Главная страница | Ужасы | Заточенный с фараонами

Заточенный с фараонами
Говард Филлипс Лавкрафт
Белая птица
Американский писатель Говард Филлипс Лавкрафт не опубликовал при жизни ни одной книги, печатаясь только в журналах. Зачастую ему приходилось работать «писателем-призраком», создавая для более успешных коллег рассказы и даря им свои сюжеты.
«Заточенный с фараонами» был написан специально для Гарри Гудини: приключенческий рассказ о побеге из потустороннего мира и встрече с мифическими богами понравился иллюзионисту и получил большую известность.
Рассказы, вошедшие в сборник, придерживаются типичных для Лавкрафта тем спиритизма, языческих ритуалов и сновидений.

Говард Филлипс Лавкрафт
Заточенный с фараонами

© О. Алякринский, перевод на русский язык, 2022
© Л. Володарская, наследник. Перевод на русский язык, 2022
© В. Чарный, перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Заточенный с фараонами

I
Одна тайна притягивает к себе множество других тайн. С тех пор как мое имя стало широко известно из-за совершенных мною необъяснимых чудес, я узнал множество странных историй, которые люди рассказывали мне, считая их как-то связанными с моими интересами и делами. Некоторые были банальны и не имели ко мне отношения, другие весьма драматичны и захватывающи, третьи таинственны и страшны, четвертые подвигали меня на серьезные занятия наукой и историей. О многих я уже рассказывал и буду рассказывать без всякой опаски, но одну я вспоминаю с большой неохотой, и если делаю это сейчас, то после настойчивых уговоров редакторов журнала, которые кое-что слышали о ней от членов моей семьи.
То, что я до сих пор хранил в тайне, имеет отношение к моей неделовой поездке в Египет четырнадцать лет назад, а молчал я об этом по нескольким причинам. Во-первых, ни к чему мне было делать достоянием туристов, мириадными толпами осаждающих пирамиды, несомненно реальные факты, тщательно скрываемые властями Каира, которым они так или иначе не могут не быть известны. Во-вторых, мне не хотелось рассказывать о событии, большую роль в котором, возможно, сыграло мое собственное воображение. Того, что я видел… или думал, что вижу… на самом деле не было. Скорее всего, это результат моих занятий египтологией и навеянных ими размышлений, к которым меня не могла не подталкивать тамошняя обстановка. Мое воображение, подогретое реальным и ужасным событием, несомненно, стало причиной кошмара, случившегося в ту давнюю ночь.
В январе 1910 года, завершив выступления в Англии, я подписал контракт на турне по австралийским театрам. Времени у меня хватало, и я решил доставить себе удовольствие и немножко попутешествовать. Вместе с женой мы самым приятным образом добрались до континента и в Марселе поднялись на борт парохода под названием «Мальва», портом назначения которого был Порт-Саид. Оттуда я намеревался начать посещение главных исторических достопримечательностей Нижнего Египта, а потом плыть в Австралию.
Путешествие меня не разочаровало, тем более что время от времени оно оживлялось забавными происшествиями, выпадающими на долю любого мага, даже если он отдыхает. Ради собственного спокойствия я намеревался сохранить свое имя в тайне, однако меня подвел мой коллега, который до того старался поразить пассажиров незамысловатыми трюками, что я не удержался и, естественно, превзошел его, погубив свое инкогнито. Я упоминаю об этом из-за тех последствий… последствий, которые я должен был предвидеть, прежде чем снимать маску перед целым пароходом туристов, готовых вот-вот разбрестись по Нильской долине. Увы, куда бы мы с женой теперь ни направлялись, впереди нас летели слухи, лишавшие нас уединения, о котором мы мечтали. Затеяв путешествие, чтобы посмотреть на достопримечательности, я сам стал чем-то вроде достопримечательности.
Мы поехали в Египет ради экзотики и мистики, но когда прибыли в Порт-Саид и пересели в лодки, то почувствовали разочарование. Низкие песчаные дюны, буйки в мелкой воде и скучный городок, словно перенесенный из Европы, если не считать громадной статуи де Лессепса, подвигли нас немедленно ехать туда, где мы могли бы найти что-нибудь более интересное. Подумав, мы решили ехать в Каир к пирамидам, а потом в Александрию, где наверняка можно было бы перехватить австралийский пароход, а тем временем осмотреть греко-римские достопримечательности, которыми пожелала бы порадовать нас древняя метрополия.
Железнодорожное путешествие тоже оказалось сносным и заняло всего четыре с половиной часа. Мы порядком нагляделись на Суэцкий канал, вдоль которого ехали до самой Исмаилии, да к тому же ощутили вкус старого Египта благодаря восстановленному каналу с пресной водой, прорытому в эпоху Среднего царства. Наконец в сгущавшихся сумерках показались огни Каира, и далекое созвездие, приблизившись, ослепило нас на великолепном Центральном вокзале.
Однако и здесь нас вновь постигло разочарование, потому что все, кроме одежд и толп, было в европейском стиле. Обыкновенный подземный переход привел нас на площадь со множеством экипажей, такси и трамваев, залитую ярким светом с высоких зданий. Тот самый театр, в который меня безуспешно приглашали выступать и в котором я потом побывал как зритель, оказался переименованным в «Американский космограф». Решив остановиться в отеле «Пастух», мы взяли такси, которое прокатило нас по широким благоустроенным улицам, а отличный ресторанный сервис, лифты и обычная англо-американская роскошь отдалили от нас таинственный Восток и незабываемое прошлое.
Однако на другой день мы с радостью окунулись в атмосферу «Сказок тысячи и одной ночи». В кривых улочках и экзотических контурах Каира как будто вновь ожил Багдад Гаруна аль-Рашида. Ведомые «Бедекером», мы шли на восток мимо Эзбекийских садов вдоль Муски в поисках настоящего восточного квартала и вскоре попали в руки бойкого чичероне, который, что бы потом ни было, показался мне мастером своего дела.
Только много позже мне пришло в голову, что я должен был нанять настоящего гида еще в отеле. Этот же тщательно выбритый и довольно чисто одетый человек со странным пустым голосом выглядел как фараон и называл себя господин Абдулла Раис эль-Дрогман. По-видимому, он имел власть над себе подобными, хотя потом полицейские заявили, будто его не знают, а господином каждый может себя назвать, тогда как Дрогман – всего-навсего искаженное драгоман, то есть гид.
Абдулла показал нам такие чудеса, о которых прежде мы только читали и мечтали. Старый Каир – волшебная книга грез с лабиринтами узких улочек, благоухающих таинственными ароматами, с причудливыми балконами и эркерами, почти сходящимися над булыжной мостовой, с неуправляемыми потоками машин, со странными воплями, щелкающими бичами, скрипящими телегами, звонкими монетами и кричащими ослами, с калейдоскопом ярких балахонов, с чадрами, тюрбанами и фесками, с разносчиками воды и дервишами, собаками и кошками, предсказателями и брадобреями, а над всем этим – заунывные причитания скорчившихся в нишах слепых попрошаек и печальные речитативы муэдзинов на минаретах, изящно вычерченных на фоне неизменно голубого неба.
Крытые и более спокойные базары оказались не менее привлекательными. Пряности, духи, благовония, ковры, шелка, медная утварь… Старый Махмуд Сулейман сидит, скрестив ноги, среди своих ароматных бутылок, а болтливые юнцы толкут горчичные зерна в коринфской капители старой колонны, вероятно римской, привезенной из соседнего Гелиополя, где Август когда-то держал один из трех своих египетских легионов. Древность начинает смешиваться с экзотикой. А еще мечети и музеи… Мы осмотрели их все и постарались сохранить веселое настроение, несмотря на темные чары фараонова Египта, представленного в бесценных музейных сокровищах. Большего мы не желали и потому предались осмотру средневековой роскоши сарацинских халифов, чьи великолепные надгробия-мечети составляют сверкающий сказочный некрополь на краю Аравийской пустыни.
Наконец Абдулла повел нас по улице Мохаммеда-Али к старинной мечети султана Хасана и к башням Баб-аль-Азаб, за которыми круто вверх идет между каменными стенами дорога к могучей крепости, построенной самим Саладином из камней разрушенных пирамид. Солнце садилось, когда мы забрались на вершину, обошли кругом современную мечеть Мохаммеда-Али и, стоя у парапета, с головокружительной высоты поглядели на таинственный Каир… на сверкающий золотом резных куполов таинственный Каир с его бесчисленными минаретами и огненными садами.
Вдали поднимался над городом огромный романский купол нового музея, а еще дальше, на другой стороне загадочной желтой реки Нил, которую египтяне считают матерью времен и царских династий, затаились грозные пески Ливийской пустыни, катящиеся волнами, меняющие цвет, страшные своими тайнами.
Красное солнце опустилось совсем низко, уступая место безжалостному холоду египетской ночи, и, когда оно встало на краю земли, подобно Ра-Хоракти, или Солнцу Горизонта, древнему богу Гелиополя, мы увидели на фоне медного всепожирающего огня черные линии пирамид Гизы – палеологических гробниц, которым было много тысяч лет, когда Тут-Анх-Амон поднялся на золотой трон в далеких Фивах. Тогда мы поняли, что с нас хватит сарацинского Каира и мы должны познать более давние тайны настоящего Египта – черного Кема, богов Ра и Амона, Исиды и Осириса.
Наутро мы посетили пирамиды, на «виктории» пересекли остров Гезиру, на котором растут могучие лебахии, по небольшому английскому мосту перебрались на западный берег. Мы ехали вдоль берега между двумя рядами могучих лебахий, мимо просторного зоологического сада в сторону Гизы, которая с тех пор соединена с Каиром новым мостом. Потом мы повернули и поехали по Шариа-эль-Харам, пересекли район неподвижных, словно стеклянных, каналов и нищих деревушек, пока впереди не показалась цель нашего путешествия, проступая сквозь утренний туман и в перевернутом виде отражаясь в придорожных лужах. «На нас взирают сорок веков», – говорил тут Наполеон своим солдатам.
Дорога круто шла вверх, пока мы не добрались до места пересадки между троллейбусной станцией и отелем «Менахаус». У Абдуллы, в мгновение ока купившего нам билеты на осмотр пирамид, по-видимому, были свои отношения с крикливыми и грубыми бедуинами, которые жили в нищей деревушке неподалеку и приставали ко всем путешественникам без разбору, ибо он без особых хлопот удерживал их на расстоянии и даже раздобыл для нас пару великолепных верблюдов и осла для себя, да еще задорого нанял несколько мужчин и юношей приглядывать за ними, но они оказались для нас малополезными. Расстояние, которое нам предстояло преодолеть, было столь невелико, что мы могли бы обойтись и без верблюдов, однако мы без сожаления прибавили к нашим познаниям еще этот довольно неудобный способ передвижения по пустыне.
Пирамиды стоят на высоком каменном плато рядом с самым северным из царских и аристократических погребений, построенных в окрестностях ныне не существующего Мемфиса, который располагался на том же берегу Нила, что и Гиза, но немного южнее, и процветал между 3400 и 2000 годами до Рождества Христова. Самая большая пирамида, которая ближе всего к новой дороге, быта построена фараоном Хеопсом, или Хуфу, около 2800 года до Рождества Христова, она поднимается на высоту более чем 450 футов. В одном ряду с ней, но дальше на юго-запад, находится вторая пирамида, построенная следующим поколением по приказу фараона Хафры, и хотя она немного меньше, но кажется больше, потому что стоит на более высоком месте. И дальше в этом же ряду стоит третья пирамида, которая намного меньше первых двух, пирамида фараона Микерина, построенная около 2700 года до Рождества Христова. У края плато и к востоку от второй пирамиды находится, возможно с измененным лицом, которому пытались придать сходство с его царственным реставратором Хафрой, чудовищный сфинкс – немой, злобный, таящий в себе знания тысячелетий.
Здесь же есть более мелкие пирамиды и руины более мелких пирамид, и повсюду на плато находятся захоронения представителей нецарственных фамилий. Они изначально были помечены мастабами, каменными скамейками, поставленными над глубокими захоронениями, как на других мемфисских кладбищах, представленных надгробием Пернеба в музее Метрополитен в Нью-Йорке. В Гизе же все видимые сооружения были уничтожены временем и мародерами, и только шахты, засыпанные песком или расчищенные археологами, указывают на их местопребывание. Рядом с каждым захоронением находилась молельня, в которую священнослужители или родственники приносили еду и в которой молились ка, или жизненной силе усопшего. В небольших захоронениях молельни располагались в каменных мастабах, или надстройках, но молельни пирамид, в которых покоились фараоны, сооружались отдельно – каждая к востоку от своей пирамиды, и все они соединялись дорожками с довольно массивной входной молельней, или пропилеями, на краю каменного плато.
Молельня, что ведет ко второй пирамиде, почти погребенная под неугомонными песками, неожиданно разверзает свои недра к юго-востоку от сфинкса. Традиционно ее называют храмом Сфинкса, и, возможно, в этом есть смысл, если сфинкс представляет строителя второй пирамиды Хафру. О сфинксе, который был до Хафры, сохранились малоприятные легенды, но, каковы бы ни были его черты, фараон заменил их собственными, чтобы люди могли смотреть на колосса без страха.
Диоритовая статуя Хафры, которая нынче хранится в Каирском музее, была найдена в большом храме при входе, и перед этой статуей я стоял в благоговейном трепете. Не знаю, все ли теперь перенесено в музей, но в 1910 году многое еще оставалось в подземелье, и вход, как правило, надежно перекрывался на ночь. Раскопками занимались немцы, так что, возможно, война помешала им закончить работу. Многое бы я отдал, если учесть мой собственный опыт и разговоры бедуинов, мало кому известные в Каире, чтобы узнать, что сталось с одним из колодцев в поперечной галерее, где были найдены статуи фараона в довольно странном соседстве со статуями бабуинов.
Дорога, по которой мы ехали на наших верблюдах в то утро, резко поворачивала на юг, а потом на восток, минуя оставшиеся слева деревянное здание полицейского участка, почту, аптеку и магазины, и мы оказались у подножия Великой пирамиды лицом к лицу с пустыней. Мы ехали мимо этого жилища Циклопа, огибая его с восточной стороны, а впереди лежала долина небольших пирамид, за которыми на востоке сверкал вечный Нил, а на западе золотилась вечная пустыня. Три главные пирамиды были совсем близко, и у самой большой из-за полного отсутствия внешней облицовки обнажились каменные блоки, но у двух других облицовка кое-где сохранилась, и можно было представить, какими гладкими они были в свое время.
Потом мы спустились к сфинксу и молча сидели, завороженные страшными невидящими глазами. На широкой каменной груди мы с трудом различили знак Ра-Хорахти, за изображение которого сфинкса принимали во времена ушедшей династии, и, хотя песок покрывал площадку между огромных лап, мы вспомнили, что Тутмос IV начертал на ней и что привиделось ему, когда он еще был принцем. Тогда улыбка сфинкса немного смутила нас и заставила вспомнить легенды о подземных переходах под чудовищным существом, которые вели все дальше и дальше в такие глубины земли, о которых никто и помыслить не смел и которые хранили тайны более древние, чем открываемый археологами династический Египет, и связанные с богами, у которых были головы животных, в древнем пантеоне Нила. И тогда я задал себе праздный вопрос, зловещее значение которого стало ясно мне лишь много часов спустя.
Мы шли по дороге к засыпанному песком храму Сфинкса, который стоял в пятидесяти ярдах к юго-востоку и о котором я уже упомянул, назвав его великими воротами к молельне второй пирамиды на плато. Большая его часть все еще была засыпана, и, хотя мы спешились и по современной дороге прошли в алебастровый коридор и холл с колоннами, я чувствовал, что Абдулла и немецкий смотритель показывают нам не все.
Потом мы совершили обычную прогулку по плато, осмотрели вторую пирамиду и живописные развалины ее погребального храма чуть к востоку и третью пирамиду с ее храмом и миниатюрными пирамидами дальше к югу. Осмотрели также каменные погребения с усыпальницами четвертой и пятой династий, а также со знаменитой гробницей Кэмпбелла, зияющей черным провалом в пятьдесят три фута до страшного саркофага на дне, который один из наших погонщиков, спустившись на головокружительную глубину на веревке, очистил от песка.
