Главная страница | Триллеры | Мурло

Мурло
Владислав Несветаев
Степан Фёдорович Домрачёв, чудной пятидесятилетний слесарь, приезжает в село забрать вещи умершего дяди. Там у него угоняют «Газель», поэтому уехать из села он не может. Он начинает переворачивать жизнь местных жителей с ног на голову, постепенно лишаясь рассудка.

Владислав Несветаев
Мурло

Рязанское направление Московской железной дороги по понятным причинам (географическим, конечно) у жителей небольших уральских деревень спросом не пользуется. Оттого странным может показаться тот факт, что Егор Кобяков, уроженец села Мешково Челябинской области, уже четвёртый раз за полгода ехал из Москвы в Рязань на электричке. Но факт этот странен лишь на первый взгляд. У Егора была цель. И положил он на её достижение многое. В начале июля, вон, машину продал. Ночами не спал: всё думал. С отцом пересобачился. Тот его маньяком стал называть. Справедливо, наверное.
Смотрел Егор на хмурое летнее небо стеклянными глазами и сосредоточенно думал. Вот-вот должен был сорваться дождь. Вдалеке уже сверкало, рычало. А пасущимся коровам – хоть бы хны. Всё жевали, хвостами махали да круги вокруг своих колышков наматывали. Душно было в вагоне. Набито было так, что хоть голову из форточки высовывай, лишь бы свежим воздухом подышать. А Егору – ничего. Жарко, конечно, было, как и всем. Текло с него, как и со всех. Но такими эта духота, эта липкость казались ему незначительными, что даже пот со лба он не вытирал, а только размазывал по мутному стеклу. Всё следил Егор за тропами в сухих полях. По одной женщина в платке шла, тяжёлая, смурная. В руках – вёдра с водой. Егор подумал про свою мать. Та тоже без коромысла таскает. Вода у этой женщины из вёдер выплёскивалась, падала на пыльную землю и поднимала в воздух жёлтые облачка. Пых. Пых. Пых.


В дверях вагона возникла тучная потная женщина с дутой клетчатой сумкой в руках и начала громогласно объявлять, чего она сегодня утром такого наготовила: пирожки и с капустой, и с картошкой, и с яйцом. Из сладкого – компот. Никому из пассажиров, конечно, не были интересны ни эта женщина, ни её пирожки. Ведь совсем недавно проходила её коллега. Но та с мороженым, холодным пивом и газировкой.
Егор стал взглядом провожать эту женщину с пирожками и компотом к выходу. Когда она прошла мимо лабрадора на поводке, тот с интересом понюхал её клетчатую сумку и перевёл взгляд обратно – на маленькую девочку. Та, в свою очередь, широко открыв рот, жадно облизывала губы и голодными глазами смотрела на мужчину со стаканчиком мороженого в руках. Чудной был мужик. Он зачем-то почёсывал вафельный рожок, будто тот был не вафлей вовсе, а зудящим локтем или макушкой головы. И ел он неаккуратно. Как ребёнок. Весь уелся, извозюкался. Все усы белые, будто их владелец только что приложился к кружке кефира. Притом что-то говорил, непонятно к кому обращаясь. А по уголкам рта пенились сладкие белые слюни. Взгляд у мужика был рассеянный и непременно одинаковый, на что бы ни был направлен. В поле ли он смотрел, читал ли надпись на стекле, глядел ли на облизывающуюся девочку – взгляд ничего не выражал. Полная безучастность. А говорил тихо. Может, просто губами шевелил. Никто из соседей его, во всяком случае, не слушал.
Егор этого мужика сразу узнал. Не мог не узнать, ведь уже полгода мысли только об этом мужике в голове и крутились. Про себя он называл мужика мурлом. Страшно стало Егору от неожиданности – он думал застать его в Рязани. Вернее сказать, надеялся. А ещё вернее, уже перестал надеяться. Ехал лишь затем, что ничего другого делать не мог. Искать, искать и ещё раз искать. Ища, он удовлетворялся, будто бы уже и не нужна была находка, а тут вот он – сидит, мороженое уплетает.
Егор, трясясь, поднялся с места и пошёл к мужику, остановился у сидений и стал ждать, пока мурло к нему повернётся. Тот повернулся и, не изменившись во взгляде, продолжил говорить то, что говорил, глядя в окно:
– …в пруду Останкинском зимой утки плавают. Вода не замерзает – мощность такая. А они с 36 000 передают? Что там, атомная станция летает, что ли?..
Егор постоял ещё недолго, послушал мужика и пошёл в тамбур, чтобы на следующей станции сойти.

Часть первая

1
Зима в тот год стояла уверенная, можно даже сказать, суровая. Погода, если и менялась, то очень подолгу, нехотя и почти незаметно. Когда Степан Фёдорович Домрачёв вечером ясного дня на «Газели» выезжал из Рязани, он и представить себе не мог, что, когда он вечером уже следующего дня доберётся до пункта назначения – в село Мешково, морозная ясность сменится страшной метелью. За полтора часа до этого, когда он, перепутав названия, ездил по селу Михайлово в поисках нужного дома, солнце ещё едва ли не знойно заливало стены ветхих домов, а над снежными просторами мёртвых полей стояла выбеленная морозом дымка. Домрачёв въехал в село, спрятанное со стороны трассы сосновым бором. Взглянув на желтевшие под косыми лучами шапки на сочной хвое, он даже вспомнил про себя начальные строки из «Зимнего утра» Пушкина, а слова «День чудесный» и вовсе проговорил вслух мягким шершавым голосом. Сказав их, эти два слова, он сам себе улыбнулся, взглянул в зеркало на своё усатое лицо, а затем, подняв плечи, настороженно осмотрелся, удостоверился, что один в салоне, покраснев, цокнул языком и тихонько хихикнул.
Домрачёв изжёг много топлива, катаясь взад-вперёд, сканируя сощуренными глазами адреса избушек, и каждый раз разочаровывался всё больше, когда уже успевший надоесть дом всё никак не оказывался на улице Озёрная. Жёлтая «Газель», с настырным постоянством маячившая под окнами, настораживала деревенских. Степан Фёдорович из-за врождённой скромности, кажется, безотчётно ощущал то напряжение, которое прорастало в местных, но он ничего не мог с собой поделать: ему необходимо было попасть на Озёрную. Мужиков, грозно смотревших на него с заледеневших тропинок, Степан Фёдорович просить о помощи боялся и даже прибавлял газу, чтобы тяжёлые взгляды поскорее прекратили на нём висеть. Домрачёв злился на этих мужиков, но ещё больше злился на себя за хроническую нерешительность.
Он в очередной раз с усилием надавил на педаль газа, как вдруг заметил коричневую шапку-ушанку, а под ней лицо, появлявшееся из-за редких, покрытых мхом досок калитки. Этот двор Степан Фёдорович видел уже раз в шестой. Услышав рычание мотора, старик в ушанке резко обернулся к Домрачёву, бросил калитку и, размахивая руками, побежал к нему, высоко поднимая валенки над синеющими снежными буграми. Резво болтавшиеся руки, как размытое пятно на очках, привлекли его внимание. Сердце Степана Фёдоровича заколотилось. Сжав челюсти, он медленно-медленно, будто высокий воротник бежевой дублёнки мешал ему это сделать, повернул голову к старику и прижался к обочине. Заметив это, старик опустил руки и зашагал спокойнее. Домрачёв поправил и без того ровно сидевшую на нём кожаную утеплённую кепку с отвёрнутыми ушками, быстро улыбнулся, оголив неровные зубы, почти сразу же закусил губу и через весь салон потянулся к крутящейся оконной ручке. Ремень безопасности Степан Фёдорович отстегнуть забыл, оттого его вечно неуверенные, суетливые движения выглядели ещё более лихорадочными.
– Чего крутишься? Ищешь чего? – наклонив голову и сощурив глаза, настороженно спросил старик, когда окно начало опускаться.
– Да, здравствуйте, спасибо. Ищу, да, – нервно затараторил Домрачёв, пытаясь найти для локтя удобное положение на соседнем сидении. – Мне бы на Озёрную попасть.
– Озёрная? – задал и себе, и Домрачёву вопрос старик.
– Да, Озёрная, – подтвердил Степан Фёдорович и попытался любезно улыбнуться. – Не знаете случайно, как на неё проехать? – спросил он.
– А чего тебе на Озёрной-то? – спросил старик, окидывая взглядом «Газель». – Городской? К кому едешь?
– Да ни к кому, можно сказать, – ухмыльнулся Домрачёв. Он заметно нервничал оттого, что старик никак не унимал своей настороженности. – Дядя у меня помер. За вещами вот еду, – Степан Фёдорович постучал по двери «Газели». Услышав это, старик вздохнул, взглянул ему в глаза и, смягчившись, сказал:
– Нету у нас Озёрной. Туда ли ты приехал?
– Ох, – быстро заморгав и подняв брови, снова затарахтел Домрачёв, – туда-туда. Может, переименовали улицу?
– Я здесь седьмой десяток живу, – зло ухмыльнулся старик. – Ничего не переименовывали. Дядю как звали?
– Георгий, э-э-э… Георгий Аркадьевич. Домрачёв.
– Домрачёв… – тихо повторил старик.
Лицо его с глубокими морщинами скривилось, рот приоткрылся, глаза устремились вверх, брови нахмурились. Затем он поджал губы и тяжело задышал носом, выдувая через него клубы плотного пара. Было видно, что прозвучавшая фамилия была старику незнакома, но признаться в этом ни себе, ни Степану Фёдоровичу он не мог: стеснялся своей старости и боялся того, что всё больше воспоминаний покидает его сознание.
– Погоди, – невнятно сказал он Степану Фёдоровичу, развернулся и пошёл во двор, крича на ходу. – Надь! А Надь!
Степан Фёдорович улыбнулся, проглотил слюну и пару раз кивнул своему отражению в наполовину опущенном стекле. Он заглядывал во двор через открытую калитку, опираясь на свой локоть, и улыбался. Старик стоял на пороге дома и кричал: – Домрачёв! Был такой у нас? Георгий Аркадич?
– А?! – кричал старушкин голос в ответ.
Старик недовольно покачал головой, махнул рукой и прошёл в дом. Когда он исчез за зелёной дверью, Домрачёв, покряхтев, закрыл форточку, поднялся, сел и, тяжело дыша, стал смотреть на себя в зеркальце и поправлять седеющие усы. Всякий раз, заглядываясь на своё отражение, Степан Фёдорович вздыхал, в груди его тихонько начинало ныть, а густые брови, переползая через широкие дуги, прятали грустные посеревшие глаза. Скулы проступали через тонкую кожу, натягивая узкие морщины, которые в других областях лица уже уверенно складывались в увесистые нагромождения, как меха на аккордеоне. Под кепкой прятались мокрые, прилипшие к лысой макушке серые волосы. А лоб короновали два светло-коричневых старческих пятна в окружении пятнышек поменьше. Домрачёв смотрел на себя и думал: «Неужели так быстро?»
Незаметно для Степана Фёдоровича возле машины возник старик, сиявший от счастья, но честно старавшийся это счастье скрыть. Когда Домрачёв резко повернул голову в его сторону, старик помахал рукой, мол, опусти окошко, и Степан Фёдорович выполнил его просьбу.
– Не в ту деревню ты приехал всё-таки, – с плохо скрываемым ликованием оповестил его старик. – В Мешково дядя твой жил.
– Ну, в Мешково, – согласившись, бодро покивал Домрачёв. – А это не Мешково?
– Даёте вы. Слепые, что ли? – радуясь своей маленькой победе над старостью, старик срывался на Степане Фёдоровиче. – Взрослый мужик вроде. Михайлово это. Ми-хай-ло-во.
– Ах, – стукнул себя по лбу Степан Фёдорович и от смущения осклабился, – вот же бывает. Вот дурак. Ещё думаю, главное, быстро как-то приехал.
– Ладно тебе, дурак, – смягчился старик. – Всякое бывает. Ничего. Бывай, – сказал он и стал разворачиваться.
– Постойте-постойте, – протараторил Домрачёв. Старик остановился. – А до Мешково-то далеко?
– До Мешково-то? Вёрст двадцать, – старик подошёл к машине. – На трассу выедешь и в сторону Уфы поедешь. Там, не знаю, километров через десять будет указатель на озеро, как бишь его… Тихое! – вспомнил старик. – Ну вот, сворачивай и езжай по грунтовке. Там вроде убирают по зиме. Ну вот, езжай и по сторонам смотри. Будет указатель на Мешково – повернёшь, а там уж сам разберёшься. Тон старика заметно смягчился. На Степана Фёдоровича это небольшое сближение, как и все прочие сближения в его жизни, подействовало очаровывающе. Он одобрительно мотал головой, давая понять старику, что внимательно слушает и всё прекрасно понимает. А когда старик закончил объяснять и засобирался уходить, в Домрачёве проснулась охота поговорить: – Спасибо, спасибо! – благодарил он. – А то я бы тут до ночи мыкался. Никто, главное, не остановился, не поинтересовался, – на старика эти слова лились, как бальзам на душу.
– А кому ж есть дело? Никому. Сейчас умирать будешь – не поможет никто, – возносил себя старик над всем миром. – Хорошо, я тебе подвернулся. А то, гляди, и впрямь вымерз бы весь в своей «Газели». Остановиться-то есть у кого?
– Да-да, конечно. У дядьки в доме и остановлюсь. Хорошо, что жена ваша его знает. Это ж надо, – улыбаясь и кивая, удивлялся Домрачёв. – Откуда ж она знает его?
Старик призадумался. Немного помолчал и, попытавшись вернуть на посерьёзневшее лицо улыбку, натужно и неуверенно заговорил:
– Соседние ж деревни. Тут все друг друга знают.
– Все да не все, – наивно улыбался Домрачёв. – Вы вот не вспомнили. А жена ваша вспомнила.
