто? Лицо прилипло к скомканной простыне, что-то щекотало ухо, возможно, уголок подушки. Проверять не хотелось. Встать и захлопнуть створку казалось сверхзадачей, Максим не был готов к подобным геройствам. Поэтому просто открыл рот, в котором, судя по ощущениям, всю ночь готовили плов, и пригрозил зычной улице:

– Заткнись! Голова раскалывается…

Хотелось подохнуть.

Это желание возникло поодаль, словно и не его вовсе. Максим пялился в заманчивое мерцание, дивясь простоте и сложности заключённого в нём решения. А потом вернувшаяся память швырнула искрящееся облако в лицо, разбила витражи сознания, разбудила, оглушила, заставила застонать.

Аня ушла от него…

Максим лежал и смотрел на стоящую у стены фотографию. Фоторамку он пощадил – просто снял со стены. Вчера. Хорошо, не придётся возиться с осколками. На снимке – они вдвоём. Она улыбается (и как он раньше не замечал в её улыбке эту хищность?), а у него такое лицо, точно к затылку приставили ствол: «Люби её парень, люби, сколько позволит. А уйдёт – не рыпайся, забудь. Ясно?!»

Он чувствовал себя тяжело. Очень тяжело. Как рухнувший сто тысяч лет назад метеорит… «”Рытвино”, блин, – приходи, не пожалеешь!» Наслушался радио в пробке. Гоба – вот, в кого он превратился: в железную глыбу, лежащую в пустыне Намибии… или в пустой спальне пустой квартиры, какая, к чёрту, разница?

Никакой.

Дюзов перевернулся на спину. Мир не успел за его манёвром, окатив приступом тошноты. Между стенками черепа прострелил электрический разряд.

Максим попытался смухлевать – снова заснуть, но не мог оттолкнуть головную боль и мысли об Ане. Взбитые воспоминания обо всём подряд – и её уходе, и их знакомстве, и минутах радости, и часах беззвучных упрёков, и криках, и поцелуях. Как рассыпанные по полу и перемешанные фотографии за несколько лет. Как безумное слайд-шоу.

С таким сложно справиться.

Он и не сильно пытался. Единственное оружие неподвижного Гоба – время. Поэтому Максим встал и натянул шорты.

В выдвижном ящике шкафа-купе он нашёл аспирин, на кухне выпил две кружки воды, в третью кинул шипучую таблетку и включил чайник. В мойке стояла мутная вода, в которой, словно обломки кораблекрушения, плавала посуда. На столешнице лежала бутылка кахетинской чачи, пустая, как земля под кенотафом[5 - Надгробный памятник умершим, останки которых лежат в другом месте или не найдены.], как помыслы спящего. Максим сделал ставку на наличие в холодильнике пива.

Белый островок растворился в кружке. Чайник щёлкнул на пике утробного шума, стал затихать. Дверца холодильника распахнулась. Ставка сработала.

Дюзов выпил окислённую аспирином воду, затем свинтил пробку с литровой бутылки початого вчера пива, приложил к губам и сделал глубокий глоток. Обречённо-необходимый. Принял как более привычное лекарство, более вкусное.

Оторвался, когда бутылка опустела на две трети. Глянув на чайник – «пока свободен, отдыхай», – Максим потащился в спальню. В душную спальню этого дня, поздно разлепившего веки и собирающегося снова их сомкнуть. Он лёг рядом со сбившейся в мумию простынёй, на ту половину кровати, где спала Аня, поставил бутылку на пол, на расстоянии опущенной руки, и закрыл глаза.

Ему удалось заснуть.

И снилась ему пустота.



***



Максим проснулся и какое-то время смотрел в потолок, по которому ленивой водомеркой сновала лазерная проекция времени: половина третьего дня. Кузнец в голове не смолк, зато, определённо, утомился. Вторая попытка начать субботу обещала стать более успешной. Он вспомнил о пиве у кровати, но продолжал неподвижно лежать на спине. Воспоминания о событиях вчерашнего вечера напоминали гору бритвенных лезвий – взбираться не хотелось. Вот только выбора у него не было. Как и кольчужных перчаток, чтобы избежать порезов.




2



Всё началось с прихожей. С записки от Ани.

Максим заметил листок бумаги, закрывая входную дверь, впустившую в узкий коридор и пятничный вечер. Он лежал на щитке энергоприёмника рядом с пирамидкой туалетной воды, там, куда Максим первым делом клал ключи. Записку придавливала пачка сигарет. Не снимая с плеча сумку, Максим прочитал, чтобы разобраться с этим и оставить позади. Как не расслышанное замечание.

Не удалось.

Потому что в записке не нашлось упрёка в нарушенном обещании, обвинения во лжи или лекции о вреде курения.

«Мне надоело.

Окончательно.

Не ищи меня».

Дело было вовсе не в сигаретах. Сигареты – довесок. Царапина возле смертельной раны.

Больше всего Максиму не понравилось слово «окончательно». Он бы запросто обошёлся без него. Или заменил рыхлым «совсем», если не сработает простое вычёркивание.

Максим положил листок обратно на энергоприёмник, сбросил с плеча ремёшок сумки, разулся, достал телефон и набрал номер Ани. Попытка номер один. Безжалостные удары гудков, обезглавливающие змею иллюзий. Молчаливый коридор, в сумрак которого уходят трассы сигналов, ещё, и ещё, а дверь в противоположном конце остаётся закрытой. Абонент недоступен.

Попытка номер два.

Номер три…

Максим спрятал сотовый – с ритуалом покончено. А с их отношениями?

Он снова пробежал глазами по записке. Ни одной лазейки, ни одной сорванной интонации. Если над строками, оставленными на вырванной из блокнота страничке, и высились мосты из слов, то Аня перекинула их к тому же самому берегу. На котором стояла сама.

Он имел право на отчаяние и злость, но пришла пустота. Не убаюкивающая и прохладная, а давящая и душная – так угнетает вид голых стен, в которых ты провёл много лет и которые считал оплотом комфорта. А потом кто-то вынес мебель, технику и памятные побрякушки, сорвал обои, выбил стёкла… В такой пустоте слишком много острых углов, несмотря на видимость обратного, и ты понимаешь, что только взгляд другого человека делал её привлекательной. На протяжении пяти лет.

Оставалось пройти по следам, ведущим к порогу и теряющимся в темноте лестничного марша. Туда, до первой ступеньки, и обратно. Приглядываясь не к факту ухода Ани, а к причинам поступка. Она имела основания для разрыва отношений, следовало это признать. Возможно, слишком много оснований. Весомых для неё, но значение имеет лишь это, не так ли?

Аня хотела, чтобы он изменился. Изменился во многом. Чтобы не утонуть в дроблении, следовало остановиться на общем. Максим так и сделал. Незачем нырять на глубину лишь для того, чтобы пускать пузыри.

Она хотела, чтобы он изменился. Она говорила об этом. Пыталась убеждать. Скандалила. И оставалась не услышанной. Женщины не уходят по наитию. Особенно, «окончательно». Они готовятся, скрупулёзно и долго. Не пакуют месяцами чемоданы, вовсе нет. Что-то внутри них собирает капли разочарования и неудовлетворения, бросая их в чашу терпения, и когда та переворачивается – берёт дело в свои руки. И ноги, тоже в руки.

Бросить гражданского мужа, парня, как ни назови, после пятилетних отношений, – обстоятельный шаг. Шокирующий, но обстоятельный. Аня была готова к жизни без него, когда писала записку. Уже да.

Максим не замечал психологических сборов Ани, не уделял проблеме должного внимания: ну, недовольна, ну, ворчит, ну, женщина ведь. Он искал не способ изменить что-то в себе, а лазейку (ту самую лазейку, что не нашёл в прощальной записке), способную оттянуть это событие. Лазейка отыскивалась в его работе. В кабинетных вечерах, когда он не спешил променять пиво или беседу с коллегами на домашний уют, или будучи «на ремне», как называли в Комитете дежурство в следственно-оперативной группе.

Точка.

Сначала он проанализировал всё это, а потом прошёлся по квартире: снимал все фотографии Ани и ставил на пол. Если не сможет держать себя в руках – разобьёт, но после. При любом раскладе, её снимкам больше не место на стенах и мебели. Они начнут свой путь из его мира и, в конце концов, исчезнут навсегда.

Таков был план пытки.



***



Максим смотрел на руки Ани, а она пила апельсиновый сок, ела невесомое на вид пирожное и упрекала его рассказами о своих подругах, которые счастливы в браке, которые едут отдыхать в Италию, которые чуть ли не каждые выходные организуют шашлыки на даче, которые вечерами читают сыну книжки о машинках, читают, разумеется, вместе с мужем, возвращающимся с работы ещё засветло. Мир Аниных подруг лучился любовью, идиллией и незабываемым отдыхом; взбухал и пульсировал. Она спросила, когда они будут жить как настоящая семья. Он ответил: они так и живут. И хватит вырывать из контекста тепличные примеры и лепить из них новые миры. Прекращай тыкать своими подругами. Откуда ты знаешь, что творится у них в семье, когда умолкают телефоны? В Италию она захотела… а мужа, как у Оли, у «итальянки» своей, хочешь? Давай я буду по кабакам шляться, под каждой юбкой ползать? Давай? А потом в Италию свожу, и всё будет тип-топ… да и ездили мы в Грецию, и двух лет не прошло…

Максим замолчал. Разговор имел привкус дежавю. Словно они садились в одну и ту же кабинку колеса обозрения.

Принесли тосты и кашу. Возле кофейной стойки крутился щуплый подросток. Под потолком ползли кабель-каналы, к древним напольным вентиляторам (хозяин почему-то гордился этим «ноу-хау»), двухрожковым кофемашинам, сэндвич-тостерам, кофемолкам и соковыжималкам на барной стойке тянулись пуповины, по которым текло электричество.

Максим часто захаживал сюда, до встречи с Аней и после. Капучино-бар упорно не желал меняться на протяжении, как минимум, червонца лет. Даже к прорыву в области беспроводной передачи энергии заведение отнеслось с полусонной улыбкой. Пока внешний мир играл с даруемыми телеэнергией возможностями, обновлялся и трансформировался, капучино-бар проявлял стоическое спокойствие. Или редкое упрямство, граничащее с ленью. Вероятно, если где-то в недрах подсобных помещений и находился приёмник, получающий энергию через подпространство, свёрнутое измерение внутри вакуума, то распределял он её по старинке, щупальцами силовых кабелей. Показной энергетический «Wi-Fi» был чужд этому кофейному островку в холле бизнес-центра. Здесь пользовались оборудованием, в которое ещё не успели запихнуть агентов-ресиверов.

