Главная страница | Социальная фантастика | Таймер

Таймер
Федор Михайлович Шилов
Что скрывают соседи, живущие на исчезающем этаже?… Стоит ли поддаться соблазну и переместиться в социальную сеть с помощью новомодных гаджетов?… Можно ли вновь увидеться в мире, где люди никогда не встречаются дважды?… Как выжить в огромном современном мегаполисе, когда на вид тебе тридцать лет, а по уму ты – неопытный подросток, а то и вовсе шестилетний ребёнок?…


ЭТАЖИ

Все события, персонажи, торговые марки, географические названия вымышлены автором, любые сходства и совпадения – случайность.

При написании данного произведения ни одна рыбка не пострадала

Отдельная благодарность моей дочке Лизе: именно она обратила внимание, что плафон на нашей даче словно собран из согнутых чипсов. Конечно же, этот плафон тут же перекочевал в новую повесть.

Глава 1

Иногда жизнь, чтобы свести нас с некоторыми людьми, заставляет совершать странные поступки. Порой совершенно необъяснимо появляются из ниоткуда внезапные настроения, нелепые порывы и стремления.
Вот скажите на милость, почему именно сегодня мне приспичило постирать? Да, наверное, потому, что у меня выходной день. Да, я выспался и теперь маялся от безделья, шатаясь по съёмной квартире, то и дело подходя к холодильнику, отрубая от батона колбасы знатные куски и наспех запивая их тёплой водой из чайника. Хотя торопиться мне некуда.
Название колбасы демонстрирует отменное чувство юмора производителей. «Porana по ГОСТ». Несмотря на то, что на погост мне однозначно ещё не пора, я съел четыре лихих кругляка (аж заломило в груди от жадности).
Бездельничать не хотелось, но без Таньки занять себя мне было нечем. Фильм – новинку кинопроката – мы договорились посмотреть завтра вместе. Можно, конечно, потусоваться у неё на отделении в больнице, помочь раскладывать таблетки в именные ячейки с пометками «у», «о», «в». Утро, обед, вечер соответственно.
А что? Я уже занимался этим. Вполне успешно. И даже, принарядившись в халат одной из санитарок (с пуговицами на «женскую сторону» и синими треугольными вставками на карманах), ходил по палатам с тонометром в руках и мерил давление всем желающим.
– Танюша, это что же у нас, новенький? – интересовались пациенты, знавшие наперечёт весь персонал.
– Внештатный сотрудник,– смеясь, отвечала она.
На моём счету уже пяток внутримышечных инъекций!
Знакомство с медицинской сестрой Таней сделало моё пребывание в Ямгороде интересным и обеспечило досуг. Не знаю, позволительно ли вообще допускать случайных туристов к манипуляциям со шприцами, но Таня мне доверяла.
Таня – девушка двадцати трёх лет, то есть абсолютная моя ровесница. Да ещё и тёзка моего дня рождения – один день, один год. Если вы ждёте, что это как-то существенно повлияет на повествование, огорчу сразу: это всего лишь занятное совпадение, никакой роли в сюжете не сыгравшее. Различий в нас было гораздо больше, чем сходства. То, что она девушка, а я парень – уточнение излишнее. Меня зовут Арсений Ковалёв, она – Татьяна Травникова. Не было у меня отродясь косы из длинных светло-русых волос. И ни к чему она мне, согласитесь! Меня устраивают и затрапезные причёски, создаваемые с различной периодичностью безвестными парикмахерами – главное, чтобы не экстремально коротко и не ультрамодно. Цвет глаз ей достался голубой, а мне – золотисто-карий. Роста мы оба среднего: только она чуть ниже среднего, а я – чуть выше. Она склонна к полноте и ничуть этого не стесняется, я же всегда был почти патологически худым и комплексовал, когда доводилось прилюдно разоблачаться. Ни сверхкалорийные диеты, ни упорные тренировки не делали меня крупнее. Несколько рельефнее и суше – это есть, но всё равно выгляжу я дрищом. Внешность у меня не смазливая, но крупную родинку под левым глазом девчонки считают сексуальной. Ещё любят целовать неровный шрам на подбородке, но это уже лишние интимные подробности. А Таня красивая. И знать, кто и куда её любил целовать до меня, не желаю.
Характером Таня обладала лёгким и незлобивым. Я же скорее ветреный, неусидчивый, но иногда бываю въедливым и дотошным, любопытным до крайности. Но обо мне – достаточно. Дальше о Тане.
Одежду она предпочитает яркую, но исключительно женскую. Даже на работе не признаёт хирургических пижам, носит только халат поверх длинного платья или строгой пары «блузка и юбка».
В день нашей первой встречи на ней был джинсовый сарафан и невероятно удобные (с её слов) босоножки. Есть такие люди, которые в первые же минуты знакомства так и говорят:
– У меня на ногах невероятно удобные босоножки.
Таня из таких. Вероятно, хотела обратить моё внимание на округлые икры. Я затруднился с ответом, не смог подобрать восхищённых эпитетов, а потому брякнул:
– А у меня на ногах… кеды.
Удобные ли они? Шут знает. Никогда не задумывался. И хвалиться обувью не пробовал. К слову, Таня приврала, может её обувка и была когда-то замечательной, но сейчас определённо терпит не лучшие времена: ремешок всё время расстёгивается и, кажется, растрепался до того, что готов порваться надвое.
– А трусы? – спросила она.
– Что?
– Какие на тебе трусы?
Я опешил, а она хохотнула.
– Сама позже выясню. Ты, кстати, симпатичный. Хоть и дрищ. Давай-ка сумку, я понесу.
– Хоть и дрищ, но сумки таскать могу,– я улыбнулся. Удивительно, но меня не раздражала её фамильярная манера общения, словно мы знакомы тысячу лет.
Татьяна – дочь подруги моей тётушки. С тётей и дядей я живу с детства. Родителей моих не стало, когда мне исполнилось шесть. Разбились на машине. Оба они были пьяны. Тётя Люся души не чаяла в своём брате – моём отце, но её рассказы о гибели моих родителей не грешили против нелицеприятной правды. Сухо и сдержанно она пояснила мне, что произошло, поджала губы, выражая недовольство пьяными водителями – и в данном случае, и в мировой практике. Позволила себе краткосрочную скорбь и навсегда заперла в душе боль утраты, не возводя при этом мемориалов и не устраивая из смерти показухи. Я благодарен ей за это: родители в моём сознании остались светлыми людьми, совершившими проступок, лишивший их жизни. Наигранный траур ранил бы меня, вероятно, гораздо сильнее скупых поминок. Да и вообще, мне кажется, любой показушный траур – это что-то вроде закадрового смеха, только там людей принуждают выдавливать из себя неестественную реакцию на дурацкую шутку, а тут – невсамделишные слёзы.
Но давайте не будем отвлекаться. Разговоры о моём детстве оставим на потом, а то и вовсе опустим.
Я хочу рассказать другую историю, и началась она с просьбы моей тёти – Людмилы Васильевны Ковалёвой – помочь «чудесной девочке Танечке».
Я после срочной службы в десантных войсках (Взяли! Даром что дрищ!) праздно просиживал за компьютером, играя в разрекламированную сетевую игру, не озадачиваясь поисками работы и спутницы жизни. Инфантильностью и безответственностью, не растраченными даже после изнуряющих армейских нагрузок и парашютных прыжков, я пугал людей, заменивших мне отца и мать. Вдобавок любил порассуждать о продолжении службы по контракту, заставляя тётю хвататься за капли. Временами я был засранцем, признаю!
Тётушка, наблюдавшая за моей ленью чуть больше года после дембеля, всё чаще смотрела с укором. Дядя, Константин Игоревич, вёл со мной воспитательные беседы, отличавшиеся мягкостью и даже робостью, оттого эффекта не имевшие.
Специальность я кое-какую приобрёл. После 9 класса поступил в ПТУ и отучился на автомеханика. Не потому, что хотелось продолжать образование. Скорее от скуки и любопытства. И в армию сходил от скуки и любопытства. Я вообще многое в жизни делаю, руководствуясь этим сплавом не самых благородных движущих сил.
Нельзя сказать, что я совершенно отвергал попытки трудоустройства. Пристраивался в разные места, но из-за прогулов и опозданий оставался безработным через неделю-другую. И всё возвращалось на круги своя: сетевая игра, мечты о контрактной службе и бессовестное восседание на шеях родственников, которые в силу природной интеллигентности не решались выгнать взашей зарвавшегося племянника. Хотя имели полное право!
– Сень,– тётя Люся вошла ко мне по обыкновению вечером перед сном. Перед своим сном, разумеется. Я ложился далеко за полночь, отведя все ожесточённые компьютерные бои.
Я, ссутулившись, восседал на вертящемся стуле, через голову переброшено коромысло чёрных наушников, они как вёдра были влажны изнутри от пота. Из одежды на мне только трусы-боксёры. Тапки неизвестно где, одна, кажется, застряла под колесиком стула. Я то подрагиваю коленями в зависимости от напряжённости компьютерного боя, то весь замираю, и только палец молотит по кнопкам мыши. Наверное, что-то кричу соперникам – («наверное», потому что в наушниках мне себя не слышно, а в пылу сражения я ничего не замечаю). Да, пожалуй, я приговариваю всё время, что-то вроде: «Давай-давай, ну же… Ну!» Почти как футбольный болельщик.
Экран высвечивал мою фигуру, отчего в тёмной комнате создавалось впечатление, будто древний проектор показывает чёрно-белое кино.
Тётя Люся коснулась моего плеча. Я, не заметивший, как она вошла из коридора, вздрогнул, дёрнул мышью в сторону – одновременно пальнув по «своим» в игре и своротив плошку с чипсами в реальности. Картофельные пластинки в паприке разлетелись по компьютерному столу (вытряхивай теперь крошки из междурядья клавиш!), частично упали на пол, обсыпав по пути крошевом мои голые волосатые ноги.
Я снял наушники.
– Сеня,– тётушка повторила обращение. Предыдущего я не слышал.– Ты не хочешь прокатиться в Ямгород?
Тётя присела на краешек дивана и закуталась в цветной платок с бахромой, накинутый поверх фланелевого халата в мелкий «дождик». Мне пришлось развернуться спиной к экрану. Бой проигран. В чате меня поливают бранью. Фиг с ним.
– В Ямгород? Зачем?
– Ты можешь назвать меня старой сводней или кем угодно! – она дружелюбно улыбнулась.– В Ямгороде есть одна хорошая девочка… Танечка.
Отношения у нас с тётей всегда были невероятно доверительными и тёплыми. Да, я ленивый говнюк, уплетающий пироги и борщи, и не удосуживающийся вымыть за собой тарелку, без стеснения скидывающий одежду вплоть до исподнего в бак для стирки и без удивления обнаруживающий её потом выглаженной на полке в шкафу. Да, всё так, но тётушку я люблю.
Так вот. При всей теплоте наших взаимоотношений, хороших девочек она мне раньше не предлагала. Плохих, впрочем, тоже. От удивления я не прервал родственницу на полуслове, хотя удовольствия от сватовства не получал.
– Ей надо помочь. Света – моя подруга, а Таня – её дочь. Созванивались только что,– тётя показала на правое ухо,– оно ведь ещё красное, да? Трубка чуть не вскипела.
В темноте мне не было видно, красное ли, но мне не требовался свет. Мои уши ещё горели от «вёдер на коромысле», недавно снятых с головы. Тётя могла и перещеголять меня. Она мастер по телефонной болтовне. Я могу сутки просидеть в наушниках и всё равно не добьюсь того интенсивного цвета, какой приобретают ушные раковины отцовой сестры после общения с приятельницами.
– Чем я могу быть полезен дочери твоей подруги? – имени я не произнёс намеренно: дистанцируюсь от неведомой девушки.
– Она готовит выставку.
– Художница?
– Медсестра.
– Медсестра, которая готовит выставку – начало интригующее. Что выставляет? Утки? Судна?
– Нет. Я не очень поняла. Какие-то фотографии.
– И лучшей кандидатуры в помощники, чем я, не нашлось? Загибаем пальцы,– я стал загибать,– я не медик – раз, не фотограф – два, не организатор – три, не переношу выставок – четыре, живу в другом городе – пять.
Я разжал пальцы и помахал ими в воздухе. Махать сжатым кулаком вблизи от тёти мне показалось неправильным.
– Пять. А вот вопрос у меня только один – почему именно я?
– Я подумала, что прогулка и смена деятельности пойдут тебе на пользу.
Тётя Люся заправила за ухо прядь седеющих волос, не слишком крепко собранных на затылке заколкой-крабиком. Экран погас и я шевельнул мышь, чтобы не погружаться во тьму. Свет зажигать не хотелось.
– Должен ли я услышать в этой фразе подтекст? Что-то вроде: Сенечка, тебе пора освободить нас от своего присутствия?
– Нет,– она грустно посмотрела на меня,– никакого подтекста. Если бы я устала от твоего соседства, я бы так и сказала. Наверное. Не знаю. Я никогда не планировала говорить ничего подобного и мне сложно представить нужную интонацию.
– Ямгород значит Ямгород,– я пожал плечами. Мне и правда порой бывает скучно, может тётка права, смена обстановки меня взбодрит? – Надеюсь, в нём не слишком много ям?
– Что, прости?
– Ямгород. Город ям, надо полагать. Весь перекопали или как?
– Никогда там не была, Света сама приезжает обычно. Но ты уж постарайся, даже если там полно ям, обходить их стороной, ладно?
Тётя Люся чмокнула меня в макушку, скользнула глазами по игровому чату:
– Ох, какие там все грубые. Ответь-ка им, как следует.
Она вышла из комнаты, а я вернулся в виртуальный бой. Что-то в настроении тётки было не так, но я не придал этому значения.

Глава 2

Добраться до Ямгорода можно было автобусом или электричкой. Я предпочёл последнюю. Родственники проводили меня. Тётя плакала, хотя ей не свойственны чрезмерные сантименты, дядя напоследок обнял, чего между нами прежде не водилось. Даже встречая с дембельского поезда, он только крепко пожал мне руку.
Наверное, это представление стоило бы назвать: «Наш мальчик стал совсем взрослым». Ещё бы, сам на электричке в Ямгород едет.
Из вагона я отправил сообщение по задиктованному тётей номеру: «Буду через два часа». Получил лаконичный ответ: «Встречу».
Поисковик услужливо подкидывал мне порцию за порцией информацию о пункте назначения. Историческая справка, отзывы туристов, рестораны и бары, торговый центр… Кинотеатр «Заря» – зал один, зато большая часть сеансов в 3D. Прогноз погоды: солнечно, кратковременные дожди. В зоомагазин требовался консультант без опыта работы. То, что нужно. Позвонил, договорился – прямо из электрички. Насчёт съёмного жилья тоже. Улица Вишнева, 65. Велели прийти завтра с утра.
Тётя с дядей дали мне немного «подъёмных» денег. Вариант жилья устраивал полностью: одна комната, смежный санузел, есть микроволновка, стиралка, телевизор. Сойдёт. Больше всего меня интересовала цена, и она красноречиво говорила о следующем: микроволновая печь, скорее всего, светит, но не греет, холодильник светит, но не морозит, а стиральная машина не моднее советской «Малютки». Ладно, это же не навсегда.
Жить у неведомой на тот момент Тани не хотелось. Из принципа. Или из предубеждения, что мужчина и женщина, живущие совместно, это муж и жена, а при слове «женитьба» меня охватывала оторопь, как и многих моих ровесников, полагаю.
А если честно, хотелось самостоятельности. Не ударить в грязь лицом, доказать тёте и дяде, что я могу не только сидеть на печи, читай, за компьютером. Что могу вовремя вставать на работу, могу позволить себе съёмную квартиру, могу сам себе варить кашу по утрам, что я не пропаду в чужом городе без тётушкиных борщей и даже хорошая девочка Таня мне для подстраховки не нужна.
Меня отправили в ссылку. В этом я не сомневался. На исправительные работы. Думают, что пропаду? Не дождутся!

Вокзал Ямгорода был чистый, светлый и уютный. Маленькое здание с невысокой башенкой само было похоже на паровозик. Там располагались билетные кассы.
Поезд осуществлял посадку и высадку из первых четырёх вагонов, а я, как назло, оказался в восьмом и едва успел выскочить на платформу до того, как автоматические створки сомкнулись.
Таня встречала меня на перроне. Там и состоялся диалог про босоножки и цвет моих трусов (Ох уж эти медсёстры!). Мы прошли через турникеты, встречный поток двигался через металлоискатели.
– Странные всё-таки люди: сначала опутывают весь мир проводами, а потом с подозрением косятся на каждого, у кого они торчат из карманов,– хмыкнула Таня.
Я не ответил, а только поудобнее перехватил полупустую дорожную сумку.
На привокзальной площади царила обычная суета: полнокровие летних красок, чуть запечённых остывающим маревом уходящего жаркого дня, шум встреч и разлук, приветственные взмахи рук, объятия, гудки такси, подъезжающих к остановке.
Рослый парень бросил в урну пустую пластиковую бутылку – в прыжке с поворотом, словно баскетболист мяч в корзину. Она гулко ударилась о стенку мусорки, подскочила и отлетела на асфальт. Парень беспечно пошагал дальше.
Мальчишки на скейтбордах и велосипедах выделывали различные трюки.
Шедшая перед нами женщина в платье с аляповатым рисунком вдруг резко остановилась, развернулась, налетев на нас, ощупала карманы:
– Ох, показалось: что-то уронила.
– Меня чуть не уронила,– буркнул я, когда она отошла. Таня фыркнула.
От вереницы автобусов, выстроившихся в парке друг за другом, время от времени отделялся один-другой, словно их отрубали невидимым топором.
Ни один из трёх «обрубков» нам не подошёл. Мы стояли на остановке. Я разглядывал башенку вокзала, пытаясь сосчитать, сколько в ней узких окошек, Таня рассуждала об особенностях расписания местных автобусов, редко совпадающего с приходом электропоездов. Я слушал вполуха.
– Ты не обидишься,– я перебил её, ничуть об этом не тревожась,– если я не стану жить у тебя, а сниму квартиру?
– Сама хотела предложить. Думаю, тебе не обязательно принимать участие в подготовке к выставке.
– Тогда моё пребывание в Ямгороде станет абсолютно бесполезным. Рад буду помочь. Расскажешь подробнее?
– Позже. Дома. Наш автобус.

– Чёрт, какими бы ни были удобными босоножки, без них ногам всё равно легче. Дома я предпочитаю ходить босиком. Проходи. Я приготовила лёгкий ужин.
– Лёгкий ужин? – я вошёл в комнату и оглядел стол, накрытый будто для романтического свидания.
– Вино столовое, даже голову не затуманит, летний вариант,– голос Тани доносился то ли из кухни, то ли из ванной сквозь шум воды.– Заночуешь сегодня у меня. Секс – по желанию.
Я, прихвативший было кусок сервелата и горсть оливок, чуть не подавился.
Таня появилась в дверях и покачала головой:
– Руки мыть тебя не учили?
Я прожевал оливки, раздумывая, не переспросить ли про секс, но Таня сама повторила, верно истолковав выражение моего растерянного лица.
– Да-да, ты не ослышался, именно это я и сказала: секс по желанию. Мы взрослые, но достаточно молодые и привлекательные люди, поэтому, оказавшись в одной квартире ночью, можем заниматься, чем заблагорассудится.
Я хмыкнул.
– Странно. Ты вроде как только что разрешила мне без долгих уламываний уложить тебя в постель, а у меня ощущение, будто мне надавали по рукам, приговаривая: «Не твоё, не трогай».
Она посмотрела на меня серьёзным и долгим взглядом.
– Знаешь, что сейчас плохо? Нет, не то, что стало меньше библиотек. Плохо то, что стало много заведений общепита и интимных магазинов. Человечество приучают жить инстинктами: поесть, поспать, потрахаться. Если принять как аксиому, что все эти функции заложены в человеке по умолчанию, откроется множество новых просторов. Секс всего лишь одна из физиологических потребностей, которая не стоит столь пристального внимания и долгих разговоров. Всё это придумано средствами массовой информации для поднятия рейтингов. Завёл разговоры о плотских утехах – и всё: публика любого уровня интеллекта твоя, бери тёпленькой.
– Не сочти меня стеснительным, но мы могли бы поговорить пока о чём-нибудь, кроме секса?
– Я бы пока предпочла поесть. Можем даже молча. А после еды мы обсудим дальнейшее сотрудничество, если, конечно, я не очень напугала тебя своей похотью и ты по-прежнему готов помогать.
Я непринуждённо рассмеялся. Не было в её словах никакой похоти. И ничего неприличного – тоже. Какая-то она была… своя.
– Это обычное явление, со мной либо перестают общаться после первых же фраз, либо остаются дружить на всю жизнь.
– В чём секрет?
– Думаю в открытости и лёгкости характера,– охотно поделилась она, пробуя веточку укропа, предварительно зачем-то её понюхав.
– Не могу похвастаться теми же чертами.
– Так и не хвастайся. Найдём какие-нибудь другие, достойные похвальбы. Поверь, я научилась принимать людей такими, какие они есть. Для медика любое неприятие человеческих слабостей и пороков есть признак профнепригодности. И ещё! В этом доме существует правило: мне нет дела до того, какой ты, когда не со мной, и никому не должно быть дела до того, какие мы, когда вдвоём. Это ясно?
– Ясно. Ты настолько откровенна с каждым встречным или только мне повезло?
– Я откровенна только с теми, кого пускаю в квартиру. Чтобы не было недоразумений. Терпеть не могу что-то из себя изображать.
– Сантехники, электрики, газопроводчики входят в число счастливчиков?
– Работники ЖЭКа, участковый и врачи, приходящие по вызовам. Да, я всем предлагаю вина и заставляю выслушивать собственные жизненные позиции.
Я долил бокалы до верха и отставил пустую бутылку к ножке стола.
– Давай о выставке.
– Я удивлён, что она действительно существует. Все родители однажды доживают до мечты о внуках, и моя тётя не исключение. За ней раньше не водилось подобных штучек, но я готов был поспорить, что она нашла предлог, чтобы нас свести.
– Успокойся. Внуков твоей тёте пока делать не станем.
– Пока…– я ухмыльнулся.
– Выставка действительно состоится. Прямо в конференц-зале больницы, где я работаю. В рамках сестринского конгресса. Мама сказала мне, что ты прямо-таки сгораешь от желания помочь мне, как только услышал о моём увлечении фотографией.
– Совсем не так!
– Я не удивлена, потому как мама моя не столь деликатна, как Людмила Васильевна, и склонна подсылать мне кого попало…
– Кого попало! – я хрюкнул в бокал, наслаждаясь Таниной прямотой.
– Не стану извиняться,– отрезала она и показала мне язык.– Зачем мне помощник? Да ещё из соседнего города? Я что, фотограф с мировым именем? Мастер художественной съёмки? Всего-то нащёлкала на «мыльницу» пару десятков хирургических халатов!
– Зачем?
– Ах да, тебя же не посвятили. Послали туда не знаю куда. Я фотографирую брызги крови на хирургических халатах после операций. Мне кажется это живописным.
– А ещё кому-нибудь так кажется?
– Моей подруге и начальнице, Юлии Владимировне. Ей чуть за тридцать,– уточнила Таня, почему-то посчитав это необходимым.– Она и предложила организовать выставку. Я принесу ноутбук и покажу тебе свои работы.
Она вышла, а я съел пару ложек греческого салата прямо из хрустальной салатницы, хлебнул вина и переместился на диван. Готовила Таня превосходно, увы, фотографировала значительно хуже.
– Блин! – я даже расстроился.– Тань… Можно честно? Ну это ж полное фуфло! Прости, конечно. Я не силён в живописи, ничего не понимаю в современном искусстве, но мне кажется, что ты испоганила собственную очень интересную идею отвратительным непрофессиональным исполнением! Самой-то не жалко?
Мы просматривали слайд-шоу с экрана ноутбука.
– Вот снимок вне резкости… И вот ещё один – размытый! Ну правда, ощущение, что фоткала зеленщица баба Клава с движущегося обоза. Может всё из-за вина? Давай глянем завтра, когда я буду чуть трезвее.
– Нет, Арсенька, вино здесь ни при чём. Всё так, как ты говоришь. Я приходила в операционную, щёлкала на бегу, как придётся: или прямо на пузе или снимала лежащие отдельно халаты.
– Но идея-то классная,– я не слушал её рассказа, кликал мышкой, вращал слайды. Сменялась череда россыпей капель крови и подсохших потёков на серовато-коричневой ткани.– Видно живое движение, ненадуманный рисунок, экспрессия. Мне кажется, человек, сведущий в медицине, способен восстановить ход операции по пересечению линий, по следам, похожим на бутоны сирени. Эдакая хиромантия для хирургов. И для простого созерцателя эмоций предостаточно. Качество снимков уже никак не смогу улучшить, но в остальном – я к твоим услугам.
– Отлично, тогда завтра у нас куча дел: нужно познакомить тебя с достопримечательностями Ямгорода, занести флешку в фотоцентр…
– Снять мне квартиру, появиться в зоомагазине. Тань, слушай, а почему мне не хочется тащить тебя в постель? Ты ж вроде разрешила, и мы достаточно пьяны.
– Наверное, именно потому, что разрешила. Отбила азарт. Поверь, секс – не единственный способ понравиться друг другу и не единственная сфера интересов. Отбрось лишние запреты, скованность, окольные пути, и откроются новые горизонты, новые ракурсы для созерцания – не только тела, но и души. Понятно говорю?
– Не очень. Но твоё предложение всё равно в силе?
– Подруга с расширенными функциями? Да, для тебя я такая.

С утра мы отправились по совместным делам. Таня пыталась увлечь меня импровизированной экскурсией по городу, выступая в роли гида. То и дело обращала моё внимание на музеи и церкви, называла фамилии зодчих – русские и зарубежные, архитектурные стили и даты построек. Я попивал лимонад, а, выбросив бутылку, увлёк себя наблюдением за комарами. День выдался пасмурный, и у воды – небольшого округлого пруда в центре города – кровососущих насекомых было немало. Они присаживались нам на руки, Таня тут же прихлопывала их ладонями или отгоняла ветками, а я следил, как под тонким хоботком на моём предплечье надувался огромный волдырь, а кровопийца раздувался и краснел. На просвет было видно полное брюшко – будто бокал с розовым вином. Другого комара я словил за изогнутую лапку и долго держал, позволяя ему в бесплодных попытках махать крылышками.
– Эй, ты меня вообще слушаешь?
– Да.
– И что я сейчас говорила?
– Говорила,– медленно произнёс я, поднося комара к самому своему носу и скашивая на него глаза,– что в первый раз поцеловалась, сидя на этом склонившемся к воде дереве.
Я отпустил комара, но крошечная лапка осталась у меня на пальце.
– Теперь этот парень доктором у нас работает, он постарше меня на три года. Целоваться с ним меня и раньше не очень тянуло, а теперь и подавно. Не дело это медсестре с доктором целоваться,– она состроила мне глазки,– шучу. Это личное дело кажого: с кем целоваться, а с кем нет.
Мы обошли весь город, показались хозяйке зоомагазина, где мне предстояло трудиться. Таня предлагала устроиться по специальности – в автосервис, но я был непреклонен: уж лучше пораздаю красочные листовки, чем стану по жаре в замызганном пропитанном маслом комбинезоне ковыряться в автомобилях. Да и руки, если честно, у меня не из того места растут. ПТУ я окончил, но специалист из меня получился бросовый. Так что вариант у меня один: предлагать посетителей торгового комплекса – вернее их питомцам – попробовать новый кошачий корм «Мур-мяу». Мы с Таней тут же обозвали новинку «Мурня» и называли её между собой только так. Пару раз я выкрикнул это переделанное название вслух. Надо сказать, покупателям в таком звучании «аппетитные кусочки в желе» показались отчего-то привлекательнее.
К слову, о зоомагазине. Не надо считать, что это была скромная лавчонка заставленная мешками с едой для животных, поилками, переносками и прочими товарами. Всё это, конечно, здесь было наравне с разномастными поводками, ошейниками и шлейками, а также множеством резиновых игрушек для питомцев любого вида и размера. Но главная особенность магазинчика заключалась не в разнообразии ассортимента. Это был тактильный зоопарк. Собственно товарам отводился закуток почти в самом углу, зато многочисленные обитатели чувствовали себя в помещении вольготно. За малую сумму посетители торговых рядов могли полюбоваться на тех, кто был за стеклом, покормить хвостатых нутрий или пушистого кролика-барана, погладить комолого козлика Боню, который разгуливал по территории зоомагазина, где вздумается, требуя у вновь пришедших капусты и хрустящих хлебцев. Он ревновал и бодал безрогой головой гостей, уделявших чрезмерное внимание ахатинам или эублефару, паукам-птицеедам или шустрым дегу. Он неохотно, но всё же мог простить страсть посетителей к обезьянке или еноту, но от террариумов отгонял всех без раздумий. Надо сказать, цели он достигал быстро: люди отвлекались от наблюдения за зверьками и чтения надписей рядом с клетками, подкармливали озорного козлика рублеными овощами из выставленного хозяйкой тазика.
Вечером Боня укладывался спать на попонку в загоне, обнесённом невысоким деревянным заборчиком с калиткой, прежде ещё угостившись несколькими порциями сена из кормушки и приложившись к поильнику. Некоторое время над загоном горел ночник, скорее для красоты. Вряд ли в темноте козлика мучили кошмары. Перед уходом хозяйка гасила свет и запирала двери. Ночевали звери самостоятельно.

Квартиру на улице Вишнева снять тоже удалось.
– Далековато от меня,– расстроилась Таня.
– Нормально,– протянул я. Маленькая однушка готова была облизать нас, словно верный пёс хозяина, языками отстающих от стен обоев, но микроволновка оказалась исправной, а стиралка выглядела довольно современно. Что ещё нужно? Душ, туалет. Большая кровать посреди комнаты с белым кое-где прохудившимся матрасом, телевизор – нет, не плазма, простенький, с кинескопом – на тумбочке. В ящиках какие-то чеки, фантики. Всё на выброс. На кухне газовая плита, стол, два квадратных табурета. Один с подкосившейся ножкой. Посуды минимум. На подоконнике два пакетика с приправами – лавровый лист и смесь перцев. Тоже на выброс. Холодильник – пустой и чистый внутри, только на дверце давленный-передавленный тюбик оксолиновой мази и ещё какая-то банка с надписью «Наружное» – в глубине на полке. Пусть себе стоит, мне она не мешает. А тюбик – в помойку!
Неподалёку оказалось фотоателье, где в течение пяти рабочих дней нам обязались изготовить снимки необходимого формата. Мы заранее купили рамки, определили их в угол моей съёмной квартиры, а вечером принесли от Тани ноутбук, заказали пиццу и похлёбывая вино из маленьких рюмок, обнаруженных на кухне, стали придумывать названия для композиций. Вернее, придумывала Таня. Я только поддакивал, когда ей в перепутье кровяных потёков и разномастных каплях мерещились вдруг то кленовые листья, то закат над зимним лесом, то ещё хлеще – зубья наполовину расстёгнутой одёжной «молнии». Наверное она давно уже мысленно подписала все фотографии, но из вежливости предлагала мне поучаствовать. Толку в этом деле от меня маловато. Ну не вижу я в калейдоскопе брызг ни «Богатырей», ни «Девочки с персиками»…
Я сидел по-турецки в шортах на большой кровати, Таня лежала рядом на животе. Если ей хотелось что-то показать на экране, она вытягивала руку с рюмкой вперёд, при этом неизменно задевая моё обнажённое колено.
– Переверни, переверни! – восклицала Таня, временами подскакивая с белого матраса и поливая его вином из рюмки. Ещё немного и у нас появится новая серия фотоснимков, только вместо крови будет дешёвый алкоголь из местного супермаркета.
Я нажимал на кнопку мыши, а Таня бормотала:
– Как же я раньше не разглядела! Если повернуть, похоже на наш город сверху. Вот же, смотри,– и она плескала вином на клавиатуру. Кощунство, ей-богу! Убил бы.
Залпом допив содержимое рюмки, Таня поставила её на пол у кровати.
– Смотри,– продолжила она, указывая теперь в экран пальцем, а не питейной посудой,– вот и собор, мы его сегодня видели, а вот и моё любимое красивое здание с колоннами, постройки конца восемнадцатого века. Так и назовём: «Ямгород с высоты птичьего полёта».
– Ну и фантазия у тебя,– я усмехался, делая пометки в специально созданном вордовском документе,– слушай, а зачем вообще медсёстрам такой странный доклад на конгрессе? Про хобби, про фотографию, про брызги эти твои кровяные? Пусть бы лучше про клизмы-градусники слушали.
– Понимаешь, Арсенька…
Нравилось мне это обращение «Арсенька». С ударением на первую «А». Нравилось даже не само слово – на кошачью кличку похоже! – а то, как она его произносила пухловатыми губами с нежно-розовой помадой, несколько боязливо, словно опасаясь, что не разрешу так себя называть. Замолкала на долю секунды после имени, бросала быстрый взгляд и продолжала, не услышав протеста с моей стороны.
– Дай-ка,– она забрала у меня мышку и некоторое время изучала очередной снимок, вращая его то по часовой стрелке, то против,– понимаешь, Арсенька… Ага, это можно назвать «Летние звёзды»… Так вот, умение видеть художественное в нехудожественном позволяет развивать кругозор. Это нужно в любой профессии. Многие люди, погрязнув в череде служебных обязанностей, как бы это сказать…
– Останавливаются в развитии?
– Ну что-то вроде того. И порой надо научиться отвлекаться на милые шалости, вроде превращения окровавленных халатов в произведения современного искусства. И потом, любую конференцию надо иногда разбавлять неожиданными докладами.
– Вроде как во время светского раута для оживления обстановки крикнуть матерное слово?
– Ага. Этот назовём «Частокол».
– А может «Забор крови»? Мне в детстве было непонятно, как из крови сделать забор.
– Пусть будет «Забор крови».
– Да я же пошутил.
– Я тоже. Оставляем «Частокол».
– Тань, а ты когда-нибудь грустишь?
– Редко. Но бывает, конечно. Когда устаю.– Она отвернулась от экрана и смотрела в сторону.– Когда порой мне кажется, что занимаюсь не своим делом или, что – своим, но делаю его недостаточно хорошо. Но вообще стараюсь гнать от себя любые негативные мысли. Медикам и так хватает причин для огорчений: когда не можешь помочь, когда мог бы помочь, но поздно, когда для помощи не поздно, но нет медикаментов или оборудования. Столько огорчений на работе, что домой я стараюсь не приносить отрицательных эмоций.– Она повернулась ко мне,– лёгкие люди, Арсенька, они совсем не потому лёгкие, что не грустят, не злятся, не истерят, не выходят из себя. И грустят, и злятся – они ж обычные, только с дополнительной опцией быстрой внутренней очистки. Перемолоть и выбросить, как ненужный жмых, всё лишнее. Как в соковыжималке: ценный напиток жизни оставить, а отходы – в отдельную чашу.
Я притянул её к себе, словно именно сейчас у неё на губах был тот самый сок жизни, о котором она рассказывала, и не попробовать его стало бы преступлением. Подумаешь: осталось всего три-четыре не озаглавленных снимка! Успеется! Я и так слишком затянул с откликом на её гостеприимное предложение.
Таня ответила на поцелуй, осторожно, не отрывая губ, сняла с моих колен ноутбук.
«С новосельем,– подумалось мне,– какая чушь первыми пускать в дом животных! Разве может случиться что-то плохое в квартире, где в первый же вечер тебя целует обалденная девчонка? Надо предложить этот вариант вместо устаревшего – с кошками. А лучше даже запатентовать».

Глава 3

Прошла неделя с моего приезда в Ямгород. За это время мы успели с Таней забрать фотографии, правда ещё не разместили их в рамки, зато присмотрели удачные места для размещения снимков в конференц-зале. Решено было часть повесить на стены между портретами именитых деятелей медицины, а остальные поставить на мольберты так, чтобы они не мешали перемещениям гостей.
Про выполненные мной инъекции я уже рассказывал.
По графику два через два с утра до вечера я нахваливал кошачью «Мурню», убеждая себя и окружающих, что новый корм сделан из экологически чистых ингредиентов и даже содержит в составе заявленное изготовителем мясо ягнёнка. Наверное, именно в этих словах и заключалась основная «Мурня».
– Ваша киска сама приведёт вас в зоомагазин за добавкой! – надрывался я на весь этаж.
Торговый комплекс находился в конце живописного бульвара, усаженного каштанами. Подниматься на любой этаж надлежало по лестнице, эскалаторов не допускала архитектура. Лестница была одна, зато широкая и нарядная. Стоило бы даже сказать – парадная. Высокие ступени были устланы красной ковровой дорожкой, ведь само здание некогда служило летним пристанищем кого-то из российской знати. Так, или почти так, рассказывала Таня. Не исключено, что рассказывала она совсем по-другому, но запомнил я именно так.
Одно бесспорно: здание красивое. С колоннадой, цветными витражами на окнах и балюстрадой на широком балконе. Углы отделаны рустовкой, а двери обрамлены волютой. Тут я точно мог напортачить, передавая Танины слова. Она говорила, что помнила это всё с уроков краеведения: тогда никакого торгового комплекса тут не было и в помине. А что было? Гибнущее здание с остатками прежнего достоинства на облупившемся фасаде.
Думал ли Ямгородский архитектурный красавчик, что в нём перестанут проживать благородные особы, что его золочёное нутро откроется не для посетителей музея, а для желающих набить пакеты снедью и брендовыми тряпками, что двадцатитрёхлетний парень не слишком приятным голосом будет предлагать здесь кошачий корм? Теперь этот дом – культурное наследие, набитое современной требухой. И ягнёнком в сливочном соусе.
Несколько раз мне звонила тётя Люся, спрашивала, как обустроился, хорошо ли кушаю и согласен ли я, что Танечка на редкость милая девочка. Я отчитывался по полной программе: рассказывал о съёмной квартире и нехитрой работе, подтверждал, что Танечка девочка на редкость милая, передавал приветы дяде Косте, и на этом мы прощались.

А сегодня у меня выходной. С этого я начал свой рассказ, но отвлёкся на историю знакомства с Таней. Кажется, даже наболтал кое-чего лишнего, но вы вряд ли растреплете это всем подряд.
Стиральная машина в съёмной квартире только выглядела пристойно. Чудеса начинались при более близком знакомстве. После нажатия кнопки «Пуск» автоматика поприветствовала меня весёлой трелью и ободряющим подмигиванием: «Не робей, парень, тащи шмотьё, на раз-два всё перестираю». Я, доверчивый, положил бельё внутрь, захлопнул дверцу. Подмигивание стало смахивать на нервный тик, а потом недавняя приветливая прачка превратилась в медиума. Словно открыв третий, четвёртый, пятый, десятый глаз, она заморгала всеми огнями на панели, заполняясь при этом водой и пофыркивая гофрированным шлангом, который я чуть не забыл поместить в ванну. Иначе к неудавшейся стирке прибавился бы ещё и потоп.
Что стирка не удалась я узнал позже. Часа через три. Всё это время старательная стиралка (стирательная старалка? – как ни назови, толку не прибавится!) что-то болтала в мыле. Вероятнее всего, она делала гоголь-моголь, взбивала сливки, готовила состав для бритья – в общем, занималась чем угодно, только не стирала. Пены внутри было много, она даже норовила вылезти через дверцу наружу, машинка пыхтела, но, судя по звукам, ни разу не крутанула барабан. Возвращать бельё грязным не позволяла ей стирально-машиночья гордость, посему дверцу она заблокировала намертво, будто сомкнувшая челюсти собака, схватившая с верёвки брюки. Перетягивалки с этой собакой – стиральной машинкой – продолжались долго, но челюсти блокировки оказались сильнее (честь и хвала неведомым рабочим-сборщикам, эту функцию они вдолбили своей подопечной на века!)
На втором часу лениво, словно сытый посетитель ресторана, проводящий круговыми движениями языка ревизию во рту с целью поиска застрявших частиц пищи, машинка-таки соизволила провернуть в пене мои вещи – один или два раза. Замок тренькнул, «пёс» разжал челюсти: брюки теперь мои. Но нужны ли они мне, пожёванные собакой? Машинкой… Обеими, короче.
Я все три часа проходил обмотанный банным полотенцем. А что? У меня выходной, никуда не собираюсь. Все вещи в стирке. Хоть голым могу ходить. Вот, похоже, и придётся теперь – голым. Ни одной сухой шмотки в доме не осталось.
Звонить Тане я постеснялся. Знаю, что она скажет:
– Арсенька, дождался бы завтрашнего дня, я вернулась бы с рабочей смены, и мы всё перестирали бы.
Кто ж знал, что машинка с прибабахом? Впервые решил воспользоваться и вот – на тебе!
Ничего, я взрослый парень, в конце концов!
Не страшно. Лето. Жарища. Мокрые шорты и футболка отлично освежат меня в запланированном путешествии: пойду поищу, есть ли в Ямгороде прачечная.
Я забросил в сумку мыльный комок. Сам я тоже был весь склизкий и мылкий, от невыполосканного порошка зазудело в нескольких местах одновременно и страшно хотелось чихать, но, повторюсь, я – взрослый самостоятельный парень. У взрослых парней не зудит и взрослые парни не чихают! Точка. Тётя бы мной сейчас гордилась.
Сумку перебросил через плечо. Увесистая, зараза! Ещё бы – один комплект мокрого постельного белья тянет на несколько кило! А к этому прибавьте джинсы, рубашку, пару футболок, ну и в качестве довеска – исподнее. Так и слышу, как кто-то ехидно заметит: на фига ты, взрослый и самостоятельный парень, одномоментно всё это в стиралку напихал? Сами бы попробовали быть взрослыми и самостоятельными в 23 года!
Ещё кто-нибудь может поиздеваться: автомеханик, а стиралку починить слабо! Что я на это отвечу? Если боги решат наказать вас пострашнее, они пошлют вам такого автомеханика, как я, но не настолько честного и лишённого способности к самокритике.
Я вышел на лестницу, одной рукой повернул ключ в замке, другой на ходу вбил в поисковик телефона: «Ямгород. Прачечная».
По лестнице поднимался молодой парень в ботинках песочного цвета, модно изорванных джинсах и кремовой рубашке с коротким рукавом. Шёл он грузно, хоть и не был толстым, перешагивал через две ступени, тяжело ставил ногу и зачем-то придавливал ладонью колено после каждого шага. Хотелось сказать ему: «Эй, полегче, ступени – это не куски хлеба в тостере, авось не повыпрыгивают, если не придавишь!»
– Эй,– я всё-таки окликнул его, но фразу произнёс другую.
Воистину, если судьба хочет нас с кем-то познакомить, она сделает это. Так я начал свой рассказ.
Парень обернулся. Против окна, залитого солнцем, мне было сложно разглядеть черты его лица.
– Не подскажешь, в Ямгороде есть прачечная? – я кинул беглый взгляд на экран телефона: там по-прежнему шла загрузка данных.
– Прачечная? – он изумился и спустился вниз на пару ступенек: обычно спустился, без всяких дополнительных упражнений.– Честно говоря, не знаю, остались ли вообще в мире прачечные…
– В иностранных фильмах показывают. Значит, в мире ещё остались.
– А что, постирать негде?
Я встряхнул сумку. Она заметно оттянула мне плечо. Мокрый рукав футболки неприятно заелозил под ремнём.
– Да вот… Накопилось… А машинка сломалась…
– Заноси ко мне. Квартира 94.
– Неловко…
– Неловкость – признак недоверия,– кивнул он,– и то правда, нечего первому встречному свои трусы доверять.
Мода у них, что ли, такая в Ямгороде: при первой встрече про трусы поговорить?
– Если не найдёшь прачечную, приноси.
– Спасибо.
Я снова глянул на экран. Интернета в подъезде дождаться не проще, чем трамвая. Парень ушагал ещё на пролёт вверх и свесился через перила.
– Сосед!
– А?
– Совет!
– Чего?
– Совет дам…
– А-а-а…– а то я уж было подумал, что он так и будет мне выдавать по одному слову – в рифму.
Теперь я мог разглядеть его лицо – но вверх ногами. И плевать, что у лиц не бывает ног. Круглое, добродушное лицо с глубокой ямочкой на подбородке, зато без ямочек на щеках – видимо, они со щёк обе уехали на подбородок. Кажется, я видел его в подъезде пару раз, но память на лица у меня аховая.
– Валяй,– я согласился на соседский совет.
– Ты бы сначала узнал, есть ли в городе прачечная, а потом тащил с собой набитую сумку.
– Сумку? – я застыл от собственной глупости и, натянуто рассмеявшись, решил соврать,– нет, в сумке не бельё, там…
– Да по фигу, что там. Бывай! – он махнул мне рукой, а я некоторое время ещё слышал его тяжёлую поступь.
«Возможно, вы искали: Ямгород, справочная»,– поинтересовался телефон, соизволив завершить загрузку.
М-да, справочная в Ямгороде есть. А вот прачечной, похоже, нет. Странно, что это слово есть в моей голове, если даже интернет-поисковик его забраковал. Прачечная. Ещё бы видеопрокат запросил.
Вечером я впервые решился позвонить в квартиру номер 94 дома номер 65 по улице Вишнева. Иногда с маленькой горстки бытовой химии начинается большая стирка или… большие странности.

Дверь мне открыл невысокий парень в майке и тренировочных штанах с белыми лампасами. В руках он держал банку с пивом, которую тут же открыл, обильно оросив себя и меня вырвавшейся на свободу пеной.
Сегодня у меня не день, а просто пенная вечеринка!
– Пардон,– слово прозвучало как отрыжка.
Мои тапки – не обуваться же в уличное при походе к соседу! – тоже придётся постирать: увы, они тряпочные и теперь провоняют пивом.
Память у меня на лица отвратительная, это я уже говорил, но передо мной однозначно был не тот человек, от которого я несколькими часами ранее получил приглашение. Наверное брат.
– Ещё пиваса принёс? – незнакомец выхватил у меня из рук сумку, одновременно пытаясь удержать открытую банку и расстегнуть молнию, чтобы проверить содержимое. И то и другое удавалось плохо. Банка в конечном итоге рухнула на пол, снова обдав нас обоих алкогольным содержимым. Парень махнул рукой и, наконец, заглянул в мою сумку. Не знаю, почему я его не останавливал.
– Тут одни шмотки,– разочарованно протянул он и отшвырнул сумку куда пришлось. Слава богу, «пришлось» не в пивную лужу. Незнакомец поднял банку, потряс, удостоверяясь, что не всё вытекло, хлебнул, бросил на меня укоризненный взгляд, рыгнул и нетвёрдой походкой удалился по коридору.
– Эй,– я окликнул наугад. Гомон в квартире стоял необыкновенный, отовсюду слышался смех и звон бутылок. Не думаю, что кто-то обратил внимание на мой зов.
За одной из дверей, вероятно, была кухня. Там мыли посуду и звучали на разные лады женские голоса, резковатые и нетрезвые.
Две двери по пути. Я открыл одну: белый унитаз. Покосившийся навесной бачок снабжён длинной верёвкой. Казалось, что это не бачок унитаза, а ведро в сауне – дёрнешь за верёвку и получишь ушат ледяной воды на темя. На полу валялся ёршик и держатель для туалетной бумаги. Как дорога, вымощенная жёлтым кирпичом, вился по кафелю серпантин сорвавшегося рулона.
В ванной тоже царил беспорядок. Горел свет. На зеркале белые брызги, на полочке открытый тюбик, измазанный зубной пастой, словно густой вязкой слюной. Ещё один, туго свёрнутый, валялся на полу. На краю ванной покоились выстроенные в ряд крышечки от тюбиков – гораздо больше двух. Даже больше десяти. Точнее при беглом осмотре не сосчитать. Сама же помывочная чаша была забросана зубными щётками – разноцветными, с жёсткой щетиной, с мягкой, для труднодоступных мест и для мест «лезь не хочу». Горками, крест-накрест, порознь. Создавалось ощущение, что для каждого зуба всякий обитатель этой квартиры брал новую щётку, пользовался один раз и бросал, надеясь, вероятно, что они когда-нибудь утекут в сливное отверстие.
Стиральная машина была здесь же. Серый шнур со штепселем был брошен сверху и нависал над панелью наискось, как кокетливая чёлочка. Я поискал глазами розетку. Вот она, на уровне пояса, чуть влево. Длины шнура как раз хватит. Если включить электробритву или, например, фен, удобно смотреться в зеркало. Хорошее место для розетки, грамотное.
Всё же включать без спроса чужую технику я не решился. Хватит, с одной недоделанной уже связался, потом полдня провозился в мыле – собственном и натёкшем с плохо стиранных вещей.
Я вышел из ванной. За неплотно затворённой створкой, ведущей на кухню, слышался девичий разговор. Громкий. И столь же шумный вылетал оттуда запах пива. Должно быть, девчонкам отдыхалось зачётно. Некоторое время я прислушивался к разговору: вдруг послышится мужской голос, тогда можно заглянуть, проверить, нет ли там круглолицего с ямочкой.
– А я замуж вышла,– слышалась заплетающаяся, подвыпившая речь,– и фамилию сменила!
– Точно! – подхватил ещё один, пленённый пивной поволокой голос.– Я тоже хотела сменить!
– Фамилию?
– Ёршик в туалете.
– Дура ты,– голос, услышанный мною первым, обиделся.
Заходить за дверь комнаты, где скрылся парень, обливший меня пенным алкоголем, не хотелось. Хотя вероятнее всего сосед, которого я ищу, именно там, в дружной компании. Вон как там интересно: судя по звукам, смотрят футбол, болеют за команду, кажется опять уронили пиво или просто толкнули кого-то под локоть («Осторожнее нельзя?»). А этот, в лампасных трениках, опять рыгнул («Ну хорош, Колян, задрал!»). И грохот перепалки, грозившей перерасти в драку, если бы не вовремя забитый «нашими» гол. Перепалка перешла в братания, бурные объятия и хруст жестяного чоканья банками – за победу.
Я ещё потоптался в коридоре, окутываясь парами пива, женских сплетен и мужского счастья.
Стена увешана разномастными куртками – по сезону и нет. А напротив ещё одна дверь. Опять по правую руку. Видимо, двери по правую руку – особая фишка квартиры номер 94. Или они во всех квартирах по правую руку от входа? Не обращал внимания.
Я постучал. Мне предложили войти. Негромко, но я услышал.
Круглолицый сидел посреди крохотной комнатки, вмещавшей только узкую тахту, заваленную журналами о машинах и девочках, и вращающийся низкий табурет. К табурету обрывком плетёной полиэтиленовой верёвки для мягкости была привязана синтепоновая подушка без наволочки.
– Сосед? – круглолицый сделал несколько оборотов на табурете, и, казалось, он только этим и занимался. На нём были прежние джинсы. Босые ступни отбивали неслышный такт, недавняя футболка валялась поверх журналов на тахте.
Он улыбнулся, и улыбка на широком лице могла бы заполнить всё малое пространство крохотной комнатёнки. От стены до стены. А крутанись он при этом – так и очертить комнату по периметру.
– Стирать?
– Ещё немного, и я начну думать, что ты говоришь только двусложные слова на букву «с».
– Ты слышал от меня и другие слова,– он смахнул широким жестом все журналы с тахты, футболку выудил двумя пальцами из-под завала и надел на себя, затем театральным жестом предложил мне присаживаться, выкрикнув: «Вэллком!» Слога два, но первая буква не «эс»,– добавил он, снижая градус патетики.
В углу высились три башни из книг, каждая примерно до моей груди высотой: Достоевский, Толстой, Чехов – целыми собраниями сочинений; Ремарк, Дюма, Пикуль – разрозненные отдельные тома.
– Бабушкины книги,– хозяин проследил за моим взглядом,– кое-что я читал.
Он добавил это настолько важным тоном, словно низкая степень его начитанности могла отпугнуть меня от стирки.
– Теперь это подставки для посуды,– тут же рассмеялся круглолицый, взял с томика Булгакова плоскую тарелку, слизнул с неё крошки, и вернул на место.
– Кто все эти люди, твои родственники? – спросил я, кивнув в сторону коридора. Я плотно притворил за собой дверь. В комнате круглолицего было тихо и свежо, словно хозяин повесил табличку: «Запаху пива вход воспрещён», и тот почему-то послушался письменных указаний.
Окно было занавешено тяжёлой пыльной зелёной портьерой, в нескольких местах сорвавшейся с карниза. Форточка приоткрыта, но шум улицы казался беззвучием, по сравнению с отрыжкой Коляна.
– Нет,– круглолицый помотал головой,– точно не родственники. Я из них, честно говоря, никого не знаю. Да ты садись.– Он похлопал ладонью по тахте, обозначая место, куда мне надлежало сесть, а потом протянул пятерню мне.– Меня Мишей зовут.
Я рассмотрел, что в языке его болтается серебристый шарик.
«Наверное, звукам его голоса приходилось, прежде чем вылететь на свободу, огибать металлическую серёжку или прыгать через неё, как на уроке физкультуры,– подумалось мне,– нет, тогда бы появились дефекты речи, звуки появлялись бы запыхавшимися и усталыми, а часть терялась бы, проваливалась обратно, так и не сдав зачёта по прыжкам. А речь у этого Миши нормальная, без дефектов».
Я сел и с тупым упорством повторил вопрос.
– Так кто эти люди? – будто к стирке это могло иметь какое-то отношение!
Миша погонял туда-сюда шарик, на тонкой ножке угнездившийся в мякоти языка, и пожал плечами, подыскивая слово.
– Гости… наверное.
– Наверное гости,– пробормотал я, решив не вдаваться в подробности.– Постирать-то можно?
– Да, конечно,– Миша опять улыбнулся, широко и радостно, словно стирать для меня было его заветной мечтой,– давай вещи.
Это предложение меня смутило.
– Я сам закину.
– Как хочешь. Пойдём, провожу в ванную.
– Ждать будешь или позже зайдёшь? – уточнил он, выбирая подходящий режим.
– Позже зайду,– мне не хотелось оставаться в квартире с «наверно гостями». Вещи оставлять тоже стрёмно, но не вырывать же их из машины: дважды за день – это уж чересчур! Так недолго снискать славу современного Дон Кихота, только воюющего не с мельницами, а с дамскими помощницами по части стирки.
– Зачем здесь столько щёток?
– Гости оставляют, а я в мешок складываю. Видно, сегодня кто-то мой мешок по пьяни распотрошил.
Миша довёл меня до порога, протянул руку и сказал:
– Если что, не пугайся, ладно?
Я кивнул. Когда не знаешь людей, обитающих в твоей квартире, лучше предостерегать всех и от всего. Или это не его квартира? Он и сам тут «наверное гость»?
– Я тебе непременно все вещи верну.
Я снова недоумённо кивнул, прикидывая, с чем из пожитков не жалко расстаться. Без привычной одежды обходиться будет нелегко, но кое-что из оставленного мне особо дорого.
– Футболку со слоном верни обязательно. Тёткин подарок.
– Всё верну,– повторил Миша твёрдо,– может, не сразу, если что. Но непременно верну всё.
И он закрыл дверь. Я постоял, прокручивая в голове странный диалог, кинул взгляд на часы – пора ужинать. Зайду часиков в десять, может, и поздновато для визитов к соседям, но, думаю, моим вещам безопаснее будет вернуться ко мне сегодня же.

Около десяти часов я влез в шлёпанцы и снова крайне по-домашнему (футболка-шорты) отправился на четвёртый этаж, заткнув уши наушниками и вперив взгляд в экран телефона. А что? Пусть себе продолжается фильм. Подвисает немного в подъезде, но это не беда.
Я поднял глаза, когда ступени под ногами кончились. Перила под рукой оборвались, сменившись ограждением площадки пятого этажа. Я проскакал взглядом по железным перекладинам лестницы, ведущей на чердак, обозрел запертый на замок люк. Несколько секунд мне потребовалось, чтобы переключиться с киношного вымысла на реальность.
– Тьфу, этаж проскочил…
Я спустился на один пролёт вниз, позвонил в угловую квартиру. Мне открыла девчушка лет десяти—одиннадцати, гладко причёсанная и одетая в аккуратное, но явно домашнее платьице. В руке она держала учебник литературы, зажав пальцем нужную страницу. Ещё одна «наверное гостья»?
– Вам кого, дяденька?
В квартире было тихо. Пахло котлетами, а не пивом.
– Мне Мишу.
– Мишу? – она приподняла брови, заглянула в учебник,– семьдесят вторая,– озвучила номер страницы, чтобы лучше запомнить, и вынула палец,– мы живём втроём: я, папа и мама. Миши среди нас нет.
– А гости? Разошлись уже?
– Ой, вы только маме не говорите! – перепугалась школьница.– Она не разрешает девчонок приводить. Все уже по домам пошли. А уроки я почти доделала. Пюре приготовила, картофельное,– отчитывалась она,– и котлеты жарю. Попутно стихи учу. Скоро спать лягу. Родители мои поздно с работы приходят. Ой, забыла, семьдесят вторая была? – спохватилась девчушка.
– Девяносто четвёртая,– ответил я своим мыслям, предполагая, что ошибся дверью и оглянулся на квартиру напротив. Так и есть, это не четвёртый этаж, а третий.
– Дяденька, зачем вы меня обманули? На 94-й странице Лермонтов, мы его ещё не проходили.
Она захлопнула дверь, а я снова пошёл вверх по лестнице. Телефон отправил в карман – а нечего меня отвлекать!
Что за?.. Снова перекладины железной лестницы, люк на чердак и ограждение площадки пятого этажа. Квартиры под номерами 97, 98, 99, 100.
Снова вниз. Да что ж такое? Квартиры – 89, 90, 91, 92. Третий этаж.
Снова вверх. Люк и оборванные перила. Пятый этаж.
– Эй, что за шутки? Где мои шмотки? – заорал я на весь подъезд, и тихо, едва не заплакав, спросил неизвестно у кого,– где четвёртый этаж?

Глава 4

Ночью меня разбудил звонок. Я поднялся с кровати, перепутав тапки – левую с правой. Полусонный добрался до прихожей, на ходу потеряв-таки одну «шлёпку», правую, если это имеет хоть какое-то значение.
В голове из руин возводились города: кто я? Где я? Арсений Ковалёв, мне 23 года, временно живу на съёмной квартире в Ямгороде на улице Вишнева, 65. Что случилось? Я отдал соседу вещи в стирку, и они исчезли… вместе с четвёртым этажом дома номер 65 по улице Вишнева в Ямгороде.
(Кажется я задремал прямо у входной двери).
Почему я не позвонил Тане и не рассказал ей о происшествии? Потому что у неё наверняка много знакомых психиатров в городе Ямгороде.
(Полусонная мысль хихикнула и повторила, будто дразнилку: в городе Ямгороде…)
Я отпер дверь. Круглолицый Миша протянул мне мою сумку с одеждой – смею надеяться, тоже с моей.
– Проверь,– посоветовал он.
Я глянул на содержимое сумки одним приоткрытым глазом (левым, если это имеет значение), вытянул уголок любимой футболки – будто за ухо (нечего шляться по ночам где попало!) и кивнул: тёткин подарок на месте, а всё остальное проверю потом. Спать хочу.
– Извини, этаж всегда исчезает не вовремя.
– Не вовремя исчезает этаж,– пробормотал я и решил изобразить радушие, так и не открыв глаза полностью,– чаю?
– Нет, спасибо. Заходи в гости, в любое время. Если этаж на месте, всегда буду тебе рад.
– Ага,– буркнул я, закрыл дверь и, отшвырнув многострадальную сумку в угол, отправился спать.

Утром города из руин восстановились быстрее: я Арсений Ковалёв, мне 23 года, Ямгород, Вишнева, 65. Ночью мне принесли вещи, их нужно развесить.
(Загрузка завершена, файлы проверены, вирусов нет,– отчитался мозг).
4 этаж в доме 65 по улице Вишнева исчезает, так сказал сосед Миша, квартира которого полна «наверно гостями».
(Поломка файла, грозящая привести к поломке системы,– запаниковал мозг.)
Я встал с кровати. Следом за мной на пол съехала скользкая простыня и три подушки – на меньшем количестве мне не спалось. Я сунул ноги в джинсы… Думаете скажу: с тремя штанинами? Меньшее количество мне не подходит? Ошибаетесь, джинсы обычные. Синие. Узкие. Нерваные.
Так и пошёл к Мише разбираться.
На этот раз дверь открыл он сам. Хозяйственный, в трениках. Штанины завёрнуты выше колен в тугие матерчатые бублики. Из-под одной штанины выглядывала часть цветной татуировки – вероятно, во всё бедро. Рыхловатый обнажённый торс соседа тоже украшали образцы живописи Татуировской галереи. Белокожие руки, лишённые картинок, сжимали истекающую грязной водой половую тряпку.
– Привет,– он по традиции растянул губы в улыбке, снова так широко, что на растянутые губы можно было повесить тряпку на просушку.
– Шуршу помаленьку. Уборочку делаю,– поделился он и уточнил,– влажную.
А то не понятно!
– Грозящую затопить соседей,– поправил я,– тряпку-то отожми.
Я невесть зачем заглянул за дверь туалета. Держатель на стене, рулон – на держателе. Ёршик за унитазом. Бачок по-прежнему накренён.
– А где гости?
– Ушли… наверное.
– Наверное гости наверное ушли. Надолго?
– Возможно.
– Возможно надолго?
– Да не знаю я! Чего пристал? – Он опять улыбнулся.– Пойди лучше чаю себе сделай, позавтракай, кухню я вымыл уже. В комнату не ходи, не люблю, когда по мокрому шастают.
«Когда по дому шут знает кто шастает он любит, а когда по мокрому – нет».
Он развернул бублики, штанины гофрированной трубой спустились по голеням чуть-чуть не дойдя до щиколоток. Швырнув тряпку в ведро, Миша скрылся за дверью и вернулся в футболке. Моей, кстати. Надо бы пересмотреть сумку с вещами!
– Это моя футболка.
– Да? Прости.– он тут же стянул тишотку с себя, я запротестовал. Жалко, что ли ? Пусть носит,– даже не знаю, как так получилось…
– Что это за шутки с исчезающим этажом?
На кухне было чисто. Только чёрный мусорный пакет, завязанный по горловине, портил вид. Внутри него топорщились банки, отчего пакет походил на полиэтиленовую ненаряженную ёлку неестественного цвета.
– Сейчас вынесу,– Миша проследил за моим взглядом.– Тебе какой чай?
– А какой есть?
– Фиг его знает, что тут вообще есть,– ответил он, открывая шкафчики и выбрасывая на столешницу «под гранит» разноцветные картонные коробки и банки, часть из них отлетала в мойку, где из крана тонкой струйкой подтекала вода.
– Чай чёрный байховый… 100% цейлонский… Зелёный с мелиссой… Ромашковый… Желудочный сбор номер один,– комментировал Миша, собственноручно учиняя новый разгром взамен недавно и собственноручно же прибранному.
– Кофе,– на автомате он скинул на столешницу стеклянную банку, она, разумеется, разбилась,– на счастье. Сейчас приберу.
Он замёл коричневые гранулы в совок.
– Ты же не станешь пить кофе со стеклом? – уточнил Миша.
Я помотал головой.
– Налей чаю, стопроцентного, цейлонского.
– Ща будет,– пообещал он, выуживая из мойки раскисшую в воде картонную коробку,– уже и заварился почти. Шучу.
Я против воли рассмеялся.
– Что, правда смешно? Я думал: тупая шутка вышла,– он повернул ко мне круглое искреннее лицо, от души обрадованный, что сумел меня развеселить.
– Так что с этажом? – повторил я, подёргивая в кипятке чайный пакетик.
– Подсекай,– вдруг крикнул сосед.
– Вот эта шутка точно тупая,– отреагировал я, от его окрика дёрнув рукой и обдав себя брызгами с чайного пакетика.
– Зато какой улов,– не смутился он и подставил мне ведро. Я бросил пакетик,– сахар надо?
– Если ты снова вывалишь на стол содержимое шкафов, тогда нет.
– Он вообще-то перед тобой на столе. Ложка,– Миша протянул мне пластиковую «мешалку», как в ресторанах быстрого питания.
– Интерьерчик у тебя, прямо скажем, не очень.
– Это не у меня.
– Так ты не хозяин?
– Хозяин.
Я устал от бессмысленного диалога и молча похлёбывал чай. Миша тем временем наполнил и свою кружку и сел напротив, поджав ногу.
– Что ты хочешь узнать?
Я замялся.
– Такой уж у нас занятный домишко. У некоторых крыши съезжают, а в нашем исчезает 4-й этаж. Объяснить тебе с точки зрения науки этот архитектурный феномен я не сумею. Прости.
– Этаж во всё доме исчезает?
– Не-а, только в нашем подъезде. 4 квартиры.
– Но это же ненормально! Дом есть, этажа в одном подъезде периодически нет…
– И что? Дождь на улице тоже: то есть, то нет. Никто ж его не ищет, когда его нет!
– Ты серьёзно или шутишь?
– Серьёзно.
– И как на это реагируют окружающие?
– А чего им реагировать? Наш этаж, наши квартиры. Хотим исчезаем, хотим остаёмся. Людям-то что за дело! – он посмотрел на меня без тени усмешки и сменил тон, посуровел, но не озлобился,– что ты от меня хочешь? Ну не знаю я, что это за катаклизм, что за нонсенс! Привыкли уже так жить, Сень, власти одно время что-то хотели предпринять, потом им проще стало делать вид, что всё в порядке, что нет нас таких – странных жителей на исчезающем этаже.
– Чего только в жизни не бывает,– задвинул я банальщину, помышляя взять-таки у Тани координаты психиатра: соседа проконсультировать да и самому, возможно, придётся наведаться. Как мозг утром выразился: поломка файла, грозящая поломкой системы? Вот по этому поводу и обращусь к специалисту узкого профиля.
– Пойду. Спасибо за чай.
– Бывай. Я уборку доделывать стану. Дверь откроешь сам?
– Я уже был у двери. Замок не поддавался.
– Открывать надо в сторону закрывания.
Ну да, в квартире на исчезающем этаже замок может открываться только в сторону закрывания. Ничего другого я и не ждал.
Миша появился у меня за спиной. С кружкой.
–Подержи. Помогу.
Тёплая кружка перекочевала мне в руки. Миша воевал с замком.
– Ну что, будем тут вдвоём куковать, пока этаж не вернётся.
– Хочешь сказать, что он опять уехал?
– Едет крыша, а этаж исчезает. Второй день подряд.
– Не, не! Погоди! Что значит: «здесь куковать»? Сколько? Мне на работу завтра, «Мурню» людям предлагать. А ещё Танюхе помогать надо, конференция через пару дней.
– Сколько – это я предугадать не могу. Не от меня зависит. Иногда час, иногда неделя.
Я бросился в комнату – ту самую, где вчера смотрели футбол и рыгал Колян, обливший меня пивом. Здесь уже никого не было. Следы бардака Миша прибрать не успел, но это волновало меня сейчас меньше всего.
Я раздёрнул занавески, распахнул окно и перевёл дух: слава богу… Если нельзя уйти через дверь, вылезу в окно. Плевать, что высоко. По карнизу пойду, выползу по трубам, да как угодно, лишь бы не улетать с чёртовым этажом!
Хозяин квартиры за мной не наблюдал. Судя по звукам, он невозмутимо продолжил уборку то ли в ванной, то ли в коридоре. Что ж, была не была! Я поставил ногу на подоконник, поразмышлял секунду и решил поглядеть, что там вообще делается внизу,– может, помойка (в кино герои часто падают в груду мусорных мешков и выживают), а вдруг кто-то догадался надуть батут? Бывает же такое, правда, что люди ни с того ни с сего надувают во дворах батуты?
Удар по лбу оказался не сильным, но обидным. Как о стекло. Только без характерного звука. Да и не было стекла – окно нараспашку. Скорее, как о фанеру. Фанеру, на которую неизвестный шутник приклеил стоп-кадр, вырезанный с идущей во дворе киноленты, обычной, про детей на площадке, мамашек с колясками, папашек, скрывающихся в кустах с запрещённым пивом, старушек на лавочках.
Я провёл рукой. Всё было: дети, папашки-мамашки-старушки. Застывшие на фанерке. Я постучал.
– Миш, у тебя есть долото, или стамеска, или плоская отвёртка? – крикнул я.
– Топором тоже бесполезно,– тоном покорившегося судьбе мудреца произнёс Миша, появляясь в комнате.– Думаешь, ты первый такой находчивый? Это фанерное солнце я знаю отлично! Это то самое, которое светит, но не греет. Слезай с подоконника, помоги с уборкой, а я тебе про себя расскажу.

Помогать с уборкой я не стал. Мишу это не задело. Он продолжал пылесосить и сквозь шум рассказывал «про себя», как обещал. Его ничуть не беспокоило, что за гудением половина слов терялась. Впрочем, стоит ли жалеть о потерянных словах на исчезнувшем этаже?
Я задумчиво вертел в руках стеклянную пепельницу с надписью по бортику «No smoking». Очень оригинально.
– Это квартира моей бабушки. Мировая была старуха, должен сказать,– Миша, стоя на корточках, орудовал под диваном щёткой на длинной трубе пылесоса. Мне же в собеседники теперь остался только его откляченный зад в сползших наполовину трениках.– я ж когда-то пытался учиться. Ну как – учиться… Одно название. Девки, гулянки, студенческое веселье. Зачёт – не зачёт, экзамен – не экзамен, всё одно, собирались у меня здесь и куролесили до утра.
Он вернулся из поддиванной командировки.
– Ноги подними, под тобой пройдусь…
Я забрался с ногами в кресло. Пепельницу отставил на подлокотник, Миша тот час же забрал её и сунул в карман штанов.
– А то разобьёшь еще,– прокомментировал он. Прозрачная стеклянная безделица полумесяцем выглядывала из его штанов, готовая выкатиться и превратиться на короткое мгновение в полную луну, а после – в груду осколков. Скорее уж он сам разобьёт её! Но я не стал каркать. Как ни странно, пепельница пролежала у Миши в кармане довольно долго, пока он не вспомнил о ней на кухне и не поставил на обеденный стол.– Вылезай уже из депрессивного укрытия! Хорош страдать! Мы с бабкой на этом этаже тысячу раз исчезали и ничего, живы. А ты что же нежный такой? Вставай и помоги мне!
– Штаны так же закатать надо будет?
– Это ж твои штаны. Хочешь катай, хочешь не катай. Хочешь – вообще сними. Мне по фигу. Так вот…
Шнур от пылесоса натянулся, штепсель выскочил из розетки и некоторое время рассказ нового знакомого я слушал без шумового сопровождения.
– Сначала мы тут зачёты-экзамены отмечали, потом стали «косить». Тусили круглыми сутками. Пили, орали, песни горланили. Благо звукоизоляция в квартире необычайная: когда этаж на месте, ничего не слышно, а если уж исчезнет, вообще тишина могильная. Бабка только два требования выдвигала: к ней в комнату не ломиться и вести себя спокойнее, если у неё голова болит. Это очень редко случалось. Сама могла к нам выйти, рюмочку выпить, частушки с матерком спеть, сплясать что-нибудь озорное не по годам. Отличная бабка была, три года назад померла. В детстве от меня бабка скрывала про этаж, бывало скажется больной, говорит: не ходи сегодня с ребятами играть, побудь со мной. Я сидел с ней, хотя изводился весь: пацаны в футбик гоняют, а я старухе подушки поправляю! Иногда и школу мы так прогуливали. Не знаю, по какой причине она мне не сразу рассказала, может, боялась, что я её в психушку сдам? Когда призналась, велела никому не говорить: теперь уже, чтобы меня в психушку самого не забрали. Однокурсникам своим я как-то проболтался, а они, пьяные, посмеялись и дальше гулять продолжили: им-то что? На месте этаж, исчез ли, главное, чтоб выпить и закусить было, да про учёбу чтоб в уши не жужжали. Бабка моя не жужжала.
– А в детстве, что ли, пацаны не замечали, что этажа нет? – я решил, наконец, присоединиться к уборке и двумя пальцами полоскал тряпку в грязной воде.
– Я про этаж поздно узнал, а в детстве на ребят злился: чего, говорю, вы за мной не зашли? Заходили, отвечают, квартиры твоей на месте не было, мы и ушли без тебя. Кто в такие отговорки поверит? Ты бы поверил?
– Не думаю.
– Вот и я не верил. Так, что мы ещё не сделали?
Миша огляделся.
– Воду хоть бы сменил,– он укоризненно покачал головой.
– А этаж её с собой не забрал?
– Воду? Нет, он жалостливый, этаж, от обезвоживания помереть нам не даёт. От скуки – это да, это можно. Телевизор и Интернет не работают, сотовая связь пропадает. А книжку при свечах почитать можно. Романтика. Опа!
Он вдруг нагнулся и уставился под батарею.
– Баночка пива закатилась. Будешь?
– Буду,– согласился я.
– Ну давай, как вещички твои в стиралке, за дверцей заблокированной пополощемся,– ни к селу ни к городу изрёк он, с шипением открывая жестянку с пивом. Без пены. Пенная вечеринка была вчера.
Он продолжал уже под пиво. Мы передавали банку, не брезгуя друг другом, словно были знакомы сто лет.
– Если бы меня попросили нарисовать портрет самой Жизни, я бы себя нарисовал. Мне кажется, Жизнь она как раз такая, как я.
– Смотря чья,– возразил я.
– Да ничья. Вообще – Жизнь. Как она есть. Как задумывалась. Я и улыбаюсь не потому, что жить люблю, а потому что я и есть – Жизнь. Улыбаюсь, когда хочу и грущу, когда хочу. Но грущу я редко.
– Ты мне лучше про людей расскажи. Что это за гости у тебя?
– Разные гости. Я теперь их и не знаю никого. Раньше всё институтские захаживали, а после смерти бабки – сплошь незнакомцы. А мне и с ними хорошо. Бабкин закон из уст в уста передался: в комнату – теперь уже мою – не лезть. Никто и не лезет. Иногда, бывает, заглянут, выпить предложат. Хочу – присоединюсь, не хочу – отсиживаюсь в одиночестве. Похавать к ним выхожу, своих денег у меня не водится. Девчонки заглядывают,– он изобразил соответствующий недвузначный жест согнутыми в локтях руками.
– Что, прямо так и говорят: красавчик, давай потрахаемся?
– И так случается! За «красавчика» спасибо!
– К слову пришлось…
– Да понял я, расслабься.
– То есть ты нигде не работаешь?
– А зачем? Гости с собой всё приносят. Еду, напитки, одежду по дому раскидывают, а я донашиваю, если кто-то забудет. Хозтовары притаскивают. Мне не так уж много надо. Если чего-то очень хочется, стащу немного деньжат из чьей-нибудь сумочки или рюкзака, спущусь в магазин. Да, подворовываю, есть грешок,– он запил признание пивом и передал банку мне.
В свете сказанного как-то не очень верилось, что моя футболка оказалась на Мишке случайно.
– Гости мои даже не знают, что я хозяин квартиры. Думают, что меня кто-то из них же и притащил. Как на свадьбе: скажи родственникам жениха, что ты – со стороны невесты, родственникам невесты, что ты – со стороны жениха, и жри на халяву! У меня тут вроде клуба. Гости тусят. А я или с ними куролешу, или втихаря картошечки жареной на кухне наверну из общей сковороды – и доволен.
– Но ведь ты даже не знаешь, кого в дом пускаешь!
– Не знаю. И знать не хочу.
– А если тут убийца или маньяк объявится? С преступной целью или скрываться станет от правосудия?
Даже не знаю, пиво, что ли, из меня такого зануду сделало?
– А я ему что, судья? Вся наша планета – один большой дом, где кто-то что-то пересиживает и отчего-то скрывается. Вот и моя квартира – филиал планеты.
– Ты – Жизнь, квартира твоя – планета…
– Филиал,– поправил он.
– Так нельзя. Слишком уж это… вольно.
– А как можно?
– По-другому как-то…
– Э, нет, так не пойдёт. Или ты знаешь, как надо, и делишься идеей с миром, или не знаешь, но и к другим не лезешь. Только так. А «по-другому как-то» – это не ответ. Это ширма, которая позволяет тебе казаться лучше меня, например правильнее, умнее. Цену себе набиваешь.
– Да я… Просто не готов… Неожиданный у тебя образ жизни.
– Что неожиданного? Бродяга, но внутри собственной конуры. Вечный праздник. По-моему круто. На всём готовеньком.
–И неужели тебе никогда не хотелось сойтись с кем-то поближе? Подружиться? Влюбиться?
Миша покачал во рту шарик на ножке.
– Нет, Сень, не хотелось. Мне каждая история дорога, пока она не дописана: встретились, пообщались, разошлись. Никто никому ничего не должен. Без рамок, без обязательств. Говорили о чём хотели, признавались друг другу во всех смертных грехах, занимались ли сексом, как последний раз в жизни,– и всё, потом свобода, новый поиск. Мне не надо никого искать – люди сменяются сами, не надо никого догонять – это не в моих правилах, не хочу никого удерживать в своём мире, не хочу никого сюда впускать. Мир-клуб – это моё, другого мне не надо. Очень выгодные условия для обеих сторон: гости куролесят, сколько вздумается, а я за их счёт существую. Дружба для меня – это не взаимопомощь, это философия. А вернее – возможность делиться своей философией с кем-то. Вот сегодня мы делим мои идеи на двоих – и ты, мой друг, уйдёшь – дружбе конец. Так проще. Я не волнуюсь за тебя, не спешу тебе на помощь по первому зову, не даю обещаний – всё это не по мне. Одну девчонку увидел как-то,– он потряс банку (не больше глотка осталось), жестом предложил мне, я отказался. Миша закинул в себя остатки пива,– думал, всё, пропал! А она на парня своего глядит ласково, нежно. Отбить, что ли, думаю? На дуэли этого, который с ней сейчас, застрелить? Ну застрелю, а вдруг на меня она так же смотреть не станет? Разрушу чужое счастье, а своего не построю. Если дружба – это возможность поделиться своей философией, то любовь – это две идущие рядом философии. Смысл дружбы в единстве, смыл любви – в различиях. А вот две философии, ставшие единым целым,– это доверие. Так что любовь для меня, скорее, созерцание, а не обладание. Короче, не слушай меня, я наболтать могу красиво, а ни дружить, ни любить не умею.
Он вдруг загрустил. Наверное, настал один из анонсированных им редких случаев.
– Ну уж на похороны твои точно народу набежит уйма! – ляпнул я, думая, что это звучит ободряюще.
– Ты что? – Миша разулыбался.– Такие люди, как я, умирают в одиночестве. Вся эта клубящаяся толпа разбежится и не вспомнит. Будут шептаться: в квартире номер 94 труп нашли. Клуб репутацию потеряет, а может, ещё большую популярность обретёт: по нынешним временам труп – отличный пиар. А что хозяин умер никто и не поймёт. Я такой же гость в собственной квартире и бомж в собственной жизни. Но именно об этом я и мечтал. Мне всё здесь нравится. И гудеть, и скрываться в своей комнате, и мелочовку по карманам тырить, и одежду с чужого плеча носить,– он оттянул ворот моей футболки, что была на нём, мол, гляди, и твою шмотку уже отжал,– и уборки делать нравится…
– Быть прислугой нравится?
– А что в этом стыдного? Нравится. Разрушать и строить заново. Отчистить, отдраить всё тут до блеска, а потом снова развалить. Сжечь хату, а потом хоть из пепла по крупинке восстановить. Нет, это не прислуживание. Это…– он подумал,– архитектура. Я – Архитектор.
– Кто живёт в остальных квартирах? – я сменил тему.
– Люди. Больше ничего о них не знаю. Да и дела мне до них не больше, чем до случайных гостей.
– Жаль, я думал, ты меня с ними познакомишь. Мне как раз очень любопытно узнать о них побольше. Не каждый день встречаешься с людьми, живущими на исчезающем этаже.
– А зачем тебе я? Нет ничего проще: если хочешь с кем-то познакомиться – пойди и познакомься!
– А если я окажусь не ко двору?
– Нет ничего проще: развернись и уйди.
– Да уж, и правда… Нет ничего проще.

Глава 5

Прошло ещё несколько дней. Теперь я раздавал листовки с корявой канцелярской фразой: «Приработок в торгово-развлекательной структуре». Выведенная курсивом на белом листе бумаги и сопровождённая номером телефона она выглядела весомо, но произнесённая вслух в моём исполнении обретала неизменный оттенок ребячливости и даже дурашливости. Мужу хозяйки зоомагазина требовались работники сразу в несколько отделов, по рассказам самой хозяйки муж корпел над солидной фразой несколько часов, поэтому произносить её полагалось учтиво и величественно, отдавая дань невыносимым мукам, в коих она была рождена.
– Ты, конечно, можешь говорить только часть текста,– шепнула она мне,– но, если муж окажется рядом и услышит, он может тебя оштрафовать. А он всегда где-то рядом.
Вот эта фраза и впрямь звучала весомо.
Так и ходил я по нижнему этажу торгового центра, огибая лотки с воздушными шарами, цветами и парфюмерией, от скуки то разглядывая предлагаемые товары, то поднимая глаза к потолку с сохранившейся кое-где лепниной. Предлагаемый текст я выдавал то монотонным побуркиванием, то, воодушевляясь, начинал форсировать звук «р», словно выговаривая не изобретённую работодателем абракадабру, а скороговорку про Клару и Карла.
– Приработок в торгово-развлекательной структуре!
Приработок. Слово-то какое! Неудобное слово. Вот уж воистину – в муках рождённое.
Штраф мне один раз-таки влепили, когда автор этого шедевра услышал из моих уст усечённый вариант. И всё же время от времени я бормотал короткое:
– Работа… Работа в торговом центре.
А то и вовсе молча всовывал снующим взад-вперед покупателям затрапезные визитки.
После окончания смены я, как правило, заглядывал в зоомагазин – на пару минут, перед самым закрытием. Вид освещённого ночником вольера и дремлющий на подстилке Боня производили на меня умиротворяющее воздействие.
В центре магазина высился большой аквариум. Не знаю, почему я не упомянул его раньше. Возможно, по той причине, что обитающая в нём рыбка интересовала меня куда меньше вольно бегающего козлика. Пузырьки воздуха бурлили в узкой полоске света, издавая чуть слышное журчание. Рыба вальяжно перемещала плоское тело в водной толще, бликуя, словно маленькое круглое зеркальце какой-нибудь кокетки.
Таня не хотела приходить сюда. Ссылалась на аллергию и нелюбовь к животным. Вот ведь странность: с людьми в больнице она готова была возиться день и ночь, а бегающим в колесе белкам или забавному попугаю, кричавшему что-то вроде: «Котяру видели?» – уделять внимание отказывалась.

На следующий день после нашего с Мишей «полоскания за заблокированной дверцей», я всё рассказал подруге.
Мы как раз нашли время разместить фотографии по рамкам. Завтра мы на такси увезём их в больницу и развесим по стенам. А послезавтра уже и конференция.
Я сбивчиво, азартно и пылко, то удивляясь в очередной раз Мишиному образу жизни, то возмущаясь бездействием властей, поведал Тане о недавнем знакомстве и об особенностях 4-го этажа дома номер 65 по улице Вишнева.
– Я непременно тебя потом представлю всем, с кем сам успею свести знакомство!
– Ой, нет, Арсенька, уволь!
– Но почему? – я ругнулся, в очередной раз загнав себе под ноготь металлический зажим фоторамки. Таня рассматривала другой, уже вставленный в раму снимок, прикидывая, где верх, где низ. Она поймала моё отражение в стекле. Мы встретились взглядами. В моём читалось удивление, сопроводившее вопрос, с примесью боли – из-за ногтя. В её – решительный отказ.– Мишка – он очень интересный! Он говорит, что он – сама Жизнь!
– Это отлично! Человек, который считает, что он – сама Жизнь, вряд ли станет на Жизнь жаловаться. А если и станет, значит, умеет признавать собственные ошибки и винить в сложившейся ситуации себя. Поэтому с ним, вероятно легко, и ещё он, скорее всего, искренний. Но – нет, знакомиться с ним я тоже не буду.
– Но почему? – повторил я.
– Потому что, Арсенька,– она говорила мне туда, в стекло,– мне нечего предложить этим людям!
– А им разве нужно что-то предлагать?
Таня повертела рамку и снова поймала меня в Зазеркалье. Потом отставила фото в сторону и подошла ко мне, заглядывая уже в настоящие глаза. Чуть нахмурилась: то ли снимок не показался ей симпатичным, то ли я своими разговорами об исчезающем этаже умудрился её рассердить.
– Арсенька, эти люди живут по особым законам…
– Откуда ты знаешь?
– Не перебивай меня. Лучше послушай.
Я кивнул.
На ней были короткие джинсовые шорты и размашистая свободная футболка с глубоким треугольным вырезом, то и дело норовившая соскользнуть с плеча. Я думал, Таня такое и не носит: всё сплошь юбки, сарафаны, платья.
Скрестив ноги по-турецки, она уселась на кровати. Я сел напротив так же, по-турецки, обнял фоторамку и упёрся в неё подбородком.
– Эти люди живут по особенным законам, потому что совершенно невозможно жить по законам привычным, если твой дом всё время норовит исчезнуть. Они приспособились к определённому ритму жизни, графику работы, прогулок, посещения магазинов, отпусков, но они однозначно живут совсем не так, как другие люди, как мы с тобой. Они все, словно неизлечимо больны, вроде как диабетики, или привязанные к диализу, или пациенты с душевными расстройствами, зависимые от сезонных обострений. Им приходится считаться со строптивым характером своего дома, подстраиваться под его настроения, мечтать, чтобы он не оставил их без еды и питья,– Таня умолкла и вопросительно посмотрела на меня. Исчезает ли вода вместе с этажом? – означал этот взгляд. Я помотал головой – не исчезает.– Они – другие. У этих людей есть дополнительная причина для тревог и волнений. Это другой стиль жизни, Арсенька. Это их судьба. И я не могу сделать этих людей счастливыми, если они несчастны, и я однозначно не нужна им, если всё, чего они хотят в жизни, у них есть, и они этому рады. Нет-нет, Арсенька, даже не уговаривай, я с ними знакомиться не хочу!
Ну что ж… Таня не хочет, а я хочу. Пусть они и недужные, пусть даже сумасшедшие, я непременно разузнаю о них побольше.

Сегодня долгожданный день конференции. Двенадцатый день в Ямгороде.
На парковке возле больницы не было свободных мест, и приходилось диву даваться, на каких машинах разъезжают представители провинциальной медицины. Впрочем, сегодня здесь не только гости из «глубинки», собрались и столичные руководители. Так Таня сказала.
На этажах появились указатели со стрелками. «Конгресс-холл». Актовый зал – словосочетание не модное. Так Таня сказала.
Участников мероприятия встречали классически-строгие (белый верх, чёрный низ) медсёстры с бейджиками. «Организаторы». Докладчиков заносили в отдельный реестр, слушателей от медицинской специальности тоже записывали в журнал. Простым зевакам, вроде меня, можно было не регистрироваться. Так Таня сказала.
В перерыве обещали кофе-брейк, а по окончании лекционного цикла – фуршет. Как бы сказал Миша – халявная жрачка. Но Таня сказала именно так: фуршет и кофе-брейк.
Коллеги встречались в коридорах, радостно пожимали друг другу руки, некоторые обнимались, кругом слышались приветственные возгласы, фразы вроде «сколько лет, сколько зим» и «а ты всё там же?», кое-кто начинал для узкого круга освещать основные тезисы запланированного доклада и окружающие кивали, обещая непременно послушать весь доклад целиком, втайне надеясь слинять побыстрее. Такова она, человеческая сущность: периодически из вежливости врать. Кто-то делает это с обнадёживающими интонациями: «Дружище, надо непременно встретиться, пообщаться», кто-то заведомо разочаровывающе, но всё же стараясь смягчить правдивые формулировки: «Времени нет, занят, хотя встретиться надо». И те и другие в гробу видали и вас, и встречу, но говорить так не принято. Вот и здесь не принято произносить вслух: «Туфта этот ваш доклад», зато непременно следует округлить глаза, воскликнуть: «Неужели ты сам до этого додумался?» и незаметно исчезнуть, если повезёт, после кофейной паузы.
Танюхины кровавые брызги, хоть и не были образцом фотографического искусства, пользовались у гостей успехом. Посетители приглядывались к рамам, сначала несколько рассеянно, будто к чему-то инородному и неуместному, потом рассеянность сменялась любопытством и живым интересом, кто-то хвалил идею фотосессии, кто-то приятно удивлялся неожиданному вернисажу. Раньше на сестринских съездах такого не делалось.
– Волнуешься? – спросил я у Тани. Вид у неё сегодня был торжественный. Белый халат безупречно выглажен. Подруга и в обычные дни выглядела опрятно, но всё равно у самого аккуратного рабочего халата есть мимолётные признаки натруженности, отличавшие его от собрата, надетого «на выход».
– Не-а,– она отмахнулась,– чего мне волноваться? Всё ж здесь,– она постучала себя по лбу, а потом перевела палец на область сердца,– ну и здесь, конечно. Говорить от сердца несложно. Даже в бумажку смотреть не надо. У меня ж в докладе ни графиков, ни статистики, ни великих достижений не предусмотрено. А забуду что-то – будет повод ещё раз выступить потом.
Я в очередной раз поразился. Как можно настолько любить профессию? Тем более {такую }профессию? Доклады делать, выставки устраивать, с людьми постоянно общаться. Я три укола сделал, давление пару раз померил – и всё, пресытился. Жуйте сами свою медицину! Кто-то возможно сейчас усмехнётся: сам-то ты, мол, какую профессию любишь и любишь ли вообще хоть какую-то? Пока нет, что скрывать. Потому и удивляюсь Таньке: её хлебом не корми, дай в процедурном кабинете растворы посмешивать или в палате у постелей пациентов повертеться: то одеяло подоткнёт, то поильник предложит, то подушки поправит, то градусник поставит. И всё без принуждения. От сердца, как сама выражается. Кажется, уже и делать ничего не надо, оставь всех в покое, закрой дверь, уйди в сестринскую, смотри телик, а она не успокаивается: повязки на операционных ранах не промокли? А промокли – готовимся к перевязке. Складок на простынях нет? Не должно быть у лежачих больных складок на простынях! Есть? Зовём санитаров, перестилаем, проводим профилактику пролежней. С этой профилактикой она и без складок на простынях носится, как с писаной торбой!
Ей старшая медсестра своё место по наследству передать мечтает.
– Вот уйду на пенсию, Танька, будешь за меня руководить.
До пенсии ей, конечно, далеко, хоть она и взрослее Тани – на то и старшая.
Перед Таней, если верить предложенной программке, семь выступлений. Первые два я выслушал с интересом, посмотрел цветные картинки, поужасался с обывательским трепетом: неужели в человека и правда можно ввести все изделия медицинского назначения, представленные на слайдах? Брр… От сообщения об организации и оптимизации работы медицинских сестёр соседних регионов меня поклонило в сон, обилие цифр и монотонный голос докладчицы отбили интерес ко всем озвученным ею рационализаторским предложениям. Я зевнул, сначала прикрывшись программкой, потом откровеннее, и с удовольствием отметил, что следом за мной пооткрывали рты ещё несколько человек в ряду. Скука – вирус, вызывающий зевоту. Говорили так до меня? Надо спросить у Тани, или забить словосочетание в поисковик…
Мысли мои то и дело возвращались к заветным квартирам на исчезающем этаже. А особенно к 96-й, где мне вчера не открыли.
В 93-й живёт парнишка. Помоложе меня, лет двадцати. Инвалид детства. Я у Таньки пытался выспросить, что за болезнь у него такая, но она наотрез отказалась выставлять диагнозы по приведённым мною разрозненным признакам. И договариваться о лечении тоже наотрез отказалась:
–Он тебя об этом просил? Нет. Вот и нечего пытаться вылечить тех, кто не просит. И вынюхивать нечего, медицина для посвящённых, ещё Гиппократ говорил. Ты кто, врач? Нет. Вот и не лезь к людям, без тебя разберутся.
А я что? Я помочь хотел.
Так вот. Про Женьку. Соседа из 93-й. С виду обычный парень, не скажешь, что инвалид. Только заикается слегка, особенно когда говорит быстро или волнуется. Один доктор ему посоветовал, чтобы не заикаться, тянуть звуки, причём именно те, которые не слишком-то пропеваются. Согласные. Свистящие, шипящие. А ещё тот же врач присоветовал неудобные буквы в слове заменять на покладистые или слоги дополнительные вставлять – в начало или в середину слова. Не получается буква «з» – не беда. Подмени на «ж». Или чувствуешь, что грядёт слово страшное, неподдающееся – ну и прикрепи к нему несколько букв довеском. В общем, речь этого Женьки надо слышать: что природа не исковеркала, то эскулапы доломали. Говорит он медленно, певуче, с присвистом, а слова перевирает, как детсадовец. И не только трамвай «транваем» назвать может, а травму «трамвой»! Или например, конфорку «комфоркой».Это и любой другой перепутает. Он многие буквы местами меняет, чехардит по-страшному. Говорит, долго тренировался прежде, чем рекомендации чудаковатого логопеда неукоснительно выполнить. Натренировался. Теперь уже не ему приходится учиться разговаривать, а окружающим – его понимать. Впрочем, собеседники в его жизни редки. Обычно он сидит дома, закупив на крохотную пенсию по инвалидности нехитрой еды, обложится тетрадями (тоже приобретёнными на остатки дотации) и ведёт наблюдение. Надолго из дома не уходит, каждые пятнадцать минут – строго по часам – проверяет открывается ли дверь на лестницу, не исчез ли этаж. Ночью – реже. Раз в час. Будильник ставит.
Ещё у Женьки подёргивания. Тики какие-то. Иногда по мелочи: глаз или губа дёрнется. Почти незаметно. То вдруг пальцы судорогой сведёт – будто куриную лапу за жилы потянули. Иногда и сильнее – скрючится, словно в руках его кто-то скомкает и комок мятый обратно бросит. Это всё с его слов. Сам я не видел, бог миловал. Зрелище, должно быть, не из приятных.
В квартире бедно. Обои вспузырились, кое-где пластами от стен отслоились, местами совсем на пол сползли скрюченной буквой, вроде тех, что Женька изобретает, местами на добром слове держались, но и это доброе слово скоро зазвучит с новой интонацией. Для сна здесь раскладушка без белья, брезентовая, советских времен, ткань рваная, особенно там, где крепятся пружины. Для еды у хозяина одна тарелка и ложка – ест с колен. И пишет тоже на коленях. Стола нет. Зато есть телевизор и DVD-плеер. Дисков с фильмами и мультиками – до одури. И тетрадей тоже – море!
– Т-т-тетрави – моя горвость,– пояснил Женя, то подзаикиваясь, то напевно,– звук «д» (тут он зашёлся в отдельном речевом коротком замыкании, но всё-таки выговорил) моя особая проблема. Я его на «в» заменяю. Не пугайся.
Я не испугался. Не каждый день такое услышишь – интересно даже. Игра в шпионов, шифровка – как в детстве.
– Восемь лет вед-д-ду,– он не успел подменить звук и снова законвульсировал. Я ждал довольно терпеливо и всё же невзначай начинал подрагивать под столом ногой, когда видел его сведённые судорогой губы. После возвращения домой мне ещё несколько часов казалось, что отдельные мышцы мои стали жить самостоятельной жизнью и сокращаются, когда заблагорассудится.
Если коротко, Женька восемь лет ведёт наблюдения за собственной квартирой на исчезающем этаже. Следит за временем «побега» и временем возвращения, чертит графики, строит гипотезы, пытается выявить закономерности.
– Получается?
– Пока не оч-ч-чень,– звук «ч» он пропел. Звонко, по-птичьи, неожиданно мелодично.
Тетради Женька выбирает тщательно, с любовью. Это у него ритуал. В день получения пенсии купить себе новую тетрадь и диск с фильмом. Ну и еды, конечно. Если в его отсутствие этаж исчезнет, бдительный наблюдатель фиксирует приблизительное время и терпеливо ждёт на подоконнике часа, когда снова можно будет попасть в квартиру.
–Т-т-тетравь волжна быть т-т-такая, чт-т-тобы в ней писать хот-т-телось… И клетки чт-т-тобы крупные.
Одну такую, «в какой писать хотелось», я полистал. «Четверг, 13 ноября 2014 года 12:00—14:00, воскресенье, 23 ноября 2014 года, 18:00 – понедельник 24 ноября 2014 года, 09:00, пятница, 12 декабря 2014 года, 14:00—14:15». И так исписана вся-вся тетрадь, вплоть до обложки – внутри и снаружи. Да что там – вся-вся тетрадь! Все-все тетради так исписаны!
Почерк крупный, неровный, вымученный: с трудом Женьке даётся и письменная речь – видно сразу.
За час, что я пробыл в его квартире, паренёк выглядывал за дверь шесть раз – чаще, чем обычно.
– Я боюсь, ты уйти не успеешь. Исчезнет этаж, а мы с тобой останемся здесь вдвоём. Я чужаков не люблю, прости.
Может быть, сейчас я что-то присочиняю или утрирую. Но речь у этого парня особенная. И хобби занятное – следить за исчезающим этажом. Познакомлю-ка я его с одним своим приятелем, авось, что-то совместное придумают.
Сказано-сделано. Позвонил. Приятель обещал как-нибудь заехать.

В 95-й квартире живёт семья Огарёвых. Антон, Марина и двое разнополых детей-подростков. Оба на лето уехали в оздоровительный лагерь. Сначала Марина меня чаем поила, молчала всё больше. Потом её муж с работы вернулся, холодно поздоровались. Марина покормила мужа, мне тоже был предложен ужин. Я отказался.
– Заходите, если время будет. Чаю всегда налью, покормлю.– наверное это единственная фраза, которую я запомнил из всего нашего диалога. Неловкая какая-то встреча вышла.

А в 96-й мне не открыли. Ну и ладно. Не всех же за один день обходить!

* * *

Таня говорила уверенно и убеждённо. В бумажку заглядывала редко. Можно сказать, вообще не заглядывала. Так, иногда сделает паузу, пробормочет под нос: «Что я ещё хотела добавить?» Пробежит пальцем по листу и продолжит.
– Работать можно по-разному,– говорила Таня,– представьте, что вы катитесь в старой разваливающейся машине по ямам и колдобинам, и погода ужасная, и пассажир рядом с вами нудный, и радиоволна всё время убегает, а если уж и поймает песню, то самую вашу нелюбимую. Понравится вам такая поездка? Думаю, нет. Вот другая ситуация: вы мчите на шикарном авто по ровнёхонькой автостраде, рядом шикарный блондин или блондинка – кому кто больше нравится, вас ждёт отличный вечер с продолжением. Уже лучше, не так ли? А бывает ещё третий вариант: вроде и машина у вас старенькая, но добротная, крепкая, не подведёт, попутчик может попался болтливый, но истории у него весёлые, дорога не везде гладкая, зато без пробок, а погода переменчивая, но в целом ясная. Вот и работа может складываться по любому из этих сценариев. Кому какой ближе – решайте сами. Если что-то мешает вам, как прежде, наслаждаться любимой работой, подумайте, не произошло ли у вас эмоциональное выгорание.
Она перечислила некоторые признаки этого самого выгорания и способы профилактики.
– И, конечно, хобби. У каждого человека должно быть хобби. Не должно быть такого, чтобы человека ничто, кроме работы не увлекало. А если и работа опостылела? Это уже решительно никуда не годится. Позволяйте себе маленькие радости, даже иногда и на работе. Я вот брызги на халатах хирургов фотографирую, придумала себе такое развлечение,– Таня повела рукой в сторону выставленных на обозрение фотографий. Люди в зале завертели головами, снова заинтересовавшись сюрреалистическими сюжетами. Загудели, зашептались, стали показывать пальцами.
Таня ещё что-то говорила про хобби и выгорание. Наконец она поблагодарила за внимание и оставила кафедру.
После докладов был фуршет. Мы с удовольствием накинулись на тарталетки с салатом, кусочки куриного мяса на деревянных шпажках, на маленькие бутербродики, проткнутые зубочистками и крохотные пирожные и запивали всё это белым вином.
– Ну всё, твоя миссия выполнена, будем прощаться? – Таня с озорством заглянула мне в глаза. Наверное ждала, что я начну возражать. Но я не стал. Прощаться, значит, прощаться.– Не обидишься, если я не пойду тебя провожать?
– Не обижусь,– ответил я, хотя до конца не понимал: огорчён ли я предстоящей разлукой или мне всё равно? Надо ли меня провожать и оттягивать момент расставания или действительно лучше считать, что мы просто делали общее дело и разойтись тут, на пороге больницы?
– Тогда спасибо за сотрудничество! – Таня протянула мне руку, а я пожал её чуть крепче, чем надо: прежде мне не доводилось пожимать руки девушкам. От поцелуя я бы не отказался, но Таня уклонилась. Значит и правда всё закончилось? Ну а как иначе? Мы же не хотим, чтобы коварный план моей тётушки и Таниной мамы осуществился. Мы оба против сводничества и, кажется, ничего друг к другу не испытывали всё это время и не испытываем сейчас.
– Пока! – я махнул рукой и отправился домой собирать вещи.
Но уехать в этот вечер мне не удалось. И причина была довольно веская: я внезапно влюбился!

Глава 6

Из-за Мишиной двери не доносилось ни звука. Я звонил и стучал, как ненормальный, оббивая кулаки о железную створку. Подъезд оглашался гулким уханьем, удары от двери отскакивали и прыгали вниз по ступеням, словно тугие звонкие объёмные баскетбольные мячи. Ещё немного, и все жильцы сбегутся посмотреть на возмутителя спокойствия. А Мишины гости даже ухом не поведут. У них, как обычно, дым коромыслом, веселье полным ходом, а невероятная звукоизоляция и рада стараться – покрывает веселящихся, даёт им простор для небывалых разгулов.
Меня вдруг охватило волнение: что будет, если этаж исчезнет, пока я стою на лестничной площадке? А что, если он уже исчез? В панике я сбежал на два этажа вниз, коснулся ручки двери своей съёмной квартиры, словно участвуя в странной эстафете. Возвращаясь, распахнул окно между этажами. Там, за окном, июнь готовился превратиться в июль – в полночь, буквально через несколько часов, месяцы поменяются местами. Погода намеревалась побаловаться кратковременной моросью и уже собирала единомышленников из числа не самых дружелюбных, но и не абсолютно хмурых туч на сером набухшем небе. Я протянул руку за окно, ощутил ладонью мелкие дождинки – словно праздничной мишурой быстро провели по пальцам – и вдохнул воздух, пахнущий подостывшим солнцем и сгущающейся сыростью, городским смогом и пробивающимися через него ароматами цветов и скошенной травы. Ко всему прочему примешивалась тяжёлая нота запаха от стоявшей между рамами банки. Окурков в ней не было, закуски из моркови, обозначенной на этикетке, впрочем, тоже. Густой налёт пепла обрастил стеклянные стенки изрядно прокуренной меховой шубой. Сами же окурки были натыканы и набросаны рядом. Вероятно, банка ещё недавно была полна до краёв, но тот, кто её опустошил, поленился собрать оставшееся «за бортом». Возможно, я сделал неверные выводы, но не ради них я подошёл к окну. Главное, этаж не унёс меня в неизвестность.
Я закрыл окно и повернулся. Мишкина квартира была всё так же обманчиво тиха. Бывают среди квартир отчаянные болтуньи, которым ни двери, ни стены не помеха. Такие знай выбалтывают чужие секреты всем подряд, но в доме номер 65 по улице Вишнева квартиры умели хранить тайны своих обитателей.
В 93-й квартире поёрзали изнутри ручкой, дверь приоткрылась до узкой щели и снова захлопнулась. Я сверился с часами: четверть девятого. Женькины эксперименты продолжаются. В 95-й Марина, вероятно, греет ужин для Антона, который скоро вернётся с работы. Она расскажет ему о детях (у них наверняка есть с собой в лагере мобильные телефоны или вечером им позволяют звонить из автомата, установленного в вестибюле главного здания), и мать уже в курсе, сколько раз сегодня ребят водили купаться и чем её чадушки питались весь день. Отдельно поведает про соревнования по волейболу, где отличился сын, и про самодеятельную постановку, в которой дочери досталась главная роль.
В 94-й Миша с компанией. Я почти уверен, что он, как всегда, обитает в оазисе тишины, куда прилетают обрывки громких возгласов, словно порывы сухого жаркого ветра с песком или бесцельно мчащееся перекати-поле.
А в 96-й… В 96-й та самая причина, по которой я соврал Тане. Я отправил ей смс: написал, что уехал, а сам остался в Ямгороде.
Я взбежал по ступеням до Мишиной квартиры и снова затарабанил в дверь.
– Эй, эй! – орал я, намереваясь высадить дверь плечом. Но куда мне против металла! Дверь даже не шелохнулась.
Послышалась возня с замком. Я на всякий случай отошёл, чтобы меня не ударили створкой или не облили пивом, или, например, не обдали огненными брызгами от какого-нибудь ручного фейерверка. Кто знает, чего от них ожидать, от гуляк Мишкиных…
Дверь мне открыл сам хозяин. Тот час же лестница огласилась звуками грохочущей музыки, звоном бутылок и многоголосьем.
Мишка придерживал на бёдрах узкое полотенце для лица, которое в сущности нисколько не прикрывало его наготу. Он смотрел на меня полуприкрытыми глазами, затёкшими мыльной пеной. Волосы на голове сложились в причудливую причёску, зафиксированную шампунем. На пол с Мишки ручьями стекала вода. Вероятно, я вытащил его из душа. Хороша же гулянка: даже в ванной меня услышали быстрее, чем в комнате.
– Заходи,– Миша махнул рукой в приглашающем жесте и отпустил полотенце, несколько на ощупь возвращаясь под тёплые струи.
Я постучал в дверь ванной.
– Ау? – донеслось в ответ.
Хохот, матерщина, звон бутылок носились по квартире, словно игрушечные цыплята с неисчерпаемым заводом. Девичий хор ни в склад, ни в лад подпевал нашумевшему хиту лета. От родного мотива и текста в их редакции остались только отдельные слова и ноты.
– Миш,– я заглянул в ванную. Сосед был скрыт от меня изумрудного цвета целлофановой занавеской, бесстыдно льнущей к мокрым бёдрам.
– Проходи, не стесняйся. Мыться будешь? – он чуть отодвинул занавеску, шутливо предлагая присоединиться.
– Нет, спасибо.
– Тогда пивка возьми. Вон, на полу.
И всегда-то у него пиво наготове! Разумеется, на полу была банка, а не само пиво. Хотя, признаюсь, не удивился бы, если б Миша предложил мне полакать из лужи. Я потянул серебристое колечко – угощусь, чего ж отказываться?
Душ Миша принимал горяченный! Ванная была вся в пару. Прислонившись к стиральной машинке (почти усевшись на неё), я сделал глоток пива.
– Миш, кто живёт в 96-й квартире? Вернее, не так. Кто живёт, я и так теперь знаю. Видел её…
– Ну вот она и живёт,– Миша тёрся мочалкой, беспутная занавеска не оставляла посягательств на его обнажённое тело.
– Хорош! Ты же понимаешь, о чём я. Расскажи мне о ней!
– Что, понравилась? – этот целлофановый Шрек с мочалкой чуть было не съездил мне по физиономии локтем!
– Да,– я не стал отпираться,– влюбился. С первого взгляда. У тебя так бывало, Миш? Хотя только мельком видел её лицо.
Он выключил воду, отдёрнул занавеску, превратившись из мультяшного зелёного обитателя болота в розовощёкого пупса, и потянулся за полотенцем.
– Слезь.
Я отошёл от машинки, отдав ему махровое полотнище.
– Умой лицо,– на бровях его и немного на волосах ещё лежали остатки шампуня, отчего он походил на Деда Мороза.
– Хорошо смотримся. Ты с пивом, я тут тебе танец живота устраиваю,– хмыкнул он, ополаскивая лицо.
– Ага,– поддакнул я,– так кто она?
– А почему ты у неё про неё же не спросишь? Зашёл бы к ней так же… в ванную.
– Не знаю, Миш. Волнительно как-то. К остальным без раздумий в гости напросился, а к ней не могу так.
Миша взял из моих рук банку, со вкусом втянул половину её содержимого крупными жадными глотками.
– Вера её зовут,– поделился он, утерев губы.– Игрушками торгует на рынке. Сама свяжет, сама и продаст. Это всё, что я о ней знаю. А вообще,– он тёр докрасна широкую складчатую спину полотенцем так энергично, словно выполнял рекомендации экспресс-метода похудания,– что за дурь ты выдумал? Влюбился он с первого взгляда! Где ты её видел?
– Да тут в подъезде и видел. Она поднималась по лестнице, я за ней пошёл, а она за дверью скрылась…
– Это всё?
– Всё.
– И прямо сразу любовь?
– Прямо сразу.
– Пей пиво!
– Кончилось.
Мишка отобрал у меня банку, смял её в руках и швырнул под ванну.
–Завтра уберу. Знаешь, что я тебе скажу? Это будет голая философия. Каламбур! – откомментировал он и потряс пальцами складку на животе, мол, философия во всех смыслах голая,– нет ничего глупее, чем влюбиться в единожды виденное лицо. Избавиться от такой влюблённости легче лёгкого: просто посмотреть на лицо повторно. И вот это уже не твой идеал, а просто миловидная девушка. На третий взгляд и вовсе простушка. У каждого, даже самого невероятно красивого лица, есть выражения, мимические изъяны, ракурсы, которые делают его менее привлекательным, а иногда и уродливым. Так что от любви до нелюбви порой один взмах ресниц! Подвинься, буду вылезать.
Всё это время он разглагольствовал обтирая полотенцем ступни.
Двоим нам в ванной стало тесно, я распахнул настежь дверь. Клубы пара, словно призраки недавней помывки, устремились по коридору, залюбовались на себя в зеркало, так что теперь всем остальным придётся смотреть на своё отражение либо через густую пелену, либо, стерев её ладонью, через плеяду мелких капелек.
– Ты не романтик. Но всё равно, чтобы проверить твою теорию, мне необходимо увидеть её снова! Хотя бы ради того, чтобы убедиться в наличии этих… мимических изъянов. Прямо сейчас пойду и позвоню в её квартиру.
Миша протянул мне влажную пятерню. Он всегда при рукопожатии ладонь выкидывал на манер ковбойского оружия, а пальцы растопыривал так, словно намеревался насадить на них руку собеседника, как бифштекс на вилку.
– Вот зараза! – я возился с замком. Кажется, ничего не перепутал: чтобы открыть, надо повернуть дважды в сторону закрывания. Раз, два. Готово. Вот и язычок замка в щели между дверью и коробкой не виден, а створка не поддаётся. Я посмотрел в глазок.– Чёрт!
Сложно отличить, видна ли в глазок настоящая лестница или только «стоп-кадр», нанесённый на картонку. Это вам не улица, где застывшие в неестественных позах прохожие и замершие в полёте птицы сразу развеют все сомнения. И, тем не менее, лестничная клетка, искажённая выпуклой линзой, была не настоящая. Тусклая, краски смазаны.– Миш, попробуй ты, а? Или опять этаж исчез?
–Исчез,– подтвердил он, подёргав дверь.
Весь последующий вечер я помню смутно. Кто-то из гостей предложил выпить. В платяном шкафу вместо одежды высились штабеля бутылок с алкоголем, кое-как переложенные наволочками. Целый поваленный набок бар – штук сто бутылок, не меньше. Часть из них, конечно, початая.
– Я видела там, в шкафу, ликёрчик жёлтенький,– завопила одна из присутствующих барышень и, не долго думая, потянула на себя облюбованную тару. Самую нижнюю, разумеется. Запасы спиртного оживились, бутылки завели шумную, но короткую беседу и сползли на пол, путаясь в наволочках, словно вспугнутые во время омовения стеснительные девушки в банных простынях. Бутылки раскатились по полу, некоторые исчезли под шкафом, остальные так и остались внутри между слоями ткани, напоминая лазанью, от которой вилкой отломили добротный кусок.
Кажется, ни одна бутылка не разбилась…
Проснулся я с дикой головной болью и отрывистыми воспоминаниями о минувшей ночи. Чего мы только не вытворяли, даже произносить вслух не хочу!
Бутылки так и валялись на полу. Теперь среди них оказалось немало пустых.
Я лежал прямо на линолеуме посреди комнаты, укрытый несколькими куртками и парой брюк. В квартире было тихо. Неужели гости разошлись?
– Вставай. Уборку буду делать,– добродушное круглое лицо хозяина квартиры вынырнуло посреди моих обрывочных воспоминаний, словно буёк, за который лучше не заплывать. Голос растревожил утихшую было головную боль, теперь же она пронеслась рябью по вискам, отпульсировав точное количество слогов в каждом произнесённом слове. Благо их было не так много. Сухой язык не был готов к диалогу, дурнота в желудке, как натренированный доберман только и ждала команды: свистни – и рванёт с места.
– Кофе будешь?
– Да. Этаж вернулся?
– Вернулся.
– Так нечестно,– я брезгливо побултыхал во рту вкус перегара,– если уж этаж исчезающий, то и похмелье на нём должно быть мгновенно проходящим… Но вечеринка была что надо.
Только вот с Верой в таком виде знакомиться не пойду. Кавалер из меня сейчас ещё хуже, чем автомеханик.

С Верой мы познакомились через несколько дней. От моего дома до рынка, где она торговала вязаными игрушками, было не больше десяти минут ходьбы. Это моим шагом. Туда ходили маршрутки и трамваи – всего одна остановка, но я выбрал пешую прогулку. По дороге я купил себе мороженое в вафельном стаканчике с изюмом и сладкую газировку.
Пируя на ходу, я размышлял сразу о многом. Во-первых, меня заботило, прав ли я, что не взял два стаканчика с мороженым и две бутылки газировки. Впрочем, ларьки со снедью и холодильники под цветными зонтиками попадались на каждом шагу, словно в каком-нибудь городе-курорте. Если очень захочется, можно взять не только пломбир, но и шаверму или кольцо с курицей. Во-вторых, мне не давала покоя «голая философия» моего соседа. Неужели и правда эта Вера не настолько хороша при детальном рассмотрении? И, наконец, в-третьих, что, интересно, поделывает сейчас Танюха? Она написала мне на днях: «Будешь в Ямгороде, заглядывай в гости» и уточнила, как я добрался. Я отделался сухим коротким: «Норм». Кстати, а у Тани есть мимические изъяны? Надо бы глянуть на неё ещё разок с новым, исследовательским интересом. А хотя – к чему это? Я ведь не влюблён в «подругу с расширенными функциями». Нет, однозначно, не влюблён. А вот в вязальщицу из 96 квартиры кажется втрескался по-настоящему.
Я допил газировку, доел мороженое, выбросил бутылку и обёртку в урну возле рынка, после чего облизал липкие пальцы, решил обтереть ладони о шорты: на пальцы тут же налипли мелкие ниточки. Прикинул: не облизать ли повторно, но аппетита собранные с собственной одежды частицы не вызывали.
На рынке пахло свежей зеленью, клубникой и яблоками с торговых лотков, лепёшками из тандыра, кругом слышались голоса, некоторые – с южным акцентом, покупатели придирчиво осматривали короткоплодные вялые огурцы и крепкие, но бледноватые томаты, шумно торговались, пытаясь сбить цену. Я двинулся дальше – туда, где предлагали несъедобное.
– Сынок, купи творожку…
Я отмахнулся от предложения, коротко мотнув головой. Вскоре закончились ряды с овощами, мёдом, разносолами домашнего производства. Теперь меня пытались схватить пустыми рукавами халаты и кофты, одно задетое мною платье рухнуло и вешалкой огрело меня по голове. Я отшутился: не мой фасон, и передал предмет гардероба в руки продавщицы. Тапочки, галоши, тренировочные штаны, нижнее бельё невероятных размеров, вывешенное по краю прилавка, прищепки, стеклянные банки, словно башня из крупных золотистых монет – крышки к ним и тут же – закатывающие устройства.
Верино место оказалось в самом углу. Здесь сходились два ряда, загораживая девушку черенками для лопат, вёдрами, швабрами, вениками с одной стороны и плетёными корзинами – с другой. Перед Верой тоже стояла небольшая корзинка. В неё, как, бывает, усаживают котят, ищущих хозяев, были сложены разноцветные некрупные вязаные медвежата. Я взял одного, делая вид, что намереваюсь приобрести, а сам невзначай пытался высмотреть «мимические изъяны» Вериного лица. Выглядело это глупо: тискал в руках игрушку, а сам вперился в девушку взглядом.
И нет их, изъянов мимических. Не вижу. Черты лица тонкие, тщательно прочерченные, особенно скулы, зелёные глаза с прохладцей – не заинтересованы мной ни как покупателем, ни как молодым вполне симпатичным парнем. Миром этим, впрочем, они тоже, пожалуй, не слишком заинтересованы. Апатичная, но такие всегда были в моём вкусе. Вялая, но в противовес мне – любопытному и подвижному – самое то! Волосы прямые, длинные, пепельные, прихвачены тонким пластиковым обручем салатового цвета.
Руки тонкие. Длинные пальцы будто созданы для спиц. А может, они сами и есть спицы?
Одета Вера немодно. Над прилавком видна была только вязаная кофта с деревянными пуговицами, надетая поверх клетчатой мужской рубашки. Не думаю, что остальная, скрытая от меня часть облачения девушки окажется современнее.
Я ещё какое-то время потеребил в руках игрушку. Взял другую. Симпатичные, неплохо сделаны.
– А почему только медведи? Другого ничего вязать не умеешь?
Девушка подняла на меня бесстрастные глаза и слегка шевельнула плечами.
– Ты Вера?
Вместо ответа она отобрала у меня игрушку и поправила питомцев в корзине. Жест этот, вероятно, означал: не планируешь ничего покупать, ступай прочь!
– Мы с тобой соседи. Хочешь я покажу тебе кое-что? Вернее, кое-кого! Уверен, тогда твоя коллекция пополнится. Собирайся.
Может, она глухая? Или глухонемая?
– Не загораживай товар,– процедила она сквозь зубы, развеяв мои сомнения. Я огляделся по сторонам – ни вениками, ни плетёными корзинами, ни тем более скромным ассортиментом медведей никто не интересовался. Чуть поодаль крупная женщина разглядывала розовые чашечки бюстгальтера. А в угол мало кто заглядывал. Но на всякий случай я посторонился, открыв всем потенциальным желающим вид на плоды Вериного рукоделия.
Голос у неё низкий, грудной, не женственный. Курит много? Или простыла?
Вера осматривала меня примерно как покупательница лифчики. Оценивающе. И будто примеряла, только не к бюсту, а к собственным давним девичьим мечтам. Взгляд её при этом не сделался ни теплее, ни заинтересованнее, но чувствовалось, что она пропускает меня через внутренние фильтры. В ней словно шёл диалог, в котором участвовали мы оба, и я – безмолвный – что-то отвечал на её вопросы, которых мне никогда не суждено услышать. Её в этот момент нисколько не волновал я, а только – и главным образом – складывающееся на основании внутреннего диалога впечатление обо мне.
–Я видела тебя несколько раз,– она опять поворошила медведей, словно они могли завять, как пучки укропа. Игрушки смотрели в разные стороны (реже – в одну и ту же) глазами-пуговицами. Морды их казались понурыми. Может, и правда вянут?
–У них есть имена? – диалог не клеился, я от нечего делать пересчитал всех обитателей корзинки. Восемнадцать. Почти одинаковые.
– Я не даю имён своим игрушкам. Особенно тем, что на продажу. Чтобы не привязываться.
– Вязать, но не привязываться…– пробормотал я.
– Хорошо,– Вера посмотрела на меня. Непонятно как-то посмотрела. Не знаю, как расценить этот взгляд.– Договорились.
А она со странностями!
– Я согласна.
– На что?
– Ты хотел меня куда-то отвести… Что-то показать… Уже передумал?
– Не передумал.
Мне нравились черты её лица, грубоватый для девушки голос и резкая манера вести диалог – здешний, а не внутренний. Возможно, внутренний – мягче? И странностей я не опасался.
– Только учти! Мы можем гулять, общаться, даже дружить, но…
– В полночь карета превратится в тыкву?
Дама, выбиравшая бюстгальтеры, ушла. Теперь у прилавка суетились две весёлые подружки и глуховатый дед, громким голосом на весь рынок требовавший «трико из экологически чистых продуктов». Трико из продуктов – такое бывает?
Я приблизился к Вере через прилавок, чтобы слышать только её, и окончательно загородил корзинку с плюшевыми медведями.
– Нет, кареты ни при чём. Но у меня есть условие. Ты можешь прийти ко мне в гости только трижды.
– Ага, значит, сказка будет какая-то другая.
Я кивнул. Какая разница? Может, и одного раза будет достаточно.
– Ты ведь знаешь про этаж, да?
– Да.
– Так вот, если ты – моя судьба, то этаж исчезнет, пока ты у меня в гостях. И мы можем обсудить свадьбу, совместных детей, общую старость. Если нет, то после трёх попыток ты исчезнешь навсегда. Идёт?
– Идёт,– я легко согласился. А что? Занятная игра. Русская рулетка на романтический манер. Какое мне, в сущности, дело, исчезнет этаж или не исчезнет? Я не собираюсь становиться её судьбой, да и ей полезно будет узнать, что запертая дверь – не гарант счастливого будущего. Я вполне могу собрать вещи и уйти, едва этаж снова вернётся. Похоже, такое развитие событий она во внутреннем диалоге не проговаривала. Свадьба, дети, совместная старость – она что, серьёзно? Она однозначно с прибабахом, но пока меня это забавляет.
– И ещё: людей я ем!
Я снова кивнул и подытожил:
– Ты не даёшь имена плюшевым медведям, чтобы не привязываться, ищешь свою судьбу с помощью исчезающего этажа и ешь людей? Надеюсь, это не весь перечень твоих достоинств?
– Кто-то людей читает, как книги, кто-то сравнивает с животными, кто-то – с одеждой. А я с едой. И ем, пока не надоест вкус. Ты какая еда?
– Но это же ты сравниваешь людей с едой, вот и ответь сама: какая я еда?
Почему-то мне не понравилось говорить о себе: «какая я…»? Я – какой. И по-другому никак.
– Какой я… фрукт?
– Ты не фрукт. Ещё предстоит понять, кто ты.
Однако. Ну и манеры у девушек Ямгорода! Одна предложила секс едва ли не сразу после приветствия, другая – быть съеденным в исчезающей квартире.
– Куда мы идём?
– В зоомагазин. Я познакомлю тебя с козликом Боней. Ты захочешь его связать… То есть, сделать из него игрушку… Ну, в общем…
– Я поняла, пойдём.
Вязаная кофта оказалась вдобавок схвачена узким пояском. Длинная Верина юбка в чёрно-серую клетку волочилась по земле, подметая сухую июльскую пыль, мелкий сор и песок ямгородской рыночной площади.
Девушка шла чуть впереди меня. Корзинку она перебросила через руку, словно коробейница, готовая предложить товар всякому встречному. Мне не доверила, но я и не настаивал. Временами она оборачивалась, то ли желая доказать, что ещё помнит о моём присутствии, то ли не знала дороги к торговому центру. Второе сомнительно. Довольно часто новая знакомая взглядывала на часы и затем ускоряла шаг.
Я рассматривал её спину, корзинку с медведями, норовящими выпрыгнуть на асфальт, юбку, подметающую подолом дорогу, и что-то не складывалось. Для меня не клеился даже внутренний диалог, даже несмотря на то, что я не нашёл разрекламированных Мишей мимических изъянов.
Простая и непринуждённая встреча с Танюхой на вокзале прошла по иному сценарию. Казалось, меня встречает знакомая, с которой недавно, прощаясь на перроне, мы прервали разговор и вот – уже сейчас на этом же перроне, воссоединившись, продолжили беседу. И даже её заманчивое предложение не вызвало ни неловкости, ни стыда. Оно словно обязано было прозвучать именно тогда, именно там, именно так, как прозвучало.
Шутка ли заговорить так же с Верой?! Корзиной меня поколотит, а то и спицей проткнёт.
Почему так? Таня была безразлична мне при первой встрече и безразлична теперь! А Вера мне нравится. Реально нравится. Но с ней никогда не будет легко, я не сомневаюсь. Любые фразы нашего разговора весят центнер, а то и тонну. Они откалываются от внутренних глыб, скал, утёсов, мы словно отделяем их огромными молотами, разрушительными взрывами, и кажется, что должны изломать, искрошить себя, чтобы всего-навсего произнести несколько реплик.
Миша однажды скажет мне:
– Сень, тебя влечёт не сама Вера, а её неприступность, замкнутость. Ты играешь в русскую рулетку и ждёшь, откроется ли дверь. Ты рисуешь себе картины небывалого экстаза, который ждёт тебя, если Вера отдастся, поверив, что ты дарован ей судьбой. И ради таинственного соития ты и таскаешься за этой девицей и мнишь себя влюблённым. Только мнишь, но на самом деле в тебе нет ни грамма любви.
Я сердился на Мишу. Что этот затворник может понимать в отношениях? И сердился тем сильнее, чем сильнее убеждался, что он прав.

Мы пришли в торговый центр. Вера растерянно озиралась:
– Во времена моего детства здание было полуразрушено…
– Да, его отреставрировали относительно недавно,– щегольнул я знаниями, полученными от Тани.
– Внутри собирались наркоманы, а на углу стояла покосившаяся конурка с вывеской «Ремонт обуви». Центр города, а такая разруха была. Теперь всё не так.
– То есть этого торгового центра ты никогда не видела?
Она покачала головой. Такое вполне могло быть: идти до рынка и до торгового центра примерно одинаково по времени, зато в разные стороны.
Мы молча поднимались по лестнице. Я встретил нескольких знакомых из числа персонала и приветливо помахал им рукой.
– Я здесь работаю,– пояснил я Вере. Мог бы и не пояснять, только зря воздух сотряс.
Вера по-прежнему взглядывала на часы и двигалась на шаг впереди. С лестницы она повернула не в ту сторону.
– Нам направо,– и чуть не добавил: «ты ведь знаешь, где право?», но промолчал,– зачем ты всё время смотришь на часы? Куда-то опаздываешь?
– Я боюсь, что, пока мы тут ходим, моя квартира исчезнет, и мне придётся ночевать на улице.
– Этаж мог исчезнуть в любую минуту, пока ты была на рынке.
– Когда я на работе, мне спокойнее. Этаж благосклонен ко мне, ведь я занята делом. Но, если я буду прохлаждаться, он меня накажет.
– Брось! Отдай мне часы и не смотри на них больше.
Я протянул ладонь, но Вера покачала головой:
– Нет.
– Да ладно! Отдай. Я сохраню их в целости. К тому же, если этаж исчезнет, ты можешь побыть у меня. Моя квартира никуда не девается. Поэтому в ней можно просто жить, а не испытывать судьбу. Есть, спать, играть в компьютерные игры и никуда не пропадать.
– Нет,– снова ответила она и бросила взгляд на запястье.
Мы смотрелись киношно. Застывшие среди перемещающихся взад-вперёд пакетов. За логотипами малоизвестных фирм не видно людей. А мы, отбившиеся от моды, стоим, и нам нечем прикрыться. Ни единой глянцевой обёртки, ни клочка полиэтилена. Кажется, ещё чуть-чуть и обезумевшая от покупок толпа оторвёт деревянные пуговицы с Вериной кофты. И что-то должно быть совсем другое написано на наших лицах: не потная ярость, рождённая в ажиотаже, в гонке за очередной выгодной покупкой, не одухотворённость удачей, не потёки разочарования, а что-то тоже киношное, наперекор времени и обстоятельствам.
На самом же деле не знаю, какое лицо было сейчас у меня, но в глазах у Веры явственно читалась удручённость и немного страх. Кажется, для неё была пыткой необходимость оставаться здесь, со мной, а не в привычном углу рынка или в четырёх стенах квартиры.
«Они все, словно тяжело больные люди»,– что-то вроде этого говорила Таня. Да, похоже, люди они необычные.
– Но ведь ты же ночуешь где-то, когда этаж исчезает без тебя? Ни за что не поверю, что этого никогда не происходило!
– Слушай,– Вера шагнула ко мне, экстремально сократив расстояние и будто нарочно наступив мне на ногу. Она нервно, с хрустом, прижала корзинку к себе, отчего медведи посыпались на пол,– не твоё дело, слышишь? Всё, что касается меня, не твоё дело. Не смей ни о чём меня спрашивать. Давай показывай, что собирался, и пойдём домой. Мне пора приниматься за вязание.
«Показывай, что собирался…» Словно изнасилование задумал, ей-богу. А всего-то и хотел привести понравившуюся девушку в тактильный зоопарк с прыткими белками, неподвижными крупными улитками и забавным козликом.
Что-то изменилось в Верином взгляде, когда мы зашли в зоомагазин. Хотя она не прекратила смотреть на часы так часто, словно от этого зависела безопасность всей планеты, а не только её личная, и через пятнадцать минут мы уже спускались по лестнице к выходу из торгового центра, но всё же корзину с медведями мне было дозволено подержать, а, играя с Боней, эта бука едва не рассмеялась. Сдержалась зачем-то в последнюю секунду. Может, знает, что ей смех не к лицу? Может, именно там, в улыбке, скрываются «мимические изъяны»?
Я проводил Веру до квартиры. Этаж был на месте.
Я потоптался на лестничной клетке.
–Хочешь зайти? – Вера обернулась на пороге.
Я кивнул и теперь топтался уже у неё в коридоре.
–Бездарно потраченная попытка,– обронила Вера холодно и распахнула передо мной дверь,– уходи.
Я посмотрел на неё с презрением и чёрт знает, каких усилий мне стоило проглотить пару десятков бранных слов, просящихся на язык.

Глава 7

Мне не повредит сейчас глоток алкоголя. Номер Мишкиной квартиры манил меня, превращаясь в слова «кабак», «бар», «трактир».
Я позвонил. Миша открыл, вынеся на лестницу не привычный грохот и шум веселья, а лишь лёгкий ровный гул голосов и отрывистый стук. В шахматы здесь сегодня играют что ли?
– Миш, мы можем выпить? Вдвоём. Без твоей разгульной компании.
– Можем.
Он сегодня был абсолютно «домашним». Вытянутые треники, майка с жёлтыми пятнами на груди, босой. В руках коробка лапши быстрого приготовления с плавающими в кипятке катышками, изображающими «овощи и специи».
– Возьми себе, что понравится, в шкафу. Помнишь где?
– Да.
– Заварить тебе лапшу?
Я не отказался.
В комнате сегодня было непривычно тихо. Нет, не безмолвно, не абсолютно беззвучно, но до обычно царящего гвалта короткие возгласы собравшихся шахматистов не дотягивали. Все присутствующие – пятеро парней и одна девушка – расселись попарно друг против друга на расстоянии шахматной доски. На вид – чистейшие «ботаники»: шорты, футболки, очки на конопатых носах, оттопыренные уши. У девушки волосы собраны в хвост, парни в меру лохматые, один – с прилизанной набок чёлкой, ещё один – с задорным хохолком. Они сосредоточенно следили за фигурами, ничто, кроме чёрно-белого игрового поля, их не интересовало. Готов поспорить: моё появление осталось для них незамеченным.
Я выбрал себе бутылку. «Выбрал», конечно, громко сказано. Схватил первую попавшуюся. Почему-то мне не хотелось, чтобы благородный стук шахматных фигур смешался с простецким звоном стеклянной тары. Поэтому я постарался создать как можно меньше шума и, крадучись, вышел из комнаты. На кухне я захватил две кружки: одну маленькую, прозрачную, без рисунков и надписей, вторую – высокую, вроде чайного бокала, с петухами.
– Такое тоже случается,– Миша кивнул в сторону пристанища шахматистов,– если вдруг этаж исчезает, сидят и долбятся, как ни в чём не бывало, хоть день, хоть два. Кажется даже не прерываются ради еды, сна и походов в туалет. По мне так уж пусть лучше куролесят, любители разнузданных вечеринок хотя бы жрачку с собой приносят.
Я плеснул в две кружки резко пахнущего напитка из принесённой бутылки. Это оказался джин. Получилось не поровну, но, когда я захотел исправить оплошность, Мишка только махнул рукой и забрал кружку с петухами.
Мы чокнулись. Молча выпили. Я на мгновение зажмурился: крепкий алкоголь запросился наружу. Усиленно сглатывая слюну, я кое-как подавил приступ подступающей рвоты.
– Фу, гадость какая,– пробормотал я, прислушиваясь к организму. Всё тихо, новых позывов не ощущаю.
– Сивуха какая-то, хотя этикетка красочная. Как бы не потравиться.
– Я больше не буду.
– Ешь лапшу тогда.
– И лапшу не буду. И вообще, ты прости, Миш, я пойду, наверное, ладно? Настроение сегодня ни к чёрту, правда. Прости.
Он пожал плечами. Мне нравилась его манера: на всё пожимать плечами и ни о чём никогда не расспрашивать.
– Да твою ж мать,– со злостью заорал я на дверь, в очередной раз не пожелавшую меня выпустить.
– Опять исчез этаж?
Я не ответил, только вертел замок и толкал створку. Отбил ладонь, зато настроение немного улучшилось. Разнести бы эту дверь в щепки, вот тогда бы состояние и вовсе наладилось.
– Ладно, хватит изучать анатомию запертой двери. Пойдём, постелю тебе, подремлешь,– предложил сосед,– какой-то ты агрессивный.
Перед тем, как отойти от двери, я глянул в глазок. Что-то сегодня было не так, как обычно. Вероятно, некачественный алкоголь не добавил красок в мою расстроенную душу, зато почему-то увеличил яркость лестничной клетки. Когда этаж исчезал, она бывала тусклой, выцветшей, а сегодня похожа на нормальную. Впрочем, искать закономерности дело Женьки Сумарокова из 93-й квартиры. А я и правда пойду, посплю часок.

* * *

Этаж не возвращался до самого утра. Я прекрасно выспался, наскоро собрался на работу, придумывая на ходу отмазки в своё оправдание. Они не потребовались, правда, против обыкновения, мне пришлось прокатиться до торгового центра на маршрутке. Она едва не уехала у меня из-под носа, но застряла на перекрёстке, загороженная поворачивающим трамваем. Этой заминки хватило, чтобы я оказался на остановке одновременно с микроавтобусом.
Чем чаще я заставлял себя думать о Вере и подогревать вымышленную влюблённость, тем больше мне хотелось вспоминать о Тане, которая, по моему же мнению, совершенно меня не интересовала. И почему-то мне было неловко, что я обманул её насчёт своего отъезда. Да, мы не обещали быть стопроцентно искренними и не связывали друг друга клятвами, так почему же тогда ощущение – будто связали?
При слове «связали» я вздрогнул. Теперь оно было для меня дискомфортным.
Целый день я бормотал про приработок, раздавал листовки, иногда копошился в телефоне, переговорил с тётушкой, ответил на все интересующие её вопросы, вечером перед уходом домой по привычке заглянул в зоомагазин. Вернувшись в подъезд, я прошёл мимо своего этажа и сразу поднялся на четвёртый. Хобби у меня теперь такое – проверять, все ли квартиры в доме останутся ночевать или кого-то не досчитаемся. Занятное хобби, верно? Мало у кого есть подобное. Найдёте еще одного такого чудика, сообщите мне, будем с ним вдвоём шляться по подъездам.
Этажа опять не было. Что-то он зачастил с полётами в неизведанное.
Сейчас я зайду домой, перекушу, а когда станет совсем прохладно и сумеречно, совершу очередное восхождение по ступеням, представляя, как поднимаются по ним мои невероятные соседи. Вот Мишка: перемахивая через две ступени и придавливая колени ладонью, словно подошвы его ботинок липкие и зачем-то их надо приклеивать с каждым новым шагом. Вот Женька: чуть подрагивая, словно каждая мышца в нём заикается, дёргается в тиках и болезненных мелких спазмах. Он семенит по ступеням, иногда пошатывается из стороны в сторону – тонкий и нервный – и кажется, что он – веник и прямо сейчас им сметают сор со ступеней. Вот Огарёвы: они ходят порознь, никогда не видел их вместе. Да и видел-то всего пару раз. Детей их и вовсе никогда не встречал. Марина чаще идёт гружёная, с тяжёлыми, оттягивающими руки пакетами с логотипом ближайшего супермаркета. Вернее, обычно пакет бывает один, во второй руке – плотная матерчатая сумка, тоже полная провианта. Видны торчащие перья лука или длинный батон, или свёрнутая в трубочку газета. Поднимается она с трудом, хотя и не болезненно, без одышки, скорее нехотя или просто задумчиво. Антон – статный, шагает с достоинством, развернув плечи, голову держит ровно и спины не гнёт. Одной рукой держится за перила и выглядит настолько величественным, что кажется, стоит ему приказать, как лестница превратится в подвижный эскалатор. И вот наконец Вера. Она чуть путается в юбке, обтрёпанный подол, словно ленивый кошкин язык, моющий котёнка, трётся о лестницу, становясь при этом ещё более шершавым и бахромчатым. Она несёт в руках корзинку с неизменными медведями, перекинув её ручку через вязаный рукав непременной шерстяной кофты.
И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.
Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.
А в другой день жизни в этих квартирах нет. Вернее, в квартирах она продолжается, а весь ряд окон словно нарисован на фасаде. Остальные окна могут распахиваться и ронять во двор случайные словечки, будто неаккуратный едок – хлеб изо рта, а эти – захлопнуты намертво. Ни звука, ни случайного движения…
Однажды со мной случилась паника. И даже приступ клаустрофобии. Здесь, на улице. Должен был бы случиться там, у Мишки в квартире, когда этаж улетел со мной на борту. Но нет, дрожь пробрала меня на улице, на открытом пространстве, на свежем воздухе. Я мог дышать полной грудью и вольготно раскидывать руки во всю ширь, шагать в любую сторону, но вместо этого вдруг застыл, скованный ужасом: подумать только, квартир нет, а люди в них остались! В какой чужой вселенной они сейчас летают? Мне стало страшно: до липкости, до потливости. До спазмов в горле. А что, если им однажды не хватит воздуха в этом полёте? Или произойдёт какая-то внезапная разгерметизация или чёрт знает что ещё? Или они заболеют и не смогут вызвать помощь?
Что за изощрённая пытка? Что за испытание? Почему Судьба позволила себе подобные выходки по отношению к этим людям?
Я жевал смолистую молодую ветку, сплёвывая на асфальт мелкие ошмётки коры и думал обо всём подряд. И опять, вспоминая о Вере, возвращался мыслями к Тане. Отгонял воспоминания о ней и пытался погрузиться в состояние вымышленной влюблённости в Веру. Вымышленной мою влюблённость называл Мишка, а я не соглашался.
Он вообще всё время что-то интересное говорил мне. Вроде этого:
– Не важно, до какого этажа ты доберёшься в жизни, главное, чтобы он не оказался исчезающим. Но, даже если вдруг окажешься на исчезающем,– не унывай! Жизнь и тогда не кончается.
Я улучил минутку, чтобы переосмыслить слова приятеля. Подержал во рту веточку, словно сигарету. В такие минуты раздумья я жалел, что не курю. Огонёк в темноте – маяк. Маяк одинокого счастья. И, может, кто-то, привлечённый огоньком, подойдёт, чтобы стрельнуть сигарету, и растворится навсегда, а кто-то вдруг останется рядом на всю жизнь, вот так просто, из-за одного маячка в темноте.
Высоко надо мной в небе летел самолёт. Виднелась только красная мигающая точка. Ещё один маячок в летних сумерках.
Я втянул вечерний свежий воздух. Расхотел учиться курить, зато надумал другое: вот бы взять телефон и спросить: «О’кей, Гугл, ты знаешь, как пахнет ночной июль?» Нет? Да что ты тогда вообще знаешь, Гугл? Наверняка ты назовёшь мне сотни латинских названий цветов и трав, но к чему всё это, если не можешь просто вдыхать аромат неведомых запоздалых растений – остывающий, лёгкий, готовый раскрыть все свои ноты к утру и более яркий, дерзкий, собирающийся разгореться к полуночи? Как всё это пахнет? Искрящиеся полоски электрического света, рыхловатый асфальтовый всплеск, густая уксусная капля внезапно взбаламученной городской химии и, как успокоение, снова запах травы. Щепотка удаляющихся быстрых шагов смешивается с тягучей пряной пеленой поставленного на паузу времени.
– Точные знания, Гугл, лишают иллюзий,– наверное именно так выразился бы Миша (и катнул во рту серебристый шарик – это движение прочно ассоциировалось у меня с соседом из 94-й квартиры), а ещё он мог бы сказать,– только незнание и невозможность узнать друг о друге всё до мельчайших подробностей оставляет людям шанс на вечную любовь. Знания должны быть только мимолётные, как эти ночные запахи.
Эх, собрать бы сейчас все звёзды и отнести Танюхе. Но нет, её квартира для меня теперь тоже на исчезнувшем этаже. Очередные размышления: так бывает, всё на месте, не исчезло, но никто тебя там уже не ждёт. Может, в жизни гораздо больше исчезающих этажей, чем кажется на первый взгляд? И никто не замечает – ни тех, что исчезают взаправду, ни других, которые стёрлись только из памяти…
Пора уезжать отсюда, с таким мыслями недолго и повзрослеть. А оно мне надо? Мне двадцать три! К чему вся эта мудрёная философия?
Занавеска на 4-м этаже дёрнулась. Да-да, туда, где недавно правила бал самая главная загадка моего лета, вернулась реальность.
Я ещё постоял несколько минут, сплюнул зелёную слюну. Горьковатый вкус вишнёвой ветки перебьёт теперь только мятная зубная паста.
На двери съёмной квартиры меня ждал неприятный сюрприз. Наискось, крупной уродливой бугристостью взрыхлило краску недружелюбное слово: «Убирайся!»
Ого! Кому ж из соседей я так немил? Тем, что проживают на исчезающем этаже? Вере? Мише? Может, Женьке? Ему-то с чего? Огарёвым? С ними я вообще едва знаком. Скорее всего – Вере. И занавеска колыхалась на её окне, видела, значит, что я на улице… А может, занавеска – сама по себе, а надпись – сама по себе?
Нет, думаю, всё-таки Вера. Увидела меня и что-то повернулось у неё в голове. Что именно – трудно сказать, и, вероятно, задолго до моего появления в её жизни.

Глава 8

Таня первую половину дня была не в духе и никого не хотела видеть. Такое случалось с ней после особо тяжёлых рабочих смен. Обычно хоть немного помогал душ или ванна с пеной, хороший завтрак и четырёхчасовой сон. (Она где-то вычитала, что после ночного бодрствования днём спать надлежит вполовину меньше привычного времени. За последние несколько лет больше 8 часов кряду Таня не спала ни разу).
Ничто из привычной терапии сегодня не спасало. Душ с выбивающейся, словно волосина из причёски, бьющей наискось струйкой раздражал: давно следовало починить, но не хватало сил закрутить получше пластиковую лейку (скорее всего, резьба сорвана и восстановлению не подлежит). Зубная щётка, купленная недавно, показалась сегодня негодной, мягкая растрёпанная щетина назойливо щекотала дёсны. Таня с досадой сплюнула пасту и завершила чистку зубов пальцем, как, бывало, делали одноклассники в походах. Яичница с беконом и ароматный капучино не доставили радости. Сон не шёл. Таня взбивала вмиг ставшую неуютной подушку, раздражённо барахталась в пододеяльнике, пинала сбившееся в комок одеяло. То поднималась и распахивала форточку (душно!), то вновь подскакивала и закрывала (шумно!). Бесцельно прощёлкав пультом весь имеющийся ассортимент каналов по три раза, Таня гневно выматерилась и отчитала себя вслух:
– Что за настроение, подруга?
Она тряхнула головой, отгоняя воспоминания: приспичило же ей вчера выглянуть в окно из процедурного кабинета. Никогда прежде не делала этого: ведь помнила, что жалюзи сломаны, один раз поднимешь, а потом провозишься неизвестно сколько, чтобы снова опустить. А вчера захотелось на июльское солнышко поглазеть – хоть через щёлочку между металлическими пластинками. А что? Капельницы сняла, всё продезинфицировала, «процедурку» помыла, спина устала, так отчего бы не облокотиться о подоконник и не обозреть городской пейзаж, виденный «сиксильён раз». Так говаривала Танина бабушка. Вот и поглазела! Пейзаж незамысловатый: улочка с невысокими домами постройки ХIХ века, а среди них шныряющие с разной скоростью и периодичностью автомобили, производства века ХХ и ХХI, и люди, ровесники этим последним. И вот среди таких шныряющих – Арсений, собственной персоной! Идёт угрюмо чуть позади какой-то дамочки в вязаной кофте и клетчатой юбке. В общем-то и наплевать: идёт, пусть идёт. С дамочкой или без, позади или спереди – всё равно. Они друг другу, Арсений и Таня, в вечной любви и верности не клялись. Но зачем соврал про отъезд? Сказал бы просто: «Тань, я другую встретил». Да уж, затрапезный Ямгород полон соблазнов. Таня хмыкнула.
Хорошо ведь общались. Дружили даже все эти дни. К сестринской конференции готовились, фотки раскладывали, завтракали-обедали-ужинали вместе. И секс был – без излишеств, не особенно страстный, но для обоих приятный и нужный. Всё было спокойно и ровно, в ЗАГС Таня кавалера не тянула, да и не собиралась. Ни о свадьбе, ни о детях, ни о чём прочем, заставляющем парней спешно ретироваться, речи не шло.
Встретил другую, так что ж, она не отпустила бы его, что ли?
– А, Танька, отпустила бы? – спросила она у себя, с трудом опуская жалюзи, за которыми давно уже сновали посторонние: Арсений со спутницей свернули на широкий проспект, из больничных окон их больше не было видно.
Таня ещё повалялась кровати, прочитала ряд сообщений: от банка, сотового оператора, магазина одежды, объявившего очередную акцию. Не вчитываясь в тексты, она машинально удаляла спам из телефона, а думала об увиденной вчера парочке.
Уснуть не удавалось. Таня вздохнула, встала, оделась. Выходной день – хороший повод навестить маму, давно они что-то не трепались по-девичьи.

* * *
– Миш, это ты написал на моей двери слово «УБИРАЙСЯ»?
Совершенно бесполезный вопрос. Я и без уточнений знал – это не сосед из ночного исчезающего клуба, но мне нравилось, что теперь в моей жизни был человек, которому я мог задать прямой вопрос и получить прямой ответ. Уверен, Мишка, если б это сделал он, признался открыто и улыбчиво:
– Да, я. Ты меня достал, если честно.
Но он ответил: «Нет, не я».
И я поверил, потому что заранее был готов поверить именно в это.
«Любитель прямых ответов на прямые вопросы,– поддразнил меня внутренний голос,– а Таньке наврал про отъезд!»
На всякий случай я придерживал Мишину дверь снаружи, не проходя в квартиру. Хотя что ему, этажу этому, унесёт меня, коли приспичит, прямо на лестничной клетке. Или того хлеще: обрубит мне пальцы и заберёт их отдельно от меня. С него станется.
– Арсений? – услышал я, хотя губы моего собеседника не шевельнулись. И голос был женский. И доносился он из-за спины, со ступеней. Я обернулся. Без пакетов Марина Огарёва ступала почти бесшумно, на ногах у неё были мягкие тряпичные уличные тапки, словно нарочно надетые, чтобы подкрадываться к людям незаметно.
– Почему Вы к нам больше не заходите? – спросила она, возясь с ключами и обращаясь теперь больше к двери собственной квартиры, чем ко мне.– Зайдите, зайдите. Чайку попьём.
Приглашала она меня, удаляясь по коридору, но по-прежнему не оборачиваясь. Интересно, если я не пойду за ней, станет ли она продолжать диалог и разольёт ли чай на двоих? И в какой момент заметит, что гость остался за порогом?
Дверь за собой Марина не закрыла. Мне было видно и слышно, как она скинула тапочки, положила ключи на тумбочку при входе. Я наскоро пожал Мише руку и вошёл в квартиру напротив.
– Чайку, чайку попьём,– пропела Марина на неизвестный мне мотив. Вероятно только что ею сочинённый. И тут же нами обоими забытый.– Это манера у меня такая: петь что-нибудь. Я делаю это почти постоянно. Не в голос, конечно. Под нос, тихонько.
– Это, наверное, хорошо…
– Хорошо, что не в голос?
– Хорошо, что всё время поёте. Настроение, значит, прекрасное,– я оставил обувь в прихожей и вымыл на кухне руки.
– Как знать, как знать,– разлилась очередной не слишком мелодичной трелью хозяйка,– хотите квартиру посмотреть? Мы недавно сделали ремонт.
– Упаси Господи! – отреагировал я, по пути соображая: прилично отказываться или неприлично. Никогда не понимал, какого лешего надо осматривать чужую жилплощадь.
Марине и её мужу было чуть за сорок. Она невысокая, полноватая, короткая стрижка была ей к лицу, но, судя по фотографиям на стенах, раньше она носила каре. На снимках рядом с ней были дети-подростки: мальчик и девочка. Муж, величественный, но грузный, на фото присутствовал эпизодически. Лицо его, оплывшее и тяжёлое, на немногочисленных снимках выражало недовольство и отчуждённость. Мне не нравились ни это лицо, ни его выражение. Да и вообще к Антону я испытывал заочную антипатию. Надеюсь, это нормально.
– Вы пейте чай, а я пока разогрею еду для мужа. Он вот-вот вернётся с работы.
Успеть бы смыться! Встречаться с Марининым супругом не хотелось.
– Почему вы не уезжаете с исчезающего этажа? – спросил я, вращая кружку за ручку вправо-влево и не решаясь попробовать отвратительно пахнущий травяной настой. Не слишком ли бестактно задавать подобные вопросы малознакомым людям? Меня это не заботило.– У вас дети, они ходят в школу, муж работает, и, наверное, утомительно не знать, успеешь ли ты к тёплому ужину или проведёшь час-два-три, а может и всю ночь, в подъезде.
– Да,– Марина вздохнула, доставая из холодильника красную сковороду с прозрачной крышкой. Она пронесла сковороду мимо меня. Судя по виду содержимого Антону на ужин полагались кусочки мяса в сметанном соусе или в сливках. Мне вспомнился кошачий корм «Мурня».– И дети, и муж, бывает, опаздывают к отходу нашего четырёхквартирного поезда. Я – реже, ведь я почти всегда дома. Разве что в магазин выйду…
Она разожгла огонь и помешала кусочки в соусе деревянной лопаткой. По кухне разнёсся аромат остывшей, потерявшей былую прелесть и свежесть еды. Я поморщился и приблизил к носу кружку с травяным чаем.
– К счастью, моя сестра всегда с радостью принимает нас у себя, если нам приходится вдруг «поцеловать дверь с той стороны». Дети знают адрес тёти и бегут к ней после школы. А уж сколько радости, если этаж исчезает утром и можно не идти на уроки! Кажется, учителя уже не верят в наши частые совместные болезни, но дети учатся хорошо, и за успеваемость им прощают прогулы. Антон к моей сестре не ходит, предпочитает возвращаться на работу, там не против его внезапных ночёвок. Мой муж святой человек, Арсений, святой,– и пропела,– святой человек… Обеспечивает нас, терпит мои прихоти и капризы. Остаться здесь – одна из моих причуд. Просто потому, что мне нравится эта квартира. Нравится и всё тут! Вид из окна, планировка, метраж. Вы видите, в ней нет ничего особенного, квартирка скромная, но атмосфера решает всё. Я не хочу уезжать. Мне здесь хорошо. И я, чёртова эгоистка, заставляю жить здесь мужа и детей,– она горько усмехнулась,– Конечно, когда мы только въехали… Почему Вы торт не едите?
– Ещё не успел,– пробормотал я, злясь на человечество, придумавшее манеру угощать приглашённых невкусным чаем и вежливость, не позволяющую отказаться от ненавистного торта. Терпеть такой не могу! Вот бы и торт оказался исчезающим. Но нет, стоит передо мной в пластиковой фабричной подложке нарезанный неровными квадратами. А рядом лежат снятые Мариной клипсы – чёрные, продолговатые, глянцевые, похожие на тараканов. Аппетита сравнение не добавило, а ненависти к вафельным тортам – с лихвой.– Так что случилось, когда вы только въехали?
– Антон хотел продать квартиру немедленно, когда мы поняли, что она с сюрпризом. И что сюрприз этот – какая-то местная аномалия, а не помешательство у нас в головах. Мы обошли соседей. На других этажах над нами посмеялись, а на нашем подтвердили: да, этаж иногда исчезает. Антон тут же ринулся подыскивать новых жильцов, грозил мне разводом, если я буду против повторного переезда. Но так уж иногда случается: в прежней квартире меня раздражало буквально всё, хотя находилась она в центре, из окон была видна сирень и каштановая аллея, а здесь внизу палисадник с грядками и лебедями из автомобильных покрышек, а поодаль и вовсе – мусорные контейнеры. Но, повторюсь, атмосфера решает многое. Ешьте торт!
Ещё раз она предложит мне чёртов торт, я решу, что именно Огарёвы написали на моей двери слово «УБИРАЙСЯ», а теперь порываются меня отравить вафлями с кремовой прослойкой. Я хмыкнул, эта мысль показалась мне забавной. От торта я всё же откусил.
Марина мой смешок восприняла на иной лад.
– Смеётесь? Вам кажется, что причина «просто нравится» – недостаточная, чтобы терпеть издевательства строптивого этажа?
Я затолкал в рот остатки надкушенного квадрата и жестами попросил разрешения сначала прожевать.
– Жуйте, жуйте,– спокойно сказала Марина, приподняла крышку сковороды. Разогретое месиво вкуснее пахнуть не стало.– Жуйте, жуйте…– теперь уже пропела она. И опять,– жуйте, жуйте. Ко всему можно привыкнуть, Арсений,– она снова перешла на речитатив,– мне нравится эта квартира, для детей она – главное приключение детства, возможность поиграть в космический корабль или в необитаемый остров, где надо выжить с одной флягой воды и парой сухих галет. Разумеется, вода никуда не исчезает, и холодильнику я не даю пустеть – спасибо мужу, он зарабатывает. Зарабатывает,– снова протянула она нараспев и задумалась. Казалось, она напевает именно тогда, когда её размышления не сходились с речью. Чтобы не позволить искренним мыслям прорваться наружу, она ставит на репид последнее сказанное слово. Отвлекает собеседника.– Он святой человек, мой муж.
Очередное упоминание о святости мужа. Она похоже себя, а не меня убеждает в этом.
На окне заколыхалась марля – от комаров. Я заметил её краем глаза, и мне на миг почудилось, будто на улице не на шутку разыгрался буран. Но нет, спокойный летний ветер не забросал кухню снегом. Солнечный луч, просеянный через марлю, полюбовался собой в серебристых кастрюльных боках, побликовал на стеклянной крышке от сковороды в Марининой руке, покачался на моём чае.
Ручки комода отбрасывали тени, похожие на трёхлистный клевер или карточную масть крести, будто отпрянувшие от тёплого солнечного прикосновения, и лежащие несколько наискось.
Пока Марина резала огурцы и помидоры для вечерней трапезы супруга, я погрузился в раздумья.
У Женьки исследование, у Миши – гости, которые его кормят, Марине здесь просто нравится. А у Веры? Что её держит на исчезающем этаже? Ладно, сорокалетняя женщина привыкла, смирилась, ничего больше не ждёт от жизни, но Вера – моя ровесница! Почему бы ей не вязать медведей в другом месте? Надо спросить.
– Что, торт не понравился?
– Ненавижу вафли,– я не стал лукавить. Мне и чай не понравился. Но этого я вслух не сказал.
– Может быть, тогда бефстроганов? – она выключила газ.
Ага, значит «Мурня» для мужа в Маринином исполнении – это бефстроганов.
– Вот и Антоша!
В двери повернулся ключ. Из прихожей в кухню вошёл мужчина, пару раз виденный мною со спины и никогда – с лица (фото не в счёт). Одет он был в строгие классические брюки, измятые в дороге, и синюю футболку – навыпуск. Она была ему маловата. Округлый живот приподнял ткань, так что из-под синего материала была видна белая полоска кожи. К своим сорока с небольшим (хотя с чего я взял, что им по сорок?) он был полностью седой. Почему-то это лицо казалось мне знакомым. Не по фото и не по случайным встречам на лестнице…
Один мой приятель, в отличие от меня, обладает хорошей памятью на лица. Он говорит: бывает встретишь человека, точно знаешь, что видел его где-то и память начинает тасовать колоду портретов, перебирает, вглядывается, вдумывается. Поначалу ты хочешь просто выбросить из головы назойливый неуместно загрузившийся поиск соответствий, а потом становится интересно вспомнить, кто же он, случайный прохожий, с которым вам довелось быть знакомым всего лишь настолько, что памяти приходится рыться в закромах. И вот наконец, спустя несколько часов, а порой и дней, она выдаёт тебе ответ: это же продавец игрушек из магазина напротив. В детстве он продал тебе сломанную машинку. Ты больше никогда не просил маму сводить тебя в тот магазин, опасаясь снова столкнуться с бракованным товаром, но продавца, как выяснилось, запечатлел на всю жизнь.
– А знаешь, пожалуй, главный минус хорошей памяти – фиксировать даты.
– Что в этом плохого?
– А вот представь, ты помнишь дни рождения всех друзей и приятелей, даты свадеб, появления на свет детей – первого, второго, третьего.
– Ну?
– И вот наступает момент, когда ты всё это помнишь, а поздравлять не хочешь. Тогда память вступает в схватку с совестью и вместе они рождают неискрениие слова в адрес именинников.
Ну и зачем мне такая морока, скажите на милость? Мне повезло, память у меня дырявая! Поэтому я тут же выбросил из головы мысль о возможных дополнительных встречах с Антоном Огарёвым.
– Чаем балуетесь? – спросил он, бросив на меня раздражённый взгляд, потом сурово посмотрел на жену, словно она каждый день чем-то и с кем-то балуется.
– Думаю, мне пора,– я поднялся из-за стола.
– Безусловно,– подтвердил он,– всякий человек, пришедший с работы, имеет право на отдых без посторонних!
И он опять посмотрел на меня с неприязнью. Честное слово, ещё один такой взгляд, и я сниму с Веры всякие подозрения. Человек с таким взглядом в мой адрес вполне мог написать на двери «Убирайся». Только зачем ему это?
«Ага,– одёрнул я сам себя,– это не Антон Огарёв написал, а его дети, вернувшиеся специально ради этого на минутку из лагеря. Попахивает паранойей. Человек просто устал на работе и хочет поесть, вытянуть ноги, возможно раздеться, возможно даже догола, мало ли у кого какие привычки, а тут на кухне непрошеный гость. Он радуется, что этаж – на месте, не исчез, вот сейчас будет заслуженный отдых, а нужно общаться с незваным соседом. А что, если этаж исчезнет прямо сейчас и этого парня придётся развлекать невесть сколько? Именно такие мысли, вероятно, сейчас в голове у Марининого мужа, а вовсе не приступ немотивированной ненависти. Хватит сочинять».
«Они все, словно неизлечимо больны»,– Таня права.
Я простил Антону недобрые взгляды, а Марине невкусный торт и чай. Кажется, так нужно относиться к тяжело больным: с пониманием и сочувствием.
А слово «убирайся» вообще может быть предназначено тем, кто сдаёт мне квартиру.

Глава 9

Вера нашла меня в торговом центре.
Рабочий день мой проходил однотипно: выкрики про приработок (вероятно так никто и не заинтересовался работой, иначе бы раздачу листовок прекратили). Роль зазывалы мне позволялось прекращать только на время обедов и коротких отлучек по естественным надобностям. Я приноровился осведомлять людей о свободных вакансиях, не отрываясь от экрана смартфона и даже во время телефонных разговоров. Просил, например, тётю:
– Прости, мне надо обратиться к толпе с призывом.
Отводил трубку, горланил нужный текст и возвращался к родственнице, от души веселившейся и столь же искренне недоумевавшей: кто придумал для меня корявую фразу?
Я как раз закончил разговор с тётей Люсей (дядя тоже добавил пару слов, скупых и очень мужских). С дядей проще: перед ним не надо отчитываться за то, что ел, во что одет и отвечать на вопрос: хорошая ли Таня девочка? (Тётя от него так и не отказалась). Дядя знает, что я уже взрослый мальчик и могу общаться с девочками не только хорошими.
По голосам родственников я понял, что они скучают и что гордятся моей самостоятельностью.
–Домой пока не собираешься? – уточнил дядя несколько напряжённо, и мне показалось, что он облегчённо вздохнул, услышав отрицательный ответ. Верно, я тот ещё засранец, столько лет сидел на шее у родни.
– Ну целую тебя, Арсюша, родной,– это снова тётя,– развлекайся, мальчик. Гуляй!
– Ага,– коротко бросил я, потому как пришла пора снова кричать про приработок и вдобавок в поле зрения появилась моя странная соседка из 96-й квартиры. Она шагала вдоль витрин с одеждой, не глядя на манекены. Её однозначно не интересовало, во что предпочитает наряжаться прогрессивный, хоть и провинциальный, Ямгород. Стиль для себя Вера давно уже выбрала.
Сегодня на ней снова была юбка. Другая. Но снова длинная. И снова тёмная. На сером фоне хаотично разбросаны ромбы в крапинку. Такое ощущение, что на юбку уронили коробку с обгоревшим до углей печеньем «Земелах» с белыми точечками почему-то не расплавившегося сахара. Рубашка вроде прежняя. Вязаной кофты нет, оно и понятно: жарища! Я сам сегодня в коротких шортах и майке (скинуть бы их и сбежать на пляж, но такового в Ямгороде нет).
– Я пришла не к тебе,– без приветствия предупредила она.
– Я всё равно не могу отвлечься от работы,– и я гаркнул ей почти в лицо,– приработок! Приработок в торгово-развлекательной структуре!
– Я в зоомагазин,– тихо сообщила она,– мне очень хочется посмотреть на…
– Козлика Боню? – перебил я.– Он всем нравится. Славный.
– На дискуса,– договорила она.
– На кого? – эту барышню козлом не заинтригуешь.
– Рыбку в аквариуме.
Мы опять стояли друг против друга. Опять киношно. Так стоят герои под дождём, например, когда встречаются случайно, и она не брала с собой зонта, а он почему-то не помнит, что брал. И они не замечают дождя, глядя друг на друга, но при этом ни он, ни она не решаются приблизиться, дотронуться, обнять.
– Приработок,– прокричал я, чтобы остановить нафантазированную съёмку,– приработок в торгово-развлекательной структуре!
И даже сунул листовку девчонке в изодранных вдрызг джинсах. Немного полюбовался «вдрызгом» и перевёл взгляд на Веру.
– Я могла бы дождаться тебя, чтобы вместе пойти домой.
– Я заканчиваю через полчаса,– капризничать и ломаться мне не хотелось.
–Мне хватит. Ты будешь здесь же?
– Я могу зайти за тобой в зоомагазин.
– Не нужно.
– Как скажешь.
Я проводил Веру взглядом, потом почти насильно впихнул нескольким покупателям листовки с абракадаброй. Ага, так прям они и мечтают работать в торговом комплексе!

Мы дошли до дома.
– Зайдёшь ко мне, если этаж на месте? – спросила Вера.
– Зайдёшь ко мне, если этажа нет? – в тон ей ответил я.
Она покачала головой.
– А я зайду! – весело откликнулся я.
Ничего ж не теряю: шагну за порог и снова буду выставлен вон.
Но, видимо, один финт Вера не повторяет дважды.
Я прошёл в комнату. Вера задержалась в коридоре. Мой взгляд тут же привлекла швейная машинка, укрытая деревянным колпаком. У моей бабушки была такая же. Я словно видел сквозь колпак гладкие блестящие изгибы с иностранными надписями, штырьки для катушек, серебристый вращающийся валик сбоку. Иглу приводила в движение ножная педаль – качающаяся вперёд-назад широкая площадка, на которую можно поставить сразу обе ступни. Как в детстве, у бабушки, я тут же босой ногой втихаря нажал на педаль. Под колпаком заурчало, словно в голодном желудке. Стрекотня иглы затихла, и я опять качнул педаль.
Вера появилась в комнате, когда я решился приподнять колпак.
– Никогда не трогай мою швейную машинку.
Я вернул колпак в исходное положение, а Вера тут же схватила спицы, лежавшие в кресле, и принялась вязать. Возможно, ей мнится, что я начну приставать немедля, и она воткнёт мне вязальную принадлежность в печень?
– Ещё один медведь? – уточнил я. По набору петель пока ничего нельзя было понять.
Я сел в соседнее кресло. Нас разделял торшер с полкой-столиком и плафоном, будто собранным из больших жёлтых чипсин с загнутыми краями. Кнопка включения света у него снизу. Знаю такой. Сейчас он не горел, не работала и двухрожковая люстра.
На столике ещё одна пара спиц и несколько разноцветных клубков. На подоконнике тоже клубки и спицы: некоторые в упаковках. Стопка журналов о шитье и вязании. И книга, толстая. Кулинарная. Мне не надо даже вставать с кресла, чтобы увидеть покрытую золотистой корочкой запечённую курицу на обложке.
– Любишь готовить? – спросил я. Мне казалось, что мы пытаемся соединить диалог мифическим клеем с Мишкиных подошв – тем самым, которого нет. Потому и диалог не клеится.
– Говорила же: людей ем.
Я всё-таки встал с кресла и взял книгу в руки. Может, она какая-то особенная? Для тех, кто ест людей? Нет, обычная. Ладно, оставим тему Вериного каннибализма до лучших времён.
– Связала бы лучше козлика Боню или своего любимого дискунса.
– Дискуса, а не дискунса. Не хочу.
– А медведей вязать не устала?
Я ещё полистал кулинарную книгу. Обыкновенная, как многие: закуски холодные, закуски горячие, первое, второе, десерты…
– Слушай, а людей ты готовишь по обычным рецептам или импровизируешь?
– Я не готовлю людей, а ем,– она сказала это чуть раздражённо. От вязания не отвлеклась.
– Плохо есть, не приготовив,– пробормотал я и вдруг рассердился,– людей она ест, хорош пургу нести! Расскажи нормально.
– Не расскажу.
– Тогда хоть вязать научи. Сяду рядом с тобой. За ночь игрушек наделаем больше, чем целая фабрика.
– На подоконнике есть литература. Интересно – читай, учись.
Я взял наугад журнал из стопки и открыл на первом попавшемся месте.
– Давай хоть свет включим? Ты вяжешь впотьмах, я в темноте читать пытаюсь. Странноватая парочка.
Она пожала плечами, а я, нащупав кнопку снизу торшерного столика, включил свет и опустился в кресло с журналом.
– Итак, что тут у нас? Пышный столбик, пышный недовязанный столбик, оттянутая петля, пико вниз, скрещенный столбик с накидом, двойной недовязанный столбик с накидом,– читал я вслух.
Во-во, это будто про нас, это мы – двойной недовязанный столбик с накидом. Сидим тут вдвоём, но ничто нас не связывает и при этом Вера меня, похоже, опять киданула. Пригласила и не выгнала вроде, а всё равно что выгнала. Лучше б и выгнала. Сиди, читай журналы. Всю жизнь мечтал медведей вязать.
Я послюнил палец и перелистнул страницу:
– Так, жакет, ага, джемпер, понятно… Блузон, блузон с пелериной…– перелистал дальше,– «делают накид, крючок вводят в цепочку, вытягивают петлю и так повторяют 4—5 раз»… К утру научусь, это ж очень просто,– позубоскалил я.
– Я по кулинарной книге смотрю, на какое блюдо человек похож. Каждого нового знакомого так сравниваю,– поделилась Вера.
Я оторвался от журнала, перевёл глаза на девушку со спицами, она, не обращая на меня внимания, сосредоточенно делала тройные накиды. Шучу. Не знаю я, какие там накиды она делала и делала ли вообще. Вязала, короче.
– И многие люди похожи на блюда из кулинарной книги?
– Нет, не многие.
– Удивительно,– я не знал, как отреагировать на неожиданное признание, поэтому начал ёрничать.
– Немного всё-таки готовлю, ты прав,– продолжала Вера,– Если мне кажется, что человеку не хватает каких-то ингредиентов, чтобы быть похожим на выбранное блюдо, я предлагаю ему измениться.
– И как это выглядит? Милый, мы можем быть вместе, но в тебя следует добавить банку зелёного горошка и упаковку крабовых палочек? И соды, совсем чуть-чуть, на кончике ножа?
– Почти,– серьёзно подтвердила Вера,– составляющие блюда это те же черты характера. Скажем, если сухарь обмакнуть в яйцо и пожарить, а потом посыпать сахаром, получится нежнейшее угощение.
– Эй,– я пощёлкал пальцами у неё перед лицом,– эй, Вера, ты что, правда пытаешься переделать всех знакомых под рецепты из поваренной книги? И многие соглашаются?
– Немногие,– опять сказал она,– никто.
– А ты всё равно продолжаешь?
– Да, я должна получить однажды идеальное блюдо. Я шеф-повар своей жизни.
Круто. Миша – Архитектор, Вера – Шеф-повар, Женя – Исследователь, Огарёвы – не знаю кто.
Разговор начал меня раздражать.
Кажется, мы оба хотим, чтобы дверь не открылась – по разным причинам, но при этом ждём минуты, когда можно будет остаться наедине. В смысле – порознь. Каждый у себя дома.
– Смотри,– я перелистнул пару страниц в другом журнале,– тут тоже почти рецепт: возьмите 100 граммов чёрной пряжи, белые нитки, синтепон… Может тебе воспользоваться, а? Только вместо медведя связать человека, как ты любишь: с горошком и содой на кончике…
– По-моему, тебе пора!
– Я тоже так думаю,– резко поднявшись из кресла, я уронил с колен раскрытый журнал и задел рукой торшер. Он покачнулся, жёлтый плафон колоколом помаячил взад-вперёд, свет дрогнул, задёргались тени в комнате.
Звонок мобильного отвлёк меня. Кто бы это мог быть? Опять тётя с дядей? Они никогда не звонят больше одного раза в день.
Юлия Владимировна. Кто это? Ах, да. Танькина начальница и подруга. Что ей надо? Дело к ночи!
– Алло,– я так и стоял у кресла. Плафон перестал качаться, тени замерли. Казалось, замерло вообще всё в комнате, кроме Вериных спиц: они как ни в чём не бывало продолжали набрасывать петли.
– Арсений, ты знаешь колыбельную «Ночка тёмная до края расстелила небеса»?
Ладно, после Вериных выкрутасов мне уже ничего не страшно. Сегодня вечер пятницы, голос у Юлии взвинченный. В караоке отжигают? Не хватало мне только чужих пьяных начальниц с песнопениями.
– Нет,– буркнул я и собрался отсоединиться, но почему-то решил уточнить,– а вам зачем?
– Таню пациент в заложницы взял,– быстро заговорила Юлия,– рак гортани, доходяга, в чём только душа держится, а туда же: требования выдвинул, чтоб ему песню эту спели, как мама в детстве. У меня твой номер с конференции остался. Я всем подряд звоню, вдруг кто-нибудь знает эту колыбельную. Ему ж из Интернета не годится, ему живьём подавай, спасибо хоть не под рояль!
«Таню взял в заложницы умирающий больной и требует спеть ему песню,– подумал я мимолётно,– это Ямгород такой ненормальный или весь мир окончательно сошёл с ума?»
– Спросите у преподавателей музыки или у руководителя оркестра. Есть же в вашем Ямгороде оркестры и учителя музыки?
– Да я-то их откуда знаю… Ой, ладно, буду искать.
– Скрутите вы его. Что у вас охраны нет?
– Страшно, Арсений. Он ей нож к горлу приставил – вдруг покалечит ещё… Извини, что побеспокоила.
Что за день такой? Одна, видите ли, любит людей с горошком на кончике, вторая – в заложницах у доходяги. Я совершенно не умею выбирать девчонок!
– Так и будешь стоять?
Я, оказывается, и трубку от уха не убрал. И выражение лица не убрал – чёрт знает какое выражение… Надо делать что-то, а не стоять. В больницу бежать, Таню спасать. А дверь? По какому-нибудь идиотскому закону жанра именно сейчас она окажется запертой!
Я кинул взгляд на окно – шторы мы не задвигали. Пейзаж показался живым, впрочем, сквозь июльский полумрак с четвёртого этажа мало что удавалось разглядеть, разве что немного звёзд да отражённый фонарный свет.
Дверь открылась. Этаж был на месте. Вторая попытка использована, но я и думать об этом забыл.
На пороге я обернулся.
– Ты колыбельную «Ночь до края расстелила тёмные небеса…» не знаешь?
Ну мало ли!
– «Ночка тёмная до края расстелила небеса»,– поправила Вера.
– Ну да. Ладно, пора мне. Спешить надо,– и вдруг стряхнул задумчивое оцепенение,– так ты знаешь эту песню?
– Что-то могла позабыть, но – да, знаю.
– Поехали со мной немедленно!
И она, ни слова не говоря, поехала. Только прихватила пресловутую шерстяную кофту.
По дороге мы перезвонили Юле.

Глава 10

Длинный больничный коридор, из которого можно было попасть в 20 палат, заканчивался небольшим чуланом для хранения уборочного инвентаря. Места здесь было невыносимо мало. Швабрам, разумеется, жаловаться не доводилось, а вот Тане стоять в крохотной клетушке с ножом у горла не нравилось категорически.
– Игорь Валентинович, давайте вы меня отпустите, а я непременно в кратчайшие сроки отыщу для вас певца.
– Хитрая, я отпущу, а ты обманешь.
Игорь Валентинович болел давно и тяжело.
– А ведь я когда-то пел,– посетовал он.
Худой, измождённый, с глазами навыкате, болезненно выделявшимися на осунувшемся старческом лице, он не столько стоял на ногах, сколько висел на Тане, прижимая к её шее столовый нож, прихваченный из больничного буфета. Хорошо, что ему под руку не попался нож для хлеба: тот острый, буфетчица строго сама следит за состоянием лезвия, даже брусок специальный купила. А эти, ножи для пациентов – тупые: кусок варёного мяса на тарелке разделать или сосиску на кругляшки порезать.
Таня устала. Спина ныла, ноги налились и отяжелели. Старик был ниже её ростом и едва доставал до плеч, но тонкую руку с ножом прижимал больно, с какой-то последней в жизни силой. Таня чувствовала его рёбра через халат, усталый смрадный сип возле уха, видела отведённый в сторону костлявый локоть и незастёгнутый обшлаг подвёрнутого рукава рубашки.
Прошло больше часа с тех пор, как Игорь Валентинович заманил её в чулан. Она, доверчивая, пошла. Даже посмеялась, когда старик вдруг объявил:
– Я тебя в заложницы беру.
– Куда вставать? – уточнила. И позировать начала, как перед фотокамерой. Даже после того, как он достал нож, не верила, что всё происходящее – всерьёз. Разве может пациент причинить ей вред? Дышит еле-еле, тряпичные тапочки на ногах волочит, как пудовые гири. Нравится ему дурацкая игра, отчего бы не поддержать? Молодого за такие выкрутасы и засудить можно, а Игорю Валентиновичу она позволит побезобразничать.
А пациент, оказывается, и не думал шутить.
– Игорь Валентинович, вы же понимаете, стоит мне позвать охрану, как спектакль тут же закончится!
– Ты не смотри, что я хилый,– он еле шептал. Голос его рвался, словно по перфорации, то на полуфразе, то на полуслове. Пунктирная речь сопровождалась смрадом из поражённого опухолевым процессом горла. Таня терпела.– Я найду в себе силы заставить всех выполнить моё последнее желание. И ты уж прости, меня, деточка, иногда приходится кое-что в этом мире брать силой.
Вот и в палате он её всегда деточкой называл. Дочкой. Танечкой. Конфетами угощал и мандаринами. А она ему подушки взбивала, помогала держать поильник, витамины колола. Старик слабо улыбался, благодарил, радовался, что не больно от укола. Дружили, можно сказать.
«Вот и с Арсением, можно сказать, дружили, а он тоже обманул»,– не к месту подумалось Тане.
Игорь Валентинович помолчал, с трудом отдышался. Рука его ослабла в эту секунду настолько, что Таня могла бы без труда вырваться и убежать, но она осталась.
– Верить в жизни нельзя никому,– снова раздался смрадный сип из-за спины, рука захватчика напряглась, лезвие неприятно оцарапало Танину шею.– Никому. Ни своим, ни чужим. Все в конце концов бросают, и близкие даже быстрее. А может, так только кажется, потому что от чужаков мы ничего не ждём…
Дверь в чулан распахнулась. Пришла Юлия Владимировна.
Игорь Валентинович ещё крепче прижал Татьяну к себе. Тане казалось, что она не боится: пациент слаб, она сможет вырваться в любой миг, но не делает этого и не сделает, пока он не получит желаемое. В конце концов, его просьба не столь уж сложна. Но сейчас, когда Игорь вдруг невероятно окреп, словно прижизненно перековался в собственный памятник из бронзы, Таня испугалась. Немощные руки давили так, что дышать становилось всё труднее, а нож впивался в кожу и ранил. Не оставалось сомнений: этот человек действительно способен убить её за колыбельную, которую, возможно, ему не суждено больше услышать.
Юлия шагнула в чулан, но пациент с такой силой сжал заложницу, что она вскрикнула, и Юле пришлось отступить.
– Отпустите девушку,– сказала старшая медсестра,– я нашла тех, кто вам споёт.
Она говорила тихо, надеясь, что всё происходящее удастся скрыть, если не от начальства, то хотя бы от больных.
Таня почувствовала, как по плечу заелозил острый подбородок – старик помотал головой в отрицательном жесте.
– Сначала песня,– просипел он, и Таня попыталась повторить погромче, но сдавленное горло не позволило.
В коридоре появились двое. Мужчина и женщина. Она чуть впереди, шагала широко, иногда едва ли не бежала. Высокая, стройная, в расстёгнутом белом халате. Или в светлом плаще? Цокот её каблуков отскакивал от больничного пола.
Он – низкий и неуклюжий, перекатывался вразвалочку чуть поодаль. Кто эти люди – Таня разглядеть не смогла.
– Явились,– засипел старик.
– Я пригласила ваших родственников,– пояснила Юлия Владимировна.
– Папа,– воскликнула женщина, отстраняя старшую медсестру. Мужчина прислонился к стене, скрестив на груди руки.– Мы заберём тебя домой, если ты отпустишь девушку!
Старик отреагировал то ли кашлем, то ли горьким смешком.
– Вот видишь, деточка,– зашептал он Тане в ухо,– они заберут меня, если я тебя отпущу. Что мешало им забрать меня раньше? Обещали забрать и обманули. Верно, кому дома нужен отвратительно пахнущий больной. Пой, доченька. Передай ей!
– Он просит вас петь,– Таня озвучила просьбу собравшимся.
– Что?
– Пойте, он хочет услышать колыбельную…– Таня запнулась, припоминая строку из песни, старик тут же зашептал:
– «Ночка тёмная до края расстелила небеса…»
– Я…– женщина в волнении схватилась за шею,– Я не умею петь… И не помню этой песни…
– А ты ничего не помнишь,– сварливо засипело в Танином ухе,– ничего из того, что отец с матерью тебе дали. Тебе же твой ненаглядный важнее…
Старик смачно плюнул Тане в спину, выражая презрение к мужу дочери, и тут же закашлялся. Столовый нож опять зацепил кожу, и Таня повела головой, пытаясь устраниться от лезвия.
– Что он сказал? – уточнила женщина в плаще.
– Переводи, переводи,– донеслось сквозь кашель. Таня задержала дыхание: её замутило от внезапно нахлынувшей волны смрада, к которому она уже успела было привыкнуть.
– Он говорит, что ваш ненаглядный вам дороже отца с матерью…
Женщина сглотнула комок, но отвечать не стала. Таня выпрямилась, подтянув старика, словно походный рюкзак. За время кашля он заметно обмяк.
– Я не буду больше ничего передавать,– твёрдо заявила она,– достаточно. Додумались, сделали и меня репродуктор для обсуждения своих семейных неурядиц!
– Будешь, будешь,– просипел Игорь Валентинович, снова наливаясь свинцом.
В коридоре хлопнула дверь.
– Караваев,– прикрикнула Юлия Владимировна, прикрывая дверь в чулан,– куда направился после отбоя?
– Ой, Юлия Владимировна, а вы на работе ещё? Времечко позднее, шли бы домой.
– Я сама разберусь, во сколько мне домой уходить. Живо спать!
– Так я в туалет…– попытался оправдаться пациент.
– Знаю я ваши туалеты. В карты крадёшься играть. Даже знаю куда: в пятнадцатую палату. Как дети! Марш в постель! А то и пульт от телевизора отберу до утра!
Пациент чертыхнулся, но перечить не стал. Дверь снова хлопнула: Караваев вернулся в палату.
Таня переминалась с ноги на ногу, пытаясь найти удобное положение. Старик теперь не шевелился, только держал её мёртвой хваткой и одышливо свистел.
«Сколько же силищи в нём,– подумала Таня,– прежде он, вероятно, мог свернуть горы!»
Очередные шаги в коридоре заставили Юлию Владимировну обернуться. Она отпустила дверь чулана, которую всё ещё держала прикрытой.
– Наконец-то,– выдохнула она.
Таня увидела через щель между створкой и дверной коробкой, как недавно – через щель между пластинками жалюзи, знакомый силуэт в длинной юбке и вязаной кофте. Судьба у неё, что ли, такая: наблюдать эту девушку через щели?
– Проходите.– Дверь распахнулась шире. Вера протиснулась в узкое пространство чулана. Теперь они втроём стояли почти в обнимку.
«Не только через щели,– усмехнулась Таня про себя: в иронии она черпала силы,– теперь я разгляжу её подробно и максимально близко».
Перед тем, как дверь снова захлопнулась (пение не должны услышать пациенты), Таня заметила лицо Арсения: обеспокоенное… и виноватое… и любопытствующее…
Юлия Владимировна прильнула к замочной скважине сначала глазом, потом ухом.
Вера сделала несколько глубоких вдохов, вбирая в себя затхлый воздух крошечного помещения, откашлялась и начала – неуверенно и фальшиво:
– Ночка тёмная до края расстелила небеса… Простите,– она снова откашлялась, потеребила деревянную пуговицу на кофте, словно для того, чтобы проверить, работает ли пристёгнутый микрофон – такой бывает в телепередачах, потом крепко сжала её пальцами.
Голос за спиной Татьяны молчал. В каморке было темно и сквозь привычный смрад разлагающейся опухоли проступил новый оттенок: сыроватый запах пыли, мокрой тряпки, влаги со дна вёдер. Таня поразилось собственному обонянию. Или всему виной – фантазия? Но от старика за спиной исходил настолько явственный запах смерти, что ей поневоле захотелось вдохнуть хоть немного ароматов жизни, пусть даже и с уборочного инвентаря.
В замочной скважине мелькнула полоска света: Юлия Владимировна отняла ухо.
– Не слышу песни,– обратилась она к стоящим в коридоре,– пока тишина внутри.
Она снова приложила ухо. Луч тусклого больничного света исчез.
Глаза привыкали к темноте. И вот уже девушки видели друг друга. А Вера – ещё и воспалённые, болезненные глаза Игоря Валентиновича. Замочная скважина снова приоткрылась, маленькой искоркой свет задержался на этих глазах: они смотрели на Веру – прямо, выразительно, требовательно. Короткой вспышкой луч коснулся ножа, но, словно отрезанный лезвием, отвалился от металлической поверхности. Снова стало темно.
– Запели,– прокомментировала Юлия в коридоре, плотнее прижимая ухо к скважине.

Ночка тёмная до края
Расстелила небеса,
С блеском звёзды отражает
Полуночная роса…

Вера по дороге освежила в памяти текст и теперь выводила строчку за строчкой. Таня поневоле заслушалась: голос поющей был тихий, но мелодичный, а песня завораживала.

Туча шла над перелеском
И украла втихаря
Драгоценную подвеску —
Полумесяц янтаря…

Игорь Валентинович за Таниной спиной зашевелился. Он подпевал: одними губами, лишь отдельные слоги иногда прорывались сипением и присвистом из обезображенной недугом гортани.
Сердцем в ветках бьётся птица,
Сердце бьётся – птица в точь.
Отчего душе не спится
В эту радостную ночь?

Вера пела, цепляясь за пуговицу от волнения всё крепче и крепче, будто та – балласт на воздушном шаре и не позволяет девушке далеко оторваться от заданного темпа, верной тональности и нот.

Потому что ты – мой лучик,
Для тебя я – не совру! —
Дотянусь рукой до тучи,
Полумесяц отберу!

Сипение старика сменилось всхлипами. Он плакал почти беззвучно, с редким присвистом. И вдруг наступила тишина. Вера не успела начать новый куплет, а пациент за Таниной спиной прекратил всхлипывать. Он ослабил хватку, Танину шею больше ничто не удерживало. Игорь Валентинович сделался невероятно тяжёлым и сполз с Таниного плеча на пол. Девушки оказались друг к другу вплотную . Нож звякнул о кафель.
@Poem =
Ночка тёмная до края
Расстелила небеса,
Я сегодня, засыпая,
Вижу лишь твои глаза…[1 - Стихи автора]

– Я сегодня, засыпая, вижу лишь твои глаза…– Вера замедлилась, растянула последние несколько слов и замолчала. Игорь Валентинович, недвижимый, сидел на полу. Таня постучала в дверь.
– Ну что? – Юлия Владимировна энергично распахнула створку.– Напелись?
– Он умер.
Таня не могла двинуться с места. Вера осторожно вышла из чулана и встала за спинами собравшихся в коридоре.
– Ты сейчас домой иди, Тань,– медленно заговорила начальница.– Я за тебя ночь отдежурю.
Таня кивнула. Казалось, несчастный старик так крепко сжал её, что выдавил из ноющего тела душу. И это новое – бездушное – тело не знало, как реагировать на случившееся.
– Девушка, вы уж простите, что всё так вышло,– неуклюжий зять Игоря Валентиновича тронул Таню за рукав халата.
– Ты ей ещё денег в качестве моральной компенсации предложи,– одёрнула жена.– Это её работа – с психами возиться! Когда можно забрать тело?
– Терпение, через пять минут я всё вам расскажу,– Юля взяла подругу под локоть.– Ступай, Танюш, выспись. Проводишь? – обратилась она к Арсению.
– Провожу.

* * *

– Спасибо,– сказала Таня, когда мы втроём вышли на больничный пандус. Она надела мой джемпер, накинула Верину кофту, но всё равно не могла согреться.
– Не за что,– ответила Вера,– ты однажды спасла Арсения, а я помогла тебе. Если между мной и Арсением что-то сложится, я буду рада, что отдала один из его долгов.
–Я спасла Арсения? – растерянно произнесла Таня.
– Да, я рассказал Вере про анафилактический шок,– я почувствовал, что краснею под Таниным взглядом. Сам не знаю, зачем наврал. И почему именно про анафилактический шок. Недавно по телику про него рассказывали – вот и запомнилось. Ну не объяснять же Вере, что Таня её… соперница?
– Ах да, анафилактический шок…– Таня закивала. То ли подыграла, то ли была в таком состоянии, что её можно было убедить в чём угодно.
– Я не уехал,– шепнул я Тане, когда Вера по обычаю оказалась на несколько шагов впереди нас.
– Я вижу. Но давай не сейчас, Арсенька. Правда.
– Можно я приду к тебе как-нибудь в гости?
– А когда было нельзя?
– Я думал…
Вера оглянулась и почему-то позволила нам нагнать себя. Дальше мы шли молча. Мне и Вере было зябко, но мы не отбирали у недавней заложницы своих тёплых вещей.
Как всё усложнилось! Теперь всё стало совсем ненормально! Вера спасла Таню. Вера поехала со мной, не задавая лишних вопросов. Я сам ни с того ни с сего начал сочинять про анафилактический шок… Вера отдала Тане свою кофту. Вера сказала Тане, что между нами что-то может сложиться… Вера, Таня… Вера – Таня… Вот они, две мои девушки идут рядом, так запросто, словно подружки. Вот так запросто… Вот так запросто всё усложнилось. И усложнилось без всяких исчезающих этажей. А только из-за меня одного. Усложняют всегда люди, а этажи – только дополнительные обстоятельства. Хочешь жить счастливо – живи счастливо, и ни один исчезающий этаж этого не отнимет. Хочешь быть сирым, убогим, калекой – будь, но не стоит винить в этом исчезающие этажи. Они тут ни при чём.
Мы проводили Таню. Я даже не подумал, что, возможно, стоило бы остаться с ней, поддержать, помочь, накипятить для неё чаю, набрать ванну или просто посидеть рядом, пока она уснёт.
Мы вернулись с Верой в наш подъезд.
– Вер, скажи честно, это ты нацарапала? – уточнил я, подходя к двери съёмной квартиры. В полумраке подъезда, подсвеченные тусклым фонарным светом из окна, буквы на вздыбленной краске казались ещё более шершавыми и взъерошенными.
– Что я, чудачка какая-нибудь, на дверях писать?
– Ну да, ну да… Не чудачка,– пробормотал я.– Спасибо тебе за Таню.
– Это не было сложно. Зайдёшь ко мне? – спросила Вера, и я понял: ей бы хотелось, чтобы зашёл.
– Нет,– ответил я и понял: мне ужасно не хотелось заходить. А может, стоило согласиться? Кто знает, вдруг за ночь этаж исчезнет? Или Вера посвятит меня в какие-то свои тайны? Или вовсе откажется от принципов и между нами случится то, ради чего я согласился сыграть по правилам, установленным соседкой из 96-й квартиры?
– Ещё не пришла пора израсходовать третью,– я хотел сказать «последнюю», но не стал,– попытку.

Глава 11

Юлия Владимировна позвонила, когда Таня уже проснулась. В банном халате и с большим махровым полотенцем на голове, она сидела на кухонном диванчике. Большая кружка с кофе обжигала пальцы, но не согревала. Именно так: обжигала, но не грела. И душ – почти кипяток, но тоже не согрел. Всю ночь Таню бил озноб, а смрадный запах разлагающейся опухоли она чувствовала до сих пор от собственной кожи – через ванильный аромат средства для тела, через отдушку шампуня, через цитрусовые нотки крема для рук. Через всё многообразие запахов мира. Сквозь кофе, в конце концов! (Даром что кружка с горячим напитком прямо у ноздрей!) И пар тоже обжигает, но не греет.
Трель телефонного звонка некоторое время покачивалась на вибрации. Мобильник валялся в комнате. Таня не хотела вставать. Звук стал тише: аппарат доехал до края и упал с прикроватной тумбочки, динамик утонул в мягком ворсе напольного ковра.
Полотенце вдруг размоталось и едва не окунуло уголок в кофе. Таня отставила кружку, наспех кое-как вытерла волосы по дороге в комнату и бросила полотенце на кровать. Подняла мобильник.
Юля. Надо перезвонить.
– Алло.
– Танюш, ты как?
– Ещё не поняла.
– Не волнуйся, звонила дочь Игоря Валентиновича, она не имеет претензий ни к тебе лично, ни к больнице в целом. Приносит свои извинения за вчерашнюю грубость. Руководство больницы довольно, что обошлось без шума.
– Я несколько раз могла от него вырваться,– Таня крутила в голове события вчерашнего вечера. Теперь ей казалось, что вырваться она могла, когда угодно, а не только «несколько раз». И держал её пациент не так уж крепко, и нож у него был не страшный. Тупой. Не хлебный же, буфетчицей самолично наточенный. На шее осталась какая-то ерунда: едва различимые ссадины.
– Ещё чего не хватало! А если бы он тебя серьёзно поранил?
– Юль, знаешь, я не потому не вырывалась, что не могла. Я подумала: он пациент, ему жить осталось недолго, у него есть последнее желание и, вероятно, последняя возможность его осуществить. Пусть даже и таким способом. Он имел право…
– На что? На что он имел право? – Юля от волнения повысила голос,– персонал в заложники брать? Нож к горлу приставлять? Танечка, родненькая, я знаю, как ты относишься к своим обязанностям, как квохчешь у постелей больных, я знаю, что ты готова умереть на работе, но не надо этого делать в буквальном смысле! Так каждый второй, а потом и вовсе любой попавший в больницу, начнёт считать, что он имеет право угрожать врачам и медсёстрам, требовать от них бог знает чего, исполнять за их счёт свои последние желания.
Юля распалилась, иногда она переходила на визг. Таня приложила трубку к другому уху. Стало хуже слышно: в ухе ещё была вода. Таня подтянула к себе полотенце, накрутила на палец и поковыряла в ухе.
– Мы не наместники Бога, Танечка, не заместители природы, мы – помощники человека. Помощники. И не должны за свою помощь нож к горлу получать. Беречь себя надо, Тань.
Таня вернулась на кухню и хлебнула кофе с молоком. Горько. Сахар забыла положить, теперь уж наверное в остывшей воде не растворится. Она взяла рафинад из сахарницы, опустила его в чашку, удерживая за уголки. Сахарный кубик окрашивался напитком кремового цвета, и казалось, что бежевые кристаллики осыпаются в кофе, словно песчинки внутри стеклянной колбы часов.
– Сегодня, к сожалению, нам, медикам, приходится подстраиваться под современные реалии, а не под благородство профессии. Сожрут и затопчут вместе с благородством. О себе нужно думать. А то такие вот случайные террористы изведут нас на корню, и даже траура по стране не объявят. Скажут, что так и надо.
– Может, тогда уйти? – Песок пересыпался в кружку, Таня отпустила остатки белого кубика.
«Современные реалии,– подумала она,– вот они реалии: белый халат, как рафинад, вымочили неизвестно в чём и утопили».
– Я тебе уйду! Так, заканчиваем философствовать, приводи себя в порядок, отдыхай до следующей смены! Хотела подвига – ты его получила. Медалей не обещаю. Родина тебя не забудет, но и часто вспоминать не станет. Целую.
– Целую,– задумчиво откликнулась Таня и снова попробовала кофе. Несладко. Совсем несладко. Горько. И не только от кофе…

* * *

Я возвращался с работы. Да-да, приработок в торгово-развлекательной структуре. Ничего не изменилось. Язык стал красным от многократных повторений, а пальцы чёрными от пачкающейся краски с листовок. Надо хоть спросить для разнообразия, что за приработок предлагают. Туда, что ли, перейти?
Иногда на этажах торгового центра появлялись школьники с листовками, люди без пола и возраста в огромных плюшевых костюмах и лотки-однодневки с товаром на дегустацию. Хочется верить, что пришли они, получив от меня визитку с корявым рекламным текстом.
Я не собирался сразу останавливаться у своей двери. Заходя в подъезд, я всегда ожидал особенного послания. Не тех, что бросают в почтовый ящик (таковой тоже имелся, я вынимал из него время от времени бесплатные газеты, квитанции, рекламный мусор). Ждал я другого, состоящего из одного слова: «да» или «нет»: исчез этаж или на месте.
А дальше – выбирай не хочу! К Вере – за последним шансом, к Мише – за разгульной жизнью, к Огарёвым – за невкусным чаем и неприязненными взглядами, к Женьке… Мой знакомый, кстати, приезжал к нему. Интересно, чем закончилась встреча?
И тут меня осенило. Женька! Ну конечно! У него же есть тетради! Надо зайти к нему и порасспрашивать насчёт закономерностей исчезновения этажа. Вдруг они есть? Тогда дело в шляпе: просто высчитать день и час – и заглянуть к Вере в гости. Почему мне сразу не пришло это в голову?
С этими мыслями я ускорил шаг. Второй этаж, третий…
–Привет.
Миша соскочил с подоконника и протянул мне руку: как всегда, словно ковбой, выхватывающий кольт. И пальцы – вилами.
– Этажа нет? – понуро уточнил я.
Только схватишь какую-нибудь ценную идею, а она шмыг, и – в невесомости! Ускользает.
Миша сегодня был в трусах и майке, на лбу – зеркальные солнечные очки. На ногах – шлёпанцы.
– Вышел на минутку к подъезду воздухом подышать, и – вот! – пояснил он, разводя руками.
– Куда пойдёшь? Куда ты вообще ходишь, когда «вот»? – я передразнил его тон и жест.
– Никуда.
– Сидишь на лестнице?
– Да.
– А соседи не приглашают тебя к себе?
– Будь первым.
– Да запросто. Пойдём.
На всякий случай я поднялся ещё на пролёт. 97, 98, 99 и 100-я квартиры. Пятый этаж. А внизу третий. Четвёртого нет.
– Когда просто захлопнется дверь, можно вызвать слесаря,– вздохнул я,– а когда исчезает этаж, кого вызывать?
– Дух архитектора, построившего такой странный дом,– пошутил Миша.
– Прошу,– я впустил его в квартиру,– не обидишься, если я после ужина не стану развлекать тебя светскими беседами, а сразу завалюсь спать?
Миша пожал плечами:
– Ты у себя дома. Делай что хочешь.

Разбудил меня грохот. Съёмную однушку сотрясал шум, состоящий из телевизионной мешанины: заставок телешоу, громких рекламных слоганов, звуков погони и перестрелок, рыданий очередной несчастной сериальной страдалицы.
Миша сидел по-турецки в трусах, но уже без майки и шлёпанцев на второй половине большой кровати и бесперебойно щёлкал пультом, вероятно мечтая проверить, насколько хватит батареек. Ещё один исследователь нашёлся!
Комната то освещалась, то погружалась в кратковременную тьму, мелькание телеканалов отражалось в Мишиных зеркальных очках. Телевизор заваливал нас кадрами, и, казалось, что мы ненароком уронили на себя огромный стеллаж в супермаркете: столько бросилось в глаза ярких картинок.
Мише, похоже, нравилось терзать пульт и доставляли удовольствие все кнопки, кроме той, что понижает уровень громкости.
Я приподнял голову.
– Я разбудил тебя? Прости,– повинился гость.
– Да не то чтобы…– теперь мы уже оба сидели рядом по-турецки. Я вдруг обратил внимание, что на плече у Миши забавно растут волосы: так, словно он ещё недавно сидел в парикмахерском кресле и забыл принять душ после стрижки. А остальная спина безволосая. Это меня позабавило. Отобрать бы пульт, надавать полуночнику по башке, выключить телик и завалиться спать! А не волосами на плечах забавляться. Но нет, я продолжал слушать телекакофонию, потирая заспанные глаза и со вкусом зевая. Кадры продолжали вылетать, словно голуби из ящика фокусника. Хлоп – белый голубь: следующий канал, хлоп – чёрное дно ящика: передышка между каналами.
– Хватит фоткать меня телевизором,– наконец не выдержал я.
– Фоткать телевизором…– Миша хихикнул.
– Ну да, щёлк-щёлк – и вылетает птичка.
Кажется, я ненадолго задремал: прямо так, сидя по-турецки.
– Чего тебе не спится? – пробурчал я. В моём сознании сплелись в нелепое видение сон, явь и ошмётки телеэфира.
– Не уснуть в тишине. Я привык, что в моей квартире вечные тусовки. Даже шахматисты всё время бубнят что-то. Так что спать я привык под аккомпанемент звона бутылок, драк, хохота, чужого секса. Что я тебе рассказываю, ты сам видел, что у меня дома делается.
Я откинулся на спину и потянулся.
– Чёрт с тобой, всё равно уже разбудил. Сделаю себе чаю. Вернусь и посмотрим какой-нибудь фильм. Только, чур, не щёлкать и громкость всё-таки сбавим! Будешь чай?
– Ага.
Разумеется, когда я вернулся, этот негодяй уже спал – на моей подушке, придавив руку с пультом внушительным животом.
Я бросил на приятеля одеяло, выпил за двоих чаю и до утра таращился осоловелым взглядом в предрассветные новости и прочую чепуху. Пару раз прилёг, пытаясь укрыться от звуков подушкой, но это не помогало. Сон не шёл. Мне необходима была тишина и темнота. Даже служба в армии не приучила меня засыпать где попало. Вернее, на год приучила, но через некоторое время после возвращения приобретённый навык поблёк, а потом и стёрся вовсе.
Стоило мне погасить экран, как Миша вырывался из-под одеяла, словно бомба, реагирующая на тишину. Бомба пучила на меня несоображающие глаза и взрывалась беспокойной речью:
– Что? Что случилось? Почему стало тихо?
Я смиренно врубал агрегат, немного прибавлял громкость и только тогда сосед снова засыпал. Двух эпизодов за одну ночь мне хватило, чтобы понять: спать без телевизора Миша не станет. А пары таких ночей оказалось достаточно, чтобы решиться временно съехать из квартиры.
Этаж упорно не возвращался.
Я вручил Мише ключи, велел поливать цветы и позвонить мне, когда его жилище нагостится в неведомых просторах. А сам собрал всё необходимое и сбежал к Тане.
Когда тётя снова позвонила, я необдуманно ляпнул на привычный вопрос о Танечке:
– Отличная девочка. Живём уже вместе. Женюсь скоро.
– Женишься? Костя, Костя! – голос тёти наполнился радостью. Она не отвела телефон в сторону, и громко произнесённое дядино имя стремглав бросилось на меня из трубки.– Костя, ты слышишь? Наш мальчик скоро женится.
Моя ложь с тётиных уст залилась мне в ухо. Оттуда – в мозг. И я понял, что сглупил.
– Тётя… Тётя Люся… Подожди. Я просто пошутил.
– Понимаю, понимаю,– она перешла на заговорщический шёпот,– пока это тайна, да? Вы никому пока решили не сообщать?
– Нет… Не совсем… Не так… Не мы…– блеял я.
– Поняла! – снова прошептала она.– Ты ещё не сделал предложение. Танечка тоже не в курсе. Я унесу твою тайну с собой в могилу! Я рада за тебя! Пока, мой дорогой.
Я положил трубку, думая только об одном: есть ли в Ямгороде курсы с названием «Как научиться вовремя затыкаться, чтобы не наболтать ерунды?»

Глава 12

Оказывается, мороженое может согревать! Главное, есть его в подходящей компании.
Таня и Арсений сидели рядом за столиком ресторанной зоны торгового комплекса. Они купили новые босоножки. Старые, хоть и невероятно удобные, до неприличия истрепались.
Сейчас Арсенька уплетал гамбургер невообразимых размеров, время от времени прихлёбывая апельсиновую газировку из стакана-исполина. Таня ограничилась порцией мороженого: три шарика, разных на вкус, но все ядовито-нереалистичных цветов. На дне креманки подтаявшее мороженое смешалось, и Таня продолжала закручивать разноцветные завитки пластиковой ложечкой. Интересно, есть ли в мире что-нибудь вкуснее мороженого, оставшегося на донышке?
Арсений ел, хотя всё больше ему хотелось отложить гамбургер и понаблюдать: если не за Таней (это было бы удобнее, окажись они напротив, а не рядом), но хотя бы за её руками, смешивающими фантастические краски в вазочке с мороженым, словно для задуманной сюрреалистической картины.
А Таня грелась. Мороженым. Вот уж глупость! Мороженым не греются. Оно холодное. А ей, Тане, именно сейчас наконец-то стало тепло – впервые со дня захвата. Слово-то какое: «захват». Кто-нибудь мог бы подумать, что было масштабное нападение, толпы вооружённых террористов, штурм и люди в масках. Ничего этого не было. Может, это и не захват вовсе? Ерунда какая, медсестру пациент в чулане ножом удерживал.
Таня вздрогнула и положила в рот ложечку спасительного мороженого. И, будто невзначай, коснулась под столом ноги Арсения. Не в мороженом дело. Не греются мороженым, нечего придумывать! А вот Арсенька… Арсенька греет.
Девушка отметила, что после событий минувшего четверга он стал смотреть на неё по-новому. Серьёзно. Вдумчиво, что ли? Взросло? Раньше интересовался ею бегло, выхватывал только самые интересные строчки, а теперь вычитывает её, Таню, с карандашом, как текст, в котором стоит разобраться получше. И, кажется, он сравнивает ту Таню, что была до четверга, и нынешнюю, воскресную. Может, стоит попробовать дружбу с расширенными функциями перевести в нечто большее? Во что-то серьёзное? Не просто возиться с фотографиями и ложиться из интереса в постель?
Таня одёрнула себя. Ни к чему хорошему это не приведёт. Странное противоречие жило в ней: безгранично верить в него, в Арсения, и столь же отчаянно ему, Арсению, не доверять. Он способный, он необычный, при желании может свернуть горы, но…
Мама его защищала. Она сказала Тане:
– Я плохо знаю этого юношу, доченька, и основываюсь только на твоих рассказах, но хочу поделиться с тобой следующими соображениями: категоричный человек, Танюш, лишает себя оттенков жизни. Арсений не категоричный, он любит жизнь, хочет попробовать и «да», и «нет», и «наверное», и в силу молодости получать всё это одновременно. В конце концов, жажда знать как можно больше о жизни и делает человека глубже, опытнее, духовнее. Движение к одной-единственной цели в жизни – скучно и однообразно. Нужно успевать оглядываться по сторонам, замечать окружающие пейзажи, останавливаться для перекусов и бесцельного созерцания. Скажем, ты пришла в парк аттракционов и решила покататься на конкретной американской горке, а она – самая популярная в парке, к ней, разумеется, огромная очередь. Ты отстоишь в очереди, прокатишься, не факт, что получишь то удовольствие, которого ожидала, а после будешь рассказывать: ужасный парк, скучный, огромные очереди, аттракционы не оправдывают надежд. А найдётся кто-то, кто возразит: правда? А мне там очень понравилось, я занял очередь и, пока она ползла, покатался на десятке других каруселей, выпил газировки, съел хот-дог и сладкую вату. Чувствуешь разницу? Вот Арсений из второй группы. Прости ему кажущуюся инфантильность, никто не впитывает знания с таким же удовольствием и столь же глубоко, как дети. Ты у меня взрослая за двоих, так что этого ребёнка ты способна воспитать сама.
Таня снова перемешала многоцветный коктейль в креманке. Мороженым это точно уже не назовёшь. Попробовала на вкус.
«Может, ну её? – подумала Таня.– Эту веру в него, и веру – ему. Достаточно теперь одной-единственной веры – в нас?»
Арсений смял и бросил обёртку от «многоэтажного» бутерброда на поднос. Вытер губы и пальцы салфеткой. Его разбирало прежнее любопытство, хотелось задать Тане много вопросов о событиях четверга, но он не позволял этому прежнему любопытству управлять собой. Таня не захочет говорить о случившемся, Арсений не сомневался. Если она не хочет, значит не надо. Когда он только успел стать настолько чутким?
«У неё опасная работа,– думал Арсений,– опасная и неблагодарная. Что вообще может заставлять так любить других людей, чтобы становиться медиком? А если бы старикану пришло в голову убить Таню из зависти к её молодости и здоровью, от злости, что ей жить да жить, а он – дряхлый, смрадный и неопрятный – вот-вот испустит дух? Почему-то совсем не жаль было его, когда он умер. Это нормально? Наверное, в кино (да что ж я всё время про кино в последнее время?) налетела бы бригада реаниматологов или как их там. Начался бы план-перехват смерти. Крики, суета, всякие: «Мы его теряем!» Лучше бы уж врачам говорить: «Мы его ищем». Ищем в этом мире, но больше не находим. А теряет себя человек сам. Человек – сам себе исчезающий этаж. Всю жизнь человек делает что-то, чтобы однажды над ним прозвучала известная фраза: «Мы его теряем». И разве кто-то из медиков виноват, что его уже невозможно найти? Разве кто-то вокруг виноват, что старику приходится выпрашивать последнее желание столь изощрённым способом? И встреча с родными происходит в экстремальных условиях, а не в мягких подушках? Возможно, он сам всю жизнь на перекрёстках выбирал не ту дорогу, потому и пришёл не к семейному уюту, а к унылой больничной койке? Не к искреннему теплу родных и близких, а к профессиональной вежливости окружающего персонала? Может быть, не стоит терять себя в личной биографии, чтобы потом тебя не теряли на операционном столе? Работа медика – как ходьба по канату, только без перша в руках, зато с пациентами на закорках! Канат пружинит, вибрирует от каждого шага. И слышен откуда-то гул наблюдателей, шум толпы. И вокруг летает невидимый дух, который однажды вдруг заставляет седока расцепить руки и упасть. И медик зашатается, но Невидимка поддержит под локоть и тихо шепнёт: «Стой, держись. Тебе ещё не единожды необходимо проделать этот путь и пронести над пропастью тех, кого ещё можно спасти». А толпа уже трясёт канат, мечтает, чтобы медик свалился следом… Опасная у Тани работа. Опасная, но любимая. И дело, наверное, не в людях. Ни за что не поверю, что людей можно настолько полюбить. Дело в адреналине, в вибрациях каната, в зловещей непредсказуемости: донесёшь – не донесёшь? Дело в эмоциях. Здесь весь спектр от сумасшедше-радостного усталого «ура, я сделал это» до безысходно-тяжёлого «не смог, уронил».
Арсений повернул голову, Таня тоже оторвалась от импрессионизма в креманке.
– Что? – она держала его взгляд своим. Ей казалось, что эти два взгляда медленно связываются в неразрывный узел.
– Ничего,– Арсению не мерещились узлы, но он знал, что не хочет сейчас отводить глаза.
«Плевать на Веру,– подумал Арсений.– На её разговоры о кулинарии, вязаных медведей и попытки испытать судьбу с помощью исчезающего этажа. Остаться с Таней? Но теперь нельзя. Теперь Вера – спасительница, помощница. Она оказала услугу, её нельзя так просто бросить».
Нет, третью, заключительную попытку он использует, несмотря на то, что быть с Таней – легче, что быть хочется именно с Таней, а не с Верой. Прав Миша, ох, прав: в соседке из 96-й квартиры его, Арсения, интересовала только загадочность! Неприступность. Что было бы предложи ему Вера секс так же просто, как Таня? Ещё одна ночь с посторонней – только и всего. Но шанс использовать надо, хотя бы для того, чтобы ещё разок поискать мимические изъяны…
В эту секунду Таня уловила в глазах Арсения прежнее выражение: озорство, любопытство, желание влезть, куда не следовало бы. Что он там прожевал в мыслях? А что-то ведь прожевал, проглотил и начал переваривать! Всё-таки Таня ему не доверяет…

