Тайна двух чемоданов
Тайна двух чемоданов
Роман Ронин
В сводках не сообщалось…
Лейтенант госбезопасности Арсений Чен (Марейкис), уже знакомый читателю по книге Романа Ронина «Ниндзя с Лубянки», продолжает свое противостояние японской разведке. На этот раз ему пришлось приложить все усилия, чтобы убедить самураев в достоверности получаемой ими дезинформации из Москвы, выкрасть сверхсекретную инструкцию японского военного атташе и миновать провал, едва не случившийся из-за женщин. Любовь и долг, преданность и предательство, идеалы и карьера, шантаж и харакири – все это в новой книге автора, основанной на реальных событиях.
Роман Ронин
Тайна двух чемоданов
© Ронин Р., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Глава 1. Дача
Худощавый молодой человек в желтоватой майке, безразмерной настолько, что проймы доходили ему едва ли не до нижних ребер, аккуратно затворив за собой дверь, спустился с полуобвалившегося крыльца. Огляделся, подтянул длинные, до худых колен, черные сатиновые трусы и, чуть вытянув вперед шею, внимательно посмотрел вдоль улицы. Закурил, постоял с минуту на месте, с наслаждением прикрывая веки с выцветшими ресницами, а потом резко стрельнул папироской в кусты чертополоха. Заросли его вымахали было чуть не в человеческий рост, однако быстро, как-то вдруг, скукожились под яростным солнцем лета 1935 года. Теперь, к концу июля, они совсем уже потеряли былой уркаганский шик и почти слились с росшей вдоль сторожки обвислой и давно неухоженной малиной. Но на кустарнике виднелись яркие, хоть и меленькие, ягоды, чертополох же человеку в майке был совершенно бесполезен. Наблюдатель сделал несколько шагов к ягодным кустам, все так же не спуская глаз с улицы – отсюда ее было видно лучше, сорвал и закинул в рот малинку, слегка сощурился от удовольствия и быстро вошел в дом, одним махом перепрыгнув через три ступеньки покосившегося крылечка.
В комнате, куда вернулся человек в майке, оказалось на удивление чисто прибрано, хоть и пахло нежилым. Некрашенные дощатые полы еще не до конца отдали начинающейся жаре остатки влаги от недавней помывки. Скромная мебель была расставлена так беспорядочно, что сразу становилось понятно, что это дача, да вдобавок не своя, а съемная, и здешние обитатели об уюте и комфорте явно не задумывались. Дом был старой, еще дедовской постройки, с низким потолком и скатами крыши, тянувшимися к чертополоху. От влажных полов в комнате с прижатым к стене топчаном, с кургузым столиком у окна и тремя венскими стульями было прохладно, а прохлада стала главным сокровищем, которого так недоставало Москве этим летом.
На куцей, застеленной лоскутным одеялом софе сладко спал, свернувшись калачиком и натянув на плечо покрывало, напарник вошедшего, похожий на него как близнец. Человек в майке слегка толкнул спящего и, настороженно, как-то совершенно по-собачьи дернув ухом, сразу шагнул к окну, бросив на ходу:
– Машина.
Спящий мгновенно распрямился, будто и не спал вовсе, но, сев на кровати, век до конца не разлеплял, лишь повернулся так, чтобы лучше слышать «брата». Тот встал сбоку от окошка за коротенькой ситцевой занавеской, явно опасаясь оказаться замеченным с улицы. От нарочитой расслабленности, с которой он курил на крыльце, не осталось и следа. Теперь, наблюдая за происходящим, человек в желтоватой майке бросал напарнику короткие, отрывистые фразы, такие четкие и внятные, что они разительно не вязались с его расхристанным обликом. С каждой репликой слушавший постепенно открывал глаза все шире, пока не пришел окончательно в бодрое состояние.
– Автомобиль военного атташе подполковника Накаямы. За рулем шофер. Кажется, Стефанович. Да, он. Самого Накаямы не видно. Кажется, там Курихара, журналист. В машине еще двое. Похоже, женщины, волосы светлые. Лиц не вижу. Въезжают во двор.
Проснувшийся почесал толстыми пальцами с грязными ногтями рыжую щетину, качнул головой вправо-влево, еле слышно хрустнув позвонками, потянулся и не торопясь пересел к столу. Убрал газету, которой было накрыто не блюдо с остатками еды, как могло бы показаться случайно вошедшему незваному гостю (для того газета и лежала), а толстая тетрадь в картонном переплете. Взял в руки обгрызенный карандаш и вопросительно поднял глаза на стоящего.