Но не всё оставалось неизменным. Увиливание от перерождения капучино-бар сделал своей изюминкой: взял новое название, выпячивающее ретро дух. «Кофепроводящая жила» – значилось над стеклянной дверью входа, конечно, из дюралайта.

Хозяин-барин. Главное, тут продолжали варить качественный кофе по итальянской технологии. Максима устраивало постоянство такого рода.

Аня с хрустом откусила уголок тоста, поднесла к бледным губам стакан. Кажется, её рука дрожала.

– Я никогда не видела у тебя желания что-то поменять… Уже наелась, понимаешь?

Он поставил на блюдце пустую чашку и кивнул.

– Я в туалет.

Сушилка для рук постоянно замолкала, обрывая на полуслове аргументы горячего воздуха. Электрический кабель чёрной варикозной веной проступал в шве между плитками, шпатлёвка лоснилась от жира, долетавшего с кухни.

Какое-то время Максим неподвижно стоял перед зеркалом: гладко выбритое, слегка подпухшее после бессонного дежурства лицо казалось незнакомым.

Когда он вернулся к Ане, официант принимал заказ на соседнем столике. Бармен за стойкой протирал какую-то бутылку с выпивкой, на мгновение Максима охватило безрассудное желание подбежать, выхватить у него бокастый сосуд и сделать жадный глоток. Вместо этого он заказал ещё кофе и спросил Аню, как прошёл вчерашний вечер. «Как всегда, – ответила она. – Ты в сутки, я у телевизора, там хоть программы можно сменить». Максим решил не отвечать на колкость.

Чем сильней доводы, тем шатче позиция. А точка зрения другого человека всегда располагает её горизонтально. Ваш голос может звучать как угодно убедительно, но и враньё тоже способно на красоту звучания. Как фарфоровый ночной горшок.

Тот визит в «Кофепроводящую жилу» состоялся примерно за две недели до того, как Ане надоело «окончательно», до записки в прихожей, прижатой пачкой сигарет, которые он прятал в ящике с инструментами, чтобы курить на балконе, когда её нет дома.



***



Она ушла.

Он горевал без слёз. Глину разлуки размочила выпивка: Максим изливал её в себя, сначала дозируя скорбь, а после просто напиваясь. Ему нравился обжигающий вкус и дружеский посвист в голове.

Он пошёл вразнос. Очень удачно подвернулись выходные, иначе пришлось бы меняться или врать начальству.

– Ты снова в игре, снова при деле!

Иногда наведывался в прихожую и чокался бутылкой чачи с зеркальными панелями шкафа-купе. В улыбке его двойника было что-то безумное.

– Как живёшь? Бодрячком? Та же история! Ушла – и ладно. Чин-чин!

По телевизору крутили нарезку международных новостей. Одни и те же картинки с перебивкой рекламы. Новость первая, новость вторая, новость третья, новость четвёртая, реклама, новость первая… Что-то говорили и про Россию. Максим глотал чачу, заедал сыром и ветчиной и пытался врубиться. С раза третьего удалось.

В Куршевеле грохнули какого-то российского чиновника. Намечалась закономерность. Похоже, открыли сезон охоты на пернатых бюрократов и диких политиков. Схожих убийств накопилось целое лукошко. Прошлись по домыслам и фактам, из которых получился такой густой замес, что одно не отделить от другого. Застреленный чиновник в последний год совсем распоясался, мелькал то там то тут в неприглядном для должности свете, бурлил и пенился. Возможно, это не понравилось чьим-то спецслужбам: пиф-паф, ой-ёй-ёй… Хотя чушь, конечно, сняли бы просто, зачем спусковым крючком решать?

Сознание Максима то включалось, то выключалось. Словно тепловая завеса, реагирующая на открытие гаражных ворот. Но, даже включаясь – поднимая тяжёлые ролеты, оно мало что впускало внутрь. Запомнилась лишь программа про метеорит Гоба и эпизод артхаусного фильма, в котором старый фермер опутал силосную башню проводами, воруя, таким образом, электроэнергию из протянутой над строением высоковольтной линии. Дармовое электричество шло на обогрев амбара с рассадой.




3



Максим откинул одеяло, поставил ноги на пол, покосился на бутылку пива, боролся с собой несколько секунд, потом свинтил пробку и выпил до капли тёплую жидкость.

С этим было покончено.

Он пошёл в кухню, включил чайник (новый, ещё чистый, с джоуль-агентом; удобно, но небезопасно, когда ты пьян), переставил его на стол, глянул на пустой фильтр и открыл кран. Холодная вода оказалась божественно вкусной – выдохшееся пиво проиграло с разгромным счётом. Он выпил три пригоршни, а четвёртой смочил лицо.

В раковине по-прежнему кисла грязная посуда. Некоторые вещи, к сожалению, остаются неизменными без нашего вмешательства.

Он заварил крепкий кофе, прислушался к себе и решил, что проснулся окончательно.

Окончательно… Чёрт.

Похоже, у него появилась аллергия на слова.

В гостиной Максим включил телевидение.

ТВ-панель светилась надписью: «НЕТ ДОСТУПА». Закончились деньги на счёте – Аня не оплатила кабельное. Не забыла – нет! – именно, не оплатила. Первый «как ты там без меня?» от бывшей девушки. И сразу – в яблочко.

Максим перерыл всю квартиру, но нашёл лишь древние карточки экспресс-оплаты. Такими, наверное, продолжали пользоваться лишь несколько людей на планете – старообрядцы виртуальных платежей.

Договора на кабельное нигде не было, точнее, скреплённые степлером бумажки хитроумно прятались, игнорируя поисковые операции Максима; вещи в квартире шли только на голос Ани, она приручила их, каждой выделила место для отдыха.

Без имени и пароля он не мог попасть на сайт – не мог выйти из минуса по кабельному. Его познаний хватило, чтобы найти утром аспирин и чистую воду, но на поиски новых носков и договора – у-уф. Без Ани он превратился в беспомощного квартиранта. Привычный ход вещей рухнул, и из-под обломков надо было как-то выбираться.

Если не хочешь задохнуться.

Он ещё не решил, чего хочет.

Максим отключил ТВ-панель и бросил пульт на диван. Тот ударился об подлокотник, подскочил и сиганул через край. Спрятался, гад.

В первую очередь следовало бы найти договор на энергоснабжение. Или можно оплатить по адресу? Максим не знал. Если умрёт энергоприёмник, квартира превратится в пещеру. В пещеру с работающим холодильником и плитой: этих бытовых монстров Максим ещё не обновлял, а кормил из розетки. Не прихоть – вопрос денег.

Интернет работал. Пока. Максим забил в поисковике «новости сегодня» и пробежал по заголовкам:

«Необычное свечение в небе над Нью-Йорком».

«Странное сияние в небе НАД пенсильванией».

«Тысячи человек увидели мистический феномен в небе над ютой».

«война Северных сияний».

«Огненный танец над США и Канадой».

И в том же духе.

– О, как, – сказал Максим. – И что мы празднуем?

Он открыл первое, что попало под курсор мышки, и стал читать.

«Ночью на протяжении нескольких часов жители более чем тридцати американских штатов наблюдали удивительное небесное шоу. Облака переливались всеми цветами радуги, они словно отражали свет, источники которого остались неясными…»

Неопрятную страничку сайта с ужасным шрифтом, об который, словно о скопление ног, спотыкался взгляд, перечеркнули рекламные спам-ленты. Максим вернулся в поисковик и открыл другую страницу.

«В атмосфере планеты бушевали трансцендентальные костры, разжигаемые заряженными частицами солнечного ветра… но это – лишь предположения, основанные на природе северных сияний. Свидетелем чего стала вчера планета? Какова истинная природа столь необычных явлений? Это было похоже на фестиваль северных сияний, подмостками которого оказались небосклоны над…»

Произошедшее действительно казалось странным. Разумеется, не настоящий резонанс, возникающий, если поразить нужного человека в нужное место в нужное время, но где-то рядом – новости о сиянии взбаламутили Интернет и, наверняка, телевидение.

Максим вспомнил фантастический роман «День Триффидов» Джона Уиндема, в котором необычный «звездопад» ослепил всех, кто смотрел в небо во время астрономического явления… бо?льшую часть людей на Земле.

Контент молчал о зрении американцев, канадцев, мексиканцев и прочих счастливчиков, коим открылась феерия красок, магнетизма и огненных колесниц. Никакого ухудшения зрения, а уж тем более слепоты, не наблюдалось. Похоже, единственный неоспоримый эффект свечения – выброс снимков, видео, текстов и сонма гипотез, одна фантастичнее другой. Эффект положительный или отрицательный, решать для себя каждому. Паук человечества на время ослеп, уставившись в одну точку, – в прошлое.

«Нынешней ночью месяц был необычно ярким, возможно, именно его свет и приняли за «северное сияние». Другая версия – серебристые облака, самые высокие облака в атмосфере нашей планеты. Серебристые облака образуются в мезосфере и становятся видны с Земли, когда их освещает Солнце из-за горизонта, а более низкие слои атмосферы скрывает земная тень. Днём серебристые облака увидеть нельзя…»

Один источник, опираясь на информационные костыли рассказов очевидцев, сообщал о необычном пятне, раскручивающемся в спираль и искривляющем свет. Другой – циркулирующем в воздушном пространстве голубом луче.

Свечение видели повсюду на той стороне земного шара.

Над каньонами, озёрами, нефтяными вышками, городами и придорожными заправками. Над бедными и богатыми, умиротворёнными и разгневанными, трезвыми и пьяными. В общем, над всеми, кто прошедшей ночью (когда в России был день) не сомкнул глаз на другой стороне земного шара. Да и над теми, кто сомкнул, но не сможет рассказать о мистическом феномене.

А рассказать было о чём. Показать – уж точно.

Максим запустил просмотр фотографий «по времени размещения в сети» и откинулся в кресле.

В небе – звёздном, бездонно-угольном, серебристо-мрачном, на любой вкус и настроение – висела золотистая пыль, осевшая на невидимую мебель небесного интерьера, покрывавшая стены и светильники. А потом кто-то дунул – и сверкающая пыльца ожила: неспешно, словно в танце, закружилась. Вспыхнула. Исчезла.

Максим подумал, что виновата сортировка «по времени», – не лучший способ установить хронологию снимков. Один заливает фотографии в режиме онлайн, другой щёлкает в архив, чтобы после обработать, обрезать, выбрать лучшие. Максим не возражал: уж больно эффектно исчезла небесная пыль, выгорела в миг, точно преданное сердце. А хронологию – оставим историкам или астрономам.