– Да бабы ж, – махнул рукой старик. – Треплются же. Всё они знают. Степан Фёдорович хотел было ещё что-то сказать, однако старик его перебил:
– Ну, полно болтать. Езжай давай. До ночи б тебе поспеть, а то, вишь, пургу передают.
– Какую ж пургу? – продолжал улыбаться Домрачёв. – Ни облачка на небе, – приоткрыв рот, он нагнулся пониже и взглянул на розовеющий закат.
– Езжай, тебе говорят, – резко сказал старик. – Со светом в деревнях не шибко. Не найдёшь свою Озёрную впотьмах.
– Верно-верно, – вальяжно протянул Степан Фёдорович и, медленно набирая воздух в лёгкие, лениво закивал.
– Ладно, – выдохнул он, – поеду, а то ж опять потеряюсь.
– Давай-давай, езжай, – старик старался любезно улыбаться, но у него это выходило дурно. Домрачёву же разобрать его недовольство не удавалось. – Счастливого пути.
– Спасибо, спасибо, – широко улыбнулся Степан Фёдорович. – Хорошо, что вы мне подвернулись. И жене благодарность передавайте. Ладно, поеду. До свидания.
– Бывай, – махнул рукой старик.
Домрачёв с радостной улыбкой завёл «Газель» и поехал, глядя в зеркало заднего вида на хмурую фигура старика. Тот неподвижно стоял и смотрел вслед уменьшавшейся машине. Когда она скрылась из вида, он непроизвольно придал лицу растерянное выражение, нехотя зашагал к своему дому, на ходу крича:
– Надь! А ты откуда ж Домрачёва этого знаешь?

2
Сияя, Степан Фёдорович заполнял баллон «Газели» пропаном, морщил лоб и озирался. Со стороны Мешково на розовое небо наползала тёмно-синяя хмурая туча, и с ней уже слились макушки ёлочных крон. Залив топливо, Домрачёв отогнал «Газель» и пошёл в магазин.
Обычно скупость отступала от него, только когда на него давили люди или обстоятельства. На сей же раз он никакого давления не испытывал: просто душа просила чего-то этакого (например, кофе и булочку). Степан Фёдорович не до конца сознавал, в чём причина его мгновенного счастья, или не сознавал вовсе – ему казалось, что добродушный старик заставил его радоваться, – но ощущал, что ему было немного за своё счастье стыдно, ведь, как-никак, цель его визита в Мешково диктовалась трагическими событиями.
Умершего в одиночестве дядю Жору Степан Фёдорович знал не очень хорошо. Можно сказать, не знал его вообще. В детстве отец Степана Фёдоровича, Фёдор Аркадьевич, с женой возили сына и дочь в деревню. Кажется, каждому члену семьи в деревне нравилось, кроме маленького Стёпы. По детству и молодости ему вообще в жизни мало что нравилось, точнее, ничего не нравилось, и оттого, что деревню он видел только в детстве, она, как ему казалось теперь, приятных чувств вызывать не должна. Однако это мнение никак не стыковалось с тем, что он испытывал сейчас, стоя у жёлтой «Газели» и потягивая горький горячий кофе. Он казался даже чересчур горьким, и Степан Фёдорович открыл крышку, чтобы посмотреть на его цвет, и искренне удивился, не увидев ни малейшего следа белого молока в чёрной жидкости. Кофе вообще не был его напитком. Домрачёв никогда не относил его к чему-то необходимому, потому тех, кто любит пить кофе, он считал транжирами. Он прекрасно сознавал, что чай, как и кофе, – продукт далеко не первой необходимости, но не мог с той же уверенностью клеймить любителей чая транжирами, потому как сам горячо обожал этот напиток. Теперь же он выбрал напиток по названию. Американо! Уж очень оно аппетитно звучало, это название.
Взрослым Степан Фёдорович видел дядю Жору дважды. И то один раз мельком. Первый раз, когда Домрачёву было немного за тридцать, дядя Жора приехал в Москву на лечение и на обратном пути остановился на трое суток у Фёдора Аркадьевича с женой. Степан Фёдорович заглянул к ним как-то раз вечером, потому что отец сильно просил его, и, выпив рюмку коньяка, пошёл домой, жалуясь на усталость после смены. Дядя Жора тогда показался ему таким же, как в детстве: непонятным толстым дяденькой-весельчаком.
А во второй раз они встретились, уже когда Домрачёву было сорок шесть, на похоронах Фёдора Аркадьевича. В этот его визит на самих похоронах они обмолвились буквально парой слов, а вечером размякший дядя Жора рассказывал много историй про брата, две из которых Степану Фёдоровичу запомнились. Одна о том, как Георгий и Фёдор Аркадьевичи, будучи подростками, переплывали реку, чтобы спасти на той стороне их пьяного отца от злых собутыльников, а другая – как Фёдор на свадьбе Георгия на спор съел сороконожку.
К вести о том, что дядя Жора умер, Домрачёв отнёсся с безразличием. Когда мать позвонила ему с этой новостью, он, увлечённый работой, даже не понял, о ком идёт речь, и просто сказал ей: «Что поделать – все там будем». Только вечером, когда жена Наташа, ставя на стол тарелку гречи со свиными котлетами, расспрашивала голодного мужа о том, как прошла его пятница, Степан Фёдорович вспомнил о звонке матери. Он подумал: «У матери кто-то умер», но ничего не сказал. На следующий день он пошёл к матери и, постеснявшись уточнить напрямую, кто умер, наводящими вопросами выведал правду.
На похороны из семьи никто не поехал: мать болела, сестра не могла уйти с работы, Степан Фёдорович сделал вид, что тоже не мог, но на самом деле просто не хотел. Оказалось, что дядя Жора был никому не нужен. Жена его умерла несколько лет назад, единственный сын – ещё молодым, другие родственники знать его не хотели, а те, кто всё-таки хотел, поумирали раньше. В итоге похоронили дядю Жору сочувствующие соседи своими усилиями.
Умер он осенью, в середине октября. Степан Фёдорович же позабыл об этом уже на следующий день и не вспоминал вплоть до злополучного январского звонка. Он только ушёл в отпуск (числился слесарем на заводе по производству амбарных замков), как на следующий день утром раздался звонок от матери. Сказала, что звонили соседи дяди Жоры и просили приехать кого-нибудь из семьи за вещами и архивом. Домрачёв сначала не понял, при чём здесь он, а когда догадался, начал покашливать, бубнить и заторопился попрощаться с матерью. Тогда она напрямую попросила его съездить в деревню, и он, сказав, что попробует выбраться, с чистой совестью положил трубку и пошёл завтракать. К обеду позвонила сестра и попросила о том же. Вечером об этом уже знала жена… В общем, пришлось Степану Фёдоровичу выехать в Мешково, потому что отказываться от живой просьбы, не по телефону, он так и не научился.
Допив горький невкусный кофе, он сел в «Газель» и поехал в сторону Мешково. Насчёт кофе, кстати говоря, он хотел немного поскандалить, но, помявшись на месте, заволновался, вспотел и через силу допил его, свято веря в то, что его жестоко обманули, ведь не может кофе без молока стоить аж сто рублей. Осознав этот обман, Домрачёв обратил внимание, что вкус кофе стал ещё горче.
Когда он свернул с трассы на грунтовку, уже стояла кромешная тьма. Начался сильный ветер, посыпал снег. Степан Фёдорович улыбался, вспоминая старика.
Скорость ему пришлось сбавить: освещения и правда не оказалось. Дорогу освещали лишь тусклые фары «Газели», которые начинал залепливать крупный влажный снег. Редкие указатели представляли собой небольшие выбеленные железные прямоугольники с надписями чёрной гуашью, прибитые к коротким деревянным палкам. В основном на них были написаны технические термины, например, «Кабель» или непонятные цифры с непонятными буквами. Этих знаков было достаточно, чтобы утомить Домрачёва. Деревенских огней он ещё не наблюдал, потому думал, что поворот нескоро. Однако через пару минут указатель на Мешково оказался у водителя за спиной. Благо, он вовремя спохватился и сдал назад.
На подъезде к деревне, когда по бокам начали возникать первые косые заборы, наполовину занесённые снегом (летом, наверное, их так же прячет крапива, подумал Домрачёв), снег и ветер так усилились, что автомобиль Домрачёва зашатало из стороны в сторону. Резиновые прокладки неплотно прилегали к кузову, поэтому образовывались щели, и из них сквозило. Степан Фёдорович мог бы даже почувствовать капельки воды, стучавшие по его лицу, если бы не был так напуган. Он был из тех людей, которые в чрезвычайных ситуациях действуют оперативно, холодно и рассудительно. Напуганный до икоты, он не сбавлял скорости, ибо ещё больше, чем вьюги, боялся, что «Газель» занесёт на скользкой дороге.
Сквозь почти однородную косую стену снега тусклым синим огоньком проступал фонарь на бетонном столбе. Больше источников света не наблюдалось, и Степан Фёдорович ехал на свет этого синего фонаря, как заворожённый мотылёк. «Наверное, это центр деревни, – думал он, – раз нигде больше света нет». Но только Домрачёв об этом подумал, как по сторонам от дороги через резные ставни стал виден свет окон. Вдалеке лаяла собака, и Степан Фёдорович ощутил присутствие человека – то одиночество, которое он испытывал на тёмной грунтовке по пути к селу, отступило.
Подъехав к синему фонарю, Домрачёв остановился и, сощурившись, посмотрел на адресную вывеску, прибитую к забору. В буквах, наполовину стёртых годами, он угадал слово, которое крутилось у него в голове последние пятнадцать минут: «Озёрная», а под ней цифру «8». Он искал дом под номером 17, однако ключей ни от участка, ни от дома, ни от ставней у него не было, потому прежде нужно было попасть к соседям, которые и вызвали его сюда. Жили они в доме под номером 15.
Холодность и рассудительность, возникающие в чрезвычайных ситуациях, обычно покидали Степана Фёдоровича, когда он приближался к цели. Так и сейчас: не успел он подъехать к пятнадцатому участку с домом, стоящим на высоком бетонном фундаменте, как на ходу заглушил мотор и выскочил из машины с дикими воплями:
– Хозяева! Хозяева-а-а-а!
Домрачёв с остервенением колотил кулаками по металлическому забору и не унимал крика. Снег бил его по лицу и уже водой стекал по худосочной шее, но Степан Фёдорович, смотря на дом сквозь зазор, не обращал на это никакого внимания: оно было всецело сосредоточено на тёмных силуэтах, суматошно маячивших за окном на фоне оранжевой стены. Один из силуэтов, обмотавшись платком, двинулся к двери, и через мгновение она отворилась. Раздался женский голос:
– Кто там? Чего надо?
– Здрасте! – оживился притихший на время Степан Фёдорович. – Я Домрачёв! Сосед! Вы звонили!
– Ох, – женщина, которой принадлежал голос, всплеснула руками и, торопясь, как могла, начала спускаться к нему по лестнице, приговаривая на ходу себе под нос:
– Чего ж он, звонка, что ли, не видит? – Мне бы ключи, – громко, как на дискотеке, сказал он, когда калитка открылась. – Какие ключи, господи, – с недовольным видом махнула рукой женщина и, схватив Степана Фёдоровича за локоть, потянула его на участок. – Пройдите в дом.
Домрачёв перешагнул через порог калитки и в сопровождении хозяйки, под лай цепной собаки царственно прошёл к дому.
В сенях их встретил плотный мужчина с щенячьими глазками. Он был одет в белую рубаху с широкими синими полосами, заправленную в хлопковые чёрные штаны, а те, в свою очередь были заправлены в длинные серые носки. Под ногами у него, задрав хвост, вилась рыжая гладкошёрстная кошка. Домрачёв молча приходил в себя и тяжело дышал. Мужчина без каких-либо претензий ждал, когда тот заговорит и объяснится, но Степан Фёдорович уверенно продолжал молчать, осматриваясь и размазывая мокрым предплечьем капли воды со лба по всему лицу.
Хозяйка тем временем, кряхтя, одной рукой стягивала с себя шерстяную шаль, а другой стаскивала с ноги валенок. Выпрямившись, она прошла к мужу и ровным тоном заявила:
– Родственник дяди Жоры. Приехал вот. – А, – спохватился мужчина и протянул руку Домрачёву. – Гена. – Степан, – Степан Фёдорович попытался крепко пожать руку Гены, но замёрзшие пальцы стискивались неохотно. – Чего вы стоите? Разувайтесь – проходите. – Да что вы, – стеснительно заулыбался Домрачёв, – мне бы просто ключи забрать, и я пойду. – Куда ж вы пойдёте? – раздался крик хозяйки из кухни. – Там не топлено, жрать нечего! Не стойте! Проходите чай пить!
Домрачёв улыбнулся Гене и закопошился на месте. Немного подумав, он слегка нагнулся и тихим голосом сказал: – Отключили уже, да? – Что отключили? – уточнил Гена. – Ну, отопление, что ж ещё, – серьёзно сказал Степан Фёдорович.
Гена сначала, недоумевая, пристально посмотрел ему в глаза, а затем, медленно раскрывая рот, широко улыбнулся и захохотал. Он развернулся на месте, нагнулся, почесал кошку и, проходя в дом, весело сказал: – Проходите-проходите.
Домрачёв невольно заулыбался. Его сердцем вновь завладели, и он уже ощущал в себе силы, которые позволят хорошенько поговорить. Ненадолго замечтавшись, он подался вперёд, быстро стянул с себя дублёнку, расстегнул молнии на ботинках, вальяжными движениями сбросил их с ног и в своей кепочке прошёл в дом, оставляя на выкрашенных коричневым глянцем досках водяные разводы. Он шёл на голоса, доносившиеся из кухни, и сжимал кулаки, будто тренируясь пожать следующую руку. Проходя через тёмный коридор, он столкнулся с девушкой, до того мгновения осторожно выглядывавшей из-за угла, как хищный зверёк, но будто не заметил её и двинулся дальше, не сбавляя шагу.
