Главная страница | Литература 19 века | Сказание о Доме Вольфингов

Сказание о Доме Вольфингов
Уильям Моррис
Grand Fantasy
Уильям Моррис – великий английский писатель, исследователь Средневековья и основоположник жанра фэнтези. Его «Сказание о Доме Вольфингов» – грандиозная эпопея, созданная в стилистике древнегерманского эпоса и ставшая ориентиром для творческих поисков Джона Р. Р. Толкиена. Удивительный рассказ «Народ Горней Двери» впервые представлен на русском языке.
Произведения публикуются в блестящем переводе Ю. Р. Соколова.
В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Уильям Моррис
Сказание о Доме Вольфингов

Grand Fantasy
William Morris
A Tale of the House of the Wolfings and All the Kindreds of the Mark
Written in Prose and in Verse
© Соколов Ю. Р., перевод на русский язык, 2021
© Марков А. В., вступительная статья, 2021
© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2022
© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022
Дизайнер обложки Андрей Сауков
* * *


Уильям Моррис: народ свободных поэтов
Когда мы встречаем удивительный узор, с цветами и птицами, словно пришедший из Средних веков, но технически выверенный для станка, воспроизводимый в наши дни на сотнях вещей – то это почти всегда Уильям Моррис, возродивший в Англии ткачество как искусство. Когда мы заходим в модную кофейню или офис и видим голую кирпичную стену, в безыскусности которой – высшее искусство этого места – перед нами тоже наследие Уильяма Морриса: он первым не оштукатурил свой «красный» дом в Лондоне в 1860 году, и созданная им мода существует уже больше полутора столетий. У Морриса и созданного им движения «Искусства и ремесла» было немало дальних союзников и в нашей стране – прежде всего, это Абрамцевский кружок под покровительством Саввы Мамонтова, действовавший с 1872 года, община Святой Евгении (открытки авторства Ивана Билибина и других ведущих живописцев), усадьба княгини Тенишевой, постановки опер Н. А. Римского-Корсакова – все то, что мы называем «русским модерном». Но это как раз тот случай, когда любых параллелей недостаточно, даже если на первый взгляд они весьма точны.
Уильям Моррис (1834–1896) был прежде всего политиком нового типа: человеком не клубов, но массовых движений. Успех такого политика определялся не тем, удалось ли подчинить себе энергию масс, но тем, получилось ли создать институты общественного действия, доступные массам. Моррис был не одинок – его младшая сестра, Изабелла Гилмор-Моррис, в 1887 году учредила женское движение диаконисс – полумонашеский орден медицинских сестер и социальных работниц: с учетом этого опыта в России принцесса Евгения Ольденбургская основала уже упомянутую общину святой Евгении (1893), а княгиня Елизавета Федоровна – Марфо-Мариинскую обитель (1909).
В молодости Моррис, как и другой художник, его друг Эдвард Коли Берн-Джонс, принадлежал к Оксфордскому церковному движению. Они были поздними романтиками, выступавшими за сближение англиканской церкви с католической и православной – как сохранившими настоящую средневековую культуру. Для членов этого движения религиозность состояла прежде всего в переживании Евхаристии как особого действа, как трагедийно-оперного сверхтеатра – именно оксфордцы настояли на том, чтобы в богослужение вернулись пышные одежды, расшитые золотом; все это стало программой художников из Братства Прерафаэлитов и самого Морриса. Они считали идеальным общественное богослужение нарядных людей, с игрой света и цвета, с кадильным дымом и выносом реликвий из алтаря – и хотя преобразовать англиканскую церковь не удалось, некоторые члены движения просто перешли в католичество. Преодоление индивидуализма сделалось главной задачей нового английского искусства.
Оксфордское церковное движение оказалось предельно демократическим и социалистическим по одной простой причине: епископы, верные существующему порядку, усматривали в священниках-трактарианцах бунтарей и потому отправляли их в самые отдаленные и бедные приходы, в рабочие кварталы, в среду бедняков. Эти священники и стали говорить о настоящем благородстве бедности, о возможности сделать ручной труд настоящим богослужением, о том, что нет постыдных профессий, и даже мусорщик может носить форму в средневековом стиле и являться знатоком изящных искусств. В этом они напоминали наших славянофилов, которые тоже считали, что бедное крестьянство лучше всего понимает «соборность», сотрудничество и быстро освоит новые искусства и технологии – не случайно вождь славянофилов Алексей Хомяков переписывался с главой оксфордцев Уильямом Палмером, кстати, специалистом по русской истории допетровского времени. (Вообще, представители западной неоготики очень интересовались Россией: так, Эжен Виолле-ле-Дюк, французский архитектор, которому мы во многом обязаны шпилями и башенками, воздвигнутыми в XIX веке над средневековыми руинами и позднее переосмысленными в Диснейленде, написал первую систематическую историю русского искусства.)
Учителем Морриса был оксфордский архитектор Джордж Эдмунд Стрит, который требовал от архитекторов не просто строить здания в средневековом духе, но и расписывать их интерьеры – противники называли эти росписи, подражающие традициям романской и раннеренессансной итальянской архитектуры, «полосатым беконом», но именно так удалось соединить традиции Англии, Италии и античной эпохи, для которой были характерны цветные здания и скульптуры.
По убеждениям Моррис был социалистом, но своеобразным: он считал, что современный капитализм в погоне за прибылью делает невозможным искусство политики – все политические деятели просто говорят и делают то, что решили за них их партии. Поэтому Моррис не соглашался с Марксом в том, что проблемы капитализма можно разом снять революцией: после нее, говорил он, к власти придут люди, воспитанные партиями и потому не умеющие действовать самостоятельно. Художник выдвинул свою программу справедливого взаимодействия, близкую анархизму, – партий и общественных объединений не должно быть вовсе, зато каждый трудящийся должен получить право голоса, право вносить экономические предложения и быть услышанным.
Эта программа сразу напоминает об античной «парресии», праве свободно выступать в собрании и вносить любые предложения на общее голосование. Наш великий рисовальщик сотрудничал с дочерью Карла Маркса Элеонорой и ее мужем Эдуардом Эвелингом, но не всегда коллеги понимали его: большая часть соратников Морриса просто выступала за упразднение любых государственных структур, тогда как он просто говорил о равном доступе к структурам власти, а не только к экономическим возможностям. Моррис утверждал: каждый рабочий, научившийся сложным техническим операциям, сможет управлять страной, потому что будет способен судить о справедливости и решительно отсечет несправедливость, тогда как его соратникам казалось, что каждый может стать несправедливым, а потому необходима радикальная политическая борьба, а не воспитание людей. Интересная подробность: когда Моррис вступал в Федерацию социалистов, он, заполняя анкету, в графе «род занятий» написал «рисовальщик», по-английски «дизайнер» – и благодаря этому решению слово «дизайнер» навсегда вошло в список профессий.
В этот том сочинений Морриса включено два произведения. «Сказание о Доме Вольфингов» (1889) очень ценил Толкиен – за синтез мифа и легенды. По сути, в этом романе речь идет о переходе от племенной организации человечества к аристократической, когда «род», прежде представлявший простую принадлежность к прародителю, тотему, превращается в движителя истории среди других родов, столь же увлеченно творящих историю в лице каждого своего представителя. Вместо прежнего простого сосуществования племен, которое объяснялось мифами, возникает соревнование разных людей с разными характерами, усиливается значение поэтов, чьи судьбы теперь сближаются с судьбами богов. Если прежде поэт просто обслуживал ритуал, то теперь он начинает участвовать в прении о том, чей ритуал «лучше», кто «лучше» его понял; он переучреждает само гражданское бытие как бытие «лучшего» рода, «лучшего» племени и «лучших» личностей, как стремительное и блистательное. Вместо прежней повторяемости ритуала утверждается представление о мгновенной победе над обстоятельствами, которая только и может заселить землю свободными людьми – уже не отпрысками тотема, а самостоятельно действующими, подражающими доблести людьми.
Такой переход от архаики к классике – главный сюжет сложно организованного сказания. Можно вспомнить, что глава кембриджских ритуалистов, научной школы, как раз изучавшей переход от тотемистского мифоритуального поведения к более привычной нам культуре, великая суффражистка, Джейн Эллен Харрисон, дружила с Берн-Джонсом и была знакома с Моррисом. Уже в 1882 году Харрисон выпустила труд, в котором сопоставила изображения на древнегреческих вазах и сюжеты «Илиады» Гомера и доказала, что перед нами не иллюстрации к великому эпосу, а изображение ритуалов, следы которых мы находим в этом тексте. Таким образом, оказалось, что Гомер, как и вазописцы, брал готовые ритуалы, но превращал их в факты эстетики, в исключительные события, которыми можно любоваться как бы извне: для создания произведения искусства простой вовлеченности в ритуал было уже недостаточно.
Основная сюжетная нить этой большой повести – прения поэтов, известный ритуал, который известен нам из эллинистической повести «Соревнование Гомера и Гесиода» и пасторалей Феокрита и Вергилия. Писать об этом в эллинистической Античности – то же, что и для писателя XIX века свидетельствовать об охотах, дуэлях, флирте, обо всех этих (в действительности строгих) ритуалах высшего класса. Но Моррис – новатор: в его прениях участвуют не только поэты, но и поэтессы. Представьте, что, если в русской усадьбе состоялась бы дуэль между мужчиной и женщиной? А вот у Морриса поэт Тиодольф и поэтесса Вудсан спорят – спорят долго, и не на жизнь, а на смерть.
Военный сюжет этого сказания – столкновение с римскими захватчиками – не просто способ поощрить национальное самосознание германских народов. Моррис очень ценил уроки Чарльза Дарвина, показавшего, что в естественном отборе эстетический момент очень значим: для того, чтобы получилось здоровое потомство, требуется сочетание красивых и привлекательных признаков предков, которые и способствовали их встрече. Так и у Морриса – римляне выступают как недостаточно привлекательные, способные умело действовать в настоящем, но разучившиеся производить прекрасное потомство, доверяющие больше случаю и оплакивающие былой Золотой век. В то же время народы Европы – это те, кто умеет спорить, соревноваться, заниматься вроде бы ненужными делами, осваивать разные искусства и поэтому оказывается в выигрыше перед лицом потомков. Здесь можно перефразировать нашего современника Милана Кундеру, который говорил, что Европа жива там, где жива ностальгия по Европе. Только мы исправим слово «ностальгия» на какое-то другое, скажем, «предчувствие» или «интуиция» (какое лучше всего подобрать – решать читателю), и Моррис мог бы согласиться с нами.
«Народ Горней Двери» – небольшой рассказ, оставшийся в рукописи художника. По сути, это квинтэссенция главных тем, к которым он обращался: справедливость, перед которой склонятся короли; судьба, которую нужно понимать не эмоционально, но конструктивно – как одно из начал истории наравне с другими началами; поэзия, которая вдруг связывает различные времена. Можно сказать, что это рассказ для закрепления материала: если после его прочтения мы не сводим справедливость к распределению благ, но замечаем в ней вдохновение, если чувство времени не вызывает в нас торопливости, но позволяет вспоминать о вымышленных героях давнего прошлого как о близких друзьях, – значит, мы не зря читали Морриса.

    Александр Марков, профессор РГГУ

От переводчика
«Сказание о Доме Вольфингов» является, на мой взгляд, наиболее ярким и современным произведением Вильяма (как-то не симпатичны мне Уильямы, простите) Морриса. Да: поэт, прозаик, дизайнер, художник, близкий к прерафаэлитам, издатель, социалист. В выдающейся роли В. Морриса в мировой культуре усомниться невозможно. Он был блистателен во всем, к чему прилагал руку. И все же в литературе выдающийся британец как бы оттеснен на второй план. Однако ничто не мешает писателю «условно» второго плана создать истинно гениальное произведение. О чем же оно? Оказывается, о совершенно устаревших в наше время понятиях: о мужестве, доблести, самопожертвовании, любви – к своей избраннице, к своей дочери и к своему роду (в наше время принято говорить «к отечеству»). О сопротивлении злу в любой его форме. Моррис несомненно являлся предтечей Толкиена и примером для него. Герои каждого из этих авторов, узнав о наступлении зла, выходят на битву с ним. Черно-белая этика, мир битвы добра и зла? Безусловно!
И все же тема эта не стареет, и перед любым человеком встает вечный вопрос. С кем ты? На какой стороне Силы? Вот и сейчас вопрос этот задан всем ныне живущим.
Вольфинги. Готы против Рима! Казалось бы, что нам до этих и до тех? Но оказывается, что готы – наша родня, один из корней русского народа. Напрашивается аналогия: Россия (Третий Рим) русские, против Америки, англосаксов, латинян, Рима Первого… И текст оказывается весьма актуальным. Снова схватка не на жизнь, а на смерть. Чья возьмет? «А теперь косари на поля – рубите, косите. / Жизнь вы заслужите – если опять победите». Да, право на жизнь нужно заслужить, вырвать его зубами. Но у кого? По ситуации. Темная туча вновь поднимается над нашим миром…
Стилистика текстов Морриса сродни пышному узорочью его орнаментов, его проза пестра и расшита золотыми и серебряными нитями, украшена самоцветами. В старой английской литературе еще сохранялась традиция написания некоторых существительных и прилагательных с прописной буквы. В переводах текстов великого писателя решено было частично сохранить этот колорит: с прописных букв, помимо имен, прозвищ и топонимов, пишутся названия некоторых титулов, сакральных мест и предметов, а также существительные в роли определений. Полученный таким образом эффект позволяет смотреть на главных героев как на аллегорические фигуры, согласно одной из важных особенностей средневековой словесности.