Несколько снимков-кадров небо наслаждалось одиночеством, делало вид, что ничего не произошло. А затем в его тёмные воды выплеснули живые краски. Перемешали. Оставили звучать, плыть, сиять, рождать новые оттенки. Небосвод прочертила дрожащая арка из огня, словно норвежские боги решили спуститься по мосту Биврёст на землю. Огненный мост сменили цветные полосы, пульсирующие лучи, на всём пространстве – с севера на юг или с востока на запад – вспыхнул многоцветный колыхающий занавес. Зелёные всполохи чередовались с жёлтыми, жёлтые с красными, красные с голубыми…

Несмотря на волшебную красоту, в ночном светопреставлении чувствовалась некая тревога, агонизирующая неизбежность. Столбы фиолетового, пурпурного, синего, белого, оранжевого света будто преследовали Максима с электронных слепков. Какие же чувства испытывали очевидцы? Был ли это неописуемый восторг или пугающее давление? То и другое одновременно?

Ночное небо играло переливами рубиновой бахромы. Зелёный оттенок насыщался, вспыхивал белёсыми пятнами, переходил во все цвета радуги.

Максим повернулся в направлении коридора, чтобы позвать Аню, привычно поделиться интересной новостью. Замер. Невозможность простого действия, вернее, его бессмысленность, прострелила, словно острый мышечный спазм.

Он мог позвать лишь её отражения, эхо, поселившееся в фотографиях и зеркалах. Небо над головой было красно-чёрным, безапелляционным, продавленным, с осколками закопченного стекла. Цвета расставания и потери.

– Пива. Холодного, – сказал Максим пустой комнате и решительно встал.

За пивом он спустился в небольшой магазинчик, совсем недавно открывшийся между вторым и третьим подъездом панельного великана. Выкурил у лавки сигарету, раздражённо поглядывая на пейзаж пригорода. Красногорск терпел и не такие взгляды. Справа нависала трасса «Снежком», шипение покрышек и жужжание двигателей вилось рядом, точно металлические муравьи торопились мимо мёртвого механизма по своим насекомым делам; как и Максим, мегаполис ещё не успел полностью перейти на бесшумные электромобили.

«Форд», бензиновый друг Максима (или, скорей подследственный, которому некуда деться), ютился под окнами. Цилиндр новенького энергоприёмника возвышался над остовом парковки, страдающей в родовых муках затянувшегося строительства. На уровне третьего этажа в будке-подъёмнике скучал сторож, разморённый духотой, опьянённый близостью охраняемого демона, призванного принимать и раздавать энергию «по воздуху», без проводов. Кругом – битый асфальт и пыльное ожидание, в которое каплет жар июльского неба.

В мятой футболке (белый трафарет «FBI» на чёрном фоне), в туфлях на босую ногу, стараясь не смотреть в затемнённые стёкла магазина, чтобы не сталкиваться с отражением, Максим расплатился за четыре бутылки и арахис. Из открытой прямо в лифте стекляшки пахнуло кислым холодком, и Максим тут же втянул его, а следом и пиво, которое от нетерпения зашло криво, хлынуло кашлем наружу.

Соседка по этажу – невзрачная женщина в красочном сарафане, оттеняющем её до розовых мазков кожи, – демонстративно отступила в сторону, хотя места было предостаточно – можно разъехаться хоть на мопедах. Максим поздоровался с размытым пятном лица и, отряхивая облитую футболку, двинулся к квартире.

Разбудил монитор и стал цедить пиво маленькими глотками. Подбородок, шея и грудь казались липкими и влажными, какими и были на самом деле. Он бросил футболку в корзину для грязного белья, – где искать паскудную инструкцию по стиральной машине? где Аня держала порошок, и чем он отличается от ополаскивателя? – наспех умылся холодной водой и вернулся за компьютер.

Погрузился в необъяснимое свечение.

Какой-то астроном кричал (обилие восклицательных знаков просто пугало) о секретных ракетах: «Это было как взрыв метеорита, но уж слишком долго!!!! Люминесцентное свечение!!! Это химические вещества, поглотившие энергию ракет!!! Кто может гарантировать, что это не русские?!!!!»

На этот вопрос ему отвечали в ветке обсуждения заметки. Разоблачениями и не пахло. Истеричного астронома уверяли, что это была лишь пристрелка. «Красочное зигзагообразное свечение – в задницу Америке. Наши новые ракеты летают, как хотят: зигзагами, прыжками и автостопом». Максим вволю посмеялся.

В этот момент заверещал дверной звонок.




4



В тамбуре мялся сосед сверху. Максим открыл дверь.

Перед ним предстали спортивные штаны с коленками-пузырями. Рубашка цвета подгнивающей сливы, застёгнутая на все пуговицы, даже на запасную. Кепка-восьмиклинка, атрибут уличного отребья конца прошлого века, летний вариант из «дышащей» ткани.

– Сосед, приветствую, – сипло поздоровался Егорыч из всех этих декораций. – Это самое… соли не будет?

Постоянно гонимый, нежеланный, точно июньский снег, он переминался с ноги на ногу, боясь наступить на потёртый коврик. Аня Егорыча не жаловала, но сейчас её не было, и Максим обрадовался перспективе простого общения.

– И тебе здравствуй, Егорыч. Тебе соль на закусь?

Желтоватое лицо обиделось.

– Дми-и-итрич, зачем так. Я сегодня сухой, как, этого… как Сахара…

Название пустыни Егорыч произнёс с ударением на первый слог, поэтому Максим не удержался:

– И сахара дать?

– Ладно шуткуешь, – улыбнулся Егорыч, красный, как рак на душевном безрыбье Максима. Подпухшие глаза слезились. – Сольки бы жменю…

– Я думал, за солью к соседям только в фильмах ходят? А ты ещё и к следователю нагрянул.

– Так я ж, этого, по-соседски. С душенькой голой… из уважения…

– А магазин уважить не хочешь?

– Дми-и-итрич! Тут болей традиция. А к кому мне ещё… эти, на площадке, знаешь сам, а эт-курица снизу…

– Знаю, Егорыч. Да шучу я, шучу. Будет тебе соль.

– Вот спасибо, вот это по-соседски. Моя, понимаешь, пельмяшей варить собралась… – Егорыч пригляделся, принюхался. – А сам-то отмечаешь что?

Максим не стал врать:

– Да вот, праздную. Разрыв.

– Вот те на! Сыр Адыгейский! С работы что ли, этого, турнули? – Егорыч ахнул и глянул как-то сочувственно. Максима проняло.

– Типун тебе на язык. Анька ушла.

– А-а… ну, бабы дело наживное. А вот дело любимое… – Егорыч не договорил. Поднял руки ладонями вверх, на уровень груди, будто держал два шара для боулинга. Посмотрел на одну ладонь, потом на вторую, и ничего не добавил. Невидимые шары для боулинга заметно тряслись.

Максим понял и без слов: знал, каким мастером был Егорыч раньше, и руки эти – золотые были, тандем волшебников. Если кому дёшево обувь подлатать, технику домашнюю заставить фурычить, мебель поправить – все к нему шли. По ремонту после узбеков обращались.

– А прав ты, Егорыч. Что эти бабы!.. – Максим поперхнулся, кашлянул в кулак, потряс головой. – Заходи, заходи. Будет тебе и соль, и стакан будет.

– Не, Дмитрич… Моя ведь… пельмяши…

– Бабы, – напомнил следователь. – Да и какая она твоя? Не жена ведь.

К Егорычу порой наведывалась «зазноба» – накормить, обогреть, вместе выпить, не без этого.

– Не жена, но…

– Скотч пьёшь?

Егорыч нахмурился.

– Ленту, эту, липкую?

– Ленту?.. А! Нет, не ленту и не липкую. Обижаешь, сосед. Это пойло шотландское.

– Адыгейский сыр! Которые, этого, в юбках гуляют?

– Они самые. В килтах. Ну, что вылупился? Юбка у них так зовётся.

– По бабьи как-то…

– Килт? – Максим пожал плечами. – Нормально вроде звучит.

– Да я не про то… в юбке ходить, и вообще…

– Сам ты, Егорыч, по-бабьи. Они чего носить-то начали? В путешествиях и боях свободней, подвижности больше. Сначала, как плед, на колени набрасывали, а потом и вовсе повязали.

– О как.

– О так.

– Причиндалы им мешали, – пробормотал Егорыч, яростно расчёсывая бедро. – Проветривали их.

– Да хорош в дверях трепаться, залетай давай.

Егорыч нерешительно ступил в квартиру, осмотрелся, словно ожидал увидеть весь Следственный комитет и парочку участковых, затаившихся в прохладе углов.

– На кухне устроимся, – Максим повёл соседа на кухню, остановился. – А иди-ка сам выбери, чем травиться.

– Так скотч…

– Хочешь скотч, хочешь конину… что я зря бар собирал? Для кого? Гостей почти не бывает, с друзьями редко, а Анька только фыркала.

Это было странно: говорить об Ане, и пытаться сделать вид, будто всё случилось давно. И её глаза, и её фырканье, по которому он уже скучал.

Они перетекли в зал, где Егорыч наконец-то стянул с головы близкого родственника крестьянского картуза. Помял кепку в руках, заложил за резинку спортивок.

Разнообразие бара повергло Егорыча в ступор. Батарея разномастных бутылок отправила разум соседа в эмоциональный нокаут.

– Ты доставай, смотри, выбирай, – подбодрил Максим.

И процесс пошёл. Егорыч достал бутылку «Метаксы». Принюхался к закрутке чешского абсента, подозрительно отметил цвет: «поди, лекарство?» Взвесил в руке литруху клюквенной «Финляндии». Распаковал («можно?») подарочную коробку с ложементом под арманьяк «Маркиз де Лакассань». Постучал жёлтым ногтём по жёлтой же стекляшке итальянского ликёра «Лимончелло», тут же переключился, словно чувствуя географическое родство, на бренди «Веккья Романья». Извлёк на свет «Абсолют Мандарин». Вчитался, точно вгрызся, в этикетку грузинского коньяка, хотя на ней не было ни слова по-русски. Пообхаживал «кирпичик» «Балантайнса» и обласкал взглядом пятилетний «Араспел». На розовое вино, привезённое Максимом и Аней из Ниццы четыре года назад, Егорыч даже не взглянул, видимо, не признал «разбавленный» оттенок.

– Этого, выбрал, – кивнул сосед.

– Изымай!

Егорыч достал коробку с арманьяком.

– И вторую прихвати, пускай остывает.