Девушка, на вид лет двадцати, прошла в сени, с недовольным лицом взяла разбросанные ботинки Степана Фёдоровича и аккуратно поставила их к остальной обуви, представленной по большей части валенками и тапочками. Затем она закрыла входную дверь на замок, выключила в сенях свет и легко, будто не касаясь пола, прошла в свою комнату.
Домрачёв сел сбоку от Гены на мягкую подушку кухонного дивана и, сложив руки на столе, изучил внешность хозяина. Вид у него был здоровый. Степану Фёдоровичу показалось, что Гена младше его лет на десять. Казалось, в детстве он упал в чан с репейным маслом. Но волосы, росшие везде: и на руках, и на груди, и, в особенности, на шее, – не выглядели, как рудимент, унаследованный от предков-приматов. Степан Фёдорович успел даже подумать, что люди, у которых таких волос нет, менее человечны, чем мягкий плюшевый Гена.
– Откуда ж приехали? Давно? – спросил улыбающийся хозяин, не дождавшись, когда Домрачёв заговорит.
Хозяйка тем временем суетилась с закусками под аккомпанемент сопящего чайника. – Да с Рязани. Вчера вечером выехал, – как только Степан Фёдорович начал говорить, пальцы его рук хаотично зашевелились, стуча по столу, а скрещённые под диваном ноги затряслись.
– Как дорога? Ничего?
– Ох, да. Отлично доехал. Разве что пурга под конец застала, – улыбнулся Домрачёв.
– Хороша зима, да? – поддержал его Гена.
– Не то слово, – согласившись, Степан Фёдорович замотал головой. – Я, правда, признаться, побаиваюсь метелей. В машине ещё печка барахлит. Всё думал, как бы не замуровало меня в ней.
– А что ж за машина у вас?
– Да я ж не на своей приехал. У знакомого «Газель» одолжил.
– Чего так? – удивился Гена. – Зачем «Газель»?
– Как зачем? Я же за вещами приехал.
– За вещами, – повторил за ним Гена, качая головой. – Долго собирались вы. Всё поутаскивали уже. Вам разве что письма забрать да фотографии.
– Как? – вылупил глаза Домрачёв. – Кто поутаскивал? – Кто-кто? Деревня. Уж третий месяц пошёл, как дядя Жора помер. Ребятня лазит, а может, и не только ребятня. – Вот тебе раз… – уставился перед собой Домрачёв. – Приехал, называется. – Ну, вы не расстраивайтесь, – рассудительно заговорил Гена. – Дело это обыкновенное. Вы б ещё дольше собирались. Скажите спасибо, хоть архив не растащили. Да и я ж гоняю, когда засекаю кого. – Ладно, хоть архив цел, – улыбнулся Домрачёв и многозначительно закивал.
Ему, как человеку, плевавшему и на вещи, и на архив дяди Жоры, да и, вообще говоря, на дядю Жору тоже, новость о том, что вещи растащили, была безразлична. Изобразил он расстройство потому, что, как он полагал, такой реакции от него ждали. Досадно ему было лишь за то, что он просто так на протяжении суток мучился в «Газели» и трясся от страха, проезжая мимо гаишников.
– Вы какой чай пьёте? – спросила его хозяйка, когда засвистел чайник. – Ох, да я любой, – быстро повернув к ней голову, сказал Домрачёв.
Затем, помолчав, вытянул шею и, наблюдая за тем, как она раскладывает пакетики по кружкам, добавил:
– А какой у вас есть? – Я ж и спрашиваю, – с плохо сдерживаемым недовольством сказала она, прекратив наливать кипяток в первую кружку. – Какой-какой? Чёрный, зелёный. – Знаете, давайте-ка зелёного попробую, – сказал Степан Фёдорович, поджав губы и переведя взгляд на Гену. – Кем же вам дядя Жора приходился? – поинтересовался он, когда поймал на себе взгляд Домрачёва. – Дядей. По отцу. – По отцу… – повторила хозяйка, ставя кружки с чаем на стол. – Это такой коренастенький? Седой мужичок? Фёдором его, что ли? – Да-да, верно, – улыбнулся Степан Фёдорович. – Надо ж, – одобрительно закивала хозяйка, – отец ваш. И как он? Как здоровье? Давненько его не было. – Да помер же он, – улыбаясь, хмыкнул Степан Фёдорович и опустил голову.
Он закусывал губу от стеснения. Гена же одёрнул жену: – Ну ты что, дура, что ли? Дядя Жора ж на похороны уезжал, – взглянул он на Домрачёва взглядом, как бы говорящим: «Ну, бабы. Дуры – что с них взять?» – А мне ж почём знать, к кому? – огрызнулась она на мужа, обороняясь. – То есть помер отец, говорите, – тяжело вздыхая, медленно заговорила она.
И вдруг громко вскричала:
– Кать! Иди чай пить!
– Дочка наша, – обратилась она к Степану Фёдоровичу. – Сахар сами кладите – я не клала.
В кухню вошла девушка, с которой Домрачёв столкнулся в коридоре. Вошла тихо и почти незаметно, едва не на цыпочках. Поджав растрескавшиеся губы, она прошла по мягкому ковру и села на диван рядом со Степаном Фёдоровичем. По её лицу трудно было понять, что она чувствовала. Он на неё не взглянул даже после того, как она с ним поздоровалась. А на неё хоть одним глазком взглянуть стоило: приятное личико, мягкие длинные русые волосы, блестящие глаза, аккуратные ручки. Все городские, приезжавшие в Мешково, смотря на типичных его жителей и на неё, про себя поражались тому, как ей удалось сохранить красоту, дарованную ей природой. Во многих других когда-то миленьких деревенских детях врождённая красота уже к семнадцати годам улетучивалась: черты их лиц грубели, укрупнялись, сами они толстели, кожа жирнела, покрывалась угрями, а руки безвозвратно черствели, чернели. В Кате же ничего из перечисленного не проявлялось: она, напротив, с годами только хорошела, и когда-то неярко выраженные черты созревали и кружили головы местным парням. Да и мужикам тоже. К себе она относилась не сказать, что критически, но держала себя серьёзно и тихо, как мышка, хоть и гордо, с широко расправленными плечами и высоко поднятым подбородком. Во всех её движениях была лёгкость, которая только с виду казалась непроизвольной – на деле же она эту лёгкость в себе долго воспитывала. Превращаясь из девочки в девушку, училась не краснеть, не обращать внимания на деревенских простаков, учила себя анализировать поведение людей, тренировала свою походку, долго отучала себя от местного диалекта, много читала и мечтала. Чтение убило в ней неосознанную грубость, привитую воспитанием, и сформировало сострадание к людям. Испытывала Катя его не ко всякому человеку. Можно даже сказать, к редкому. Дядя Жора, сосед, был в числе этих людей. Были в этом числе и дети. Родителей она не жалела и жалеть не собиралась. Она намеревалась строить своё счастливое будущее за пределами этого и какого бы то ни было другого села. Катя мечтала о городе, о том, чтобы получить в нём образование. И если для осуществления этой мечты ей бы пришлось бросить родителей, она бы без раздумий это сделала, потому что считала их людьми чёрствыми, безразличными. Но, вообще говоря, Катя обманывалась насчёт них: они были далеко не чёрствыми, а очень даже сентиментальными людьми. Катя думала плохо про них, потому что они желали ей счастья, а потому многое ей запрещали. Неизвестно, какой бы она была, если бы не их воспитание. Родители исполняли любую прихоть дочери, если это ей не вредило, всех себя отдавали ей и, видимо, делали это так самоотверженно, что она перестала ощущать их влияние на себя и уверенно полагала, что того человека, которым она стала, создала самостоятельно.
– Красавица наша, – улыбаясь, обратилась хозяйка к Степану Фёдоровичу.
– Мам, – смутившись, Катя опустила голову и застучала ложкой по кружке, размешивая сахар, но затем слегка вздрогнула и стучать прекратила.
– Я и смотрю, – сказал Домрачёв, побурлив чаем. – Красавица, красавица.
– А это, Кать, Степан Фёдорович, э-э-э… Получается, племянник дяди Жоры, – представил гостя Гена.
– О, – Катя повернулась к Домрачёву, – неужели? – грубовато, с вызовом сказала она, но одёрнулась и добавила. – Хороший был человек Георгий Аркадьевич.
– Хороший-хороший, – согласился Домрачёв.
– Катя помогала ему по хозяйству последние месяцы, – сказал Гена, не дождавшись вопросов от Степана Фёдоровича. – Хорошо, что находятся люди, – ответил гость. – Куда государство смотрит? Вот действительно! Не было б Катерины, кто б человеку помогал? – А ведь и правда – никто, – сухо сказала Катя.
Домрачёв воспринял это плохо: ему показалось, что Катя гордится. Он прокряхтел несколько раз и снова сделал глоток чая.


– А вы когда ж обратно собираетесь? – спросила хозяйка. – Ну ты чего, совсем? – недовольно развёл руками Гена. – Только приехал человек, а ты уже выпроваживаешь. – Чего я выпроваживаю? – заволновалась хозяйка. – Я же спросила просто, когда домой. Так ведь? – она, улыбаясь, с мольбой взглянула на Степана Фёдоровича.
Он манерно улыбнулся и закачал головой, будто задумался. – Да ничего, – обратился он к Гене, – я тоже, бывает, не так мысль выражу.
Ему нравился Гена. Он не мог понять почему, но сознавал, что это так. Он повернулся к хозяйке.
– Ехать завтра думал. В обед, может. – Чего ж так рано? Побудьте хоть, – словно «отыгрывая очки вежливости» у мужа, с деланным расстройством сказала хозяйка. – Да я уж думал не задерживаться. Это ж протапливать надо, – Домрачёв взглянул на потрескивающую печку, – убираться. Из-за пары ночей, – со знанием дела махнул он рукой. – Возни больше. – Ну а сегодня же как? – обратилась к нему хозяйка. – Вы, знаете, что? Давайте-ка сегодня у нас оставайтесь, а завтра с Генкой разберётесь в доме, протопите и хоть в деревне побудете. Воздухом хоть чистым подышите. – Ой, да что вы. Мне неудобно как-то, – засуетился Степан Фёдорович, – да и вас стеснять как-то не хочется.
Он и себе, и хозяевам боялся признаться: уже успел посчитать, что его приютят в этом доме на грядущую ночь. – Да, правда, – Гена коснулся его руки, – оставайтесь. Могли бы с вами на рыбалку сходить. Хоть завтра. – Ну ладно тебе, какая рыбалка, – попридержала мужа жена, – метель видел? – Пройдёт сейчас. Если уже не прошла. Ну так что, – обратился Гена к Домрачёву, – останетесь? – Куда ж деваться, – Домрачёв улыбнулся и расставил руки, изображая безвыходность своего положения.
Его движения выглядели так, как если бы замаскированный под человека инопланетянин прилетел на Землю и, не разбираясь в людских порядках, пародировал человеческое поведение. Было понятно, что Степан Фёдорович хотел выразить, но выглядело это так жеманно, будто всякое выражение чего бы то ни было давалось ему с большим трудом и в них, в этих выражениях, не было никакой искренности и понимания.
– Ну вот и хорошо, – засиял Гена. – Вы выпиваете? – быстро проговорил он, будто бы надеясь на то, что жена не успеет расслышать его слов. – Так, Ген, ну всё, пошёл в разнос! – сразу же, махнув полотенцем, рявкнула хозяйка. – Кончай давай! – прикрикнула она. – Чего ты начинаешь-то? – отклонился Гена. – Гостю дай выпить предложить. Самой бы положено предлагать, вообще-то. – Знаю я ваши «выпить»! Начнётся сейчас. И не закончится. – Эй-эй, ты давай кончай со своими замашками деревенскими. – Тоже тут нашёлся. Интеллигенция. Ну вы слыхали, а? – улыбаясь, обратилась она к Домрачёву, ища в нём поддержку.
Он смущённо прятал взгляд, закусывая улыбающиеся губы, и, гоняя крошку от песочного печенья по клеёнке, липкой от разлитого ещё за завтраком чая, порционно носом выдувал воздух. Он не решался встать ни на сторону мужа, ни на сторону жены. Катя же понимала, что родители бранились не всерьёз, но Степан Фёдорович это как шутку не воспринимал. Она старалась не краснеть, но было стыдно, и проклятая краска начинала покрывать её лицо. Почувствовав это, она вмешалась:
– Ну полно вам дурачиться – гости ещё не то подумают. Пусть выпьют, чего ты? – обратилась она к матери. – Ты давай в эти вопросы не лезь, – строго наказала мать. – Ладно, – подняв брови и широко раскрыв глаза, Катя взяла свою кружку и встала, – в комнате попью.
Она пошла к выходу из кухни. – Ну всё, ладно, стой. Куда ты пошла? – всполошилась мать, но дочь, не обернувшись, лёгкой походкой ушла прочь.
Домрачёв глянул ей вслед и не отвёл взгляда, даже когда она исчезла за стеной, ибо боялся поворачиваться к хозяевам: он чувствовал себя яблоком раздора. Хозяева молчали, будто только того и ждали, чтобы он повернулся. И правда, как только Домрачёв «вернулся» к столу, Гена, лихорадочно мотая головой и тряся руками, громким шёпотом яростно прошипел: – Вот чего ты? – уставился он круглыми, краснеющими глазами на жену. – Надо было тебе ляпнуть?
– Ну а чего я? Одёрнуть же надо, – хозяйка чувствовала свою вину.
Она часто это делала – чувствовала вину – но никогда не спешила раскаиваться. – Неча было пререкаться со мной, – грозно сказал Гена. – Она ж всё видит, чувствует. Мужик в семье слабину даёт, и она развязывается. Сколько раз говорил! – Ну, ладно-ладно, – заговорил растерянный Степан Фёдорович, – это я виноват. Сижу тут… – О, нет-нет-нет, – в один голос перебили его хозяева. Они даже стали отмахиваться от его слов руками.