– Тань…
Я пялился в ноутбук, дорвавшись впервые за месяц до любимой сетевой игры.
Сонная нотка в голосе заставила меня повернуть голову от экрана и устыдиться:
– Разбудил, что ли?
Таня свернулась калачиком под одеялом. На тумбочке – дамский роман, раскрытый на нужной странице и уложенный пёстрой обложкой вверх. Свет от ночника стекал на красочную картинку мягкой тягучей каплей цвета оливкового масла. Под книгой, словно под крышей маленького уютного домика, скрылись наши мобильные телефоны.
Пару минут назад Таня ещё совмещала болтовню со мной и чтение. Когда успела задремать?
– Я хочу яблоко. Тебе принести?
– Принеси,– мурлыкнула она.
В холодильнике у Тани был порядок. Овощи-фрукты в поддоне, яйца в специальном отсеке, соусы типа кетчупа, майонеза, хрена, горчицы и прочего – на дверце, кастрюля с супом, сковорода с котлетами – на полках, рядом упаковки йогуртов, палка колбасы, треугольник сыра, паштет в жестяной баночке.
Я честно выдвинул ящик с яблоками. Посмотрел на розовато-зелёные глянцевые бока, и вернул поддон на место. Моё внимание привлекла{ }сковорода. Я залез под прозрачную крышку рукой, схватил котлетину и с удовольствием откусил. Что мне какие-то яблоки?
Крышка-предательница после моего вторжения легла не так плотно, как прежде и, не успел я закрыть холодильник, как она съехала набок, поползла и вот уже с грохотом приземлилась на пол.
– Эй,– донеслось из комнаты,– если ты не знаешь, как выглядят яблоки, вернись в комнату, я найду тебе картинку в Интернете. Самой мне к тебе идти лень. А котлеты оставь на завтра!
–Уже почти завтра,– ответил я.– На часах без трёх минут полночь!
Теперь уже не вороватым, а самым хозяйским жестом, я достал сковороду и соорудил бутерброды для двоих, щедро обмазав каждый всем набором соусов, обнаруженных в холодильнике.
Наверное, таков девиз нашего нынешнего дня: сиди рядом и жуй. Мы сели и стали жевать. Таня свесила ноги с кровати, набросила на них одеяло, поворчала на обилие майонеза и кетчупа, стряхнула половину на тарелку, но всё же не без аппетита перекусила.
Мы жевали, и это было не по-киношному — обычно, по-человечески. К тому же мы один раз сегодня уже ели, вряд ли режиссёрам пришло бы в голову нас накормить ещё раз. Только в жизни люди, вернувшись из кафе, могут соблазниться содержимым домашнего холодильника. А для кино это – фи, бытовуха.
По-киношному всегда было с Верой. Сплошной арт-хаус. С ней бытовуха не прокатит.
Я откусил от бутерброда, измазавшись соусом, тут же вытер губы широким движением руки. Нагоняй от Тани не заставил себя ждать.
– Арсенька, салфетки же есть. Принеси.
– Да ну, лень,– отмахнулся я,– да и салфетки эти – девчоночьи примочки.
– Знаешь, Арсенька, некоторые вещи совершенно не умаляют вашего мужицкого супергеройства. Вот, как салфетки. Или прихватки. Ну зачем мучиться, тащить горячий противень голыми руками? Чтобы потом геройствовать в ожоговом центре? Это всё равно, что я стану кичиться перед начальством умением ставить клизмы без перчаток!
Я на миг перестал жевать. «Клизмы без перчаток» не добавили аппетита. Но за салфетками всё-таки не пойду.
–Тогда не забудь вымыть руки, прежде чем ляжешь в постель. Предплечье в кетчупе не относится к числу моих любимых блюд.
Слово «блюдо» напомнило о странноватой соседке с исчезающего этажа. Может, предложить Тане игру: раскладывать на ингредиенты всяких родных и приятелей? Кого угодно: дядю и тётю моих, например, или учительницу геометрии, скажем. Какие они блюда? Наверное, интереснее было бы обсуждать общих знакомых, а таких у нас с Таней маловато.
– Тань…
– Что, хочешь предложить мне ещё одно яблоко? Не стоит, опять ведь обманешь!
– Я о другом хотел поговорить. О Вере…
– О религии?
– Нет, о Вере Выгодской, о девушке из 96-й квартиры.
– О твоей девушке? – Таня жевала котлету.
– Она не моя девушка. Но может ею стать,– я хватанул кусок бутерброда, особенно щедро сдобренный горчицей. Прослезился и часто задышал, стараясь унять огненную горечь во рту.
– Благословения моего ждёшь? Очень трогательно. Слёзы, одышка! Я оценила твоё доверие.
– Ты не против? – я продышался и отёр слёзы.
– Чего? Ваших отношений? Нет, не против. Я ведь тоже не твоя девушка, Арсенька. Эх, горчица и правда ядрёная.
«Хорошо, что есть горчица,– подумала Таня,– она позволяет мне не вымучивать улыбку, которая однозначно не получилась бы искренней».
Таня представила себе, как улыбается в несколько этапов: сначала это была бы гримаса, потом кое-как губы свезло бы наискось, выгнуло неестественной волной, и только тогда Таня старательно, по воспоминаниям, как выглядит её настоящая улыбка, попыталась бы вылепить на лице что-то хоть отдалённо похожее. Мастерство скульптора сейчас наверняка изменило бы: ни красивых изгибов, ни правдоподобной естественности. Поэтому просто счастье, что Арсений затеял разговор о сопернице под аккомпанемент горчичных жгучих нот.
– Не против, если она будет в нашей жизни?
– В нашей жизни, Арсенька? В нашей жизни ей взяться неоткуда и делать ей там нечего. Она всегда будет только в твоей жизни. Даже, если ты будешь со мной.
– Я подумал…
– Что будешь встречаться с Верой, а ко мне по-прежнему заглядывать на дружеский секс? Хрен тебе со свёклой, Арсенька,– усмехнулась Таня,– не надо путать лёгкость в отношениях с беспринципностью и бесхребетностью. Лёгкие люди остаются лёгкими, потому что умело избавляются от всего утяжеляющего, от лишних мыслей и обид, они не удерживают до бесконечности и не вертят в голове неудачно сказанные фразы и поступки, которые выставили их в нелепом свете и точно так же выбрасывают из головы ненужные размышления о других людях. Это вовсе не значит, что их всепрощение и всепонимание безграничны, просто у них особенный инстинкт самосохранения, а в остальном они совершенно обычные. Я спокойно говорю с тобой о сопернице, не возражаю против твоего права на выбор и никоим образом на тебя не собираюсь давить. Я пускаю тебя в свой дом и в свою постель только потому, что я появилась раньше. За четверг – спасибо Вере огромное, но о тебе мы с ней переговоров вести не станем. Всё, что ты решишь, будет твоим личным выбором, но, запомни, выбором окончательным и бесповоротным. Если ты откажешься от меня в её пользу, я приму, пойму и уступлю, но не жди, что я буду ждать тебя с распростёртыми объятиями, когда ты наиграешься там и решишь поиграть в другой песочнице.
– Сама-то больно взрослая,– огрызнулся я. Меня задела фраза про игры и песочницу.– Привела меня в больницу, разрешила делать больным уколы. Очень по-взрослому. Уж и не говорю о том, что ты первому встречному секс предложила, как будто так и надо.
– Ты не первый встречный,– спокойно отозвалась она,– а вообще, некрасиво попрекать тем, что раньше тебе казалось приемлемым.
– И сейчас кажется,– я улыбнулся,– прости, это я зря с попрёками. Но подожди. Ты сказала: не первый встречный? Значит, ты и раньше про меня откуда-то знала?
– Нет, просто понравился сразу.
– Мой сосед говорит, что любовь с первого взгляда – чушь, что есть мимические изъяны, которые отвращают от лица при повторном взгляде и всё такое прочее.
– Арсенька, сейчас любовь рассматривают с точки зрения квантовой физики, а ты всё ещё веришь соседям? А насчёт расширенных функций,– она вернулась к прежней теме,– то я прекращу их выполнять, едва ты определишься с выбором. И прекращу не из уважения к сопернице и не из женской солидарности, а только потому, что однажды я сама могу найти человека, от которого мне не захочется уходить к тебе. И я не обязана буду тебе объяснять, почему халява кончилась, верно? Поэтому лучше уж и не начинать.
– А ты ещё не встретила такого человека?
– Какого?
– От которого тебе не хочется уходить ко мне?
– Нет.
– Это плохо.
– Плохо?
– Ну да,– я вздохнул,– я думал, если ты уйдёшь первая, мне будет легче определиться.
–Хитренький. Нет уж, разбирайся, пожалуйста, сам. Давай договоримся: как только ты всё для себя решишь, ты меня оповестишь. Ни на что претендовать в этой гонке я не намерена, но помни: ты мне не безразличен. Клясться в верности на этот срок я не стану, появится претендент – уйду к нему, но пока никого на горизонте нет, и я согласна ждать.
– Без ревности согласна делить меня с соперницей?
– Нет, делить я тебя не намерена. Я согласна ждать, сказала же. Некоторое время. Не всю жизнь. И что вообще за слово такое – «делить»? Вере твоей вершки, а мне корешки? И слово «ревность» мне не нравится. Ревность – это посягательство на то, что тебе не принадлежит. Из всех человеческих глупостей ревность – самая преступная. Хуже воровства, вроде как воруешь у человека его самого, его свободу, его интересы, не считаясь с ними, не уважая их, не позволяя партнёру быть собой. Другой человек – не наша собственность. Ты не мой, я не твоя. Ты не принадлежишь Вере, и сам тоже присвоить её не можешь. Поэтому и делить, передавать, как почётный кубок, дарить, отписывать по завещанию никого нельзя. Можно быть вместе. Без принуждения. Можно захотеть стать чьим-то, принадлежать кому-то. Это должно быть добровольно – и хорошо, когда это обоюдно. Но ревности при таком раскладе взяться неоткуда. Я не хочу навязываться тебе, Арсенька. Ну скажу я, что ты мне нужен, ты останешься, а потом будешь меня ненавидеть за то, что я повлияла на твой выбор.
Я не удержался и чмокнул её в нос. Тарелка в моих руках наклонилась, остатки булки и котлет, перемазанных соусами, вывалились на пододеяльник.
– Балда. Теперь придётся стирать.
– Стирка будет позже.
Котлеты потерялись в складках чумазого одеяла, словно оказались им проглочены. Мы тем временем наслаждались расширенными функциями дружбы.
«Людей я ем,– вспомнилось мне некстати,– добавляю в них недостающие ингредиенты…»
Губы… Соус… Котлеты… Танька… Какие ещё нужны ингредиенты? Это блюдо совершенно. Танька – совершенна. Без соуса и котлет. Губы пусть остаются.
Уставшие от секса, мы нашли в складках одеяла остатки еды и набросились на неё с утроенной силой.
– Тащи сковородку,– велела Танька,– доедим всё, что там осталось.
Под дамским романом заворчал мой мобильник.
Мишка.
Мы перекинулись парой слов, я положил трубку и расхохотался.
– Представляешь, этот олух сломал дверной замок! Всё не верил, что дверь можно открыть в любое время, и этаж не исчезнет. Вот и додёргался. Утром поеду к нему.
– Возьми ему что-нибудь поесть. У тебя, небось, в холодильнике шаром покати.
– У тебя скоро тоже станет пусто! – пошутил я, но Таня вдруг посерьёзнела и посмотрела на меня сурово:
– Ты бы прекращал эксперименты с этими людьми, Арсенька. Это живые люди, а не герои компьютерной игры. Ты наверное думаешь: жизнь подкинула тебе крутой квест. Никто в таком ещё не участвовал! Классная игрушка! Необычное лето! Это цинично, Арсенька. Неправильно это.
Губы… Соусы… Котлеты… Танька… А вот взрослость её тут на фиг не нужна! Может, права Вера, людей надо готовить по кулинарным книгам? Что-то добавить, что-то убрать.
Ничего не хочу убирать. Разве что одеяло с Тани (она уже снова успела в него завернуться, в чумазое). И ещё разок сексом заняться…
Сказано – сделано.
Секс – идеальное блюдо с Танькиным участием. В нём взрослости самое место.

Глава 13

– Так прямо и сказала? – Мишка хлопнул ладонями по коленкам. Он недавно проснулся, хотя день был в разгаре. Незапертая дверь его не смущала.– Правда-правда так и сказала? Согласна ждать и не против соперницы?
Я кивнул.
– Тогда ты стал заложником самого отъявленного женского вранья и одной из самых распространённых мужских фантазий. Чтобы жена и любовница знали друг о друге и мирно сосуществовали. Так не бывает. Не терпят женщины соперниц. Это претит их природе. Так что определяйся с выбором и мой тебе совет: оставайся с Танькой.
– Это почему еще? – я заупрямился.
Из коридора слышался шум – слесарь устанавливал новый замок. На плите закипал чайник – ещё минута-другая – и первые трели истеричного свиста огласят квартиру. Этот чайник мёртвого поднимет, если, конечно, кто-то живой предварительно поставит его на огонь. Мелко подрагивал в углу кухни холодильник: он съехал с подложенной под него картонки и сделался шумным.
Я принёс Мишке суп в банке, контейнер с макаронами и остатками котлет. Мы всё-таки умудрились не уничтожить их все. Ещё Таня передала бутылку с компотом. Первое, второе и третье, короче говоря. Принесённую помимо прочего пачку чипсов Мишка открыл сразу. Рассыпая кругом крошки, он затолкал щедрую горсть чипсов в рот. Потом собрал просыпанное и тоже съел.
– Потому что с Веркой – не судьба.
– У меня ещё одна попытка,– напомнил я. Мишка был в курсе нашей с Верой «Русской рулетки».
– Не в попытках дело,– приятель протянул мне шуршащий пакет, я прихватил разом десяток чипсин, одна из которых оказалась огромной. Погрузив губы в ладонь, я захрустел чипсами, словно лошадь овсом, осыпал линолеум крошками, как недавно Мишка, только я и не думал их подбирать.
– А в чём?
– Дело в том, что не судьба и всё! – Он ссыпал в рот чипсы, оставшиеся в пакете, а пакет надул и хлопнул.– Её присутствие не делает тебя счастливым, а отсутствие – не делает несчастным. Это о многом говорит. Ты не скучаешь, пока она летает вместе с этажом. И вообще, Вера тебя бесит.
– Ты никогда не видел нас вместе.
– Я слушал твои рассказы. Этого хватило. И ещё! Сколько раз ты улетал в моей квартире? Семь? Восемь?
– Наверное, да, семь-восемь…
– А с ней и одного не можешь. И без жилья остался я, а не она. Если бы судьба, то сейчас Вера сидела бы на твоей кухне и слушала, как работает слесарь.
– Вера не сломала бы мне замок.
– Зато может сломать тебе жизнь.
– Тебя послушать, так судьба мне остаться только с тобой!
– Я просто привожу аргументы. Исчезающий этаж – только яркая иллюстрация того, насколько тебе с Верой – не судьба. Можешь не приходить к ней в третий раз. Этаж не исчезнет, не жди. Есть другие двери, которые давно и плотно закрылись, и двери эти отрезали тебя и Таню от окружающего мира. Ваш с ней этаж исчез. Смотри не прохлопай удачу! Надо уметь вовремя схватить своё счастье и больше не упускать.
– Как ты?
– Как я,– он не обратил внимания на мою насмешку,– жизнь простая штука. А начнёшь закапываться в глубину, что-то важное на поверхности забросаешь землёй. Не копайся в ненужном барахле. Бросай Верку.
Я промолчал. Не брошу. Пока не брошу. Вера сама поставила условие. Если дверь откроется трижды, она уже не сможет меня удержать, я буду свободен, рассчитаюсь за помощь Тане. И не буду чувствовать себя виноватым. Всё честно. А если дверь не откроется? Всё усложнится. Но не стану пока размышлять об этом.
– Из каждого жизненного эпизода ты можешь забрать только то, что принадлежит тебе,– продолжил Мишка,– как грибы: чужие из леса не унесёшь, они спрячутся и дождутся кого-то другого. Но иногда,– он задумчиво прищурил глаза и покатал во рту серьгу на ножке,– люди приходят не для того, чтобы что-то унести. А наоборот, приносят что-то своё. Как курочка Ряба: снесла золотое яйцо, а дед с бабкой решили его уничтожить. Вот так и люди: принесут что-то новое, поначалу кажется, что это всё портит, а после новшество приживается и делает жизнь окружающих лучше. Но вообще ты меня не слушай, я тот ещё болтун.
Мы приняли работу у слесаря, я пожал Мишке руку, поводил рукой по слову «УБИРАЙСЯ», будто по надписи брайлем, прошёлся до четвёртого этажа, проверил, не вернулся ли? Не вернулся. Может, к людям с пятого заглянуть? Поспрашивать, почему они так безразлично относятся к полётам соседей снизу? М-да, Таня такого не одобрит.
– Вы тоже в 94-ю? – Молодой парень с загорелым лицом в подвёрнутых шортах цвета хаки, длинной белой майке и тоннелями в ушах поднимался мне навстречу. Кожа рук его была покрыта татуировками так густо, что создавалось впечатление будто под майкой он носит лёгкий джемпер с цветным рисунком. Зубы – крупные и жёлтые – тоже казались опалёнными солнцем. Наверное, очередной тусовщик. Поздно, клуб улетел без тебя. Или – рано: клуб ещё не вернулся.
Я ответил на его вопрос кивком. Парень поставил ногу на ступеньку, чуть наклонился вперёд и поправил подворот шортов тем движением, каким дамы в прежние века подтягивали чулки.
– Вам не кажется, что в последнее время здесь стало дороговато?
– Дороговато? – Я не понял, о чём речь. Пожав плечами, я пошёл вниз по лестнице. Парень осмотрел дверь: нет, не 94-я квартира.
Почему-то мне стало обидно за Мишку: дороговато… Человек вам хату в полное распоряжение предоставляет, а взамен всего-то и просит немного еды, шмоток и мелочи из ваших карманов. Неблагодарные.

* * *

Этаж отсутствовал шесть дней. За это время Миша успел поносить все мои вещи, включая нижнее бельё, разбить некоторое количество посуды и опустошить холодильник, вернув ему практически заводскую первозданность, во всяком случае по части внутренней пустоты. Помимо припасов, которыми снабжал его я, он подъел остатки варенья из нескольких банок (наличие плесени его не смутило), а также изрядно засахаренный мёд, хранившийся с незапамятных времён. Из морозилки исчезли пельмени, овощная заморозка и кусковой лёд для коктейлей. Я не уверен, но мне показалось – в банке тёмного стекла с надписью «Наружное», принадлежавшей то ли хозяйке, то ли прежним квартирантам, и прятавшейся в самой глубине холодильника, серого месива стало меньше примерно на треть. Была ли это мазь или маска для лица – не хочу даже думать об этом.
Линолеум в коридоре оказался обрызган зелёнкой. Я и сам толком не знал, где в этой квартире хранится въедливая изумрудная жидкость. И почему гости всегда быстрее хозяев обнаруживают всё хрупкое и пачкающееся?
Справедливости ради отмечу, что вещи после носки – стиранные вручную – висели на верёвке в ванной. Уцелевшая посуда – мытая и блестящая – покоилась в сушилке. В комнате прибрано и даже пятна в коридоре, насколько это было возможно – обесцвечены.
– Спасибо, что приютил,– Мишка на прощание обнял меня,– и прости, если что не так…
Он обвёл пространство рукой.
– Мелочи жизни,– зелёнка на полу в чужой квартире – почему это должно меня волновать?
– Кстати, последнюю ночь я спал в полнейшей тишине. Это кайф,– он довольно потянулся.

Мишка ушёл к себе, а я направился к Женьке. Он открыл мне дверь. Фланелевая пижама и зарёванные глаза делали его похожим на случайно перемахнувшего несколько десятилетий ребёнка. Пижама эта – вытертая и лишённая пары пуговиц – казалась именно увеличенной, пережившей Женькино детство, а не сшитой для взрослого. Полукруглый карманчик с кошачьей мордой вот-вот готов был отвалиться.
– Ты? Ты? – Женька задрожал и разревелся.– Ты зачем пришёл? Зачем ты пришёл, я спрашиваю!
Я был удивлён нелюбезным приёмом, огляделся по сторонам. Звонкие слова и отрывистые всхлипы разбегались прыткими шариками вверх и вниз по лестнице. Мне совершенно не хотелось, чтобы соседи вылезли посмотреть на истерику великовозрастного мальчонки во фланельке.
Я втиснул его в коридор, он опустился на корточки, рыдать при этом не перестал.
Пол в коридоре и комнате был устлан обрывками тетрадей. Тех самых «тетравей», которые были так дороги нездоровому исследователю и которые так нужны были мне сейчас. Все Женькины наблюдения оказались изорванными в клочья. Некоторые листы просто поделены надвое, другие – измельчены почище, чем это мог бы сделать шредер.
– Что ж ты наделал-то, Женёк? – я опешил.
– Это не я,– он зло заблестел на меня заплаканными глазами,– это ты наделал!
– Этажа шесть дней не было, это не я,– почему-то я стал оправдываться.
– Ты под-д-дослал ко мне этого…– волнение превратило его в одно сплошное заикание: язык, губы, пальцы, руки и ноги некоторое время конвульсировали. Я, признаться, здорово перепугался.– Т-ты повослал ко мне своего з-з-знакомого… Он т-т-тут вынюхивал, выспрашивал… А эт-т-то т-т-только моё исслевование! С-с-слышишь, моё т-т-только! Ты превал меня! Превал…
Вот так. Знаю человека всего ничего, а уже – «превал». Предал, значит, в переводе с Женькиного ломаного языка.
Я прошёл на кухню. Здесь тоже валялись бумажные обрывки и куски картонных обложек с цветными рисунками.
– Что ты ел в эти дни? – Таня непременно задала бы такой вопрос. И я задал.
– Мало ел,– буркнул Женька из коридора,– нич-ч-чего не ел. Пил немного вовы. И плакал… много.
– Вовы немного, слёз много. Ох уж этот Вова,– пробормотал я, прекрасно понимая, что собеседник имел в виду «воду».
Я подошёл к несчастному парню и потрепал по косматой башке.
– Я сейчас схожу к себе, принесу еды. Ты ведь впустишь меня, когда я вернусь?
Он отвернулся, сдерживая слёзы. Губы его подрагивали.
– Жень? Ты впустишь меня, когда я снова поднимусь?
– Впущу,– не поворачиваясь бросил он.
– Вот и умница,– я хлопнул его по фланелевой коленке.
Прихватив из дома сардельки, треугольники плавленого сыра, хлеб и плитку шоколада, я вернулся в квартиру недужного парня. Женька так и сидел на полу, подгребая под себя ладонью обрывки, словно выстраивая гнездо, в котором вознамерился провести остаток дней. Иногда он поднимал пару бумажных лоскутов, проверяя: сходятся ли? И снова бросал на пол.
Пока он ел, я собрал все искалеченные записи и разложил по кучкам. Сначала просто отделил те, что ещё подлежали восстановлению от потерянных безвозвратно. Расправил изжёванные комочки с цифрами, изучил даты – так появилась новая стопка: по годам. Потом я разложил листы ещё более прицельно: в хронологической последовательности.
– Жень,– он пил чай и казался довольным жизнью,– а есть она, закономерность?
– Мальчика или вевочку хочешь? – вдруг захихикал он.
– Чего?
– Ну, когда забеременеть хотят, так велают: даты повсчитывают, повгадывают что-то.
– Ты ж не беременный, а тоже высчитываешь!
– У меня исслевование,– весомо заключил он, посасывая кусочек шоколада.
Просто проклятие какое-то: в последнее время я только и делаю, что ем сам и наблюдаю, как едят другие! С перерывами на «приработок в торгово-развлекательной структуре».
– Считай, что и у меня исследование.
– Тогва ничего не скажу.
– Как знаешь.
Я склеивал невероятный пазл скотчем. Неровные края изорванных клочков напоминали рельефы невиданных гор, а стыкуясь вдруг становились реками, а позже – под клейкой лентой – реками подо льдом. Я создавал невероятные карты с невиданным ландшафтом и в то же время карты гадальные, которые помогут мне, возможно, прочитать будущее: состоится ли ли для меня и Веры долгожданная «улётная» встреча. Передо мной высилась гора бугристых восстановленных тетрадных листов. На некоторых не хватало фрагментов – с края, с угла, в центре. С цифрами или пустых. Я составлял из мелких косточек скелет ископаемого зверя, который должен был мне открыть секреты непознанной эпохи. Я одновременно клеил и вглядывался в даты: вдруг получится сразу понять искомую закономерность. Но нет, бумажное кладбище безмолвствовало. Постепенно всё дело Женькиной жизни восставало если не из пепла, то из руин уж точно, но проку от записей мне было мало. Не видел я логики, ну не видел! А может, и нет её? Может, этаж исчезает, когда ему вздумается? Почему он вообще должен подчиняться каким-то графикам?
Глаза устали от множества дат, изображение двоилось и плыло, во рту держался сладковатый привкус липкой ленты – я рвал её зубами.
Ещё чуть-чуть и мою уставшую спину тоже нужно будет собирать по кусочкам.
– Можно я заберу всё это домой?
– Нет.
– Тогда можно приду завтра снова?
– Я больше никогда тебе не открою.
– Ладно.
Я встал, отряхнул колени от бумажной пыли. Голова гудела, в ногах кололо, словно в кровь мне подсыпали канцелярские кнопки. На пальцах и штанинах в лучах света искрились кусочки скотча – как близкие, но не достигнутые звёзды.
– Есть тетравь з-з-за июнь-июль. Я не успел её порвать… Не з-з-захотел её рвать.
«Тетравь за июнь-июль» меня не интересовала. Я и сам знал, когда исчезал этаж в этот период. Тем более, что тетрадь эта оказалась почти пустой – записи были только на первой странице. Я мельком пролистал её до конца, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо ещё заметок.
– У тебя не всё записано, Жень,– ляпнул я и тут же пожалел: вот сейчас он опять разревётся от обиды.
– Всё,– он засопел, но не заплакал.
Мы с Мишкой застревали у него в квартире семь или восемь раз. Вспоминали об этом недавно. А у Женьки за июнь—июль только пять вылетов этажа на орбиту, если так можно выразиться. Это с учётом самого последнего, в котором Миша не участвовал. Вот, пожалуйста, записано: 18 июня – это наша гулянка, длилась больше суток. Всё сходится с Женькиными записями.
Раза два я не обнаруживал этаж, когда совершал блуждания по лестнице. Кажется, 29 июня квартиры с 93-й по 96-ю отсутствовали. Именно эта дата зафиксирована у Женьки.
И ещё три числа. Но их должно быть больше. Пусть и коротких, но исчезновений в первый месяц лета состоялось не пять, а все десять!
Или… Каждая квартира исчезает дополнительно по собственному расписанию? Бывают дни, когда этаж исчезает лишь частично? Это усложняет дело. Тогда мне нужны отчёты по 96-й квартире, а не по Женькиной, 93-й… Я помотал головой. Думать обо всём этом стало невыносимо.
– Спасибо, Жень.
– На зворовье,– осклабился он и нелюбезно выдернул тетрадь из моих рук,– б-б-больше не прихови никогва! Ты сломал мне ж-ж-жизнь…
– Вот ещё что хотел спросить, Жень: это ты написал на моей двери «Убирайся»?
Вот так, снова простой вопрос в лоб. Такой уж я горе-сыщик. Юлить, искать хитроумные ходы, демонстрировать чудеса дедукции – это не моё.
– Нет,– жёстко ответил Евгений Сумароков и выставил меня вон.

Глава 14

– Как хорошо, что я вас встретила! – Марина Огарёва кинулась ко мне и подхватила под локоть. Думаю, если бы ей хватило сил, она бы сгребла меня в охапку.– Я ужасно соскучилась по собеседникам за шесть дней отсутствия этажа! Сегодня целый день гуляла, обошла весь Ямгород, словно тысячу лет в нём не бывала! Насиделась на всех лавочках, неприлично приставала к людям с разговорами. И дышала, дышала, дышала – надышаться не могла после заточения! У меня любимое место есть – там берёза, как змея, обвивает тополь, видели? Обычно рядом с ним молодожёны фотографируются. Сегодня не было никого, странно, да? Ведь погода стояла чудесная, женись не хочу! А никого не было, и я вдоволь нагулялась там! Это самые яркие представители влюблённых среди флоры, вы не находите?
Марина тащила меня вверх по ступенькам: туда, откуда я только что спустился, и куда мне, признаться, после Женькиной отповеди возвращаться не хотелось.
– Пойдёмте, пойдёмте! Обещаю, сегодня никаких вафельных тортов. Только пирожные!
В руках у неё действительно была коробка. На беду внутри оказался бисквит с кремовыми розами: ещё один десерт из числа нелюбимых. Похоже, ничто не сроднит меня с Огарёвыми. Вкусы у нас совершенно разные.
Мы снова зашагали по ступеням: она, как положено, лицом вперёд, а я – чуть полубоком, так ещё и не решивший: наверх мне надо или всё-таки вниз. Не отпускает меня 4-й этаж дома 65 по улице Вишнева. Только что выгнали из одной квартиры и вот, пожалуйста, почти силком тащат в другую!
– Мы с мужем за шесть дней едва ли обменялись десятком слов! Он такой бука! Уткнётся в свою газету и на меня ноль внимания! Что там можно читать шесть дней кряду? Наизусть зазубрить – и то меньше времени уйдёт!
О супруге она всегда говорила нарочито весело, беззаботно, но складывалось ощущение, что нет для неё темы болезненнее и тяжелее.
– Наизусть зазубрить, зазубрить наизусть,– напевала она, отпирая дверь.
– Антон,– крикнула Огарёва в глубину квартиры,– я Арсения по дороге встретила, мы чай будем пить! Он опять весь в своей газете,– пояснила она для меня,– хоть бы вышел подышать,– и тут же повторила для мужа,– хоть бы вышел подышать!
Антон сидел на кухне и действительно читал газету. При моём появлении он тряхнул развёрнутый во всю ширь лист периодики, отогнул угол, высыпал на меня, как из кулька с семечками, что-то презрительно-неприязненное во взгляде и снова тряхнул газету, возвращая угол на место.
То ли от усталости память моя обострилась, то ли она и впрямь озаботилась поиском возможной природы этих неприязненных взглядов, только вдруг передо мной проплыл образ: точно такой же отогнутый угол, короткий взгляд и снова – газетная полоса. А вот другое видение – человек с лицом Антона в компании двух или трёх изрядно выпивших полуголых девиц. У Миши на квартире. 18 июня, в день нашей гулянки…
– Кажется, всё-таки трёх девиц,– пробормотал я.
– Что, простите? Не расслышала,– Марина сметала хлебные крошки со стола – ладонью в ладонь.
– Девушек было три,– повторил я. Слова от усталости выскакивали из меня, как брызги шипящего масла подлетают на горячей сковороде.
– Ваш муж,– снова плюнул я информацией, даже не пытаясь сдерживаться: бесплодные часы возни с бумажными обрывками лишили меня соображения, а такта во мне всегда было маловато,– он вам изменяет.
Внутри шевельнулось вялое сопротивление: ты был пьян, у тебя плохая память на лица, тебе могло почудиться. Остановись, не говори лишнего, сведи всё в шутку, отыграй назад, притворись, будто сказал нечто вроде: «чтение людей меняет» и возвышенно похвали страсть соседа к печатному слову.
Марина стояла ко мне спиной у раковины и отмывала руку от собранных крошек. Мне не было видно её лица. Лицо Антона поднялось над газетой, глаза сделались узкими, а оплывшие щёки и оба подбородка задрожали.
– За такое мужики морду бьют,– прошипел Огарёв.
– Ну так набей! – воодушевлённый внезапной догадкой, выпалил я.– Соверши хоть что-то мужицкое, а то уж больно по-бабьи – царапать гвоздём на двери! Опасался, что вспомню тебя? Расскажу о походах налево?
В эту секунду я ничуть не сомневался, кто оставил автограф на моей двери. Как всё просто и скучно оказывается!
Марина резко обернулась, на лице её оказалась любезная улыбка, столь же неуместная сейчас, как соломенная шляпка в буран. Она подошла к мужу, обняла его со спины и прижалась щекой к седой макушке.
– Вы считаете, молодой человек,– напевно проговорила она,– что можете прийти в дом и походя разрушить чужую семью? Если уж вы стали хранителем чьей-то тайны, имейте же силы держать её при себе! Антоша прав,– она поцеловала мужа в щёку,– мужикам, которые распускают язык, бьют морду. Вам повезло: нам вы не нанесли вреда, я в курсе адюльтера мужа. Но ведь вы могли уничтожить наш союз.
– Вы в курсе? – удивился я.
– Да, представьте себе,– она говорила распевно и гладила мужа по волосам. Он отводил голову от её руки, но она держала его крепко, поглаживая так, словно намеревалась стереть в порошок,– так случается, молодой человек, что муж и жена не хранят всю жизнь друг другу верность. Бывает, что люди любят друг друга, но их темпераменты несходны. Тогда мужчина, а иногда и женщина, добирают необходимое на стороне. Лично я считаю эту причину супружеских измен допустимой и физиологичной. Такова природа и ничего тут не поделаешь. Не поделаешь,– опять пропела она, и почему-то мне стало казаться, что поёт она, когда лжёт.
Марина снова чмокнула мужа в макушку, отпустила Антона и подошла ко мне вплотную. От улыбки на её лице не осталось и следа. Теперь оно было жёстким, губы натянулись струной, готовой порваться и ударить меня хлёсткими словами. Прищуренные глаза смотрели на меня с брезгливостью.
– Я никому не позволю, молодой человек,– она говорила медленно, губы едва шевелятся: перетирается на струне медная оплётка. Ещё немного и покажется металлический сердечник, от какого-то слова он лопнет, и тогда уже Марина не сдержится…
– Я никому не позволю рушить мою семью…
Вот оно: порвалась струна!
– Проваливай! – закричала Огарёва.– Вали прочь! Из квартиры этой, и с этажа нашего! Из дома нашего проваливай! Чтоб духу твоего здесь не было!
Она стала сейчас огромной. В таком исполинском обличье она легко могла принять любую весть, любую нелицеприятную правду, могла победить всякого, кто посмел бы покуситься на её собственность. Меня, например.
Второй раз за сегодня я изгнан с исчезающего этажа. Может, и правда настало время уйти?

* * *

– И давно ты в курсе? – Антон стряхнул с головы руку жены, едва она снова попыталась прикоснуться.
– В курсе чего? Твоих измен? Подозревала давно, но ни в чём не была уверена.
– Сделала хорошую мину при плохой игре?
– Знаешь, Антон,– Марина налила себе чаю из невысокого френч-пресса, села напротив мужа и подперла кулаком подбородок. Надо же: сейчас он не вызывает ни малейших эмоций, а когда-то она сидела так же и могла долго-долго любоваться его чертами лица, слушать, не перебивая и не возражая, наблюдать с удовольствием, как он ест, и тихонько мыть посуду, оглядываясь изредка, чтобы увидеть развёрнутую газету, которая тогда не раздражала; улыбаться нежно. Теперь не осталось нежности. Ничего не осталось. Только воспоминания.– Я не имею права выражать недовольства. Мы хорошо живём… Сносно живём, Антон. У нас чудесные дети. У нас с тобой замечательное прошлое. И за это прошлое я готова тебе простить многое. Даже измену. Ещё за то, что ты…– она поискала слово и отломила ложечкой кусочек пирожного,– возвращаешься. В эту странную квартиру на исчезающем этаже. Ты уходишь, работаешь в городе, встречаешься где-то с другими женщинами, но всегда возвращаешься ко мне и детям. Что-то тебя здесь держит. Что-то мы для тебя значим. Вот почему я готова тебя простить. Хочешь чаю? – запоздало предложила она. Раньше она не села бы за стол, не подав тарелки и чашки мужу. И не вспомнить, когда всё переменилось.
– Нет, я пройдусь. Подышу. Куплю новую газету.
– Киоски уже не работают.
– Тогда просто погуляю.
Марина покивала. Когда за мужем закрылась дверь, она со скукой осмотрела коробку с пирожными и вяло, нехотя, безэмоционально швырнула эту коробку в оконное стекло: надо же как-то реагировать на ситуацию, истерить, выпускать пар, давать волю эмоциям.
Картонка стукнулась о стекло, увлекая за собой на подоконник остатки пирожных. На стекле остались белые кремовые розы («Последний букет от любимого»,– усмехнулась Марина), бисквитное крошево и джемовые пятна.
Не вкладывая в жест ни страсти, ни злости Марина столкнула на пол френч-пресс. Он разбился неинтересно: плеснул остывающей заваркой, стеклянная колба выскочила из пластикового каркаса и треснула. Ни звона, ни осколков, ни опасности порезать руки при уборке.
У Марины внутри было также: сердце треснуло, но не разбилось. Даже из каркаса грудной клетки никуда не прыгнуло.
Чайная лужица на полу – словно прудок с головастиками-чаинками.
– Погадать, что ли, на гуще? Или только на кофейной гадают? – уточнила она у лужицы, вглядываясь в чёрные крапинки,– нагадаешь мне счастливую семейную жизнь, а?
Она умыла лицо, пригладила ладонями волосы, посмотрела на учинённый разгром, подошла к стеклу и соскоблила пальцем жирный крем. Попробовала, скривилась от отвращения и вдруг легко засмеялась: она ненавидела ароматизированный чай и такие пирожные. Их любил Антон. Как хорошо, что теперь от всего этого остались только лужицы и крошево…

Глава 15

– Сеня, дискус – очень капризная рыба,– хозяйка зоомагазина, Анна Всеволодовна, сомневалась, продавать ли мне короля аквариумных рыб. Она, будучи женщиной полной и плавной от природы, сегодня была медлительна сверх меры. Убаюкивающий темп речи с мягкими мурлыкающими обертонами и сейчас казался обволакивающим, но всё-таки позвякивал неожиданными нотками, как столовые приборы о тарелку: нет-нет да и потревожат спокойную трапезу резким звуком.
Когда она наклонялась, чтобы вновь взглянуть на дискуса, округлый кулон на длинной цепочке начинал раскачиваться, словно маятник гипнотизёра, что добавляло усыпляющих свойств её образу женщины-колыбельной.
Всё наше общение напоминало ритуальный танец, полный волнения и недоверия со стороны моей бывшей начальницы. Мы ходили вокруг аквариума – безмятежного и полусонного – как прежде располагавшегося в центре зала. Боня дремал в загоне: его утомили посетители, даже любимые хлебцы не заставят сейчас козлика подняться с подстилки. Обезьянка притихла в клетке, енот недвижимой лианой свисал с поперечной жерди, неуёмные белки крутили колесо. Слышалось чириканье канареек. Красноухие черепахи размеренно и неспешно плавали в круглом бассейнчике. Над магазинным водоёмом висело объявление: «Помните! Особи данного вида достигают крупных размеров!»
– А то напокупают черепашат,– поясняла хозяйка,– и думают, что они так и останутся маленькими.
Сегодня я был для неё из таких. Из тех, кто «напокупает».
– У тебя был когда-нибудь аквариум?
– Нет.
Анна Всеволодовна поцокала языком: плохо. Но вслух ничего не сказала.
– Аквариум для дискуса должен быть просторный, чистый. Воду меняй ежедневно!
– Всю воду? – поразился я.
– Не всю,– хозяйка, видно, завела очередной внутренний спор: стоит ли мне отдавать полосатого любимца. Она постучала пальцами пухлой ладони по стеклу аквариума, чмокая и присюсюкивая приблизила лицо в том месте, где вальяжно качала плавниками дискообразная рыбка,– плыви-плыви сюда, красавец мой полосатый, блюдечко моё расписное. Десять-двадцать процентов в день…
Она посмотрела на меня поверх аквариума и пояснила:
– Это я о смене воды.
Ритуальная пляска продолжилась. Дама в тёмном брючном костюме и кулоном на шее вышагивала вокруг аквариума, я, понуро опустив голову, следил за её телодвижениями. Вот уж не думал, что отовариться в зоомагазине такая проблема!
Денег я вчера занял у приятеля через онлайн-банк. Нимало не беспокоясь, с чего стану возвращать. И стану ли вообще.
Я хотел сделать Вере подарок. В идеале мне виделось, как я вношу в её квартиру коробки, как мы вместе собираем аквариум, как выпускаем в него постояльца с хвостом и плавниками.
– Рыба крупная,– Анна Всеволодовна продолжала лекцию и мечтала заставить меня одуматься,– до 25 сантиметров. Плотоядная. Кормить следует разнообразно: трубочник, крупные насекомые, сердце. Можно специальный корм для дискусов. Аквариум не засорять остатками пищи, после кормления всё убрать, независимо от количества съеденного. Это понятно?
Она посмотрела на меня сквозь очки, аквариумные стёкла и толщу воды. Ни черта мне непонятно, и это не спрятать ни за одной преградой. Но я куплю рыбу всё равно.
Я быстро кивнул, бросил взгляд на часы: хотелось бы, чтобы доставщики и установщики сделали всю работу сегодня, но если ликбез затянется, моим планам не суждено сбыться.
– Идём оформляться? – больше у дискуса, чем у меня, спросила Анна.
«Одно твоё слово, рыбка моя, и я не отдам тебя этому прохвосту»,– весь вид хозяйки магазина говорил именно так. Тянет время из-за какой-то ерунды! Рыба она и есть рыба, что с ней возиться? Чесать, гулять, стричь когти ей не надо, никакой тебе дойки или вязки. К чему разводить долгие разговоры?
– Да, давайте уже оформляться!
Подошедший Боня бодал мою руку, иногда, промазывая мимо опущенной ладони, тыкался в бедро. Белки вращали колесо, покрикивала обезьянка, хорёк спал – впрочем, это было его обычное состояние. В загоне дрались за кусок огурца три нутрии. Попугай кричал обычное: «Котяру видели?» Котяра был тут же – распластанный по спинке дивана, он притворялся декоративным валиком. До попугаичьих криков ему не было никакого дела, но вряд ли он мог бы обмануть кошачьим притворством хозяйку: только дай шанс и элемент диванного декора метнётся к пёстрой птице во всю прыть.
– Растения – эхинодорусы,– название аквариумных растений она произнесла с прежней вальяжностью, присущей её голосу, но добавила тяжёлых грудных нот в последней попытке научной весомостью отговорить меня от необдуманной покупки,– на дно – галька, украшение – коряги.
– Анна Всеволодовна,– не выдержал я,– просто перевезите аквариум по указанному адресу в том виде, в каком он стоял здесь, у вас.
– У нас, увы, тоже для дискуса не были созданы идеальные условия,– вздохнула она и помочила в воде кончики пальцев,– да, рыбочка моя?
Дискус двигался, не обращая внимания на шевеление пальцев.
– Сложная рыба. Уверен, что справишься?
– Уверен,– беспечно отмахнулся я. Рыба и рыба. Простая – сложная… Какая разница?

* * *

– Ковалёв, ты не в себе?
Вера сегодня была в самодельной лёгкой кофточке с рукавами-воланами. Кажется я видел такую на картинке: модель номер сорок пять, «Кофта с воланами», журнал «Вяжем на пять с плюсом». Шучу, не помню я ни номер модели, ни названия журнала. А вот слово «волан» запомнил.
Кофта полностью открывала руки, а бурая строгая юбка не прятала коленей. Я никогда не видел Веру настолько обнажённой.
Белокожие тонкие руки и ноги, светлые прямые волосы, блёклая вытянутая шея, немодная одежда – всё это в освещённом ламповым светом подъезде навевало мысли о старом выцветшем фотоснимке. А рамка к нему – дверной проём моей квартиры.
– Это дискус, Ковалёв,– она держала себя за локти, словно боялась, что, отпустив, лопнет и затопит меня гневом и негодованием,– ты не представляешь, {какой} за ним нужен уход!
– Представляю,– недавнего ликбеза мне хватило! Даже если не угодил с подарком, некоторого прогресса добиться всё же удалось: Вера первая позвонила в мою дверь, чего не делала прежде.– Мне казалось, ты обрадуешься. Тебе нравилось наблюдать за дискусом в магазине.
– Вот именно, Ковалёв, в магазине! Там, где за ним ухаживали профессионалы, где обученные люди выполняли всю работу, а я только наслаждалась его красотой! Я могла приходить, когда вздумается и уходить, не заботясь о дальнейшей судьбе этой рыбы. А теперь что?
– Считай, что у тебя начался период рыбных блюд. Перелистай свою кулинарную книгу…
– Ковалёв, ты больной?
– Прекрати звать меня по фамилии. Я этого терпеть не могу.
Она так и стояла за порогом – тонкая, почти сухая – чуть наклонив голову вперёд и глядя на меня из-под стриженой чёлки. Пластикового обруча сегодня не было. Дыхание Веры от волнения стало частым и сбивчивым. Придержанные локти, походили на подвесную полку.
– Ты немедленно отправишь дискуса обратно!
– Почему ты не выгнала доставщиков сразу?
– Хорошо. Ты завтра отправишь рыбку в магазин. Сегодня я хочу на него полюбоваться.
Фраза далась ей с трудом, словно она сказала какую-то непристойность. Руки её разомкнулись – словно полка сорвалась со стены. Вера побежала вверх по лестнице, хватая перила широкими взмахами, словно они были тросом, и Вере приходилось ловить его в попытке успеть на незримый корабль.
– Догоняй! – донеслось сверху, но как будто совсем издалека. Может, всё-таки попала на корабль? Что ж, сейчас я тоже преодолею разливы ступеней между нашими этажами, и, кто знает, может, сорок литров аквариумной воды станут первой жизнеспособной каплей в океане моих отношений с Верой?

* * *

– Моя мать умерла вскоре после того, как родилась я. Не помню её вовсе. А отца я всегда очень любила… К сожалению, чувство это не было взаимным, во всяком случае его любовь ко мне никогда не выражалась так, как мне бы того хотелось. Отец растил нас один, изредка приводил каких-то бабёнок, не столько для отношений, сколько для совместной гулянки. Отец проводил со мной мало времени, предпочитая общению со мной компанию сына Лёши. У них были общие интересы: рыбалка, гараж, футбол, в общем, всё то, что принято считать истинно мужскими развлечениями и, если быть откровенным, всё то, что сопровождается обильными возлияниями. Лёша был верным собутыльником, теперь в доме перестали появляться папашины бабы, зато захаживали подружки брата.
«Если быть откровенным…» Вера сегодня разговорчива. Возможно, мой подарок растрогал её куда сильнее, чем она силится показать, а может быть, ей не безразлично, чем закончится третья встреча? Даст ли судьба нам право на четвёртое… свидание? Сложно произносить это слово, говоря обо мне и Вере.
Комната всё та же: два кресла, между ними торшер, в углу – швейная машинка. У стены, где мог бы висеть телевизор, обосновался аквариум на подставке-тумбе. Сейчас он был затемнён: я сэкономил на лампе. Пузырьки воздуха белесоватой пеной вздымались к поверхности, и чуть колыхалась вода там, где проглядывались очертания дискуса. Он ловил вертикальными полосами неяркий свет торшера, и был зависим от этого света – исчезнут блики, и рыба сделается окончательно невидимой в пузырящейся воде и змеящихся водорослях. Подоконник с журналами о вязании и клубками сегодня отгородился от нас серебристыми занавесками. Об увлечении Веры теперь могли рассказать только клубок ниток и спицы на торшерном столике. Голубая нить, как пуповина, тянулась от клубка к незавершённому фрагменту, словно к эмбриону. Спокойно лежащие спицы будто говорили: «Беременность проходит нормально, беспокоиться не о чем, будут, обязательно будут и новые петли, и новые ряды, придёт время и забьётся синтепоновое сердечко. Медвежонок появится точно в срок».
И всё же при видимом окружающем спокойствии что-то меня раздражало. В атмосфере этой квартиры, в обстановке, в самой Вере, в интонациях её голоса, в каждом произнесённом слове.
– Старшему брату позволялось многое. Прогуливать школу, курить, приводить домой девчонок. Отец научил сына ремонтировать автомобили и с ранних лет пристрастил к алкоголю. Отца я трезвым не помню, брат всегда был чуть навеселе, даже перед уроками не считал зазорным выпить бутылку пива. Из школы его выгнали, отца уволили с работы. Они оба перебивались случайными заработками. Здесь недалеко есть деревенька, там они клали печи, рубили дрова, конопатили щели, даже топить баню приглашали Алёшку – он умел как-то особенно её прогреть, чтобы жаром к полу прибивало. Отец немало знаний передал Лёшке. Деньги, увы, тратились в большинстве случаев на водку. Брата материально поддерживали его многочисленные девицы – что ни говори, он был видным парнем, пока вконец не опустился. Меня будто не существовало, еды мне доставалось немного, в основном что-то из малоаппетитной закуски: картофелина, луковица, кусок наломтанного второпях хлеба, зачастую влажного, случайно облитого водкой или полежавшего в лужице на столе, шпроты или другая консервированная рыба. Меня подкармливали соседи, но я старалась не брать – гордость не позволяла. Насколько вольной была жизнь Лёши, настолько же суровой стала моя: я рано научилась готовить, если было из чего, стирать, убирать. Старалась содержать дом в порядке, не всегда это удавалось: гости у нас бывали не самые чистоплотные. Иногда в отце просыпался педагог, он в пьяном гневе требовал мой дневник, ругал за четвёрки, бил за тройки, а за двойки полагалось самое суровое наказание – меня отводили в исчезающую квартиру. Отец не ленился тащить меня через двор – иногда прямо за косы или за ухо. В общем-то, мы были довольно зажиточные,– Вера усмехнулась,– квартира отца, квартира на исчезающем этаже – от матери, косой домик на десяти сотках в той самой деревеньке…
– Сиди здесь,– орал отец,– раз ты такая никчёмная дура! Сиди и зубри учебник! И не смей выходить, пока не запомнишь всё слово в слово! Выучишь – возвращайся домой, а если этаж исчезнет – так тебе, дуре, и надо. Посидишь, подумаешь – умнее станешь.
– Не надо, папочка,– я рыдала и цеплялась за дверной косяк, а он безжалостно загонял меня в прихожую, следом швырял портфель, отчего учебники и тетради мялись и рвались, замочки приходили в негодность, швы расходились. Маленькая я плакала над учебниками, его страницы становились ещё неопрятнее. За это ругали в школе, писали новые замечания, за ними следовало очередное наказание. Я решила вопреки всему учиться хорошо. Изучала параграф, открывала дверь, спешила пересказать его отцу, поэтому никогда не уходила из заточения раньше, чем обретала уверенность, что знаю материал назубок. Я шла через двор, и в темноте мне мерещились всякие ужасы, пугали дворовые мальчишки, громко хохотавшие на детских качелях и горках: после заката эта территория больше не принадлежала детям. Я зябла и прижимала к себе изуродованный портфельчик: отец никогда не заботился, во что я была одета, когда ему приспичивало проверить мой дневник. Гнев застилал ему глаза и разум. Первое время я надеялась, что мои успехи порадуют его, но он спал, когда я пыталась продемонстрировать, насколько подготовлена к уроку, был пьян и безразличен, когда я возвращалась из школы с отличными оценками. Стоило вдруг случиться неудачному дню: на злосчастной физкультуре лазили по канату или меня вызывали к доске отвечать недопонятый закон Ома, и я оказывалась в аутсайдерах, тут в папаше просыпался непревзойдённый педагог. Я получала огромное количество отцовского внимания: крика, громов и молний, тактильного контакта – пока меня тащили в исчезающую квартиру. Брат всегда был с папашей заодно, кулацкий подпевала. Я стала носить двойки, чтобы отец хоть так побыл со мной, хоть на десяток тягостных неприятных минут оторвался от спиртного, вспомнил, что у него есть не только сын, но и дочь, пусть даже неудавшаяся и не подходящая под отцовы стандарты идеального ребёнка. Может, стоило бухнуть с ними разок, несмотря на то, что я тогда была маленькой девочкой? Как раз, когда я натаскала изрядное количество «неудов», этаж исчез, я просидела голодная три дня, мне было восемь лет: тогда я свято поверила, что отец прав. Отец и этаж пытаются сделать из меня человека. Я грязная, отвратительная, мерзкая, ленивая, и только отец да исчезающий этаж знают, как избавить меня от недостатков. Однажды я украла у одноклассника монетку: мне очень хотелось есть. Отец узнал, обозвал дрянью и воровкой. Разумеется, я тут же была препровождена в «тюрьму», предварительно хорошенько поколоченная. Мне было девять: и к этому времени у меня всё было обустроено в исчезающей квартире. На домоводстве нас научили вязать, я выпросила немного ниток и создала парочку довольно страшненьких мишек. Продала. Наверное, их купили из жалости, но мне хватило на скромный ужин. Попросила ещё ниток, взяла в школьной библиотеке журналы. Теперь нитки я могла покупать сама, и стала сносно питаться: вязаные игрушки у маленькой девочки брали нарасхват. Я повзрослела, поднаторела в рукоделии, мне разрешали торговать на рынке в углу – в свободное от учёбы время. Да я и не прогуливала. Сама всё чаще уходила в квартиру на исчезающем этаже, почти перестала бывать у отца с братом. Если этаж исчезал, считала, что недостаточно искупила вину за недопонятый закон Ома и за недолазанный канат или ещё за какую-нибудь школьную ерунду. Когда я стала подростком, отец начал терроризировать меня по-другому, сам наведывался ко мне на исчезающий этаж, не забывал упомянуть, что в изоляции мне самое место, а если встречал здесь подруг или парней, с которыми у меня завязывались отношения, устраивал скандал, орал:
– Она грязная, проклятая, мерзкая! Здесь с ней могут быть только такие же отбросы, как она сама. Вот исчезнет этаж, и навсегда станете такими же грязными и мерзкими – два сапога пара…
Отца считали сумасшедшим, слова про исчезающий этаж пропускали мимо ушей, но меня стали обходить стороной. А я поняла отца по-своему: моя пара – тот, кого этаж однажды унесёт в путешествие вместе со мной. Значит, он – такой же плохой, как я. Мы заслужили друг друга. Он – моя судьба. И я стала ждать.
Тихо шептались пузырьки воздуха в аквариуме. Дискус неспешно водил плавниками по донной гальке. Торшер тускло освещал пространство между мной и Верой. Она сидела, не меняя позы во время всего монолога: ноги вместе, руки на коленях, голова опущена, взгляд – в пол.
Я не знал, что сказать. Посвятить кого-то в сокровенную тайну – вот, наверное, истинный и неприкрытый эгоизм. Откровенность облегчает одну душу, но отягощает другую, ту, в которую переложили секреты. Из одного ларца под замком – в другой. И что мне делать теперь с этим ларцом? Запереть накрепко или раздать его содержимое всем вокруг помаленьку? Думают ли люди, прежде чем душевно обнажиться, чем это грозит для свидетелей внезапного стриптиза?
Интересно, а если бы на месте Веры была Таня? Я же почти ничего о ней не знаю. Отпугнули бы меня откровения? Есть ли вообще что-то, что может отпугнуть меня от Таньки? Мне казалось сейчас, что я могу принять её абсолютно разной и спокойно выслушать любую тайну.
– А почему три? – спросил я.
– Что?
– Почему ты предоставила мне три попытки? Как в сказке, что ли?
«Вот такие они нынче, сказки про принцесс, заточённых в башню,– подумал я,– только вместо башни – исчезающий этаж».
– Это фора,– собеседница снова замкнулась и заговорила коротко.
– Ты была уверена, что мне понадобится фора?
– Фора нужна была мне…
Дискус вдруг дёрнулся, взбаламутил воду и вспенил свет торшера в аквариуме. Я видел Веру в отражении, а себя рядом с ней не видел. Угол падения равен углу отражения. Но только ли в неудачном ракурсе дело? Может, нас и правда нет рядом – ни в отражении, ни в жизни, каким бы ни был угол падения?
Меня растрогали откровения соседки из 96-й квартиры, но они не сделали нас ближе. Скорее даже наоборот: мне захотелось отстраниться. Я узнал Верин секрет, словно какую-то хитрость, особый ловкий ход в игре, который теперь позволяет выигрывать чаще. И всё, эта игра больше не по мне. Нет больше дрожи, волнения, трепета. Когда найдена закономерность, азарту места не остаётся. Может, потому люди становятся скучнее с годами, что находят всё больше и больше закономерностей?
– У брата с отцом была крепкая дружба. Они стояли друг за друга горой, иногда казалось, что это не два человека, а один: общая кровь делала их почти не отличимыми по внешности, алкоголь – по возрасту, совместные увлечения – по образу мыслей. Я одно время думала: вот понадобится папе помощь, он придёт ко мне, мы вместе решим все его проблемы, и он узнает, какая я на самом деле нужная, ответственная, готовая помогать… А он не приходил. Тогда я придумала себе другую картину: он подыхает, ползёт по лестнице, хочет попросить меня о чём-то, а этажа нет, и меня, единственной надежды – тоже. И он скрючивается под дверью, корчится от боли, молит о пощаде, но этаж непреклонен и безжалостен, он словно подчёркивает: ты сам этого хотел, сам сделал так, чтобы в критический момент дочь не смогла быть рядом.
Вера помолчала, собираясь с мыслями.
– Отец любил ковыряться в огороде. Там он и умер – прямо в грядках. Алкоголь и жаркое солнце в тот день сделали своё дело. А пьяный брат годом позже сгорел в кособокой хибаре на пару с дружком. О брате я даже не горевала. Он никогда не был добр по отношению ко мне. Из всех животных в детстве у меня были только плюшевые комочки, собранные с вербы. Я укладывала их в коробок, просила взрослых следить, чтобы его не захлопывали до конца и мои «зайчики» не задохнулись. Брат смеялся, а однажды взял и на глазах у меня изрезал ножом всех моих зверюшек, приговаривая: «Дура, даже крови нет, они не живые». Но для меня они были настоящими! Мне до сих пор иногда снятся кошмары. Ещё спустя годы я узнала, что этаж не всегда исчезал, а дверь не открывалась только потому, что Лёша подпирал её снаружи клинышком. Мне, маленькой девочке, было не под силу ни перебороть плёвую, казалось бы, преграду, ни додуматься, что братец способен на такую подлость…
«А мне, взрослому парню, стоило бы!» – подумал я и подскочил.
– Ну конечно! – теперь я маячил по комнате, загораживая своим отражением в аквариуме Верино: отражаться вместе нам определённо не судьба.
– Вот почему вид в глазок был разным! Вот почему мобильная связь не всегда наглухо исчезала! Вот почему именно в Мишкиной квартире мы столько раз улетали! Вот почему у Женьки в тетради не все даты! «Здесь стало дороговато» – теперь и эта фраза понятна!
Мишкину квартиру использовали! (Я перестал говорить вслух). Кто-то берёт плату за пребывание в «клубе», вероятно подённую или почасовую, а, чтобы слупить побольше деньжат, периодически имитирует исчезновение этажа.
– Я сейчас! Погоди, ладно? – я быстро воткнул ноги в кеды, примяв задники и не завязав шнурков. Ничего страшного, всё равно через минуту-другую уже снова сброшу обувь у Мишки в коридоре.

Глава 16

Миша открыл, но руки не подал. И в квартиру меня пускать не собирался. Пока он шёл к двери, я изучил дверной косяк. На нём были следы гвоздей: словно кто-то приколачивал доски крест-накрест. В глазок досок не видно, шум в квартире не услышат из-за вечной гульбы, шахматистам плевать, кто там долбит за дверью, Миша тоже тот ещё пофигист. Впрочем, когда надо провернуть дело по-тихому, можно пустить в ход шуруповёрт, а не молоток. О том, что этаж иногда исчезает все в курсе. Чисто сработано.
– Не приходи сюда больше,– вместо приветствия сказал Миша.
Я посмотрел на человека, прожившего шесть дней в моей квартире, человека, которого стал уже считать приятелем, человека, который, обнял меня день назад. Это последнее, что я о нём помнил! Что могло произойти?
Я засмеялся от нелепости ситуации.
– Наверное, скажешь: «ты сломал мне жизнь» и всё такое, да? Поэтому больше не приходить? – я толкнул Мишку кулаком в плечо, подбивая поржать над шуткой вместе.
– Да,– сурово подтвердил он,– ты сломал мне жизнь. Ты пустил меня в свою квартиру, в свой мир, а я там чужак. Но это полбеды, хуже всего то, что меня теперь не принимает мой мир и моя квартира. Я не могу спать в шуме после того, как получил кайф от сна в тишине, меня раздражают шлындающие по дому посторонние, потому что мне пришлось по вкусу уединение, я не могу спокойно сидеть, меня мутит, как в шторм, от ужаса, что этаж исчезнет, а я не хочу этого, мне понравилось выходить из дома в любую секунду, как это было на твоём этаже! Ты разрушил всё, что у меня было!
«Они все тяжело больны»,– как-то так говорила Таня.
За Мишкиной спиной замаячил высокий долговязый субъект. Его взъерошенная голова с островками мелирования напоминала свежую пашню со вкопанными там и тут охапками перегнившей травы. В квартире опять было шумно и весело, из-за тягостного разговора с Мишей я не сразу обратил внимания на громкие звуки. Или они стали настолько привычны?
– Эй,– я перестал слушать Мишку и окликнул долговязого, подаваясь вперёд и наваливаясь на Мишкину руку, перегородившую проход.– Эй ты!
Долговязый обернулся и в немом вопросе указал на себя пальцем.
– Да, ты,– подтвердил я.
Он сделал несколько шагов к двери. Миша дёрнул рукой, оттесняя меня. Я едва не упал, ведь по-прежнему так и стоял не столько {в} кедах, сколько {на} кедах.
– Сколько стоит час в вашем клубе? – крикнул я, удерживая дверь, чтобы Миша её не захлопнул.
Долговязый пожал плечами и переадресовал вопрос в комнату:
– Парни, почём за час?
В коридор посыпались люди. Миша оглянулся. Прислушался к диалогу и отпустил дверь.
– Подорожало на днях,– без конкретики ответили мне.
– Раньше было сносно, а теперь уже внапряг,– поддакнули из толпы,– а что?
– А то! Человек, бравший с вас деньги,– мошенник,– сказал я, так и не переступая порога, хотя Миша уже освободил путь.– Вот настоящий хозяин квартиры.
Меня на секунду озадачила мысль: а что, если Мишка сам берёт деньги? И нет никакого третьего? Нет, не может быть. Мишка рассказал бы мне. Да и дверь заколачивали снаружи, а Мишка всегда был со мной внутри.
– Вот блин,– долговязый сплюнул на пол,– так я и знал. И вам всегда говорил: геморрой один с этим клубом! Туфта этот исчезающий этаж, обдиралово да и только. Пойдёмте лучше в обычном баре посидим.
– Верно, верно,– зароптала толпа. В коридор потянулись остальные,– жрачку свою принеси, выпивка за свой счёт, ещё и время по часам оплати!
Люди стали обуваться, хватать с крючков летние куртки, с подозрением проверять содержимое карманов.
– Описать его можете, человека, который с вас деньги брал? – уточнил я.
– У меня фотка в телефоне есть,– откликнулась девица с фиолетовой чёлкой.
Она повернула экран. Обычная обстановка: дым коромыслом, бутылки, пьяные гуляки.
– Вот он,– девица провела пальцами по экрану, приближая лицо.
– Всегда найдётся кто-то, готовый нажиться на чужой беде,– только и сказал я.

Люди спускались по лестнице, изредка оборачивались, плевались и матерились.
– А бабло нам кто вернёт? – попытался выступить долговязый.
– У меня телефон его где-то был, найдём гада,– ответил кто-то из компании.
– Найдём,– подтвердил долговязый, и взгляд его не допускал двойного толкования: не поздоровится предприимчивому мужику, ох, не поздоровится.
Все разошлись, а мы с Мишкой так и стояли по разные стороны порога. Он босой, переминаясь с ноги на ногу, я – на кедах, пытаясь всунуть стопы и встать поудобнее. Мы шевелили ногами, словно намеревались пнуть друг друга: я Мишку – в глубину квартиры на исчезающем этаже (пусть остаётся там навсегда), он меня (тоже без права на возвращение) – в мой мир, где этажи не исчезают.
– Я думал, ты сломал мою жизнь тогда, а нет, окончательно это случилось только что.
– Ты же хотел, чтобы они ушли…
– Какое тебе дело до того, чего я хотел?
– Никакого.
– Вот и проваливай.
Очередное «проваливай»!
«Они все тяжело больны»…
Нет, дело было не в изменах! Антон боялся, что я ненароком увижу приколоченные доски, обо всём догадаюсь и лишу его источника доходов. Что, в общем-то, и случилось только что.
Зато теперь всё встало на свои места: Миша – Архитектор, Вера – шеф-повар, Женька – исследователь, Огарёв – бизнесмен. А его жене здесь просто нравится… Вот и познакомились.

* * *

В квартире Огарёвых разгорался скандал, виновником которого стал неверный супруг.
Марина, как всегда перед отходом ко сну, присела на краешек кровати в трикотажной полосатой ночной рубашке с длинными рукавами, которые она поддёргивала, чтобы удобнее было мазать кремом кисти и запястья, но всё равно немного пачкала собранные резинкой узкие манжеты.
Антон лежал в трусах и футболке на кровати у стены. Он скрестил ноги, заложил руки за голову и осматривал жену, будто примеряя к ней пришедшую в голову мысль: к лицу она будет ей или нет, в пору или не в пору. Попробовал отвлечься от тревожащей мысли, взял телевизионный пульт, пощёлкал. Кнопка на пульте западала, приходилось встряхивать его, стучать об ладонь и в конце концов Антон не выдержал и отшвырнул «дистанционку». Отлетела пластиковая крышка, на пододеяльник высыпались переполошённые батарейки.
– А ведь ты спала с ним,– прошипел он, решив, что мысль пришла ему в голову не зря. Марина приостановила массажные движения, поднятые вверх ладони замерли одна в другой, не завершив скольжения. Обернувшись на мужа через плечо она спросила:
– Что, прости?
– Да! – он вскочил с постели и с силой схватил жену за руки, застывшие в изящной картинной позе. Испачкавшись кремом, он брезгливо тряхнул ладонью. Несколько бежевых капель упали на пол, но ощущение жирности не исчезло.– Ты спала с ним! С этим квартирантом со второго этажа! Чаёк они тут попивали! Трахались вы, а не чай пили! Поэтому ты так спокойна! Тебе плевать на меня! У самой рыло в пуху!
Марина закатила глаза, ещё раз провела рукой об руку и забралась под одеяло.
– Лучшая защита – нападение? – спросила она, села в постели и поправила за спиной подушки. Кажется что-то обещали интересное по телевизору, надо починить пульт.– Это мелко, Антоша. Трусливо и жалко. Сходил налево – так тому и быть, но муж, наставивший рога, всё-таки лучше мужа-параноика, подозревающего жену во всех смертных грехах. Ложись спать.
Она отвлеклась на батарейки, приблизив пульт к глазам, чтобы рассмотреть, где там в отсеке «плюс», а где «минус». Её спокойствие раззадорило Антона.
– Послушай меня, сука! – взревел он и, не помня себя, сцепил руки на её шее. Не ожидавшая нападения, Марина открыла рот в несочетаемом желании одновременно закричать и вдохнуть поглубже. Потные ладони мужа скользили по увлажнённой кремом шее, ещё чуть-чуть и на коже проступят неэстетичные кровоподтёки. Почему-то Марина задумалась, есть ли у неё тональник подходящего цвета, чтобы скрыть следы пальцев супруга? В мыслях она назвала его именно так по-рзговорному просто – «тональник».– Я ненавижу тебя! Я никогда не хотел жить в этом доме! И всё, что держит меня, это не ты и дети, а квартира соседа! Это мой заработок! Поняла, дура?
«Моя голова – воздушный шар,– отрешённо подумала Марина,– а руки – верёвка. Сейчас в голове не останется ничего, кроме воздуха, пустоты и лёгкости. Он ненавидит меня… А, нет, воздуха, кажется, не останется. Только пустота и лёгкость… Пустота и лёгкость… Пустота…»
– Я ухожу от тебя,– Антон ещё раз с силой тряхнул жену и разомкнул пальцы. Струя хлынувшего воздуха показалась ей горячим паром.
Антон вытер руки о простыню, натянул штаны и вышел, хлопнув дверью. По-дурацки всё это… Не собирался он душить жену… И гвоздём на двери соседа царапать – тоже. И разоблачения он не боялся, а хотел его, разоблачения! Словно маньяк, мечтающий, чтобы его вычислили по оставленным уликам и оказали помощь, Огарёв ждал, когда кто-нибудь за него решит внутренний вопрос: уйти из семьи или остаться? Когда кто-то третий сделает выбор, подтолкнёт к верному решению. Уж очень Антону не хотелось самому брать на себя ответственность за столь неожиданный и столь желанный шаг. И бизнес клубный Антону опостылел, не так уж много он приносил денег, и жить ему хотелось с любовницей, а не с женой. Не с теми девчонками, с которыми видел его сопляк со второго этажа, эти так, на пробу, захотелось молодого тела – с кем не бывает? Есть у Антона другая. Любовь и обуза. И хотелось уйти и духу не хватало всё решить, расставить по местам, нужен был толчок, удар под дых, предательство жены, и теперь всё это есть: она нашла себе двадцатилетнего, горячего, свежего. Старый муж теперь ни к чему, теперь можно и уходить без зазрения совести.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=50061724) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Стихи автора