Пленник богини любви
Пленник богини любви
Елена Арсеньевна Арсеньева
Русская красавица
В далекой неведомой стране дочь русского торговца Вареньку Бушуеву собираются принести в жертву кровавой богине Кали. Кто спасет юную красавицу, на кого ей надеяться? Может быть, о ней вспомнит тот, кто вместе с ней попал в руки к служителям Луны и во время странного обряда вызвал у Вари истинную страсть? Неужели то, что было между ней и Василием, останется только мучительным и сладостным воспоминанием?..
Елена Арсеньева
Пленник богини любви
Художественное оформление серии Е. Анисиной
В оформлении обложки использована репродукция картины «Profile of a Young Girl» художника Marcus Stone (1840–1921).
В коллаже на обложке использованы фотографии: Jo Ann Snover, Prokrida, Lisovskaya Natalia6, spaxiax, kostins, pashabo, HO THI THANH VAN / Shutterstock.com
Фрагмент шрифтового оформления в дизайне обложки: FRACTAL / Shutterstock.com
Используется по лицензии от Shutterstock.com
© Арсеньева Е. А., 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Нет пламени сильнее, чем любовь!
Из «Дхаммапады»[1 - «Дхаммапада» – произведение буддийской литературы, в котором изложены основные этические принципы раннего буддизма.]
Часть первая
Рука призрака
Луна над поющим бамбуком
Она была похожа на цветок…
Она была похожа на цветок, и аромат ее тела был ароматом редкостного, дивного цветка – прекраснее розы, прекраснее лотоса. Из лунного света, из бледного сияния звезд сотворили ее боги… Можно было сказать, что она схожа с богиней, однако стоит ли сравнивать звезду со звездой? Ведь она и была богиней.
– Дева, – сказал черноглазый индус, облаченный в белую кисею и тюрбан с павлиньим пером. – Дева…
Пленник немного понимал язык туземцев и понял: дева значит «богиня». Похитители – ее слуги. А он сам – кто он? Пленник богини?!
* * *
Сначала, когда пленника, связанного по рукам и ногам, тащили сквозь джунгли, он думал, что его ждет участь кровавой жертвы, которую еще приносит этот дикий злобный народ. Однако после недолгого путешествия в лодке он очутился на острове такой красоты, что сама мысль о жертвоприношении, убийстве, боли и смерти показалась сущей нелепицей.
Остров чудился пустынным – только несколько деревьев там и сям, только цветы да высоченные заросли бамбука.
При каждом порыве ветра слышался легкий и странный звук, будто кто-то едва касался туго натянутой гитарной струны. Сначала пленник не обращал на это внимания, однако чем дальше вели его сквозь бамбуковые заросли, тем громче и отчетливее становилась чарующая мелодия незримого оркестра.
Это было похоже на колдовство, но пленник сразу догадался, что поет не какая-то неведомая сила, а сам бамбук, в каждом колене которого жучки просверлили большие или маленькие отверстия. В них играет ветер, превращая эти заросли в десятки тысяч свирелей, созданных самой природою.
Там, на своей далекой родине, он не раз слышал, как пересвистывает ветер в зарослях просверленного жучками камыша, но это не шло ни в какое сравнение с пением бамбука, которое надрывало сердце.
Тем временем исчезли с неба золотые закатные лучи, и окрестности подернулись лиловатой сумеречной дымкой. С каждой минутой сгущалась тьма, в небе одна за другой зажигались звезды, и вот взошла луна.
До полнолуния, судя по очерку ее диска, еще оставалось несколько дней, и все же она светила расточительно-щедро: осыпала бледным златом-серебром все вокруг – и вдруг в ее сиянии высветился дворец с плавно изогнутым куполом.
Пленник успел только ахнуть от изумления, однако разглядеть дворец ему не дали – заволокли внутрь, в глубину бесчисленных покоев.
С тех пор рядом с пленником почти неотлучно находился предводитель его похитителей.
Вида этот человек был странного. Брови его сходились на переносице: казалось, лоб перечеркнут одной извилистой линией. Глаза – огромные, сплошь черные, без блеска – непроницаемые. Они скрывали некую тайну, но пленник понял, что спрашивать бесполезно: ответа не будет.
Впрочем, однажды он все же не удержался и воскликнул:
– Зачем я здесь? Что вам от меня нужно?!
– Ты все узнаешь в свое время, – высокомерно ответил предводитель. – Оно наступит скоро.
И все. И воцарилось молчание.
Больше пленник не унижался до расспросов.
Стражник всегда был одет в белое, слегка отливающее серебром. Пленник знал, что этот индус следит за каждым его шагом, даже когда, казалось, отсутствовал.
Впрочем, насчет «каждого шага» – это очень смело сказано. Ведь большую часть времени пленник был недвижим. Его держали прикованным к постели ночью и днем, снимая оковы только для омовений и еды. Еда, в общем-то, тоже была пыткой. Стол состоял из плодов и овощей, но до того приправленных пряностями, маслами и сахаром, что становилось тошно. Перед тем как попасться похитителям, пленник долго голодал, потом наелся до отвала, а теперь опять вернулся к ощущению постоянного, неутихающего голода.
Что хуже всего, ему никак не удавалось взять в толк, к чему все это. Почему его так пристально, оскорбительно пристально рассматривает предводитель похитителей? Зачем его держат в цепях на этом роскошном ложе, в этом подавляющем своей красотою покое: ослепительной белизны стены с панелями, покрытыми мозаикой – гирляндами прелестнейших цветов из драгоценных камней? Поначалу он только и чаял вырваться, раскидать стражу, сбежать, но… Когда начинал буянить, вся эта смуглокожая братия наваливалась со всех сторон. С первого раза пленник их всех разнес по закоулочкам, так что они сделались умнее: кто-нибудь неуловимым рассчитанным движением накидывал на горло бунтовщика платок и так его затягивал, что надо было выбирать: или полечь тотчас же, тут же, ни за что ни про что, или отступить перед превосходящими силами противника. Ну, приходилось отступать…
Это длилось несколько дней. Но однажды предводитель стражников торжественно сообщил:
– Твои испытания закончены. Луна созрела! Завтра дождь – возлюбленный земли – сможет пролиться на ее ждущее лоно!
– Что? – изумленно пробормотал пленник, мало что понявший в этой торжественной речи. – Ты ждал подходящей погоды? Для чего?!
Мгновение «наставник» смотрел на него с откровенным презрением, потом что-то глубоко страдальческое и вместе с тем зловещее промелькнуло в черной глубине его глаз:
– Тебе предначертано стать любовником богини.
Пленник не верил ушам. Но приходилось поверить тому, что теперь происходило вокруг него.
О, как пел в тот день бамбук! Лишь только повлеклось к закату огромное раскаленное солнце, зазвенели вдруг со всех сторон звонкие колокольчики, зазвучали веселой быстрой мелодией, под которую ноги так и норовили пуститься в пляс. С другой стороны острова доносился протяжный вой: заунывный, грустный, словно жалоба волчицы, утратившей детенышей. Издали неслась песнь человеческого голоса, заканчиваясь не то рыданием, не то глухим хохотом…
Конвой был нынче разряжен в пух и прах, однако не утратил ни малой толики свирепой бдительности: пальцы стражей так и плясали на рукоятях мечей, а глаза стерегли каждое движение пленника.
Он подчинялся, неприметно озираясь и каждое мгновение ожидая удара клинком под ребро. Черт их разберет, этих туземцев, что у них означает «сделаться любовником богини». Может быть, у него вырвут сердце и поднесут какой-нибудь раззолоченной идолице на серебряном блюде!
Хотя опасался он, похоже, напрасно.
Сначала прислужницы, сплошь увешанные золотом и шуршащие парчовыми шароварами, повлекли пленника в бассейн и, поставив на дно мраморной чаши, несколько раз окатили разноцветными водами, причем голова сразу же мучительно заболела и пошла кру?гом от удушающего аромата розового масла.
«Благоухаю, будто девка в веселом доме, готовая к встрече покупателя ее прелестей», – с яростью подумал пленник, но тут его опять принялись окатывать водой. На сей раз вода была прозрачная, и ее аромат не вызывал тошноты. Он был скорее горьковатым, волнующим…
Наконец его вывели из бассейна, осушили мягкими шелками и принялись одевать. Стражник поигрывал кинжалом, стоя в двух шагах, поэтому пленник без сопротивления позволил нарядить себя в розовые шаровары и бледно-розовый тюрбан с бриллиантами. Среди туземцев, облаченных в белое, он чувствовал себя нелепой игрушкой, яркой безделушкой – словом, сущей бабою! Вдобавок на него напялили еще и прозрачную белую распашонку. Пленник стискивал кулаки и поджимал пальцы на ногах на случай, если начнут надевать перстни: стража вся сверкала и переливалась множеством золотых украшений, надетых на каждый палец. Вдобавок некоторые мужчины и женщины носили серьги в носу!
«Пусть лучше голову проломят, но кольцо в нос совать не дам!» – мрачно пообещал пленник сам себе. Однако похоже было, что любовнику богини сие по чину не полагалось. И на том спасибо!
Его окуривали тлеющим сандалом, когда появился черноглазый: опять в белом, блистающий бриллиантами так, что смотреть было больно. Не взглянув на пленника, он сделал знак – стража встала плотно, шагу в сторону не сделаешь! – и этот сомкнутый строй замаршировал по дворцу. Что-то подсказывало пленнику, что он последний раз видит белый мрамор, красный порфир, причудливую мозаику, кружево резьбы.
Впрочем, провались оно все пропадом! Ах, вырвать бы у одного из этих сверкающих идолов клинок, да было бы где размахнуться руке, – только бы пленника тут и видели! Однако с него по-прежнему не сводили не только глаз: все сабли были угрожающе обнажены и при малейшей заминке легонько покалывали кожу. «Надо надеяться, они не перестараются, и я не явлюсь к даме весь в кровавых пятнах, будто комаров на болоте шлепал!» – фыркнул пленник и удивился, как стало легче на душе.
Ну да, не нами сказано, будто русские умеют смеяться не только когда им весело!
Они вышли на веранду. Полная луна сияла, и пленник без труда разглядел стройные зеленые фикусы и высокие тамаринды. Под одной из пальм раскинулся пруд, в котором нежились лилии и лотосы, а над прудом стояла беседка.
У входа в беседку склонялись в поклоне прислужницы, а в глубине ее виднелась неясная фигура, с головы до ног укутанная серебристой вуалью, такой плотной, что очертаний тела было не различить.
Сердце тревожно стукнуло, но пленнику не дали времени на созерцание и втолкнули в беседку.
Да, дворец был великолепен, но это… Снова белый мрамор, снова мозаика из бриллиантов и сапфиров, но еще и потолок затянут темно-голубой тканью, а для того, чтобы совершенно уподобить его небу, усеян драгоценными камнями вместо звезд. Воистину обиталище достойно богини… если эта высокая фигура, скрытая белым, действительно богиня.
Она не тронулась с места при появлении пленника. Резко пахло курящимся сандалом; дымок от него то стелился над серебристо-белым полом, то взмывал вверх, обвивая неподвижную фигуру.
Черноглазый с поклоном приблизился к богине, протянул ладонь. Заиграли, замерцали складки покрывала: из-под них показалась тонкая бледная рука. Эту руку черноглазый соединил с рукою пленника, обвив их какой-то длинной травой, а затем два стражника выступили вперед, держа по чаше с жидкостью, игравшей опаловым блеском. Пленник отворотился было от края, прижатого к его губам, но темные лица туземцев позеленели, а глаза заискрились недобрым фосфорическим огнем.
– Не страшись, – едва слышно произнес «наставник». – Цветами осыпаны ноги богини, плодоносно ее прекрасное тело. И над всем этим ты господин нынче ночью!
Пленник выпил из чаши, от волнения не чуя вкуса. Он хотел посмотреть, как будет пить богиня сквозь свое покрывало, и, сделав последний глоток, обернулся – чтобы покачнуться от резкого приступа головокружения: она уже была без покрывала, она смотрела на него!
Она была похожа на белый лунный цветок, и сердце пленника перестало биться, когда он осознал, что эта волшебная красота сейчас будет принадлежать ему.
Прислужницы подступили к нему, совлекая одежды. Стоило ли так тщательно его наряжать, чтобы через несколько минут снять все наряды!
То ли красота несказанная так на него подействовала, то ли питье опьянило, однако у пленника и в мыслях не было противиться своему жребию – напротив, он жаждал его исполнить! Однако вдруг осознал, что не сможет владеть богиней здесь, на глазах настороженно-покорных стражей, прислужниц и особенно «наставника», под его нравоучительные понукания. То, что произойдет между ним и богиней, будет принадлежать только им двоим: мужчине и женщине. Да, он станет любовником богини… но ведь и богиня сделается любовницей человека!
Он подхватил богиню на руки и, в два прыжка достигнув водоема, рухнул вместе с нею в серебряно-белую, искристую, исполненную лунного сияния воду, спеша к этой женщине так, как ни к кому другому еще не спешил.
Богиня вскрикнула, и это был крик боли.
Пленник ужаснулся. Он-то думал, что богиня искушена служением любовников, а она… невинная девушка!
Луна светила богине в лицо, и глаза казались серебряными. Капли на ее лице – это вода или слезы? Пленник осушал их губами бережно, едва касаясь, потом перестал себя сдерживать.
Никогда он никого не целовал так, как ее! Он просил прощения поцелуем и клялся в вечной любви, он сулил безмерное блаженство и умолял довериться ему, он повествовал ей о тех райских восторгах, которые ждут их в саду наслаждений… Чудилось, всю жизнь свою, все ожидание любви открыл он ей этим поцелуем!
Где-то на краешке сознания мелькнуло воспоминание о стражниках и их предводителе, легкое удивление, что они даже не попытались укротить его своеволия… Впрочем, окажись они сейчас рядом, вцепись в него, угрожай всеми своими саблями и немедленной смертью, все равно не смогли бы разнять сплетенные, будто два вьющихся растения, тела.
Какая-то пелена медленно опускалась на них. Это был сон или легкая сеть – пленник не знал. Он тонул, он медленно умирал, но последним касанием, последней дрожью немеющих пальцев еще цеплялся за ту, которая была ему теперь дороже жизни, – за свою богиню, которая стала его любовницей.
Священные воды Ганги
На рассвете на берегах Ганги, священной реки Индостана, собирались старики и зрелые мужчины, старухи в черном и белом, юные женщины, в своих разноцветных одеждах казавшиеся охапками цветов, брошенными на берег широкой зеленовато-голубой реки… К берегам пристроено было множество маленьких деревянных плотиков, на которых стояли дети, ожидая, когда родители возьмут их на руки и войдут в священные воды для омовения.
Брамины в белом, воинственные кшатрии и жалкие шудры[2 - Брамины (брахманы) – представители высшего сословия Индии. В эту варну (сословие) входили жрецы, ученые, подвижники.Кшатрии принадлежали ко второй по значимости индийской касте, состоящей из владетельных воинов; из кшатриев обычно избирали царей.Шудры – сословие, в которое входили слуги, наемные рабочие.] – представители всех каст стояли в Ганге бок о бок, равные перед божеством. Разносчики со множеством пустых кружек, подвешенных на шестах, вбегали в реку, погружаясь чуть ли не с головой, выбегали с уже полными посудинами и со всех ног спешили разнести чудодейственную воду по улицам. Один из них налетел на какого-то чумазого оборванца, недвижимо стоящего у самой воды и глазевшего на происходящее с таким изумлением, словно только что народился на свет и ничего не ведал об обычаях утреннего омовения водою священной Ганги, кое непременно для всех индусов, без различия происхождения, касты и вероисповедания. Вдобавок странный человек дрожал и в изумлении смотрел на червонное солнце, от которого исходил неистовый жар.
– Что, замерз? – захохотал разносчик. – Или забыл, что священная Ганга свежа от близости горных снегов?
– Священная Ганга… – тупо повторил оборванец, с трудом ворочая языком. – Какой это город? Где я?
Разносчик расхохотался, а оборванец зачерпнул в обе горсти речной воды и несколько раз плеснул в лицо, а когда выпрямился, каша из грязи и пота была уже смыта, и разносчик увидел чеканные черты, белую кожу и светлые глаза.
Адити, матерь богов, которую призывают на рассвете! Такие глаза могут быть у белых сагибов: инглишей или френчей. Правда, безумных сагибов, похожих на бродяг, разносчик никогда не встречал… Да от них от всех лучше держаться подальше!
Разносчик хотел броситься наутек, однако странный человек уже вцепился своими белыми пальцами в его плечо.
– Погоди-ка! – Он говорил на хинди, однако слова произносил нелепо. Впрочем, разносчик его отлично понимал. – Скажи все-таки, какой это город?
– Ванаресса, – ответил разносчик, осторожно поводя плечом и пытаясь вырваться, но бродяга (или все-таки сагиб?) держал его крепко.
– Ванаресса? – повторил он в недоумении. – Нет, не знаю такого города.
– А какой же ты знаешь? – удивился разносчик.
Иноземец свел свои размашистые светлые брови, напряженно пытаясь что-то вспомнить, и вдруг радостно выкрикнул:
– Беназир! Я знаю Беназир! Это далеко отсюда?
Разносчику никогда в жизни так не хотелось расхохотаться, как сейчас, однако что-то было в выражении лица этого незнакомца, что остановило его. Поэтому он произнес со всей возможной учтивостью:
– Ты можешь прямо сейчас отправиться в путь, но, даже если пойдешь по кругу, не затратишь и дня, чтобы воротиться обратно. При этом ты выйдешь из Ванарессы, а вернешься в Беназир!
Разносчик озорно прищурился. Жаль будет, если белый человек окончательно повредился головой и не сможет оценить изысканности и тонкой двусмысленности ответа!
Однако светлые глаза изумленно расширились:
– Ванаресса – это и есть Беназир? Неужели?!
– Конечно, – хмыкнул разносчик. – Моголы называют наш город Беназир, а мы, дравиды[3 - Моголы – так в описываемое время в Индии называли всех мусульман; дравиды – коренное население южной Индии, исповедующее индуизм.], зовем его по старинке: Ванаресса. И все довольны. И никто не теряется ни в том городе, ни в этом.
– Надо думать, ты их оба хорошо знаешь? – усмехнулся незнакомец, и разносчик наконец-то дал волю смеху:
– А то! Я ведь вырос на улицах Ванарессы! Я разношу воду священной Ганги с тех пор, как себя помню.
– А не знаешь ли ты, где живут англичане? – взволнованно спросил белый человек.
– Ага! Я так и думал, что ты инглиш! – хлопнул себя по бедрам разносчик, за что и был вознагражден целым водопадом: этим неосторожным движением он опрокинул на себя все, что было в кружках. – Конечно, я знаю, где живут твои соплеменники. Но их очень много, а Ванаресса – большой город…
– Мне нужны служащие Ост-Индской компании, – пояснил бродяга, и разносчик окончательно уверился, что перед ним истинный инглиш: эта братия не сомневается, что об их Ост-Индской компании должны знать все во Вселенной! Ну что ж, оборванцу повезло: разносчик слышал эти три слова, магические для всякого белого.
– Этой могущественной госпоже служат почти все иноземцы, живущие в Ванарессе, – ответил он. – Но кто тебе нужен? Инглиш-воин или же инглиш-торговец?
– Да, тот, кого я ищу, скорее воин, чем купец, – после небольшого раздумья ответил бродяга (или все-таки сагиб?). – Я знаю его дом по описанию. У него белые стены, а у ворот сидят два крылатых льва.
– О, так это один из домов магараджи Такура! – обрадовался разносчик воды. – В самом деле, говорят, он приветлив с инглишами и весьма умножает свои богатства с их помощью… Ну что ж, идем. Я провожу тебя к твоему инглишу, а то ты, пожалуй, все-таки перепутаешь Ванарессу с Беназиром!
И, донельзя довольный своей остротой, разносчик ринулся вперед, а чужеземец зашагал следом.
Вот уже видна белая ограда, и два крылатых льва скалят свои кривые зубы.
– Здесь живет твой инглиш, – сообщил разносчик. – Иди, и да помогут тебе боги!
Он только успел сложить ладони в намасте[4 - Жест приветствия и прощания.], как распахнулись створки ворот, высунулся слуга-индус, раздался разноголосый лай, и свора разномастных псов выволокла из ворот высокую рыжеволосую фигуру, облаченную в белые одеяния, которые, по мнению разносчика, являли собою верх нелепости, но которые упорно носили все иноземцы.
– Беги! – крикнул разносчик, пускаясь наутек, уверенный, что иноземец последует за ним, чтобы спастись от свирепых псов.
Он пробежал не менее десяти десятков шагов, однако, не слыша за спиной топота, обернулся. Его волосы под тюрбаном заранее готовы были встать дыбом при виде окровавленного тела… И он едва не рухнул, где стоял, увидев, как собаки радостно скачут вокруг рыжего инглиша, который стискивает оборванца в объятиях, хохоча и восклицая:
– О Бэзил! Бэзил!
Разносчик некоторое время постоял, переводя дух и задумчиво разглядывая эту картину.
«Значит, все-таки сагиб», – кивнул он наконец с облегчением и ушел восвояси.
Старый друг
– Да что ты меня все кличешь Бэзилом? – отбивался между тем странный человек от увесистых шлепков. – Я себя чувствую бог знает кем с этим именем, каким-то не то французишкой, не то… А я Ва-си-лий… – Он вдруг захохотал.
Рыжеволосый хозяин не смог скрыть тень беспокойства, мелькнувшую на его лице.
– Не бойся, я не спятил. Но до чего же я рад, до чего рад, что наконец добрался сюда! А ведь были минуты, когда казалось: со мной уже все, все, понимаешь?
– Кстати, французишка назвал бы тебя Базиль, – не удержался от колкости хозяин.
– Кошмар! – передернул плечами Василий. – Пусть бы только попробовал! Я бы ему показал кузькину мать! А помнишь Кузьку, а, Реджинальд? А помнишь?..
– Помню, помню, – кивнул англичанин, с явным беспокойством разглядывая осунувшееся – нет, мало сказать – натуго обтянутое кожей лицо своего друга, его полунагое, облаченное в лохмотья тело, ловя его беспокойный взгляд. – Я все помню. Как он, наш незабвенный Кузька?
– А что ему сделается? Наплодил детушек, живет припеваючи! Теперь управляющим в моем московском имении, следит за строительством нового дома. Старый пожгли сволочи мусью, я тебе писал, нет?
– Писал, писал! – Успокоительно кивая, как нанятый, Реджинальд неприметно подталкивал своего приятеля по просторному зеленому, осененному тамариндами и баньянами двору, направляя его к дому.
Реджинальд негромким словом, взглядом, знаком отдавал короткие четкие приказания. Слуги с опаской поглядывали на диковинного гостя, которого их суровый и важный сагиб привечал, будто посланника своего магараджи-кинга, владыки всех инглишей.
Собаки плелись поодаль, явно жалея, что не могут вцепиться в его широченные, столь приманчиво развевающиеся шаровары! Но пришлось перетерпеть: люди вошли в дом, а путь туда был псам строго заказан!
Реджинальд тоже с острым интересом разглядывал одеяние своего приятеля, однако решил отложить вопросы на потом, чтобы дать Василию время привести себя в порядок и переодеться.
Спустя два, а то и три часа гость наконец-то появился вновь. Он был одет в белые узкие панталоны, заправленные в легкие сапоги, в просторную белую рубашку (все из гардероба Реджинальда) и сейчас гораздо больше напоминал того озверелого гусара, который едва не вступил под Сант-Берти в единоборство с союзническим полком армии Веллингтона, сбившись с пути, когда скакал в штаб с донесением, и приняв англичан в предрассветной мгле за французов.
Строго говоря, жители Туманного Альбиона первыми дали залп из ружей по неясной фигуре, что есть мочи несущейся со стороны вражеских позиций. Всаднику повезло, а коня задело; обезумев от боли, он рванул, не разбирая дороги, и подлетел к самому редуту. Пораженный наглостью «бонапартовского ветерана», вперед вышел командир полка, сэр Реджинальд Фрэнсис, предложил наглецу дуэль. Тот сломя голову кинулся на расплывчатый бранчливый силуэт, однако опомнился за мгновение до того, как скрестились два клинка. Этого спасительного мгновения оказалось достаточно, чтобы дуэлянты разглядели форму друг друга – и после минутного оцепенения оба захохотали во всю глотку. «Бонапартовскому ветерану» поднесли настоящего шотландского джина, показали дорогу к своим – и он отправился восвояси.
Потом они встретились в Париже, где Василий Аверинцев состоял при ставке русского командования, а сэр Реджинальд Фрэнсис – в свите союзнического штаба. Потом они оказались в числе конвоя графа Павла Шувалова, сопровождавшего Корсиканца на остров Эльба, и в каком-то французском городке едва не полегли от рук взбунтовавшихся горожан, во что бы то ни стало вознамерившихся учинить самосуд над Наполеоном; крови его они жаждали теперь столь же пылко, как раньше курили ему фимиам. Обоих приятелей (к тому времени два офицера уже сделались приятелями) спас тогда ординарец Аверинцева, показавший французам знаменитую кузькину мать, и если в Париже прижилось русское словечко «быстро», забавно преобразовавшись в «бистро», то жители городка Сен-Жюль еще поколение спустя пугали своих непослушных детей жуткой, пострашнее любой ведьмы, старухой, породившей, однако, еще более страшного страшилу по имени Кузька…
Война окончилась. Друзья остались друзьями, однако узнавали о жизни друг друга только по переписке. На пути в Англию Реджинальд был ранен в стычке с полуодичавшими остатками Великой армии и оказался принужден уйти в отставку. За годы войны имение его было разорено племянником-забулдыгой, и всего-то богатства у бывшего полковника оставалось честь да слово «сэр», которое он мог прибавлять к своему имени. Средств к существованию не имелось никаких, кроме весьма умеренной пенсии, и сэр Реджинальд, стиснув зубы, принял предложение своего дальнего родственника заступить на довольно высокий пост в Ост-Индской компании, точнее, в ее отделении в Беназире. Так что некоторое время в Россию шла почта из Индии, и Реджинальду очень легко удалось сманить боевого товарища совершить рискованное путешествие за тридевять земель.
Подмосковная вотчина Аверинцевых и дом в Первопрестольной были преданы огню отступающей французской армией, однако семья Василия осталась баснословно богата, и он, оставив строительство новых домов на незаменимого Кузьку, с охотой ринулся в путь. Побывал в Персии, Египте, морем добрался до Калькутты, где посетил знаменитое Азиатское общество, основанное в 1785 году сэром Виллиамом Джонсом, где хранилась замечательная коллекция оружия индусов, бирманцев, яванцев и малайцев. Затем Василий пустился из Калькутты в Беназир на экзотическом суденышке, называемом паттамар[5 - Распространенное на побережье Индии небольшое ходкое судно с одной-тремя мачтами и треугольными парусами.], однако путешествие, которое обещало быть легким и приятным, едва не стало для него последним в жизни.
Сначала жестокий шторм, потом десятидневное странствие на легоньком плоту с самым жалким количеством еды и питья, потом удача – высадка на пустынном берегу и встреча с рыбаком, который и отвел их в деревушку, откуда они отправились в Беназир.
– Жаль, что у меня не такие длинные уши, как у зайца, – вдруг прервал свой разговор Василий. – Не то меня можно было бы очень просто оттащить от стола. Извини, Реджинальд. Это, наверное, выглядит устрашающе, но… Я уж и не знаю, когда ел в последний раз.
– Что же, эти добрые, как ты говоришь, люди в рыбачьей деревне не дали вам ничего в дорогу? – недоверчиво спросил Реджинальд и даже похолодел – такими растерянными, пустыми сделались вдруг глаза его друга.
– Этого я не помню. Веришь ли, я не помню ничего с той минуты, как нас накормили во дворе дома старосты этой деревни и указали, в какие хижины идти ночевать. Помню, солнце садилось, небо было алое, золотое… вдруг кто-то положил мне руку на плечо – и все. И все, ты понимаешь? У меня как бы помутилось в глазах, а когда прояснилось, я увидел себя стоящим чуть не по колени в Ганге, а рядом был этот благословенный разносчик, который и привел меня в твой дом. Где мои спутники? Где я был все это время, как добрался до Беназира, кто мне дал те лохмотья, в которых я предстал перед тобой, – этого я не помню. Совершенно не помню! Более того, стоит напрячь память, как у меня в мозгу словно бы разливается серебряный свет – такой, знаешь, блеклый, бледный, лунный…
– Лунный?! – переспросил Реджинальд. – Это опасная вещь… Ты заметил, что все индусы носят тюрбаны? Уверяю тебя, защищают головы не только от солнечного, но и от лунного удара!
– Рассказывай! – отмахнулся Василий.
– Уж поверь, – очень серьезно кивнул Реджинальд. – Видел ли ты в Калькутте настоящих бенгальцев?
– Конечно, они единственные не прикрывают голов, а ходят со своими черными гривами.
– Да, бенгальцы не носят тюрбанов даже в полдень, когда, как говорится, даже у слона может сделаться солнечный удар. Но и бенгалец не выйдет из дому в полнолуние, не прикрыв макушку! Опасно даже заглядеться на луну, а уж заснуть под луной… Припадки падучей болезни, безу-мие, даже смерть – вот наказание неосторожному. Оттого все стараются защитить головы ночью. А ты…
– А я, очевидно, этого не сделал, – задумчиво проговорил Василий, – и заснул под луною, и сделался не в себе, и мои попутчики, отчаявшись вернуть мне сознание, привели меня к священной Ганге и отдали под покровительство божества, которое не замедлило умилосердствоваться и направило ко мне своего посланца в лохмотьях и с кружками на шесте. – Он расхохотался с видимым облегчением. – Ну что же, это многое объясняет. Жаль только, что небеса не передали мне увесистого кошелька рупий взамен утопленного в океане!
– Мой дом, мой кошелек, я сам к твоим услугам, – произнес Реджинальд высокопарно, с тем видом снисходительного отвращения, который всегда принимает истинный джентльмен, когда ему приходится обсуждать такой низменный вопрос, как отсутствие денег.
– Благодарю, – кивнул Василий. – Поверь, я тронут. Возможно, мне придется воспользоваться твоим кредитом, однако скажи: знаешь ли ты здесь каких-нибудь русских?
– Трудно не знать, потому что единственный здесь русский – мистер Бушуев.
– Бушуев! – вскричал Василий. – Его-то мне и нужно! У меня было к нему заемное письмо из Москвы на очень немалую сумму.
– Неудивительно, – усмехнулся Реджинальд. – Бушуев баснословно богат. За короткое время сделался одним из самых удачливых торговцев. Клиентов к нему как магнитом тянет. Правда, у него столь красивая дочь, что многие приходят лишь полюбоваться на нее, но тут уж мистер Питер берет их в свои медвежьи лапы так, что они готовы выполнить все его условия, только бы еще раз увидеть Барбару.
– Варвару, что ли? Какое недоброе имя, – передернул плечами Василий. – Недоброе, холодное. Оно мне не нравится. А что, и в самом деле красавица?
– Она похожа на англичанку, – мечтательно повел глазами Реджинальд, и Василий понимающе кивнул:
– О да, тогда конечно! Блондинка?
– У нее самые чудесные золотые волосы, которые я когда-либо видел! – провозгласил Реджинальд. – И лебединая шея, и дивные, чарующие глаза, похожие на два озера в туманной серой дымке. О, будь ее глаза голубыми, я бы… я бы, пожалуй…
– Ты, пожалуй, забыл бы леди Агату?! – с театральным ужасом воскликнул Василий, знавший о затянувшейся помолвке друга, которая могла окончиться браком, только если Реджинальд восстановит свое состояние.
Англичанин сконфуженно отвернул веснушчатое лицо:
– Эта девица так своенравна, что с ней ни отец, ни добрейшая тетушка Мэри не могут справиться. Барбара со всей своей красотой до того ударилась в науку, что ни о чем приличном и говорить не может, как только чем отличается Деви от Дурги, а обе они – от Кали![6 - Разные ипостаси одной и той же богини.]
Василий был не силен в мифологии, к тому же слишком образованные и много о себе понимающие девицы никогда ему не нравились. К тому же светловолосому и голубоглазому молодому человеку по вкусу были брюнетки с зеркальными очами, какие частенько радовали его взор в Индии. Так что высокоученая дочь Бушуева, похожая на «настоящую англичанку», носившая вдобавок столь нелюбимое имя, не вызвала в нем ни малейшего интереса.
Они еще долго сидели за столом. Реджинальд, как истый англичанин, начал сетовать, что в Беназире не устраивают скачек в духе Дерби или Аскота; здесь нет петушиных или бараньих боев, верблюжьих гонок, ибо закон запрещает индусу игры и заклады, запрещает все, от чего вскипает кровь и человек азартный теряет разум… И вдруг лицо его загорелось.
– Клянусь, мы не будем скучать, нет! – воскликнул он с внезапным оживлением. – Я совершенно забыл, что приглашен к магарадже Такура на его знаменитую загородную виллу! Это один из самых состоятельных людей в Индии и весьма к нам расположен. Он-то понимает, что будущее Индостана теперь навеки связано с Англией, и не цепляется за отжившие предрассудки. Не зря он уступил сотрудникам компании лучшие свои дома, например этот. У нас с магараджей наилучшие отношения. Прием будет великолепный, вот увидишь. А какой там стол… – Реджинальд закатил глаза. – А какая коллекция оружия! Куда Азиатскому обществу! Там хранится даже сабля самого Сиваджи[7 - Легендарный герой Индии, остановивший в XVII в. продвижение войск Великого Могола на юг полуострова.] – это национальная реликвия.
Василий с радостью вообразил визит к магарадже. Увидеть саблю Сиваджи – об этом он и мечтать не мог!
– Принеси лампу, – приказал Реджинальд слуге, и Василий взглянул в окно.
Здесь, в Индии, все не как у людей: вечер не следует за днем, мрак ночи ниспадает как бы силою волшебства, возникает новый, темный, колдовской мир, и близок выход луны…
– Вели завесить окна! – неожиданно для себя воскликнул Василий и тотчас устыдился: – О, прости, Реджинальд. Не пойму, что это на меня нашло? Но эта луна…
– Совершенно верно, – с неколебимой серьезностью изрек Реджинальд. – Ты должен беречься луны, будто кобры, будто тигра! Она теперь твой враг. Не волнуйся. Я уже отдал приказ завесить окна в твоей спальне как можно плотнее. Сейчас и здесь их закроют.
Василий кивнул, не в силах справиться с волнением. Ему было стыдно, и в то же время неясная, необъяснимая тревога так сжимала сердце, что он невольно морщился от боли.
Надо поскорее уйти в отведенную ему спальню. Никто не должен видеть, как ему страшно, мало сказать – жутко! Этот серебристый навязчивый луч вызвал из бездн памяти странные, опалово переливающиеся глаза. Чьи это глаза? Неведомо. А может быть, он не в силах ничего вспомнить лишь оттого, что не хочет? Или боится?..
Василий заставил себя закрыть глаза и так лежал некоторое время, призывая сон. Разноцветные блики, мельтешившие перед взором, складывались в узоры и картины, сменявшие друг друга.
Он видел белый мрамор, мозаику из бриллиантов и сапфиров, потолок, затянутый темно-голубой тканью и усеянный драгоценными камнями вместо звезд, словно для того, чтобы совершенно уподобить его небу. Воистину обиталище, достойное богини! Богини?..
Стройная женская фигура в белых одеяниях недвижимо стояла перед ним. Резко пахло курительными палочками; их светлый дым то стелился над серебристо-белым полом, то взмывал вверх…
Василий вскинулся, хватаясь за сердце, незряче глядя во тьму. Что это?! Воспоминание? Нет, видение, и какое реальное, какое мучительное! Нет, он не в силах понять… Надо уснуть. Вот все, чего он сейчас хочет, – уснуть!
Но милосердный сон снизошел к нему еще не скоро.
Чудесный камень королевской кобры
Утром они отправились к Бушуеву. Василий не был уверен, что русский купец откроет ему кредит без заемного письма, однако он надеялся на рекомендации Реджинальда. К тому же попытка не пытка, спрос не беда!
Вчера, измученный, изголодавшийся, полуживой, Василий толком не разглядел Беназира, и сегодня вызывающая, резкая красота этого города обрушилась на него, как водопад красок, звуков, запахов.
Вокруг пестрели точеные, наподобие шахматных башен, пагоды, в которых толклись расписанные различными красками[8 - Цветные полоски на лице индуса обозначают касту, к которой он принадлежит.] меднолицые люди, белые горбатые телята с цветочными венками на рогах, полуобнаженные женщины браминов, которые одни из всех индианок даже не пытаются прикрывать лица и ходят голоногими, а то и гологрудыми. Порою по улицам проносились всадники на выкрашенных хной и индиго конях, с надетыми через плечо луком и стрелами без колчана за спиною, напоминающие сказочных божеств. Посреди этой подвижной живой массы двигался иногда слон в своей странной сбруе, с трудом и грохотом пробираясь меж теснящихся друг к другу храмов, домов, балконов и лавок, навесы которых, поддерживаемые шаткими бамбуковыми подставками, нередко опрокидывались неловким прохожим или тем же слоном. Порою мелькал легкий дромадер – одногорбый верблюд, покрытый ярким чепраком желтого, красного или зеленого цвета.
С балконов смотрели молоденькие женщины и девицы. Они были очень грациозны, когда закрывались краешком покрывал от нескромных взоров, однако, на взгляд Василия, могли и не стараться: ведь их хорошенькие личики и без того было трудно разглядеть за несметным количеством серег, колец и цепей, украшавших их головы, шеи, уши и носы.
В толпе прохаживались бродячие монахи-факиры, увечные, костлявые, с длинными, крючкообразными ногтями. Обвитые четками, с обмаранными синеватою сажей лицами и телом, со всклокоченными волосами, собранными на макушке, с бородатыми физиономиями, они представляли собой пресмешное подобие голых обезьян; некоторые из них, по причине беспрестанного самобичевания, были страшно изранены.
Большинство лавок, мимо которых пробирались друзья, не имело передней стенки, и можно было видеть разложенные товары, от рухляди, на которую не стоило обращать внимания, до самых дорогих, искуснейших произведений Индостана и привезенных со всех концов света богатейших товаров. У Василия глаза разбегались!
Вдруг сквозь отворенную дверь он увидел комнатку, убранную циновками, где среди шелковых разноцветных подушек сидела, небрежно куря длинную изогнутую трубку, красавица, обернутая в яркие, прозрачные, как паутина, ткани…
– Ого, какая! – усмехнулся Василий, подмигивая красавице, и она тотчас словно бы впилась в его глаза своими матово-черными очами, повела плечом – и легкая ткань соскользнула, обнажив манящие округлости…
– А, баядерка, – пренебрежительно оглянулся Реджинальд. – Нет, это не первый сорт. Погляди-ка лучше сюда, вот на этого буни!
Буни, змеечарователи, с целыми десятками кобр, фурзенов и гадюк вокруг пояса, шеи, рук и ног, являлись достойными моделями для художника, который пожелал бы изобразить фурию мужского пола. Особенно отличался меж ними один колдун, который обвил себе голову кобрами, как чалмой. Раздув капюшоны, кобры безостановочно шипели, быстро высовывая маленькие жала, сверкая злыми глазками на всех проходящих. Их шипение напоминало тяжелое дыхание умирающего и было слышно не менее чем за сто шагов.
Василий был так изумлен редкостным зрелищем, что осадил коня, а потом и вовсе спешился. Зачуяв такой интерес к своей персоне, буни решил показать свое древнее искусство во всем блеске.
Вынув непременную принадлежность всякого змеечарователя – дудочку-вагуду, он сперва погрузил всех своих кобр, ферзенов и гадюк в сон. Потом вынул из грязного мешка что-то вроде круглого камушка, похожего на рыбий глаз или белый оникс с крапинкою посредине, и принялся уверять, что это – единственное средство спасения против укуса кобры: следовало только немедленно приложить талисман к ране, к которой он тут же пристанет так крепко, что его нельзя будет оторвать; затем, высосав весь яд, камень отпадет сам собою, и тогда минует всякая опасность.
Василий и Реджинальд переглянулись, причем англичанин так значительно подмигнул, что это не укрылось от внимания буни. Вскипев, он поклялся богами и Солнечной, и Лунной династии[9 - То есть всеми богами индуизма.], что надменные сагибы скоро раскаются в своей недоверчивости, и принялся дразнить змей.
Выбрав громадную кобру футов в восемь длиной, он довел ее до бешенства; обвив хвостом пенек, возле которого обосновался со всем своим серпентарием змеечарователь, кобра начала страшно шипеть, вернее, хрипеть. Яростное дыхание раздувало ее тело, как грудь у человека. Первые восемь пар ее ребер раздвинулись, шея стала похожа на диск. При этом на спине явственно проступил рисунок в виде двух колец, соединенных перемычкой в форме буквы V. Качаясь из стороны в сторону, словно побег некоего зловещего растения, кобра наконец вцепилась своему хозяину в неосторожно (а скорее, намеренно) выставленный палец, на котором тотчас выступило несколько капель крови.
У толпы зрителей вырвался единодушный вздох ужаса, а Василий выкрикнул, чтобы змеечародей немедленно надрезал место укуса прокаленным на огне лезвием и отсосал кровь. Однако тот не торопясь приклеил к пальцу свой грязноватый камушек, который пристал, будто пиявка, а через малое время сам собой отвалился, так что на пальце остался лишь красноватый легкий след укола.
– Иди ты!.. – восхищенно, недоверчиво пробормотал Василий, хватая буни за палец и крутя так и этак, словно вознамерился вывернуть всю кисть. – Вот же чертов колдун! Силен, а, Реджинальд?
– Фарс! – громко, презрительно изрек его друг. – У змеи мешок с ядом вырезан, это просто фарс!
Эту английскую высокомерную речь змеечарователь понял по скепсису, так и лившемуся из глаз рыжеватого сагиба. Что-то возмущенно промычав, он, после небольшого состязания в ловкости, поймал кобру за шею одной рукой, а другой всунул ей в рот маленькую палочку, установив ее между двумя челюстями так, что они оставались разверстыми; затем он подсунул змею к обоим сагибам поочередно, указывая на убийственную железку с ядом.
Василий так и передернулся от отвращения, взглянув на кривые змеиные зубы, напоенные смертью, однако Реджинальд остался непоколебим:
– Мешок там, а яду, может быть, и нет, почем мы знаем?
И снова лингвистическое чутье «колдуна» выказало его истинным полиглотом. Он сделал несколько весьма недвусмысленных жестов, из которых только круглый дурак не уразумел бы, что он предлагает двум европейцам вместе или поодиночке попробовать на себе действие яда, которого якобы нет, а затем волшебного камушка.
Реджинальд поджал губы, смерив дерзеца уничтожающим взором, а потом добавил ему стеком по голым ногам, чтобы не шутил с белыми сагибами так опасно. Тогда, опустив кобру на землю, буни ловко наступил ей на хвост, так что она на мгновение застыла, приподняв голову. Ловким движением схватил кобру одной рукой сзади за шею, а другой за тело неподалеку от хвоста и, широко расставив руки, растянул извивающуюся змею, сколько хватило сил. На его призывный клич подбежал полуголый мальчишка со стеклянной чашею в руках и с тем выражением лица, какое бывает у знающих себе цену подручных знаменитых фокусников. Бокал поднесли к змеиной голове; немедленно последовал резкий бросок. Нижние зубы кобры заскользили по стеклу, верхние нависли над краем, и на дно бокала упало несколько капель смертоносного яда…
– Все без обмана! – восхищенно выкрикнул Василий. – Ах ты, сила нечистая!
Желая вознаградить змеечарователя за редкостное зрелище, он привычно сунул руку в карман, который отродясь не был пустым, да вспомнил свои обстоятельства – и воззрился на Реджинальда. Лицо его при этом сделалось совершенно мальчишеским, и чудилось, что он просит старшего брата купить себе вожделенный леденец.
Реджинальда тоже захватило представление. Поэтому он сунул «колдуну» целую рупию, чем поверг того в настоящий столбняк, а затем протянул руку к волшебному камушку и провозгласил, что покупает это – для своего русского друга!
Однако подвижное лицо змеечарователя вмиг поблекло и приняло самое унылое выражение.
– Сагибы, высокочтимые сагибы, – забубнил он, – простите несчастного! Пусть пожрет меня стая крокодилов, если я в силах потворствовать вашей воле! В руках белого сагиба камень станет совершенно бесполезным.
Реджинальд фыркнул:
– Стало быть, все-таки шарлатанство!
Змеечарователь стоял понурясь. Мальчишка глядел грустно. Даже кобры, чудилось, имели теперь вовсе не грозный, а как бы пристыженный вид: не вставали на хвосты, не раздували капюшоны, не сновали туда-сюда жалом.
– Эх вы, дуры! – укоризненно сказал Василий по-русски. – Чего, спрашивается, пыжились? Шуму-то, шуму навели!..
И, даже не оглянувшись на змеечарователя с его приунывшими подружками, он вскочил на коня и направил его вслед за важно восседавшим верхом Реджинальдом.
Вскоре они остановились около высоких ворот, затейливо вырезанных из красного дерева, как вдруг оттуда донесся женский крик, полный такого ужаса, что по спине Василия пробежал ледяной ветер.
Зловещая незнакомка
Откуда ни возьмись, точно сквозь стену про-шла, перед всадниками возникла невысокая согбенная фигурка. И без того встревоженные кони вздыбились, когда она вдруг кинулась чуть ли не под копыта, издавая сдавленные, мучительные стоны и заламывая руки так отчаянно и горестно, что Василий и Реджинальд мгновенно спешились и кинулись поднимать женщину, обуреваемые одним лишь желанием – немедленно помочь этому жалкому существу.
Однако стоило им взглянуть на незнакомку внимательнее, как оба обмерли, хором издав проклятие.
Она была избита до того, что смуглое, медное лицо выглядело одним сплошным кровавым синяком. Кровавая пена пузырилась во рту там, где чернели ямы выбитых зубов. У корней ее всклокоченных волос виднелись кровавые ссадины.
«За волосы таскали, выдирали, – подумал Василий, жалостливо морщась. – А на руках что – кандалы носила? Преступница небось?»
Мутный взор полубесчувственной женщины между тем прояснился, но лицо ее не сделалось спокойнее. Напротив, она издала еще один стон и захрипела (очевидно, голос был до того сорван криком, что громче говорить она не могла):
– Не убивайте! О, не убивайте меня, белые сагибы! Я не сделала ничего, клянусь великим Вишну! Я ни в чем не виновата! Не убивайте меня!
– Нужна ты нам! – буркнул Василий. – За что тебя так?
Женщина залилась слезами и протянула руки с кровавыми рубцами на запястьях, а потом, обе-зумев, вздернула изодранное сари, открыв такие же следы на щиколотках:
– Я рабыня… я рабыня в этом доме! – И она простерла трясущуюся руку к стене, окружающей тот самый дом, куда направлялись друзья. Тут же стало ясно, что она проскочила не сквозь стену, а через маленькую, чуть ли не вровень с землею, калиточку, причем куст жасмина, прикрывавший этот ход, еще хранил на себе клочки ее окровавленного одеяния.
Василий только головой покачал, а Реджинальду изменила его обычная сдержанность.
– Тьфу! Кто бы мог подумать, что мистер Питер… – побагровел он от возмущения.
– Хозяин-сагиб груб, жесток, у него тяжелые кулаки, – пробормотала, шепелявя, избитая женщина, и кровавая слюна потекла по ее подбородку, – но он только бил меня. А мэм-сагиб, молодая мэм-сагиб – она истинная Кали: кровавая, черная, жестокая!
Лицо Реджинальда внезапно обесцветилось.
– Что ты говоришь? – воскликнул он почти грубо. – Какая еще мэм-сагиб? Мисс Барбара? Чепуха! Чепуха!
Женщина обреченно свесила руки и, словно ноги ее больше не держали, опустилась в пыль.
– Мэм-сагиб Барбара… – пробормотала она помертвелыми губами. – Eй не нравилось, что у меня волосы гуще и длиннее, чем у нее, и она хотела вырвать их.
Реджинальд схватился за голову так порывисто, что шляпа слетела. Василий покосился на друга, подумав, что леди Агата, конечно, должна быть очень благодарна сегодняшнему утру. Акции ее, похоже, взлетели нынче на недосягаемую высоту, потому что мисс Барбара в образе кровожадной рабовладелицы не имела права даже на сотую, даже на тысячную долю Реджинальдова сердца.
Василию все происходящее казалось, конечно, отвратительным, однако вовсе не чудовищным. Интересно, что сделалось бы с Реджинальдом, узнай он, что и его любимчик Кузька, и Кузькина мать (родная, а не метафорическая), и отец, и деды с бабками, и жена с малыми детьми, а также еще тысяч десять народу – все они были рабами его лучшего друга Василия Аверинцева? Сиречь, его крепостными душами. А предки их принадлежали его предкам, и этак велось с тех пор, как вошел в силу некогда захудалый древний боярский род Аверинцевых. Впрочем, неведомо, как этим самым предкам, но Василию бессмысленная, торжествующая жестокость господина была совершенно чужда. Драли, конечно, мужиков по его воле на конюшне, чего греха таить, однако драли за дело: за недоимки, или леность, или потраву господского поля, сведение барского леса… не часто драли, мог сказать Василий положа руку на сердце! Он не распродавал за долги крестьянские семьи, не менял детей на борзых щенков, не тешился с пригожими невестами прежде их законных мужей, хотя, если видел к себе добрую охоту, никогда не оставлял вниманием бойкую молодицу или девку. От Аверинцевых крепостные не ударялись в бега, поэтому среди некоторых своих соседей Василий слыл чуть ли не вольнодумцем. О нет, сия французская губительная зараза, впоследствии принесшая России столько бед, счастливо обошла его, не пристала, как ко многим русским молодым офицерам, в заграничном походе, и лишь природное человеколюбие, а вовсе не политические воззрения, делало Василия тем, кем он был и слыл: добродушным и справедливым барином. К жестокости мужской он относился с молчаливым осуждением, ну а жестокость женская… Конечно, она не заставляла его волосы вставать дыбом, подобно рыжим кудрям Реджинальда, однако внушала естественное отвращение. И, с брезгливой усмешкой вспомнив дифирамбы приятеля этой Барбаре (лебединая шея, глаза, будто озера), Василий подумал, что не зря индийцы считают длинные шеи у женщин признаком неверности и неустойчивости характера, а голубые глаза – дурными, кошачьими, в точности как у сиамских кошек! Правда, Реджинальд говорил, будто у Барбары серые глаза. Ну что же, очень возможно, что серые глаза – свидетельство кровожадности и безрассудной свирепости… Не зря ему так не нравилось ее имя. Замашки у нее совершенно дикарские, правда что варварские. Сам Бушуев, надо думать, тоже хорош. Вот жалость, что надобно идти в дом к этаким недобрым людям, вдобавок просить у них денег! Не лучше ли воспользоваться в самом-то деле тощим, но честным кошельком Реджинальда, а уплатить долги уже по возвращении в Россию?
И в эту минуту свирепый рев долетел из бушуевского двора, потом свист плети, резкий звук удара – и новый женский крик… такой крик, что оба друга, не сговариваясь, кинулись к воротам, взлетели на них, опираясь на затейливую резьбу, – и свалились во двор, готовые сразиться по меньшей мере с драконом.
Зрелище, открывшееся их глазам, выбило бы меч из рук и святого Георгия, и Добрыни Никитича, поскольку повергло бы того и другого в несказанное изумление.
Они узрели высоченного, широкоплечего человека в широких плисовых штанах, кумачовой рубахе распояскою и в каких-то разбитых чувяках – всклокоченного русоволосого бородача лет под пятьдесят, настоящего Святогора-богатыря, того самого, что частенько «плеточкой ременной поигрывал, трехвостой плетеночкой баловался».
В руках у него и впрямь было нечто среднее между пастушьим кнутом и трехвостой «кошкою» с вплетенными на концах свинчатками, и этой-то плетью он со всего взмаха, со всего плеча, нещадно, в поте лица своего, сек, вернее сказать, рвал в клочки… огромный разноцветный тюк.
В воздухе реяли золотистые и серебристые нити, обрывки ткани. Один такой лоскуточек мягко опустился на нос Василия. Чихнув, Аверинцев поймал нечаянный трофей и задумчиво уставился на него. Это был клочок розового кашемира. На нем еще оставались краешек синего индигового цветка и головка поющего соловья, отсеченная от тела метким, безжалостным ударом. Теперь до Василия дошло, что и разноцветный снег, щедро засыпавший каменные плиты, и иссеченный почти насмерть тюк некогда были добрыми тысячами роскошнейших, красивейших кашмирских тканей, которые считались в Европе модной, баснословно дорогой новинкою, так что человек в красной рубахе, можно сказать, иссекал кнутом немалые пачечки бумажных ассигнаций!
Однако даже самый дорогой кашемир не станет кричать нечеловеческим голосом, хоть рви его на части, хоть жги огнем. Василий окинул взором диспозицию и на кружевном белом балкончике обнаружил ту, чьи вопли заставили его и Реджинальда разбойничьи нарушить границы чужого владения.
Это была дородная дама лет пятидесяти, одетая в нечто среднее между русским сарафаном и греческой туникой. Сей фасон еще не вышел из моды ни в Европе, ни в России и, похоже, пришелся по вкусу и в Индии, тем паче что дама была светло-русая, светлоглазая, по-русски немножко курносенькая – словом, отнюдь не смуглая дочь Индии.
Заламывая пухлые руки, так что широкие рукава легкой муслиновой рубахи ниспадали до самых плеч, она издавала пронзительные крики при всяком новом ударе, и новые потоки слез проливались на ее все еще свежее, румяное, полное и добродушное лицо, а крики сменялись слабым лепетом, в котором с трудом можно было разобрать:
– Петенька… Петр Лукич, голубчик, помилосердствуй!
Она говорила по-русски, и Василий смекнул, что разбойник в красной рубахе и есть Петр Бушуев, а на балконе стоит та самая тетушка Мэри, которая не способна справиться с буйнонравной и жестокосердной Варварой.
А уж с ополоумевшим купчиной и подавно!
Василий, при всей разгульной безоглядности натуры, не терпел русской ошалелой дури, которая заставляет нас стыдиться самих себя перед иноземцами, а потому, скрежетнув зубами в ответ на Реджинальдов насмешливый взгляд, рванулся вперед, скользнул под визжащий, раскрученный для нового замаха кнут и, счастливо избежав удара, вцепился в высоко занесенную ручищу Бушуева.
Эх ты!.. Василию показалось, будто он повис на чугунной кувалде. Его повлекло вверх, ноги оторвались от земли. «А ведь во мне больше шести футов росту! – мелькнула возмущенная мысль. – И весу пудов пять!»
Ништо… Чудилось, при всех этих достоинствах он будет сейчас отброшен, как жалкий котенок, однако ручища неохотно замерла в воздухе, косматая голова медленно повернулась на саженных плечах, и в лицо Василия с несказанным изумлением глянули яркие серые глаза.
– Что за напасть? – ошеломленно пробормотал Бушуев, несколько приопуская «кувалду», так что Василий смог наконец утвердиться на земле обеими ногами и попытался ослабить хватку своих онемевших от усилий удержаться пальцев.
– Сгинь, пропади, сила нечистая! – продолжал выражать свое изумление Бушуев и вознамерился было перекреститься, однако сделать это правой рукой с зажатым в ней кнутом и повисшим человеком было затруднительно, поэтому он только возвел очи горе, как бы призывая Господа на помощь, однако краем глаза увидел стоящего невдалеке Реджинальда и всплеснул ручищами:
– Мать честная! Какими судьбами, сударь?!
Кнут упал; Василий отлетел шагов на пять, однако удержался на ногах (все-таки не с коня на полном скаку падать!) и, по гусарскому обычаю, мгновенно принял ухарски-небрежный вид.
– А это еще кто? – повел бровью Бушуев и снова поворотился к Реджинальду с выражением радушия, такого же безоглядного, как и ярость, душившая его минуту назад. – Добро пожаловать, сэр!
Английский язык его был столь буен и грозен, что не всякий слух продрался бы сквозь нагромождение неправильно выговоренных звуков, однако Реджинальд и бровью не повел, а только любезно поинтересовался:
– Попалась бракованная партия товара, мистер Питер?
«Мистер Питер» растерянно огляделся, и на его взопревшем лице изобразился откровенный ужас при виде им же самим учиненного разбоя. Отерев рукавом лоб, он какое-то мгновение стоял недвижимо, потом вдруг передернул плечами, коротко хохотнул и как ни в чем не бывало поглядел на ехидного англичанина:
– Да нет, не брак! Товар хороший, только… только лишнего я взял – боюсь, перегруз будет, как бы корабль не потонул!
Василий невольно засмеялся. Этот разбойник ему определенно нравился. И какова же хитрая шельма! Ловко вывернулся!
Бушуев покосился на него и тихо, но смачно выругался по-русски, не сомневаясь, что Реджинальд привел с собою соотечественника, который ни бельмеса не поймет. Василий, не дрогнув лицом, мгновенно перетряхнул свой лексикон и ответил сложнейшим витиеватым многочленом с упоминанием определенных частей человеческого тела и перечислением некоторых действий, совершаемых обыкновенно в супружеской постели, а также нанизал ряд неудобосказуемых эпитетов, присовокупив достопочтенную мать всех Кузек на свете, и снова захохотал, увидав, что круглое, даже, пожалуй, квадратное лицо Бушуева вдруг от изумления уподобилось овалу.
– Земляк, что ли? – наконец-то выдавил хозяин, потом хлопнул Василия по плечу: – Чего я, дурень, спрашиваю?! Видно сокола по полету! – и захохотал в свою очередь.
– А где же мисс Барбара? Неужто мы будем лишены удовольствия видеться с нею нынче? – внезапно спросил Реджинальд, и Василий невольно перекосился, вспомнив несчастную рабыню.
Настроение Бушуева изменилось как по волшебству.
– Где Варька? – хрипло повторил он, приподнимаясь из-за стола и вперяя в сестру такой испепеляющий взор, что несчастная женщина затряслась как в лихорадке. – Где, любопытствуете, эта вертихвостка? Вы вон ее спросите, потатчицу! Избаловала девку вконец, начисто она от рук отбилась! Вот увидишь ты у меня: как воротится – запорю, запорю, и весь сказ! – И рука Бушуева при этом сделала такой размашистый жест, словно сжимала плеть, а перед нею была простерта такая-сякая дочь Варька… или на худой конец тюк с кашемиром.
Так вот за что досталось кашемиру, осенило Василия! Очевидно, Петр Лукич был так расстроен каким-то проступком дочери (может быть, истязанием безвинной рабыни), что, за отсутствием Варвары, выместил злобу на том, что под руку попалось.
Наконец Бушуев с видимым усилием овладел собою и сообщил, что его дочь вот уже который день гостит в доме магараджи Такура по приглашению его супруги – магарани, – которая обучает Варьку индусским обычаям и верованиям, коими та чрезвычайно увлечена. А сам Петр Лукич выезжает в Такур завтра же, чтобы присутствовать на праздновании в честь рождения у магараджи долгожданного внука.
Реджинальд и Василий обменялись недоуменными взглядами. Обоим вспомнились свежие кровоподтеки на лице рабыни, встреченной у ворот. Ежели Бушуев уверяет, что Варвара уже другую неделю в гостях, кто же так жестоко избил бедняжку? Сам хозяин? Его сестра? Но такого даже самое изощренное воображение не в силах было представить! И к тому же рабыня явственно сказала, что мучила ее молодая мэм-сагиб…
Похоже, Петр Лукич просто-напросто врет, прикрывая дочь. Ну что ж, это его отеческое право, и не дело гостей за что-то упрекать хозяина. Чтобы сгладить наступившую неловкость, Реджинальд поспешил сообщить, что тоже приглашен в Такур и берет с собою Василия. Однако вот какая незадача приключилась с его приятелем…
Последовало повествование о кораблекрушении, опасностях, странствии по побережью (о провале в памяти Реджинальд не счел нужным упомянуть), потере всех денег и имущества. Василий назвал имена общих знакомых в Москве и своего поручителя в Калькутте, после чего Бушуев упер руки в боки и грозно заявил, что плевать ему на всякие поручительства, и явись к нему Василий просто так, голый и босый, но скажи: я, мол, русский, Бушуев немедля открыл бы ему свой кошелек, потому что он не из тех, кто способен оставить соотечественника в беде. В подтверждение сих слов Аверинцеву был тотчас же заявлен неограниченный кредит, и щедрость Бушуева простерлась до того, что он даже позволил приятелям взять в его кладовых подарки для магараджи Такура.
Час спустя отменные дары были выбраны. Ими явились китайские фарфоровые чернильницы, японские чашечки для водки, лаковые дощечки с перламутровой инкрустацией, несколько хоросанских клинков отменного, по словам Василия, булата, четыреста штук сукна багряного цвета и пятьдесят желтого, затем сотня штук сукна алого цвета высшего достоинства, пять настенных часов, двенадцать зеркал, немецкой работы глобус, тщательнейшим образом разрисованный, и всякие подобные вещи, призванные взволновать весь двор магараджи и его самого: эти европейские игрушки благодаря новизне приобретали странную, фантастическую цену в глазах людей, которые горстями гребли серебро, золото и алмазы!
Уже глубоким вечером молодые люди покинули гостеприимный дом русского купца, заручившись его обещанием завтра же прислать все нужные товары. Прощались ненадолго: через день им предстояло встретиться у магараджи Такура.
– Где мы будем иметь удовольствие увидеть очаровательную мисс Барбару, – не преминул добавить помешанный на учтивости сэр Реджинальд.
Василий без особой радости кивнул и отправился на покой.
– …Я все сделала, как было приказано, о мой господин.
– Не сомневаюсь, Тамилла. Тебе я доверяю всецело. Однако скажи: англичанин и его друг были очень поражены?
– Клянусь, что краски исчезли с их лиц, уподобив щеки белому полотну.
– Ты уверена, что этот русский тоже ужаснулся?
– В его глазах пылала самая горячая жалость. Он был недалек от того, чтобы заключить меня в объятия и утешать, словно плачущую девочку.
– Словно плачущую девочку?! Это отнюдь не то, чего я желал бы для тебя и для него. Заключить в объятия – это совсем другое дело.
– Да, господин мой. Но правильно ли я поняла? Ты хочешь, чтобы я и он…
– Тамилла, здесь нет ничего такого, чего хотел бы я или хотела бы ты, а также нет ничего нежелательного для тебя или меня. Только воля нашей богини властвует над нами, только она ведет нас и вдохновляет. Ты должна сделать все, чтобы русский не просто изменил своему предначертанию. Он должен лишиться разума в твоих объятиях! Ты понимаешь, Тамилла?
– Как велишь, господин мой!
Сабля Сиваджи
Еще не рассвело, когда к дому Реджинальда явились посланцы магараджи Такура, и толком не проснувшиеся еще друзья уселись в паланкины, которые были немедля подхвачены и унесены куда-то по пыльной дороге, а потом и сквозь джунгли.
Василия не оставляло странное ощущение, будто не какие-то там слуги неведомого магараджи влекут его вперед, а некие посланцы судьбы. Всегда, всю жизнь Василий Аверинцев делал только то, что хотел, что сам считал необходимым для себя – кроме, понятное дело, войны, когда был принужден повиноваться приказам, – однако индийские приключения, похоже, грозили превратить его в настоящего фаталиста! Он не мог отделаться от мыслей о том, что эта южная страна, пожалуй, враждебна ему, северянину, что она имеет над ним страшную, почти колдовскую власть, бороться с которой он не сможет – не стоит и пытаться! Все чудесное, все волшебное, хранимое в тайниках души в детстве и позднее надежно засыпанное впечатлениями учебы, взрослой, разумной жизни, войны, природной насмешливости в конце концов, – все это теперь смятенно оживало в нем, и Василий изумленно ощущал, что самые глубинные струны его натуры звучат в удивительном ладу с могучей мелодией покорности воле небес, которой, чудилось ему, проникнут был в Индии самый воздух, каждый луч солнца, каждая пылинка лунного света…
Лунный свет!
Василий содрогнулся при этих двух словах, внезапно заливших его память целым океаном серебряного сияния, – и в это мгновение раздался страшный грохот.
Василий суматошно огляделся.
Джунглей уже не было и в помине! Путешественники находились у края широкого рва, за которым поднимались высоченные крепостные стены, с них в честь прибывших стреляли из пушки.
В это мгновение Реджинальд подтолкнул его и зашагал по подъемному мосту, висевшему на таких мощных цепях, что они, чудилось, выдержали бы тяжесть целой армии слонов. Через мгновение Василий понял, что сия гипербола как нельзя более точно соответствовала действительности.
Дорога ко дворцу магараджи, которую каждый гость должен был из почтения к хозяину преодолеть пешком, для начала вела через двор, где находилось сто слонов. Они были привязаны цепями за заднюю ногу к огромным столбам. Все стояли в ряд и лениво переминались с ноги на ногу, отчаянно звеня. Поодаль, за железной решеткой, сидели и лежали семь тигров и пять леопардов. Один из тигров был редкостной красоты: весь белый! Ручные леопарды, украшенные чепраками, были привязаны также у входа во второй двор. Посредине его высился чудовищных размеров бык, высеченный из цельного куска черной скалы, а у подножия сидел совершенно черный ручной гиббон ростом не более двух футов, с шелковистой шерстью, смышленой мордочкой и руками с длинными пальцами, которыми он то и дело всплескивал, крича:
– Ху-хуу!..
В третьем дворе целый строй солдат отдавал честь гостям; играла музыка, толпился народ, одуряюще пахло цветами. Василий едва успел взглянуть на стены, сплошь покрытые изображениями фантастических птиц, танцующих красавиц и раджей, восседающих на своих тронах или на слонах, как Реджинальд вновь подтолкнул его, и приятелям пришлось поспешно пройти сквозь нескончаемую массивную колоннаду в тронный зал, в глубине которого, на величественном сооружении из слоновой кости – под пурпурным балдахином сидел магараджа, одетый так, что Василию враз сделалось и смешно от пестроты его наряда, и досадно за собственный скромный белый костюм. Право, малиновый гусарский ментик с золотыми галунами, белые лосины, сверкающие тонкие сапоги и кивер с султаном пришлись бы здесь как нельзя более кстати.
Магараджа был облачен в сверкающую парчу, сверкающий муслин, гладкие шелка. Бархатные туфли его были сплошь затканы золотом. Голова так и клонилась под тяжестью жемчужных нитей, обвивавших его тюрбан, и драгоценных камней, нашитых здесь и там. Огромный изумруд свешивался к переносью и блестел, как третий глаз. На шее висел орден, состоящий из жемчужного ожерелья в семь рядов, причем каждая жемчужина была величиной с орех. Руки-ноги, разумеется, сверкали, унизанные браслетами; пальцы не гнулись от перстней, а на мизинце правой руки надет был шапп – серебряная правительственная печать, увенчанная плоским изумрудом не менее чем в пятак величиной.
Растерянно взглянув в смуглое безбородое, удивительно гладкое и пухлое лицо, на котором вокруг губ вилась тоненькая, еле заметная ниточка усов, Василий услышал громко выкликнутое глашатаем:
– Раджа-инглиш Режина! Раджа-руси Васишта! – и принужден был поклониться как можно ниже, чтобы скрыть нервический смех.
Пожалуй, раджа-инглиш должен был предупредить друга! И все-таки лучше зваться Васиштою, чем Базилем.
Не успел он распрямиться, как ему было сказано: «Кош аменди!»[10 - Милости просим! (инд.)] – и вручен огромный букет пахучих цветов; на руки были надеты цветочные запястья, на шею – цветочные ожерелья. Василий хотел было отшвырнуть эту гадость, присовокупив, что его, верно, перепутали с какой-нибудь мамзелью, однако увидел каменно-неподвижное лицо раджи-инглиша, тоже убранного цветами, словно невеста, и решил, так уж и быть, стерпеть все эти глупости.
Вдруг кто-то ткнул Василия в бок. Он свирепо оглянулся и едва не вскрикнул от радости, увидав Бушуева, в своем роскошном, на манер боярского кафтана, шелковом сюртуке, незаметного среди блистательно разряженных слуг с павлиньими перьями, отгонявшими комаров, среди дымящихся курильниц с благовониями, глашатаев, громовым голосом извещающих всех собравшихся о величии, могуществе и добродетели своего повелителя, о его красоте, мужестве, силе…
– Ты, главное дело, не расхохочись, – почти не разжимая губ, посоветовал Бушуев и приветственно подмигнул Реджинальду. – Они, индусы, беда какие обидчивые! А начнет магараджа с тобою говорить – ты не молчи, отвечай обстоятельно.
– Вы, я вижу, знаток! – усмехнулся тихонько Василий.
– А чего ж! – горделиво повел плечами Бушуев. – Магараджа – мужик уважительный, вишь, и Варьку мою привечает.
Василий покосился на него с любопытством. От вчерашней ярости и следа не осталось. Сейчас Петр Лукич явно кичился тем, что и он, и дочь его на короткой ноге с местным царьком.
А где она, кстати? Здесь не видно ни одной европейской женщины, только несколько индусок, сплошь увешанных покрывалами, скромно сидят в уголке на ковре, над которым туда-сюда двигается огромный веер, укрепленный посреди потолка и каждым движением своим нагоняющий волны прохлады.
Внезапно одна из женщин поднялась, легко, меленько перебежала зал и склонилась перед Бушуевым. Она с ног до головы была закутана в белое покрывало с золотой каймой. Виднелись только узкие шаровары и ноги, обутые в серебряные туфельки без задников.
Василий взглядом знатока приковался к ее лодыжкам. Они были на диво тонкие, точеные – загляденье. Не часто даже и в самой Франции приходилось видеть такие дивные ножки! Однако странно, почему они лишь слегка золотистые, а не медно-смуглые, как у остальных индусок?
Женщина меж тем склонилась еще ниже и слегка совлекла с лица покрывало. Мелькнул огромный потупленный глаз, бледно-румяная щека, тень длинных ресниц, вьющаяся русая прядь на лбу…
– Ах, чертова кукла! – восхищенно цокнул языком Бушуев. – Эка вырядилась!
– Мисс Барбара! – просвистел восторженно Реджинальд. – Я ни за что не узнал бы вас!
Узкие ладони с длинными, без единого кольца, худыми пальцами сложились в намасте, покрывало вовсе съехало с головы, и дочь Бушуева взглянула на Василия.
Она смотрела удивленно на незнакомое европейское лицо, он – вприщур, поджав губы.
Да… и не скажешь, что этакая злодейка! Но и непонятно, чем она могла очаровать Реджинальда. Круглое лицо, твердый маленький подбородок. Высокий лоб, высокие скулы. Рот как две вишенки; курносенькая, глазастая. Глаза – самое красивое в этом заносчивом лице: дымчатые, туманные, без блеска. Строгие, печальные глаза… и улыбка, тронувшая напряженные губы, не озаряет глаза, не заставляет засверкать. Голос тихий, мягкий – непроницаемый голос, точно страж на пути к тайным мыслям! А имя ей не идет. Она никакая не Барбара, не Варвара, не Варя. Она – Варенька. Она…
Василий мысленно выругался: али позабыл, какова она оказалась? И все-таки он не мог теперь называть эту девушку иначе чем Варенькой.
– Батюшка, вот и ты наконец, – шепнула та отцу. – Я и заждалась. Прости, что ослушалась, не воротилась в срок. Больше уж перечить твоей воле не стану…
Бушуев даже крякнул от изумления, но тотчас спохватился, грозно свел брови:
– Ну, гляди у меня! Коли что не так… сама знаешь, рука у меня – о-го-го!
– Да, – кивнула Варенька и снова потянула покрывало на гладко причесанную русую голову – Василию показалось, не для чего иного, как спрятать улыбку. – Воля ваша, батюшка!
«Да она из него веревки вьет, – мрачно подумал Василий. – И бесился он вчера не с того, что дочка из его воли вышла, а что некому стало веревки вить! А на Реджинальда эта мисс и не глядит, хотя он так и вьется, так и пляшет, будто пескарь на крючке. Знает, как нашего брата держать. Такая могла, да, могла изувечить кнутом, за волосы таскать!»
Еще раз легко улыбнувшись отцу, Варенька ускользнула к женщинам, и, когда ее высокая тонкая фигура отдалилась, Василий вдруг ощутил, как его явственно отпустило. Словно и впрямь разжалась тяжелая рука, стискивающая сердце. Стало легче дышать, даже в глазах просветлело.
Внезапно Реджинальд сделал незаметный знак Василию. Оказывается, хозяин решил уделить внимание гостям и занять их разговором. Сначала с вельможной особою беседовали Реджинальд и Бушуев: об их взаимном здоровье, об удовольствии видеть друг друга и о небывало холодной погоде, которая стоит в эти дни. Вспомнив, что на дворе можно было в полдень запросто испечься, даже хоронясь в тени, а в самом дворце позволяли свободно дышать только постоянно развеваемые веера, Василий только зубами скрипнул!
Затем магараджа приступил к Василию и полюбопытствовал, сколько у Василия жен и оставил ли он их дома или где-нибудь в Индии. Может быть, в Калькутте?
Правдивый ответ Василия: холост, мол, еще! – привел магараджу в сильное недоумение. Он буквально дара речи лишился! Василий вспомнил, что у индусов в обычае иметь с десяток, а то и два жен, да еще и наложниц, и причину молчания хозяина понял.
Тут магараджа немного пришел в себя и приступил к новым вопросам. Кто кому платит дань: кинг Горги – руси-царю Искандеру[11 - В то время в Англии правил король Георг II, а в России – Александр I.] или, наоборот, Искандер – кингу? Как нужно называть руси-царя: раджадхираджа или падишах? Есть ли касты в России и какие?
Без друга Реджинальда, по обычаю невозмутимого, Василию отродясь не прорваться было сквозь баррикады языка хинди без потерь! Ему помогало удержаться под вражеской картечью лишь созерцание великолепного оружия, висевшего на стене позади трона: огромный лук, колчан, полный стрел, отлитых из золота, и украшенная драгоценными камнями сабля. В конце концов силы его вовсе иссякли, и тогда, рискуя показаться неучтивым, он опередил новый вопрос хозяина и спросил, правдивы ли слухи, будто сабля сия принадлежит самому Сиваджи, а коли так, отчего у нее такая маленькая рукоять, что, кажется, лишь десятилетний ребенок сможет просунуть в нее свою ладошку? И значит ли сие, что знаменитый герой ростиком не вышел?
Реджинальд, стоявший на шаг позади, со свистом выдохнул сквозь зубы. Бушуев чуть слышно помянул черта.
Полное, гладкое лицо магараджи не изменило своего выражения, когда он резким движением, казавшимся неожиданным для его довольно тучной фигуры, вдруг соскочил с трона – и Василию потребовалось какое-то время, чтобы понять: магараджа вовсе не провалился сквозь землю, а стоит рядом, почти вплотную, однако ростом… ростиком он оказался едва ли поболее пяти футов! Да, худую шутку сыграло с Василием высокое седалище трона из слоновой кости, а также эта золоченая подставка под ноги: лавка не лавка, табурет не табурет, чтоб ей сквозь землю провалиться!
По правде сказать, под землею очутиться мечтал сейчас сам Василий. Он почти не сомневался, что чокидары[12 - Чокидар – страж (инд.).] магараджи – или как они там зовутся, индийские телохранители?! – сейчас наперебой примутся сносить ему голову и изрубят в капусту еще прежде, чем он моргнет.
«Эх, мне бы сабельку хоть какую-нибудь завалященькую! – подумал тоскливо. – Пусть бы и рукоять маловата была! Я бы им показал и Васишту, и руси-царя Искандера, и… и Кузькину мать!»
Однако из-за спины Василия вдруг раздался мягкий, тихий, вкрадчивый голос:
– Русский гость магараджи Такура не знает о его родстве с великим Сиваджи, вождем и царем махратов, победителем Арзал-хана, с которым он расправился подобно тому, как Давид некогда расправился с Голиафом!
– Тонкость вашего ума всегда восхищала меня, мэм-сагиб Барбара, – широко улыбаясь, ответил магараджа своим писклявым, будто у дитяти, голоском. – И незнание нашего гостя вполне простительно, тем более что не только ему, но даже вам, наверное, неизвестно, что одержал свою победу Сиваджи не этим прекрасным мечом, а страшным махратским вагхнаком, который сделал его и впрямь маленькую руку поистине неуязвимой.
– Вагхнак? – повторила Варенька, подходя поближе. Василий ощутил ее присутствие как болезненное прикосновение к открытой ране. – Я думаю, никто из нас не знает…
– Не стоит говорить за всех! – сухо перебил ее Василий. – Вагхнак – это перчатка с железными когтями. Англичане так и зовут ее: tiger’s clow – тигриные когти. Зверское оружие, однако его светлость прав: вагхнак делает своего обладателя почти непобедимым!
– Вы вновь ошиблись, мой дорогой гость, – с лучезарной улыбкой повернулся к нему магараджа. – Сила, великая сила Сиваджи, моего предка, крылась именно в его руке! Не угодно ли обменяться со мною рукопожатием, столь принятым у вас, иноземцев?
Он протянул свою крошечную, почти детскую ладонь. На вид она была мягкая и розовая, однако Василий почему-то замешкался. Вон сколько перстней на пальцах магараджи! А что, ежели один из них позаимствован у Цезаря Борджиа или его индусского родича? Нет, у магараджи припасена про русского медведя какая-то хитрость, и, прежде чем, не зная броду, соваться в воду, надобно…
– Силою желаешь помериться? – отпихнув Василия плечом так, что он едва устоял на ступеньках, снисходительно поглядывая на него, к магарадже приблизился Бушуев, сказал: – Изволь! – и накрыл ручку магараджи своей пятерней.
Далее случилось нечто необъяснимое. Бушуев издал короткий хрип и тяжело затоптался на месте, дергаясь всем телом. Магараджа принужден был схватиться левой рукою за свой трон, чтобы не оказаться вздернутым на воздух, однако пальцев Бушуева он не выпускал и не спускал с его лица своих лучащихся добротой глаз.
Бушуев перебирал ногами все быстрее, словно намеревался бежать, и вдруг замер, выдохнув:
– Пусти, гад! Будя… будя!
Говорил он, конечно, по-русски, однако магараджа, похоже, понял. Рука Бушуева была незамедлительно отпущена, однако он все еще стоял в прежней позе, протягивая вперед скрюченную кисть.
– Ну, мертвая хватка! – простонал он наконец со смешанным выражением боли и восхищения, недоверчиво оглядывая ручонку магараджи.
– Да, эта ловкость пальцев передается в нашем роду из поколения в поколение. Существуют навыки, составляющие, так сказать, семейную реликвию… семейную тайну, – с улыбкою пояснил магараджа. – Думаю, сагиб Васишта теперь удовлетворил свое любопытство?
Василий ослепительно улыбнулся. Его так и подмывало попросить магараджу поиграть с ним сабелькой, однако Реджинальд украдкой сделал страшные глаза, и Василий прикусил язык. Ведь гусарская честь не даст ему проиграть бой ни магарадже, ни его чокидарам, или как их там, ни самому Сиваджи, буде он восстанет из праха. А победа может иметь самые плачевные последствия для всех русских: ведь никому не известно, как далеко простирается в Такуре гостеприимство и снисходительность к оплошностям европейцев…
– Всех вас, любезные гости, я приглашаю на обед, – провозгласил между тем магараджа. – Бесконечно жаль, мэм-сагиб Барбара, что обычаи вынуждают нас вкушать сие удовольствие вдали от прекрасных дам, как говорят в Европе. Вас проводят к моей бегум[13 - Бегум – княгиня (инд.).], однако поверьте, что я посыпаю голову пеплом, ибо русская роза не сможет долее ласкать своею красотой мой взор…
– А по-моему, здесь и без того много роз! – буркнул Василий, мученически дергая свое ожерелье, от аромата которого у него давно уже ломило виски, и сам изумился, кой черт дернул его за язык. Вдобавок тот же черт подсунул ему именно слова на хинди. Добро бы уж по-русски…
Реджинальд опять отчетливо скрежетнул зубами, Бушуев опять сердито крякнул, и Василий с раскаянием подумал, что эти звуки сегодня начинают входить у его приятелей в привычку. Ну разве он виноват, что присутствие бушуевской дочери злит его безмерно, раздражает до того, что все здесь перемолотить вдребезги хочется? Он… он ненавидел ее! Василий вдруг осознал это! Ненавидел ее голос, тихое дыхание, это манерное, вычурное подражание индускам, эту одежду, которую ни одна приличная женщина на себя не наденет, ненавидел ее за то, что своим вмешательством она, очень может быть, спасла ему нынче жизнь. Да не желает он ей ничем быть обязанным, этой… этой Салтычихе! И плевать ему на то, что никак, ну никак не могла она вчера избивать ту злополучную рабыню, ибо уже несколько дней гостит у магараджи Такура. Не вчера, так прежде избивала. Иезавель! Иродиада! А этот толстячок заливается соловьем: роза, мол, русская роза!
– О, роза – мой любимый цветок, – дружелюбно улыбаясь и как бы цепляясь за смятенный взгляд Василия своими блестящими черными глазами, болтал между тем магараджа. – Не лотос, как у большинства моих соплеменников, а именно роза! Я уверен, что красивейшая на свете женщина, богиня Лакшми, появилась на свет не из бутона лотоса, а из бутона розы. И по древним законам каждый, кто приносил магарадже розу роз, мог просить от него всего, чего пожелает.
– Розу роз? – послышался удивленный голос Вареньки. – Я никогда о ней не слышала. Что это?
– О, это… – Магараджа мечтательно улыбнулся. – Я мог сложить о ней поэму, длиною равную «Махабхарате» и «Рамаяне»[14 - Знаменитые произведения индийского эпоса.], вместе взятым, однако все слова мира будут бессильны для описания ее красоты. Никакое слово не заменит одного взгляда. И вы согласитесь со мною, когда увидите ее.
– Она есть у вас? – возбужденно воскликнула Варенька. Покрывало соскользнуло на плечи, но она этого даже не заметила от волнения.
Василий угрюмо взглянул на очерк нежной щеки, круто загнутые, вздрагивающие ресницы.
«Салтычиха! – напомнил он себе. – Салтычиха, Иезавель и эта, как ее там…»
Магараджа вдруг облизнул губы, прежде чем заговорить:
– Да, мэм-сагиб Барбара, роза из роз блаженствует в моем саду. И вы будете иметь счастье зреть ее красоту, достойную венчать богиню! Вы и мой русский друг.
Роза роз
Реджинальда и Бушуева магараджа в сад не пустил: задержал в тронном зале, чтобы обсудить какие-то важные торговые дела.
Сад, по расчетам Василия, должен был начинаться как раз за покоями магараджи: посидел на троне, порешал свои государственные такурские дела и иди нюхай цветочки! – однако прислужники провели их с Варенькой через все три двора (обезьян по-прежнему всплескивал ладошками, а слоны переминались с ноги на ногу, то и дело задирая хоботы и оглашая воздух трубным кличем). Затем по узкой каменной лестничке взобрались на крепостную стену и пошли по ее внешнему краю.
Всю дорогу Василий незаметно обрывал свои цветочные браслеты и выдергивал по розе из ожерелья. Это его странным образом успокаивало. «В случае чего скажу: само, мол, развалилось. Сплели слабо, вот и…» К тому времени, как пошли по стене, запястья его были свободны, а на шее висели одни будылья. Сделав вид, что любуется окрестностями (они и в самом деле были прекрасны, эти зеленые волны джунглей, припавшие к дальним голубым, хрустально-прозрачным горам, тающим в небесной дали!), Василий как бы невзначай покачнулся – и от этого рассчитанного движения охвостья венка соскользнули с его шеи и полетели вниз, в ров, окружающий крепостную стену.
Темно-зеленая вода вдруг тяжело, масляно колыхнулась, раздвинулась, и длинная, узкая морда выглянула на поверхность. Блеснул маленький тупой глаз… однако зубы, показавшиеся между широко разверстыми челюстями, вовсе не были тупыми! Пренебрежительным движением отшвырнув венок, упавший ему на нос, крокодил издал короткий жалобный крик и вновь погрузился в воду.
Василий очнулся. Стражники нависали над обрывом, скрестив копья, как бы готовые в любое мгновение преградить путь двум иноземцам, буде они восхотят кинуться в ров. А что, ведь решился сагиб-руси пререкаться с самим магараджей – значит, у него вполне достаточно безумия скормить себя крокодилам!
Василий оглянулся. Вареньки позади не было! Его обдало холодом, и только тут он заметил, что держит ее в объятиях.
Его словно бы мечом пронзило! Два желания враз: отшвырнуть ее как можно дальше и прижать к себе еще крепче, так, чтобы слиться с нею, раствориться в ней! – охватили его, вспыхнули таким костром, что он не мог сказать ни слова, опасаясь, что голос задрожит и выдаст его. И только неуклюже кивнул, когда Варенька отстранилась и виновато шепнула:
– Простите, сударь. Я так испугалась… Ужасная гадость эти твари!
Очевидно, обитатели рва имели на свой счет другое мнение, потому что штук пять, будто по команде, вдруг поползли из воды на кромку травы, окаймлявшую ров. Огромные уродливые тела тускло блестели на солнце.
– Чем их кормят, интересно? Ослушниками вроде меня? – невесело пошутил Василий, не зная, что лучше: если Варенька примет его за труса или заподозрит истинную причину неудержимой дрожи его рук.
Стражник, к которому был обращен вопрос, не ответил. Василий повернулся к другому, однако промолчал и тот, вытянувшись, так сказать, во фрунт и сделав стеклянные глаза: мол, не могу знать, ваше благородие!
– Может, я чего не так спросил? – удивился Василий. – Переведите, сделайте милость, вы ведь говорите на их языке побойчее, чем я.
– Напрасно стараться, – улыбнулась Варенька все еще бледными губами. – Они не ответят ни мне, потому что я женщина, ни вам, потому что вы иноземец, а значит, ниже их.
Теперь, когда она стояла на приличном расстоянии, Василий не мог понять, что могло его так потрясти. Нет, это просто плоть бунтует. Такой же взрыв желания вызвала бы в нем и любая другая женщина, вдруг оказавшаяся в его объятиях. Ведь последний раз он был с женщиной месяца три назад, еще в Каире… да, жена французского консула, как бишь ее? Жаклин! Распутница, ну распутница!.. С усилием оторвавшись от некоего особенно смелого воспоминания, Василий спросил:
– А если бы нашей жизни угрожала опасность?
– Гость – особа священная. Думаю, они спасли бы нас, однако, чего доброго, после этого покончили бы с собою, ибо осквернили себя и свою касту, – серьезно сказала Варенька.
– Какие-то самураи, прости господи! – пробормотал Василий, который в пути прочел дневники португальского мореплавателя Родригеза, посвященные загадочной стране Ниппон. Привычка самураев то и дело, по надобности и без надобности, делать себе сеппуку, то есть вспарывать живот, привела его в содрогание!
– Да, вы правы! – кивнула Варенька, взглянув на Василия с таким откровенным удивлением, что он едва не зашипел от злости. Эта барышня что думает, он пустой сундук? – Индусы – странный народ, – продолжала «барышня». – Они абсолютно не похожи на нас. То, что им представляется здравым смыслом, нам может показаться опасным бредом. Самые древние народы Европы – дети, еле вышедшие из пеленок, в сравнении с племенами Азии, особенно Индии… Эти люди обладают мудростью, которой мы лишены. Не скрою, мне иногда страшно здесь.
Она склонила голову. Нежные губы дрогнули, темно-золотистый завиток скользнул по щеке. Василий изо всех сил сцепил руки за спиной. «Как ее там звали, эту бабу… ну, что крепостных мучила?» – слабо, невнятно пронеслось на окраине сознания.
Стражник нетерпеливо пристукнул копьем, и Варенька испуганным движением поправила покрывало.
– Ох, идемте скорее. Мы совсем забыли про розу, ведь вам еще нужно воротиться к обеду! Позвольте дать совет: за едой нельзя сказать ни слова, а есть надобно только – только! – правой рукой. Иначе вы навлечете на пир целую стаю злобных демонов-ракшасов и приведете в ужас всех индусов. Так что лучше сразу спрячьте левую руку в карман.
– Я попрошу вашего батюшку привязать ее мне за спину, – расхохотался Василий, сворачивая вслед за стражем на узкую лестницу, – и смех замер у него в горле.
Аверинцев увидел сад.
Площадка скалистой поверхности, со всех сторон окруженная глубочайшими пропастями, на дне которых грохотали ручьи, была прикрыта от палящих лучей солнца крепостной стеной, поэтому здесь царила сладостная тень.
На этом пятачке, обрамленном одними лишь небесами, владычествовали розы. Их было столько, что листья кустов крылись под изобилием отцветающих, полуувядших лепестков, только раскрывшихся венчиков, напряженных, девственных бутонов. Все оттенки красного цвета, от почти черно-бордового до нежнейшего розового – светлее первого проблеска зари! – и все оттенки белого – от ледяного, снежного, до мягкого, почти кремового – были собраны здесь, перемешаны, перевиты, переплетены в причудливом, опьяневшем от собственной красоты и аромата хороводе… розовый вздох, обрывок сна, мечта, воспарившая ввысь и застывшая меж хрустально-голубым и серо-каменным пространством!
Однако голубым было не только небо. На тщательно постриженном кусте сияло бирюзовое чудо. Его восемь крупных, туго закрученных по краям лепестков, были светлы на изгибе, но темнели к сердцевине, и холодок бежал по спине, оторопь брала человека, заглянувшего в эту прохладную темно-голубую глубину.
– Голубая роза! – выдохнул Василий.
– Роза роз! – как эхо, прошелестела Варенька и, оглянувшись на Василия, озарила его светом своих вдруг прояснившихся, засиявших глаз. А потом простерла руку извечным недоверчивым жестом ребенка, желающего потрогать тень, поймать сон, уловить призрак… В то же мгновение раздался изумленный крик, Варенька отпрянула назад так резко, что наткнулась на Василия – и он едва успел протянуть руки, чтобы подхватить ее бессильно падающее тело.
Остановившимися глазами он какое-то время глядел на запрокинутую шею, на которой несколько раз слабо дернулась голубоватая жилка, на повисшую до земли руку и на другую руку, упавшую на грудь.
– Помогите! – хрипло исторгли вмиг пересохшие губы Василия. – На помощь!
Показалось, он кричит оглушительно, так, что эхо катится по горам, сшибая камнепады, с грохотом разбиваясь на дне ущелий. Но никто не кинулся на помощь. Василий с усилием оглянулся и с ужасом обнаружил, что стража исчезла!
Он опять суматошно осмотрел Вареньку. Лицо ее мгновенно сделалось бледным, восковым. Губы тоже побелели, светлые ресницы теперь казались черными. Две крошечные, едва кровоточащие царапинки змеились по кисти, и прошло не менее минуты, прежде чем до Василия дошло, что значат эти ранки и что случилось с Варенькой.
Ее укусила змея!
Она коснулась цветка, и змея, хранительница этой опасной красоты, наградила ее мгновенной смертью!
Перехватив отяжелевшее тело одной левой рукой, так что голова Вареньки завалилась ему на плечо, Василий правой рукой выхватил из-за пояса небольшую трость, которую заставил его взять с собой Реджинальд (такие трости – их тут называли шабуки – носили с собой все европейцы именно для защиты от змей), и хлестнул по кусту.
Он вложил в удар всю силу… Голубая роза слетела со стебля, как голова маркизы на гильотине, а Василий все хлестал ветви, стебли, кусты, лепестки, бутоны, силясь поразить что-то темное, тугое, тускло-блестящее, что сквозило там, в тенистой глубине.
Оно не шевелилось, неподвижно лежало. Василий поддел это нечто шабуком и вытянул холодную, толстую, омерзительную до содрогания веревку!
Кобра… Тугое темное тело исхлестано, капюшон – тоже, голова переломлена ударом, вдобавок по углам капюшона несколько зияющих дыр, словно Василий проткнул их острием шабука.
«Вот те на! – мелькнула мысль. – Лихо я ее…»
Но он в то же мгновение забыл о кобре, схватил Вареньку обеими руками, затряс, окликая, шепча ее имя, крича во весь голос.
Она не отзывалась, и Василий заметил, что голубая жилка на шее больше не бьется.
– Ох, нет! – попросил он жалобно, словно дитя, и закричал, забился, с силой встряхивая бессильное, отяжелевшее тело: – Нет, нет, не надо!
Он был один в розовом саду, один над серыми пропастями, под голубым небом. Никто не откликнулся ему, да ему и не нужен был никто в мире. Только бы эта русая головка, скатившаяся на его плечо, шевельнулась, эти ресницы дрогнули, эти губы вздохнули!
– Господи, Господи! – твердил он отчаянно, как в бреду. – Не надо, Господи, оставь ее мне!..
И словно молния пронзила Василия, когда чья-то рука легла ему на плечо.
Он был один в саду, он знал это; однако, резко обернувшись, он увидел перед собой человека.
Индус в белых шароварах, в белом тюрбане вы-хватил Вареньку из рук Василия так ловко и стремительно, что он даже не успел воспротивиться. Да какое там – он и моргнуть не успел, а девушка уже лежала на траве. Индус прикладывал к ее руке – Василий решил, будто ему чудится, – нечто похожее на черный оникс с белой крапинкой посредине. Камушек словно бы рванулся из длинных смуглых пальцев и мгновенно пристал к царапине.
Василий смотрел, смотрел… Краем глаза он мог видеть, что незнакомец повернулся к нему, темный взор скользил по его лицу, однако не мог заставить себя оторваться от того, чтобы смотреть на Вареньку: это зрелище сейчас было самым важным во всей его жизни – единственно важным!
Вдруг камушек скатился с бледной руки, и Василий вздрогнул так, что даже покачнулся.
Она… нет, ему кажется! Нет, она вздохнула! Она дышит! Щеки еще бледные, однако заря вернувшейся жизни уже осветила их. Губы… Василий прижал сердце рукой. Губы дрогнули! Она что-то говорит. Он склонился, пытаясь разобрать невнятный шепот; сквозь звон крови в ушах долетел шелестящий звук:
– Аруса… Аруса…
Василий выпрямился, ругательски ругая себя за дурость. Всего-навсего слово древнего санскрита, означающее солнце, пламень. А с чего он взял, что Варенька, едва вернувшись к жизни, должна прошептать его имя?! Чтобы поблагодарить за спасение? Но ведь не он спас ее, а этот незнакомый индус. Вот уж воистину – явился, подобно молнии, посланник богов, поразил зло, спас красавицу… Стоп, да где же он?!
Василий оглянулся, потом суматошно вскочил:
– Ты где? Да где же ты?!
Никого. Опять розовая, серая, голубая пустота вокруг – и ни одной живой души.
Нет, но не мог же он… Лестница, ведущая на крепостную стену, прямо перед глазами Василия, он бы непременно заметил, если бы неведомый спаситель поднялся туда. Не в пропасть же он бросился! Не сквозь землю же провалился, в самом-то деле! Или бесконечность поглотила его так же внезапно, как породила?!
Василий невольно вскинул руку для крестного знамения и тотчас опустил ее, потому что на лестнице появились два знакомых стражника. Их раскрашенные лица остались совершенно непроницаемыми при виде встревоженного иноземца и белой мэм-сагиб, простертой на траве.
– Сукины дети! – приветливо сказал Василий. – Сволочи! Где вас черти носили, браминское отродье?!
Что-то зашелестело внизу, как бы звякнуло хрустально. Василий рассеянно глянул.
Варенька пыталась засмеяться! Она была еще очень слаба, едва шевелила губами и все же пыталась рассмеяться!
Василий рассеянно улыбнулся в ответ и сердито подумал, что если уж чертовы стражники так замешкались, то не могли они, что ли, помешкать еще пару минут? Тогда Василий, быть может, успел бы коснуться этих зарозовевших губ…
Впрочем, нет. Невозможно! Почему-то теперь, когда она смотрела на него, это было совершенно невозможно!
– Ну что, лучше вам? – спросил он как мог неприветливее. – Вот и слава богу. Сами сможете идти или понести вас? – И нагнулся, чтобы спрятать глаза… а заодно поднять камушек, этот загадочный оникс, закатившийся в траву.
– …Сказать по правде, я думал, что это ваш садовник, – устало проговорил Василий. – Он был по пояс обнажен, белые шаровары, белая чалма – очень маленькая, а в ней какое-то синее перо. Вроде бы павлинье. Он, кажется, молод, красив… Впрочем, я не разглядел толком.
– Среди моих садовников нет такого человека, – покачал тюрбаном магараджа.
Услышав о том, что случилось с Варенькой, он издал какое-то невнятное, сдавленное восклицание и оцепенел с полуоткрытым ртом, до того побледнев (точнее, позеленев, ибо индусы бледнеют именно таким образом), что Василию почудилось, будто любезный хозяин сейчас рухнет без чувств. Не исключено, однако же, что в столбняк и бледность его повергло сообщение о гибели голубой розы, однако баснословное восточное радушие не позволило ему упрекнуть гостя, уничтожившего его первейшее сокровище.
– Нет, это был не мой садовник, – повторил он весьма любезно. – И очень жаль, что он не оказался на своем месте, в саду. Садовнику ведь следует быть в саду, не так ли? А что до вашего загадочного незнакомца, то, думаю, это был сам господин Нарасих, не иначе!
– Нарасих… Нарасих… – Имя это полетело по просторному залу, однако магараджа заметил, что Василий и Реджинальд (Бушуев был сейчас возле дочери) ничего не поняли, и сообщил:
– Господин Нарасих – это наш легендарный целитель, великий лекарь. Стоило ему только услышать, что какого-то человека укусила змея, как он отправлялся к огромному баньяну, росшему в его дворе, вырывал из своей одежды нить, привязывал ее к ветке и произносил молитву, после чего посылал кого-нибудь к больному сказать, что тот останется жив, если перестанет грешить и будет вести самый праведный образ жизни.
– Нет, тот человек ничего подобного не говорил, – угрюмо качнул головой Василий. – И ниточек не вырывал. Исцелил же он Вареньку вот этим. – Он разжал ладонь. – Мы с Реджинальдом на днях видели такую штуку у одного змеечарователя на базаре в Беназире, однако тот не захотел продавать ее ни за какие деньги, сказал только, что она не слушается иностранцев. Где, интересно знать, добывают такие камни?
– Этот буни был совершенно прав, – снисходительно пояснил магараджа, который снова взобрался на свое огромное сиденье и потому мог себе позволить поглядывать на высоченного русского сверху вниз. – Этот камень подвластен только детям Брамы, индусам, ведь это не камень, а нарост. Его находят на нёбе у королевской кобры. Да и то не у всякой, а у одной из ста. Наши колдуны уверяют, что обладание этим «камушком» делает из змеи что-то вроде магараджи среди прочих кобр. Другие змеи повинуются ей. Но камень сохраняет свою силу лишь тогда, когда вынут из живой кобры, а чтобы взяться за живую ядовитую змею, необходимо сперва погрузить ее в летаргический сон, зачаровать ее. Кто из вас, иноземцев, способен на это? Даже между индусами найдется по всей Индии не так много людей, владеющих секретом древности. Одни брамины нашего верховного бога Шивы, да и то не все, а принадлежащие к школе аскетов-бхуттов – демонов, обладают такими умениями.
– Да пусть и демон! Кто бы ни был! – отмахнулся Василий. – Я в ту минуту готов был душу дьяволу продать, только бы спасти Вареньку!
Реджинальд одобрительно хлопнул друга по плечу, но магараджа не шелохнулся: он смотрел на Василия неподвижным, темно поблескивающим взором.
– Может статься, вы ее продали, – медленно проговорил он наконец. – Но об этом узнаете позже… и пусть вам тогда поможет ваш Христос и наш великий Шива!
Ночь искушения
После ужина разошлись по своим покоям: все-таки званы были на два дня, на завтра магараджа назначил какое-то особенно экзотическое развлечение гостей. Он не открывал, какое именно, и можно было только предполагать, будет это охота на тигров или крокодилов либо еще что-то особенное. Как бы для того, чтобы похвалиться просторностью своего дворца, распорядился отвести всем спальные покои на порядочном расстоянии друг от друга. Вдобавок он предупредил, что ночью, какова бы восхитительна она ни казалась, лучше никуда не выходить, разве что на свой балкон: на галереи и веранды могут заползти маленькие черные змеи, известные под именем фурзенов, – самые опасные из всех пород. Укус их убивает с быстротой молнии. Луна привлекает их, и целые компании этих непрошеных гостей залезают на веранды дворца греться: им тут, во всяком случае, теплее, чем на голой земле. А цветущая и благоухающая пропасть под скалой, на которой высился дворец, оказалась любимым местом прогулки тигров и леопардов, приходящих туда по ночам к звонкому ручью. Иногда они до самого рассвета бродили под стенами дворца, и мало кому хотелось узнавать высоту их прыжков.
Магараджа также уведомил, что шальные даконты, лесные разбойники, рассеянные по этим горам, часто пускают свои стрелы в европейцев из одного лишь удовольствия отправить к праотцам ненавистного им чужеземца.
Ну ладно. Василий умел понимать с полуслова! Желает владыка Такура хотя бы на ночь посадить под арест неблагодарного гостя, сгубившего баснословное сокровище его сада, – что ж, это его хозяйское право, и Василий, конечно, должен смириться и дать ему сию маленькую сатисфакцию. Поэтому он покорно омылся в каменной чаше в углу своей опочивальни, щедро облившись водою из множества медных кувшинов, которые едва успевали подносить двое слуг, а затем, надев белое ночное одеяние туземного образца (своими легкими складками оно, чудилось, само собой навевало прохладу), возлег на широчайший постамент под балдахином, оказавшийся кроватью.
Он утомился и переволновался за день, но сна не было ни в одном глазу. Лежал и пялился в темноту. В углу что-то поблескивало. Василий не поленился пойти поглядеть – это оказался забытый служителями кувшин.
Вернулся в постель, повертелся с боку на бок, вытянулся на спине, потом не удержался и поглядел на медный отсвет в углу. Этот кувшин странным образом тревожил его. Василию приходилось читать арабские сказки, и он был наслышан о рыбаке, который нашел однажды на берегу моря такой же вот запечатанный медный кувшин, а в нем…
«Что за чушь, вечно они каких-то вредных старикашек в эти кувшины запихивают! Нет чтобы голую красавицу-баядерку туда заточить. Ты ее освобождаешь, а она в благодарность готова тебя триста раз за ночь ублаготворить!» – мечтательно подумал Василий, которого перед сном и всегда-то было трудно угомонить, а после затянувшегося телесного поста и вовсе трудно приходилось.
И тут он увидел, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и медленно поплыл к выходу.
Василий только в первое мгновение глаза вытаращил, но тотчас смекнул, что кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а опасаясь обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. А если бы Василий имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и долго еще кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого, сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
Значит, за кувшином послали служанку… Ну что ж, дело хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает звать на помощь? Если единственное желание ее – добыть кувшин? Может быть, за эту злополучную посудину ее до смерти запороли бы на конюшне (или где тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову снесли бы? Конечно, нет никакого труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом изничтожил его сокровище, розу роз, а в довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то приличному человеку зазорно! Нет уж! Василий разжал ладонь и отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь – ну что же, ему не привыкать в последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» – мелькнула глупая мысль – и в тот же миг опочивальня внезапно осветилась красными и зелеными свечами в семи огромных канделябрах в виде кобр. Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои фантастически прыгающими тенями. И в этом неверном, тревожном полусвете кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Кончики грудей были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри Василия.
Она чуть касалась каменного пола своими босыми ногами, жаркое дыхание было аккомпанементом танцу, однако сквозь шум крови в ушах до Василия внезапно донеслась назойливая, томительная песнь байри. Ему уже приходилось слышать звук этой свирели, название которой означает «враг» – враг сердечного покоя, конечно, потому что считается, будто ни одна красавица не может устоять перед такой мелодией.
Может быть… может быть, эта музыка возбуждала и танцовщицу, потому что теперь каждая ее поза была исполнена и экстазом, и яростью. Да, яростью: ведь тот, перед кем она извивалась, подобно змее, не бросался к ней, не заключал в объятия, не валил на постель.
Он оставался недвижим и только смотрел на нее.
Казалось, у нее было все, чем прекрасна женщина: тело, которое могло совратить святого, большие искрометные черные глаза, волосы, которые то и дело окутывали стан черным, как ночь, покрывалом… Но когда танцовщица, утратив терпение, с хриплым стоном метнулась к Василию и обвила его руками, он немедленно высвободился и перевел дыхание, потому что он едва не задохнулся от запахов кокосового масла, которым были смазаны ее волосы, и розовых притираний, обильно умастивших тело.
Она была так поражена случившимся, что застыла с разведенными в стороны руками и приоткрытым для поцелуя ртом. Но чтобы окончательно разъяснить свое нежелание в них ввязываться, Василий прошел меж свечей в угол, где все еще валялся кувшин, а рядом, кучкой, – черное покрывало, не без брезгливости поднял обе вещи и с несколько церемонным полупоклоном, призванным сгладить неловкость момента, вручил назойливой баядерке.
Девушка, конечно, поняла, что ее роль так и останется сыгранной не до конца. Не глядя на Василия, она выхватила кувшин и свое покрывало, взмахнула им – и вслед за этим яростным движением, мгновенно погасившим свечи, в опочивальне воцарилась глухая тьма, едва-едва рассеянная зыбким светом дальних звезд.
Василий понял, что он снова остался один.
«А вот как, интересно знать, она все-таки зажгла эти свечи? Что-то я не припомню, чтобы она вышибала огонь кремнем!» – подумал Василий и на какое-то время как мог крепко уцепился за эту мысль. Наконец догадки, среди которых была одна о том, что девушка выдыхала огонь, как факир-жонглер, исчерпали себя за глупостью. Ежели б ночная гостья умела выдыхать огонь, она, уж конечно – можно в этом не сомневаться! – испепелила бы презренного чужестранца, пренебрегшего ее красотой.
Василий покачал головой. Да… такого с ним не бывало отродясь. Никогда еще он так не обижал женщину, никогда! Конечно, не только резкие, назойливые запахи притираний отбили у него всякую плотскую охоту. Помнится, была одна такая парижаночка Эжени, которая перед приходом своего русского любовника просто-таки принимала ванну из духов, – и ничего, Василию это не внушало отвращения, скорее наоборот. Нет, не только запах охладил его!
Она все сделала не так! Она вся была не такая! Ее губы не должны были жадно впиваться – они должны были слегка приоткрыться перед его настойчивостью. Ее кожа не должна быть влажной и разгоряченной – нет, прохладной, свежей, чтобы ладонь не скользила по ней, а льнула, повторяя мягкие изгибы тела – мягкие, изящные… другие! Волосы ее не должны были липнуть к мужскому телу, как нити черной тугой паутины. Им следовало опускаться пышной волной, оплетать почти невесомой сетью. Глаза… нет, не эти мрачно горящие глаза хотел он видеть, а другие, источающие серебристый свет, – глаза, усмиренные страстью, с которой нет сил, нет желания бороться, ибо смертный объят страстями, и они побеждают всегда…
Василий встрепенулся, стиснул кулаки с ненавистью к самому себе. Что за чушь? Кого он хотел нынче ночью? В прокрустово ложе какого неведомого идеала пытался уместить буйную плотью искусительницу?
Почему-то особенно тревожили эти серебряные глаза, взявшиеся невесть откуда. Из-за этих-то выдуманных глаз он повел себя нынче как сугубый болван, отвергнув – как же это ему сразу не пришло в голову?! – щедрый подарок, который, конечно же, послал своему гостю магараджа. Любезный хозяин, следовавший обычаям самого утонченного восточного гостеприимства, даже и вообразить не мог, что русский наглец окажется таким слабаком с одной из красивейших женщин, которых ему только приходилось видеть в жизни!
Мысль о том, что его сочтут слабаком, была ужасна. А потому Василий успокоился только тогда, когда на веранде, нависшей над пропастью, на той самой веранде, на которую выходить было запрещено, пробе?гал не менее четверти часа, вдыхая опьяняющий аромат тубероз, меряясь взором со звездами, готовый в любую минуту наступить на клубок змей, встретиться с тигром и леопардом одновременно, а также поймать в воздухе пучок вражеских стрел, прилетевших из темной глубины далеких джунглей.
Стражники его, конечно, видели. В случае чего они смогут подтвердить, что этот русский не слабак!
Огонь с небес
Разбудили Василия ни свет ни заря, завтрак подали в его же покои и мягко намекнули, что следует поспешить. Ах да, обещанное развлечение!
Магараджа объявил, что нынче – праздник жертвоприношения в честь Кали, богини смерти, которую необходимо постоянно умилосердствовать, чтобы она не ополчалась на род людской, и по этому случаю гостям предстоит увидеть два великолепных действа. Через три часа после полуночи, в ту пору, когда жертвенный нож Кали особенно обильно орошается кровью, произойдет огненное представление, по-европейски называемое фейерверк, причем магараджа обещал послать слуг к гостям, чтобы те ни в коем случае не проспали и не упустили ничего из великолепного зрелища.
Но это – ночью. А сейчас белые сагибы увидят… увидят не что-нибудь, а казнь слоном!
Какое-то время и Василий, и Реджинальд тупо смотрели на хозяина, затем переглянулись. Не сказать, что их так уж пугало зрелище смерти: все-таки оба прошли кровопролитнейшую войну, видели и казни – расстрелы вражеских лазутчиков, захваченных дезертиров например… Но у обоих как-то не укладывалось в голове, что организованное убийство может быть экзотическим зрелищем! Оба мечтали об охоте на тигров – по всем туземным обычаям, со слонов, на которых сидят стрелки, а перед ними цепью идут загонщики, криками вспугивают тигра, перегоняют его с места на место и в конце концов доводят до такой безумной лютой ярости, что он забывает о страхе, об инстинкте самосохранения и бросается на людей.
Вот это, понятное дело, развлечение! А наблюдать за убийством… вдобавок казнью слоном… Что, слон будет топтать какого-то бедолагу, что ли?
Лишь вообразив это, Василий ощутил, как остатки завтрака подкатили к горлу, и совсем уже собрался заявить: «Нет уж, увольте, что-то не хочется!» Судя по выражению лица Реджинальда, раджа-инглиш испытывал сходные ощущения и готов был произнести то же самое. Однако магарадже Такура нельзя было отказать в наблюдательности! Заметив нескрываемое отвращение на лицах своих гостей, он сделал сладкую как мед улыбочку и нежнейшим голоском заявил, что казнь сия – необходимое жертвоприношение Кали, без этого просто-таки праздник не праздник! И вообще – эта богиня не из тех, кто стерпит непочтительное к себе отношение. Можно называть Кали ужасной, кровожадной, черной, однако с ней никто не рискует ссориться. Все-таки супруга самого Шивы-разрушителя!.. И магараджа уже несколько дней находился в великой растерянности, поскольку совершенно не представлял, кого из своих верных слуг принужден будет казнить. Все-таки смерть, даже в умилостивление богини, для человека наказание, а никого из слуг не за что, ну совершенно не за что было наказывать! Магараджа, дескать, уже совсем было решился метать жребий, предоставив право выбора самой Кали, вернее, ее жрецам, как вдруг вчерашний день даровал разрешение мучительного вопроса. Жертва найдена!
– Вчерашний день? – переспросил, недоумевая, Реджинальд. – Что же произошло вчера?
Магараджа укоризненно покачал головой.
– О мой дорогой, несравненный друг! – проворковал он. – Неужели вы забыли, что по вине моего садовника едва не погибла одна из прекраснейших женщин, которую когда-либо зрели стены моего дворца, а посему…
– Несуразица какая! – вспылил Василий. – При чем тут ваш садовник?! Не он же, в конце концов, укусил Варень… я хотел сказать, мэм-сагиб… ну, словом, мисс Барбару. Поди и раньше в ваш цветник заползали змеи – тут их вообще хоть пруд пруди, разве убережешься?!
Широкая улыбка магараджи стала еще шире и как бы даже превзошла пределы, отпущенные природою.
– Он мой слуга, – произнес магараджа медовым голосом, в котором, впрочем, ощущалась изрядная примесь меди. – Я его хозяин. И я волен в его жизни и смерти. К тому же о примерном наказании для этой твари меня просила мэм-сагиб Барбара.
Потом, уже гораздо позднее, когда Василий вспоминал этот безумный день, он понимал, что зрелище, предъявленное ему и Реджинальду, было одним из самых страшных, виденных им за всю жизнь.
Садовник был связан и крепкой веревкой прицеплен к задней ноге медленно шагающего по двору слона. Беднягу швыряло из стороны в сторону так, что к завершению казни его мясо и кости превратились в сплошное бесформенное месиво, которое бросили на съедение воронам – ведь вороны, как и совы, птицы Кали.
А Василий подумал, что эта казнь способна порадовать самое свирепое воображение. Как жаль, что проклятущая мэм-сагиб не видела ее! Вот уж потешилась бы, вот порадовалась! А может быть, содрогнулась бы даже ее закоренелая в жестокости душа. Глядишь, зареклась бы лютовать!
Хотя едва ли. Таких небось ничем не проймешь. Недаром Василий невзлюбил ее сразу, еще не видя. Ему только невыносимо было вспоминать, как взывал он к небесам, моля оставить ее в живых, как прижимал к себе – и сердце его разрывалось от боли. Пожалуй, камень королевской кобры сыграл очень малую роль в исцелении дочери Бушуева (Василию теперь даже имени ее называть не хотелось!). Небось такую змеищу-то не всякий яд возьмет. Та кобра, затаившаяся среди роз, небось сама отравилась и сдохла, цапнув лилейную ручку этой гадины!
Василий покосился на Реджинальда. Его приятель был бледен, однако весьма оживленно болтал о чем-то с любезным хозяином.
Верно, у англичан нервы крепче, а может быть, Реджинальд уже столько навидался тут всякого, что кожа у него сделалась крепкой, будто слоновья.
Нет, он, кажется, вовсе спятил! Просит магараджу, чтобы тот через свою супругу передал «очаровательной мисс Барбаре» пожелания скорейшего выздоровления: ведь завтра чуть свет предстоит возвращение в Беназир.
Пожелания скорейшего выздоровления! Очаровательной мисс!.. Да чтоб вас черти-дьяволы побрали!
– Полагаю, леди Агата была бы в восторге от изысканного зрелища, которым нас нынче попотчевали вместо обеда, – со всем возможным ехидством прошипел Василий, улучив минутку, когда магараджа отвлекся от гостей.
– При чем здесь леди Агата? – насторожился Реджинальд.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=51839196) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«Дхаммапада» – произведение буддийской литературы, в котором изложены основные этические принципы раннего буддизма.
2
Брамины (брахманы) – представители высшего сословия Индии. В эту варну (сословие) входили жрецы, ученые, подвижники.
Кшатрии принадлежали ко второй по значимости индийской касте, состоящей из владетельных воинов; из кшатриев обычно избирали царей.
Шудры – сословие, в которое входили слуги, наемные рабочие.
3
Моголы – так в описываемое время в Индии называли всех мусульман; дравиды – коренное население южной Индии, исповедующее индуизм.
4
Жест приветствия и прощания.
5
Распространенное на побережье Индии небольшое ходкое судно с одной-тремя мачтами и треугольными парусами.
6
Разные ипостаси одной и той же богини.
7
Легендарный герой Индии, остановивший в XVII в. продвижение войск Великого Могола на юг полуострова.
8
Цветные полоски на лице индуса обозначают касту, к которой он принадлежит.
9
То есть всеми богами индуизма.
10
Милости просим! (инд.)
11
В то время в Англии правил король Георг II, а в России – Александр I.
12
Чокидар – страж (инд.).
13
Бегум – княгиня (инд.).
14
Знаменитые произведения индийского эпоса.
Елена Арсеньевна Арсеньева
Русская красавица
В далекой неведомой стране дочь русского торговца Вареньку Бушуеву собираются принести в жертву кровавой богине Кали. Кто спасет юную красавицу, на кого ей надеяться? Может быть, о ней вспомнит тот, кто вместе с ней попал в руки к служителям Луны и во время странного обряда вызвал у Вари истинную страсть? Неужели то, что было между ней и Василием, останется только мучительным и сладостным воспоминанием?..
Елена Арсеньева
Пленник богини любви
Художественное оформление серии Е. Анисиной
В оформлении обложки использована репродукция картины «Profile of a Young Girl» художника Marcus Stone (1840–1921).
В коллаже на обложке использованы фотографии: Jo Ann Snover, Prokrida, Lisovskaya Natalia6, spaxiax, kostins, pashabo, HO THI THANH VAN / Shutterstock.com
Фрагмент шрифтового оформления в дизайне обложки: FRACTAL / Shutterstock.com
Используется по лицензии от Shutterstock.com
© Арсеньева Е. А., 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Нет пламени сильнее, чем любовь!
Из «Дхаммапады»[1 - «Дхаммапада» – произведение буддийской литературы, в котором изложены основные этические принципы раннего буддизма.]
Часть первая
Рука призрака
Луна над поющим бамбуком
Она была похожа на цветок…
Она была похожа на цветок, и аромат ее тела был ароматом редкостного, дивного цветка – прекраснее розы, прекраснее лотоса. Из лунного света, из бледного сияния звезд сотворили ее боги… Можно было сказать, что она схожа с богиней, однако стоит ли сравнивать звезду со звездой? Ведь она и была богиней.
– Дева, – сказал черноглазый индус, облаченный в белую кисею и тюрбан с павлиньим пером. – Дева…
Пленник немного понимал язык туземцев и понял: дева значит «богиня». Похитители – ее слуги. А он сам – кто он? Пленник богини?!
* * *
Сначала, когда пленника, связанного по рукам и ногам, тащили сквозь джунгли, он думал, что его ждет участь кровавой жертвы, которую еще приносит этот дикий злобный народ. Однако после недолгого путешествия в лодке он очутился на острове такой красоты, что сама мысль о жертвоприношении, убийстве, боли и смерти показалась сущей нелепицей.
Остров чудился пустынным – только несколько деревьев там и сям, только цветы да высоченные заросли бамбука.
При каждом порыве ветра слышался легкий и странный звук, будто кто-то едва касался туго натянутой гитарной струны. Сначала пленник не обращал на это внимания, однако чем дальше вели его сквозь бамбуковые заросли, тем громче и отчетливее становилась чарующая мелодия незримого оркестра.
Это было похоже на колдовство, но пленник сразу догадался, что поет не какая-то неведомая сила, а сам бамбук, в каждом колене которого жучки просверлили большие или маленькие отверстия. В них играет ветер, превращая эти заросли в десятки тысяч свирелей, созданных самой природою.
Там, на своей далекой родине, он не раз слышал, как пересвистывает ветер в зарослях просверленного жучками камыша, но это не шло ни в какое сравнение с пением бамбука, которое надрывало сердце.
Тем временем исчезли с неба золотые закатные лучи, и окрестности подернулись лиловатой сумеречной дымкой. С каждой минутой сгущалась тьма, в небе одна за другой зажигались звезды, и вот взошла луна.
До полнолуния, судя по очерку ее диска, еще оставалось несколько дней, и все же она светила расточительно-щедро: осыпала бледным златом-серебром все вокруг – и вдруг в ее сиянии высветился дворец с плавно изогнутым куполом.
Пленник успел только ахнуть от изумления, однако разглядеть дворец ему не дали – заволокли внутрь, в глубину бесчисленных покоев.
С тех пор рядом с пленником почти неотлучно находился предводитель его похитителей.
Вида этот человек был странного. Брови его сходились на переносице: казалось, лоб перечеркнут одной извилистой линией. Глаза – огромные, сплошь черные, без блеска – непроницаемые. Они скрывали некую тайну, но пленник понял, что спрашивать бесполезно: ответа не будет.
Впрочем, однажды он все же не удержался и воскликнул:
– Зачем я здесь? Что вам от меня нужно?!
– Ты все узнаешь в свое время, – высокомерно ответил предводитель. – Оно наступит скоро.
И все. И воцарилось молчание.
Больше пленник не унижался до расспросов.
Стражник всегда был одет в белое, слегка отливающее серебром. Пленник знал, что этот индус следит за каждым его шагом, даже когда, казалось, отсутствовал.
Впрочем, насчет «каждого шага» – это очень смело сказано. Ведь большую часть времени пленник был недвижим. Его держали прикованным к постели ночью и днем, снимая оковы только для омовений и еды. Еда, в общем-то, тоже была пыткой. Стол состоял из плодов и овощей, но до того приправленных пряностями, маслами и сахаром, что становилось тошно. Перед тем как попасться похитителям, пленник долго голодал, потом наелся до отвала, а теперь опять вернулся к ощущению постоянного, неутихающего голода.
Что хуже всего, ему никак не удавалось взять в толк, к чему все это. Почему его так пристально, оскорбительно пристально рассматривает предводитель похитителей? Зачем его держат в цепях на этом роскошном ложе, в этом подавляющем своей красотою покое: ослепительной белизны стены с панелями, покрытыми мозаикой – гирляндами прелестнейших цветов из драгоценных камней? Поначалу он только и чаял вырваться, раскидать стражу, сбежать, но… Когда начинал буянить, вся эта смуглокожая братия наваливалась со всех сторон. С первого раза пленник их всех разнес по закоулочкам, так что они сделались умнее: кто-нибудь неуловимым рассчитанным движением накидывал на горло бунтовщика платок и так его затягивал, что надо было выбирать: или полечь тотчас же, тут же, ни за что ни про что, или отступить перед превосходящими силами противника. Ну, приходилось отступать…
Это длилось несколько дней. Но однажды предводитель стражников торжественно сообщил:
– Твои испытания закончены. Луна созрела! Завтра дождь – возлюбленный земли – сможет пролиться на ее ждущее лоно!
– Что? – изумленно пробормотал пленник, мало что понявший в этой торжественной речи. – Ты ждал подходящей погоды? Для чего?!
Мгновение «наставник» смотрел на него с откровенным презрением, потом что-то глубоко страдальческое и вместе с тем зловещее промелькнуло в черной глубине его глаз:
– Тебе предначертано стать любовником богини.
Пленник не верил ушам. Но приходилось поверить тому, что теперь происходило вокруг него.
О, как пел в тот день бамбук! Лишь только повлеклось к закату огромное раскаленное солнце, зазвенели вдруг со всех сторон звонкие колокольчики, зазвучали веселой быстрой мелодией, под которую ноги так и норовили пуститься в пляс. С другой стороны острова доносился протяжный вой: заунывный, грустный, словно жалоба волчицы, утратившей детенышей. Издали неслась песнь человеческого голоса, заканчиваясь не то рыданием, не то глухим хохотом…
Конвой был нынче разряжен в пух и прах, однако не утратил ни малой толики свирепой бдительности: пальцы стражей так и плясали на рукоятях мечей, а глаза стерегли каждое движение пленника.
Он подчинялся, неприметно озираясь и каждое мгновение ожидая удара клинком под ребро. Черт их разберет, этих туземцев, что у них означает «сделаться любовником богини». Может быть, у него вырвут сердце и поднесут какой-нибудь раззолоченной идолице на серебряном блюде!
Хотя опасался он, похоже, напрасно.
Сначала прислужницы, сплошь увешанные золотом и шуршащие парчовыми шароварами, повлекли пленника в бассейн и, поставив на дно мраморной чаши, несколько раз окатили разноцветными водами, причем голова сразу же мучительно заболела и пошла кру?гом от удушающего аромата розового масла.
«Благоухаю, будто девка в веселом доме, готовая к встрече покупателя ее прелестей», – с яростью подумал пленник, но тут его опять принялись окатывать водой. На сей раз вода была прозрачная, и ее аромат не вызывал тошноты. Он был скорее горьковатым, волнующим…
Наконец его вывели из бассейна, осушили мягкими шелками и принялись одевать. Стражник поигрывал кинжалом, стоя в двух шагах, поэтому пленник без сопротивления позволил нарядить себя в розовые шаровары и бледно-розовый тюрбан с бриллиантами. Среди туземцев, облаченных в белое, он чувствовал себя нелепой игрушкой, яркой безделушкой – словом, сущей бабою! Вдобавок на него напялили еще и прозрачную белую распашонку. Пленник стискивал кулаки и поджимал пальцы на ногах на случай, если начнут надевать перстни: стража вся сверкала и переливалась множеством золотых украшений, надетых на каждый палец. Вдобавок некоторые мужчины и женщины носили серьги в носу!
«Пусть лучше голову проломят, но кольцо в нос совать не дам!» – мрачно пообещал пленник сам себе. Однако похоже было, что любовнику богини сие по чину не полагалось. И на том спасибо!
Его окуривали тлеющим сандалом, когда появился черноглазый: опять в белом, блистающий бриллиантами так, что смотреть было больно. Не взглянув на пленника, он сделал знак – стража встала плотно, шагу в сторону не сделаешь! – и этот сомкнутый строй замаршировал по дворцу. Что-то подсказывало пленнику, что он последний раз видит белый мрамор, красный порфир, причудливую мозаику, кружево резьбы.
Впрочем, провались оно все пропадом! Ах, вырвать бы у одного из этих сверкающих идолов клинок, да было бы где размахнуться руке, – только бы пленника тут и видели! Однако с него по-прежнему не сводили не только глаз: все сабли были угрожающе обнажены и при малейшей заминке легонько покалывали кожу. «Надо надеяться, они не перестараются, и я не явлюсь к даме весь в кровавых пятнах, будто комаров на болоте шлепал!» – фыркнул пленник и удивился, как стало легче на душе.
Ну да, не нами сказано, будто русские умеют смеяться не только когда им весело!
Они вышли на веранду. Полная луна сияла, и пленник без труда разглядел стройные зеленые фикусы и высокие тамаринды. Под одной из пальм раскинулся пруд, в котором нежились лилии и лотосы, а над прудом стояла беседка.
У входа в беседку склонялись в поклоне прислужницы, а в глубине ее виднелась неясная фигура, с головы до ног укутанная серебристой вуалью, такой плотной, что очертаний тела было не различить.
Сердце тревожно стукнуло, но пленнику не дали времени на созерцание и втолкнули в беседку.
Да, дворец был великолепен, но это… Снова белый мрамор, снова мозаика из бриллиантов и сапфиров, но еще и потолок затянут темно-голубой тканью, а для того, чтобы совершенно уподобить его небу, усеян драгоценными камнями вместо звезд. Воистину обиталище достойно богини… если эта высокая фигура, скрытая белым, действительно богиня.
Она не тронулась с места при появлении пленника. Резко пахло курящимся сандалом; дымок от него то стелился над серебристо-белым полом, то взмывал вверх, обвивая неподвижную фигуру.
Черноглазый с поклоном приблизился к богине, протянул ладонь. Заиграли, замерцали складки покрывала: из-под них показалась тонкая бледная рука. Эту руку черноглазый соединил с рукою пленника, обвив их какой-то длинной травой, а затем два стражника выступили вперед, держа по чаше с жидкостью, игравшей опаловым блеском. Пленник отворотился было от края, прижатого к его губам, но темные лица туземцев позеленели, а глаза заискрились недобрым фосфорическим огнем.
– Не страшись, – едва слышно произнес «наставник». – Цветами осыпаны ноги богини, плодоносно ее прекрасное тело. И над всем этим ты господин нынче ночью!
Пленник выпил из чаши, от волнения не чуя вкуса. Он хотел посмотреть, как будет пить богиня сквозь свое покрывало, и, сделав последний глоток, обернулся – чтобы покачнуться от резкого приступа головокружения: она уже была без покрывала, она смотрела на него!
Она была похожа на белый лунный цветок, и сердце пленника перестало биться, когда он осознал, что эта волшебная красота сейчас будет принадлежать ему.
Прислужницы подступили к нему, совлекая одежды. Стоило ли так тщательно его наряжать, чтобы через несколько минут снять все наряды!
То ли красота несказанная так на него подействовала, то ли питье опьянило, однако у пленника и в мыслях не было противиться своему жребию – напротив, он жаждал его исполнить! Однако вдруг осознал, что не сможет владеть богиней здесь, на глазах настороженно-покорных стражей, прислужниц и особенно «наставника», под его нравоучительные понукания. То, что произойдет между ним и богиней, будет принадлежать только им двоим: мужчине и женщине. Да, он станет любовником богини… но ведь и богиня сделается любовницей человека!
Он подхватил богиню на руки и, в два прыжка достигнув водоема, рухнул вместе с нею в серебряно-белую, искристую, исполненную лунного сияния воду, спеша к этой женщине так, как ни к кому другому еще не спешил.
Богиня вскрикнула, и это был крик боли.
Пленник ужаснулся. Он-то думал, что богиня искушена служением любовников, а она… невинная девушка!
Луна светила богине в лицо, и глаза казались серебряными. Капли на ее лице – это вода или слезы? Пленник осушал их губами бережно, едва касаясь, потом перестал себя сдерживать.
Никогда он никого не целовал так, как ее! Он просил прощения поцелуем и клялся в вечной любви, он сулил безмерное блаженство и умолял довериться ему, он повествовал ей о тех райских восторгах, которые ждут их в саду наслаждений… Чудилось, всю жизнь свою, все ожидание любви открыл он ей этим поцелуем!
Где-то на краешке сознания мелькнуло воспоминание о стражниках и их предводителе, легкое удивление, что они даже не попытались укротить его своеволия… Впрочем, окажись они сейчас рядом, вцепись в него, угрожай всеми своими саблями и немедленной смертью, все равно не смогли бы разнять сплетенные, будто два вьющихся растения, тела.
Какая-то пелена медленно опускалась на них. Это был сон или легкая сеть – пленник не знал. Он тонул, он медленно умирал, но последним касанием, последней дрожью немеющих пальцев еще цеплялся за ту, которая была ему теперь дороже жизни, – за свою богиню, которая стала его любовницей.
Священные воды Ганги
На рассвете на берегах Ганги, священной реки Индостана, собирались старики и зрелые мужчины, старухи в черном и белом, юные женщины, в своих разноцветных одеждах казавшиеся охапками цветов, брошенными на берег широкой зеленовато-голубой реки… К берегам пристроено было множество маленьких деревянных плотиков, на которых стояли дети, ожидая, когда родители возьмут их на руки и войдут в священные воды для омовения.
Брамины в белом, воинственные кшатрии и жалкие шудры[2 - Брамины (брахманы) – представители высшего сословия Индии. В эту варну (сословие) входили жрецы, ученые, подвижники.Кшатрии принадлежали ко второй по значимости индийской касте, состоящей из владетельных воинов; из кшатриев обычно избирали царей.Шудры – сословие, в которое входили слуги, наемные рабочие.] – представители всех каст стояли в Ганге бок о бок, равные перед божеством. Разносчики со множеством пустых кружек, подвешенных на шестах, вбегали в реку, погружаясь чуть ли не с головой, выбегали с уже полными посудинами и со всех ног спешили разнести чудодейственную воду по улицам. Один из них налетел на какого-то чумазого оборванца, недвижимо стоящего у самой воды и глазевшего на происходящее с таким изумлением, словно только что народился на свет и ничего не ведал об обычаях утреннего омовения водою священной Ганги, кое непременно для всех индусов, без различия происхождения, касты и вероисповедания. Вдобавок странный человек дрожал и в изумлении смотрел на червонное солнце, от которого исходил неистовый жар.
– Что, замерз? – захохотал разносчик. – Или забыл, что священная Ганга свежа от близости горных снегов?
– Священная Ганга… – тупо повторил оборванец, с трудом ворочая языком. – Какой это город? Где я?
Разносчик расхохотался, а оборванец зачерпнул в обе горсти речной воды и несколько раз плеснул в лицо, а когда выпрямился, каша из грязи и пота была уже смыта, и разносчик увидел чеканные черты, белую кожу и светлые глаза.
Адити, матерь богов, которую призывают на рассвете! Такие глаза могут быть у белых сагибов: инглишей или френчей. Правда, безумных сагибов, похожих на бродяг, разносчик никогда не встречал… Да от них от всех лучше держаться подальше!
Разносчик хотел броситься наутек, однако странный человек уже вцепился своими белыми пальцами в его плечо.
– Погоди-ка! – Он говорил на хинди, однако слова произносил нелепо. Впрочем, разносчик его отлично понимал. – Скажи все-таки, какой это город?
– Ванаресса, – ответил разносчик, осторожно поводя плечом и пытаясь вырваться, но бродяга (или все-таки сагиб?) держал его крепко.
– Ванаресса? – повторил он в недоумении. – Нет, не знаю такого города.
– А какой же ты знаешь? – удивился разносчик.
Иноземец свел свои размашистые светлые брови, напряженно пытаясь что-то вспомнить, и вдруг радостно выкрикнул:
– Беназир! Я знаю Беназир! Это далеко отсюда?
Разносчику никогда в жизни так не хотелось расхохотаться, как сейчас, однако что-то было в выражении лица этого незнакомца, что остановило его. Поэтому он произнес со всей возможной учтивостью:
– Ты можешь прямо сейчас отправиться в путь, но, даже если пойдешь по кругу, не затратишь и дня, чтобы воротиться обратно. При этом ты выйдешь из Ванарессы, а вернешься в Беназир!
Разносчик озорно прищурился. Жаль будет, если белый человек окончательно повредился головой и не сможет оценить изысканности и тонкой двусмысленности ответа!
Однако светлые глаза изумленно расширились:
– Ванаресса – это и есть Беназир? Неужели?!
– Конечно, – хмыкнул разносчик. – Моголы называют наш город Беназир, а мы, дравиды[3 - Моголы – так в описываемое время в Индии называли всех мусульман; дравиды – коренное население южной Индии, исповедующее индуизм.], зовем его по старинке: Ванаресса. И все довольны. И никто не теряется ни в том городе, ни в этом.
– Надо думать, ты их оба хорошо знаешь? – усмехнулся незнакомец, и разносчик наконец-то дал волю смеху:
– А то! Я ведь вырос на улицах Ванарессы! Я разношу воду священной Ганги с тех пор, как себя помню.
– А не знаешь ли ты, где живут англичане? – взволнованно спросил белый человек.
– Ага! Я так и думал, что ты инглиш! – хлопнул себя по бедрам разносчик, за что и был вознагражден целым водопадом: этим неосторожным движением он опрокинул на себя все, что было в кружках. – Конечно, я знаю, где живут твои соплеменники. Но их очень много, а Ванаресса – большой город…
– Мне нужны служащие Ост-Индской компании, – пояснил бродяга, и разносчик окончательно уверился, что перед ним истинный инглиш: эта братия не сомневается, что об их Ост-Индской компании должны знать все во Вселенной! Ну что ж, оборванцу повезло: разносчик слышал эти три слова, магические для всякого белого.
– Этой могущественной госпоже служат почти все иноземцы, живущие в Ванарессе, – ответил он. – Но кто тебе нужен? Инглиш-воин или же инглиш-торговец?
– Да, тот, кого я ищу, скорее воин, чем купец, – после небольшого раздумья ответил бродяга (или все-таки сагиб?). – Я знаю его дом по описанию. У него белые стены, а у ворот сидят два крылатых льва.
– О, так это один из домов магараджи Такура! – обрадовался разносчик воды. – В самом деле, говорят, он приветлив с инглишами и весьма умножает свои богатства с их помощью… Ну что ж, идем. Я провожу тебя к твоему инглишу, а то ты, пожалуй, все-таки перепутаешь Ванарессу с Беназиром!
И, донельзя довольный своей остротой, разносчик ринулся вперед, а чужеземец зашагал следом.
Вот уже видна белая ограда, и два крылатых льва скалят свои кривые зубы.
– Здесь живет твой инглиш, – сообщил разносчик. – Иди, и да помогут тебе боги!
Он только успел сложить ладони в намасте[4 - Жест приветствия и прощания.], как распахнулись створки ворот, высунулся слуга-индус, раздался разноголосый лай, и свора разномастных псов выволокла из ворот высокую рыжеволосую фигуру, облаченную в белые одеяния, которые, по мнению разносчика, являли собою верх нелепости, но которые упорно носили все иноземцы.
– Беги! – крикнул разносчик, пускаясь наутек, уверенный, что иноземец последует за ним, чтобы спастись от свирепых псов.
Он пробежал не менее десяти десятков шагов, однако, не слыша за спиной топота, обернулся. Его волосы под тюрбаном заранее готовы были встать дыбом при виде окровавленного тела… И он едва не рухнул, где стоял, увидев, как собаки радостно скачут вокруг рыжего инглиша, который стискивает оборванца в объятиях, хохоча и восклицая:
– О Бэзил! Бэзил!
Разносчик некоторое время постоял, переводя дух и задумчиво разглядывая эту картину.
«Значит, все-таки сагиб», – кивнул он наконец с облегчением и ушел восвояси.
Старый друг
– Да что ты меня все кличешь Бэзилом? – отбивался между тем странный человек от увесистых шлепков. – Я себя чувствую бог знает кем с этим именем, каким-то не то французишкой, не то… А я Ва-си-лий… – Он вдруг захохотал.
Рыжеволосый хозяин не смог скрыть тень беспокойства, мелькнувшую на его лице.
– Не бойся, я не спятил. Но до чего же я рад, до чего рад, что наконец добрался сюда! А ведь были минуты, когда казалось: со мной уже все, все, понимаешь?
– Кстати, французишка назвал бы тебя Базиль, – не удержался от колкости хозяин.
– Кошмар! – передернул плечами Василий. – Пусть бы только попробовал! Я бы ему показал кузькину мать! А помнишь Кузьку, а, Реджинальд? А помнишь?..
– Помню, помню, – кивнул англичанин, с явным беспокойством разглядывая осунувшееся – нет, мало сказать – натуго обтянутое кожей лицо своего друга, его полунагое, облаченное в лохмотья тело, ловя его беспокойный взгляд. – Я все помню. Как он, наш незабвенный Кузька?
– А что ему сделается? Наплодил детушек, живет припеваючи! Теперь управляющим в моем московском имении, следит за строительством нового дома. Старый пожгли сволочи мусью, я тебе писал, нет?
– Писал, писал! – Успокоительно кивая, как нанятый, Реджинальд неприметно подталкивал своего приятеля по просторному зеленому, осененному тамариндами и баньянами двору, направляя его к дому.
Реджинальд негромким словом, взглядом, знаком отдавал короткие четкие приказания. Слуги с опаской поглядывали на диковинного гостя, которого их суровый и важный сагиб привечал, будто посланника своего магараджи-кинга, владыки всех инглишей.
Собаки плелись поодаль, явно жалея, что не могут вцепиться в его широченные, столь приманчиво развевающиеся шаровары! Но пришлось перетерпеть: люди вошли в дом, а путь туда был псам строго заказан!
Реджинальд тоже с острым интересом разглядывал одеяние своего приятеля, однако решил отложить вопросы на потом, чтобы дать Василию время привести себя в порядок и переодеться.
Спустя два, а то и три часа гость наконец-то появился вновь. Он был одет в белые узкие панталоны, заправленные в легкие сапоги, в просторную белую рубашку (все из гардероба Реджинальда) и сейчас гораздо больше напоминал того озверелого гусара, который едва не вступил под Сант-Берти в единоборство с союзническим полком армии Веллингтона, сбившись с пути, когда скакал в штаб с донесением, и приняв англичан в предрассветной мгле за французов.
Строго говоря, жители Туманного Альбиона первыми дали залп из ружей по неясной фигуре, что есть мочи несущейся со стороны вражеских позиций. Всаднику повезло, а коня задело; обезумев от боли, он рванул, не разбирая дороги, и подлетел к самому редуту. Пораженный наглостью «бонапартовского ветерана», вперед вышел командир полка, сэр Реджинальд Фрэнсис, предложил наглецу дуэль. Тот сломя голову кинулся на расплывчатый бранчливый силуэт, однако опомнился за мгновение до того, как скрестились два клинка. Этого спасительного мгновения оказалось достаточно, чтобы дуэлянты разглядели форму друг друга – и после минутного оцепенения оба захохотали во всю глотку. «Бонапартовскому ветерану» поднесли настоящего шотландского джина, показали дорогу к своим – и он отправился восвояси.
Потом они встретились в Париже, где Василий Аверинцев состоял при ставке русского командования, а сэр Реджинальд Фрэнсис – в свите союзнического штаба. Потом они оказались в числе конвоя графа Павла Шувалова, сопровождавшего Корсиканца на остров Эльба, и в каком-то французском городке едва не полегли от рук взбунтовавшихся горожан, во что бы то ни стало вознамерившихся учинить самосуд над Наполеоном; крови его они жаждали теперь столь же пылко, как раньше курили ему фимиам. Обоих приятелей (к тому времени два офицера уже сделались приятелями) спас тогда ординарец Аверинцева, показавший французам знаменитую кузькину мать, и если в Париже прижилось русское словечко «быстро», забавно преобразовавшись в «бистро», то жители городка Сен-Жюль еще поколение спустя пугали своих непослушных детей жуткой, пострашнее любой ведьмы, старухой, породившей, однако, еще более страшного страшилу по имени Кузька…
Война окончилась. Друзья остались друзьями, однако узнавали о жизни друг друга только по переписке. На пути в Англию Реджинальд был ранен в стычке с полуодичавшими остатками Великой армии и оказался принужден уйти в отставку. За годы войны имение его было разорено племянником-забулдыгой, и всего-то богатства у бывшего полковника оставалось честь да слово «сэр», которое он мог прибавлять к своему имени. Средств к существованию не имелось никаких, кроме весьма умеренной пенсии, и сэр Реджинальд, стиснув зубы, принял предложение своего дальнего родственника заступить на довольно высокий пост в Ост-Индской компании, точнее, в ее отделении в Беназире. Так что некоторое время в Россию шла почта из Индии, и Реджинальду очень легко удалось сманить боевого товарища совершить рискованное путешествие за тридевять земель.
Подмосковная вотчина Аверинцевых и дом в Первопрестольной были преданы огню отступающей французской армией, однако семья Василия осталась баснословно богата, и он, оставив строительство новых домов на незаменимого Кузьку, с охотой ринулся в путь. Побывал в Персии, Египте, морем добрался до Калькутты, где посетил знаменитое Азиатское общество, основанное в 1785 году сэром Виллиамом Джонсом, где хранилась замечательная коллекция оружия индусов, бирманцев, яванцев и малайцев. Затем Василий пустился из Калькутты в Беназир на экзотическом суденышке, называемом паттамар[5 - Распространенное на побережье Индии небольшое ходкое судно с одной-тремя мачтами и треугольными парусами.], однако путешествие, которое обещало быть легким и приятным, едва не стало для него последним в жизни.
Сначала жестокий шторм, потом десятидневное странствие на легоньком плоту с самым жалким количеством еды и питья, потом удача – высадка на пустынном берегу и встреча с рыбаком, который и отвел их в деревушку, откуда они отправились в Беназир.
– Жаль, что у меня не такие длинные уши, как у зайца, – вдруг прервал свой разговор Василий. – Не то меня можно было бы очень просто оттащить от стола. Извини, Реджинальд. Это, наверное, выглядит устрашающе, но… Я уж и не знаю, когда ел в последний раз.
– Что же, эти добрые, как ты говоришь, люди в рыбачьей деревне не дали вам ничего в дорогу? – недоверчиво спросил Реджинальд и даже похолодел – такими растерянными, пустыми сделались вдруг глаза его друга.
– Этого я не помню. Веришь ли, я не помню ничего с той минуты, как нас накормили во дворе дома старосты этой деревни и указали, в какие хижины идти ночевать. Помню, солнце садилось, небо было алое, золотое… вдруг кто-то положил мне руку на плечо – и все. И все, ты понимаешь? У меня как бы помутилось в глазах, а когда прояснилось, я увидел себя стоящим чуть не по колени в Ганге, а рядом был этот благословенный разносчик, который и привел меня в твой дом. Где мои спутники? Где я был все это время, как добрался до Беназира, кто мне дал те лохмотья, в которых я предстал перед тобой, – этого я не помню. Совершенно не помню! Более того, стоит напрячь память, как у меня в мозгу словно бы разливается серебряный свет – такой, знаешь, блеклый, бледный, лунный…
– Лунный?! – переспросил Реджинальд. – Это опасная вещь… Ты заметил, что все индусы носят тюрбаны? Уверяю тебя, защищают головы не только от солнечного, но и от лунного удара!
– Рассказывай! – отмахнулся Василий.
– Уж поверь, – очень серьезно кивнул Реджинальд. – Видел ли ты в Калькутте настоящих бенгальцев?
– Конечно, они единственные не прикрывают голов, а ходят со своими черными гривами.
– Да, бенгальцы не носят тюрбанов даже в полдень, когда, как говорится, даже у слона может сделаться солнечный удар. Но и бенгалец не выйдет из дому в полнолуние, не прикрыв макушку! Опасно даже заглядеться на луну, а уж заснуть под луной… Припадки падучей болезни, безу-мие, даже смерть – вот наказание неосторожному. Оттого все стараются защитить головы ночью. А ты…
– А я, очевидно, этого не сделал, – задумчиво проговорил Василий, – и заснул под луною, и сделался не в себе, и мои попутчики, отчаявшись вернуть мне сознание, привели меня к священной Ганге и отдали под покровительство божества, которое не замедлило умилосердствоваться и направило ко мне своего посланца в лохмотьях и с кружками на шесте. – Он расхохотался с видимым облегчением. – Ну что же, это многое объясняет. Жаль только, что небеса не передали мне увесистого кошелька рупий взамен утопленного в океане!
– Мой дом, мой кошелек, я сам к твоим услугам, – произнес Реджинальд высокопарно, с тем видом снисходительного отвращения, который всегда принимает истинный джентльмен, когда ему приходится обсуждать такой низменный вопрос, как отсутствие денег.
– Благодарю, – кивнул Василий. – Поверь, я тронут. Возможно, мне придется воспользоваться твоим кредитом, однако скажи: знаешь ли ты здесь каких-нибудь русских?
– Трудно не знать, потому что единственный здесь русский – мистер Бушуев.
– Бушуев! – вскричал Василий. – Его-то мне и нужно! У меня было к нему заемное письмо из Москвы на очень немалую сумму.
– Неудивительно, – усмехнулся Реджинальд. – Бушуев баснословно богат. За короткое время сделался одним из самых удачливых торговцев. Клиентов к нему как магнитом тянет. Правда, у него столь красивая дочь, что многие приходят лишь полюбоваться на нее, но тут уж мистер Питер берет их в свои медвежьи лапы так, что они готовы выполнить все его условия, только бы еще раз увидеть Барбару.
– Варвару, что ли? Какое недоброе имя, – передернул плечами Василий. – Недоброе, холодное. Оно мне не нравится. А что, и в самом деле красавица?
– Она похожа на англичанку, – мечтательно повел глазами Реджинальд, и Василий понимающе кивнул:
– О да, тогда конечно! Блондинка?
– У нее самые чудесные золотые волосы, которые я когда-либо видел! – провозгласил Реджинальд. – И лебединая шея, и дивные, чарующие глаза, похожие на два озера в туманной серой дымке. О, будь ее глаза голубыми, я бы… я бы, пожалуй…
– Ты, пожалуй, забыл бы леди Агату?! – с театральным ужасом воскликнул Василий, знавший о затянувшейся помолвке друга, которая могла окончиться браком, только если Реджинальд восстановит свое состояние.
Англичанин сконфуженно отвернул веснушчатое лицо:
– Эта девица так своенравна, что с ней ни отец, ни добрейшая тетушка Мэри не могут справиться. Барбара со всей своей красотой до того ударилась в науку, что ни о чем приличном и говорить не может, как только чем отличается Деви от Дурги, а обе они – от Кали![6 - Разные ипостаси одной и той же богини.]
Василий был не силен в мифологии, к тому же слишком образованные и много о себе понимающие девицы никогда ему не нравились. К тому же светловолосому и голубоглазому молодому человеку по вкусу были брюнетки с зеркальными очами, какие частенько радовали его взор в Индии. Так что высокоученая дочь Бушуева, похожая на «настоящую англичанку», носившая вдобавок столь нелюбимое имя, не вызвала в нем ни малейшего интереса.
Они еще долго сидели за столом. Реджинальд, как истый англичанин, начал сетовать, что в Беназире не устраивают скачек в духе Дерби или Аскота; здесь нет петушиных или бараньих боев, верблюжьих гонок, ибо закон запрещает индусу игры и заклады, запрещает все, от чего вскипает кровь и человек азартный теряет разум… И вдруг лицо его загорелось.
– Клянусь, мы не будем скучать, нет! – воскликнул он с внезапным оживлением. – Я совершенно забыл, что приглашен к магарадже Такура на его знаменитую загородную виллу! Это один из самых состоятельных людей в Индии и весьма к нам расположен. Он-то понимает, что будущее Индостана теперь навеки связано с Англией, и не цепляется за отжившие предрассудки. Не зря он уступил сотрудникам компании лучшие свои дома, например этот. У нас с магараджей наилучшие отношения. Прием будет великолепный, вот увидишь. А какой там стол… – Реджинальд закатил глаза. – А какая коллекция оружия! Куда Азиатскому обществу! Там хранится даже сабля самого Сиваджи[7 - Легендарный герой Индии, остановивший в XVII в. продвижение войск Великого Могола на юг полуострова.] – это национальная реликвия.
Василий с радостью вообразил визит к магарадже. Увидеть саблю Сиваджи – об этом он и мечтать не мог!
– Принеси лампу, – приказал Реджинальд слуге, и Василий взглянул в окно.
Здесь, в Индии, все не как у людей: вечер не следует за днем, мрак ночи ниспадает как бы силою волшебства, возникает новый, темный, колдовской мир, и близок выход луны…
– Вели завесить окна! – неожиданно для себя воскликнул Василий и тотчас устыдился: – О, прости, Реджинальд. Не пойму, что это на меня нашло? Но эта луна…
– Совершенно верно, – с неколебимой серьезностью изрек Реджинальд. – Ты должен беречься луны, будто кобры, будто тигра! Она теперь твой враг. Не волнуйся. Я уже отдал приказ завесить окна в твоей спальне как можно плотнее. Сейчас и здесь их закроют.
Василий кивнул, не в силах справиться с волнением. Ему было стыдно, и в то же время неясная, необъяснимая тревога так сжимала сердце, что он невольно морщился от боли.
Надо поскорее уйти в отведенную ему спальню. Никто не должен видеть, как ему страшно, мало сказать – жутко! Этот серебристый навязчивый луч вызвал из бездн памяти странные, опалово переливающиеся глаза. Чьи это глаза? Неведомо. А может быть, он не в силах ничего вспомнить лишь оттого, что не хочет? Или боится?..
Василий заставил себя закрыть глаза и так лежал некоторое время, призывая сон. Разноцветные блики, мельтешившие перед взором, складывались в узоры и картины, сменявшие друг друга.
Он видел белый мрамор, мозаику из бриллиантов и сапфиров, потолок, затянутый темно-голубой тканью и усеянный драгоценными камнями вместо звезд, словно для того, чтобы совершенно уподобить его небу. Воистину обиталище, достойное богини! Богини?..
Стройная женская фигура в белых одеяниях недвижимо стояла перед ним. Резко пахло курительными палочками; их светлый дым то стелился над серебристо-белым полом, то взмывал вверх…
Василий вскинулся, хватаясь за сердце, незряче глядя во тьму. Что это?! Воспоминание? Нет, видение, и какое реальное, какое мучительное! Нет, он не в силах понять… Надо уснуть. Вот все, чего он сейчас хочет, – уснуть!
Но милосердный сон снизошел к нему еще не скоро.
Чудесный камень королевской кобры
Утром они отправились к Бушуеву. Василий не был уверен, что русский купец откроет ему кредит без заемного письма, однако он надеялся на рекомендации Реджинальда. К тому же попытка не пытка, спрос не беда!
Вчера, измученный, изголодавшийся, полуживой, Василий толком не разглядел Беназира, и сегодня вызывающая, резкая красота этого города обрушилась на него, как водопад красок, звуков, запахов.
Вокруг пестрели точеные, наподобие шахматных башен, пагоды, в которых толклись расписанные различными красками[8 - Цветные полоски на лице индуса обозначают касту, к которой он принадлежит.] меднолицые люди, белые горбатые телята с цветочными венками на рогах, полуобнаженные женщины браминов, которые одни из всех индианок даже не пытаются прикрывать лица и ходят голоногими, а то и гологрудыми. Порою по улицам проносились всадники на выкрашенных хной и индиго конях, с надетыми через плечо луком и стрелами без колчана за спиною, напоминающие сказочных божеств. Посреди этой подвижной живой массы двигался иногда слон в своей странной сбруе, с трудом и грохотом пробираясь меж теснящихся друг к другу храмов, домов, балконов и лавок, навесы которых, поддерживаемые шаткими бамбуковыми подставками, нередко опрокидывались неловким прохожим или тем же слоном. Порою мелькал легкий дромадер – одногорбый верблюд, покрытый ярким чепраком желтого, красного или зеленого цвета.
С балконов смотрели молоденькие женщины и девицы. Они были очень грациозны, когда закрывались краешком покрывал от нескромных взоров, однако, на взгляд Василия, могли и не стараться: ведь их хорошенькие личики и без того было трудно разглядеть за несметным количеством серег, колец и цепей, украшавших их головы, шеи, уши и носы.
В толпе прохаживались бродячие монахи-факиры, увечные, костлявые, с длинными, крючкообразными ногтями. Обвитые четками, с обмаранными синеватою сажей лицами и телом, со всклокоченными волосами, собранными на макушке, с бородатыми физиономиями, они представляли собой пресмешное подобие голых обезьян; некоторые из них, по причине беспрестанного самобичевания, были страшно изранены.
Большинство лавок, мимо которых пробирались друзья, не имело передней стенки, и можно было видеть разложенные товары, от рухляди, на которую не стоило обращать внимания, до самых дорогих, искуснейших произведений Индостана и привезенных со всех концов света богатейших товаров. У Василия глаза разбегались!
Вдруг сквозь отворенную дверь он увидел комнатку, убранную циновками, где среди шелковых разноцветных подушек сидела, небрежно куря длинную изогнутую трубку, красавица, обернутая в яркие, прозрачные, как паутина, ткани…
– Ого, какая! – усмехнулся Василий, подмигивая красавице, и она тотчас словно бы впилась в его глаза своими матово-черными очами, повела плечом – и легкая ткань соскользнула, обнажив манящие округлости…
– А, баядерка, – пренебрежительно оглянулся Реджинальд. – Нет, это не первый сорт. Погляди-ка лучше сюда, вот на этого буни!
Буни, змеечарователи, с целыми десятками кобр, фурзенов и гадюк вокруг пояса, шеи, рук и ног, являлись достойными моделями для художника, который пожелал бы изобразить фурию мужского пола. Особенно отличался меж ними один колдун, который обвил себе голову кобрами, как чалмой. Раздув капюшоны, кобры безостановочно шипели, быстро высовывая маленькие жала, сверкая злыми глазками на всех проходящих. Их шипение напоминало тяжелое дыхание умирающего и было слышно не менее чем за сто шагов.
Василий был так изумлен редкостным зрелищем, что осадил коня, а потом и вовсе спешился. Зачуяв такой интерес к своей персоне, буни решил показать свое древнее искусство во всем блеске.
Вынув непременную принадлежность всякого змеечарователя – дудочку-вагуду, он сперва погрузил всех своих кобр, ферзенов и гадюк в сон. Потом вынул из грязного мешка что-то вроде круглого камушка, похожего на рыбий глаз или белый оникс с крапинкою посредине, и принялся уверять, что это – единственное средство спасения против укуса кобры: следовало только немедленно приложить талисман к ране, к которой он тут же пристанет так крепко, что его нельзя будет оторвать; затем, высосав весь яд, камень отпадет сам собою, и тогда минует всякая опасность.
Василий и Реджинальд переглянулись, причем англичанин так значительно подмигнул, что это не укрылось от внимания буни. Вскипев, он поклялся богами и Солнечной, и Лунной династии[9 - То есть всеми богами индуизма.], что надменные сагибы скоро раскаются в своей недоверчивости, и принялся дразнить змей.
Выбрав громадную кобру футов в восемь длиной, он довел ее до бешенства; обвив хвостом пенек, возле которого обосновался со всем своим серпентарием змеечарователь, кобра начала страшно шипеть, вернее, хрипеть. Яростное дыхание раздувало ее тело, как грудь у человека. Первые восемь пар ее ребер раздвинулись, шея стала похожа на диск. При этом на спине явственно проступил рисунок в виде двух колец, соединенных перемычкой в форме буквы V. Качаясь из стороны в сторону, словно побег некоего зловещего растения, кобра наконец вцепилась своему хозяину в неосторожно (а скорее, намеренно) выставленный палец, на котором тотчас выступило несколько капель крови.
У толпы зрителей вырвался единодушный вздох ужаса, а Василий выкрикнул, чтобы змеечародей немедленно надрезал место укуса прокаленным на огне лезвием и отсосал кровь. Однако тот не торопясь приклеил к пальцу свой грязноватый камушек, который пристал, будто пиявка, а через малое время сам собой отвалился, так что на пальце остался лишь красноватый легкий след укола.
– Иди ты!.. – восхищенно, недоверчиво пробормотал Василий, хватая буни за палец и крутя так и этак, словно вознамерился вывернуть всю кисть. – Вот же чертов колдун! Силен, а, Реджинальд?
– Фарс! – громко, презрительно изрек его друг. – У змеи мешок с ядом вырезан, это просто фарс!
Эту английскую высокомерную речь змеечарователь понял по скепсису, так и лившемуся из глаз рыжеватого сагиба. Что-то возмущенно промычав, он, после небольшого состязания в ловкости, поймал кобру за шею одной рукой, а другой всунул ей в рот маленькую палочку, установив ее между двумя челюстями так, что они оставались разверстыми; затем он подсунул змею к обоим сагибам поочередно, указывая на убийственную железку с ядом.
Василий так и передернулся от отвращения, взглянув на кривые змеиные зубы, напоенные смертью, однако Реджинальд остался непоколебим:
– Мешок там, а яду, может быть, и нет, почем мы знаем?
И снова лингвистическое чутье «колдуна» выказало его истинным полиглотом. Он сделал несколько весьма недвусмысленных жестов, из которых только круглый дурак не уразумел бы, что он предлагает двум европейцам вместе или поодиночке попробовать на себе действие яда, которого якобы нет, а затем волшебного камушка.
Реджинальд поджал губы, смерив дерзеца уничтожающим взором, а потом добавил ему стеком по голым ногам, чтобы не шутил с белыми сагибами так опасно. Тогда, опустив кобру на землю, буни ловко наступил ей на хвост, так что она на мгновение застыла, приподняв голову. Ловким движением схватил кобру одной рукой сзади за шею, а другой за тело неподалеку от хвоста и, широко расставив руки, растянул извивающуюся змею, сколько хватило сил. На его призывный клич подбежал полуголый мальчишка со стеклянной чашею в руках и с тем выражением лица, какое бывает у знающих себе цену подручных знаменитых фокусников. Бокал поднесли к змеиной голове; немедленно последовал резкий бросок. Нижние зубы кобры заскользили по стеклу, верхние нависли над краем, и на дно бокала упало несколько капель смертоносного яда…
– Все без обмана! – восхищенно выкрикнул Василий. – Ах ты, сила нечистая!
Желая вознаградить змеечарователя за редкостное зрелище, он привычно сунул руку в карман, который отродясь не был пустым, да вспомнил свои обстоятельства – и воззрился на Реджинальда. Лицо его при этом сделалось совершенно мальчишеским, и чудилось, что он просит старшего брата купить себе вожделенный леденец.
Реджинальда тоже захватило представление. Поэтому он сунул «колдуну» целую рупию, чем поверг того в настоящий столбняк, а затем протянул руку к волшебному камушку и провозгласил, что покупает это – для своего русского друга!
Однако подвижное лицо змеечарователя вмиг поблекло и приняло самое унылое выражение.
– Сагибы, высокочтимые сагибы, – забубнил он, – простите несчастного! Пусть пожрет меня стая крокодилов, если я в силах потворствовать вашей воле! В руках белого сагиба камень станет совершенно бесполезным.
Реджинальд фыркнул:
– Стало быть, все-таки шарлатанство!
Змеечарователь стоял понурясь. Мальчишка глядел грустно. Даже кобры, чудилось, имели теперь вовсе не грозный, а как бы пристыженный вид: не вставали на хвосты, не раздували капюшоны, не сновали туда-сюда жалом.
– Эх вы, дуры! – укоризненно сказал Василий по-русски. – Чего, спрашивается, пыжились? Шуму-то, шуму навели!..
И, даже не оглянувшись на змеечарователя с его приунывшими подружками, он вскочил на коня и направил его вслед за важно восседавшим верхом Реджинальдом.
Вскоре они остановились около высоких ворот, затейливо вырезанных из красного дерева, как вдруг оттуда донесся женский крик, полный такого ужаса, что по спине Василия пробежал ледяной ветер.
Зловещая незнакомка
Откуда ни возьмись, точно сквозь стену про-шла, перед всадниками возникла невысокая согбенная фигурка. И без того встревоженные кони вздыбились, когда она вдруг кинулась чуть ли не под копыта, издавая сдавленные, мучительные стоны и заламывая руки так отчаянно и горестно, что Василий и Реджинальд мгновенно спешились и кинулись поднимать женщину, обуреваемые одним лишь желанием – немедленно помочь этому жалкому существу.
Однако стоило им взглянуть на незнакомку внимательнее, как оба обмерли, хором издав проклятие.
Она была избита до того, что смуглое, медное лицо выглядело одним сплошным кровавым синяком. Кровавая пена пузырилась во рту там, где чернели ямы выбитых зубов. У корней ее всклокоченных волос виднелись кровавые ссадины.
«За волосы таскали, выдирали, – подумал Василий, жалостливо морщась. – А на руках что – кандалы носила? Преступница небось?»
Мутный взор полубесчувственной женщины между тем прояснился, но лицо ее не сделалось спокойнее. Напротив, она издала еще один стон и захрипела (очевидно, голос был до того сорван криком, что громче говорить она не могла):
– Не убивайте! О, не убивайте меня, белые сагибы! Я не сделала ничего, клянусь великим Вишну! Я ни в чем не виновата! Не убивайте меня!
– Нужна ты нам! – буркнул Василий. – За что тебя так?
Женщина залилась слезами и протянула руки с кровавыми рубцами на запястьях, а потом, обе-зумев, вздернула изодранное сари, открыв такие же следы на щиколотках:
– Я рабыня… я рабыня в этом доме! – И она простерла трясущуюся руку к стене, окружающей тот самый дом, куда направлялись друзья. Тут же стало ясно, что она проскочила не сквозь стену, а через маленькую, чуть ли не вровень с землею, калиточку, причем куст жасмина, прикрывавший этот ход, еще хранил на себе клочки ее окровавленного одеяния.
Василий только головой покачал, а Реджинальду изменила его обычная сдержанность.
– Тьфу! Кто бы мог подумать, что мистер Питер… – побагровел он от возмущения.
– Хозяин-сагиб груб, жесток, у него тяжелые кулаки, – пробормотала, шепелявя, избитая женщина, и кровавая слюна потекла по ее подбородку, – но он только бил меня. А мэм-сагиб, молодая мэм-сагиб – она истинная Кали: кровавая, черная, жестокая!
Лицо Реджинальда внезапно обесцветилось.
– Что ты говоришь? – воскликнул он почти грубо. – Какая еще мэм-сагиб? Мисс Барбара? Чепуха! Чепуха!
Женщина обреченно свесила руки и, словно ноги ее больше не держали, опустилась в пыль.
– Мэм-сагиб Барбара… – пробормотала она помертвелыми губами. – Eй не нравилось, что у меня волосы гуще и длиннее, чем у нее, и она хотела вырвать их.
Реджинальд схватился за голову так порывисто, что шляпа слетела. Василий покосился на друга, подумав, что леди Агата, конечно, должна быть очень благодарна сегодняшнему утру. Акции ее, похоже, взлетели нынче на недосягаемую высоту, потому что мисс Барбара в образе кровожадной рабовладелицы не имела права даже на сотую, даже на тысячную долю Реджинальдова сердца.
Василию все происходящее казалось, конечно, отвратительным, однако вовсе не чудовищным. Интересно, что сделалось бы с Реджинальдом, узнай он, что и его любимчик Кузька, и Кузькина мать (родная, а не метафорическая), и отец, и деды с бабками, и жена с малыми детьми, а также еще тысяч десять народу – все они были рабами его лучшего друга Василия Аверинцева? Сиречь, его крепостными душами. А предки их принадлежали его предкам, и этак велось с тех пор, как вошел в силу некогда захудалый древний боярский род Аверинцевых. Впрочем, неведомо, как этим самым предкам, но Василию бессмысленная, торжествующая жестокость господина была совершенно чужда. Драли, конечно, мужиков по его воле на конюшне, чего греха таить, однако драли за дело: за недоимки, или леность, или потраву господского поля, сведение барского леса… не часто драли, мог сказать Василий положа руку на сердце! Он не распродавал за долги крестьянские семьи, не менял детей на борзых щенков, не тешился с пригожими невестами прежде их законных мужей, хотя, если видел к себе добрую охоту, никогда не оставлял вниманием бойкую молодицу или девку. От Аверинцевых крепостные не ударялись в бега, поэтому среди некоторых своих соседей Василий слыл чуть ли не вольнодумцем. О нет, сия французская губительная зараза, впоследствии принесшая России столько бед, счастливо обошла его, не пристала, как ко многим русским молодым офицерам, в заграничном походе, и лишь природное человеколюбие, а вовсе не политические воззрения, делало Василия тем, кем он был и слыл: добродушным и справедливым барином. К жестокости мужской он относился с молчаливым осуждением, ну а жестокость женская… Конечно, она не заставляла его волосы вставать дыбом, подобно рыжим кудрям Реджинальда, однако внушала естественное отвращение. И, с брезгливой усмешкой вспомнив дифирамбы приятеля этой Барбаре (лебединая шея, глаза, будто озера), Василий подумал, что не зря индийцы считают длинные шеи у женщин признаком неверности и неустойчивости характера, а голубые глаза – дурными, кошачьими, в точности как у сиамских кошек! Правда, Реджинальд говорил, будто у Барбары серые глаза. Ну что же, очень возможно, что серые глаза – свидетельство кровожадности и безрассудной свирепости… Не зря ему так не нравилось ее имя. Замашки у нее совершенно дикарские, правда что варварские. Сам Бушуев, надо думать, тоже хорош. Вот жалость, что надобно идти в дом к этаким недобрым людям, вдобавок просить у них денег! Не лучше ли воспользоваться в самом-то деле тощим, но честным кошельком Реджинальда, а уплатить долги уже по возвращении в Россию?
И в эту минуту свирепый рев долетел из бушуевского двора, потом свист плети, резкий звук удара – и новый женский крик… такой крик, что оба друга, не сговариваясь, кинулись к воротам, взлетели на них, опираясь на затейливую резьбу, – и свалились во двор, готовые сразиться по меньшей мере с драконом.
Зрелище, открывшееся их глазам, выбило бы меч из рук и святого Георгия, и Добрыни Никитича, поскольку повергло бы того и другого в несказанное изумление.
Они узрели высоченного, широкоплечего человека в широких плисовых штанах, кумачовой рубахе распояскою и в каких-то разбитых чувяках – всклокоченного русоволосого бородача лет под пятьдесят, настоящего Святогора-богатыря, того самого, что частенько «плеточкой ременной поигрывал, трехвостой плетеночкой баловался».
В руках у него и впрямь было нечто среднее между пастушьим кнутом и трехвостой «кошкою» с вплетенными на концах свинчатками, и этой-то плетью он со всего взмаха, со всего плеча, нещадно, в поте лица своего, сек, вернее сказать, рвал в клочки… огромный разноцветный тюк.
В воздухе реяли золотистые и серебристые нити, обрывки ткани. Один такой лоскуточек мягко опустился на нос Василия. Чихнув, Аверинцев поймал нечаянный трофей и задумчиво уставился на него. Это был клочок розового кашемира. На нем еще оставались краешек синего индигового цветка и головка поющего соловья, отсеченная от тела метким, безжалостным ударом. Теперь до Василия дошло, что и разноцветный снег, щедро засыпавший каменные плиты, и иссеченный почти насмерть тюк некогда были добрыми тысячами роскошнейших, красивейших кашмирских тканей, которые считались в Европе модной, баснословно дорогой новинкою, так что человек в красной рубахе, можно сказать, иссекал кнутом немалые пачечки бумажных ассигнаций!
Однако даже самый дорогой кашемир не станет кричать нечеловеческим голосом, хоть рви его на части, хоть жги огнем. Василий окинул взором диспозицию и на кружевном белом балкончике обнаружил ту, чьи вопли заставили его и Реджинальда разбойничьи нарушить границы чужого владения.
Это была дородная дама лет пятидесяти, одетая в нечто среднее между русским сарафаном и греческой туникой. Сей фасон еще не вышел из моды ни в Европе, ни в России и, похоже, пришелся по вкусу и в Индии, тем паче что дама была светло-русая, светлоглазая, по-русски немножко курносенькая – словом, отнюдь не смуглая дочь Индии.
Заламывая пухлые руки, так что широкие рукава легкой муслиновой рубахи ниспадали до самых плеч, она издавала пронзительные крики при всяком новом ударе, и новые потоки слез проливались на ее все еще свежее, румяное, полное и добродушное лицо, а крики сменялись слабым лепетом, в котором с трудом можно было разобрать:
– Петенька… Петр Лукич, голубчик, помилосердствуй!
Она говорила по-русски, и Василий смекнул, что разбойник в красной рубахе и есть Петр Бушуев, а на балконе стоит та самая тетушка Мэри, которая не способна справиться с буйнонравной и жестокосердной Варварой.
А уж с ополоумевшим купчиной и подавно!
Василий, при всей разгульной безоглядности натуры, не терпел русской ошалелой дури, которая заставляет нас стыдиться самих себя перед иноземцами, а потому, скрежетнув зубами в ответ на Реджинальдов насмешливый взгляд, рванулся вперед, скользнул под визжащий, раскрученный для нового замаха кнут и, счастливо избежав удара, вцепился в высоко занесенную ручищу Бушуева.
Эх ты!.. Василию показалось, будто он повис на чугунной кувалде. Его повлекло вверх, ноги оторвались от земли. «А ведь во мне больше шести футов росту! – мелькнула возмущенная мысль. – И весу пудов пять!»
Ништо… Чудилось, при всех этих достоинствах он будет сейчас отброшен, как жалкий котенок, однако ручища неохотно замерла в воздухе, косматая голова медленно повернулась на саженных плечах, и в лицо Василия с несказанным изумлением глянули яркие серые глаза.
– Что за напасть? – ошеломленно пробормотал Бушуев, несколько приопуская «кувалду», так что Василий смог наконец утвердиться на земле обеими ногами и попытался ослабить хватку своих онемевших от усилий удержаться пальцев.
– Сгинь, пропади, сила нечистая! – продолжал выражать свое изумление Бушуев и вознамерился было перекреститься, однако сделать это правой рукой с зажатым в ней кнутом и повисшим человеком было затруднительно, поэтому он только возвел очи горе, как бы призывая Господа на помощь, однако краем глаза увидел стоящего невдалеке Реджинальда и всплеснул ручищами:
– Мать честная! Какими судьбами, сударь?!
Кнут упал; Василий отлетел шагов на пять, однако удержался на ногах (все-таки не с коня на полном скаку падать!) и, по гусарскому обычаю, мгновенно принял ухарски-небрежный вид.
– А это еще кто? – повел бровью Бушуев и снова поворотился к Реджинальду с выражением радушия, такого же безоглядного, как и ярость, душившая его минуту назад. – Добро пожаловать, сэр!
Английский язык его был столь буен и грозен, что не всякий слух продрался бы сквозь нагромождение неправильно выговоренных звуков, однако Реджинальд и бровью не повел, а только любезно поинтересовался:
– Попалась бракованная партия товара, мистер Питер?
«Мистер Питер» растерянно огляделся, и на его взопревшем лице изобразился откровенный ужас при виде им же самим учиненного разбоя. Отерев рукавом лоб, он какое-то мгновение стоял недвижимо, потом вдруг передернул плечами, коротко хохотнул и как ни в чем не бывало поглядел на ехидного англичанина:
– Да нет, не брак! Товар хороший, только… только лишнего я взял – боюсь, перегруз будет, как бы корабль не потонул!
Василий невольно засмеялся. Этот разбойник ему определенно нравился. И какова же хитрая шельма! Ловко вывернулся!
Бушуев покосился на него и тихо, но смачно выругался по-русски, не сомневаясь, что Реджинальд привел с собою соотечественника, который ни бельмеса не поймет. Василий, не дрогнув лицом, мгновенно перетряхнул свой лексикон и ответил сложнейшим витиеватым многочленом с упоминанием определенных частей человеческого тела и перечислением некоторых действий, совершаемых обыкновенно в супружеской постели, а также нанизал ряд неудобосказуемых эпитетов, присовокупив достопочтенную мать всех Кузек на свете, и снова захохотал, увидав, что круглое, даже, пожалуй, квадратное лицо Бушуева вдруг от изумления уподобилось овалу.
– Земляк, что ли? – наконец-то выдавил хозяин, потом хлопнул Василия по плечу: – Чего я, дурень, спрашиваю?! Видно сокола по полету! – и захохотал в свою очередь.
– А где же мисс Барбара? Неужто мы будем лишены удовольствия видеться с нею нынче? – внезапно спросил Реджинальд, и Василий невольно перекосился, вспомнив несчастную рабыню.
Настроение Бушуева изменилось как по волшебству.
– Где Варька? – хрипло повторил он, приподнимаясь из-за стола и вперяя в сестру такой испепеляющий взор, что несчастная женщина затряслась как в лихорадке. – Где, любопытствуете, эта вертихвостка? Вы вон ее спросите, потатчицу! Избаловала девку вконец, начисто она от рук отбилась! Вот увидишь ты у меня: как воротится – запорю, запорю, и весь сказ! – И рука Бушуева при этом сделала такой размашистый жест, словно сжимала плеть, а перед нею была простерта такая-сякая дочь Варька… или на худой конец тюк с кашемиром.
Так вот за что досталось кашемиру, осенило Василия! Очевидно, Петр Лукич был так расстроен каким-то проступком дочери (может быть, истязанием безвинной рабыни), что, за отсутствием Варвары, выместил злобу на том, что под руку попалось.
Наконец Бушуев с видимым усилием овладел собою и сообщил, что его дочь вот уже который день гостит в доме магараджи Такура по приглашению его супруги – магарани, – которая обучает Варьку индусским обычаям и верованиям, коими та чрезвычайно увлечена. А сам Петр Лукич выезжает в Такур завтра же, чтобы присутствовать на праздновании в честь рождения у магараджи долгожданного внука.
Реджинальд и Василий обменялись недоуменными взглядами. Обоим вспомнились свежие кровоподтеки на лице рабыни, встреченной у ворот. Ежели Бушуев уверяет, что Варвара уже другую неделю в гостях, кто же так жестоко избил бедняжку? Сам хозяин? Его сестра? Но такого даже самое изощренное воображение не в силах было представить! И к тому же рабыня явственно сказала, что мучила ее молодая мэм-сагиб…
Похоже, Петр Лукич просто-напросто врет, прикрывая дочь. Ну что ж, это его отеческое право, и не дело гостей за что-то упрекать хозяина. Чтобы сгладить наступившую неловкость, Реджинальд поспешил сообщить, что тоже приглашен в Такур и берет с собою Василия. Однако вот какая незадача приключилась с его приятелем…
Последовало повествование о кораблекрушении, опасностях, странствии по побережью (о провале в памяти Реджинальд не счел нужным упомянуть), потере всех денег и имущества. Василий назвал имена общих знакомых в Москве и своего поручителя в Калькутте, после чего Бушуев упер руки в боки и грозно заявил, что плевать ему на всякие поручительства, и явись к нему Василий просто так, голый и босый, но скажи: я, мол, русский, Бушуев немедля открыл бы ему свой кошелек, потому что он не из тех, кто способен оставить соотечественника в беде. В подтверждение сих слов Аверинцеву был тотчас же заявлен неограниченный кредит, и щедрость Бушуева простерлась до того, что он даже позволил приятелям взять в его кладовых подарки для магараджи Такура.
Час спустя отменные дары были выбраны. Ими явились китайские фарфоровые чернильницы, японские чашечки для водки, лаковые дощечки с перламутровой инкрустацией, несколько хоросанских клинков отменного, по словам Василия, булата, четыреста штук сукна багряного цвета и пятьдесят желтого, затем сотня штук сукна алого цвета высшего достоинства, пять настенных часов, двенадцать зеркал, немецкой работы глобус, тщательнейшим образом разрисованный, и всякие подобные вещи, призванные взволновать весь двор магараджи и его самого: эти европейские игрушки благодаря новизне приобретали странную, фантастическую цену в глазах людей, которые горстями гребли серебро, золото и алмазы!
Уже глубоким вечером молодые люди покинули гостеприимный дом русского купца, заручившись его обещанием завтра же прислать все нужные товары. Прощались ненадолго: через день им предстояло встретиться у магараджи Такура.
– Где мы будем иметь удовольствие увидеть очаровательную мисс Барбару, – не преминул добавить помешанный на учтивости сэр Реджинальд.
Василий без особой радости кивнул и отправился на покой.
– …Я все сделала, как было приказано, о мой господин.
– Не сомневаюсь, Тамилла. Тебе я доверяю всецело. Однако скажи: англичанин и его друг были очень поражены?
– Клянусь, что краски исчезли с их лиц, уподобив щеки белому полотну.
– Ты уверена, что этот русский тоже ужаснулся?
– В его глазах пылала самая горячая жалость. Он был недалек от того, чтобы заключить меня в объятия и утешать, словно плачущую девочку.
– Словно плачущую девочку?! Это отнюдь не то, чего я желал бы для тебя и для него. Заключить в объятия – это совсем другое дело.
– Да, господин мой. Но правильно ли я поняла? Ты хочешь, чтобы я и он…
– Тамилла, здесь нет ничего такого, чего хотел бы я или хотела бы ты, а также нет ничего нежелательного для тебя или меня. Только воля нашей богини властвует над нами, только она ведет нас и вдохновляет. Ты должна сделать все, чтобы русский не просто изменил своему предначертанию. Он должен лишиться разума в твоих объятиях! Ты понимаешь, Тамилла?
– Как велишь, господин мой!
Сабля Сиваджи
Еще не рассвело, когда к дому Реджинальда явились посланцы магараджи Такура, и толком не проснувшиеся еще друзья уселись в паланкины, которые были немедля подхвачены и унесены куда-то по пыльной дороге, а потом и сквозь джунгли.
Василия не оставляло странное ощущение, будто не какие-то там слуги неведомого магараджи влекут его вперед, а некие посланцы судьбы. Всегда, всю жизнь Василий Аверинцев делал только то, что хотел, что сам считал необходимым для себя – кроме, понятное дело, войны, когда был принужден повиноваться приказам, – однако индийские приключения, похоже, грозили превратить его в настоящего фаталиста! Он не мог отделаться от мыслей о том, что эта южная страна, пожалуй, враждебна ему, северянину, что она имеет над ним страшную, почти колдовскую власть, бороться с которой он не сможет – не стоит и пытаться! Все чудесное, все волшебное, хранимое в тайниках души в детстве и позднее надежно засыпанное впечатлениями учебы, взрослой, разумной жизни, войны, природной насмешливости в конце концов, – все это теперь смятенно оживало в нем, и Василий изумленно ощущал, что самые глубинные струны его натуры звучат в удивительном ладу с могучей мелодией покорности воле небес, которой, чудилось ему, проникнут был в Индии самый воздух, каждый луч солнца, каждая пылинка лунного света…
Лунный свет!
Василий содрогнулся при этих двух словах, внезапно заливших его память целым океаном серебряного сияния, – и в это мгновение раздался страшный грохот.
Василий суматошно огляделся.
Джунглей уже не было и в помине! Путешественники находились у края широкого рва, за которым поднимались высоченные крепостные стены, с них в честь прибывших стреляли из пушки.
В это мгновение Реджинальд подтолкнул его и зашагал по подъемному мосту, висевшему на таких мощных цепях, что они, чудилось, выдержали бы тяжесть целой армии слонов. Через мгновение Василий понял, что сия гипербола как нельзя более точно соответствовала действительности.
Дорога ко дворцу магараджи, которую каждый гость должен был из почтения к хозяину преодолеть пешком, для начала вела через двор, где находилось сто слонов. Они были привязаны цепями за заднюю ногу к огромным столбам. Все стояли в ряд и лениво переминались с ноги на ногу, отчаянно звеня. Поодаль, за железной решеткой, сидели и лежали семь тигров и пять леопардов. Один из тигров был редкостной красоты: весь белый! Ручные леопарды, украшенные чепраками, были привязаны также у входа во второй двор. Посредине его высился чудовищных размеров бык, высеченный из цельного куска черной скалы, а у подножия сидел совершенно черный ручной гиббон ростом не более двух футов, с шелковистой шерстью, смышленой мордочкой и руками с длинными пальцами, которыми он то и дело всплескивал, крича:
– Ху-хуу!..
В третьем дворе целый строй солдат отдавал честь гостям; играла музыка, толпился народ, одуряюще пахло цветами. Василий едва успел взглянуть на стены, сплошь покрытые изображениями фантастических птиц, танцующих красавиц и раджей, восседающих на своих тронах или на слонах, как Реджинальд вновь подтолкнул его, и приятелям пришлось поспешно пройти сквозь нескончаемую массивную колоннаду в тронный зал, в глубине которого, на величественном сооружении из слоновой кости – под пурпурным балдахином сидел магараджа, одетый так, что Василию враз сделалось и смешно от пестроты его наряда, и досадно за собственный скромный белый костюм. Право, малиновый гусарский ментик с золотыми галунами, белые лосины, сверкающие тонкие сапоги и кивер с султаном пришлись бы здесь как нельзя более кстати.
Магараджа был облачен в сверкающую парчу, сверкающий муслин, гладкие шелка. Бархатные туфли его были сплошь затканы золотом. Голова так и клонилась под тяжестью жемчужных нитей, обвивавших его тюрбан, и драгоценных камней, нашитых здесь и там. Огромный изумруд свешивался к переносью и блестел, как третий глаз. На шее висел орден, состоящий из жемчужного ожерелья в семь рядов, причем каждая жемчужина была величиной с орех. Руки-ноги, разумеется, сверкали, унизанные браслетами; пальцы не гнулись от перстней, а на мизинце правой руки надет был шапп – серебряная правительственная печать, увенчанная плоским изумрудом не менее чем в пятак величиной.
Растерянно взглянув в смуглое безбородое, удивительно гладкое и пухлое лицо, на котором вокруг губ вилась тоненькая, еле заметная ниточка усов, Василий услышал громко выкликнутое глашатаем:
– Раджа-инглиш Режина! Раджа-руси Васишта! – и принужден был поклониться как можно ниже, чтобы скрыть нервический смех.
Пожалуй, раджа-инглиш должен был предупредить друга! И все-таки лучше зваться Васиштою, чем Базилем.
Не успел он распрямиться, как ему было сказано: «Кош аменди!»[10 - Милости просим! (инд.)] – и вручен огромный букет пахучих цветов; на руки были надеты цветочные запястья, на шею – цветочные ожерелья. Василий хотел было отшвырнуть эту гадость, присовокупив, что его, верно, перепутали с какой-нибудь мамзелью, однако увидел каменно-неподвижное лицо раджи-инглиша, тоже убранного цветами, словно невеста, и решил, так уж и быть, стерпеть все эти глупости.
Вдруг кто-то ткнул Василия в бок. Он свирепо оглянулся и едва не вскрикнул от радости, увидав Бушуева, в своем роскошном, на манер боярского кафтана, шелковом сюртуке, незаметного среди блистательно разряженных слуг с павлиньими перьями, отгонявшими комаров, среди дымящихся курильниц с благовониями, глашатаев, громовым голосом извещающих всех собравшихся о величии, могуществе и добродетели своего повелителя, о его красоте, мужестве, силе…
– Ты, главное дело, не расхохочись, – почти не разжимая губ, посоветовал Бушуев и приветственно подмигнул Реджинальду. – Они, индусы, беда какие обидчивые! А начнет магараджа с тобою говорить – ты не молчи, отвечай обстоятельно.
– Вы, я вижу, знаток! – усмехнулся тихонько Василий.
– А чего ж! – горделиво повел плечами Бушуев. – Магараджа – мужик уважительный, вишь, и Варьку мою привечает.
Василий покосился на него с любопытством. От вчерашней ярости и следа не осталось. Сейчас Петр Лукич явно кичился тем, что и он, и дочь его на короткой ноге с местным царьком.
А где она, кстати? Здесь не видно ни одной европейской женщины, только несколько индусок, сплошь увешанных покрывалами, скромно сидят в уголке на ковре, над которым туда-сюда двигается огромный веер, укрепленный посреди потолка и каждым движением своим нагоняющий волны прохлады.
Внезапно одна из женщин поднялась, легко, меленько перебежала зал и склонилась перед Бушуевым. Она с ног до головы была закутана в белое покрывало с золотой каймой. Виднелись только узкие шаровары и ноги, обутые в серебряные туфельки без задников.
Василий взглядом знатока приковался к ее лодыжкам. Они были на диво тонкие, точеные – загляденье. Не часто даже и в самой Франции приходилось видеть такие дивные ножки! Однако странно, почему они лишь слегка золотистые, а не медно-смуглые, как у остальных индусок?
Женщина меж тем склонилась еще ниже и слегка совлекла с лица покрывало. Мелькнул огромный потупленный глаз, бледно-румяная щека, тень длинных ресниц, вьющаяся русая прядь на лбу…
– Ах, чертова кукла! – восхищенно цокнул языком Бушуев. – Эка вырядилась!
– Мисс Барбара! – просвистел восторженно Реджинальд. – Я ни за что не узнал бы вас!
Узкие ладони с длинными, без единого кольца, худыми пальцами сложились в намасте, покрывало вовсе съехало с головы, и дочь Бушуева взглянула на Василия.
Она смотрела удивленно на незнакомое европейское лицо, он – вприщур, поджав губы.
Да… и не скажешь, что этакая злодейка! Но и непонятно, чем она могла очаровать Реджинальда. Круглое лицо, твердый маленький подбородок. Высокий лоб, высокие скулы. Рот как две вишенки; курносенькая, глазастая. Глаза – самое красивое в этом заносчивом лице: дымчатые, туманные, без блеска. Строгие, печальные глаза… и улыбка, тронувшая напряженные губы, не озаряет глаза, не заставляет засверкать. Голос тихий, мягкий – непроницаемый голос, точно страж на пути к тайным мыслям! А имя ей не идет. Она никакая не Барбара, не Варвара, не Варя. Она – Варенька. Она…
Василий мысленно выругался: али позабыл, какова она оказалась? И все-таки он не мог теперь называть эту девушку иначе чем Варенькой.
– Батюшка, вот и ты наконец, – шепнула та отцу. – Я и заждалась. Прости, что ослушалась, не воротилась в срок. Больше уж перечить твоей воле не стану…
Бушуев даже крякнул от изумления, но тотчас спохватился, грозно свел брови:
– Ну, гляди у меня! Коли что не так… сама знаешь, рука у меня – о-го-го!
– Да, – кивнула Варенька и снова потянула покрывало на гладко причесанную русую голову – Василию показалось, не для чего иного, как спрятать улыбку. – Воля ваша, батюшка!
«Да она из него веревки вьет, – мрачно подумал Василий. – И бесился он вчера не с того, что дочка из его воли вышла, а что некому стало веревки вить! А на Реджинальда эта мисс и не глядит, хотя он так и вьется, так и пляшет, будто пескарь на крючке. Знает, как нашего брата держать. Такая могла, да, могла изувечить кнутом, за волосы таскать!»
Еще раз легко улыбнувшись отцу, Варенька ускользнула к женщинам, и, когда ее высокая тонкая фигура отдалилась, Василий вдруг ощутил, как его явственно отпустило. Словно и впрямь разжалась тяжелая рука, стискивающая сердце. Стало легче дышать, даже в глазах просветлело.
Внезапно Реджинальд сделал незаметный знак Василию. Оказывается, хозяин решил уделить внимание гостям и занять их разговором. Сначала с вельможной особою беседовали Реджинальд и Бушуев: об их взаимном здоровье, об удовольствии видеть друг друга и о небывало холодной погоде, которая стоит в эти дни. Вспомнив, что на дворе можно было в полдень запросто испечься, даже хоронясь в тени, а в самом дворце позволяли свободно дышать только постоянно развеваемые веера, Василий только зубами скрипнул!
Затем магараджа приступил к Василию и полюбопытствовал, сколько у Василия жен и оставил ли он их дома или где-нибудь в Индии. Может быть, в Калькутте?
Правдивый ответ Василия: холост, мол, еще! – привел магараджу в сильное недоумение. Он буквально дара речи лишился! Василий вспомнил, что у индусов в обычае иметь с десяток, а то и два жен, да еще и наложниц, и причину молчания хозяина понял.
Тут магараджа немного пришел в себя и приступил к новым вопросам. Кто кому платит дань: кинг Горги – руси-царю Искандеру[11 - В то время в Англии правил король Георг II, а в России – Александр I.] или, наоборот, Искандер – кингу? Как нужно называть руси-царя: раджадхираджа или падишах? Есть ли касты в России и какие?
Без друга Реджинальда, по обычаю невозмутимого, Василию отродясь не прорваться было сквозь баррикады языка хинди без потерь! Ему помогало удержаться под вражеской картечью лишь созерцание великолепного оружия, висевшего на стене позади трона: огромный лук, колчан, полный стрел, отлитых из золота, и украшенная драгоценными камнями сабля. В конце концов силы его вовсе иссякли, и тогда, рискуя показаться неучтивым, он опередил новый вопрос хозяина и спросил, правдивы ли слухи, будто сабля сия принадлежит самому Сиваджи, а коли так, отчего у нее такая маленькая рукоять, что, кажется, лишь десятилетний ребенок сможет просунуть в нее свою ладошку? И значит ли сие, что знаменитый герой ростиком не вышел?
Реджинальд, стоявший на шаг позади, со свистом выдохнул сквозь зубы. Бушуев чуть слышно помянул черта.
Полное, гладкое лицо магараджи не изменило своего выражения, когда он резким движением, казавшимся неожиданным для его довольно тучной фигуры, вдруг соскочил с трона – и Василию потребовалось какое-то время, чтобы понять: магараджа вовсе не провалился сквозь землю, а стоит рядом, почти вплотную, однако ростом… ростиком он оказался едва ли поболее пяти футов! Да, худую шутку сыграло с Василием высокое седалище трона из слоновой кости, а также эта золоченая подставка под ноги: лавка не лавка, табурет не табурет, чтоб ей сквозь землю провалиться!
По правде сказать, под землею очутиться мечтал сейчас сам Василий. Он почти не сомневался, что чокидары[12 - Чокидар – страж (инд.).] магараджи – или как они там зовутся, индийские телохранители?! – сейчас наперебой примутся сносить ему голову и изрубят в капусту еще прежде, чем он моргнет.
«Эх, мне бы сабельку хоть какую-нибудь завалященькую! – подумал тоскливо. – Пусть бы и рукоять маловата была! Я бы им показал и Васишту, и руси-царя Искандера, и… и Кузькину мать!»
Однако из-за спины Василия вдруг раздался мягкий, тихий, вкрадчивый голос:
– Русский гость магараджи Такура не знает о его родстве с великим Сиваджи, вождем и царем махратов, победителем Арзал-хана, с которым он расправился подобно тому, как Давид некогда расправился с Голиафом!
– Тонкость вашего ума всегда восхищала меня, мэм-сагиб Барбара, – широко улыбаясь, ответил магараджа своим писклявым, будто у дитяти, голоском. – И незнание нашего гостя вполне простительно, тем более что не только ему, но даже вам, наверное, неизвестно, что одержал свою победу Сиваджи не этим прекрасным мечом, а страшным махратским вагхнаком, который сделал его и впрямь маленькую руку поистине неуязвимой.
– Вагхнак? – повторила Варенька, подходя поближе. Василий ощутил ее присутствие как болезненное прикосновение к открытой ране. – Я думаю, никто из нас не знает…
– Не стоит говорить за всех! – сухо перебил ее Василий. – Вагхнак – это перчатка с железными когтями. Англичане так и зовут ее: tiger’s clow – тигриные когти. Зверское оружие, однако его светлость прав: вагхнак делает своего обладателя почти непобедимым!
– Вы вновь ошиблись, мой дорогой гость, – с лучезарной улыбкой повернулся к нему магараджа. – Сила, великая сила Сиваджи, моего предка, крылась именно в его руке! Не угодно ли обменяться со мною рукопожатием, столь принятым у вас, иноземцев?
Он протянул свою крошечную, почти детскую ладонь. На вид она была мягкая и розовая, однако Василий почему-то замешкался. Вон сколько перстней на пальцах магараджи! А что, ежели один из них позаимствован у Цезаря Борджиа или его индусского родича? Нет, у магараджи припасена про русского медведя какая-то хитрость, и, прежде чем, не зная броду, соваться в воду, надобно…
– Силою желаешь помериться? – отпихнув Василия плечом так, что он едва устоял на ступеньках, снисходительно поглядывая на него, к магарадже приблизился Бушуев, сказал: – Изволь! – и накрыл ручку магараджи своей пятерней.
Далее случилось нечто необъяснимое. Бушуев издал короткий хрип и тяжело затоптался на месте, дергаясь всем телом. Магараджа принужден был схватиться левой рукою за свой трон, чтобы не оказаться вздернутым на воздух, однако пальцев Бушуева он не выпускал и не спускал с его лица своих лучащихся добротой глаз.
Бушуев перебирал ногами все быстрее, словно намеревался бежать, и вдруг замер, выдохнув:
– Пусти, гад! Будя… будя!
Говорил он, конечно, по-русски, однако магараджа, похоже, понял. Рука Бушуева была незамедлительно отпущена, однако он все еще стоял в прежней позе, протягивая вперед скрюченную кисть.
– Ну, мертвая хватка! – простонал он наконец со смешанным выражением боли и восхищения, недоверчиво оглядывая ручонку магараджи.
– Да, эта ловкость пальцев передается в нашем роду из поколения в поколение. Существуют навыки, составляющие, так сказать, семейную реликвию… семейную тайну, – с улыбкою пояснил магараджа. – Думаю, сагиб Васишта теперь удовлетворил свое любопытство?
Василий ослепительно улыбнулся. Его так и подмывало попросить магараджу поиграть с ним сабелькой, однако Реджинальд украдкой сделал страшные глаза, и Василий прикусил язык. Ведь гусарская честь не даст ему проиграть бой ни магарадже, ни его чокидарам, или как их там, ни самому Сиваджи, буде он восстанет из праха. А победа может иметь самые плачевные последствия для всех русских: ведь никому не известно, как далеко простирается в Такуре гостеприимство и снисходительность к оплошностям европейцев…
– Всех вас, любезные гости, я приглашаю на обед, – провозгласил между тем магараджа. – Бесконечно жаль, мэм-сагиб Барбара, что обычаи вынуждают нас вкушать сие удовольствие вдали от прекрасных дам, как говорят в Европе. Вас проводят к моей бегум[13 - Бегум – княгиня (инд.).], однако поверьте, что я посыпаю голову пеплом, ибо русская роза не сможет долее ласкать своею красотой мой взор…
– А по-моему, здесь и без того много роз! – буркнул Василий, мученически дергая свое ожерелье, от аромата которого у него давно уже ломило виски, и сам изумился, кой черт дернул его за язык. Вдобавок тот же черт подсунул ему именно слова на хинди. Добро бы уж по-русски…
Реджинальд опять отчетливо скрежетнул зубами, Бушуев опять сердито крякнул, и Василий с раскаянием подумал, что эти звуки сегодня начинают входить у его приятелей в привычку. Ну разве он виноват, что присутствие бушуевской дочери злит его безмерно, раздражает до того, что все здесь перемолотить вдребезги хочется? Он… он ненавидел ее! Василий вдруг осознал это! Ненавидел ее голос, тихое дыхание, это манерное, вычурное подражание индускам, эту одежду, которую ни одна приличная женщина на себя не наденет, ненавидел ее за то, что своим вмешательством она, очень может быть, спасла ему нынче жизнь. Да не желает он ей ничем быть обязанным, этой… этой Салтычихе! И плевать ему на то, что никак, ну никак не могла она вчера избивать ту злополучную рабыню, ибо уже несколько дней гостит у магараджи Такура. Не вчера, так прежде избивала. Иезавель! Иродиада! А этот толстячок заливается соловьем: роза, мол, русская роза!
– О, роза – мой любимый цветок, – дружелюбно улыбаясь и как бы цепляясь за смятенный взгляд Василия своими блестящими черными глазами, болтал между тем магараджа. – Не лотос, как у большинства моих соплеменников, а именно роза! Я уверен, что красивейшая на свете женщина, богиня Лакшми, появилась на свет не из бутона лотоса, а из бутона розы. И по древним законам каждый, кто приносил магарадже розу роз, мог просить от него всего, чего пожелает.
– Розу роз? – послышался удивленный голос Вареньки. – Я никогда о ней не слышала. Что это?
– О, это… – Магараджа мечтательно улыбнулся. – Я мог сложить о ней поэму, длиною равную «Махабхарате» и «Рамаяне»[14 - Знаменитые произведения индийского эпоса.], вместе взятым, однако все слова мира будут бессильны для описания ее красоты. Никакое слово не заменит одного взгляда. И вы согласитесь со мною, когда увидите ее.
– Она есть у вас? – возбужденно воскликнула Варенька. Покрывало соскользнуло на плечи, но она этого даже не заметила от волнения.
Василий угрюмо взглянул на очерк нежной щеки, круто загнутые, вздрагивающие ресницы.
«Салтычиха! – напомнил он себе. – Салтычиха, Иезавель и эта, как ее там…»
Магараджа вдруг облизнул губы, прежде чем заговорить:
– Да, мэм-сагиб Барбара, роза из роз блаженствует в моем саду. И вы будете иметь счастье зреть ее красоту, достойную венчать богиню! Вы и мой русский друг.
Роза роз
Реджинальда и Бушуева магараджа в сад не пустил: задержал в тронном зале, чтобы обсудить какие-то важные торговые дела.
Сад, по расчетам Василия, должен был начинаться как раз за покоями магараджи: посидел на троне, порешал свои государственные такурские дела и иди нюхай цветочки! – однако прислужники провели их с Варенькой через все три двора (обезьян по-прежнему всплескивал ладошками, а слоны переминались с ноги на ногу, то и дело задирая хоботы и оглашая воздух трубным кличем). Затем по узкой каменной лестничке взобрались на крепостную стену и пошли по ее внешнему краю.
Всю дорогу Василий незаметно обрывал свои цветочные браслеты и выдергивал по розе из ожерелья. Это его странным образом успокаивало. «В случае чего скажу: само, мол, развалилось. Сплели слабо, вот и…» К тому времени, как пошли по стене, запястья его были свободны, а на шее висели одни будылья. Сделав вид, что любуется окрестностями (они и в самом деле были прекрасны, эти зеленые волны джунглей, припавшие к дальним голубым, хрустально-прозрачным горам, тающим в небесной дали!), Василий как бы невзначай покачнулся – и от этого рассчитанного движения охвостья венка соскользнули с его шеи и полетели вниз, в ров, окружающий крепостную стену.
Темно-зеленая вода вдруг тяжело, масляно колыхнулась, раздвинулась, и длинная, узкая морда выглянула на поверхность. Блеснул маленький тупой глаз… однако зубы, показавшиеся между широко разверстыми челюстями, вовсе не были тупыми! Пренебрежительным движением отшвырнув венок, упавший ему на нос, крокодил издал короткий жалобный крик и вновь погрузился в воду.
Василий очнулся. Стражники нависали над обрывом, скрестив копья, как бы готовые в любое мгновение преградить путь двум иноземцам, буде они восхотят кинуться в ров. А что, ведь решился сагиб-руси пререкаться с самим магараджей – значит, у него вполне достаточно безумия скормить себя крокодилам!
Василий оглянулся. Вареньки позади не было! Его обдало холодом, и только тут он заметил, что держит ее в объятиях.
Его словно бы мечом пронзило! Два желания враз: отшвырнуть ее как можно дальше и прижать к себе еще крепче, так, чтобы слиться с нею, раствориться в ней! – охватили его, вспыхнули таким костром, что он не мог сказать ни слова, опасаясь, что голос задрожит и выдаст его. И только неуклюже кивнул, когда Варенька отстранилась и виновато шепнула:
– Простите, сударь. Я так испугалась… Ужасная гадость эти твари!
Очевидно, обитатели рва имели на свой счет другое мнение, потому что штук пять, будто по команде, вдруг поползли из воды на кромку травы, окаймлявшую ров. Огромные уродливые тела тускло блестели на солнце.
– Чем их кормят, интересно? Ослушниками вроде меня? – невесело пошутил Василий, не зная, что лучше: если Варенька примет его за труса или заподозрит истинную причину неудержимой дрожи его рук.
Стражник, к которому был обращен вопрос, не ответил. Василий повернулся к другому, однако промолчал и тот, вытянувшись, так сказать, во фрунт и сделав стеклянные глаза: мол, не могу знать, ваше благородие!
– Может, я чего не так спросил? – удивился Василий. – Переведите, сделайте милость, вы ведь говорите на их языке побойчее, чем я.
– Напрасно стараться, – улыбнулась Варенька все еще бледными губами. – Они не ответят ни мне, потому что я женщина, ни вам, потому что вы иноземец, а значит, ниже их.
Теперь, когда она стояла на приличном расстоянии, Василий не мог понять, что могло его так потрясти. Нет, это просто плоть бунтует. Такой же взрыв желания вызвала бы в нем и любая другая женщина, вдруг оказавшаяся в его объятиях. Ведь последний раз он был с женщиной месяца три назад, еще в Каире… да, жена французского консула, как бишь ее? Жаклин! Распутница, ну распутница!.. С усилием оторвавшись от некоего особенно смелого воспоминания, Василий спросил:
– А если бы нашей жизни угрожала опасность?
– Гость – особа священная. Думаю, они спасли бы нас, однако, чего доброго, после этого покончили бы с собою, ибо осквернили себя и свою касту, – серьезно сказала Варенька.
– Какие-то самураи, прости господи! – пробормотал Василий, который в пути прочел дневники португальского мореплавателя Родригеза, посвященные загадочной стране Ниппон. Привычка самураев то и дело, по надобности и без надобности, делать себе сеппуку, то есть вспарывать живот, привела его в содрогание!
– Да, вы правы! – кивнула Варенька, взглянув на Василия с таким откровенным удивлением, что он едва не зашипел от злости. Эта барышня что думает, он пустой сундук? – Индусы – странный народ, – продолжала «барышня». – Они абсолютно не похожи на нас. То, что им представляется здравым смыслом, нам может показаться опасным бредом. Самые древние народы Европы – дети, еле вышедшие из пеленок, в сравнении с племенами Азии, особенно Индии… Эти люди обладают мудростью, которой мы лишены. Не скрою, мне иногда страшно здесь.
Она склонила голову. Нежные губы дрогнули, темно-золотистый завиток скользнул по щеке. Василий изо всех сил сцепил руки за спиной. «Как ее там звали, эту бабу… ну, что крепостных мучила?» – слабо, невнятно пронеслось на окраине сознания.
Стражник нетерпеливо пристукнул копьем, и Варенька испуганным движением поправила покрывало.
– Ох, идемте скорее. Мы совсем забыли про розу, ведь вам еще нужно воротиться к обеду! Позвольте дать совет: за едой нельзя сказать ни слова, а есть надобно только – только! – правой рукой. Иначе вы навлечете на пир целую стаю злобных демонов-ракшасов и приведете в ужас всех индусов. Так что лучше сразу спрячьте левую руку в карман.
– Я попрошу вашего батюшку привязать ее мне за спину, – расхохотался Василий, сворачивая вслед за стражем на узкую лестницу, – и смех замер у него в горле.
Аверинцев увидел сад.
Площадка скалистой поверхности, со всех сторон окруженная глубочайшими пропастями, на дне которых грохотали ручьи, была прикрыта от палящих лучей солнца крепостной стеной, поэтому здесь царила сладостная тень.
На этом пятачке, обрамленном одними лишь небесами, владычествовали розы. Их было столько, что листья кустов крылись под изобилием отцветающих, полуувядших лепестков, только раскрывшихся венчиков, напряженных, девственных бутонов. Все оттенки красного цвета, от почти черно-бордового до нежнейшего розового – светлее первого проблеска зари! – и все оттенки белого – от ледяного, снежного, до мягкого, почти кремового – были собраны здесь, перемешаны, перевиты, переплетены в причудливом, опьяневшем от собственной красоты и аромата хороводе… розовый вздох, обрывок сна, мечта, воспарившая ввысь и застывшая меж хрустально-голубым и серо-каменным пространством!
Однако голубым было не только небо. На тщательно постриженном кусте сияло бирюзовое чудо. Его восемь крупных, туго закрученных по краям лепестков, были светлы на изгибе, но темнели к сердцевине, и холодок бежал по спине, оторопь брала человека, заглянувшего в эту прохладную темно-голубую глубину.
– Голубая роза! – выдохнул Василий.
– Роза роз! – как эхо, прошелестела Варенька и, оглянувшись на Василия, озарила его светом своих вдруг прояснившихся, засиявших глаз. А потом простерла руку извечным недоверчивым жестом ребенка, желающего потрогать тень, поймать сон, уловить призрак… В то же мгновение раздался изумленный крик, Варенька отпрянула назад так резко, что наткнулась на Василия – и он едва успел протянуть руки, чтобы подхватить ее бессильно падающее тело.
Остановившимися глазами он какое-то время глядел на запрокинутую шею, на которой несколько раз слабо дернулась голубоватая жилка, на повисшую до земли руку и на другую руку, упавшую на грудь.
– Помогите! – хрипло исторгли вмиг пересохшие губы Василия. – На помощь!
Показалось, он кричит оглушительно, так, что эхо катится по горам, сшибая камнепады, с грохотом разбиваясь на дне ущелий. Но никто не кинулся на помощь. Василий с усилием оглянулся и с ужасом обнаружил, что стража исчезла!
Он опять суматошно осмотрел Вареньку. Лицо ее мгновенно сделалось бледным, восковым. Губы тоже побелели, светлые ресницы теперь казались черными. Две крошечные, едва кровоточащие царапинки змеились по кисти, и прошло не менее минуты, прежде чем до Василия дошло, что значат эти ранки и что случилось с Варенькой.
Ее укусила змея!
Она коснулась цветка, и змея, хранительница этой опасной красоты, наградила ее мгновенной смертью!
Перехватив отяжелевшее тело одной левой рукой, так что голова Вареньки завалилась ему на плечо, Василий правой рукой выхватил из-за пояса небольшую трость, которую заставил его взять с собой Реджинальд (такие трости – их тут называли шабуки – носили с собой все европейцы именно для защиты от змей), и хлестнул по кусту.
Он вложил в удар всю силу… Голубая роза слетела со стебля, как голова маркизы на гильотине, а Василий все хлестал ветви, стебли, кусты, лепестки, бутоны, силясь поразить что-то темное, тугое, тускло-блестящее, что сквозило там, в тенистой глубине.
Оно не шевелилось, неподвижно лежало. Василий поддел это нечто шабуком и вытянул холодную, толстую, омерзительную до содрогания веревку!
Кобра… Тугое темное тело исхлестано, капюшон – тоже, голова переломлена ударом, вдобавок по углам капюшона несколько зияющих дыр, словно Василий проткнул их острием шабука.
«Вот те на! – мелькнула мысль. – Лихо я ее…»
Но он в то же мгновение забыл о кобре, схватил Вареньку обеими руками, затряс, окликая, шепча ее имя, крича во весь голос.
Она не отзывалась, и Василий заметил, что голубая жилка на шее больше не бьется.
– Ох, нет! – попросил он жалобно, словно дитя, и закричал, забился, с силой встряхивая бессильное, отяжелевшее тело: – Нет, нет, не надо!
Он был один в розовом саду, один над серыми пропастями, под голубым небом. Никто не откликнулся ему, да ему и не нужен был никто в мире. Только бы эта русая головка, скатившаяся на его плечо, шевельнулась, эти ресницы дрогнули, эти губы вздохнули!
– Господи, Господи! – твердил он отчаянно, как в бреду. – Не надо, Господи, оставь ее мне!..
И словно молния пронзила Василия, когда чья-то рука легла ему на плечо.
Он был один в саду, он знал это; однако, резко обернувшись, он увидел перед собой человека.
Индус в белых шароварах, в белом тюрбане вы-хватил Вареньку из рук Василия так ловко и стремительно, что он даже не успел воспротивиться. Да какое там – он и моргнуть не успел, а девушка уже лежала на траве. Индус прикладывал к ее руке – Василий решил, будто ему чудится, – нечто похожее на черный оникс с белой крапинкой посредине. Камушек словно бы рванулся из длинных смуглых пальцев и мгновенно пристал к царапине.
Василий смотрел, смотрел… Краем глаза он мог видеть, что незнакомец повернулся к нему, темный взор скользил по его лицу, однако не мог заставить себя оторваться от того, чтобы смотреть на Вареньку: это зрелище сейчас было самым важным во всей его жизни – единственно важным!
Вдруг камушек скатился с бледной руки, и Василий вздрогнул так, что даже покачнулся.
Она… нет, ему кажется! Нет, она вздохнула! Она дышит! Щеки еще бледные, однако заря вернувшейся жизни уже осветила их. Губы… Василий прижал сердце рукой. Губы дрогнули! Она что-то говорит. Он склонился, пытаясь разобрать невнятный шепот; сквозь звон крови в ушах долетел шелестящий звук:
– Аруса… Аруса…
Василий выпрямился, ругательски ругая себя за дурость. Всего-навсего слово древнего санскрита, означающее солнце, пламень. А с чего он взял, что Варенька, едва вернувшись к жизни, должна прошептать его имя?! Чтобы поблагодарить за спасение? Но ведь не он спас ее, а этот незнакомый индус. Вот уж воистину – явился, подобно молнии, посланник богов, поразил зло, спас красавицу… Стоп, да где же он?!
Василий оглянулся, потом суматошно вскочил:
– Ты где? Да где же ты?!
Никого. Опять розовая, серая, голубая пустота вокруг – и ни одной живой души.
Нет, но не мог же он… Лестница, ведущая на крепостную стену, прямо перед глазами Василия, он бы непременно заметил, если бы неведомый спаситель поднялся туда. Не в пропасть же он бросился! Не сквозь землю же провалился, в самом-то деле! Или бесконечность поглотила его так же внезапно, как породила?!
Василий невольно вскинул руку для крестного знамения и тотчас опустил ее, потому что на лестнице появились два знакомых стражника. Их раскрашенные лица остались совершенно непроницаемыми при виде встревоженного иноземца и белой мэм-сагиб, простертой на траве.
– Сукины дети! – приветливо сказал Василий. – Сволочи! Где вас черти носили, браминское отродье?!
Что-то зашелестело внизу, как бы звякнуло хрустально. Василий рассеянно глянул.
Варенька пыталась засмеяться! Она была еще очень слаба, едва шевелила губами и все же пыталась рассмеяться!
Василий рассеянно улыбнулся в ответ и сердито подумал, что если уж чертовы стражники так замешкались, то не могли они, что ли, помешкать еще пару минут? Тогда Василий, быть может, успел бы коснуться этих зарозовевших губ…
Впрочем, нет. Невозможно! Почему-то теперь, когда она смотрела на него, это было совершенно невозможно!
– Ну что, лучше вам? – спросил он как мог неприветливее. – Вот и слава богу. Сами сможете идти или понести вас? – И нагнулся, чтобы спрятать глаза… а заодно поднять камушек, этот загадочный оникс, закатившийся в траву.
– …Сказать по правде, я думал, что это ваш садовник, – устало проговорил Василий. – Он был по пояс обнажен, белые шаровары, белая чалма – очень маленькая, а в ней какое-то синее перо. Вроде бы павлинье. Он, кажется, молод, красив… Впрочем, я не разглядел толком.
– Среди моих садовников нет такого человека, – покачал тюрбаном магараджа.
Услышав о том, что случилось с Варенькой, он издал какое-то невнятное, сдавленное восклицание и оцепенел с полуоткрытым ртом, до того побледнев (точнее, позеленев, ибо индусы бледнеют именно таким образом), что Василию почудилось, будто любезный хозяин сейчас рухнет без чувств. Не исключено, однако же, что в столбняк и бледность его повергло сообщение о гибели голубой розы, однако баснословное восточное радушие не позволило ему упрекнуть гостя, уничтожившего его первейшее сокровище.
– Нет, это был не мой садовник, – повторил он весьма любезно. – И очень жаль, что он не оказался на своем месте, в саду. Садовнику ведь следует быть в саду, не так ли? А что до вашего загадочного незнакомца, то, думаю, это был сам господин Нарасих, не иначе!
– Нарасих… Нарасих… – Имя это полетело по просторному залу, однако магараджа заметил, что Василий и Реджинальд (Бушуев был сейчас возле дочери) ничего не поняли, и сообщил:
– Господин Нарасих – это наш легендарный целитель, великий лекарь. Стоило ему только услышать, что какого-то человека укусила змея, как он отправлялся к огромному баньяну, росшему в его дворе, вырывал из своей одежды нить, привязывал ее к ветке и произносил молитву, после чего посылал кого-нибудь к больному сказать, что тот останется жив, если перестанет грешить и будет вести самый праведный образ жизни.
– Нет, тот человек ничего подобного не говорил, – угрюмо качнул головой Василий. – И ниточек не вырывал. Исцелил же он Вареньку вот этим. – Он разжал ладонь. – Мы с Реджинальдом на днях видели такую штуку у одного змеечарователя на базаре в Беназире, однако тот не захотел продавать ее ни за какие деньги, сказал только, что она не слушается иностранцев. Где, интересно знать, добывают такие камни?
– Этот буни был совершенно прав, – снисходительно пояснил магараджа, который снова взобрался на свое огромное сиденье и потому мог себе позволить поглядывать на высоченного русского сверху вниз. – Этот камень подвластен только детям Брамы, индусам, ведь это не камень, а нарост. Его находят на нёбе у королевской кобры. Да и то не у всякой, а у одной из ста. Наши колдуны уверяют, что обладание этим «камушком» делает из змеи что-то вроде магараджи среди прочих кобр. Другие змеи повинуются ей. Но камень сохраняет свою силу лишь тогда, когда вынут из живой кобры, а чтобы взяться за живую ядовитую змею, необходимо сперва погрузить ее в летаргический сон, зачаровать ее. Кто из вас, иноземцев, способен на это? Даже между индусами найдется по всей Индии не так много людей, владеющих секретом древности. Одни брамины нашего верховного бога Шивы, да и то не все, а принадлежащие к школе аскетов-бхуттов – демонов, обладают такими умениями.
– Да пусть и демон! Кто бы ни был! – отмахнулся Василий. – Я в ту минуту готов был душу дьяволу продать, только бы спасти Вареньку!
Реджинальд одобрительно хлопнул друга по плечу, но магараджа не шелохнулся: он смотрел на Василия неподвижным, темно поблескивающим взором.
– Может статься, вы ее продали, – медленно проговорил он наконец. – Но об этом узнаете позже… и пусть вам тогда поможет ваш Христос и наш великий Шива!
Ночь искушения
После ужина разошлись по своим покоям: все-таки званы были на два дня, на завтра магараджа назначил какое-то особенно экзотическое развлечение гостей. Он не открывал, какое именно, и можно было только предполагать, будет это охота на тигров или крокодилов либо еще что-то особенное. Как бы для того, чтобы похвалиться просторностью своего дворца, распорядился отвести всем спальные покои на порядочном расстоянии друг от друга. Вдобавок он предупредил, что ночью, какова бы восхитительна она ни казалась, лучше никуда не выходить, разве что на свой балкон: на галереи и веранды могут заползти маленькие черные змеи, известные под именем фурзенов, – самые опасные из всех пород. Укус их убивает с быстротой молнии. Луна привлекает их, и целые компании этих непрошеных гостей залезают на веранды дворца греться: им тут, во всяком случае, теплее, чем на голой земле. А цветущая и благоухающая пропасть под скалой, на которой высился дворец, оказалась любимым местом прогулки тигров и леопардов, приходящих туда по ночам к звонкому ручью. Иногда они до самого рассвета бродили под стенами дворца, и мало кому хотелось узнавать высоту их прыжков.
Магараджа также уведомил, что шальные даконты, лесные разбойники, рассеянные по этим горам, часто пускают свои стрелы в европейцев из одного лишь удовольствия отправить к праотцам ненавистного им чужеземца.
Ну ладно. Василий умел понимать с полуслова! Желает владыка Такура хотя бы на ночь посадить под арест неблагодарного гостя, сгубившего баснословное сокровище его сада, – что ж, это его хозяйское право, и Василий, конечно, должен смириться и дать ему сию маленькую сатисфакцию. Поэтому он покорно омылся в каменной чаше в углу своей опочивальни, щедро облившись водою из множества медных кувшинов, которые едва успевали подносить двое слуг, а затем, надев белое ночное одеяние туземного образца (своими легкими складками оно, чудилось, само собой навевало прохладу), возлег на широчайший постамент под балдахином, оказавшийся кроватью.
Он утомился и переволновался за день, но сна не было ни в одном глазу. Лежал и пялился в темноту. В углу что-то поблескивало. Василий не поленился пойти поглядеть – это оказался забытый служителями кувшин.
Вернулся в постель, повертелся с боку на бок, вытянулся на спине, потом не удержался и поглядел на медный отсвет в углу. Этот кувшин странным образом тревожил его. Василию приходилось читать арабские сказки, и он был наслышан о рыбаке, который нашел однажды на берегу моря такой же вот запечатанный медный кувшин, а в нем…
«Что за чушь, вечно они каких-то вредных старикашек в эти кувшины запихивают! Нет чтобы голую красавицу-баядерку туда заточить. Ты ее освобождаешь, а она в благодарность готова тебя триста раз за ночь ублаготворить!» – мечтательно подумал Василий, которого перед сном и всегда-то было трудно угомонить, а после затянувшегося телесного поста и вовсе трудно приходилось.
И тут он увидел, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и медленно поплыл к выходу.
Василий только в первое мгновение глаза вытаращил, но тотчас смекнул, что кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а опасаясь обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. А если бы Василий имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и долго еще кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого, сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
Значит, за кувшином послали служанку… Ну что ж, дело хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает звать на помощь? Если единственное желание ее – добыть кувшин? Может быть, за эту злополучную посудину ее до смерти запороли бы на конюшне (или где тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову снесли бы? Конечно, нет никакого труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом изничтожил его сокровище, розу роз, а в довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то приличному человеку зазорно! Нет уж! Василий разжал ладонь и отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь – ну что же, ему не привыкать в последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» – мелькнула глупая мысль – и в тот же миг опочивальня внезапно осветилась красными и зелеными свечами в семи огромных канделябрах в виде кобр. Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои фантастически прыгающими тенями. И в этом неверном, тревожном полусвете кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Кончики грудей были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри Василия.
Она чуть касалась каменного пола своими босыми ногами, жаркое дыхание было аккомпанементом танцу, однако сквозь шум крови в ушах до Василия внезапно донеслась назойливая, томительная песнь байри. Ему уже приходилось слышать звук этой свирели, название которой означает «враг» – враг сердечного покоя, конечно, потому что считается, будто ни одна красавица не может устоять перед такой мелодией.
Может быть… может быть, эта музыка возбуждала и танцовщицу, потому что теперь каждая ее поза была исполнена и экстазом, и яростью. Да, яростью: ведь тот, перед кем она извивалась, подобно змее, не бросался к ней, не заключал в объятия, не валил на постель.
Он оставался недвижим и только смотрел на нее.
Казалось, у нее было все, чем прекрасна женщина: тело, которое могло совратить святого, большие искрометные черные глаза, волосы, которые то и дело окутывали стан черным, как ночь, покрывалом… Но когда танцовщица, утратив терпение, с хриплым стоном метнулась к Василию и обвила его руками, он немедленно высвободился и перевел дыхание, потому что он едва не задохнулся от запахов кокосового масла, которым были смазаны ее волосы, и розовых притираний, обильно умастивших тело.
Она была так поражена случившимся, что застыла с разведенными в стороны руками и приоткрытым для поцелуя ртом. Но чтобы окончательно разъяснить свое нежелание в них ввязываться, Василий прошел меж свечей в угол, где все еще валялся кувшин, а рядом, кучкой, – черное покрывало, не без брезгливости поднял обе вещи и с несколько церемонным полупоклоном, призванным сгладить неловкость момента, вручил назойливой баядерке.
Девушка, конечно, поняла, что ее роль так и останется сыгранной не до конца. Не глядя на Василия, она выхватила кувшин и свое покрывало, взмахнула им – и вслед за этим яростным движением, мгновенно погасившим свечи, в опочивальне воцарилась глухая тьма, едва-едва рассеянная зыбким светом дальних звезд.
Василий понял, что он снова остался один.
«А вот как, интересно знать, она все-таки зажгла эти свечи? Что-то я не припомню, чтобы она вышибала огонь кремнем!» – подумал Василий и на какое-то время как мог крепко уцепился за эту мысль. Наконец догадки, среди которых была одна о том, что девушка выдыхала огонь, как факир-жонглер, исчерпали себя за глупостью. Ежели б ночная гостья умела выдыхать огонь, она, уж конечно – можно в этом не сомневаться! – испепелила бы презренного чужестранца, пренебрегшего ее красотой.
Василий покачал головой. Да… такого с ним не бывало отродясь. Никогда еще он так не обижал женщину, никогда! Конечно, не только резкие, назойливые запахи притираний отбили у него всякую плотскую охоту. Помнится, была одна такая парижаночка Эжени, которая перед приходом своего русского любовника просто-таки принимала ванну из духов, – и ничего, Василию это не внушало отвращения, скорее наоборот. Нет, не только запах охладил его!
Она все сделала не так! Она вся была не такая! Ее губы не должны были жадно впиваться – они должны были слегка приоткрыться перед его настойчивостью. Ее кожа не должна быть влажной и разгоряченной – нет, прохладной, свежей, чтобы ладонь не скользила по ней, а льнула, повторяя мягкие изгибы тела – мягкие, изящные… другие! Волосы ее не должны были липнуть к мужскому телу, как нити черной тугой паутины. Им следовало опускаться пышной волной, оплетать почти невесомой сетью. Глаза… нет, не эти мрачно горящие глаза хотел он видеть, а другие, источающие серебристый свет, – глаза, усмиренные страстью, с которой нет сил, нет желания бороться, ибо смертный объят страстями, и они побеждают всегда…
Василий встрепенулся, стиснул кулаки с ненавистью к самому себе. Что за чушь? Кого он хотел нынче ночью? В прокрустово ложе какого неведомого идеала пытался уместить буйную плотью искусительницу?
Почему-то особенно тревожили эти серебряные глаза, взявшиеся невесть откуда. Из-за этих-то выдуманных глаз он повел себя нынче как сугубый болван, отвергнув – как же это ему сразу не пришло в голову?! – щедрый подарок, который, конечно же, послал своему гостю магараджа. Любезный хозяин, следовавший обычаям самого утонченного восточного гостеприимства, даже и вообразить не мог, что русский наглец окажется таким слабаком с одной из красивейших женщин, которых ему только приходилось видеть в жизни!
Мысль о том, что его сочтут слабаком, была ужасна. А потому Василий успокоился только тогда, когда на веранде, нависшей над пропастью, на той самой веранде, на которую выходить было запрещено, пробе?гал не менее четверти часа, вдыхая опьяняющий аромат тубероз, меряясь взором со звездами, готовый в любую минуту наступить на клубок змей, встретиться с тигром и леопардом одновременно, а также поймать в воздухе пучок вражеских стрел, прилетевших из темной глубины далеких джунглей.
Стражники его, конечно, видели. В случае чего они смогут подтвердить, что этот русский не слабак!
Огонь с небес
Разбудили Василия ни свет ни заря, завтрак подали в его же покои и мягко намекнули, что следует поспешить. Ах да, обещанное развлечение!
Магараджа объявил, что нынче – праздник жертвоприношения в честь Кали, богини смерти, которую необходимо постоянно умилосердствовать, чтобы она не ополчалась на род людской, и по этому случаю гостям предстоит увидеть два великолепных действа. Через три часа после полуночи, в ту пору, когда жертвенный нож Кали особенно обильно орошается кровью, произойдет огненное представление, по-европейски называемое фейерверк, причем магараджа обещал послать слуг к гостям, чтобы те ни в коем случае не проспали и не упустили ничего из великолепного зрелища.
Но это – ночью. А сейчас белые сагибы увидят… увидят не что-нибудь, а казнь слоном!
Какое-то время и Василий, и Реджинальд тупо смотрели на хозяина, затем переглянулись. Не сказать, что их так уж пугало зрелище смерти: все-таки оба прошли кровопролитнейшую войну, видели и казни – расстрелы вражеских лазутчиков, захваченных дезертиров например… Но у обоих как-то не укладывалось в голове, что организованное убийство может быть экзотическим зрелищем! Оба мечтали об охоте на тигров – по всем туземным обычаям, со слонов, на которых сидят стрелки, а перед ними цепью идут загонщики, криками вспугивают тигра, перегоняют его с места на место и в конце концов доводят до такой безумной лютой ярости, что он забывает о страхе, об инстинкте самосохранения и бросается на людей.
Вот это, понятное дело, развлечение! А наблюдать за убийством… вдобавок казнью слоном… Что, слон будет топтать какого-то бедолагу, что ли?
Лишь вообразив это, Василий ощутил, как остатки завтрака подкатили к горлу, и совсем уже собрался заявить: «Нет уж, увольте, что-то не хочется!» Судя по выражению лица Реджинальда, раджа-инглиш испытывал сходные ощущения и готов был произнести то же самое. Однако магарадже Такура нельзя было отказать в наблюдательности! Заметив нескрываемое отвращение на лицах своих гостей, он сделал сладкую как мед улыбочку и нежнейшим голоском заявил, что казнь сия – необходимое жертвоприношение Кали, без этого просто-таки праздник не праздник! И вообще – эта богиня не из тех, кто стерпит непочтительное к себе отношение. Можно называть Кали ужасной, кровожадной, черной, однако с ней никто не рискует ссориться. Все-таки супруга самого Шивы-разрушителя!.. И магараджа уже несколько дней находился в великой растерянности, поскольку совершенно не представлял, кого из своих верных слуг принужден будет казнить. Все-таки смерть, даже в умилостивление богини, для человека наказание, а никого из слуг не за что, ну совершенно не за что было наказывать! Магараджа, дескать, уже совсем было решился метать жребий, предоставив право выбора самой Кали, вернее, ее жрецам, как вдруг вчерашний день даровал разрешение мучительного вопроса. Жертва найдена!
– Вчерашний день? – переспросил, недоумевая, Реджинальд. – Что же произошло вчера?
Магараджа укоризненно покачал головой.
– О мой дорогой, несравненный друг! – проворковал он. – Неужели вы забыли, что по вине моего садовника едва не погибла одна из прекраснейших женщин, которую когда-либо зрели стены моего дворца, а посему…
– Несуразица какая! – вспылил Василий. – При чем тут ваш садовник?! Не он же, в конце концов, укусил Варень… я хотел сказать, мэм-сагиб… ну, словом, мисс Барбару. Поди и раньше в ваш цветник заползали змеи – тут их вообще хоть пруд пруди, разве убережешься?!
Широкая улыбка магараджи стала еще шире и как бы даже превзошла пределы, отпущенные природою.
– Он мой слуга, – произнес магараджа медовым голосом, в котором, впрочем, ощущалась изрядная примесь меди. – Я его хозяин. И я волен в его жизни и смерти. К тому же о примерном наказании для этой твари меня просила мэм-сагиб Барбара.
Потом, уже гораздо позднее, когда Василий вспоминал этот безумный день, он понимал, что зрелище, предъявленное ему и Реджинальду, было одним из самых страшных, виденных им за всю жизнь.
Садовник был связан и крепкой веревкой прицеплен к задней ноге медленно шагающего по двору слона. Беднягу швыряло из стороны в сторону так, что к завершению казни его мясо и кости превратились в сплошное бесформенное месиво, которое бросили на съедение воронам – ведь вороны, как и совы, птицы Кали.
А Василий подумал, что эта казнь способна порадовать самое свирепое воображение. Как жаль, что проклятущая мэм-сагиб не видела ее! Вот уж потешилась бы, вот порадовалась! А может быть, содрогнулась бы даже ее закоренелая в жестокости душа. Глядишь, зареклась бы лютовать!
Хотя едва ли. Таких небось ничем не проймешь. Недаром Василий невзлюбил ее сразу, еще не видя. Ему только невыносимо было вспоминать, как взывал он к небесам, моля оставить ее в живых, как прижимал к себе – и сердце его разрывалось от боли. Пожалуй, камень королевской кобры сыграл очень малую роль в исцелении дочери Бушуева (Василию теперь даже имени ее называть не хотелось!). Небось такую змеищу-то не всякий яд возьмет. Та кобра, затаившаяся среди роз, небось сама отравилась и сдохла, цапнув лилейную ручку этой гадины!
Василий покосился на Реджинальда. Его приятель был бледен, однако весьма оживленно болтал о чем-то с любезным хозяином.
Верно, у англичан нервы крепче, а может быть, Реджинальд уже столько навидался тут всякого, что кожа у него сделалась крепкой, будто слоновья.
Нет, он, кажется, вовсе спятил! Просит магараджу, чтобы тот через свою супругу передал «очаровательной мисс Барбаре» пожелания скорейшего выздоровления: ведь завтра чуть свет предстоит возвращение в Беназир.
Пожелания скорейшего выздоровления! Очаровательной мисс!.. Да чтоб вас черти-дьяволы побрали!
– Полагаю, леди Агата была бы в восторге от изысканного зрелища, которым нас нынче попотчевали вместо обеда, – со всем возможным ехидством прошипел Василий, улучив минутку, когда магараджа отвлекся от гостей.
– При чем здесь леди Агата? – насторожился Реджинальд.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=51839196) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«Дхаммапада» – произведение буддийской литературы, в котором изложены основные этические принципы раннего буддизма.
2
Брамины (брахманы) – представители высшего сословия Индии. В эту варну (сословие) входили жрецы, ученые, подвижники.
Кшатрии принадлежали ко второй по значимости индийской касте, состоящей из владетельных воинов; из кшатриев обычно избирали царей.
Шудры – сословие, в которое входили слуги, наемные рабочие.
3
Моголы – так в описываемое время в Индии называли всех мусульман; дравиды – коренное население южной Индии, исповедующее индуизм.
4
Жест приветствия и прощания.
5
Распространенное на побережье Индии небольшое ходкое судно с одной-тремя мачтами и треугольными парусами.
6
Разные ипостаси одной и той же богини.
7
Легендарный герой Индии, остановивший в XVII в. продвижение войск Великого Могола на юг полуострова.
8
Цветные полоски на лице индуса обозначают касту, к которой он принадлежит.
9
То есть всеми богами индуизма.
10
Милости просим! (инд.)
11
В то время в Англии правил король Георг II, а в России – Александр I.
12
Чокидар – страж (инд.).
13
Бегум – княгиня (инд.).
14
Знаменитые произведения индийского эпоса.
Елена Арсеньева
Тип: электронная книга
Жанр: Остросюжетные любовные романы
Язык: на русском языке
Издательство: Эксмо
Дата публикации: 29.11.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В далекой неведомой стране дочь русского торговца Вареньку Бушуеву собираются принести в жертву кровавой богине Кали. Кто спасет юную красавицу, на кого ей надеяться? Может быть, о ней вспомнит тот, кто вместе с ней попал в руки к служителям Луны и во время странного обряда вызвал у Вари истинную страсть? Неужели то, что было между ней и Василием, останется только мучительным и сладостным воспоминанием?..