– Пиши, – скомандовал тот и бросил острый взгляд на ходики-«котятки» над софой, «27 июля 1935 года, 10 часов 31 минута. К объекту подъехал автомобиль «форд», номер 1–08–99, Москва, закреплен за военным атташе посольства Японии подполковником Накаямой. Шофер – Стефанович Казимир Адамович. В машине предположительно находятся журналист Курихара и две неустановленные женщины. Лица разглядеть не удалось, но, так как утром весь обслуживающий персонал объекта прибыл на работу, очевидно, что посторонние. Подпись: оперуполномоченный Захаров».
– Интересно, что за тетки… – протянул Захаров уже не под запись, деловито растирая ладонью щеки. – Что-то я их раньше тут не видел, а лица вроде знакомые. Посторонние или нет…
– Что тут посторонним делать, – цыкнул зубом «брат», но Захаров не ответил, мысленно прикидывая, что писать в рапорте дальше.
Загадочные «тетки» в это время готовились выйти из автомобиля во внутреннем дворике посольской дачи. Первым выскочил пассажир, сидевший спереди – им оказался японец в дорогом летнем костюме. Не успев закрыть свою дверцу, он немедленно обернулся к гостьям и галантно подал им руку, помогая выбраться наружу.
– Рюба-сан, Марта-сан, прошу!
Вышедшие из машины обладательницы диковинных имен остановились, осматриваясь и щурясь от яркого света. По правде говоря, уполномоченный Захаров зря обозвал двух молодых дам, прибывших на «форде», тетками. Обе были хороши собой, настоящие куколки, но при этом ровным счетом ничего иностранного в их облике не проглядывалось, отчего произнесенные Курихарой имена звучали особенно странно. Миниатюрные, стройные и ладные их фигурки были выгодно подчеркнуты скромными, но элегантными платьицами чуть ниже колен. Белые носочки в синюю полосочку под легкие парусиновые туфельки почти без каблучков очень мило дополняли их облик. Короткие, по последней моде, прически обеих слегка отливали золотом на утреннем июльском солнце, делая посетительниц дачи еще больше похожими друг на друга, чем это было на самом деле. Любой, видевший девушек, принял бы их за сестер. И убедился бы, что ошибся, когда одна из них – та, что была чуть постройней и повыше, обернулась к другой и с восторгом всплеснула руками:
– Мамулечка, как красиво! Как же здорово, что ты меня сюда привезла!
– Ну, это не я тебя привезла, а Курихара-сан, – довольно улыбаясь, ответила, как теперь стало понятно, мать.
– Что вы, Рюба-сан! Вас привез Стефанобич-сан! – посмеиваясь, ответил совсем молоденький на вид, круглощекий и очкастый Курихара, очень смешно, мягко выговаривая на конце «ч», и продолжил, разрушая интригу до конца, – вы же знаете, я дабно хотер прибезти вас сюда, но ГПУ нерьдзя нам сам ездить на абутомобире!
Вышедшие на крыльцо две горничные в белых передниках и высоких наколках сразу поняли, что загадочная Рюба-сан всего лишь их соотечественница Любовь, а ее дочь, хотя и зовется Мартой, не слишком-то похожа на немку. Услышав шаги внутри дома, горничные встали по бокам распашных дверей, и на крыльцо как радушный хозяин, широко раскинув руки и улыбаясь во весь рот, ощеривая торчащие вкривь и вкось крупные зубы, вышел военный атташе подполковник Накаяма. Радостные возгласы замерли на устах юной Марты, а ее моложавая (или и вправду очень молодая) мать посмотрела на быстро, уверенным шагом спускающегося по ступенькам японца так пристально, будто подозревала его в чем-то нехорошем. Впрочем, сам подполковник, заметивший, конечно, смущение своих гостий, никак этого не показал. Будучи искренним поклонником МХАТа и системы Станиславского (он и сейчас старательно копировал манеры старорусского помещика), Накаяма любил игру и верил, что она ему удается. Он легко сбежал вниз и, все еще держа руки распахнутыми для объятий, слегка кивнул старшей из женщин, совершенно без всякого акцента бросив ей «здравствуйте, Люба», и склонился в совсем не японском, а русском, глубоком, на грани скоморошничанья, поклоне до земли:
– Доброе утро, фройляйн! – И легко распрямившись, подполковник поймал девичью руку, протянутую для рукопожатия, и, склонившись теперь уж вполне по-европейски, прикоснулся губами к тонким пальчикам. Представился очень скромно: «Я Накаяма. Из посольства Японии».