Жребий пал на литр «Абсолюта», прозрачность которого не таила в себе никакого подвоха.

На кухне Максим достал из холодильника коробку сока, банку огурцов, кусочек полендвицы, какие-то консервы без этикетки. Задумчиво, пошарил взглядом по полкам и остановился на дверных отсеках.

– Ха! Знаешь, чем закусывать будем?

– Ну?

– Адыгейским сыром!

– Адыгейский сыр!

– Адыгейский сыр! Адыгейским сыром!

Егорыч скрипуче засмеялся. Посмотрел на выпивку, взялся за заткнутую за пояс «хулиганку», помял, отпустил, потёр пористый нос.

– Не томись. Наливай, – сказал Максим. – Рюмки слева от вытяжки.

Вдруг остро захотелось, чтобы друзья рядом, и разговоры о прошлом, и поджарка на сковородке. На первое и второе рассчитывать не приходилось, с третьим, возможно, могла помочь морозилка, но заморачиваться с готовкой было лень.

В высоких рюмках уже плескалась янтарная жидкость, несколько пролитых капель блестело на салфетке-коврике. Егорыч нерешительно поднял свою чарку. С хрустальной рюмкой он смотрелся, как постовой с виолончелью. Сравнение рассмешило Максима.

– За почин!

– За правильное соседство!

– Смачно, ах, смачно…

– Тогда повтори.

– Эт-мы незамедлительно.

Выпили по второй, закусили огурцами, Максим принялся за нарезку полендвицы. Егорыч подозрительно косился на работающий слайсер.

– Никогда ломтерезки не видел? – усмехнулся Максим.

– Дмитрич! Обижаешь. Не из леса поди, этого, вышел. В магазин захаживаю, Ниночка всегда варёночки подрежет, а иногда и балычка… – Егорыч, не таясь, облизнулся на нарезаемую полендвицу. – Значит, фурычит штука твоя в коридоре?

Максим догадался, что Егорыч говорит об энергоприёмнике.

– Джоуль-модем? А чего ему не фурычить? Свет горит, микроволновка греет, слайсер нарезает… Что тебя смущает – провод с вилкой ищешь?

– Провод, он, этого, провод и есть. Видно куда и откуда.

– А под штукатуркой?

– И под штукатуркой, когда сам штробил и разводил. Как я. – Егорыч протянул руку к тарелке, но тут же одёрнул, смущённо прижав к груди. – Адыгейский сыр! Не доверяю я, Дмитрич, всему этому, ох, не доверяю. Вот смотри, электричество сейчас по воздуху передают, летает оно тут везде…

– Не везде, а в подпространстве.

– И эти агенты, как их?.. резисторы…

– Агент-ресиверы, или… они же джоуль-ресиверы, они же джоуль-агенты, – с усмешкой просветил Максим. – Тёмный ты человек, Егорыч. Ещё их джулями называют.

– Да хоть дулями, – пробубнил Егорыч. – Я не тёмный, я осторожный. В лес ходи, а жопу прикрывай. Кто его знает, чего мы ещё не видим. А? Думал об этом?

– Что тут думать. Не видим – и ладно, можем использовать – хорошо, нет – гуляй, невидимка. Ты где про жопу такую дурацкую поговорку взял?

Вопрос Егорыч проигнорировал.

– А если они нас, этого, пользовать начнут?

– Кто?

– Хто-хто. Которые в пространстве этом живут…

– В подпространстве?

– Ага. Мы по ихним дорогам электричество пустили, а они нам в ответ тоже подляну какую подкинут. Или выползут и ушатают всех.

– А по рюмке ушатаем?

Они сделали по рюмке арманьяка и вышли на балкон покурить. Максим словно протрезвел, тело скинуло оковы тяжести, а в голове заискрилась проводка сломанного радио – в эфире тихо и приятно снежили помехи. Егорыч делился новостями жёлтой прессы. Обычное дело. Этот добрый мужичок в спортивных штанах с коленками-пузырями охотно глотал всякий печатный вздор (даже не верилось, что обман существовал до изобретения Гутенберга) огромными порциями, словно доказывая выражение: «не вкусное не может приесться». А главное, в большинство из прочитанного он верил. В выброс гамма-лучей и НЛО. В заговор производителей туалетной бумаги и тщательно скрываемое падение на Землю метеорита. В евреев-киборгов и опасность беспроводной передачи энергии. В картавого призрака, восставшего из Мавзолея, и образование нового Солнца, после которого на Земле воцарится вечный день.

В ветвях липы трепыхался жёлтый пакет-майка.

– Знаешь, Дмитрич, чего Америка удумала, а?

– Ну?

– Океан, этот, мировой заграбастать хотят, куркули. – Чинарик прилип к нижней губе Егорыча и болтался, точно лоскут кожи. – И за денюжку дозволять пользоваться.

– Квоты на воду введут? И о таком пишут?

– Не пишут. Среди своих к этому пришли. Мозговым, этого, штурмом.

Максим щёлкнул пальцами правее и выше кадыка:

– Среди своих?

Егорыч не обиделся.

– Так точно.

– Понятно…

С одной стороны, Максим даже завидовал Егорычу. Ему бы с таким воображением фантастические романы писать. Ведь что есть интересное заблуждение? Творчество! Тем более заблуждение, основанное на реальном положении вещей: скрытые течения силы действительно переходили с нефти на воду, могущественные мира сего понимали, что энергии скоро потребуется намного больше, а она в воде.

– Айда накатим, – сказал Максим.

– Адыгейский сыр! Дело ладное, – поддержал красноносый Егорыч.

Бутылка арманьяка закончилась до того, как был подрезан тот самый сыр и открыты таинственные консервы. Оказалось: рыбные тефтели.

– Фу-ты ну-ты, не люблю рыбу, – сказал Егорыч и отправил в рот сразу две тефтели.

День близился к вечеру: сначала полз, а потом вскочил и наподдал во всю прыть.

– Дмитрич!

– Ну?

– А фуражка есть?

– Ну?

– Можно?

– Зачем тебе?

– Этого, примерить.

– Не положено.

– А где она?

– С какой целью?

– Чего?

– С какой целью интересуешься?

– Ни разу не надевал.

– Полстраны ни разу – и живут.

– Дмитрич, правда, уважь, а?

– Чёрт с тобой.

Максим сходил в спальню и принёс. По телу плыл липкий туман, несильно болело в затылке.

Егорыч водрузил фуражку на чело, выпятил по-бульдожьи челюсть, а лицо сделал таким, точно получил по нему огромной пятернёй. А потом он истошно закричал:

– Вы арестованы! Именем закона! Руки в брюки. Куда, суки?! На стену руки! Не на жопу – на стену! Не видите, суки, кто перед вами?! Мусора от простокваши отличить не можете?!

Максим едва не уронил стакан с соком. Егорыч словно вырос и помолодел, в глазах кто-то исправно работал огнивом, высекая искры величия. Сосед выглядел почти счастливым:

– Адыгейский сыр! А даёт ведь власть, реально власть даёт, – Егорыч поправил головной убор за козырёк. – Даже в макушке покалывает. Словно корону одел.

Максим покачал головой.

– Несёт тебя, аж заносит.

– Реально, Дмитрич!

– Снимай, царь, пока не свергли.

– А можно потом, этого, взять на денёк? Чтобы моя почуяла… хозяин кто в доме.

– Хозяин здесь я. Снимай. Ты и в своей кепчонке неплохо смотришься.

Егорыч нехотя снял. Фуражка на миг блеснула бриллиантами, а потом прекрасное видение бесследно исчезло.

– А ствол есть? Шмальнуть можно, сосед?

– Егорыч. Не перегибай.

– Разок, по пришельцам.

Максим глянул в окно.

– По опорке, что ли?

– Не-а. В н-небо… по тарелкам летающим. Думаешь, нет? Вот тебе, накоси!.. – Егорыч сделал недвусмысленный жест рукой. – Гавкнутся однажды с неба, типа авария, типа помогите… типа, сука, беженцы… притрутся тут, приживутся, а потом – челяк всем! Разнесут всё к едрене фене!.. И новую жизнь, этого, отгрохают: города стеклянные, автобусы летающие…

– Ларьки с пивом сверкающие.

– Ага, только не пиво, а дрянь будут продавать, что в горло не вобьёшь… им нектар, а людям отрава … унитазы прочищать…

Максим покачал головой.

– Тебе бы романы писать, Егорыч. Второсортные.

– Второй сорт – не брак. А брак – не любовь, не пожизненное. Амнистию получить сложно.

Сок закончился. В бутылке «Абсолюта» убыло на три пальца. Егорыч задрал рубашку и выковырял из пупка серый комок.

– Вот – видишь?

– Вижу что?

– Доказательство! Будущее и прошлое планеты – всё здесь, зашифровано… эт-того… закодировано…

– Тогда это бесценная улика. Положи её очень-очень осторожно в… мусорный бак.

Егорыч странно дёрнулся, посмотрел, словно впервые, на пупковый мусор, как-то осунулся, обмяк, кивнул и поплёлся искать мусорное ведро. Макса качало: внутренняя лёгкость достигла своего апогея и сделала тело слишком чувствительным к обрывкам мыслей и движений. Болел мочевой пузырь.

– А, знаешь, – сказал Максим, глядя на упавшую кепку соседа, – как твою «хулиганку» раньше называли?

– Кого?

– Кепку твою.

– Не-а. – Егорыч открывал все дверцы подряд. До поры до времени это выглядело забавно. Чем-то напоминало Максиму его самого, потерявшегося в Анином порядке.

– «Аэродром» называли, только почему не… Левее, открывал только что!

– Есть! – воскликнул Егорыч и едва не упал, бросая в ведро «будущее и прошлое планеты».

– Я в ванную. Без меня накати.

Коридорчик. Дверь. Свет. Защёлка.

Максим достал член и начал мочиться в раковину. Бледно-жёлтая, почти прозрачная струя смешивалась с льющейся из крана водой, и по мере того, как она иссякала, в Максиме росло отвращение к себе.

Предтеча этой выходки, протеста против ухода Ани, гнездилась в прошлом, пропитанном инстинктами и алкоголем.

– Что ты творишь? – спросил он у зеркала. Собственное лицо показалось ему чужим: бледное, опухшее, перекошенное. Слишком часто отражение пыталось подсунуть ему нечто другое.

Он понял, что член по-прежнему у него в руке, попытался мастурбировать, но быстро бросил эту затею.

Егорыч спал стоя на балконе, слюнявя подоконник. Максим растолкал тело.

– Про Гоба слышал?