– Это вы нас простите. Развели здесь цирк, – сказала жена и поднялась.
Они и вправду безотчётно сознавали, что эта перепалка – своего рода представление для городского гостя. Они боялись, что он заскучает, и, дабы этого не случилось, применяли любые средства. Видимо, от волнения (а они его испытывали не меньше, чем Домрачёв) ничего лучше супружеских перебранок им в голову не пришло.
Степан Фёдорович, когда хозяйка встала, заулыбался: ему нравилось, как Гена совмещал в себе суровую, но справедливую мужественность с трогательной нежностью по отношению к семье. Не успел он насладиться мыслями о Гене, как хозяйка поставила на стол бутылку водки, пару рюмок и банку огурцов. Гена оживился, потёр руки, откупорил бутылку и разлил её содержимое по рюмкам. Домрачёв неосознанно копировал манеру, мимику и жесты хозяина. Делал он это, правда, с небольшим опозданием, и при внимательном наблюдении за ним могло показаться, будто он передразнивает Гену.
– Нин, а ты не будешь, что ли? – спросил Гена жену, уже собираясь выпить. – Да куда мне с вами, – махнула она рукой. – Ну, тогда за приезд, – обратился он к Степану Фёдоровичу. – За приезд, – поддержал он и потянул рюмку к губам, но вовремя краем глаза заметил тянувшуюся к нему Генину рюмку и чокнулся с ним.
Выпили. Домрачёв пожмурился, покряхтел и хотел было потянуться за огурцом, но ждал, пока Гена это сделает первым. Тот же, сгустив брови, некоторое время наслаждался вкусом водки. Наконец он схватил огурец и откусил от него чуть не половину. Домрачёв, как скаковая лошадь по выстрелу, голодно кинулся на банку и, достав из неё огурец, целиком его проглотил.
– У меня в «Газели», кстати, ещё бутылка лежит, – простодушно сказал наивный Степан Фёдорович. – Ну, – быстро отреагировала Нина, – ладно. Вам и этого хватит. – Молчать! – не всерьёз пригрозил ей Гена.
Она жалостливо вздохнула и, не зная, куда деть руки, грустными глазами уставилась на мужа. Домрачёв этот взгляд почувствовал и, как ему показалось, понял. – Да это я так, – успокоил он её. – На всякий случай. Чтоб не бегать, если что.
Нина с ещё большим отчаянием вздохнула, повернулась к столешнице и, создавая иллюзию деятельности, загремела посудой. Гена посмотрел на жену и, не отводя от неё взгляда, добро сказал Степану Фёдоровичу:
– Да что ты, дорогой, куда нам? Этой-то много будет.
Хозяйка радостно улыбнулась, поразившись сознательности мужа. Пытаясь спрятать свою улыбку от мужчин, она взглянула в окно и увидела медленно сыплющиеся хлопья снега:
– А метель-то прошла, – сказала она.
– Конечно, прошла, – подтвердил Гена.
Домрачёв и Гена пили на протяжении часа. Гена пил крепко, по-мужски: водку он глотал основательно, медленно, смакуя. Выпив, не щурился, а, глубоко дыша ртом, счастливо улыбался, закусывал не всякий раз. Домрачёв же сначала пытался не отставать от хозяина, но на третьей рюмке терпение его лопнуло, и после неё он теперь каждый раз жадно, не успев проглотить водку, трясясь и кряхтя, лихорадочно тянулся к огурцам и с наслаждением хрумкал ими. «Хороши огурчики», – говорил он. Гена со всем, что говорил Степан Фёдорович, соглашался. И качество огурчиков он отрицать не стал. С Домрачёвым тем вечером вообще было сложно не соглашаться. Ну а как можно не согласиться с тем, что зимой холодно, в метель на улице неприятно, а «Газель» – не лучшее на планете транспортное средство? Сам же Гена рассказывал Степану Фёдоровичу о хозяйственных трудностях, о нехватке денег (дочь могла бы поступить летом в московский ВУЗ, но средств на её столичное содержание не было), о трудностях и прелестях сельской жизни. Когда он касался последнего вопроса, то невольно вздыхал, упирал лицо в здоровый кулак и мечтательно всматривался в потолок. Домрачёв проникался этим. Не тем, что Гена рассказывал. Нет, он проникался мироощущением хозяина. Степану Фёдоровичу даже показалось, что он до этого никогда не общался со столь чувственным, глубоким человеком. Размышляя об этом, Домрачёв ощущал в дряхлых мышцах рук приятные покалывания, по телу его пробегали мурашки. Замечтавшись, он почувствовал вставшие на предплечьях дыбом волосы и, смутившись, попытался незаметно их пригладить. На Нину он внимания не обращал. Только раз он заметил её, когда она выпила с ними рюмочку. Говорить она не хотела: ей было интересно слушать, о чём говорят мужчины. Голос Домрачёва действовал на неё очаровывающе. Монотонный шершавый голос звучал для неё как колыбельная, и у неё невольно слипались веки.
Постелили Степану Фёдоровичу в отдельной комнате, сочно пахнувшей древесиной, пылью и сном. Есть у сна запах, не поддающийся описанию. Какая-то теплота, что ли. Степан Фёдорович этот запах знал: он был знаком ему с детства. И, что странно, сейчас этот запах вызывал в Домрачёве мягко-тоскливое чувство ностальгии, хотя он прекрасно понимал, что детство своё и всякое воспоминание из него терпеть не может. Степан Фёдорович, накрытый плотным пуховым одеялом, лежал на мягкой, продавленной кем-то тяжёлым койке и чувствовал себя завёрнутым в кокон или скорее даже не завёрнутым в кокон, а спрятанным в черепаший панцирь. Он чуть ли не впервые в жизни испытал это детское чувство спокойной защищённости. Домрачёв мечтательно смотрел в потолок, заложив руки за голову, и вспоминал прошедший вечер. Всякий раз, натыкаясь на самые тёплые и гостеприимные мгновения прошедшего, он улыбался, закусывал губу, мотал головой и думал: «Вот чудаки».
На тёмном потолке теплела оранжевая полоска света от лампы. Засмотревшись, Степан Фёдорович медленно повёл по ней взглядом, перевернулся на живот и довёл полосу до входа в комнату Катерины. Едва он это сделал и вгляделся в дверной проём, силуэт Гены, увеличиваясь, пересёк столб света из этой комнаты.
Гена вошёл комнату и, держа в руках подушку с одеялом, сказал Домрачёву: – Нинка храпит как танк. Я у тебя тут посплю? – Конечно, – обрадовался Домрачёв, переворачиваясь на спину. Он даже не подумал о том, что сам храпит. – Вдвоём веселее будет, – добавил он. – Веселее-веселее, – шёпотом пробубнил Гена, с тяжёлыми вздохами ложась на койку, придвинутую к окну. – Всё читает, – гордо сказал он, повернувшись набок и взглянув на полосу света. – Молодец дочурка у вас, – похвалил Степан Фёдорович. – Да, – протянул отец, – она у нас умница. Ладно, Степан, будем спать. Завтра рыбалить ещё. – Да-да. Давненько не рыбалил. – Ага, – зевая, протянул Гена и ритмично задышал носом. – Ну, давай, спи.
Домрачёв перевёл взгляд на потолок и опять замечтался. Он вслушивался во вздохи хозяина. Дыхание Гены покрывало тело Степана Фёдоровича мурашками. Он пытался ещё несколько раз заговорить с хозяином, но тот в первый раз ответил односложно, а в последующие и вовсе не отвечал. В итоге Домрачёв унялся, повернулся на бок и с улыбкой на губах уснул.

3
Катя сидела за письменным столом, держа в руках сборник рассказов Эрнеста Хемингуэя. Она была твёрдо убеждена, что он – сугубо мужской писатель. Ей не нравилась грубость его языка. Проводя уже третий вечер подряд за его сборником, наслаждения не получала, а, напротив, пересиливала себя и сама себе говорила, что во всяком деле нужно знать не всё, но многое.
Скрипучий стул твёрдостью и прямоугольностью выводил её из себя. Она пыталась читать, лёжа на кровати, но свет настольной лампы доходил слабо, а вытягивать провода из-за плотно прижатого к стене стола, чтобы переставить лампу поближе, не хотелось.
Катя часто отвлекалась на спокойный зимний пейзаж за окном. Она засматривалась на медленно падавшие в ореоле синего фонаря хлопья снега. Воздух был плотным. Девушка думала о рыбе-мече, которую жестокий старик никак не мог отпустить со своего крюка.
Вообще говоря, последние три вечера Катя проводила не так, как привыкла в последнее время. Уже несколько месяцев кряду она коротала вечера в семье Егора, её бывшего одноклассника. Теперь же они не виделись оттого, что он уехал в город на заработки. Егор обещал вернуться следующим днём, и Катя искренне его ждала. Не сказать, чтобы она была влюблена в него или любила его. Нет, она просто привыкла к нему, и он не был ей противен. Человек он был мягкий, добрый, неконфликтный. «Не мужчина, а облако в штанах». Катерина на Егора благотворно влияла: он боготворил её, преклонялся перед ней и от своих чувств сам становился лучше. Она заставила его начать читать, чтобы им было что обсуждать; всякий раз, когда он неправильно произносил слово, она одёргивала и поправляла его; первое время бывало, что он при ней позволял себе отрыжку, – она и тут вышколила его, отучила от этой привычки. Егору нравилась Катина забота, он умилялся ею, этой заботой, но всерьёз её никогда не воспринимал. Он и представить себе не мог, что Катя держалась не за него, а за образ, который она пыталась из него вылепить. Он слепо любил её, а она его не любила и полюбить бы не смогла: природа не так устроена.
Его родителям она нравилась. Вечерами они все вместе сидели за чаем и разговаривали. Им нравилось, что Катя, в отличие от Егора, ими не пренебрегает, искренне ими интересуется, много говорит, спрашивает, рассуждает. Сын же нетерпеливо крутился на стуле, качался, пытался перебивать девушку и родителей, слишком глубоко погружавшихся в рассуждения. «Нам ехать ещё», – оправдательно говорил он, и родители начинали виновато лепетать, вставать с мест и жаловаться на начинавшуюся старость. Катя извинялась перед ними за Егора и всячески опротестовывала слова о том, что они стары, надоедливы и не дают покоя молодежи. В итоге соглашались, допивали чай, после чего Катя и Егор уезжали: когда на дискотеку, когда в город, когда в кафе, когда в какое-нибудь просто красивое место.
В машине Катя ругала Егора за его отношение к родителям, а ему всё это казалось игрой, затеваемой ею для того, чтобы он чувствовал себя виноватым и извинялся. Он, исполняя свою роль извиняющегося, набрасывался на неё с жаркими поцелуями, и она замолкала. Счастливая, она более не поднимала эту тему и говорила лишь о нём и себе.
Так проходила Катина жизнь. Думать о своём в последнее время она попросту не успевала. Егор, казалось, насытил её жизнь досугом, но в Кате постепенно пробуждалась жажда большего, и она всё чаще становилась чем-то недовольною.
Когда Егор только начинал ухаживать за Катей, она думала, что их общение станет для неё временным спасением от уныния, ведь у неё были большие планы на себя: она хотела начать подрабатывать, чтобы накопить деньги на учёбу в Москве, она хотела быть готовой к учёбе и наперёд знать всё, чему её будут учить, ведь Катя в этом году могла бы поступить на платное отделение в Литературный институт имени Горького на кафедру зарубежной литературы, однако денег у семьи не было. Но общение с Егором стало отнимать много сил: он не давал ей прохода, давил на неё своей любовью, старался постоянно быть рядом, боясь того, что она заскучает и что ей будет грустно. Однако Кате становилось грустно как раз от того, что он был постоянно рядом: она уставала от него и начинала чувствовать, что её мечта отступает под его натиском. Потому когда Егор собирался уезжать в город на заработки, он сильно об этом переживал, а Катя, напротив, предвкушала три дня свободы и не могла дождаться, когда они с Егором наконец попрощаются.
Он уже подвозил её к дому, когда у них случился неприятный разговор. Катя чувствовала, что тему, которую Егор поднял, можно муссировать очень долго, и потому, увидев огни из окон своего дома, она грубо пресекла его начинавшееся рассуждение:
– Суицид – это когда страх жизни пересиливает страх смерти, вот и всё. Нечего тут больше добавить.
– Ладно, – Егор почувствовал её недовольство и заволновался, – дурацкую мы какую-то тему завели.
– Это ты её завёл, вообще-то, – сухо констатировала она.
– Ну, я – не я, неважно. Главное то, что неча об этом говорить, – Егор умышленно сказал «неча» вместо «нечего», надеясь на то, что Катя отреагирует на это, но она ничего не сказала, прислонившись лбом к окну. – Что-то случилось? – взволнованно заговорил он, останавливая машину у забора Катиного дома.
– Да нет, всё хорошо. Дурно себя чувствую просто, – сказала она.
– Я же ненадолго, – извинительным тоном сказал Егор, кладя руку ей на колено.
Катя повернулась к нему и улыбнулась. В свою улыбку она невольно вложила пренебрежение к нему и его способностям к анализу поведения человека, но Егор этого не прочёл и кинулся на неё с жаркими поцелуями. Когда Егор только начал «разгоняться», Катя, поджав губы, отвернулась, с усилием отняла от себя его руку и сказала:
– Родители смотрят – пойду.
– Какой там смотрят! – в пылу страсти Егор иногда становился грубым.
Его можно было понять: Катерина была для него как наркотик, а когда у него отнимали дозу, то у него случалась ломка.
– Егор! – строго рыкнула она. – Не забывайся!
Он, тяжело дыша, виновато уставился на неё.
– Ладно-ладно. Прости.
– Я пойду, – шёпотом сказала Катя.