От Великой пирамиды до нас донеслись крики. Это бедуины осадили группу туристов, предлагая им проверить, с какой скоростью можно подняться и спуститься с пирамиды. Рекорд составлял семь минут, однако многие сильные шейхи и сыновья шейхов уверяли, будто им хватит и пяти минут, если они получат для стимула бакшиш. Они ничего не получили, зато мы позволили Абдулле сопроводить нас на вершину пирамиды, откуда открывался ни с чем не сравнимый великолепный вид на сверкающий Каир на фоне неприступных золотисто-фиолетовых гор и на все пирамиды Мемфиса от Абу-Роаш на севере до Дашур на юге. Ясно и заманчиво вырисовывалась на фоне песков ступенчатая пирамида Сахры, которая является переходной от низкой мастабы к настоящей пирамиде. Возле этого памятника переходной эпохи было найдено знаменитое захоронение Пернеба… более чем в четырех сотнях миль к северу от фиванской горной долины, где спит Тут-Анх-Амон. И вновь я будто онемел, охваченный благоговейным трепетом. Картина подобной древности, да еще тайны, которые хранил каждый из этих почтенных памятников, наполняли меня таким благоговейным ощущением бесконечности, какого я никогда не испытывал.
Уставшие после восхождения и измученные докучливыми бедуинами, поведение которых переходило все границы приличий, мы решили не ходить внутрь пирамид, хотя видели, как некоторые особо любопытные туристы готовились ползти по коридорам Великой пирамиды Хеопса. Отпустив местных погонщиков, предварительно щедро заплатив им за услуги, мы с Абдуллой, припекаемые послеполуденным солнцем, отправились обратно в Каир, жалея и не жалея об упущенной возможности. О нижних коридорах пирамид, естественно, отсутствующих в путеводителях, шепотом рассказывали самые невероятные истории, потому что их торопливо перекрывали и запечатывали те самые неразговорчивые археологи, которые отыскивали их и обследовали.
Вне всяких сомнений, слухи чаще всего были беспочвенными, но забавно заметить, что туристам упорно отказывали в ночном посещении пирамид или в посещении самых дальних коридоров Великой пирамиды. Возможно, власти боялись психологического шока, ведь оказавшийся внизу человек вполне мог ощутить себя навечно погребенным под каменной громадой, так как его соединял с наземной жизнью лишь узкий лаз, в котором он мог только ползти и который в любую минуту мог быть завален по воле случая или злого умысла. Все это показалось нам настолько таинственным и искусительным, что мы решили при первой же возможности еще раз побывать на плато. И эта возможность представилась гораздо раньше, чем я ожидал.
Вечером мои спутники почувствовали себя утомленными напряженной дневной программой, и я один отправился с Абдуллой прогуляться по живописному арабскому кварталу. Днем я его уже видел, но мне хотелось посмотреть на улочки и базары в сумерки, когда глубокие тени и мягкий закатный свет должны подчеркивать их великолепие и фантастическую нереальность. Толпы местных жителей редели на глазах, но на улицах все еще было шумно и людно, когда мы наткнулись на подгулявших бедуинов в Суккен-Наххасине, что значит рынок медников. Их заводила, наглый малый с тяжелыми чертами лица и в лихо заломленной феске, заметил нас и, по-видимому, узнал, не проявив при этом никакой радости, моего опытного, но наверняка высокомерного и насмешливого гида.
Я подумал, что, возможно, ему не по нраву забавная копия полуулыбки сфинкса, которую я сам воспринимал не без раздражения, или глухой, словно замогильный голос Абдуллы. Как бы то ни было, обмен поношениями в адрес предков не затихал, и вскоре Али Азиз, которого, как я услышал в потоке ругательств, звали именно так, стал дергать Абдуллу за одежду, Абдулла ответил ему тем же, и в конце концов это переросло в настоящую потасовку, в которой оба успели потерять свои священные головные уборы и дошли бы неизвестно до чего, если бы я не вмешался и не развел их силой.
Поначалу мое вмешательство было воспринято с неудовольствием обеими сторонами, однако мне удалось добиться перемирия. Оба противника угрюмо приводили себя в порядок, стараясь сдержать свою ярость, и, приняв высокомерный вид, что было неожиданно и впечатляюще, заключили забавный договор чести, который, как я скоро узнал, принадлежит к самым древним обычаям в Каире. Они договорились уладить свои разногласия кулачным боем на вершине Великой пирамиды после того, как поблизости не останется ни одного любителя осматривать памятники при лунном свете. Дуэлянты обязались привести с собой секундантов, и поединок, который был назначен на полночь, должен был состоять из нескольких раундов цивилизованного боя.
Все эти приготовления вызвали у меня живейший интерес. Бой обещал быть зрелищем увлекательным и неповторимым, ведь даже мысль о древней громаде, возвышающейся на доисторическом плато Гизы и освещенной бледной луной, волновала мое воображение. Моя просьба пришлась Абдулле по душе, и он немедленно принял меня в свою компанию, так что остаток вечера я сопровождал его по разным притонам в самых недоступных для закона районах города, в основном к северо-востоку от Эзбекие, где он по одному подбирал себе банду головорезов для фона и поддержки.
Сразу после девяти мы, усевшись на ослов, которые носили царственные египетские имена или имена именитых туристов – Рамзес, Марк Твен, Дж. П. Морган и Миннехаха, – отправились по лабиринту арабских и европейских улиц, пересекли по мосту с бронзовыми львами грязный и утыканный мачтами Нил и в философской задумчивости поехали под лебахиями в направлении Гизы. Миновало немногим более двух часов, когда мы, заканчивая наш путь, разминулись с последними покидавшими плато туристами и помахали последнему трамваю, после чего мы остались наедине с ночью, прошлым и призрачной луной.
В конце дороги мы увидели огромные пирамиды, таившие в себе смутную угрозу древних времен, которую я не почувствовал в дневное время. Даже самая маленькая из них несла в себе тот же ужас, ведь именно в ней заживо похоронили царицу Нитокрис из шестой династии, ту самую коварную царицу Нитокрис, которая однажды пригласила всех своих врагов на пир в храм рядом с Нилом и утопила их, открыв шлюзы. Я вспомнил, как арабы шептались о Нитокрис и держались подальше от третьей пирамиды при определенных фазах луны. Наверное, о ней думал Томас Мур, когда сочинял строки для мемфисских лодочников:
Прячется в подземном царстве нимфа,
Там, где золото и тайны скрыты,
Вечная хозяйка Пирамиды!
Мы приехали довольно рано, но Али Азиз со своими дружками нас опередил. Мы увидели их ослов, чьи контуры ясно вырисовывались на фоне пустынного плато в Кафрел-Харам. К этой арабской деревушке направились и мы, вместо того чтобы следовать обычной дорогой к «Мена-хаус», где нас могли заметить и задержать полицейские. Здесь грязные бедуины держат верблюдов и ослов в каменных гробницах придворных Хафры, и отсюда мы пошли через пески к Великой пирамиде, по стертым ступеням которой арабы взбирались без труда. Мне же Абдулла Раис предложил помощь, но я от нее отказался за ненадобностью.
Многим путешественникам известно, что первоначальной вершины пирамиды уже давно нет и наверху ровная площадка примерно в двенадцать квадратных ярдов. Мы расположились на этом мрачном пространстве, и через пару мгновений луна пустыни насмешливо взирала на поединок, который, если не считать выкриков болельщиков, вполне можно было бы увидеть в каком-нибудь второразрядном атлетическом клубе Америки. Здесь тоже хватало запрещенных приемов, и каждый удар, обманный маневр и защитный прием моему не совсем непрофессиональному глазу говорили о неразборчивости в средствах обоих противников. Впрочем, бой скоро закончился, и, несмотря на мое неприятие методов ведения боя, я почувствовал хозяйскую гордость, когда победителем был объявлен Абдулла.
Примирение совершилось на редкость быстро, и за пением и возлияниями я даже усомнился в реальности ссоры. Странно, но мне показалось, будто не бывшие противники, а я оказался в центре внимания, и, напрягая свои скромные познания в арабском, я догадался, что они обсуждают мои профессиональные представления и мое умение освобождаться из любых пут и помещений, причем делают это не только с поразившим меня знанием, но и с вполне определенными неприязнью и скептицизмом. Постепенно я задумался о том, что старинное колдовство Египта не исчезло без следа, но разрозненные фрагменты этого тайного знания, не говоря уж о культовых служениях, сохранились как суеверия среди феллахов, и до такой степени, что сила заезжего хахви, или колдуна, вызывает у них сомнение и ревность. Мне вновь пришло на ум, как сильно мой глухоголосый гид Абдулла напоминает древнего египетского священнослужителя, или фараона, или сфинкса… и я вздрогнул.
Неожиданно случилось такое, что мгновенно подтвердило правильность моих ощущений и заставило меня проклясть мою доверчивость, с которой я отнесся к событиям, оказавшимся всего лишь зловещей инсценировкой. Без предварительных согласований, но, несомненно, по не замеченному мной знаку Абдуллы все бедуины сразу набросились на меня, а так как у них при себе оказались крепкие веревки, то в мгновение ока я был связан так, как мне еще не приходилось быть связанным ни на сцене, ни вне ее.
Поначалу я сопротивлялся, но вскоре перестал, потому что один человек не в состоянии справиться с бандой из двадцати здоровых дикарей. Связав мне за спиной руки, арабы согнули мне колени, сколько было можно, и притянули лодыжки к запястьям, скрепив их неподдающимися узлами. В рот мне сунули кляп, глаза завязали непроницаемой повязкой. Потом, когда они подняли меня на плечи и понесли вниз, я услыхал язвительные насмешки моего бывшего гида Абдуллы, который довольно посмеивался надо мной своим глухим голосом и уверял, что я скоро смогу проверить свое «колдовское могущество» и это быстро собьет с меня спесь, приобретенную мной во время триумфальных побед в Америке и Европе. Египет, напомнил он мне, очень древняя страна, и в ней много тайн, непонятных сегодняшним знатокам, чьи попытки поймать меня в ловушку обычно проваливались.
Не могу сказать, куда и сколько времени меня несли, потому что обстоятельства складывались против меня. Знаю только, расстояние было незначительным, поскольку мои мучители ни разу не ускорили шаг и я совсем недолго был на весу. Именно это обстоятельство заставляет меня содрогаться, стоит мне вспомнить о Гизе и о плато… И неудивительно, ведь туристские тропинки проходят совсем близко к тому, что было там тогда и наверняка есть теперь.
Эта зловещая ненормальность, о которой я говорю, не сразу пришла мне в голову. Когда они положили меня, как ни странно, не на камни, а на песок, то обвязали мне грудь веревкой и протащили несколько футов к яме, в которую меня почти бросили. Довольно долго я бился о выступы в стенах узкого колодца и поначалу принял его за одну из бесчисленных погребальных шахт на плато, пока не лишился всякого представления о какой бы то ни было реальности.
Мой страх усиливался с каждым мгновением. Я не мог поверить, что падение сквозь камни может быть таким долгим, будто эти камни захватили чуть ли не полпланеты, а сплетенная руками смертного веревка такой длинной, что может достать до несуществующих адских глубин, и мне было легче усомниться в собственном здравом смысле, чем принять невозможное. Даже теперь я ни в чем не уверен, ибо знаю, как обманчиво бывает ощущение времени, если находишься в непривычных условиях. Однако я абсолютно уверен, что до тех пор сохранял ясность мысли и по крайней мере не позволял своему воображению отягчать реальность. Единственное, что могло быть, – это своего рода мозговое отклонение, которому далеко до настоящей галлюцинации.
Однако сознание я потерял не из-за этого. Моим испытаниям суждено было идти по нарастающей. Началом моего нового страха стало явное увеличение скорости падения. Те, кто распоряжался бесконечной веревкой, уже почти не удерживали ее, и я больно бился о выступы сужающихся стен шахты во время своего головокружительного спуска. Одежда моя порвалась, я чувствовал, как по мне льется кровь, и это ощущение оказалось хуже острой боли. Мой нюх тоже подвергался едва определимой угрозе. Все более усиливающийся запах сырости, как ни странно, не напоминал мне ничего из того, что я знал, зато в нем был пряный намек на аромат благовоний, заключавший в себе как будто элемент издевательства.
Потом наступил психический катаклизм. Он был таким ужасным, таким чудовищным, что его невозможно описать словами, ибо он вырос из моей души и в нем не было никаких подробностей. Нечто вроде экстаза ночных кошмаров или апофеоза дьявольщины. Его внезапность тоже была дьявольской и апокалиптической. То я стремительно несся вниз по ощерившемуся миллионами зубьев колодцу, то летел на крыльях нетопыря сквозь бездны преисподней, взмывая вверх и падая вниз на немереных милях беспредельного пространства, поднимаясь к головокружительным высотам ледяного эфира и ныряя в засасывающие зловонные глубины… Слава богу, ибо он милостиво подарил мне забвение от когтистых фурий сознания, которые рвали на части мою душу и, как гарпии, терзали мой дух! Это первое отдохновение, каким бы коротким оно ни было, придало мне сил и здравомыслия для противостояния еще более страшным воплощениям космического безумия, которые ждали меня на всем моем пути вниз.

II
Далеко не сразу удалось мне прийти в себя после столь жуткого полета по стигийскому пространству. Это было бесконечно болезненно и окрашено невероятными фантазиями, в которых отразилось и то, что я был связан, и то, как я был связан. Я принимал эти фантазии за реальность, но стоило им покинуть меня, и они тотчас тускнели в моей памяти под влиянием последующих ужасных событий, будь они реальные или воображаемые. Я видел себя зажатым в огромной ужасной лапе. Эта желтая волосатая лапа с пятью когтями тянулась ко мне из земли, чтобы раздавить меня. Когда же я перестал в ней сомневаться, то мне почудилось, что эта лапа и есть Египет. В своем видении я оглянулся на события предыдущих недель и увидел, как меня понемногу, ловко и незаметно, обольщает и завлекает дьявольский дух-упырь из древнего египетского чародейства, такой дух, который был в Египте еще до прихода сюда людей и будет тут после их ухода.
Я увидел ужас и нездоровую древность Египта в их неразрывной связи с гробницами и храмами мертвых. Я увидел призрачные процессии жрецов с головами быков, соколов, кошек, ибисов, призрачные процессии, безостановочно шествующие по подземным коридорам и лабиринтам с гигантскими пропилеями, рядом с которыми человек был не более мухи, и приносящие неназываемые жертвы немыслимым богам. Каменные колоссы шагали в нескончаемой ночи, гоня стада усмехающихся андросфинксов к берегам неподвижных рек из дегтя. А позади этого всего я видел несказанно злобную исконную некромантию, черную, бесформенную, жадно преследующую меня во мраке, чтобы разделаться с духом, посмевшим насмехаться над нею и с нею соревноваться.
В моем спящем мозгу разыгрывалась мелодрама чудовищной ненависти и преследования, и я увидел черную душу Египта, заметившую меня и звавшую меня неслышимым шепотом, звавшую и очаровывавшую меня, искушавшую меня наружным сарацинским сверканием, но все время толкавшую меня вниз в безумные от старости катакомбы и ужасы своего мертвого и бездонного царственного сердца.
Потом призраки стали принимать обличье людей, и я увидел моего гида Абдуллу в одеждах фараона и с усмешкой сфинкса на устах. И я знал, что его лицо – это лицо Хафры Великого, который приказал построить вторую пирамиду и переделать лицо сфинкса по своему подобию, а еще построил огромный храм при входе, мириады коридоров которого археологи собираются отнять у колдовского песка и молчаливого камня. Я смотрел на длинную узкую твердую руку Хафры, точно такую длинную, узкую и твердую, какую я видел у диоритовой статуи в Каирском музее… у той статуи, что была найдена в страшном храме при входе… И я подивился, почему я не закричал, увидев ее у Абдуллы… Эта рука! Она была отвратительно холодной, и она сжимала меня… Холодный давящий саркофаг… Холодный давящий Египет незапамятных времен… Это был сам ночной замогильный Египет… желтая лапа… и они такое шептали о Хафре…
Но тут я начал приходить в себя, по крайней мере я уже не спал и не грезил во сне. Я вспомнил драку на вершине пирамиды, предателей бедуинов, напавших на меня, мое страшное падение в нескончаемые каменные глубины и мой безумный полет в ледяном пространстве с гнилостным благоуханием. Я понял, что лежу на сыром каменном полу и мои путы все так же впиваются мне в кожу. Было очень холодно, и мне показалось, будто я чувствую зловонное дуновение. Порезы и синяки, которые я получил, ударяясь о стены каменной шахты, болели ужасно, и от странного дуновения они жгли меня совсем нестерпимо, так что стоило мне всего-навсего повернуться, и я словно впал в мучительную и непередаваемую агонию.