– Чё? Кто? Дмитрич?

– Дмитрич, Дмитрич… Про астероид Гоба слышал?

– Не… а что? Упал!? Если упал, то… ик, не ас-стероид, а метеорит.

– Упал.

– Ёпт! Дмитрич! – Егорыч прижал лоб к стеклу и, помаргивая, стал сканировать сумрак на наличие горящих зданий и других отметин катастрофы. – Так, этого… не на нас? На Штаты?

– На Африку. В Намибии рухнул, – пьяно усмехнулся Максим, копаясь в пачке сигарет, раздавленной локтём Егорыча. – Давным-давно, не дёргайся. И сейчас лежит спокойно, национальный памятник, огромный кусок железа.

– А-а, – как-то разочаровано протянул Егорыч, отлипая от окна. Он напоминал недосушенного карпа.

– Работяга нашёл один с фермы одноимённой: Гоба-чего-то-там. Пахал поле, а тут, на тебе, метеорит. Лежит, отдыхает. – Максим попытался вспомнить возраст метеорита, но память о просмотренной вчера программе была скупа на цифры. По сути, он запомнил лишь одну.

– И куда его? – спросил Егорыч, протискиваясь в кухню. – На сувениры?

Цифра в голове пискнула и поспешила пригодиться:

– Ха! Такие, как ты сувенирщики, шесть тонн общипали.

– Я тут ни при чём, – на всякий случай заверил Егорыч.

– Следствие покажет, – подтрунил Максим. – Кофе будешь?

– Я бы, этого, лучше водочки.

В бутылке «Абсолюта» плескалось на дне.

– Не мешаешь? – весело сказал Максим. – Можно и водочки. Давай добьём гадину.

Он обновил рюмки, зачем-то плеснул в пустую консервную банку, потряс головой и спросил:

– Свечение видел?

Егорыч снова напрягся, его глаза слезились.

– Когда ты наливал?

– Егорыч, не тупи… я туплю, а ты не тупи. Ночью над Америкой было. По телеку, небось, только и трындят. Гастроли северного сияния.

– Группа что ль такая? Не, я попсу ни-ни…

Придонных залежей водки хватило ещё на три захода. Егорыч совсем поплыл:

– Адыгейский сыр… Я вот Атлантиду однажды покорил… на аквамобиле выехал на… на… выехал на, а приехал в… приехал я и думаю, надо искать дрова…что делать? Поспал и вроде всё нормально получилось… заработал денег на огниво, значит… а потом я натягивал резину на форель…

Максим не строил дамб на пути очередного бредопотока, исторгаемого Егорычем. Он закурил, навалился локтями на подоконник и смотрел в наползающую ночь.

«Интересно, а существуют ли антислова? – думал Максим: пьяный, зыбкий, охваченный мысленной икотой. – Может, любой бред и есть… это… анти. И что будет, если столкнуть его с логикой… со словами, наполненными смыслом? А? Рванёт!.. Только чем? Буквами? Стихами?»

– Я ловил… я фолил ровель… я ловил форель на резинку… – тянул сказ Егорыч. Открыт был только левый глаз, мутный, что бутыль с самогоном. – А потом я взошёл на ось, и тут вспомнил такую песню… – Глаз моргнул, осмотрелся. – Темно что-то здесь… вечерело… короче, напёрся я на ось земную… помнишь песню?.. Где-то на белом свете, где всегда мороз…. Трутся об ось медведы… как дальше?.. спать подо льдом стараются… спят подо льдом моря, вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля, вертится быстрей Земля…

Дальше говорили оба, разговор всё больше терял складность и причинно-следственную связь.

– Подлежит ликвидации! – кричал Егорыч. – Этот мир заслуживает л-ик-видации, чтобы мозги ему выбило окончательно и навсегда!

– Угомонись, мужчина.

– Я всё сказал, я тебе, ёп, говорю.

– Ты очки хочешь потерять, Егорыч?

– Нет у меня очков.

– А были? Принести?

– Захватят всех! Планета сгорит!

– Слышь ты, захватчик.

– Адыгейский сыр! Моя ушла… не дождалась.

– Придёт, куда денется.

– Вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля…

– Хорош вопить.

– А вдруг не придёт?! А?! Кто за мной тогда?.. Она! Она ведь! Знаешь, кто она?

– Баба твоя.

– Бабы зло… от них всё там, этого… Знаешь, кто она для меня?

– Весь подъезд гадает… кто?

– Гадают они!.. Вот сам… ик!.. скажи – кто?!

– Ангел.

– Сука! Нет ангелов!

– А за суку, Егорыч… где моя фуражка?

– Успокойся, ты чё ёп. Слышь, слышь… без рук… ты не прав, ты не прав, понял?

– Прав тот, на чей стороне закон, – хмельно скалился Максим.

– Ушатаю его…

– Его?

– Главное, чтобы на душе было ласково… Ты с парашютом прыгал?

– Нет.

– Вот и я, этого, не прыгал. А кто-то прыгал. И что? Выёживаться будет? Пусть попробует!

– Пусть.

– А хрен ли ты, этого, не хочешь… О! Средиземное море скоро расплющит! Слыхал?

– Друзья, Егорыч, друзья… вот где обидно… Разбежались мы все как-то, отдалились… Звонить почти перестали, а когда наберут, то телефон украденный пробей, то товарищу пособи… Хрен встретишься… да и сам… сам походу виноват…

«Зачем я пью с Егорычем? Зачем говорю всё это? Чтобы на его фоне выглядеть менее мерзко?» Мысли дрожали в голове Максима натянутыми струнами и рвались.

– Пойду я уже… Дмитрич?

– А? Да, да… и я… то есть спать…

– Спасибо, этого, за… гостеприме… гостьпром…

– Ага…

Вероятно, этот день мог сложиться по-другому: в других пьяных декорациях и диалоговой начинкой. Закончиться, так уж точно. Если бы боль одиночества не звучала так сильно, не желая рваться, как струны других мыслей. Если бы на полу не стояли эти чёртовы фотографии с улыбающейся Аней. Если бы дверца бара была закрыта, а бутылка «Метаксы», красуясь в авангарде, не кричала сорокаградусной тональностью: «Максим! Давай сюда, поболтаем о былых временах. О верных друзьях, божественно вкусном пиве и понятливых подругах. О призраках забытья и демонах счастья».

А может, второй вечер и ночь без Ани не имела другого финала.

Максим взглянул на закрывшуюся за Егорычем дверь и шагнул к бару.

От первого глотка он задохнулся, словно это был первый глоток за всю субботу, и подумал: дальше будет легче, дальше всегда легче. Второй принёс приступ тошноты, краткий и трусливый, а следом организм приноровился, включил музыку и центральное отопление.

Блики на бутылках стали пыткой… холодом, ощущением колоссальных потерь и немилосердных наград.

Янтарь набросился…

Синий запел…

Тёмно-коричневый пошёл рябью и растёкся, словно потерявшее берега озеро…

Осязание сменил вкус. Стекло бутылки было солёным, пот на лице казался сладким на ощупь, пол под ногами окатывал приступами тошноты.

Максим чувствовал комнату, но ощущения фильтровались нервной системой, в которой случилось короткое замыкание.

– Опять пьёшь? – внезапно раздался за спиной голос Ани. Звук ошпарил шею.

– Не опять, а снова, – сказал Максим, не оборачиваясь. Язык сделался послушным и уже не заплетался. Слова вылетали золотыми искорками.

– Извини, что лишала тебя этой радости.

– Это неправда. Ты делала меня лучше.

– Ты не хотел быть лучше.

– Я не мог… а, может, ты и права. Изменения – кто сказал, что они ведут к лучшему? Мой отец хотел что-то изменить, для своей семьи, для меня и мамы… К чему это привело?

И вновь страх, вкус лайма, стужа пальцев и ваниль дыхания.

– Ты говоришь о работе. Ему не повезло с новой работой. Случайность. Но он хотел для вас большего, а ты для нас – нет.

– Ты ушла. К чему теперь эти разговоры?

– Ты лжёшь, Максим. Просто тебе так проще. Не надо ничего делать.

– Я делаю. Пью.

Максим больше не мог слышать её голос – он ослеплял. Бутылка по-прежнему звала голосами несделанных глотков. А Аня – пускай смотрит. Он задержал дыхание, приложил горлышко к губам, так, что клацнуло о зубы, и начал пить. Упрямо и безнадёжно, словно желая разделаться с выпивкой как можно быстрее. Это походило на неконтролируемый плач. И когда он закончился, а Максим, пошатнувшись, повернулся к дивану, Аня исчезла.

Разумеется.




5



Воскресенье началось в обед. Контрастным душем, сипящими ругательствами, аспирином, робкими попытками прибраться, бульоном из кубиков и литрами чая.

Максим ощущал себя до тошноты слабым и неуклюжим: кости – тяжёлые и вибрирующие, мышцы – вялые и ноющие. Наверное, так чувствует себя избежавшая духовки отбивная: запечь – не запекли, но отбили и замариновали на славу.

Несколько раз звонили с работы: Паша Кикоть искал с кем махнуться вторничным дежурством, начальник объявил, что через две недели организует баню – юбилей, Светка Камалина спрашивала о подарке шефу, хотя всё было куплено давным-давно. В перерывах между телефонными разговорами и приступами вязкого полусна Максим копался в выгребной яме Интернета. И недоумевал – куда всё делось? И сверкающая палитра, разлитая в ночном небе Штатов, и всеобщая эйфория, и споры по этому поводу.

Ответ нашёлся довольно быстро.

Обман. Дезинформация. Не было никакого свечения позапрошлой ночью, и уж тем более столь щедрого на спецэффекты. Никакого сияния… вернее, сияние имелось, но совсем не то и совсем не тогда.

Правда, как часто случается, лежала посредине, без надгробного камня. Но её вечный удел – всплывать, удел незавидный, хотя бы потому, что снова приходится нырять.

Вчерашние информационные утопленники оказались лже-новостями, умелой атакой на сайты сотни умельцев. Из краткосрочного сияния сварганили сетевой флешмоб.

Голубовато-белое свечение длилось над Америкой всего несколько секунд, причём, небо моргнуло не вчера, а год назад. Зачем раздувать краткосрочную вспышку в обман такого масштаба, творить фальшивое светопреставление? Отметить подобным образом годовщину? Хотя, почему нет? Раздуваем ведь ценность своих никчёмных жизней до размеров вселенной…

Грёбаный шведский стол интернетовских новостей. Как писал Станислав Ежи Лец: «Сложнее всего с правдой в те времена, когда всё может оказаться правдой».