    Юрий Соколов

Сказание о Доме Вольфингов и всех родах Марки, написанное в стихах и прозе


Подчас на пороге новой зимы сквозь слякотный полумрак
Проступит вдруг дом, где жили мы
Многие годы назад. И так
Сияет его свеча, так манит к себе окно,
Что хочешь войти, поддавшись на зов,
И знаешь – не суждено
Воскреснуть песне прежних годов, песне твоих отцов.
И пусть за собой увлекает нас мир,
Но вечером бурного дня
Вдруг явит тебе он негаданный пир,
Отблеск былого огня.
Из дальних далей, куда не дойти,
Зовет этот слабый свет.
И ищешь тогда былые пути,
Алчешь сладостной горечи лет.

Глава I
Жизнь в сердце Порубежья
Рассказывают, что во времена давние некое селение располагалось на краю Великого Леса. Перед ним простиралась равнина – не столь уж просторная, скорее казавшаяся островком посреди моря деревьев. Ибо человек, стоявший в этом краю на ровной земле, повсюду видел лес – если только рядом не поднималась гора; а таких было, как бы сказать, немного: только плавные бугры возмущали поверхность тверди – как водовороты вздымают иногда зеркало вод быстрого и глубокого потока.
По обе руки – и вправо и влево – в синей дали растворялся лес, густой, частый и обширный, чащу и равнину пересекала река, почти столь же широкая как Темза у Шийны в высокую воду, однако, быстрая и обильная водоворотами, что свидетельствовало о близости гор, прячущихся за лесом. Широкие берега этой реки усеивали камни, крупные и мелкие; за ними откос поднимался ступенькой на несколько футов, отмечая тем самым уровень ежегодного зимнего половодья.
Следует знать, что огромная поляна посреди дебрей возникла не сама собой, хотя река проторила дорогу, позволявшую людям путешествовать по обе стороны торопливого потока. Сей остров в лесном краю был создан руками людей.
Многие поколения обитателей здешних мест учились умению делать железо, и теперь они не испытывали недостатка в предметах, выкованных из стали, будь то инструмент мастера или оружие, предназначенное для войны и охоты. Люди племени, спустившиеся вдоль реки, расчистили эту поляну. Повесть не сказывает, откуда явились они – должно быть, из какой-нибудь долины в дальних горах, или из ущелий, заключенных среди гор еще более удаленных, а может, и мест вовсе неведомых.
Как бы то ни было, они спустились сюда вдоль реки – на плотах, несомых ее течением, в повозках, влекомых лошадьми или иным скотом, или же пришли пешком. Наконец они решили остановиться, и случилось так, что произошло это именно здесь, в этом урочище; после, расселившись по обоим берегам реки, они вступили в войну с лесом и населявшими его дикими существами, чтобы устроить себе обиталище на лике земном.
Посему они срубили деревья, а пни сожгли, чтобы сочнее росла трава для говяд, овец и коней, и возвели дамбы по всей равнине – а иногда и в диком лесу – чтобы оградиться от зимнего половодья, сделали себе лодки, чтобы переправляться на другой берег, плавать вниз по течению и подниматься против него. Сетью и леской рыбачили они в речных омутах, собирали на берегах выброшенный плавник – приплывшее издалека дерево и прочие предметы. Промывая гальку на мелководье, они добывали золото, и река стала им другом. Люди полюбили ее, дали ей имя, а между собой прозывали Чернавой, Прозрачной, Потоком Сумрачного Бора, ибо, сменяясь, поколения людей по-разному нарекали ее.
Расчищенная ими поляна год от года становилась все обширнее; пасся скот на устроенных недавно лугах, где трава постепенно делалась все слаще – потому что солнце грело ее, а стоячие воды ушли. В год, о котором пойдет здесь речь, поляна сия превратилась в прекрасную и радостную равнину, и лучшим лугом не мог бы похвастать ни один народ.
Однако люди эти уже давно научились искусно возделывать землю и, трудясь на наделах, выращивали возле своих домов пшеницу и рожь. И лопата пришла к ним в руки, и выдумка снабдила их плугом; возделываемые земли все умножались, и племя не испытывало недостатка в хлебе. Так, народ сей устроил себе остров посреди Сумеречного Леса, сделал его своим домом и поддерживал многочисленными трудами, о которых говорить слишком долго. От самого своего начала это поле в лесах звалось Средней Маркой, каковое слово на языке их означало Рубеж или же Черту; надлежит вам знать еще, что, отправившись вверх или вниз по реке, через полдня пути эти люди достигали таких же урочищ, называемых Верхней и Нижней Маркой. Все три острова среди леса были населены людьми, принадлежащими к одному народу, к одному племени, называвшему себя людьми Рубежа, или людьми Марки, хотя много ветвей отходило от этого ствола, и под разными значками шли они в битву и садились в совете – чтобы различали их.
В самой же Средней Марке обитало много людских родов; словом этим назывались поколения, обитавшие вместе, соединенные и родством и знаком. Река текла с юга на север, и на западном, и на восточном берегах ее обитали родовичи, принадлежащие к этому племени, и селились они высоко – у края леса, оставляя между собой и рекой место для полей и пастбищ. Сказ сей – об одном из таких родов, жительствовавшем к западу от воды на пологом склоне, чтобы никакое половодье – будь оно и выше обычного – не могло бы дотянуться до его жилищ. Земля здесь опускалась к реке, и на нисходящих к воде склонах находились поля. Наделами звали возделанную землю люди тех мест, от реки их отделяли луговины – ровные и гладкие, хотя и не без пригорков – заканчивавшиеся невысоким обрывом перед каменистым руслом.
Род сей носил имя Вольфингов-Волковичей, и волк изображен был на его знаменах, и воины рода украшали свою грудь изображением волка, чтобы отличать своих героев, павших на поле битвы.
Их дом, а точнее сказать – Кров Вольфингов из Средней Марки, стоял на самом верху помянутого склона, обратившись задом к дикой чащобе, а передом – к реке и наделам. Следует знать вам, что в те времена родичи, принадлежащие к одной семье, жили вместе под общей кровлей, и считалось это достойным и уместным. Надлежит еще знать, что в положении их было не столько различий, как сделалось после, и все, кого соединяло кровное родство, считались братьями и имели равную честь. Тем не менее владели они слугами или трэлами, – мужами, взятыми в битве, мужами чужой крови, хотя истинным будет сказать, что время от времени кое-кого из них принимали в род и провозглашали кровными братьями.
Кроме того (и на сем можно будет покончить с тем, как толковали они родство и свойство), мужчины-родовичи не могли брать в жены дев своего рода. Мужам Вольфингам девицы из рода Волка были что сестры; в брак вступали они с девицами Оленичей-Хартингов, Лосевичей-Илкингов или Медведичей-Бэрингов, роднясь с родами Оленя, Лося или Медведя – или же могли найти себе жену в любом из других Родов Марки – если только тот не происходил от одной крови с Волками. Таков был закон, и никто не посмел бы нарушить его. Так вот жил этот самый народ, и такими были его свычаи и обычаи.
О Крове Вольфингов скажем, что чертог сей был пригож и просторен – по тогдашнему обычаю. Однако же возводили его не из камня и извести, но из самых крепких и красных деревьев дикого леса, выровненных теслом, а пространство между рядами бревен заполняли глиной, смешанной с рубленой соломой. Длинным сделали этот дом, и с одной стороны, под коньком, устроили дверь для мужей – но не высокую, а чтобы ставший на пороге воин не мог не задеть притолоку маковкой шлема. Обычай требовал, чтобы рослый ратник, войдя, поклонился; должно быть, он сохранился со времени завоевания – когда враги нередко осаждали чертог. В пору же, о которой говорит сия повесть, родовичи выезжали на битву в поле, и дрались, не ведая тесноты – если только удача не оборачивалась против них, и тогда, составив вместе свои повозки, они сражались, оградив себя Бургом на Колесах. Словом, столь низкой дверь была устроена не по скупости, ибо на три фута со всех сторон ее окружала резьба, изображавшая разные узоры и драконов. Такая же дверь располагалась под противоположным коньком: ею в чертог входили жены, и посему называлась она Женской.
Вокруг дома со всех сторон, кроме обращенной к лесу, располагались всяческие хижины и сени, хлева и загоны для животных, сараи для хранения разного добра, и для занятий ремеслами и ковачеством – всем, что не с руки было делать в чертоге; там же обитали и трэлы. Парни и молодицы нередко проводили там много времени, и трэлы радовались, когда молодые родовичи предпочитали свободу входа и выхода, а с нею желанное дело строгостям Великого Крова. Тесно заселены были речные опушки между наделами Вольфингов и глухими лесами, где обитали настоящие волки.
Вдоль всего дома тянулись два ряда столбов из самых могучих деревьев, которые только удалось обнаружить в лесу; каждое из них было превосходно украшено: венками, узорами, сражающимися мужами и драконами, а еще резным подножием и навершием. Посему чертог напоминал церкви последующих веков с их нефом и приделами. В боковых стенах, поверху, были устроены окна, под ними располагались два прохода. Там и находились спальные места родовичей, ну, а в нефе – под самым коньком – устроены были три очага, каждый под продухом или дымоходом, чтобы разведенный огонь не чадил. Истинно, в ясный зимний день чудесно было смотреть на поднимающиеся к далекому крову три дымных столпа, в особенности когда косые лучи солнца озаряли какой-нибудь из них. О самой же кровле и удерживавших ее поперечинах сказывается лишь то, что, стоя на полу, никто не мог разглядеть их устройство, если только не подносил повыше привязанную к шесту пылающую головешку, так высок и просторен был Чертог Вольфингов. Понятно, что люди Марки не испытывали недостатка в древесине.
В одном конце зала, у Мужской Двери, был устроен помост, а на нем – поперек чертога – высился стол; перед возвышением сим располагался самый благородный и великий из очагов (остальные же находились – один в самой середине, а другой на женской половине). Вокруг помоста – на торцовой стене и между колоннами – висели тканые ковры, расшитые сценами из старинных преданий, повествований о деяниях Вольфингов и Богов – на прежней их родине. Здесь была самая красивая часть дома, и родовичи более всего любили ее – особенно те, кто был старше и могущественнее прочих. Там рассказывались сказания, пелись песни – тем более новые; туда приводили и вестников – если те приносили повесть о недавних событиях; там старейшины беседовали между собой о заботах рода, Средней Марки и всего Народа Рубежа, что назывался также Народом Черты.
Однако не следует думать, что там происходили важные советы, Народные Сходы, на которых решалось, что делать, а от чего воздержаться; в зависимости от того, собирался ли такой совет – который именовался здесь Тингом – решать дела рода, Средней Марки или всего народа, его держали в особом месте, Тингстеде, посреди леса – ни на лугу и ни в поле (как было некогда заведено и у наших предков). На Тинги эти сходились все мужи – рода, Мидмарки или всего народа – до последнего человека. И на каждом Тингстеде было свое Кольцо Судеб, в котором избранные родовичи (ныне мы зовем их судьями) изрекали приговоры в делах между человеком и человеком. И не выносились подобные приговоры родовичей, не звучал голос народа ни в одном доме, ни под любым кровом, или – как сказано уже – на возделанных полях и луговых пастбищах. Таков был обычай у наших предков, должно быть, сохраненный памятью рода людского со дней, когда не знали мы ни плуга, ни дома, ни отары, ни пастбища – только лик Земной и то, что свободно произрастает на нем.
Над помостом, прикрепленная цепями и блоками к поперечине высокой кровли, висела чудесная лампа, сделанная из стекла; но не из обычного, привычного людям – а ясного, чистого, изумрудно-зеленого, изукрашенного золотыми фигурками и узорами… и воин сражал там дракона, и солнце восставало над землею.
Неведомо было, откуда взялась эта лампа, однако все люди Марки считали ее старинной и священной, и родичи-Вольфинги обязаны были следить за тем, чтобы светила она, не угасая, и ночью и днем. Обязанность эта возлагалась на девицу из Волчьего рода, которая должна была сохранять целомудрие – ибо женщина рода Вольфингов не могла вступить в брак под родным кровом, но отправлялась в дома, куда род выдает своих дев.
Неугасающая лампа называлась Холсан, Солнцем Чертога, это же имя носила и следящая за ней дева – самая прекрасная среди девственниц рода.
Противоположный конец дома занимала женская половина, там были и прялки, и все прочее, что нужно, чтобы прясть и ткать ткани из шерсти.
Таким был Чертог Вольфингов; и прочие Роды Средней Марки обитали в подобных домах. А главными среди них считались Лосевичи-Илкинги, Соколичи-Валлинги, Лебедичи-Алфтинги, Деревяне-Биминги, Вепричи-Голтинги и Медведичи-Бэринги, чьи знамена несли на себе Лося, Сокола, Лебедя, Древо, Вепря и Медведя. Известны были и роды младшие, не столь древние, вроде помянутых уже Хартингов, но они населяли Верхнюю Марку.

Глава II
Явление стрелы битвы
Рассказывают, что был тогда летний вечер, пшеница уже колосилась, но оставалась зеленой; пастухи загнали молочных коров в хлева; остающиеся при стадах говяд, косяках коней и отарах овец уже сменились, а ночная стража – попарно и поодиночке – как раз ехала по тропинкам между стен пшеницы и ржи в сторону поля. Вокруг хижин трэлов группами собрался народ – подневольный и свободный, стайки женщин и группы мужчин. Одни разговаривали, другие внимали песне или повествованию, третьи пели или плясали, дети же носились между сборищ, перекрикиваясь пронзительными немелодичными голосами – как молодые дрозды, еще не научившиеся песне своего пернатого племени. Тут же находились и псы – бурые шерстью, долгие лапами, остромордые, тощие и рослые; однако собаки не обращали особого внимания на детей, пытавшихся вовлечь их в игру – но лежали или бродили вокруг, словно бы позабыв об охоте и диких чащах.
Народ радовался хорошей погоде, будущему урожаю, и просто жизни; и не было возле домов оружия – лишь кое-где блестело наконечником кабанье копье в руках пастуха или пастушки, припоздавшей в поселок с поля.
Высокими, да и чаще всего пригожими, были эти мужчины и женщины, и больше находилось среди них светловолосых, сероглазых с высокой скулой и белокожих – там, где жаркое солнце и сухой ветер не наделили их бронзовым и приятным для взгляда загаром. Однако среди трэлов попадался и люд, меньший ростом и смуглый, черноволосый, темноглазый, более легкий в членах; впрочем, встречались между этими и такие, чьи руки были мощнее, а ноги кривее. Еще были меж ними и те, кто статью и кожей не столь уж отличался от вольного люда. Такие, вне сомнения, происходили из другого племени, шедшего от Готского корня, побежденного людьми Марки – в дни собственной жизни или во времена отцов своих.
В то же время кое-кто из свободных не напоминал сотоварищей и родню: тонкие и легкие телом, были они черноволосы и сероглазы – и к этой породе принадлежали те, кто красотой превосходил всех остальных родовичей.
Солнце уже село, начинала сгущаться тьма, и не знающий тени сумрак ложился на землю. На опушке леса неумолчно пели соловьи, угнездившиеся в редких орешниках, под которыми кролики старательно подстригли всю траву. Но ни птичьи песни, ни голоса мужей возле домов не нарушали тишину вечера – ведь издалека принесшийся шум может поведать о многом.
Внезапно находившиеся по краям сборищ и не столь уж шумевшие люди начали прислушиваться, а группа, собравшаяся возле сказителя, вдруг примолкла, как и его повествование. Заметив такое, плясуны и певцы в свой черед оставили танец и притихли. Наконец все уже напрягали слух, чтобы услышать вести. Первым узнал их ночной караул; пастухи уже повернули обратно и рысили по тропам сквозь высокие злаки; конопасов тоже нельзя было найти на лугу: все они поспешали к своим косякам, чтобы пригнать домой боевых коней. Вести сулили войну.
Ибо в воздухе – жужжанием смиренной пчелки, мычанием коровы, доносящимся вечером с дальнего луга, когда пришло время дойки – пел звук, более громкий и крепкий, иногда чуть трепетавший, но не возвышавшийся и не умолкавший, потому что вечер выдался безветренным. Всякий немедленно понимал, что звук сей, могучий и сильный, явился издалека: всякому известен был голос Великого Рога Илкингов, чей дом располагался вверх против течения Чернавы, по соседству с Кровом Вольфингов.
Тут сборища немедленно разошлись, и все свободные – да и большое количество трэлов – устремились к Мужской Двери чертога, и спокойно вошли внутрь его… без лишних словес, ибо каждый знал, что в должный черед все узнает.
Внутри же, под Солнцем Чертога, среди тканых повествований о древних временах, на высоком помосте восседали старейшины и вожди Волков, а среди них рослый и крепкий муж зим сорока от роду, с чуть тронутой сединами бородой, сероглазый и большеглазый. Перед ним на столе покоился Боевой Рог Вольфингов, вырезанный из бивня северного морского кита, украшенный многими знаками, изображением волка, цветами, отчеканенными на золоте по краю и у мундштука. Так ожидал Боевой Рог Вольфингов своего часа, чтобы по слову явившегося вестника отправить дальше тревожный сигнал, возвещенный Великим Рогом Илкингов.
Звали сего темноволосого вождя Тиодольфом (по-нашему – Волком Племени), и считался он среди Вольфингов мудрейшим, искуснейшим в битве и не знающим страха. Возле него сидела прекрасная женщина по имени Холсан, которую люди считали приемной дочерью вождя. Сероглазая и темноволосая, была она похожа на отчима. И не знали здесь никого красивей этой молодой девы, которой едва исполнилось двадцать зим.
Вожди и старейшины восседали на помосте, вокруг стояли родовичи вперемешку с трэлами, и ни один из мужей не отверзал уст: все ждали верных и определенных вестей. А когда в дом вошел последний из тех, кто намеревался это сделать, в чертоге воцарилось такое молчание, что слышна стала даже соловьиная песня, даже писк летучих мышей за окошком. И вот, посреди людского молчания и шелеста земной жизни послышался новый звук, заставивший всех обратить глаза свои к двери… и был этот звук топотом ног, бегущих по высохшей за лето тропе возле чертога. Звук сей смолк возле Мужской Двери. Мгновение, и она отворилась, пропустив мужа, заторопившегося к середине стола, стоявшего поперек чертога. Там он остановился, тяжело дыша и держа в протянутой руке некий предмет, не столь уж заметный в сумраке зала, но, тем не менее, понятный каждому. Муж сей, молодой, легкий и стройный, был одет в одни только полотняные штаны и кожаные ноговицы. Он замер, успокаивая дыхание, прежде чем заговорить; тогда Тиодольф поднялся, протянул пришельцу полный рог меда и заговорил, в напеве сочетая слова:
Здравствуй, о гость вечерний,
К приветствию я готов,
Ибо явился ты ныне под Вольфингов славный кров.
Пей же из рога могучих, выпей, и будешь здрав,
Мед сей очистит всякого, прав он или не прав.
Почил на тебе мир Вольфингов,
Но пусть и кончился день,
Видят глаза мои, что тебя породил Олень.
Однако муж этот торопливой рукой отстранил от себя рог, и никто не сказал ему слова; наконец, отдышавшись, он молвил так:
Будьте здравы, о Дети Волка!
Но не пить мне ныне, не есть,
Не моим стал рот мой, и не свою я несу весть.
Ноги мои – ноги племени, ибо сказано было так:
О Эльфхир из рода Хартингов, эта весть не пустяк.
Да не промедлишь в любом доме людей Черты,
Слово реченное скажешь, и кров их оставишь ты.
Внемлите же знаку, о Волки, который не зрели давно.
В руке моей древко битвы, четырежды пронзено.
Оба конца окрасил алой крови поток,
Пламя обуглило ясень, в крови и железо, и рог.
Стреле сопутствует слово, его да услышит всяк:
К битве Вольфингов кличет старый походный знак.
Пускай же к восходу солнца, оставив неконченым труд,
Люд Марки на битву выходит, рога боевые зовут.
Три дня отдано на сборы, и каждый, кто встанет в ряд,
Пускай ведет за собою повозки, коней и говяд.
Далек будет путь, и великий на Марку восстал народ,
Живущий в чужих нам землях, у брега неведомых вод.
Волошское[1 - «Волошское» здесь означает «чужое» и относится к жителям Европы, не принадлежащим к Тевтонской или Готской крови. – Примеч. автора.] их слово, непонятна грабителей речь,
Жители городские подняли на нас меч.
После этого на минуту он воздел к небу боевую стрелу – расщепленную, обожженную и окровавленную – и поворотившись с нею во все стороны, бросился без всяких помех к открытой двери. Вестник уже исчез за нею, но всем казалось, что грозный знак еще висит над головами живых людей и воинов, вытканных на коврах – столь пристально все глядели на него. Причин для сомнений не могло быть, и Тиодольф сказал:
Да изыдем, о Дети Волка, и да раздастся глас
Кости морского зверя – таков обычай у нас.
Воины видели признак, услышали слово войны,
Пастбище и поле отныне в руках жены.
На луг и надел не ступит более мужа нога,
Грузите в телеги припасы, и выступим на врага!
Чередой хлынули Вольфинги из чертога, в котором не осталось никого, кроме прекрасной Холсан, сидевшей под лампой, чье имя она носила. Остальные отправились вверх – на маковку склона, где людские руки прибавили холму высоты. Там Тиодольф остановился, взял в руки рог, повернулся лицом к устью Чернавы-реки, приложил его к губам и дунул, и дунул второй раз, а потом и третий. Ревом своим Походный Рог Вольфингов вспорол ночную тишину, так что трубный голос услышал вождь Бимингов, собиравшихся в своем чертоге, а услышав, приказал всем своим готовиться к встрече с гонцом, который скоро должен был появиться. Но когда утихли последние отголоски, молвил Тиодольф:
Вы слышали, Дети Волка, что рек расщепленный клен —
О крови, о яром пламени, о смерти глаголил он.
Воинов со стадами ждет далекий и славный путь.
И все же к этому дому мы вернемся когда-нибудь
Со всем, что захватим с боя,
И для тех, кому выпадет жить,
Стоять Крову Вольфингов, и полю свой плод приносить.
Будет недолгим прощанье, и Холсан остается здесь,
Где святые могилы предков, где издавна Волчья Весь.
Будет и возвращенье, будет победный пир,
Но сейчас выступаем, ибо кончился мир.
Рожденный свободным и трэлом возьмет и копье, и щит.
Всем от двадцати до шестидесяти выступить надлежит.
Сбор назначен на поле Тинга – едва рассеется мрак.
Выходим прямо с рассветом. Да будет так!
Закончив свое слово, он сошел с холма и вернулся в чертог, а среди людей начались многие разговоры; одни из воинов были готовы к походу, другие – их оказалось больше – не совсем, и посему многие направились за оружием и конями, прочие же тем временем вошли в дом.
Ночь давно пала, но до рассвета обещала быть светлой, потому что уже встала луна. Многие из конопасов, покончив с делами, уже гнали назад по тропам коней – ржавших, лягавшихся, кусавшихся, заигрывавших друг с другом, не обращая внимания на жито, стоявшее вокруг дороги.
В хижинах трэлов уже загорелись огни, еще светлей было в кузнях, откуда уже доносился стук молотов о наковальни, ибо мужи занялись собственными доспехами.
Однако же главные среди мужей и жен накануне расставания пребывали в чертоге; трэлы принесли кувшины с медом, юные девы наполняли и разносили рога, а воины ели, пили и веселились. Время от времени, закончив с делами, в чертог входил кто-нибудь из воинов и присоединялся к тем, кого любил сам, и кем был любим. Во всем длинном доме люди разговаривали или пели под звуки арфы. Высоко поднявшаяся луна заглянула в окна… пирующие смеялись и вспоминали славные боевые деяния прежних лет. Наконец понемногу Вольфингами начала овладевать усталость, люди улеглись спать, и в чертоге воцарилась тишина.

Глава III
Тиодольф беседует с Солнцем Лесным
Только Тиодольф, погрузившийся в глубокую думу, еще сидел какое-то время под Солнцем Чертога, однако наконец шевельнулся и он… Лязгнул меч, падая с колен. Тут, подняв взор, он оглядел чертог, но никто из мужей даже не шелохнулся. Посему Тиодольф встал, поправил на себе одежду и направился к двери с видом человека, имеющего важное дело.
Лунный свет потоком ложился на траву, опускалась роса в самый хладный час ночи, сладко пахло землей. Поселок уснул, и все живое умолкло, – только на далекой поляне мычала потерявшая теленка корова, да белая сова облетела конек крыши чертога, и безумный хохот ее казался насмешкой над недавним весельем.
Тиодольф направился к лесу; за редкими орешинами начинались густые заросли буков, их гладкие серебристо-серые стволы жались друг к другу высоким частоколом. Вождь шел дальше и дальше, ступая уверенно, словно по знакомой тропе, хотя таковой не было здесь… Наконец плотная кровля буковых ветвей укрыла его; впрочем, невзирая на тьму, оказавшись там, всякий ощутил бы над своей головой этот зеленый полог. Углубляясь во мрак, он шел и шел дальше; наконец впереди что-то блеснуло, и отсвет этот превратился в небольшую поляну посреди леса; здесь вновь появилась трава, впрочем, невысокая, потому что ей не хватало света, – столь рослыми и частыми были вокруг деревья. Небеса над прогалиной освещала уже не одна только луна; впрочем, трудно было судить, являет ли эта заря память о вечере или она – предвестие утра, поскольку между верхушками деревьев выглядывал лишь крохотный кусочек неба.
Однако же, ступая по усыпанной буковыми скорлупками почве, Тиодольф не замечал ни небес, ни деревьев… глаза его смотрели прямо вперед – на середину лужайки. И чему удивляться? Ведь там на каменном кресле восседала женщина неизмеримой красоты… посеребренные лунным светом волосы ее, рассыпавшиеся по серому камню, казались готовым к прикосновению серпа ячменным полем в августовскую ночь. Она сидела там, словно бы ожидала кого-то, – не медля и не задерживаясь, вождь направился прямо к ней, заключил в объятия, поцеловал и рот, и глаза; и она ответила ему поцелуем, прежде чем Тиодольф опустился на камень возле нее. Ласково поглядев на него, женщина молвила.
– О Тиодольф! Едва ли подобает тебе, бесстрашный воин, обнимать и целовать меня, словно встретившуюся на лугу девчонку Илкингов… меня, Дочь Богов твоего племени, Избирательницу Убитых? Тем более накануне битвы… на заре перед выходом на поле брани?
– О Вудсан, Солнце Лесное, – отвечал тот. – Ты – сокровище всей жизни моей, которое я обрел молодым, и любовь к тебе я храню, хотя борода моя поседела. Когда же это я страшился тебя? Неужели в тот день, когда встретились мы на обагренном поле, двое живых посреди мертвецов? Меч мой тогда пятнала кровь врага, а одежду – собственная руда; дневные труды утомили меня, удручали полученные удары, и я думал уже, что вот-вот умру. И тут передо мной появилась ты: полная жизни, румяная и улыбающаяся, в чистой и свежей одежде, с руками, не запятнанными кровью. Помнишь, как взяла ты мою усталую и окровавленную ладонь и, поцеловав пепельно-серые губы, молвила: «Пойдем со мной». Я попытался последовать за тобой, но не сумел, так тяжелы были многочисленные мои раны. Но, измученный и усталый, я возликовал и сказал тебе: «Такова смерть воина, и она сладостна». Как понимать это? Ведь тогда люди говорили обо мне: «Он еще слишком юн, чтобы выйти против врага»… однако же это не мешало мне умирать?
Тиодольф рассмеялся, и слова его полились песней:
Стоя в кольце орешин, мы пили битвы вино.
И солнце достигло полудня, и вот закатилось оно.
Три Короля, три Гунна, вышли против меня —
Хитрые, умные в битве, каждый сильнее коня.
Рыча в безумии бранном, они кусали щиты.
И сперва была битва, а потом мне встретилась ты.
Яснело небо поутру, но дунул ветер, и вот
Увидел я острым оком облак медленный ход.
Гроза собиралась над нами, в чаще залег олень,
Глыбами туч, громами затмился багровый день.
Рухнул Король предо мною, но крепче бились другие два,
Щерилась, усмехаясь, мертвая голова.
И меч мой, воздетый к небу, ливень добрый омыл,
Кровью вместе с водою землю он оросил.
Долго кружил меня, помню, битвенный хоровод…
Натиск мужей-медведей, сраженья медленный ход.
Долго искрилась сталью перебранка мечей —
Под ликованье грома и острых молний-лучей.
Но прежде чем небо успело чуточку просветлеть,
Второй из царственных Гуннов узнал, что такое смерть.
Тогда, ослепленный битвой, сам-друг я пред третьим стал,
В землю мечом уперевшись, Гунн, как и я, отдыхал.
А после дождь сделался реже, ливня распалась вуаль.
И солнце блеснуло белым – словно из покрывал
Мелькнуло плечо нагое, что всякий витязь видал
Брачной своею ночью. И, увидев этот закат,
Я бросился в битву с Гунном, новой ярости рад.
Но пламенем гневным вспыхнул моего противника дух.
И мы играли мечами, покуда день не потух.
Наконец целиком, без остатка отдав себя нашей борьбе,
Пал противник, а я, шатаясь, стал подумывать о себе.
О том, что пора направить обессилевшие стопы
К Обители Могучих, к воротам вечной мечты.
И тогда ты явилась. Скажи мне, Избирательница Мертвецов,
Неужели в тот день я умер, но ты вернула меня от отцов?
И прежде чем голос его умолк, она повернулась к нему с поцелуем, а потом сказала:
– Никогда не знал ты страха, и сердце твое твердо. Тогда он продолжил:
Жестокое сердце, любимая, сохраняет меня живым,
Так порей на садовой грядке жив влагой и солнцем одним,
Жизнь моя – в похвале народа; в ней и мясо мое, и мед,
И сердце мое смягчает ночи медленный ход.
Но когда я восстану утром, пробудившийся ото сна,
Ветер сердце мое уносит и радость моя ясна.
И тогда я истинно помню, для кого и зачем живу
И, наполняясь мощью, блаженствую наяву.
Памятуя хвалы народа, и сей радости есть
Единственная причина: мужество, долг и честь.
– Да, – заметила женщина, – дни вечно гонятся друг за другом, наступая на пятки… дни многочисленны, и они приносят нам старость.
– И все же ты нисколько не постарела по сравнению с прежними днями, – ответил он. – Неужели, о Дочь Богов, ты не рождалась в сем мире, но живешь от начала времен, когда не было даже гор?
Но она откликнулась песней:
Нет, была рождена я, но мой дом – не земной чертог,
Не на холмах земли породил меня Бог.
Знаю и детство, и юность, старость и смерть придут.
Тебе же на поле бранном ведом битвенный труд.
Там, где рука труса, случай слепой оборвать
Могут ежеминутно Норной сплетенную прядь.
Но не меня ты бойся; бойся вместе со мной:
Нам двоим опасаться следует девы одной.
Вирд[2 - Судьба – имя одной из Норн, богинь судьбы. – Здесь и далее – примеч. переводчика.] – таково ее имя, что в сердце моем будит страх.
Вот и теперь наши жизни снова в ее руках.
Но со смехом Тиодольф возразил:
Где же ее обитель? В близком иль дальнем краю?
Станет ли она предо мною в игре мечей, славном бою?
И коль предков злое железо девы той не сразит,
Быть может, она отступит, увидев моей славный щит?
Печаль звучала в ответной песне Вудсан:
Многи Судьбы обители, не спит она ночью и днем.
Чашу пира целует, предшествует с тихим огнем
Вам, Королям народов, восходящим на ложа невест.
Она и мечами машет, строит до?мы во множестве мест,
Ведет корабли из гавани, правит им путь по волнам,
Во всяком слове и деле она сопутствует нам.
Это она отмерит охотника ровный бег,
Это она выводит слепца на обрывистый брег.
Косу жнеца отточит, на пастыря сон наведет,
Коль стая волков направит к овчарне разбойный ход.
И мы, племя Божье, знаем мысли Вирд о себе
И лишь о себе – не о людях и не о вашей судьбе.
Так не страшись судьбины, не для тебя гроза.
Это в мои жестоко смотрят Судьбы глаза.
Или… ты счастлив жизнью или кончины ждешь,
Хочешь, чтоб в цвете силы скосил тебя смерти нож?
Однако Тиодольф ответил:
Ведомо мне – и долго – что жизнью живу второй;
Раны окончили первую – в день нашей встречи с тобой.
Рожденный твоею рукою среди обагренных тел,
Восстал я заново в мире, которого знать не хотел.
Многое прояснила росистая эта заря:
Ждал я смерти и мрака, а вышло, что ждал зазря.
Очнувшись, восстал я к счастью, отныне и в холод, и в зной
Окрепшее многократно, оно неразлучно со мной.
Прекрасней стали для взгляда утренние поля,
Больше дает отрады родящая плод земля.
Сердцу милее ныне Вольфингов славный кров,
Спасенные мною родичи, сохраненные в громе щитов,
Сияние Солнца Чертога, вечера первая мгла,
Славой покрытое имя, отважному похвала.
Вот сижу я в походном доспехе, рядом надежная сталь.
Исцелен твоею рукою, я совсем забыл про печаль.
Истинно, давнее утро даровало мне добрый плод.
Счастлив я был сегодня, и благом будет поход.
Прекрасна была победа в бурной пляске мечей,
В битве, что принесла мне счастье твоих очей.
Душу ласкал нисшедший после нее покой.
И ласковый голос дочери, сидящей рядом со мной.
Ах, как она красива – жизнь, что дала ты мне,
Вместе с моею силой, и если мир сгинет в огне,
Мы вместе с тобой и рядом воссядем в сонме Богов,
Двое из рода Вольфингов, забывшие про врагов.
Ответила она, помрачнев:
О муж могучий и радостный, неужели из Вольфингов ты?
Нету зла в нашем союзе, исполненном чистоты.
Красавец черноволосый, ты умрешь и рассыплешься в прах
Славным великим героем, имя твое на устах.
Ты победитель народов, вечной будет слава твоя,
Только за внешним блеском прячется в ней змея.
Ты из чужого народа, и нам не слиться в одно.
Смертен и ты, так слушай, что надо бы знать давно.
Лицо Тиодольфа сделалось серьезным, и он спросил:
– Ты хочешь сказать этим, что я не вождь Вольфингов?
– Нет, – отвечала она. – Ты лучше их. Погляди-ка в лицо нашей с тобой дочери Холсан. Скажи, похожа ли она на меня?
Тиодольф усмехнулся.
– Конечно, но она всего лишь просто прекрасна, не более. Однако горько слышать, что родные – чужаки мне, я этого не замечал. Почему ты прежде не говорила таких слов?
– В них не было нужды: прежде наш день восходил к полудню, ныне же он пошел на ущерб. Еще раз прошу, чтобы ты выслушал меня и исполнил мою просьбу, сколь бы трудной она ни показалась тебе.
Он ответил:
– Сделаю, что могу; только я хочу, чтобы ведала ты: я люблю жизнь и не страшусь смерти.
Тут заговорила она, и вновь слова ее вылились в песню:
Сорок сражений ты видел, в четырех лишь осилил враг,
И радость владела мною, и был счастливым наш брак.
С тобой была Солнце Лесное, Избирательница Мертвецов,
Но ныне с обозом и ратью ты вновь оставляешь кров.
Против врага иного, рядом с ним каждый мал.
Как бы на поле боя ты в этот раз не пал…
Тут Тиодольф прервал ее:
– В этом нет стыда… нет позора тому, кто побежден сильнейшим. Пусть этот могучий народ и отрубит сук с древа моей славы, оно может пустить новые ветви.
Но Вудсан пропела:
Сорок сражений ты видел, но я была рядом с тобой.
Трепетали в небе знамена, стрелы неслись надо мной.
Но на эту битву не выйду: волит Вирд, и глаголет рок:
И сердце мое пророчит: будет исход жесток.
Ныне останусь я дома, по полям ночами ступать,
Тебе же вести по лесу к врагам неведомым рать.
Знай же: в битву ведет их могучий и мудрый Бог.
Люд этот хлынул из градов, неудержим его ток.
Живут они в тесных лачугах, что преисподней мрачней,
Мрамором белым сверкают чертоги их Королей.
А среди них – не богаче – просто на другой лад
Сложенные из камня, предков дворцы стоят,
Тайны свои скрывая за плотной чащей колонн,
Пряча Богов истуканы от начала времен,
Когда не родились грады, спали еще Короли.
Словом, от первого времени, от начала земли.
Жаркое злато блещет под сводами их палат,
Грозны боевые машины, страшно сияние лат.
Я видела их во славе, хранящих еще покой.
И вот ты теперь уходишь, и мы расстаемся с тобой.
Воля Вирд запрещает ступить вновь на бранный путь:
Горе мне, ибо битвы Вольфингов без меня разыграется жуть.
И напрасно погибнет сильный, и отважный напрасно падет,
Горе мне, ибо войско Вольфингов без меня на сечу уйдет.
Тут он ответил, поглядев на свое Солнце Лесное ласковыми глазами:
За любовь спасибо, подруга, и за верное слово твое,
Но может ли не скреститься Марки людей копье
С копьем их великого Бога? Вольны не мы, а Судьба,
Вирд правит над нами, от вождя до раба.
Тут радость вновь вернулась на лицо Вудсан, и она сказала:
– Кому ведома воля Вирд, до того как совершится его собственный вирд? Мой состоит в том, чтобы любить тебя, и по возможности помогать в делах… и я не отрекусь от него.
Она запела:
Пусть остры мечи городские, чужеземцев крепко копье,
Лишь кольчуга в битве, любимый, защищает сердце твое.
Шлем и панцирь тебе привычны, и как трэл в наготе своей,
Ты не выйдешь на поле боя – а в обличии Королей.
Он вздрогнул и, чуть покраснев, ответил:
Знаешь ты, Солнце Лесное, битвы обычный путь,
И поначалу панцирь защитит мою грудь
От копья бегущего труса, от стрелы, что летит наугад, —
Так нам велит поле боя: смерти глупой никто не рад,
Но прежде конца сражения, едва только дрогнул враг,
Вождь виден не по доспеху – по крови, алой как мак.
Ран не получит столько кметь, подневольный трэл.
Вождь, выходя из битвы, никогда не бывает цел.
И все же, улыбнувшись, она сказала в ответ:
Внемли мне, о Волчий Пастырь; скажи, коли жизнь в бою
Окончишь, неужто Волки смерть не оплачут твою?
Тот, кто хочет согреться и разводит костер,
Не станет к стволу яблони прикладывать свой топор.
Или должна я в могилу от горя навечно сойти,
Лишь потому что в битве – ты словно вихрь на пути.
Так что внемли моей просьбе, и на твоих плечах
Кольчуга пусть будет и если забудут все о мечах.
Тогда придешь невредимым с южных ратных полей,
Сядешь со мной среди буков и будешь живого живей.
И она поцеловала мужа, и прижалась крепко, и положила руку на грудь ему; он же, радуясь, ответил со смехом:
Мудрость твоя известна, долго дано тебе жить,
Но люди часто горюют о том, что лишь может быть.
Ты сердцем ныне как дева, нежная словно цвет,
Что расстается с любимым на самой заре своих лет.
Ты знаешь секиры тяжесть и остроту меча,
Знаешь как под ударом, широким замахом сплеча,
Рушатся и железо, и силы с опытом власть.
Однако жива будет слава, а вирд воина – пасть.
Чем может лихое железо, металл, что ковали рабы,
Устрашить Короля народа, сына своей судьбы?
В свой черед засмеялась она… громко, но так нежно, что сладость голоса ее сплелась с первой песней только что пробудившегося на ветке рябины дрозда:
Хоть и Божия дочь я, но все же неведомо мне
Откуда сия кольчуга, в каком ковалась огне.
Но ты будешь в ней на поле, покуда играет меч,
Хоберк сей не раскроишь, мечом его не рассечь —
Жизнь твою сохранит он, примет любой удар.
И клянись, что не снимешь Божьего племени дар.
Тут она протянула руку и, немного пошарив в росистой траве, извлекла из нее темно-серую, ниспадающую мягкими складками кольчугу. Вновь распрямившись, она опустила железную рубаху на колени Тиодольфа. Тот взял ее в руки, принялся крутить, рассматривать и думать. А после спросил:
Какое лежит проклятье на этой стене мечей,
Крепости моего тела, сокровище для очей?
Ибо не добрые люди сплетали кольца в прочную сеть,
А гномы: их радость и горе нам равно беда и смерть.
Она попыталась утешить его объятием рук и отвечала голосом более нежным, чем у любого земного создания:
Нет в кольчуге проклятья ни для меня, ни тебя.
С заботой ее искала, дарила ее любя.
В дарованной мною жизни должны мы идти вдвоем.
И не для нас разлука и горе с его острием.
Если ее наденешь и выедешь в поле на рать:
Не плакать мне на кургане, не плакать и не рыдать.
Слез моих не увидит охотник, мимо пройдет пастух,
Ночные мои слезы ничей не встревожат слух.
Ветер жалоб моих не подхватит, ему нечего будет мчать,
И мне на твоей могиле в бессилии не лежать.
Жены Вольфингов не услышат стенаний моих,
Прясть – вот их дело, дом хранить – обязанность их.
Так что выполни мою просьбу, выполни, племени Князь,
И не падешь убитым в кровавую битвы грязь.
Она так и никла к нему, а он все не говорил ни да, ни нет, но наконец все же покорился ее объятиям, и кованная гномами кольчуга упала с его колен на траву.
Так пребывали они на лужайке посреди леса, пока не рассеялся утренний сумрак и солнце не поднялось повыше. И когда Тиодольф вышел из темных буковых зарослей на освещенный солнцем простор, тени листьев орешин, которые ласково перебирал утренний ветерок, ложились на укрывавшую его от шеи до колен кольчугу – серую, блестящую, сработанную в древние времена гномами.

Глава IV
Племя выступает в поход
Когда Тиодольф вернулся назад к родичам, весь дом уже шевелился: свободные женщины и трэлы обоих полов сновали между хижинами, кузнями и чертогом с последними доспехами и воинским снаряжением. Почти все ратники находились возле Мужской Двери, сидели в чертоге, наблюдали за женщинами и трэлами, суетившимися в центре просторной поляны, находившейся посреди веси, где находились повозки. В основном все они уже были загружены, и на лугах за наделами уже собралось целое стадо – говяда в пищу и кони для воинства – окруженное трэлами. Некоторые из лошадей были уже взнузданы, других как раз седлали.
Сами же повозки людей Рубежа были сделаны из крепкого ясеня, а по бокам обшиты осиновыми досками, покоились они на широких колесах, дабы ехать и по неровной земле, и по гладкой. Их укрывали высокие навесы, устроенные на вогнутых ивовых прутьях и покрытые находящими друг на друга – как дранка – квадратами черных шкур; на эту нужду шли самые грубые руна, ибо у людей Рубежа было много овец. Повозки эти при необходимости служили родовичам домом в походах; там хранили они свой припас – и съестной, и битвенный. Ну а после сражений туда грузили раненых – тех, у кого не хватало силы усидеть в седле. Не следует умалчивать и о том, что воины рассчитывали привезти из похода и сокровища Юга. Кроме того, терпя поражение в битве, народ сей, не обращаясь в бегство, часто отступал за ограду, составленную из этих возков, которые охраняли немногие трэлы, и там ожидали нового натиска противника, сумевшего заставить их отступить с поля. Такую ограду именовали Колесным Бургом.
Вот и тогда три подобных фургона, запоздавших со сборами, стояли невдалеке от чертога, подъяремные животные лежали возле них, еще свободные от упряжи. В самой же середине находился возок, непохожий на все остальные; не такой длинный, он был повыше и имел форму квадрата. Сделан он был полегче, но и покрепче – так воин сильнее и рослого кметя, и блюдолиза, трущегося в чертоге. В середине же сего возка была укреплена длинная жердь, на которую пошла высокая и прямая ель. На ней возносилось Знамя Вольфингов, украшенное изображением волка – на красном поле, потому что родовичи шли на войну, – и открытая пасть зверя щерилась на врагов. Другие повозки влекли за собой простые волы, не подобранные по цвету, эту же, со знаменем, тянули десять черных быков, самых крепких в стаде, с длинными подгрудками и курчавыми лбами. Упряжь их – как и сам возок – украшало золото; доски же его были раскрашены красной киноварью. Так Знамя Вольфингов дожидалось выступления воинов в поход.
Тиодольф же стоял на пригорке возле того холма, на котором вчера вечером вострубил в Боевой Рог Вольфингов; холм тот звался Холмом Говорения. Притенив глаза ладонью, он огляделся, и кмети сразу же принялись запрягать животных в запоздавшие повозки, а воины начали собираться вместе, покидая собеседников, оставляя кров через Мужскую Дверь. Лица же всех обратились к Холму Говорения.
Тут Тиодольф понял, что все уже готово, но до отбытия еще оставался час; посему, повернувшись, он отправился в чертог и там отыскал свой щит и копье, висевшие над отведенным ему для сна местом возле привычной в бою кольчуги; задумавшись, оглядел он оставшийся праздным хоберк и свое тело, укрытое переплетеньем колец гномьей работы. А после – не изменившись лицом – взял щит и копье и направился далее к возвышению, на котором в самой середине сидела его приемная дочь (так полагали люди), облаченная теперь в наряд из тонкой белой шерсти, и на груди платья вышиты были золотом два зверя, подпирающие лапами Алтарь с горящим огнем. Подол и юбку украшали другие узоры: волки преследовали оленя, и охотники стреляли из лука. Уже облачение это казалось пришедшим из древности сокровищем, однако же тело девушки было препоясано широким поясом из золота и самоцветов, а руки и шею украшали золотые кольца тонкой работы. К этому времени вместе с Холсан под кровом оставались немногие – самые старые из старух, древнейшие из стариков, а еще болящие, не годные к далекому пути. А перед ней на поперечном столе лежал Великий Походный Рог, дожидаясь, чтобы Тиодольф дал сигнал к выступлению в поход.
Тут подошел Тиодольф к Холсан, ласково поцеловал ее и обнял, тогда подала она рог ему в руки и, выйдя из чертога, поднялся на Холм Говорения и коротко протрубил. Тут к Холму устремились все воины – суровые в ратном доспехе, бодрые и радостные. После из Мужской Двери, легко и неторопливо ступая, вышла Холсан в своей старинной одежде, жесткими складками ниспадавшей до самых лодыжек, и голову ее украшал сплетенный из шиповника венок. В правой руке она несла целый факел из горящего воска, чье пламя посреди яркого дня казалось трепещущим пурпурным лепестком.
Заметив ее, воины расступились, и она прошла открывшейся улочкой к Холму Говорения и поднялась наверх, и остановилась там, по-прежнему держа в руке горящую свечу – дабы все видели ее. И вдруг разом наступило великое молчание, как случается иногда летним полуднем; даже трэлы на лугу сообразили, что сейчас произойдет что-то важное и умолкли, забыв про крики и разговоры. Ибо и из своей дали видели они, что Холсан стала на Холме Говорения перед темным лесом, а это значило, что зажжен прощальный огонь, и что дева будет сейчас говорить, и слово ее откроет каждому из мужей доброе или злое предзнаменование.
Вот и начала она голосом сладостным, чистым и звонким:
О воители-Вольфинги, знаком сего огня
Заклинаю – да каждый из вас пусть вновь увидит меня!
Ибо Солнце Чертога озаряет Вольфингов кров,
От него взят огонь сей, он требует, он суров.
Да увидит Солнце могучего, да коснется его руки,
А пока вершится вирд ваш, пусть будут сердца легки.
Ибо во время рати каждый день принесет вам честь.
Завтра косить начинаем – как если бы кмети все были здесь.
Не каждый вернется с битвы, но серп будет жито жать,
И говяда завтра выйдут на поле – сочную траву жевать.
Коровы вернутся во хлевы, кобылы выйдут на луг.
Все будет, как было прежде, прибыток – обычая друг.
Но если враг пробьется сюда, где Вольфингов кров,
Каждый юный пастух стрелой его поразить готов.
И выйдут на битву старцы, кого не оставила мощь,
И жены, бесстрашные, яростные, среди и полей, и рощ
Познавшие труд пастуший; их руки удержат дрот,
И щит в бою не уронят среди бранных невзгод.
В достатке у нас оружия, крепки стены, стоек любой,
И кров будет ждать вас, и солнце над головой.
Вот я гашу свечу, что от пламени возожжена
Солнца Чертога, лампы, что предками принесена.
Гаснет свеча, и вам идти к пределам земли,
И не гореть ей от скорби, от радости ли,
Пока не вернетесь с победой или же без нее,
Покуда Вольфинги ратное вновь не возьмут копье.
И с этими словами она обратила свечу вниз и ткнула в траву, тем самым погасив огонь. Тут вся рать повернулась, ибо быки, впряженные в повозку со знаменем, опустили подъяремные головы и замычали; заскрипев, возок двинулся с места, и все воители последовали за ним – вдоль по дорогам между полей жита. Женщины же, дети и старцы отправились на луг провожать их.
В сердце своем каждый пытался понять, что могут означать слова Холсан, ибо она ничего не сказала им о грядущих битвах – кроме того, что некоторые из них вернутся в Среднюю Марку. В прежние дни, бывало, что предсказывала она исход сражений, но теперь не произнесла ничего такого, чего их сердца не знали бы и так. Тем не менее, высоко держа головы, они последовали на луг, где все уже было готово к отбытию. Тут ратники выстроились и спустились к берегу Чернавы, и был у них заведен в пути такой порядок: впереди ехало знамя, которому предшествовал отряд полностью вооруженных мужей, за знаменем и вокруг него шествовали другие в подобном наряде. За ними следовали возы с припасами, которые сопровождали кмети из трэлов, всегда охранявших телеги и не отходившие от них ни ночью ни днем. Замыкала походный порядок главная рать с остальными трэлами.
Что касается доспеха, то у всякого из свободных голову защищал шлем – не всегда стальной или железный, ибо многие пользовались сработанными из конских или бычьих шкур в неком подобии волчьей морды и выдерживавшие удар меча. У всех были щиты – с изображением волка на них – однако в дороге за многих родовичей их несли трэлы. Тела же прикрывали длинные кольчуги-бирни или кожаные куртки, иногда покрытые уложенными как черепица роговыми отщепами, а иногда и ничем – хотя иные из подобных доспехов считались надежнее вышедших из-под молотка кузнеца, так как их укрепляли заклятья, охраняющие от железа и стали. В качестве оружия родовичи пользовались копьями – не очень длинными, футов восьми в наших мерах; топорами – тяжелыми, на долгих рукоятях, секирами – широкими и острыми. Находились среди них и стрелки – в основном не из числа родовичей, и каждый из свободных имел при себе меч, либо длинный и обоюдоострый, либо короткий и тяжелый, заточенный с одной стороны… подобное оружие и они, и прочие предки наши долго именовали саксами. Так были вооружены свободные люди; среди трэлов же числилось много лучников – в особенности среди тех, кто не находился в кровном родстве с Готами. Прочие пользовались короткими копьями, оперенными стрелами, окованными железом дубинками, ножами и топорами, однако же мечами между ними владели далеко не все. Железных шлемов они почти не имели, не говоря уже о кольчугах, и едва ли не у каждого спину прикрывал круглый щит без всякого знака или символа на нем. Такими вот выступили ратники рода Волка к полю Тинга Верхней Марки, где назначен был сбор; и когда они повернули вверх вдоль берега Чернавы, уже чуть перевалило за полдень. Однако те, кто вышел провожать их, долго еще оставались на лугу; многие предчувствовали беду; кое-кто из стариков вспоминал события прошлых лет, когда явились люди Марки от пределов земли – из-за гор, где могли ныне жить только Боги. Старинные повести рассказывали о горестях и войнах, перенесенных предками, о том, как продвигались они от реки до реки, от кущи до кущи, прежде чем родовичи осели в Порубежье и стали жить здесь и в хороший год, и в плохой. И запало собравшимся в сердца, что теперь наконец может случиться такое, что жизни этой придет конец и настанет такой день, когда им придется нести Солнце Чертога сквозь чащу и искать себе новое обиталище – подальше от заново воздвигнувшихся ворогов – Волохов.
И те, кто не мог прогнать от себя эту думу, чувствовали теперь большую тяжесть в сердце, чем когда рать рода выступала в поход. Ибо долго жили они в Порубежье, и сделавшаяся знакомой жизнь обрела прежде неведомую сладость… неведомое же пугало. Чернава стала теперь Богом для них – как и для предков в древние времена. Поклонялись Готы и лугу, который питал любимых ими коней, взращивал говяд и овец, охраняемых от волка лесного. Почитали они добрые наделы, ставшие плодородными благодаря трудам их собственных рук и рук отцов, и вступали с ними в брак в пору сева и уборки урожая, так что рожденное землей отчасти было сродни Вольфингам, и счастье и мощь былых весен и лет текли в жилах детей Вольфингов. И уж воистину благодетельным Богом был для них Кров Рода, построенный отцами чертог, тщательно оберегаемый от огня, молнии, ветра, снега и течения дней, пожирающих труды человеческие, и лет, засыпающих плод их пылью. Можно было вспомнить о том, что сие здание, оставаясь на своем месте, видело приход и уход многих поколений, что часто приветствовало оно новорожденного и прощалось со старцем. Много тайн прошлого помнил этот кров, много было ему известно позабытых нынешним поколением повестей, которые, впрочем, может быть, откроются людям будущего; ведь и тем, кто жил в ту старинную пору, кров рассказывал о том и об этом, напоминал о забытых отцами событиях, храня в себе память поколений, сберегая самую жизнь Вольфингов и надежды их на грядущие дни.
Словом, эти бедные люди думали о Богах, которым поклонялись, вспоминали о любимых своих, и посему с тяжелым сердцем размышляли о том, что дикая чаща готова поглотить все это, отобрать у них и Богов, и друзей, и все счастье жизни, даруя взамен голод, жажду и усталость… о том, что детям их придется заново возобновлять род, строить новое обиталище, давать новым урочищам привычные имена и поклоняться новым Богам в древних обрядах.
Вот такие тревоги одолевали Вольфингов, оставшихся дома; впрочем, предание умалчивает о том, все ли они переживали подобные чувства или только старики, доживавшие свои последние годы среди родных и близких. Наконец все начали возвращаться назад в свои жилища, тонкий ручеек людей уже тек по полям, когда услыхали они приближающиеся громкие звуки: гудение рогов, мык животных и крики людей. Поглядев, Волчичи обнаружили новую рать, шествовавшую в ярких одеждах вдоль темного тока, и не устрашились, ибо знали, что это другой отряд людей Марки направляется к месту сбора племени. Наконец открылось знамя и стало ясно, что это Биминги-Деревяне идут к поляне Тинга. Но когда пришлецы увидели народ на лугах, многие из молодых пришпорили коней и поскакали мимо женщин и стариков, чтобы присоединиться к Вольфингам.
Оба рода считали себя состоящими в близком родстве, их связывала добрая приязнь. И теперь Волчичи-домоседы все ждали, пока мимо пройдет войско Бимингов со своим знаменем. Наряд Деревян был схож с Волчьим, однако казался повеселее, ибо Вольфинги чернили оружие и доспех, чтобы стать похожими на серого волка. Биминги же свое оружие полировали и одевались в зеленые, расшитые цветами одежды. Знаком их было дерево в зеленой листве, и повозку с их знаменем влекли белые быки.
Когда рать приблизилась, Вольфинги и мимоидущие приветствовали друг друга и обменивались новостями, однако – невзирая на все разговоры – знамя непреклонно продвигалось вперед; и недолго провожатые следовали за ним, ибо далек был путь к полю Тинга Верхней Марки. Так ушли ратники вдоль берега Чернавы, а толпа домоседов медленно растеклась, направляясь к наделам или к своему жилищу, где каждый занялся своим – дело или игра попали в его руки.

Глава V
Слово о Холсан
Когда воины и все прочие отправились вниз на луг, Холсан осталась на Холме Говорения и стояла там, покуда воинство не прошествовало мимо путем своим – сразу и ясным и мрачным и прекрасным; после же она как будто решилась вернуться к Великому Крову, однако тут показалось ей, будто нечто удерживает ее на месте, будто желание двигаться оставило ее, и она не в силах даже сдвинуть с места ноги. И она осталась на Холме – а погасшая свеча выпала из руки ее, – и опустилась на траву с лицом человека, погрузившегося в глубокие раздумья. И казалось ей, что тысяча мыслей приходит в ее голову одновременно, только не было среди них наибольшей, и видения событий, бывших прежде и ныне, мешалась с теми, которым еще предстояло свершиться – не останавливаясь и не позволяя углубиться в какое-нибудь из них. Так сидела Холсан на Холме Говорения, задремав среди белого дня, и сны ее были не яснее ночных.
Но пока она сидела, приблизилась к ней женщина из кметей, с вида дряхлая и неизвестная ей ни среди родичей, ни среди трэлов, с такими словами:
Хейл, Холсан, Солнце Чертога! Что скажешь? Будет ли чист
Путь щенкам Серого, чьим кровом будут лишь ветвь и лист?
Как-то им ляжет дорога вдоль Черной Воды?
Где сойдутся дубы сечи? И кому ожидать беды?
Тут ответила дева:
Кажется мне, о матерь, что душе моей трудно теперь
Пройти путем битвы, приоткрыть грядущего дверь —
Она как будто застряла в переплетеньи ветвей;
Так низкий куст скрывает побеги весенних дней.
То думаю о прошедшем и сути не вижу в нем.
И нынешний день тоже не освещен огнем.
Думаю о грядущем – но и в нем повести несть.
Так что внемлю тебе, матерь, слушаю твою весть.
Тут кметиня глянула на нее темными глазами, молодо блестевшими на загорелом морщинистом лице, а потом опустилась на землю возле Холсан и заговорила:
Из далекого края пришла я, и кровь чуждая в жилах моих,
Но все сказы о Вольфингах знаю – о грехах и заслугах их
А еще я слыхала: ты прекрасна, но люди рекут,
Что ничьей не будешь невестой, не изведаешь брачных пут.
Не краснея и не бледнея, дева поглядела в глаза кметини ровным спокойным взором и ответила:
Истину ты слыхала: мой брак давно заключен
С могучими предками Вольфингов,
Жившими после начала времен.
Тут глаза старухи озарила улыбка и она молвила:
Вера твоя достойна красы такого венца.
Радуешь ты – коль живы – матерь свою и отца.
Но Холсан ответила ей по-прежнему ровным голосом:
Не ведаю я, кто отец мне, не знаю, кто матерь моя,
Но когда малым дитятей из лесу вышла я,
Вольфинги дали мне мачеху, женщину зрелых лет,
Дали и славного отчима – ему равных в доблести нет.
Молвила тогда кметиня:
Да, слыхала я эту повесть, и все же смысл ее мне не люб;
Не родит красоту такую из ветки корявый дуб;
Сам собою нагой младенец не появится в палой листве.
Так поведай же мне о смысле, заключенном в этой молве.
Поведай мне, как случилось, что Вольфингам – Солнце ты?
Правда приятна старухе, и речи твои чисты.
Ответила ей Холсан:
Да будет, и вот что помню от того далекого дня:
Утро, траву и ветви, что осеняют меня.
Не нага я, тело прикрыло белое полотно
И высокое солнце нашло между ветвей окно.
Из чащи густой оленуха вышла на светлый луг,
Голову повернула, шагнула ко мне и вдруг
Разом застыла на месте, и страх прочь унес ее.
То-то тогда я дивилась, но в покое было сердечко мое.
Хоть рядом сидела волчица, огромный мохнатый зверь
Но я давно уж привыкла играть с ней – ты в это поверь.
Привыкла хватать за уши, мохнатые гладить бока,
Привыкла любить и верить и даже дразнить слегка.
Была любовь между нами, и я не знала про страх.
А сойка все суетилась, синяя, в ближних кустах.
Но мимо скользнула белка, с места поднялся мой волк,
И зарычал негромко, щетинился и не молк.
Тут и я услыхала шум, ибо тонкий ребенка слух
Нес ко мне все звуки лесные, увлекая как легкий пух.
Поступь все приближалась, и он явился —
Под мой радостный крик:
Передо мной на солнце доблестный муж возник,
Славный, могучий и добрый, шлем на густых кудрях,
В алых дивных одеждах, с золотом на руках.
К нам этот муж приближался, волка лесов не боясь.
И песня, добрая песня из его уст лилась.
Заметив его, волчица притихла, и как овца
Спокойно в лес удалилась – прочь от его лица.
И он тогда сел со мной рядом – спиной о дубовый ствол
И поднял меня со всей лаской и на колено возвел.
И лик его был добр и мягок, и я припала к щеке
Играть стала с ясным шлемом и золотом на руке.
И речи его внимая – не зная еще смысла слов —
Сердцем впивала напев их, и счастлив был мой улов.
Так мы радовались друг другу, но вот наконец он встал,
Меня на траву поставил и по лесу зашагал.
Тут вернулась волчица, и потом играла я с ней.
Вот первое, что я помню… довольна ты правдой моей?
Ответила кметиня с лицом благостным и добрым:
О девица, твой голос готова я слушать, покуда не пала ночь:
Но скажи, как вышло, что люди увели тебя из лесу прочь?
Продолжила Холсан:
Как-то вечером я проснулась от звука чужих голосов
В чаще густой ветви дуба дарили тогда мне свой кров,
Кольцом стояли воители, и были радостны мне
Лица их и бороды, и глаза в своей синеве,
Тканей багрец и пурпур, на золоте – отблеск огня,
Хоть я других не видала после самого первого дня,
Когда играл со мной воин, явился и в этот он раз:
Лицо любимое мною, и щит как в битвенный час…
Рудый волк по дереву мчался, золотом выложен дуб,
И я протянула ручонки к тому, что был мне так люб.
Подняв меня и подбросив, на плечо он меня посадил
К спутникам обернулся, не пряча радостный пыл.
Тут все они дружно вскричали, мечами ударив в щиты
Но слов этих я не знала – и смысла их, скажешь ты.
После дружина эта посадила меня на щит
И унесла из леса, как поступать надлежит.
После не помню ни волка, ни навеса ветвей.
После был зал просторный, где не поет соловей.
Чертог огромный и мрачный, и мне идти и идти
От стенки к другой стенке, где было начало пути.
Где вершилось много деяний – и все совершались не мной,
Где я слышала много звуков, неведомых мне одной.
Время шло, и, слушая, поняла я речи родни.
И дом этот стал моим кровом, родными его огни.
Я играла с ребятами, и полон был каждый час
Радости, только радости, пока тихий день не гас.
И была между ними женщина высока и станом тонка,
Спелый ячмень – волосы, в них серебряная строка,
Добра и печальна с виду, как ныне помнится мне.
Что сказки нам все твердила вечерами уже, при луне.
Многих она ласкала, но из всех выделяла меня.
И вот раз, глубокой ночью, помню себя у огня.
Она меня разбудила, был страшен полночный мрак
И отнесла к помосту, где воин сидел и так
Ласково взял меня он и нежно обнял,
Что я наверно, заснула; чертог же вокруг молчал.
После, наверно, ушел он и, оставшись с женщиной той,
Помню луны блистанье, заливавшее весь покой.
Лампа висела над нами, вверх уходила цепь.
Она ее опустила, придерживая за крепь,
Потом налила внутрь масла – под тихий напев
Сладкая песнь завершилась… не лязгнув, не прогремев,
Лампа вверх устремилась, цепь дрогнула как змея…
– Так, – приметила кметиня, – эта женщина была до тебя Солнцем Чертога. А что ты помнишь потом?

И сказала девица:
Что было потом? Я помню орешник – там, за этой стеной,
Вокруг меня бегают дети, сорока над головой.
И взявши Холсан за руку, я с нею рядом иду
Ее поверяю слуху всю детскую ерунду
Теперь я зову ее мама и люблю всею душой.
Так было, и эта память всегда пребудет со мной.
Шло время, и я узнала и луг, и поле, и лес,
Одна и с подругами вместе открыла немало чудес.
Но приемной мне матерью стала та, былая Холсан,
А отцом воитель могучий – тот, что в отчимы племенем дан.
Древний Вольфингов род любовью не обделил меня.
Но кровной родни меж ними все же не знаю я.
Тут улыбнулась кметиня и так сказала:
– Действительно, у тебя не отец, а отчим, но он любит тебя.
– Истинно так, – согласилась Холсан. – Мудра ты. Скажи, не пришла ли ты затем, чтобы объявить мне, кто мои мать и отец, и к какому племени я принадлежу?
Старуха ответила:
– Разве и ты не мудра? Разве не ведомо грядущее Солнцу Чертога Вольфингов?
– Ведомо, – сказала девица, – и все же ни во сне, ни наяву не видала я другого отца, кроме приемного; но знаю, что матерь мою мне еще суждено встретить во плоти.
– И хорошо это, – молвила кметиня, еще более умягчившись лицом. – А теперь поведай мне о том, как жила ты в Чертоге Вольфингов, каково тебе было там?
Сказала тогда Холсан:
Жила я под кровом Вольфингов шестнадцать весен и лет,
И меня полюбили родичи, защищали от гроз и бед.
В дорогие одежды рядили, но к Богу вела тропа,
И одинокой стала в скитаньях моя стопа,
Нет, я зверей не страшилась, в них не будила страх,
И мудрость во мне родилась, забрезжила на устах.
Часто темною ночью я выходила на луг,
В чащи лесов углублялась без спутников и подруг.
Скользила в воде Черной речки, играла в ее глубине,
Рассветы ко мне являлись, и мир открывался мне.
Я узнала зверей желанья, стал открыт мне олень и волк,
Мне открылось и то, что будет: горе горькое или толк.
Но однажды война случилась, и слово пришло в чертог.
Родичи уходили на битву, оставался лишь тот, кто убог.
Струны арф в тот вечер бряцали, пировала вокруг родня,
Но легло пред глазами поле, и слова осенили меня.
На том поле волк щерил зубы и бежал, озираясь, враг,
Бросая стяги с драконом, что девицу нес в зубах.
Потом предстал мне мой отчим – среди бледных клинков южан,
Но кончилось игрище боя, и новый знак был мне дан.
Лежал он один под Кленом, без шлема над грозным челом
Не прятала тело кольчуга, плечо пронзено копьем
В бедре стрела угнездилась, и я к нему подошла
И заговор против крови немедленно завела.
И вдруг – я узрела: обоих везет нас знаменный возок,
Вольфингов рать возвращается, победу послал ей Бог.
Песне родовичей мыком черные вторят быки,
И шествие наше движется – как раз вдоль Черной реки.
А вот впереди и кров наш, жены текут из дверей,
В их голосах – ликованье, окончание наших скорбей.
Слово мое услышав и мудрость его поняв,
Родовичи возликовали и – зная мой ум и нрав —
Одели меня как Богиню, и словно заря чиста
Я стала у ратного знамени – прямо возле шеста.
И вновь узрела, не дрогнув, ветром продутый луг,
На рать ушедших родовичей, и врагов – вблизи и вокруг.
И снова над отчимом пела, чтобы замкнуть ему кровь,
И полнилось сердце мудростью, и втекала в него любовь.
Но вот жизни ток вернулся в могучее тело бойца,
Мощные дрогнули руки, шевельнулись черты лица.
И мы домой повернули, с добычей, взятой в бою,
К нашему древнему крову верша дорогу свою.
Так с того дня и поныне чтут родовичи мою речь
Ради той битвы осенней и жатвы, что снял тогда меч.
С тех пор стала крепче любовь их, но когда минул год,
Лег на меня всем весом знаний холодный лед.
Пестунья моя, что прежде правила дело Холсан,
Слегла в самом начале года, и зримых не ведая ран,
Приняв неизбежность кончины, лежа в постели своей
Быть Холсан меня научила, открыла известное ей,
Как подрезать фитиль во полуночи,
С каким словом масла подлить,
А после благословила и Солнцем назначила быть.
Ее отнесли в низину, вокруг собрался народ,
И по воле Вирд совершился пестуньи моей исход.
Назвав меня Солнцем Чертога, облекли меня в святость риз,
В золотые кольца Богини, ожерелье с подвесками вниз.
С той поры я здесь обитаю, предрекаю грядущего ход,
Только ныне свой вирд я не знаю, и того,
Что ждет Волчий род.
Тогда проговорила кметиня:
Что открылось тебе, о дочерь, какова будет эта рать?
Почему ты не вышла с ней в поле – Готов судьбу встречать?
Сказала тогда Холсан:
Матушка! В этом доме жить Холсан,
Пока есть у Вольфингов кров.
И не видать мне отныне ратной тропы Волков,
Пока сей чертог не увидит вокруг себя вражье кольцо,
Пока стрела здесь не свистнет, впиваясь в родное лицо,
Пока не содрогнутся стены, балки не затрещат,
Когда примет Кров Вольфингов участь сожженных палат.
Тут поднялась она на ноги, обратила лицо свое к Великому Чертогу и долго глядела на него, не обращая внимания на старуху, которая внимала неведомым ей словам – и прислушивалась и приглядывалась самым внимательным образом. Потом Холсан совершенно умолкла, только веки ее прикрыли глаза, стиснулись руки, а ноги попирали ромашки. Грудь ее вздымалась от горьких вздохов, огромные слезы выкатывались на щеки, скатываясь на одежду и ноги, и летнюю пестрящую цветами траву; наконец уста ее отверзлись, и она заговорила голосом, удивительно не похожим на тот, которым говорила прежде:
Зачем вы оставили, Вольфинги, предков своих очаг, Чертог ныне полон печали, и вас поджидает мрак Вернитесь, вернитесь, внемлите, да не замедлят ваш путь Щитами принятые стрелы, что пущены были в грудь.
Будет тропа неровной, трупы укроет тень.
Только немедля поймите, что вечер съедает день.
Зачем же тогда вы ждете, чтоб кануло солнце в ночь?
Когда кровь обрызжет деревья, никто не сумеет помочь.
Не знайте же покоя, Вольфинги, пока ваш очаг стоит
И Волку в края незнакомые Рок уходить не велит.
Идти все дальше и дальше – до края земли, до морей
И в битве не знать избавления, и в бранной отваге своей.
Тут опять умолкла она, и слезы течь перестали; но когда открылись очи Холсан, голос ее возвысился вновь:
Вижу я, вижу, вижу! Вы слышите там, вдалеке?
Пламя крадется вдоль крыши, мечется налегке.
Малыми день увидит огненные языки,
К вечеру жар задышит, достигнет самой реки.
Запляшет огонь на окнах – багряна кровавая ткань —
Но к вечеру жадное пламя заберет свою дань.
Охватит сухие стропила, кровлю обволочет,
Быстрый огонь в любую трещинку заползет,
Какой не видел родович с самого первого дня,
Когда плотников руки с любовью сложили тебя.
Тут всхлипывания и рыдания снова заставили ее остановиться, но спустя некоторое время, успокоившись, Холсан показала правой рукой на чертог:
Вижу врагов, вижу факелы, шлемов железных блеск,
Знамена, лихие лица, слышу пламени треск.
Тогда придется родовичам к земле опустить щиты,
Ибо в поле открытом Вольфинги познали меру тщеты.
Даже лев горный гибнет, попав в пеньковую сеть
Долго вы медлили, Вольфинги, и теперь подступает смерть.
Чьей жизнью будет искуплена жизнь твоя, о Божий народ?
Чья печаль возбранит путь горю
Под сожженный родовичей кров?
Пламя ничто не угасит – только слезы Волчьей родни,
Сердце, полное жизни, крови живой струи.
Тут она вновь умолкла, прикрыла глаза, и тихие слезы полились из них; а потом опустилась в рыданьях на траву. Понемногу буря горя улеглась, и голова девушки запрокинулась назад, как если бы она спокойно заснула. Тут кметиня нагнулась к ней и поцеловала, и обняла; даже сквозь сон ощутила Холсан это чудо: ведь целовала ее женщина совсем не старая и не морщинистая, но приятная для взгляда, с густыми, цвета спелого ячменя волосами, и в сверкающей одежде, каких еще не ткали на земле.
И в самом деле, это Вудсан, Солнце Лесное, явилась в облике старухи, чтобы узнать у Холсан о грядущем, ибо не было оно ей известно, хотя и происходила она из племени Богов и предков Готов. Услыхав слова дочери, увидела она, что слишком хорошо понимает их суть, и печаль вкупе с любовью больно ужалили ее сердце.
Итак, наконец поднялась она и повернулась к Великому Крову; густая, темная и прохладная тень его вырисовывалась на бледном летнем небе, а над раскаленной солнцем крышей трепетал воздух. Темными были окна, крепкими и суровыми казались столбы внутри чертога. И тут она громко сказала себе:
– Что, если утрата будет возмещена веселой и доблестной жизнью, и народ забудет прошлую скорбь; но разве не отдам я свою жизнь, которая принадлежит Тиодольфу? Нет, пусть он получит все мое блаженство. Разве не может случиться, что он погибнет в веселом бою, а я умру от тоски?
И она медленно спустилась с Холма Говорения. Те же, кто видел ее, видали только нищую бродяжку. Так отправилась Вудсан своим путем, и пусть лес укроет ее.
Однако чуть погодя Холсан пробудилась и села со вздохом; только теперь она не помнила ни огоньков на крыше чертога, ни подобных полотнищам алой ткани пламенных языков, не помнила и того, что недавно говорила о грядущем. Все забыла она – кроме разговора с кметиней, и той прекрасной женщины, которая наклонилась к ней, поцеловала и обняла. И знала Холсан – то была ее матерь, а еще помнила, что плакала, и посему понимала, что говорила мудрые речи. Словом, вышло с ней так, что забыла она свое предсказание – как нечто сказанное во сне.
Спустившись с Холма Говорения, направилась она к Женской Двери в чертог, и на пути этом встречала женщин, стариков и молодежь, без особой радости возвращавшихся с поля; и многие посматривали на нее так, как если бы хотели о чем-то спросить, но боялись. Однако, оказавшись между ними, Холсан обнаружила, что печаль ее миновала, и ласково поглядывая то на того то на другою, отправилась на женскую половину и там занялась тем, что попало под руки.

Глава VI
О разговоре, что случился по пути на Фольктинг
Человек, весь день простоявший на Холме Говорения у веси Вольфингов то и дело мог бы заметить на обоих берегах Чернавы новые и новые рати; однако последние – люди из Нидермарки, Нижней Окраины – поспешали изо всех сил, чтобы не опоздать к началу Схода. Это шли Лаксинги, знамя которых украшал лосось, и было их пока еще маловато числом, ибо недавно лишь сделались они родом среди жителей Порубежья. Возок со знаменем везли у них кони пятнистые и крепкие; ну а воинство было невелико потому, что немного ехало среди них трэлов, и все они – и свободные люди, и обязанные – сидели на конских спинах и спешили вместе со знаменным возком вперед, а немногочисленные телеги с припасом, как могли, следовали за ними.
Далее сказывается, что воители Вольфинги и Биминги скоро нагнали Илкингов, торопившихся как бы не слишком. Род этот был из великих, самый многочисленный во всей Средней Марке, и к тому же родственный Вольфингам. Старцы Илкингов еще помнили, как деды их и предки рассказывали о том, что некогда род их образовался из части, отошедшей от Дома Вольфингов и оставившей Марку еще во времена, когда ее только заселяли. Когда же наконец вернулись они в Порубежье, то поселились возле остатков племени Тирингов, некогда бывшего весьма могучим, но к той поре почти вымершим от великого мора, поразившего сей род. И тогда оба дома – вернувшиеся скитальцы и те, кого пощадил гнев Богов, – соединились в единственный, умножавшийся и процветавший, заключавший браки с Вольфингами и сделавшийся великим. Пышным и славным был теперь наряд людей, выступавших под Знаменем Илкингов; повозку с ним увлекали ручные лоси, в течение многих поколений приучавшиеся к этому делу, – более гладкие и упитанные, чем их лесные братья, однако не столь сильные.
Так все три рода отчасти перемешались в пути. Вольфинги были среди них самыми рослыми и статными; ну, а темноволосого люда меньше было среди Бимингов, а между Илкингов больше; последние, похоже, успели влить в свои жилы изрядную долю чужой крови в своих скитаниях. Спутники переговаривались и приветствовали друг друга, как заведено среди товарищей по оружию накануне битвы; и речь шла, как нетрудно понять, о новом походе и о том, чем он закончится. И вот что сказал воитель Илкинг ехавшему рядом с ним Вольфингу:
– Скажи, о Вольфкеттль, видела ли Холсан исход битвы?
– Нет, – ответил тот, – она зажгла прощальную свечу, сказала, что мы вернемся, и заговорила об этом дне, – но так как могли бы сказать и мы сами, не зная, что предстоит нам. Мы выставили большую и доблестную рать, но эти Волохи не уступят нам в отваге, и к тому же будут статью повыше, чем народ Гуннов, а уж порядок знают как никто на свете. Так что если мы победим, то вернемся домой; если нас разобьют, то все равно уцелевшие будут отступать до самой Марки, а они будут преследовать нас по пятам, ибо бока наши прикроет лес.
– Истинно так, – сказал Вольфинг, – а о силе этих людей и их обычаях можно кое-что узнать из песен, которые еще поют в Доме Вольфингов, да и во всей Марке. Ведь это и есть тот самый народ, о котором повествуют многие из них, а особенно те из них, что зовутся Сказанием о Южных Волохах. Рассказывают они, как некогда дружили мы с волошским племенем, близким к нам по обычаям, ибо мы, Илкинги, были тогда слабы. И посему выступили в поход вместе с этими самыми Кимврами и пришли к жителям городов… Иногда побеждали, иногда бывали побеждены, однако же наконец претерпели поражение в великой битве, ужасном побоище, когда алая кровь омывала колеса повозок, а горожане лишались чувств, поработав мечами – словно люди, косящие сухую и тяжелую траву жарким летним полуднем… После же, стоя на усыпанном трупами поле брани, никак не могли понять, где они – в своем мире или в пекле, столь жестокой вышла та битва.
Тут один из Бимингов, ехавший по другую сторону от Илкинга, протянул руку над конской гривой.
– Послушай, друг, но не говорится ли в одной из этих песен о том, как наша рать взяла штурмом великий город Южных Волохов, а после долго в нем обитала?
– Да, – согласился Илкинг. – Слушай же, что повествует об этом Сказание о Южных Волохах:
Есть ли мал,
Чтобы Вирд не знал?
Подул ураган
От северных стран.
Идет народ
От лесов и от вод.
Вышла рать,
Как же о ней не сказать?
Там Родгейр и Рейдфарн взяли мечом
Град, и никто не препятствовал тому плечом.
Пусты были улицы, свободен был путь
Вокруг убитых по самую грудь.
Уснул под щитами мертвый народ,
Павший по слову кольценосных господ.
Говорит сказание, что никто не мог остановить Готов вместе с собратьями их; сильные пали перед ними в бою, а прочие – и мужи и жены – бежали перед Кимрами и нами, оставив целый город. Так говорится дальше:
Золотые холмы
Увидели мы.
Блеснул меч,
Только не слышна речь.
Не слышно рогов
Наших врагов.
И волошский щит
В пыли позабыт.
Ничьею рукою не возведена
Жемчужина моря, золотая стена.
Все мертво вокруг, и безмолвен чертог
Лишь стены вещают, глаголет порог;
Оставлен сей кров Народу Лесов
И к пиршеству каждый из Готов готов.
Вот как говорит сказание о чертоге, который оказался отважнее своих людей, бежавших из-под своего крова и предавших его в наши руки.
Сказал Вольфинг:
– Как было прежде, так и станет теперь. Может случиться, что сия дорога далеко заведет нас, и мы увидим стены хотя бы одного из южных селений, которые у моря зовут городами. Ибо слыхал я, что там их много больше одного, и в них обитают столь большие роды, что каждый размещается во множестве домов за стеной из камня и песчаника. И за каждой из этих стен скоплено несказанное богатство. Почему бы ему не перейти в руки людей Марки в награду за доблесть? Продолжил Илкинг:
– Истинно, что много там городов и велико их богатство, но не живут родовичи все вместе в одном городе. Напротив, можно сказать о них, что позабыли они родство и не имеют ни рода, ни племени; не знают они и откуда брать себе жен… столь велико смятение между ними. Их могучие сами выбирают себе яства и определяют, сколько трудиться после того, как почувствуют они усталость, сами назначают себе, как жить им. Терпя все это, они называют себя свободными, хотя не имеют ни дома, ни рода. Воистину они могущественные, но несчастные люди.
Сказал Вольфкеттль, Волчий Котел:
– И ты узнал все это из древних сказаний, о Хиаранди? Я знаю иные из них, и все же не встречал ничего подобного. Неужели в вашем роду восстал новый сказитель, памятью превышающий всех предшественников своих? Если так, приглашаю его при первой возможности в Чертог Вольфингов, ибо мы давно не слышали ничего нового.
– Нет, – ответил Хиаранди, – ты услышал от меня повесть не о древних годах, а о ближних. Потому что недавно пришел к нам из леса человек, сказавший нам, что принадлежит он к роду Гаэлов, и что род его ведет тяжелую войну с этими Волохами, которых он называл Римлянами. Еще он сказал, что попал в плен в одном из сражений, и его как трэла продали в один из их градов. Вышло так, что град этот был старшим среди всех прочих, и там он выучился обычаям тех Волохов. Только жестоким было ученье. Худо жилось ему среди них, ведь Римляне эти обходятся со своими трэлами хуже, чем с тягловыми животными, потому что берут много пленников, ибо они – могучий народ. И все эти трэлы и реченные свободные, но несчастные люди возделывают поля, пасут животных, занимаются ремеслами… Надо всеми же стоят такие люди, которых зовут хозяевами и господами. Эти не делают ничего, даже в кузнице меча не заточат, только сидят целыми днями у себя дома или выходят из дома и валяются на солнце возле выброшенной из очага золы – словно псы, отбившиеся от себе подобных.
И тот человек сумел бежать из волошского града, стоявшего недалеко от Великой Реки; мужественный и могучий, он прошел все опасности и добрался к нам, пройдя все Чернолесье. И мы видели, что он не лжец, и с ним обходились очень жестоко, потому что на тело его кнут оставил много рубцов; были среди них и следы оков и оружия этих людей, не одного из которых пришлось ему сразить ему перед побегом. Он стал нашим гостем, и мы полюбили его. Человек сей жил потом среди нас и живет по сю пору, ибо мы приняли его в свой род. Только вчера он захворал и не смог выступить с нами. Возможно, он отправится следом и догонит нас через день или два. Если же нет – я приведу его к Вольфингам, когда битва закончится.
Тут расхохотался Биминг и молвил так:
– Ну, а если кто-то из нас не вернется домой: или ты, или Вольфкеттль, или гость-Волох, или я сам? Думается мне, что не видать нам городов юга и самих южан, иначе как в боевом строю.
– Злые твои слова, – отозвался Вольфкеттль, – хотя надлежит учитывать и подобный исход. Но почему ты подумал так?
Ответил Биминг:
– В нашем доме нет своей Холсан, что сидит в чертоге под кровом и пророчит родовичам их истинную судьбу. И все же время от времени под нашим кровом звучит доброе или злое слово… надобно только слушать. Вот и вчера мы услышали недобрую речь из уст отрока десяти зим отроду.
Молвил тут Илкинг:
– Сказав все это, говори теперь остальное: слово произнесено. Иначе мы можем заподозрить самое худшее.
Продолжил Биминг:
– Случилось так: вчера вечером этот парнишка вбежал в чертог в слезах, когда в доме было полно народа и все пировали. Он заливался ревом и не желал успокаиваться. Когда же его спросили, в чем дело, он наконец ответил: «Ладно, скажу. Ворон обещал мне на следующей неделе слепить из глины лошадку и обжечь ее в печи вместе с горшками. Теперь он уйдет на войну и не вернется. И я останусь без игрушки». Тут, понятно, все мы расхохотались. А мальчишка скривился и спросил: «Чему вы смеетесь? Поглядите туда, что вы видите?» «Ничего», – ответил кто-то из нас, только стену пиршественного чертога и праздничные занавеси на ней. Мальчишка, взрыднув, продолжил: «Плохие ваши глаза, у меня лучше. Я вижу небольшую полосу на вершине холма, а за нею откос повыше нашей Говорильной Горки. И на нем лежит Ворон, белый словно мел, и такого лица не увидишь, кроме как у покойника». Тут вступил в разговор стоявший неподалеку Ворон, муж еще молодой: «Добрая весть, парень, хорошо быть убиту на рати! Но ободрись: вот Ганберт, он вернется и слепит тебе конька». – «Нет, и он не придет назад, – рек отрок. – Ибо я вижу его бледную голову у ног Ворона, а тела в зеленой, расшитой золотом рубахе нет рядом». Тут смех умолк, и муж за мужем стали подходить к дитяти и спрашивать: «Видишь ли ты меня? Видишь ли ты меня?» И вышло, что не увидел он на этом поле многих из числа тех, кто задавал этот вопрос. Так что скажу, что мало кто из нас увидит города Юга, да и те, скорее всего, доберутся до них в колодках.
– Ну что это за речи? – сказал Хиаранди. – Кто слышал, чтобы рать вышла на поле, сошлась с врагом и целиком вернулась домой?
Ответил Биминг:
– И я не слышал, чтобы ребенок предсказывал смерть воителей. Говорю тебе: окажись ты сам тогда среди нас, то уже верно решил бы, что мир приближается к своему концу.
– Хорошо, – сказал Вольфкеттль. – Пусть будет, как будет. Только враг не уведет меня с поля битвы живым. Человека можно лишить победы, но только не смерти, если он будет стремиться к ней.
Поправив нож, висевший у него на шее, он продолжил:
– Только и впрямь я удивляюсь тому, что вчера утром с уст Холсан не сошло даже слова, кроме тех, что могла бы сказать всякая женщина из нашего рода.
Поговорив так, они добрались до места, где лес ближе подступал к реке, и тут Средняя Марка кончилась, ибо ни один из родов ее не обитал выше Илкингов, кроме одного, небольшого, выступившего в одной рати с ними: Дроздовичей или Осилингов, на знамени своем изображавших лесного дрозда, черного с желтым клювом.
Теперь земли Среднего Порубежья закончились; плотные ряды деревьев подступали почти к самой воде, возле которой там и сям росли редкие рябины. Однако Чернава здесь текла глубоко и быстро между высоких крутых берегов, так что нечего было искать брода, и мало кто решился бы переплыть этот темно-зеленый опасный поток. День близился к вечеру, и вечерняя слава его уже пряталась на западе за высокой стеною деревьев. Но войско все шло вперед, а узкая полоса между лесом и рекою заставила его растянуться, превращая с виду в весьма огромную рать. Более того, по противоположному берегу, чуть поодаль от Вольфингов и их друзей, шли люди из восточных областей Марки, и плотные вереницы разделяли только узкие воды.
Пала ночь, высыпали звезды, восстала луна, а Вольфинги и спутники их не останавливались, ибо видели, что следом за ними шли ратники из других частей Марки – Средней и Нижней, и не подобало замедлять шаг.
Так шли жители Порубежья между лесом и водою по обеим берегам Чернавы, пока не сгустилась ночь и не опустилась луна, так что шедшим по обоим берегам пришлось зажечь факелы, чтобы осветить себе путь. Но наконец достигли они урочища, где деревья отступали от реки, образуя луг, звавшийся Привальным; обилие травы для скота и говяд позволяло находившимся на западному берегу заночевать там. Тогда, направив свои повозки к краю леса, они сошли с протоптанной дороги, чтобы не мешать следовавшим за ними направиться дальше, потом назначили в ночь дозорных; прочие устроились спать на траве под деревьями, и был недолог короткий летний ночлег.
Не говорится в предании о том, чтобы кто-то из ратников видел во сне нечто, достойное того, чтобы можно было сообщить остальным; многим вообще снились не война и поход, а предметы мелкие, даже смешные – воспоминания об ушедшей поре, которых разум не сдерживал ночью.
Лишь тому Бимингу приснилось, что он вернулся домой и видит как горшечник, один из домашних трэлов, сидит за своим колесом и лепит горшки да чаши. Тогда, подобрав с земли кусок глины, он решил слепить из него игрушку, конька для расстроенного мальчика. Долго старался он, но так и не сумел ничего сделать, ибо глина рассыпалась в его руках. А потом она вдруг сама собой собралась вместе, образовав не лошадь, а великого вепря, священного зверя Фрейи. Усмехнувшись во сне, он обрадовался, подскочил, извлек меч измаранными в глине руками, чтобы взмахнуть им перед Земляным Вепрем и поклясться в своей доблести. И вдруг оказалось, что он и впрямь стоит на ногах, пробудившись вместе с холодной зарею, а в правой руке держит стволик клена, росшего рядом. Тут он вновь усмехнулся, лег на землю и снова заснул, пока солнце и голоса друзей не пробудили его.

Глава VII
Они приходят на Племенной Сход
Настало утро, и рать Порубежья проснулась сторонам реки; позавтракав, воители быстро построились и продолжили путь. Войско теперь еще более растянулось, ибо расстояние между водой и лесом снова уменьшилось, и пройти рядом могли только десять мужей, а смотрящему вперед казалось, что чаща поглощает и реку, и дорогу. Но ратники торопились вперед с радостью в сердце, ибо их ждали новые встречи с соплеменниками, а картина будущей битвы становилась все более ясной для их глаз. Шедшие рядом роды обменивались приветственными кличами через реку… друг окликал друга, и над водоворотами Чернавы слышны были смех и шутки.
Так шли они вперед, но вот лес широко расступился перед ними, образуя другую поляну, чем-то похожую на Среднюю Марку. Каменистые берега тоже как бы раздвинулись, и между ними появились островки, увенчанные ивой и ольхою, или же в середине своей заросшие осиной.
Равнина же, впрочем, многим отличалась от Средней Марки. Обступивший ее лес поднимался к югу на небольшие холмы, за которыми вдалеке синели горки повыше, по большей части лишенные деревьев, и не то чтобы очень крутые, но служащие пастбищем дикому туру и зубру. Населял их в ту пору народ редкий и слабый – охотники и пастухи, возделывавшие самую малость земли, – и родственные людям Черты и союзные с ними. Говорили старые сказы, что в эти края они пришли позже племени Марки; кроме того, утверждали они, что в прежние времена на этих высотах жили люди, враждебные Готам, великие недруги Порубежного Народа. И вот однажды спустились они со своих холмов великой ратью, вместе со своей пришедшей роднею и направились через чащобы на Верхнюю Марку. Там произошла ужасная битва, продлившаяся целых три дня; в первый день чужаки брали верх над людьми Рубежа, которых было немного, ибо пришли только те из них, кто жил в Верхней Марке. И чужаки сожгли их дома, перебили стариков, увели с собою детей и женщин; уцелевшие родовичи со всем немногим, что еще оставалось у них, укрылись тогда на острове посреди Чернавы и укрепили берега всем, чем могли, чтобы выстоять ночь, потому что ожидали помощи от своей родни в Средней и Нижней Марке, которым отослали походную стрелу, получив первое известие о нападении чужаков.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/uilyam-morris/skazanie-o-dome-volfingov-68595898/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
«Волошское» здесь означает «чужое» и относится к жителям Европы, не принадлежащим к Тевтонской или Готской крови. – Примеч. автора.

2
Судьба – имя одной из Норн, богинь судьбы. – Здесь и далее – примеч. переводчика.