– Доброе утро… – Девушка замешкалась и бросила косой взгляд на мать. Та еле заметно подсказала губами. – Доброе утро, Накаяма-сан, – нашлась Марта. Хозяин дома, и по-прежнему широко улыбаясь, покосился на горничных. Те исчезли в глубине дома так же тихо, как до этого появились, а японский офицер обратился к Курихаре – на русском языке, тщательно выговаривая трудные слова, чтобы гостьи поняли, что их ждет дальше:
– Курихара-кун, покажите нашим обворожительным гостьям красоту нашего сада. Прошу вас.
– Да, наш сад очень курасибый, – рассеяно улыбнулся Курихара, но остался на месте, очевидно, не сразу сообразив, что ему сказал подполковник, и лишь мысленно переведя указания хозяина дома на японский, подхватил дам под руки и повел в обход дома.
Девушке и ее матери показалось, что они попали в экзотическую сказку, конца которой не видно: так хитро был устроен этот небольшой сад дачи японского посольства. Крутые виражи выложенной крупными плоскими камнями дорожки повторяла живая изгородь каких-то неизвестных гостьям кустов. Их красивые, но жесткие листья были будто покрыты воском, а сами растения безымянный садовник постриг так ровно, что казалось, можно порезаться, если провести по ним рукой. За каждым поворотом открывался новый вид: то крошечный прудик с перекинутым через него горбатым, совершенно не русским, ярко-красным мостиком, то какая-то странная многоярусная, но совсем не высокая и оттого казавшаяся игрушечной, башня, то просто поляна, засыпанная гравием, на которой в странном, захватывающем воображении беспорядке были расставлены огромные валуны.
– Что это? – спросила Марта, глядя на камни и инстинктивно сжимая руку японца.
– Сухой сад, – взволнованно ответил Курихара, ощутивший прикосновение тонкой девичьей ладони. Его и без того розовые щеки зарделись так, что Любовь слегка улыбнулась, заметив это, и чуть отстала, как бы пропуская на узкой дорожке дочь и японца вперед.
– Не обязательно сад должен быть как сад, – сбивчиво, путаясь в русском языке, объяснял Курихара, – не всегда надо сказать «солнце», чтобы стать светло, и сказать «дождь», чтобы стать мокро. Да. Нет. Японцы не это принято. Эти крупные камни мочь быть земля или горы, или есть дикие звери, а мелкие камни мочь быть облака или горная река. Да. Главное, что мы видим. Не надо говорить, надо понимать. Сердцем. Да.
– Вот здорово! Сердцем! Здорово! Молодцы японцы! А интересно, – восхищенная девушка обернулась к матери, – а как японцы в любви объясняются, а? Тоже сердцем?
– Откуда мне знать? Мне не объяснялись, – неожиданно сухо ответила мать. – Спроси Курихару-сана.
– Курихара-сан, а как вы, – Марта внезапно покраснела, – то есть не вы, конечно… Ну, то есть вы, но не лично вы… Вы не подумайте! А вообще…
Японец остановился и выжидательно смотрел на девушку, по привычке улыбаясь, но напряженно пытаясь понять, что она хочет спросить. На переносице, прямо над металлической дужкой его очечков появилась капелька пота. Любовь так же молча и внимательно смотрела на свою дочь, словно тоже не понимая ее.
– Ну хорошо! – Марта устала от попыток распутать собственные объяснения. – Вот как японцы объясняются в любви? Вот вы, Курихара-сан, когда влюбитесь, что скажете своей девушке?
– Я… Ваша мать, Марта-сан, учит меня русскому языку, но я плохой ученик и еще не все понимаю, что мне говорят. Да. Нет. Нан дакэ…. Поэтому, пожалуйста, говорить медленнее. Хорошо? Я… У нас, японцы, нет традиция говорить про любовь. У нас если говорить про любовь, то любовь сразу кончаться. Вы понимаете?