Она умела сделать разговор сакральным одной лишь интонацией. Была в ней какая-то тайна, которую Егор никак не мог понять, и оттого его любовь к ней становилась только сильнее. Не понимал он, что её главная тайна, которую она укрывала и от себя, и от него, – это то, что она его не любит и полюбить не сможет.
– Люблю тебя, – сказал Егор.
– И я тебя, – ответила Катя и, отворачиваясь от тянувшегося к ней Егора, открыла дверь и вышла.
Замерев на одном месте на некоторое время, он, растерянный, повернулся к окну в сенях. Там он увидел силуэт тёти Нины, махавшей ему рукой. Улыбнувшись, дважды просигналил и поехал к себе домой.
В кухне Катя обняла мать, отца, непривычно радостная села за стол и даже участливо поговорила с родителями, чем их приятно удивила.
Тем вечером Катя долго возилась в кровати: не могла уснуть. Улыбка не сходила с её губ. Она всё думала о том, как проведёт грядущие три дня. Вернее сказать, думала о том, какую книгу будет читать. Окончательно уснуть ей удалось лишь к утру. Ночь была дурная: она не понимала, спит она или не спит, ибо когда просыпалась после неглубокого сна, состояние её менялось слабо, представляя собой непонятную, дурманную усталость.
Весь последующий день Катя провела в поисках нужной книги. Только она удовлетворялась именем автора, аннотацией и предлагаемой атмосферой, как переводила взгляд со своего смартфона на окно, и картины, неожиданно всплывавшие в её воображении во время чтения, резко контрастировали с тем, что предлагала ей книга. Тогда девушка находила книгу другого автора и уже была готова бежать за ней в библиотеку, как в голову взбредала новая мысль, и покой определённости вновь покидал Катю. Лишь к шести часам, когда уже успело стемнеть, она наконец решила прочесть что-нибудь из Хемингуэя, потому что, во-первых, никогда его до этого не читала, и, во-вторых, библиотека закрывалась через сорок минут.
Катя добежала до библиотеки и взяла там самый толстый сборник произведений Хемингуэя. И вот уже третий вечер подряд она читала об Африке, Париже и ощущала ко всему этому острую неприязнь. Настроение у неё попортилось, и казалось, что её тоска связана с тем, что рядом нет Егора, потому уже на второй день она стала по нему скучать.
Приезд Степана Фёдоровича на третий день ожидания не то чтобы взбодрил, но вывел её из состояния рутины. Ничего из ряда вон выходящего за эти три дня не случилось: родители, пылинки с дочери сдувавшие, не смели заставлять её делать что-либо по хозяйству, из дома она не выходила, и в дом никто не приходил, потому ей начало казаться, будто в её жизни вообще ничего не происходит. Она только кошек гладила да читала Хемингуэя.
И тут, в этой атмосфере умиротворения и лености, Катя вдруг услышала истеричный крик, стуки, суетню в доме. Она отбросила книгу и посмотрела в окно. Через него она увидела «Газель» с включёнными фарами и непонятного усатого мужика, тарабанящего по забору.
Когда он, запыхавшийся, оказался в доме, Катерина посмотрела на его тёмный силуэт и неосознанно понадеялась на то, что этот человек привнесёт в её жизнь что-то новое и интересное. Его приятный шершавый голос, звучавший так тихо, что она не могла разобрать слов, ореол таинственности от недостаточной освещённости и бубнящая немногословность придавали ему в глазах девушки загадочности. Когда он, не погасив света и не убрав свою обувь с порога, пошёл в кухню, Катерина решила дать ему о себе знать. И каково же было её удивление, когда он, пройдя мимо неё по тёмному коридору, не обратил на девушку ни йоты внимания. Вернувшись в комнату, книгу она не взяла, а прислонилась ухом к стене и стала подслушивать разговор на кухне.
Поняв, что этот усатый мужчина – родственник дяди Жоры, Катя тотчас пришла в негодование. Ухаживая за умирающим Георгием Аркадьевичем, она не раз слышала, что у него есть родственники и что им, по-видимому, до него нет дела, но зла на них он не держит. Однако сама Катя ко всем его неизвестным родственникам относилась крайне плохо. Она боялась помыслить, как они могли бы выглядеть и что они вдруг сподобятся приехать в деревню, ибо попросту не знала, как себя с ними вести: она настолько их презирала, что представляла, как, случайно встретив кого-то из них, будет мычать, рычать и издавать прочие животные звуки, но ни за что не прибегнет к человеческой речи.
Когда дядя Жора умер (она узнала об этом, в очередной раз придя к нему утром с завтраком), Катя расплакалась, ноги её подкосились. Гладя его холодное лицо, она корила себя за то, что не присутствовала во время его ухода. Она прекрасно знала, что он одинокий человек, и всячески старалась его поддержать и не допустить того, чтобы ему недоставало плеча. Конечно, в полной мере скрасить одиночество дяди Жоры она не могла, потому чувствовала вину перед этим добродушным стариком. Он же это понимал и, не желая того, чтобы девушка тяготилась им, улыбался и убеждал её в том, что у него всё хорошо. Она видела, как дядя Жора мучается, и понимала, что ему ничем уже не помочь. Он, вероятно, и сам это понимал, потому от госпитализации отказывался: хотелось дожить последние дни не в грязной кафельной палате, а в родном месте, видя рядом с собой человека, которому не всё равно.
Катя сидела на его кровати и, вопреки своим ожиданиям, не страшилась трупа. Она во всех красках представляла, как дядя Жора умирал. «Наверное, – думала она, – он звал её, стонал, мучился от того, что рядом нет никого, кому бы он смог излить свои последние мысли и переживания». Но её, за что она себя проклинала, рядом не оказалось. Больше всего она боялась, что он умер на рассвете. Георгий Аркадьевич, как и она, был человеком мечтающим, тонко чувствующим, переживающим. Ей казалось, что самое дурное время для смерти такого человека – это рассвет. Ведь что, как ни робко занимающийся рассвет, наполняет душу тоскливой надеждой, а в этом случае – надеждой ещё и несбыточной. Она очень хотела, чтобы он умер ночью, без мук, но отчего-то была уверена, что это случилось именно на рассвете, ведь дядя Жора, она знала, всегда боролся до последнего.
Презрение и злоба, которые Катя испытала к родственникам Георгия Аркадьевича тем утром, за несколько месяцев отступили, стали менее острыми, но, когда она увидела этого самого родственника в лице Домрачёва, ярость её разгорелась с прежней силой. Сидя в комнате и подслушивая разговор родителей с ним, она тряслась от нетерпения заглянуть ему в глаза, как-нибудь нагрубить. Её раздражали родители, стелющиеся, как она думала, перед ним. Но Катю долго не звали, и она успела остыть и пристыдить себя за поспешное суждение о незнакомом человеке. Она вспомнила его усы, шершавый голос, прислушалась к добродушной, детской наивности в его словах и начала неосознанно оправдывать его долгое отсутствие, приписывать его личности незаурядные качества: честность, умение раскаиваться, доброту, справедливость. «Никак, – думала Катерина теперь, – этот хороший человек не мог бросить своего дядю, не будь у него на то веских причин». С этими мыслями она успела простить его и обвинить обстоятельства. Наконец Катя «официально» встретила его на кухне, однако всё, что она успела подумать о нём хорошего, к тому времени уже куда-то исчезло, и у неё зачесался язык: так сильно она хотела сказать что-то неприятное, оскорбительное. Но, не успев нагрубить, Катя одёрнула себя, ибо так до конца и не могла понять этого человека. Его глаза были ей недоступны: он смотрел лишь на свою кружку и её отца.
С этим искренним непониманием того, как нужно относиться к Домрачёву, она и покинула кухню.
Взявшись за книгу, Катя не могла на ней сосредоточиться: все мысли крутились вокруг гостя. В какую-то минуту она запуталась настолько, что поняла: без поддержки не обойтись. Тоска по Егору защемила ей сердце. Ей нужно было видеть его. Так она просидела, думая и анализируя, до тех пор, пока её папа не пришёл в комнату к Домрачёву. В то мгновение Катя смогла отогнать от себя мысли и принялась читать, осознавая прочитанное.

4
Лишь только холодное чёрное небо начало светлеть и смывать серую утреннюю дымку со своего голубеющего лица, во всё горло закричали петухи. Степан Фёдорович разлепил один глаз, в свете утра разглядев убранство своего ночлега, затрясся, потёр друг о друга ноги, сладко завернулся в одеяло и сильнее прижал голову к мягкой подушке. Ему приятно было слышать, как в кухне гремела жестяная посуда, как холодный пол скрипел под чьими-то тяжёлыми шагами, как у входа мурлыкала одна из хозяйских кошек и как кто-то, шепча, громыхал мисками и гладил зверя. Под эти глухие звуки Домрачёв уснул и проспал до половины одиннадцатого. Тогда Гена разбудил его.
Пока Степан Фёдорович спал, Нина успела подоить корову, собрать яйца, высыпать зерно и картофельные очистки курам, вылить псу, которого в семье звали Верный, только что сваренную горячую кашу с косточкой. Катерина тоже встала рано, с петухами. Она долго лежала в кровати, прислушиваясь к глухим звукам. Ей хотелось знать, не гость ли возится в кухне, но, расслышав неродной храп, поняла, что там ходит мама. Кате было неловко за то, что вчера вечером она церемонно встала из-за стола и потом ни словом не обмолвилась с родителями.
Зайдя в кухню лёгкой походкой, она тихонько прошла за спиной матери, поздоровалась, взяла веник с совком и сказала:
– Пойду подмету.
– Чего это ты? – удивилась Нина, не оборачиваясь к дочери. – Я вчера мела.
– Да находили вечером, – сказала Катя и замолчала, ожидая, когда мать что-то ответит, но она тоже молчала, потому девушка подошла к ней поближе и шёпотом проговорила. – Надолго он у нас?
– Не знаю, дочь, – так же шёпотом ответила мать. – Пусть поживёт: вроде хороший человек.
– Хороший-хороший, – пробубнила Катя.
– Не так, что ли?
– Не знаю, – искренне сказала Катя.
– Ну, – закачала головой Нина, – ты давай не груби. Гость как-никак, – Нина тяжело задышала, ибо сама, как и Катя, до конца не знала, как относиться к Степану Фёдоровичу. – Егорка-то сегодня приезжает? – опомнилась она. – Ага.
Катя задумалась. Её рассеянный взгляд следил за движением рук матери, взбивавших тесто для блинчиков.
– Пусть заходит сегодня. Давно не виделись.
– Зайдём, зайдём.
– Как он? Ничего?
– Да ничего, вроде бы, – пробубнила Катерина.
– Ну, хорошо хоть так. Садись давай, поедим, – Нина венчиком указала дочери на стул.
Катя податливо села, смотря на спину матери, опёрла веник о стенку за своей спиной и, положив локти на стол, стала ждать завтрак.
– Колодец подмёрз сегодня маленько, – между прочим сообщила Нина. – Что ж ты до сих пор с него берёшь? – сказала Катя, глядя на струю тёплой воды, бившую из-под крана.
– Чистой хочется, живой.
Катя кивнула.
– Чего ж, так холодно было ночью? – спросила она.
– Да там маленько. Корка тоненькая.
– Ага-а-а, – протянула Катя. – Папа-то на рыбалку сегодня идёт? – Ой, – нахмурила брови Нина и с недовольным лицом махнула полотенцем, – вечно в голову взбредёт. Какая рыбалка? В снегу всё. – Я потому и спрашиваю, – сказала Катя и, повернувшись боком к стене, прислонилась к ней плечом.
Она смотрела в коридор. Её лицо при этом стало задумчивым: брови поднялись, глаза помутнели, рот слегка приоткрылся. У неё часто бывало такое выражение лица, и она старалась контролировать его появление, но, лишь только она закрывала рот, сужала глаза и опускала брови, мысли, клубившиеся в её голове, резко улетучивались. И возвращались, когда лицо принимало прежнее выражение.
В ту минуту Катя думала о матери. Девушка потирала пальцы своих рук и смотрела на родительницу с её грубыми движениями, голосом, руками. «Ужели меня ждёт то же?» – со страхом спрашивала она себя. Волосы у Нины были коротко острижены, седина в них была замаскирована дешёвой золотистой краской. Катя вдруг представила, как кто-то срезает её роскошную гриву, и представила это так ярко, что невольно вцепилась в свои локоны, оставляя в мякоти ладони следы от ногтей.
Нина тонким слоем налила на раскалённую сковороду немного теста, и оно плотно зашкварчало. Кухню наполнил запах выпечки. Когда же Нина переворачивала недожаренный блин, он скомкался под деревянной лопаткой, и она поправила раскалённый кружок пальцами. «Надеюсь, что нет», – подумала Катя.
Гена проснулся к десяти часам, когда Катя вышла в магазин за продуктами. Он недолго полежал, послушал, как храпит Домрачёв, и лениво побрёл умываться. Гена работал на местном маслозаводе, но сейчас он был в отпуске. Отдыхать оставалось четыре дня, и, ощущая приближение работы, хозяин невольно хандрил, но в то же время скучал от безделья. На рыбалку он собирался совершенно серьёзно и потому, умывшись, сразу пошёл будить Степана Фёдоровича.
– Степан, Степан! – громко шептал он.
Домрачёв, в дряхлое тело которого успело проникнуть сознание ребёнка, застонал, искренне веря, что его будит отец.
– Пять минуток, – сонно простонал он.
Гена улыбнулся.
– Никаких пять минуток: и так уже до двенадцати дрыхнем. Вставай, Степан, не дуркуй, – строго сказал Гена.
Домрачёв, скуля, лениво открыл левый глаз и, щурясь, взглянул на Гену.
– А, ты, Ген, – разочаровано сказал Степан и закрыл глаз.
– А кто ж? Вставай, кому говорят. А то на рыбалку не поспеем, – Гена стал толкать его в плечо.
– Успеем всё. На машине поедем, – сердито пробурчал Степан Фёдорович.