Я заметил, что веревка натянулась, и заключил, что, где бы я ни был, другой ее конец достает до поверхности. Правда, я не имел ни малейшего понятия, держат ее арабы или уже не держат, так же как не имел ни малейшего понятия, насколько глубоко под землей нахожусь. Вокруг меня стояла беспросветная или почти беспросветная тьма, ибо лучи луны не могли одолеть повязку, но я не сомневался, что мои ощущения обманывают меня, и не верил в бездонность колодца.
Мне показалось, будто я нахожусь в довольно просторном помещении, куда можно попасть сверху через дыру прямо над моей головой, и я подумал, что моя тюрьма, скорее всего, подземный входной храм старика Хафры, или храм Сфинкса, возможно, один из коридоров, который мои гиды не удосужились показать мне утром и из которого я мог бы легко выбраться, если бы нашел дорогу к перекрытому входу. Наверное, мне пришлось бы побродить по лабиринту, но сколько уже таких лабиринтов было в моей жизни!
Первым моим побуждением было избавиться от пут на руках и ногах, от кляпа и повязки на глазах, но это не очень меня заботило, потому что за время моей долгой карьеры выступающего на публике эскаписта куда более изощренные эксперты, ни разу не преуспев, испытали на мне весь свой ассортимент.
Потом мне пришло в голову, а почему бы арабам не поджидать меня у входа и не напасть на меня, ведь по натяжению веревки у них в руках они наверняка заметят, что я пытался освободиться. Это, конечно же, имело смысл лишь в том случае, если я в самом деле находился в Хафровом храме Сфинкса. Дыра над моей головой, где бы она ни была, не могла находиться далеко от ничем не примечательного современного входа возле сфинкса, ведь наверху расстояния совсем небольшие, и любому туристу это отлично известно. Днем я ничего похожего на второй вход не заметил, но не сомневался, что среди песчаных заносов легко спрятать и не такое.
Обдумывая свое положение, я лежал, скорчившись, на каменном полу и почти забыл кошмар долгого падения и кружения по пещерам, которые совсем недавно довели меня до бесчувственного состояния. Теперь мои мысли были заняты только тем, как получше перехитрить арабов, и я решил поскорее развязать веревку, но по возможности не шевелить ее, чтобы она не выдала мою эффективную или неудачную попытку освободиться.
Однако решить легче, чем сделать. Несколько предварительных маневров убедили меня, что подвигаться придется изрядно, и я совсем не удивился, когда после особенно энергичного напора почувствовал, что веревка кольцами ложится на меня и вокруг меня. Очевидно, подумал я, бедуины все поняли и бросили ее, спешно отправившись к настоящему выходу из храма, собираясь подождать меня там.
Перспектива намечалась не из приятных… Однако бывало и хуже, так что я решил не паниковать прежде времени. Сначала надо избавиться от пут, а потом постараться живым и невредимым выбраться из храма. Забавно, с какой легкостью я убедил себя, что нахожусь совсем неглубоко под землей в старом храме Хафры возле сфинкса.
Однако моя уверенность была поколеблена, и во мне вновь ожила первобытная боязнь сверхъестественной бездны и дьявольской тайны из-за одного обстоятельства, ужасное значение которого я начал осознавать, все еще формулируя мой философский план. Я уже сказал, что, падая, веревка свивалась надо мной в кольца. Теперь мне было ясно, что она все еще продолжает падать, хотя все нормальные веревки уже исчерпали бы свои ресурсы. Более того, она обрушилась на меня лавиной, отчего на полу выросла уже целая гора, и я оказался почти полностью погребенным под стремительно множившимися кольцами. Вскоре меня завалило совсем, и мне стало трудно дышать под тяжелой грудой пеньки.
Я растерялся, но все же, пока тщетно, старался бороться с неминуемой гибелью. Дело было не в том, что меня терзали сверх всякой меры, и не в том, что из меня по капле выжимали воздух и жизнь, а в падающих на меня неестественных количествах веревки и в неведомых и несчитаных подземных пространствах, окружавших меня в те минуты. Значит, мое падение, а потом кружение по дьявольской бездне было настоящим, и я на самом деле лежал беспомощный в безымянной пещере где-то рядом с центром земли. Перенести это неожиданное открытие у меня не хватило сил, и я во второй раз впал в спасительное беспамятство.
Когда я говорю «беспамятство», то не имею в виду отсутствие видений. Наоборот, моя отрешенность от мира разума сопровождалась несказанными страхами. Боже!.. Если бы еще я не начитался книг о Египте, собираясь в эту страну, ставшую источником тьмы и кошмара! Второе беспамятство заново потрясло мой спящий мозг осознанием того, что представляют собой Египет и его древние тайны, и по какой-то проклятой случайности в мои видения проникли старинные представления о мертвых, которые, вновь обретая дух и плоть, живут в таинственных гробницах, больше напоминающих дома, нежели могилы. Я вспомнил в своих видениях, которые, к счастью, не сохранились в моей памяти, необычное и искусное устройство погребальной камеры и ни на что не похожие ужасные учения, определившие ее устройство.
Все эти люди думали только о смерти и о мертвых. Они буквально понимали воскрешение тела, отчего с особой тщательностью мумифицировали его и рядом с ним в канопах хранили все жизненно важные органы. А кроме этого, они верили еще в две вещи – в душу, которая, взвешенная и одобренная Осирисом, живет в стране блаженных, и ка, темное таинственное жизненное начало, которое, устрашая людей, бродит по верхнему и нижнему мирам, нисходя к сохраняемому телу, чтобы насытиться жертвенной пищей, приносимой в храм мертвых священнослужителями или благочестивыми родичами, а иногда, как говорят, входит в тело или положенный рядом деревянный двойник и покидает пределы усыпальницы, чтобы сеять страх и творить черные дела.
Тысячи лет тела покоились в роскошных саркофагах, уставив вверх стеклянные глазницы, и, если их не посещали ка, ждали того часа, когда Осирис возвратит им ка и душу и поведет легионы застывших мертвецов прочь из сырых покоев, где царит сон. Вот было бы великолепное воскресение, если бы Осирис благожелательно отнесся к душам мертвых и гробницы не подверглись осквернению, а иначе приходилось остерегаться чудовищных ошибок и дьявольских искажений. И в наши дни арабы шепчутся о странных сборищах и безбожных обрядах, совершаемых в забытых нижних пространствах, куда без всякого вреда для себя могут проникать только невидимые крылатые ка да бездушные мумии.
Возможно, самые страшные легенды, от которых стынет кровь, как раз те, что рассказывают о чудовищных созданиях упадочнического жреческого искусства – о составных мумиях, у которых человеческое тело и человеческие руки и ноги, а головы разных животных – в память о старых богах. Во все исторические времена мумифицировали священных животных, чтобы священные быки, кошки, ибисы, крокодилы и прочие могли когда-нибудь в еще большей славе возвратиться на землю. Но наступило время упадка, и священнослужители стали соединять людей и животных – это было только во время упадка, когда люди забыли об особых правах и привилегиях ка и души.
Неизвестно, что сталось с составными мумиями, по крайней мере никто об этом не говорит, и совершенно точно известно, что египтологам пока не удалось отыскать ни одной. Арабы шепчутся между собой о чем-то ужасном, но на них нельзя полагаться. Они даже намекают, будто старый Хафра… которому принадлежат сфинкс, и вторая пирамида, и зияющий вход в храм… будто бы он живет со своей царицей упырей и вампиров Нитокрис в далеком подземелье и правит мумиями, которые не люди и не животные.
О них я грезил – о Хафре, о его царственной половине и о его невиданном воинстве мертвых гибридов – и поэтому несказанно счастлив, что они не задержались в моей голове. Самое страшное видение, насколько я помню, было связано с праздным вопросом, который я задавал себе накануне, когда глядел на великую загадку пустыни и спрашивал себя, в какие неведомые глубины ведут тайные ходы из храма поблизости. Тогда этот вопрос казался мне пустяковым и вполне невинным, но в моем беспамятстве он едва не довел меня до буйного помешательства… Какую исполинскую мерзость поначалу изображал сфинкс?
Во второй раз я пришел в себя… если пришел… и помню ни с чем не сравнимый ужас… разве лишь с тем, что последовало потом. А ведь в моей жизни было больше приключений, чем у многих. Помните, я потерял сознание, когда на меня обрушился веревочный каскад, подтвердивший, что я нахожусь на немыслимой глубине? А придя в себя, я не почувствовал никакой тяжести и, повернувшись на бок, убедился, что путы, кляп и повязка на месте, зато кто-то убрал едва не задушившую меня веревочную гору. Важность этого я, конечно же, осознавал постепенно, а не то не миновать бы мне опять беспамятства, которому помешало также предельное душевное изнеможение, когда я перестал бояться чего бы то ни было. Я был один… с чем?
Прежде чем я начал мучить себя новой идеей или собрался предпринять еще одну попытку освободиться, дополнительное обстоятельство заявило о себе. Непривычная боль терзала мне руки и ноги, и еще я думал, будто все мое тело покрыто засохшей кровью, а ее никак не могло быть так много, несмотря на все порезы и ссадины. К тому же мою грудь как будто рассекала сотня ран, словно ее клевал огромный кровожадный ибис. Несомненно, тот, кто убрал веревку, был враждебен мне и нанес бы мне еще больше ран, если бы что-то его не остановило. Странно, но вместо того, чтобы окончательно пасть духом, я ощутил прилив сил, и меня обуяла жажда деятельности. Теперь я точно знал, что ополчившиеся против меня злые силы – материальные существа, с которыми бесстрашный человек может биться на равных.
Несколько приободрившись, я взялся за свои путы и использовал весь опыт своей жизни, чтобы освободиться, как часто делал это в ослепительном свете огней и под аплодисменты многочисленной публики. Привычные препятствия совершенно завладели моим вниманием, к тому же исчезла длинная веревка, и я почти уверился, что немыслимые кошмары были галлюцинациями и никогда не существовало ни страшного колодца, ни бездонной бездны, ни бесконечной веревки. Неужели я все-таки в привходном храме Хафры возле сфинкса и, пока я лежал без сознания, вероломные арабы пробрались внутрь, чтобы мучить меня? Как бы то ни было, мне надо было распутать веревку. Вот встану без кляпа во рту и повязки на глазах, увижу хоть какой-нибудь лучик света и тогда буду даже рад помериться силами с коварными врагами!
Не знаю, сколько времени я стягивал с себя веревку. Наверное, дольше, чем на сцене, потому что я был ранен и измучен всем тем, через что мне пришлось пройти. Наконец ничто мне не мешало, и, глубоко вдохнув холодный сырой зловонный воздух, который не стал лучше из-за отсутствия кляпа, я почувствовал, что не могу пошевелиться. Пришлось мне еще полежать, потихоньку распрямляя руки и ноги и вглядываясь во тьму в надежде разглядеть хоть слабый лучик и понять, где я нахожусь.
Потихоньку силы вернулись ко мне, но глаза ничего не видели. С трудом поднявшись на ноги, я смотрел во все стороны, но видел только эбонитовую тьму, словно и не снимал с глаз повязку. Ноги еще плохо меня слушались, но все же я мог идти, только не знал куда. Мне было ясно, что идти наобум нельзя ни в коем случае, так как я мог оказаться еще дальше от выхода, поэтому я помедлил, чтобы определить, откуда тянет тем холодным натровым запахом, который сопровождал меня во все время моих кошмаров. Предположив, что его источник и есть выход из подземелья, я решил ориентироваться по нему и никуда не сворачивать.
Отправляясь из дома, я прихватил с собой коробок спичек и маленький электрический фонарик, но, разумеется, после всех встрясок в карманах у меня не осталось ни одного более или менее тяжелого предмета. Чем дальше я продвигался в темноте, тем сильнее чувствовал сквозняк и запах, пока наконец не уверил себя, что запах идет из какого-то отверстия, как, например, дым – из сказочной бутыли рыбака, в которой сидит джинн. Восточная сказка… Восток… Египет… Воистину эта темная колыбель цивилизации всегда была источником несказанных чудес и несказанных кошмаров!
Чем дольше я размышлял о природе подземного сквозняка, тем беспокойнее мне становилось, ибо, несмотря на вонь, я был уверен, будто, плутая, все же иду к выходу, пока наконец не сообразил, что подобный смрад не может иметь ничего общего с чистым воздухом Ливийской пустыни и что его извергает еще более глубокая и страшная бездна. Следовательно, я выбрал неправильный путь!
Поколебавшись немного, я решил не поворачивать назад. Сквозняк был моим единственным ориентиром, потому что я не обнаружил никаких особых примет в неровном каменном коридоре. Двигаясь же против непонятного смрада, я непременно должен был выйти на какую-нибудь дыру, а там и к стене, окружающей Циклопову пещеру, в которой иначе не отыскать ни входа, ни выхода. Я понимал, что, вполне возможно, обречен на неудачу. То место, в котором я находился, не имело отношения к известному всем туристам привходному храму Хафры, к тому же мне пришло в голову, что о моем коридоре не знают даже археологи и он случайно оказался открыт заключившими меня сюда любопытными и вероломными арабами. А если так, то есть ли отсюда выход в посещаемую часть храма на поверхность?
И вообще, какие у меня основания думать, будто это привходной храм? На мгновение все мои самые страшные кошмары вновь обрушились на меня, и я живо вспомнил и падение, и кружение по коридорам, и веревку, и мои раны, и видения, которые на самом деле были видениями. Неужели это конец? Впрочем, может быть, так даже милосерднее? Мои вопросы оставались без ответов, а я упрямо шел вперед, пока судьба в третий раз не ввергла меня в беспамятство.
Теперь обошлось без видений, так как неожиданность происшедшего выключила не только мое сознание, но и подсознание. Делая очередной шаг в том месте, где вонь была уже настолько сильна, что у меня не хватало физических сил ей противостоять, я поздно заметил черную каменную лестницу и покатился по ней в зловещую тьму.
Дыхание вернулось ко мне только благодаря врожденной живучести здорового организма. Я часто думаю о той ночи и нахожу смешными свои повторяющиеся обмороки, словно взятые из дешевых киномелодрам тех лет. Конечно, не исключено, что этих обмороков не было вовсе и весь мой подземный кошмар – всего лишь видения одного долгого беспамятства, которое началось из-за шока, связанного с падением в бездну, и закончилось с целительным прикосновением наземного ветерка и первых лучей поднимающегося солнца, когда я лежал, простертый на песке, перед розовевшим насмешливым ликом великого сфинкса.
Сам я предпочитаю эту версию и обрадовался, когда полицейские сказали мне, что кто-то взломал решетку, преграждавшую вход в храм Хафры, а неподалеку действительно есть довольно широкий колодец, который ведет в необследованную часть подземелья. Еще я обрадовался, когда врачи не обнаружили в моих ранах ничего такого, что не было бы естественным следствием драки, слепоты, падения – возможно, во внутреннюю галерею, – а потом я еще освобождался от пут, полз наверх, выбирался из подземелья, ну, в общем… очень утешительно. И все же я уверен, все не так просто. Я слишком хорошо помню свое ужасное падение, чтобы считать его наваждением… К тому же разве не странно, что никто не узнал по моему описанию человека, предложившего себя мне в гиды, – Абдуллу Раиса эль-Дрогмана, у которого был замогильный голос, а лицо и усмешка точь-в-точь как у фараона Хафры?
Я прервал рассказ… наверное, из-за нежелания вспоминать о том последнем, что случилось со мной и что наверняка было галлюцинацией. Однако я обещал рассказать все и не нарушу свое обещание. Когда я очнулся – или мне показалось, что я очнулся, – после падения с черной каменной лестницы, я был, как прежде, один и в полной темноте. Вонь, которая и раньше была отвратительна, стала невыносимой, однако я уже как-то принюхался к ней и стоически ее терпел. Почему-то я пополз прочь от того места, откуда шел смрад, ощущая под окровавленными ладонями гигантские блоки мощного перекрытия. Один раз я стукнулся головой обо что-то твердое и быстро определил, что это основание колонны немыслимой толщины, покрытое хорошо прощупываемыми гигантскими иероглифами.
Я пополз дальше и обнаружил на большом расстоянии друг от друга другие массивные колонны, как вдруг мое внимание привлекло нечто, уже воздействовавшее на мое подсознание, а теперь добравшееся и до сознания.
Откуда-то из еще более дальней глубины до меня доносились звуки – ритмичные, довольно громкие и ни на что не похожие. Почти интуитивно я понял, что они принадлежат какому-то старинному обряду, а так как я был порядочно начитан в египтологии, то определил их как звуки флейты, самбуки, систры и тимпана. В их мерных свисте, гудении, треске и ударах я ощутил страх, какой, к счастью, неведом земле. Он был странным образом не похож на личный страх и принял форму объективной жалости к нашей планете, терпящей в своих глубинах кошмары, что прятались за внушающей ужас какофонией. Звуки становились громче. Они приближались. Потом – пусть все боги, какие ни на есть, сделают так, чтобы никогда больше ничего подобного со мной не случилось, – я услышал вдалеке негромкую отвратительную тысячелетнюю поступь марширующих созданий.
Поразительно, как столь разные движения сочетались в идеальном ритме. За маршем подземных чудовищ стояла муштра тысяч нечестивых лет… цокот, топот, шарканье, шорох… и все это под немыслимую разноголосицу импровизировавших инструментов. А потом – боже, убери все арабские сказки из моей памяти – мумии без душ… бродячие ка… орды мучимых дьяволом мертвецов за сорок веков правления фараонов… составные мумии, ведомые сквозь ониксовую пустоту фараоном Хафрой и его царицей упырей Нитокрис…
Шаги приближались… Боже, спаси и сохрани меня от этих ног, и копыт, и когтей, которые уже стали различимы на слух! В беспредельной черной бездне мелькнул на вонючем сквозняке огонек, и я бросился за гигантскую колонну, чтобы хоть ненадолго укрыться от кошмара, надвигавшегося на меня миллиононогой толпой через гигантский гипостиль нечеловеческого страха и патологической древности. Огней стало больше. Шум шагов и музыкальная какофония тоже стали громче. В неверном оранжевом свете я увидел такую картину каменного величия, что у меня перехватило дыхание и благоговейный трепет пересилил и страх, и ужас. Основания колонн были вдвое выше человеческого роста… и это лишь основания колонн, каждая из которых сводила на нет достижения строителей Эйфелевой башни… А иероглифы, высеченные непонятно как в подземелье, где дневной свет вспоминается как полузабытая сказка…
Я не буду смотреть на тех, кто идет сюда. Едва я ухватился за это отчаянное решение, как услыхал скрип костей и смердящее хрипение, заглушавшие мертвую музыку и мертвое шарканье. Счастье еще, что они не разговаривали… Но боже мой! Их странные факелы осветили громадные колонны. У гиппопотамов не может быть человеческих рук и факелов в руках… У людей не должно быть крокодильих голов…
Я хотел отвернуться, но тени, звуки, вонь были повсюду. Тогда я вспомнил, что делал мальчишкой, когда мне снились кошмары, и начал повторять про себя: «Это сон! Это сон!»
Никакого толку из этого не вышло, и мне осталось лишь закрыть глаза и молиться… По крайней мере, мне кажется, что я так сделал, потому что в снах никогда точно не знаешь… А я абсолютно уверен – это было видение.
Я не знал, удастся ли мне еще когда-нибудь выйти наверх, и временами приоткрывал глаза, желая еще раз убедиться, что нигде нет ни одного местечка, свободного от нездоровых испарений, от колонн с невидимыми вершинами, от колдовских гротескных теней, внушавших немыслимый ужас. Горящих факелов становилось все больше, и если бы это дьявольское место не было беспредельным, то я обязательно разглядел бы или стену, или другой ограничительный знак. Однако глаза у меня опять закрывались, едва я понимал, как много теней вокруг меня… В конце концов я узрел одну фигуру – без верхней половины, – вышагивавшую неторопливо и торжественно…
Внезапно то ли дьявольский предсмертный хрип, то ли адский вой слаженного хора легиона гибридных уродов разорвал воздух склепа, отравленного нефтяными и соляными испарениями. Помимо воли я открыл глаза и увидел зрелище, какое ни одно смертное существо не может вообразить без ужаса и физического отвращения. Существа выстроились одно за другим в направлении вонючего сквозняка, и факелы освещали их поникшие головы, если таковые имелись. Они молились перед огромной черной зловонной дырой, у которой не было видно верхнего края и к которой были приставлены две гигантские лестницы, поднимавшиеся в непроглядную тьму. По одной из них, несомненно, я и скатился сюда.
Высота дыры была пропорциональна высоте колонн… Обыкновенный дом потерялся бы в ней, а средних размеров общественное здание можно было бы без труда двигать туда и обратно. Она была такой огромной, что ее невозможно было объять взглядом, не повернув головы… такой огромной, такой непроглядно черной и такой отвратительно вонючей… Прямо перед этой разверстой дверью Полифема существа, судя по их движениям, что-то бросали, видимо религиозные приношения. Во главе их был Хафра, надменный фараон Хафра, или гид Абдулла Раис, в золотом венце, который замогильным голосом мертвых произносил бесконечные заклинания. Рядом с ним на коленях стояла прекрасная царица Нитокрис, профиль которой мне удалось на мгновение увидеть, и я заметил, что правая половина ее лица съедена крысами или какой другой нечистой силой. И я опять закрыл глаза, когда разглядел, что приносится в жертву зловонной дыре или, не исключено, местному божеству.
Мне пришло в голову, что, судя по торжественно обставленной церемонии, статус у невидимого божества должен быть высоким. Осирис? Исида? Гор? Анубис? Или неизвестный бог мертвых, который еще важнее их? Существует ведь легенда о страшных алтарях и колоссах, возведенных в честь неведомого бога еще до того, как появились ныне почитаемые боги…
Я уже достаточно закалился, чтобы без ужаса наблюдать за замогильным обрядом безымянных существ, и мне в голову вновь вернулась мысль о спасении. Кругом было сумрачно из-за колонн, отбрасывавших густые тени. Если учесть, что все в этой кошмарной толпе были поглощены своим делом, то у меня появилась возможность незаметно подобраться к одной из лестниц и невидимым взойти по ней наверх, надеясь на удачу и собственную ловкость. Я почти совсем не думал о том, где я, собственно, нахожусь, хотя на одно мгновение мне стало смешно, ведь я всерьез планировал бегство из сна. А может быть, я в самом деле был в одном из неведомых помещений храма Хафры, того самого храма, который уже несколько поколений упорно называют храмом Сфинкса? Не знаю. Однако я твердо решил, если мозг и мускулы не подведут меня, вернуться к реальной жизни и здравому смыслу.
Я лег на живот и пополз к лестнице слева, которая показалась мне более доступной. Не буду рассказывать, что я чувствовал и видел на своем пути, освещаемом зловещим и неверным светом факелов, ведь, чтобы не попасться, я должен был внимательно смотреть по сторонам. Нижние ступени лестницы, как я уже говорил, не были видны из-за темноты, а потом она круто поднималась вверх до огороженной площадки над гигантской дырой, и последние ярды я полз уже на довольно большом расстоянии от шумной толпы, зрелище которой леденило мне кровь, даже оставшись далеко справа.
В конце концов я добрался до нижних ступеней и, стараясь держаться поближе к стене, начал подниматься наверх, разглядывая отвратительную роспись и полагаясь на то, что чудовища слишком заняты своей смердящей дырой и своими непотребными приношениями, чтобы обратить на меня внимание. Крутая лестница была сложена из порфировых блоков, явно предназначенных для великанов, и показалась мне бесконечной. Мне и теперь страшно вспомнить, как я полз наверх, боясь быть обнаруженным и страдая от ушибов и ран, которые вновь разболелись из-за непосильной физической нагрузки. Я намеревался, едва достигнув площадки, немедленно карабкаться дальше, кто бы там ни был, не останавливаясь даже бросить последний взгляд на мерзких тварей, которые шаркали ногами и падали на колени футах в семидесяти-восьмидесяти подо мной. И вдруг, когда я уже почти достиг площадки, раздалось громовое бульканье-хрипение хора, которое, судя по торжественному ритму, не имело ко мне ни малейшего отношения, поэтому я остановился и поглядел вниз.
Чудовища приветствовали кого-то, кто показался из смрадной дыры забрать адские подношения. Даже с высоты моего наблюдательного пункта существо производило впечатление гиганта и было желтое, волосатое, с судорожными движениями. Пожалуй, размерами оно не превышало большого гиппопотама, но вид у него был самый фантастический. Прямо на туловище, имевшем более или менее цилиндрическую форму, росли в один ряд пять лохматых голов: первая – самая маленькая, вторая – побольше, третья и четвертая – еще побольше и равны друг другу, а пятая – поменьше, хотя и не такая маленькая, как первая.
Из голов то и дело вылезали твердые щупальца, которые жадно хватали огромные куски разложенной перед дырой неописуемой человеческим языком пищи. Существо время от времени то подпрыгивало, то довольно странным образом пряталось в дыру. Это было так необычно, что я глаз не мог оторвать от дыры, ожидая, когда оно появится целиком.
И оно появилось… Оно едва появилось, как я отвернулся и бросился вверх по темной лестнице за моей спиной, буквально взлетая по ступеням, чтобы попасть туда, куда меня вели не зрение и не логика, а, верно, направлял сам мир видений. Наверняка это было видение, иначе я не лежал бы на рассвете живой на песке Гизы перед усмехавшимся и сверкавшим в лучах солнца Великим сфинксом.
Великий сфинкс! Бог!.. Именно этот вопрос я задавал себе солнечным утром перед тем, как… Какую огромную и страшную тварь изображал сфинкс поначалу? Будь проклято видение, реальное или нереальное, которое показало мне самый страшный кошмар – неведомого бога мертвых, в немыслимой глубине предвкушающего удовольствие от еды, принесенной ему бездушными тварями, которых не должно быть. Пятиголовое чудовище появилось… пятиголовое чудовище величиной с гиппопотама… пятиголовое чудовище… и тот, у кого оно всего лишь передняя лапа…
Но я выжил, и я знаю, что это было видение.
1924

В склепе
С моей точки зрения, нет ничего более абсурдного, чем устоявшееся в умах большинства людей мнение о том, что все невзрачное несет в себе благо. Стоит упомянуть буколическую пастораль Новой Англии, безграмотного, жилистого деревенского гробовщика и несчастный случай в склепе, как заурядный читатель представит трагикомический эпизод поучительной истории. Однако лишь Господу Богу ведомы все обстоятельства случившегося с ныне покойным Джорджем Берчем, о которых теперь я могу рассказать – в сравнении с ними меркнет самая жуткая из трагедий.
В 1881 году Берча признали частично недееспособным, он сменил профессию и по возможности старался избегать разговоров о том, что тогда произошло. Отмалчивался и его старый лечащий врач, Дэвис, что умер много лет назад. Официально считалось, что увечья Берча, равно как и пережитый шок, были следствием досадной оплошности, благодаря которой он провел девять часов запертым в кладбищенском склепе Пек-Вэлли и выбрался из злополучного места лишь благодаря грубой силе. Несомненно, это было правдой, но в пьяном угаре он до самого конца нашептывал мне об иных, куда более мрачных подробностях. Будучи моим пациентом, он открылся мне; возможно, потому, что со смертью старого Дэвиса ощущал необходимость поговорить хоть с кем-то – он никогда не был женат, и родных у него не было.
До 1881 года Берч занимал должность гробовщика в деревне Пек-Вэлли. Второго такого черствого и неотесанного человека было не сыскать. В наши дни методы его работы показались бы неслыханными, во всяком случае жителям города, но даже деревенским стало бы не по себе, прознай они о том, как вел себя Берч в таких щепетильных делах, как распоряжение ценным имуществом покойных после захоронения, надлежащая подготовка усопших к погребению и точная подгонка гробов по их росту. Совершенно ясно, что Берч был небрежным, бестактным и не годился для этой работы; и все же я не считаю его дурным человеком. Скорее, он был толстокожим тугодумом – беспечным, беззаботным выпивохой без единой крохи воображения, присущей обычным людям, благодаря которой те держали себя в рамках приличий. Будь он иным, случившейся беды можно было бы запросто избежать.
Трудно сказать, с чего лучше начать повествование, ведь я не считаю себя искушенным рассказчиком. Полагаю, что отправной точкой является декабрь 1880 года, когда земля промерзла настолько, что могильщикам стало ясно, что до весны ни одной могилы им не вырыть. К счастью, деревня была небольшой, люди в ней умирали редко, и у Берча была возможность размещать всех усопших в старинном склепе на территории кладбища. Скверная погода как нельзя хуже сказалась на состоянии гробовщика, и он превзошел сам себя в безалаберности. Еще никогда он не делал столь неуклюжих, несклепистых гробов и совершенно позабыл о том, что нужно заняться ржавым замком на двери, которой без конца хлопал.
Наконец пришла весна и с ней – оттепель. Девять свежих могил ждали безмолвной жатвы старухи с косой – девять тел, лежавших в склепе. Берч приходил в трепет при одной мысли о предстоящей работе, но все же взялся за дело хмурым апрельским утром. Еще до полудня ему помешал проливной дождь, напугавший лошадь, и он успел справиться всего с одним неупокоенным телом, принадлежавшим девяностолетнему Дарию Пеку, чья могила была недалеко от склепа. Берч решил, что утром следующего дня разберется с коротышкой Мэттью Фэннером, могилу которому тоже вырыли рядом, но передумал, отложив все на три дня до 15-го числа Страстной пятницы. Не будучи суеверным, он не придавал значения этой дате, хотя впоследствии старался вообще не работать в этот роковой день. Несомненно, что события того вечера навсегда изменили ход жизни Джорджа Берча.
Днем пятницы 15 апреля Берч запряг лошадь и погнал телегу к склепу за телом Мэттью Фэннера. Позже он не отрицал, что был нетрезв, хоть еще и не начал пьянствовать, чтобы забыться. Он был навеселе и достаточно беспечно обращался с поводьями, чтобы разозлить свою чуткую лошадь – на пути к склепу она ржала, била копытом, дергалась, совсем как во время встревожившего ее ливня. Небо было ясным, но дул сильный ветер, и Берч был рад крыше над головой, когда отпер железный замок и вошел в склеп, прилепившийся к склону холма. Кто-либо другой вряд ли бы нашел приятным пребывание в его сыром, зловонном зале с восемью разбросанными в беспорядке гробами, но толстокожий Берч в те дни думал лишь о том, как бы не перепутать их, опуская в могилы. Он хорошо помнил, как его хаяли всей деревней, когда переехавшие в город родственники Ханны Биксби вознамерились перезахоронить ее тело на тамошнем кладбище и обнаружили, что под ее могильной плитой лежит гроб судьи Кэпвелла.
В склепе царил полумрак, но Берч отличался хорошим зрением и не взялся за гроб Асафа Сойера, похожий на тот, что был ему нужен. На самом деле он делался для Мэттью Фэннера, но вышел настолько неказистым и непрочным, что гробовщик почувствовал что-то вроде раскаяния и сколотил другой, вспомнив, как добрый старичок помогал ему пять лет назад, когда он обанкротился. Взамен старина Мэтт получил лучший гроб из тех, что ему доводилось делать, но расчетливый Берч не стал избавляться от первого и припас его для Асафа Сойера, скончавшегося от злокачественной лихорадки. Сойер был пренеприятным типом, и среди местных ходили слухи о его нечеловеческой мстительности и крепкой памяти на причиненные ему обиды – надуманные или настоящие. Поэтому совесть не мучила Берча, и он отодвинул в сторону этот наспех сбитый ящик, чтобы добраться до другого, предназначавшегося Фэннеру.
Едва он опознал гроб старика Мэтта, дверь склепа захлопнулась под напором ветра, и стало еще темнее, чем прежде. Свет едва пробивался в узкое окошко над дверью и совершенно не проходил в вентиляционное отверстие на потолке; изрыгая проклятия и спотыкаясь о гробы, он на ощупь стал пробираться к выходу. В мрачной полутьме он дергал за ржавую ручку, толкал массивную железную дверь, не понимая, почему та перестала поддаваться. Наконец он смекнул, в чем дело, и завопил во весь голос, словно его лошадь, ждавшая снаружи, могла чем-то помочь, кроме того, чтобы издевательски заржать в ответ. Замок, о котором он так и не позаботился, сломался, и безалаберный гробовщик оказался в ловушке, пав жертвой собственной недальновидности. Случилось это днем, около половины четвертого. Флегматичный, деятельный Берч не стал тратить силы на призывы о помощи, решив отыскать кое-какие инструменты, которые, как он помнил, лежали в углу зала. Маловероятно, что он сознавал весь ужас и нелепость своего положения, но сам факт того, что он оказался взаперти и вдали от людей, порядком разъярил его. Все, что он должен был сделать в тот день, пошло прахом, и если случаю не суждено было свести его с каким-нибудь случайным посетителем, он мог остаться здесь на всю ночь или того дольше. Вскоре он добрался до кучи инструментов, разыскал молоток со стамеской и, перебираясь через гробы, вернулся к двери. Смрад в склепе становился все отвратительнее, но он не обращал на это внимания, на ощупь пытаясь справиться с неподатливым, изъеденным ржавчиной замком. Сколько бы он дал за свечу или хотя бы огарок! Но не было ни того, ни другого, и он продолжал кое-как, почти вслепую, ковыряться в замке.
Когда он понял, что надежды открыть замок при помощи этих жалких инструментов в таком непроглядном мраке нет никакой, то принялся смотреть по сторонам в поисках возможного выхода. Склеп вырыли на склоне холма, и узкий вентиляционный ход на потолке шел через несколько футов земли, так что этот вариант он сразу отмел. Узкое окошко в кирпичной стене над дверью, напротив, можно было расширить, если постараться как следует, и он рассматривал его, соображая, как можно до него добраться. В склепе не было лестницы и ничего, способного ее заменить; ниши для гробов сбоку и в глубине помещения, которыми пренебрегал Берч, не давали возможности подобраться к окну. Оставались только гробы, используя которые можно было соорудить подобие лестницы со ступенями, и он обдумывал, как лучше подступиться к ним. Он рассчитал, что высоты трех гробов хватит, чтобы добраться до окна, но надежнее было бы использовать четыре из них. Их размеры почти что совпадали, их можно было бы поставить друг на друга, и он прикидывал, как сопоставить все восемь ящиков так, чтобы четыре из них стали ступенями. Теперь он думал о том, что эта импровизированная лестница могла бы быть прочнее. Вряд ли ему хватало ума, чтобы вспомнить о тех, кто покоился в гробах.
В конце концов он решил уложить три ящика у стены параллельно друг другу, поставить на них еще четыре попарно и последний затащить на самый верх. На такую конструкцию можно было забраться, приложив минимум усилий, и легко достичь нужной высоты. Вдруг ему пришла в голову новая мысль – использовать в качестве основания только два гроба, а один оставить про запас, на случай если потребуется забраться еще выше. Затем невольный узник принялся за работу, бесцеремонно перетаскивая безответные останки смертных для постройки своей миниатюрной Вавилонской башни. Кое-какие гробы трескались, не выдерживая нагрузки, и он решил разместить самый крепкий из них, где лежал Мэттью Фэннер, на самом верху, чтобы опора под его ногами была как можно надежнее. В темноте все приходилось делать почти что наугад, и ему случайно попался нужный гроб, будто его направляла чья-то воля – он уже успел опрометчиво поставить его в третий ряд.
Когда башня была сложена, он дал отдых своим усталым рукам, усевшись на нижней ступени этого мрачного сооружения. Затем осторожно поднялся наверх, захватив инструменты, и узкое окно оказалось на уровне его груди. Вокруг окна была сплошь кирпичная кладка, и он не сомневался, что сумеет расширить его так, чтобы протиснуться наружу. С первыми ударами молотка послышалось то ли ободряющее, то ли насмешливое ржание лошади снаружи. В любом случае оно было как нельзя кстати, так как кирпичная кладка оказалась неожиданно прочной, став своего рода язвительной насмешкой над тщетой надежды смертных и тяжести труда, заслуживавшего всевозможного поощрения.
Солнце зашло, а Берч все еще работал в поте лица. Теперь он руководствовался почти лишь наитием, так как луна скрылась за набежавшими облаками, и, хотя дело продвигалось медленно, он с облегчением видел, как расширилось отверстие в кладке. Он был уверен, что сможет покинуть склеп к полуночи, хотя эта мысль не мешалась в нем со страхом потустороннего. Избавленный от гнетущих раздумий о времени, месте и том, что покоилось у него под ногами, он философски вгрызался в камень; бранился, когда осколок отлетал в лицо, и захохотал, когда один из них попал во встревоженную лошадь, что паслась у кипариса. Скоро дыра увеличилась настолько, что он стал проверять, не сможет ли пролезть в нее, и гробы под ним качались и скрипели от этой возни. Он увидел, что ему не придется тащить наверх еще один ящик, так как отверстие было как раз на нужной высоте, и он сумел бы выбраться сразу, как только достаточно расширит его.
Должно быть, уже наступила полночь, когда Берч наконец решил, что теперь точно протиснется в окно. Несмотря на частые передышки, он порядком устал и вспотел, а потому спустился вниз, усевшись на стоявший внизу гроб, чтобы набраться сил для последнего рывка. Голодная лошадь ржала почти непрерывно, едва ли не зловеще, и он смутно желал, чтобы она успокоилась. Странно, но мысль о близкой свободе угнетала его; он страшился предстоящей вылазки, так как обрюзг, обленился и был уже немолод. Взбираясь обратно, он чувствовал, как сильно ему мешает лишний вес, а когда долез до самого верха, услышал, как опасно затрещали ломающиеся доски. Оказалось, что он напрасно выбирал самый крепкий гроб в качестве последней опоры – стоило ему вскарабкаться на него, как прогнившая крышка не выдержала, и он провалился на два фута вниз, где лежало то, о чем он даже не осмеливался думать. Лошадь, то ли испугавшись треска, то ли зловонного облака, вырвавшегося наружу, взбесилась, издав дикий крик, ничуть не похожий на ржание, и бросилась прочь во тьму, увлекая за собой грохочущую телегу.
Очутившись в этом ужасающем положении, Берч уже не мог с легкостью пролезть в окно и пытался собрать остатки сил, чтобы выбраться. Вцепившись в кладку по краям отверстия, он хотел было подтянуться, но почувствовал, как что-то схватило его за лодыжки. Впервые за эту ночь он испугался по-настоящему, так как не мог высвободиться из цепкого захвата, как ни пытался. Невыносимая боль пронзила его икры, словно что-то изранило их, и в его мозгу страх мешался с логическим объяснением происходящего, предполагавшим, что виной тому были щепки и гвозди, торчавшие из покореженного гроба. Кажется, он кричал. Как бы то ни было, будучи на грани обморока, он бешено брыкался, извиваясь.
В окно он сумел протиснуться лишь благодаря инстинкту и грохнулся на сырую землю, как бурдюк. Идти он не мог, и показавшаяся в небе луна освещала ужасное зрелище: гробовщик полз к кладбищенской сторожке, бессильно волоча за собой окровавленные ноги, зарываясь пальцами в черную грязь в безумном усилии, а тело отказывалось подчиняться ему, словно он пал жертвой ночного кошмара, где его преследовал призрак. Но за ним никто не гнался – его, живого, обнаружил смотритель кладбища, Армингтон, услышав, как тот из последних сил скребется в дверь сторожки. Он уложил Берча на свободную постель и послал своего маленького сына, Эдвина, за доктором Дэвисом. Несчастный был в сознании, но речь его была бессвязной – он то и дело бормотал что-то про лодыжки, кричал: «Отпусти!» и «Застрял в склепе». Явился доктор с саквояжем, задал несколько кратких вопросов, а затем раздел пациента и снял с него ботинки с носками. Увиденное немало озадачило старого врача и даже напугало – на обеих лодыжках в области ахилловых сухожилий были рваные раны. Он стал расспрашивать гробовщика с необычной для доктора настойчивостью, и руки его дрожали, когда он поспешно накладывал повязку, словно хотел как можно скорее избавиться от этого зрелища.
Для беспристрастного врача Дэвис имел слишком мрачный вид и чересчур торопился с осмотром; кроме того, он вытягивал из обессиленного Берча малейшие подробности его злоключений. В особенности его интересовало, был ли Берч абсолютно уверен в том, что за гроб стоял наверху, как он выбирал его, точно ли этот гроб принадлежал Фэннеру и как в темноте он смог отличить его от дрянного гроба злобного старикашки Сойера. Неужели прочный гроб Фэннера сломался с такой легкостью? Дэвис долгие годы был сельским врачом; разумеется, он был свидетелем кончины Фэннера и Сойера и присутствовал на их похоронах. Он помнил, что при погребении Сойера его мучил вопрос: как труп мстительного фермера мог поместиться в гроб, столь похожий на тот, что предназначался невысокому Фэннеру? Доктор Дэвис провел у постели Берча целых два часа и затем ушел, строго наказав тому говорить всем, что ноги он поранил о гвозди и обломки досок, добавив, что доказать противное, равно как и поверить в это, невозможно, и лучше бы ему вообще помалкивать и не обращаться к другим врачам. Впоследствии Берч исправно следовал совету доктора, пока на закате дней не поведал мне свою историю, и стоило мне увидеть старые, побелевшие рубцы, как я согласился с тем, что он поступал разумно. Он навсегда остался калекой, так как разорванные сухожилия плохо срослись; но я думаю, что его рассудок пострадал еще сильнее; некогда флегматичный, логический ум был изуродован, и печально было наблюдать, как он реагировал, заслышав слова «пятница», «склеп», «гроб» наряду с менее прозрачными случайными ассоциациями. Его напуганная лошадь вернулась домой, чего нельзя было сказать о его рассудке, скованном страхом. Он переменил профессию, но всегда жил под гнетом прошлого. Быть может, виной тому были страх или запоздалое чувство раскаяния в прошлых проступках. Разумеется, его пристрастие к выпивке лишь усугубляло его положение.
Той ночью доктор Дэвис покинул Берча, прихватив фонарь, и направился в старый кладбищенский склеп. В свете луны виднелись разбросанные обломки кирпичей и поврежденный фасад; замок огромной двери легко открылся снаружи. В дни своей молодости он немало повидал в секционных и вошел внутрь, несмотря на тошнотворный запах; глазам его открылось омерзительное зрелище. Он вскрикнул и вслед за тем испустил вздох ужаса. Затем он опрометью кинулся назад в сторожку и, невзирая на клятву врача, принялся изо всех сил трясти несчастного гробовщика, шепча тому на ухо слова, что жгли слух Берча, словно яд:
– Берч, это был гроб Асафа, как я и думал! Я узнал его по зубам, на верхней челюсти недоставало двух резцов… во имя всего святого, никому не показывай свои раны! Тело почти разложилось, но сколько злобы было там, где прежде было его лицо! Ты же знаешь, как злопамятен был Асаф, и помнишь, как он свел в могилу старого Рэймонда спустя тридцать лет после того, как они повздорили из-за межи; как раздавил щенка, что тявкал на него в августе прошлого года… Берч, это был сам дьявол во плоти, и месть его была сильнее, чем сама старуха Смерть! Боже, что за неистовая злоба! Как хорошо, что я не перешел ему дорогу!
Зачем ты так с ним поступил, Берч? Он был негодяем, и я не виню тебя в том, что ты сколотил для него такой плохой гроб, но в этот раз ты зашел слишком далеко! Да, пусть ты и сэкономил на материалах, но ты же прекрасно знал, какого роста коротышка Фэннер!
До самой смерти мне не забыть увиденного. Должно быть, ты здорово брыкался – гроб Асафа лежал на полу. Его голова была раздавлена и все тело разбито. Я много чего повидал, но это уж слишком. Око за око! Берч, видит Бог, ты получил по заслугам. Меня чуть не вывернуло при виде его головы, но омерзительней всего то, что ты отрезал ему стопы, чтобы труп влез в гроб Мэтта Фэннера!
1925

Холодный воздух
Вы хотите, чтобы я рассказал вам, почему боюсь сквозняков, почему сильнее других дрожу, войдя в холодную комнату, и питаю невыразимое отвращение к ползучей вечерней прохладе, что сменяет тепло погожего осеннего дня? Кто-то скажет, что на холод я реагирую так же, как иные – на дурной запах, и отрицать этого я не собираюсь. Я лишь поведаю вам о самом ужасном случае из тех, что мне довелось пережить, и позволю самим судить о том, насколько убедительно это объясняет подобную странность моей натуры.
Ошибочно полагать, что ужас непременно должен быть связан с тьмой, тишиной и одиночеством. Я повстречался с ним при свете дня, среди шума большого города, в захудалых, кишащих постояльцами меблированных комнатах, в компании ничем не примечательной хозяйки и двух крепких мужчин. Весной 1923 года я получил невыносимо скучную и скудно оплачиваемую работу в нью-йоркском журнале; денег на съем жилья было в обрез, и я скитался по дешевым гостиницам в поисках сносно обставленной комнаты подобающей чистоты по наиболее разумной цене. Вскоре выяснилось, что все предложения были в разной степени ущербны, но спустя какое-то время я наткнулся на дом на Западной Четырнадцатой улице, внушавший мне куда меньшее отвращение, нежели те, где я успел побывать.
То было четырехэтажное здание, построенное из песчаника в конце сороковых, отделанное деревом и мрамором, еще носившее следы былого величия и запятнанной роскоши. В воздухе просторных комнат с высокими потолками, невыносимыми обоями и вычурными лепными карнизами на стенах витала гнетущая затхлость с нотками кухонного дыма, но полы были чистыми, белье менялось достаточно часто, горячая вода была вполне горячей, отключали ее редко, и я заключил, что по меньшей мере это место подойдет, чтобы переждать, пока дела мои не наладятся. Хозяйка, неряшливая щетинистая испанка Херреро, не докучала мне сплетнями или жалобами на свет, горевший за полночь в моей комнате, выходившей в холл третьего этажа. Мои соседи были преимущественно малограмотными, неотесаными испанцами, тихими и необщительными, чему оставалось лишь радоваться. Меня раздражал только шум машин, доносившийся с оживленной улицы.
Первое из череды странных происшествий случилось через три недели после моего заселения. Как-то вечером, часов в семь я услышал, как что-то капает, и осознал, что уже некоторое время ощущаю едкий запах аммиака. Осмотрев потолок, я увидел, что тот совершенно мокрый; капало из угла, прилегающего к стене фасада. Желая как можно скорее разобраться с этим, я кинулся в подвал, чтобы предупредить о случившемся хозяйку – та заверила меня, что все будет улажено в кратчайший срок. «Доктер Муньос, – кричала она мне, в спешке поднимаясь по лестнице, – пролил свои химикалии. Сам он болезный, совсем не как доктер – все болезнее и болезнее, но ни от кого помощь не принимал. Странная эта его болезность – каждый день лежит в ванне, где дурацки пахнет, волноваться ему нельзя, тепло ему нельзя. По дому сам все делал, комната маленькая, но битком бутыли, машины, и больше не работает доктер. Раньше давно был знаменитый, мой отец в Барселона про нем слышал, и недавно слесарь рука повредил, тот руку лечил. Никогда не выходит, только на крыша, и мой мальчик Эстебан носит ему еда, белье, лекарства и химикалии. Бог мой, сколько он аммиак перевел, чтобы остынуть!»
Миссис Херреро скрылась в лестничном пролете четвертого этажа, а я вернулся к себе. Аммиак перестал сочиться с потолка, и, вытерев лужицу, я открыл окно, чтобы проветрить комнату, слушая, как тяжело шагает над головой хозяйка. Я не помню, чтобы доктор Муньос шумел – шаги его были тихими, мягкими; изредка слышно было, что работал некий питаемый топливом аппарат. На миг я задумался о том, что за странная болезнь поразила его и не являлось ли его упорное нежелание принять помощь извне следствием беспричинного чудачества. Каким печальным казалось мне, что некогда великий человек теперь влачит столь жалкое существование!
Возможно, я никогда бы не познакомился с доктором Муньосом, если бы не сердечный приступ, заставший меня врасплох как-то днем, когда я работал у себя в комнате. Врачи предупреждали меня об опасных последствиях, и я помнил, что медлить нельзя; вспомнив рассказ хозяйки о том, как больной доктор помог слесарю, я потащился наверх и, собравшись с силами, постучал в его дверь. Откуда-то справа на мой стук ответил странный голос: на прекрасном английском меня спрашивали, кто я такой и какова цель моего визита. Представившись и объяснив, что мне нужно, я увидел, как открылась дверь по соседству с той, у которой я стоял.