– Боже, как это здорово! Мама, как красиво, правда? Высказать любовь, значит потерять ее! Это и есть сердцем! Это правда! Это правильно, любовь надо хранить! Вот тут, в своем сердце! – и Марта поднесла правую руку к левой стороне невысокой груди. Не успевший отпустить ее Курихара вынужден был развернуться и слегка прижался к девушке. Он, явно смущенный, не смог посмотреть ей в глаза, аккуратно забрал руку и отвернулся. Впрочем, журналист быстро пришел в себя и жестом приглашая идти дальше, продолжил экскурс в глубь японского сада и психологии японцев.
– Когда японец женится, это не всегда любовь. Это просто… Так надо. Традиция. Понимаете?
На этот раз уже и мать, и дочь сосредоточенно кивнули.
– Я женился. У меня в Токио есть жена. Но… у меня нет любовь.
– А как же вы женились? – вспыхнула Марта, снова остановившись.
– Традиция. Японская. Да. Омиай. Сначала надо найти специальный человек…
– Сваха? – подсказала Люба.
– Да. Точно. Наверно. Потом семьи договариваются. Если брак выгоден две сторона, то все хорошо. Готово, и оп – свадьба! – И японец так радостно улыбнулся, как будто сам только что выступил в роли успешного сводника.
– Но, Курихара-сан! Мама! Это же дикость! Средневековье какое-то! – возмутилась Марта. – Все-таки точно говорят, что вы там, за границей, отстали от цивилизации! Разве так можно? А любовь? Любовь, Курихара-сан?
– Да-да, мы отстали, – обреченно подтвердил японец, кажется искренне огорченный дикими нравами своей страны. – Но у традиция всегда есть обратная сторона. Хорошая или плохая, но есть.
– Куда уж хуже? Правда, мам?
– Понимаете, Марта-сан. Есть договор. Нет любовь. Это правда. Но если договор нельзя дальше, то тогда делать просто. Я напишу своей жене письмо в три строки. И она просто уйдет.
– То есть как уйдет?
– Совсем. Она будет понимать, что я… Что мы… Не знаю, как по-русски…
Мать девушки сделала шаг вперед, чтобы помочь запутавшемуся японцу, но тот, кажется, наконец нашел нужные слова:
– Если она получить такое письмо, то все – семья больше нет. Она нельзя обижаться. Можно уходить.
– А… когда пишут такие письма? – Девушка закусила губу и испытующе глянула на Курихару.
– Когда? – растерялся тот, – Что вы иметь в виду? День? Ночь?
– В каких случаях? – помогла своему ученику «Рюба-сан».
– А! Случаях! Да. Это когда, например, я полюбить другую девушку. Без омиай. Полюбить сердце. Целиком. Тогда мне не важно традиция, не важно родители, семья. Я буду писать письмо в три строки. Пусть уходит. Я буду любить.
– Здорово! Вот это я понимаю! Вот это настоящая любовь, и никакие буржуазные предрассудки тут не смогут ничего, ничегошеньки сделать! А… скажите, Курихара-сан, – Марта прижала маленькие кулачки к груди, – а как вы скажете об этом той, которую полюбите. Той, которую… всем сердцем, а?
Курихара снова покраснел и прошел чуть вперед. За очередным поворотом открылся новый прудик – на этот раз довольно длинный и очень узкий, с болотистыми берегами, поросшими огромными лиловыми ирисами. Цветы не были яркими, но на фоне аскетического пейзажа с короткостриженым газоном и все той же дорожкой, которая поднималась теперь к самой даче, казались необыкновенно красивыми.
– Ах! – восхищенно выдохнули обе женщины, увидев ирисы, а Курихара, продолжая думать о чем-то своем и не заметив их реакции на цветы, все еще подыскивал слова:
– Если я полюбить все сердце, я не буду говорить. Любовь не должна слышать. Но можно прочитать стихи и сделать так, что девушка понимать, что я ее любить. Нет, люблю. Так правильно, да?
Рюба-сан молча кивнула, не отрывая глаз от пруда, а Марта, не в силах совладать с бьющей через край энергией, засмеялась:
– Стихи?! Как Пушкин? Прекрасно! «Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный…»
– Нет, нет, нет! – перебил ее Курихара. – Нельзя про любовь, я говорил!
– А как же тогда?
– Настоящий вюрюбирены…ный, – Курихара с трудом выговорил длинное слово, – должен знать, что любит его девушка, и написать стихи про это. Лучше танка.
– Какая танка? – не поняла Марта. – При чем тут танка? Военная?
– Нет, нет. Танка – это японский стих. Очень короткий, но очень умный. Много экспрессия. Много чувства, но мало слов. И можно сочинить о любом. Надо знать, что любит девушка, которую я любить.
– Какая прелесть. Японцы сочиняют танки. Так романтично. А мы танки только строим.
Любовь строго посмотрела на дочь и слегка коснулась ее рукой, призывая замолчать.
Курихара повернулся к Марте и, внимательно глядя ей в глаза, спросил:
– Что любит Марта-сан?
Девушка впервые осознала весь смысл разговора и, опустив голову и краснея, сделала шаг назад. Остановилась, почувствовав за спиной мать. Та, наоборот, шагнула вперед:
– Марта-сан очень любит ирисы. Впрочем, как и я. Да, дочь?
Марта смущенно кивнула, а Курихара обрадовался:
– Ирисы этот очень хорошо! Это просто прекрасно! По вашему заданию, Рюба-сан, я перевожу японские стихи на русский язык. Я недавно перевел танка мой друг Нисимура Ёкичи. Мы вместе с ним учились в Японии. Не русский язык, а вообще, да? Вот сейчас я буду читать, – Курихара пошарил в кармане и достал смятую бумажку, – по-русски, вот:
Алый отсвет зари
Тонов распустившейся розы,
И в закатных лучах
Расцветает ирис лиловый.
Вот он, образ нашего мира.
Марта растерянно посмотрела на мать. Та, внимательно послушав стихи, одобрительно кивнула:
– Блестящий перевод. Очень красиво. Вы, Курихара-сан, настоящий талант.
Все трое еще раз посмотрели на ирисы и медленно стали подниматься по тропинке к дому.
Со второго этажа дачи, стоя за занавеской – в точности так, как прятался в сторожке напротив оперуполномоченный Захаров, за ними наблюдал подполковник Накаяма: «Кажется, все идет по плану. Курихара успешно справляется с ролью пылкого влюбленного. Сейчас он должен прочитать этим русским стихи. Хорошо, что на приеме в ВОКСе – советском обществе культурных связей с заграницей, попался этот человек, русский кореец, так хорошо говорящий по-японски. Кажется, он удачно перевел стихи соученика Курихары. Глупенькой русской девочке должно понравиться. И шофер молодец, вспомнил вовремя, что они любят ирисы. Не сезон, конечно, жарко, но японский военный атташе в Амстердаме, однокашник по военной академии, помог решить проблему в частном порядке. Друзья в Японии – превыше всего. Друзья – вот настоящее сокровище. После императора и Великой Японии, разумеется». Подполковник еще раз оглядел сверху маленький садик, аккуратно, чтобы штора не шелохнулась, отошел от окна и направился к лестнице. Как гостеприимный хозяин он должен был встретить гостей и проводить их в столовую, где был накрыт «скромный семейный ужин».
Через три с лишним часа, проводив дам до машины и дав указание шоферу Стефановичу довезти их до самого дома в Колокольниковом переулке, Накаяма наставительно выговаривал японскому журналисту, стоя на берегу прудика и любуясь голландскими ирисами:
– Вы должны хорошо понять, Курихара-кун, что это очень важное дело. Спешить нельзя, но и медлить опасно. Мы должны быть сосредоточены как лес, чтобы чувствовать каждое дуновение вражеского ветерка, и стремительны как ураган, когда нам понадобится выполнить свою задачу. – Накаяма открыл большой деревянный портсигар, инкрустированный умельцами из деревни близ озера Аси, и жестом пригласил коллегу. Курихара подошел, с легким поклоном взял сигару, не прикуривая – сугубо из вежливости, почтительно стал рядом.
– Мы в сложном положении. Император может потребовать от нас действий в любой момент. – Накаяма слегка обернулся к дому, где внутри на почетном месте висел портрет худощавого человека в скромном военном мундире, в очках и с маленькими усиками. – В любой момент! Война может начаться уже завтра. Или послезавтра… Неважно – мы с вами на войне каждый день – вы должны помнить об этом, просыпаясь утром, и не забывать, ложась спать. Но русские установили за нами такой контроль, что я слова не могу сказать, чтобы рядом не находился агент ОГПУ. Точнее, НКВД. Так теперь правильно. НКВД, да. Кругом эти русские девицы… Учителя русского языка! Что, в Москве нельзя найти мужчин, преподающих русский язык?!
Курихара два раза почтительно и виновато кивнул, как будто гендерное неравноправие педагогов в советской столице было его личным упущением. Накаяма поджал губы и, раздраженно повернувшись на каблуках так, что скрипнула мелкая галька дорожки, неторопливо зашагал к дому. Курихара почтительно поворачивался следом за подполковником, как подсолнух за солнцем, только скрип под его ботинками был потоньше и потише.
– Мы знаем, понимаем, догадываемся, что эти русские учительницы приставлены к нам ОГПУ. Тьфу, НКВД! Они за нами следят. Но русские не понимают, что и мы следим за ними. С какого года она работает с посольством?
– Восемь лет, – подсказал Курихара, сразу поняв, о ком идет речь.
– Восемь лет… О ней хорошие отзывы. И от подполковника Вакабаяси, и от капитана Такаги, и от других… – Накаяма пыхнул сигарой, – Хорошие отзывы. Она берет подарки и не слишком стесняется при этом. Значит, привыкла. Сегодня мы им подарили шелк и открытки с видами старой столицы. Мелочь, конечно, но они живут в коммунальной квартире. С такими мелочами у них могут быть серьезные проблемы. И все-таки взяли! Точнее, взяла. Юная девушка, ее дочь, тут ни при чем, ей просто надо будет сыграть свою роль в нашей комбинации. А вот ее мать, – Накаяма резко обернулся к Курихаре и тяжело посмотрел на него, – вот ее мать меня интересует очень и очень! Если она не боится брать подарки от иностранцев в эту их (он припомнил русское слово) «коммуналку», значит, ее кто-то поддерживает. Кто? Только НКВД! Больше некому! Она давно работает, значит, на хорошем счету и у них. А это значит, она знает его. ЕГО! Понимаете?
Накаяма чуть наклонился к Курихаре, и тот чуть ниже склонился перед начальником.
– Она знает его – Красного японца, о котором многие слышали, но мало кто видел. Она должна рассказать нам, кто он, а еще лучше было бы перевербовать ее.
Внезапно Накаяма тяжело и громко захохотал и, так же резко оборвав смех, снова обратился к Курихаре:
– Это ваша основная задача, Курихара-кун: узнать имя Красного японца, а если получится, поработать и с этой Любовью Вагнер, с Рюба-сан. И тяжелый, но не такой уж неприятный путь к победе пролегает через ее дочку. Согласитесь, Курихара-кун, не такой уж неприятный, а?
И Накаяма снова затрясся от громкого, немного неестественного хохота. Курихара стоял, так и не выпрямившись, в почтительно поклоне. Глаза его были полузакрыты, но румянец совсем сошел и напряженные скулы, на которых замерли желваки, стали теперь цвета пергамента.
– Надо дать распоряжение садовнику, – отхохотав, продолжил Накаяма, – чтобы завтра утром, как можно раньше (пусть придет на службу к шести – ничего не сделается с этим лентяем), пошел в сад и срезал все ирисы.
– Все?
– Все! Не будем мелочиться, Курихара-кун, не будем мелочиться. И шофера вызовите пораньше. Пусть ирисы завернут в мокрую ткань и везут в Москву. Они должны быть дома у наших красавиц до того, как Рюба отправится на работу в посольство. Мы поедем в машине военно-морского атташе. Я уже договорился с ним, он отправит ее завтра за нами к семи утра.
Не будем мелочиться, Курихара-кун. Надо будет, и письмо для Вас напишем – из трёх строк. Да, мы уже на пути войны. Мелочиться нет смысла.
Глава 2. Рыба
Любовь Вагнер вышла из посольства Японии. Закрыла за собой калитку и кивнула на прощание постовому милиционеру. Медленно пошла в сторону бульвара. У памятника Тимирязеву она остановилась и долго стояла, не в силах решить, куда ей направиться. Несколько раз учительница выходила за памятник, вроде бы собираясь пойти вверх, к Пушкинской площади, но тут же поворачивала и спускалась обратно к монументу. Там она задумчиво смотрела на улицу Герцена, на двуглавых орлов на кремлевских башнях («Надо же, уже то время забылось почти, а орлы все парят. Никак у них руки не дотянутся. Коротки ручонки… