Сеть Алисы
Сеть Алисы
Кейт Куинн
1947-й. Чарли Сент-Клер, выдворенная семьей из родной Америки за проступок, граничащий с преступлением против приличий, прибывает в Европу, надеясь разыскать свою кузину, пропавшую во Франции во время немецкой оккупации. 1915-й. Юная Эва Гардинер рвется воевать против немцев, и неожиданно такой шанс ей предоставляется. Разведывательное управление предлагает Эве стать агентом на французской территории, занятой бошами. Опекать ее будет знаменитая Алиса, королева шпионов, управляющая разведывательной сетью прямо под носом у немцев. Тридцать лет спустя Эва, придавленная гнетом вины за предательство, разрушившее сеть Алисы, проводит свои дни в полуразрушенном лондонском доме, пытаясь заглушить отчаяние и боль спиртным. Но однажды ее уединение нарушает незнакомая девушка и произносит имя, которое Эва не слышала уже много лет. И с этой минуты бывшая шпионка и бывшая студентка начинают поиски, которые заведут их слишком далеко.
В основе романа лежит подлинная история знаменитой сети Алисы, самой эффективной разведывательной организации, действовавшей на территории Франции во время Первой мировой войны.
В книге присутствует нецензурная брань!
Кейт Куинн
Сеть Алисы
The Alice Network by Kat e Quinn
Copyright © 2017 by Kate Quinn
Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.
Книга издана с согласия HarperCollins Publishers и при содействии Литературного агентства Эндрю Нюрнберга
© 2017 by Kate Quinn
© Александр Сафронов, перевод, 2019
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2020
* * *
Моей матери – первому читателю, критику и поклоннику. Это – тебе
Часть первая
Глава первая
Чарли
Май 1947
Саутгемптон
В Англии первой меня встретила галлюцинация. Я привезла ее с собою на борту безмятежного океанского лайнера, который доставил меня, омертвелую от горя, из Нью-Йорка в Саутгемптон.
В отеле «Дельфин» мы с матерью сидели за плетеным столиком под сенью пальм в кадках, и я старалась не верить собственным глазам, убеждая себя, что окруженная чемоданами блондинка возле стойки портье вовсе не та, за кого я ее приняла. Это просто какая-то англичанка, которую ты никогда не видела, – говорила я себе, но мозг мой упрямо твердил: да нет же, ты не обозналась. Я отвела взгляд от девушки и сосредоточилась на трех молодых англичанах за соседним столиком, вознамерившихся сэкономить на чаевых официантке.
– Ну что, пять или десять процентов? – Парень в университетском галстуке помахал счетом, приятели его рассмеялись. – Вообще-то я даю на чай только симпатичным. А у этой ноги-спички…
Я ожгла их взглядом, мать же ничего не замечала.
– Май, но как же зябко и сыро, mon Dieu! – Она развернула салфетку. На фоне гор нашего багажа мы являли собой разительный контраст: наряд матери весь такой женственный и воздушный, благоухающий лавандой, а на мне все мятое и надето сикось-накось. – Распрями плечи, cherie. – С замужества мать жила в Нью-Йорке, но до сих пор орошала свою речь французскими словечками. – Не горбись.
– В этой штуковине не сгорбишься.
Корсет меня сковал, точно стальной обруч. Сложением я тростинка, и он мне ни к чему, но без него силуэт моей пышной юбки будет неправильным, а посему я закована в железо. Черт бы побрал этого Диора с его «Новым обликом»! Мать всегда одевалась по самой последней моде, чему способствовала ее фигура: хороший рост, узкая талия, соблазнительные изгибы. Конфетка в просторном дорожном костюме. Я же утопала в своем оборчатом наряде. 1947-й был адом для тщедушной худышки вроде меня, не вписывающейся в «Новый облик». Кроме того, он был адом для всякой девушки, которая математические задачи предпочитает журналу «Вог», а Эдит Пиаф – Арти Шоу, для девушки, у которой нет обручального кольца, но уже слегка округлился живот.
Я, Чарли Сент-Клэр, идеально соответствовала всем трем позициям. Вот еще из-за последней-то мать и заковала меня в корсет. Я была только на четвертом месяце, но матушка подстраховалась, чтобы никто не узнал, какую шлюху она произвела на свет.
Украдкой я оглядела гостиничный холл. Блондинка все еще была у стойки, а мозг мой по-прежнему увещевал, что мне не померещилось. Я сморгнула и отвернулась. К нам подошла улыбчивая официантка:
– Будете полдничать, мадам?
У нее и впрямь тощие ноги, подметила я, когда она отбыла с нашим заказом. Парни за соседним столиком все еще высчитывали размер чаевых:
– Так, с нас по пять шиллингов. Значит, хватит ей и двухпенсовика…
Вскоре прибыл наш чай – на подносе дребезжали расписные фарфоровые чашки.
– И капельку молока, пожалуйста, – лучезарно улыбнулась мать. – C’est bon!
По правде, полдник был вовсе не хорош: черствые булочки, заветрившиеся бутерброды, ни крупинки сахара. День Победы отметили уже два года назад, но в Англии по-прежнему действовало нормирование продуктов, и меню даже роскошного отеля не позволяло сделать заказ дороже пяти шиллингов на человека. Здесь еще ощущалось похмелье от войны, неведомое Нью-Йорку. По холлу слонялись мужчины в военной форме, флиртовавшие с горничными, а час назад, сходя с корабля, я отметила разбомбленные дома, придававшие улице вид милой, но щербатой улыбки. По дороге от причала до отеля у меня сложилось впечатление, что измученная войной Англия до сих пор пришиблена и не оправилась от жуткого шока. Совсем как я.
В кармане серо-лилового жакета я нащупала бумажку, которая последний месяц всегда была при мне, перекочевывая из дорожного костюма в пижаму. Я не знала, что с ней делать. А что тут сделаешь? Бумажка эта казалась тяжелее плода, который я носила в себе. Его-то я совсем не чувствовала, он не вызывал абсолютно никаких эмоций. Меня не тошнило по утрам, мне не хотелось горохового супа, заправленного арахисовым маслом, – ничего такого, что характерно для залетевшей девушки. Я просто замерла. Я не могла поверить в этого ребенка, потому что ничего не изменилось. Кроме всей моей жизни.
Парни бросили на столик несколько монет и встали. К нам поспешала официантка с молоком, и шла она так, словно каждый шаг ее отзывался болью.
– Прошу прощения! – окликнула я. Парни, собравшиеся уходить, обернулись. – По пять шиллингов с человека, значит, всего пятнадцать, и пять процентов от этой суммы дают девять пенсов. Чаевые в десять процентов составят шиллинг и шесть пенсов.
Парни опешили. Я уже привыкла к подобному отклику. Все думают, что женщины вообще не умеют складывать, даже такие простые числа, да еще в уме. Но в Беннингтонском колледже я изучала математику и хорошо разбиралась в цифрах, которые организованы, разумны и, в отличие от людей, легко постижимы: любой счет я могла подбить быстрее арифмометра.
– Девять пенсов или шиллинг и шестипенсовик, – устало повторила я. – Будьте джентльменами. Оставьте шиллинг и шесть пенсов.
С кислым видом парни ушли.
– Шарлотта, это очень невежливо, – прошипела мать.
– Почему? Я сказала «прошу прощения».
– Не все дают на чай. Тебе не стоило встревать. Назойливых девушек никто не любит.
А также девушек, изучающих математику, беременных и… Но я смолчала, ибо стычки меня чересчур утомили. Пересекая Атлантику, мы с матушкой в одной каюте провели шесть дней – дольше намеченного из-за штормившего океана, и все эти дни были наполнены буйными склоками, которые сменялись еще более противной корректностью, зиждившейся на моем пристыженном молчании и раскаленной, но безмолвной ярости матери. Вот почему мы ухватились за возможность провести хоть одну ночь вне корабля – останься мы в узилище каюты, стали бы бросаться друг на друга.
«Твоя мать всегда готова на кого-нибудь напуститься», – когда-то давно сказала моя французская кузина Роза, после того как маман минут десять распиналась из-за пластинки Эдит Пиаф: эта музыка не для девочек, она неприлична!
И вот теперь я совершила нечто гораздо непристойнее, чем увлечение французским джазом. Оставалось только заглушить в себе любые чувства и всех отшивать, вызывающе вскинув подбородок – мол, мне все равно! Это срабатывало на невежах, зажимавших чаевые, однако мать легко пробивала мою защитную скорлупу.
Сейчас она толкла воду в ступе, браня нашу поездку:
– …так и знала, нужно было отправиться другим рейсом, который доставил бы нас прямиком в Кале, без этого дурацкого захода в Англию.
Я молчала. Ночь проведем в Саутгемптоне, утром будем в Кале, а затем поездом отправимся в Швейцарию. В клинике городка Веве мать договорилась о конфиденциальной процедуре. Будь благодарна, Чарли, – в несчетный раз сказала я себе. – Она ведь могла и не ехать с тобой. В Швейцарию меня могли отправить под приглядом отцовской секретарши или какого-нибудь другого равнодушного помощника на жалованье. Матери не было нужды жертвовать своим обычным отдыхом в Палм-Бич и самой сопровождать меня к врачу. Она здесь, с тобой. Она старается. И я это ценила, даже окутанная злым и жарким маревом своего позора. Мать вправе беситься и считать меня оскандалившейся потаскухой. Так называют женщин, угодивших в подобную передрягу. Пожалуй, надо привыкать к этому ярлыку.
А мать все говорила, нарочито оживленно:
– Я думаю, можно будет съездить в Париж. После твоей Процедуры (всякий раз казалось, что она произносит это слово с прописной буквы). Приоденем тебя, ma p’tite. Соорудим тебе новую прическу.
По правде, вот что она говорила: Осенью ты вернешься на учебу в новом шикарном облике, и никто не прознает о твоей Маленькой Неурядице.
– Вообще-то, maman, уравнение не сходится.
– О чем ты, скажи на милость?
Я вздохнула.
– Если из одной второкурсницы вычесть одну маленькую помеху, результат поделить на шесть месяцев жизни, а затем умножить на десять платьев от Диора и новую прическу, мы не получим волшебного равенства с одной восстановленной репутацией.
– Жизнь – не математическая задача, Шарлотта.
Жаль, иначе я бы справлялась с ней гораздо успешнее. Я часто мечтала об умении разбираться в людях так же легко, как в цифрах: только приведи их к общему знаменателю и решай. Числа не лгали, но всегда давали ответ, верный или ошибочный. Так просто. А в жизни все непросто, и у нынешней задачи ответа нет. Сплошная неразбериха: в «дано» Чарли Сент-Клэр и ее мать, у которых нет общего знаменателя.
Матушка прихлебывала жидкий чай и радостно улыбалась, буравя меня ненавидящим взглядом.
– Пойду узнаю, готовы ли наши комнаты. Не горбись! И не спускай глаз с баула, в нем бабушкин жемчуг.
Она отплыла к длинной мраморной стойке, за которой суетились портье, а я подняла с пола свой маленький, видавший виды дорожный баул – купить красивый новый мы уже не успевали. Под шкатулкой с жемчугами (только матери могло прийти в голову взять их с собою в швейцарскую клинику) была спрятана початая пачка «Голуаза». Я охотно плюнула бы на багаж (пусть украдут эти жемчуга!) и вышла бы покурить. Кузина Роза и я впервые отведали табак в тринадцать и одиннадцать лет соответственно: у моего старшего брата мы украли пачку сигарет и, забравшись на дерево, предались взрослому пороку.
– Похожа я на Бетт Дэвис? – спросила Роза, пытаясь выдохнуть дым носом.
От смеха и кашля после единственной затяжки я чуть не свалилась с дерева. Роза показала мне язык:
– Дурочка ты, Чарли!
Только она звала меня не Шарлоттой, а Чарли, причем на французский манер, с ударением на обоих слогах – Шар-ли.
Вот Роза-то мне и привиделась в гостиничном холле. Конечно, это была не она, а неведомая англичанка, сторожившая багаж, но мозг упорно талдычил, что я вижу свою кузину, тринадцатилетнюю светловолосую красавицу. Такой я запомнила ее в наше последнее лето, когда на дереве она закурила свою первую сигарету.
Теперь она старше – ей двадцать один, а мне девятнадцать…
Если, конечно, она жива.
– Роза, – прошептала я, понимая, что нужно отвести взгляд от незнакомки. Но не отвела. – Ох, Роза.
Мне показалось, она озорно усмехнулась и кивнула на улицу – мол, иди.
– Куда? – спросила я вслух. Хотя уже поняла. В кармане я нащупала бумажку. За месяц некогда твердый листок весь измялся. На нем был адрес. Я могла бы…
Не глупи! – одернул меня внутренний голос, жгучий, как порез бумагой. – Ты никуда не пойдешь, кроме как в свой номер. Там меня ждали накрахмаленные простыни, там я буду избавлена от холодной злобы матери. Там есть балкон, где можно спокойно покурить. А завтра снова на корабль и потом – на Процедуру, как изящно выражались мои родители. Маленькую Неурядицу уладят, и тогда все будет Хорошо.
Либо надо признать, что все Плохо и уже не будет Хорошо. И прямо сейчас ступить на дорогу, начинавшуюся здесь, в Англии.
Ты же это спланировала, – шепнула Роза. – Сама знаешь. Верно. Последние недели я пребывала в безразличном горестном отупении, однако настояла на корабельном рейсе с заходом в Англию вместо прямого во Францию. Я не позволяла себе задуматься, зачем я это делаю. А затем, что в моем кармане лежал английский адрес, и теперь, когда нас не разделял океан, только отсутствие храбрости мешало по нему отправиться.
Вслед за коридорным, нагруженным чемоданами, незнакомая англичанка пошла к лестнице. Я посмотрела в пустоту, где только что была Роза. Потрогала бумажку в кармане. Сквозь онемелость проклюнулись острые обломки какого-то чувства. Страха? Надежды? Решимости?
Один накарябанный адрес плюс проблеск отваги, умноженные на десять. Реши уравнение, Чарли.
Расчлени.
Найди «икс».
Сейчас или никогда.
Я глубоко вдохнула. Достала из кармана адрес, вместе с ним выпала смятая банкнота в один фунт. Я кинула ее к скудным чаевым, оставленным реготавшими весельчаками, и, стиснув в руках баул и французские сигареты, покинула гостиничный холл. В массивных дверях я спросила швейцара:
– Извините, не подскажете, как пройти на вокзал?
Одинокая девушка в чужом городе – идея, конечно, не самая блестящая. Последнее время я пребывала в таком дурмане от бесконечного злосчастья (Маленькая Неурядица, матушкины вопли на французском, ледяное молчание отца), что была готова подчиниться любому приказу. Я бы беспрекословно шагнула с утеса и, лишь пролетев половину пути, задалась бы вопросом, почему это я падаю. Кувыркаясь, я летела в пропасть, какой стала моя жизнь. Но вот теперь ухватилась за спасательный трос.
Надо же, им стала моя давняя галлюцинация, когда в каждой встречной светловолосой девушке я видела Розу. Сперва я жутко перепугалась, но не потому, что сочла Розу призраком, – я решила, будто схожу с ума. Может, я и впрямь тронулась умом, однако призраки мне не являлись. Что бы там ни говорили родители, до конца я не верила, что Роза умерла.
Ухватившись за эту надежду, я спешила на вокзал, вышагивая в своих непрактичных туфлях на толстой пробковой подошве («Ты коротышка, ma chere, и должна ходить только на высоких каблуках, иначе всегда будешь выглядеть маленькой девочкой»). Я пробиралась сквозь людскую толчею: вальяжные докеры, нарядные продавщицы, солдаты, праздно шатающиеся по улицам. От спешки я запыхалась, а надежда в моей груди так расцвела, что у меня защипало глаза.
Вернись! – повелел резкий внутренний голос. – Еще не поздно. Обратно в гостиничный номер, обратно к матери, которая все решает сама, обратно под защиту своего ватного марева. Но я не остановилась. И вот послышались паровозные гудки, запахло гарью, вознеслись клубы пара. Вокзал Саутгемптона. Орды приехавших пассажиров: мужчины в фетровых шляпах, капризные краснолицые дети, женщины, измятыми газетами накрывшие головы в попытке спасти перманент от моросящего дождя. Когда же он начался? Под полями зеленой шляпки (выбор матери), в которой я смахивала на гнома, мои темные волосы прилипли ко лбу, но я бежала на вокзал.
Поездной кондуктор что-то выкрикнул. Лондонский поезд отправлялся через десять минут.
Я глянула на адрес, зажатый в кулаке: Хэмпсон-стрит, 10, Пимлико, Лондон. Эвелин Гардинер.
Черт его знает, что это за человек.
Наверное, мать уже разыскивает меня по всему отелю, надменно опрашивая портье. Ну и ладно. От дома № 10 по Хэмпсон-стрит меня отделяет всего семьдесят пять миль, и вот он поезд.
– Пять минут! – проорал кондуктор. Пассажиры торопливо садились в вагоны, затаскивая свой багаж.
Если не уедешь сейчас, не уедешь никогда, – сказала я себе.
Вот так я купила билет и, забравшись в вагон, скрылась в дыму.
День клонился к вечеру, в вагоне стало жутко холодно. Моими попутчиками были седая старуха и трое ее шмыгающих носами внуков; бабка неодобрительно косилась на мою руку без обручального кольца, словно вопрошая, какого сорта девица отправится в Лондон одна. Разумеется, в послевоенное время одинокие пассажирки были вовсе не редкость, но вот именно я не понравилась старухе.
– Я беременна, – сказала я, когда она в третий раз посмотрела на мой неокольцованный палец и прищелкнула языком. – Что, перейдете в другое купе?
Старуха одеревенела и на ближайшей остановке сошла, волоча за собою внуков, нывших: «Бабушка, нам еще рано…» Я вызывающе вскинула подбородок (мне все равно!), а бабка напоследок одарила меня гневным взглядом и хлопнула дверью. Я осталась одна и, съежившись на сиденье, прижала ладони к пылающим щекам, снедаемая головокружительным смятением, надеждой и виной. Едва не захлебнувшись в обилии эмоций, я затосковала по своему кокону бесчувствия. Да что ж такое со мной творится?
Сбежала в Англию, зная только имя и адрес, – сказал противный внутренний голос. – И что ты сделаешь? Такая размазня еще надеется кому-то помочь?
Я не размазня, – окрысилась я.
Размазня. Ты уже пыталась помочь, и вон чего вышло.
– А я еще раз попытаюсь, – сказала я пустому купе. Размазня или нет, я уже здесь, шаг сделан.
Уже стемнело, когда я, усталая и голодная, нетвердо ступила на лондонский перрон. Город высился мрачной закопченной громадой, вдалеке маячил собор, а за ним огромная башня с часами. Проезжавшие машины вздымали тучи брызг. Интересно, каким был Лондон в ту пору, когда туман над ним рассекали «спитфайеры» и «мессершмитты»? Я стряхнула задумчивость и сосредоточилась на том, что понятия не имею, где находится дом № 10 по Хэмпсон-стрит. В портмоне моем осталось всего несколько монет, и я взяла такси, молясь, чтоб денег хватило. Мне вовсе не хотелось выковыривать жемчужину из бабушкиного ожерелья, дабы расплатиться с шофером. Может, не стоило оставлять целый фунт той официантке… Но я не сожалела.
«Приехали», – объявил таксист и высадил меня возле ряда высоких домов. Дождь уже принялся всерьез. Я поискала взглядом свою галлюцинацию, но светловолосая голова нигде не мелькнула. Только темная улица, проливной дождь и ступени дома № 10, ведущие к обшарпанной двери. Я подхватила баул и, взойдя на крыльцо, стукнула дверным молотком, пока отвага меня не покинула.
Никакого ответа. Я снова постучала. Дождь полил еще сильнее, в груди моей волной вздымалось отчаяние. До боли в руке я колотила по двери и тут вдруг заметила, как шевельнулась штора в прихожей.
– Откройте! – Я дергала дверную ручку, смаргивая капли дождя. – Я знаю, в доме кто-то есть!
Внезапно дверь подалась, я ввалилась внутрь и, не устояв на своих непрактичных туфлях, грохнулась на четвереньки, разодрав шелковые чулки. Дверь захлопнулась, следом щелкнул взведенный курок пистолета.
– Ты кто такая и какого хрена тебе здесь надо? – невнятно проскрежетал низкий грубый голос.
Сквозь шторы в темную прихожую проникал скудный свет уличных фонарей. Я различила высокую костлявую фигуру со спутанными волосами, огонек тлеющей сигареты и мерцание пистолетного ствола, наставленного прямо на меня.
Наверное, оружие и хамское обращение должны были повергнуть меня в ужас, однако ярость смела последние крохи моего бесчувствия. Кое-как я встала на ноги, потирая ободранные коленки.
– Я ищу Эвелин Гардинер.
– Плевать мне, кого ты ищешь. Я хочу знать, с какой стати чертова америкашка вламывается в мой дом. Пусть я старая и пьяная, но этот девятимиллиметровый «люгер» в отличном состоянии. Пьяная или трезвая, уж с такого-то расстояния я разнесу тебе башку.
– Меня зовут Чарли Сент-Клэр. – Я отбросила мокрые волосы с лица. – В войну пропала моя французская кузина Роза Фурнье. Возможно, вы знаете, как ее найти.
В прихожей вдруг вспыхнуло бра. Я сощурилась от яркого света. Передо мной стояла рослая худая женщина в линялом ситцевом платье: растрепанные седые волосы, побитое жизнью лицо. Ей можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. В одной руке она держала пистолет, нацеленный мне в лоб, в другой зажженную сигарету. Женщина поднесла сигарету к губам и глубоко затянулась. Меня замутило, когда я увидела ее руки. Боже мой, что с ними случилось?
– Я и есть Эва Гардинер, – процедила она. – Но я ничего не знаю о твоей кузине.
– Может, все-таки знаете, – сказала я в отчаянии. – Пожалуйста, давайте поговорим.
– Вот, значит, как, америкашка? – Взгляд хищных свинцово-серых глаз под набрякшими веками полнился презрением. – С бухты-барахты и, могу спорить, без гроша в кармане ты среди ночи вламываешься в мой дом только потому, что вдруг мне что-то известно о твоей п-пропавшей подруге?
– Верно. – Даже под дулом пистолета и ее жалящей насмешкой я не сумела б объяснить, почему шанс отыскать Розу затмил все прочее в моей порушенной жизни, что за странное дикое отчаяние привело меня сюда. Оставалось лишь подтвердить: – Я не могла иначе.
– Ладно. – Эва Гардинер опустила пистолет. – Ты, н-наверное, чаю хочешь?
– Да, это было бы…
– Чаю нет. – Она двинулась по темному коридору, шагая широко и беспечно. Босые ноги ее смахивали на орлиные лапы. Ее слегка покачивало, рука с «люгером» висела вдоль тела, однако палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Чокнутая, – подумала я. – Старая свихнувшаяся корова.
А вот руки ее с нелепо вздувшимися изуродованными костяшками больше походили на клешни омара.
– Не отставай, – через плечо бросила Эва, и я поспешила следом.
Она открыла дверь, щелкнула выключателем, и глазам моим предстала холодная гостиная, где царил беспорядок: незажженный камин, задрапированные окна, не пропускавшие ни крохи света с улицы, повсюду старые газеты и кружки с недопитым чаем.
– Миссис Гардинер…
– Мисс. – Хозяйка плюхнулась в потрепанное кресло, развернутое к захламленной гостиной, и бросила пистолет на журнальный столик. Я сморщилась, однако «люгер» не выстрелил. – Можешь называть меня Эвой. Твое в-вторжение в мой дом перевело нас на такой уровень близости, из-за которого ты мне уже неприятна. Повтори, кого ты ищешь?
– Я не хотела вторгаться…
– Да нет, хотела. Тебе кое-что нужно, и нужно до зарезу. Что же это?
Я скинула мокрый плащ и села на пуфик, не зная, с чего начать. Целиком сосредоточившись на том, как добраться сюда, я не продумала свой рассказ. Одиннадцать летних встреч двух девочек, разделенных одним океаном и одной войной…
– Д-давай, начинай. – Эва, похоже, слегка заикалась, только я не поняла, что было тому причиной – выпивка или нечто другое. Потянувшись изуродованной рукой к хрустальному графину на столике, она неловко его откупорила; я учуяла запах виски. – Мой трезвый лимит истекает, так что не теряй времени.
Я вздохнула. Не просто чокнутая старая баба, но еще и пьяница. Под именем Эвелин Гардинер мне представлялась дама, у которой дом обнесен живой изгородью из бирючины, а на столе – плюшки, но не графин с виски и заряженный пистолет.
– Ничего, если я закурю?
Эва дернула костлявым плечом и пошарила на столике в поисках стакана. Там его не оказалась, и тогда она плеснула добрую порцию янтарной жидкости в чашку с цветочным узором. Ничего себе, – ошеломленно подумала я, закуривая. – Кто же ты?
– Невежливо так пялиться, – сказала Эва, хотя сама разглядывала меня в упор. – Господи, сколько на тебе всяких рюшек – это что ж, нынче мода такая?
– А вы на улицу-то выходите? – не сдержавшись, спросила я.
– Не часто.
– Это «Новый облик». Прямо из Парижа.
– На вид ч-чертовски неудобно.
– Так оно и есть. – Я мрачно затянулась. – Ну ладно. Я Чарли Сент-Клэр, вернее, Шарлотта, только что приехала из Нью-Йорка… – Интересно, как там сейчас мать? Наверное, в бешенстве и готова меня оскальпировать. Ну да бог-то с ней. – Отец мой – американец, а мать – француженка. До войны каждое лето мы проводили во Франции у наших родственников. Они жили в Париже, но еще владели летним домом в окрестностях Руана.
– Гляди-ка, не детство, а пикник с картины Ренуара. – Эва прихлебнула виски. – Рассказывай интереснее, а то я быстро напьюсь.
Это и впрямь напоминало живопись Ренуара. Я закрывала глаза, и перед внутренним взором возникала размытая картинка одного долгого лета: узкие извилистые улочки, огромный несуразный дом, старые номера «Фигаро» на истертых диванах, забитый хламом чердак, пылинки в солнечном луче, пробившемся сквозь мутное стекло оранжереи.
– Кузина Роза Фурнье… – я почувствовала закипавшие слезы – …была мне как родная сестра. Хоть на два года старше, она не чуралась меня. Мы всем делились, все друг другу рассказывали.
Две девочки в зазелененных травою платьях играют в пятнашки, лазают по деревьям, дерутся с кузенами. Вот они постарше: у Розы намечается грудь, я – все та же нескладеха с ободранными коленками, мы обе подпеваем джазовым пластинкам и обе смешно влюблены в Эррола Флинна. Розины проказы одна чуднее другой, но она, как львица, защищает меня, свою преданную тень, когда в результате ее затей я попадаю в неприятности. Вот и сейчас я слышу ее голос, как будто она здесь, в этой гостиной: «Спрячься в моей комнате, Чарли, я зашью твое платье, прежде чем мать обнаружит дырку. Зря я потащила тебя на эти скалы…»
– Не реви, пожалуйста, – сказала Эва Гардинер. – Терпеть не могу плакс.
– Я тоже. – За все это время я, омертвевшая, не проронила ни слезинки, но сейчас глаза пекло. – Последний раз я видела Розу летом тридцать девятого. Тогда все всполошились из-за Германии – все, кроме нас. Каждый день тайком удирать в кино для нас было гораздо важнее каких-то германских событий. Потом я вернулась в Штаты, и тут захватили Польшу. Мои родители хотели, чтобы Розина семья перебралась в Америку, но они всё мешкали… (Мать ее говорила, что слишком слаба для такого путешествия.) Пока собирались, Франция пала.
Эва снова отхлебнула виски, глаза ее под нависшими веками смотрели немигающе. Я глубоко затянулась сигаретой.
– Приходили письма. У Розиного отца, видного промышленника, были связи, поэтому иногда удавалось перекинуться весточкой. Роза ничуть не унывала, все говорила о том, когда мы снова увидимся. Но мы-то знали, что там творится: свастики над Парижем, людей увозят в грузовиках, и никто их больше не видит. В письмах я спрашивала, вправду ли с ней все хорошо, и она отвечала, да, полный порядок, однако…
Весной сорок третьего мы обменялись фотографиями – ведь столько не виделись. Семнадцатилетняя Роза, такая красивая, стояла в зазывной позе и ухмылялась в объектив. Эту фотографию, потрескавшуюся, с измятыми уголками, я носила в своем портмоне.
– В последнем письме Роза поведала, что втихомолку встречается с парнем. Это ужасно здорово, написала она. – Я судорожно вздохнула. – Письмо пришло в начале сорок третьего, и потом уже не было никаких вестей ни о Розе, ни о ее семье.
Эва меня разглядывала, ее истрепанное жизнью лицо казалось маской, не выражавшей ни сочувствия, ни презрения, ни даже безразличия.
Сигарета моя почти догорела. Напоследок затянувшись, я загасила ее в блюдце, полном окурков.
– Я понимала, что отсутствие писем ни о чем не говорит. В военное время почта работает скверно. Нужно дождаться конца войны, и переписка возобновится. Но война закончилась и… ничего.
Молчание. Вот уж не думала, что будет так тяжело об этом говорить.
– Мы навели справки. Через целую вечность пришел ответ. Дядя погиб в сорок четвертом – его застрелили, когда на черном рынке он пытался достать лекарство для больной жены. Два Розиных брата погибли под бомбежкой в конце сорок третьего. Тетушка уцелела, мать звала ее жить с нами, но она отказалась и заточила себя в руанском доме. А Роза…
Я сглотнула. Вот она пробирается сквозь зеленое марево листвы. Бранится по-французски, расчесывает щеткой непослушные кудри. Вот она в прованском кафе в тот самый счастливый день моей жизни…
– Роза исчезла. В сорок третьем она ушла от родных. Почему, я так и не знаю. С тех пор о ней ни слуху ни духу. Мой отец делал запросы, но – ничего. Тупик.
– В войну это не редкость, – сказала Эва. Я так долго говорила одна, что уже подзабыла, какой у нее скрипучий голос. – Куча народу сгинула. Неужели ты думаешь, она жива? Уж два года, как закончилась с-сволочная война.
Я стиснула зубы. Мои родители давно решили, что военное лихолетье вычеркнуло Розу из числа живых, и, скорее всего, были правы, но…
– Мы не знаем наверняка.
Эва закатила глаза:
– Только не говори, что ты бы почувствовала, если б ее не было в живых.
– Можете не верить. Просто помогите.
– Чем? Я-то здесь каким б-боком?
– Последний запрос отец направил в Лондон – вдруг Роза перебралась сюда? Тут был отдел, занимавшийся поиском беженцев. – Я глубоко вдохнула. – Вы в нем работали.
– В сорок пятом и сорок шестом. – Эва плеснула виски в чашку. – В прошлое Рождество меня оттуда поперли.
– За что?
– Наверное, за то, что на работу приходила поддатая. Или за то, что начальницу обозвала «злобной старой мандой».
Я невольно поежилась, поскольку не привыкла к грязной брани, тем более из уст женщины.
– Вот так… – Эва погоняла виски в чашке. – Думаешь, папка с делом твоей кузины попала ко мне? Не п-помню. Говорю, на работе я часто была косая.
Пьющая женщина мне тоже была внове. Мать пила только херес, не больше двух рюмочек. У Эвы, глушившей виски как воду, уже заплетался язык. Наверное, причиной заикания была все-таки выпивка.
– У меня есть копия справки по Розе. – Я заторопилась, испугавшись, что безразличие, помноженное на виски, лишит меня внимания собеседницы окончательно. – Там стоит ваша подпись. Так я узнала ваше имя. Я позвонила в отдел, назвавшись вашей американской племянницей. Мне дали ваш адрес. Я хотела вам написать, но… (Как раз тогда в моем животе поселилась Маленькая Неурядица.) Может, вы вспомните еще какие-нибудь данные о Розе?
– Слушай, девочка, я не смогу тебе помочь.
– Хоть что-то! В сорок третьем она уехала из Парижа, следующей весной перебралась в Лимож. Вот что мы узнали от ее матери…
– Сказано же, я не сумею помочь.
– Вы обязаны! – Не помню, когда я вскочила на ноги. Отчаяние, сгустившееся в твердый комок, было гораздо ощутимее невесомой тени моего ребенка. – Должны помочь! Просто так я не уйду! – В жизни своей я ни на кого не кричала, но сейчас буквально орала: – Роза Фурнье, семнадцати лет, из Лиможа…
Эва тоже встала и, высясь каланчой, изуродованным пальцем ткнула меня в грудь.
– Не ори на меня в моем доме. – Голос ее был устрашающе тих.
– …сейчас ей двадцать один, она блондинка, красивая, веселая…
– Плевать я хотела, будь она самой Жанной д’Арк! Мне дела нет до вас обеих!
– …работала в ресторане «Лета», которым владел мсье Рене, и других сведений…
И вот тут с лицом Эвы что-то произошло. Ни одна жилка в нем не дрогнула, но что-то изменилось. Как будто на дне глубокого озера шевельнулось нечто, чуть-чуть взбаламутившее поверхность. Даже рябь не появилась, но ты знаешь – под водой что-то есть. В глазах Эвы вспыхнул огонек.
– Что? – Грудь моя вздымалась, словно я пробежала целую милю, щеки пылали, ребра изнемогали в тисках корсета.
– «Лета», – тихо проговорила Эва. – Знакомое название. Кто, г-говоришь, хозяин?
Я раскрыла баул и, откинув смену белья, передала ей два сложенных листка, которые достала из бокового кармашка.
Эва глянула на реквизиты в верхнем углу и свою подпись внизу листа.
– Тут ничего не сказано о ресторане.
– Я узнала о нем позже – посмотрите вторую страницу, там мои заметки. Я позвонила в отдел, надеясь поговорить с вами, но вас там уже не было. Я уговорила сотрудницу отыскать в картотеке оригинал документа, на основе которого составлялась справка. Вот тогда и появились название ресторана и имя хозяина, но без фамилии. Документ был в плачевном состоянии, оттого-то, наверное, не все его сведения вошли в справку. Но я подумала: раз вы ее подписали, значит, видели оригинал.
– Не видела. Иначе не подписала бы. – Эва рассматривала вторую страницу. – «Лета»… Я знаю этот ресторан.
Надежда резанула больнее злости.
– Откуда?
Эва налила себе виски, выпила залпом и, вновь наполнив чашку, уставилась в пустоту.
– Пошла вон.
– Но…
– Ладно, можешь переночевать, если тебе н-н-некуда идти. Но чтоб утром, америкашка, тебя здесь не было.
– Но вы что-то знаете…
Эва взяла со столика пистолет и шагнула к двери. Я ухватила ее за костлявую руку:
– Прошу вас!
Движение ее изувеченной лапы было молниеносным, и второй раз за вечер на меня уставился зрачок пистолетного дула. Я отпрянула, но Эва, сделав полшага, уперла ствол мне в переносицу. Твердый кружок холодил кожу.
– Чокнутая старая корова, – шепнула я.
– Верно, – проскрипела Эва. – И я тебя шлепну, если застану здесь утром.
Пошатываясь, она зашагала по голым половицам коридора.
Глава вторая
Эва
Май 1915
Лондон
Шанс, появившийся в жизни Эвы Гардинер, был облачен в твидовый костюм.
В тот день Эва опоздала на работу, но хозяин не заметил, что она проскользнула в дверь юридической конторы уже четверть десятого. Сэр Фрэнсис Голборо, вечно поглощенный газетным отчетом о скачках, вообще редко что замечал.
– Вот ваши папки, дорогуша, – сказал он, когда Эва вошла в его кабинет.
Рослая шатенка, обладательница нежной кожи, обманчиво наивных глаз и красивых изящных рук, Эва приняла стопку скоросшивателей.
– Хорошо, с-с-сэр. – Одолеть трудный звук лишь с двумя осечками было удачей.
– Да еще нужно перевести на французский и отпечатать письмо для капитана Кэмерона. – Сэр Фрэнсис обратился к долговязому военному, сидевшему напротив него: – Слышали бы вы, как она стрекочет по-лягушачьи! Мисс Гардинер – наша драгоценность. Наполовину француженка. Сам-то я ни слова не проквакаю.
– Я тоже. – Капитан улыбнулся, вертя в руках трубку. – Это выше моего разумения. Спасибо, что одолжили свою работницу, Фрэнсис.
– Пустяки, пустяки.
Разумеется, Эву никто не спросил, пустяки ли это. А зачем? Конторские девушки – вроде мебели: одушевленнее папоротников в кадках, но такие же бессловесные.
Тебе повезло, что у тебя есть работа, – напомнила себе Эва. Если б не война, должность в адвокатской конторе досталась бы какому-нибудь лощеному молодчику с отличными рекомендациями. Тебе повезло. И, надо сказать, крупно. Работа не бей лежачего: надписывай адреса на конвертах, сортируй бумаги, иногда отпечатай письмо на французском. В общем, жизнь удалась. Что касаемо поднадоевшей нехватки сахара, сливок и свежих фруктов, это, пожалуй, справедливая плата за безопасность в военное время. Ведь могла бы застрять в северной Франции, оккупированной немцами, и голодать. Да, Лондон живет в страхе, прохожие шарят глазами по небу, выглядывая вражеские дирижабли, но вот в родной Лотарингии, как сообщают газеты, море крови и горы трупов. Она же, слава богу, жива и здорова.
Повезло, что и говорить.
Эва молча взяла письмо капитана Кэмерона, в последнее время зачастившего в контору. Мятый твидовый костюм он предпочитал форме хаки, но выправка и чеканный шаг выдавали в нем офицера лучше всяких знаков различия. Лет тридцати пяти, сухопарый, с проседью на висках, капитан Кэмерон говорил с легким шотландским акцентом, но во всем прочем был квинтэссенцией английского джентльмена из романов Конан Дойла. Хотелось его спросить: «Вам непременно нужно курить трубку? И ходить в твиде? Этакое клише вас не смущает?»
– Я подожду, пока вы закончите с письмом, мисс Гардинер. – Капитан откинулся в кресле.
– Хорошо, с-сэр, – пробормотала Эва и, попятившись, вышла из кабинета.
– Вы опоздали, – вместо приветствия бросила мисс Грегсон. Старше других сотрудниц, она строила из себя начальницу, и Эва не замедлила изобразить простодушное непонимание. Собственная внешность ей не нравилась (из зеркала смотрела миловидная пухлая мордашка, в которой не было ничего запоминающегося, кроме общего впечатления юности, благодаря чему многие принимали Эву за шестнадцатилетнего подростка), но в трудных ситуациях она всегда выручала. Стоило применить свое давнее умение широко распахнуть глаза и невинно захлопать ресницами, как неприятности улетучивались. Вот и сейчас мисс Грегсон раздраженно вздохнула, но отстала. Позже Эва услышала, как она перешептывается с кем-то из девушек:
– Порой мне кажется, что эта полуфранцуженка слегка глуповата.
– Да уж. – Пожатие плечами. – Стоит лишь услышать, как она изъясняется.
На секунду Эва крепко свела ладони, не давая пальцам сжаться в кулаки, а потом занялась переводом письма капитана Кэмерона на безупречный французский. Благодаря свободному владению английским и французским ее и взяли на работу. Две родины и ни одного дома.
День этот выдался на редкость занудным, таким, по крайней мере, он запомнился. Эва печатала, разбирала бумаги, в полдень пообедала принесенным с собою сэндвичем. На закате побрела домой, проехавший через лужу извозчик забрызгал ей юбку. Пансион в Пимлико пропах карболкой и жареной печенкой. За ужином она дежурно улыбалась соседке, молоденькой медсестре, недавно обручившейся с лейтенантом и теперь хваставшейся кольцом с крохотным бриллиантом.
– Устраивайся к нам в больницу, Эва. В вашей конторе мужа не найдешь, а уж там – наверняка.
– Да я не особо с-стремлюсь замуж.
Хозяйка и две других пансионерки одарили ее озадаченными взглядами. Чего уж так удивляться? – подумала Эва. – Я не хочу мужа и детей, не хочу ковер в гостиную и обручальное кольцо. Я хочу…
– Вы часом не из суфражисток, нет? – спросила хозяйка, не донеся ложку до рта.
– Нет.
Она не хотела права голоса. Шла война, и она хотела сражаться. Доказать, что заика Эва Гардинер может послужить своей стране не хуже краснобаев, всю жизнь державших ее за идиотку. Сколько ни бей кирпичами окна, как делали суфражистки, это не поможет попасть на фронт. Ей отказали даже во второстепенных ролях санитарки или водителя «скорой помощи» – мол, заикание будет помехой. Эва отодвинула тарелку и, извинившись, поднялась в свою опрятную комнатку с хромоногим комодом и узкой кроватью.
Она стала распускать волосы, но тут за дверью раздалось «мяу». Улыбнувшись, Эва впустила хозяйского кота.
– Приберегла для тебя п-печеночки, – сказала она, разворачивая салфетку с долей своего ужина.
Кот урчал, выгибаясь дугой. Существуя в доме исключительно на правах мышелова, он пробавлялся собственной добычей и объедками с кухни, но разглядел в Эве добрую душу и теперь на ее подношениях даже слегка растолстел.
– Вот была б я кошкой. – Эва усадила полосатого зверя к себе на колени. – Ведь вы раз-г-говариваете только в сказках. Или, на худой конец, была б я мужчиной. И уж тогда не улыбалась бы покорно и вежливо, а врезала бы всякому, кто вякнет о моем заикании. – Она погладила мурлыкавшего кота. – М-да, м-м-мечтать не вредно.
Спустя час в дверь постучали. Поджатые губы хозяйки превратились в нитку.
– К вам гость, – сказала она осуждающе. – Мужчина.
Эва спихнула недовольно мяукнувшего кота.
– Так поздно?
– Не делайте невинные глазки, мисс. У меня правило: никаких кавалеров по вечерам. Особенно из военных. Я так и сказала этому джентльмену, однако он уверяет, что дело срочное. Я проводила его в гостиную, можете предложить ему чаю. Надеюсь, вы оставите дверь приоткрытой.
– Военный? – переспросила Эва. Изумление ее нарастало.
– Некий капитан Кэмерон. Я нахожу чрезвычайно неподобающим его визит в столь поздний час!
Эва согласно кивнула. Она сколола каштановые волосы в пучок, оправила блузку с глухим воротничком и надела жакет, словно опять собралась на службу. Определенного сорта мужчины смотрели на всякую работающую женщину, продавщицу или конторщицу, как на легкодоступную. Если Кэмерон начнет приставать, получит пощечину. Даже если потом наябедничает сэру Фрэнсису и Эву уволят.
– Добрый вечер, – сказала она, распахнув дверь гостиной, и подчеркнуто официально продолжила: – Я весьма удивлена вашим визитом, к-к-к… – Сжав пальцы в кулак, Эва одолела трудный звук: –…капитан. Чем могу быть п-п-полезна? – Она вскинула голову, стараясь согнать румянец смущения.
Совершенно неожиданно капитан Кэмерон ответил по-французски:
– Может, сменим язык? Я слышал, как в конторе вы говорили на французском, – ваше заикание было почти незаметно.
Эва уставилась на этого стопроцентного англичанина. Развалившись на жестком стуле, капитан скрестил вытянутые ноги, на губах его под ухоженными усиками играла легкая улыбка. Но ведь нынче утром он сказал, что не знает французского.
– Хорошо, давайте перейдем на французский, – ответила Эва на втором родном языке.
– Ваша хозяйка подслушивает за дверью и просто рехнется, – сказал Кэмерон.
Эва села, оправила юбку из синей саржи и, подавшись вперед, взяла расписной чайник.
– Как вы пьете чай?
– С молоком и двумя кусочками сахара. Скажите, мисс Гардинер, насколько хорошо вы владеете немецким?
Эва вскинула взгляд. Из перечня навыков в своем резюме она опустила владение немецким – в 1915-м не стоило признаваться, что знаешь язык врага.
– Я не г-говорю по-немецки. – Она передала чашку капитану.
– Хм. – Кэмерон прихлебнул чай, не спуская глаз с Эвы. Та сложила руки на коленях и ответила взглядом, полным милого простодушия.
– Надо же, какое у вас лицо, – сказал капитан. – Вас невозможно прочесть. А ведь я хороший физиономист, мисс Гардинер. Обычно людей выдают сокращения мелких глазных мышц. Но вы себя полностью контролируете.
Эва округлила глаза и смущенно захлопала ресницами:
– Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.
– Позвольте несколько вопросов, мисс Гардинер? Не беспокойтесь, всё в рамках приличий.
По крайней мере, он к ней не лез и не пытался лапать за коленку.
– Извольте, к-к-капитан.
Кэмерон откинулся на стуле.
– Со слов сэра Фрэнсиса я знаю, что вы сирота, но не расскажете ли о своих родителях?
– Отец англичанин. Для работы во французском банке он приехал в Лотарингию, где и встретил мою мать.
– Она француженка? Теперь ясно, почему у вас чистейший французский выговор.
– Да. (Откуда тебе знать, что он чистейший?)
– Я бы решил, что девушка из Лотарингии знает и немецкий. До германской границы там недалеко.
Эва опустила ресницы.
– Немецкий я не учила.
– Вы прекрасно блефуете, мисс Гардинер. С вами я бы не сел за карты.
– Леди не играют в карты. – Каждый нерв взывал к осторожности, но Эва была расслаблена. Она всегда расслаблялась, почуяв опасность. Когда на утиной охоте она стояла в камышах – палец на спусковом крючке, дичь замерла, дробь готова вылететь из ствола, – сердце ее билось абсолютно ровно. Вот и сейчас оно замедлило свой ритм. – Вы спросили о родителях? Мы жили в Нанси, отец работал, мать занималась домашним хозяйством.
– А вы?
– Училась в школе, на полдник приходила домой. Мать учила меня французскому и вышиванию, отец – английскому и утиной охоте.
– Какая культурная семья.
Эва ответила милой улыбкой, вспоминая вопли, площадную брань и злобные стычки, происходившие за тюлевыми занавесками. Она обучилась притворной светскости, хотя жизнь в ее доме была весьма далека от аристократической: нескончаемые крики, битье посуды, отец обзывает мать транжирой, а та визжит, что его опять видели с какой-то официанткой. В этом доме девочка быстро приучилась по стеночке выбираться на улицу, заслышав первые раскаты грома на семейном горизонте, и исчезать, точно призрак в ночи. Она умела все видеть, все взвешивать, оставаясь незамеченной.
– Да, детство мое было весьма познавательным.
– Извините за вопрос: вы всегда заикались?
– В детские годы этот изъян был еще з-з-заметнее.
Язык ее вечно спотыкался о звуки. Но все остальное в ней было без сучка и задоринки.
– Странно, что хорошие учителя не помогли вам его одолеть.
Учителя? Видя, как она, едва не плача, натужно мучается со словами, наставники просто переадресовывали вопрос другому ученику. Многие считали ее косноязычной дурочкой и даже не останавливали сорванцов, дразнивших ее: «Давай, скажи свою фамилию! Г-г-г-г-г-гардинер…» Некоторые смеялись вместе с классом.
Нет. Эва приструнила заикание диким усилием воли: в своей комнате часами читала стихи вслух, заставляя трудные согласные выскакивать без запинки. Помнится, она минут десять сражалась со вступлением к «Цветам зла» Бодлера – на французском ей говорилось легче. Бодлер признавался, что в написании «Цветов зла» его вели гнев и терпение. Эва прекрасно его понимала.
– Что стало с вашими родителями? – спросил капитан Кэмерон.
– В девятьсот двенадцатом отец умер от остановки сердца. (Остановил его мясницкий нож в руке обманутого мужа.) Мать, встревоженная ситуацией в Германии, решила перевезти меня в Лондон. (Матушка бежала от скандала, не от бошей.) В прошлом году она скончалась от инфлюэнцы, упокой Господь ее душу. (Злобной, вульгарной, безудержной матерщинницы, швырявшей чашками в дочь.)
– Мир ее праху, – сочувственно поддакнул капитан, но Эва ни на секунду не поверила в его искренность. – Теперь о вас. Сирота Эвелин Гардинер, свободно владеющая английским и французским (может, все-таки еще и немецким?), работает в конторе моего друга сэра Фрэнсиса Голборо, убивая, видимо, время до замужества. Девушка симпатичная, но старается не обращать на себя внимания. Что это, застенчивость?
Вопросительно мяукнув, в гостиную ступил кот. Эва позвала его к себе на колени и стала почесывать ему горлышко.
– Вы пытаетесь меня обольстить, мистер Кэмерон? – Улыбка превратила ее в шестнадцатилетнюю девушку.
Вопрос обескуражил капитана. Весь красный от смущения, он выпрямился на стуле:
– Мисс… и в мыслях не было…
– Тогда зачем вы здесь? – в лоб спросила Эва.
– Чтоб оценить вас. – Восстановив самообладание, Кэмерон вновь скрестил вытянутые ноги. – Я уже давно за вами наблюдаю – с тех пор, как впервые переступил порог вашей конторы, притворившись, будто не знаю французского. Позвольте говорить откровенно?
– А как мы говорили раньше?
– Не верится, что вы бываете откровенны вообще, мисс Гардинер. Слышал я ваши отговорки от нудной работы. А нынче вы беззастенчиво солгали, объясняя свое опоздание. Что-то насчет приставучего кэбмена. Вы никогда не тушуетесь и сохраняете ледяное спокойствие, однако великолепно изображаете смущение. Опоздали-то вы вовсе не из-за любвеобильного извозчика. Перед входом в контору вы четверть часа разглядывали плакат о наборе в армию. Я засек время, наблюдая за вами из окна.
Настала очередь Эвы напрячься и покраснеть. Она и впрямь разглядывала плакат, на котором в строю пехотинцев, один к одному крепких и бравых, зиял пробел. «Тут еще есть место для ТЕБЯ», гласила надпись. «ВСТАНЕШЬ В СТРОЙ?» Нет, – горько и безмолвно ответила Эва. Ибо в том свободном пространстве мелким шрифтом было написано: «Место зарезервировано для годного к службе мужчины». Так что она не могла встать в строй, хотя в свои двадцать два года была вполне годна к военной службе.
Кот мяукнул обиженно, когда ласка стала чересчур уж крепкой.
– Ну что, мисс Гардинер, смогу я получить честный ответ, если задам вам вопрос?
И не мечтай, – подумала Эва. Лгала и изворачивалась она так же естественно, как дышала, и занималась этим всю свою жизнь. Лгала, лгала, лгала, сохраняя невинное личико. Уже и не припомнить, когда последний раз она была с кем-то абсолютно искренна. Ложь гораздо легче суровой беспощадной правды.
– Мне тридцать два, – сказал капитан. Лицо в глубоких морщинах делало его старше. – По возрасту для фронта я не гожусь. Но у меня другая работа. В нашем небе немецкие дирижабли, в нашем море немецкие подлодки. Нас атакуют ежедневно, мисс Гардинер.
Эва яростно кивнула. Две недели назад потопили «Лузитанию» – соседки-пансионерки проплакали все глаза. Эва не проронила ни слезинки и, вне себя от гнева, только жадно читала газетные репортажи.
– Для предотвращения возможных атак нужны кадры, – продолжил капитан Кэмерон. – Моя задача – подыскать людей с определенными навыками. Например, владеющих французским и немецким. Умеющих лгать. С виду простодушных. Храбрых сердцем. Отыскать и пустить их в дело – разузнать, что против нас замышляют боши. По-моему, в вас есть потенциал, мисс Гардинер. И потому я спрашиваю: вы желаете постоять за Англию?
Вопрос ударил, точно молот. Эва судорожно выдохнула, спихнула кота и ответила не раздумывая:
– Да.
Что бы ни означало «постоять за Англию», ответ будет утвердительный.
– Почему?
Эва уж было изготовилась к расхожим словам о злобных фрицах и необходимости хоть чем-то поддержать парней в окопах, но медленно изгнала ложь.
– Чтоб доказать – я кое-что могу. Доказать всем, кто считает меня глупой и слабой лишь потому, что речь моя спотыклива. Я хочу с-с-с… хочу с-с-с….
Она крепко забуксовала на слове, щеки ее пылали, но капитан, в отличие от других, не спешил закончить фразу вместо нее, что всегда ее дико бесило. Он лишь спокойно ждал. Наконец Эва стукнула себя кулаком по обтянутому юбкой колену, и слово вылетело. Сквозь стиснутые зубы она процедила его с такой яростью, что перепуганный кот опрометью выскочил из комнаты.
– Я хочу сражаться.
– Вот как?
– Да.
Три честных ответа подряд – это рекорд. Под задумчивым взглядом капитана Эва вздрогнула, боясь расплакаться.
– Тогда я спрошу в четвертый раз, но пятого не будет. Вы говорите по-немецки?
– Wie ein Einheimischer. Как на родном.
– Чудесно. – Капитан Сесил Эйлмер Кэмерон встал. – Эвелин Гардинер, не угодно ли вам поступить в королевскую службу разведки?
Глава третья
Чарли
Май 1947
Меня мучили странные кошмары: стаканы под виски, вдребезги разнесенные выстрелами… какие-то блондинки, скрывшиеся за вагонами поезда… чей-то шепот «Лета»… А потом мужской голос спросил:
– Девушка, вы кто?
Я застонала и с трудом разлепила глаза. Уснула я в гостиной на старом скрипучем диване, не отважившись отправиться на поиски кровати в доме, по которому бесконтрольно рыскает сумасшедшая с пистолетом. Я скинула свой оборчатый дорожный костюм и, оставшись в сорочке, свернулась калачиком под видавшим виды шерстяным пледом. Видимо, уже наступило утро. Сквозь щелку в тяжелых шторах проникал солнечный луч, а в дверях, привалившись к косяку, стоял и разглядывал меня темноволосый мужчина в поношенной куртке.
– Кто вы? – Я еще не вполне очнулась от сонного дурмана.
– Я первый спросил. – Голос низкий, чуть заметен шотландский выговор. – Вот уж не думал, что у Гардинер бывают гости.
– Она еще не встала, нет? – Я бросила испуганный взгляд в коридор. – А то обещала пристрелить, если застанет меня здесь утром…
– Это на нее похоже, – сказал шотландец.
Я хотела одеться, но не могла в сорочке встать перед незнакомым мужчиной.
– Мне надо поскорее отсюда убраться…
А куда? – шепнула Роза, и голова моя загудела. Я не знала, куда идти; бумажка с адресом Эвы – все, что у меня было. И что теперь? Защипало глаза.
– Не спешите удирать, – сказал шотландец. – Если вчера Гардинер хорошо нарезалась, утром она ничего не вспомнит. – Он сбросил куртку. – Я сделаю чай.
– Кто вы? – спросила я, но дверь за ним уже захлопнулась.
Секунду помешкав, я откинула плед и встала, сразу озябнув. Глянув на свой дорожный костюм, лежавший кучей, я сморщилась. В бауле был еще один наряд, но такой же оборчатый, тесный и неудобный. Поэтому я надела старый джемпер и ненавистные матери поношенные брюки, а затем босиком пошлепала искать кухню. Я уже сутки не ела, и урчанье в моем животе пересилило даже страх перед Эвиным пистолетом.
Кухня оказалась на удивление чистой и светлой. Накрытый к завтраку стол, чайник на плите. Свою старую куртку шотландец бросил на стул, оставшись в не менее старой рубашке.
– Кто вы? – Я не могла совладать с любопытством.
– Финн Килгор. – Он взял сковородку. – Работник за всё у Гардинер. Выпейте чаю.
Интересно, что он называл Эву просто «Гардинер», как мужчину.
– Работник за всё? – удивилась я, взяв со столешницы щербатую кружку. Похоже, в этом доме следили только за кухней.
Пошарив в холодильнике, Килгор достал яйца, бекон, грибы и половину батона.
– Вы хорошо разглядели ее руки? – спросил он.
– Да…
Чай был крепкий, как я любила.
– И что, по-вашему, она может делать такими руками?
Я отрывисто хохотнула.
– Вчера я убедилась, что она вполне способна взвести курок и откупорить виски.
– Лишь с этим и справляется. А для прочего нанимает меня. Я исполняю ее поручения. Забираю почту. На машине вывожу в город. Немножко стряпаю. Но прибираться она позволяет только в кухне. – Килгор выложил ломтики бекона в сковородку. На вид ему было лет двадцать девять-тридцать. Высокий, поджарый, он двигался с небрежной грацией. Густая щетина его требовала бритвы, а темные космы, прикрывавшие воротничок рубашки, буквально молили о парикмахере. – Что вы здесь делаете, мисс?
Я помешкала с ответом. Мать сказала бы, что работнику за всё не пристало задавать вопросы гостье. Однако гостья-то я сомнительная, а у него гораздо больше прав быть в этой кухне.
– Чарли Сент-Клэр, – назвалась я и, прихлебывая чай, представила отредактированную версию того, как очутилась на пороге (а затем и на диване) Эвы. Ор и угрозы меня пристрелить я опустила. Уже не в первый раз я задумалась о том, как всего за двадцать четыре часа моя жизнь умудрилась перевернуться вверх тормашками.
Потому что от самого Саутгемптона ты гонишься за призраком, – шепнула Роза. – Потому что ты маленько чокнутая.
И вовсе не чокнутая, – огрызнулась я. – Я хочу тебя спасти. Это не делает меня чокнутой.
Ты всех хочешь спасти, дорогуша. Меня, Джеймса и всякую бродячую собаку, что в детстве нам встречалась на улице…
Джеймс. Я вздрогнула, а мерзкий внутренний голос прошелестел: Не очень-то удалось его спасти, а?
Я шугнула эту мысль, не давая неизбежному чувству вины затопить меня, и приготовилась к дальнейшим расспросам Килгора, ибо история моя, честно говоря, выглядела довольно странно. Однако он молча хлопотал над сковородой – добавил грибы и консервированную фасоль. Прежде я никогда не видела мужчину за готовкой. Отец не умел даже намазать тост маслом. Это отводилось матери и мне. А вот шотландец ловко помешивал в сковородке, не обращая внимания на шипящие брызги жира.
– Давно вы работаете на Эву?
– Четыре месяца. – Килгор принялся нарезать хлеб.
– А до того?
Нож замер.
– Королевская артиллерия. Шестьдесят третий противотанковый полк.
– А потом стали домашним работником – резкая, однако, перемена.
Отчего он смолк? – подумала я. – Наверное, стыдится, что ветеран-фронтовик пошел в услужение к сумасшедшей, размахивающей пистолетом.
– И как же… – Я запнулась, сама не зная в точности, о чем хочу спросить. Как у нее работается? Как она стала такой? Но потом все-таки нашлась: – И как же это случилось с ее руками?
– Она не рассказывала. – Килгор поочередно разбил яйца в сковородку. Живот мой заурчал оглушительно. – Но я догадываюсь.
– И что это, по-вашему?
– У нее раздроблены фаланги всех пальцев.
Я поежилась.
– Что же это за несчастный случай?
Впервые за все время Финн Килгор посмотрел мне в глаза. Взгляд его карих глаз под темными бровями был одновременно внимательным и отстраненным.
– Кто говорит, что это был несчастный случай?
Я обхватила кружку своими целенькими, не переломанными пальцами. Вдруг показалось, что чай остыл.
– Английский завтрак. – Килгор снял горячую сковородку с плиты и поставил рядом с нарезанным хлебом. – Угощайтесь, а мне надо глянуть подтекающую трубу. Только оставьте для Гардинер побольше. Она заявится с дикой головной болью, и английский завтрак – лучшее средство от похмелья. Если съедите все, вот тогда вас пристрелят наверняка.
Больше не взглянув на меня, Килгор вышел. Я взяла тарелку и нацелилась на скворчащее яство, исходя слюной. Однако при виде восхитительной смеси яиц, бекона, фасоли и грибов желудок мой вдруг взбунтовался. Я зажала рукой рот и отвернулась, дабы не изгадить лучшее на Британских островах средство от похмелья.
Я поняла, в чем дело, хотя прежде такого со мной не случалось. Есть хотелось ужасно, однако в желудке шла такая катавасия, что я не проглотила бы и кусочка даже под «люгером», приставленным к моей голове. Утренняя тошнота. Впервые Маленькая Неурядица дала о себе знать.
Паршивое самочувствие не ограничилось выкрутасами желудка. Возникла одышка, взмокли ладони. Маленькой Неурядице было три месяца, но до сих пор она казалась фантомом: я ее не чувствовала, не представляла, не видела никаких ее признаков. Она просто въехала в мою жизнь, точно поезд. После того как к проблеме подключились родители, все это стало неприятным уравнением, которое необходимо решить. Одна Маленькая Неурядица плюс одна поездка в Швейцарию равно круглому нолю. Легко и просто.
Но вот теперь Неурядица уже вовсе не казалась маленькой.
– Что со мной будет? – тихо проговорила я. Вопрос этот возник впервые за долгое время. Не что будет с Розой, с родителями, с возвращением в колледж, но что будет со мной?
Не знаю, сколько я так простояла, прежде чем скрипучий голос вывел меня из оцепенения:
– Гляжу, американская захватчица все еще здесь?
Я обернулась. В дверном проеме стояла Эва: вчерашнее ситцевое платье, неприбранные седые волосы, налитые кровью глаза. Я изготовилась к неприятностям, но она, похоже, и впрямь забыла о своих угрозах. Эва терла себе виски, и я, похоже, ее ничуть не интересовала.
– В голове во весь опор скачут четыре всадника Апокалипсиса, – поделилась она, – а во рту погано, как в общественном нужнике. Скажи, что чертов шотландец уже сварганил з-завтрак.
Превозмогая дурноту, я показала на столешницу:
– Вот оно английское чудо.
– Слава богу! – Эва достала из ящика вилку и начала есть прямо со сковородки. – Ты, значит, познакомилась с Финном. Хорош, а? Будь я помоложе и не страшна как смертный грех, я б взгромоздилась на эту вершину.
Я отпрянула от плиты.
– Зря я сюда пришла. Извините, что так ворвалась к вам. Пойду я…
Куда? Приползти обратно к матери, стерпеть ее бешенство и затем отправиться на Процедуру? А что еще ей оставалось делать? Меня вновь окутывало глухим безразличием. Хотелось уткнуться в Розино плечо и закрыть глаза или обнять унитаз и вывернуться наизнанку. Как же мне плохо.
Мякишем подтерев желток, Эва хрипло приказала:
– Ну-ка с-сядь, америкашка.
Пусть заика, но во властности ей не откажешь. Я села.
Эва отерла руки о посудное полотенце и выудила из кармана сигарету. Прикурив, неспешно сделала глубокую затяжку.
– Первая за день всегда самая сладкая. – Она выдохнула дым. – Почти снимает сволочное похмелье. Как, говоришь, з-з-звали твою кузину?
– Роза. – Сердце мое засбоило. – Роза Фурнье. Она…
– Ты мне вот что скажи, – перебила Эва. – У таких, как ты, родители непременно богатенькие. Почему же они не расшибутся, чтобы отыскать вашу заблудшую овечку?
– Они пытались. Делали запросы. – Я была зла на родителей, но отдавала должное их стараниям. – За два года никаких результатов, и отец сказал, что Роза, видимо, погибла.
– Похоже, он умный мужик.
Умный. Отец, юрист по международному праву, располагал каналами и обходными путями для наведения справок за рубежом. Он сделал все что мог, но когда никто не получил от Розы ни единой весточки (даже я, кого она любила больше всех в нашей семье), отец пришел к логичному выводу: кузина моя мертва. Я старалась свыкнуться с этой мыслью. По крайней мере, до того, что случилось шесть месяцев назад.
– В сражении под Таравой мой старший брат лишился ноги. Отняли по колено. А полгода назад он застрелился. – Голос мой дрогнул.
В детстве мы с Джеймсом были не особо близки – он видел во мне просто мелюзгу, которую можно задирать. Когда брат вырос и стадия дерганья за косички миновала, он дразнился уже мягче – грозил навалять всякому парню, который пригласит меня на свидание. А я потешалась над его кошмарной стрижкой, когда он записался в морфлот. Он был мой брат, я любила его, а родители вообще в нем души не чаяли. И вот после его смерти Роза начала переселяться из моей памяти в мои видения. В каждой встречной девочке я видела маленькую Розу, каждая блондинка на университетской лужайке превращалась в мою повзрослевшую кузину, высокую, с аппетитными формами… По десять раз на дню сердце мое замирало и обрывалось от безжалостных шуток памяти.
– Я знаю, это, наверное, безнадежно. – Я посмотрела Эве в глаза, заклиная понять меня. – Скорее всего, моя кузина… Шансов почти нет. Уж я-то могу их высчитать до десятой доли процента. Но я должна попытаться. До конца пройти по ее следам, пусть даже чуть приметным. Если существует хоть ничтожная вероятность, что она еще… – Я поперхнулась и не смогла закончить фразу. Война отняла у меня брата. Если есть хоть малейший шанс вернуть Розу из небытия, я должна им воспользоваться. – Помогите мне, – сказала я. – Пожалуйста. Кроме меня, никто не будет ее искать.
Эва медленно выдохнула дым.
– Значит, она работала в ресторане «Лета»… где, говоришь?
– В Лиможе.
– Хм. А хозяина звали…
– Мсье Рене какой-то. По телефону выяснить его фамилию не удалось.
Эва прикусила губу и уставилась перед собой, изуродованные пальцы ее сжимались и разжимались. Наконец она повернулась ко мне, взгляд ее был непроницаем, как матовое стекло.
– Наверное, я все-таки сумею тебе помочь.
Похоже, телефонный разговор не задался. Я слышала только реплики Эвы, которые она орала в трубку, взад-вперед вышагивая по пустой прихожей и размахивая тлеющей сигаретой, словно разъяренная кошка хвостом, но и этого было достаточно, чтоб ухватить суть.
– Плевать мне, сколько стоит звонок во Францию, корова ты тупая, давай соединяй!
– С кем вы пытаетесь связаться? – в третий раз спросила я, но Эва опять меня игнорировала и продолжила истязать телефонистку:
– Хватит мэмкать, а то еще подавишься этим словом, просто соедини меня с майором…
Я выскользнула из дома, но и с улицы слышала ее голос за дверью. Вчерашняя мрачная сырость исчезла, Лондон приоделся в голубые небеса с бегущими облаками и ярким солнцем. Из-под козырька руки я поискала взглядом то, что накануне мельком видела из окна такси. Ага, вот она – ярко-красная телефонная будка, типично английская и чуть-чуть нелепая. Я направилась к ней, чувствуя, что опять сводит живот. Когда Эва начала дозваниваться до таинственного майора, я впихнула в себя сухой тост, унявший гадкие позывы Маленькой Неурядицы, и сейчас меня подташнивало по иной причине. Мне тоже предстояло сделать телефонный звонок, который вряд ли окажется проще Эвиного.
Прения с телефонисткой, потом долгие объяснения портье саутгемптонского отеля «Дельфин», кто я такая. И вот:
– Шарлотта? Алло? Алло?
Я отвела трубку от уха и посмотрела на нее, наливаясь злостью. Мать всегда отвечала «алло», если кто-нибудь слышал ее разговор по телефону. Подумать только, беременная дочь сбежала, а ее волнует, какое впечатление она произведет на портье.
В трубке кудахтало, и я опять приложила ее к уху.
– Здравствуй, мама, – перебила я. – Меня не похитили и не убили. Я в Лондоне, со мной все хорошо.
– Ты сошла с ума, ma petite? Взяла и исчезла, перепугав меня до смерти! – Тихое шмыганье и шепотом «мерси» – видимо, портье подал ей платок, чтоб промокнула глаза. Однако я сильно сомневалась, что у матери потекла тушь. Злобствовать, конечно, нехорошо, но я не сдержалась. – Скажи, где ты находишься. Сию секунду.
– Нет. – Во мне что-то шелохнулось, помимо тошноты. – Прости, но я не скажу.
– Не глупи, Шарлотта. Ты должна вернуться.
– Я вернусь. Когда раз и навсегда выясню, что произошло с Розой.
– С Розой? Господи боже мой…
– Я очень скоро позвоню, обещаю, – сказала я и повесила трубку.
Потом вернулась в дом. На кухне Финн Килгор самозабвенно драил сковородку.
– Не подадите полотенце, мисс? – попросил он.
Это ж надо. А вот отец мой считал, что грязная посуда чудодейственно моется сама.
– Опять звонит. – Принимая полотенце, Килгор глянул в прихожую. – Пыталась связаться с одним английским офицером во Франции, но тот в отпуске. Теперь ругается с какой-то неведомой женщиной.
– Мистер Килгор… – Я замялась. – Вы говорили, что исполняете обязанности шофера. Не могли бы вы отвезти меня в одно место? Пешком я боюсь заблудиться, а на такси нет денег.
Я полагала, он откажет американке, которую знать не знает, но Килгор пожал плечами и вытер руки о штаны:
– Сейчас подгоню машину.
Я себя оглядела.
– Только мне надо переодеться.
Вскоре я была готова. Килгор стоял возле открытой входной двери и, притоптывая, глазел на улицу. Заслышав стук моих каблуков, он обернулся, и темные брови его взлетели, но я не истолковала это как знак восхищения. У меня осталась только одна смена чистой одежды, и в ней я выглядела фарфоровой пастушкой: многослойная оборчатая юбка с кринолином, розовая шляпка с вуалеткой, без единого пятнышка перчатки, тесный розовый жакет, предназначенный подчеркнуть все женственные изгибы, каковых у меня не имелось. Я вскинула подбородок, а дурацкую вуалетку опустила на глаза.
– Это международный банк. – Я вручила Килгору бумажку с адресом. – Спасибо.
– Обычно девушки в таких пышных юбках не удосуживаются поблагодарить шофера. – Финн придержал дверь, позволяя мне выйти. Даже на каблуках под его вытянутой рукой я прошла, не пригибаясь.
Из коридора донесся голос Эвы:
– Не вздумай бросить трубку, корова ты очкастая…
Я замешкалась на пороге, охваченная желанием спросить, почему она мне помогает. Вчера-то отказалась наотрез. Пока что я не допытывалась, хотя ужасно хотелось схватить ее за костлявые плечи и вытрясти из нее всю известную ей информацию. Но я боялась разозлить или отпугнуть человека, который что-то знает. Определенно знает.
Так что я оставила ее в покое и последовала за Финном. Машина меня удивила: темно-синий кабриолет с поднятым верхом, старый, но до блеска отполированный.
– Симпатичное авто. Эвино?
– Мое.
Машина не сочеталась с его неряшливой щетиной и курткой, залатанной на локтях.
– Это «бентли»? – У отца моего был «форд», но он любил английские автомобили и в наших европейских вояжах всегда их отмечал.
– «Лагонда LG6». – Финн открыл дверцу. – Запрыгивайте, мисс.
Я усмехнулась, когда он, сев за руль, потянулся к рукоятке скоростей, погребенной под моими пышными юбками. Приятно быть среди незнакомцев, не ведающих о моей подмоченной репутации. Приятно читать в чужих глазах, что ты достойна уважительного обращения «мисс». Последнее время в глазах моих родителей я читала только «шлюха, разочарование, неудачница».
Ты и есть неудачница, шепнул мерзкий внутренний голос, но я его шугнула.
Лондон представал неясной серой громадой: булыжные мостовые, кое-где руины, проломленные крыши, зияющие дырами стены. Следы войны, хотя уже шел 1947-й. Помню, отец радостно выдохнул, читая победный выпуск газеты: «Чудесно, теперь все будет как прежде». Словно на другой день после подписания акта о капитуляции разбомбленные дома сами собой станут целыми.
Улица в ужасных выбоинах, по которой рулил Финн, напоминала кусок швейцарского сыра, и мне пришла занятная мысль:
– А зачем вообще Эве машина? Не проще ли ездить трамваем, учитывая нехватку бензина?
– Она не в ладах с трамваями.
– Почему?
– Не знаю. Трамвай, где замкнутое пространство и толпа, выводит ее из себя. Последний раз чуть не взорвалась, как граната. Орала и пихала домохозяек с их покупками.
Я озадаченно покачала головой, но тут машина остановилась перед внушительным зданием в мраморной облицовке. Приехали. Видимо, на лице моем отразилось беспокойство, ибо Финн мягко спросил:
– Вас сопроводить, мисс?
Я бы охотно взяла провожатого, но затрапезного вида небритый шотландец вряд ли добавит мне респектабельности, а посему я, выбираясь из машины, помотала головой:
– Нет, спасибо.
Шагая по сверкающему мраморному полу, я старалась придать себе хоть немного той величавости, какую без всяких усилий излучала моя мать. Я назвала свое имя и цель визита, после чего меня препроводили к престарелому типу в клетчатом костюме. Он оторвался от ведомости, в которой корябал цифры:
– Я могу быть вам полезен, юная леди?
– Очень надеюсь, сэр. – Я улыбнулась и, кивнув на бумагу с колонками цифр, пустилась в светскую беседу: – Над чем трудитесь?
– Проценты, числа. Весьма скучная материя. – Привстав, он показал на стул. – Прошу садиться.
– Благодарю. – Я села и глубоко вздохнула, всколыхнув вуалетку. – Я бы хотела снять немного денег.
Умирая, моя американская бабушка учредила трастовый фонд на мое имя. Не огромный, но все-таки приличный, и я добросовестно пополняла счет с тех пор, как в четырнадцать лет получила свою первую летнюю работу в конторе отца. К этим деньгам я не притрагивалась, мне хватало того, что на мою студенческую жизнь выделяли родители. Обычно сберегательную книжку я хранила в комодном ящике с нижним бельем, но, пакуя вещи для нынешней поездки, в последнюю минуту бросила ее в баул. Точно так же я захватила адрес Эвы и справку о последнем местонахождении Розы. Никаких планов я не строила, только прислушалась к голоску, шепнувшему: Возможно, все это понадобится, если тебе хватит духу исполнить свое заветное желание…
Теперь я была рада, что послушалась голоса, ибо деньги закончились подчистую. Кто его знает, почему Эва взялась помочь мне, только, уж конечно, не по доброте душевной. Если что, я была готова позолотить ручку ей и всякому, кто приведет меня к Розе, но для этого необходимо золотишко. Очаровательно улыбаясь, я передала клерку сберкнижку и удостоверение личности.
Через десять минут я удерживала свою улыбку только огромным усилием воли.
– Не понимаю, – повторила я уже в четвертый, наверное, раз. – Вы получили подтверждение моего имени и возраста, денег на счете вполне хватает. Так почему…
– Снятие столь большой суммы, юная леди, не в порядке вещей. Подобные счета открывают для обеспечения вашего будущего.
– Однако там не только обеспечение моего будущего, но и мои собственные сбережения…
– Нельзя ли нам переговорить с вашим отцом?
– Он в Нью-Йорке. И потом, речь не о такой уж большой сумме…
Клерк опять меня перебил:
– Телефонный звонок в контору вашего отца нас вполне устроит. Если мы заручимся его согласием…
Теперь я перебила клерка:
– В этом нет никакой необходимости. Счет на мое имя. Имелось условие, что я получу к нему доступ по достижении восемнадцати лет, но мне уже девятнадцать. – Я вновь подтолкнула свои бумаги к клерку. – Вам требуется только мое согласие.
Клерк поерзал в кожаном кресле, выражение отеческой заботы не покидало его лицо.
– Заверяю вас, все уладится, как только мы переговорим с вашим отцом.
Я так стиснула зубы, что они едва не спаялись.
– Я хочу снять…
– Весьма сожалею, юная леди.
Я разглядывала цепочку его карманных часов, его пухлые руки и жидкие волосы, сквозь которые просвечивала плешь. А он уже не смотрел на меня, но, взявшись за ведомость, опять принялся вписывать и вычеркивать цифры.
Конечно, я поступила по-детски, когда, перегнувшись через стол, выхватила у него листок и пробежала по нему взглядом. Прежде чем клерк успел возмутиться, я взяла со стола огрызок карандаша, перечеркнула неверные подсчеты и вписала правильные.
– Вы потеряли четверть процента. – Я оттолкнула от себя бумагу. – Потому-то баланс не сходился. Можете проверить на арифмометре. Поскольку в денежных делах мне веры нет.
Улыбка клерка угасла. Я встала, вскинула подбородок максимально высоко и вихрем вылетела на улицу. Мои кровные деньги. Не только доставшиеся по наследству, но и честно заработанные. Однако без чужого позволения я не могу получить ни гроша. От такой несправедливости я скрежетала зубами, но не сказать, что сильно удивилась.
На всякий случай у меня был запасной план.
Финн покосился на меня, когда я плюхнулась на сиденье и хлопнула дверцей, защемив половину своей юбки.
– Вы меня извините, но вид у вас слегка непрезентабельный, – сказала я, вновь открыв дверцу и подобрав подол. – Вы вправду неряха, мистер Килгор, или просто не любите бриться?
Он закрыл потрепанную книжку, которую читал.
– Понемногу того и другого.
– Ладно. Мне нужен ломбард. Такой, где девушку не станут изводить вопросами об ее закладе.
Секунду подумав, Килгор отъехал от тротуара.
Моя американская бабушка оставила мне деньги на счете. У моей французской бабушки было великолепное жемчужное ожерелье в две нитки, которые перед смертью она разделила. «Одно колье малышке Шарлотте, а другое красавице Розе! Я хотела поделить ожерелье между дочерьми, но обе ваши маменьки сделали губы куриной жопкой, – сказала она со своей обычной прямотой, и мы смущенно захихикали. – Так что, душеньки, наденете этот жемчуг на свои свадьбы и вспомните меня».
Я вспоминала ее, ощупывая в сумочке роскошную жемчужную нитку. Слава богу, французская бабушка умерла задолго до того, как над ее любимым Парижем взвилась свастика. Прости меня, бабуля, – мысленно сказала я. – Выбора нет. Распорядиться своими сбережениями не получилось, но я могу распорядиться своим жемчугом. Мать всерьез собиралась после Процедуры потащить меня в Париж, накупить мне новых нарядов и нанести визиты старым знакомым, дабы всем стало ясно: мы не бежим от скандала, но совершаем вояж по Европе. Отсюда и жемчуг.
Финн подъехал к ломбарду. Напоследок взглянув на крупные матовые бусины и квадратик изумруда, служивший застежкой, я вошла внутрь и, шлепнув жемчуг на прилавок, спросила:
– Сколько предложите?
– Вам придется подождать, мисс, – равнодушно сказал хозяин, хотя глаза его блеснули. – Я должен закончить важное дело.
– Обычный трюк, – шепнул Финн, который на сей раз почему-то последовал за мной. – Вас изводят ожиданием, чтобы вы согласились на любое предложение. Вы тут надолго.
Я вздернула подбородок:
– Буду сидеть хоть до ночи.
– Тогда я пока проведаю Гардинер, тут недалеко. Вы не сбежите, мисс?
– Не обязательно называть меня «мисс». – Вообще-то обращение мне нравилось, но официоз уже выглядел глупо. – Мы же с вами не в Букингемском дворце.
Финн пожал плечами и, шагнув к выходу, на пороге сказал:
– Хорошо, мисс.
Я покачала головой и уселась в неудобное кресло, намотав жемчужную нитку вокруг ладони. Прошло добрых полчаса, прежде чем ломбардщик с лупой во лбу обратил на нас внимание.
– Боюсь, вас облапошили, девушка. – Он вздохнул. – Стекляшка. Хорошего качества, но стекляшка. Пожалуй, я дам вам пару фунтов…
– Взгляните еще разок. – Я прекрасно знала стоимость ожерелья. Мысленно перевела доллары в фунты, прибавила десять процентов и назвала свою сумму.
– А у вас есть какой-нибудь документ на изделие? Скажем, кассовый чек? – Блеснув лупой, ломбардщик взялся за изумрудную застежку. Я потянула ожерелье к себе. Следующие полчаса мы хмуро препирались, хозяин не уступал, и я начала терять терпение.
– Хорошо, я пойду в другое место, – наконец рявкнула я, но ломбардщик только ухмыльнулся:
– Без документа больше вам никто не даст. Вот будь с вами ваш отец или муж – любой, кто подтвердил бы ваше право на заклад вещицы…
Опять двадцать пять. Нас с отцом разделяла Атлантика, но он все равно держал меня на поводке. Скрывая злость, я отвернулась к окну и неожиданно увидела светловолосую голову Розы, мелькнувшую в толпе прохожих. Через секунду я поняла, что это просто какая-то школьница. Ох, Рози, – печально думала я, провожая девочку взглядом, – ты бросила родных и уехала в Лимож. Как тебе это удалось? Похоже, девушкам вообще все запрещено. Тратить свои деньги, продавать свои вещи и распоряжаться собственной жизнью.
Я собралась с силами для продолжения безнадежного препирательства, но тут вдруг входная дверь распахнулась и женский голос пропел:
– Шарлотта, голубушка, я же просила меня подождать. Ведь знаешь, что мое старое больное сердце не выдержит расставания с п-побрякушками. Я надеялась, ты меня пощадишь.
Я уставилась на Эву Гардинер, лучившуюся улыбкой, словно я была светом ее очей. Она так и осталась в мятом заношенном платье, однако надела чулки и приличные туфли-лодочки, изуродованные руки спрятала в заштопанные лайковые перчатки, а нечесаные волосы укрыла под огромной, некогда модной шляпой с половинкой птичьего пера. К моему несказанному удивлению, выглядела она как леди. Пусть эксцентричная, но леди.
Финн скромно встал в дверях и, скрестив руки на груди, послал мне чуть заметную улыбку.
– Так жалко с ним расставаться, – вздохнула Эва и, погладив мое ожерелье, точно собаку, сдержано улыбнулась ломбардщику: – Знаете, этот тихоокеанский жемчуг мне преподнес мой д-д-дорогой покойный супруг. – Платком она промокнула глаза, и у меня едва не отвисла челюсть. – А изумруд индийский, из Канпура! Эта семейная реликвия досталась мне от любимого дедушки, служившего к-королеве Виктории. Уж он задал жару сипаям, и поделом им, этим черномазым бестиям. – Тон ее стал изысканно аристократическим: – Ну же, сэр, вновь направьте ваш окуляр на эту прелесть, и, я уверена, вы отринете всякие нелепые измышления о стеклянной подделке. Назовите подлинную цену, милейший.
Надменный взгляд, тщательно заштопанные перчатки, покачивающийся огрызок пера – облик английской леди, переживающей трудные времена и вынужденной заложить свои драгоценности.
– Нет ли, мадам, какой-нибудь квитанции, подтверждающей…
– Да-да, она у меня здесь. – Стеклянная витрина задребезжала, когда Эва шваркнула на нее громадную дамскую сумку. – Вот… нет, не то. Подай очки, Шарлотта…
– Они в твоей сумке, бабушка, – подыграла я, немного оправившись от изумления.
– По-моему, они у тебя. Проверь свою сумочку. Нет, постой. Вот она, квитанция. Нет, это чек за китайскую шаль… Где-то она была…
Водопад бумажек затопил витрину. Точно сорока, Эва хватала каждую и, мучительно щурясь, подносила к свету, а потом вновь принималась искать несуществующие очки, демонстрируя безупречный аристократический выговор, который не посрамил бы ее и на чаепитии у королевы:
– Шарлотта, посмотри у себя, я уверена, очки в твоей сумочке…
В лавку вошли другие посетители. Эва и ухом не повела.
– Мадам… – кашлянул ломбардщик.
– Не поторапливайте меня, милостивый государь, – рявкнула Эва, точно вдовица из романа Джейн Остин. – Это не то… да где же она… – Перо на ее шляпе опасно качнулось, выпустив дождь пушинок и вонь нафталина. Ломбардщик попытался отойти к новым клиентам, но Эва забарабанила по витрине:
– Не покидайте меня, любезный, мы еще не закончили. Шарлотта, милая, прочти-ка это, а то мои старые глаза…
Новые клиенты подождали, затем вышли из лавки. Все это смахивало на сцену из фильма, в котором мне доверили эпизодическую роль.
– Бог с ней, с этой квитанцией. – Ломбардщик нетерпеливо сморщился. – Я все-таки джентльмен, и уж истинной леди поверю на слово.
– Чудесно, – сказала Эва. – Хотелось бы услышать вашу цену.
Возник недолгий торг, но я знала, кто в нем победит. Через минуту посрамленный ростовщик отсчитал изрядную стопку хрустящих банкнот, и ожерелье мое исчезло под прилавком. Финн распахнул входную дверь.
– Прошу вас, миледи. – Он был абсолютно серьезен, только в глазах его прыгали смешинки.
Покачивая эгреткой, Эва выплыла из лавки, точно престарелая герцогиня.
– А чё, мне понравилось, – на улице сказала она, мгновенно утратив аристократический изыск речи.
Сейчас она совершенно не походила на вчерашнюю пьяницу, хлеставшую виски из чайной чашки и размахивавшую «люгером». Мало того, в ней было не узнать и утреннюю похмельную каргу. Она выглядела абсолютно трезвой и бодрой, а в серых глазах ее плескалось безудержное веселье, словно вместе с обликом обедневшей аристократки она еще сбросила с костлявых плеч и возраст, точно ненужную шаль.
– Как вы это делаете? – спросила я, все еще сжимая в кулаке пачку банкнот.
Эва стянула перчатку, обнажив свои чудовищные пальцы, и полезла в сумку за сигаретами.
– Люди глупы. Сунь им под нос любую бумажку, п-попотчуй более или менее достоверной байкой, держись уверенно – и своего добьешься. – Она как будто кого-то цитировала.
– Всегда? – усомнилась я.
– Нет. – Веселые искры в ее глазах погасли. – Не всегда. Но тут и риска-то особ-бого не было. Этот напыщенный хрыч смекнул свою в-выгоду. Я только заставила его поскорее вытурить меня из лавки.
Удивительно, ее заикание то появлялось, то исчезало. На представлении в ломбарде она говорила без малейшей запинки. Однако зачем она вообще устроила этот спектакль? Я проследила, как Эва сует сигарету в рот, а Финн подносит ей спичку, и потом сказала:
– Я вам не нравлюсь.
– Не нравишься. – Взгляд ее из-под нависших век вновь уподобился взгляду хищной птицы, высунувшейся из гнезда. В нем была насмешка, но ни капли теплоты и приязни.
Ну и ладно. Пусть я ей не нравлюсь, но говорила она со мной как с ровней, а не как с ребенком или шлюхой.
– Почему вы пришли мне на помощь? – Я решила не уступать ей в прямоте. – Зачем вам это?
– А мой гонорар? – Глянув на деньги в моем кулаке, она назвала сумму, от которой у меня перехватило дыхание. – Я могу с-с-свести тебя с тем, кто, наверное, кое-что з-з-знает о твоей кузине, но услуга моя не бесплатна.
Я сощурилась, чувствуя себя весьма неуютно между дылдой-шотландцем и здоровенной англичанкой.
– Вы не получите ни пенса, пока не скажете, кому звонили утром.
– Одному английскому офицеру, ныне обитающему в Бордо, – не замешкавшись, ответила Эва. – Мы с ним знакомы тридцать лет, однако сейчас он в отпуске. Тогда я позвонила еще одной старой знакомой, обладающей кое-какими сведениями. После вопроса о ресторане «Лета» и его владельце она бросила трубку. – Эва фыркнула. – Эта сука что-то знает. При личной в-встрече я, конечно, из нее вытрясу все, что мне надо. А если нет, наверняка узнаю от английского офицера, когда он вернется с утиной охоты. Ну что, стоит оно пары фунтов?
Запросила-то она гораздо больше, но я смолчала и задала новый вопрос:
– Почему вы заинтересовались, когда я упомянула мсье Рене? Ведь даже фамилия его не известна. Или вас зацепило название ресторана?
– Иди-ка ты на хер, америкашка, – ласково сказала Эва, улыбаясь сквозь клуб дыма.
Причем даже не заикнулась. От женщины такого я никогда не слыхала. Финн невозмутимо смотрел на небо.
– Ладно. – Я отсчитала купюры и передала их Эве.
– Здесь только половина.
– Остальное получите, когда мы поговорим с вашими знакомцами, – так же ласково сказала я. – А то еще запьете, и я останусь на бобах.
– Не исключено, – согласилась Эва.
Однако я видела – тут дело не только в деньгах. Но в чем?
– И где искать эту вашу старую знакомую? – спросила я, когда мы втроем втиснулись в кабриолет: Финн сел за руль, Эва устроилась посередке и небрежно закинула руку ему на плечо, а я прижалась к дверце, укладывая остаток денег в портмоне. – Куда мы едем?
– В Фолкстон. – Эва хотела загасить сигарету о приборную доску, но Финн перехватил ее руку и, сердито зыркнув, выбросил окурок в окно. – Оттуда – во Францию.
Глава четвертая
Эва
Май 1915
Франция. Вот где она станет шпионить. Шпионка. Эва мысленно пробовала слово, точно малыш, языком трогающий дырку от выпавшего зуба. От волнения и восторга сводило живот. Я буду шпионкой во Франции.
Но сперва – Фолкстон.
– Неужели вы думали, что я выдерну вас из вашей конторы и прямиком заброшу на вражескую территорию? – сказал капитан Кэмерон, в вагоне укладывая саквояж Эвы на багажную полку.
Это происходило назавтра после того, как за чаепитием в пансионе он завербовал новую разведчицу. Эва, забыв о приличиях, в чем была ушла бы с ним тем же вечером, но капитан заявил, что все должно быть чин чином, а посему явился на следующий день и под ручку доставил ее на вокзал, словно они собрались в отпуск. Провожал Эву только полосатый кот; она чмокнула его в нос и шепнула: «Наведывайся к миссис Фиц, моей соседке. Она обещала тебя подкармливать, пока меня нет».
– Если кто спросит, я – ваш дядюшка, везу любимую племянницу погреться на солнышке в Фолкстоне, – сказал капитан Кэмерон, когда они устроились в пустом купе.
Он плотно притворил двери, предварительно удостоверившись, что в коридоре никто не подслушивает.
Эва окинула скептическим взглядом его худое лицо и мятый костюм.
– Не слишком ли вы молоды для моего дядюшки?
– Вам двадцать два, а по виду шестнадцать; мне тридцать два, но выгляжу я на сорок пять. Я – ваш дядя Эдвард. Это наша легенда, сейчас и в будущем.
Эва уже знала его настоящее имя – Сесил Эйлмер Кэмерон. После того как она приняла его предложение, капитан скрупулезно ознакомил ее со своей официальной биографией: частные школы, Королевская военная академия, служба в Эдинбурге, одарившая шотландским налетом его чистый английский выговор. Личные сведения он сообщит только при необходимости вроде нынешней. И вот первая информация – агентурная кличка «дядя Эдвард». У Эвы опять затрепетало в животе.
– А какая будет моя кличка? – спросила она. В книгах Киплинга, Молли Чайлдерс, Конан Дойла и даже в пустышке вроде «Алого первоцвета» Эммы Орци все шпионы имели клички.
– Узнаете позже.
– Куда я от-п-п-правлюсь во Франции? – Эва уже не смущалась своего заикания.
– Потерпите. Сперва обучение. – Кэмерон улыбнулся, от глаз его побежали морщинки. – Спокойнее, мисс Гардинер. Ваша взбудораженность слишком заметна.
Эва придала лицу невинность фарфоровой статуэтки.
– Уже лучше.
Фолкстон. До войны – сонный прибрежный городок. Ныне – оживленный порт, куда ежедневно прибывали набитые беженцами паромы, где французский и фламандский услышишь чаще английского. Кэмерон надолго смолк и вновь негромко заговорил, уже шагая по дощатому тротуару:
– Фолкстон – первая остановка на пути из голландского Флиссингена. – Он позаботился, чтобы его не слышали прохожие. – Я контролирую собеседования с беженцами перед допуском их на британскую территорию.
– Выискиваете таких, как я?
– А еще тех, кто служит на стороне противника.
– И м-много нашли?
– По полдюжины тех и других.
– А женщины есть? – полюбопытствовала Эва. – Среди… новобранцев. – Как их назвать-то? Шпионы-стажеры? Шпионы-ученики? Нет, как-то глупо. В голове не укладывалось, что все это происходит с ней. – Вот уж не думала, что женщины подходят на этакую роль, – призналась она.
Капитан Кэмерон (дядя Эдвард) каким-то хитрым способом выуживает правду, – подумала Эва. – Наверное, большой спец в допросах. Вытягивает информацию нежно, и объект даже не замечает, как она слетает с его уст.
– Напротив, я люблю вербовать женщин, – сказал капитан. – Часто они умеют быть неприметными там, где мужчину непременно заподозрят и остановят. В начале года я завербовал одну француженку… – Кэмерон вдруг улыбнулся, как от чрезвычайно приятного воспоминания. – Без видимых усилий она создала сеть, покрывающую сотни миль. Ее донесения об артиллерийских позициях приходят вовремя и столь точны, что уже через день-другой вражеские орудия уничтожены. Отменная работа. Она лучшая среди агентов обоего пола.
В Эве шевельнулся ревнивый задор: лучшей буду я.
Кэмерон нанял извозчика:
– Морской бульвар, дом восемь.
Небольшое ветхое строение не сильно отличалось от Эвиного пансиона. Видимо, в глазах любопытных соседей оно и должно было выглядеть пансионом. Однако, ступив на истертый ковер гостиной, Эва увидела не пожилую горничную с поджатыми губами, облаченную в накрахмаленный фартук, но рослого майора в военной форме.
Покручивая навощенные кончики впечатляющих усов, он оглядел Эву с головы до ног и неодобрительно бросил:
– Слишком молода.
– Дайте ей шанс, – мягко сказал капитан Кэмерон. – Мисс Гардинер, познакомьтесь с майором Джорджем Аллентоном. Передаю вас в его руки.
Проводив взглядом капитана, на секунду Эва испугалась, но тотчас приструнила себя: бояться нельзя. Иначе опозоришься.
Вид майора не выражал оптимизма. Аллентон явно не разделял вкусов капитана, предпочитавшего новобранцев женского пола.
– Первая по коридору комната на третьем этаже – ваша. Через пятнадцать минут быть здесь.
Вот так вот просто открылся тайный мир.
Учебный курс был рассчитан на две недели. Занятия проходили в душных классах с низкими потолками и задраенными окнами, не впускавшими майское тепло. Курсанты, ничуть не похожие на шпионов, перенимали удивительные зловещие знания от наставников, ничуть не похожих на военных.
Вопреки вербовочным предпочтениям капитана Кэмерона, Эва оказалась единственной женщиной на курсе. Инструкторы относились к ней свысока и всегда вызывали отвечать последней, но она не роптала, ибо получала возможность оценить своих однокашников. Их было четверо, абсолютно разных. Именно это больше всего удивляло. На агитационных плакатах, призывавших в действующую армию, красовались крепкие, ладные пехотинцы, одинаково безликие. Это был идеал солдата: строй, батальон или полк крепких, абсолютно идентичных мужчин. А вот плакаты, приглашающие в разведку, поняла Эва, изображали бы совершенно разных людей, ничуть не похожих на шпионов.
Однокурсниками ее были дюжий бельгиец в седоватой бороде, два француза (один с лионским выговором, другой хромой) и худенький англичанин, пылавший нескрываемой ненавистью к гансам. Толку из него не выйдет, – рассудила Эва, – никакого самоконтроля. Не обнадеживал и хромой француз, при малейшей неудаче бешено сжимавший кулаки. А наука в том и состояла, чтоб с безграничным терпением освоить канительную работу с отмычками и шифрами. И еще обучиться тому, как изготовить невидимые чернила и прочесть ими написанное сообщение. Как рисовать карты, как прятать донесения – список был бесконечен. Бельгиец шепотом матерился, пытаясь пальцами-сардельками записать шифровку на клочке рисовой бумаги. А вот Эва быстро справилась с крохотными буковками, каждая не больше запятой, оттиснутой пишущей машинкой. Инструктор, сухопарый кокни, до этого ее почти не замечавший, усмехнулся и стал к ней внимательнее.
Можно ли всего за две недели стать другим человеком? – думала Эва. – Или вовсе не другим, а просто самим собой? Ее как будто опаляли на огне, слой за слоем отшелушивая все наносное, весь ненужный балласт, тянувший к земле. По утрам она, отбросив одеяло, вскакивала с постели, полная неуемной жажды к тому, что готовил новый день. И потом старательно выводила буковки на бумажных клочках, сноровисто ковыряла отмычкой в замке; когда впервые тот открылся, она испытала наслаждение несравнимо сильнее, чем от поцелуя с мужчиной.
Я создана для этой работы, – думала Эва. – Это мое.
Капитан Кэмерон навестил ее в конце первой недели.
– Как тут наша курсантка? – спросил он, без стука войдя в душную комнату, приспособленную под учебный класс.
– Очень хорошо, дядя Эдвард, – с наигранной скромностью сказала Эва.
Глаза капитана смеялись.
– Что отрабатываете?
– Сокрытие посланий. (Как вспороть манжетный шов, спрятать в нем скатанное в трубочку донесение, а потом мгновенно его достать. Тут требовались быстрота и ловкость рук, но Эве их было не занимать.)
Капитан присел на край стола. Эва впервые видела его в военной форме, которая ему очень шла.
– Где еще можно спрятать послание?
– Манжеты, подол, пальцы перчаток, – отчеканила Эва. – Разумеется, в прическе. Под обручальным кольцом, в каблуке ботинка…
– О последнем варианте лучше забыть. Говорят, фрицы разгадали трюк с каблуком.
Эва кивнула – мол, каблук отправляем в архив – и ловко сунула бумажную скатку под рубчик носового платка.
– Ваши однокурсники на стрельбище, – сказал капитан. – А почему вы здесь?
– Майор Аллентон счел это излишним для меня.
Не представляю женщину с пистолетом, – сказал он. Посему Эва осталась в классе, а однокашники ее, вооруженные револьверами «уэбли», побрели на стрельбище. Теперь их было трое – худенького англичанина отчислили, и он уехал, утирая слезы и сыпля проклятиями. Хочешь воевать – запишись в пехотинцы, – мысленно посочувствовала ему Эва.
– Я полагаю, вы должны научиться стрелять, мисс Гардинер.
– Вопреки распоряжению майора? – С первого дня Эва поняла, что Кэмерон и Аллентон друг друга недолюбливают.
– Идемте, – коротко ответил капитан.
Он повел ее не на стрельбище, а к песчаной косе вдали от суетного порта. При каждом шаге в вещмешке его что-то звякало. Ноги Эвы вязли в песке, ветер трепал ее тщательно уложенные волосы, но она не отставала. День выдался жаркий, хотелось скинуть жакет, однако уединенность с мужчиной, который вовсе не был ей дядей, уже выходила за рамки приличий. Мисс Грегсон и все конторские девушки единодушно меня осудили бы, – подумала Эва, но потом отогнала эту мысль, сняла жакет и осталась в блузке, решив, что если слишком уж заботиться о пристойности, мало чего добьешься на шпионском поприще.
На прибитой к берегу коряге капитан выстроил пустые бутылки, которые достал из вещмешка.
– Сгодится. Отсчитайте десять шагов.
– Может, больше? – Эва бросила жакет на поросший осокой пятачок.
– В реальной обстановке живая мишень вряд ли будет дальше. – Кэмерон сам отмерил дистанцию и достал пистолет из кобуры. – Это девятимиллиметровый «люгер P08»…
– Немецкое оружие? – скривилась Эва.
– Не воротите нос, мисс Гардинер, у этого пистолета отменная точность боя, он гораздо надежнее английских аналогов. У нас на вооружении «уэбли Mk IV», из него сейчас палят ваши одноклассники. Но это абсолютно без толку – чтобы освоить револьвер «уэбли», у которого при стрельбе уводит ствол, нужны недели тренировок. А вот из «люгера» вы научитесь поражать мишень уже через пару часов.
Капитан проворно разобрал пистолет и, ознакомив с названиями его частей, приказал Эве разбирать и собирать оружие, пока движения ее не приобретут автоматизм. Через некоторое время Эва, разобравшись что к чему, быстро и ловко справилась с заданием, и тогда ее переполнил тот всеохватный восторг, всегда затоплявший при удаче в чтении карты или дешифровке сообщения. Хочу уметь больше, – думала она. – Научите меня.
Затем Кэмерон приказал раз за разом снаряжать и разряжать обойму. Он как будто ждал, что ученица попросит закончить с упражнениями и приступить к стрельбе. Проверяет мое терпение. Заправив выбившуюся прядь за ухо, Эва беспрекословно выполнила задание. Да хоть целый день так, капитан.
– Вот цель. – Кэмерон показал на крайнюю в ряду бутылку. – У вас семь патронов. Мушка под обрез мишени. Этот пистолет не прыгает, как «уэбли», но отдача все же есть.
Он поправил Эве стойку, коснувшись ее плеча, подбородка и кисти, но в том не было никаких поползновений. Вспомнилось, как на утиной охоте в Нанси французские парни говорили: «Ты неправильно целишься, давай покажу» – и начинали ее лапать.
Капитан кивнул и на шаг отступил. Резкий соленый ветерок ерошил его короткие волосы и свинцово-серую гладь Ла-Манша за его спиной.
– Огонь!
Семь выстрелов, на пустом берегу отозвавшихся гулким эхом. Все мимо. Остро кольнуло огорчение, но Эва предпочла его не выказывать. Просто вновь снарядила обойму.
– Зачем вам это, мисс Гардинер? – Кивком капитан дал разрешение открыть огонь.
– Хочу исполнить свой долг, – ответила Эва, не заикаясь. – Что тут странного? Когда прошлым летом началась война, всякий молодой англичанин горел желанием вступить в бой и как-нибудь проявить себя. Но его никто не спрашивал – зачем.
Эва вскинула «люгер» и сделала семь выстрелов, перемежая их паузами. На сей раз у бутылки отлетело горлышко, но сама она устояла. Вновь укол огорчения. Когда-нибудь я стану лучшей, – поклялась себе Эва. – Превзойду даже эту хваленую шпионку в Лилле, кем бы она ни была.
– Вы ненавидите немцев? – спросил Кэмерон.
– Я выросла в Нанси, откуда до германской границы недалеко. – Эва снаряжала обойму. – Тогда ненависти к немцам не было. Но потом они захватили Францию, разорвали ее в клочья и все себе заг-г-грабастали. – Она вставила последний патрон. – По какому праву?
– Без всякого права. – Кэмерон ее разглядывал. – Но мне кажется, в вас говорит не столько патриотизм, сколько желание самоутвердиться.
– Верно, – охотно призналась Эва.
Этого она хотела больше всего. Просто до одури.
– Чуть-чуть расслабьте кисть. Собачку следует нажимать плавно, а вы ее дергаете, и ствол заваливается вправо.
Второй выстрел разнес бутылку вдребезги. Эва ухмыльнулась.
– Не считайте это игрой. – Капитан смотрел строго. – Я повидал немало парней, воспылавших желанием отделать немецких свиней. Для рядового солдата это еще ничего, неделя в окопах лишит его иллюзий, пострадает только его наивность. Но разведчику нельзя пылать. Кто считает это игрой, погибает сам и губит своих товарищей. Что бы там ни говорили о тупых бошах, немцы умны и беспощадны. Как только вы ступите на французскую землю, вас твердо вознамерятся поймать. Возможно, женщину не поставят к стенке, как девятнадцатилетнего юношу, которого в прошлом месяце я направил в Рубе. Но вас кинут гнить в немецкой тюрьме, где среди крыс вы умрете медленной голодной смертью, и никто, даже я, вам не поможет. Вы меня понимаете, Эвелин Гардинер?
Очередная проверка, – подумала Эва, чувствуя, как колотится сердце. – Провалишь ее, и не видать тебе Франции. Валяй обратно в пансион и контору. Ну уж нет.
Но какой ответ правильный?
Капитан Кэмерон ждал, не сводя с нее глаз.
– Для меня это вовсе не игра, – наконец проговорила она. – Игры меня не занимают. Они для малышей, а я не ребенок, хоть и выгляжу на шестнадцать. – Эва вновь занялась обоймой. – Не могу обещать, что избегу провала, но если это случится, то вовсе не потому, что я считаю свою работу забавой.
Она взглянула на капитана в упор, сердце ее все никак не успокаивалось. Ну что, ответ правильный? Бог его знает, но другого у нее нет.
– Вы отправитесь в оккупированный немцами Лилль, – после долгого молчания сказал капитан, и от облегчения у Эвы едва не подкосились ноги. – Но сначала поедете в Гавр, где встретитесь со связным. Ваш псевдоним – Маргарита Ле Франсуа. Приучитесь на него откликаться, как на собственное имя.
Маргарита Ле Франсуа. В переводе на английский – «французская маргаритка». Эва улыбнулась. Идеальное имя для простушки, которую никто не принимает всерьез. Безвредный милый цветочек, укрывшийся в траве.
– Я решил, вам подойдет это имя. – Капитан тоже улыбнулся и показал на ряд оставшихся бутылок. Эва подметила обручальное кольцо на его левой руке. – Продолжайте.
– Конечно, дядя Эдвард, – сказала Эва по-французски.
К концу дня все бутылки были расстреляны. Через пару тренировок под руководством капитана Эва сбивала семь бутылок семью выстрелами.
– Этот Кэмерон уделяет вам кучу времени, – сказал майор Аллентон, когда после очередной стрельбы Эва вернулась в класс. С их первой встречи он ее как будто не замечал, но сейчас смотрел испытующе. – Вы поосторожнее, дорогуша.
– Не понимаю, о чем вы. – Эва села за стол, готовясь к занятию по дешифровке сообщений. – Капитан – истинный джентльмен.
– Возможно, не такой уж истинный. Он был замешан в одном грязном деле, из-за чего три года провел в тюрьме.
Эва чуть не свалилась со стула. Кэмерон, с его безупречно культурной речью, слегка окрашенной шотландским выговором, с его мягким взглядом и грациозной пластикой рослого человека, сидел в тюрьме?
Майор подкручивал навощенные усы, явно ожидая, что Эва начнет выспрашивать пикантные подробности. Но та молчала и лишь оглаживала юбку.
– Мошенничество, раз уж вам так интересно, – наконец сказал Аллентон, наслаждаясь возможностью позлословить о подчиненном. – Жена его заявила о краже жемчужного ожерелья и хотела получить страховку, то бишь провернуть аферу. Кэмерон взял вину на себя, но кто знает, как там все было на самом деле? – Похоже, растерянность Эвы доставляла майору несказанное удовольствие. – Я полагаю, он умолчал о тюремном сроке? – Аллентон подмигнул. – И о жене тоже?
– Ни то ни другое меня не касается, – холодно сказала Эва. – Но поскольку ему вновь доверили ответственную должность в армии Его величества, я не вп-праве с-сомневаться в полномочиях капитана.
– Я бы не говорил о доверии, дорогуша. На войне не привередничаешь – когда нехватка рук, в ход идут даже замаранные. Пусть Кэмерона простили и реабилитировали, но я бы не советовал своей курсантке разгуливать с ним по пустынному берегу. Раз уж человек побывал за решеткой…
Эва вспомнила длинные пальцы Кэмерона, снаряжавшие обойму. Невозможно представить, что это – руки вора.
– У в-вас все, сэр?
Конечно, ужасно хотелось знать больше, но она скорее умрет, чем задаст хоть один вопрос этому злорадному хмырю с нелепыми моржовыми усами. Явно раздосадованный, майор ушел.
Весь следующий день Эва исподтишка наблюдала за Кэмероном, но ни о чем его не спрашивала. В Фолкстоне у всех свои секреты.
Обучение закончилось. К тщательно собранным вещам в саквояже Эвы капитан добавил «люгер», свой прощальный подарок.
– Утром вы отбываете во Францию, – сказал он.
Часть вторая
Глава пятая
Чарли
Май 1947
Не знаю, сколько длился переезд через Ла-Манш. Когда блюешь, время тянется бесконечно.
– Не закрывайте глаза. – За моей спиной послышался шотландский выговор Финна Килгора. Я стояла на палубе, мертвой хваткой вцепившись в леер. – Мутит еще сильнее, если не видишь, с какой стороны набегают волны.
Я зажмурилась крепче.
– Не произносите это слово.
– Какое?
– Волны.
– Просто смотрите на горизонт…
– Слишком поздно, – простонала я, перегибаясь через леер.
В желудке уже ничего не осталось, но все равно он вывернулся наизнанку. Краем глаза я видела, как два француза в щегольских костюмах гадливо сморщились и отошли подальше. Порыв ветра сорвал мою зеленую шляпу с дурацкой вуалеткой, Финн попытался ее поймать, но она улетела за борт.
– Пускай… – выдохнула я, сдерживая рвотные позывы. – Терпеть ее не могла…
Килгор усмехнулся и отвел с моего лица разметавшиеся пряди, когда я вновь перегнулась через леер. Сначала я жутко конфузилась извергаться при нем, но теперь стесняться уже не осталось сил.
– Для американки у вас слишком нежный желудок, – заметил Финн. – Я-то думал, хот-доги и черный кофе закаляют американцев.
Я распрямилась. Полагаю, выглядела я как просроченный зеленый горошек в банке.
– Пожалуйста, не поминайте хот-доги.
– Как вам угодно. – Финн выпустил мои пряди.
Эва сочла мою хворь невероятно забавной, и я, боясь ее убить, ушла на корму. Потом ко мне присоединился Килгор. Видимо, ему надоели ее брань и табачный дым, хотя вряд ли это было противнее моей бесконечной рвоты.
Опершись локтями о леер, он разглядывал приземистую палубную надстройку.
– Мисс, куда мы направимся по прибытии в Гавр?
– Эва сказала, ее знакомая обитает в Рубе. Наверное, перед Лиможем туда и заглянем. Хотя мне кажется… – Я осеклась.
– Кажется – что?
– Может, сначала в Руан?
Я себя одернула, ибо получился вопрос. Однако мне не требовалось ничье разрешение, поскольку это был мой поход. Пожалуй, слово «поход» слишком выспренное, но как еще выразиться – моя миссия? Одержимость? В любом случае, все осуществлялось на мои деньги, так что главной была я. Похоже, Эва и Финн приняли это как должное, что мне весьма нравилось, ибо последнее время я себя ощущала говешкой в проруби.
– Поедем в Руан, – твердо сказала я. – После войны там обосновалась моя тетушка. Розина мать. В письмах она не особо откровенничала, но, конечно, поговорит со мной, если я объявлюсь на ее пороге.
Вспомнилась теткина сумка, битком набитая пилюлями от всевозможных смертельных болезней. Нет уж, я схвачу тетку за тощие плечи и буду трясти, пока она не отхаркнет ответы на мучившие меня вопросы. Почему в сорок третьем Роза ушла из дома? Что случилось с твоей дочерью?
И тут вдруг я увидела восьмилетнюю Розу – конопатая худышка скакала по палубе вдоль леерного ограждения. Девчушка мне улыбнулась, и я поняла, что это вовсе не Роза. Она даже не светленькая, а шатенка. Потом малышка побежала к матери на носу парома, а воображение все убеждало меня, что я вижу Розины белобрысые косички, подпрыгивающие на худенькой спине.
– В Руан, – повторила я. – Переночуем в Гавре, а утром двинемся в путь. Хотя могли быть там уже сегодня вечером, если б поехали поездом…
Эва наотрез отказалась передвигаться на чем-нибудь, кроме машины, и мне пришлось выложить кругленькую сумму за портовый кран, погрузивший «лагонду» на паром. Мы выглядели британскими аристократами, собравшимися на автомобильную прогулку по континенту, где будут пикники с шампанским. На деньги за перевозку машины (из-за которой пришлось сесть на медленный паром до Гавра, а не быстрый до Булони) я бы смогла переправить шесть человек во Францию и обратно.
– Неужели эта карга не могла встряхнуться и вытерпеть поезд? – проворчала я.
– Вот уж чего не знаю, – ответил Финн.
Я посмотрела на свою непредсказуемую союзницу на другом конце палубы. Всю дорогу она молчала либо ругалась, а в Фолкстоне отказалась выходить из машины, и мы вдвоем с Финном отправились за билетами на паром. Вернувшись, мы обнаружили, что Эва исчезла, и потом, поколесив по улицам, нашли ее на Морском бульваре, где она хмуро разглядывала ветхое здание под номером восемь.
– Все думаю, что стало с тем худеньким англичанином, которого отчислили с курсов, – ни к селу ни к городу проговорила Эва. – Попал в окопы, где его разорвало на куски? Повезло дураку.
– С каких еще курсов? – спросила я раздраженно, но она только хрипло рассмеялась:
– На паром-то не опоздаем?
А вот теперь она, простоволосая, в потрепанном пальто, сидела в углу, одну за другой смоля сигареты, и почему-то выглядела очень уязвимой.
– Мой брат тоже всегда садился в угол, – сказала я. – По крайней мере, после возвращения с фронта. Однажды, пьяный, он сказал, что теперь ему беспокойно, если он не видит все возможные линии огня. – К горлу подступил комок, когда я вспомнила широкоскулое лицо брата, некогда красивое, а позже отечное от пьянства, с застывшей улыбкой и пустыми глазами.
– Это характерно для многих фронтовиков, – безучастно сказал Финн.
– Знаю. – Я сглотнула комок в горле. – Подмечала это не только за братом, но и за солдатами, приходившими в кофейню, где я работала. – Я поймала удивленный взгляд Финна. – Что, думали, богатенькая американка в жизни не ударила палец о палец?
Ясное дело, именно так он и думал.
– Отец считал, что его дети должны знать цену деньгам. С четырнадцати лет я работала в его конторе. – В юридической фирме, специализировавшейся по международному праву, телефонные разговоры на французском и немецком велись не реже, чем на английском. Сначала я поливала цветы и варила кофе, но вскоре уже разбирала бумаги, сортировала отцовские записи и даже вела бухгалтерию, когда выяснилось, что я это делаю быстрее и аккуратнее его секретарши. – А потом поступила в Беннингтон, где не было матери с ее запретами, – улыбаясь, продолжила я, – и устроилась на работу в кофейню. Там-то я и встречала солдат.
Финн как будто удивился:
– Зачем работать, если в том нет нужды?
– Мне нравится быть полезной. И не слыть белоручкой-неженкой. А в кафе видишь разных людей и сочиняешь им истории. Вон тот – немецкий шпион, а вон та – актриса, готовится к прослушиванию на Бродвее. Кроме того, я дружу с числами – в уме подсчитаю сдачу, могу работать за кассой. В колледже математика – мой главный предмет.
Мать нахмурилась, узнав, что буду изучать алгебру и дифференциальное исчисление: «Я знаю, тебе это по душе, ma chere, – не представляю, как я разберусь со своей чековой книжкой, когда ты уедешь в Вермонт! – только не вздумай щеголять математическими способностями на свиданиях. А то еще начнешь наперегонки с официантом складывать в уме все цены в меню. Парни этого не любят».
Наверное, оттого-то по прибытии в Беннингтон я тотчас устроилась на работу в кофейню. Мой маленький бунт против наставлений, которыми всю жизнь меня потчевали: что пристойно, что уместно, что нравится парням. Мать отправила меня в колледж за мужем, но я хотела чего-то другого. Пойти не избранным для меня путем, а другим – путешествовать, работать и всякое такое. Я сама еще не до конца разобралась в своих желаниях, но тут случилась Маленькая Неурядица, напрочь разрушившая все планы матери и мои собственные.
– Подсчитывать сдачу за чашку кофе – милый способ пережить войну, – криво усмехнулся Финн.
– Не моя вина, что по возрасту я не могла стать сестрой милосердия. – Живот еще крутило, но разговор помогал отвлечься, и я, помешкав, задала вопрос: – А какой была ваша война?
У всех она была разной. Для меня война состояла из домашних заданий по алгебре, случайных свиданий и ежедневного ожидания писем от Розы и Джеймса. Для моих родителей это «Сады Победы» и сбор металлолома, а для матери еще и расстройство, что шелковых чулок не достать, а потому приходится рисовать стрелки на голых ногах. Для моего несчастного брата… Он не рассказал о своей войне, заставившей его сунуть ствол дробовика в рот.
– Какой была ваша война? – повторила я, отгоняя образ Джеймса, чтоб не перехватило горло. – Вы сказали, что служили в противотанковом полку.
– Меня даже не ранило. Прекрасно провел время, лучше не бывает.
Финн явно насмешничал, однако я не приняла это на свой счет. Хотелось его расспросить, но лицо его стало замкнутым, и я не решилась наседать. Ведь мы едва знакомы с этим работником за всё, верзилой шотландцем, приготовившим завтрак. Я не понимала, нравлюсь я ему или он просто соблюдает вежливость.
А я хотела ему понравиться. Не только ему, но и Эве, хоть она меня ставила в тупик и раздражала. В их обществе я все начинала с чистого листа. Для них я была Чарли Сент-Клэр, сколотившей невиданную поисковую партию, а не законченной распутницей, покрывшей себя несмываемым позором.
Потом Финн ушел, и у меня опять скрутило живот. Весь остаток пути я пялилась на горизонт, через силу сглатывая. Когда раздался возглас «Гавр!», я, волоча свой маленький баул, первой подбежала к сходням и была так рада вновь очутиться на твердой земле, что едва не расцеловала причал. Немного придя в себя, я огляделась.
В Гавре следы войны были заметнее, чем в Лондоне. Порт разбомбили начисто – его накрыло шквалом огня и железа, сообщали газеты. Повсюду руины, многие здания разрушены до основания. Но самое главное, вокруг царила атмосфера уныния и усталости. Вот лондонцы, я заметила, держались с этаким мрачным юмором, вид их говорил: «Что ж, нет сливок к завтраку, зато нас никто не оккупировал, верно?»
А Франция, несмотря на победную эйфорию (те же газеты писали о ликующих толпах и триумфальном шествии генерала де Голля по парижским бульварам), выглядела изможденной.
Вскоре ко мне присоединились Эва и Финн, и я, отбросив внезапную меланхолию, пересчитала франки, которые обменяла в Фолкстоне («Милочка, а ваш отец знает, что вы меняете такую большую сумму?»). Доставив Эву и ее обшарпанный чемодан, Финн побежал проследить, чтоб при разгрузке не помяли его драгоценную «лагонду». Я вторично пересчитала франки, борясь с непрошеной волной усталости.
– Нужно найти отель, – рассеянно сказала я. – Не знаете, какой тут подешевле?
– В приморском городе дешевки хватает. – Эва смотрела насмешливо. – Поселишься с Финном? Два номера – дешевле, чем три.
– Нет, спасибо, – холодно ответила я.
– Какие вы, американки, скромницы! – усмехнулась Эва.
Мы замолчали. Наконец из-за угла показалась синяя «лагонда».
– Интересно, как он заполучил такую машину? – сказала я, вспомнив заношенную рубашку Финна.
– Наверное, украл, – беспечно ответила Эва.
Я захлопала глазами.
– Вы шутите?
– Ничуть. Думаешь, от хорошей жизни он работает на зловредную стерву вроде меня? Просто больше никто его не возьмет. Да и я не взяла бы, если б не моя слабость к красивым мужикам с шотландским выговором и тюремным сроком.
Я чуть не грохнулась наземь.
– Что?!
– А ты еще не поняла, что ли? – Эва вскинула бровь. – Финн – бывший уголовник.
Глава шестая
Эва
Июнь 1915
В Гавре шел дождь. Маргарита Ле Франсуа, приличная девушка в перчатках и шляпке, вошла в кафе, села за угловой столик и робко заказала официанту стакан лимонада, явив выговор уроженки Северной Франции. Если б кто-нибудь заглянул в ее сумочку, он бы увидел, что все ее документы в полном порядке: семнадцати лет, родом из Рубе, служащая. Пока что Эва и сама не знала, какая она, ее Маргарита, – образ был расплывчат и еще не оброс деталями, которые придали бы ему реальность. В Фолкстоне капитан Кэмерон, он же дядя Эдвард, посадил Эву на паром и сообщил ей место назначения, перед тем снабдив ее только безукоризненным набором фальшивых документов, не новым, но вполне пристойным дорожным платьем и хорошо послужившим чемоданом, в котором лежала столь же не новая приличная одежда.
– В Гавре вы встретитесь со связным, – сказал он. – От нее узнаете все, что вам нужно для дальнейшей работы.
– Та самая звезда? – не сдержавшись, спросила Эва. – Ваш лучший агент?
– Да. – Кэмерон улыбнулся, от глаз его разбежались морщинки. Нынче военную форму он опять сменил на твидовый костюм. – Пожалуй, лучше нее вас никто не подготовит.
– Я тоже стану звездой. – Эва посмотрела ему прямо в глаза. – Вы будете мною г-гордиться.
– Я уже горжусь всеми вами, – сказал Кэмерон. – Как только новый агент получает задание, меня переполняет гордость за него. Потому что работа наша не просто опасная, но еще грязная и противная. Не очень-то приятно подслушивать под дверью и вскрывать чужую почту, хоть и вражескую. Это считается неблаговидным даже на войне. И уж тем более для дамы.
– Чушь собачья, – отрубила Эва.
Кэмерон рассмеялся:
– Не то слово. Однако работа наша не вызывает уважения даже у тех, кто пользуется нашими донесениями. За нее ни почестей, ни славы, ни наград. Только риск. – Капитан чуть поправил блеклую шляпку на тщательно причесанной голове Эвы. – Так что насчет моего уважения не беспокойтесь, мисс Гардинер.
– Мадмуазель Ле Франсуа, – уточнила Эва.
– Верно. – Кэмерон уже не улыбался. – Будьте осторожны.
– Конечно. А как зовут ту женщину? Вашу звезду, которую я собираюсь превзойти.
– Алиса. Алиса Дюбуа. Разумеется, это псевдоним. И если вам удастся ее превзойти… – Капитан хмыкнул – …война закончится уже через полгода.
Он еще долго стоял на причале и смотрел на паром, уходивший в пролив, взрыхленный барашками волн. Эва тоже не сводила глаз с фигуры в твидовом костюме, пока та не растаяла вдали. Кольнула грусть от расставания с единственным человеком, который в нее безоговорочно поверил, и всей прежней жизнью. Однако вскоре взбудораженность победила чувство одинокости. Англию покинула Эва Гардинер, а в Гавр прибыла Маргарита Ле Франсуа. И вот теперь она, потягивая лимонад, ждала встречи с таинственной Алисой, вызывавшей в ней любопытство поистине жадное.
В кафе было людно. Сновали хмурые официанты с грязными тарелками и винными бутылками в руках, на входе новые посетители стряхивали мокрые зонтики. Эва внимательно рассматривала каждую женщину, попадавшую в поле зрения. Дородная, но подвижная дама с абсолютно незапоминающимся лицом выглядела вполне способной создать шпионскую сеть… Или вон та худая молодая женщина. Свой велосипед она оставила на улице и теперь на пороге протирала очки, за которыми, наверное, скрывался ястребиный взгляд, уже пробежавший по целой уйме немецких секретных планов…
– Маргарита, дорогая моя! – вскричал женский голос, и Эва, приучившая себя откликаться на это имя, точно щенок на кличку, зашарила взглядом по залу.
На миг ей показалось, что на нее надвигается шляпа, и не какая-то обычная, а размером с тележное колесо и украшенная прозрачной розовой тканью и шелковыми розанчиками; в следующую секунду обладательница шляпы заключила ее в объятия и, утопив в аромате ландыша, звучно расцеловала в щеки.
– Вот так встреча, cherie! Как поживает дядюшка Эдуард?
Это был пароль, но Эва будто онемела. Вот эта вот – руководитель шпионской сети?
Хрупкая пигалица лет тридцати пяти едва доходила Эве до подбородка. Вдобавок к огромной розовой шляпе на ней был броский костюм ядовито-лилового цвета. Кинув пакеты с покупками на пол, она уселась за столик и принялась щебетать, перескакивая с беглого французского на столь же беглый английский, который здесь никого не удивлял благодаря солдатам и медсестрам, прибывавшим с передовой на побывку.
– Mon Dieu, ну и дождь! Моя шляпа, наверное, погибла. Может, оно и к лучшему. Я никак не могла решить: она бесповоротно ужасна или бесповоротно прекрасна? И тогда ничего другого не осталось, как ее купить. – Пигалица выдернула перламутровые заколки и бросила шляпу на свободный стул, показав светлые волосы в прическе «помпадур». – Когда бываю здесь, я непременно покупаю какую-нибудь сомнительную шляпу. Домой, конечно, ее не беру. Стоит показаться в симпатичной шляпе, как патрульный немец тотчас ее конфискует для своей новой любовницы. По приезде в Лилль я расстаюсь со всем модным, хожу в старой сарже и унылом канотье, и потому все мои приобретения успевают устареть. Думаю, свои сомнительные шляпы я оставила во всех уголках Франции. Бренди, – сказала она возникшему официанту и, заметив его удивление, послала ему чарующую улыбку: – У меня был жуткий день, мсье, поэтому принесите двойную порцию и не делайте козью морду. – Затем вновь повернулась к Эве, до сих пор не проронившей ни слова, и, смерив ее взглядом, вдруг посерьезнела: – Черт! Что это вдруг дядя Эдвард вздумал присылать младенцев, только-только из колыбели?
– Мне двадцать два. – В голосе Эвы проскользнул холодок. Никакая взбалмошная парижанка, сочетающая розовое с лиловым, не заставит ее почувствовать себя несмышленышем. – Мадмуазель Дюбуа…
– Молчите.
Эва замерла и оглядела шумное кафе.
– Нас кто-то слышит?
– Нет, с этим все в порядке. Мы сидим в углу, да и шум здесь такой, что даже если кто-нибудь понимает английский, в чем я сомневаюсь, он ни слова не разберет. Я прошу не называть меня этим кошмарным именем. – Женщина наигранно содрогнулась. – Алиса Дюбуа! За какие грехи меня наградили этаким имечком? Надо будет спросить своего исповедника. Сразу возникает образ костлявой училки с лицом лопатой. Зовите меня Лили. И это не настоящее мое имя, но в нем хоть что-то живое. Я изводила дядю Эдварда, пока он не стал меня так называть. Кажется, ему понравилось, теперь всем своим «племянницам» он дает цветочные имена. Например, Виолетта, то есть фиалка – скоро вы с ней познакомитесь, и она вас возненавидит, ибо ненавидит всех и каждого. Теперь вот вы – Маргарита-маргаритка. Мы – цветник, и дядюшка над нами хлопочет, точно старый садовник с лейкой. – Алиса-Лили говорила, близко склонившись к Эве, но тотчас отстранилась, когда появился официант с бренди. – Мерси! – Она лучезарно улыбнулась, игнорируя его осуждающий взгляд.
По опыту Эвы, благовоспитанные женщины принимали спиртное исключительно в медицинских целях, однако она промолчала и лишь покрутила свой стакан с лимонадом. Капитан Кэмерон предупреждал, что их работу нельзя считать игрой, но вот для хваленой шпионки все это, похоже, сплошная забава. Или нет? За ее беспечной болтовней маячила звериная осторожность: стоило кому-нибудь приблизиться к их столику, как Лили тотчас смолкала, хотя и без того говорила довольно тихо, и Эве приходилось склоняться к ней, чтоб ее расслышать. Со стороны, наверное, казалось, что две подруги делятся своими женскими секретами. Так оно, впрочем, и было.
Пристальное внимание собеседницы ничуть не мешало Лили. Она и сама откровенно изучала Эву, глубоко посаженные глаза ее бегали, точно ртуть.
– Говорите, двадцать два года? – спросила Лили. – Вам столько не дашь.
– Оттого-то по документам мне семнадцать. – Эва наивно распахнула глаза, в милом смущении затрепетав ресницами. Лили от души рассмеялась и хлопнула в ладоши:
– Пожалуй, наш дядюшка все-таки гений. Этакий лакомый кусочек – вчерашняя школьница, в ком ума, как в маргаритке. Полный восторг!
Эва стыдливо потупилась:
– В-вы очень любезны.
– Дядя Эдвард уведомил о вашем заикании, – без обиняков сказала Лили. – Наверное, в обычной жизни это черт-те какое неудобство, но теперь ваш изъян сослужит вам добрую службу. Мужчины и так не придержат язык, когда рядом женщина или девушка, а уж в присутствии недалекой девицы станут безудержными трепачами. Советую вам изображать дурочку. Давайте закажем багет! В Лилле хорошей булки не сыщешь. Вся пшеничная мука уходит бошам, и в каждый свой приезд сюда я набрасываюсь на вкусный хлеб и модные шляпы. Обожаю этот город!
Эва заулыбалась, глядя, как Лили допивает бренди и заказывает багет с джемом. Но сама она больше изголодалась по информации, нежели по булкам.
– Дядя Эдвард сказал, вы посвятите меня в детали работы.
– Вы из тех, кто берет быка за рога? – Лили отломила кусочек булки и склевала его, точно птичка. – В Лилле наведаетесь в один весьма фешенебельный ресторан. Там не подадут двойной бренди даме в сомнительной шляпе. – Она повертела пустой бокал. – Повторить, что ли? Конечно, повторить. Если грядущая ночь сулит роскошь спокойного сна, следует накачаться бренди. – Она вскинула руку с пустым бокалом, подзывая официанта, хлопотавшего в другом конце зала. Официант насупился. – Ресторан называется «Лета», – понизив голос, продолжила Лили. – Немецкий комендант там обедает дважды в неделю как минимум, а кроме него еще половина офицеров гарнизона, поскольку тамошние повара забирают почти всю провизию местного черного рынка. В ресторане служил один официант, толковый парень, снабжавший меня информацией. Боже мой, чего только не услышишь от офицеров, перебравших шнапса! Потом официант попался, потребовалась замена, и вуаля: дядя Эдвард извещает, что отыскал для меня идеальную маргаритку.
– Попался? – переспросила Эва.
– На краже продуктов. – Лили покачала головой. – Парень обладал хорошим слухом, но не мозгами. Нужно быть полным идиотом, чтобы воровать цыплят, сахар и муку у тех, за кем шпионишь. Разумеется, его довели до ближайшей стенки и расстреляли.
У Эвы свело живот, она отложила булку. Расстреляли. В маленьком кафе с запотевшими окнами подобный исход вдруг стал гораздо реальнее, чем казался на солнечном берегу Фолкстона.
Лили криво усмехнулась:
– Понимаю, вам нехорошо. Это вполне естественно. Тогда я доем ваш багет? Кстати, перед собеседованием вам надо слегка похудеть. Для девушки из Рубе у вас слишком цветущий вид. На севере все выглядят доходягами. Возьмите меня: мешок с костями, обтянутый пепельной кожей.
Эва уже заметила темные круги под глазами Лили, а теперь разглядела и серый оттенок улыбчивого, но осунувшегося лица. Неужели и я буду так выглядеть? – подумала она, перекладывая свою булку на тарелку Лили.
– Что за собеседование? – спросила Эва.
– Перед устройством на работу в «Лете». Хозяин объявил, что, возможно, наймет официанток. Прежде он бы скорее сдох, чем допустил в свое заведение работницу, однако официанты – единственное, чего не достанешь на черном рынке. В военное время мужчины дефицитнее пшеничной муки даже для такого пройдохи, как Рене Борделон. Имейте в виду, это распоследняя тварь. Ради выгоды он бы родную мать сдал немцам, да только ее не имеется. Наверное, сам дьявол счел его дерьмом, после того как всю ночь он пьянствовал с Иудой. – Лили пальцем собрала хлебные крошки. – Вы должны убедить мсье Борделона взять вас на работу. Он умен, и это будет непросто.
Эва кивнула. Облик Маргариты Ле Франсуа стал четче. Молоденькая провинциалка, наивная, не слишком умная и образованная, но достаточно проворная, чтобы, не привлекая внимания, подать тушенное в вине мясо или устрицы на шампурах.
– Как получите место, вернее, если получите, станете передавать мне все, что услышите. – Лили пошарила в сумочке и достала серебряный портсигар. – А я позабочусь, чтобы информация попала к дяде Эдварду.
– Каким образом? – Эва отвела взгляд, когда ее собеседница чиркнула спичкой. Курят только проститутки, утверждала Эвина мать, но Лили никак не подходила под эту характеристику, невзирая на ярко-розовую шляпу и двойную порцию бренди.
– Послужу курьером, – уклончиво ответила Лили. – Это моя работа. Я могу появляться где угодно и в каком угодно облике, а вот вас заикание сразу выдаст. Так что вам задание по вашим силам.
Эва и не думала обижаться. Все верно. Она улыбнулась, представив, как Лили в образе балаболки минует пропускные пункты с вооруженными часовыми.
– Я думаю, ваша работа г-г-гораздо опаснее моей.
– Ничего, справляюсь. Сунь им под нос любую бумажку, держись уверенно – и своего добьешься. Особенно, если ты женщина. Бывает, я появляюсь, нагруженная узлами и свертками, которые поочередно роняю, пока шарю в поисках паспорта, да еще неумолчно трещу, и от меня уже не чают избавиться. – Лили выдохнула струю дыма. – По правде, многое в этой особой работе ужасно занудно. Наверное, потому-то женщины с ней хорошо справляются. Сама наша жизнь занудна. И мы хватаемся за предложение дяди Эдварда, ибо уже нет сил корпеть в архиве или обучать грамоте целый кагал сопливых ребятишек. Потом мы понимаем, что и эта работа так же скучна, однако взбадривает мысль, что в любой момент нам могут приставить «люгер» к затылку. А это все же лучше, чем застрелиться самой, что непременно произошло бы, если б нам пришлось отпечатать еще одну бумагу или вдолбить еще один латинский глагол в чугунную башку ученика.
Наверное, до войны она была учительницей, подумала Эва. Интересно, как Кэмерон ее завербовал? Никто, конечно, этого не скажет. Подлинные имена и биографии сообщают только в случае крайней необходимости.
– Дядя Эдвард считает вас лучшей, – сказала Эва.
Лили рассмеялась:
– Он еще тот романтик! Святой Георгий в твидовом костюме. Я его обожаю. Он слишком благороден для нашего дела.
Эва мысленно с ней согласилась. Порой она вспоминала таинственную историю с жульничеством и тюрьмой. Но, в общем-то, это не имело значения. Что бы там ни было, она безоговорочно доверяла Кэмерону.
– Ну что ж, идемте. – Лили загасила окурок. – Вам предстоит знакомство с Виолеттой Ламерон. Она себя считает лейтенантом и моим заместителем. Но будь у нас воинские звания, я бы могла сама ее распекать взамен регулярных выволочек от нее. Видимо, сказывается, что в прошлом она медсестра. Вам это полезно знать – на случай, если вдруг придется вас залатать. Вероятно, она решила, что лучше уж расстрел, чем скатывать бинты для Красного Креста, но все еще помнит, как управиться с переломами и фонтанирующим кровотечением. Если что, она вас выходит, но процесс лечения вам вряд ли понравится. – Лили покачала головой и ласково добавила: – Вот уж кто умеет зудеть! Поверьте, чем бы медсестра ни занималась, она не сможет обойтись без пилежки.
Лили нахлобучила огромную розовую шляпу, собрала свои пакеты и впереди Эвы зашагала к выходу. Дождь еще не кончился, но было тепло; розовощекие матери загоняли детей домой, извозчики катили по лужам, поднимая тучи брызг. Здешний народ отнюдь не выглядит изможденным, – отметила Эва. Видимо, Лили подумала о том же, ибо с яростным щелчком раскрыла зонтик и проговорила:
– Ненавижу этот город.
– Вы сказали, что обожаете его.
– Люблю и ненавижу. Этот Гавр, этот Париж. Я в восторге от булок и шляп, но люди тут понятия не имеют о том, что творится на севере. Ни малейшего. – На мгновение подвижное лицо ее застыло. – Лилль наводнен подонками, а здесь фыркают, если после жуткого дня ты хочешь выпить и покурить.
– Скажите, вам бывает страшно? – вдруг спросила Эва.
Лили повернулась к ней. Дождевые струи, стекавшие с зонтика, разделяли их, точно серебристый занавес.
– Да, как всякому человеку. Но только после исполнения опасного дела. Бояться заранее – слабость. – Она взяла Эву под руку. – Добро пожаловать в сеть Алисы.
Глава седьмая
Чарли
Май 1947
Лето тридцать седьмого. Мне девять, Розе одиннадцать; вместе с родителями мы отправились на автомобильную прогулку по Провансу, и нас забыли в придорожном кафе, где мы провели почти шесть часов.
Случайность, конечно. Две машины: в одной взрослые, в другой, идущей сзади, дети с нянькой. Остановка возле кафе, обращенного к цветущему винограднику; родители спешат в туалет, покупают открытки, мы с Розой суем носы в кухню, привлеченные ароматом свежеиспеченного хлеба, братья затевают возню… Потом все опять усаживаются в машины, но нянька почему-то решает, что мы сели к родителям, а те думают, что мы с нянькой, и в результате уезжают без нас.
Это был единственный раз, когда я видела Розу испуганной, только не понимала, чего она боится. Никакая опасность нам не грозила, а добрая толстуха кухарка, узнав, что произошло, страшно всполошилась:
– Не волнуйтесь, мадмуазели! И двадцати минут не пройдет, как ваши мамочки вернутся.
Вскоре мы сидели за отдельным столиком под полосатой маркизой и, любуясь виноградником, угощались холодным лимонадом и толстыми бутербродами с козьим сыром и копченой ветчиной.
– Сейчас прикатят обратно, – проговорила я с набитым ртом.
По мне, этак гораздо лучше, чем на заднем сиденье душного «рено» выслушивать нянькины наставления и терпеть щипки братьев.
Однако Роза хмуро смотрела на дорогу.
– Может, и не вернутся, – сказала она. – Мать меня не любит.
– Не выдумывай.
– Особенно сейчас, когда я, того, взрослею. – Роза скосила глаза на свои выпуклости – уже в одиннадцать лет у нее наметилась грудь. – Маман это не нравится. Она себя чувствует старой.
– Потому что ты вырастешь и обгонишь ее в красоте. Мне-то мою не догнать. – Я вздохнула, но грусть длилась недолго. День выдался чудесный, а улыбчивая кухарка поставила перед нами тарелку с горячими мадленками.
– Почему женщина непременно должна быть красивой? – воскликнула Роза, не замечая потрясающих видов неба и виноградника.
– А ты не хочешь, что ли? Я так не прочь.
– Да нет, хочу, конечно. Но вот с братьями никто не говорит о внешности, их только спрашивают: «Как дела в школе? В футбол играете?» А нам таких вопросов не задают.
– Девочки не играют в футбол.
– Ты поняла, о чем я. – Роза, похоже, вспылила. – Родители никогда не забыли бы наших братьев. Мальчишки везде первые.
– И что теперь?
Так уж заведено, и с этим ничего не поделаешь. Родители только снисходительно посмеивались, когда Джеймс дергал меня за косички, сталкивал в ручей и вообще доводил до слез. Мальчишкам все дозволяется, а девочки должны быть красивыми и сидеть сиднем. Я красотой не отличалась, но родители уже строили грандиозные планы: белые перчатки, привилегированная школа и со временем статус Прелестной Новобрачной. Если повезет, сказала мать, ты пойдешь по моим стопам и уже в двадцать лет обручишься.
– Я не хочу просто вырасти в красавицу. – Роза теребила кончик светлой косы. – Я желаю чего-нибудь иного. Написать книгу. Переплыть Ла-Манш. Отправиться на сафари и подстрелить льва…
– Либо остаться здесь навеки.
Ветерок, пропитанный ароматами лаванды и розмарина, ласковое солнышко, веселый французский говор посетителей кафе, козий сыр на восхитительно хрустящей булке – в моем понимании это был рай.
– Мы здесь не останемся! – встревожилась Роза. – Не пугай меня!
– Да я пошутила. Или, по-твоему, нас бросили?
– Не думаю. – Роза, одиннадцатилетняя девочка намного мудрее меня, старалась быть разумной, но, не сдержавшись, прошептала: – А вдруг бросили?
Наверное, тогда-то я и поняла, почему она дружит со мной. На два года старше, она могла бы меня отшить, но почему-то не возражала, что такая малявка таскается за ней хвостом. И вот в том райском кафе мне открылось: у братьев ее своя компания, мать отдалилась, отец вечно на работе – она была одинока, и только я становилась ее верной тенью, когда летом приезжала погостить.
Мне было всего девять. Тогда я еще не могла все это выразить в словах и даже толком осознать, но смутно чувствовала, как Роза борется со своим страхом оказаться брошенной.
– Даже если они не вернутся, я-то здесь. – Я взяла ее за руку. – И я тебя не брошу.
– Мисс?
Я сморгнула. Воспоминания так меня поглотили, что я вздрогнула, когда вместо светлой косы и небесной голубизны глаз одиннадцатилетней Розы передо мной вдруг возникли темные глаза и нечесаные волосы Финна.
– Приехали, – сказал он. – По адресу, который вы дали.
Я встряхнулась. Машина стояла. Я перевела взгляд на гравийную дорожку к несуразному зданию, в котором проводила каждое лето, пока немцы не вторглись во Францию. Дом тетки и дяди в окрестностях Руана. Однако перед внутренним взором еще маячила картинка с прованским кафе, где две маленькие девочки провели почти шесть часов, прежде чем их родители, через три часа сделавшие очередную остановку, осознали свою оплошность и помчались обратно. Шесть волшебных часов: мы объедались козьим сыром и мадленками, в винограднике играли в салочки, облачались в фартуки и помогали доброй кухарке мыть посуду и чувствовали себя невероятно взрослыми, когда она угостила нас стаканчиками разведенного водой розового вина. Осовелые, склонившись друг к другу головами, мы смотрели, как солнце садится за виноградник. И даже слегка расстроились, когда обезумевшие от беспокойства родители принялись нас тискать в объятиях и просить прощения. Наш с Розой самый счастливый день. Лучший день в моей жизни, который можно выразить простейшим уравнением: Роза плюс я равняется счастью.
Я тебя не брошу, – обещала я. Однако нарушила обещание, и она пропала.
– Как вы? – спросил Финн. От его карих глаз мало что ускользало.
– Хорошо. – Я выбралась из машины. – Вы тут покараульте хозяйку.
Эва похрапывала на заднем сиденье, временами заглушая стрекот цикад. В Гавре мы переночевали в дешевой гостинице и утром отправились в долгий путь. Из-за Эвиного похмелья выехали, разумеется, поздно, а потом еще, трясясь по разбитым дорогам, каждый час останавливались, потому что меня тошнило. Я притворялась, будто меня укачивает, но дело было в Маленькой Неурядице. Да еще, наверное, в том, что мне предстояло. Я снова взглянула на дом – окна за ставнями напоминали закрытые глаза покойника.
– Ладно, ступайте. – Из-под сиденья Финн достал потрепанный номер «Автомобиля» и, опершись локтем о край дверцы, изготовился читать. – Как вернетесь, поедем в Руан, устроимся в гостиницу.
– Спасибо. – Я отвернулась от сверкавшей синевой «лагонды» и пошла к дому.
На стук никто не ответил. Я опять постучала. Томительная тишина. Я уж хотела заглянуть в щелку ставен, но тут послышались шаркающие шаги и дверь, заскрипев, отворилась.
– Тетя Жанна… – начала я, и слова застряли в горле.
Тетушка помнилась стройной надушенной блондинкой, этакой хрупкой страдалицей в духе Греты Гарбо, изящно покашливающей под кружевными покрывалами. А сейчас передо мной стояла страшно исхудавшая седая старуха в засаленном свитере и неряшливой юбке. Встреть я ее на улице – не узнала бы, да и она, судя по пустому взгляду, меня не признала.
Я сглотнула.
– Тетя, я – Шарлотта, ваша племянница. Приехала расспросить вас о Розе.
Даже не предложив чаю, она плюхнулась на старый диван и тупо на меня уставилась. Я примостилась на краешек ветхого кресла. Она всего лишилась, – думала я, глядя на преждевременно состарившуюся тетку. – Вдова… оба сына погибли… дочь пропала… Удивительно, что она еще держится. Я знала, что, вопреки Розиным детским страхам, тетушка ее любила.
– Я вам очень сочувствую, тетя, – сказала я. – Всей душой.
Тетка провела пальцем по журнальному столику, оставив след. В этой сумрачной комнате толстый слой пыли лежал на всем точно мантия.
– Война.
Сколько утрат вместили два коротких безнадежных слога. У меня защипало глаза, я крепко переплела пальцы в перчатках.
– Дядю, Жюля и Пьера уже не вернешь… А вот Розу… Я понимаю, шанс призрачный, но вдруг она…
Жива. Эва меня высмеяла, но я не могла отбросить надежду. Пусть во многом я неудачница, а вот надеяться умела хорошо.
– Думаешь, я что-нибудь знаю? Последний раз она дала о себе знать из Лиможа, в середине, кажется, сорок четвертого. – Тетка словно подвела черту. – С тех пор за три года ни строчки.
– Почему она ушла из дома? – Я пыталась разглядеть хоть искорку в теткиных глазах.
– Потому что баламутка без всякого понятия о морали, – злобно прошелестела она. – Без малейшего.
В животе моем возникла бездонная дыра.
– Что-что? – Тетка пожала плечами. – Нет уж. – Я качнула головой. – Нельзя такое сказать, а потом просто пожать плечами.
– Девчонка взбесилась. Париж кишит фашистами, так сиди тише воды, ниже травы. Нет, она тайком бегала на какие-то митинги, где всякие дураки толкали речи, призывая к насилию, и домой возвращалась за полночь. Орала на отца, когда немцы приказали составить список социалистов и евреев в его конторе. А что ему было делать – отказаться? Роза такого ему наговорила…
В ушах моих гудела кровь, я смотрела на тетку, а она монотонно бубнила:
– Сперва клеила листовки на машины, потом била витрины. Если б не ее парень, додумалась бы, наверное, что-нибудь взорвать, и ее бы пристрелили.
Я вспомнила последнее Розино письмо, в котором она с восторгом говорила о свиданиях втихомолку…
– Что за парень?
– Этьен… фамилию не помню. Девятнадцати лет, продавец в какой-то книжной лавке. Однажды она привела его знакомиться с нами. Друг на друга оба смотрели с таким вожделением, что было ясно, в каких они отношениях… – Тетка осуждающе засопела. – Ну и новый скандал.
Я вся оцепенела.
– Почему вы не сказали об этом, когда мой отец наводил справки?
– Сказала. Видимо, он счел, что это не для твоих ушей.
Я сглотнула.
– Что было потом?
– Парня взяли за связь с Сопротивлением и отправили неведомо куда. За одну ночь сгинуло пол-Парижа. Розу ждала та же участь – ее и так уж чуть не арестовали за драку с немцем на Рю де Риволи, но мы успели отправить ее в Руан. Да только…
– Что? – вскрикнула я. – Что?
– А как ты думаешь? – Тетка скривилась, словно куснула лимон. – Она была беременная.
Не помню, как я очутилась возле бука, росшего перед домом. Только ощутила жесткость коры, в которую уткнулась лбом, и услышала свое прерывистое дыхание. Я не смела поднять голову, боясь, что на ветке увижу двух девочек. Это дерево было нашим убежищем от хулиганистых братьев в те дни, когда Джеймс еще не помягчел, повзрослев. Вот и сейчас мы с Розой, болтая ногами, сидели рядышком, совсем как в том прованском кафе. Одиночества не существовало, пока мы были друг у друга.
Роза. Ох, Роза…
«Я желаю чего-нибудь иного». Да, это в ее духе – шастать по ночному Парижу, бить витрины и затевать драки с немцами. Кто бы сомневался, что Роза примкнет к Сопротивлению. Однако и она угодила в самую старую западню. И уже не напишет книгу, не переплывет Ла-Манш, не совершит ничего иного. Раз уж ты забеременела, тебе конец.
Я хотела спасти свою кузину, но от этого спасения нет. Я сама застряла в том же капкане. Безнадежно.
Из груди моей вырвалось рыдание, столь хриплое и громкое, что я даже испугалась. В тот вечер, когда родители ее обо всем узнали, она одна забралась на нашу ветку? После того, как мать посоветовала выпить крепкого джину и залезть в горячую ванну – вдруг оно и выскочит. После того, как отец весь изорался – мол, она покрыла семью несмываемым позором. Все это я узнала от тети Жанны. Я слушала ее, уставившись в одну точку.
Мой отец не орал, когда я его оповестила. Орала мать, а он просто сидел, глядя перед собой. И потом вслед мне недоуменно обронил одно только слово: «Шлюха».
Я и забыла об этом.
Интересно, Розу тоже назвали шлюхой?
Я жахнула кулаками по дереву, силясь заплакать и мечтая вернуться в свой бесчувственный кокон. Но слезы спеклись в гадкий твердый комок, а неимоверные ярость и боль отрезали путь к бесчувствию. И я лишь колотила по стволу, даже через перчатки сдирая кожу с костяшек.
Наконец я остановилась, глаза мои пекло. Тетка, тщедушная, сгорбленная, наблюдала за мной с крыльца черного хода.
– Выкладывайте остальное, – сказала я, и она бесцветным голосом поведала, что дядя мой отправил Розу в поселок под Лиможем, дабы она родила втайне от всех знакомых.
О рождении ребенка Роза не сообщила и не поминала его вообще, а они и не спрашивали. Через четыре месяца Роза прислала коротенькое письмо: она устроилась на работу в Лиможе и вернет родителям деньги, потраченные на ее укрытие. Деньги пришли. Потом обменялись еще парой писем: в первом тетка известила Розу о гибели ее отца, во втором – братьев, и та откликнулась неуклюжими соболезнованиями в разводах от слез. Адрес Розы тетка не помнила, конверты не сохранились. С середины сорок четвертого – ничего.
– Я даже не ведаю, в Лиможе она или нет. – Тетка помолчала. – Знаешь, я просила ее вернуться. Отец ее, когда был жив, и слышать о том не хотел, но после его… в общем, я попросила. Она не ответила.
Я не стала узнавать, распространялось ли приглашение и на ребенка. Меня жутко трясло.
– Ты заночуешь? – скорбно спросила тетя Жанна. – Порой здесь очень одиноко.
А кто виноват-то? – едва не выпалила я. – Сама же вышвырнула дочь, словно мусор. Лучше бы ты оставила ее в том прованском кафе. Слова, обжигая губы, рвались на волю, но я их проглотила. Всю жизнь тетка жаловалась на слабое здоровье, а сейчас и впрямь так выглядела, что дунь – и упадет. У нее погибли муж и два сына. Она всего лишилась.
Будь милосердной.
Я не желала быть милосердной, но по крайней мере сумела не высказать того, что думала.
– Нет, тетя, остаться не могу, – сухо ответила я. – Мне надо в Рубе.
Тетка вздохнула:
– Ну что ж…
Я не смогла себя заставить обняться с ней. Никак. Только холодно простилась и через заросшую сорняками лужайку побрела к синему маяку «лагонды».
Финн оторвал взгляд от замусоленных страниц журнала. Не знаю, каким было мое лицо, но он выскочил из машины.
– Мисс?
– За что вы сидели в тюрьме? – неожиданно для себя спросила я.
– Украл медвежью шапку у гвардейца на часах перед Букингемским дворцом, – спокойно сказал Финн. – С вами все в порядке?
– Врете вы про шапку.
– Вру. Садитесь в машину.
Я шагнула к кабриолету и, споткнувшись о гравий, едва не упала, но Финн меня подхватил и помог забраться на сиденье.
Эва уже проснулась и зорко глянула на меня из-под нависших век.
– Ну что?
Я приложила прохладные ладони к пылающим щекам. Финн сел за руль.
– Я выяснила, почему Роза ушла из дома. Она… она была беременная.
Пала оглушительная тишина.
– М-да, – наконец проронила Эва, уставившись на мой живот. – Если чутье меня не подводит, ты и сама в положении.
Глава восьмая
Эва
Июнь 1915
Эва встала как вкопанная, сраженная не тяготами, описанными Лили (хотя их тоже хватало), но плакатом, под ветром трепетавшим на церковной стене. Текст на французском и немецком гласил:
ДЕЙСТВИЯ ВСЯКОГО ГРАЖДАНСКОГО ЛИЦА, В ТОМ ЧИСЛЕ ПЕРСОНАЛА ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ, В ПОМОЩЬ ВРАГАМ ГЕРМАНИИ ЛИБО ВО ВРЕД ЕЙ И ЕЕ СОЮЗНИКАМ КАРАЮТСЯ СМЕРТЬЮ.
– Эти плакаты появились в конце прошлого года, – равнодушно сказала Лили. – Поначалу их никто не воспринял всерьез. Но в январе расстреляли женщину, укрывавшую двух французских солдат, и тогда народ сразу все уразумел.
Эва вспомнила мобилизационный плакат на входе в ее лондонскую контору, который она разглядывала, не ведая, что за ней наблюдает капитан Кэмерон. Пробел в строю бравых пехотинцев и надпись: «Тут еще есть место для ТЕБЯ! ВСТАНЕШЬ В СТРОЙ?»
Ну вот, она встала в строй. И теперь читала плакат, суливший смерть, если ее поймают. Это было вполне реально. Гораздо реальнее слов капитана Кэмерона на ветреном берегу Фолкстона: мол, женщин боши не расстреливают.
Эва посмотрела на Лили, вновь отметив запавшие глаза на ее подвижном улыбчивом лице.
– Мы в самой п-п-пасти зверя? – спросила она.
– Да. – Лили взяла ее под руку и отвела от полощущегося на ветру плаката. Сейчас она выглядела совсем иначе, нежели в Гавре: ни тебе вызывающей шляпы, ни прически «помпадур», но простенькое саржевое платье, штопаные-перештопаные перчатки, сумочка на локте. По иным фальшивым документам она значилась белошвейкой, и потому в сумочке лежали катушки ниток и набор иголок. А за подкладкой – карты с целями для обстрела. К счастью, об этом Эва узнала уже после того, как они миновали контрольный пункт на въезде в Лилль. Она едва не лишилась чувств, а Лили только ухмыльнулась:
– Вот уж была бы радость бошам! Там отмечены все новые артиллерийские позиции.
– Вы к-кокетничали с солдатами, проверявшими ваши документы, а в сумочке у вас было это?
– Да, – безмятежно ответила Лили, и Эва задохнулась от восхищения, смешанного с ужасом.
Теперь она поняла, что похвальба превзойти лучшего агента капитана Кэмерона обречена на провал, ибо Лили просто нет равных в хладнокровии. Наверное, она немного сумасшедшая, – с еще большим восхищением подумала Эва.
Явно того же мнения была и Виолетта Ламерон, встретившая их в убогой съемной комнатушке неподалеку от центральной площади города. Крепышка в круглых очках на хмуром лице и с аккуратным узлом волос на затылке, Виолетта обняла Лили и, облегченно выдохнув, тотчас стала пенять:
– Надо было послать меня встретить новенькую. Ты так часто всюду мелькаешь, что вскоре привлечешь внимание!
– Уймись, трусиха! – сказала Лили по-французски, а затем перешла на английский. Она уже уведомила Эву, что между собой они говорят только по-английски. Если кто-нибудь их подслушает, гораздо проще состряпать оправдание английской болтовне, нежели объяснить, с какой стати по-французски обсуждаются секретные донесения и британские шифры. Лили говорила на безупречном английском, пересыпанном французскими ругательствами. – Скоро нам с тобой предстоит переправить добытые сведения через границу, а пока надо ввести Маргариту в курс дела. – Лили улыбнулась. – Образ глупышки превосходен, однако над нашей новой подругой еще надо поработать.
В учебном центре Фолкстона все было как положено: инструкторы в военной форме, ряд парт, флаги. Сейчас обучение проходило совсем в иных условиях: сырая комнатка с узкой кроватью и рукомойником, зигзагообразная трещина в потолке, неистребимый запах плесени, преподнесенный нескончаемым колючим дождем. В выборе комнаты главным были не удобства, а ее защищенность от подслушивания: за одной стенкой глухой торец церкви, за другой – старая нежилая квартира, над потолком пустой чердак. И вот три женщины, прихлебывая отвратительное питье, сваренное из листьев грецкого ореха с лакрицей (немцы конфисковали весь запас кофе), буднично говорили о чем-то совершенно невероятном.
– Вы идете по улице, навстречу вам немецкий офицер, – начала Виолетта, предварительно плотно затворив дверь и окно. В отличие от жизнерадостной начальницы она излучала серьезность, которой с лихвой хватило бы им обеим. – Ваши действия?
– Не поднимая глаз, уступлю дорогу.
– Неверно. Поклон. Иначе вам грозят штраф в двадцать марок и трехдневный арест. – Виолетта взглянула на Лили: – Чему их там учат в Фолкстоне?
Эва ощетинилась:
– Многому.
– Ничего, поднатаскаем, – успокоила Лили своего заместителя. – Немец потребовал ваши документы и начинает вас лапать. Что вы сделаете?
– Ничего? – предположила Эва.
– Нет. Вы улыбнетесь в знак, что ничуть не против, иначе вас наградят пощечиной, да еще обыщут. Немец спрашивает, почему у вас руки в карманах. Как вы поступите?
– Т-тотчас их выну…
– Нет. Вы никогда не держите руки в карманах, ибо гансы могут решить, что вы прячете нож, и проткнут вас штыком.
– Да не может такого быть… – натянуто улыбнулась Эва.
Щеку ее ожгла звонкая пощечина от Виолетты.
– По-вашему, мы сочиняем? На прошлой неделе вот так закололи четырнадцатилетнего парнишку!
Эва схватилась за щеку и посмотрела на Лили, невозмутимо гревшую руки о кружку.
– Что такое? – спросила Лили. – Решили, что вы на посиделках с подружками? Мы должны вас обучить, маргаритка.
Эву захлестнули гнев и обида на предательницу, которая в Гавре была такой мягкой и ласковой, а теперь показала свое истинное лицо.
– Меня уже обучили!
Виолетта закатила глаза.
– Отправляй ее обратно. Толку не будет.
Эва изготовилась грубо рявкнуть в ответ, но Лили приложила палец к губам, а затем спокойно сказала:
– Маргарита, ни вы, ни дядя Эдвард понятия не имеете о том, что здесь происходит. Вас подготовили к заброске сюда, а наша задача – обучить вас, как уцелеть и быть полезной. На это у нас всего пара дней. Не освоите новые знания, станете просто обузой.
Взгляд ее был тверд и неумолим. Она походила на фабричного бригадира, наскоро инструктирующего нового рабочего. Теперь щеки Эвы пылали от смятения. Она медленно выдохнула, разжала стиснутые зубы и заставила себя кивнуть:
– Кланяться офицерам. Не противиться лапанью. Не держать руки в к-карманах. Что еще?
Муштра казалась нескончаемой. Упражнения на встречу с немцем: как поступить, если… Упражнения на смекалку: чем отвлечь внимание, если не успела спрятать донесение? Наставления о правилах жизни в оккупированном Лилле.
– Не верьте ничему в газетах и сводках, – поучала Лили. – Все напечатанное – ложь.
– Всегда носите с собой паспорт, пистолет прячьте, – говорила Виолетта, небрежно поигрывая своим «люгером». – Гражданским запрещено иметь оружие.
– Держитесь подальше от офицеров. Они считают, что могут поиметь любую женщину, и неважно, согласна она или нет…
– …но после этого многие назовут вас немецкой подстилкой, которая раздвинула ноги ради льгот.
– Жить будете в этой комнате. Прежде мы использовали ее для разовых ночевок, но теперь это ваш дом. Перед дверью повесьте табличку со своим именем и возрастом – на случай проверки жителей квартала…
– …запрещено собираться группами больше десяти человек…
– И как люди здесь ж-живут? – изумилась Эва, на второй день учебы заслужив хмурое разрешение иногда задавать вопросы.
– Жизнь тут паршивая, – сказала Лили. – И будет такой, пока не вышвырнем немцев.
– Как я передам вам сведения? Если что-ниб-будь узнаю?
– Мы с Виолеттой станем к вам наведываться. – Лили усмехнулась, глянув на своего заместителя. – В случае надобности тут и заночуем. Но мы постоянно в разъездах, так что по большей части вы будете здесь одна.
Виолетта окинула Эву скептическим взглядом:
– Надеюсь, хоть с этим справитесь.
– Язва! – Лили дернула напарницу за собранные в тугой пучок волосы. – Не будь такой стервой!
Вскоре кошмар оккупации Эва увидела воочию. Наверное, до войны Лилль был чудесным городом, где кипела жизнь: устремленные в небо церковные шпили, воркование голубей на центральной площади, уличные фонари, в сумерках отбрасывающие круги теплого желтоватого света. Сейчас здесь царили уныние и разруха, кругом удрученные лица, помеченные голодом. Линия фронта проходила недалеко, и в городе слышался гул орудий, похожий на раскатистый гром, а в небе время от времени кружили бипланы, точно зловредные осы. Немцы, занявшие Лилль прошлой осенью, устроились основательно: появились таблички с новыми немецкими названиями улиц, по мостовым уверенно грохотали германские сапоги, во всех общественных местах слышалась громкая гортанная речь. Сытые морды розовощеких немцев резко контрастировали с изможденными лицами горожан, и уже одного этого хватило, чтобы Эвина неприязнь к безликому врагу переросла в жгучую ненависть.
– Взгляд ваш должен быть тусклым, – наставляла Лили, помогая выбрать одежду для собеседования: опрятную серую юбку и такую же блузку. Кроме того, смесью сажи с мелом она решительно затушевала здоровый румянец на щеках Эвы. – Немцы хотят вас видеть подавленной и покорной. Огонь в глазах привлечет ненужное внимание.
– Подавленной, – хмуро повторила Эва. – Ладно.
Сверкая круглыми очками, Виолетта осмотрела ее с ног до головы.
– У нее волосы блестят.
Слегка их засалили. Эва натянула штопаные перчатки и встала.
– Я провинциалка, недавно приехала из Рубе, – отчеканила она. – Ищу работу, не очень грамотная. Аккуратная, расторопная, немного г-глуповата.
– На вид так просто дура, – бросила Виолетта.
Эва ожгла ее взглядом. Виолетта ей не нравилась, но, спору нет, со своей задачей она справилась отменно: Эвелин Гардинер сгинула, в единственном мутном зеркале теперь отражалась подурневшая с голодухи Маргарита Ле Франсуа.
Эва себя осмотрела и вдруг заволновалась, точно актриса перед выходом на сцену.
– А если я п-провалюсь? Если хозяин «Леты» мне откажет?
– Тогда поедете домой, – прямо, но беззлобно сказала Лили. – Поскольку иного применения вам, маргаритка, нет. Так что разбейтесь в лепешку, но получите место и постарайтесь, чтоб вас не укокошили.
Даже если Рене Борделон распоследняя тварь, логово его весьма и весьма впечатляет, – думала Эва, ожидая собеседования.
В зале, обшитом темными панелям, за покрытыми скатертями столами сидели шесть девушек. Вначале их было восемь, но двум метрдотель сразу дал от ворот поворот, узнав, что они владеют немецким.
– Никто из сотрудников не должен понимать язык наших клиентов, желающих свободно говорить о самом личном.
Если оккупация затянется, жители поневоле его выучат, – подумала Эва, но, не моргнув глазом, солгала: по-немецки она не знает ни слова, кроме «да» и «нет». Ей велели ждать.
В унылом разоренном Лилле ресторан был оазисом изящества: приглушенный свет хрустальных люстр, толстый темно-красный ковер, поглощающий любой топот, белоснежные скатерти на столах, расставленных на удалении друг от друга. Большое арочное окно в золоченом переплете смотрело на реку Дёль. Понятно, что немцы предпочитали трапезничать в этом цивилизованном месте, позволявшем отдохнуть от дневных трудов по попранию завоеванной черни.
Однако сейчас в воздухе витало свирепое напряжение – шесть девушек друг друга ели глазами, гадая, кто из них окажется в числе двух счастливиц, а кто отправится домой. То есть кого ждет сытая жизнь, а кого – голод, вот и вся разница. В Лилле Эва провела всего пару дней, но уже хорошо поняла эту грань, острую, точно лезвие бритвы. Через месяц здешней жизни лицо ее приобретет пепельный оттенок, как у Виолетты. Через два – резко обозначатся скулы, как у Лили.
Вот и хорошо, – думала Эва. – Голод поможет всегда быть начеку.
Девушек вызывали поочередно. Вцепившись в сумочку, Эва ждала, когда позовут ее. Она умышленно не скрывала волнения, но не позволяла себе думать об исходе собеседования. Ее должны взять, вот и весь разговор. Нельзя неудачницей отправиться обратно, не получив даже шанса себя проявить.
– Мадмуазель Ле Франсуа, хозяин ждет вас.
По лестнице в ковровой дорожке Эву препроводили к массивной двери из полированного дуба. Видимо, Рене Борделон занимал просторные апартаменты над рестораном. Дверь отворилась, явив чужую жизнь, которую иначе как неприличной не назовешь.
Вернее, неприлично красивой: золотые часы на каминной полке черного дерева, ковер с цветочным орнаментом, кресла, обтянутые коричневой кожей. На стеллаже атласного дерева книги в кожаных переплетах, декоративные вазы от Тиффани и маленький мраморный бюст человека со склоненной головой. Стены, обитые темно-зеленым шелком, свидетельствовали о деньгах, хорошем вкусе, привычке к роскоши и потворству собственным прихотям. На фоне порабощенного Лилля, видневшегося за неплотно задернутыми муслиновыми шторами, вся эта пышность выглядела неприлично.
Еще не было сказано ни слова, а Эва уже возненавидела и комнату, и ее хозяина.
– Прошу садиться, мадмуазель, – произнес Рене Борделон, указав на глубокое кресло напротив себя.
Сам он раскинулся в таком же кресле, вытянув ноги в брюках с безупречной стрелкой. Идеальной белизны сорочку дополнял жилет, явно от парижского портного. Лет сорока, высокий, стройный; седеющие на висках волосы зачесаны назад; узкое лицо, непроницаемый взгляд. Если капитан Кэмерон выглядел стопроцентным англичанином, то Рене Борделон, бесспорно, смотрелся стопроцентным французом.
Но каждый вечер выступал перед немцами в роли радушного хозяина.
– Вы кажетесь очень юной. – Борделон оглядел Эву, присевшую на краешек кресла. – Родом вы из Рубе?
– Да, мсье, – ответила Эва.
В этом городке родилась и выросла Виолетта, которая подробно о нем рассказала.
– Почему вы не остались дома? Зачем сироте… – Борделон заглянул в ее резюме – …семнадцати лет уезжать в большой город?
– Дома нет работы. Я надеялась н-найти ее в Лилле. – Эва сжала колени и крепче ухватила сумочку, стараясь выглядеть совершенно ошеломленной окружающей роскошью. Маргарита Ле Франсуа, никогда не видевшая золотых часов и десятитомники сочинений Руссо и Дидро в кожаных переплетах, должна быть сражена напрочь.
– Возможно, вы думаете, что работа в ресторане проста – разложи столовое серебро, унеси тарелки. Но это не так. – Борделон говорил монотонно, однако голос его был подобен холодному металлу. – Я требую совершенства во всем, мадмуазель: в блюдах с моей кухни, в подаче их на стол и в общей атмосфере моего заведения. Я дарую отдохновение от войны. Дабы все ненадолго о ней забыли. Отсюда и название – «Лета».
Эва потерянно распахнула глаза:
– Я не знаю, что это, мсье.
Она ждала покровительственной или досадливой усмешки, но Борделон просто ее разглядывал.
– Я уже раб-ботала в кафе, мсье, – заторопилась Эва, изображая волнение. – Я расторопная и быстро учусь. Я старательная. И очень хочу п-п-п-п…
Она забуксовала. В последнее время Эва даже подзабыла о своем заикании, потому что в основном разговаривала с капитаном Кэмероном и Лили, как будто не замечавшими ее изъяна. А сейчас вот слово застряло накрепко, но Рене Борделон только безмолвно наблюдал за ее мучениями. Подобно Кэмерону, он не пытался договорить за нее. Но в отличие от капитана вовсе не из деликатности.
Эва Гардинер шандарахнула бы себя кулаком по коленке, заставив выскочить проклятое слово. Но Маргарита Ле Франсуа только мучительно краснела, готовая провалиться сквозь пол, застеленный роскошным ковром.
– Вы заикаетесь, однако не похожи на недоумка, – сказал Борделон. – Ущербная речь вовсе не признак ущербных мозгов.
Жизнь ее была бы гораздо легче, если б все другие разделяли это мнение, но не дай бог, чтобы Борделон в нем утвердился. Надо, чтобы он счел меня полной дурой, – занервничала Эва. Она изготовилась щедрыми мазками живописать образ недалекой девицы. Коль заикание не возымело эффект, попробуем другую краску. Эва приспустила ресницы, закутавшись в смущение, точно в одеяло.
– Я не понимаю, мсье.
– Посмотрите на меня.
Эва сглотнула и подняла взгляд. Глаза ее собеседника были неопределимого цвета и как будто вообще не моргали.
– Вы считаете меня предателем, который наживается на общей беде?
Да.
– Идет война, мсье. Каждый делает, что должен.
– Верно. И вы станете делать, что должно? Будете обслуживать немцев? Наших захватчиков?
Эва замерла, почуяв ловушку. Если хозяин заметит в ее глазах огонь, о котором говорила Лили, все пропало. Он не наймет девушку, которая может плюнуть в тарелку, подавая немцу «бёф бургиньон». Но как ответить безошибочно?
– Не лгите мне, – сказал Борделон. – Я вмиг распознаю ложь, мадмуазель. Вам будет тяжко с улыбкой обслуживать моих немецких клиентов?
«Нет» – ответ совершенно нелепый. «Да» – честный, но абсолютно невозможный.
– М-мне тяжко г-голодать, – сказала Эва, намеренно заикаясь. – О прочих тяготах думать некогда, мсье, только об этой. Если вы мне откажете, я не найду другую работу. Никто не возьмет заику. – Эва вспомнила, с каким трудом устроилась в свою лондонскую контору. Работа, где не требуется гладкая речь, большая редкость. Воспоминание наполнило горечью, которую Эва не замедлила проявить: – Мой изъян не позволит мне отвечать на телефонные звонки или обслуживать покупателей в магазине. Но подавать блюда и раскладывать столовое серебро можно м-молча, а уж этим я владею в совершенстве.
Эва постаралась, чтобы в телячьих глазах ее отразилось отчаяние голодной девушки, загнанной в тупик. Борделон ее разглядывал, сложив домиком удивительно длинные пальцы. Эва отметила, что у него нет обручального кольца.
– Ах, какая оплошность с моей стороны, – наконец проговорил Борделон. – Раз вы голодны, я вас покормлю.
Сказано это было небрежно, словно речь шла о блюдце молока для приблудной кошки. Неужели он угощал и других соискательниц? Плохо, если он меня выделил, – подумала Эва, а Борделон уже позвонил в колокольчик и что-то шепнул официанту, явившемуся на зов. Через минуту официант вновь появился с тарелкой, на которой лежал горячий гренок из пшеничной муки (в Лилле давно ставшей невидалью) под расточительно толстым слоем сливочного масла. Эва еще не так оголодала, чтобы вид гренка ее заворожил, а вот Маргарита дошла до края, и оттого пальцы ее, поднесшие хлебный треугольник к губам, дрожали. Однако она не заглотнула его в один присест, а лишь культурно откусила уголок. Пусть Маргарита провинциалка, но не дубина стоеросовая. Рене Борделон вряд ли наймет неотесанную девицу. Эва проглотила тщательно разжеванную порцию и снова откусила. Клубничный джем на чистом сахаре напомнил о вареной свекле, служившей Лили сахарином.
– Мои работники пользуются массой привилегий, – сказал Борделон. – Каждый вечер персонал делит меж собой остатки продуктов с кухни. Все имеют пропуска для передвижения по городу после наступления комендантского часа. Сейчас я вынужден, вопреки своим правилам, брать на работу женщин, но, будьте уверены, никто не потребует от вас оказывать клиентам услуги… иного рода. Подобные вещи снижают статус заведения. – Он гадливо сморщился. – Я цивилизованный человек, мадмуазель, и все, кто посещает мой ресторан, должны себя вести цивилизованно.
– Понимаю, – пробормотала Эва.
– Но если вы попадетесь на воровстве продуктов, столового серебра или чего угодно, даже если просто отхлебнете вина из бутылки, – невозмутимо продолжил Борделон, – я передам вас оккупационным властям, и вы убедитесь, что немцы далеко не всегда цивилизованная нация.
– Я усвоила, мсье.
– Хорошо. Приступайте завтра. В восемь утра мой помощник введет вас в круг ваших обязанностей.
Вопрос жалованья не возник. Борделон отлично знал, что все согласятся на любую предложенную им плату. Эва торопливо, но деликатно сунула в рот последний кусочек гренка (никто из обитателей Лилля не оставил бы на тарелке недоеденный хлеб с маслом) и, сделав книксен, поспешно покинула апартаменты.
– Ну как? – спросила Виолетта, оторвавшись от клочка рисовой бумаги, на котором писала донесение.
Когда Эва вошла в пропахшую плесенью комнату, она была готова победно заулюлюкать, но побоялась выглядеть ошалевшей от радости девчонкой, а потому лишь пожала плечами и буднично сказала:
– Меня взяли. Где Лили?
– На вокзале встречается со своим информатором. Потом перейдет границу. – Виолетта покачала головой. – Диву даюсь, как ее не подстрелят. Там такие прожектора, что мышь не проскочит, однако она вот умудряется.
Все до поры до времени, – подумала Эва, расстегивая боты, но тотчас себя одернула: – следуй правилу Лили – бойся после исполнения дела. Бояться заранее – слабость.
И вот теперь, когда перед ней не было ухоженных рук и немигающих глаз Рене Борделона, ее овеял мертвящий ветерок страха. Эва шумно выдохнула.
– Что, потряхивает? – Виолетта подняла голову, сверкнув очками. Полезная штука, эти очки, – подумала Эва. – Чуть поверни голову, и за бликами стекол глаз не разглядеть. – То ли еще будет, когда на пропускном пункте попадется въедливый охранник.
– Что вы знаете о Рене Борделоне? – Эва улеглась на жесткую койку и закинула руки за голову.
– Он поганый предатель. – Виолетта склонилась над шифровкой. – Что еще нужно знать?
Не лгите мне, – шепнул металлический голос. – Я вмиг распознаю ложь, мадмуазель.
– Боюсь, шпионить у него под носом будет очень непросто, – проговорила Эва, и пульсирующий страх в ее груди слегка зачастил.
Глава девятая
Чарли
Май 1947
– Нет, – отрезала Эва. – Я ненавижу Лилль и даже на ночь в нем не останусь.
– Выбирать не приходится, – спокойно сказал Финн, выглянув из-под капота. – Когда малышка снова заурчит, пора будет искать ночлег.
– Только не в сволочном Лилле. Хоть в темноте, но доедем до Рубе.
За последние сутки Эва меня уже достала.
– Ночуем в Лилле, – сказала я.
– Что, опять зашевелился твой пирожок в печке? – Эва буравила меня взглядом.
– Нет, просто за гостиницу плачу я.
Эва покрыла меня непечатными словами, еще крепче ее обычной ругани, и туда-сюда забегала по обочине. Ну и денек, – думала я, глядя, как Финн копается в нутре «лагонды». Почти бессонная ночь в дешевой руанской гостинице, тревожные сны, полные смутных кошмаров: бесконечные коридоры, в которых исчезает Роза, сопровождаемая злобным шипением матери: «Шлюха»… Потом долгая изнурительная поездка, язвительные замечания Эвы всякий раз, как из-за тошноты я просила остановиться, и, что еще хуже, каменное молчание Финна.
Шлюха, – шипела тетка в моих кошмарах, и я невольно вздрагивала. Я так радовалась началу новой жизни, упиваясь тем, что никому не ведомо, кто я такая и чем себя замарала. Но жизнь с чистого листа оказалась иллюзией. Теперь всем известно, что Чарли Сент-Клэр – шлюха, и все это благодаря бестактной старой кошелке, у которой рот что варежка.
На подъезде к Лиллю из-под капота «лагонды» повалил пар, и Финн, съехав на обочину, достал из багажника ящик с инструментами.
– Оживет она? – спросила я, когда он объявил, что дело, видимо, в клапанах, забрызганных маслом, потекшем радиаторе или шестеренках коробки передач. – До Лилля-то дотянем?
Финн обтер руки ветошью.
– Если только потихоньку, – сказал он под аккомпанемент Эвиной брани.
Я кивнула, не глядя на него. С тех пор как моя Маленькая Неурядица перестала быть тайной, я не могла смотреть ему в глаза. С Эвой было проще – спрячься в скорлупу цинизма и на хамство ответь хамством хлестче. Но Финна переиграть в молчанке невозможно. Мне оставалось лишь изображать полное безразличие.
Наконец мы сели в машину и поехали со скоростью улитки. Лилль показался весьма симпатичным городом. Дома из обожженного кирпича на фундаментах из белого известняка, окружавшие просторную главную площадь, напоминали о близости Бельгии. Город пережил оккупацию, но не был превращен в руины. Жизнь здесь казалась веселее, чем в Гавре: народ спешил за покупками, выгуливал собачек. Однако Эва с каждой минутой все больше мрачнела.
– Действия всякого гражданского лица, в том числе персонала городской управы, в помощь врагам Германии либо во вред ей и ее союзникам караются смертью, – неожиданно произнесла она, явно что-то цитируя.
Я покачала головой:
– Фашисты…
– Они тут ни при чем. – С каменным лицом Эва смотрела в окно.
Проезжая по набережной Дёли, мы миновали ресторанчик со столиками под полосатой маркизой, и мне вспомнилось прованское кафе, где я и Роза провели чудесный день. Больше нигде я не была так счастлива. Сейчас я позавидовала веснушчатой официантке в красном переднике – девушке моих примерно лет, которая несла поднос с багетом и кувшином вина. Она вдыхала аромат свежеиспеченного хлеба и знать не знала ни о какой Маленькой Неурядице.
Мысли мои нарушил голос Эвы, злой и холодный:
– Это здание надо было сжечь дотла, а пепелище присыпать солью, как делали в Средние века. И направить сюда воды подлинной Леты, чтобы даже памяти о нем не осталось.
Она смотрела на милый ресторанчик с арочным окном в золоченом переплете.
– Что с вами? – Финн глянул на нее через плечо.
Голос Эвы полнился яростью, но вся она как-то обмякла, съежилась и переплела изуродованные пальцы, точно стараясь унять их дрожь. Мы с Финном переглянулись, от удивления я даже забыла, что избегаю его взгляда.
– Надо найти отель, – тихо сказал он. – Поскорее.
Мы остановились у первой попавшейся гостиницы и сняли три номера. Портье неверно подбил сумму, я указала ему на ошибку, но он вдруг перестал понимать мой французский с американским акцентом. И тогда Эва, перегнувшись через стойку, выпустила очередь на чистейшем французском с северным выговором, от чего опешивший портье мгновенно переправил счет.
– Я не знала, что вы так хорошо говорите по-французски, – удивилась я.
– Уж получше тебя, америкашка. – Эва сунула нам ключи от комнат. – Спокойной ночи.
Я посмотрела на улицу за окном. Еще только смеркалось, а мы весь день не ели.
– Поужинать не хотите?
– У меня свой жидкий ужин. – Эва хлопнула по сумке, в которой звякнула бутылка. – Я собираюсь напиться в умат, но, если утром ты будешь ждать, пока я просплюсь, тебе кранты. Выезжаем на рассвете, я хочу поскорее убраться из этого гадюшника и, если что, уйду пешком.
Она скрылась в своем номере, и я поспешила в свой. Не было ни малейшего желания оставаться наедине с Финном.
Усевшись на узкую кровать, я поужинала скверными бутербродами. Потом в маленькой раковине простирнула белье и блузку. Видимо, скоро придется подкупить себе одежды. Затем, собравшись с духом, спустилась в холл, где был телефон. Я не собиралась посвящать мать в свои планы (а то еще заявится с полицией – ведь пока что я несовершеннолетняя), но просто известить, что я жива-здорова. Однако портье «Дельфина» сказал, что мать выехала из отеля. На всякий случай я оставила ей сообщение и, с тяжелым сердцем повесив трубку, пошла обратно в свой номер. Вдруг накатила страшная усталость. Весь день я просто сидела в машине, но чувствовала себя обессиленной напрочь. Последнее время это случалось часто, и я узнавала еще один признак Маленькой Неурядицы.
Отгоняя мысли о ней, я вошла в свою комнату. Завтра – в Рубе. По правде, ехать туда совсем не хотелось. Эва уверяла, что нужно переговорить с ее знакомой, которая может что-нибудь знать, но ведь я уже все выяснила у своей тетки. Розу отправили рожать в какой-то южный поселок, потом она перебралась в Лимож, где искала работу. Вот туда-то я и хотела поехать, а Рубе и сомнительная знакомая Эвы меня ничуть не интересовали.
Я присела на край кровати. В груди моей теплилась надежда, которой одарил жуткий час в обществе тети Жанны. Да, всеми силами я старалась себя убедить, что Роза могла уцелеть, и все равно противная мыслишка не давала покоя: твои родители правы – ее нет в живых. Иначе она, кого я любила как родную сестру, она, так боявшаяся одиночества, уже давно нашла бы способ дать знать о себе.
Но ведь все родные от нее отвернулись и, сплавив рожать ублюдка, умыли руки… А я знала Розин характер, гордый и вспыльчивый. Она бы никогда не вернулась в родительский дом, из которого ее вышвырнули.
И вполне понятно, почему она не поделилась своими бедами со мной. С какой стати? В нашу последнюю встречу я еще была девчонкой, которую нужно опекать, а не посвящать в свои неприятности. И потом, к позору постепенно привыкаешь. Не уверена, что я бы решилась написать Розе о своей Маленькой Неурядице, даже если б у меня был адрес. Встреться мы лицом к лицу, я бы, наверное, поплакала у нее на плече, но доверять такое бумаге – все равно что черным по белому расписаться в своем бесчестье.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/keyt-kuinn/set-alisy/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Кейт Куинн
1947-й. Чарли Сент-Клер, выдворенная семьей из родной Америки за проступок, граничащий с преступлением против приличий, прибывает в Европу, надеясь разыскать свою кузину, пропавшую во Франции во время немецкой оккупации. 1915-й. Юная Эва Гардинер рвется воевать против немцев, и неожиданно такой шанс ей предоставляется. Разведывательное управление предлагает Эве стать агентом на французской территории, занятой бошами. Опекать ее будет знаменитая Алиса, королева шпионов, управляющая разведывательной сетью прямо под носом у немцев. Тридцать лет спустя Эва, придавленная гнетом вины за предательство, разрушившее сеть Алисы, проводит свои дни в полуразрушенном лондонском доме, пытаясь заглушить отчаяние и боль спиртным. Но однажды ее уединение нарушает незнакомая девушка и произносит имя, которое Эва не слышала уже много лет. И с этой минуты бывшая шпионка и бывшая студентка начинают поиски, которые заведут их слишком далеко.
В основе романа лежит подлинная история знаменитой сети Алисы, самой эффективной разведывательной организации, действовавшей на территории Франции во время Первой мировой войны.
В книге присутствует нецензурная брань!
Кейт Куинн
Сеть Алисы
The Alice Network by Kat e Quinn
Copyright © 2017 by Kate Quinn
Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.
Книга издана с согласия HarperCollins Publishers и при содействии Литературного агентства Эндрю Нюрнберга
© 2017 by Kate Quinn
© Александр Сафронов, перевод, 2019
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2020
* * *
Моей матери – первому читателю, критику и поклоннику. Это – тебе
Часть первая
Глава первая
Чарли
Май 1947
Саутгемптон
В Англии первой меня встретила галлюцинация. Я привезла ее с собою на борту безмятежного океанского лайнера, который доставил меня, омертвелую от горя, из Нью-Йорка в Саутгемптон.
В отеле «Дельфин» мы с матерью сидели за плетеным столиком под сенью пальм в кадках, и я старалась не верить собственным глазам, убеждая себя, что окруженная чемоданами блондинка возле стойки портье вовсе не та, за кого я ее приняла. Это просто какая-то англичанка, которую ты никогда не видела, – говорила я себе, но мозг мой упрямо твердил: да нет же, ты не обозналась. Я отвела взгляд от девушки и сосредоточилась на трех молодых англичанах за соседним столиком, вознамерившихся сэкономить на чаевых официантке.
– Ну что, пять или десять процентов? – Парень в университетском галстуке помахал счетом, приятели его рассмеялись. – Вообще-то я даю на чай только симпатичным. А у этой ноги-спички…
Я ожгла их взглядом, мать же ничего не замечала.
– Май, но как же зябко и сыро, mon Dieu! – Она развернула салфетку. На фоне гор нашего багажа мы являли собой разительный контраст: наряд матери весь такой женственный и воздушный, благоухающий лавандой, а на мне все мятое и надето сикось-накось. – Распрями плечи, cherie. – С замужества мать жила в Нью-Йорке, но до сих пор орошала свою речь французскими словечками. – Не горбись.
– В этой штуковине не сгорбишься.
Корсет меня сковал, точно стальной обруч. Сложением я тростинка, и он мне ни к чему, но без него силуэт моей пышной юбки будет неправильным, а посему я закована в железо. Черт бы побрал этого Диора с его «Новым обликом»! Мать всегда одевалась по самой последней моде, чему способствовала ее фигура: хороший рост, узкая талия, соблазнительные изгибы. Конфетка в просторном дорожном костюме. Я же утопала в своем оборчатом наряде. 1947-й был адом для тщедушной худышки вроде меня, не вписывающейся в «Новый облик». Кроме того, он был адом для всякой девушки, которая математические задачи предпочитает журналу «Вог», а Эдит Пиаф – Арти Шоу, для девушки, у которой нет обручального кольца, но уже слегка округлился живот.
Я, Чарли Сент-Клэр, идеально соответствовала всем трем позициям. Вот еще из-за последней-то мать и заковала меня в корсет. Я была только на четвертом месяце, но матушка подстраховалась, чтобы никто не узнал, какую шлюху она произвела на свет.
Украдкой я оглядела гостиничный холл. Блондинка все еще была у стойки, а мозг мой по-прежнему увещевал, что мне не померещилось. Я сморгнула и отвернулась. К нам подошла улыбчивая официантка:
– Будете полдничать, мадам?
У нее и впрямь тощие ноги, подметила я, когда она отбыла с нашим заказом. Парни за соседним столиком все еще высчитывали размер чаевых:
– Так, с нас по пять шиллингов. Значит, хватит ей и двухпенсовика…
Вскоре прибыл наш чай – на подносе дребезжали расписные фарфоровые чашки.
– И капельку молока, пожалуйста, – лучезарно улыбнулась мать. – C’est bon!
По правде, полдник был вовсе не хорош: черствые булочки, заветрившиеся бутерброды, ни крупинки сахара. День Победы отметили уже два года назад, но в Англии по-прежнему действовало нормирование продуктов, и меню даже роскошного отеля не позволяло сделать заказ дороже пяти шиллингов на человека. Здесь еще ощущалось похмелье от войны, неведомое Нью-Йорку. По холлу слонялись мужчины в военной форме, флиртовавшие с горничными, а час назад, сходя с корабля, я отметила разбомбленные дома, придававшие улице вид милой, но щербатой улыбки. По дороге от причала до отеля у меня сложилось впечатление, что измученная войной Англия до сих пор пришиблена и не оправилась от жуткого шока. Совсем как я.
В кармане серо-лилового жакета я нащупала бумажку, которая последний месяц всегда была при мне, перекочевывая из дорожного костюма в пижаму. Я не знала, что с ней делать. А что тут сделаешь? Бумажка эта казалась тяжелее плода, который я носила в себе. Его-то я совсем не чувствовала, он не вызывал абсолютно никаких эмоций. Меня не тошнило по утрам, мне не хотелось горохового супа, заправленного арахисовым маслом, – ничего такого, что характерно для залетевшей девушки. Я просто замерла. Я не могла поверить в этого ребенка, потому что ничего не изменилось. Кроме всей моей жизни.
Парни бросили на столик несколько монет и встали. К нам поспешала официантка с молоком, и шла она так, словно каждый шаг ее отзывался болью.
– Прошу прощения! – окликнула я. Парни, собравшиеся уходить, обернулись. – По пять шиллингов с человека, значит, всего пятнадцать, и пять процентов от этой суммы дают девять пенсов. Чаевые в десять процентов составят шиллинг и шесть пенсов.
Парни опешили. Я уже привыкла к подобному отклику. Все думают, что женщины вообще не умеют складывать, даже такие простые числа, да еще в уме. Но в Беннингтонском колледже я изучала математику и хорошо разбиралась в цифрах, которые организованы, разумны и, в отличие от людей, легко постижимы: любой счет я могла подбить быстрее арифмометра.
– Девять пенсов или шиллинг и шестипенсовик, – устало повторила я. – Будьте джентльменами. Оставьте шиллинг и шесть пенсов.
С кислым видом парни ушли.
– Шарлотта, это очень невежливо, – прошипела мать.
– Почему? Я сказала «прошу прощения».
– Не все дают на чай. Тебе не стоило встревать. Назойливых девушек никто не любит.
А также девушек, изучающих математику, беременных и… Но я смолчала, ибо стычки меня чересчур утомили. Пересекая Атлантику, мы с матушкой в одной каюте провели шесть дней – дольше намеченного из-за штормившего океана, и все эти дни были наполнены буйными склоками, которые сменялись еще более противной корректностью, зиждившейся на моем пристыженном молчании и раскаленной, но безмолвной ярости матери. Вот почему мы ухватились за возможность провести хоть одну ночь вне корабля – останься мы в узилище каюты, стали бы бросаться друг на друга.
«Твоя мать всегда готова на кого-нибудь напуститься», – когда-то давно сказала моя французская кузина Роза, после того как маман минут десять распиналась из-за пластинки Эдит Пиаф: эта музыка не для девочек, она неприлична!
И вот теперь я совершила нечто гораздо непристойнее, чем увлечение французским джазом. Оставалось только заглушить в себе любые чувства и всех отшивать, вызывающе вскинув подбородок – мол, мне все равно! Это срабатывало на невежах, зажимавших чаевые, однако мать легко пробивала мою защитную скорлупу.
Сейчас она толкла воду в ступе, браня нашу поездку:
– …так и знала, нужно было отправиться другим рейсом, который доставил бы нас прямиком в Кале, без этого дурацкого захода в Англию.
Я молчала. Ночь проведем в Саутгемптоне, утром будем в Кале, а затем поездом отправимся в Швейцарию. В клинике городка Веве мать договорилась о конфиденциальной процедуре. Будь благодарна, Чарли, – в несчетный раз сказала я себе. – Она ведь могла и не ехать с тобой. В Швейцарию меня могли отправить под приглядом отцовской секретарши или какого-нибудь другого равнодушного помощника на жалованье. Матери не было нужды жертвовать своим обычным отдыхом в Палм-Бич и самой сопровождать меня к врачу. Она здесь, с тобой. Она старается. И я это ценила, даже окутанная злым и жарким маревом своего позора. Мать вправе беситься и считать меня оскандалившейся потаскухой. Так называют женщин, угодивших в подобную передрягу. Пожалуй, надо привыкать к этому ярлыку.
А мать все говорила, нарочито оживленно:
– Я думаю, можно будет съездить в Париж. После твоей Процедуры (всякий раз казалось, что она произносит это слово с прописной буквы). Приоденем тебя, ma p’tite. Соорудим тебе новую прическу.
По правде, вот что она говорила: Осенью ты вернешься на учебу в новом шикарном облике, и никто не прознает о твоей Маленькой Неурядице.
– Вообще-то, maman, уравнение не сходится.
– О чем ты, скажи на милость?
Я вздохнула.
– Если из одной второкурсницы вычесть одну маленькую помеху, результат поделить на шесть месяцев жизни, а затем умножить на десять платьев от Диора и новую прическу, мы не получим волшебного равенства с одной восстановленной репутацией.
– Жизнь – не математическая задача, Шарлотта.
Жаль, иначе я бы справлялась с ней гораздо успешнее. Я часто мечтала об умении разбираться в людях так же легко, как в цифрах: только приведи их к общему знаменателю и решай. Числа не лгали, но всегда давали ответ, верный или ошибочный. Так просто. А в жизни все непросто, и у нынешней задачи ответа нет. Сплошная неразбериха: в «дано» Чарли Сент-Клэр и ее мать, у которых нет общего знаменателя.
Матушка прихлебывала жидкий чай и радостно улыбалась, буравя меня ненавидящим взглядом.
– Пойду узнаю, готовы ли наши комнаты. Не горбись! И не спускай глаз с баула, в нем бабушкин жемчуг.
Она отплыла к длинной мраморной стойке, за которой суетились портье, а я подняла с пола свой маленький, видавший виды дорожный баул – купить красивый новый мы уже не успевали. Под шкатулкой с жемчугами (только матери могло прийти в голову взять их с собою в швейцарскую клинику) была спрятана початая пачка «Голуаза». Я охотно плюнула бы на багаж (пусть украдут эти жемчуга!) и вышла бы покурить. Кузина Роза и я впервые отведали табак в тринадцать и одиннадцать лет соответственно: у моего старшего брата мы украли пачку сигарет и, забравшись на дерево, предались взрослому пороку.
– Похожа я на Бетт Дэвис? – спросила Роза, пытаясь выдохнуть дым носом.
От смеха и кашля после единственной затяжки я чуть не свалилась с дерева. Роза показала мне язык:
– Дурочка ты, Чарли!
Только она звала меня не Шарлоттой, а Чарли, причем на французский манер, с ударением на обоих слогах – Шар-ли.
Вот Роза-то мне и привиделась в гостиничном холле. Конечно, это была не она, а неведомая англичанка, сторожившая багаж, но мозг упорно талдычил, что я вижу свою кузину, тринадцатилетнюю светловолосую красавицу. Такой я запомнила ее в наше последнее лето, когда на дереве она закурила свою первую сигарету.
Теперь она старше – ей двадцать один, а мне девятнадцать…
Если, конечно, она жива.
– Роза, – прошептала я, понимая, что нужно отвести взгляд от незнакомки. Но не отвела. – Ох, Роза.
Мне показалось, она озорно усмехнулась и кивнула на улицу – мол, иди.
– Куда? – спросила я вслух. Хотя уже поняла. В кармане я нащупала бумажку. За месяц некогда твердый листок весь измялся. На нем был адрес. Я могла бы…
Не глупи! – одернул меня внутренний голос, жгучий, как порез бумагой. – Ты никуда не пойдешь, кроме как в свой номер. Там меня ждали накрахмаленные простыни, там я буду избавлена от холодной злобы матери. Там есть балкон, где можно спокойно покурить. А завтра снова на корабль и потом – на Процедуру, как изящно выражались мои родители. Маленькую Неурядицу уладят, и тогда все будет Хорошо.
Либо надо признать, что все Плохо и уже не будет Хорошо. И прямо сейчас ступить на дорогу, начинавшуюся здесь, в Англии.
Ты же это спланировала, – шепнула Роза. – Сама знаешь. Верно. Последние недели я пребывала в безразличном горестном отупении, однако настояла на корабельном рейсе с заходом в Англию вместо прямого во Францию. Я не позволяла себе задуматься, зачем я это делаю. А затем, что в моем кармане лежал английский адрес, и теперь, когда нас не разделял океан, только отсутствие храбрости мешало по нему отправиться.
Вслед за коридорным, нагруженным чемоданами, незнакомая англичанка пошла к лестнице. Я посмотрела в пустоту, где только что была Роза. Потрогала бумажку в кармане. Сквозь онемелость проклюнулись острые обломки какого-то чувства. Страха? Надежды? Решимости?
Один накарябанный адрес плюс проблеск отваги, умноженные на десять. Реши уравнение, Чарли.
Расчлени.
Найди «икс».
Сейчас или никогда.
Я глубоко вдохнула. Достала из кармана адрес, вместе с ним выпала смятая банкнота в один фунт. Я кинула ее к скудным чаевым, оставленным реготавшими весельчаками, и, стиснув в руках баул и французские сигареты, покинула гостиничный холл. В массивных дверях я спросила швейцара:
– Извините, не подскажете, как пройти на вокзал?
Одинокая девушка в чужом городе – идея, конечно, не самая блестящая. Последнее время я пребывала в таком дурмане от бесконечного злосчастья (Маленькая Неурядица, матушкины вопли на французском, ледяное молчание отца), что была готова подчиниться любому приказу. Я бы беспрекословно шагнула с утеса и, лишь пролетев половину пути, задалась бы вопросом, почему это я падаю. Кувыркаясь, я летела в пропасть, какой стала моя жизнь. Но вот теперь ухватилась за спасательный трос.
Надо же, им стала моя давняя галлюцинация, когда в каждой встречной светловолосой девушке я видела Розу. Сперва я жутко перепугалась, но не потому, что сочла Розу призраком, – я решила, будто схожу с ума. Может, я и впрямь тронулась умом, однако призраки мне не являлись. Что бы там ни говорили родители, до конца я не верила, что Роза умерла.
Ухватившись за эту надежду, я спешила на вокзал, вышагивая в своих непрактичных туфлях на толстой пробковой подошве («Ты коротышка, ma chere, и должна ходить только на высоких каблуках, иначе всегда будешь выглядеть маленькой девочкой»). Я пробиралась сквозь людскую толчею: вальяжные докеры, нарядные продавщицы, солдаты, праздно шатающиеся по улицам. От спешки я запыхалась, а надежда в моей груди так расцвела, что у меня защипало глаза.
Вернись! – повелел резкий внутренний голос. – Еще не поздно. Обратно в гостиничный номер, обратно к матери, которая все решает сама, обратно под защиту своего ватного марева. Но я не остановилась. И вот послышались паровозные гудки, запахло гарью, вознеслись клубы пара. Вокзал Саутгемптона. Орды приехавших пассажиров: мужчины в фетровых шляпах, капризные краснолицые дети, женщины, измятыми газетами накрывшие головы в попытке спасти перманент от моросящего дождя. Когда же он начался? Под полями зеленой шляпки (выбор матери), в которой я смахивала на гнома, мои темные волосы прилипли ко лбу, но я бежала на вокзал.
Поездной кондуктор что-то выкрикнул. Лондонский поезд отправлялся через десять минут.
Я глянула на адрес, зажатый в кулаке: Хэмпсон-стрит, 10, Пимлико, Лондон. Эвелин Гардинер.
Черт его знает, что это за человек.
Наверное, мать уже разыскивает меня по всему отелю, надменно опрашивая портье. Ну и ладно. От дома № 10 по Хэмпсон-стрит меня отделяет всего семьдесят пять миль, и вот он поезд.
– Пять минут! – проорал кондуктор. Пассажиры торопливо садились в вагоны, затаскивая свой багаж.
Если не уедешь сейчас, не уедешь никогда, – сказала я себе.
Вот так я купила билет и, забравшись в вагон, скрылась в дыму.
День клонился к вечеру, в вагоне стало жутко холодно. Моими попутчиками были седая старуха и трое ее шмыгающих носами внуков; бабка неодобрительно косилась на мою руку без обручального кольца, словно вопрошая, какого сорта девица отправится в Лондон одна. Разумеется, в послевоенное время одинокие пассажирки были вовсе не редкость, но вот именно я не понравилась старухе.
– Я беременна, – сказала я, когда она в третий раз посмотрела на мой неокольцованный палец и прищелкнула языком. – Что, перейдете в другое купе?
Старуха одеревенела и на ближайшей остановке сошла, волоча за собою внуков, нывших: «Бабушка, нам еще рано…» Я вызывающе вскинула подбородок (мне все равно!), а бабка напоследок одарила меня гневным взглядом и хлопнула дверью. Я осталась одна и, съежившись на сиденье, прижала ладони к пылающим щекам, снедаемая головокружительным смятением, надеждой и виной. Едва не захлебнувшись в обилии эмоций, я затосковала по своему кокону бесчувствия. Да что ж такое со мной творится?
Сбежала в Англию, зная только имя и адрес, – сказал противный внутренний голос. – И что ты сделаешь? Такая размазня еще надеется кому-то помочь?
Я не размазня, – окрысилась я.
Размазня. Ты уже пыталась помочь, и вон чего вышло.
– А я еще раз попытаюсь, – сказала я пустому купе. Размазня или нет, я уже здесь, шаг сделан.
Уже стемнело, когда я, усталая и голодная, нетвердо ступила на лондонский перрон. Город высился мрачной закопченной громадой, вдалеке маячил собор, а за ним огромная башня с часами. Проезжавшие машины вздымали тучи брызг. Интересно, каким был Лондон в ту пору, когда туман над ним рассекали «спитфайеры» и «мессершмитты»? Я стряхнула задумчивость и сосредоточилась на том, что понятия не имею, где находится дом № 10 по Хэмпсон-стрит. В портмоне моем осталось всего несколько монет, и я взяла такси, молясь, чтоб денег хватило. Мне вовсе не хотелось выковыривать жемчужину из бабушкиного ожерелья, дабы расплатиться с шофером. Может, не стоило оставлять целый фунт той официантке… Но я не сожалела.
«Приехали», – объявил таксист и высадил меня возле ряда высоких домов. Дождь уже принялся всерьез. Я поискала взглядом свою галлюцинацию, но светловолосая голова нигде не мелькнула. Только темная улица, проливной дождь и ступени дома № 10, ведущие к обшарпанной двери. Я подхватила баул и, взойдя на крыльцо, стукнула дверным молотком, пока отвага меня не покинула.
Никакого ответа. Я снова постучала. Дождь полил еще сильнее, в груди моей волной вздымалось отчаяние. До боли в руке я колотила по двери и тут вдруг заметила, как шевельнулась штора в прихожей.
– Откройте! – Я дергала дверную ручку, смаргивая капли дождя. – Я знаю, в доме кто-то есть!
Внезапно дверь подалась, я ввалилась внутрь и, не устояв на своих непрактичных туфлях, грохнулась на четвереньки, разодрав шелковые чулки. Дверь захлопнулась, следом щелкнул взведенный курок пистолета.
– Ты кто такая и какого хрена тебе здесь надо? – невнятно проскрежетал низкий грубый голос.
Сквозь шторы в темную прихожую проникал скудный свет уличных фонарей. Я различила высокую костлявую фигуру со спутанными волосами, огонек тлеющей сигареты и мерцание пистолетного ствола, наставленного прямо на меня.
Наверное, оружие и хамское обращение должны были повергнуть меня в ужас, однако ярость смела последние крохи моего бесчувствия. Кое-как я встала на ноги, потирая ободранные коленки.
– Я ищу Эвелин Гардинер.
– Плевать мне, кого ты ищешь. Я хочу знать, с какой стати чертова америкашка вламывается в мой дом. Пусть я старая и пьяная, но этот девятимиллиметровый «люгер» в отличном состоянии. Пьяная или трезвая, уж с такого-то расстояния я разнесу тебе башку.
– Меня зовут Чарли Сент-Клэр. – Я отбросила мокрые волосы с лица. – В войну пропала моя французская кузина Роза Фурнье. Возможно, вы знаете, как ее найти.
В прихожей вдруг вспыхнуло бра. Я сощурилась от яркого света. Передо мной стояла рослая худая женщина в линялом ситцевом платье: растрепанные седые волосы, побитое жизнью лицо. Ей можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. В одной руке она держала пистолет, нацеленный мне в лоб, в другой зажженную сигарету. Женщина поднесла сигарету к губам и глубоко затянулась. Меня замутило, когда я увидела ее руки. Боже мой, что с ними случилось?
– Я и есть Эва Гардинер, – процедила она. – Но я ничего не знаю о твоей кузине.
– Может, все-таки знаете, – сказала я в отчаянии. – Пожалуйста, давайте поговорим.
– Вот, значит, как, америкашка? – Взгляд хищных свинцово-серых глаз под набрякшими веками полнился презрением. – С бухты-барахты и, могу спорить, без гроша в кармане ты среди ночи вламываешься в мой дом только потому, что вдруг мне что-то известно о твоей п-пропавшей подруге?
– Верно. – Даже под дулом пистолета и ее жалящей насмешкой я не сумела б объяснить, почему шанс отыскать Розу затмил все прочее в моей порушенной жизни, что за странное дикое отчаяние привело меня сюда. Оставалось лишь подтвердить: – Я не могла иначе.
– Ладно. – Эва Гардинер опустила пистолет. – Ты, н-наверное, чаю хочешь?
– Да, это было бы…
– Чаю нет. – Она двинулась по темному коридору, шагая широко и беспечно. Босые ноги ее смахивали на орлиные лапы. Ее слегка покачивало, рука с «люгером» висела вдоль тела, однако палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Чокнутая, – подумала я. – Старая свихнувшаяся корова.
А вот руки ее с нелепо вздувшимися изуродованными костяшками больше походили на клешни омара.
– Не отставай, – через плечо бросила Эва, и я поспешила следом.
Она открыла дверь, щелкнула выключателем, и глазам моим предстала холодная гостиная, где царил беспорядок: незажженный камин, задрапированные окна, не пропускавшие ни крохи света с улицы, повсюду старые газеты и кружки с недопитым чаем.
– Миссис Гардинер…
– Мисс. – Хозяйка плюхнулась в потрепанное кресло, развернутое к захламленной гостиной, и бросила пистолет на журнальный столик. Я сморщилась, однако «люгер» не выстрелил. – Можешь называть меня Эвой. Твое в-вторжение в мой дом перевело нас на такой уровень близости, из-за которого ты мне уже неприятна. Повтори, кого ты ищешь?
– Я не хотела вторгаться…
– Да нет, хотела. Тебе кое-что нужно, и нужно до зарезу. Что же это?
Я скинула мокрый плащ и села на пуфик, не зная, с чего начать. Целиком сосредоточившись на том, как добраться сюда, я не продумала свой рассказ. Одиннадцать летних встреч двух девочек, разделенных одним океаном и одной войной…
– Д-давай, начинай. – Эва, похоже, слегка заикалась, только я не поняла, что было тому причиной – выпивка или нечто другое. Потянувшись изуродованной рукой к хрустальному графину на столике, она неловко его откупорила; я учуяла запах виски. – Мой трезвый лимит истекает, так что не теряй времени.
Я вздохнула. Не просто чокнутая старая баба, но еще и пьяница. Под именем Эвелин Гардинер мне представлялась дама, у которой дом обнесен живой изгородью из бирючины, а на столе – плюшки, но не графин с виски и заряженный пистолет.
– Ничего, если я закурю?
Эва дернула костлявым плечом и пошарила на столике в поисках стакана. Там его не оказалась, и тогда она плеснула добрую порцию янтарной жидкости в чашку с цветочным узором. Ничего себе, – ошеломленно подумала я, закуривая. – Кто же ты?
– Невежливо так пялиться, – сказала Эва, хотя сама разглядывала меня в упор. – Господи, сколько на тебе всяких рюшек – это что ж, нынче мода такая?
– А вы на улицу-то выходите? – не сдержавшись, спросила я.
– Не часто.
– Это «Новый облик». Прямо из Парижа.
– На вид ч-чертовски неудобно.
– Так оно и есть. – Я мрачно затянулась. – Ну ладно. Я Чарли Сент-Клэр, вернее, Шарлотта, только что приехала из Нью-Йорка… – Интересно, как там сейчас мать? Наверное, в бешенстве и готова меня оскальпировать. Ну да бог-то с ней. – Отец мой – американец, а мать – француженка. До войны каждое лето мы проводили во Франции у наших родственников. Они жили в Париже, но еще владели летним домом в окрестностях Руана.
– Гляди-ка, не детство, а пикник с картины Ренуара. – Эва прихлебнула виски. – Рассказывай интереснее, а то я быстро напьюсь.
Это и впрямь напоминало живопись Ренуара. Я закрывала глаза, и перед внутренним взором возникала размытая картинка одного долгого лета: узкие извилистые улочки, огромный несуразный дом, старые номера «Фигаро» на истертых диванах, забитый хламом чердак, пылинки в солнечном луче, пробившемся сквозь мутное стекло оранжереи.
– Кузина Роза Фурнье… – я почувствовала закипавшие слезы – …была мне как родная сестра. Хоть на два года старше, она не чуралась меня. Мы всем делились, все друг другу рассказывали.
Две девочки в зазелененных травою платьях играют в пятнашки, лазают по деревьям, дерутся с кузенами. Вот они постарше: у Розы намечается грудь, я – все та же нескладеха с ободранными коленками, мы обе подпеваем джазовым пластинкам и обе смешно влюблены в Эррола Флинна. Розины проказы одна чуднее другой, но она, как львица, защищает меня, свою преданную тень, когда в результате ее затей я попадаю в неприятности. Вот и сейчас я слышу ее голос, как будто она здесь, в этой гостиной: «Спрячься в моей комнате, Чарли, я зашью твое платье, прежде чем мать обнаружит дырку. Зря я потащила тебя на эти скалы…»
– Не реви, пожалуйста, – сказала Эва Гардинер. – Терпеть не могу плакс.
– Я тоже. – За все это время я, омертвевшая, не проронила ни слезинки, но сейчас глаза пекло. – Последний раз я видела Розу летом тридцать девятого. Тогда все всполошились из-за Германии – все, кроме нас. Каждый день тайком удирать в кино для нас было гораздо важнее каких-то германских событий. Потом я вернулась в Штаты, и тут захватили Польшу. Мои родители хотели, чтобы Розина семья перебралась в Америку, но они всё мешкали… (Мать ее говорила, что слишком слаба для такого путешествия.) Пока собирались, Франция пала.
Эва снова отхлебнула виски, глаза ее под нависшими веками смотрели немигающе. Я глубоко затянулась сигаретой.
– Приходили письма. У Розиного отца, видного промышленника, были связи, поэтому иногда удавалось перекинуться весточкой. Роза ничуть не унывала, все говорила о том, когда мы снова увидимся. Но мы-то знали, что там творится: свастики над Парижем, людей увозят в грузовиках, и никто их больше не видит. В письмах я спрашивала, вправду ли с ней все хорошо, и она отвечала, да, полный порядок, однако…
Весной сорок третьего мы обменялись фотографиями – ведь столько не виделись. Семнадцатилетняя Роза, такая красивая, стояла в зазывной позе и ухмылялась в объектив. Эту фотографию, потрескавшуюся, с измятыми уголками, я носила в своем портмоне.
– В последнем письме Роза поведала, что втихомолку встречается с парнем. Это ужасно здорово, написала она. – Я судорожно вздохнула. – Письмо пришло в начале сорок третьего, и потом уже не было никаких вестей ни о Розе, ни о ее семье.
Эва меня разглядывала, ее истрепанное жизнью лицо казалось маской, не выражавшей ни сочувствия, ни презрения, ни даже безразличия.
Сигарета моя почти догорела. Напоследок затянувшись, я загасила ее в блюдце, полном окурков.
– Я понимала, что отсутствие писем ни о чем не говорит. В военное время почта работает скверно. Нужно дождаться конца войны, и переписка возобновится. Но война закончилась и… ничего.
Молчание. Вот уж не думала, что будет так тяжело об этом говорить.
– Мы навели справки. Через целую вечность пришел ответ. Дядя погиб в сорок четвертом – его застрелили, когда на черном рынке он пытался достать лекарство для больной жены. Два Розиных брата погибли под бомбежкой в конце сорок третьего. Тетушка уцелела, мать звала ее жить с нами, но она отказалась и заточила себя в руанском доме. А Роза…
Я сглотнула. Вот она пробирается сквозь зеленое марево листвы. Бранится по-французски, расчесывает щеткой непослушные кудри. Вот она в прованском кафе в тот самый счастливый день моей жизни…
– Роза исчезла. В сорок третьем она ушла от родных. Почему, я так и не знаю. С тех пор о ней ни слуху ни духу. Мой отец делал запросы, но – ничего. Тупик.
– В войну это не редкость, – сказала Эва. Я так долго говорила одна, что уже подзабыла, какой у нее скрипучий голос. – Куча народу сгинула. Неужели ты думаешь, она жива? Уж два года, как закончилась с-сволочная война.
Я стиснула зубы. Мои родители давно решили, что военное лихолетье вычеркнуло Розу из числа живых, и, скорее всего, были правы, но…
– Мы не знаем наверняка.
Эва закатила глаза:
– Только не говори, что ты бы почувствовала, если б ее не было в живых.
– Можете не верить. Просто помогите.
– Чем? Я-то здесь каким б-боком?
– Последний запрос отец направил в Лондон – вдруг Роза перебралась сюда? Тут был отдел, занимавшийся поиском беженцев. – Я глубоко вдохнула. – Вы в нем работали.
– В сорок пятом и сорок шестом. – Эва плеснула виски в чашку. – В прошлое Рождество меня оттуда поперли.
– За что?
– Наверное, за то, что на работу приходила поддатая. Или за то, что начальницу обозвала «злобной старой мандой».
Я невольно поежилась, поскольку не привыкла к грязной брани, тем более из уст женщины.
– Вот так… – Эва погоняла виски в чашке. – Думаешь, папка с делом твоей кузины попала ко мне? Не п-помню. Говорю, на работе я часто была косая.
Пьющая женщина мне тоже была внове. Мать пила только херес, не больше двух рюмочек. У Эвы, глушившей виски как воду, уже заплетался язык. Наверное, причиной заикания была все-таки выпивка.
– У меня есть копия справки по Розе. – Я заторопилась, испугавшись, что безразличие, помноженное на виски, лишит меня внимания собеседницы окончательно. – Там стоит ваша подпись. Так я узнала ваше имя. Я позвонила в отдел, назвавшись вашей американской племянницей. Мне дали ваш адрес. Я хотела вам написать, но… (Как раз тогда в моем животе поселилась Маленькая Неурядица.) Может, вы вспомните еще какие-нибудь данные о Розе?
– Слушай, девочка, я не смогу тебе помочь.
– Хоть что-то! В сорок третьем она уехала из Парижа, следующей весной перебралась в Лимож. Вот что мы узнали от ее матери…
– Сказано же, я не сумею помочь.
– Вы обязаны! – Не помню, когда я вскочила на ноги. Отчаяние, сгустившееся в твердый комок, было гораздо ощутимее невесомой тени моего ребенка. – Должны помочь! Просто так я не уйду! – В жизни своей я ни на кого не кричала, но сейчас буквально орала: – Роза Фурнье, семнадцати лет, из Лиможа…
Эва тоже встала и, высясь каланчой, изуродованным пальцем ткнула меня в грудь.
– Не ори на меня в моем доме. – Голос ее был устрашающе тих.
– …сейчас ей двадцать один, она блондинка, красивая, веселая…
– Плевать я хотела, будь она самой Жанной д’Арк! Мне дела нет до вас обеих!
– …работала в ресторане «Лета», которым владел мсье Рене, и других сведений…
И вот тут с лицом Эвы что-то произошло. Ни одна жилка в нем не дрогнула, но что-то изменилось. Как будто на дне глубокого озера шевельнулось нечто, чуть-чуть взбаламутившее поверхность. Даже рябь не появилась, но ты знаешь – под водой что-то есть. В глазах Эвы вспыхнул огонек.
– Что? – Грудь моя вздымалась, словно я пробежала целую милю, щеки пылали, ребра изнемогали в тисках корсета.
– «Лета», – тихо проговорила Эва. – Знакомое название. Кто, г-говоришь, хозяин?
Я раскрыла баул и, откинув смену белья, передала ей два сложенных листка, которые достала из бокового кармашка.
Эва глянула на реквизиты в верхнем углу и свою подпись внизу листа.
– Тут ничего не сказано о ресторане.
– Я узнала о нем позже – посмотрите вторую страницу, там мои заметки. Я позвонила в отдел, надеясь поговорить с вами, но вас там уже не было. Я уговорила сотрудницу отыскать в картотеке оригинал документа, на основе которого составлялась справка. Вот тогда и появились название ресторана и имя хозяина, но без фамилии. Документ был в плачевном состоянии, оттого-то, наверное, не все его сведения вошли в справку. Но я подумала: раз вы ее подписали, значит, видели оригинал.
– Не видела. Иначе не подписала бы. – Эва рассматривала вторую страницу. – «Лета»… Я знаю этот ресторан.
Надежда резанула больнее злости.
– Откуда?
Эва налила себе виски, выпила залпом и, вновь наполнив чашку, уставилась в пустоту.
– Пошла вон.
– Но…
– Ладно, можешь переночевать, если тебе н-н-некуда идти. Но чтоб утром, америкашка, тебя здесь не было.
– Но вы что-то знаете…
Эва взяла со столика пистолет и шагнула к двери. Я ухватила ее за костлявую руку:
– Прошу вас!
Движение ее изувеченной лапы было молниеносным, и второй раз за вечер на меня уставился зрачок пистолетного дула. Я отпрянула, но Эва, сделав полшага, уперла ствол мне в переносицу. Твердый кружок холодил кожу.
– Чокнутая старая корова, – шепнула я.
– Верно, – проскрипела Эва. – И я тебя шлепну, если застану здесь утром.
Пошатываясь, она зашагала по голым половицам коридора.
Глава вторая
Эва
Май 1915
Лондон
Шанс, появившийся в жизни Эвы Гардинер, был облачен в твидовый костюм.
В тот день Эва опоздала на работу, но хозяин не заметил, что она проскользнула в дверь юридической конторы уже четверть десятого. Сэр Фрэнсис Голборо, вечно поглощенный газетным отчетом о скачках, вообще редко что замечал.
– Вот ваши папки, дорогуша, – сказал он, когда Эва вошла в его кабинет.
Рослая шатенка, обладательница нежной кожи, обманчиво наивных глаз и красивых изящных рук, Эва приняла стопку скоросшивателей.
– Хорошо, с-с-сэр. – Одолеть трудный звук лишь с двумя осечками было удачей.
– Да еще нужно перевести на французский и отпечатать письмо для капитана Кэмерона. – Сэр Фрэнсис обратился к долговязому военному, сидевшему напротив него: – Слышали бы вы, как она стрекочет по-лягушачьи! Мисс Гардинер – наша драгоценность. Наполовину француженка. Сам-то я ни слова не проквакаю.
– Я тоже. – Капитан улыбнулся, вертя в руках трубку. – Это выше моего разумения. Спасибо, что одолжили свою работницу, Фрэнсис.
– Пустяки, пустяки.
Разумеется, Эву никто не спросил, пустяки ли это. А зачем? Конторские девушки – вроде мебели: одушевленнее папоротников в кадках, но такие же бессловесные.
Тебе повезло, что у тебя есть работа, – напомнила себе Эва. Если б не война, должность в адвокатской конторе досталась бы какому-нибудь лощеному молодчику с отличными рекомендациями. Тебе повезло. И, надо сказать, крупно. Работа не бей лежачего: надписывай адреса на конвертах, сортируй бумаги, иногда отпечатай письмо на французском. В общем, жизнь удалась. Что касаемо поднадоевшей нехватки сахара, сливок и свежих фруктов, это, пожалуй, справедливая плата за безопасность в военное время. Ведь могла бы застрять в северной Франции, оккупированной немцами, и голодать. Да, Лондон живет в страхе, прохожие шарят глазами по небу, выглядывая вражеские дирижабли, но вот в родной Лотарингии, как сообщают газеты, море крови и горы трупов. Она же, слава богу, жива и здорова.
Повезло, что и говорить.
Эва молча взяла письмо капитана Кэмерона, в последнее время зачастившего в контору. Мятый твидовый костюм он предпочитал форме хаки, но выправка и чеканный шаг выдавали в нем офицера лучше всяких знаков различия. Лет тридцати пяти, сухопарый, с проседью на висках, капитан Кэмерон говорил с легким шотландским акцентом, но во всем прочем был квинтэссенцией английского джентльмена из романов Конан Дойла. Хотелось его спросить: «Вам непременно нужно курить трубку? И ходить в твиде? Этакое клише вас не смущает?»
– Я подожду, пока вы закончите с письмом, мисс Гардинер. – Капитан откинулся в кресле.
– Хорошо, с-сэр, – пробормотала Эва и, попятившись, вышла из кабинета.
– Вы опоздали, – вместо приветствия бросила мисс Грегсон. Старше других сотрудниц, она строила из себя начальницу, и Эва не замедлила изобразить простодушное непонимание. Собственная внешность ей не нравилась (из зеркала смотрела миловидная пухлая мордашка, в которой не было ничего запоминающегося, кроме общего впечатления юности, благодаря чему многие принимали Эву за шестнадцатилетнего подростка), но в трудных ситуациях она всегда выручала. Стоило применить свое давнее умение широко распахнуть глаза и невинно захлопать ресницами, как неприятности улетучивались. Вот и сейчас мисс Грегсон раздраженно вздохнула, но отстала. Позже Эва услышала, как она перешептывается с кем-то из девушек:
– Порой мне кажется, что эта полуфранцуженка слегка глуповата.
– Да уж. – Пожатие плечами. – Стоит лишь услышать, как она изъясняется.
На секунду Эва крепко свела ладони, не давая пальцам сжаться в кулаки, а потом занялась переводом письма капитана Кэмерона на безупречный французский. Благодаря свободному владению английским и французским ее и взяли на работу. Две родины и ни одного дома.
День этот выдался на редкость занудным, таким, по крайней мере, он запомнился. Эва печатала, разбирала бумаги, в полдень пообедала принесенным с собою сэндвичем. На закате побрела домой, проехавший через лужу извозчик забрызгал ей юбку. Пансион в Пимлико пропах карболкой и жареной печенкой. За ужином она дежурно улыбалась соседке, молоденькой медсестре, недавно обручившейся с лейтенантом и теперь хваставшейся кольцом с крохотным бриллиантом.
– Устраивайся к нам в больницу, Эва. В вашей конторе мужа не найдешь, а уж там – наверняка.
– Да я не особо с-стремлюсь замуж.
Хозяйка и две других пансионерки одарили ее озадаченными взглядами. Чего уж так удивляться? – подумала Эва. – Я не хочу мужа и детей, не хочу ковер в гостиную и обручальное кольцо. Я хочу…
– Вы часом не из суфражисток, нет? – спросила хозяйка, не донеся ложку до рта.
– Нет.
Она не хотела права голоса. Шла война, и она хотела сражаться. Доказать, что заика Эва Гардинер может послужить своей стране не хуже краснобаев, всю жизнь державших ее за идиотку. Сколько ни бей кирпичами окна, как делали суфражистки, это не поможет попасть на фронт. Ей отказали даже во второстепенных ролях санитарки или водителя «скорой помощи» – мол, заикание будет помехой. Эва отодвинула тарелку и, извинившись, поднялась в свою опрятную комнатку с хромоногим комодом и узкой кроватью.
Она стала распускать волосы, но тут за дверью раздалось «мяу». Улыбнувшись, Эва впустила хозяйского кота.
– Приберегла для тебя п-печеночки, – сказала она, разворачивая салфетку с долей своего ужина.
Кот урчал, выгибаясь дугой. Существуя в доме исключительно на правах мышелова, он пробавлялся собственной добычей и объедками с кухни, но разглядел в Эве добрую душу и теперь на ее подношениях даже слегка растолстел.
– Вот была б я кошкой. – Эва усадила полосатого зверя к себе на колени. – Ведь вы раз-г-говариваете только в сказках. Или, на худой конец, была б я мужчиной. И уж тогда не улыбалась бы покорно и вежливо, а врезала бы всякому, кто вякнет о моем заикании. – Она погладила мурлыкавшего кота. – М-да, м-м-мечтать не вредно.
Спустя час в дверь постучали. Поджатые губы хозяйки превратились в нитку.
– К вам гость, – сказала она осуждающе. – Мужчина.
Эва спихнула недовольно мяукнувшего кота.
– Так поздно?
– Не делайте невинные глазки, мисс. У меня правило: никаких кавалеров по вечерам. Особенно из военных. Я так и сказала этому джентльмену, однако он уверяет, что дело срочное. Я проводила его в гостиную, можете предложить ему чаю. Надеюсь, вы оставите дверь приоткрытой.
– Военный? – переспросила Эва. Изумление ее нарастало.
– Некий капитан Кэмерон. Я нахожу чрезвычайно неподобающим его визит в столь поздний час!
Эва согласно кивнула. Она сколола каштановые волосы в пучок, оправила блузку с глухим воротничком и надела жакет, словно опять собралась на службу. Определенного сорта мужчины смотрели на всякую работающую женщину, продавщицу или конторщицу, как на легкодоступную. Если Кэмерон начнет приставать, получит пощечину. Даже если потом наябедничает сэру Фрэнсису и Эву уволят.
– Добрый вечер, – сказала она, распахнув дверь гостиной, и подчеркнуто официально продолжила: – Я весьма удивлена вашим визитом, к-к-к… – Сжав пальцы в кулак, Эва одолела трудный звук: –…капитан. Чем могу быть п-п-полезна? – Она вскинула голову, стараясь согнать румянец смущения.
Совершенно неожиданно капитан Кэмерон ответил по-французски:
– Может, сменим язык? Я слышал, как в конторе вы говорили на французском, – ваше заикание было почти незаметно.
Эва уставилась на этого стопроцентного англичанина. Развалившись на жестком стуле, капитан скрестил вытянутые ноги, на губах его под ухоженными усиками играла легкая улыбка. Но ведь нынче утром он сказал, что не знает французского.
– Хорошо, давайте перейдем на французский, – ответила Эва на втором родном языке.
– Ваша хозяйка подслушивает за дверью и просто рехнется, – сказал Кэмерон.
Эва села, оправила юбку из синей саржи и, подавшись вперед, взяла расписной чайник.
– Как вы пьете чай?
– С молоком и двумя кусочками сахара. Скажите, мисс Гардинер, насколько хорошо вы владеете немецким?
Эва вскинула взгляд. Из перечня навыков в своем резюме она опустила владение немецким – в 1915-м не стоило признаваться, что знаешь язык врага.
– Я не г-говорю по-немецки. – Она передала чашку капитану.
– Хм. – Кэмерон прихлебнул чай, не спуская глаз с Эвы. Та сложила руки на коленях и ответила взглядом, полным милого простодушия.
– Надо же, какое у вас лицо, – сказал капитан. – Вас невозможно прочесть. А ведь я хороший физиономист, мисс Гардинер. Обычно людей выдают сокращения мелких глазных мышц. Но вы себя полностью контролируете.
Эва округлила глаза и смущенно захлопала ресницами:
– Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите.
– Позвольте несколько вопросов, мисс Гардинер? Не беспокойтесь, всё в рамках приличий.
По крайней мере, он к ней не лез и не пытался лапать за коленку.
– Извольте, к-к-капитан.
Кэмерон откинулся на стуле.
– Со слов сэра Фрэнсиса я знаю, что вы сирота, но не расскажете ли о своих родителях?
– Отец англичанин. Для работы во французском банке он приехал в Лотарингию, где и встретил мою мать.
– Она француженка? Теперь ясно, почему у вас чистейший французский выговор.
– Да. (Откуда тебе знать, что он чистейший?)
– Я бы решил, что девушка из Лотарингии знает и немецкий. До германской границы там недалеко.
Эва опустила ресницы.
– Немецкий я не учила.
– Вы прекрасно блефуете, мисс Гардинер. С вами я бы не сел за карты.
– Леди не играют в карты. – Каждый нерв взывал к осторожности, но Эва была расслаблена. Она всегда расслаблялась, почуяв опасность. Когда на утиной охоте она стояла в камышах – палец на спусковом крючке, дичь замерла, дробь готова вылететь из ствола, – сердце ее билось абсолютно ровно. Вот и сейчас оно замедлило свой ритм. – Вы спросили о родителях? Мы жили в Нанси, отец работал, мать занималась домашним хозяйством.
– А вы?
– Училась в школе, на полдник приходила домой. Мать учила меня французскому и вышиванию, отец – английскому и утиной охоте.
– Какая культурная семья.
Эва ответила милой улыбкой, вспоминая вопли, площадную брань и злобные стычки, происходившие за тюлевыми занавесками. Она обучилась притворной светскости, хотя жизнь в ее доме была весьма далека от аристократической: нескончаемые крики, битье посуды, отец обзывает мать транжирой, а та визжит, что его опять видели с какой-то официанткой. В этом доме девочка быстро приучилась по стеночке выбираться на улицу, заслышав первые раскаты грома на семейном горизонте, и исчезать, точно призрак в ночи. Она умела все видеть, все взвешивать, оставаясь незамеченной.
– Да, детство мое было весьма познавательным.
– Извините за вопрос: вы всегда заикались?
– В детские годы этот изъян был еще з-з-заметнее.
Язык ее вечно спотыкался о звуки. Но все остальное в ней было без сучка и задоринки.
– Странно, что хорошие учителя не помогли вам его одолеть.
Учителя? Видя, как она, едва не плача, натужно мучается со словами, наставники просто переадресовывали вопрос другому ученику. Многие считали ее косноязычной дурочкой и даже не останавливали сорванцов, дразнивших ее: «Давай, скажи свою фамилию! Г-г-г-г-г-гардинер…» Некоторые смеялись вместе с классом.
Нет. Эва приструнила заикание диким усилием воли: в своей комнате часами читала стихи вслух, заставляя трудные согласные выскакивать без запинки. Помнится, она минут десять сражалась со вступлением к «Цветам зла» Бодлера – на французском ей говорилось легче. Бодлер признавался, что в написании «Цветов зла» его вели гнев и терпение. Эва прекрасно его понимала.
– Что стало с вашими родителями? – спросил капитан Кэмерон.
– В девятьсот двенадцатом отец умер от остановки сердца. (Остановил его мясницкий нож в руке обманутого мужа.) Мать, встревоженная ситуацией в Германии, решила перевезти меня в Лондон. (Матушка бежала от скандала, не от бошей.) В прошлом году она скончалась от инфлюэнцы, упокой Господь ее душу. (Злобной, вульгарной, безудержной матерщинницы, швырявшей чашками в дочь.)
– Мир ее праху, – сочувственно поддакнул капитан, но Эва ни на секунду не поверила в его искренность. – Теперь о вас. Сирота Эвелин Гардинер, свободно владеющая английским и французским (может, все-таки еще и немецким?), работает в конторе моего друга сэра Фрэнсиса Голборо, убивая, видимо, время до замужества. Девушка симпатичная, но старается не обращать на себя внимания. Что это, застенчивость?
Вопросительно мяукнув, в гостиную ступил кот. Эва позвала его к себе на колени и стала почесывать ему горлышко.
– Вы пытаетесь меня обольстить, мистер Кэмерон? – Улыбка превратила ее в шестнадцатилетнюю девушку.
Вопрос обескуражил капитана. Весь красный от смущения, он выпрямился на стуле:
– Мисс… и в мыслях не было…
– Тогда зачем вы здесь? – в лоб спросила Эва.
– Чтоб оценить вас. – Восстановив самообладание, Кэмерон вновь скрестил вытянутые ноги. – Я уже давно за вами наблюдаю – с тех пор, как впервые переступил порог вашей конторы, притворившись, будто не знаю французского. Позвольте говорить откровенно?
– А как мы говорили раньше?
– Не верится, что вы бываете откровенны вообще, мисс Гардинер. Слышал я ваши отговорки от нудной работы. А нынче вы беззастенчиво солгали, объясняя свое опоздание. Что-то насчет приставучего кэбмена. Вы никогда не тушуетесь и сохраняете ледяное спокойствие, однако великолепно изображаете смущение. Опоздали-то вы вовсе не из-за любвеобильного извозчика. Перед входом в контору вы четверть часа разглядывали плакат о наборе в армию. Я засек время, наблюдая за вами из окна.
Настала очередь Эвы напрячься и покраснеть. Она и впрямь разглядывала плакат, на котором в строю пехотинцев, один к одному крепких и бравых, зиял пробел. «Тут еще есть место для ТЕБЯ», гласила надпись. «ВСТАНЕШЬ В СТРОЙ?» Нет, – горько и безмолвно ответила Эва. Ибо в том свободном пространстве мелким шрифтом было написано: «Место зарезервировано для годного к службе мужчины». Так что она не могла встать в строй, хотя в свои двадцать два года была вполне годна к военной службе.
Кот мяукнул обиженно, когда ласка стала чересчур уж крепкой.
– Ну что, мисс Гардинер, смогу я получить честный ответ, если задам вам вопрос?
И не мечтай, – подумала Эва. Лгала и изворачивалась она так же естественно, как дышала, и занималась этим всю свою жизнь. Лгала, лгала, лгала, сохраняя невинное личико. Уже и не припомнить, когда последний раз она была с кем-то абсолютно искренна. Ложь гораздо легче суровой беспощадной правды.
– Мне тридцать два, – сказал капитан. Лицо в глубоких морщинах делало его старше. – По возрасту для фронта я не гожусь. Но у меня другая работа. В нашем небе немецкие дирижабли, в нашем море немецкие подлодки. Нас атакуют ежедневно, мисс Гардинер.
Эва яростно кивнула. Две недели назад потопили «Лузитанию» – соседки-пансионерки проплакали все глаза. Эва не проронила ни слезинки и, вне себя от гнева, только жадно читала газетные репортажи.
– Для предотвращения возможных атак нужны кадры, – продолжил капитан Кэмерон. – Моя задача – подыскать людей с определенными навыками. Например, владеющих французским и немецким. Умеющих лгать. С виду простодушных. Храбрых сердцем. Отыскать и пустить их в дело – разузнать, что против нас замышляют боши. По-моему, в вас есть потенциал, мисс Гардинер. И потому я спрашиваю: вы желаете постоять за Англию?
Вопрос ударил, точно молот. Эва судорожно выдохнула, спихнула кота и ответила не раздумывая:
– Да.
Что бы ни означало «постоять за Англию», ответ будет утвердительный.
– Почему?
Эва уж было изготовилась к расхожим словам о злобных фрицах и необходимости хоть чем-то поддержать парней в окопах, но медленно изгнала ложь.
– Чтоб доказать – я кое-что могу. Доказать всем, кто считает меня глупой и слабой лишь потому, что речь моя спотыклива. Я хочу с-с-с… хочу с-с-с….
Она крепко забуксовала на слове, щеки ее пылали, но капитан, в отличие от других, не спешил закончить фразу вместо нее, что всегда ее дико бесило. Он лишь спокойно ждал. Наконец Эва стукнула себя кулаком по обтянутому юбкой колену, и слово вылетело. Сквозь стиснутые зубы она процедила его с такой яростью, что перепуганный кот опрометью выскочил из комнаты.
– Я хочу сражаться.
– Вот как?
– Да.
Три честных ответа подряд – это рекорд. Под задумчивым взглядом капитана Эва вздрогнула, боясь расплакаться.
– Тогда я спрошу в четвертый раз, но пятого не будет. Вы говорите по-немецки?
– Wie ein Einheimischer. Как на родном.
– Чудесно. – Капитан Сесил Эйлмер Кэмерон встал. – Эвелин Гардинер, не угодно ли вам поступить в королевскую службу разведки?
Глава третья
Чарли
Май 1947
Меня мучили странные кошмары: стаканы под виски, вдребезги разнесенные выстрелами… какие-то блондинки, скрывшиеся за вагонами поезда… чей-то шепот «Лета»… А потом мужской голос спросил:
– Девушка, вы кто?
Я застонала и с трудом разлепила глаза. Уснула я в гостиной на старом скрипучем диване, не отважившись отправиться на поиски кровати в доме, по которому бесконтрольно рыскает сумасшедшая с пистолетом. Я скинула свой оборчатый дорожный костюм и, оставшись в сорочке, свернулась калачиком под видавшим виды шерстяным пледом. Видимо, уже наступило утро. Сквозь щелку в тяжелых шторах проникал солнечный луч, а в дверях, привалившись к косяку, стоял и разглядывал меня темноволосый мужчина в поношенной куртке.
– Кто вы? – Я еще не вполне очнулась от сонного дурмана.
– Я первый спросил. – Голос низкий, чуть заметен шотландский выговор. – Вот уж не думал, что у Гардинер бывают гости.
– Она еще не встала, нет? – Я бросила испуганный взгляд в коридор. – А то обещала пристрелить, если застанет меня здесь утром…
– Это на нее похоже, – сказал шотландец.
Я хотела одеться, но не могла в сорочке встать перед незнакомым мужчиной.
– Мне надо поскорее отсюда убраться…
А куда? – шепнула Роза, и голова моя загудела. Я не знала, куда идти; бумажка с адресом Эвы – все, что у меня было. И что теперь? Защипало глаза.
– Не спешите удирать, – сказал шотландец. – Если вчера Гардинер хорошо нарезалась, утром она ничего не вспомнит. – Он сбросил куртку. – Я сделаю чай.
– Кто вы? – спросила я, но дверь за ним уже захлопнулась.
Секунду помешкав, я откинула плед и встала, сразу озябнув. Глянув на свой дорожный костюм, лежавший кучей, я сморщилась. В бауле был еще один наряд, но такой же оборчатый, тесный и неудобный. Поэтому я надела старый джемпер и ненавистные матери поношенные брюки, а затем босиком пошлепала искать кухню. Я уже сутки не ела, и урчанье в моем животе пересилило даже страх перед Эвиным пистолетом.
Кухня оказалась на удивление чистой и светлой. Накрытый к завтраку стол, чайник на плите. Свою старую куртку шотландец бросил на стул, оставшись в не менее старой рубашке.
– Кто вы? – Я не могла совладать с любопытством.
– Финн Килгор. – Он взял сковородку. – Работник за всё у Гардинер. Выпейте чаю.
Интересно, что он называл Эву просто «Гардинер», как мужчину.
– Работник за всё? – удивилась я, взяв со столешницы щербатую кружку. Похоже, в этом доме следили только за кухней.
Пошарив в холодильнике, Килгор достал яйца, бекон, грибы и половину батона.
– Вы хорошо разглядели ее руки? – спросил он.
– Да…
Чай был крепкий, как я любила.
– И что, по-вашему, она может делать такими руками?
Я отрывисто хохотнула.
– Вчера я убедилась, что она вполне способна взвести курок и откупорить виски.
– Лишь с этим и справляется. А для прочего нанимает меня. Я исполняю ее поручения. Забираю почту. На машине вывожу в город. Немножко стряпаю. Но прибираться она позволяет только в кухне. – Килгор выложил ломтики бекона в сковородку. На вид ему было лет двадцать девять-тридцать. Высокий, поджарый, он двигался с небрежной грацией. Густая щетина его требовала бритвы, а темные космы, прикрывавшие воротничок рубашки, буквально молили о парикмахере. – Что вы здесь делаете, мисс?
Я помешкала с ответом. Мать сказала бы, что работнику за всё не пристало задавать вопросы гостье. Однако гостья-то я сомнительная, а у него гораздо больше прав быть в этой кухне.
– Чарли Сент-Клэр, – назвалась я и, прихлебывая чай, представила отредактированную версию того, как очутилась на пороге (а затем и на диване) Эвы. Ор и угрозы меня пристрелить я опустила. Уже не в первый раз я задумалась о том, как всего за двадцать четыре часа моя жизнь умудрилась перевернуться вверх тормашками.
Потому что от самого Саутгемптона ты гонишься за призраком, – шепнула Роза. – Потому что ты маленько чокнутая.
И вовсе не чокнутая, – огрызнулась я. – Я хочу тебя спасти. Это не делает меня чокнутой.
Ты всех хочешь спасти, дорогуша. Меня, Джеймса и всякую бродячую собаку, что в детстве нам встречалась на улице…
Джеймс. Я вздрогнула, а мерзкий внутренний голос прошелестел: Не очень-то удалось его спасти, а?
Я шугнула эту мысль, не давая неизбежному чувству вины затопить меня, и приготовилась к дальнейшим расспросам Килгора, ибо история моя, честно говоря, выглядела довольно странно. Однако он молча хлопотал над сковородой – добавил грибы и консервированную фасоль. Прежде я никогда не видела мужчину за готовкой. Отец не умел даже намазать тост маслом. Это отводилось матери и мне. А вот шотландец ловко помешивал в сковородке, не обращая внимания на шипящие брызги жира.
– Давно вы работаете на Эву?
– Четыре месяца. – Килгор принялся нарезать хлеб.
– А до того?
Нож замер.
– Королевская артиллерия. Шестьдесят третий противотанковый полк.
– А потом стали домашним работником – резкая, однако, перемена.
Отчего он смолк? – подумала я. – Наверное, стыдится, что ветеран-фронтовик пошел в услужение к сумасшедшей, размахивающей пистолетом.
– И как же… – Я запнулась, сама не зная в точности, о чем хочу спросить. Как у нее работается? Как она стала такой? Но потом все-таки нашлась: – И как же это случилось с ее руками?
– Она не рассказывала. – Килгор поочередно разбил яйца в сковородку. Живот мой заурчал оглушительно. – Но я догадываюсь.
– И что это, по-вашему?
– У нее раздроблены фаланги всех пальцев.
Я поежилась.
– Что же это за несчастный случай?
Впервые за все время Финн Килгор посмотрел мне в глаза. Взгляд его карих глаз под темными бровями был одновременно внимательным и отстраненным.
– Кто говорит, что это был несчастный случай?
Я обхватила кружку своими целенькими, не переломанными пальцами. Вдруг показалось, что чай остыл.
– Английский завтрак. – Килгор снял горячую сковородку с плиты и поставил рядом с нарезанным хлебом. – Угощайтесь, а мне надо глянуть подтекающую трубу. Только оставьте для Гардинер побольше. Она заявится с дикой головной болью, и английский завтрак – лучшее средство от похмелья. Если съедите все, вот тогда вас пристрелят наверняка.
Больше не взглянув на меня, Килгор вышел. Я взяла тарелку и нацелилась на скворчащее яство, исходя слюной. Однако при виде восхитительной смеси яиц, бекона, фасоли и грибов желудок мой вдруг взбунтовался. Я зажала рукой рот и отвернулась, дабы не изгадить лучшее на Британских островах средство от похмелья.
Я поняла, в чем дело, хотя прежде такого со мной не случалось. Есть хотелось ужасно, однако в желудке шла такая катавасия, что я не проглотила бы и кусочка даже под «люгером», приставленным к моей голове. Утренняя тошнота. Впервые Маленькая Неурядица дала о себе знать.
Паршивое самочувствие не ограничилось выкрутасами желудка. Возникла одышка, взмокли ладони. Маленькой Неурядице было три месяца, но до сих пор она казалась фантомом: я ее не чувствовала, не представляла, не видела никаких ее признаков. Она просто въехала в мою жизнь, точно поезд. После того как к проблеме подключились родители, все это стало неприятным уравнением, которое необходимо решить. Одна Маленькая Неурядица плюс одна поездка в Швейцарию равно круглому нолю. Легко и просто.
Но вот теперь Неурядица уже вовсе не казалась маленькой.
– Что со мной будет? – тихо проговорила я. Вопрос этот возник впервые за долгое время. Не что будет с Розой, с родителями, с возвращением в колледж, но что будет со мной?
Не знаю, сколько я так простояла, прежде чем скрипучий голос вывел меня из оцепенения:
– Гляжу, американская захватчица все еще здесь?
Я обернулась. В дверном проеме стояла Эва: вчерашнее ситцевое платье, неприбранные седые волосы, налитые кровью глаза. Я изготовилась к неприятностям, но она, похоже, и впрямь забыла о своих угрозах. Эва терла себе виски, и я, похоже, ее ничуть не интересовала.
– В голове во весь опор скачут четыре всадника Апокалипсиса, – поделилась она, – а во рту погано, как в общественном нужнике. Скажи, что чертов шотландец уже сварганил з-завтрак.
Превозмогая дурноту, я показала на столешницу:
– Вот оно английское чудо.
– Слава богу! – Эва достала из ящика вилку и начала есть прямо со сковородки. – Ты, значит, познакомилась с Финном. Хорош, а? Будь я помоложе и не страшна как смертный грех, я б взгромоздилась на эту вершину.
Я отпрянула от плиты.
– Зря я сюда пришла. Извините, что так ворвалась к вам. Пойду я…
Куда? Приползти обратно к матери, стерпеть ее бешенство и затем отправиться на Процедуру? А что еще ей оставалось делать? Меня вновь окутывало глухим безразличием. Хотелось уткнуться в Розино плечо и закрыть глаза или обнять унитаз и вывернуться наизнанку. Как же мне плохо.
Мякишем подтерев желток, Эва хрипло приказала:
– Ну-ка с-сядь, америкашка.
Пусть заика, но во властности ей не откажешь. Я села.
Эва отерла руки о посудное полотенце и выудила из кармана сигарету. Прикурив, неспешно сделала глубокую затяжку.
– Первая за день всегда самая сладкая. – Она выдохнула дым. – Почти снимает сволочное похмелье. Как, говоришь, з-з-звали твою кузину?
– Роза. – Сердце мое засбоило. – Роза Фурнье. Она…
– Ты мне вот что скажи, – перебила Эва. – У таких, как ты, родители непременно богатенькие. Почему же они не расшибутся, чтобы отыскать вашу заблудшую овечку?
– Они пытались. Делали запросы. – Я была зла на родителей, но отдавала должное их стараниям. – За два года никаких результатов, и отец сказал, что Роза, видимо, погибла.
– Похоже, он умный мужик.
Умный. Отец, юрист по международному праву, располагал каналами и обходными путями для наведения справок за рубежом. Он сделал все что мог, но когда никто не получил от Розы ни единой весточки (даже я, кого она любила больше всех в нашей семье), отец пришел к логичному выводу: кузина моя мертва. Я старалась свыкнуться с этой мыслью. По крайней мере, до того, что случилось шесть месяцев назад.
– В сражении под Таравой мой старший брат лишился ноги. Отняли по колено. А полгода назад он застрелился. – Голос мой дрогнул.
В детстве мы с Джеймсом были не особо близки – он видел во мне просто мелюзгу, которую можно задирать. Когда брат вырос и стадия дерганья за косички миновала, он дразнился уже мягче – грозил навалять всякому парню, который пригласит меня на свидание. А я потешалась над его кошмарной стрижкой, когда он записался в морфлот. Он был мой брат, я любила его, а родители вообще в нем души не чаяли. И вот после его смерти Роза начала переселяться из моей памяти в мои видения. В каждой встречной девочке я видела маленькую Розу, каждая блондинка на университетской лужайке превращалась в мою повзрослевшую кузину, высокую, с аппетитными формами… По десять раз на дню сердце мое замирало и обрывалось от безжалостных шуток памяти.
– Я знаю, это, наверное, безнадежно. – Я посмотрела Эве в глаза, заклиная понять меня. – Скорее всего, моя кузина… Шансов почти нет. Уж я-то могу их высчитать до десятой доли процента. Но я должна попытаться. До конца пройти по ее следам, пусть даже чуть приметным. Если существует хоть ничтожная вероятность, что она еще… – Я поперхнулась и не смогла закончить фразу. Война отняла у меня брата. Если есть хоть малейший шанс вернуть Розу из небытия, я должна им воспользоваться. – Помогите мне, – сказала я. – Пожалуйста. Кроме меня, никто не будет ее искать.
Эва медленно выдохнула дым.
– Значит, она работала в ресторане «Лета»… где, говоришь?
– В Лиможе.
– Хм. А хозяина звали…
– Мсье Рене какой-то. По телефону выяснить его фамилию не удалось.
Эва прикусила губу и уставилась перед собой, изуродованные пальцы ее сжимались и разжимались. Наконец она повернулась ко мне, взгляд ее был непроницаем, как матовое стекло.
– Наверное, я все-таки сумею тебе помочь.
Похоже, телефонный разговор не задался. Я слышала только реплики Эвы, которые она орала в трубку, взад-вперед вышагивая по пустой прихожей и размахивая тлеющей сигаретой, словно разъяренная кошка хвостом, но и этого было достаточно, чтоб ухватить суть.
– Плевать мне, сколько стоит звонок во Францию, корова ты тупая, давай соединяй!
– С кем вы пытаетесь связаться? – в третий раз спросила я, но Эва опять меня игнорировала и продолжила истязать телефонистку:
– Хватит мэмкать, а то еще подавишься этим словом, просто соедини меня с майором…
Я выскользнула из дома, но и с улицы слышала ее голос за дверью. Вчерашняя мрачная сырость исчезла, Лондон приоделся в голубые небеса с бегущими облаками и ярким солнцем. Из-под козырька руки я поискала взглядом то, что накануне мельком видела из окна такси. Ага, вот она – ярко-красная телефонная будка, типично английская и чуть-чуть нелепая. Я направилась к ней, чувствуя, что опять сводит живот. Когда Эва начала дозваниваться до таинственного майора, я впихнула в себя сухой тост, унявший гадкие позывы Маленькой Неурядицы, и сейчас меня подташнивало по иной причине. Мне тоже предстояло сделать телефонный звонок, который вряд ли окажется проще Эвиного.
Прения с телефонисткой, потом долгие объяснения портье саутгемптонского отеля «Дельфин», кто я такая. И вот:
– Шарлотта? Алло? Алло?
Я отвела трубку от уха и посмотрела на нее, наливаясь злостью. Мать всегда отвечала «алло», если кто-нибудь слышал ее разговор по телефону. Подумать только, беременная дочь сбежала, а ее волнует, какое впечатление она произведет на портье.
В трубке кудахтало, и я опять приложила ее к уху.
– Здравствуй, мама, – перебила я. – Меня не похитили и не убили. Я в Лондоне, со мной все хорошо.
– Ты сошла с ума, ma petite? Взяла и исчезла, перепугав меня до смерти! – Тихое шмыганье и шепотом «мерси» – видимо, портье подал ей платок, чтоб промокнула глаза. Однако я сильно сомневалась, что у матери потекла тушь. Злобствовать, конечно, нехорошо, но я не сдержалась. – Скажи, где ты находишься. Сию секунду.
– Нет. – Во мне что-то шелохнулось, помимо тошноты. – Прости, но я не скажу.
– Не глупи, Шарлотта. Ты должна вернуться.
– Я вернусь. Когда раз и навсегда выясню, что произошло с Розой.
– С Розой? Господи боже мой…
– Я очень скоро позвоню, обещаю, – сказала я и повесила трубку.
Потом вернулась в дом. На кухне Финн Килгор самозабвенно драил сковородку.
– Не подадите полотенце, мисс? – попросил он.
Это ж надо. А вот отец мой считал, что грязная посуда чудодейственно моется сама.
– Опять звонит. – Принимая полотенце, Килгор глянул в прихожую. – Пыталась связаться с одним английским офицером во Франции, но тот в отпуске. Теперь ругается с какой-то неведомой женщиной.
– Мистер Килгор… – Я замялась. – Вы говорили, что исполняете обязанности шофера. Не могли бы вы отвезти меня в одно место? Пешком я боюсь заблудиться, а на такси нет денег.
Я полагала, он откажет американке, которую знать не знает, но Килгор пожал плечами и вытер руки о штаны:
– Сейчас подгоню машину.
Я себя оглядела.
– Только мне надо переодеться.
Вскоре я была готова. Килгор стоял возле открытой входной двери и, притоптывая, глазел на улицу. Заслышав стук моих каблуков, он обернулся, и темные брови его взлетели, но я не истолковала это как знак восхищения. У меня осталась только одна смена чистой одежды, и в ней я выглядела фарфоровой пастушкой: многослойная оборчатая юбка с кринолином, розовая шляпка с вуалеткой, без единого пятнышка перчатки, тесный розовый жакет, предназначенный подчеркнуть все женственные изгибы, каковых у меня не имелось. Я вскинула подбородок, а дурацкую вуалетку опустила на глаза.
– Это международный банк. – Я вручила Килгору бумажку с адресом. – Спасибо.
– Обычно девушки в таких пышных юбках не удосуживаются поблагодарить шофера. – Финн придержал дверь, позволяя мне выйти. Даже на каблуках под его вытянутой рукой я прошла, не пригибаясь.
Из коридора донесся голос Эвы:
– Не вздумай бросить трубку, корова ты очкастая…
Я замешкалась на пороге, охваченная желанием спросить, почему она мне помогает. Вчера-то отказалась наотрез. Пока что я не допытывалась, хотя ужасно хотелось схватить ее за костлявые плечи и вытрясти из нее всю известную ей информацию. Но я боялась разозлить или отпугнуть человека, который что-то знает. Определенно знает.
Так что я оставила ее в покое и последовала за Финном. Машина меня удивила: темно-синий кабриолет с поднятым верхом, старый, но до блеска отполированный.
– Симпатичное авто. Эвино?
– Мое.
Машина не сочеталась с его неряшливой щетиной и курткой, залатанной на локтях.
– Это «бентли»? – У отца моего был «форд», но он любил английские автомобили и в наших европейских вояжах всегда их отмечал.
– «Лагонда LG6». – Финн открыл дверцу. – Запрыгивайте, мисс.
Я усмехнулась, когда он, сев за руль, потянулся к рукоятке скоростей, погребенной под моими пышными юбками. Приятно быть среди незнакомцев, не ведающих о моей подмоченной репутации. Приятно читать в чужих глазах, что ты достойна уважительного обращения «мисс». Последнее время в глазах моих родителей я читала только «шлюха, разочарование, неудачница».
Ты и есть неудачница, шепнул мерзкий внутренний голос, но я его шугнула.
Лондон представал неясной серой громадой: булыжные мостовые, кое-где руины, проломленные крыши, зияющие дырами стены. Следы войны, хотя уже шел 1947-й. Помню, отец радостно выдохнул, читая победный выпуск газеты: «Чудесно, теперь все будет как прежде». Словно на другой день после подписания акта о капитуляции разбомбленные дома сами собой станут целыми.
Улица в ужасных выбоинах, по которой рулил Финн, напоминала кусок швейцарского сыра, и мне пришла занятная мысль:
– А зачем вообще Эве машина? Не проще ли ездить трамваем, учитывая нехватку бензина?
– Она не в ладах с трамваями.
– Почему?
– Не знаю. Трамвай, где замкнутое пространство и толпа, выводит ее из себя. Последний раз чуть не взорвалась, как граната. Орала и пихала домохозяек с их покупками.
Я озадаченно покачала головой, но тут машина остановилась перед внушительным зданием в мраморной облицовке. Приехали. Видимо, на лице моем отразилось беспокойство, ибо Финн мягко спросил:
– Вас сопроводить, мисс?
Я бы охотно взяла провожатого, но затрапезного вида небритый шотландец вряд ли добавит мне респектабельности, а посему я, выбираясь из машины, помотала головой:
– Нет, спасибо.
Шагая по сверкающему мраморному полу, я старалась придать себе хоть немного той величавости, какую без всяких усилий излучала моя мать. Я назвала свое имя и цель визита, после чего меня препроводили к престарелому типу в клетчатом костюме. Он оторвался от ведомости, в которой корябал цифры:
– Я могу быть вам полезен, юная леди?
– Очень надеюсь, сэр. – Я улыбнулась и, кивнув на бумагу с колонками цифр, пустилась в светскую беседу: – Над чем трудитесь?
– Проценты, числа. Весьма скучная материя. – Привстав, он показал на стул. – Прошу садиться.
– Благодарю. – Я села и глубоко вздохнула, всколыхнув вуалетку. – Я бы хотела снять немного денег.
Умирая, моя американская бабушка учредила трастовый фонд на мое имя. Не огромный, но все-таки приличный, и я добросовестно пополняла счет с тех пор, как в четырнадцать лет получила свою первую летнюю работу в конторе отца. К этим деньгам я не притрагивалась, мне хватало того, что на мою студенческую жизнь выделяли родители. Обычно сберегательную книжку я хранила в комодном ящике с нижним бельем, но, пакуя вещи для нынешней поездки, в последнюю минуту бросила ее в баул. Точно так же я захватила адрес Эвы и справку о последнем местонахождении Розы. Никаких планов я не строила, только прислушалась к голоску, шепнувшему: Возможно, все это понадобится, если тебе хватит духу исполнить свое заветное желание…
Теперь я была рада, что послушалась голоса, ибо деньги закончились подчистую. Кто его знает, почему Эва взялась помочь мне, только, уж конечно, не по доброте душевной. Если что, я была готова позолотить ручку ей и всякому, кто приведет меня к Розе, но для этого необходимо золотишко. Очаровательно улыбаясь, я передала клерку сберкнижку и удостоверение личности.
Через десять минут я удерживала свою улыбку только огромным усилием воли.
– Не понимаю, – повторила я уже в четвертый, наверное, раз. – Вы получили подтверждение моего имени и возраста, денег на счете вполне хватает. Так почему…
– Снятие столь большой суммы, юная леди, не в порядке вещей. Подобные счета открывают для обеспечения вашего будущего.
– Однако там не только обеспечение моего будущего, но и мои собственные сбережения…
– Нельзя ли нам переговорить с вашим отцом?
– Он в Нью-Йорке. И потом, речь не о такой уж большой сумме…
Клерк опять меня перебил:
– Телефонный звонок в контору вашего отца нас вполне устроит. Если мы заручимся его согласием…
Теперь я перебила клерка:
– В этом нет никакой необходимости. Счет на мое имя. Имелось условие, что я получу к нему доступ по достижении восемнадцати лет, но мне уже девятнадцать. – Я вновь подтолкнула свои бумаги к клерку. – Вам требуется только мое согласие.
Клерк поерзал в кожаном кресле, выражение отеческой заботы не покидало его лицо.
– Заверяю вас, все уладится, как только мы переговорим с вашим отцом.
Я так стиснула зубы, что они едва не спаялись.
– Я хочу снять…
– Весьма сожалею, юная леди.
Я разглядывала цепочку его карманных часов, его пухлые руки и жидкие волосы, сквозь которые просвечивала плешь. А он уже не смотрел на меня, но, взявшись за ведомость, опять принялся вписывать и вычеркивать цифры.
Конечно, я поступила по-детски, когда, перегнувшись через стол, выхватила у него листок и пробежала по нему взглядом. Прежде чем клерк успел возмутиться, я взяла со стола огрызок карандаша, перечеркнула неверные подсчеты и вписала правильные.
– Вы потеряли четверть процента. – Я оттолкнула от себя бумагу. – Потому-то баланс не сходился. Можете проверить на арифмометре. Поскольку в денежных делах мне веры нет.
Улыбка клерка угасла. Я встала, вскинула подбородок максимально высоко и вихрем вылетела на улицу. Мои кровные деньги. Не только доставшиеся по наследству, но и честно заработанные. Однако без чужого позволения я не могу получить ни гроша. От такой несправедливости я скрежетала зубами, но не сказать, что сильно удивилась.
На всякий случай у меня был запасной план.
Финн покосился на меня, когда я плюхнулась на сиденье и хлопнула дверцей, защемив половину своей юбки.
– Вы меня извините, но вид у вас слегка непрезентабельный, – сказала я, вновь открыв дверцу и подобрав подол. – Вы вправду неряха, мистер Килгор, или просто не любите бриться?
Он закрыл потрепанную книжку, которую читал.
– Понемногу того и другого.
– Ладно. Мне нужен ломбард. Такой, где девушку не станут изводить вопросами об ее закладе.
Секунду подумав, Килгор отъехал от тротуара.
Моя американская бабушка оставила мне деньги на счете. У моей французской бабушки было великолепное жемчужное ожерелье в две нитки, которые перед смертью она разделила. «Одно колье малышке Шарлотте, а другое красавице Розе! Я хотела поделить ожерелье между дочерьми, но обе ваши маменьки сделали губы куриной жопкой, – сказала она со своей обычной прямотой, и мы смущенно захихикали. – Так что, душеньки, наденете этот жемчуг на свои свадьбы и вспомните меня».
Я вспоминала ее, ощупывая в сумочке роскошную жемчужную нитку. Слава богу, французская бабушка умерла задолго до того, как над ее любимым Парижем взвилась свастика. Прости меня, бабуля, – мысленно сказала я. – Выбора нет. Распорядиться своими сбережениями не получилось, но я могу распорядиться своим жемчугом. Мать всерьез собиралась после Процедуры потащить меня в Париж, накупить мне новых нарядов и нанести визиты старым знакомым, дабы всем стало ясно: мы не бежим от скандала, но совершаем вояж по Европе. Отсюда и жемчуг.
Финн подъехал к ломбарду. Напоследок взглянув на крупные матовые бусины и квадратик изумруда, служивший застежкой, я вошла внутрь и, шлепнув жемчуг на прилавок, спросила:
– Сколько предложите?
– Вам придется подождать, мисс, – равнодушно сказал хозяин, хотя глаза его блеснули. – Я должен закончить важное дело.
– Обычный трюк, – шепнул Финн, который на сей раз почему-то последовал за мной. – Вас изводят ожиданием, чтобы вы согласились на любое предложение. Вы тут надолго.
Я вздернула подбородок:
– Буду сидеть хоть до ночи.
– Тогда я пока проведаю Гардинер, тут недалеко. Вы не сбежите, мисс?
– Не обязательно называть меня «мисс». – Вообще-то обращение мне нравилось, но официоз уже выглядел глупо. – Мы же с вами не в Букингемском дворце.
Финн пожал плечами и, шагнув к выходу, на пороге сказал:
– Хорошо, мисс.
Я покачала головой и уселась в неудобное кресло, намотав жемчужную нитку вокруг ладони. Прошло добрых полчаса, прежде чем ломбардщик с лупой во лбу обратил на нас внимание.
– Боюсь, вас облапошили, девушка. – Он вздохнул. – Стекляшка. Хорошего качества, но стекляшка. Пожалуй, я дам вам пару фунтов…
– Взгляните еще разок. – Я прекрасно знала стоимость ожерелья. Мысленно перевела доллары в фунты, прибавила десять процентов и назвала свою сумму.
– А у вас есть какой-нибудь документ на изделие? Скажем, кассовый чек? – Блеснув лупой, ломбардщик взялся за изумрудную застежку. Я потянула ожерелье к себе. Следующие полчаса мы хмуро препирались, хозяин не уступал, и я начала терять терпение.
– Хорошо, я пойду в другое место, – наконец рявкнула я, но ломбардщик только ухмыльнулся:
– Без документа больше вам никто не даст. Вот будь с вами ваш отец или муж – любой, кто подтвердил бы ваше право на заклад вещицы…
Опять двадцать пять. Нас с отцом разделяла Атлантика, но он все равно держал меня на поводке. Скрывая злость, я отвернулась к окну и неожиданно увидела светловолосую голову Розы, мелькнувшую в толпе прохожих. Через секунду я поняла, что это просто какая-то школьница. Ох, Рози, – печально думала я, провожая девочку взглядом, – ты бросила родных и уехала в Лимож. Как тебе это удалось? Похоже, девушкам вообще все запрещено. Тратить свои деньги, продавать свои вещи и распоряжаться собственной жизнью.
Я собралась с силами для продолжения безнадежного препирательства, но тут вдруг входная дверь распахнулась и женский голос пропел:
– Шарлотта, голубушка, я же просила меня подождать. Ведь знаешь, что мое старое больное сердце не выдержит расставания с п-побрякушками. Я надеялась, ты меня пощадишь.
Я уставилась на Эву Гардинер, лучившуюся улыбкой, словно я была светом ее очей. Она так и осталась в мятом заношенном платье, однако надела чулки и приличные туфли-лодочки, изуродованные руки спрятала в заштопанные лайковые перчатки, а нечесаные волосы укрыла под огромной, некогда модной шляпой с половинкой птичьего пера. К моему несказанному удивлению, выглядела она как леди. Пусть эксцентричная, но леди.
Финн скромно встал в дверях и, скрестив руки на груди, послал мне чуть заметную улыбку.
– Так жалко с ним расставаться, – вздохнула Эва и, погладив мое ожерелье, точно собаку, сдержано улыбнулась ломбардщику: – Знаете, этот тихоокеанский жемчуг мне преподнес мой д-д-дорогой покойный супруг. – Платком она промокнула глаза, и у меня едва не отвисла челюсть. – А изумруд индийский, из Канпура! Эта семейная реликвия досталась мне от любимого дедушки, служившего к-королеве Виктории. Уж он задал жару сипаям, и поделом им, этим черномазым бестиям. – Тон ее стал изысканно аристократическим: – Ну же, сэр, вновь направьте ваш окуляр на эту прелесть, и, я уверена, вы отринете всякие нелепые измышления о стеклянной подделке. Назовите подлинную цену, милейший.
Надменный взгляд, тщательно заштопанные перчатки, покачивающийся огрызок пера – облик английской леди, переживающей трудные времена и вынужденной заложить свои драгоценности.
– Нет ли, мадам, какой-нибудь квитанции, подтверждающей…
– Да-да, она у меня здесь. – Стеклянная витрина задребезжала, когда Эва шваркнула на нее громадную дамскую сумку. – Вот… нет, не то. Подай очки, Шарлотта…
– Они в твоей сумке, бабушка, – подыграла я, немного оправившись от изумления.
– По-моему, они у тебя. Проверь свою сумочку. Нет, постой. Вот она, квитанция. Нет, это чек за китайскую шаль… Где-то она была…
Водопад бумажек затопил витрину. Точно сорока, Эва хватала каждую и, мучительно щурясь, подносила к свету, а потом вновь принималась искать несуществующие очки, демонстрируя безупречный аристократический выговор, который не посрамил бы ее и на чаепитии у королевы:
– Шарлотта, посмотри у себя, я уверена, очки в твоей сумочке…
В лавку вошли другие посетители. Эва и ухом не повела.
– Мадам… – кашлянул ломбардщик.
– Не поторапливайте меня, милостивый государь, – рявкнула Эва, точно вдовица из романа Джейн Остин. – Это не то… да где же она… – Перо на ее шляпе опасно качнулось, выпустив дождь пушинок и вонь нафталина. Ломбардщик попытался отойти к новым клиентам, но Эва забарабанила по витрине:
– Не покидайте меня, любезный, мы еще не закончили. Шарлотта, милая, прочти-ка это, а то мои старые глаза…
Новые клиенты подождали, затем вышли из лавки. Все это смахивало на сцену из фильма, в котором мне доверили эпизодическую роль.
– Бог с ней, с этой квитанцией. – Ломбардщик нетерпеливо сморщился. – Я все-таки джентльмен, и уж истинной леди поверю на слово.
– Чудесно, – сказала Эва. – Хотелось бы услышать вашу цену.
Возник недолгий торг, но я знала, кто в нем победит. Через минуту посрамленный ростовщик отсчитал изрядную стопку хрустящих банкнот, и ожерелье мое исчезло под прилавком. Финн распахнул входную дверь.
– Прошу вас, миледи. – Он был абсолютно серьезен, только в глазах его прыгали смешинки.
Покачивая эгреткой, Эва выплыла из лавки, точно престарелая герцогиня.
– А чё, мне понравилось, – на улице сказала она, мгновенно утратив аристократический изыск речи.
Сейчас она совершенно не походила на вчерашнюю пьяницу, хлеставшую виски из чайной чашки и размахивавшую «люгером». Мало того, в ней было не узнать и утреннюю похмельную каргу. Она выглядела абсолютно трезвой и бодрой, а в серых глазах ее плескалось безудержное веселье, словно вместе с обликом обедневшей аристократки она еще сбросила с костлявых плеч и возраст, точно ненужную шаль.
– Как вы это делаете? – спросила я, все еще сжимая в кулаке пачку банкнот.
Эва стянула перчатку, обнажив свои чудовищные пальцы, и полезла в сумку за сигаретами.
– Люди глупы. Сунь им под нос любую бумажку, п-попотчуй более или менее достоверной байкой, держись уверенно – и своего добьешься. – Она как будто кого-то цитировала.
– Всегда? – усомнилась я.
– Нет. – Веселые искры в ее глазах погасли. – Не всегда. Но тут и риска-то особ-бого не было. Этот напыщенный хрыч смекнул свою в-выгоду. Я только заставила его поскорее вытурить меня из лавки.
Удивительно, ее заикание то появлялось, то исчезало. На представлении в ломбарде она говорила без малейшей запинки. Однако зачем она вообще устроила этот спектакль? Я проследила, как Эва сует сигарету в рот, а Финн подносит ей спичку, и потом сказала:
– Я вам не нравлюсь.
– Не нравишься. – Взгляд ее из-под нависших век вновь уподобился взгляду хищной птицы, высунувшейся из гнезда. В нем была насмешка, но ни капли теплоты и приязни.
Ну и ладно. Пусть я ей не нравлюсь, но говорила она со мной как с ровней, а не как с ребенком или шлюхой.
– Почему вы пришли мне на помощь? – Я решила не уступать ей в прямоте. – Зачем вам это?
– А мой гонорар? – Глянув на деньги в моем кулаке, она назвала сумму, от которой у меня перехватило дыхание. – Я могу с-с-свести тебя с тем, кто, наверное, кое-что з-з-знает о твоей кузине, но услуга моя не бесплатна.
Я сощурилась, чувствуя себя весьма неуютно между дылдой-шотландцем и здоровенной англичанкой.
– Вы не получите ни пенса, пока не скажете, кому звонили утром.
– Одному английскому офицеру, ныне обитающему в Бордо, – не замешкавшись, ответила Эва. – Мы с ним знакомы тридцать лет, однако сейчас он в отпуске. Тогда я позвонила еще одной старой знакомой, обладающей кое-какими сведениями. После вопроса о ресторане «Лета» и его владельце она бросила трубку. – Эва фыркнула. – Эта сука что-то знает. При личной в-встрече я, конечно, из нее вытрясу все, что мне надо. А если нет, наверняка узнаю от английского офицера, когда он вернется с утиной охоты. Ну что, стоит оно пары фунтов?
Запросила-то она гораздо больше, но я смолчала и задала новый вопрос:
– Почему вы заинтересовались, когда я упомянула мсье Рене? Ведь даже фамилия его не известна. Или вас зацепило название ресторана?
– Иди-ка ты на хер, америкашка, – ласково сказала Эва, улыбаясь сквозь клуб дыма.
Причем даже не заикнулась. От женщины такого я никогда не слыхала. Финн невозмутимо смотрел на небо.
– Ладно. – Я отсчитала купюры и передала их Эве.
– Здесь только половина.
– Остальное получите, когда мы поговорим с вашими знакомцами, – так же ласково сказала я. – А то еще запьете, и я останусь на бобах.
– Не исключено, – согласилась Эва.
Однако я видела – тут дело не только в деньгах. Но в чем?
– И где искать эту вашу старую знакомую? – спросила я, когда мы втроем втиснулись в кабриолет: Финн сел за руль, Эва устроилась посередке и небрежно закинула руку ему на плечо, а я прижалась к дверце, укладывая остаток денег в портмоне. – Куда мы едем?
– В Фолкстон. – Эва хотела загасить сигарету о приборную доску, но Финн перехватил ее руку и, сердито зыркнув, выбросил окурок в окно. – Оттуда – во Францию.
Глава четвертая
Эва
Май 1915
Франция. Вот где она станет шпионить. Шпионка. Эва мысленно пробовала слово, точно малыш, языком трогающий дырку от выпавшего зуба. От волнения и восторга сводило живот. Я буду шпионкой во Франции.
Но сперва – Фолкстон.
– Неужели вы думали, что я выдерну вас из вашей конторы и прямиком заброшу на вражескую территорию? – сказал капитан Кэмерон, в вагоне укладывая саквояж Эвы на багажную полку.
Это происходило назавтра после того, как за чаепитием в пансионе он завербовал новую разведчицу. Эва, забыв о приличиях, в чем была ушла бы с ним тем же вечером, но капитан заявил, что все должно быть чин чином, а посему явился на следующий день и под ручку доставил ее на вокзал, словно они собрались в отпуск. Провожал Эву только полосатый кот; она чмокнула его в нос и шепнула: «Наведывайся к миссис Фиц, моей соседке. Она обещала тебя подкармливать, пока меня нет».
– Если кто спросит, я – ваш дядюшка, везу любимую племянницу погреться на солнышке в Фолкстоне, – сказал капитан Кэмерон, когда они устроились в пустом купе.
Он плотно притворил двери, предварительно удостоверившись, что в коридоре никто не подслушивает.
Эва окинула скептическим взглядом его худое лицо и мятый костюм.
– Не слишком ли вы молоды для моего дядюшки?
– Вам двадцать два, а по виду шестнадцать; мне тридцать два, но выгляжу я на сорок пять. Я – ваш дядя Эдвард. Это наша легенда, сейчас и в будущем.
Эва уже знала его настоящее имя – Сесил Эйлмер Кэмерон. После того как она приняла его предложение, капитан скрупулезно ознакомил ее со своей официальной биографией: частные школы, Королевская военная академия, служба в Эдинбурге, одарившая шотландским налетом его чистый английский выговор. Личные сведения он сообщит только при необходимости вроде нынешней. И вот первая информация – агентурная кличка «дядя Эдвард». У Эвы опять затрепетало в животе.
– А какая будет моя кличка? – спросила она. В книгах Киплинга, Молли Чайлдерс, Конан Дойла и даже в пустышке вроде «Алого первоцвета» Эммы Орци все шпионы имели клички.
– Узнаете позже.
– Куда я от-п-п-правлюсь во Франции? – Эва уже не смущалась своего заикания.
– Потерпите. Сперва обучение. – Кэмерон улыбнулся, от глаз его побежали морщинки. – Спокойнее, мисс Гардинер. Ваша взбудораженность слишком заметна.
Эва придала лицу невинность фарфоровой статуэтки.
– Уже лучше.
Фолкстон. До войны – сонный прибрежный городок. Ныне – оживленный порт, куда ежедневно прибывали набитые беженцами паромы, где французский и фламандский услышишь чаще английского. Кэмерон надолго смолк и вновь негромко заговорил, уже шагая по дощатому тротуару:
– Фолкстон – первая остановка на пути из голландского Флиссингена. – Он позаботился, чтобы его не слышали прохожие. – Я контролирую собеседования с беженцами перед допуском их на британскую территорию.
– Выискиваете таких, как я?
– А еще тех, кто служит на стороне противника.
– И м-много нашли?
– По полдюжины тех и других.
– А женщины есть? – полюбопытствовала Эва. – Среди… новобранцев. – Как их назвать-то? Шпионы-стажеры? Шпионы-ученики? Нет, как-то глупо. В голове не укладывалось, что все это происходит с ней. – Вот уж не думала, что женщины подходят на этакую роль, – призналась она.
Капитан Кэмерон (дядя Эдвард) каким-то хитрым способом выуживает правду, – подумала Эва. – Наверное, большой спец в допросах. Вытягивает информацию нежно, и объект даже не замечает, как она слетает с его уст.
– Напротив, я люблю вербовать женщин, – сказал капитан. – Часто они умеют быть неприметными там, где мужчину непременно заподозрят и остановят. В начале года я завербовал одну француженку… – Кэмерон вдруг улыбнулся, как от чрезвычайно приятного воспоминания. – Без видимых усилий она создала сеть, покрывающую сотни миль. Ее донесения об артиллерийских позициях приходят вовремя и столь точны, что уже через день-другой вражеские орудия уничтожены. Отменная работа. Она лучшая среди агентов обоего пола.
В Эве шевельнулся ревнивый задор: лучшей буду я.
Кэмерон нанял извозчика:
– Морской бульвар, дом восемь.
Небольшое ветхое строение не сильно отличалось от Эвиного пансиона. Видимо, в глазах любопытных соседей оно и должно было выглядеть пансионом. Однако, ступив на истертый ковер гостиной, Эва увидела не пожилую горничную с поджатыми губами, облаченную в накрахмаленный фартук, но рослого майора в военной форме.
Покручивая навощенные кончики впечатляющих усов, он оглядел Эву с головы до ног и неодобрительно бросил:
– Слишком молода.
– Дайте ей шанс, – мягко сказал капитан Кэмерон. – Мисс Гардинер, познакомьтесь с майором Джорджем Аллентоном. Передаю вас в его руки.
Проводив взглядом капитана, на секунду Эва испугалась, но тотчас приструнила себя: бояться нельзя. Иначе опозоришься.
Вид майора не выражал оптимизма. Аллентон явно не разделял вкусов капитана, предпочитавшего новобранцев женского пола.
– Первая по коридору комната на третьем этаже – ваша. Через пятнадцать минут быть здесь.
Вот так вот просто открылся тайный мир.
Учебный курс был рассчитан на две недели. Занятия проходили в душных классах с низкими потолками и задраенными окнами, не впускавшими майское тепло. Курсанты, ничуть не похожие на шпионов, перенимали удивительные зловещие знания от наставников, ничуть не похожих на военных.
Вопреки вербовочным предпочтениям капитана Кэмерона, Эва оказалась единственной женщиной на курсе. Инструкторы относились к ней свысока и всегда вызывали отвечать последней, но она не роптала, ибо получала возможность оценить своих однокашников. Их было четверо, абсолютно разных. Именно это больше всего удивляло. На агитационных плакатах, призывавших в действующую армию, красовались крепкие, ладные пехотинцы, одинаково безликие. Это был идеал солдата: строй, батальон или полк крепких, абсолютно идентичных мужчин. А вот плакаты, приглашающие в разведку, поняла Эва, изображали бы совершенно разных людей, ничуть не похожих на шпионов.
Однокурсниками ее были дюжий бельгиец в седоватой бороде, два француза (один с лионским выговором, другой хромой) и худенький англичанин, пылавший нескрываемой ненавистью к гансам. Толку из него не выйдет, – рассудила Эва, – никакого самоконтроля. Не обнадеживал и хромой француз, при малейшей неудаче бешено сжимавший кулаки. А наука в том и состояла, чтоб с безграничным терпением освоить канительную работу с отмычками и шифрами. И еще обучиться тому, как изготовить невидимые чернила и прочесть ими написанное сообщение. Как рисовать карты, как прятать донесения – список был бесконечен. Бельгиец шепотом матерился, пытаясь пальцами-сардельками записать шифровку на клочке рисовой бумаги. А вот Эва быстро справилась с крохотными буковками, каждая не больше запятой, оттиснутой пишущей машинкой. Инструктор, сухопарый кокни, до этого ее почти не замечавший, усмехнулся и стал к ней внимательнее.
Можно ли всего за две недели стать другим человеком? – думала Эва. – Или вовсе не другим, а просто самим собой? Ее как будто опаляли на огне, слой за слоем отшелушивая все наносное, весь ненужный балласт, тянувший к земле. По утрам она, отбросив одеяло, вскакивала с постели, полная неуемной жажды к тому, что готовил новый день. И потом старательно выводила буковки на бумажных клочках, сноровисто ковыряла отмычкой в замке; когда впервые тот открылся, она испытала наслаждение несравнимо сильнее, чем от поцелуя с мужчиной.
Я создана для этой работы, – думала Эва. – Это мое.
Капитан Кэмерон навестил ее в конце первой недели.
– Как тут наша курсантка? – спросил он, без стука войдя в душную комнату, приспособленную под учебный класс.
– Очень хорошо, дядя Эдвард, – с наигранной скромностью сказала Эва.
Глаза капитана смеялись.
– Что отрабатываете?
– Сокрытие посланий. (Как вспороть манжетный шов, спрятать в нем скатанное в трубочку донесение, а потом мгновенно его достать. Тут требовались быстрота и ловкость рук, но Эве их было не занимать.)
Капитан присел на край стола. Эва впервые видела его в военной форме, которая ему очень шла.
– Где еще можно спрятать послание?
– Манжеты, подол, пальцы перчаток, – отчеканила Эва. – Разумеется, в прическе. Под обручальным кольцом, в каблуке ботинка…
– О последнем варианте лучше забыть. Говорят, фрицы разгадали трюк с каблуком.
Эва кивнула – мол, каблук отправляем в архив – и ловко сунула бумажную скатку под рубчик носового платка.
– Ваши однокурсники на стрельбище, – сказал капитан. – А почему вы здесь?
– Майор Аллентон счел это излишним для меня.
Не представляю женщину с пистолетом, – сказал он. Посему Эва осталась в классе, а однокашники ее, вооруженные револьверами «уэбли», побрели на стрельбище. Теперь их было трое – худенького англичанина отчислили, и он уехал, утирая слезы и сыпля проклятиями. Хочешь воевать – запишись в пехотинцы, – мысленно посочувствовала ему Эва.
– Я полагаю, вы должны научиться стрелять, мисс Гардинер.
– Вопреки распоряжению майора? – С первого дня Эва поняла, что Кэмерон и Аллентон друг друга недолюбливают.
– Идемте, – коротко ответил капитан.
Он повел ее не на стрельбище, а к песчаной косе вдали от суетного порта. При каждом шаге в вещмешке его что-то звякало. Ноги Эвы вязли в песке, ветер трепал ее тщательно уложенные волосы, но она не отставала. День выдался жаркий, хотелось скинуть жакет, однако уединенность с мужчиной, который вовсе не был ей дядей, уже выходила за рамки приличий. Мисс Грегсон и все конторские девушки единодушно меня осудили бы, – подумала Эва, но потом отогнала эту мысль, сняла жакет и осталась в блузке, решив, что если слишком уж заботиться о пристойности, мало чего добьешься на шпионском поприще.
На прибитой к берегу коряге капитан выстроил пустые бутылки, которые достал из вещмешка.
– Сгодится. Отсчитайте десять шагов.
– Может, больше? – Эва бросила жакет на поросший осокой пятачок.
– В реальной обстановке живая мишень вряд ли будет дальше. – Кэмерон сам отмерил дистанцию и достал пистолет из кобуры. – Это девятимиллиметровый «люгер P08»…
– Немецкое оружие? – скривилась Эва.
– Не воротите нос, мисс Гардинер, у этого пистолета отменная точность боя, он гораздо надежнее английских аналогов. У нас на вооружении «уэбли Mk IV», из него сейчас палят ваши одноклассники. Но это абсолютно без толку – чтобы освоить револьвер «уэбли», у которого при стрельбе уводит ствол, нужны недели тренировок. А вот из «люгера» вы научитесь поражать мишень уже через пару часов.
Капитан проворно разобрал пистолет и, ознакомив с названиями его частей, приказал Эве разбирать и собирать оружие, пока движения ее не приобретут автоматизм. Через некоторое время Эва, разобравшись что к чему, быстро и ловко справилась с заданием, и тогда ее переполнил тот всеохватный восторг, всегда затоплявший при удаче в чтении карты или дешифровке сообщения. Хочу уметь больше, – думала она. – Научите меня.
Затем Кэмерон приказал раз за разом снаряжать и разряжать обойму. Он как будто ждал, что ученица попросит закончить с упражнениями и приступить к стрельбе. Проверяет мое терпение. Заправив выбившуюся прядь за ухо, Эва беспрекословно выполнила задание. Да хоть целый день так, капитан.
– Вот цель. – Кэмерон показал на крайнюю в ряду бутылку. – У вас семь патронов. Мушка под обрез мишени. Этот пистолет не прыгает, как «уэбли», но отдача все же есть.
Он поправил Эве стойку, коснувшись ее плеча, подбородка и кисти, но в том не было никаких поползновений. Вспомнилось, как на утиной охоте в Нанси французские парни говорили: «Ты неправильно целишься, давай покажу» – и начинали ее лапать.
Капитан кивнул и на шаг отступил. Резкий соленый ветерок ерошил его короткие волосы и свинцово-серую гладь Ла-Манша за его спиной.
– Огонь!
Семь выстрелов, на пустом берегу отозвавшихся гулким эхом. Все мимо. Остро кольнуло огорчение, но Эва предпочла его не выказывать. Просто вновь снарядила обойму.
– Зачем вам это, мисс Гардинер? – Кивком капитан дал разрешение открыть огонь.
– Хочу исполнить свой долг, – ответила Эва, не заикаясь. – Что тут странного? Когда прошлым летом началась война, всякий молодой англичанин горел желанием вступить в бой и как-нибудь проявить себя. Но его никто не спрашивал – зачем.
Эва вскинула «люгер» и сделала семь выстрелов, перемежая их паузами. На сей раз у бутылки отлетело горлышко, но сама она устояла. Вновь укол огорчения. Когда-нибудь я стану лучшей, – поклялась себе Эва. – Превзойду даже эту хваленую шпионку в Лилле, кем бы она ни была.
– Вы ненавидите немцев? – спросил Кэмерон.
– Я выросла в Нанси, откуда до германской границы недалеко. – Эва снаряжала обойму. – Тогда ненависти к немцам не было. Но потом они захватили Францию, разорвали ее в клочья и все себе заг-г-грабастали. – Она вставила последний патрон. – По какому праву?
– Без всякого права. – Кэмерон ее разглядывал. – Но мне кажется, в вас говорит не столько патриотизм, сколько желание самоутвердиться.
– Верно, – охотно призналась Эва.
Этого она хотела больше всего. Просто до одури.
– Чуть-чуть расслабьте кисть. Собачку следует нажимать плавно, а вы ее дергаете, и ствол заваливается вправо.
Второй выстрел разнес бутылку вдребезги. Эва ухмыльнулась.
– Не считайте это игрой. – Капитан смотрел строго. – Я повидал немало парней, воспылавших желанием отделать немецких свиней. Для рядового солдата это еще ничего, неделя в окопах лишит его иллюзий, пострадает только его наивность. Но разведчику нельзя пылать. Кто считает это игрой, погибает сам и губит своих товарищей. Что бы там ни говорили о тупых бошах, немцы умны и беспощадны. Как только вы ступите на французскую землю, вас твердо вознамерятся поймать. Возможно, женщину не поставят к стенке, как девятнадцатилетнего юношу, которого в прошлом месяце я направил в Рубе. Но вас кинут гнить в немецкой тюрьме, где среди крыс вы умрете медленной голодной смертью, и никто, даже я, вам не поможет. Вы меня понимаете, Эвелин Гардинер?
Очередная проверка, – подумала Эва, чувствуя, как колотится сердце. – Провалишь ее, и не видать тебе Франции. Валяй обратно в пансион и контору. Ну уж нет.
Но какой ответ правильный?
Капитан Кэмерон ждал, не сводя с нее глаз.
– Для меня это вовсе не игра, – наконец проговорила она. – Игры меня не занимают. Они для малышей, а я не ребенок, хоть и выгляжу на шестнадцать. – Эва вновь занялась обоймой. – Не могу обещать, что избегу провала, но если это случится, то вовсе не потому, что я считаю свою работу забавой.
Она взглянула на капитана в упор, сердце ее все никак не успокаивалось. Ну что, ответ правильный? Бог его знает, но другого у нее нет.
– Вы отправитесь в оккупированный немцами Лилль, – после долгого молчания сказал капитан, и от облегчения у Эвы едва не подкосились ноги. – Но сначала поедете в Гавр, где встретитесь со связным. Ваш псевдоним – Маргарита Ле Франсуа. Приучитесь на него откликаться, как на собственное имя.
Маргарита Ле Франсуа. В переводе на английский – «французская маргаритка». Эва улыбнулась. Идеальное имя для простушки, которую никто не принимает всерьез. Безвредный милый цветочек, укрывшийся в траве.
– Я решил, вам подойдет это имя. – Капитан тоже улыбнулся и показал на ряд оставшихся бутылок. Эва подметила обручальное кольцо на его левой руке. – Продолжайте.
– Конечно, дядя Эдвард, – сказала Эва по-французски.
К концу дня все бутылки были расстреляны. Через пару тренировок под руководством капитана Эва сбивала семь бутылок семью выстрелами.
– Этот Кэмерон уделяет вам кучу времени, – сказал майор Аллентон, когда после очередной стрельбы Эва вернулась в класс. С их первой встречи он ее как будто не замечал, но сейчас смотрел испытующе. – Вы поосторожнее, дорогуша.
– Не понимаю, о чем вы. – Эва села за стол, готовясь к занятию по дешифровке сообщений. – Капитан – истинный джентльмен.
– Возможно, не такой уж истинный. Он был замешан в одном грязном деле, из-за чего три года провел в тюрьме.
Эва чуть не свалилась со стула. Кэмерон, с его безупречно культурной речью, слегка окрашенной шотландским выговором, с его мягким взглядом и грациозной пластикой рослого человека, сидел в тюрьме?
Майор подкручивал навощенные усы, явно ожидая, что Эва начнет выспрашивать пикантные подробности. Но та молчала и лишь оглаживала юбку.
– Мошенничество, раз уж вам так интересно, – наконец сказал Аллентон, наслаждаясь возможностью позлословить о подчиненном. – Жена его заявила о краже жемчужного ожерелья и хотела получить страховку, то бишь провернуть аферу. Кэмерон взял вину на себя, но кто знает, как там все было на самом деле? – Похоже, растерянность Эвы доставляла майору несказанное удовольствие. – Я полагаю, он умолчал о тюремном сроке? – Аллентон подмигнул. – И о жене тоже?
– Ни то ни другое меня не касается, – холодно сказала Эва. – Но поскольку ему вновь доверили ответственную должность в армии Его величества, я не вп-праве с-сомневаться в полномочиях капитана.
– Я бы не говорил о доверии, дорогуша. На войне не привередничаешь – когда нехватка рук, в ход идут даже замаранные. Пусть Кэмерона простили и реабилитировали, но я бы не советовал своей курсантке разгуливать с ним по пустынному берегу. Раз уж человек побывал за решеткой…
Эва вспомнила длинные пальцы Кэмерона, снаряжавшие обойму. Невозможно представить, что это – руки вора.
– У в-вас все, сэр?
Конечно, ужасно хотелось знать больше, но она скорее умрет, чем задаст хоть один вопрос этому злорадному хмырю с нелепыми моржовыми усами. Явно раздосадованный, майор ушел.
Весь следующий день Эва исподтишка наблюдала за Кэмероном, но ни о чем его не спрашивала. В Фолкстоне у всех свои секреты.
Обучение закончилось. К тщательно собранным вещам в саквояже Эвы капитан добавил «люгер», свой прощальный подарок.
– Утром вы отбываете во Францию, – сказал он.
Часть вторая
Глава пятая
Чарли
Май 1947
Не знаю, сколько длился переезд через Ла-Манш. Когда блюешь, время тянется бесконечно.
– Не закрывайте глаза. – За моей спиной послышался шотландский выговор Финна Килгора. Я стояла на палубе, мертвой хваткой вцепившись в леер. – Мутит еще сильнее, если не видишь, с какой стороны набегают волны.
Я зажмурилась крепче.
– Не произносите это слово.
– Какое?
– Волны.
– Просто смотрите на горизонт…
– Слишком поздно, – простонала я, перегибаясь через леер.
В желудке уже ничего не осталось, но все равно он вывернулся наизнанку. Краем глаза я видела, как два француза в щегольских костюмах гадливо сморщились и отошли подальше. Порыв ветра сорвал мою зеленую шляпу с дурацкой вуалеткой, Финн попытался ее поймать, но она улетела за борт.
– Пускай… – выдохнула я, сдерживая рвотные позывы. – Терпеть ее не могла…
Килгор усмехнулся и отвел с моего лица разметавшиеся пряди, когда я вновь перегнулась через леер. Сначала я жутко конфузилась извергаться при нем, но теперь стесняться уже не осталось сил.
– Для американки у вас слишком нежный желудок, – заметил Финн. – Я-то думал, хот-доги и черный кофе закаляют американцев.
Я распрямилась. Полагаю, выглядела я как просроченный зеленый горошек в банке.
– Пожалуйста, не поминайте хот-доги.
– Как вам угодно. – Финн выпустил мои пряди.
Эва сочла мою хворь невероятно забавной, и я, боясь ее убить, ушла на корму. Потом ко мне присоединился Килгор. Видимо, ему надоели ее брань и табачный дым, хотя вряд ли это было противнее моей бесконечной рвоты.
Опершись локтями о леер, он разглядывал приземистую палубную надстройку.
– Мисс, куда мы направимся по прибытии в Гавр?
– Эва сказала, ее знакомая обитает в Рубе. Наверное, перед Лиможем туда и заглянем. Хотя мне кажется… – Я осеклась.
– Кажется – что?
– Может, сначала в Руан?
Я себя одернула, ибо получился вопрос. Однако мне не требовалось ничье разрешение, поскольку это был мой поход. Пожалуй, слово «поход» слишком выспренное, но как еще выразиться – моя миссия? Одержимость? В любом случае, все осуществлялось на мои деньги, так что главной была я. Похоже, Эва и Финн приняли это как должное, что мне весьма нравилось, ибо последнее время я себя ощущала говешкой в проруби.
– Поедем в Руан, – твердо сказала я. – После войны там обосновалась моя тетушка. Розина мать. В письмах она не особо откровенничала, но, конечно, поговорит со мной, если я объявлюсь на ее пороге.
Вспомнилась теткина сумка, битком набитая пилюлями от всевозможных смертельных болезней. Нет уж, я схвачу тетку за тощие плечи и буду трясти, пока она не отхаркнет ответы на мучившие меня вопросы. Почему в сорок третьем Роза ушла из дома? Что случилось с твоей дочерью?
И тут вдруг я увидела восьмилетнюю Розу – конопатая худышка скакала по палубе вдоль леерного ограждения. Девчушка мне улыбнулась, и я поняла, что это вовсе не Роза. Она даже не светленькая, а шатенка. Потом малышка побежала к матери на носу парома, а воображение все убеждало меня, что я вижу Розины белобрысые косички, подпрыгивающие на худенькой спине.
– В Руан, – повторила я. – Переночуем в Гавре, а утром двинемся в путь. Хотя могли быть там уже сегодня вечером, если б поехали поездом…
Эва наотрез отказалась передвигаться на чем-нибудь, кроме машины, и мне пришлось выложить кругленькую сумму за портовый кран, погрузивший «лагонду» на паром. Мы выглядели британскими аристократами, собравшимися на автомобильную прогулку по континенту, где будут пикники с шампанским. На деньги за перевозку машины (из-за которой пришлось сесть на медленный паром до Гавра, а не быстрый до Булони) я бы смогла переправить шесть человек во Францию и обратно.
– Неужели эта карга не могла встряхнуться и вытерпеть поезд? – проворчала я.
– Вот уж чего не знаю, – ответил Финн.
Я посмотрела на свою непредсказуемую союзницу на другом конце палубы. Всю дорогу она молчала либо ругалась, а в Фолкстоне отказалась выходить из машины, и мы вдвоем с Финном отправились за билетами на паром. Вернувшись, мы обнаружили, что Эва исчезла, и потом, поколесив по улицам, нашли ее на Морском бульваре, где она хмуро разглядывала ветхое здание под номером восемь.
– Все думаю, что стало с тем худеньким англичанином, которого отчислили с курсов, – ни к селу ни к городу проговорила Эва. – Попал в окопы, где его разорвало на куски? Повезло дураку.
– С каких еще курсов? – спросила я раздраженно, но она только хрипло рассмеялась:
– На паром-то не опоздаем?
А вот теперь она, простоволосая, в потрепанном пальто, сидела в углу, одну за другой смоля сигареты, и почему-то выглядела очень уязвимой.
– Мой брат тоже всегда садился в угол, – сказала я. – По крайней мере, после возвращения с фронта. Однажды, пьяный, он сказал, что теперь ему беспокойно, если он не видит все возможные линии огня. – К горлу подступил комок, когда я вспомнила широкоскулое лицо брата, некогда красивое, а позже отечное от пьянства, с застывшей улыбкой и пустыми глазами.
– Это характерно для многих фронтовиков, – безучастно сказал Финн.
– Знаю. – Я сглотнула комок в горле. – Подмечала это не только за братом, но и за солдатами, приходившими в кофейню, где я работала. – Я поймала удивленный взгляд Финна. – Что, думали, богатенькая американка в жизни не ударила палец о палец?
Ясное дело, именно так он и думал.
– Отец считал, что его дети должны знать цену деньгам. С четырнадцати лет я работала в его конторе. – В юридической фирме, специализировавшейся по международному праву, телефонные разговоры на французском и немецком велись не реже, чем на английском. Сначала я поливала цветы и варила кофе, но вскоре уже разбирала бумаги, сортировала отцовские записи и даже вела бухгалтерию, когда выяснилось, что я это делаю быстрее и аккуратнее его секретарши. – А потом поступила в Беннингтон, где не было матери с ее запретами, – улыбаясь, продолжила я, – и устроилась на работу в кофейню. Там-то я и встречала солдат.
Финн как будто удивился:
– Зачем работать, если в том нет нужды?
– Мне нравится быть полезной. И не слыть белоручкой-неженкой. А в кафе видишь разных людей и сочиняешь им истории. Вон тот – немецкий шпион, а вон та – актриса, готовится к прослушиванию на Бродвее. Кроме того, я дружу с числами – в уме подсчитаю сдачу, могу работать за кассой. В колледже математика – мой главный предмет.
Мать нахмурилась, узнав, что буду изучать алгебру и дифференциальное исчисление: «Я знаю, тебе это по душе, ma chere, – не представляю, как я разберусь со своей чековой книжкой, когда ты уедешь в Вермонт! – только не вздумай щеголять математическими способностями на свиданиях. А то еще начнешь наперегонки с официантом складывать в уме все цены в меню. Парни этого не любят».
Наверное, оттого-то по прибытии в Беннингтон я тотчас устроилась на работу в кофейню. Мой маленький бунт против наставлений, которыми всю жизнь меня потчевали: что пристойно, что уместно, что нравится парням. Мать отправила меня в колледж за мужем, но я хотела чего-то другого. Пойти не избранным для меня путем, а другим – путешествовать, работать и всякое такое. Я сама еще не до конца разобралась в своих желаниях, но тут случилась Маленькая Неурядица, напрочь разрушившая все планы матери и мои собственные.
– Подсчитывать сдачу за чашку кофе – милый способ пережить войну, – криво усмехнулся Финн.
– Не моя вина, что по возрасту я не могла стать сестрой милосердия. – Живот еще крутило, но разговор помогал отвлечься, и я, помешкав, задала вопрос: – А какой была ваша война?
У всех она была разной. Для меня война состояла из домашних заданий по алгебре, случайных свиданий и ежедневного ожидания писем от Розы и Джеймса. Для моих родителей это «Сады Победы» и сбор металлолома, а для матери еще и расстройство, что шелковых чулок не достать, а потому приходится рисовать стрелки на голых ногах. Для моего несчастного брата… Он не рассказал о своей войне, заставившей его сунуть ствол дробовика в рот.
– Какой была ваша война? – повторила я, отгоняя образ Джеймса, чтоб не перехватило горло. – Вы сказали, что служили в противотанковом полку.
– Меня даже не ранило. Прекрасно провел время, лучше не бывает.
Финн явно насмешничал, однако я не приняла это на свой счет. Хотелось его расспросить, но лицо его стало замкнутым, и я не решилась наседать. Ведь мы едва знакомы с этим работником за всё, верзилой шотландцем, приготовившим завтрак. Я не понимала, нравлюсь я ему или он просто соблюдает вежливость.
А я хотела ему понравиться. Не только ему, но и Эве, хоть она меня ставила в тупик и раздражала. В их обществе я все начинала с чистого листа. Для них я была Чарли Сент-Клэр, сколотившей невиданную поисковую партию, а не законченной распутницей, покрывшей себя несмываемым позором.
Потом Финн ушел, и у меня опять скрутило живот. Весь остаток пути я пялилась на горизонт, через силу сглатывая. Когда раздался возглас «Гавр!», я, волоча свой маленький баул, первой подбежала к сходням и была так рада вновь очутиться на твердой земле, что едва не расцеловала причал. Немного придя в себя, я огляделась.
В Гавре следы войны были заметнее, чем в Лондоне. Порт разбомбили начисто – его накрыло шквалом огня и железа, сообщали газеты. Повсюду руины, многие здания разрушены до основания. Но самое главное, вокруг царила атмосфера уныния и усталости. Вот лондонцы, я заметила, держались с этаким мрачным юмором, вид их говорил: «Что ж, нет сливок к завтраку, зато нас никто не оккупировал, верно?»
А Франция, несмотря на победную эйфорию (те же газеты писали о ликующих толпах и триумфальном шествии генерала де Голля по парижским бульварам), выглядела изможденной.
Вскоре ко мне присоединились Эва и Финн, и я, отбросив внезапную меланхолию, пересчитала франки, которые обменяла в Фолкстоне («Милочка, а ваш отец знает, что вы меняете такую большую сумму?»). Доставив Эву и ее обшарпанный чемодан, Финн побежал проследить, чтоб при разгрузке не помяли его драгоценную «лагонду». Я вторично пересчитала франки, борясь с непрошеной волной усталости.
– Нужно найти отель, – рассеянно сказала я. – Не знаете, какой тут подешевле?
– В приморском городе дешевки хватает. – Эва смотрела насмешливо. – Поселишься с Финном? Два номера – дешевле, чем три.
– Нет, спасибо, – холодно ответила я.
– Какие вы, американки, скромницы! – усмехнулась Эва.
Мы замолчали. Наконец из-за угла показалась синяя «лагонда».
– Интересно, как он заполучил такую машину? – сказала я, вспомнив заношенную рубашку Финна.
– Наверное, украл, – беспечно ответила Эва.
Я захлопала глазами.
– Вы шутите?
– Ничуть. Думаешь, от хорошей жизни он работает на зловредную стерву вроде меня? Просто больше никто его не возьмет. Да и я не взяла бы, если б не моя слабость к красивым мужикам с шотландским выговором и тюремным сроком.
Я чуть не грохнулась наземь.
– Что?!
– А ты еще не поняла, что ли? – Эва вскинула бровь. – Финн – бывший уголовник.
Глава шестая
Эва
Июнь 1915
В Гавре шел дождь. Маргарита Ле Франсуа, приличная девушка в перчатках и шляпке, вошла в кафе, села за угловой столик и робко заказала официанту стакан лимонада, явив выговор уроженки Северной Франции. Если б кто-нибудь заглянул в ее сумочку, он бы увидел, что все ее документы в полном порядке: семнадцати лет, родом из Рубе, служащая. Пока что Эва и сама не знала, какая она, ее Маргарита, – образ был расплывчат и еще не оброс деталями, которые придали бы ему реальность. В Фолкстоне капитан Кэмерон, он же дядя Эдвард, посадил Эву на паром и сообщил ей место назначения, перед тем снабдив ее только безукоризненным набором фальшивых документов, не новым, но вполне пристойным дорожным платьем и хорошо послужившим чемоданом, в котором лежала столь же не новая приличная одежда.
– В Гавре вы встретитесь со связным, – сказал он. – От нее узнаете все, что вам нужно для дальнейшей работы.
– Та самая звезда? – не сдержавшись, спросила Эва. – Ваш лучший агент?
– Да. – Кэмерон улыбнулся, от глаз его разбежались морщинки. Нынче военную форму он опять сменил на твидовый костюм. – Пожалуй, лучше нее вас никто не подготовит.
– Я тоже стану звездой. – Эва посмотрела ему прямо в глаза. – Вы будете мною г-гордиться.
– Я уже горжусь всеми вами, – сказал Кэмерон. – Как только новый агент получает задание, меня переполняет гордость за него. Потому что работа наша не просто опасная, но еще грязная и противная. Не очень-то приятно подслушивать под дверью и вскрывать чужую почту, хоть и вражескую. Это считается неблаговидным даже на войне. И уж тем более для дамы.
– Чушь собачья, – отрубила Эва.
Кэмерон рассмеялся:
– Не то слово. Однако работа наша не вызывает уважения даже у тех, кто пользуется нашими донесениями. За нее ни почестей, ни славы, ни наград. Только риск. – Капитан чуть поправил блеклую шляпку на тщательно причесанной голове Эвы. – Так что насчет моего уважения не беспокойтесь, мисс Гардинер.
– Мадмуазель Ле Франсуа, – уточнила Эва.
– Верно. – Кэмерон уже не улыбался. – Будьте осторожны.
– Конечно. А как зовут ту женщину? Вашу звезду, которую я собираюсь превзойти.
– Алиса. Алиса Дюбуа. Разумеется, это псевдоним. И если вам удастся ее превзойти… – Капитан хмыкнул – …война закончится уже через полгода.
Он еще долго стоял на причале и смотрел на паром, уходивший в пролив, взрыхленный барашками волн. Эва тоже не сводила глаз с фигуры в твидовом костюме, пока та не растаяла вдали. Кольнула грусть от расставания с единственным человеком, который в нее безоговорочно поверил, и всей прежней жизнью. Однако вскоре взбудораженность победила чувство одинокости. Англию покинула Эва Гардинер, а в Гавр прибыла Маргарита Ле Франсуа. И вот теперь она, потягивая лимонад, ждала встречи с таинственной Алисой, вызывавшей в ней любопытство поистине жадное.
В кафе было людно. Сновали хмурые официанты с грязными тарелками и винными бутылками в руках, на входе новые посетители стряхивали мокрые зонтики. Эва внимательно рассматривала каждую женщину, попадавшую в поле зрения. Дородная, но подвижная дама с абсолютно незапоминающимся лицом выглядела вполне способной создать шпионскую сеть… Или вон та худая молодая женщина. Свой велосипед она оставила на улице и теперь на пороге протирала очки, за которыми, наверное, скрывался ястребиный взгляд, уже пробежавший по целой уйме немецких секретных планов…
– Маргарита, дорогая моя! – вскричал женский голос, и Эва, приучившая себя откликаться на это имя, точно щенок на кличку, зашарила взглядом по залу.
На миг ей показалось, что на нее надвигается шляпа, и не какая-то обычная, а размером с тележное колесо и украшенная прозрачной розовой тканью и шелковыми розанчиками; в следующую секунду обладательница шляпы заключила ее в объятия и, утопив в аромате ландыша, звучно расцеловала в щеки.
– Вот так встреча, cherie! Как поживает дядюшка Эдуард?
Это был пароль, но Эва будто онемела. Вот эта вот – руководитель шпионской сети?
Хрупкая пигалица лет тридцати пяти едва доходила Эве до подбородка. Вдобавок к огромной розовой шляпе на ней был броский костюм ядовито-лилового цвета. Кинув пакеты с покупками на пол, она уселась за столик и принялась щебетать, перескакивая с беглого французского на столь же беглый английский, который здесь никого не удивлял благодаря солдатам и медсестрам, прибывавшим с передовой на побывку.
– Mon Dieu, ну и дождь! Моя шляпа, наверное, погибла. Может, оно и к лучшему. Я никак не могла решить: она бесповоротно ужасна или бесповоротно прекрасна? И тогда ничего другого не осталось, как ее купить. – Пигалица выдернула перламутровые заколки и бросила шляпу на свободный стул, показав светлые волосы в прическе «помпадур». – Когда бываю здесь, я непременно покупаю какую-нибудь сомнительную шляпу. Домой, конечно, ее не беру. Стоит показаться в симпатичной шляпе, как патрульный немец тотчас ее конфискует для своей новой любовницы. По приезде в Лилль я расстаюсь со всем модным, хожу в старой сарже и унылом канотье, и потому все мои приобретения успевают устареть. Думаю, свои сомнительные шляпы я оставила во всех уголках Франции. Бренди, – сказала она возникшему официанту и, заметив его удивление, послала ему чарующую улыбку: – У меня был жуткий день, мсье, поэтому принесите двойную порцию и не делайте козью морду. – Затем вновь повернулась к Эве, до сих пор не проронившей ни слова, и, смерив ее взглядом, вдруг посерьезнела: – Черт! Что это вдруг дядя Эдвард вздумал присылать младенцев, только-только из колыбели?
– Мне двадцать два. – В голосе Эвы проскользнул холодок. Никакая взбалмошная парижанка, сочетающая розовое с лиловым, не заставит ее почувствовать себя несмышленышем. – Мадмуазель Дюбуа…
– Молчите.
Эва замерла и оглядела шумное кафе.
– Нас кто-то слышит?
– Нет, с этим все в порядке. Мы сидим в углу, да и шум здесь такой, что даже если кто-нибудь понимает английский, в чем я сомневаюсь, он ни слова не разберет. Я прошу не называть меня этим кошмарным именем. – Женщина наигранно содрогнулась. – Алиса Дюбуа! За какие грехи меня наградили этаким имечком? Надо будет спросить своего исповедника. Сразу возникает образ костлявой училки с лицом лопатой. Зовите меня Лили. И это не настоящее мое имя, но в нем хоть что-то живое. Я изводила дядю Эдварда, пока он не стал меня так называть. Кажется, ему понравилось, теперь всем своим «племянницам» он дает цветочные имена. Например, Виолетта, то есть фиалка – скоро вы с ней познакомитесь, и она вас возненавидит, ибо ненавидит всех и каждого. Теперь вот вы – Маргарита-маргаритка. Мы – цветник, и дядюшка над нами хлопочет, точно старый садовник с лейкой. – Алиса-Лили говорила, близко склонившись к Эве, но тотчас отстранилась, когда появился официант с бренди. – Мерси! – Она лучезарно улыбнулась, игнорируя его осуждающий взгляд.
По опыту Эвы, благовоспитанные женщины принимали спиртное исключительно в медицинских целях, однако она промолчала и лишь покрутила свой стакан с лимонадом. Капитан Кэмерон предупреждал, что их работу нельзя считать игрой, но вот для хваленой шпионки все это, похоже, сплошная забава. Или нет? За ее беспечной болтовней маячила звериная осторожность: стоило кому-нибудь приблизиться к их столику, как Лили тотчас смолкала, хотя и без того говорила довольно тихо, и Эве приходилось склоняться к ней, чтоб ее расслышать. Со стороны, наверное, казалось, что две подруги делятся своими женскими секретами. Так оно, впрочем, и было.
Пристальное внимание собеседницы ничуть не мешало Лили. Она и сама откровенно изучала Эву, глубоко посаженные глаза ее бегали, точно ртуть.
– Говорите, двадцать два года? – спросила Лили. – Вам столько не дашь.
– Оттого-то по документам мне семнадцать. – Эва наивно распахнула глаза, в милом смущении затрепетав ресницами. Лили от души рассмеялась и хлопнула в ладоши:
– Пожалуй, наш дядюшка все-таки гений. Этакий лакомый кусочек – вчерашняя школьница, в ком ума, как в маргаритке. Полный восторг!
Эва стыдливо потупилась:
– В-вы очень любезны.
– Дядя Эдвард уведомил о вашем заикании, – без обиняков сказала Лили. – Наверное, в обычной жизни это черт-те какое неудобство, но теперь ваш изъян сослужит вам добрую службу. Мужчины и так не придержат язык, когда рядом женщина или девушка, а уж в присутствии недалекой девицы станут безудержными трепачами. Советую вам изображать дурочку. Давайте закажем багет! В Лилле хорошей булки не сыщешь. Вся пшеничная мука уходит бошам, и в каждый свой приезд сюда я набрасываюсь на вкусный хлеб и модные шляпы. Обожаю этот город!
Эва заулыбалась, глядя, как Лили допивает бренди и заказывает багет с джемом. Но сама она больше изголодалась по информации, нежели по булкам.
– Дядя Эдвард сказал, вы посвятите меня в детали работы.
– Вы из тех, кто берет быка за рога? – Лили отломила кусочек булки и склевала его, точно птичка. – В Лилле наведаетесь в один весьма фешенебельный ресторан. Там не подадут двойной бренди даме в сомнительной шляпе. – Она повертела пустой бокал. – Повторить, что ли? Конечно, повторить. Если грядущая ночь сулит роскошь спокойного сна, следует накачаться бренди. – Она вскинула руку с пустым бокалом, подзывая официанта, хлопотавшего в другом конце зала. Официант насупился. – Ресторан называется «Лета», – понизив голос, продолжила Лили. – Немецкий комендант там обедает дважды в неделю как минимум, а кроме него еще половина офицеров гарнизона, поскольку тамошние повара забирают почти всю провизию местного черного рынка. В ресторане служил один официант, толковый парень, снабжавший меня информацией. Боже мой, чего только не услышишь от офицеров, перебравших шнапса! Потом официант попался, потребовалась замена, и вуаля: дядя Эдвард извещает, что отыскал для меня идеальную маргаритку.
– Попался? – переспросила Эва.
– На краже продуктов. – Лили покачала головой. – Парень обладал хорошим слухом, но не мозгами. Нужно быть полным идиотом, чтобы воровать цыплят, сахар и муку у тех, за кем шпионишь. Разумеется, его довели до ближайшей стенки и расстреляли.
У Эвы свело живот, она отложила булку. Расстреляли. В маленьком кафе с запотевшими окнами подобный исход вдруг стал гораздо реальнее, чем казался на солнечном берегу Фолкстона.
Лили криво усмехнулась:
– Понимаю, вам нехорошо. Это вполне естественно. Тогда я доем ваш багет? Кстати, перед собеседованием вам надо слегка похудеть. Для девушки из Рубе у вас слишком цветущий вид. На севере все выглядят доходягами. Возьмите меня: мешок с костями, обтянутый пепельной кожей.
Эва уже заметила темные круги под глазами Лили, а теперь разглядела и серый оттенок улыбчивого, но осунувшегося лица. Неужели и я буду так выглядеть? – подумала она, перекладывая свою булку на тарелку Лили.
– Что за собеседование? – спросила Эва.
– Перед устройством на работу в «Лете». Хозяин объявил, что, возможно, наймет официанток. Прежде он бы скорее сдох, чем допустил в свое заведение работницу, однако официанты – единственное, чего не достанешь на черном рынке. В военное время мужчины дефицитнее пшеничной муки даже для такого пройдохи, как Рене Борделон. Имейте в виду, это распоследняя тварь. Ради выгоды он бы родную мать сдал немцам, да только ее не имеется. Наверное, сам дьявол счел его дерьмом, после того как всю ночь он пьянствовал с Иудой. – Лили пальцем собрала хлебные крошки. – Вы должны убедить мсье Борделона взять вас на работу. Он умен, и это будет непросто.
Эва кивнула. Облик Маргариты Ле Франсуа стал четче. Молоденькая провинциалка, наивная, не слишком умная и образованная, но достаточно проворная, чтобы, не привлекая внимания, подать тушенное в вине мясо или устрицы на шампурах.
– Как получите место, вернее, если получите, станете передавать мне все, что услышите. – Лили пошарила в сумочке и достала серебряный портсигар. – А я позабочусь, чтобы информация попала к дяде Эдварду.
– Каким образом? – Эва отвела взгляд, когда ее собеседница чиркнула спичкой. Курят только проститутки, утверждала Эвина мать, но Лили никак не подходила под эту характеристику, невзирая на ярко-розовую шляпу и двойную порцию бренди.
– Послужу курьером, – уклончиво ответила Лили. – Это моя работа. Я могу появляться где угодно и в каком угодно облике, а вот вас заикание сразу выдаст. Так что вам задание по вашим силам.
Эва и не думала обижаться. Все верно. Она улыбнулась, представив, как Лили в образе балаболки минует пропускные пункты с вооруженными часовыми.
– Я думаю, ваша работа г-г-гораздо опаснее моей.
– Ничего, справляюсь. Сунь им под нос любую бумажку, держись уверенно – и своего добьешься. Особенно, если ты женщина. Бывает, я появляюсь, нагруженная узлами и свертками, которые поочередно роняю, пока шарю в поисках паспорта, да еще неумолчно трещу, и от меня уже не чают избавиться. – Лили выдохнула струю дыма. – По правде, многое в этой особой работе ужасно занудно. Наверное, потому-то женщины с ней хорошо справляются. Сама наша жизнь занудна. И мы хватаемся за предложение дяди Эдварда, ибо уже нет сил корпеть в архиве или обучать грамоте целый кагал сопливых ребятишек. Потом мы понимаем, что и эта работа так же скучна, однако взбадривает мысль, что в любой момент нам могут приставить «люгер» к затылку. А это все же лучше, чем застрелиться самой, что непременно произошло бы, если б нам пришлось отпечатать еще одну бумагу или вдолбить еще один латинский глагол в чугунную башку ученика.
Наверное, до войны она была учительницей, подумала Эва. Интересно, как Кэмерон ее завербовал? Никто, конечно, этого не скажет. Подлинные имена и биографии сообщают только в случае крайней необходимости.
– Дядя Эдвард считает вас лучшей, – сказала Эва.
Лили рассмеялась:
– Он еще тот романтик! Святой Георгий в твидовом костюме. Я его обожаю. Он слишком благороден для нашего дела.
Эва мысленно с ней согласилась. Порой она вспоминала таинственную историю с жульничеством и тюрьмой. Но, в общем-то, это не имело значения. Что бы там ни было, она безоговорочно доверяла Кэмерону.
– Ну что ж, идемте. – Лили загасила окурок. – Вам предстоит знакомство с Виолеттой Ламерон. Она себя считает лейтенантом и моим заместителем. Но будь у нас воинские звания, я бы могла сама ее распекать взамен регулярных выволочек от нее. Видимо, сказывается, что в прошлом она медсестра. Вам это полезно знать – на случай, если вдруг придется вас залатать. Вероятно, она решила, что лучше уж расстрел, чем скатывать бинты для Красного Креста, но все еще помнит, как управиться с переломами и фонтанирующим кровотечением. Если что, она вас выходит, но процесс лечения вам вряд ли понравится. – Лили покачала головой и ласково добавила: – Вот уж кто умеет зудеть! Поверьте, чем бы медсестра ни занималась, она не сможет обойтись без пилежки.
Лили нахлобучила огромную розовую шляпу, собрала свои пакеты и впереди Эвы зашагала к выходу. Дождь еще не кончился, но было тепло; розовощекие матери загоняли детей домой, извозчики катили по лужам, поднимая тучи брызг. Здешний народ отнюдь не выглядит изможденным, – отметила Эва. Видимо, Лили подумала о том же, ибо с яростным щелчком раскрыла зонтик и проговорила:
– Ненавижу этот город.
– Вы сказали, что обожаете его.
– Люблю и ненавижу. Этот Гавр, этот Париж. Я в восторге от булок и шляп, но люди тут понятия не имеют о том, что творится на севере. Ни малейшего. – На мгновение подвижное лицо ее застыло. – Лилль наводнен подонками, а здесь фыркают, если после жуткого дня ты хочешь выпить и покурить.
– Скажите, вам бывает страшно? – вдруг спросила Эва.
Лили повернулась к ней. Дождевые струи, стекавшие с зонтика, разделяли их, точно серебристый занавес.
– Да, как всякому человеку. Но только после исполнения опасного дела. Бояться заранее – слабость. – Она взяла Эву под руку. – Добро пожаловать в сеть Алисы.
Глава седьмая
Чарли
Май 1947
Лето тридцать седьмого. Мне девять, Розе одиннадцать; вместе с родителями мы отправились на автомобильную прогулку по Провансу, и нас забыли в придорожном кафе, где мы провели почти шесть часов.
Случайность, конечно. Две машины: в одной взрослые, в другой, идущей сзади, дети с нянькой. Остановка возле кафе, обращенного к цветущему винограднику; родители спешат в туалет, покупают открытки, мы с Розой суем носы в кухню, привлеченные ароматом свежеиспеченного хлеба, братья затевают возню… Потом все опять усаживаются в машины, но нянька почему-то решает, что мы сели к родителям, а те думают, что мы с нянькой, и в результате уезжают без нас.
Это был единственный раз, когда я видела Розу испуганной, только не понимала, чего она боится. Никакая опасность нам не грозила, а добрая толстуха кухарка, узнав, что произошло, страшно всполошилась:
– Не волнуйтесь, мадмуазели! И двадцати минут не пройдет, как ваши мамочки вернутся.
Вскоре мы сидели за отдельным столиком под полосатой маркизой и, любуясь виноградником, угощались холодным лимонадом и толстыми бутербродами с козьим сыром и копченой ветчиной.
– Сейчас прикатят обратно, – проговорила я с набитым ртом.
По мне, этак гораздо лучше, чем на заднем сиденье душного «рено» выслушивать нянькины наставления и терпеть щипки братьев.
Однако Роза хмуро смотрела на дорогу.
– Может, и не вернутся, – сказала она. – Мать меня не любит.
– Не выдумывай.
– Особенно сейчас, когда я, того, взрослею. – Роза скосила глаза на свои выпуклости – уже в одиннадцать лет у нее наметилась грудь. – Маман это не нравится. Она себя чувствует старой.
– Потому что ты вырастешь и обгонишь ее в красоте. Мне-то мою не догнать. – Я вздохнула, но грусть длилась недолго. День выдался чудесный, а улыбчивая кухарка поставила перед нами тарелку с горячими мадленками.
– Почему женщина непременно должна быть красивой? – воскликнула Роза, не замечая потрясающих видов неба и виноградника.
– А ты не хочешь, что ли? Я так не прочь.
– Да нет, хочу, конечно. Но вот с братьями никто не говорит о внешности, их только спрашивают: «Как дела в школе? В футбол играете?» А нам таких вопросов не задают.
– Девочки не играют в футбол.
– Ты поняла, о чем я. – Роза, похоже, вспылила. – Родители никогда не забыли бы наших братьев. Мальчишки везде первые.
– И что теперь?
Так уж заведено, и с этим ничего не поделаешь. Родители только снисходительно посмеивались, когда Джеймс дергал меня за косички, сталкивал в ручей и вообще доводил до слез. Мальчишкам все дозволяется, а девочки должны быть красивыми и сидеть сиднем. Я красотой не отличалась, но родители уже строили грандиозные планы: белые перчатки, привилегированная школа и со временем статус Прелестной Новобрачной. Если повезет, сказала мать, ты пойдешь по моим стопам и уже в двадцать лет обручишься.
– Я не хочу просто вырасти в красавицу. – Роза теребила кончик светлой косы. – Я желаю чего-нибудь иного. Написать книгу. Переплыть Ла-Манш. Отправиться на сафари и подстрелить льва…
– Либо остаться здесь навеки.
Ветерок, пропитанный ароматами лаванды и розмарина, ласковое солнышко, веселый французский говор посетителей кафе, козий сыр на восхитительно хрустящей булке – в моем понимании это был рай.
– Мы здесь не останемся! – встревожилась Роза. – Не пугай меня!
– Да я пошутила. Или, по-твоему, нас бросили?
– Не думаю. – Роза, одиннадцатилетняя девочка намного мудрее меня, старалась быть разумной, но, не сдержавшись, прошептала: – А вдруг бросили?
Наверное, тогда-то я и поняла, почему она дружит со мной. На два года старше, она могла бы меня отшить, но почему-то не возражала, что такая малявка таскается за ней хвостом. И вот в том райском кафе мне открылось: у братьев ее своя компания, мать отдалилась, отец вечно на работе – она была одинока, и только я становилась ее верной тенью, когда летом приезжала погостить.
Мне было всего девять. Тогда я еще не могла все это выразить в словах и даже толком осознать, но смутно чувствовала, как Роза борется со своим страхом оказаться брошенной.
– Даже если они не вернутся, я-то здесь. – Я взяла ее за руку. – И я тебя не брошу.
– Мисс?
Я сморгнула. Воспоминания так меня поглотили, что я вздрогнула, когда вместо светлой косы и небесной голубизны глаз одиннадцатилетней Розы передо мной вдруг возникли темные глаза и нечесаные волосы Финна.
– Приехали, – сказал он. – По адресу, который вы дали.
Я встряхнулась. Машина стояла. Я перевела взгляд на гравийную дорожку к несуразному зданию, в котором проводила каждое лето, пока немцы не вторглись во Францию. Дом тетки и дяди в окрестностях Руана. Однако перед внутренним взором еще маячила картинка с прованским кафе, где две маленькие девочки провели почти шесть часов, прежде чем их родители, через три часа сделавшие очередную остановку, осознали свою оплошность и помчались обратно. Шесть волшебных часов: мы объедались козьим сыром и мадленками, в винограднике играли в салочки, облачались в фартуки и помогали доброй кухарке мыть посуду и чувствовали себя невероятно взрослыми, когда она угостила нас стаканчиками разведенного водой розового вина. Осовелые, склонившись друг к другу головами, мы смотрели, как солнце садится за виноградник. И даже слегка расстроились, когда обезумевшие от беспокойства родители принялись нас тискать в объятиях и просить прощения. Наш с Розой самый счастливый день. Лучший день в моей жизни, который можно выразить простейшим уравнением: Роза плюс я равняется счастью.
Я тебя не брошу, – обещала я. Однако нарушила обещание, и она пропала.
– Как вы? – спросил Финн. От его карих глаз мало что ускользало.
– Хорошо. – Я выбралась из машины. – Вы тут покараульте хозяйку.
Эва похрапывала на заднем сиденье, временами заглушая стрекот цикад. В Гавре мы переночевали в дешевой гостинице и утром отправились в долгий путь. Из-за Эвиного похмелья выехали, разумеется, поздно, а потом еще, трясясь по разбитым дорогам, каждый час останавливались, потому что меня тошнило. Я притворялась, будто меня укачивает, но дело было в Маленькой Неурядице. Да еще, наверное, в том, что мне предстояло. Я снова взглянула на дом – окна за ставнями напоминали закрытые глаза покойника.
– Ладно, ступайте. – Из-под сиденья Финн достал потрепанный номер «Автомобиля» и, опершись локтем о край дверцы, изготовился читать. – Как вернетесь, поедем в Руан, устроимся в гостиницу.
– Спасибо. – Я отвернулась от сверкавшей синевой «лагонды» и пошла к дому.
На стук никто не ответил. Я опять постучала. Томительная тишина. Я уж хотела заглянуть в щелку ставен, но тут послышались шаркающие шаги и дверь, заскрипев, отворилась.
– Тетя Жанна… – начала я, и слова застряли в горле.
Тетушка помнилась стройной надушенной блондинкой, этакой хрупкой страдалицей в духе Греты Гарбо, изящно покашливающей под кружевными покрывалами. А сейчас передо мной стояла страшно исхудавшая седая старуха в засаленном свитере и неряшливой юбке. Встреть я ее на улице – не узнала бы, да и она, судя по пустому взгляду, меня не признала.
Я сглотнула.
– Тетя, я – Шарлотта, ваша племянница. Приехала расспросить вас о Розе.
Даже не предложив чаю, она плюхнулась на старый диван и тупо на меня уставилась. Я примостилась на краешек ветхого кресла. Она всего лишилась, – думала я, глядя на преждевременно состарившуюся тетку. – Вдова… оба сына погибли… дочь пропала… Удивительно, что она еще держится. Я знала, что, вопреки Розиным детским страхам, тетушка ее любила.
– Я вам очень сочувствую, тетя, – сказала я. – Всей душой.
Тетка провела пальцем по журнальному столику, оставив след. В этой сумрачной комнате толстый слой пыли лежал на всем точно мантия.
– Война.
Сколько утрат вместили два коротких безнадежных слога. У меня защипало глаза, я крепко переплела пальцы в перчатках.
– Дядю, Жюля и Пьера уже не вернешь… А вот Розу… Я понимаю, шанс призрачный, но вдруг она…
Жива. Эва меня высмеяла, но я не могла отбросить надежду. Пусть во многом я неудачница, а вот надеяться умела хорошо.
– Думаешь, я что-нибудь знаю? Последний раз она дала о себе знать из Лиможа, в середине, кажется, сорок четвертого. – Тетка словно подвела черту. – С тех пор за три года ни строчки.
– Почему она ушла из дома? – Я пыталась разглядеть хоть искорку в теткиных глазах.
– Потому что баламутка без всякого понятия о морали, – злобно прошелестела она. – Без малейшего.
В животе моем возникла бездонная дыра.
– Что-что? – Тетка пожала плечами. – Нет уж. – Я качнула головой. – Нельзя такое сказать, а потом просто пожать плечами.
– Девчонка взбесилась. Париж кишит фашистами, так сиди тише воды, ниже травы. Нет, она тайком бегала на какие-то митинги, где всякие дураки толкали речи, призывая к насилию, и домой возвращалась за полночь. Орала на отца, когда немцы приказали составить список социалистов и евреев в его конторе. А что ему было делать – отказаться? Роза такого ему наговорила…
В ушах моих гудела кровь, я смотрела на тетку, а она монотонно бубнила:
– Сперва клеила листовки на машины, потом била витрины. Если б не ее парень, додумалась бы, наверное, что-нибудь взорвать, и ее бы пристрелили.
Я вспомнила последнее Розино письмо, в котором она с восторгом говорила о свиданиях втихомолку…
– Что за парень?
– Этьен… фамилию не помню. Девятнадцати лет, продавец в какой-то книжной лавке. Однажды она привела его знакомиться с нами. Друг на друга оба смотрели с таким вожделением, что было ясно, в каких они отношениях… – Тетка осуждающе засопела. – Ну и новый скандал.
Я вся оцепенела.
– Почему вы не сказали об этом, когда мой отец наводил справки?
– Сказала. Видимо, он счел, что это не для твоих ушей.
Я сглотнула.
– Что было потом?
– Парня взяли за связь с Сопротивлением и отправили неведомо куда. За одну ночь сгинуло пол-Парижа. Розу ждала та же участь – ее и так уж чуть не арестовали за драку с немцем на Рю де Риволи, но мы успели отправить ее в Руан. Да только…
– Что? – вскрикнула я. – Что?
– А как ты думаешь? – Тетка скривилась, словно куснула лимон. – Она была беременная.
Не помню, как я очутилась возле бука, росшего перед домом. Только ощутила жесткость коры, в которую уткнулась лбом, и услышала свое прерывистое дыхание. Я не смела поднять голову, боясь, что на ветке увижу двух девочек. Это дерево было нашим убежищем от хулиганистых братьев в те дни, когда Джеймс еще не помягчел, повзрослев. Вот и сейчас мы с Розой, болтая ногами, сидели рядышком, совсем как в том прованском кафе. Одиночества не существовало, пока мы были друг у друга.
Роза. Ох, Роза…
«Я желаю чего-нибудь иного». Да, это в ее духе – шастать по ночному Парижу, бить витрины и затевать драки с немцами. Кто бы сомневался, что Роза примкнет к Сопротивлению. Однако и она угодила в самую старую западню. И уже не напишет книгу, не переплывет Ла-Манш, не совершит ничего иного. Раз уж ты забеременела, тебе конец.
Я хотела спасти свою кузину, но от этого спасения нет. Я сама застряла в том же капкане. Безнадежно.
Из груди моей вырвалось рыдание, столь хриплое и громкое, что я даже испугалась. В тот вечер, когда родители ее обо всем узнали, она одна забралась на нашу ветку? После того, как мать посоветовала выпить крепкого джину и залезть в горячую ванну – вдруг оно и выскочит. После того, как отец весь изорался – мол, она покрыла семью несмываемым позором. Все это я узнала от тети Жанны. Я слушала ее, уставившись в одну точку.
Мой отец не орал, когда я его оповестила. Орала мать, а он просто сидел, глядя перед собой. И потом вслед мне недоуменно обронил одно только слово: «Шлюха».
Я и забыла об этом.
Интересно, Розу тоже назвали шлюхой?
Я жахнула кулаками по дереву, силясь заплакать и мечтая вернуться в свой бесчувственный кокон. Но слезы спеклись в гадкий твердый комок, а неимоверные ярость и боль отрезали путь к бесчувствию. И я лишь колотила по стволу, даже через перчатки сдирая кожу с костяшек.
Наконец я остановилась, глаза мои пекло. Тетка, тщедушная, сгорбленная, наблюдала за мной с крыльца черного хода.
– Выкладывайте остальное, – сказала я, и она бесцветным голосом поведала, что дядя мой отправил Розу в поселок под Лиможем, дабы она родила втайне от всех знакомых.
О рождении ребенка Роза не сообщила и не поминала его вообще, а они и не спрашивали. Через четыре месяца Роза прислала коротенькое письмо: она устроилась на работу в Лиможе и вернет родителям деньги, потраченные на ее укрытие. Деньги пришли. Потом обменялись еще парой писем: в первом тетка известила Розу о гибели ее отца, во втором – братьев, и та откликнулась неуклюжими соболезнованиями в разводах от слез. Адрес Розы тетка не помнила, конверты не сохранились. С середины сорок четвертого – ничего.
– Я даже не ведаю, в Лиможе она или нет. – Тетка помолчала. – Знаешь, я просила ее вернуться. Отец ее, когда был жив, и слышать о том не хотел, но после его… в общем, я попросила. Она не ответила.
Я не стала узнавать, распространялось ли приглашение и на ребенка. Меня жутко трясло.
– Ты заночуешь? – скорбно спросила тетя Жанна. – Порой здесь очень одиноко.
А кто виноват-то? – едва не выпалила я. – Сама же вышвырнула дочь, словно мусор. Лучше бы ты оставила ее в том прованском кафе. Слова, обжигая губы, рвались на волю, но я их проглотила. Всю жизнь тетка жаловалась на слабое здоровье, а сейчас и впрямь так выглядела, что дунь – и упадет. У нее погибли муж и два сына. Она всего лишилась.
Будь милосердной.
Я не желала быть милосердной, но по крайней мере сумела не высказать того, что думала.
– Нет, тетя, остаться не могу, – сухо ответила я. – Мне надо в Рубе.
Тетка вздохнула:
– Ну что ж…
Я не смогла себя заставить обняться с ней. Никак. Только холодно простилась и через заросшую сорняками лужайку побрела к синему маяку «лагонды».
Финн оторвал взгляд от замусоленных страниц журнала. Не знаю, каким было мое лицо, но он выскочил из машины.
– Мисс?
– За что вы сидели в тюрьме? – неожиданно для себя спросила я.
– Украл медвежью шапку у гвардейца на часах перед Букингемским дворцом, – спокойно сказал Финн. – С вами все в порядке?
– Врете вы про шапку.
– Вру. Садитесь в машину.
Я шагнула к кабриолету и, споткнувшись о гравий, едва не упала, но Финн меня подхватил и помог забраться на сиденье.
Эва уже проснулась и зорко глянула на меня из-под нависших век.
– Ну что?
Я приложила прохладные ладони к пылающим щекам. Финн сел за руль.
– Я выяснила, почему Роза ушла из дома. Она… она была беременная.
Пала оглушительная тишина.
– М-да, – наконец проронила Эва, уставившись на мой живот. – Если чутье меня не подводит, ты и сама в положении.
Глава восьмая
Эва
Июнь 1915
Эва встала как вкопанная, сраженная не тяготами, описанными Лили (хотя их тоже хватало), но плакатом, под ветром трепетавшим на церковной стене. Текст на французском и немецком гласил:
ДЕЙСТВИЯ ВСЯКОГО ГРАЖДАНСКОГО ЛИЦА, В ТОМ ЧИСЛЕ ПЕРСОНАЛА ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ, В ПОМОЩЬ ВРАГАМ ГЕРМАНИИ ЛИБО ВО ВРЕД ЕЙ И ЕЕ СОЮЗНИКАМ КАРАЮТСЯ СМЕРТЬЮ.
– Эти плакаты появились в конце прошлого года, – равнодушно сказала Лили. – Поначалу их никто не воспринял всерьез. Но в январе расстреляли женщину, укрывавшую двух французских солдат, и тогда народ сразу все уразумел.
Эва вспомнила мобилизационный плакат на входе в ее лондонскую контору, который она разглядывала, не ведая, что за ней наблюдает капитан Кэмерон. Пробел в строю бравых пехотинцев и надпись: «Тут еще есть место для ТЕБЯ! ВСТАНЕШЬ В СТРОЙ?»
Ну вот, она встала в строй. И теперь читала плакат, суливший смерть, если ее поймают. Это было вполне реально. Гораздо реальнее слов капитана Кэмерона на ветреном берегу Фолкстона: мол, женщин боши не расстреливают.
Эва посмотрела на Лили, вновь отметив запавшие глаза на ее подвижном улыбчивом лице.
– Мы в самой п-п-пасти зверя? – спросила она.
– Да. – Лили взяла ее под руку и отвела от полощущегося на ветру плаката. Сейчас она выглядела совсем иначе, нежели в Гавре: ни тебе вызывающей шляпы, ни прически «помпадур», но простенькое саржевое платье, штопаные-перештопаные перчатки, сумочка на локте. По иным фальшивым документам она значилась белошвейкой, и потому в сумочке лежали катушки ниток и набор иголок. А за подкладкой – карты с целями для обстрела. К счастью, об этом Эва узнала уже после того, как они миновали контрольный пункт на въезде в Лилль. Она едва не лишилась чувств, а Лили только ухмыльнулась:
– Вот уж была бы радость бошам! Там отмечены все новые артиллерийские позиции.
– Вы к-кокетничали с солдатами, проверявшими ваши документы, а в сумочке у вас было это?
– Да, – безмятежно ответила Лили, и Эва задохнулась от восхищения, смешанного с ужасом.
Теперь она поняла, что похвальба превзойти лучшего агента капитана Кэмерона обречена на провал, ибо Лили просто нет равных в хладнокровии. Наверное, она немного сумасшедшая, – с еще большим восхищением подумала Эва.
Явно того же мнения была и Виолетта Ламерон, встретившая их в убогой съемной комнатушке неподалеку от центральной площади города. Крепышка в круглых очках на хмуром лице и с аккуратным узлом волос на затылке, Виолетта обняла Лили и, облегченно выдохнув, тотчас стала пенять:
– Надо было послать меня встретить новенькую. Ты так часто всюду мелькаешь, что вскоре привлечешь внимание!
– Уймись, трусиха! – сказала Лили по-французски, а затем перешла на английский. Она уже уведомила Эву, что между собой они говорят только по-английски. Если кто-нибудь их подслушает, гораздо проще состряпать оправдание английской болтовне, нежели объяснить, с какой стати по-французски обсуждаются секретные донесения и британские шифры. Лили говорила на безупречном английском, пересыпанном французскими ругательствами. – Скоро нам с тобой предстоит переправить добытые сведения через границу, а пока надо ввести Маргариту в курс дела. – Лили улыбнулась. – Образ глупышки превосходен, однако над нашей новой подругой еще надо поработать.
В учебном центре Фолкстона все было как положено: инструкторы в военной форме, ряд парт, флаги. Сейчас обучение проходило совсем в иных условиях: сырая комнатка с узкой кроватью и рукомойником, зигзагообразная трещина в потолке, неистребимый запах плесени, преподнесенный нескончаемым колючим дождем. В выборе комнаты главным были не удобства, а ее защищенность от подслушивания: за одной стенкой глухой торец церкви, за другой – старая нежилая квартира, над потолком пустой чердак. И вот три женщины, прихлебывая отвратительное питье, сваренное из листьев грецкого ореха с лакрицей (немцы конфисковали весь запас кофе), буднично говорили о чем-то совершенно невероятном.
– Вы идете по улице, навстречу вам немецкий офицер, – начала Виолетта, предварительно плотно затворив дверь и окно. В отличие от жизнерадостной начальницы она излучала серьезность, которой с лихвой хватило бы им обеим. – Ваши действия?
– Не поднимая глаз, уступлю дорогу.
– Неверно. Поклон. Иначе вам грозят штраф в двадцать марок и трехдневный арест. – Виолетта взглянула на Лили: – Чему их там учат в Фолкстоне?
Эва ощетинилась:
– Многому.
– Ничего, поднатаскаем, – успокоила Лили своего заместителя. – Немец потребовал ваши документы и начинает вас лапать. Что вы сделаете?
– Ничего? – предположила Эва.
– Нет. Вы улыбнетесь в знак, что ничуть не против, иначе вас наградят пощечиной, да еще обыщут. Немец спрашивает, почему у вас руки в карманах. Как вы поступите?
– Т-тотчас их выну…
– Нет. Вы никогда не держите руки в карманах, ибо гансы могут решить, что вы прячете нож, и проткнут вас штыком.
– Да не может такого быть… – натянуто улыбнулась Эва.
Щеку ее ожгла звонкая пощечина от Виолетты.
– По-вашему, мы сочиняем? На прошлой неделе вот так закололи четырнадцатилетнего парнишку!
Эва схватилась за щеку и посмотрела на Лили, невозмутимо гревшую руки о кружку.
– Что такое? – спросила Лили. – Решили, что вы на посиделках с подружками? Мы должны вас обучить, маргаритка.
Эву захлестнули гнев и обида на предательницу, которая в Гавре была такой мягкой и ласковой, а теперь показала свое истинное лицо.
– Меня уже обучили!
Виолетта закатила глаза.
– Отправляй ее обратно. Толку не будет.
Эва изготовилась грубо рявкнуть в ответ, но Лили приложила палец к губам, а затем спокойно сказала:
– Маргарита, ни вы, ни дядя Эдвард понятия не имеете о том, что здесь происходит. Вас подготовили к заброске сюда, а наша задача – обучить вас, как уцелеть и быть полезной. На это у нас всего пара дней. Не освоите новые знания, станете просто обузой.
Взгляд ее был тверд и неумолим. Она походила на фабричного бригадира, наскоро инструктирующего нового рабочего. Теперь щеки Эвы пылали от смятения. Она медленно выдохнула, разжала стиснутые зубы и заставила себя кивнуть:
– Кланяться офицерам. Не противиться лапанью. Не держать руки в к-карманах. Что еще?
Муштра казалась нескончаемой. Упражнения на встречу с немцем: как поступить, если… Упражнения на смекалку: чем отвлечь внимание, если не успела спрятать донесение? Наставления о правилах жизни в оккупированном Лилле.
– Не верьте ничему в газетах и сводках, – поучала Лили. – Все напечатанное – ложь.
– Всегда носите с собой паспорт, пистолет прячьте, – говорила Виолетта, небрежно поигрывая своим «люгером». – Гражданским запрещено иметь оружие.
– Держитесь подальше от офицеров. Они считают, что могут поиметь любую женщину, и неважно, согласна она или нет…
– …но после этого многие назовут вас немецкой подстилкой, которая раздвинула ноги ради льгот.
– Жить будете в этой комнате. Прежде мы использовали ее для разовых ночевок, но теперь это ваш дом. Перед дверью повесьте табличку со своим именем и возрастом – на случай проверки жителей квартала…
– …запрещено собираться группами больше десяти человек…
– И как люди здесь ж-живут? – изумилась Эва, на второй день учебы заслужив хмурое разрешение иногда задавать вопросы.
– Жизнь тут паршивая, – сказала Лили. – И будет такой, пока не вышвырнем немцев.
– Как я передам вам сведения? Если что-ниб-будь узнаю?
– Мы с Виолеттой станем к вам наведываться. – Лили усмехнулась, глянув на своего заместителя. – В случае надобности тут и заночуем. Но мы постоянно в разъездах, так что по большей части вы будете здесь одна.
Виолетта окинула Эву скептическим взглядом:
– Надеюсь, хоть с этим справитесь.
– Язва! – Лили дернула напарницу за собранные в тугой пучок волосы. – Не будь такой стервой!
Вскоре кошмар оккупации Эва увидела воочию. Наверное, до войны Лилль был чудесным городом, где кипела жизнь: устремленные в небо церковные шпили, воркование голубей на центральной площади, уличные фонари, в сумерках отбрасывающие круги теплого желтоватого света. Сейчас здесь царили уныние и разруха, кругом удрученные лица, помеченные голодом. Линия фронта проходила недалеко, и в городе слышался гул орудий, похожий на раскатистый гром, а в небе время от времени кружили бипланы, точно зловредные осы. Немцы, занявшие Лилль прошлой осенью, устроились основательно: появились таблички с новыми немецкими названиями улиц, по мостовым уверенно грохотали германские сапоги, во всех общественных местах слышалась громкая гортанная речь. Сытые морды розовощеких немцев резко контрастировали с изможденными лицами горожан, и уже одного этого хватило, чтобы Эвина неприязнь к безликому врагу переросла в жгучую ненависть.
– Взгляд ваш должен быть тусклым, – наставляла Лили, помогая выбрать одежду для собеседования: опрятную серую юбку и такую же блузку. Кроме того, смесью сажи с мелом она решительно затушевала здоровый румянец на щеках Эвы. – Немцы хотят вас видеть подавленной и покорной. Огонь в глазах привлечет ненужное внимание.
– Подавленной, – хмуро повторила Эва. – Ладно.
Сверкая круглыми очками, Виолетта осмотрела ее с ног до головы.
– У нее волосы блестят.
Слегка их засалили. Эва натянула штопаные перчатки и встала.
– Я провинциалка, недавно приехала из Рубе, – отчеканила она. – Ищу работу, не очень грамотная. Аккуратная, расторопная, немного г-глуповата.
– На вид так просто дура, – бросила Виолетта.
Эва ожгла ее взглядом. Виолетта ей не нравилась, но, спору нет, со своей задачей она справилась отменно: Эвелин Гардинер сгинула, в единственном мутном зеркале теперь отражалась подурневшая с голодухи Маргарита Ле Франсуа.
Эва себя осмотрела и вдруг заволновалась, точно актриса перед выходом на сцену.
– А если я п-провалюсь? Если хозяин «Леты» мне откажет?
– Тогда поедете домой, – прямо, но беззлобно сказала Лили. – Поскольку иного применения вам, маргаритка, нет. Так что разбейтесь в лепешку, но получите место и постарайтесь, чтоб вас не укокошили.
Даже если Рене Борделон распоследняя тварь, логово его весьма и весьма впечатляет, – думала Эва, ожидая собеседования.
В зале, обшитом темными панелям, за покрытыми скатертями столами сидели шесть девушек. Вначале их было восемь, но двум метрдотель сразу дал от ворот поворот, узнав, что они владеют немецким.
– Никто из сотрудников не должен понимать язык наших клиентов, желающих свободно говорить о самом личном.
Если оккупация затянется, жители поневоле его выучат, – подумала Эва, но, не моргнув глазом, солгала: по-немецки она не знает ни слова, кроме «да» и «нет». Ей велели ждать.
В унылом разоренном Лилле ресторан был оазисом изящества: приглушенный свет хрустальных люстр, толстый темно-красный ковер, поглощающий любой топот, белоснежные скатерти на столах, расставленных на удалении друг от друга. Большое арочное окно в золоченом переплете смотрело на реку Дёль. Понятно, что немцы предпочитали трапезничать в этом цивилизованном месте, позволявшем отдохнуть от дневных трудов по попранию завоеванной черни.
Однако сейчас в воздухе витало свирепое напряжение – шесть девушек друг друга ели глазами, гадая, кто из них окажется в числе двух счастливиц, а кто отправится домой. То есть кого ждет сытая жизнь, а кого – голод, вот и вся разница. В Лилле Эва провела всего пару дней, но уже хорошо поняла эту грань, острую, точно лезвие бритвы. Через месяц здешней жизни лицо ее приобретет пепельный оттенок, как у Виолетты. Через два – резко обозначатся скулы, как у Лили.
Вот и хорошо, – думала Эва. – Голод поможет всегда быть начеку.
Девушек вызывали поочередно. Вцепившись в сумочку, Эва ждала, когда позовут ее. Она умышленно не скрывала волнения, но не позволяла себе думать об исходе собеседования. Ее должны взять, вот и весь разговор. Нельзя неудачницей отправиться обратно, не получив даже шанса себя проявить.
– Мадмуазель Ле Франсуа, хозяин ждет вас.
По лестнице в ковровой дорожке Эву препроводили к массивной двери из полированного дуба. Видимо, Рене Борделон занимал просторные апартаменты над рестораном. Дверь отворилась, явив чужую жизнь, которую иначе как неприличной не назовешь.
Вернее, неприлично красивой: золотые часы на каминной полке черного дерева, ковер с цветочным орнаментом, кресла, обтянутые коричневой кожей. На стеллаже атласного дерева книги в кожаных переплетах, декоративные вазы от Тиффани и маленький мраморный бюст человека со склоненной головой. Стены, обитые темно-зеленым шелком, свидетельствовали о деньгах, хорошем вкусе, привычке к роскоши и потворству собственным прихотям. На фоне порабощенного Лилля, видневшегося за неплотно задернутыми муслиновыми шторами, вся эта пышность выглядела неприлично.
Еще не было сказано ни слова, а Эва уже возненавидела и комнату, и ее хозяина.
– Прошу садиться, мадмуазель, – произнес Рене Борделон, указав на глубокое кресло напротив себя.
Сам он раскинулся в таком же кресле, вытянув ноги в брюках с безупречной стрелкой. Идеальной белизны сорочку дополнял жилет, явно от парижского портного. Лет сорока, высокий, стройный; седеющие на висках волосы зачесаны назад; узкое лицо, непроницаемый взгляд. Если капитан Кэмерон выглядел стопроцентным англичанином, то Рене Борделон, бесспорно, смотрелся стопроцентным французом.
Но каждый вечер выступал перед немцами в роли радушного хозяина.
– Вы кажетесь очень юной. – Борделон оглядел Эву, присевшую на краешек кресла. – Родом вы из Рубе?
– Да, мсье, – ответила Эва.
В этом городке родилась и выросла Виолетта, которая подробно о нем рассказала.
– Почему вы не остались дома? Зачем сироте… – Борделон заглянул в ее резюме – …семнадцати лет уезжать в большой город?
– Дома нет работы. Я надеялась н-найти ее в Лилле. – Эва сжала колени и крепче ухватила сумочку, стараясь выглядеть совершенно ошеломленной окружающей роскошью. Маргарита Ле Франсуа, никогда не видевшая золотых часов и десятитомники сочинений Руссо и Дидро в кожаных переплетах, должна быть сражена напрочь.
– Возможно, вы думаете, что работа в ресторане проста – разложи столовое серебро, унеси тарелки. Но это не так. – Борделон говорил монотонно, однако голос его был подобен холодному металлу. – Я требую совершенства во всем, мадмуазель: в блюдах с моей кухни, в подаче их на стол и в общей атмосфере моего заведения. Я дарую отдохновение от войны. Дабы все ненадолго о ней забыли. Отсюда и название – «Лета».
Эва потерянно распахнула глаза:
– Я не знаю, что это, мсье.
Она ждала покровительственной или досадливой усмешки, но Борделон просто ее разглядывал.
– Я уже раб-ботала в кафе, мсье, – заторопилась Эва, изображая волнение. – Я расторопная и быстро учусь. Я старательная. И очень хочу п-п-п-п…
Она забуксовала. В последнее время Эва даже подзабыла о своем заикании, потому что в основном разговаривала с капитаном Кэмероном и Лили, как будто не замечавшими ее изъяна. А сейчас вот слово застряло накрепко, но Рене Борделон только безмолвно наблюдал за ее мучениями. Подобно Кэмерону, он не пытался договорить за нее. Но в отличие от капитана вовсе не из деликатности.
Эва Гардинер шандарахнула бы себя кулаком по коленке, заставив выскочить проклятое слово. Но Маргарита Ле Франсуа только мучительно краснела, готовая провалиться сквозь пол, застеленный роскошным ковром.
– Вы заикаетесь, однако не похожи на недоумка, – сказал Борделон. – Ущербная речь вовсе не признак ущербных мозгов.
Жизнь ее была бы гораздо легче, если б все другие разделяли это мнение, но не дай бог, чтобы Борделон в нем утвердился. Надо, чтобы он счел меня полной дурой, – занервничала Эва. Она изготовилась щедрыми мазками живописать образ недалекой девицы. Коль заикание не возымело эффект, попробуем другую краску. Эва приспустила ресницы, закутавшись в смущение, точно в одеяло.
– Я не понимаю, мсье.
– Посмотрите на меня.
Эва сглотнула и подняла взгляд. Глаза ее собеседника были неопределимого цвета и как будто вообще не моргали.
– Вы считаете меня предателем, который наживается на общей беде?
Да.
– Идет война, мсье. Каждый делает, что должен.
– Верно. И вы станете делать, что должно? Будете обслуживать немцев? Наших захватчиков?
Эва замерла, почуяв ловушку. Если хозяин заметит в ее глазах огонь, о котором говорила Лили, все пропало. Он не наймет девушку, которая может плюнуть в тарелку, подавая немцу «бёф бургиньон». Но как ответить безошибочно?
– Не лгите мне, – сказал Борделон. – Я вмиг распознаю ложь, мадмуазель. Вам будет тяжко с улыбкой обслуживать моих немецких клиентов?
«Нет» – ответ совершенно нелепый. «Да» – честный, но абсолютно невозможный.
– М-мне тяжко г-голодать, – сказала Эва, намеренно заикаясь. – О прочих тяготах думать некогда, мсье, только об этой. Если вы мне откажете, я не найду другую работу. Никто не возьмет заику. – Эва вспомнила, с каким трудом устроилась в свою лондонскую контору. Работа, где не требуется гладкая речь, большая редкость. Воспоминание наполнило горечью, которую Эва не замедлила проявить: – Мой изъян не позволит мне отвечать на телефонные звонки или обслуживать покупателей в магазине. Но подавать блюда и раскладывать столовое серебро можно м-молча, а уж этим я владею в совершенстве.
Эва постаралась, чтобы в телячьих глазах ее отразилось отчаяние голодной девушки, загнанной в тупик. Борделон ее разглядывал, сложив домиком удивительно длинные пальцы. Эва отметила, что у него нет обручального кольца.
– Ах, какая оплошность с моей стороны, – наконец проговорил Борделон. – Раз вы голодны, я вас покормлю.
Сказано это было небрежно, словно речь шла о блюдце молока для приблудной кошки. Неужели он угощал и других соискательниц? Плохо, если он меня выделил, – подумала Эва, а Борделон уже позвонил в колокольчик и что-то шепнул официанту, явившемуся на зов. Через минуту официант вновь появился с тарелкой, на которой лежал горячий гренок из пшеничной муки (в Лилле давно ставшей невидалью) под расточительно толстым слоем сливочного масла. Эва еще не так оголодала, чтобы вид гренка ее заворожил, а вот Маргарита дошла до края, и оттого пальцы ее, поднесшие хлебный треугольник к губам, дрожали. Однако она не заглотнула его в один присест, а лишь культурно откусила уголок. Пусть Маргарита провинциалка, но не дубина стоеросовая. Рене Борделон вряд ли наймет неотесанную девицу. Эва проглотила тщательно разжеванную порцию и снова откусила. Клубничный джем на чистом сахаре напомнил о вареной свекле, служившей Лили сахарином.
– Мои работники пользуются массой привилегий, – сказал Борделон. – Каждый вечер персонал делит меж собой остатки продуктов с кухни. Все имеют пропуска для передвижения по городу после наступления комендантского часа. Сейчас я вынужден, вопреки своим правилам, брать на работу женщин, но, будьте уверены, никто не потребует от вас оказывать клиентам услуги… иного рода. Подобные вещи снижают статус заведения. – Он гадливо сморщился. – Я цивилизованный человек, мадмуазель, и все, кто посещает мой ресторан, должны себя вести цивилизованно.
– Понимаю, – пробормотала Эва.
– Но если вы попадетесь на воровстве продуктов, столового серебра или чего угодно, даже если просто отхлебнете вина из бутылки, – невозмутимо продолжил Борделон, – я передам вас оккупационным властям, и вы убедитесь, что немцы далеко не всегда цивилизованная нация.
– Я усвоила, мсье.
– Хорошо. Приступайте завтра. В восемь утра мой помощник введет вас в круг ваших обязанностей.
Вопрос жалованья не возник. Борделон отлично знал, что все согласятся на любую предложенную им плату. Эва торопливо, но деликатно сунула в рот последний кусочек гренка (никто из обитателей Лилля не оставил бы на тарелке недоеденный хлеб с маслом) и, сделав книксен, поспешно покинула апартаменты.
– Ну как? – спросила Виолетта, оторвавшись от клочка рисовой бумаги, на котором писала донесение.
Когда Эва вошла в пропахшую плесенью комнату, она была готова победно заулюлюкать, но побоялась выглядеть ошалевшей от радости девчонкой, а потому лишь пожала плечами и буднично сказала:
– Меня взяли. Где Лили?
– На вокзале встречается со своим информатором. Потом перейдет границу. – Виолетта покачала головой. – Диву даюсь, как ее не подстрелят. Там такие прожектора, что мышь не проскочит, однако она вот умудряется.
Все до поры до времени, – подумала Эва, расстегивая боты, но тотчас себя одернула: – следуй правилу Лили – бойся после исполнения дела. Бояться заранее – слабость.
И вот теперь, когда перед ней не было ухоженных рук и немигающих глаз Рене Борделона, ее овеял мертвящий ветерок страха. Эва шумно выдохнула.
– Что, потряхивает? – Виолетта подняла голову, сверкнув очками. Полезная штука, эти очки, – подумала Эва. – Чуть поверни голову, и за бликами стекол глаз не разглядеть. – То ли еще будет, когда на пропускном пункте попадется въедливый охранник.
– Что вы знаете о Рене Борделоне? – Эва улеглась на жесткую койку и закинула руки за голову.
– Он поганый предатель. – Виолетта склонилась над шифровкой. – Что еще нужно знать?
Не лгите мне, – шепнул металлический голос. – Я вмиг распознаю ложь, мадмуазель.
– Боюсь, шпионить у него под носом будет очень непросто, – проговорила Эва, и пульсирующий страх в ее груди слегка зачастил.
Глава девятая
Чарли
Май 1947
– Нет, – отрезала Эва. – Я ненавижу Лилль и даже на ночь в нем не останусь.
– Выбирать не приходится, – спокойно сказал Финн, выглянув из-под капота. – Когда малышка снова заурчит, пора будет искать ночлег.
– Только не в сволочном Лилле. Хоть в темноте, но доедем до Рубе.
За последние сутки Эва меня уже достала.
– Ночуем в Лилле, – сказала я.
– Что, опять зашевелился твой пирожок в печке? – Эва буравила меня взглядом.
– Нет, просто за гостиницу плачу я.
Эва покрыла меня непечатными словами, еще крепче ее обычной ругани, и туда-сюда забегала по обочине. Ну и денек, – думала я, глядя, как Финн копается в нутре «лагонды». Почти бессонная ночь в дешевой руанской гостинице, тревожные сны, полные смутных кошмаров: бесконечные коридоры, в которых исчезает Роза, сопровождаемая злобным шипением матери: «Шлюха»… Потом долгая изнурительная поездка, язвительные замечания Эвы всякий раз, как из-за тошноты я просила остановиться, и, что еще хуже, каменное молчание Финна.
Шлюха, – шипела тетка в моих кошмарах, и я невольно вздрагивала. Я так радовалась началу новой жизни, упиваясь тем, что никому не ведомо, кто я такая и чем себя замарала. Но жизнь с чистого листа оказалась иллюзией. Теперь всем известно, что Чарли Сент-Клэр – шлюха, и все это благодаря бестактной старой кошелке, у которой рот что варежка.
На подъезде к Лиллю из-под капота «лагонды» повалил пар, и Финн, съехав на обочину, достал из багажника ящик с инструментами.
– Оживет она? – спросила я, когда он объявил, что дело, видимо, в клапанах, забрызганных маслом, потекшем радиаторе или шестеренках коробки передач. – До Лилля-то дотянем?
Финн обтер руки ветошью.
– Если только потихоньку, – сказал он под аккомпанемент Эвиной брани.
Я кивнула, не глядя на него. С тех пор как моя Маленькая Неурядица перестала быть тайной, я не могла смотреть ему в глаза. С Эвой было проще – спрячься в скорлупу цинизма и на хамство ответь хамством хлестче. Но Финна переиграть в молчанке невозможно. Мне оставалось лишь изображать полное безразличие.
Наконец мы сели в машину и поехали со скоростью улитки. Лилль показался весьма симпатичным городом. Дома из обожженного кирпича на фундаментах из белого известняка, окружавшие просторную главную площадь, напоминали о близости Бельгии. Город пережил оккупацию, но не был превращен в руины. Жизнь здесь казалась веселее, чем в Гавре: народ спешил за покупками, выгуливал собачек. Однако Эва с каждой минутой все больше мрачнела.
– Действия всякого гражданского лица, в том числе персонала городской управы, в помощь врагам Германии либо во вред ей и ее союзникам караются смертью, – неожиданно произнесла она, явно что-то цитируя.
Я покачала головой:
– Фашисты…
– Они тут ни при чем. – С каменным лицом Эва смотрела в окно.
Проезжая по набережной Дёли, мы миновали ресторанчик со столиками под полосатой маркизой, и мне вспомнилось прованское кафе, где я и Роза провели чудесный день. Больше нигде я не была так счастлива. Сейчас я позавидовала веснушчатой официантке в красном переднике – девушке моих примерно лет, которая несла поднос с багетом и кувшином вина. Она вдыхала аромат свежеиспеченного хлеба и знать не знала ни о какой Маленькой Неурядице.
Мысли мои нарушил голос Эвы, злой и холодный:
– Это здание надо было сжечь дотла, а пепелище присыпать солью, как делали в Средние века. И направить сюда воды подлинной Леты, чтобы даже памяти о нем не осталось.
Она смотрела на милый ресторанчик с арочным окном в золоченом переплете.
– Что с вами? – Финн глянул на нее через плечо.
Голос Эвы полнился яростью, но вся она как-то обмякла, съежилась и переплела изуродованные пальцы, точно стараясь унять их дрожь. Мы с Финном переглянулись, от удивления я даже забыла, что избегаю его взгляда.
– Надо найти отель, – тихо сказал он. – Поскорее.
Мы остановились у первой попавшейся гостиницы и сняли три номера. Портье неверно подбил сумму, я указала ему на ошибку, но он вдруг перестал понимать мой французский с американским акцентом. И тогда Эва, перегнувшись через стойку, выпустила очередь на чистейшем французском с северным выговором, от чего опешивший портье мгновенно переправил счет.
– Я не знала, что вы так хорошо говорите по-французски, – удивилась я.
– Уж получше тебя, америкашка. – Эва сунула нам ключи от комнат. – Спокойной ночи.
Я посмотрела на улицу за окном. Еще только смеркалось, а мы весь день не ели.
– Поужинать не хотите?
– У меня свой жидкий ужин. – Эва хлопнула по сумке, в которой звякнула бутылка. – Я собираюсь напиться в умат, но, если утром ты будешь ждать, пока я просплюсь, тебе кранты. Выезжаем на рассвете, я хочу поскорее убраться из этого гадюшника и, если что, уйду пешком.
Она скрылась в своем номере, и я поспешила в свой. Не было ни малейшего желания оставаться наедине с Финном.
Усевшись на узкую кровать, я поужинала скверными бутербродами. Потом в маленькой раковине простирнула белье и блузку. Видимо, скоро придется подкупить себе одежды. Затем, собравшись с духом, спустилась в холл, где был телефон. Я не собиралась посвящать мать в свои планы (а то еще заявится с полицией – ведь пока что я несовершеннолетняя), но просто известить, что я жива-здорова. Однако портье «Дельфина» сказал, что мать выехала из отеля. На всякий случай я оставила ей сообщение и, с тяжелым сердцем повесив трубку, пошла обратно в свой номер. Вдруг накатила страшная усталость. Весь день я просто сидела в машине, но чувствовала себя обессиленной напрочь. Последнее время это случалось часто, и я узнавала еще один признак Маленькой Неурядицы.
Отгоняя мысли о ней, я вошла в свою комнату. Завтра – в Рубе. По правде, ехать туда совсем не хотелось. Эва уверяла, что нужно переговорить с ее знакомой, которая может что-нибудь знать, но ведь я уже все выяснила у своей тетки. Розу отправили рожать в какой-то южный поселок, потом она перебралась в Лимож, где искала работу. Вот туда-то я и хотела поехать, а Рубе и сомнительная знакомая Эвы меня ничуть не интересовали.
Я присела на край кровати. В груди моей теплилась надежда, которой одарил жуткий час в обществе тети Жанны. Да, всеми силами я старалась себя убедить, что Роза могла уцелеть, и все равно противная мыслишка не давала покоя: твои родители правы – ее нет в живых. Иначе она, кого я любила как родную сестру, она, так боявшаяся одиночества, уже давно нашла бы способ дать знать о себе.
Но ведь все родные от нее отвернулись и, сплавив рожать ублюдка, умыли руки… А я знала Розин характер, гордый и вспыльчивый. Она бы никогда не вернулась в родительский дом, из которого ее вышвырнули.
И вполне понятно, почему она не поделилась своими бедами со мной. С какой стати? В нашу последнюю встречу я еще была девчонкой, которую нужно опекать, а не посвящать в свои неприятности. И потом, к позору постепенно привыкаешь. Не уверена, что я бы решилась написать Розе о своей Маленькой Неурядице, даже если б у меня был адрес. Встреться мы лицом к лицу, я бы, наверное, поплакала у нее на плече, но доверять такое бумаге – все равно что черным по белому расписаться в своем бесчестье.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/keyt-kuinn/set-alisy/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Кейт Куинн
Тип: электронная книга
Жанр: Современная зарубежная литература
Язык: на русском языке
Издательство: Фантом Пресс
Дата публикации: 23.12.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: 1947-й. Чарли Сент-Клер, выдворенная семьей из родной Америки за проступок, граничащий с преступлением против приличий, прибывает в Европу, надеясь разыскать свою кузину, пропавшую во Франции во время немецкой оккупации. 1915-й. Юная Эва Гардинер рвется воевать против немцев, и неожиданно такой шанс ей предоставляется. Разведывательное управление предлагает Эве стать агентом на французской территории, занятой бошами. Опекать ее будет знаменитая Алиса, королева шпионов, управляющая разведывательной сетью прямо под носом у немцев. Тридцать лет спустя Эва, придавленная гнетом вины за предательство, разрушившее сеть Алисы, проводит свои дни в полуразрушенном лондонском доме, пытаясь заглушить отчаяние и боль спиртным. Но однажды ее уединение нарушает незнакомая девушка и произносит имя, которое Эва не слышала уже много лет. И с этой минуты бывшая шпионка и бывшая студентка начинают поиски, которые заведут их слишком далеко.