Максим посмотрел на чёрный прямоугольник ТВ-панели (если бы не «просроченное» кабельное, возможно, он не пополнил бы списки обманутых), затем перевёл взгляд на монитор.

Интернет был пуст от фальшивого трансцендентального сияния. Опомнились – вычистили, что смогли. Остались крошки. И кипело приготовление к новой трапезе – вовсю обсуждалась годовщина необычного свечения в небе над Америкой, а также сам информационный флешмоб.

Как иначе?..

Рухнувший метеорит – даже выдуманный – поднимает в воздух кучу пыли.








ХОДЖС


Когда перемены вдруг всё-таки доходят до сознания, они всегда неожиданны.

Стивен Кинг, «Туман»



1



Лифт пришлось ждать долго. Автоматизированный мерзавец катался, как сообщали цифры на электронном табло, между первым и третьим этажом, не желая совершить небольшой рывок вверх. Видимо, кто-то солидно отоварился стройматериалами или по одному спускал деток на променад, не рискуя всем выводком сразу. Проще было плюнуть и воспользоваться услугами лестницы – благо эшеровских пространственных парадоксов[6 - Мауриц Корнелис Эшер – нидерландский художник-график. Известен, прежде всего, своими концептуальными литографиями, гравюрами на дереве и металле, в которых он мастерски исследовал пластические аспекты понятий бесконечности и симметрии, а также особенности психологического восприятия сложных трёхмерных объектов.] за ней не замечалось, – но Максим продолжал пялиться на сменяющие друг друга числа, словно желая продемонстрировать разбитному утру понедельника свою дюжую выдержку и не менее сильную лень. Делать лишние движения не хотелось. Даже несмотря на относительную трезвость вчерашнего дня – «лечебное» пиво не в счёт.

В шахте пиликнуло, и двери медленно открылись.

– Вам вниз? – спросил мужчина в строительной робе, лицо которого шелушилось от чрезмерного загара.

– Вниз, – подтвердил Максим.

– А мне вверх.

– Ничего, проедусь за компанию.

Тронулись.

– Что, прочистили вонючку, – сказал строитель, поводя носом. – И года не прошло.

– И точно, – тоже принюхавшись, удивился Максим, все эти дни даже не вспоминающий о проблеме мусоропровода… о проблеме из прошлой жизни.

Разумеется, строителю приспичило на верхний этаж. Максим терпеливо вынес и это испытание. Спускаясь, он поставил последнюю сигарету на то, что кабина лифта сделает внеплановую остановку и пополнится обществом Егорыча, совершающего паломничество к почтовому ящику, но попутчиков не оказалось. И на том спасибо.

Он вышел из подъезда, катая между пальцами не сработавшую ставку, достал зажигалку, сунул фильтр в зубы, чертыхнулся, когда из размятой сигареты сыпанул табак, переломил тщедушное тельце и швырнул в мусорную урну. Не попал. Снова чертыхнувшись, Максим поднял мусор и направил по назначению: двухочковый бросок с зависанием над кольцом.

На другой стороне подъездной дорожки за проволочным забором холмился битый бетон. Когда-то здесь пыхтел небольшой металлообрабатывающий цех, потом квартировали продуктовые склады, затем пришло время экскаваторов и зычных команд: «Вали нахрен эту стену!.. Да не эту, дебил!» Один из демонов разрушения, перекрыв гусеницами узкую траншею, спал с низко опущенной головой гидромолота, почти касаясь зубилом обломков старого фундамента. Убаюканный сытостью механический стервятник. В ста метрах левее прорастали стены будущей парковки, над которыми высились три башенных крана. Неподвижность поворотных частей жёлтых громадин будила ассоциации с провалившимся нашествием марсиан. Роман Уэллса Максим помнил лишь на уровне аннотации, а вот одна из иллюстраций врезалась в память – возвышающиеся над землёй гиганты, мёртвые, но величественные.

Человек не мог по-другому: создавал новое, не разрушив до конца старое. Делал ремонт, строил отношения, управлял страной… Старое, приговорённое к забвению, и новое, запрограммированное на будущее, но ещё не доведённое до ума, соприкасались на территории стройки, как подростки из семей с разным социальным статусом. Родители противились этой дружбе, но за пределами квартир теряли свою власть. Богача и нищего соединял мир между прошлым и будущим, мир строительной площадки.

Цилиндр энергоприёмника целился в раскалённое небо. «Огромный, собака, – в который раз подумал Максим, – похоже, накопитель и распределитель в одном флаконе, всю будущую инфраструктуру на него повесят». Джоуль-модем смонтировали первым делом, чтобы кормить агенты-ресиверы кранов, экскаваторов и прочей техники, – своеобразная полевая, а, вернее, строительная кухня.

Максим сбежал по пандусу, достал брелок и уже собирался открыть припаркованный под окном «Форд», когда увидел «декор» кузова, появившийся за запойные выходные.

– Твою мать!

От водительской двери до задней фары ползла уродливая царапина. Глубокая рана – до грунта и металла, – в сравнении с которой метка от гвоздя выглядела бы предупреждающим покраснением. Подобный след оставляет большой ключ или стамеска. Максим легко мог представить даже ублюдка, проходящего мимо автомобиля с зажатым в руке карманным плугом.

Ему послышался чей-то смех, высокий, как стрела башенного крана, и наглый, как разрушающий скрежет металла о металл. Максим обернулся, яростно глянув на окна панельной семнадцатиэтажки. Большинство окон прикрывали веки штор, жалюзи или застрявшее в стеклопакетах солнца. На лоджии третьего этажа цвела светолюбивая герань (пеларгония… Аня всегда называла растения «ботаническими», а не обиходными названиями). Палящие лучи рассеивались сквозь пыльное стекло и падали на неприхотливое растение. Рядом, устроившись в украшенном декоративной сеткой горшке, позировал каланхоэ. В соседнем окне виднелась пышная крона драцены, драконова дерева.

Максим нашёл глазами окна своей квартиры, потоптался в пустоте над невидимыми с улицы подоконниками и неожиданно для себя понял, что Аня забрала все комнатные цветы. Из гостиной и из спальни. Воздух в лёгких сделался колючим. Интересно, а кто помогал ей выносить и вывозить всю эту домашнюю «клумбу»? Да и многочисленные шмотки, шкатулки… Впервые коснувшись технической стороны ухода Ани, Максим постарался подавить мысль о таинственном грузчике, а когда не получилось, попробовал другой способ – повернулся к поцарапанной машине. Переключился с одной злости на другую.

Клин клином. Яд ядом.

Помогло.

Кто мог сделать подобное?

Да кто угодно. От вечно недовольных соседей («Ксивой только махать мент может, да развалюху свою бензиновую кидать, где попало, что не выехать», – информировал о недовольстве подъезда остроухий Егорыч) до перманентно вандальной шпаны. Максим вспомнил, как наблюдал с балкона за девушкой соседа снизу, которая, усевшись на капоте, выводила ножом: «Чмо ненавижу!».

– Чмо… – тяжело сказал Максим, на глазные яблоки давило изнутри.

Двери «Форда» кровоточили крошками краски, сочились сукровицей шпаклёвки, призывая влагу усугубить мучения. Паста и маскирующий карандаш были здесь бессильны. Чёрт с ним, потом… всё потом…

Он открыл дверь, сел в сохранивший ночную прохладу салон и снял с лобового стекла солнцезащитную шторку. Через несколько секунд двигатель ожил и принялся сотрясать двухдневное оцепенение.

На пути к Волоколамскому шоссе, соединяющему Красногорск с Москвой, лежала насмешка над автомобильной дорогой – вертлявое недоразумение из асфальта, щебня и песка, щедро испещрённое колдобинами. У бетонного забора строительного рынка Максим сбавил скорость до черепашьей и провёл «Форд» мимо торчащей Г-образной трубы. Водопроводную закорючку воткнули в канализационную решётку на дне глубокой рытвины, которую часто заполняла вода, скрывая ловушку (если не считать всю дорогу сплошной ловушкой). Ржавую решётку расщепила пополам трещина, на трубе предупреждающе болтались голубой и розовый куски ткани, повязанные по обе сторону ржавого вентиля, точно шейные платки. Дождя давно не было, снега в обозримом будущем не предвиделось, но металлическое пугало продолжало нести вахту. Предупреждая об очевидном.

– На Москву, – по-наполеоновски сказал Максим, как делал почти каждое рабочее утро на выезде из Павшинской поймы, но шутка не показалась смешной, даже своей избитостью.




2



Дуб-долгожитель, четверть тысячелетия смотрящий на творящееся вокруг безобразие, приблизился по правой стороне, проплыл мимо и какое-то время жил в зеркале заднего вида, уменьшаясь, уменьшаясь, уменьшаясь. Максим урывками следил за размерными метаморфозами природного памятника.

В дороге его занимали далёкие от расследования или расставания с Аней мысли. Обычные путевые думы не очень свежего водителя, лейтмотивом которых было: «лишь бы никто не остановил». Понятно, что отболтается, но зачем лишний раз объяснять инспектору, что он – Дюзов – тоже сотрудник, что они коллеги, что завтра, возможно, встретятся при других обстоятельствах… Максим вспомнил старшего летёху Коляна Штульда, утренняя похмельность которого, точнее, фирменный способ её маскировки, вошёл в следственный фольклор – Штульд всегда держал наготове обычную сигарету (с электронной такой фокус не канал) и как только его тормозили, принимался пыхтеть паровозом, а если не помогало, тянулся за удостоверением. Да, всё решаемо, но всегда найдётся принципиальный, честный от изгиба фуражки до кончика жезла, и тогда это исцарапанное утро испортится окончательно.

Прежде чем наведаться в ИИКМ (Исследовательский Институт Квантового Моделирования), где должны были восстановить кабинет пропавшего профессора, Максим заехал в управление: отметиться на утренней «пятиминутке» и прихватить выездную папку.

Медлительный шлагбаум и сонный кивок вахтенного пропустили на асфальтированную дорожку, ведущую прямиком к главному зданию. На парковке для личного транспорта нашлось место рядом с электромобилем заместителя начальника следственного управления. Максим пристроил ущербный в таком соседстве «Форд» справа от аквамаринового «мерса» руководителя и вышел под текущее истомой небо. Редкие облачка казались размякшими гренками, которые кто-то высыпал в огромную порцию бульона; желток солнца почти погрузился в наваристую снедь.

Перед ступеньками входа стояла бензиновая «таблетка» (автопарк Следственного комитета обновлялся не так стремительно, как модельный ряд начальствующего состава), водитель «уазика» пялился в навигатор, где ребристый Брюс Ли вешал люлей направо и налево, не смущаясь отсутствия звука. Под навигатором на клейком коврике лежала рекламная брошюра с логотипом «Р-К» («Ретро-Классика») и пятном от одноразовой флешки – такие «пробники» недавно раздавали по всей Москве в рамках международного фестиваля ретро-кино, посвящённого картинам о боевых искусствах.

– «Пьяный мастер»? – шутливо спросил Максим.

– Почему пьяный? Кто пьяный? – искренне удивился водитель. – Это Джеки Чан пьяный, а Брюс Ли трезвый.

– Мастерство не пропьёшь.

Очередная попытка схохмить отскочила от водителя, как сухой горох.

– Всё пропьёшь, – серьёзно сказал тот и поставил фильм на паузу.

– Понял. – Максим примирительно поднял руки. – Не мешаю. – И взбежал по ступенькам.

Кабинет пустовал – все ушли на «пятиминутку». Максим глянул на часы и понял, что не успеет привести себя в соответствие с обозначенным начальством дресс-кодом. Он сунул в карман брюк галстук, схватил со стола ежедневник и припустил по коридору к «вратам в новый продуктивный рабочий день».

В кабинете Дмитрия Валентиновича, заместителя начальника Следственного управления, высился частокол спин.

– А, Макс, – кивнул сосед по кабинету Игорь Пономарёв и пропустил коллегу «в строй», с облегчением оказавшись в арьергарде следователей. Чем дальше от шефа, тем надёжней, к тому же на щуплом теле Пономарёва по какому-то недоразумению оказалась небесно-голубая жилетка, семейство которых Дмитрий Валентинович не переносил на дух. В рабочей обстановке, разумеется.

– Решил начать понедельник самоубийством? – шёпотом спросил Максим, кивая на небесно-голубое глумление над ветхозаветным дресс-кодом.

– Хоть ты не подливай, – сквозь зубы процедил Пономарёв. – От подруги, домой не успел заскочить.

Стульев не хватало, те, кто стояли, переминались с ноги на ногу, внимая ритуальным наставлениям. Утреннюю «пятиминутку» между собой окрестили «смешной»: кто-то прятался за спинами коллег, кто-то откровенно дремал, кто-то, Максим в их числе, в спешке повязывал поверх рубашки галстук. Успел, подобрался, постарался дышать тихо и в сторону, когда Дмитрий Валентинович попросил план работы на неделю.

– Дюзов, когда в институт? – осведомился начальник, глядя в ежедневник Максима. – Профессора искать будем или он на атомы рассыпался?

– Будем. Сразу после и собираюсь, – заверил Максим со всей серьёзностью. – Сегодня должны подготовить копию кабинета.

– О как! Новые технологии на службе следствия. Тогда едь, разумеется, – Дмитрий Валентинович закрыл ежедневник и протянул его Максиму. – И давай-ка план на неделю в следующий раз не будем столь подробно расписывать? – Манера начальника часто переходить на «мы» располагала, и вообще Валентинович оказался нормальным мужиком, особенно в последний год, когда сошлись в рабочих вопросах. – Техническая работа, точка, – уважительно, почти увесисто, процитировал Дмитрий Валентинович запись из ежедневника Максима. – Что-то многовато запланировал, может не надо так надрываться, а то сердечко посадишь.

– Понял, – тоже улыбаясь глазами, пообещал Максим и стал пробираться к двери.

В спину ударило негодование, наигранное, но, тем не менее, опасное:

– Пономарёв! Это что за вольная пастораль? Кабинет начальника с кабаком перепутал, а, капитан?

– Крепись, – шепнул Максим, проходя мимо глупо улыбающегося Пономарёва.

– Кто впустил этого модника?! «На плечах» в кабинет зашёл?! – услышал Дюзов уже в коридоре, и кабинет начальника взорвался хохотом. Максим тоже не удержал улыбку – жаргонное «зайти на плечах» означало попасть в квартиру через знакомого наркомана или синяка, которому открыли дверь, не зная, что тот «принёс на плечах» следователя.

«Смешная пятиминутка», несмотря на вроде как фиксированный интервал времени, заканчивалась для всех по-разному, и уж точно не в пределах оговоренного в названии времени (именно поэтому её ещё называли как противотанковую пушку – «сорокапяткой»). Паша Важник, рабочее место которого вместе с Дюзовым и Пономарёвым располагалось в кабинете №22, освободился даже раньше Максима. Важник сидел за столом слева от окна, пытаясь «оседлать» новую компьютерную систему «Спейстоп», месяц назад пришедшую на смену компьютерной мыши и обрекшую всё управление на муки привыкания. Руки следователя копошились внутри прозрачного светодиодного дисплея, а губы отбивали нецензурное резюме о новых технологиях. Одно хорошо, экран пальцами не заляпает.

– Игорька сношают? – спросил Важник, не поднимая головы.

– Не без этого.

– Невротиком его шеф сделает.

– Лишь бы не невпопиком.

– Ха! – прыснул Важник, но тут же помрачнел. – Чёрт! Чего она картинку поворачивает?

– Башкой не крути, комп под тебя ракурс подстраивает. Или отключи функцию привязки.

– Умные, мать… – пробурчал Важник. Встроенная в дисплей камера, отслеживающая жесты, и трёхмерный интерфейс будто бы ставили садистский эксперимент над нервной системой следователя. Пытаясь переместить виртуальные вещдоки с полки на полку, Важник перелистывал макет комнаты; желая изменить размер картинки, закрывал программу.

– Игорёк, походу, карточку-заместитель потерял, – вспомнил Максим. – В пятницу по рапорту табельное получал.

– Нашёл он карточку, – сказал Важник.

– Ну, хоть так. Одним косяком меньше.

Максим ослабил узел галстука, упал на стул, привалился плечом к стене и нацелился на бутылку минеральной воды в углу стола. Загарпунил, подтянул, свинтил крышку и сделал жадный глоток. Газированная минералка выдохлась. Оно и лучше…

– Вот гадство! – Важник достал из монитора руку, погрозил камере кулаком и стал подкатывать рукава васильковой рубашки (летний вариант формы без рукавов в который раз отменили, разрешив, при жаре за двадцать пять по Цельсию, расстёгивать верхнюю пуговицу и закатывать рукава). – Кстати, сегодня новенького к нам перевели, на место Шмелёва.

– Нормальный? – спросил Максим без особого интереса.

– А я почём знаю. Первый день и сразу на вызов.

– Бывает.

Максим провернулся на стуле и закинул ноги на сейф. В тот же момент дверь скрипнула, и он поспешно снял ноги с угрюмой железяки, набившей пузо делами и вещдоками. В кабинет просочился Пономарёв. На вид довольно бодрый, несмотря на свёрнутую валиком жилетку, которую держал под мышкой, и шлем Дарта Вейдера, изображённый на белой футболке.

– Игорёк, ты точно самоубийца, – покачал головой Максим. – Ты бы ещё тюремную зебру напялил.

– Да-а, знатное зрелище мы пропустили, – заметил Важник.

– Нормуль всё, – отмахнулся Пономарёв. Он подошёл к своему столу, вкрутил аккумулятор е-сигареты в зарядное устройство и включил агент-ресивер. – Поржали и будет.

– В рабочую рубашку трудно было переодеться?

– Да невезуха сплошная. На выходные рубашки забрал, простирнуть. У подруги остались валяться.

– Так, так… – Важник с нескрываемым облегчением отодвинулся от компьютера: Пономарёва подкалывать – это не со «Спейстопом» сражаться. – Если дама ещё и рубашки твои стирает, тут попахивает свадьбой. Верно говорю, Макс?

– Это попахивает стиральным порошком, – задумчиво сказал Максим. Он вспомнил вечер, когда понял, что Аня – та самая, а не просто очередная девчонка рядом. Был ливень и железнодорожные пути, через которые они бежали к ней домой, без зонта, без ненависти к заставшей врасплох стихии, и был ларёк на платформе, и промокшее насквозь дерево, которое не спасало, а лило целенаправленно и непрестанно, и поцелуи под дуршлагом ветвей, влажные и ненасытные. В квартире, которую Аня снимала, они разделись и завернулись в банные полотенца. Аня без спросу собрала его мокрые вещи – носки, нижнее бельё, джинсы и футболку – и озадачила стиральную машину. Именно эта бытовая забота, молчаливая и простая, заставила Максима посмотреть на Аню по-другому. Через два месяца он предложил ей переехать к себе.

– Тебя-то когда окольцуют? – спросил Игорь, довольный возможностью смахнуть со своей персоны перхоть внимания.

– Как только, так сразу.

Максим открыл ящик стола, порылся, достал пакет с перчатками и выездную папку с полным комплектом бланков и «печатей» (фрагментов бумаги с оттиском печати). Встал. Развивать тему женитьбы и отношений хотелось не больше, чем искать табельное оружие, упавшее в деревенский сортир. В этом мало приятного, Женька Дивин подтвердит: его «Макаров» вылавливали из дерьма всем управлением, баграми и сачками, вылавливали, вылавливали, да так и не выловили. Нет пистолета – и всё тут. Табельный тренчик висит до щиколотки, а Дивин руками жалобно разводит – забыл пристегнуть, а куда оружие делось, хоть убейте, не знаю. Может, и не в сортире сгинуло. Обыскали всё вокруг. Ничего. Дивину – строгий выговор и весь комплект проблем в плечи, а за непристёгнутый к пистолету хлястик – спрос со всех по полной программе.

– Пойду, – сказал Максим, определяя в сумку папку и перчатки.

Громкоговоритель под потолком ожил, хрипнул и снова замолчал.

– А? Куда? – как-то растерялся Пономарёв. – У меня тут…

– В Сколково. На осмотр.

– Основания? – по-деловому осведомился Важник, плохо имитируя голос начальника.

– Восстановление места преступления до момента самого преступления. Повторный осмотр, – подыграл Максим.

– А первый, значится, поверхностный? Ничего с первого раза осмотреть не можем, глаза б мои вас не видели, бездари.

– Так точно. Не увидят.

– У меня тут… – попробовал ещё раз Пономарёв и, когда Макс повернулся к нему, кивнул под свой стол. – Практикантка с самого ранья забегала…

– Под столом ждёт?

– Днюха у неё сегодня – отпросилась. И пакетик презентовала.

– Ага! – многообещающе сказал Важник и отодвинулся от компьютера ещё дальше, так, что упёрся в подоконник.

– Я пас, – опережая события, сказал Максим.

– А я гол, – передразнил Важник. – Что там, Игорёк, в пакетике волшебном?

– Блинчики с красной рыбой, нарезка мясная, помидорчики, настойка…

– Бабская?

– Сорок оборотов.

– Умница практикантка! Зачёт!

– У меня руль, мужики, – отмахнулся Максим. – Давайте завтра.

Пономарёв покачал головой, Дарт Вейдер снисходительно глянул с футболки.

– Такое богатство – и до завтра? Вечерком, после работы, и оформим.

– Как знаете.

Максим открыл дверь.

– Макс… – позвал Пономарёв.

– А?

– Я твою рубашку на сегодня возьму?

Максим улыбнулся уголками губ и кивнул.




3



Наукоград Сколково.

Очередная точка Б, в которую он должен попасть из точки А. Очередная ломаная пути, ориентир для физического перемещения тела, и идеальная среда для путешествия мысли. Даже отдавая всего себя управлению машиной, выжимая до капли сосредоточенность, человек парадоксально высвобождает внутри себя ментальную полосу, по которой мчит без оглядки разум. В конце концов, дорога из точки А в точку Б превращается не в странствие материи, и даже не в зачин школьной задачки, а в турне раздумий.

Максим думал о себе и об Ане. Не о них, а именно так – порознь, несмотря на соседство в рванине воспоминаний. Он помнил её слова: «Неужели тебе не хочется сделать шаг вперёд? Четыре года прожили без штампа и ещё сорок проживём?» – и её же молчание, пришедшее следом, и собственную немоту, и безразличие реки Баньки, притока ещё более равнодушной Москвы-реки. Кажется, это был День города. Они попытались сбежать от праздничной суеты и гомона, но не смогли сбежать от самих себя. Возможно, именно тогда она начала паковать свой «чемодан расставания». Возможно, ей просто было больно, она сомневалась, ждала доказательств. Возможно, видела в краснеющем закатном небе какой-то знак, бесконечно грустный символ. Максима же беспокоили уставшие ноги, надоедливые комары и мечты о холодном пиве. Мужчины и женщины на редкость несинхронные в чувствах создания, к тому же мужчины обладают меньшей восприимчивостью к отвлекающим факторам.

Автомобиль ехал на запад. К северу от Можайского шоссе виднелись башни грязно-розовых новостроек, обступивших громадный торговый центр. Под днищем периодически что-то будто бы постукивало, но «Форд» держал своё место в транспортном потоке понедельничного утра. Обнадёживающе собирались тучи, правда, лишь на севере, словно организуя сходку авторитетов, на юге небо было безнадёжно чистым и голубым. Максим пожалел, что не дал себе времени на чашечку кофе. Может, удастся глотнуть на территории инновационного комплекса.

Когда тебя бросает девушка (супруга, гражданская жена, подруга – нужное подчеркнуть), уйти от принятия решения не удастся. Даже если ответом станет полное бездействие. Следует понять, достаточно ли в тебе любви для схватки за возрождение отношений или нет. Готов ли ты ради её глаз на внутреннюю трансформацию или нет. Да или нет. Да или нет. Да или нет. И так без конца.

Если проще: Ты хочешь измениться?

Это единственное решение, которое ты должен принять. После того, как этот вопрос задан, почти не остаётся укромных мест для ожидания, песок, в который так легко воткнуть голову, превращается в бетон.

Максиму захотелось спрятаться от этих мыслей, но шансы на успех были мизерны, чуть выше, чем у треснувшего яйца, скрывающегося на жаре от мух. Он всё-таки попытался, съехал с главного шоссе мыслей, свернув в квартал второстепенных размышлений.

Что делают мужики, когда их бросают? Максим располагал кое-какой статистикой. Тихое горе и телефонная агония, конечно, в протокол не просятся. А вот… «На второй линии» зрения возникло лицо старшего механика Улубиева, круглощёкого якута, страдавшего от недостаточной толерантности к спиртному. Стоило бедолаге перехватить стопарик, как его тут же развозило и затем долго мотыляло между рядами автозаков. Воображаемый Улубаев, маслянисто улыбаясь, принялся загибать пальцы.

– Одно из трёх: бьют баб, или пьют и буянят, или всё сразу – бьют, пьют и буянят. Случай один есть по этому щекотливому поводу. Про кроссовки, да ты лучше сам знаешь, начальник!

Максим знал. Парень, которого на днях бросила девушка, взял в помощь друга и – шмыг под окна возлюбленной. Начали хорошо, ныли серенады под гитарку, хлебали из фляжки, выводили краской на асфальте послания, снова хлебали… и нахлебались. Вломилимь в квартиру и давай выбивать из девушки «всю дурь». Досталось и мебели – повреждение имущества, сто шестьдесят седьмая часть первая… короче, соседи вызвали милицию, прибыл наряд. Одного сразу поймали, а второй, в последствии оказавшийся горе-влюблённым, ломанулся в лес, тайными тропами. Спортсмен, вроде как. Но опер не отставал, точно приклеился, хоть и без фонарика бежал, отловил хулигана. А тот в недоумении, как так, товарищ сержант, в лесу ночью не потеряли из виду? На что опер показал задержанному на его кроссовки, а они какие-то особенные, там при каждом шаге крохотные красные огоньки вспыхивают…

Вот так.



***



Мечты о настоящем кофе заставили Максима припарковаться в торгово-развлекательном квартале Сколково. Часть пути до института он решил пройти пешком: подышать, купить сигарет. И, разумеется, заглянуть в кофейню, которой предстояло неизбежное сравнение с «Кофепроводящей жилой». «Посмотрим, насколько хорошим кофе заряжаются жители Мозгограда».

Тротуарная плитка под липами цеплялась за подошвы ботинок, рубашка клеилась к телу, а солнце – к фасадам, машинам и велошлемам. Фотоэлементы на скатных крышах глотали из очередной банки бесплатного энергетика, системы очистки дождевых вод томились в бездействии, люди толпились у витрин и справочных терминалов. Улица пахла чем угодно, только не едой, которую предлагали интерактивные вывески.

Максим приметил кофейню – впереди, на другой стороне улицы, на первом этаже «деревенского небоскрёба», как многие называли таунхаусы. Проходя мимо пекарни, пользующейся завидной популярностью для столь раннего времени, он подумал о профессии пекаря. Насколько тяжело стать профессионалом в этой области? Да в любом ремесле? И тут же ответил словами Сальвадора Дали: «Это либо легко, либо невозможно». Гения, правда, спрашивали о живописи: «Это очень трудно – писать картины?»

«Либо легко, либо невозможно… Хм, эта сентенция вряд ли применима к работе в органах. Тут либо находишь в ней зерно значимости, либо… ты не в органах».

Максим услышал глухой хлопок, похожий на взрыв небольшой петарды, следом второй, и обернулся.

В небольшое столпотворение у пекарни словно катнули шар для боулинга. Прохожие расступались, сторонились от мнимой линии удара. Одна «кегля» осталась лежать на тротуаре.

Все смотрели на упавшего, даже затормозивший на велодорожке парень. Нет, не все… Один выпадал из общей картины – удалялся, не оборачиваясь, обтекал зевак, словно слепой упрямец, обходящий эпицентр миниатюрного ядерного взрыва. Максим приклеился взглядом к затылку беглеца, в движениях которого виделась безразличность покидающей город чумы.

Мужчина в сером полупальто – в такую-то жару! – и чёрных брюках прошёл метров пятьдесят, остановился у припаркованного напротив аптеки «Рено» и открыл переднюю пассажирскую дверь. Он снял пальто, аккуратно и неспешно, словно придерживал что-то внутри одежды, тщательно сложил, обернув получившийся свёрток рукавами, и положил на кресло. Затем обошёл машину спереди и сел за руль.

Те несколько секунд, когда Максим всматривался в далёкий быстрый профиль возможного стрелка, в его разум бросили и притоптали зёрна смутного узнавания. Где-то он уже видел это лицо…

Улица набросилась голосами, ярко-фиолетовыми и пронзительно-синими, потянула к себе, точно лицо невнимательного любовника. Максим запомнил номер «Рено» (каждая цифра и буква имела свой привкус) и рванул к лежащему на тротуаре человеку. По улице плыл пороховой дым, настырный, теснящий остальные запахи, но бессильный перед непобедимым врагом – открытым пространством, рвущим его миллионами соблазнов и направлений. Ароматное эхо выстрелов щекотало лицо Максима.

– Скорую! Вызовите скорую! – Толпа пришла в движение, но быстро убедила себя, что просьбу обязательно выполнит кто-то другой, и поэтому Максим нашёл среди лиц самое бледное и участливое и обратился конкретно к нему. – Наберите «103»! Скажите, что человек ранен! Быстрее!

Участливое лицо кивнуло, нырнуло в экран мобильного.

Максим присел на корточки. Рубашка раненого пропиталась кровью. Он принялся расстегивать её и почти сразу увидел в груди два пулевых отверстия: одна рана багрово пузырилась, всасывая в лёгкое воздух.

От обступивших место происшествия людей расходились узоры яркого света:

убилиубилиубили

ОБРЕЗунегобылподкурткойОБРЕЗ

этоЖЕВРОДЕказанцевполитик

помОгитеему

ХВАТИТСНИМАТЬ

Человек на плитке корчился от боли. Если бы чужая боль имела цвет, то наверняка – оттенок мутного льда. Дроблёные движения издавали трескучий звук – так стонет ствол дерева на крепком морозе.

Рядом присел парень, тот самый – с участливым лицом.

– Едут, – сказал он.

Максим кивнул, не обращая внимания на то, что «карусель» насытила голос парня металлическим блеском.

– Чем помочь? – спросил парень.

– Знаете, что делать?

– Не уверен… Но могу делать то, что скажете.

– Хорошо, – Максим убрал руку от шеи рослого мужчины: пульс был. – Найдите плёнку или что-нибудь ещё и закройте вот эту рану.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksey-zharkov/99942/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Одна возможность понять, что это правда. Одна возможность почувствовать.




2


Что ты видишь? Что ты знаешь? Какие есть знаки?




3


СМЭ – Судебно-медицинская экспертиза.




4


Я привык править миром, Моря поднимались по одному моему слову, А теперь по утрам я сплю один, И чищу улицы, которыми владел.




5


Надгробный памятник умершим, останки которых лежат в другом месте или не найдены.




6


Мауриц Корнелис Эшер – нидерландский художник-график. Известен, прежде всего, своими концептуальными литографиями, гравюрами на дереве и металле, в которых он мастерски исследовал пластические аспекты понятий бесконечности и симметрии, а также особенности психологического восприятия сложных трёхмерных объектов.