Меня обдало облаком холодного воздуха, и, невзирая на то что был конец июня и стояла изнуряющая жара, я задрожал, ступив на порог внушительной квартиры, богатое, изысканное убранство которой разительно отличалось от убогой, грязной обстановки, царившей в доме. Складная кушетка теперь играла обыденную роль дивана, а мебель из красного дерева, пышные портьеры, старинные картины и полки, ломившиеся от книг, напоминали не комнату в пансионе, но кабинет джентльмена. Я увидел, что комната, служившая холлом и располагавшаяся надо мной, всего лишь служила доктору лабораторией, а жил он в просторном помещении по соседству, где ванная и удобные ниши в стенах позволяли разместить шкафы и прочие предметы домашнего обихода так, чтобы те не мешались. Вне всяких сомнений, доктор Муньос был человеком прекрасно воспитанным, с отличным образованием и вкусом.
Стоявший передо мной не отличался высоким ростом, но был великолепно сложен и одет в прекрасно пошитый и подогнанный костюм. Благородное лицо, обрамленное пышной седой бородой, носило печать покровительственности, однако не было чопорным; выразительные черные глаза скрывались за старомодным пенсне, восседавшем на орлином носу, придающем мавританский оттенок кельтиберским чертам его лица. Густые, прихотливо уложенные на пробор волосы над высоким лбом служили доказательством регулярных визитов парикмахера, и весь его облик говорил о незаурядном интеллекте, чистоте крови и высокородстве. Тем не менее, окинув взглядом доктора Муньоса, стоявшего в облаке пара, я почувствовал необъяснимое отвращение. Физической основой этого чувства могли служить мертвенная бледность его лица и холод протянутой руки, но даже им могло служить объяснением прискорбное состояние его здоровья. Быть может, меня оттолкнул исходивший от него холод, немыслимый в столь жаркий день, а, как известно, все ненормальное порождает неприятие, недоверие и страх.
Но скоро отвращение сменилось восторгом, так как я сразу понял, что передо мной профессионал, несмотря на то что его ледяные, бескровные руки дрожали. Ему хватило лишь одного взгляда, чтобы понять, в чем причина моего недуга, осмотр он проводил мастерски, мелодичным, но глухим, нетвердым голосом повествуя о том, что он – заклятый враг смерти, лишившийся всех друзей, и ставил бесчисленные невероятные опыты, посвятив всю свою жизнь ее искоренению. Было в нем что-то от добродетельного фанатика, и он не умолкал ни на миг, проводя аускультацию, а затем отмеряя нужную дозу лекарства в своей лаборатории. Очевидно, общество благовоспитанного постояльца в этом захудалом месте было для него диковинкой, и он был словоохотлив вопреки обыкновению, вспоминая о делах давно минувших дней.
Его необычный голос действовал на меня успокаивающе, речь была плавной, вежливой; я даже не замечал, дышит ли он. Пытаясь отвлечь меня от боли в груди, он рассказывал мне о своих теориях и экспериментах; помню, как он деликатно убеждал меня в том, что воля и разум сильнее, чем слабое сердце и слабая плоть, и, если тщательно сохранить телесную оболочку, наука способна преодолеть самые грозные болезни и увечья даже при отсутствии определенных органов, усиливая и поддерживая деятельность нервной системы. Полушутя, он похвалился, что когда-нибудь может научить меня, как обходиться без сердца, при этом продолжая сознательное существование! Сам он страдал от осложнений множества заболеваний и был вынужден неукоснительно выполнять некоторые предписания, в числе которых было постоянное пребывание в холоде. Любое длительное повышение температуры могло его погубить, в его жилище она не поднималась выше 55–56 градусов [1 - 12,7–13,3 °C.] Фаренгейта, поддерживаемая при помощи аммиачной системы охлаждения абсорбционного типа – у себя внизу я часто слышал, как работает ее бензиновый нагнетатель.
Я покидал холодную обитель этого талантливого отшельника с чувством глубокой признательности и преданности в сердце, столь быстро избавленном от боли благодаря его умениям. Впоследствии я часто наносил ему визиты, одевшись потеплее; слушал его рассказы о крамольных опытах с ужасающими результатами, испытывая легкую дрожь, когда листал страницы редких, необычайно древних фолиантов, что стояли на полках. Следует добавить, что со временем ему удалось почти полностью исцелить меня от мучивших меня болей. По всей видимости, он не пренебрегал оккультным знанием Средневековья, считая, что в тех таинственных формулах содержались уникальные психические стимулы, что в теории оказывали своеобразное воздействие на нервную систему, управлявшую органикой. Меня тронула его история о старом докторе Торресе из Валенсии, принимавшем участие в экспериментальной работе Муньоса и вылечившем его от тяжкой болезни восемнадцать лет назад, с последствиями которой он боролся до сих пор. Незадолго после того, как этот достойный врач спас от смерти своего коллегу, он сам уступил в схватке с этим неумолимым врагом. Возможно, он потратил слишком много сил – доктор Муньос шепотом намекнул, что методика пожилого доктора была экстраординарной, включая манипуляции и обряды, которые старые, консервативные последователи Галена сочли бы кощунственными.
Так шли недели, и я с сожалением стал замечать, что мой новый друг, без сомнений, хоть и медленно, но сдавался под напором своих недугов, как предположила миссис Херреро. Все бледнее становилась его кожа, все тише и невнятнее звучал его голос, в движениях рук уже не было прежней ловкости, а воля и рассудок слабели. Разумеется, он и сам понимал, сколь печальны эти перемены, и теперь на его лице и в его словах лежала печать жуткой иронии, вновь пробудившая во мне толику былого отвращения.
Его поведение становилось все более причудливым – он пристрастился к экзотическим пряностям и египетским благовониям, благодаря которым его комната пахла, будто усыпальница фараона в Долине царей. Вместе с тем возросли его потребности в охлаждении воздуха – с моей помощью он доработал аммиачную систему, модифицировав ее нагнетатель и подающее устройство, сумев достичь сперва 34 [2 - 1 °C.] или 40 [3 - 4,4 °C.] градусов Фаренгейта, а затем и вовсе снизить температуру воздуха до 28 [4 - – 2,2 °C.] градусов. В ванной и лаборатории воздух был не столь холодным, чтобы не замерзала вода и не было помех химическим опытам. Его сосед жаловался на сквозняки, и мне пришлось помочь доктору завесить смежную дверь тяжелыми портьерами. Постепенно им овладевал все возраставший патологический страх. Он постоянно говорил о смерти, но лишь глухо смеялся, едва я деликатно упоминал о похоронах и ритуальных услугах.
В целом его общество теперь пугало и обескураживало меня, но я был настолько признателен ему за оказанную помощь, что не мог оставить его на попечение чужаков. Каждый день, закутавшись в специально купленное теплое пальто, я убирался в его комнате и помогал по хозяйству. Кроме того, я ходил за покупками, с изумлением и растерянностью читая названия химикатов, заказанных доктором в аптеках и на складах.
В его жилище царила необъяснимая гнетущая атмосфера. Как я уже упоминал, во всем доме воздух был затхлым, но запах в его комнате был куда хуже, несмотря на все пряности и благовония наряду с нескончаемыми ваннами, принимая которые он наотрез отказывался от помощи. Я полагал, что все это связано с его болезнью, и дрожь пробирала меня при мысли о том, какие страдания она ему причиняет. Глядя на него, миссис Херреро крестилась и без колебаний сложила с себя все полномочия по уходу за ним в мою пользу, запретив своему сыну Эстебану приближаться к больному. Когда я предложил обратиться к другому врачу, страдальца охватил гнев, сдерживаемый лишь его плачевным состоянием. Очевидно, он боялся разрушительного эффекта, оказываемого избытком эмоций, но его воля и сила, что двигали им, только крепли, и он наотрез отказался соблюдать постельный режим. Упадок сил в разгар болезни уступил ярой непримиримости, с которой он бросал вызов дьявольской смерти, уже державшей его в своих когтях. Он полностью перестал принимать пищу, хотя и раньше относился к этому, как к ненужной формальности, и лишь могучий интеллект теперь удерживал его на пороге бездны. В его привычки вошло составление длинных посланий, которые он тщательно запечатывал с требованием передать означенным лицам после его смерти. Большей частью они были адресованы жителям Ост-Индии, но среди них было имя некогда известного французского врача, ныне покойного, о котором при жизни ходили самые невероятные слухи. Когда пришло время, я сжег все эти письма, не распечатывая конвертов и не читая их. Весь облик доктора и его голос были в высшей степени пугающими, и я едва мог находиться с ним рядом. В сентябре у электрика, явившегося, чтобы починить настольную лампу, случился припадок, стоило ему увидеть доктора. Тот, однако, выписал необходимые лекарства, избегая снова попадаться ему на глаза. Удивительно, но даже все ужасы Первой мировой не поколебали рассудок мастера так, как то, что он увидел в тот день.
В середине октября я стал невольным свидетелем кошмара, затмившего все виденное мной ранее. Однажды ночью, около одиннадцати вышел из строя нагнетатель системы охлаждения, и спустя три часа вся холодильная установка окончательно перестала действовать. Меня разбудил доктор Муньос, топавший по полу, и я безуспешно пытался все починить, пока он сыпал проклятиями своим как никогда безжизненным, охрипшим голосом. Знаний моих, однако, не хватило для починки аппарата; когда же я привел механика из круглосуточной мастерской по соседству, выяснилось, что сделать ничего нельзя, разве что утром, когда можно будет заказать новый поршень. Гнев и ужас, охватившие угасающего отшельника, до невероятной степени исказили его поблекшие черты; он судорожно закрыл глаза ладонями, бросившись в ванную. Выбрался он оттуда на ощупь, на лице его была повязка, и я больше никогда не видел его глаз.
Температура в помещении существенно повысилась, и около пяти утра доктор закрылся в ванной, приказав мне достать столько льда из аптек и столовых, сколько возможно. Возвращаясь назад после своих не всегда удачных вылазок и выкладывая добычу у двери ванной, я слышал плеск воды и громкий, хриплый стон: «Еще! Еще!» Наступило утро, и лавки открывались одна за другой. Я спросил Эстебана, не сможет ли он помочь мне со льдом, пока я заказываю поршень, или сбегать за поршнем, пока я ношу лед, но тот, помня увещевания матери, отказал мне в помощи.
Наконец на углу Восьмой авеню мне удалось нанять оборванного попрошайку, чтобы тот носил лед из лавки неподалеку, полностью посвятив себя поискам поршня и человека, способного его заменить. Задача казалась невыполнимой и приводила меня в ярость, подобно доктору, когда я видел, как неумолимо течет время, потраченное на тщетные телефонные разговоры, беготню и поездки на подземке и трамваях. Был уже почти полдень, когда в центре города я все-таки нашел искомое и в половине второго вернулся в пансион со всем необходимым, сопровождаемый двумя молодцеватыми, дельными слесарями. Я сделал все, что мог, надеясь, что еще не слишком поздно.
Но беспросветный ужас опередил меня. Дом был объят паникой, и в хоре дрожащих голосов я различил густой бас, читавший молитву. В воздухе витало нечто омерзительное, и жильцы, перебирая четки, наперебой говорили о запахе, доносившемся из-за запертой двери в комнату доктора. Оказалось, что нанятый мной попрошайка сбежал, дико крича и вращая безумными глазами, сразу после того, как принес вторую порцию льда – возможно, его сгубило излишнее любопытство. Конечно, он не закрыл за собой дверь, и все же сейчас она не поддавалась – вероятно, ее закрыли изнутри. Из комнаты доктора не доносилось ни звука, но там, внутри, что-то медленно, тяжело капало.
Перебросившись парой слов с миссис Херреро и механиками и невзирая на терзавший мою душу страх, я предложил выломать дверь, но хозяйка сумела открыть замок при помощи проволоки. Перед этим мы открыли все двери и окна на этаже. Зажав носы платками, мы опасливо вошли в эту комнату в южном крыле, согретую лучами осеннего солнца.
От ванной в сторону входной двери и к столу, растекаясь омерзительной лужей, тянулась полоса темной слизи. На перемазанном чем-то липким клочке бумаги были едва различимы слова, словно написанные рукой слепца, в спешке сжимавшей карандаш. След обрывался на кушетке, где покоилось нечто неописуемое.
Я не осмелюсь, не стану говорить о том, что лежало там, на кушетке, но приведу здесь те слова, что мне удалось разобрать на заляпанном слизью клочке бумаги перед тем, как я сжег его дотла. Хозяйка и мастеровые стремглав бежали прочь из этого адского места, чтобы дать сбивчивые показания в ближайшем полицейском участке. Каракули, нацарапанные неверной рукой, казались мне невозможными, когда я читал их при свете дня, под шум грузовиков и машин, доносившийся с оживленной Четырнадцатой улицы, но признаюсь, что в тот миг я верил каждому слову. Честно признаться, не знаю, верю ли я в то, что прочел, сейчас. Есть вещи, о которых лучше не думать; я лишь сочту нужным добавить, что с той поры ненавижу запах аммиака и члены мои слабеют, едва ощутив дуновение холодного воздуха.
«Конец близок, – гласила эта тошнотворная записка. – Лед кончается – носильщик заглянул в ванную и исчез, объятый ужасом. Воздух все теплее с каждой минутой, и ткани распадаются. Полагаю, вы помните мои слова о силе воли, нервной системе и сохранении тела после того, как органы перестают функционировать. В теории все звучало хорошо, но так не могло продолжаться вечно. Я не сумел предвидеть постоянство разложения. Доктор Торрес знал об этом, но столь шокирующее открытие сгубило его. Он не выдержал того, что сотворил со мной там, во тьме, когда вернул меня к жизни после того, как получил мое письмо. Мои органы оставались нежизнеспособными. Пришлось прибегнуть к моему методу продления жизни. Видите ли, тогда, восемнадцать лет назад, я покинул мир живых».
1926

Сомнамбулический поиск неведомого Кадата
Трижды Рэндольфу Картеру снился этот чудесный город, и трижды его вырывали из сна, когда он стоял неподвижно на высокой базальтовой террасе. Весь в золоте, дивный город сиял в лучах закатного солнца, освещавшего стены, храмы, колоннады и арочные мосты, сложенные из мрамора с прожилками, фонтаны с радужными струями посреди серебряных бассейнов на просторных площадях и в благоуханных садах; широкие улицы, тянущиеся между хрупкими деревьями, мраморными вазами с цветами и статуями из слоновой кости, что выстроились сверкающими рядами; а вверх по крутым северным склонам карабкались уступами вереницы черепичных крыш и старинные остроконечные фронтоны – вдоль узких, мощенных мшистой брусчаткой переулков. То был восторг богов, глас божественных труб и бряцанье бессмертных кимвалов. Тайна объяла его, точно тучи легендарную безлюдную гору, и, покуда ошеломленный и мучимый неясным предчувствием Картер стоял на кромке горной балюстрады, его мучили острая тревога почти что угасших воспоминаний, боль об утраченном и безумное желание вновь посетить некогда чарующие и покинутые им места.
Он знал, что когда-то этот город имел для него некое высокое значение, хотя, в каком жизненном цикле или в какой инкарнации он посещал его и было ли то во сне или наяву, он не мог сказать точно. Неясным образом видение этого города вызвало отблески давно позабытой поры юности, когда удивление и удовольствие пронизывали таинство дней, а рассвет и закат равно полнились пророчествами под пронзительные звуки лютни и песни, распахивая ярящиеся врата к новым и еще более удивительным чудесам. Но каждую ночь Картер стоял на этой высокой мраморной террасе, украшенной диковинными вазами и резными перилами, и глядел на тихий предзакатный город, исполненный красоты и неземного смысла, ощущая бремя власти тиранических богов своих грез; ибо никоим образом он не мог ни покинуть эту возвышенность, ни спуститься по широким мраморным ступеням, бесконечно сбегающим вниз, – туда, к объятым старинными ведьмовскими тайнами улицам, что властно манили его к себе.
Когда же он пробудился в третий раз, так и не осмелившись спуститься по лестнице и прогуляться по тихим предзакатным улицам, он долго и истово молился тайным богам своих грез, что гордо восседают над облаками, плывущими мимо неведомого Кадата в холодной пустыне, куда не ступала нога смертного. Но боги не дали ему ответа и не выказали своей милости, как не подарили ему никакого благого знамения, когда он молился им во сне и самоотреченно звал их, прибегнув к помощи брадатых жрецов Нашта и Каман-Та, чей пещерный храм с огненными колоннами находится неподалеку от врат в реальный мир. Казалось, однако, что его молитвы сослужили ему плохую службу, ибо уже после первой из них он вдруг вообще перестал видеть чудесный город, точно прошлые три встречи с ним были лишь случайными миражами или оптическими иллюзиями и он узрел их в нарушение некоего тайного плана или вопреки воле богов.
Наконец, устав от томления по этим сверкающим предзакатным улицам и загадочным горным проулкам, вьющимся меж древних черепичных крыш, и неспособный ни во сне, ни наяву прогнать их от своего мысленного взора, Картер решил отправиться с дерзкой мольбой туда, куда еще никогда не хаживал ни один человек, пересечь во тьме льдистые пустыни и попасть туда, где неведомый Кадат, сокрытый в облаках и увенчанный невообразимыми звездами, хранит во мраке вечной тайны ониксовый замок Великих богов.
Погрузившись в легкий сон, он одолел семьдесят ступенек к пещере огня и рассказал о своем замысле брадатым жрецам Нашту и Каман-Та. Но жрецы покачали венценосными головами и предрекли ему смерть его души. Они заметили, что Великие уже проявили свою волю и не любят, когда их тревожат назойливыми мольбами. Они напомнили ему также, что ни один человек никогда не был на Кадате, и никто даже не догадывался, в какой части мироздания он находится – то ли в мире грез, обнимающем наш зримый мир, то ли в тех далеких мирах, что окружают какой-нибудь загадочный спутник Фомальгаута или Альдебарана. Если же в мире наших снов, то его, вероятно, можно достичь, ибо лишь трем смертным, с тех пор как возникло время, удалось пересечь черные бездны к сонным мирам, но из этих троих двое вернулись безумцами. В своих путешествиях они встретили бесчисленные испытания, а напоследок их ожидал несказанный ужас, который невыразимо бормотал что-то из-за пределов стройного космоса – оттуда, куда не достигают наши сны; тот последний бесформенный кошмар в средоточии хаоса, который богомерзко клубится и бурлит в самом центре бесконечности – безграничный султан демонов Азатот, имя которого не осмелятся произнести ничьи губы, кто жадно жует в непостижимых, темных покоях вне времени под глухую, сводящую с ума жуткую дробь барабанов и тихие монотонные всхлипы проклятых флейт, под чей мерзкий грохот и протяжное дудение медленно, неуклюже и причудливо пляшут гигантские Абсолютные боги, безглазые, безгласные, мрачные, безумные Иные боги, чей дух и посланник – ползучий хаос Ньярлатотеп.
Обо всем этом предупредили Картера жрецы Нашт и Каман-Та в пещере огня, но он, тем не менее, не изменил своего решения найти богов на неведомом Кадате в холодной пустыне, где бы он ни находился, и выпросить у них прозрение, и память, и пристанище в чудесном предзакатном городе. Картер знал, что путешествие его будет нелегким и долгим и что Великие ему воспротивятся, но, будучи старожилом мира грез, он понадеялся на помощь многих своих полезных воспоминаний и ухищрений. Итак, испросив необходимого благословения у жрецов и тщательно обдумав свой маршрут, он отважно преодолел семьсот ступеней к вратам Глубокого Сна и вошел в зачарованный лес.
На потаенных тропинках этой непроходимой чащи, где низкие толстостволые дубы сплетают протянутые друг к другу ветви и диковинные грибы на их стволах испускают таинственное сияние, обитают хитрые и необщительные зуги, которым ведомо много темных тайн сонного мира и кое-какие тайны мира явного, ибо сей лес двумя опушками подступает к жилищам людей, хотя где именно – сказать нельзя. Там, куда пробираются зуги, множатся необъяснимые слухи, происходят непонятные события и исчезают люди, так что очень даже хорошо, что они не могут удаляться от пределов сновидческого мира. Однако по приграничным областям сновидческого мира они перемещаются свободно, порхая там крошечными коричневыми невидимками и принося на хвосте занятные байки, которыми потом обмениваются, коротая часы у огня в своем любимом лесу. Большинство из них обитает в земляных норах, кое-кто населяет стволы больших деревьев, и, хотя в основном они питаются древесными грибами, ходят слухи, что они любят полакомиться и человечинкой, в телесном или бесплотном обличье, так как совершенно точно известно, что многие спящие вступали в пределы леса и более назад не возвращались. Картер тем не менее не испытывал страха, ибо он был опытным сновидцем и давно выучил их стрекочущий язык и заключил с ними немало уговоров; и в частности, обнаружил с их помощью чудесный город Селефаис в Оот-Наргае за Танарианскими горами, где половину года владычествует великий царь Куранес, человек, при жизни известный ему под другим именем. Куранес был одним из тех, кто совершил путешествие в зазвездные бездны, но единственный вернулся оттуда с ясным рассудком.
Продвигаясь по низким фосфоресцирующим туннелям меж гигантских деревьев, Картер издавал стрекот, подражая зугам, и напрягал слух в ожидании их отклика. Он помнил, что одно поселение этих тварей находится в самом центре леса, где выложенный круг мшистых валунов на месте старой вырубки хранит память о древних и куда более страшных обитателях, ныне прочно позабытых, – и к этому-то кругу камней он и устремил свои стопы. Он держал путь мимо диковинных грибов, которые по мере приближения к страшному кругу камней, где древние твари устраивали свои пляски и приносили жертвоприношения, казались значительно более тучными и разросшимися. Наконец, в ярком сиянии толстых и сочных древесных грибов обнаружилась угрюмая зелено-серая глыба, устремленная ввысь и теряющаяся из виду над куполом леса. Это был первый из каменных колоссов ритуального круга, и Картер понял, что он недалеко от деревни зугов. Возобновив свой стрекот, он стал терпеливо ждать, и в конце концов его терпение было вознаграждено появлением мириадов глаз, вперивших в него свой взор. Это были зуги, ибо сначала можно увидеть их зловещие глаза, а потом уж различить скользкие коричневатые тельца.
И вот они высыпали роем из потаенных нор и древесных стволов, и скоро вся тускло освещенная поляна кишела этими тварями. Кто-то из самых дерзких грубовато теребил Картера, а один даже нагло ущипнул его за ухо, но этих негодников очень быстро окоротили старейшины. Совет Мудрых, узнав пришельца, предложил ему бурдюк древесного сока, добытый из необычайного дерева-привидения, что выросло из упавшего с луны семени, и, пока Картер чинно пил предложенный ему напиток, завязалась весьма странная беседа. Зуги, к несчастью, не знали местонахождения Кадата и даже не могли сказать, обретается ли холодная пустыня в мире наших снов или в каком-либо ином мире. Слухи о Великих богах приходили отовсюду, и было очевидно лишь то, что скорее их можно узреть на высоких горных пиках, нежели в долинах, ибо на этих вершинах, когда луна высоко, а тяжелые облака клубятся внизу, они пускаются в свой ностальгический танец.
А потом один очень древний зуг вспомнил нечто, о чем не слыхивали прочие, и сказал, что в Ултаре, за рекой Скай, до сих пор находится последний список тех невероятно древних Пнакотикских рукописей, что были составлены наяву мужами в позабытых арктических царствах и принесены в страну снов, когда косматый каннибал Гнофкес победил многохрамый Олатое и убил всех героев земли Ломар. Эти манускрипты, по его словам, могли поведать много о богах, и, кроме того, в Ултаре были люди, которым довелось видеть знаки богов, и среди них один старый жрец, который взошел на великую гору, дабы узреть танцующих богов при лунном свете. Он, однако, не сумел достичь своей цели, а вот его спутник сумел и сгинул в безвестности.
Итак, Рэндольф Картер поблагодарил зугов, и те ответили ему дружелюбным стрекотом и дали ему на дорогу еще один бурдюк с вином из сока лунного дерева, и он отправился в путь по фосфоресцирующему лесу, туда, где быстрая Скай стремит свои потоки вниз по склону Лериона, а на равнине разбросаны Хатег, Нир и Ултар. Следом за ним, незримо порхая за его спиной, устремилось несколько любопытных зугов, которым хотелось узнать, что за страсть овладела гостем, и потом рассказать об этом своим соплеменникам. По мере того как Картер удалялся от деревни, громадные дубы теснились все плотнее, и он внимательно искал глазами то место, где стена дубов должна была расступиться, чтобы перед ним возникли древние высохшие или засыхающие стволы, торчащие между невиданно густых грибов, гнилой плесени и полых стволов своих падших собратьев. Там он должен был свернуть резко в сторону, ибо на том самом месте покоится на земле огромная каменная глыба, и те, кто отважился к ней приблизиться, говорили, что в нее вмуровано железное кольцо диаметром в три фута. Помня о древнем круге из мшистых каменных глыб и о том, для чего он был тут воздвигнут, зуги не рисковали надолго задерживаться у каменной глыбы с железным кольцом, ибо понимали, что забвение вовсе не обязательно означает смерть, и не горели желанием увидеть, как каменная глыба медленно сдвигается со своего места.
Картер свернул в нужном месте и услыхал позади перепуганный стрекот робких зугов. Он предвидел, что они пустятся за ним следом, поэтому не удивился, ибо рано или поздно привыкаешь к странностям поведения этих пытливых созданий. Когда он подошел к лесной опушке, сгустились сумерки, а теперь посветлевшее небо подсказало ему, что близится рассвет. Над тучными лугами, сбегающими к водам Ская, поднимался дымок из печных труб – повсюду виднелись заросли живой изгороди, вспаханные поля и соломенные крыши мирных хижин. Один раз он подошел к колодцу напиться, и собаки в испуге облаяли невидимых зугов, ползущих за ним в траве. Подойдя к другому двору, где было многолюдно, он спросил о богах, верно ли, что они часто пускаются в пляс на Лерионе, но фермер и его жена в ответ лишь изобразили знак Старцев и показали ему дорогу к Ниру и Ултару.
В полдень он прошел по широкой улице Нира, который некогда уже посещал во сне и который стал тогда конечным пунктом его маршрута, а вскоре после того он вышел к большому каменному мосту через Скай, тому самому, в чей центральный пролет каменщики, когда строили его тринадцать веков назад, вмуровали жертву – живого человека. Когда он перешел на другой берег, многочисленные кошки (при виде сопровождающих его зугов они воинственно выгнули спины) возвестили о близости Ултара, ибо в Ултаре, согласно древнему непререкаемому закону, человек не вправе убить кошку. Окрестности Ултара являли приятное глазу зрелище: зеленые коттеджики и обнесенные аккуратными заборами фермерские угодья, – а еще приятнее был вид тихого городка со старинными островерхими крышами и тяжелыми вторыми этажами с массивными балконами и бесчисленными печными трубами и узкими улочками, где меж спинами отдыхающих кошек виднелись темные камни брусчатки. Невидимые зуги распугали всех кошек, а Картер направился прямо к огромному храму Старцев, где, как говорили, обитали жрецы и хранились старинные рукописи. И, едва оказавшись в этой стоящей на вершине высочайшей горы Ултара древней круглой башне, чьи каменные стены увиты густым плющом, он отыскал патриарха Атала, который когда-то взошел на запретный пик Хатег-Кла и вернулся оттуда целым и невредимым.
Аталу, восседавшему на кафедре из слоновой кости в изукрашенном гирляндами алтаре в верхней части храма, было от роду три века, но он сохранил удивительную ясность сознания и памяти. От него Картер узнал много интересного о богах, и самое главное – что они и впрямь были единственными детьми Земли, немощно владычествующими над нашим сновидческим миром и более нигде не имеющими ни обиталища, ни власти. Они, по словам Атала, способны внять молитве, коли находятся в хорошем расположении духа, но нельзя даже помыслить о том, чтобы подняться в их ониксовую крепость на вершине Кадата в холодной пустыне. Это хорошо, что никому из смертных не дано узнать местонахождение башен Кадата, ибо плоды такого поиска были бы весьма удручающими. Спутника Атала по имени Барзай Мудрый, за то только, что он поднялся на всем известный пик Хатег-Кла, унесла неведомая сила в небо, а он при этом отчаянно кричал и стенал. А что касается неведомого Кадата, то последствия могут оказаться куда страшнее, ибо хотя богов Земли иногда и может превзойти мудрый смертный, они находятся под покровительством Иных богов из Внешнего мира, о которых лучше вовсе не говорить. По меньшей мере дважды в мировой истории Иные боги оставляли свой знак на древнем земном граните – первый раз в допотопные времена, как можно догадаться по рисункам в самой древней и нечитабельной части Пнакотикских рукописей, и второй раз на Хатег-Кла, когда Барзай Мудрый попытался увидеть земных богов, танцующих в лунном свете. Так что, добавил Атал, лучше оставить богов в покое и тревожить их лишь смиренными молитвами.
Картер, хотя и разочарованный советом Атала и тем, что большой помощи от Пнакотикских рукописей и семи загадочных книг Хсана ждать не приходится, не отчаялся. Сначала он спросил старого жреца о чудесном предзакатном городе, который можно увидеть с горной террасы, полагая, что, вероятно, его можно отыскать и без помощи богов, но Атал ничего не мог ему поведать. Возможно, сказал Атал, это место обретается в его собственном мире снов, а вовсе не в большом сновидческом краю, посещаемом многими, и, кроме того, логично предположить, что оно и вовсе находится на другой планете. В таком случае боги Земли не в силах стать ему провожатыми. Но, правда, скорее всего, это не так, ибо резкий обрыв сновидения ясно свидетельствовал: то было нечто, что Великие хотели от него утаить.
И тогда Картер совершил недостойный поступок, предложив хозяину испить множество глотков лунного вина, которое зуги дали ему в дорогу, и старец стал чересчур разговорчив. Утратив всякую осторожность, бедняга Атал выболтал гостю много запретных вещей и, в частности, рассказал ему о гигантском лике, который, судя по рассказам путешественников, выбит на скалистом склоне горы Нгранек, что находится на острове Ориаб в Южном море, а также намекнул, что это то самое изображение, которое земные боги однажды сделали по своему подобию в те дни, когда плясали на той горе при свете луны. И еще он добавил, что черты этого лика на скале весьма странны и всякий без труда их запомнит, а потом узнает, что и они, вне всякого сомнения, несут в себе знаки принадлежности к истинному роду богов.
И теперь Картер понял, как полезно ему все то, что он узнал, для поиска богов. Известно было, что, принимая то или иное обличье, самые молодые из Великих частенько вступали в любовную связь с дочерьми человеческими, так что все крестьяне, живущие близ границ холодной пустыни, где стоит Кадат, должны быть связаны с ними кровным родством. Поэтому найти ту пустыню можно следующим образом: отыскать каменный лик на Нгранеке, запомнить его черты, а затем, точно перенеся их на бумагу, предпринять поиски людей с теми же чертами. В тех местах, где обнаружится наибольшее число похожих человеческих лиц, и обитают боги, и если где-то близ деревни есть каменистая пустыня, то в ней находится Кадат.
В таких укромных углах многое можно узнать о Великих, и те, в чьих жилах течет их кровь, наверняка унаследовали кое-какие обрывки воспоминаний, весьма полезных для ищущего. Людям могут быть неизвестны их пращуры, ибо боги не любят появляться среди людей, и нет никого, кто бы воочию видел их лики, – это Картер осознал еще до того, как пустился на поиски Кадата, но им должны быть свойственны необычные возвышенные помыслы, непонятные для их соплеменников, и они должны петь о далеких краях и садах, не похожих на те, что всякому могут привидеться во сне, отчего обыкновенные люди назовут их глупцами, но из этих отрывочных сведений, вероятно, можно узнать старинные тайны Кадата или уловить намеки на чудесный предзакатный город, в котором боги хранят свои тайны. И более того, в иных случаях кому-то удастся взять в заложники какое-нибудь возлюбленное божье дитя или даже полонить самого молодого бога, принявшего человеческое обличье и живущего среди людей со своей невестой – какой-нибудь прехорошенькой крестьяночкой.
Атал, однако, не знал, как найти Нгранек на острове Ориаб, и посоветовал Картеру идти берегом поющей Скай к самому Южному морю, где не бывал ни один житель Ултара, но откуда купцы приплывали на своих кораблях либо приводили длинные караваны мулов, впряженных в двуколки. Там есть великий город Дайлат-Лин, но в Ултаре о нем ходит дурная слава из-за черных галер с гребцами в три ряда, что приплывают туда с грузом рубинов из неведомых краев. Торговцы, которые сходят с этих галер и торгуют с местными ювелирами, – самые обычные люди или почти что люди, но вот гребцов еще никому не доводилось увидеть, и в Ултаре ропщут из-за того, что городские купцы берут товар с приплывающих невесть откуда черных кораблей, чьи гребцы никому не показываются.
Эти последние сведения Атал поведал уже в полудреме, и Картер осторожно уложил его на инкрустированную эбеновым деревом лежанку и аккуратно расправил ему на груди бороду. Собравшись было уйти, он вдруг отметил про себя, что его больше не сопровождает приглушенный стрекот, и подивился, отчего это зуги так внезапно уняли свое любопытство и прекратили погоню. А потом он заметил ултарских лоснящихся кошек, которые облизывались с нескрываемым удовольствием, и тут же вспомнил, что, пока он беседовал со старым жрецом, с нижней части храма до его слуха доносились приглушенное чавканье и кошачий визг. Он также вспомнил, с какой кровожадностью самые безрассудные из молодых зугов поглядывали на крошечного черного котенка, сидящего посреди мостовой. И поскольку Картер более всего на свете любил черных котят, он наклонился и стал гладить лоснящихся ултарских кошек, облизывавших свои лапки, ничуть не печалясь из-за того, что любопытные зуги более не будут сопровождать его в пути.
Солнце уже клонилось к закату, и Картер решил сделать привал в древней харчевне, примостившейся на крутом склоне, откуда открывался вид на городок внизу. И когда он вышел на балкон и бросил взгляд на океан красных черепичных крыш, и мощеные улочки, и ласковые поля вдали, загадочно купающиеся в косых лучах солнца, он подумал, что мог бы навечно поселиться в Ултаре, кабы не воспоминания о потрясающем предзакатном городе, властно влекущем его к новым неизведанным опасностям. А потом пала ночь, и розовые стены оштукатуренных фронтонов стали фиолетовыми и обрели загадочный вид, а в старых решетчатых оконцах один за другим вспыхивали крошечные желтые огоньки. В колокольне наверху зазвонили мелодичные колокола, и первая звезда замерцала в небе над лугами и над темными водами Скай. В ночи зазвучала песня во славу стародавних дней, и Картер стал слегка покачивать головой в такт звукам лютни, которые неслись из-за резных балконов и из мощенных мозаикой двориков скромного Ултара. И в этот час сладкими могли бы показаться даже голоса многочисленных ултарских кошек, кабы они не умолкли, отяжелев после диковинной трапезы. Некоторые укрылись в тайных углах, которые ведомы только лишь кошкам и, по словам деревенских жителей, располагаются на обратной стороне луны, куда кошки допрыгивают с высоких городских крыш, но один крошечный черный котенок вскарабкался вверх по лестнице, вспрыгнул Картеру на колени и стал урчать и играть, а когда путник улегся наконец на лежанку и приклонил голову на подушку, набитую благоуханными дурманящими травами, котенок свернулся калачиком у его ног.
Утром Картер присоединился к каравану купцов, державших путь в Дайлат-Лин с грузом ултарской спряденной шерсти и капусты с ултарских огородов. Шесть дней они были в пути, под перезвон колокольцев двигаясь по ровной дороге вдоль Скай, останавливаясь на ночлег в старинных постоялых дворах в сонных рыбацких поселках, а иногда проводя ночь под звездным небом и вслушиваясь в доносящиеся с дремлющей реки песни рыбаков. Окружающий пейзаж радовал глаз: зеленые кустарники и рощи, живописные островерхие домики и восьмигранные громады ветряных мельниц.
На седьмой день на горизонте показалось перышко дыма, и вскоре путники увидали высокие черные башни Дайлат-Лина, сложенные по преимуществу из базальтовых глыб. Дайлат-Лин с его тонкими гранеными башнями издалека казался похожим на мост гигантов, и улицы его были мрачны и неприветливы. Там у многих пирсов теснилось немало печальных таверн, а в городе бродили диковинные моряки со всех концов света, а кое-кто, как поговаривали, прибыл даже из портов, коим нет места на земле. Картер опросил диковинно одетых горожан о горе Нгранек на острове Ориаб и узнал, что тут она всем хорошо известна. Из порта Бахарна на том острове сюда прибывали корабли, и один из них должен был вернуться туда через месяц, а Нгранек находится всего-то в двух днях плавания от того порта. Но мало кто видел каменный лик бога, потому что он находится на труднодоступной стене Нгранека, которая смотрит на острые утесы и долину, покрытую застывшей лавой. Когда-то жители той части острова чем-то прогневили богов, и те пожаловались Иным богам.
Непросто было выудить эти сведения у торговцев и моряков в тавернах Дайлат-Лина, потому что они предпочитали шепотом рассказывать о черных галерах. Одна из этих галер через неделю должна была прибыть в порт с грузом рубинов, и горожане с ужасом ожидали дня, когда она бросит здесь якорь. У сходивших с этих галер купцов были огромные рты, а их тюрбаны с торчащими над лбами двумя верхушками свидетельствовали о дурновкусии их владельцев. Их ноги были обуты в сандалии – короткие и диковинные, каких не найти в Шести царствах. Но тревожнее всего была тайна, связанная с невидимыми гребцами. Весла в три ряда сновали так быстро, так слаженно и так мощно, что у стоящих на берегу зрителей по спине бежали мурашки, и совсем уж странным казалось то, что корабль неделями стоял в порту, его купцы вовсю торговали, а команду никто в глаза не видел. И владельцы дайлат-линских таверн, и зеленщики, и мясники также этому дивились, ибо на эти галеры никогда не посылалось ни фунта провизии. Приезжие купцы покупали в городе лишь золото и упитанных чернокожих рабов из Парга за рекой – только золото да тучных черных рабов из Парга, цену которым они назначали из расчета за фунт живого веса. Больше они ничего не брали, эти малоприятные на вид купцы, никогда и ничего они не покупали ни у зеленщиков, ни у мясников. А запахи с тех галер, которые южный ветер доносил с пирса, были так ужасны, что и описать невозможно. Вынести этот смрад могли лишь самые стойкие из завсегдатаев таверн, да и то лишь постоянно куря свои трубки с крепчайшими душистыми травами. Дайлат-Лин никогда не допустил бы эти галеры в свои пределы, кабы рубины можно было добывать где-то еще, но ни один рудник во всем сновидческом мире не давал таких камней.
Об этом и о многом другом судачил разноязыкий народ Дайлат-Лина, покуда Картер терпеливо дожидался корабля из Бахарны, который мог доставить его к острову, где голыми изваяниями громоздятся высокие башни Нгранека. Тем временем он не уставал расспрашивать гостей из далеких краев о всевозможных преданиях, которые они могли слышать о Кадате в холодной пустыне или о чудесном городе с мраморными стенами и серебряными фонтанами, появляющемся под высокой террасой в предзакатный час. Об этом, однако, он ничего не узнал, хотя как-то ему показалось, что у одного старого косоглазого купца при упоминании о Кадате в холодной пустыне странным образом вспыхнули глаза. Этот старец, как говорили, давно торговал с ужасными каменными деревнями на льдистом пустынном плато Ленг, куда ни один здравомыслящий человек не отваживался забираться и чьи мрачные костры издалека виднеются в ночи. Ходили слухи, что он даже вел какие-то дела с верховным жрецом, о ком лучше не упоминать и который носит желтую шелковую маску на лице и обитает затворником в древнем каменном монастыре. То, что этот старик мог иметь деловые сношения с существами, обитавшими в холодной пустыне, сомнений не вызывало, но Картер вскоре понял, что об этом его бесполезно даже спрашивать.
А вскоре безмолвная и зловещая черная галера вошла в гавань мимо базальтового вельса и высокого маяка, испуская невероятный смрад, который южный ветер тут же донес до города. В тавернах на берегу пронесся ропот, и вскоре появились смуглые большеротые купцы в горбатых тюрбанах, которые отправились искать ювелиров. Картер внимательно их рассмотрел, и чем больше он их разглядывал, тем меньше они ему нравились. Потом он увидел, как они привели тучных чернокожих мужчин из Парга, и те поднимались по сходням на диковинную галеру, недовольно бурча и потея, и подумал, в каком уголке земли – если на земле – этим несчастным работникам суждено трудиться.
А в третий вечер один из зловещих купцов, мерзко ухмыляясь, заговорил с Картером и намекнул, что слыхал в городских тавернах разговоры о его поисках. Он, похоже, знал нечто тайное, что нельзя было произнести во всеуслышание, и, хотя голос его был невыносимо отвратительным, Картер решил, что многоопытностью этого путешественника стоит воспользоваться. Посему он пригласил его к себе в уединенную комнату наверху и, дабы развязать своему собеседнику язык, достал последний бурдюк с лунным вином зугов. Диковинный купец много пил, но напиток не возымел на него никакого действия. И тогда он вытащил необычную бутыль со своим вином, и Картер, приглядевшись, увидел, что та бутыль представляет собой полый рубин, причудливо изукрашенный замысловатой узорчатой гравировкой. Купец предложил хозяину свое вино, и, хотя Картер выпил лишь маленький глоточек, он тотчас почувствовал головокружение: вокруг него все поплыло, и он очутился посреди самых настоящих джунглей. А улыбка на лице его гостя становилась все шире и шире, и последнее, что увидел Картер перед тем, как провалиться во тьму, было смуглое злобное лицо, искаженное приступом сатанинского хохота, и еще нечто совершенно неописуемое под одной из двух передних складок тюрбана, которая в порыве этого эпилептического веселья вдруг распустилась.
В следующее мгновение Картер пришел в себя: он учуял чудовищный смрад и увидел, что лежит под навесом на борту корабля, а вдали за бортом с невероятной быстротой проносятся чудесные берега Южного моря. Он не был прикован цепями, но три смуглолицых купца стояли поодаль и сардонически ухмылялись, и от самого вида высоких складок на их тюрбанах Картер ощутил почти такой же приступ тошноты, какой вызывало у него жуткое зловоние, поднимавшееся из зловещего трюма. Он видел, как мимо проносятся величественные земли и города, о которых его земной приятель-сновидец – хранитель маяка в древнем Кингспорте – частенько рассуждал в стародавние дни, и узнал храмы Зака, обиталища позабытых снов, и шпили бесславного Фалариона, демонического города тысячи чудес, где правит призрачный идол Лафи, и кладбищенские сады Зуры, края недостижимых наслаждений, и двуглавый хрустальный мыс, чьи пики, встречаясь, образуют высокую арку, сторожащую вход в гавань Сона-Нил, благословенной фантастической страны. Мимо всех этих чудесных мест угрюмо летел зловонный корабль, подгоняемый могучими ударами весел, которые сжимали руки незримых гребцов в трюме. И еще не отгорел день, как Картер увидел, что гребцы направили галеру прямо на Базальтовые колонны запада, за которыми, как гласит простонародная молва, лежит чудесная Катурия и, как известно мудрым сновидцам, находятся врата чудовищного водопада, откуда океаны земного мира низвергаются в бездну и сквозь пустые пространства устремляются к иным мирам и иным звездам, к кошмарным безднам вне пределов нашего упорядоченного космоса, туда, где в хаосе, под топот, и трубные гласы, и адский танец Иных богов, вместе с их духом и посланником Ньярлатотепом жадно жует султан демонов Азатот, безглазый, безгласный, мрачный и безумный…
Тем временем три сардонически ухмыляющихся купца ни словом не обмолвились от своих намерениях, хотя Картер догадывался, что они заодно с теми, кто хочет отвратить его от поиска. В сновидческом мире известно, что у Иных богов есть много клевретов, посланных в гущу людей, и все эти клевреты, имея вполне или не вполне человеческий облик, ревностно творят волю безглазых и безгласных тварей в обмен на благодеяния их ужасного духа и посланника, ползучего хаоса Ньярлатотепа. Поэтому Картер сделал вывод, что смуглые купцы в уродливых тюрбанах, прослышав о его дерзком поиске Великих в их замке на Кадате, решили похитить его и доставить к Ньярлатотепу за неведомое вознаграждение, которое им посулили. Откуда прибыли эти купцы, то ли из наших земных краев, то ли из сверхъестественных пространств за их пределами, Картеру оставалось только гадать, и он мог лишь вообразить, на каком адском перекрестке его похитители встретятся с ползучим хаосом, чтобы выдать ему свою жертву и получить причитающуюся награду. Он знал, однако же, что ни одно человеческое или почти человеческое существо, подобное этим тварям, не осмелится приблизиться к недостижимому мрачному трону демона Азатота в бесформенной запредельной пустоте.
На закате купцы стали облизывать исполинские губы, и их очи жадно засверкали, и тогда один из них спустился в трюм и вернулся из какой-то потаенной и пугающей каюты с котелком и полной корзиной тарелок. Затем они уселись на корточки в кружок под навесом и стали есть дымящееся мясо, передавая котелок из рук в руки. Но когда они предложили порцию Картеру, очертания и размеры куска мяса нагнали на него сущий ужас, поэтому он побледнел больше прежнего, и, когда все отворотили от него взоры, он украдкой швырнул мясо за борт. И вновь он стал размышлять о том, что же это за невидимые гребцы внизу и какую же загадочную пищу они вкушают, чтобы поддерживать свои неиссякаемые силы.
Было уже совсем темно, когда галера прошла между Базальтовыми колоннами запада и шум чудовищного водопада впереди стал усиливаться. А потом взметнулся мощный веер брызг, затмив звезды на небе, и палуба вмиг покрылась влажным покровом, и судно заплясало в бурлящем потоке, предвещавшем близость водного обрыва. А затем со странным свистом и толчком они совершили прыжок, и Картер испытал отчаянный ужас, точно в ночном кошмаре, когда палуба ушла у него из-под ног и гигантский корабль беззвучной кометой низринулся в межпланетное пространство. Никогда прежде не знал он, что за бесформенные черные твари носятся, кружатся и пляшут в эфире, усмешкой и хохотом встречая редких в их пределах путешественников и стараясь дотронуться до них своими склизкими лапами, если пролетающий мимо предмет возбудит их любопытство. Это безымянные личинки Иных богов, и, подобно последним, они безглазы, и безумны, и томимы жесточайшими голодом и жаждою.
Но омерзительная галера устремилась вовсе не туда, куда боялся попасть Картер, ибо вскоре он увидел, что рулевой направил ее прямым курсом к лунному серпу, сияющему все ярче по мере их приближения, и скоро уже показались лунные кратеры и горные пики. Корабль летел к лунному окоему, и вскоре стало ясно, что пунктом его назначения была загадочная незримая сторона, которая вечно отвернута от Земли и которую ни один человек, за исключением разве что сновидца Снирет-Ко, никогда не видел. Зрелище лунных ландшафтов взволновало Картера не на шутку, и ему не понравились ни размеры, ни очертания руин, которые виднелись повсюду. Мертвые храмы на горах были расположены так, что было ясно: их воздвигли во славу далеко не славных богов, а в симметрии разрушенных колонн угадывался некий тайный и мрачный смысл, не подвластный человеческому разумению. И что это были за древние богопоклонники и каков мог быть их облик, Картер решительно не догадывался.
Когда же корабль обогнул окоем и поплыл над лунной поверхностью, невидимой человеку, в странном пейзаже внизу появились первые признаки жизни, и Картер увидел множество низких круглых домов посреди полей, поросших причудливыми белесыми грибами. Он отметил, что в домах нет окон, и подумал, что своей формой они напоминают эскимосские иглу. Потом он увидел маслянистые волны сонного моря и тут только понял, что дальше они продолжат путь вновь по воде, или, во всяком случае, по жидкой субстанции. Галера с жутким шумом рухнула на воду, и Картер подивился тому, каким мягким объятием встретила морская гладь корабельное днище. Теперь они мчались по волнам с огромной скоростью, то и дело обгоняя схожие по форме галеры, но перед взором Картера маячило лишь безбрежное море и усыпанное звездами черное небо, хотя где-то на горизонте ослепительно сияло солнце.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66897598) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
12,7–13,3 °C.

2
1 °C.

3
4,4 °C.

4
– 2,2 °C.