– Ну, Степан, несерьёзно, в самом деле. Что ж ты, взрослый человек, а будить себя заставляешь как мальчика? Неприлично, честное слово. В гостях ведь, – Гена не хотел задеть Домрачёва – просто хотел его разбудить, но эти слова больно зацепили гостя, и тот, пристыженный, поднялся.

– Вы уж простите, – с испуганным видом, как у подбитого зверька, сказал Степан Фёдорович за завтраком. – Я ж сутки ехал, не спал – вот и заспался у вас маленько, – оправдался он.
– Да что ж я, не понимаю, что ли? – Гена чувствовал себя неловко за то, что отчитал сонного человека.
«Не стоило этого говорить», – подумал он.
– Я не со зла наговорил. А не то опоздали бы на рыбалку.
– Ну на какую рыбалку, Ген? – вмешалась Нина. – Вы ешьте, ешьте, – обратилась она к Домрачёву, голодно смотревшему на блины. – Там снега по колено, – вновь обратилась она к мужу.
– Ты не умничай, давай лучше молока гостю налей. Ты, Степан, – сказал он к Домрачёву, – давно молочка парного не пробовал?
– Парного? – задумался Степан Фёдорович, сжимая в кулаке блин с творогом. – Топлёное, что ли?
– Вот вишь? – улыбаясь, обратился Гена к жене. – Человек молока парного не пробовал никогда, а ты за рыбалку всё.
Нина скорчила жалобную мину и полезла в шкаф за молоком в стеклянной банке. Налив его в кружку и поставив её возле Домрачёва, хозяйка с участием спросила его:
– Вам как спалось? Ничего?
– Замечательно, – с набитым ртом сказал он. – Давненько я так хорошо не спал. – А то ж, – загордилась Нина. – У меня, знаете, сестра летом приезжает. Пообедаем, бывает, она пойдёт, присядет, посидит минуток пять, и я уж слышу – закемарила, – заулыбалась она. – Воздух здесь другой, еда другая. Сестра говорит, только бы и спала.
Домрачёв закивал, но что сказать, не нашёлся.
– Как вам блинчики? Молочко?
– Очень вкусно, – широко улыбался он, набив щёки, как хомяк. Творог чуть не выпадал из его рта.
– Это ж домашнее всё: и творог, и молоко, – хвалилась хозяйка.
– Ого, – сказал Домрачёв, изобразив удивление.
– Кстати, Ген, – обратилась Нина к мужу, – колодец-то у нас сегодня подмёрз. Так что ты подумай, куда гостя в такую погоду ведёшь.
– Да ничего. Мы ему тулупчик выдадим, валенки – и только в путь, – Гена, смеясь, похлопал гостя по плечу.
Домрачёв тоже засмеялся, с трудом удерживая во рту комочки творога. Он доверил свою судьбу в руки Гены и Нины. «Кто из них спор выиграет, – думал он, – воле того и подчинюсь».
– Мы на «Газели» доедем, да, Степан? Да и мужики там всё притоптали уже. Нормально всё.
– Кто ж в такую погоду на рыбалку ходит?
– Ну хватит, а! – вскрикнул Гена, широко расставив руки. – Заладила! Кто ходит, кто ходит? Какая разница, кто? Главное, что мы ходим. Вот и всё. Я тебе здесь не отпрашиваюсь, а констатирую факт – мы со Степаном идём на рыбалку!
– Привет, дочь, – обратился он к Кате, заносившей в кухню сумку с продуктами.
Лицо у неё было красное, дыхание – тяжёлое. Она была одета в плотный отцовский пуховик. Домрачёв на неё внимания не обратил, а только лишь подумал: «Пойду, значит, на рыбалку».
– На рыбалку идёте? – наивно спросила Катя отца. – Смотри, там мороз крепкий, – предупредила она.
Нина испуганно перевела взгляд на окно.
– Спасибо, – вздохнув, Гена обратился к дочери.
Домрачёву стало крайне неуютно, и он заёрзал на стуле.
– Спасибо, Кать. Буду иметь в виду. На улице холодно – хорошо. Хо-ро-шо. Вы с матерью прямо метеорологи.
– Ген, ну всё, разогнался, – вступилась за дочь Нина. – Чего ты огрызаешься на дочь? Совсем уже?
– Ладно-ладно, прости, Кать – вспылил, – опустив голову, раскаялся Гена.
– Мир сошёл с ума, – заулыбалась Катя.
– Ну, сядь, покушай чего-нибудь, – успокоившись, пригласил её к столу отец. – Куда мне? Завтракала уже.
– Ну просто сядь тогда – посиди.
Катя села и заглянула в глаза Домрачёву. Он, поймав её взгляд, тотчас спрятал свой в тарелке.
– А вы в дом-то ещё не ходили? – вежливо обратилась Катя к Степану Фёдоровичу, и он поперхнулся творогом.
Кашлять он застеснялся, потому его глаза округлились, посерели, лицо покраснело. Он несколько раз манерно кашлянул в кулак и принялся отвечать сдавленным голосом: – Вечером думал заглянуть.
– Это бывает опасно: вечером лазают.
– Ну, ты, Кать, не утрируй, – обратился к ней отец.
– Нет, ну а что? Не так? Только, вон, позавчера лазали.
– Да там уж брать нечего, – сказал Гена.
– Есть кого за это благодарить, – ядовито сказал Катя, не сводя глаз со Степана Фёдоровича.
– Кать, – одёрнула её мать.
Катя виновато опустила голову и стала набирать воздух, чтобы что-то сказать, но заговорил Домрачёв:
– Оно-то всё понятно, – со знанием дела закачал он головой. – Лазают и будут лазать. Вопрос в другом: куда смотрит общественность?
Катя невольно открыла рот и подняла брови, глядя на Степана Фёдоровича. Он размахивал вилкой, как коммунистический лидер – пятернёй за трибуной. Нина этот Катин взгляд заметила и, побоявшись, что дочь нагрубит, быстро обратилась к Домрачёву:
– А вы когда в последний раз были у дяди?
– Ох, давно-о-о-о, – протянул он, сощурив глаза. – В детстве ещё.
– Даже так? – удивилась хозяйка. – Так мы с вами, небось, детьми дружили. А, Ген, – обратилась она к мужу, – не помнишь?
– Почём же мне всё помнить? – он хмуро смотрел на Степана Фёдоровича.
Чувство, которое испытывала Катя к гостю, стало постепенно передаваться Гене. – А я вас будто бы помню ребёнком, – с деланным задором сказала Нина. – Это вряд ли, – стеснительно улыбнулся Домрачёв. – Я ребёнок был замкнутый: не общался со сверстниками.
– Кстати говоря, Степан, – обратился к нему Гена, почесав затылок, – раз мы за дядю Жору заговорили. Ты мне скажи: тебя на могилку-то свозить? Хоть попроведаешь старика.
– Когда? Мы же на рыбалку, – сказал Домрачёв, будто они собирались ехать не на рыбалку, а на миссию по спасению человечества.
– Ну что тебе рыбалка? – возмутился Гена. – Упёрлась? Съездим на кладбище, а потом и на рыбалку поспеем. Дядька ж, как-никак, родной.
– И я б съездила проведать, – скромно вмешалась Катя.
– Да я ж всеми руками за! – помешкав, выпалил Степан Фёдорович. – Я просто думал, может, тебе, Ген, срочно надо, на рыбалку-то.
– Какая же срочность? – спросила Нина и замахала полотенцем. – Этому, – взглянула она на мужа, – в голову как взбредёт фигня всякая. Никакой срочности, Степан Фёдорович. Съездите, в самом деле, дядьку-то уважьте. – Конечно, съездим, – убедительно сказал Домрачёв и почесал свои усы. – Тогда собирайтесь, – сказала Катя, вставая из-за стола. – Я-то уже одета.
Гена погрузил в «Газель» рыболовные снасти, складные стулья и сумку с едой, захлопнул двери и подошёл к Степану Фёдоровичу, стоявшему возле капота.
– Куришь, Степан? – спросил он.
– Не шибко, – ответил Домрачёв. – Иногда, бывает, когда выпью или когда стресс какой.
– Ну вот, закури тогда, на, – Гена протянул гостю сигарету, и он засунул её в заросли своих усов.
– Зажигалки-то не будет? – стеснительно спросил Степан Фёдорович у дымящего Гены.
– Ах, задумался, – затараторил Гена и стал стучать себе по карманам. – На, – протянул он спичечный коробок Домрачёву.
Тот, прежде сломав две спички, закурил и мечтательно загляделся на сосновые деревья, выстроившиеся стеной у горизонта. Набирал полные щёки табачного дыма и томно выпускал его. – Хорош тулуп, – похвалил Степан Фёдорович выданное ему снаряжение. – А то ж, – безучастно произнёс Гена. Выбросив сигарету, он заговорил с нарастающей живостью. – Одета она уже! Ну конечно! Сколько же ждать можно!
– Да ничего, – заулыбался Домрачёв. – Пока прогреется.
– Не в том дело, Степан, – сказал Гена, задрав верхнюю губу, и быстрым шагом пошёл к дому. – Кать! – кричал он на ходу. – Сколько ждать можно? Выходи давай! А Кать!
Катя просовывала ноги в сапоги и, хотя слышала кричавшего отца, ничего не отвечала. Он продолжал её звать, и заволновавшаяся Нина, глянув на мужа через косое окно в сенях, замахала ему руками и одними только губами беззвучно прокричала: – Идёт она! Чего разорался?
В точности понять, что прокричала жена, Гена не смог, однако посыл был ему ясен. Он отчего-то сильно волновался, а когда он волновался, то страдал не только сам. Волнение распространялось и на его близких. Махнув рукой на жену, он пошёл обратно к Домрачёву и недовольно доложил ему:
– Идёт она.
Только Гена сказал это, как из дома, держа в руках искусственные цветы, вышла Катя в длинной дублёнке с капюшоном. Подойдя по хрустящему снежку к отцу, она буркнула ему:
– Терпеливее надо быть.
Но он ничего не услышал из-за лаявшего пса.
Катя передала Домрачёву два выцветших бутона и сказала: – Поло?жите на могилку.
Кладбище располагалось в том сосновом бору, на который мечтательно смотрел Степан Фёдорович, когда курил. Ехали через центральную улицу. Дорогу ярко заливало низкое солнце. Его свет, отражённый от белого снега, больно бил по слезившимся глазам. Улица была пустой: машин не было, разве что несколько автомобилей, замурованных в снежный кокон, консервировались возле красивых заборов. У косых же заборов транспортных средств не было, если не считать за них ржавые ручные тачки. Домрачёв, упуская из вида эти невзрачные детали, любовался резными ставнями заснеженных домов. Он не видел в тяжеловесных деревянных нагромождениях никакой надобности, оттого они ему и нравились. Чем-то естественным или необходимым Домрачёв любоваться не мог. Он был из людей, считающих, что вещам не следует выполнять сразу две функции: эстетическую и практическую. Для него одна функция базово противоречила другой. Он не путал тёплое с мягким: даже дымок, клубившийся над грибовидными трубами, никак не трогал его разборчивое сердце.
Приехали. Впереди шла Катя. Домрачёв шёл за ней, неряшливо втыкая валенки в толщу рыхлого снега. Гена, замыкая цепочку, отставал: он вечно останавливался у разных памятников и задавался из раза в раз одним и тем же вопросом: «Уже, что ли? Когда это?» Степан Фёдорович настраивался на скорую встречу с потусторонним. Он не знал, как на неё отреагирует, и сильно волновался, однако не от этого незнания, а от другого: как реагировать до?лжно. Катя шмыгала носом и уверенно шла к могилке, сунув руки в карманы, и Домрачёв пристально на неё смотрел. Порой засмотревшись на область чуть ниже спины, он одёргивал себя, оборачивался к заброшенным крестам и памятникам и мял в руках искусственные цветы.
– Далеко ещё? – спросил он Катю.
– Пришли уже, – ответила она, остановившись у низкого ржавого заборчика, выкрашенного белой, уже облупившейся краской.
Домрачёв, не ожидая столь скорой встречи, опешил, сердце его заколотилось, на сухой холодной лысине выступил пот, поэтому он снял кепку с ушками. Катя отворила калитку и, подойдя к одному из трёх памятников на этом участке, смахнула с фотографии, смотревшей на посетителей, снежную шапку. Домрачёв стоял перед участком и, смотря то на первый памятник, то на второй, то на третий, не знал, куда деть трясущиеся руки.
– Проходи – не стой, – обратился к нему запыхавшийся Гена и слегка толкнул его в спину.
Они вместе зашли за оградку.
– С кем похоронили-то – не пойму? – оборачиваясь, обратился он к Гене.
– Как с кем? – недовольно взглянула на него Катя. – С тётей Люсей, женой его, и с сыном.
– Ах, точно-точно, – виновато сказал Домрачёв и прижал цветы к груди.
Увидев фотографию дяди Жоры, такого живого и доброго, Степан Фёдорович почувствовал, как к горлу подступил ком. Он завертел головой и поочерёдно посмотрел слезящимися глазами то на Катю, то на Гену.
– Это ж надо, – задрожал его голос.
Катя вздохнула и, сняв перчатку, стала смахивать ею снег с памятников. – Да-а-а, – протянула она, – золото, а не человек. Чего вы стоите? – обратилась она к Домрачёву. – Кладите.
Ему остро не понравилось, что она привнесла быт в событие, начинавшее казаться ему сакральным. Он медленно, стиснув челюсти, присел на корточки и положил под самый памятник дяди Жоры два искусственных бутона.
– Ну здравствуй, дядя, – тихонько сказал он. – Ты прости, что долго… – начал говорить Степан Фёдорович, но слёзы задушили его.
Он замычал, скривив ужасную мину, и слёзы потоком хлынули из его глаз. Его стонущий, со всхлипами открывающийся и закрывающийся рот пузырился слюной. Весь воздух уже почти вышел из его лёгких, но он не мог вдохнуть, продолжая скулить. Наконец он громко втянул в себя холодный кладбищенский воздух и продолжил рыдать.
Катя испуганно смотрела на отца: она не ждала, что у Домрачёва хотя бы заблестят глаза, а тут такая картина. Она заставила девушку заволноваться и тоже пустить, казалось бы, уже давно выплаканные слёзы. Гена же, грустно поджав губы, понимающими глазами посмотрел на дочь и закивал. Она подошла к Степану Фёдоровичу и приложила к его трясущемуся плечу свою влажную ладонь. Он почувствовал её не сразу, но, почувствовав, наклонил голову набок так, чтобы его мокрый подбородок слегка касался кожи Кати, и, резко дёрнувшись, вымазанной снегом ладонью прижал её руку к своему плечу. Девушка узнала в склонённой голове Степана Фёдоровича дядю Жору – старик был очень высокий и, видимо, устав биться о дверной косяк, выработал привычку ходить, пригнувшись. Катя покривилась, когда холодная рука Домрачёва коснулась её, но, собравшись и поборов брезгливость, она дважды успокаивающе сжала его тулуп и нагнулась. Её волосы упали с плеча и коснулись затылка Степана Фёдоровича. От близости человека он замычал звуками, похожими на слова:
– Про…тите м…ня, – извинился он за свои слёзы и упал на колени.
– Ничего, ничего, – заплакала Катя и, присев, прижалась щекой к спине Домрачёва.
Он не понимал, почему плачет. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать: слёзы лились и лились, душили его. Гена смотрел на Домрачёва, и глаза у него чесались. Он перемещал вес тела с одной ноги на другую, хрустя снегом, глотал слюни и нервно перебирал пальцами. Постояв так с полминуты, он подошёл к Степану Фёдоровичу.
– Ну ладно, Степан, полно, – хлопнул Гена его по плечу и грубовато оттащил от него дочь. – Вставай, не морозь колени.
Домрачёв поднялся, мотая головой, и, утыкая нос в рукав тулупа, зашмыгал красным носом.
– Прости, Ген, – сказал он жестяным, ржавым голосом.
– Да что прости? – наклонил голову Гена. – Нормально всё – раскисать просто не нужно: ты же мужчина.
– Мужчина, мужчина, – согласился Домрачёв.
Он поспешно потёр кулаками глаза, поднял разгорячённую голову, разевая рот, и уставился на сосновые ветки в жёлтом свете. Лёгкий ветер качал деревья, и они, окоченевшие, глухо трещали, иногда сбрасывая с себя зимнюю одёжку.
Когда Домрачёв и Гена вышли с участка, Катя присела возле памятника дяди Жоры и, склонив голову, зашептала.
– Пойдём, Кать, – обратился к ней отец.
Она не обратила на него внимания. Докончив обряд, девушка встала и присоединилась к мужчинам.

5
– Стойте, стойте! – замахала руками Катя, увидев через окно «Газели» знакомую машину.
Домрачёв перевёл на неё непонимающий взгляд, но скорость не сбавил. Тогда Катя, перегнувшись через отца, дважды нажала на клаксон, и воздух сотряс хриплый писк.
– Ну остановите же! – недовольно воскликнула она.
– Ну встань здесь, Степан, чего ты? – обратился к водителю Гена, указывая рукой на обочину.
Домрачёв, словно ребёнок, ещё не знающий, сколько физических сил потребует новое для него дело, с механической улыбкой набрал полные лёгкие воздуха и, кряхтя, закрутил неподатливый из-за снега руль. Когда «Газель» встала, Катя вновь дважды нажала на клаксон. Нажимая во второй раз, она не отняла руку, пока знакомая ей машина не остановилась. Когда же это случилось, она со скрежетом открыла дверь и, размахивая руками и крича «Егор!», пошла к серебристой «Ладе».
– Егорка, – пояснял Степану Фёдоровичу Гена, – жених Катькин. С командировки приехал, видать.
– Жених, – повторил Домрачёв и прищурился, разглядывая «Ладу».
– Пойду-ка поздороваюсь, – запыхтел Гена, вылезая из машины.
Степан Фёдорович сидел на месте, смотря на обнимавшуюся пару и ковылявшего к ней Гену. Кладбище произвело на Домрачёва сильное впечатление, но он не мог разобраться, впечатление какого рода. Отчего он впал в такое подавленное состояние, было непонятно. Степан Фёдорович прекрасно осознавал, что дело не в дяде Жоре, а в нём самом. Но в чём же именно дело?
Он потерянно взглянул на своё морщинистое лицо, обведённое пластмассовой рамкой зеркала заднего вида, и попытался взять себя в руки. Иногда он разговаривал сам с собой, и сейчас ему хотелось сделать то же, но, вспомнив, что не один, он посмотрел в окно. Гены с молодыми на прежнем месте не оказалось. Домрачёв встревоженно повертел головой, пытаясь найти их, и заметил Гену, смеющегося в двух метрах от «Газели». Он махал рукой, призывая Степана Фёдоровича вылезти из машины.
– Чего ты, оглох, что ли? – обратился к нему Гена, когда он подошёл к ним.
– Да я что-то задумался, – махнул рукой смущённый Домрачёв.
Гена терпеливо дождался ответа и сказал:
– Ну, знакомьтесь. Это Егорка, Катькин жених. А это, Егор, Степан Фёдорович Домрачёв. Значит… – задумался он, – племянник дяди Жоры. – О, – удивился Егор и протянул Домрачёву руку, – приятно.
Домрачёв вяло пожал руку Егора. Тот же, натужно улыбаясь, уткнул руки в бока и посмотрел сперва на Степана Фёдоровича, затем на Гену.
– Это мы, Егор, ездили на кладбище. Дядю Жору попроведать, – объяснил неприветливость гостя Гена.
– Ах, – закачал головой Егор, смыв улыбку с лица, и сложил руки у груди, – понятно, понятно. Домой теперь?
– Катька домой, – Гена ласково посмотрел на дочь, – мы со Степаном Фёдоровичем на рыбалку. С нами, может? – обратился он к Егору.
– Папа! Ну какая рыбалка? Дай человеку с работы отдохнуть.
– Чем же не отдых? – расставил руки Гена с потешной улыбкой.
Домрачёв молча бурил взглядом Катино плечо, нахмурив лоб и сведя брови. Он был где угодно, но только не с ними. Все это чувствовали, по временам смотря на Степана Фёдоровича, но старались делать вид, что не замечают его задумчивости. – Да вообще, – наклонив голову и почесав ногтями затылок, заговорил Егор себе под нос, – дядь Ген, правда, я бы до дома доехал.
– Мы вечером зайдём – пообщаетесь, – с нетерпением сказала Катя.
– У меня отец, кстати говоря, на рыбалке сегодня. Пересечётесь, поди, – извиняющимся тоном заговорил Егор, словно боясь, что Гена не отпустит его домой. – Да ладно, – иронично отмахиваясь, сказал Гена, – что вы, оправдываетесь, что ли, в самом деле? – засмеялся он. – Езжайте, езжайте. Довезёшь Катьку-то?
– Ну конечно, что вы!
– Пап! – недовольно сказала Катя.
– Мы к моим, наверное, поедем, да, Кать? – обратился к девушке Егор. – Смотри, – посерьёзнев, сказал ему Гена, – вечером к нам заходите. Пообщаемся. Ну, давайте, – он похлопал дочь по плечу, пожал Егору руку. – Пойдём, Степан.
Домрачёв развернулся и начал было идти к «Газели», как вдруг слова ударили ему в спину:
– До свидания, Степан Фёдорович, – попрощался Егор.
– До свидания, до свидания, – оборачиваясь, кивнул Домрачёв.
– Егор! – окрикнул Егора Гена, уже садясь в «Газель».
– Да?
– Отец-то на озере? Аль на реке?
– На озере.
К озеру Тихое рыболовы ехали молча. Тишину нарушали лишь навигационные наставления Гены. Солнце стояло низко. Оно уже начало спускаться за холодные горбы холмов, торчащие из земли у горизонта. Когда появились первые склоны и кроны деревьев, выстроившихся леском вдоль берега, Гена заметил знакомую машину, ехавшую им навстречу. Он нажал на клаксон и попросил Домрачёва остановиться. Тот уже со знанием дела нажал на тормоз.
– Открой форточку, Степан, – обратился к нему Гена, когда они поравнялись с пухлым уазиком.
– Ах, ты, Ген, – сказал ему мужик, сидевший в уазике.
– Я, я. Вот, гостя везу порыбалить. Как там? Ничего?
– Да вот: окуней везу да налимчиков.
– Хорошо-о-о, – протянул Гена. – А мы вот Егорку твоего только встретили. К вам с Катериной поехали.
– Так скоро?
– Ну да. Ладно, поедем. Чуть попробуем, – улыбаясь, сказал Гена.
– Не поздно вы?
– Да как поспели.
– Ну что, давайте. Поеду.
– Давай, Борь.
Домрачёв поставил машину на ручник на небольшом холмике меж сосен. Мужчины вышли, откопали бутылку водки в запасах Степана Фёдоровича и потащили вещи к озеру.
Когда Гена буром просверлил дыру во льду, Домрачёв оживился: – Не узкая ли дырка? Пролезет? – встав со стула, он с интересом заглянул в неё.
– Мы ж не на охоте, – улыбнулся Гена, опуская крючок на леске в воду. – Пролезет, куда денется.
– Смотрю, все сворачиваются уже, – сев, Степан Фёдорович осмотрелся. – Ну и дураки, – сказал Гена. – Мы с тобой, Степан, сейчас столько наловим, что увезти не сможем.
Домрачёв заулыбался, как ребёнок. Ему было интересно смотреть – сам держать удилище он не хотел.
– Хряпнем-ка давай по чашечке, пока рыба проснётся, – предложил ему Гена, кладя на лёд укороченную удочку и доставая из сумки рюмки из нержавейки. – Отчего ж не выпить? – радостный, Домрачёв откупорил бутылку. – За что? – спросил он, поднимая уже наполненную рюмку.
– Давай-ка за упокой души. Помянем.
– Помянем, – тихо сказал Степан Фёдорович и закачал головой.
Выпили не чокаясь. Гена часто задышал холодным воздухом, а Домрачёв, как слепой, замахал руками и затараторил:
– Закусить, закусить бы.
– На, на, – Гена протянул ему блинчик.
– Ох, хорошо, – счастливо сказал Домрачёв, откусив.
– Сейчас клевать начнёт – вообще заживём, – взяв удочку в руки, заулыбался Гена. – Ты подержать не хочешь?
– О, нет-нет-нет, – отказался Степан Фёдорович. – Я посмотреть любитель. – Ну смотри, смотри, – сказал Гена, глядя на поплавок.
– А щуки здесь водятся? – с интересом спросил Домрачёв. – А как же? Водятся, конечно. Больше скажу тебе: я ловил, и не одну, однако ж мы с тобой на мякиш её не словим. Это мормышки нужны, удилище хорошее, крюки. Её на живца, по-хорошему, Степан, надо.
– Так мы сейчас живца и выловим, – сказал Степан Фёдорович, как будто знал, о чём говорил.
Он в глубине души хотел вернуться с рыбалки героем, неся за жабры огромную, килограммов на тридцать, щуку. Ему хотелось удивить и Нину, и, особенно, Катерину. До того, как Домрачёв узнал о существовании Егора, иначе, как на ребёнка, пускай взрослого и красивого, смотреть на Катю он не мог. Однако ж теперь, зная, что она общается с мужским полом, причём, по-видимому, тесно, Степан Фёдорович взглянул на неё под другим углом. Он прекрасно сознавал свою непривлекательность, свой возраст и, вообще говоря, ничего непристойного себе не думал, но ему почему-то хотелось понравиться ей – всё водка. Ох уж эта водка!
– Ну, Степан. Какого же живца? – заговорил Гена с несдерживаемым раздражением.
Домрачёв был не лучшим рыбаком. В этом деле он соображал мало: рыбачить ходил редко, ловил в основном всякую мелюзгу, щуку в жизни в руках не держал. Гена зимнюю рыбалку любил больше летней, потому что мог ловить на середине водоёма: на глубине. Для летней рыбалки у него не было хороших снастей, и он обычно забрасывал не дальше, чем на три-четыре метра от берега.
– Мы сейчас с тобой окуней наловим, плотвы. Чего нам эта щука? К ней знаешь, с каким подходом нужно? Больше намучишься. А вкус, – он махнул рукой. – Пробовал когда-нибудь?
– Не пробовал, по правде сказать, – обиженно сказал Домрачёв. Ему хотелось поймать щуку – не важно, какой у неё был вкус. Хотелось и всё. Он впервые был на зимней рыбалке.
– Ну и не пробуй никогда. Одни кости, – стал брезгливо перечислять Гена, – сама сухая, мясо вонючее.
– Вонючее? – не веря, что у щуки могут быть изъяны, скептически спросил Домрачёв. – Отчего ж?
– Ну ты хоть знаешь, где она водится?
– Ну, – ища подвох, осторожно заговорил Степан Фёдорович, – как где? Там, в реках, в озёрах.
– Оно понятно, – не умея скрывать недовольство, перебил его Гена, – не в морях же. Ты скажи, где именно в озёрах?
– Ну, не знаю, – заволновался Домрачёв. – Мы вот, скажем, не над ареалом сидим случайно?
– Вот видишь, Степан? – самодовольно заговорил Гена. – Русский человек, он такой: другой бы молчал да не умничал, а у нас, вишь, в крови чушь молоть, когда не разбираешься в вопросе, – Гена мягкой интонацией старался сгладить остроту слов, но они всё-таки укололи Домрачёва.
Он, как обиженный школьник, опустил голову и молча уставился на поплавок, шмыгая носом. Гену стали мучить угрызения совести. Он с жалостью смотрел на поникшего Степана Фёдоровича и пытался побороть в себе эту жалость, но не мог. Он понимал, что взрослый человек в здравом уме не станет дуть губы из-за подобной глупости, но вид у Домрачёва был такой, что у Гены не возникало сомнений: он сказал вовсе не глупость, а действительно обидную вещь. Гена был сродни людям, говорящим, что они ненавидят детей, но дай им ребёнка в руки, тают, глупеют и чаруются.
– Щука, Степан, в заводях водится, – спокойно сказал Гена. – В водорослях, под корягами всякими, возле берегов. Бывает, в ил зароется: оттого-то у неё мясо воняет иной раз.
– Её же, выходит, и ловить несложно? – наивно спросил Степан Фёдорович, мгновенно оттаяв. – Раз она у берегов-то водится?
Гена успел подумать, что рано пожалел Степана. – Почему ж легко? Чего же лёгкого-то, Степан? Ты, что ж, думаешь, что всё, что неглубоко, то легко? Так, что ли? Мать честная, ты меня иногда удивляешь, – Гена вновь перешёл на грубый тон.
Степан Фёдорович вновь понурил взгляд и надул губы. Гене вновь стало его жалко.
– Непросто щуку ловить, непросто: она же зверь умный, боязливый – прячется. Её подкармливать надо по-особому.
– Ты, Ген, – виновато, стесняясь самого себя, заговорил Домрачёв, – на меня уж не обижайся. Я в рыбалке не соображаю ни черта. Может, говорю чего-то не то. Ты всерьёз не воспринимай.
– Да ладно, Степан, чего ты, – заулыбался Гена, – нормально всё. Мы же общаемся, рыбалим. Хорошо всё. На вот, – он протянул ему удочку, – подержи, попробуй. – Давай-ка, попробую, – Степан Фёдорович встал, подошёл к Гене со спины и с любопытством потянулся за удочкой, но в эту секунду кто-то утащил поплавок под воду.
– Клюёт! – вскрикнул Гена и резко дёрнул.
Испуганный Домрачёв отошёл от него на пару шагов и, с интересом выглядывая из-за его спины, заверещал:
– Тяни-тяни!
Гена вытащил маленькую, с ладошку, плотву с красными плавничками. Он положил её на снег и неуверенными движениями, тесно сжав её холодное тельце, снял крюк с её губы и оставил барахтаться.
– Забить же надо, – сказал счастливый Домрачёв.
– Живодёр ты, Степан, – улыбнулся Гена, насаживая опарыша на крючок. – Сейчас она заснёт от холода быстренько. Мы тебе не браконьеры – мы за гуманность.
– Точно умрёт? – уточнил Домрачёв.
– Что ж ты так смерти её хочешь? – хохотнул Гена. – Умрёт – куда денется? Задохнётся.
– Глаза, смотрю, уже все красные, – склонившись над рыбой, с интересом сказал Степан Фёдорович. – Капилляры полопались, поди.
– Какие капилляры? – махнул рукой Гена. – Это же плотва. Особенность у ней такая: глаза красные.
– И как она? Вкусная?
– Да ты ел её не раз. Та же вобла.
– Вобла? – обрадовался Домрачёв знакомому слову. – Правда она?
– Она-она. Врежем, может, ещё за улов? – Гена взял бутылку. – Давай-давай, – потирая руки, Степан Фёдорович приземлился на стул.
И они выпили. Только выпили, Гена забросил удочку и начал следить за поплавком. Домрачёв жадно на него поглядывал и, не вытерпев, наконец сказал:
– Дай-ка мне попробовать, – в голосе его прозвучала ревность.
– А чего молчишь? Ты сиди-сиди, – сказал он встававшему Домрачёву и протянул ему удочку, – на вот.
Степан Фёдорович обеими руками осторожно взял удилище и так крепко вцепился в него, будто держал не удочку над прорубью, а оголённый провод над бассейном. Невзирая на слова Гены, он надеялся, что ему удастся выловить щуку. Отчего-то не верилось ему, что такой крупный и опасный хищник водится в мелких заводях, в грязи.
– Дядя Жора – тот рыбак отличный был, – сказал Гена.
– Хорошо рыбалил, да?
– О-о, не то слово, – задумчиво ответил Гена. – Меня пару раз с собой брал. У него лодка же была надувная. Теперь уж утащили, гады, – прошипел он. – Ну вот, выплывем на середину озера, и, помню, такой он весь серьёзный был на рыбалке-то. Ну вот, выплывем с ним: он сам молчит, не шелохнётся – и меня неволит. Уставится, помню, на поплавок и не сводит взгляда. Рыба, сам понимаешь, не каждую минуту клюёт, а он, дядька-то твой, мог по одному лишь поплавку вычислить, что за рыба поклёвывает, по движению-то поплавка. Он всё на карпа ходил. Нравилась ему эта рыба: видел если, что не карп клюёт, – не подсекал. – Так прямо по поплавку и вычислял? – недоверчиво спросил Домрачёв. – Ну я ж тебе говорю: да, так и вычислял. С ним на рыбалку, конечно, лучше бы не ходить. Это у нас с тобой веселье, водка. А у него ж, ты что, – покачав головой, с уважением сказал Гена, – это процесс такой, серьёзный.
– Клюёт? – поинтересовался Домрачёв положением своего поплавка.
– Да нет, – сухо отвечал Гена. – Клевать будет – поймёшь. Он утонет, поплавок-то. – А с плотвой-то твоей что делать? – спросил Степан Фёдорович, уже свыкшись с мыслью, что он вытащит щуку и ни что иное. – Солить?
– Почему ж солить? Не только: и уху сварить можно, и пожарить – всё можно. – Мне, Ген, – разоткровенничался Степан Фёдорович, – так что-то щуки захотелось попробовать. Заинтересовал ты меня. – Да что тебе щука эта? – развёл руками Гена. – Говорю же: невкусная это рыба, невкусная.
– Ну я бы так, в качестве экзотики, – заскромничал Домрачёв. – Просто бы попробовать, что это такое. Ловят её у вас зимой? – Ловят, ловят, – уверенно заговорил Гена. – Но у нас, Степан, не принято рыбой торговать. Что сам поймаешь, то и везёшь домой, – поняв, что имеет в виду Домрачёв, быстро затараторил он.
– Да я не за то, – махнул рукой Домрачёв, удовлетворённый ответом.
Ему лишь хотелось уточнить, водится ли щука в этом озере. И с этими мыслями он стал ещё пристальнее следить за поплавком, мёртвой хваткой вцепившись в удочку красными, окоченевшими руками.
– У тебя, Степан, руки-то ещё не замёрзли? – Гена взглянул на сухие руки Степана Фёдоровича, покрытые толстыми венами.
– Нормально, нормально, терпимо, – перед Домрачёвым стояла цель, от которой он ни за что не намеревался отступать.
– Ты как после кладбища-то? – чуть ли ни шёпотом спросил Гена. – Ничего? Нормально?
– Да вроде ничего, – застеснялся Степан Фёдорович и раздразнился: не нравилось ему, что его сбивают с мысли о щуке. – Я, право, не знаю, что на меня нашло. Перед Катериной, скажу тебе по правде, стыдно мне.
– Что ты, что ты, дорогой! – Гена стал горячо разуверять Степана Фёдоровича. – Она только счастлива была, что ты так живо отреагировал. Она ж, вишь, как к тебе, с нежностью? Думаешь, у ней это так просто? Э, не-е-ет. Я сам такой ласки от неё иной раз не получаю.
– Правда? – отвлёкся от щуки Домрачёв.
Сердце его гулко застучало в висках.
– Конечно, – уверенно сказал Гена. – Я, мужик, и то растрогался весь: чуть слезу не пустил. Так что всё хорошо. Не стыдись.
Домрачёв молча, с унылой улыбкой на губах закивал.
– Клюёт! – неожиданно вскричал Гена. – Клюёт, Степан!
Напуганный Домрачёв, резко дёрнув, вскочил и потянул за удочку. Леска стала скручиваться с катушки, и, не зная, что делать, он схватился за леску и снова потянул.
– Катушку крути, катушку! – волновался Гена, но Домрачёв, даже не попытавшись, всё тянул за леску то правой, то левой рукой.
Гена махнул на него и начал с интересом следить за новым другом.
Тянулось тяжело. Степан Фёдорович уже ясно представлял острое рыло побеждённой щуки и, улыбаясь, невольно хихикал. Из лунки показался рыбий нос. Как только это случилось, Домрачёв, взвизгнув, дёрнул за леску, и рыба, подлетев вверх метров на шесть, упала на лёд. На крюке осталась висеть её окровавленная губа. Домрачёв побежал за рыбой, крича на ходу: – Щука! Щука!
Гена пренебрежительно смеялся и кричал ему вслед: – Какая тебе щука? Окунь это, поди! – в тоне Гены ощущалось лёгкое волнение. Он побаивался того, что рыба и вправду окажется щукой, но, увидев разочарованное лицо Домрачёва, с успокоением улыбнулся.
Степан Фёдорович, брезгуя брать в руки рыбу, допинал едва живого окуня с острыми плавниками до дохлой плотвы и с побеждённым, но радостным лицом сел на место.
– Кто ж это будет? – спросил он Гену.
– Щука, Степан, щука, – злорадствовал Гена.
Так, за разговорами, рыбалкой и выпивкой, провели они чуть меньше двух часов. За всё время выловили ещё две плотвы. Вытянул их Гена. Домрачёв ещё дважды закидывал удочку, надеясь поймать щуку, но его опарышей склёвывали прежде, чем он дёргал. Он был бы рад ещё половить рыбу, но руки без перчаток окоченели, а пальцы едва сжимали удилище. После четвёртой рюмки Степан Фёдорович позабыл о щуке, думая только об окуне. Думал о том, как они принесут улов домой, как Гена объявит всем, что окуня поймал не кто иной, как Домрачёв, как Нина удивится его рыболовным способностям, как Катерина будет хвалить вкус жареного окуня, а, когда она спросит гостя, почему он сам не ест, он спокойно ответит, что рыбу кушать не любит, а любит её ловить.
Едва солнце скрылось за холмами и розовое небо начало холоднеть, пьяные, радостные и довольные, они засобирались домой. Когда все снасти были собраны, Гена вытащил из сумки термос с чуть тёплым чаем, налил его в крышку и протянул её Степану Фёдоровичу:
– На, погрейся чуток.
Когда дошли до «Газели», руки Домрачёва успели отогреться теплом кружки, и он уже мог управлять пальцами. Рыбаки закинули в пустой салон вещи, полиэтиленовый пакет с уловом и засобирались уезжать. Они были пьяны изрядно.
Степан Фёдорович снял машину с ручника и стал трогаться, но, видимо, слишком резко бросил сцепление, и машину сначала затрясло, а потом она и вовсе заглохла, быстро покатившись вниз. Он не успел испугаться, как вдруг почувствовал, что «Газель» остановилась. Степан вытер холодный пот со лба, с облегчением вздохнул и, улыбаясь, посмотрел на Гену, широко разинувшего глаза.
– Вовремя затормозил, а то б укатились с тобой, – не без самодовольства сказал Домрачёв.
– Поехали давай, – недовольно ответил Гена.
Раздобревший от водки Степан Фёдорович цокнул языком, завёл машину и снова стал трогаться. Мотор громко рычал, педаль газа была едва не прижата к полу, а «Газель» отчего-то стояла на месте, выпуская в воздух клубы переработанного топлива.
– Чего такое? – с волнением спросил Гена.
– Не пойму, – растерянно сказал Домрачёв, проверяя ручник.
Послушав рык мотора ещё недолго, он заглушил машину, поставил её на ручной тормоз и вышел из кабины. Подойдя к кузову «Газели», он вскрикнул, колени его затряслись.
Два задних колеса висели над обрывом, а задние дверки, вмявшись, ровно по стыку упирались в рослую сосну. Как и всегда в чрезвычайных ситуациях, Домрачёв стал напряжённо думать. Хмель вышел из его головы.
– Чего там?! – прервал Генин крик его рассуждения.
– Да ничего. Эвакуатор надо звать.
– Чего-о-о? – протянул Гена, быстро вылезая из машины.
Он подбежал к Домрачёву и, увидев вмявшиеся дверцы «Газели», схватился за голову.
– Как же ты так, Степан? – слезливым голосом заговорил Гена.
Степан Фёдорович хмуро молчал.
– Тоже молодец: нашёл, где машину ставить, – отчаянно размахивал руками Гена. – Как же ты додумался до такого? – не прекращал он нападки на Домрачёва. – А? Как? – вскрикнул он, не дождавшись ответа.
– Не знаю! – несдержанно крикнул Домрачёв. – Не знаю я! Ты давай не ори, а предлагай, что делать будем. Эвакуатор надо вызывать. Есть у тебя номер?
– Какой номер, Степан? У меня телефона-то нет, а ты за номер.
– Телефона нет? – удивился Домрачёв.
– Нет, нет.
– Так. А наизусть чей-нибудь номер помнишь? – холодно расспрашивал Степан Фёдорович.
– Нинкин разве что. Да Катькин.
– Давай диктуй, – сказал Домрачёв, достав свой телефон из кармана.
Гена продиктовал номер Нины. Степан Фёдорович вслушивался в гудки.
– Далеко мы от дома? – между делом обратился он к Гене.
– Может, восемь километров. Десять максимум.
– Плохо, – сказал Домрачёв и бросил трубку.
– Чего? – с круглыми от страха глазами спросил Гена.
– Не берёт. Давай Катерины номер.
– Чего ж ты так сбросил быстро? Ещё набери. Дай-ка, – когда тот ещё раз набрал Нине, Гена нетерпеливо вырвал телефон из рук Домрачёва и стал слушать гудки. – Ну чего ты? Глухая, что ли? Отвечай давай, – пританцовывая, отчитывал жену Гена.
– Не берёт? – спросил Домрачёв.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67184265) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.