Главная страница | Ужасы | Былины Окоротья

Былины Окоротья
Егор Андреев


В многострадальном крае Окоротья не все спокойно. Еще сильны отголоски нашествия на страну кочевых племен, которые едва удалось отбить совместными силами княжеств и конерожденных, как на пороге новые беды. В небе, пугая людей, пролетает яркая комета, осыпающая землю метеорами, а на дальних наделах князя Ярополка появляется невиданная и загадочная Скверна. Кого послать в трудный поход, чтобы разобраться с напастью? Конечно же, дружину под предводительством воеводы Всеволода Никитича. Закаленных в боях ветеранов в сопровождении ворожеи Врасопряхи и лихих рубак-опричников. Вот только будет ли этого достаточно? Смогут ли они найти и одолеть врага? Смогут ли понять, почему местные крестьяне вовсе не рады своим спасителям, почему князь запретил сжигать окрестный лес и почему подручный Врасопряхи выглядит так странно… А получив на все ответы, смогут ли они вернуться назад живыми?





Егор Андреев

Былины Окоротья








Былины Окоротья





Каждый сам хоронит своих мёртвых





Воистину придёт час конца мира.

Во ночи темной воссияет звезда Полынь,

Коя яринным[1 - Еринный, яринной – ярко-зелёный (от ярь – зелёная краска) цвет.] светом очи людям станет застить.

И падёт с небес семя злочинное в землю воглую,

И проклюнется в ней ростком извиваючимся ако червь,

Ако змея хладная, наполненная смертным ядом,

И цветие даст, и плод взрастит на погибель человека…



Пророчество св. Прокопа.

Септрен VII/2




Глава 1. Дурные вести





1. Княжий терем


Несмотря на майскую жару, в княжеских палатах царствовала прохлада. Дышавший парной хмарью зной не проникал внутрь даже через распахнутые ставни, сквозь которые доносился басовитый гул шмелей. Трудолюбивые насекомые роем вились над зарослями чубушника и калины. Освещая цветник, утреннее солнце плыло по небосводу, сияя как начищенный медяк.

Немногочисленные вотчие бояре, сидели на лавках вдоль стен светлицы и почтительно молчали. Дворяне всеми силами стараясь скрыть обуревавшую их скуку.

День приёма челобитных не пользовался популярностью при дворе Ярополка. Выслушивать жалобы крестьян о скудном урожае, бесчинстве татей или воровстве скота, бояре считали ниже своего достоинства, и на причуду князя, раз в неделю устраивавшего подобное «развлечение», смотрели косо, но терпели. Зная характер Ярополка, боялись возражать. Кому понравится сиднем просидеть все утро, выслушивая жалобы воняющих навозом, завшивевших крепачей, чьи беды сводятся к таким безделицам, как неурожай гороха или спор за межу в десятину с четью. Вот только сегодня речь зашла не о пропавшей козе и не о красном петухе, пущенном в соседскую скирду.

Нет, сегодня речь зашла вовсе не об этом.

Болотник стоял перед князем на коленях и отчаянно робел. Заикался, путался в словах и мямлил. Рассказ его в своей неспешности походил на пролитую по столу опару. Как жидкое тесто, капающее с края столешницы на пол, превращается в бесформенную лужу, так и слова зареченца покидали уста в несвязном лопотании. Понять что-либо путное средь бесконечных эканий, плевков в бороду и заикания оказалось делом сложным, но постепенно картина стала проясняться. Воевода Всеволод Никитич заметил, как посмурнело лицо князя.

– Эвоно как… таво… Скверность все растёть, говрю, – бубнил болотник, выпучив глаза и комкая в руках войлочную шапку, – …како пошесть моровая по лесу ползеть, говрю, буйствует все злей.

Судя по бьющему в нос запаху, проситель, и так не блиставший красноречием, усугубил своё косноязычие чаркой-другой ржаного самогона. Алкоголь он принял, несомненно, в целях поднятия боевого духа. Чай не каждый день доводится предстать пред князем. Перегар от ржанки воевода чувствовал, даже стоя здесь, за резным троном, на котором сидел князь Ярополк Митич, а уж что творилось в «окрестностях» селянина трудно было и представить.

– Растёт не по дням, а энто… по часам, – гнул своё болотник, – Мокошь родить перестала… скотину в пажити не выгонишь испужоная стоить, из хлева выходить боица. Домовые по хатам обнощь воють. Зверьё все сгинуло… Лес захирел, хворает. Скверность государь. Энто… таво… коли не посечь гадину, животов не убережём. Сев не за горами, а помочи ждать неоткуда… токма на тебя и уповаем. Спасенья вельми просим, государь.

Ярополк, задумавшись, молчал. Нахмурив брови над светло-серыми глазами и благородным, украшенным горбинкой носом, он смотрел на крепача сквозь полуопущенные веки. Скрестив руки на шарообразном навершии короткого посоха и уперев в них подбородок, Ярополк оценивал стоящего пред ним человека. Князь словно решал, стоит ли его повесить, отходить плетьми или же и вправду слать подмогу.

Ещё не старый, сорока зим от роду, владетель Марь-города, окрестных деревень и земель от Заречья аж до самого Чертолья, лежащего под Голым-горой, успел всем доказать, что шутить с ним не стоит. Столь значимого влияния Ярополк добился несгибаемой волей, железом и гибким, как лоза умом. Не давал спуску никому: ни князьям-соседям, ни колдунам, ни вольному лесному люду. По всему было видно, что зареченец знал это очень хорошо, поэтому и трясся, как берёзка на ветру.

– И как давно эта твоя… скверность появилась, человече?

Болотник сунул шапку под мышку и, пожевав бороду, принялся старательно загибать пальцы, тщательно высчитывая что-то, на костлявой пятерне.

– Такить, почитай с год уж будет. Отнележе[2 - Отнележе – с того времени, от той поры, с тех пор] как комет хвостатый по небу пролетал и на землю звёзды сыпалися, что просо сквозь сито дырявое. Поелику с тех самых пор мы ужо и бадняк[3 - у южных славян полено, сжигаемое в Сочельник на очаге, и название соответствующего обряда] сожгли и в травень – дерево[4 - Ма?йское де?рево – украшенное дерево или высокий столб, который по традиции устанавливается ежегодно к первому мая] поставили.

Всеволод заметил, что сидящие по лавкам бояре, наконец-то проявили интерес. Зашептались, наклонившись друг к другу, закивали головами, морща лбы. Воевода и сам хорошо помнил прошлый год. Год странный, необычный. Небывалую доселе пору, когда ночную тьму разгонял свет бегущей к горизонту, сверкающей звезды. Огненная слеза, стекая по куполу небосвода, волочила за собой зелёный шлейф хвоста. Вспомнил он и небо, щедро исцарапанное росчерками метеоров. Многие тогда твердили, что сие знамение накануне великих бедствий: мора, глада али большой войны. Но пока ничего страшного не произошло. Те же пограничные стычки, рейды по лесам, те же хвори, от которых схоронили людей не больше и не меньше, чем всегда. Привычная и размеренная жизнь Марь-города, шла своим чередом и ничем примечательным от рутины прошлых лет не отличалась. То есть не отличалась до этого момента.

– Год говоришь, – ещё сильнее помрачнел Ярополк, – Так что ж вы, сучьи дети, раньше-то молчали. Ждали, пока эта ваша скверность до Китяжского тракта дорастёт? Али самого Калиграда?

От слов князя Болотник сжался и поник. Снова нервно затеребил в руках валенку[5 - Валеный из войлока конусообразный головной убор], что-то едва слышно бормоча и тряся козлиной бородой.

– Такить… поначалу всё не так уж худо было… энто, значит, нам и помститься не могло чаво дурного. У кого корова али овца пропадёт… у кого дитятко. Токма в лесу такое частенько случается… грешили на медведя, дай лютого зверя…пока Скверность из трясин выходить не стала… Тогда-то мы уж всё и разумели… энто… боимся сильно, светлый князь. Не дай сгинуть… сами мы не выдюжим. Пропадём…

Ярополк надсадно крякнул, раздражённо стукнул окованным бронзой концом посоха по полу, и в глазах его промелькнул недобрый блеск.

– Дети у них пропадали, – проворчал князь, – Надо ж – обычное дело! Бросить бы вас на потребство той заразе, что вы под собственным боком выпестовали, да негоже это. Не по-людски. Вы, зареченцы, хоть и на отшибе примостились, а все ж мои земли лаптями мерите. Вот только, поганцы, предпочитаете не вспоминать об этом. Тоже мне – вассалы, мать вашу! Ну да ладно. Как там бишь тебя…

– Кузьмой мя нарекли, светлый князь, но все округ кличут Карасём.

– Так вот, Кузьма, по прозвищу Карась, окажу я вам милость, хоть того вы и не заслужили. Будет вам подмога и спасенье. Пошлю дружину в…как там твоя деревенька обзывается?

– Барсучий лог.

– Во-во. В Барсучий лог. А поведёт их не абы кто, а мой собственный сын, Пётр.

Паренёк, сидящий на резном стольце по правую сторону от трона, встрепенулся, удивлённо вскинул голову. Усыпанное прыщами лицо его побледнело, но юноша тут же взял себя в руки. Скрипнув кожей новеньких сапожек с загнутыми кверху мысками, как того требовали последние веяния моды, молодой княжич вскочил на ноги. В страстном порыве Пётр стукнул себя кулаком в грудь, прикрытую атласом расшитого золотой нитью кафтана.

– Я тебя не подведу, отец! Можешь на меня положиться.

Ярополк отмахнулся, поморщившись от проявления столь явного рвения. Впрочем, сам Пётр, поняв, что проявил несдержанность, залился густой краской и поспешил усесться на место. Негоже наследнику княжьего ярлыка так себя вести. Дворяне, принялись украдкой усмехаться, потешаясь над задором юноши, но быстро сникли под тяжёлым взглядом князя. Всеволод тоже не сдержал улыбку, но в отличие от бояр скрывать её не стал. Он знал мальчишку ещё слюнявым карапузом, напускавшим лужи под столом. Помнил, как брал княжича с собой на охоту и наказывал за ссоры с младшею сестрой Ульяной. Воевода был близок с родными князя настолько, насколько может сблизиться окольничий с семьёй своего господина, с которым вместе воевал и преломлял хлеб у костра. Так что Всеволод разрешил себе полуулыбку. Перехватив взгляд Петра, он ободряюще ему подмигнул. Но насупившийся юноша сделал вид, что не заметил знака воеводы. Да, мальчишка явно вырос.

Тем временем его отец откинулся на троне и произнёс:

– Цените мою заботу и пусть никто не скажет, что, мол, Ярополк Марьгородский забыл про… как ты там сказал?

– Барсучий лог, княже.

– Ага. Точно. Сам, Кузьма, отправишься сопровождать моих людей, дорогу показывать им станешь, поскольку в зареченских топях сгинуть – что по воду сходить. Пойдёте завтра же. Ну а пока жить и харчевать будешь на конюшне. Неча по ночлежкам и кабакам валандаться. Ноне это всё. опёршись на украшенный затейливой резьбой посох, князь тяжело поднялся и кивнул в направлении выхода из чертога, – А с тобой, воевода, давай-ка мы пройдёмся. Потолкуем немного о делах. Пётр, подмени меня.

Сильно хромая, князь заковылял по ковровой дорожке к двустворчатым дверям, ведущим из палат. Окольничий пошёл следом, сохраняя приличествующее титулу владыки расстояние. Поднявшие зады с лавок бояре сопровождали их променад учтивыми поклонами, адресованными исключительно князю. Всеволода, учитывая его происхождение, при дворе мало кто жаловал. Как только Ярополк вышел на крыльцо подклета, воевода встал рядом и оперся ладонями о деревянные перила. Надобность соблюдать дворовый этикет теперь отпала.

Раскинувшийся перед ними Марь-город не то чтоб завораживал, но всё же привлекал глаз. Князю Ярополку Митичу, прозванному недругами Хромым, а горожанами Доброхотным, было чем гордиться. Начавшись у излучины реки-Ижены, слобода простиралась на добрых две версты. Охваченная недостроенным кольцом внешних стен, она почти полностью опоясывала город, стремясь взять его в осаду. Среди бесчисленного количества клетей и хаток взор безошибочно выхватывал: несколько кузниц, собственную пристань с разветвлённым деревом причалов, обросшую складами верфь, довольно большое торжище и ладные ряды ремесленного квартала. Наступая на посад волной потемневшего дерева, слободские избы упирались в добротный камень внутренней крепостной стены. Здесь, за проезжими воротами украшенными зубцами гульбища, укрылись дома горожан побогаче. Жилища бояр, зажиточных купцов и успешных цеховых щеголяли кокошниками, ярко окрашенными причелинами, щипцами и резными полотенцами. Одетый в деревянное кружево посад карабкался по уступам вверх, на вершину скалистого кособокого холма. Один склон каменного шатра полого спускался в город, а другой оканчивался крутым обрывом, нависшим над Иженой тёмной дланью.

Кром, где находился терем князя, занимал его вершину. Окружённый высоким, обмазанным белёной глиной частоколом, детинец должен был стать последней линией обороны марьгородцев. В самом центре крепости, скрывшись за острыми зубцами тына, за гульбищем и стрельнями, укрылась от врага башня-повалуша. Сложенная из добрых брёвен, она дерзко возвышалась над зданиями покоевых хором.

Здесь же, в сердце крепости, разместились: собственный колодец, мыльня, конюшня, портомойня, кузница, сад, стряпчая изба и скрытый в тени развесистого дуба алтарь Перуна, которого почитала семья князя.

Во внутренний двор детинца вели мощные дубовые ворота, у бревенчатых верей которых томилась группка просителей. Кто сидел на лавках, а кто развалился прямо на земле. Пришлые люди ожидали аудиенции у Ярополка. Увидев князя на крыльце, челобитники вскочили на ноги. Мужики в пыльных сермягах и старики с висящими колтунами бородами тут же посшибали шапки. Принялись истово кланяться. Измученные дальней дорогой бабы, прижимали к груди орущих детей и взирали на князя с нескрываемым беспокойством. Среди ходатаев еле слышным гулом разнёсся тревожный ропоток. Видя волнение собравшихся, Ярополк поспешил их успокоить.

– Не бойтесь, люди, не напрасно вы пришли. Будет вам приём у князя. Сын мой – Пётр вас выслушает и рассудит, ако я б самолично это сделал. Даю слово!

Народ, в основном крестьяне с дальних деревень, принялся благодарить нестройным хором, но Ярополк лишь отмахнулся.

– Идём, Волк, – сказал он Всеволоду, назвав окольничего старым боевым именем. Шипя от боли, князь стал спускаться по ступеням. Давняя рана в колено, полученная им в бою с онригарами, снова дала о себе знать. Да и собственные рубцы воеводы тоже ныли. Предчувствуя изменение погоды, они приглушённо, будто издали, отдавали в костях эхом тупой, изматывающей муки.

«Станется и дождь пойдёт» – глянув вверх, подумал Всеволод. Но небо оказалось абсолютно чистым. Ни тучки, ни облачка.

– Ну, что думаешь о притче нашего Карася-Кузьмы? Слышал ранее о такой вот скверне, что людей да скот изводит?

Всеволод не спешил с ответом. Подумал, потирая чёрную бородку, в которой уже промелькнули первые седые прядки.

– Нет, – в итоге сказал он, – в тёмных урочищах разное, конечно, повидать пришлось. И с лешим сталкивались, и с шишигой, да и горына в деле видеть доводилось. Многие чудовища людей изводят, но чтобы лес сох да зверьё пропадало… Нет, такого не встречал. К тому ж рассказчик с крепача неважный, на слух не разобрать, что за напасть такая эта их зареченская скверность. Болезнь? Чудо-юдо? Али банда обозлённых лесорубов? Тут сразу не поймёшь, на месте смотреть нужно.

– Так я и думал. Была б то бестия лесная, зареченцы и посылать за помощью никого не стали. Собравшись толпой подняли бы её на рогатины в два счета. Знаю я тамошних людишек, те ещё оторвы. Стервецы. У них из зада ржавый гвоздь калёными клещами не выдерешь, не то, что подать. Как за подушным сборщик ни явится, по хатам лишь старики да дети, все остальные в лес сбегают. Чувствуют себя в чащобе словно дома. Могут и неделю в дебрях просидеть, и две. Токма жир нагуляют. Одно слово – поганцы. Но вот чего, а храбрости у них не занимать. Абы чем, какой косматой страховидлой их не проймёшь. Не-е-т… – протянул Ярополк. – Здесь что-то другое. Что-то, отчего наш Кузьма трясётся и заикается. Что-то, что заставило тех, кто его послал, всерьёз опасаться за свои жизни и просить помощи здесь, в Марь-городе. Обратиться к тем, кого они избегают всеми силами. А это значит дело серьёзное.

Поглощённые разговором, окольничий и князь вышли во внутренний дворик, скрытый от посторонних глаз изгибами строений и бревенчатым оскалом тына. Небольшой садик, разбитый здесь по воле Ярополка, благоухал яблоневым цветом, кустами вишни и сирени. Пчёлы, деловито жужжа, сновали над цветами, собирая первый, и оттого самый сладкий весенний нектар.

Маленькая девчушка, годков едва ли трёх, выбежала им на встречу. Рыжие, растрёпанные косички весело мели воздух за её спиной. Бросившись в объятья Ярополка, ребёнок залился радостным, звенящим смехом. Князь, уронив трость, подхватил её, и, несмотря на больную ногу, резво закружил в воздухе.

– Тятя, тятя, опути! – верещала девчушка, вцепившись в руки отца и пища от восторга.

– А ну-ка! Что это я здесь поймал, – суровым голосом произнёс князь, притворно хмуря брови. Подняв девочку над собой, он повертел её из стороны в сторону, делая вид, что рассматривает странную диковинку. – Какой-то клоп, аль блошка! Маленькая божия козявка. Посажу-ка её в банку, чай на что-то и сгодится.

– Нет, нет! – возмущённо запищала озорница, дёргая ножками в воздухе. – Это же я Ксёса, твоя доцка!

– Эка невидаль, и разговаривать умеет! Вот бесовские проделки. Точно нужно её в банку скрасть да моей младшенькой Ксенье показать. Она всяких букашек страшно любит, целыми днями напролёт с ними возится. Вот только где она? Неужто снова спряталась от меня, проказница.

– Здеся! Я здеся, тятя! Это я! – закричала девочка сквозь хохот, махая перед лицом отца ручонками. Ярополк не в силах больше сдерживаться рассмеялся сам, заключая дочь в объятия.

Всеволод, тактично отойдя в сторону, смотрел на них с печальной улыбкой. Он вспомнил собственное счастье. Маленькую синюю птаху, что улетела безвозвратно. Сердце воеводы снова защемило от болезненной тоски, словно и не прошло трёх лет с тех пор, как он потерял Настасью. За это время вина и скорбь его не стали меньше, но притупились. Они, как ядовитый куст омежника, вросли в него корнями. Стали глубже.

Цветущие ветки сирени подле них раздвинулись, и по дорожке, отсыпанной речной галькой, вышли две женщины. Марфа Покореевна – жена князя, в сопровождении молодой служанки. Статная и волоокая, одетая в расшитый бисером рогатый волосник и богато украшенное платье, княгиня степенно плыла среди цветов, гордо вскинув голову. Естественную белокожесть щёк княжны оттенял лёгкий налёт румян, наложенный умело, без излишка, которым так часто грешили местные дворянки. Родом из столицы, Марфа Звездоокая умела себя преподнести. Любое её появление при дворе всегда сопровождалось восхищённым молчанием мужчин и завистливыми взглядами женщин, поскольку красива эта женщина была необычайно.

Всеволод, приложив ладонь к груди, учтиво поклонился. Княгиня, сделав вид, что не заметила его присутствия, вздёрнула подведённую мелком бровь и холодно обратилась к Ярополку.

– Я же просила тебя челядь сюда не водить.

Князь, который занимался тем, что щекотал хихикающую дочь всклокоченной бородой, с неловкостью посмотрел на воеводу. Смущённо кашлянул.

– Всеволод не челядник, а мой старый друг. Мы с ним прошли через огонь и воду, рубились вместе не в одной сече, так что двери моего дома для него всегда открыты. К тому же нам нужно обсудить дела без посторонних глаз, а в покоях всегда полно народу.

– Что ж, в таком случае не смею тебе более мешать, Великий княже, – обиженно поджала губы Марфа. – Тоська, забери чадо с рук его милости. Негоже детским шалостям отвлекать правителя от дел столь важных, что не чета просьб его супруги.

– Марфа… – сокрушённо покачал головой Ярополк, но его жена уже отвернулась и, шелестя полом, отправилась вглубь сада.

Служанка, одетая в простенький ситцевый сарафан, приняла с рук Ярополка Ксюшу. Спустившись наземь, малолетняя княженка глядела на отца, надув губки. Не хотела уходить.

– Ну, иди же, егоза, – пригладив бороду, сказал князь. – Свидимся вечером.

– Придёс расскасать скаску?

– Обязательно. Про княжича Ивана да серого волчка, что по лесу на его посылках скачет.

– Холосо, – Ксюша с серьёзным видом кивнула, словно только что услышала нерушимую клятву. Вложив маленькую, по-детски пухлую ладошку в руку нянюшки, девочка отправилась следом за матерью.

Спутница княжны, проходя мимо Всеволода, стрельнула в него глазами и, мило улыбнувшись, вдруг зарделась. Нежный румянец лёг на щёки, никогда не знавшие ни сурьмы, ни белил, ни других заморских притираний. Всеволод проводил девушку удивлённым взглядом. Пригожая. Со стройным станом и тяжёлой русой косой, перехваченной шёлковой лентой, как было заведено у незамужних барышень, она не блистала холодной красотой княгини. Впрочем, ему как раз и нравились такие вот простые, славные девушки, немного нескладные, но весёлые и открытые.

У Настасьи тоже были русые волосы. И ямочки на щеках, которые появлялись, стоило ей только рассмеяться. И приятный, мелодичный голос. И ладони маленькие, проворные и юркие, словно пара мышек. И глаза… И брови… И ещё масса всяких мелочей, воспоминание о которых теперь не причиняло ничего, кроме боли. Резкий голос Ярополка вырвал Всеволода из омута воспоминаний.

– Бабы, – одним ёмким словом выразил своё мнение князь, глядя в спины удаляющихся женщин. – И с ними жизнь не мёд, и без них – тоска. А ты, Всеволод, чего ж до сих пор бобылём прозябаешь? Ведь уж давно во вдовцах ходишь, – князь, охнув, поднял с земли посох и неспешно двинулся в тень под ветвями черёмухи. – Как там твою звали, поди ж ты, забыл… Дарья?

– Настя.

– Точно, вспомнил. Красивая была деваха. Жаль её. Но время идёт. Уж третий десяток ты разменял, а семьёй не обзавёлся. Некому будет в старости чарку с водой поднести…

– Ты хотел поговорить о зареченцах, княже, – поморщившись, сменил тему Всеволод. Не любил он, когда посторонние лезли в душу. Даже старые друзья.

– Да… болотники, чтоб их черти съели… Хотя может так и станется, – Ярополк хохотнул собственной шутке и отогнал от лица рыжую бабочку-крапивницу. – Если верить Карасю, то скверна поселилась в тамошних топях, на краю болота. А это значит через пару вёрст от неё раскинулись на отрогах Ясные боры. Знатный лес: высокий, чистый, молодой. Люб он мне, не хочу чтобы посох, да и людей в окрестностях спасать надобно. Потому, как говорил ране, возьмёшь с собой, – князь пожевал нижнюю губу, шевеля аккуратно подстриженной бородкой, – осьмую часть дружины, пешим ходом, без телег. От них в Зареченских болотах всё равно не будет проку. Сходите, разберитесь, в чём беда. Как ты и сказал – порешите дело на месте.

– Два десятка человек. Маловато для похода, в охоте на неведомо что.

– Знаю, потому захватишь с собой Тютюрю с опричниками. Пусть прогуляются да пробздятся. Закисли уже в слободских кабаках. Ни одной девки непопорченной в округе не осталось.

– Это обязательно? С ними ведь одна морока будет.

– Стерпишь. Давеча от Регара Железнорукого гонец прибыл. Засылает к нам консулов своих. Чую хочет договариваться о сплаве каравана по Ижене. Сам понимаешь при подобной встрече, чем меньше горячих голов будет присутствовать, тем лучше. А нелюбовь Тютюри к варигарам[6 - народ, обитающий на Северном побережье Седого моря] – это притча во языцех. Ему ведь только повод дай заварушку учинить. И ежели я при нем буду привечать гонцов Железнорукого, то этот повод точно подвернётся. Да и тебе лихие рубаки могут пригодиться.

Воевода в этом сильно сомневался. Контролировать опричников, большая часть которых представляла собой капризных отпрысков знатных боярских родов, было невозможно. И оттого он понимал – Ярополк прав. Тютюрю с компанией необходимо срочно убрать из города. По крайней мере на время присутствия варигаров. Любой казус, любая выходка приспешников могла привести к срыву переговоров, а возможно и войне. Единственный шанс избежать этого – избавиться от них. Пусть и на время. Вот только сделать это нужно деликатно, дабы не оскорбить «тонких» чувств дворян.

Так кстати подвернувшаяся поездка к пограничью подходила для такого дела как нельзя лучше. Кто ж из самовлюблённых бояр останется дома, когда на древке реет призрак славы? Оставалось только подивиться прозорливости Ярополка. У князя политика была везде – и на пиру, и в бранном поле.

– Возглавит вас Пётр. Ему уже давно пора от паневы[7 - элемент русского народного костюма, женская шерстяная юбка замужних женщин] отвыкать. Всё держится за юбку Марфы, ни в одной стоящей драке толком не был. Ну а ты станешь за ним приглядывать. Не дашь наделать глупостей. Коли дурость какая в голову молодецкую взбредёт, отсоветуешь. Настойчиво. Понял?

– Разумно ли это, Ярополк? Посылать его туда, где невесть что творится? Не лучше ли поостеречься, сам говоришь, мальчишка зелен, крови не видал. Его бы для начала в разъезды с другами послать. Поживёт на походных харчах, поночует с ребятами у костра, татей погоняет, так глядишь и обтешется. Сноровки наберётся и ума.

– Железо в пламени куётся, воевода. В нём моя кровь. А кровь рода Митичей не водица. Мой жеребчик хоть и молод, но себя ещё покажет, вот увидишь.

Всеволод покачал головой, но возражать князю не стал. Знал – это бесполезно. Подчас Ярополк упрямился не хуже колодезного мула. Возможно именно потому князь и добился в свои лета столь многого. Расширил город, сделав его основным перевалочным пунктом на речном тракте, укрепил границы, почти полностью выбил разбойников в окрестных лесах, приструнил знать. Он просто не умел отступать. Стоял на своём до последнего. Кое-кто говорил, что Всеволод и сам грешит тем же. Может быть, поэтому они и сдружились.

– Да и ещё, – продолжил князь, – зайди на капище. Пусть колдуны кого-нибудь из своих с вами отрядят. Потому как мнится мне, без чёрной волошбы на болотах не обошлось. А станут ерепениться да морды воротить, напомни им, на чьей земле они свои кумирни ставят, и в чьих копях камень для них рубят.

Всеволод кивнул, с неохотой соглашаясь с Ярополком. От всей этой истории со скверной за версту несло смрадом запрещённых Хороводом[8 - Конклав чародеев Гальдрики] чар. При всей его нелюбви к волховским мудрилам, он был вынужден признать, что один из них мог стать полезным дополнением бекета[9 - передовой сторожевой пост (отряд) или отряд охранения, конный разъезд или стража]. А, возможно, и незаменимым.

Помолчали.

Вокруг, сорвав покров зимнего сна, природа просыпалась, оживала. Неспешно шагая, по земле ступала босая девушка в венке из первоцветов. Платье всех оттенков зелени накрыло горы, степи и холмы. Обдавая Окоротский край своим нежным дыханием, сестра солнца пробуждала его к жизни. Присутствие Зимцерлы[10 - Зимцерла – под этим именем древние славяне чтили богиню весны и цветов], чувствовалось всюду, а особенно здесь, в наполненном цветами княжеском саду.

Ветви черёмухи, нависшие над головами у мужчин, вышибали дух одуряющим, терпким ароматом. Кисти соцветий столь густо покрывали их, что листьев почти не было видно. Над сердцевинами белых лепестков порхали бабочки, гудели пчелы и шмели. Полосатый бурундук, испуганный жужжанием майского жука, громко цокнув, пробежал по ветке. Тяжёлый хрущ, словно бронзовый дракон, лавировал среди листвы, пытаясь найти путь сквозь крону. Лучи солнца, золотившие висящую в воздухе пыльцу, пробились через изумрудный занавес и упали на панцирь насекомого. Жук тут же превратился в драгоценный самородок. Обрамлённый взмахами сусальных крыльев, он принялся кружить на месте. Растерянный и ослеплённый. С вершины одной из стрелецких башен раздалась вибрирующая трель скворца.

«Весна пришла», – подумал Всеволод, с наслаждением вдыхая влажный, насыщенный свежестью воздух.


2. Шеломянь

[11 - холм (устар.)]

кудесников

Разговор с волхвами у воеводы не сложился. Неудивительно. Всеволод сызмальства чурался встреч с кудесниками. Избегал их, если только мог. Не доверял.

И нет, то был не страх, а что-то другое. Какое-то необъяснимое, глубинное чувство. Смесь беспокойства и тревоги, возникающая каждый раз, когда Всеволод глядел в чудные, меняющие цвет глаза ворожеев. Пусть мудрые, но совсем чужие. Словно видели они такое, что обычный человек видеть был не должен. Всякий раз находясь подле морокунов, воевода чувствовал, как тело пробирает озноб, как по коже бежит волна мурашек. Необъяснимое ощущение сродни тому, которое возникает, если долго вглядываться в бездонную черноту колодца. О чем можно говорить с такими людьми? О лошадях? О девках?

Нет, он никогда не умел общаться с колдунами. И нынешняя беседа исключением не стала.



Стоя у порога каменной целлы, возведённой вокруг капища на Лысом холме, Всеволод пытался донести желание князя до седобородого морокуна встретившего его в дверях.

Получалось у него из рук вон плохо.

Воевода с четверть часа распинался перед стариком, который в молчании взирал на его потуги, даже и не думая пускать внутрь храма. Всеволод понимал, что выглядит он как безродный босяк, просящий подаяние, но поделать ничего не мог. На холме действовали правила служителей богов. В груди, против воли, вскипало страстное желание дёрнуть старого козла за бороду и, повалив его на землю, ворваться в святилище силой. Найти внутри кого-нибудь, кто отнесётся к его словам с большим вниманием, а не станет изображать из себя немую рыбу. Но делать этого никак нельзя. Отношение Ярополка c волхвами и так сердечностью не отличались, а такого рода выходка вовсе могла привести к разладу. Да и городское вече, с открытым ртом внимавшее каждому слову морокунов, не шибко бы обрадовалось подобному проступку. Вот и стоял окольничий как дурак, переминаясь с ноги на ногу, соперничая в красноречии с Карасём. Старик же, всё смотрел на него своими странными, изменчивыми глазами, и взгляд у него был такой, словно видел он живого человека в первый раз.

Наконец, рассказ был окончен, и Всеволод стал ждать ответа. По-прежнему не вымолвив ни слова, дряхлый чароплёт полез в кошель на поясе и долго что-то там искал. Выудив из его недр маленький мешочек, он запустил в него пальцы и растёр между ними щепоть какого-то чёрного порошка. Прежде чем Всеволод сообразил, что к чему, колдун ткнул пальцами ему в лоб, мазнув по нему снизу вверх, словно муху раздавил.

Не ожидавший подвоха воевода на мгновение опешил. Этой заминки морокуну хватило, чтобы захлопнуть перед ним резные двери.

Все ещё пребывая в замешательстве, Всеволод дотронулся до чела рукой. На пальцах чернильной, маслянистой бахромой расплылась странная мерзость. Воняла непонятная дрянь неимоверно.

Разозлившись пуще прежнего, окольничий в сердцах пнул узорчатую дверь. На дубовых досках резец мастера запечатлел извечное противостояние бога Радогоста с великим пожирателем всего сущего – змеем Гхеересом. Отпечаток подошвы сапога окольничего, пришёлся как раз в рыло гаду. В душе Всеволод пообещал себе, что с первой же оказией, вернётся сюда с парой крепких парней из дружины и научит этих ведунов хорошим манерам. Резко развернувшись, мужчина зашагал к привязанной неподалёку Ярке. Почуяв Всеволода, кобыла принялась прясть ушами, шумно зафыркала, шарахнулась от него в сторону.

– Уж ты-то не начинай, – раздражённо прикрикнул на неё окольничий, сдёргивая поводья с усыпанного жёлтыми цветами куста гороховика и запрыгивая в седло.

Лошадь укоризненно заржала.

– Без тебя знаю, что смердю, – огрызнулся Всеволод. Громко цокнув, он направил Ярку вниз по склону, к подножию Лысого холма.

Глинистый откос порос прядками спорыша и кустиками полыни. Ощетинившись прошлогодними, ломкими метёлками, он полого спускался в зеленеющий бурьяном лог. Утопая в жухлых прошлогодних листьях, дно впадины скрывало узкую дорогу, почти тропку. Извиваясь и петляя, она, словно ручеёк, впадала в мощённый камнем тракт – большак, ведущий к воротам Марь-города. Однако воевода не отправился сразу к городским стенам. Завернув коня в сторону, он спустился в заросший тальником и укрытый ветвями калины овраг. Там, журча на перекатах, текла неглубокая речка.

Всеволод спешился. Поправил сбившийся чепрак. Выбрал заводь поспокойнее и наскоро умылся, распугав гуляющих у берега мальков плотвы и пескарей. Растерев до красноты лицо окольничему удалось смыть чёрную гадость. Неприятный запах вроде бы пропал, но ощущения на коже чего-то чужеродного, поганого осталось. Помянув недобрым словом ворожея, Всеволод подвёл к воде лошадь. Терпеливо ждал, пока шумно втягивающая воду сквозь удила Ярка не напьётся. Когда кобыла, фыркнув, подняла голову от реки, ласково похлопал её по шее, прошёлся ладонью по мягким тёплым ноздрям. Животное благодарно льнуло к человеческой руке, щекоча кожу влажной мордой, покрытой жёстким реденьким пушком. Злость на безумного морокуна постепенно отступала, и Всеволод понял, что затевать свору будет глупо. Вставив ногу в стремя, он одним махом сел в седло и, тронув бока кобылы каблуками, вернулся на путь к тракту.




3. Марьгородский торг


День незаметно подбежал к полудню. Солнце, утром нежно ласкавшее землю, вдруг нещадно запалило. Грязь на улицах Марь-города спеклась в плотную терракотовую корку. Соломенные крыши слободских домов, просыхая после зимних снегов и апрельских ливней, запарили.

Воздух повис над городом тяжёлым, душным маревом. Каждый вдох наполнял лёгкие горячей густой хмарью, пропитанной запахом конского навоза, гниющей соломы и прелой земли. Жаркие лучи, плетьми выбивали из кожи едкий, солёный пот. Они, словно голодные волки набросились на тени, жадно поедая их, разбрасывая съёжившиеся объедки по углам.

Кивнув знакомым стражникам, стоящим в карауле, Всеволод неспешным шагом въехал в Заглименецкие ворота. Отерев рукавом взопревший лоб, он дёрнул за ремень, вдетый в шлёвку, и насколько смог распахнул ворот куртки. Единственное, что воеводе хотелось сделать в этой бане – забиться в какую-нибудь тень, присесть и выпить чарку медовухи. Пенную и холодную до ломоты в зубах. Всеволод вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра. В животе, эхом промелькнувшей мысли раздалось протяжное урчание.

«Нужно бы заехать домой да бросить что-нибудь на зуб, но не сейчас. Сначала дело, пусть и неприятное, а уж потом можно подумать и о брюхе», – стараясь не обращать внимание на голод, окольничий обогнул бревенчатую, обросшую зарослями лопуха башню каланчи и выехал из узкого проулка на рыночную площадь.

Несмотря на изнуряющий зной, торг пенился от народа. Шумящие людские волны гуляли от одного края до другого, с гомоном протекая между лавок, застревая в накрытых навесами кутниках и маленьких крамарнях. Гул, сумятица и общая неразбериха создавали впечатление растревоженного улья, хоть день сегодня был и не базарный. Всеволод этому не удивился, он уже привык. Ладьи и струги торговцев, путешествующих по Ижене, купцы на сотни вёрст окрест, да и простой люд – все стекались в Марь-город в поисках выгоды. Желание купить дешевле и продать дороже привлекало людей, словно патока пчёл, и казна Ярополка ежегодно разбухала от «гостевых», «вес» и «мер», взимаемых с каждой сделки. Воевода с гордостью подумал, что князь добился-таки своего. Марь-город стал захлёстком торговых путей Окоротья. Его узлом.

– Эй, чернявый, куда прёшь! Чай не на тракте, остепенься! – возопила дородная лоточница в ситцевом платке, на которую чуть не наехал воевода.

– Тише, женщина, не серчай. Я ведь не со зла, – примирительно сказал Всеволод.

– «Не со зла» он, окаянец. Чуть на смерть не зашиб.

Торговка, судя по всему, во Всеволоде княжьего воеводу не признала, а может и не знала его вовсе. С каждым годом жителей в Марь-городе становилось всё больше. Многие из новосёлов не то, что воеводу, князя в глаза не видели.

– Пирог с мочёными ягодами купишь? Свежий, только что с печи. Есть с журавиной и есть с брусникой, – настырно поинтересовалась женщина, кивком указав на долблёный берёзовый поднос в руках. Нехитрую утварь украшала внушительная гора выпечки. Слипшиеся пирожки и булки пестрели пятнами вытекшей начинки. По одному из расстегаев, резво перебирая лапками, ползла блестящая зелёная муха. Всеволод брезгливо осмотрел неаппетитное яство. На вид сварганенные из глины и опилок, пироги выглядели как продукт жизнедеятельности какого-то крупного животного. Да и «свежесть» их вызывала сильное сомнение. Впрочем, в разумении лоточников «годность» снеди вообще было понятием с-и-ильно растяжимым. Голод воеводы был велик, но не настолько, чтобы зариться на это…

– Нет, хозяйка. Уж не обессудь.

– Ну, так отрешись отседова! Ишь, какой извыристый[12 - (устар.) привередливый] нашёлся. Сквалыга. По одёже вроде боярин, а по мошне – холоп!

Одарив Всеволода полным презрения взглядом, лоточница, раскачивая необъятным бюстом, отвернулась в поисках новой жертвы для небезопасного угощения и острого языка.

Боясь наехать ещё на кого-нибудь, Всеволод спешился и взял Ярку под уздцы. Толпа, запрудившая междурядья торжища, нещадно напирая со всех сторон, тут же прижал его к мыльной конской шее. Воевода постоял немного, выжидая, но видя, что людской поток не иссякает, отбросил в сторону любезности. Работая вовсю локтями, он принялся пробираться через площадь. Окольничий уже сожалел о том, что решил сократить путь, и не поехал окрест рынка.

С ворчанием проталкиваясь среди навесов, крытых полотном, и лавок, сработанных из досок, воевода глазел по сторонам. Торговля на рядах шла бойко, наполняя площадь характерными звуками. Скрипя петлями, отворялись лари купцов, выкладывающих на прилавки новые партии раскупленных товаров. Весело позвякивали монеты, меняющие своих хозяев. Громко бранились сборщики налогов с заезжим офеней[13 - разъезжий торгаш в деревне]. А где-то рядом протяжно заревел медведь, ведомый на ремне косматым, под стать косолапому, мужиком.

Напуганная звериным рыком, взвизгнула девка-зеленщица, вызвав приступ гогота у артели бортников. Пасечники, торговавшие грязно-жёлтыми, оплывшими на жаре пластами воска и янтарным мёдом отпустили в сторону девушки пару колких шуток. Ответная брань зеленщицы затерялась в громких воплях коробейника, зычным голосом расхваливающего свой товар. Сыпля шутками и прибаутками, подобные ему персоны дрейфовали по торжищу, стремясь сбыть с рук мелкую снедь или дешёвую галантерею.

Внезапно народ растёкся в стороны. Уважительно притихнув, люди уступали дорогу группе иноземцев в сопровождении конерождённого. Пёстрая одежда, цветные колпаки, обмотанные клетчатой тканью пояса, тяжёлые золотые кольца-серьги и бронзовая кожа – в чужестранцах угадывалась торговцы из Фракии или Тимариса. Кентавра заморские купцы наверняка наняли для охраны. Путешествие по степям Притопья всегда было опасным, и оттого многие путешественники спешили заполучить телохранителей из племён номадемьяр[14 - группа племён кентавров]. Заслуженная слава копытных воинов широко разошлась по Гальдрике и существенно влияла на цену их найма, позволить который могли себе лишь немногие. Тёмные глаза кентавра бесстрастно взирали на людскую толчею. Он, несомненно, уже бывал на марьгородском торге. Проходя мимо воеводы, конерождённый сдержанно кивнул. Никитич, приложив ладонь к груди, ответил тем же. Скорее всего, они уже встречались раньше на Ключ-Камышенском холме, но конкретно этого китовраса[15 - Китовра?с (др.-рус. кит?вра?съ от греч. ????????? – «кентавр»)] Всеволод не помнил. Тихо переговариваясь на своём наречии, чужестранцы прошли мимо, держа путь в сторону меховых рядов. Их цветастые кафтаны и широкая пятнистая спина кентавра, перетянутая крест-накрест ремнями, поддерживающими пару сабель на боках, ещё долго маячили в толпе ярким пятном.

Давка, суматоха, снующие под ногами дети, мычание скотины, горлопанство лоточников, вой какой-то бабы, которую обокрали тати, гнусавые голоса нищих, вымаливающих подаяние – всё слилось на торге в единую, густую мешанину. Подобно шумной горной реке, базар ревел и жил своей жизнью. Кружась в этой людской стремнине, Всеволод сам не заметил, как его, словно щепу, увлекаемую течением, вынесло в ряды торговцев дорогими тканями и ювелирными изделиями.

Здесь народу оказалось много меньше. Не каждый мог позволить себе закупаться в этой части рынка. Сюда захаживали лишь посадские бояре, дворовые, да зажиточные горожане. Парча и атлас, расшитая мелкой гладью камка, благородный аксамит, ярко-крашеная байка и лёгкий шёлк, привезённый из-за Жёлтого моря, соседствовали с изделиями из рыбьего зуба[16 - рыбьим зубом на Руси называли моржовую кость], самоцветов, серебра и злата. Укреплённые дубовой доской ювелирные лавки щеголяли широкими смотровыми окнами с не менее широкими и крепкими ставнями. Заключённые в свинцовую раму в витражах крепились отшлифованные кругляшки стёкол. Сквозь дымчатый отлив витрин можно было разглядеть рукотворные чудеса золотых дел мастеров. Собранные со всех частей света от Караффы до Новграда. Драгоценности тускло поблёскивали, ожидая богатеев-покупателей.

На бархатных подушечках лежали перстни, кольца, массивные колты с вставленными в оправу самоцветными камнями. Специальные подвески ломились от сережек-одинцов с вдетыми в стержни стеклянными, костяными, сердоликовыми и перламутровыми бусинами. Здесь же красовались расписанные яркими эмалями птицы на аламах и позвякивали колокольца пясов. На стойках покрепче висели королески с оберегами, пластинчатые глунцы и ожерелья из монет.

Купцы все как один: дородные, богато одетые, осанистые и донельзя важные, двигались по лавкам неспешно, с достоинством тетерева на току. Презрительно оглядев запылённую одежду Всеволода и простую сбрую Ярки, они тут же теряли к нему всякий интерес. Лишь здоровые как быки рынды, стоящие у лавок, сопровождали проходящего мимо воеводу зевками и скучающими взглядами. Всеволод, несмотря на власть, дарованную ему должностью воеводы, поспешил убраться отсюда поскорей.

Миновав последние лавчонки с дратвой и лыком, окольничий покинул рынок. Марь-городский торг, такой пёстрый и разнообразный, объединяющий различные культуры и в тоже время самобытный, остался за спиной. Воевода этому только обрадовался. Сбив с оттоптанных в толпе сапог пыль, Всеволод зашёл во двор самого дорогого и маститого кабака окрест. Вымощенная дубовыми плахами дорожка, обсаженная кустами цветущего дрока, вела к крытой коновязи. В двух шагах от неё возвышалось красивое крыльцо с резными колоннами и двускатным козырьком, украшенным зубчатыми причелинами и полотенцем с хитрою розеткой. Под стать крыльцу был и остальной терем – высокий и внушительный. На медной охлупени башенки-смотрильни, примостился кованый, выкрашенный жёлто-красными эмалями петух. Вытянувший шею в крике певень, взгромоздился на конёк крыши не случайно, поскольку называлась корчма не иначе как «Златый Петушок».

Всеволод, неторопливо обойдя кучи конских яблок, разбросанных по двору, привязал кобылу к кольцу, вбитому в поперечное бревно коновязи. Проверил, хорошо ли держится захлесток на поводьях. Бросил медный грошик старику, который караулил лошадей.

– Держи, дед, глаз с неё не спускай, стереги пуще собственного ока!

Дворовый стянул шапку и обнажил голые десны в подобии улыбки. Поклонился.

– Благодарштвую штократно милоштивец, – прошепелявил старик, – токма ты б, шоколик, пооштерёгся, шегодня к нам не шаходил. Шай опрокинуть шарку и в другом меште мошно, а тут ненароком жашибут. Митька Калыга ш другами ушо второй день в «Петухе» бражнишають да бешчинштвують, вшех завшегдатаев ражогнали. Хожяин и тот в подклети шхоронилшя.

– Знаю, по душу приспешников я и пришёл.

– Во как! – озадаченно захлопал глазами дед, – неушто теперь шамого Штепного Волка – воеводу нашего – на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?

– Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил с таким-то помелом. Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.

– Такить, тут вашно, што и кому шкажать, – сторож снова хитро ощерился, – Ты, Вшеволод Никитич, ни ражу жажря проштого люда не обидел. Так, глядишь и на мне не оторвёшься. А пожаловатьшя нужному человеку, так то ведь и не грех… Шай што-то и ижменитьшя к лучему. Али я не прав?

Всеволод не ответил. Дёрнув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.




4. В корчме


Внутри корчмы царил тусклый полумрак, который вошедшему со свету Всеволоду показался ещё гуще. Он словно попал не в кабак, а в глубокий тёмный грот, душный и вонючий. С порога в нос бил кислый запах пролитой браги, прогорклого свиного сала, нестиранных портянок и испорченной еды. В зале, на почерневшем от времени настиле пола громоздилась разбросанная мебель. Повсюду валялись черепки посуды, свечные огарки и объедки. Под потолком, тихо жужжа в спетом, забродившем воздухе, звенели мухи.

На первый взгляд внутри корчмы было пусто, но, присмотревшись и немного пообвыкнув к полутьме, Всеволод разглядел двух гостей. Правда, выглядели «посетители», словно трупы. Один, тот что помоложе, укрылся в дальнем углу горницы, отгородившись от остального зала лавками и опрокинутым столом со сломанной крестовиной. Сидел он прямо на загаженном полу, широко расставив ноги. Правая ступня его была босая, а с левой, задранной на перевёрнутый табурет, свисал полуспущенный червяк сапога. Уронив голову на грудь, украшенную пятном подсохшей рвоты он, похрапывая, сжимал в руках горлышко глиняной бутыли. Сосуд в ивовой оплётке лежал у него между ног и, видимо, был разбит, поскольку в паху у парня расплывалось влажное пятно.

Другой, чуток постарше, с лицом безмятежным и невинным возлежал на соседнем столе, вытянувшись «в струнку». Одетый в тёмно-синий стёганый подспешник, подпоясанный атласным кушаком, он выглядел вполне благообразно. Словно почивший на одре монарх. Вот только благородный образ портило отсутствие портков вместе с исподнем. Мужские причиндалы «короля» на сквозняке забавно сморщились и выглядели жалко.

Всеволод узнал обоих. Сёмка Рытва, которого опричники меж собой звали Синица, и Некрас Чура – закадычные друзья Митьки Калыги по прозвищу Тютюря. Оба сорвиголовы, пьяницы и дебоширы. Оба – сыны знатных и влиятельных владычных бояр.

Перешагнув через сломанный стул и чуть не поскользнувшись на каком-то разносоле, воевода пробрался к спящему Чуре. Не особо церемонясь, хлопнул раскрытой ладонью несколько раз опричника по щекам. Веки спящего затрепетали, губы, склеенные чем-то вроде засохшего горохового супа, с видимым усилием разомкнулись, и всё это лишь для того, чтобы исторгнуть из глубины глотки парня тяжёлый стон.

– Ну-ка, просыпайся, брагохлёб, – ухватив Некраса за чуб, Всеволод приподнял голову. Стон стал громче и жалостливее, но глаз опричник, по-прежнему, не открывал. Всеволод иронично хмыкнул.

– Вижу, Некраска, славно вы тут погуляли. Ничего целого в доме не осталось, кроме разве что дверей. И всё же, меня волнует вовсе не это. Где твой удалой атаман, приступом штурмующий каждый кабак на этом берегу Ижены? Где Тютюря?

Чуре с неимоверным усилием удалось, продрать один глаз. Покрытое красными прожилками, слезящееся око осоловело уставилось на воеводу. Некрас шумно икнул, обдав Всеволода вонью из смеси чеснока, алкоголя и чёрт знает чего ещё.

Всеволод брезгливо скривился. Отпрянул.

– Тюрю[17 - холодный хлебный суп из кусочков хлеба, сухарей или корок, покрошенных в воду, квас, простоквашу или молоко]… съели! – изрёк опричник и тяжело грохнулся о столешницу затылком.

Воевода понял, что от павших гуляк толку не добьётся. Поднявшись, он отёр руку о штанину и прислушался.

Откуда-то из подпола раздалось едва слышное гудение голосов. Походило на спор двух человек. Низкий мужской бас перемежался с приглушённым женским альтом, который, судя по интонациям, пытался что-то ему пылко возразить. Яростный бубнёж продолжался ещё несколько секунд чтобы, в конце концов, умолкнуть. Спор закончился победой басовитого.

Ритмично заскрипело дерево.

«Кто-то поднимается по лестнице» – догадался Всеволод. В углу светлицы, сбросив с себя перевёрнутую оловянную супницу, распахнулся люк. Над краем потайного хода в подклеть показалась всклокоченная и помятая физиономия Ипполита – хозяина корчмы.

– Ну, хто тама? Что за буслай? – послышался нетерпеливый женский голос у него из-под ног.

– Тише ты, Глафирка! Это Всеволод Никитич, воевода наш. Я ж тебе сказал, что голос евойный признал. А ты – «бесяка опричный, бесяка опричный». Дура-баба!

Воевода с интересом смотрел, как Ипполит – сухонький, невзрачный мужичок с остренькой бородкой и не менее острым кадыком – покряхтывая, вылезает из своего схрона и помогает выбраться жене. Глафиркой оказалась женщина с телесами объёмными и рыхлыми, как подошедшая квашня. Сам корчмарь на цыпочках засеменил к воеводе. Боязливо покосившись на храпящих боярских отпрысков, он стянул парчовую мурмолку, явив на свет божий венчик седеющих волос, обрамляющих голую, как колено, макушку. Чинно поклонился.

– Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшем заведении Марь-города, точнее, – Ипполит горестно вздохнул и развёл руками, – в том, что от него осталось…

– Вижу, гульба барчат прошла на славу.

– Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!

Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щёки её мелко затряслись, готовые принять на благодатную почву реки слёз, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.

Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих.

– Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежатся прямо на столах. Вопежь тетёшек[18 - Тетёшка – блудница] на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнёшься об оплате, так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнёздышко моё, изничтожили…

– Ипполит. Да ты никак ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.

– Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка».

– Хватит плакаться, тебе говорят. А насчёт гулящих девок, так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?

– Тютюря-то? Так наверху куражился. Шкаф заморский, лаком крытый в щепки изрубил, стервец! Занавеси с камки, серебром шитые, пожёг. Урону-то нанёс, урону… – снова горько запричитал Ипполит.

– Я же тебе сказал, не скули. Не всё так плохо…

– Тебе, Всеволод Никитич, хорошо говорить. Сухой по мокрому не тужит. Поелику не твоё хозяйство на глазах изводят, не твою супружницу грозятся… э… таво…

– Отпежить?! – не поверил Всеволод, с сомнением поглядывая на неприглядную, дородную бабищу, всхлипывающую за спиной кабатчика. Похоже, опричники намедни действительно страшно напились.

– Во-во, – поддакнул Ипполит. – Не сегодня-завтра корчму по ветру пустят, и что тогда? С сумой по миру пойдём!

– Повторяю, не канючь. Погляжу, что для вас можно сделать. Сами ж пока схоронитесь, да сидите словно мыши. И что бы ни случилось, носа наверх не казать. Ясно?

Подождав, пока чета корчмарей скроется в своём убежище, Всеволод принялся подниматься по узкой лестнице.

На втором этаже корчмы оказалось тихо и на удивление свежо. Коридор с двумя рядами комнат, предназначенных для постояльцев, заканчивался выходящим на внутренний двор двустворчатым окном. Толкнув первую попавшуюся дверь, воевода заглянул внутрь. Небольшая пустующая коморка больше походила на чулан и явно предназначалась не для состоятельных гостей. Из убранства – лишь стол с табуретом, да сундук, окованный железными полосами.

Всеволод не стал здесь задерживаться. Пройдя несколько шагов вперёд, он заглянул в следующую комнату.

В этот раз опочивальня оказалась больше, светлее, богаче. Застеклённое окно украшали парчовые занавески, окантованные витым шнуром с кистями, пол застилала побитая молью шкура крупного медведя, а в углу высился заляпанный потёками воска напольный канделябр. Стоящий в центре комнаты круглый столик нёс на себе серебряное блюдо, на котором хаотично разметались похожие на гадальные руны ореховые скорлупки, половинки раковин моллюсков запечённых на углях и несколько огрызков яблок. Рядом с блюдом скобяной семейкой примостился медный кумган отделанный чеканкой и три кубка с остатками вина. Стремясь подчеркнуть напускную роскошь, предприимчивый Ипполит повесил над периной гобелен. Старая, вытертая до блеска шпалера, изображал сцену травли вепря. Правда, не вполне удачно. И если в тёмном, разлохмаченном пятне ещё угадывались очертания кабана, то преследователей зверя рука ткача не пощадила вовсе. Оставалось лишь догадываться, что изображают вытянутые, бело-серые силуэты. Свору собак? Кавалькаду охотников?

Всеволод терялся в догадках.

Под спасающим свою шкуру секачом, на поистине царском ложе, возлежал не кто иной, как Митька Калыга. Две посапывающие румяные девки прильнули к его широкой груди, покрытой светлыми курчавыми волосами. Вокруг кровати, прямо на полу, валялись смятые комки одежды.

Предводитель опричников был молод. На четыре года старше сына князя, он в свои двадцать уже успел показать, на что способен. Ни одна крупная свора, ни одна охота, барский пир иль братчина не обходилась без его участия и диких выходок, заканчивавшихся либо потасовкой, либо поджогом, либо безудержным, лихим погромом. Впрочем, в ратном деле Митька себя тоже знатно проявил. Во всём княжестве Ярополка не сыскалось бы рубаки отчаянней и искусней, чем Калыга. Из-за характера опричника многие в Марь-городе точили на Тютюрю зуб, но благодаря его умению махать мечами предпочитали терпеть обиды молча. Со своими марморисскими искривлёнными клинками опричник не расставался никогда. Вот и сейчас пара сабель тёмного булата в лакированых ножныах стояла у изголовья кровати. Навершия обтянутых ремнями рукоятей, стилизованные под свившихся в спираль драконов, поблёскивали в сумраке самоцветными камнями.

Всеволод, пройдя в центр комнаты, остановился у столика и наполнил кубок. Кумган тихо звякнул о поднос и этот приглушённый, едва слышный звук разбудил одну из девушек. Сладко потянувшись, она лениво приоткрыла припухшие веки. Однако заметив в комнате постороннего, соня тут же встрепенулась и посмотрела на Всеволода с нескрываемым испугом. Пихнув в бок подружку, тетёшка села на постели, стыдливо прикрываясь одеялом. Воевода, пригубив из кубка, молча указал на дверь. Вино в кувшине оказалось чересчур сладким, и Всеволод, поморщившись, поставил посудину на место. Тактично отведя глаза, он терпеливо ждал, пока блудницы, собрав в охапки одежду, не скроются за дверью. Когда шлёпанье босых ног и тихое хихиканье в коридоре стихло, Всеволод подавил в себе страстное желание разбудить Калыгу, громко стукнув медным кувшином о поднос. Вместо этого он подошёл к окну и распахнул занавесы.

Яркий полуденный свет ворвался в комнату, слепя и разгоняя тени. Человек на кровати вскинул руку, прикрывая глаза. Сонно заморгал. Скривился. Резко сел, но тут же застонал, обхватив ладонями бритые виски.

– А-а, сучий потрох! Кто посмел!?

– Князь Ярополк шлёт тебе приветствие, Митрий. И наказывает пойти с дружиной в поход, дабы выяснить, кто на границе его владений людей и скот изводит.

– Волк, ты штоль? – Митька оторвал ладони от лица, мутным взглядом зелёных глаз уставился на воеводу. Пошевелив закрученными, напомаженными усами Тютюря сплюнул на пол, пошатываясь, встал. Нетвёрдо держась на ногах, Калыга подошёл к столу и жадно приник к узкому носику кумгана. Придерживая крышку пальцем, он запрокинул голову и в несколько глотков опростал посудину. Отёр усы. Отбросил пустой кувшин в сторону. Рыгнул. Снова хмуро, исподлобья посмотрел на молчащего Всеволода. – Ах. Голова трещит, – пожаловался атаман опричников, – так что ты там гуторишь, воевода?

– Завтра в путь идём с дружиной. На Зареченские топи. Посему приведи своих людей в порядок, да и себя тоже, – повторил Всеволод холодно, натягивая на лицо бесстрастную маску, стараясь, чтобы ни одна эмоция не отразилась на лице. Тютюря был не тем человеком, пред которым он мог позволить себе потерять самообладание.

– Надо ж! Значит, в поход меня зовёт наш князь, – опричник, покачиваясь, выпрямился и упёр руки в бока, видимо забыв, что из одежды на нём нет и нитки. – И кого гонцом прислал?! Вымеска крепачьего. Без году холопа. Кем там, по сплетням, была твоя мать? Ключницей? Портомойкой? Не знаю даже, которому из слухов больше верить. Нет, не уважу Ярополка. Никуда не поеду. Уж ежели я ему так надобен, пущай пришлёт кого-то более достойного. Несть княжье слово должен истинный боярин, а не дворовый пёс без роду-племени. Али ещё лучше, пусть Ярополк самолично сюда на поклон заявится, да попросит так, как следует просить наследника рода Калыган.

Всеволод побледнел и стиснул кулаки до побелевших пальцев, но всё-таки сдержался. Коротко выдохнул сквозь зубы, прежде чем тихо ответить:

– Ты пьян, боярин. Потому только я сделаю вид, что слов твоих не слышал. А волю князя придётся исполнить, сам знаешь. В дорогу выходим завтра утром. Засветло.

Тютюря ещё мгновение хранил на лице надменное выражение, но видя, что провокация не удалась, расплылся в улыбке, показав красивые, ровные зубы.

– Балясничаю я, шуткую значит, разве не ясно. Неужто поозоровать уже нельзя, а, воевода? Ты-то вечно вон смурной, аки кобель без суки, потому-то шуток и не понимаешь. Ха-ха. Все, полно, балую я, ничего боле.

– Рад твоей забаве, – холодно процедил Всеволод, скрестив руки на груди, чтобы, не дай бог, не дать им волю, – надеюсь, не забудешь со столь же развесёлой миной расплатиться с Ипполитом за учинённый погром и столованье.

– С кем?

– С хозяином корчмы.

– Что… это тоже приказ князя?

– Нет, простая человеческая порядочность, которая, как я слышал, не перевелась ещё среди дворян. Даже наследников рода Калыган, выбившихся, опять же судя слухам, в бояре только тем, что грабили купцов на трактах и обирали крестьянские подворья, да к тому же такие, на которых и мужиков-то не было, только бабы да дети малолетние. И, судя по людской молве, не гнушались твои предки ни худой овцой, ни паршивой курицей, ни крынкой с застоялой простоквашей. Вот только стоит ли верить подобным сплетням, как считаешь?

Натягивающий штаны Митька замер. Стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Взгляд его, слегка затуманенный хмелем, наполнило палящей яростью. Рука опричника сама собой потянулась к рукоятке сабли.

– А вот этого делать я искренне не советую, – протянул Всеволод как можно безразличней, – напасть на городского воеводу, да ещё безоружного… Пожалуй, этого тебе не простит даже Ярополк.

Видя, что Калыга передумал делать глупости, Всеволод удовлетворённо кивнул.

– Не забудь уплатить Ипполиту виру[19 - древнерусская мера наказания за убийство, выражавшаяся во взыскании с виновника денежного возмещения. Также вирой именовалось денежное возмещение за другие преступления.] за погром, – напомнил он опричнику и, не говоря более ни слова, прикрыл за собой дверь.




5. Смиляна


Домой добрался воевода далеко за полдень. Душившая город парная мга никуда не делась, но здесь, в тени холма и раскинувшегося на нём детинца, она ощущалась не так сильно. Совсем не намного. Недостаточно, чтобы чувствовать себя комфортно, а не лещём на раскалённой сковороде.

Спешившись, Всеволод первым делом подвёл Ярку к стоящему под навесом, позеленевшему от сырости корыту. Он терпеливо носил в него воду из колодца, пока Ярка утоляла жажду. Лишь напоив кобылу, воевода напился сам. Затем он стянул пропотевшую куртку вместе с рубахой и ополоснулся. Холодная вода ожгла кожу, словно веник из крапивы. Фыркая и тряся мокрыми волосами, с которых веером разлетались блестящие бисеринки капель, Всеволод не заметил, как на крыльцо вышла Смиляна.

– Ну, и где же тебя носит? Дело-то уж скоро к закату, а ты, небось, и не обедал. Осунулся вон весь, скоро одна кожа да кости останутся. И кому тогда надобен будет такой рубака? Вроде бы большой детина, а ума кот наплакал!

– Полно тебе, Смиляна, не ворчи, – добродушно отозвался Всеволод, распрягая лошадь и закидывая седло на коновязь, – с самого утра по воле Ярополка важным поручением был занят. Не престало городскому воеводе пузо набивать, пока дела княжьи недорешены.

Низенькая, пухленькая старушка, стоящая под двускатным козырьком крыльца, возмущённо фыркнула. Будучи кормилицей Всеволода, Смиляна напрочь игнорировала его чин, обращаясь с окольничим как с безусым отроком, чем часто вгоняла его в ступор, заставляя испытывать чувство неловкости и стыда. Вот и сейчас уперев руки в бока, она сердито покачала головой, словно дивясь неразумности доводов великовозрастного чада.

– У тваво Ярополка, что ни дело, так не на жисть, а на смерть. Можно подумать от тарелки каши у него казны недостанет, али прыщ в причинном месте выскочит. Так что хватит глупости языком молоть, быстро марш за стол!

Всеволод рассмеялся и натянул рубаху. Отерев рукой лицо он зашёл в ещё светлый, не успевший потемнеть от времени сруб. Дом построенный им для так и несостоявшейся семьи. Дом который теперь стал слишком большим для них двоих.

На столе в светлице, его ждали тёплые щи, румяные пироги с грибами и кувшин ячменного кваса. Воевода набросился на еду, как оголодалый волк. Смиляна, сев напротив и подперев лицо сморщенной ладошкой, с довольной улыбкой наблюдала, как снедь исчезает со стола.

– Жениться тебе надо, Сева, – внезапно сказала она наставительно, тоном, не терпящим возражений. – Девку найти хорошую, такую, чтоб любила, чтоб хозяйственной была. В Марь-городе, слава богам, такие ещё не перевелись. Неужто не найдёшь голубу, чай сам-то не урод…

Всеволод в замешательстве, поднял взгляд от чашки и опустил руку, которой потянулся к пирогу.

– …ничего не говори, – по-старушечьи тонким дребезжащим голосом продолжила Смиляна. – Знаю я, как Настеньку ты любил. Богам ведомо, никто её место в твоём сердце не займёт, вот только жизнь-то не окончилась, а годки идуть. Хочется мне на старости лет с ребятнёй малой повозиться, смех детский на полатях услыхать. Нет, не перебивай! Умру я, кто о тебе заботиться станет? Ведь запаршивешь как бирюк, от одиночества тоской изойдёшь…

Голос у старушки надломился. Всеволод молчал. Где-то под полом, выискивая крошки, скреблись мыши. Смиляна смахнула набежавшую слезу ладошкой и снова заговорила, переходя на сухой, деловой тон.

– Балакала я тут с Просковьей, ну ты знаешь, той, у которой муж соболей во Фракию на торги свозит. Старшенькая её, Вестава давно уже на выданье. Собой не то чтобы красна, зато кухарит справно, а рукодельница какая, другой такой и не сыскать…

– Раз уж она такая умница, пошто до сих пор в девках ходит? Али есть в ней, какой изъян скрытый? Уж не ряба ли, али косоглаза? – попытался отшутиться Всеволод, но в ответ лишь заработал укоризненный, полный негодования взгляд.

– А хоть бы и косила малость, что с того? Я уж скоро и кикиморе болотной рада буду, только в хату её приведи.

– Хватит, Смиляна, ну какой с меня жених? Сегодня здесь, завтра там, как заяц в поле. Да и сама знаешь, чем воинские походы и разъезды по лихим местам окончиться могут. Какая согласится за такого пойти? Только судьбу девке изломаю. На что ей вдовья доля, – беззлобно сказал Всеволод и, отодвинув пустую миску, встал из-за стола.

– Дурак ты, Севка. А о бабьей доле тебе вообще кручиниться не пристало. Не понимаешь ты нас, как и любой другой мужик. Жене по хорошему мужу душой тужить на роду писано, и нет твоей в том заботы.

– Боюсь, как раз «хорошего мужа» из меня не выйдет.

– Это уж не тебе решать. Умная баба сама такого слепит, хошь бы и с козла. Лишь бы задатки в ём нужные водились.

– Интересно узнать какие? – теряя терпение, спросил Всеволод с невесёлой усмешкой, – Крепкие рога? Копытца? Борода в полпяди? У меня, как у скотинки, всё ль на месте, не ответишь?

– Охотно, – тоже повысила голос Смиляна, возмущённая язвительностью воспитанника. – У тебя всего хватает, разве что ума недостаёт, чтобы понять: настоящей бабе, от мужика что надо – лишь бы ласков был, да крепкое плечо в трудную минуту подставил, о которое опереться можно. Чтобы любил и берег…

– Но я-то ведь как раз не уберёг! – резко, с горечью воскликнул Всеволод. – Видно Сварог крест на мне поставил! – Мужчина стоял, понурившись, сжимая и разжимая кулаки, не зная, куда деть руки. В итоге, отерев ладони о штаны, окольничий смущённо произнёс: – Пора мне. В казармы зайти нужно. Завтра в поход идём на Зареченские топи.

Смиляна, поджав губы, отвернулась. Не глядела на него. Лишь когда за воеводой скрипнув, закрылась дверь, старушка тихо прошептала.

– Сам ты Сева, на себе крест поставил. Остолбень.




6. Морокунья


Остаток дня Всеволод провёл в казармах и на стрельбище. Дел оказалось невпроворот. Нужно было предупредить подчинённых о грядущем переходе. Оставить распоряжения, которые надлежало выполнить в его отсутствие. Устроить смотр амуниции и отдать указания огнищному[20 - должность управляющего княжеским хозяйством в Древней Руси] о выдаче в дорогу провианта. Занятый приготовлениями к походу, Всеволод не заметил, как истаял день.

Несмотря на всеобщую надежду, дождь так и не пошёл, и пылающий заревом заката вечер, сделал то, что в своё время удалось лишь нашествию Орды. Он опустошил улицы Марь-города подчистую. Люди в ожидании прохлады выходили из домов и окунались в тягучий обжигающий кисель – ужасно спёртый, разогретый воздух, в котором не летали даже слепни. Не выдержав подобной пытки, горожане спешили снова спрятаться под крышу. В зависимости от сословия марьгородцы искали спасения в тёмных избах, завалинках и дорогих палатах – везде, где было пусть хоть на каплю, но прохладней. И всё-таки, несмотря на царившее в городе пекло, вечер был мучительно красив.

Отблески прощальных лучей солнца разлились по небу охрово-багряными лиманами. Отразившись ярким перламутром от взбитых куполов облачных чертогов, они утопили тёмную их сторону в ультрамариновых тенях, сделав облака похожими на загадочные острова, дрейфующие в безбрежности небесного залива. Казалось, весь мир замер, опустел и вплавился в гигантский кусок янтаря, чтобы застыть в молчаливой пучине вечности. Безлюдный и немой.

Взмокший как речная выдра Всеволод устало держал путь домой. Казармы располагались далеко, на краю посада, однако воевода, пожалев Ярку, отправился туда пешком. И вот теперь, бредя по пыльным, душным улицам он расплачивался за выказанное сердобольство. Ноги в сапогах гудели, меж лопаток образовался настоящий водопад, а пить хотелось так, словно окольничий был брошенным соплеменниками дервишем в пустыне.

Вскоре Всеволод вышел на знакомое пересечение улиц. Ему уже доводилось бывать на этом пятаке, на который со всех сторон наползали кривобокие дома. Мастерские канатчиков и бондарей соседствовали здесь с рыбацкими хибарами. И если цеховики предпочитали строить свои жилища подальше от реки, то ветхие избы кочетников[21 - крестьяне – рыболовы; одна из категорий крестьян-половников] ютились прямо на косе, намытой течением Ижены. Точь-в-точь как грибы-головёшки, растущие из песка.

Прямо посреди перекрёстка возвышался вестовой камень.

Пирамидальный валун слишком большой, чтобы его можно было сдвинуть с места, торчал, как огромное яйцо. Не в силах совладать с куском гранита, местные каменотёсы приспособили его под городские нужды. И теперь на гладко обточенной грани валуна виднелись пометки, указывающие на основные достопримечательности Марь-города. Здесь даже была надпись, посвящённая городской тюрьме.

Аккурат под камнем, скрестив пегие лапы, лежал дворовый пёс. Почуяв Всеволода, он принялся вяло тявкать, но видя, что это не возымело должного эффекта, замолчал и снова уронил голову на лапы. Судя по всему, барбос справедливо решил, что в такую жару ожидать от него чего-то большего – просто преступление. Всеволод не стал с ним спорить. Опёршись спиной о горячий камень и согнув в колене ногу, воевода стянул с неё сапог. Потряс его, вытряхивая попавший камешек и перемотав портянку, принялся натягивать обувку. Блохастый сосед, тяжело дыша и вывалив язык, смотрел на это действо скучающим, ленивым взглядом.

Надев сапог и для верности притопнув, Всеволод облизал пересохшие губы и сглотнул. Комок густой слюны проследовал по горлу, ворочаясь, словно беспокойный ёж. Муки жажды становились нестерпимы.

– Думаю спрашивать, есть ли у тебя чего попить не стоит? – ради шутки обратился воевода к псу и ошарашенно замер, получив в ответ:

– Отчего ж не стоит, вода не добродетель, пока что всем хватает.

Потрясённый Всеволод не сразу понял, что голос доносится с другой стороны камня. Осторожно заглянув за его ребристую, изъеденную рыжим лишайником поверхность, он увидел девушку.

Высокая, почти с него ростом, она была одета в простое, подпоясанное чёрным кушаком льняное платье и узкий повойник с челом вышитым золотой гладью. На грудь незнакомки спускались две толстые, чёрные как смоль косы с вплетёнными колтушами[22 - древнерусское женское украшение, полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору и часто украшенная зернью, сканью, эмалью, чернью.]. Украшения изображали сов, расправивших в полёте крылья. Горя яхонтовыми камешками глаз, неясыти скрючивали острые, словно бритвы, когти. Ночные хищницы явно на кого-то охотились.

Всеволод получше пригляделся к незнакомке и понял, что поторопился, мысленно назвав её девушкой. Нет, старухой она точно не была, но и молодкой тоже. Гладкое, слегка бледное лицо словно позабыло, что такое возраст. Чернявой с равным успехом подошли бы и цветущие двадцать и зрелые сорок лет. Тонкие брови над изящным, слегка вздёрнутым носом, узкий подбородок с ямочкой и резко очерченная, волевая линия губ делали бы её красивой, если б не глаза…

Неожиданно Всеволод понял ещё одну вещь – не так уж и сильно он хочет пить. Не настолько, чтобы долго выдержать подобный взгляд.

Очи незнакомки, в обрамлении густых ресниц, искрились как два дымчатых опала. Их истинный цвет невозможно было угадать. Они то отливали золотом, то холодили серебром, то становились мутными, с темной поволокой, будто подёрнутая маслянистой плёнкой грязная вода. Женщина, без сомненья, не принадлежала к простым смертным. При встрече с подобными ей обычные марьгородцы привыкли проявлять почтение и низко кланяться. В разговоре, дабы не будить лихо, стоило именовать чернявую не иначе как «мудрой» или «ведой». Однако меж собою, за глаза, горожане обычно пользовались другим, более понятным словом.

Ведьма.

– Ну что ж ты, воевода, замер. Али пить уж расхотел?

Всеволод только тут заметил, что волховуша протягивает ему берестяную, просмолённую флягу, висящую на сплетённом из конских волос шнурке. Машинально приняв баклажку, Всеволод приник к узкому горлышку. Вода была изумительно студёной и немного сладковатой на вкус, отдавая мелиссой и чуть-чуть мёдом.

– Благодарствую, государыня, – окольничий, отерев губы, вернул сосуд хозяйке, не особо представляя, что ещё сказать.

– Не стоит. Честно говоря, заждалась я тебя, воевода. Думала, уж не случилось ли чего. Ссориться с Тютюрей не каждому с руки, подчас это влечёт за собой печальные последствия. Рада, что всё обошлось.

Речь у черноволосой незнакомки была тягучей и неторопливой. Слова она произносила голосом, пронизанным лёгкой хрипотцой, но, тем не менее, звучащим весьма приятно. Даже мелодично.

Всеволоду и раньше приходилось слышать подобный говорок, наполненный чужими, потусторонними тонами. И не сказать, чтобы окольничему он был по нраву. Такой тембр голос чароплётов приобретал за долгие годы чтения ворожейных заклятий и общения с теми, при одном упоминании о ком у простого человека волосы на голове вставали дыбом.

– Ты ждала меня? Даже про Тютюрю знаешь? – удивился воевода, чувствуя, как по спине прополз раздражающе-неприятный холодок. – И откель, позволь спросить? Углядела в волшебном зеркале, аль в тарелочке с колдовским яблочком? Как ты меня вообще нашла?

Кудесница лукаво улыбнулась.

– Отвечу по порядку, если не возражаешь. Про барчат, которых ты с «Петуха» выгнал, прознать было несложно. Сейчас весь город шумит о том, как Всеволод Никитич – Марьгородский витязь по прозванью Степной Волк, богатырь и воевода, Митьку Калыгу застращал так, что он Ипполиту полную шапку серебра отсыпал. Так ли это было?

– Не совсем. Скорее, я воззвал к остаткам его совести. Так что разорился он по доброй воле, – ответил Всеволод, стараясь не придавать значения отчётливо звучащей в голосе морокуньи насмешке.

– Ну а что касается нашей неслучайной встречи, сыскала тебя не я, а мой ксыр. Он хорошо умеет чуять нужных мне людей, особенно тех, кого отметил Акамир.

Из-за спины колдуньи показался рослый, русоволосый парень. Застигнутый врасплох Всеволод от неожиданности сделал шаг назад. Бесшумно выросший, как из-под земли, молодец был не просто крупным, он был огромным. Невероятно, как такой громила смог укрыться от взгляда воеводы, подкравшись столь незаметно. Необычным было и то, с какой грацией двигался здоровяк. Мускулы, скрытые под белёной косовороткой, плавно перекатывались в такт его шагам, делая спутника ведьмы похожим на изготовившегося к прыжку дикого кота.

Лицо парня под соломенного цвета шевелюрой было абсолютно, до странности бесстрастно. Высокий лоб, ровные палевые брови, голубые глаза, аккуратный нос с горбинкой и гладкий «фарфоровый» подбородок напоминали красивую, но неживую маску. Ещё одной отличительной чертой Ксыра, было широкое, похожее на ошейник ожерелье. Плотно прилегая к коже, оно представляло собой тугой поджерлок из медных цепочек, скрепляющих три неровно огранённых куска обсидиана. Чёрные как ночь отщепы иимели нечёткую форму эллипсов. Блики заката умирающего солнца горели в них, словно глаза дикого зверя. На взгляд Всеволода, выглядела безделушка чересчур ажурно, совсем по-женски.

Из-под ног воеводы вдруг раздалось протяжное, злобное рычание. Пёс, ощерив пасть и вздыбив на загривке шерсть, припал к земле и поворачивал морду то к колдунье, то к красавцу-парню. Болезненное безразличие вдруг спало с лица Ксыра. Присев на корточки и невинно, совсем по-детски улыбнувшись, он бесстрашно протянул руку прямо к исходящей пеной пасти пса. Всеволод хотел было его остановить, предостеречь, но не успел. Пёс вдруг замолчал, съёжился и, поджав хвост, с диким скулежом бросился наутёк. Удивлённый поведением дворняги, Всеволод не нашёл ничего лучше, чем спросить:

– Ксыр? Чудное имя, вроде бы мармарское?

Морокунья непонимающе посмотрела на Всеволода, но потом загадочно улыбнулась.

– Нет, не мармарское. Но, ты прав, он… нездешний, и не говорит на воле[23 - Воля – общепринятый, торговый язык народов Гальдрики], хоть и понимает нашу речь. Немного.

– Ясно, – Всеволод, в качестве приветствия коротко кивнул парню, но в ответ получил всё тот же отсутствующий взгляд. – Так почто я тебе понадобился, государыня?

– Мне? – колдунья иронично изогнула бровь. – Это ведь не я поднималась на Лысый холм и досаждала Акамиру, пугая старика княжьим гневом. Не я колотила в дверь алькова и ругалась почём зря. Так что это не тебе, а мне надобно спросить, чем Хоровод может помочь Ярополку?

Всеволод слегка смутился, вспомнив обстоятельства своего утреннего визита на Лысый холм, и обиженно заметил:

– Ежели бы ваш морокун ответил мне сразу, по-человечески, вместо того, чтобы мазаться всякой дрянью, мне бы не пришлось…

– Акамир не смог бы тебе ответить, даже начни ты его заживо свежевать.

– Он что немой?

– Можно сказать и так, – уклончиво ответила кудесница. Затем, немного помедлив, продолжила, – каждый из нас что-то жертвует богам. Иногда это незначительная малость, потери которой ты даже не замечаешь. Иногда что-то ценное, без чего жизнь твоя становится неполной, пустотелой, а иногда… – ведьма погрустнела и отвела взгляд. – Иногда боги забирают у тебя всё без остатка. Тут уж как кости лягут. Единственное, что они не делают, так это не уходят без оплаты.

– Я так понимаю, Акамиру не повезло?

– Напротив, он легко отделался. Но полно об этом, лучше расскажи, зачем вам понадобился волхв в Заречье?

– Тут, такое дело… мутное, как вода в крепостном рву. Да ещё и связанное с карасями.

Отвечая на недоумённый взгляд кудесницы, Всеволод не спеша, обстоятельно рассказал ей об утреннем визите челобитных. О Кузьме по прозвищу Карась и его просьбе. О наставлениях князя. О Скверне. Обо всём, что смог вспомнить и счёл важным.

Колдунья слушала, не перебивая. Задумчиво теребя кончик косы, она пристально внимала каждому слову воеводы. С течением рассказа Всеволод заметил, как на лицо женщины наползает тень.

Стоящий за её спиной Ксыр, напротив, оставался безучастным. Расслабившись и опустив плечи, он разглядывал сохнущие на жердях рыбачьи сети отрешённым, равнодушным взглядом. Светло-голубые глаза парня, скрытые за полуопущенными веками, казались совершенно безжизненными.

– Ярополк правильно сделал, что послал тебя на Холм, – сказала ворожея выслушав рассказ.

– Думаешь, эта Скверна – колдовство? Наведённый кем-то чёрный аводь?[24 - заклятие; заговор]

– Может быть, не знаю. Но в одном ты прав. Разбираться следует на месте, так что жди нас завтра. Так и быть, я и Ксыр примкнём к твоему отряду.

– Добро, – кивнул воевода. Несмотря на неприязнь, испытываемую к колдунам, он был рад, что один из них станет прикрывать дружине спину. Да и ворожея эта казалась вроде даже ничего. По сравнению с остальной кудесной братией, встреченной Всеволодом на своём жизненном пути, его новоявленная знакомая просто излучала радушие. Оставалось выяснить лишь одно…

– Послушай, – Всеволод удержал собиравшуюся уходить женщину, – ты так и не сказала, как тебя зовут?

Колдунья, улыбнулась, тепло и непринуждённо, став на мгновение похожей на обычную посадскую девушку. Взглянула на Всеволода своими странными глазами, которые сейчас походили на бездонные агатовые омуты и тихо ответила:

– Зови меня Врасопряхой, воевода.



Все началось, как только последние лучи светила скрылись за выщербленным зубцами гор горизонтом. Горячее желе, накрывшее Марь-город вдруг дрогнуло, затрепетало, медленно сползая под лёгким дуновением ветра. Подвявшая за день трава, заколосилась под его гребёнкой, как свалявшиеся нечёсанные космы старика, шевелясь сначала мягко, еле видно, но с каждой секундой колыхаясь всё сильнее. И вот уже жёсткие порывы низко пригнули её к земле. Ветер, набирая силу, закачал деревья, зашелестел листвой, подхватывая пыль и мусор с улиц. Хлопая ставнями и трепя пологи над пустынным рынком, он с залихватским свистом ворвался в слободу, словно атаман разбойной шайки. Стрелой пролетев между клетей и изб, качнув набат на каланче, ветер с воем залетел на холм с детинцем. Играючи сорвав со шпиля повалуши раздвоенный алый стяг, с вышитым на нём ястребом, он, комкая, унёс его в беспокойные, курящиеся тучи.

Довольные подношением грозовые великаны приветствовали его, прорезав окоём изломанным расколом молнии. Ярко-белая вспышка на миг превратила реальность в игру света и теней, в скопление неясных силуэтов с острыми краями. За отблеском тут же грохнул гром. Да так, что эхо загуляло по колодцам, а в окнах у дворян задребезжали стёкла. Перепуганные горожане, выглядывали на улицу, чтобы убедиться в том, что Перун не спустился в своей колеснице на грешную землю для последней битвы. Или того хуже, в городе не начался пожар. Перепуганные дети, зарывшись в тёплые объятья матерей, не осмеливались даже плакать.

Стихия, проведя впечатляющую прелюдию, перешла к не менее эффектному основному действу. Стремясь показать ничтожным смертным свою силу, гроза ревела и стенала. Сотрясая воздух, беспрестанно пронзая его яркими разрядами, она словно раненое чудовище, билась в агонии и разрушала всё вокруг. Качаясь на волнах стонали струги и ладьи, ударяясь бортами о причал. Глухо пел детинец. В домах громогласно выбивали дробь запертые ставни. Казалось, конец мира близок.

Наконец, ветер немного поутих и капризно-одутловатые лица туч расплакались, омывая грешную землю шумным ливнем. Хлещущие с небес струи слёз избивали город брызжущими батогами. За несколько минут на улицах и во дворах образовались кипящие от капель лужи. Ещё мгновение, и они слились в единые, мутные потоки, устремившиеся к вспененной, свинцово-сизой поверхности Ижены. Будто маленькие дети, ищущие материнской ласки, ручьи вливались в реку, чтобы безвозвратно раствориться, сгинуть, затерявшись в её неторопливых водах. Раскаты грома, теперь уже не такие оглушительные, напоминали надсадный, мокрый кашель старика.

Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, лёгким касанием щекотавших мокрую листву. Тёмный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, расступился. В образовавшейся прорехе показался блин луны. Как только голубоватые лучи упали на землю, холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин. Сверкающие жемчужины висели на ветках и хвое, пойманные в ловушки лохматых кедровых лап. Это дождевые капли заиграли отражённым светом. Создавалось впечатление, будто небесный свод рухнул на земную твердь. Город и окружающие его предместья в мгновение ока превратились в продолжение безбрежного вселенского пространства. Мрачной негостеприимной бездны, вобравшей в себя звезды из бескрайней пустоты.

До рассвета оставалось всего несколько часов.




Глава 2. Путь – дорога



1.

Из Колокшиных ворот

Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса и застелилась по сырой земле. Хватаясь ватными щупальцами за кочки, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, туман разлился меж домов и площадей. Повиснув в воздухе белая пелена заставила мир поблекнуть, растерять яркие краски. Марь-город словно упаковали в ящик из мутного стекла.

Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь-городские кочетники[25 - (устар.) рыбак, лодочник, перевозщик.] не славились болтливостью.

В отличие от Пантелея.

– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью, – до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?

Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.

– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность такая. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок-другой и на большаке народу будет немерено.

– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?

– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.

– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала строптивицу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.

Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом. Слова роняемые воинами быстро исчезали, тая в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных, мокрых от росы осла.

Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.

– Ты ей не подарки, ты ей елдак свой покажи. Может она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.

Пребывающий не в духе Видогост, подошёл к своей десятке. Прикрикнул на людей, почём зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведёт себя как капризная старуха. Действует необдуманно и глупо. Но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка с Тешей и насмешки Пантелея вывели его из себя.

Пройдя вдоль строя дружины, Видогост придирчиво осмотрел каждого воина. Не найдя причины для укора, он почувствовал себя несколько лучше. Ряднику даже показалось, что свербящее раздражение ушло, а предстоящая рутина марша и вовсе должна была сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать всё не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.

Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся кладке Колокшиных ворот. Там, под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтёсанных валунов, расположились шестеро. Ближе всех стояли: воевода Всеволод Никитич и молодой княжич Пётр. Сын Ярополка отчаянно зевал и тёр глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Недалеко от них мялся и ковырял в ухе какой-то неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой. А в самом тёмном месте, у стены, скрылась колдунья с Лысого холма. Сопровождал кудесницу здоровенный как изюбр детина со странным, неподвижным взглядом.

– Ну, чего тебе? – недружелюбно бросил Всеволод подошедшему Видогосту. Похоже, десятник оказался не единственным, кто встретил утро безрадостно.

– Когда велишь трубить походный, воевода? Уж скоро второй час пойдёт, как всё готово к переходу, а мы сидим, ждём чаво-то, словно жабы на купаве. Али, может по хатам дружину распускать?

Всеволод сердито хмыкнул.

– Не терпится вернуться на перину? Под тёплый бок подружки? Желание понятное, Видогост, вот только неосуществимое. Ежели хотел спокойной жизни и сладенького сна, не стоило в дружину подаваться. Кметам на роду писано днём и ночью княжьи наделы охранять, не спрашивая «что?», «почему?», да «как?», вот и вся недолга. Так что прекращайте ныть и ждите. В путь отправимся, когда нужда в том встанет.

Десятник кивнул и, не стремясь скрыть разочарования, вернулся к своим людям.

Бородатые, одетые в кольчуги гриди в два десятка глаз выжидающе уставились на Видогоста. Каждый из них уже почувствовал плохое настроение начальника и не спешил начинать расспросы. Десятник, тоже не особо торопясь, прошёл среди воинов и уселся на канатной бухте. Насупившись, поднял капюшон плаща. Молча завернулся в его полы и сунул руки подмышки. Наконец, Вятка – следопыт и бывший браконьер – не выдержал, спросил:

– Ну, так чавож, рядник, мы выходим, али как? Ишшо чуток и рассветёт, мастера на стройку пособников погонят. Да и люд попрёт, кто на рынок, кто в предместья. На дороге будет ни развернуться, ни вздохнуть.

– Ага, неохота в толчее навоз каблуками месить, – поддержал его Миролюб, отирая рукавом блестящий от росы шишак.

– Дело парни говорят. Пора б уж двинуть, – закончил выражать общее мнение Илья, самый низкорослый воин из всей десятки, – Али мож уж отменился наш поход?

– А вам тёплая постелька так и мститься, – огрызнулся Видогост, – сказано вам было «ждите». Значит ждите. Успеете ещё на большаке подмётки истоптать. Ежели не вышли сразу-то, значит, на то есть свои резоны…– десятник осёкся, сплюнул, оглядел людей и продолжил, – даже если нам они неведомы. Мы – княжья дружина и исполняем всё, что велено. Чинно, верно и всегда. Поэтому ежели было велено ждать, значит будем ждать. И пусть меня собаки искусают, ежели кто из вас, паскудников, скажет будто я не прав…



– Вообще-то Видогост прав, пора бы в путь-дорогу, – Всеволод посмотрел на зевающего, сонного Петра и неодобрительно хмыкнул. Княжич, презрев всякий здравый смысл и дорожный прагматизм, обрядился в новенький бежевый полукафтан с золочёными кистями на петлицах и такого же цвета сапоги из мягкого сафьяна. Голову юноши покрывала опушённая горностаем рогулька с золотой запоной, украшенной парой ястребиных перьев. Воевода хотел было заметить щеголю, что подобное одеяние уместней бы смотрелось на глядинах, чем в бою, но не стал. Последнее время мальчишка весьма чувствительно воспринимал любую критику, а начинать поход с ненужных пререканий воеводе не хотелось.

– Но ведь Калыга обещал прийти. Негоже его не дождавшись в дорогу выступать. Может, погодим ещё немного?

– Если хотим добраться засветло до Горелой засеки – единственного подходящего места для ночёвки на Зареченской тропе, то нужно выходить сейчас, – терпеливо пояснил Всеволод, внутренне поминая лихим словом и Тютюрю, и нерешительность юноши. Затем добавил уже мягче, – пора, Пётр. Дорога ждёт, да и Зареченские люди тоже. Ежели эта Скверна так страшна, как её Карась малюет, медлить нельзя.

– Хорошо. Выходим, – кивнул княжич, бросив исполненный надежды взгляд на ведущую к Колокшиным воротам улицу. Но затянутая пеленой тумана теснина меж домами оставалась безмолвна и пуста.

Коротко, знаменуя сборы, прогудел сигнальный рог. Двадцать человек, с явным облегчением поднялись на ноги. Действуя слаженно и деловито, с уверенностью ветеранов, не раз проделывавших подобные манёвры, они разобрали сложенные «шалашом» сулицы и двухсаженные копья. Закинули на спину щиты, и надели шлемы. Гриди собирались неторопливо, без беготни и никому не нужной спешки. Знали, что излишняя суета к хорошему не привёдет, а от плохого не отвадит. Гремя оружием, и отпуская шуточки, дружинники построились по двое. Пантелей и Видогост обвели быстрым взором воинов и встали во главе десяток.

– Итак, в путь? Как вижу, Тютюря с компанией нас своим присутствием не почтил, – Врасопряха, всё утро истязавшая расспросами Карася, подошла к мужчинам, ведя на поводьях небольшую лохматую лошадку с волосатыми бабками. Бока кобылки «обросли» вьюками и туго набитыми переметными сумами. Создавалось впечатление, что колдунья решила прихватить с собой всё, что могла увезти её каурая.

На самой Врасопряхе было перепоясанное кушаком льняное платье, поверх которого она накинула походный плащ из толстого сукна. Правда, волосы колдунья сегодня убрала в одну широкую косу, вплетя в смоляные пряди золотисто-алую ленту. Колты в виде сов исчезли, но на лбу у волховуши вместо них появился волосяной шнурок, хитро оплетающий маленький обруч. В центре украшения крепилась чудная, похожая на паучью паутинка. Не иначе, какой колдовской аводь. Замершее в обруче заклятье, дававшее своей владелице непонятную для простого человека силу. За спиной кудесницы, словно вечерняя тень, маячил Ксыр. Всеволод ещё раз поразился внушительным размерам молодца. Выражение «косая сажень в плечах» в его отношении можно было смело принимать за чистую монету.

– Бес с ним, с Тютюрей. Больше ждать не можно. Выступаем.– Кивком указав на мнущегося у стены Кузьму по прозвищу Карась, Всеволод спросил: – А с этим что? Удалось вытянуть из зареченца что-нибудь полезное?

– Немного. Похоже, он и сам толком не знает, что за напасть такая эта Скверна. Послушать его, так это вроде и зверь невиданный, и недуг. Какая-то зараза от которой одинаково страдает и зверьё, и лес, и почва. В общем, странно всё.

– Что бы там ни было, отцовская дружина с этим разберётся, – надменно задрал нос княжич, – Не было ещё такого случая, чтобы Марь-городские воины не смогли какую бестию осилить. Вы, любезная волховуша, главное не путайтесь у нас под ногами, когда дойдёт до горячей сечи.

– Я изо всех сил постараюсь не тревожить твою рать, о светлый княже. Сожмусь в комочек и пережду в кустах, пока ты и твои доблестные воины будете расправляться с нашими ворогами,– смиренно произнесла ворожея, но Всеволод видел скрываемое ей лукавство. Бесят, плясавших во взгляде Врасопряхи.

А вот Пётр, судя по всему, нет.

– Вот именно, негоже женщине вставать между мужчиной и опасностью. Мы сами всё порешим, скажи, Всеволод?

– Сделаем всё, что в наших силах, коли дело не коснётся чародейской порчи. Ну а ежели колдовство чёрное на топях встретим, то государыня Врасопряха с ним совладать поможет. – После короткого раздумья подтвердил воевода и, неодобрительно посмотрев на молодого княжича, добавил, – По моей и Ярополка просьбе. Потому и тебе, Пётр, следовало бы поблагодарить кудесницу за это. Желательно прямо здесь и сейчас.

Мальчишка, было скорчил недовольную мордашку, но придавленный тяжёлым взглядом Всеволода недовольно буркнул, – Благодарю… э, госпожа.

Рыжий и высокий, остроносый, княжич внешностью всё больше напоминал отца. Окольничий был уверен, что с годами плечи юноши расправятся, взгляд приобретёт свойственную взрослому мужчине уверенность, руки твёрдость, а прыщи пройдут. «Скоро Пётр чертами превратится в копию молодого Ярополка. Прискорбно только, что во всём остальном он начинает до боли походить на мать», – отметил про себя Всеволод. Отметил с сожалением, от которого ему перед самим собою стало стыдно.

Кудесница в ответ на вынужденную благодарность княжича церемонно поклонилась. Однако воевода видел, что на губах у Врасопряхи играет всё та же лёгкая улыбка, из-за которой её действия казались чуть ли не насмешкой. По счастью, Пётр этого не заметил.

– Хоровод рад оказать услугу владетелю Марь-города. Быть может, после завершения похода Ярополк станет хоть немного серьёзнее относиться к нашим советам и перестанет делать вид, что Лысого холма не существует.

– Пока что рано говорить о возвращении, мы-то ещё и за стены не вышли. Плохая это примета, – проворчал Всеволод, отвязывая Ярку и гнедого, принадлежащего Петру, от вкопанных в землю жердей. Необструганные слеги служили опорами строительных лесов, в которые завернулись недостроенные стены Колокшиных ворот. Передав удила мерина княжичу, Всеволод взял под уздцы свою кобылу и зашагал вслед за колонной. Врасопряха и юноша двинулись за ним.



Город разбудил протяжный, трубный звук. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, золотя лучами стройный ряд еловых макушек недалёкого леса. Осветило зорькой холм с кремлём, одев башни в расшитую блестящим бисером кисею. Маковка на повалуше, крытая выкрашенным охрой лемехом, засверкала как сокровищница царя Замаха. Свет и пришедшая с ним теплота заставили туман откатиться вниз, к подножию утёса. Туда, где всё ещё властвовала тень. Туда, где второй год зодчие возводили внешнюю городскую стену и высокие проезжие ворота, которые уже стали именовать Колокшими. Именно из них, из-под острых стрел пузатых кранов со ступальными колесами и почти законченной крыши гульбища, раздался этот звук – заунывное пение боевого рога.

Если бы, в этот ранний час по марьгородскому Северному тракту ехал всадник или шёл путник, он встретил бы идущих по дороге кметов. Немногочисленная колонна вышагивала по камням большака под прапором цвета свежей крови. Остановившись на обочине, странник почтительно склонил бы голову перед гарцующим на гнедке молодым княжичем. По-свойски кивнул бы воеводе, прослывшем в народе «своим человеком». Заинтригованный, он, несомненно проводил бы взглядом странную женщину в чёрном, которая ехала верхом на низкорослой рыжей лошадке. Не отставая ни на шаг, за всадницей следовал рослый парень. Настоящий богатырь, красавец, он бы напугал его своим странным, неподвижным взглядом.

Так всё случилось бы, повстречай дружина всадника или одинокого странника на своём пути. Но отряд не встретил никого и остался незамечен. Пройдя под стенами Марь-города дружина вскоре скрылась, растворившись в утренней мгле.


2.

У Камаринской Вежи

Жёлтая от цветков мать-и-мачехи обочина дороги двумя полосками уходила вдаль, теряясь между коричневыми лоскутами пашни и пойменными лугами. Среди залитых талой водой займищ, гордо вскинув головы, царственно вышагивали цапли, покрякивали утки и бегали пёстрые кулики. Мало кого из них интересовали люди, бредущие по большаку. Меж тем отряд дружины миновал стоящую на холме мельницу, размеренно вращавшую крылами, и крытые соломой хатки небольшого хуторка. Покидая обжитые людьми места, кметы сошли с мощёного булыгой купеческого тракта на вешняк. Скорость передвижения тут же снизилась. Ощетинившийся древками копий червь колонны погряз в раскисшем суглинке, как мутовка в масле. Вчерашний ливень и весеннее половодье сделали своё дело, превратив землю в подобие густого овсяного киселя. Жирная грязь чавкала и липла к сапогам. Мешала идти.

Снаряжение княжеского ратника: саженное пехотное копье, шлем с бармицей, ростовой щит, кольчуга в пояс, полуторный меч, топор или кистень на выбор, лук, колчан со стрелами и суконный плащ, весили чуть менее двух пудов. Вся эта поклажа вминала воина в жижу, неумело изображавшую дорогу, не хуже севшего на плечи чёрта-чревобеса. Так что Ярополк был прав, будь у них телеги они бы уже сейчас, не доходя до Зареченских болот, тратили уйму времени, вытаскивая их из размокшей почвы. Оставалось только порадоваться прозорливости князя. Впрочем, Всеволод и сам знал о половодье. Не первый год ходил он по весне в ратные походы. Знал он и то, что вскорости вешняк выведет их из изветины на пригорок, и идти станет в разы легче. Именно поэтому Всеволод не обращал внимания на жалобы Петра, сетовавшего на медленность их передвижения.

Княжич с недовольной миной без конца понукал своего мерина и метался вдоль колонны. Увязавший по самые бабки гнедой, тяжело вырывал ноги из грязи и шумно фыркал. Вскоре он вконец выбился из сил. Гружёная лишь свёрнутой попоной, амуницией и небольшим мешком с овсом Ярка, которую Всеволод вёл под уздцы, смотрела на рысака с искренним сочувствием. Как и воевода.

А вот лохматая лошадка волховуши, несмотря на тугие, перехваченные тороками вьюки, и висящие на боках сумки вовсе не знала усталости. Неторопливо вышагивая вслед за кобылой Всеволода, она безмятежно поглядывала сквозь палевую чёлку, изредка мотая косматой головой. Врасопряха, покачиваясь, ехала на ней, накрыв голову куполом капюшона и погрузившись в чтение какого-то пергамента. Со стороны казалось, будто ворожея не обращает внимания ни на окружавший их пейзаж, ни на суету отпрыска Ярополка.

Десятник Пантелей пристроился к ковыляющему Карасю и что-то пылко тараторил мужику, бурно жестикулируя обеими руками. Судя по фигурам, которые он рисовал в воздухе ладонями, речь могла с равной долей успеха идти, как о надутых ветром парусах, так и о прелестях женщин. Кузьма внимал ему, открыв щербатый рот.

Замыкал колонну мрачный, словно туча Видогост со своей десяткой и парочка навьюченных провизией, фуражом и свёрнутыми палатками ослов.

Вскоре, как и ожидал Всеволод, пойма закончилась и дорога пошла вверх. Грязь и слякоть остались позади. Выбравшись на небольшую открытую поляну, воевода остановил отряд и дал людям время счистить грязь с сапог и передохнуть. Стоящее в зените солнце прогревало землю, но, хвала богам, не пыталось снова превратить день в пекло.

Привалившись спиной к стволу берёзы, воевода меланхолично перетирал зубами кусок вяленого мяса, когда к нему подошла Врасопряха. Колдунья, конечно же, была в сопровождении Ксыра.

– Споро идём, воевода. Таким ходом часа через четыре будем у Камаринской Вежи, неплохо бы устроить там привал, поелику, признаться честно, у меня уже всё тело ноет, – потягиваясь словно кошка, заявила волховуша. Хитро скосив глаза на Всеволода, она добавила, – а в особенности одна его часть. И как только вы – мужчины проводите столько времени в седле.

– Нет. У Вежи отдыхать не будем, дойдём до Горелой засеки. Там на ночь лагерем и встанем, – Всеволод смотрел не на гибкий стан морокуньи, а за её спину, на Ксыра.

Молодец, остановившись от них в нескольких шагах, уселся на торчащий из земли обомшелый валун. Расправив плечи, богатырь подставил солнцу спину. Лучи светила заиграли золотом в его русых волосах, сделав великана похожим на сурового, седого бога.

– Но ведь до засеки весь день шагать. Вёрст двадцать будет! – недовольно цокнула языком колдунья.

– У Вежи не встанем. Там не отдыхают, – упрямо повторил окольничий.

Врасопряха нахмурилась, теребя косу, и удивительные глаза её мгновенно потемнели, став цвета ореховой коры. Всеволод про себя подумал, что окрас их, видимо, зависит от настроения хозяйки и что это, скорее всего, не последняя черта, отличающая морокунью от простой смертной. Размышления его прервало досадливое ворчание ворожеи.

– Ой-ей, мниться мне к вечеру ни одной косточки живой в моём теле не останется. С такою-то дорогой, да без отдыха и дух испустить недолго.

– Что ж, добро пожаловать на ратный марш, государыня, – пожал плечами Всеволод.

– А ежели помру, так и не увидав эту вашу скверну, что тогда станешь делать, воевода?

– Насыплю у дороги холмик.

– И даже не взгрустнёшь?

– Боюсь, что некогда будет, государыня. До Заречья путь неблизкий.

Колдунья скорчила недовольную мину.

– Как думаешь, воевода, смог бы ты называть меня Врасопряхой, если б сильно постарался?

– Думаю что да, – немного подумав, ответил окольничий, – вот только и ты тогда зови меня Всеволодом. От твоего «воеводы» у меня уже скулы сводит.

Врасопряха рассмеялась, совсем по-девичьи, да так звонко, что сидящий за ними Ксыр оторвал свой невозмутимый взгляд от созерцания бабочки-пестрокрылки, усевшейся ему на ладонь, и посмотрел в их сторону. Воеводе от взгляда голубых, ничего не выражающих глаз стало вдруг не по себе.

– Хорошо Всеволод, пусть будет так, – всё ещё улыбаясь, согласилась кудесница.

– Послушай, – чувствуя неловкость, понизил голос Всеволод, – не моего ума это дело. И ежли хочешь, можешь не отвечать, но, бес возьми, кем приходится тебе Ксыр? В толк не возьму. Ведь он от тебя ни шагу не отходит…

– И ты что ж, решил, что он мой брат? Холоп? Зазноба?

Врасопряха выразительно приподняла брови, и воевода почувствовал что краснеет.

– Нет. Может быть. Не знаю. Вы всё время вместе и… чёрт, у меня от него холод по спине бежит. Какой-то он… неправильный, что ли.

Кудесница перестала веселиться. Глянула на Всеволода пристально, сквозь густые длинные ресницы, но воевода поспешил отвести глаза. Не хотел смотреть в меняющие цвет очи морокуньи.

– Правильно делаешь, что боишься, воевода, – посерьёзнев, тихо сказала Врасопряха, – но там, куда мы идём, он может мне понадобиться. Ведь станется, что то, с чем мы столкнёмся, будет пострашнее Ксыра. К тому же, пока я рядом, он вам не опасен.

– Но ведь…

– Полно об этом, – категорично пресекла дальнейшие расспросы ведьма, – где-то здесь я видела родник. Пойду, умоюсь, ведь ты сам сказал – путь предстоит неблизкий.

С этими словами женщина развернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Ксыр в этот раз не сразу поспешил за своей хозяйкой. Подняв голову, он перехватил взгляд воеводы и, не отрываясь от него, легко, одним движением смял в ладони бабочку.

Всеволод вздрогнул. В глазах парня, убившего насекомое, не отразилось ничего. Никакой мысли или чувства, только пустота. Два светло-голубых колодца, ведущих в никуда, походили на чешуйки снулой рыбы. Блёклые и неподвижные, они казались мёртвыми.



Как и предсказывала морокунья, через неполные четыре часа отряд вышел к Камаринской Вежи. Точнее сказать, к её руинам. Останец старой сторожевой башни возвышался на самом высоком холме в округе. У подножия взгорка бил ключ с чистой, студёной водой. Неподалёку раскинулся берёзовый околок. Реденькие деревья, шелестя листвой, манили обещанием отдыха в тени и комфорте. Лучшего места для привала нельзя было и представить. Но чем ближе к башне подходила дружина, тем тише становились люди. К холму отряд приблизился уже в полном молчании. Подняв руку, Всеволод приказал остановиться. Обернулся. Его воины, стянув шлемы, глядели на вершину шеломяня, кое-кто шептал молитвы. Простояв так несколько ударов сердца, гриди потянулись к ручью напиться и наполнить опустевшие за день фляги. Лишь Видогост и Пантелей, направились к нему. В руках один из десятников нёс длинный, обвязанный бечёвкой свёрток. Лицо зубоскала Пантелея на этот раз было непривычно серьёзным. Бережно приняв завёрнутую в холстину вещь, Всеволод поискал взглядом молодого княжича и, махнув рукой, подозвал его к себе.

– Пойдём, Пётр, поднимемся туда, – Всеволод указал на остов башни, – тебе нужно это видеть.

– Это обязательно? Я хотел Ставраса напоить, пошто нам лезть в такую кручу?

– Потому как я сказал. И потому как кое-что тебе понять сегодня нужно будет. Идём.

– Вы не против, если я присоединюсь? – спросила Врасопряха, подходя к ним и отжимая смоченную в ручье косу. Здесь, на открытой солнцу поляне, вдали от тени было жарко.

– Нет, не против. Вот только он, – Всеволод кивком указал на Ксыра, пусть останется здесь. Нечего ему там делать.

Кудесница обернулась и что-то быстро сказала парню на незнакомом воеводе языке. Слова, произнесённые тихим властным голосом, прозвучали странно, словно лай, но Ксыр их очевидно понял. Молодец послушно опустился ниц, сев на землю прямо там, где стоял, и Всеволоду показалось, что камни его ожерелья на мгновение засветились. «Помстилось мне. Всего лишь отблеск света. Искра. Блик солнца отражённый в гладком камне, ничего боле», – решил про себя воевода.

На холм они поднимались молча. Крутой склон, густо поросший хвостами пырея, метёлками донника и шарами качима стрекотал под их ногами бесчисленным множеством насекомых. На тонких тенетах, сплетённых пауками средь сухих стеблей кислицы, висели росяные капли. Пахло свежей луговой травой.

Медленно, не торопясь, воевода со спутниками взошёл на вершину шеломяня – гладко стёсанную, словно отсечённую ножом каменистую проплешину. Там среди зарослей крушины покосившимся столпом возвышалась сторожевая башня. Издалека она походила на обветшалую, но всё ещё крепкую твердыню, однако здесь, вблизи, урон нанесённый зданию стал более заметен. Круглое, сложенное из булыги основание вежи испещряли выбоины и паутина трещин. Часть кирпичной стены обвалилась, обнажив ступени винтовой лестницы, по которой гарнизон когда-то поднимался в бревенчатый шатёр. Наполовину выгорев, купол ощерился остриями обугленных, почерневших балок. Сквозь уцелевшие бойницы проглядывало небо. Кое-где сохранившийся лемех кровли от бушевавшего здесь когда-то жара покорёжился и встал дыбом, напоминая чешую дракона.

Пройдя средь леса наполовину истлевших, заострённых кольев, вбитых у основания башни, Всеволод вышел к её порогу. Встал на лысом пятачке голой земли, на котором до сих пор не росла трава. Чернеющий зев входа вывалил наружу сорванную с петель, окованную железными шипами дверь. Искорёженная, она лежала на кирпичной крошке, словно изъеденный ржавчиной язык.

Опустившись на колени, воевода развязал шнурок на свёртке и извлёк из него сулицу с лавровидным наконечником. Ратовище оружия было обвязано множеством разноцветных полосок ткани, ленточками и шнурками, на которых болтались мелкие предметы: пуговицы, бубенцы, соломенные куклы, костяные гребни, медные зеркала. Размахнувшись, воевода с тихим, печальным звоном вогнал остриё в землю. Копьё замерло среди десятка таких же странных подношений этому месту. По выцветшим, линялым отрепьям, лишайнику и рже, покрывшей наконечники, угадывалось, что носят сулицы сюда давно. Не поднимаясь с колен, окольничий прикрыл глаза и подставил лицо ветру, который тут же принялся теребить его густые чёрные пряди, не такие блестящие как у Врасопряхи, скорее цвета угля, чем каменной смолы.

Сидел так воевода долго, словно позабыв, зачем пришёл сюда. Очнувшись, он открыл глаза и, посмотрев на спутников, начал свой рассказ. Говорил тихо и неспешно, тщательно подбирая слова. Взвешивая их, осторожно пробуя на вкус, как горькое лекарство.

– Камаринская Вежа и её гарнизон во главе с Любомиром, первыми встретила Орду. Первыми они и полегли.

– Так Камаринская застава это здесь? – с интересом разглядывая уходящий ввысь сталагмит башни, перебил его Пётр, – Слышал о ней, но не думал что это так…

– Близко? Так и есть. – Воевода криво улыбнулся, и улыбка эта больше напоминала гримасу боли, – Когда-то мы были беспечны. Это сейчас сторожевые башни и остроги стоят аж у Чертолья через каждые семь вёрст, а раньше… Раньше, изнеженные годами мира, мы считали, что даже эта поставлена здесь зря. Ну кого нам бояться? Разбойников? Лесных чудищ? Своих соседей? Коли и случалась у князей размолвка, то без объявления усобицы чужаки не появлялись. Да и простой люд щадили. К чему хорошего крестьянина губить, коль может статься завтра он на твоей земле трудиться станет. А слухи о страшных кочевниках, о несметных ратях, сметающих всё на своём пути, мы воспринимали словно байки, которыми пугают непослушных деток, не желающих уснуть. Ведь ордынники были где-то там, далеко, за семью горами, среди бескрайнего океана степных трав. Жалкие странники без своей земли.

Как мы ошибались…

Всеволод снова замолчал. Надолго. Когда тишина стала уже невыносимой, он продолжил.

– Я был на год младше, чем ты сейчас, когда они явились. Пройдя узкими тропами по перевалам Велесова хребта, растянувшись в нескончаемую цепь каравана. Они спустились с гор ночью, в свете факелов. И было их так много, что последние кибитки съехали в долину только через пять дней после того, как первый конь кочевников ступил на наши земли. Анагры, валисары, коэрн, савариссы, толы, мурнаки, карижары, – объединённые племена онригаров, которые впоследствии назовут Ордой, напали на наши земли. В тот чёрный день Гальдрика умылась кровью.

Тех, кто осмеливался сопротивляться, уничтожали. Безжалостно и скрупулёзно. Не щадя ни женщин, ни детей. Онригары сжигали города дотла, сея смерть и разрушения, оставляя после себя лишь выжженную землю. Поля, выстланные мертвецами. Тех, кто не осмеливался, брали в плен. Делали хаошаром – самыми презренными рабами у своих рабов и вскоре оставшиеся в живых пленники начинали завидовать мёртвым. Так продолжалось почти год. Здесь, в Окоротье первыми, кто встретился им на пути к Марь-городу, стал Любомир со своей десяткой. Но что могут сделать десять человек против ста? Тысячи? Десятка тысяч?

– Наверное, ничего, – тихо, приглушённо сказал княжич.

– Они тоже так считали, – Всеволод указал рукой на росшие по склону, приземистые заросли крушины, и Пётр увидел то, что поглощённый созерцанием башни не заметил сразу.

Кости. Выбеленные солнцем серпы рёбер, изломанные бедренные и лучевые прутья, позвонки, ощерившиеся короба черепов, сквозь пустые глазницы которых тянулись к свету стебли василька. Скрытые в тени тёмно-зелёных листьев, останки были навалены неровными грудами, образуя несимметричное кольцо. Разомкнутый в нескольких местах венец, опоясывающий вершину холма, словно мрачный ореол смерти. Словно прибитый к островку плавун.

– Любомир продержался десять дней. По одному дню на каждого человека из своей дружины. Они знали, что умрут, но всеми силами старались выиграть время. Сражаясь за каждый час после зажжения сигнального огня, зная, что этот лишний час, возможно, спасёт чью-то жизнь. И они спасли.

Всеволод снова замолчал, прикрыв глаза, вспоминая то, что видел сам. И образы, недобрые, ветшалые от времени, но всё ещё живые, встали перед его сомкнутыми веками.

Видел он дымы пожарища, клубящимися столпами уходящего в чернеющее на глазах небо. Видел обозы и возниц с перекошенными от ужаса лицами, неистово стегающих возжами взмыленных лошадей. Видел женщин и детей, сбившихся в небольшие стайки на телегах. Молчаливых, притихших, с глазами, исполненными страха. Видел он бегущих по пыльному тракту людей, бросающих свои скудные пожитки и во весь голос вопящих лишь два слова «Они здесь!». Видел строй немногочисленной княжеской дружины и народного ополчения, угрюмо разворачивающийся, встающий поперёк дороги, отрезая беженцев от нагоняющей их конницы.

Перед глазами, всплыло изрезанное глубокими морщинами лицо старого князя, командовавшего ими. Как же он тогда сказал… Вроде бы: «Эх, жаль не успели до отрогов отойти, но ничего, в поле рубиться тоже славно! Есть где развернуться», – заметив тревожный гул среди городовых и вооружённых кое-как крестьян, он нахмурил брови и прикрикнул, – «Эй вы там, на левом фланге, не тряситесь так уж явно, того и гляди портки обмочите. Что бы там про этих ордынцев не болтали, помните – непобедимых врагов нет, есть недоубитые в бою. Кровь красна у всех, и что коса, что меч одинаково её отворяют. Так что держите топоры покрепче, как вас учили, да не ломайте строй. И всё у нас будет хорошо». Закончив говорить, седой кряжистый воин опустил стрелку наносника на шлеме и вынул меч. Слова грубые, простые, не имевшие ничего общего с пафосными речами героев из былин, которые рассказывала в детстве Всеволоду Смиляна. Слова, сказанные на пороге самой настоящей битвы, не из книжек, и покрытых пылью свитков. Той, что должна была разгореться прямо здесь и сейчас. Вспомнил Всеволод и то, как он – тогда ещё неотёсанный пятнадцатилетний молокосос – отчаянно трусил, видя надвигающуюся на них стену хрипящих лошадиных морд, сверкающих сабель и острых, склонённых к земле пик. И глядя на приближающуюся армаду всадников он не мог поверить, что может быть такое количество воинов в одном месте. Ему казалось, что эта гикающая, свистящая, бряцаюшая оружием лавина просто сметёт дружину князя и вооружённых чем попало ополченцев словно ураган. Он тогда ещё не знал, что это был лишь передовой отряд ордынцев. Что основные силы Магра-Бея задержались, штурмуя одну единственную башню, стоящую на Камаринском холме. Всеволод вспомнил, как они сшиблись под чудовищный, звенящий грохот и жалобное, похожее на крик ребёнка ржание лошадей. И была сеча и потоки крови. И кишки на истоптанной копытами земле. И дерьмо. И смерть.

Тогда он впервые убил человека, но даже не успел задуматься над этим, изо всех сил стараясь выжить. Ему повезло, в отличие от многих. Покаяние пришло позже, но из-за отупляющей усталости и пережитого шока он не смог его прочувствовать в полной мере. А может быть, болезненное веселье, чувство, не имевшее ничего общего с радостью, охватившее его после первого в жизни боя, смазало впечатление от убийства. Всеволод уже не помнил.

Хрипло кашлянув, воевода поднялся с колен, отряхнул штаны. Никакими словами невозможно было описать минувшее. Да он и не пытался, сведя всё к короткой справке.

– Благодаря задержке, вырванной у Орды Любомиром, Андрогаст, твой дед, сумел увести из города людей к истокам Ижены. Прикрыв со своей дружиной отход людей, он не оставил супостатам для разграбления ничего, кроме пепелища.



Позже, когда Орду совместными полками князей и конерождённых удалось прогнать назад, за горы, пленные онригары многое рассказали об осаде Камаринской Вежи. О том, как горстку жалких воинов, укрывшихся внутри башни, попытались вырезать первым же штурмом, а когда сделать этого не удалось, пробовали выкурить их, затем подкупить. О том, как пять десятков доблестных нукеров полегло под стенами вежи и посрамлённый хан, полосовал нагайкой спины янычар и клялся, что самолично освежует каждого оставшегося в живых ороса. О том, как башня наконец-то пала, под ударами тарана, колдовством карижарских шаманов и ливнем горящих стрел, которыми её засыпали лучники ордынцев.

О жуткой вони, встретившей ворвавшихся внутрь жаждущих крови мстителей, поскольку десять дней десять человек ели, складывали своих мёртвых и справляли нужду в башне шириною в три сажени. О том, как сдирали живьём кожу с последнего, оставшегося в живых защитника вежи, а он при этом смеялся над белым, словно полотно ханом. О том, как в назидание остальным, Магра-Бей приказал оставить своих мёртвых воинов непогребёнными вокруг твердыни, которую они не могли захватить десять дней. Они рассказали обо всём.

С тех пор, прошло немало лет, однако так уж повелось, что любой марьгородский воин, отправляясь на восток, оставляет здесь гостинец – сулицу с подарками от тех, кто выжил благодаря Любомиру и его людям.

– Это символ, знак, что мы помним о них. Надеюсь теперь,– Всеволод посмотрел сначала на Петра, потом на притихшую волховушу, – вы понимаете, почему люди не останавливаются здесь надолго. На могиле отдых не имут.

Воевода, княжич и колдунья покинули вершину Камаринского холма, а разрушенная башня всё так же осталась стоять памятником Любомиру и его десятке. Лишь слабый ветер, гуляющий средь воткнутых в землю копий, играя, шевелил безделицы на древках. И медные вещицы, бубенцы, колокольчики и связки из монет тихонько, жалостливо позвякивали друг о друга, перешёптываясь, словно неприкаянные духи.




3. На переправе


Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни всё ещё маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита заметил конных. Видогост, как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался, кто их нагоняет.

– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Пётр. Молодые, зоркие глаза княжича первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.

Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им на встречу. Всеволод не разделял восторженности Петра. Скрестив руки на груди, он терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на хорошо различимые фигурки всадников с развивающимися на ветру плащами. Кавалькада приближалась, сотрясая копытами землю, выбивая комья дёрна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.

Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников пронёсся мимо Всеволода. Обдав дружинников летящей из-под копыт грязью, всадники умчались далеко вперёд. Лихачи сопровождали свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.

Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри. Поймав на себе его взгляд Всеволод понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова сказанные окольничим в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, верховые дико гикали и верещали. Однако видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька облачился в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани красовалась вышивка. Ястреб-перепелятник – символ Марь-города пикировал с небес на невидимого врага. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод.

– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.

Калыга беспечно отмахнулся от укора.

– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям. Особливо ежели рядом лежит девчушка с круглой попкой. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?

– Что мне интересно, а что нет – моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?

Митька недовольно искривил губы, сплюнул. Красавец-конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.

– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин. Твои же лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.

– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.

– Надеюсь. А это кто с тобой, – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши, – что за тетёшка?

– На твоём месте государыню Врасопряху я бы так не называл, – понизив голос, предостерёг воевода Митьку, – Коли не хочешь окончить свои дни, покрывшись язвами от какой-нибудь неизлечимой лихоманки или обернувшись в бестию лесную. В лося там, али жабу…

– Ведьма? Серьёзно? – Калыга, дёрнув поводья, сдержал норовистого, бьющего копытом жеребца и присвистнул, – Вот уж не сказал бы.

– Её с… другом Ксыром, Хоровод нам в помощь прислал. Так что побольше уважения. Искренне советую.

– Жаль. На вид хороша девица, – Митька надув под усами губы сладко причмокнул, – как раз в моем вкусе. И подержаться есть за что, и пальцы жиром не измажешь.

– О ком это вы? – спросил подъехавший к ним Пётр.

– О жарком, что у Ипполита подают, – быстро соврал Всеволод, – Митрий вишь выехал, не успев позавтракать, вот и поминает брашно[26 - еда, пища (уст.)].

Калыга звонко рассмеялся.

– Точно. Такое жаркое я б прям сейчас отведал. Чего уж там и добавки попросил бы.

Княжич недоверчиво поглядел сначала на опричника, потом на Всеволода. Но видя, что никто из них не спешит ничего объяснять, обидчиво нахохлился.

– Не хотите говорить, так и не надо!

– Не о чем тут говорить, до Засеки ещё вёрст немало, а смеркаться начнёт самое большее через три часа…, – Всеволод развернулся и уверенно зашагал по дороге, нагоняя хвост колонны. Не оборачиваясь к верховым, он на ходу закончил: – … так что ты, Калыга, пристраивай своих людей в арьергарде и вперёд. Путь нам предстоит неблизкий.

– Вот ещё, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны, – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьём. А вы по грязи плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.

– А вот это не тебе решать. Вы тут под началом у Петра. За ним и слово.

– Это что шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумлённо испепелив колючим взором юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов воеводы.

– Нет. В нынешнем походе – Пётр главный. На то воля Ярополка.

– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган…– начал было Тютюря, но Всеволод перебил его.

– Насколько помню, ты, потомственный боярин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?

– Нет, но ведь это смех и грех, Пётр слишком молод чтобы…

– А ну прекратите оба! – пресёк их перебранку княжич. Облизав губы, он возбуждённо привстал в седле.

– Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю – мы с Митрием и другами поскачем оперёд. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем всё окрест и дождёмся подхода остальной дружины. Вот моё слово!

– Как скажешь, княже, – Всеволод постарался, чтобы разочарование, не отразилось на лице, – только негоже это – оставлять своих людей.

– Вот ты с ними и пойдёшь, – по-юношески ломким голосом ответил Пётр. Нахохлившись он всем своим видом выказывал непреклонность.

Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.

– Ай да Петруша, ай да молодец! Поставил на место воркотуна. Пусть он сам с мужиками со своими по грязи плетётся, а мы с тобою вмиг до Засеки доскачем, да ещё и поохотиться успеем.

Юноша залился румянцем и хлестнул нагайкой Ставраса.

– Ну, так вперёд, чего мы ждём!

Кони были борзы и рванули с места, на третьем вдохе перейдя в карьер. Вытянувшись в струну, они стрелою пронеслись мимо дружины. Опричники засвистели, заулюлюкали, пустились следом. Шумный гурт умчался прочь, выбивая подковами следы в дорожной грязи.

Окольничий смотрел им вслед и чувствовал, как на душе скребутся кошки. Дурное предчувствие охватило воеводу. Так бывает, когда глубокой осенью идёшь рыбачить по первому, ещё не успевшему заматереть голубому льду. Вроде бы ты собран, осторожен, выверяешь каждый шаг, а всё ж под ложечкой сосет от тихого потрескивания под ногами. Одно неверное движение, одна ошибка и холодная вода сомкнётся над тобой, ворвётся в лёгкие, вмиг лишая дыхания и жизни.

Тяжело вздохнув, Всеволод прибавил ходу, стремясь занять своё место во главе колонны.



Вешняк, петляющий по обширным изумрудным лугам, в которые изредка вклинивались узкие, заросшие орешником и боярышником косы, постепенно вывел их к неглубокой речке. Звалась она Итменью и являлась одним из многочисленных притоков Ижены. Поросшие зелёной стеной тальника берега полого спускались к ступенчатым перекатам. На камнях вода журчала, пенилась и вихрилась, мерно колыхая бороды тины. Среди тёмно-зелёных лент водорослей, мелькали серые спины плотвы и окуней. Рыба, лениво шевеля плавниками, невозмутимо стояла в быстром течении. В прозрачной как слеза воде ей нечего не угрожало. Щуки и налимы облюбовали глубокие плёсы и не показывали свои зубастые пасти здесь, на мелководье. Единственным, кто её тревожил, был юркий зимородок. Зависнув над водой, он осколком лазурита падал вниз, чтоб ухватить серебристую рыбёшку и взмыть с её трепещущим тельцем к небесам. Маленький убийца был доволен. Окрестности кишели от поживы и ему не приходилось голодать.

Стоя на берегу, Всеволод наблюдал как дружинники, закинув сапоги на плечи, босиком бредут по каменистому дну русла. В воздухе, щекоча нос, стоял устойчивый запах мокрого ила и цветущей вахты. Окрест громко квакали лягушки, но тщания лупоглазых бестий пропадали втуне, заглушаемые гомоном реки.

– Явнутова промыть, – сказал он подошедшей Врасопряхе, – одно из немногих мест, где можно вброд переправиться через Итмень.

– А по виду и не скажешь. Ручей-ручьём, с берега на берег плюнуть можно.

– Это пока. Река Итмень не как другие реки и разливается не весной в половодье, а в середине лета, когда сходят снега на Дорогобужском перевале у Голым-горы, – пояснил воевода, – В изок[27 - кузнечик, цикада", также "июнь"] её и не узнать. Могучая становится она. Там, – Всеволод указал рукой на запад, в сторону синеющего вдалеке горного хребта, – в ущельях на стремнине, несёт на себе камни с коня величиной. Крушит отроги скал. А здесь перейти на другой берег не стоит и пытаться. Итмень, она навроде вас, кудесников. Хоть и обычная на вид тихая протока, а копнёшь поглубже, так своя причуда.

– Надо же… интересно было бы послушать, какая-такая в нас причуда? – недовольно прищурилась волховуша, но Всеволод этого не заметил и продолжил:

– Я говорю о колдовстве. О Силе вашей. Она ведь простым смертным неведома, чужда и страшна. Деревенский мужик о плуге привык думать, о страде, ему и не понять, каким богам, хозяевам и интересам волхвы в очередной раз служат. Какую волошбу творят. Нет ему до того дела. Сказать по правде, как и ворожеям до простого крепача. Может я не прав, только вашего брата чаще встретишь на дворцовых пирах, чем на пашне в поле. Говорят, даже в чертогах Калиградского князя вежливец сидит одесную престола.

– И что с того? – морокунья гневно сдула непослушную прядь со лба. Подбоченившись вызывающе глянула на воеводу, – Коль у Ксарсагора Калиградского достаёт ума прислушиваться к советам дельным, мудрым, не следует его в том винить. Может, следуй все его примеру, и усобиц было б на Гальдрике поменьше, и простому люду жилось легче. Хоровод хочет изменить мир к лучшему, привнести в него порядок, а этого не сделать, стоя за сохой. Мы защищаем людей от тьмы, что прячется не только в Бездне, но и в них самих. Об этом ты не думал?

– Оно, конечно так. В сплочённости сила, и недавняя война это доказала. Только злые языки болтают, что, дескать, колдун столишный на самом деле городом и правит. Что Хоровод с годами всё сильнее забывает, для чего был создан. А кудесники, заместо служения богам, лезут в дела государственные…

– Значит вот как ты обо мне думаешь? – холодно, даже как-то зло сказала Врасопряха, – Мол странная, чудная волховуша, которая не только может чары колдовать, да ложкою помешивать в котле со смрадным зельем, но и козни строить? Мол, и в поход-то с нами пошла, только лишь за тем, чтоб выслужиться перед князем. Корыстница, что так и грезит поблажек Хороводу выбить? Или может более того… сесть одесную престола?

– Не то я хотел сказать, – смутился Всеволод, понимая, что слова его были истолкованы неверно.

– Разве? Ежели всё не так, как говоришь, то почто в глаза мои не смотришь, Всеволод? Почто дичишься, отводишь взгляд?

Врасопряха, вдруг ухватила руку воеводы и, крепко сжав в своих ладошках, поддалась вперёд.

– Неужто, боишься меня? Как другие?

Окольничий, пересилив себя, посмотрел в лицо Врасопряхе. Узкое, немного удлинённое. Не по-крестьянски бледное, с кожей гладкой, туго обтягивающей крутые скулы. Посмотрел на губы с чётко обозначенной линией по краю, тонкие, но в то же время необычайно чувственные, образующие лёгкие морщинки на щеках, когда она улыбалась. На красивые, небрежно изогнутые брови. И наконец, Всеволод заглянул в глаза колдунье…

Непроизвольно напрягся. Вздрогнул.

Пушистые, чёрные ресницы Врасопряхи обрамляли роговицу, которая сейчас окрасилась в цвет расплавленной меди с росчерками золотистых искр по кайме зрачка. Словно застывающий металл она быстро темнела, приобретая окрас старой киновари. Склеры у колдуньи казались испещрёнными пористыми кратерами и бороздами как две маленькие полные луны. Несмотря на яркие лучи послеполуденного солнца, заметно было, как они светились мягким млечным светом. Странные, совершенно нелюдские очи.

Не в силах долго выдержать подобного зрелища Всеволод отвернулся. Он почувствовал, как Врасопряха отпустила его ладонь и отошла в сторону к торчащей из песчаного наноса разлапистой коряге. Потемневший от воды комель покрывали высохшие клочки тины и чехлики ручейников. Всеволоду показалось, что внутри у волховуши всё кипит от ярости, что она сейчас повернётся и крикнет ему в лицо какой-нибудь упрёк, оскорбление, но этого не произошло. Когда Врасопряха вновь заговорила, голос её был сух и холоден. Да что там говорить – в нём трещал мороз.

– Ксыр учуял лешего в окрестностях, воевода. Пусть твои люди не уходят ночью далеко от огня, и пусть сжигают время от времени пучки тирлича на кострах.

– Благодарю, что предупредила. Так и поступим, – чувствуя неловкость сказал Всеволод. Он было хотел извиниться, но нужные слова всё никак не шли в голову, и момент оказался упущен.

Колдунья ещё мгновение постояла, повернувшись к нему спиной, словно ожидая что-то, затем решительно направилась к берегу реки. Туда, где в дремучих зарослях аира истошно голосили квакши. Туда, где её поджидал Ксыр, держа за узду навьюченную, лохматую лошадку.

Чувствовал воевода себя препаскудно. Глядя на удаляющуюся, прямую как тростник спину кудесницы, Всеволоду со стыда и злости захотелось что есть мочи стукнуть себя по лбу поленом. Но разве это могло что-либо исправить? Он обидел Врасопряху почём зря и теперь сожалел об этом. Всё получилось как-то глупо, бестолково. Но сделанного не вернуть. Слово не воробей – вылетело, не поймаешь. Коря себя, Всеволод следил, как воины тянут на поводу упирающихся ослов, оглашавших воздух протяжным, икающим рёвом. Помогал им в этом мокрый по самые подмышки, вызверившийся Карась. Участие болотника сводилось к тому, что он, бестолково махая ивовым прутиком, костерил на чём свет стоит ни в чём не повинных животных, их матерей, реку и погоду. При этом Кузьма проявил в сим занятии дюжее усердие и воображение, ни разу не повторив, ни одного обсценизма дважды. Судя по скверному настроению зареченца, у него закончилось припасённое в дорогу спиртное.

Когда на берегу никого не осталось воевода, чертыхнувшись, сел в седло и осторожно пустил Ярку под откос. Зайдя в реку, кобыла на секунду замерла, хлестнув бока хвостом. Вода была холодной. Неуверенно ставя копыта на осклизлые камни, лошадь тронулась вперёд. Раздувая ноздри, она фыркала и трясла гривой, но всё же шла охотно, без понукания. Течение принесло и навесило на её бабки нитки роголистника, присосавшиеся к шкуре как пиявки. В самом глубоком месте вода дошла Всеволоду до сапог, облепив ступни пеной и мелкой камышовой крошкой. Наконец, преодолев последнюю сажень, они выбрались из реки и лошадь радостно заржала. Всеволод кинул прощальный взгляд назад, на опустевший берег. В песке всё ещё виднелись следы гридей и примятые стрелки болотного хвоща.

«Вот мы и в Заречье» – подумал воевода.


4.

Засека

Когда дружина вышла к Горелой засеке, уже почти стемнело. Пурпурное свечение за горизонтом, умирая, исчезало, напоследок укутывая землю сумрачным покровом. Тропа, змеёй ползущая по лугам, наконец-то вывела их к тёмной, негостеприимной стене леса. На опушке деревья росли странно наклонившись. Выглядело это так, словно в стародавние времена почва здесь вдруг вздыбилась, пошла волною, да так и замерла невеки. Со временем искривлённые стволы и вправду стали похожи на оборонный заруб. Живые шипы, которыми мрачные глубины леса отгородились от непрошеных гостей. Кора многих исполинов пестрела застарелыми следами гари, в вечернем сумраке походившими на потёки чёрной крови.

На первый взгляд чащоба казалась угрюмой и безжизненой. Однако, присмотревшись, можно было заметить, как в сплетении ветвей нет-нет да и мелькнёт огненно-рыжий язык – хвост белки или шумно чвиркнет, подражая какому-нибудь лесному обитателю, сойка-пересмешница. Но Зареченская чаща не любила чуждых звуков. Не успев затихнуть, крик птицы растворялся в шуме ветра. В тихом заунывном скрипе кривых ветвей. И вновь наступала тишина.

В стороне от тропы, вырубив подлесок, разбили свой бивак опричники. Возле поставленного шатра уютно трещал костёр. Над пламенем румянилась насаженная на самодельный вертел тушка молодой косули. Сквозь весёлый смех компании, пробивалось немелодичное мужское пение под пискливый аккомпанемент жалейки. Фырканье стреноженных коней, заглушало слова песенки, но, судя по взрывному хохоту, произведение явно не было псалмом.

Отдав приказ дружине разбить лагерь, Всеволод направился в сторону веселья. По дороге окольничий заглянул на поляну, на которой паслись кони. Всеволод осмотрел лошадей, потрепал гривы, прошёлся ладонью по гладким шкурам. Почувствовав влагу на пальцах, рассерженно цокнул и лишь затем вышел в круг света, рождённый пламенем костра.

Боярские сыны, развалившись на попонах и усевшись верхом на разложенные по земле, накрытые рогожей сёдла, внимали пению Куденея. Опричник как раз заканчивал строчки последнего куплета скабрезной песенки о весёлой вдовушке, не имевшей никакого представления о стыде. Синица, раздувая щёки, подыгрывал ему на двурожковой дудке. Не отрывая губ от мундштука инструмента, он умудрялся корчить забавные рожи. Наконец приспешник замолчал, под всеобщий смех и небрежные хлопки. Кудлатый и широкий, как медведь, Горица тут же протянул исполнителю жестяной кубок, которым зачерпнул напиток из небольшого пузатого бочонка. От кубышки, шёл хмельной, медово-терпкий запах алкоголя.

– О, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул всё ещё красный от усилия Сёмка Рытва, – а мы-то уж решили, заплутали вы…

– Аль назад возвратилися, – осклабившись поддакнул ему Острога, – подумавши, что раз мастера-рубаки взялись за мечи, то и делать здесь больше неча. Разве что за лошадьми присматривать, да в носу ковырять.

– Не слушай их, Никитич. Дураки напились вот и гуторят, что на ум взбредёт, – Тютюря, блестя нетрезвым взглядом, поднял кубок, – Лучше выпей с нами, смочи горло после долгого пути. Наливка чудо как хороша! Не абы какое пойло, настояна на сливе.

– …Аха, – выдохнул Куденей Лоза, оторвав губы от кубка и смаргивая выступившие на глазах слёзы, – и крепка зараза!

– Благодарю. В походе пить не привык. Никогда не знаешь, что в следующем овраге поджидает, а во хмелю драться, всё равно, что Марене[28 - Морена (Мара, Марена, Моржана, Морана) – славянская Богиня Зимы и Смерти] под подол пытаться заглянуть.

– А мы только так и умеем! – задорно выкрикнул Чура, – по самой кромке клинка ходим, потому как костлявой бояться – это не про нас. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что неча и переживать!

– Ага, век коротать нужно так, чтоб было о чём вспомнить, – поддакнул Синица. Подставив лист лопуха, он ножом срезал на него пласт мяса с туши над огнём. Облизав выпачканные жиром пальцы, опричник принялся аппетитно уплетать оленину.

– О подвигах ратных, – поддержал его Горица.

– О порубленных врагах и добыче славной, – подхватил Некрас.

– О хмельных пирах, – пережёвывая мясо, невнятно добавил Семка.

– О девках, которых поимел, – тихо закончил Куденей, покручивая на пальце массивный перстень с родовым гербом.

– Вижу планов у вас в избытке, – прищурившись, усмехнулся Всеволод, – даже удивительно, как вы находите время стезёй опричников идти. Тех, кто должен, не жалея себя, блюсти интересы князя, служить Марь-городу. Нести порядок, покой и справедливость его жителям. Быть примером для других. Как там в вашей клятве – «кусать врагов отчизны как собака и метлой мести их из страны». Я действительно не понимаю, когда вы успеваете соблюдать обеты, раз заняты настолько, что некогда отереть опревшие спины собственных коней. Разве что в перерывах между подвигами да имением девиц.

Бояре у костра смолкли, глядя на Всеволода злыми, пьяными глазами в которых опасно заиграли всполохи костра.

– Что тебе нужно воевода, – тихо процедил Тютюря, разом растеряв всё своё радушие. Калыга перестал улыбаться, и красные пятна алкогольного румянца неприятно проступили на его лице.

– Пётр. Я ищу княжича. Где он?

– Здесь его, как видишь, нет. Загляни в шатёр. Наша брага для младого княжича, оказалась слишком крепкой.

Всеволод про себя отметил, с каким презрением Калыга назвал Петра княжичем. Но ничего не сказал. Бояре, как и их потомство, всегда недолюбливали Ярополка за крутой нрав, за несговорчивость и отсутствие стремления потакать их желаниям. И нелюбовь эта априори перекочевала на его сына. Пусть барчата кланялись и лебезили перед юношей, но за спиной скалили зубы подобно загнанным в угол бирюкам. Вот только юный княжич, похоже, этого не замечал. Однако Всеволод был уверен, Пётр со временем сам поймёт, где искать настоящих друзей. Людей, на которых можно положиться. Тех, кто говорит правду в глаза, даже зная, что она может не понравиться. Тех, кто прикрывает в бою спину, а не пытается воткнуть в неё кинжал. Он должен будет научиться, как его отец, ставить эту зарвавшуюся, избалованную свору на своё место. И когда момент настанет, в чём Всеволод не сомневался, он хотел бы оказаться в первых рядах зрителей. Да что там, он бы самолично подавал розги для экзекуции дворян. А пока… Пока воевода заглянул за откинутый полог шатра.

Внутри было темно и душно. Всеволоду пришлось немного постоять, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. Когда тени стали приобретать чёткие края, он разглядел юношу, лежащего на войлочной попоне, кинутой поверх лежанки из сосновых веток. Измятый, скомканный кафтан торчал из-под головы, а на ногах всё ещё были измазанные грязью, потерявшие весь свой лоск сафьяновые сапоги. Всеволод присел рядом и с беспокойством посмотрел на княжича, мирно сопящего с полуоткрытым ртом. Как же он был юн. Совсем мальчишка. Глупый мальчишка, давший ослепить себя лоску фривольной жизни опричников. Впрочем, Всеволод не мог его в этом винить. Да и не хотел. Он сам в отрочестве мечтал о весёлой, полной приключений жизни. О славе, признании и подвигах. Но у судьбы были совсем иные планы. Во время нашествия Орды мечты многих обратились в пепел. Истаяли горьким дымом. Изошли смрадом разлагающихся тел. Чаша, полная отвара боли, лишений и смертей, была испита им до дна. Подобной доли воевода не желал никому, а в особенности сыну Ярополка, который вырос у него на глазах.

Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Пётр что-то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв мальчика попоной, Всеволод вышел из шатра.

Когда воевода вернулся в лагерь, на земле царила ночь. Звёзды усеяли небосвод мелким, тревожно мерцающим крошевом. Окутанная лентами облаков по небу медленно ползла луна. Где-то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжёлому сну измотанных людей. Ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрёкотом сверчков. К удивлению воеводы он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглублённого в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с взлохмаченной, нечёсаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.

– Что, Кузьма, сон не идёт?

Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, породив несколько оранжево-жёлтых, тут же погасших искр.

– Да не пугайся ты так, чай не чёрт за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.

– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Тёмно тутоти… Ну и правда ваша, не уснуть.

– Пошто ж так?

– Душа болит, – Кузьма замолчал, поднял прутик и снова принялся тыкать им в костёр, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дым, идущий от огня, пах смолой и горечавкой.

– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.

– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое значит. Прям бабья артель какая-то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес-то и сбегай. Заели словно блохи, а всё ж родная кровь. Скучаю по ним… и боюсь… Когда с деревни к вам в Марь-город подавался, Скверность ужо под самые ворота подступать стала. С тех пор минула седьмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого-то и не сплю…

– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода, – расскажи о ней подробней что ли. Всё одно не спится.

Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.

– Скверность, она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идёть как… как Скверность! Ночами слышно как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезёт, заявится и загрызёт у кого-нибудь скотину на подворье. Случалось и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Неровен час, глядишь и по дворам пойдёт, прям в избах живота лишать станет.

– Так Скверна приходит к вам только по ночам?

– Угум. Всегда во тьме кромешной.

– А днём где хоронится?

– Где хоронится… а шут его знает. Где-то в топях, рядом со Горшной скорбницей. Потому как там её ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.

– Неужель настолько? Как хоть выглядит она? Больше зубра? Похожа на шишигу? Али змея? Может быть, сродни паучьему племени?

Карась смущённо дёрнул плечами.

– Незнамо мне, поелику мы толком не видели заразу. Разве токма то, что она после себя от зверья и горемык приблудных оставляла… – Карась, неуютно кутаясь в накинутый поверх азяма кожушок, боязливо поглядел по сторонам и продолжил тихо, приглушённо:

– О-о-х, и насмотрелся я останков её трапез… Вдосталь… Век не забуду. Как вспомню, так коленки до сих пор дрожью прошибаеть…

– Что ж вы раньше-то за помощью не послали. Ежели всё так плохо?

Кузьма, нахохлившись, молчал. Сломав о колено палочку, болотник бросил две щепы в костёр. Виновато взглянув на воеводу из-под валенки, крепач смущённо крякнул.

– Такить… не всем у нас в Логу по нраву княжье право. Кое-кто считает, что уж лучше Скверность, чем княжеский батог… Не все согласны были помощи в Марь-городе просить. Нашлись и те, кто претил мне ходить-то за подмогой, но я всё равно пошёл. Куды деватися…

– Похоже, эти кое-кто пользуются в вашей деревне влиянием и властью, раз могут налагать подобные запреты.

– Он-то может, недаром войт…– с горечью подтвердил Карась, – говорит, мол, целый год трудимся, не поднимая головы, спину на подсеках гнём. Еле-еле концы с концами сводим. Ситного хлеба отродясь не ели, перебиваемся лебедой, ягодой и краюхами с обсевка, но разве ж это кого-нито волнует? Хош не хош, а тягло в Марь-город подавай. Да обязательно пушниной, мёдом и зерном… А где ж их взять-то? Одно спасает – далеко мы. В чаще. Не каждый мытарь дорогу-то к нам находит. Говорил, коли пойдём с челобитной в город, тута о нас и вспомнят, мол, разорят… Вот только не бывал наш войт в глубине болот, не видал того что там творится. Иначе по другому пел бы.

– А ты сам как считаешь? Зачем, по-твоему, я два десятка человек в Барсучий лог веду?

Кузьма отвернулся от огня. Глянул на воеводу исподлобья. Смотрел долго, испытующе с потаённой болью и… надеждой. Наконец сказал:

– Не знаю я. Но думаю уж лучше последнюю рубаху с хребта отдати, чем в сырой землице гнить… К тому же, внемлял я слухам о тебе, воевода. Народ гуторит, что, мол, справедлив ты, хоша и суров. И всё тебе едино барин пред тобою иль холоп. К кажному одинаково снесёшься.

Теперь настала очередь замолчать Всеволоду. Окольничий задумался, потирая лоб и хмуря брови, затем проворчал:

– Преувеличивает люд. Разница между паробком и боярином была, есть и будет. Таков порядок мироздания. Но ты не переживай, Кузьма, не будем мы вас грабить. Не было на то указа, да и не могло быть. Не стали б мы последнее с зареченцев сдирать. Напраслину твой войт на Ярополка взводит. Знаю я князя. Не такой он.

– И о нём люди разное болтают, – уклончиво, пряча глаза, протянул Карась. Затем раззявив щербатый рот, смачно зевнул. Часто заморгал, сгоняя с глаз выступившие слёзы.

– Иди-ка ты спать, человече. Неча ночь у кострища коротать. Тебе завтра дружину сквозь пущу вести. Никто кроме тебя дороги до Барсучьего лога не укажет, а кимарящий на ходу проводник нам не нужен. Станется, заведёшь отряд в трясину.

– Не усну я… – запротестовал было зареченец, но окольничий его строго перебил.

– Иди-иди. Заберёшься под овчину, согреешься и сам не заметишь, как сон сморит.

– Я б лучшее… того… из нутра погрелся. Выпить бы… – плаксиво пробормотал мужик.

– И думать не смей. Аль забыл мои слова? Чтобы свеж и бодр был. Не хватает нам ещё по тутошним борам за хмельным болотником плутать.

Крепач пробормотал в ответ что-то нечленораздельное и, вцепившись в полы кожушка, побрёл во тьму. Вскоре он скрылся меж палаток.

Всеволод посидел ещё немного, глядя как робкими язычками голубого пламени занимаются обломки ивовой веточки. Полная луна, встав над лесом, стёрла звёзды с небосвода. Ухающий филин умолк, сменив незамысловатый вокал на более практичное занятие – охоту. Поднявшись, воевода отряхнул штаны от налипшей хвои и сухих травинок и отправился следом за Кузьмой. Добравшись до своей палатки, он рухнул на лежанку. Сон свалил его мгновенно.


5.

Самый лучший воин

Утро выдалось на удивление холодным, несвойственным даже для капризной весенней поры Окоротского края. Ночной заморозок сковал прозрачной, ломкой плёнкой лужи, покрыл седой коростой льда комли старых пней, выпал серебристой пудрой инея на листьях лопуха и папоротниковых вайях. Кружевина даже прихватила белой вязью нижние ветки деревьев и кустов. Угрюмые кметы, стуча зубами, наскоро развели костры и, похлебав походные харчи, принялись сворачивать заиндевелые палатки. В стылом воздухе висела напряжённая скованность и тишина. Слова в ней застревали, будто в сосновой живице. Рразговаривать людям совершенно не хотелось.

Наконец сборы закончились, и десятки построились на опушке. Пора было отправляться в путь-дорогу. Опричники, к удивлению воеводы, поднялись раньше всех. Оседлав коней, молодцы замерли в горделивых позах у самой кромки леса. Там, где в непроглядной гуще из крапивы, рябинника и поросли ольхи виднелась едва различимая тропа, уходящая меж колоннады старых сосен.

Всеволод, бросив беглый взгляд на своих людей, с беспокойством огляделся.

Заметил он её не сразу. Врасопряха со своей кауркой стояла чуть поодаль от людей. В тени распушённого куста кизильника, усыпанного тёмными, мелкими листочками. Завернувшись в плащ, кудесница пыталась согреть дыханием озябшие ладони. Заметив, что он смотрит, волховуша отвернулась, сделав вид, что поправляет ремешок подпруги. В следующую секунду её фигурку скрыла широкая спина Ксыра, появившегося всё так же неизвестно откуда, и непонятно как не замеченного воеводой раньше. С неприятным чувством сожаления и вины Всеволод развернулся и пошёл к всадникам.

Как он и предполагал, бравада опричников оказалась напускной. Вчерашняя попойка не прошла для них бесследно, о чём красноречиво говорили помятые, опухшие лица молодцев. Петра среди них не оказалось.

– Вижу, утро для вас добрым не обернулось, – Всеволод встал перед строем конских морд и насупленных, недовольных физиономий с набрякшими мешками под глазами.

– Ничего, воевода, для нас похмелье не впервой. На твёрдости рук никак не отразится. Лучше расскажи куда дальше править? – позевывая, спросил Тютюря.

– Сам пока не знаю. Поведёт отряд Кузьма – мужик из местных. Мы за ним. Ты же со своими людьми замкнёшь колонну.

Калыга покорно склонил голову, на сей раз не став спорить и пытаться выторговать место во главе. И ежу понятно – в густом бору, на узкой тропке конному не развернуться. Случись нужда к отходу и всадники лишь потопчут идущих за ними гридей.

Всеволод кивком оценил понятливость Калыги.

– И ещё совет. Держите руки подле стали. Места здесь дикие, раздолье для лихого люда. К тому ж Врасопряха говорила леший где-то рядом бродит…

– Не пугай сокола вороной, не первый раз за стены вышли. Знаем, как с вольницей управляться. А в лесных пугалищь-страховидл, придуманных бабьем, чтобы стращать не желающих заснуть детишек, я не верю.

– Моё дело предупредить, – пожал плечами Всеволод, с трудом сохраняя невозмутимое выражение лица. Ему уже осточертело это напыщенное, пренебрежительное отношение дворян. Их косые, надменные взгляды и полное отсутствие дисциплины. Не будь приказа Ярополка, он давно бы прогнал барских отпрысков взашей. Но приказ был, и воеводе ничего не оставалось, как смириться и терпеть.

Оставив приспешников наедине с головной болью и перегаром, Всеволод вернулся к уже выстроившейся по-походному дружине. Там же он нашёл Петра. Молодой княжич, балансируя на одной ноге, пытался веткой счистить с подошвы налипший комок медвежьего дерьма. Дело продвигалось у него неважно. Увидев воеводу, он прекратил свои тщетные попытки, вытер сапог о траву и пошёл навстречу.

– Гой еси, Всеволод Никитич! – задорно воскликнул Пётр, – солнце встало. Пора в путь!

Проспавшийся, посвежевший юноша выглядел намного лучше своих вчерашних собутыльников. «Что ж в его возрасте это нормально» – с доброй завистью подумал воевода.

– И ты не хворай, Пётр. Отрадно видеть тебя в хорошем настроении. Для долгого пути такое в самый раз.

Княжич, подойдя к осёдланному Ставрасу – взял коня под узцы и вывел на тропу. Ярка, недовольная соседством с мерином, попыталась укусить гнедого. Воевода, ругнувшись, дёрнул норовистую кобылу за поводья.

– Пойдёшь с нами? Думал предпочтёшь общество Тютюри.

Пётр опустил глаза. Смутился. Вроде бы.

– Нет. Теперь последую твоему совету – дружину не оставлю. Князь должен оперёд всех идти, чтобы другим было понятно, кто здесь верховодит.

– Ну-ну, оперёд-то пойдёт Карась, поскольку только он дорогу знает. Но всё же рад слышать, что мои слова для тебя не пустой звук.

Пётр снова опустил глаза и теперь, вне всяких сомнений, залился краской.

– Прощения прощу, Всеволод Никитич, ежели давеча зазря тебя обидел. Просто оставаться с вами было так…

– Скучно? – понимающе ухмыльнулся Всеволод, снова одёргивая кобылу. Ярка не оставила попыток отщипнуть клок волос с гривы соседа. – Конечно, это не то, что с щёголями на рысаках скакать. Да и разговоры у них, поди, не о надоевшей пшёнке, не о натёртых в переходе мозолях, а всё о славе. О победах, про которые сложат геройские былины, живущие в устах народа целые века. О цветах под ногами и девушках на шеях.

– А хоть бы и так, – с вызовом вскинул голову Пётр, – Всё ж лучше, чем задом престол протирать. Жизнь нужно прожить так…

– Знаю, знаю. Чтоб было о чём вспомнить. Быстро, смачно и красиво. Только знаешь, что… Слава, она тоже разная бывает… порой вовсе не такая, о какой мечтал.

Пётр недоверчиво посмотрел на Всеволода из-под рыжей чёлки, явно не понимая, куда клонит окольничий. Заметив это, воевода замолчал. Ему не хотелось отпугнуть юношу излишними нравоучениями. Всеволод по себе знал, что в таком возрасте у мальчишки они не вызовут ничего, кроме отторжения. Мудрость приходит с годами – глупость остаётся навсегда.

– Вижу, обзавёлся ты обновой? – желая сменить тему, окольничий кивнул на дорогие, украшенные серебряными бляшками и сложной резьбой ножны, висевшие на поясе княжича. Из проклеенного мехом устья торчал эфес с волнообразной гардой, перевязанной ярко-алым темляком. Юноша с наигранной небрежностью потянулся к оружию, и искривлённый клинок мармарского булата легко покинул своё ложе. Дракон на рукояти, отражая свет зари, блеснул яхонтовым глазом.

– Ты об этом? – мальчишка с плохо скрываемой гордостью рубанул крапиву, – Митька подарил. Он сказал, что у настоящего воина должно быть настоящее оружие, а это самый что ни на есть всамделишный булат. Я решил, что назову его «Кровавый жнец».

– Во как. Жнец! – воевода изо всех сил старался быть серьёзным, – Хорошее имя… для меча. Только мой тебе совет княже, когда после подвигов ты станешь воздавать хвалу э… Жнецу, делай это скрытно от дружины, чтоб не вызвать…

– Зависти?

– Нет. Смеха.

– Чего? – Пётр перестал размахивать саблей и недоверчиво поглядел на воеводу. – Все великие витязи имели легендарные мечи, – сказал юноша с обидой, – У Кожемяки был Стопудень, у Хотена – Финист, у Вольги – Ракита. Разве нет?

– Твоя правда, – подтвердил Всеволод, – не припомню, чтоб Вольга в притчах бился старой мотыгой. Вот только не оружие сделало их прославленными воинами, а уменье им владеть. Все эти Финисты, Хрисаоры, Кладенецы, Иглы и Разрубатели черепов появились уже после того, как стало ясно, что в бою их хозяев очень трудно упокоить. Обычный добротный меч, топор, копье, кистень или простецкая дубина в руках умелого рубаки, тут же обрастают слухами о скрытой в них чародейской силе. О заговоре, что хранит его владельца. Воин сам не замечает, как его оружие становится легендой. Так что и называть Росланею свой палаш Самосеком не было нужды, за него это сделали другие. Меч, каким бы хорошим ни был, есть в своей сути всего лишь кусок стали, и только от владетеля оружия зависит, станут ли его враги бояться так, что придумают своему страху имя. И уж ни в коем случае нельзя привязываться к железке. Поэтому, ежели кладенец тянет тебя на дно пучины – брось его, искренний тебе совет. – Всеволод протянул руку, – Можно?

Приняв клинок у Петра, окольничий придирчиво его осмотрел. Положив указательный палец на крестовину, воевода вытянул руку вперёд, «простреливая» глазом кривизну сабли по долу, взвесил на ребре ладони, выверяя баланс, проверил прочность на изгиб, потрогал острие кромки, и, в конце концов, вернул владельцу.

– Хорошее оружие. Лёгкое и прочное. Для конного боя в самый раз, но опасайся без меры колотить им по щитам. Булат не крица, но всё ж предел прочности имеет.

– Хм… спасибо.

Паренёк принял назад саблю и смущённо вложил в пёстрые ножны.

– Наверное, и вправду, самому давать ему имя будет глупо. Пусть это сделают другие, когда я стану самым лучшим воином Окоротья…

– Прости, не понял кем?

Пётр на мгновение смутился, но тут же сверкнул серыми, отцовскими глазами и твёрдо заявил:

– Я стану самым лучшим воином. Вот увидишь. Буду как Калыга, даже лучше.

Всеволод нехорошо прищурился, недовольно хмыкнул, думая о том, что в обществе опричников Пётр с удивительной лёгкостью нахватался всякой дури. Ох, и не хотел он заниматься воспитанием мальчишки, брюзжать над ним, как старый дед, но видимо придётся.

– И кто ж такой, по твоему мнению этот самый «лучший воин»? – осторожно поинтересовался Всеволод, – Тот, кто искуснее других умеет разваливать головы недругов? А может, скачет на буланом коне, обгоняя ветер? Пьёт больше остальных? Носит ожерелье из отрубленных ушей поверженных врагов как онригарские мамлюки? Объяснишь мне, старому воркотуну?

– Ну-у, нет… – протянул Пётр, явно застигнутый вопросом Всеволода врасплох. Княжич немного постоял, подумал и изрек: – Самый лучший воин, это тот, кого все уважают и боятся. О ком слава оперёд него идёт и кого никто победить в бою не может. Прям как Митьку.

– Не спорю, Тютюря здорово умеет покрутить мечом. Но знаешь, на большаках встречались мне ребятки: наёмники, мародёры, разбойники, которые владели клинком ничуть не хуже, а может даже лучше, чем Калыга. И о них тоже молва на много вёрст окрест шла, недобрая, но всё же слава. Многие тоже говорили о них как о самых лучших воинах.

– И что же с ними стало?

– То же, что и со всеми, кто идёт тропой душегубства и разбоя. Их убили. Причём смерть они нашли от рук ничем непримечательных солдат, охотников за головами, или вконец пресытившихся их бесчинствами, простых деревенских мужиков. Говоря другими словами – не самых лучших воинов. И знаешь что? Через пару лет, имена тех, кого боялась вся округа, перед кем дрожали войты и тиуны, никто уже не мог припомнить. Все эти Черные Дроимы, Беспалые Леехи, Маль Горан ибн Каир Девять жизней быстро забылись. Потому как человек устроен так, что старается выбросить из головы всё плохое, все беды и ужасы, что с ним случились. Люди хотят помнить лишь хорошее, так им легче жить. А посему, на мой взгляд, нет смысла быть самым лучшим воином, ежели о тебе никто не захочет вспоминать. Достаточно быть хорошим человеком. Радеть за дело правое, вставать на сторону тех, кто не может позаботиться о себе сам, жить по совести и чести. Порой это намного сложнее, чем научиться лучше всех владеть мечом.

– По-моему, ты мелешь вздор, – обиженно надулся княжич.

– Может быть, – Всеволод пожал плечами, – вот только твоего отца никто тоже не назвал бы «лучшим воином». Однако слава Ярополка гремит от ледяного взморья Хадрхейма до самого Калиграда. Кого ни спроси, любой ответит, что Ярополк Митич – князь Марь-города – славный муж, сделавший для людей намного больше, чем Вольга, убивший огнедышащего змея. Поскольку горын, разоривший в былине деревню, погубил с десяток людей не больше, а пришедший после набега Орды голод выкосил тысячи. И только усилиями Ярополка, его упорством и трудом здесь, на Окоротье, помор среди людей удалось пережить без значительных потерь. Так вот и скажи мне, кем желанней быть – лучшим воином или хорошим и толковым человеком?

Пётр, насупившись, молчал. Всеволод не считал, что молодой княжич вот так сразу переменит свои взгляды. Но он начал сомневаться, что уже хорошо.

– Молчишь? Правильно. Подумай над моими словами. А что до славы, то вовсе необязательно добывать её мечом. Порой она сама к тебе приходит.

Пока окольничий и юноша беседовали, дружина выстроилась в колонну. В ожидании приказа люди переминались с ноги на ногу, ведя тихие пересуды. Навьюченные ослики пряли ушами. Наконец протрубил рог, и отряд тронулся с места, исчезая под сенью вековых деревьев. Шаги дружины, сначала сбивчивые и неровные, постепенно выстроились в единый, чёткий ритм, отточенный в несметном числе пеших переходов. Походный марш, которым ноги воинов привыкли пожирать поприща[29 - старорусская путевая мера для измерения больших расстояний], набирал свой темп.


6.

Леший

Отряд шёл, и лес двигался ему навстречу. Солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало пёстрые, мозаичные тени на доспехи гридей, на алые плащи опричников и спины лошадей. Воздух в округе полнился ароматами весны и звуками нетронутой природы.

Неугомонным молоточком простукивал стволы берёз красноголовый дятел, в орешнике ворочался невидимый взору длинноногий лось, а по сплетениям ветвей скакали белки. Густые непролазные кусты, по которым уже начали взбираться усы хмеля, заполняло дикое верещание горихвосток, зарянок и пищух. Лес дышал и жил, не обращая никакого внимания на пришельцев, упорно продвигавшихся в его глубины.

Постепенно мрак густел. Высокие, корокольчатые сосны зубчатой грядой встали по краям тропинки. Густой подлесок, встретивший дружину на опушке пением птиц и обилием цветов, редел. Кустарники и низкорослые деревца, укрытые под развесистыми кронами исполинов, чахли в вечном сумраке. От былой, еле видной глазу тропки, ручьём текущей меж деревьев, не осталось и следа. Оставалось загадкой, как Кузьма находит путь, уверенно ведя их в мрачные глубины дикой чащи. Неустанно суча посохом, который он сделал из молоденькой осины, болотник, не колеблясь, спускался в забитые вакорьем логи, пробирался топкими лощинами, густо заросшими дуплистыми стволами ивняка, находил дорогу среди горбатых скал, отыскивая узкие теснины меж обомшелых, разукрашенных хохломой лишайника камней. Он шёл уверенно и быстро, и дружина следовала за ним вослед, сопровождая марш бряцаньем оружия и протяжным ржанием коней.

Преодолевая очередной каприз ландшафта, отряд нос к носу повстречался с лешим.

Они наткнулись на него внезапно, спустившись в тёмную, заросшую спиралями молодого папоротника впадину. Раздол, не больше четверти версты в длину имел крутые, размытые склоны, вытканные извивами корней. В полутьме, царившей под сенью деревьев, эти сплетения походили на чешуйчатые клубки змей.

Постояв на краю оврага, Кузьма мельтешащим, сдерживаемым шагом сбежал по косогору. Оказавшись на дне яра, заполненном талою водой и выстланном гниющим валежником, он вдруг испуганно вскрикнул. Отпрянул. Повалился навзничь. Чураясь, зареченец пополз спиной назад, разрывая лаптями ковёр из палой хвои и слежавшейся листвы. Напуганное криком Карася вороньё, хлопая крыльями, неохотно поднялось с земли. Отяжелевшие птицы расселось по ближайшим веткам, оглашая окрестности громким граем. Встревоженные гриди ссыпались по склонами оврага. Настороженно вглядываясь в дебри леса, воины опустили древка копий. Недовольное прерванным пиром воронье, возмущённо каркая, впились в непрошенных гостей чёрными, беспокойно мигающими бусинками глаз. Однако улетать не спешило. Пернатые падальщики не хотели оставлять добычу. Выжидали.

Пантелей помог подняться крепачу, и оба уставились на что-то, скрытое от остальных навалом бурелома. Всеволод, передав поводья Ярки одному из воинов, протолкнулся меж людей. Глянул наземь, на то, что, не отрывая взгляда, рассматривали Пантелей с Кузьмой и вдруг почувствовал, как воздух покидает его грудь, с тихим свистом проходя сквозь зубы.

Существо, лежащее на палых ветках, имело в себе росту с дюжину локтей не меньше. Настоящий великан. Вытянутый и худой, с впалыми боками, покрытыми свалявшейся облезлой шерстью, гигант уткнулся мордой в нерукотворный проруб, образованный сплетением хворостин. Обвислый «коровий» хвост с метёлкой безвольно покоился между кривых ног. Седые космы на выпуклом затылке, разметавшись, плавали по поверхности воды. Витые мощные рога нацелились острыми концами в склоны балки.

Всеволод, кашлянув, прочистил горло.

– Вятка, Нимир, быстро ко мне!

Кметы отделились от остальных и, подойдя к воеводе, замерли, тараща глаза на труп лешего у ног. Один из гридей суеверно сложил на руке пальцы в знак, охраняющий от сглаза.

– Ты, Вятка, лучше всех читаешь по следам. Проверь, откуда этот ёлс притопал. Нимир, прикроешь ему спину.

Труп был свежим, и Всеволод не стал напоминать об осторожности. Без лишних слов было понятно, что тот, кто расправился с лешим, все ещё может гулять поблизости

– Остальные в круг. Щиты в землю. Видогост, соглядатаев на уступы.

Даже сейчас, поглощённый страшной находкой, Всеволод не без гордости отметил, что ежедневная муштра не прошла для дружины напрасно. Воины действовали быстро и умело. Не досчитав и до пяти, он любовался чётким строем воткнутых в землю ростовых щитов. Блестя круглыми умбонами, они образовали вокруг поляны правильное кольцо, ощетинившееся наконечниками копий.

– Тпррруу! Тпрууу! Зараза! Легче, окоянец!

Верхом спускаясь по откосу, Тютюря нервно натягивал поводья в попытках сдержать сивку. Песчаный склон раздола осыпался и сползал под копытами коня, заставляя жеребца высоко задирать бабки и беспокойно крутить головой.

– А, чтоб тебя! Бзыря[30 - сорванец, бешеный повеса, шатун]! Танцор чёртов!

Взгляд Калыги упал наземь. Замер. Глаза опричника широко раскрылись.

– О боги, Радогост и Боярагда, что это за стервь такая?

– Ёлс, лесовик, зыбочник, леший, борута. У него много имён. Некоторые даже называют пугалищем и предпочитают думать, что его существование всего лишь бабьи сказки, – сухо бросил Всеволод. Наклонившись он рассматривал покрытые бурой коркой струпья, на спине трупа. Расхлёстанные глубокие раны, идущие группами параллельных линий, начинались у левого бока чуда и заканчивались на середине правой лопатки, образуя сложный абстрактный рисунок из засохшей крови. В том, что это следы когтей, Всеволод не сомневался. Как и в том, что свежие, влажные выбоины на коже существа, были работой воронья. Удивление вызывало только отсутствие на теле других отметин: следов волчьих или медвежьих зубов, укусов упырей и прочих трупоедов. Видимо пал лесовик совсем недавно и, укрытый на дне глубокого яра, ещё не успел привлечь крупных хищников. Пока Всеволод разглядывал труп, в овраг спустилась остальная свита Митьки. С ними же был и Пётр. Опричники ворча спешивались, вразвалочку подходили к атаману, и замирали с раскрытыми ртами. Княжич, увидев лешего, смертельно побледнел, но более ничем не выдал своего испуга. Всеволод, заметив это, одобрительно кивнул. В груди у воеводы шевельнулось чувство, очень похожее на гордость. Из мальчишки, при должном обращении, все ещё мог вырасти настоящий воин.

В отличие от глазеющих во все глаза опричников, воины из дружины не стремились заглянуть на дно заполненной талой водой и вакорьем ямы. Не спешили подходить к воеводе с приспешниками. Держались в стороне. Причина такого поведения была проста. Некоторым кметам уже доводилось встречаться с ёлсами, защищавшими свои угодья. Смотрители леса безжалостно наказывали тех, кто глумился над природой и осквернял её альковы. В казармах, из уст в уста передавались слухи о безудержной ярости стражей пущи, разрывавших людей голыми руками. О насылаемых ими мороках, оживавших деревьях и зверье, повиновавшемся воле козлорогих. Слухи, которые даже потомственных горожан заставляли относиться к лесному духу с уважительным почтением, почти благоговением. И вот теперь, один из повелителей леса лежал у ног людей безмолвным хладным трупом. Это не могло не вызвать в сердцах воинов смятение. Кто убил лесовика? Кто смог отважиться на это? И, самое главное, – у кого достало сил? Подобные вопросы, несомненно, вертелись в головах у гридей, но оставались без ответа. Да и сам воевода задавался ими, ловя на себе встревоженные взгляды воинов. Меж людей пополз приглушённый, смердящий суеверным страхом шёпоток.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67672119?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Еринный, яринной – ярко-зелёный (от ярь – зелёная краска) цвет.




2


Отнележе – с того времени, от той поры, с тех пор




3


у южных славян полено, сжигаемое в Сочельник на очаге, и название соответствующего обряда




4


Ма?йское де?рево – украшенное дерево или высокий столб, который по традиции устанавливается ежегодно к первому мая




5


Валеный из войлока конусообразный головной убор




6


народ, обитающий на Северном побережье Седого моря




7


элемент русского народного костюма, женская шерстяная юбка замужних женщин




8


Конклав чародеев Гальдрики




9


передовой сторожевой пост (отряд) или отряд охранения, конный разъезд или стража




10


Зимцерла – под этим именем древние славяне чтили богиню весны и цветов




11


холм (устар.)




12


(устар.) привередливый




13


разъезжий торгаш в деревне




14


группа племён кентавров




15


Китовра?с (др.-рус. кит?вра?съ от греч. ????????? – «кентавр»)




16


рыбьим зубом на Руси называли моржовую кость




17


холодный хлебный суп из кусочков хлеба, сухарей или корок, покрошенных в воду, квас, простоквашу или молоко




18


Тетёшка – блудница




19


древнерусская мера наказания за убийство, выражавшаяся во взыскании с виновника денежного возмещения. Также вирой именовалось денежное возмещение за другие преступления.




20


должность управляющего княжеским хозяйством в Древней Руси




21


крестьяне – рыболовы; одна из категорий крестьян-половников




22


древнерусское женское украшение, полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору и часто украшенная зернью, сканью, эмалью, чернью.




23


Воля – общепринятый, торговый язык народов Гальдрики




24


заклятие; заговор




25


(устар.) рыбак, лодочник, перевозщик.




26


еда, пища (уст.)




27


кузнечик, цикада", также "июнь"




28


Морена (Мара, Марена, Моржана, Морана) – славянская Богиня Зимы и Смерти




29


старорусская путевая мера для измерения больших расстояний




30


сорванец, бешеный повеса, шатун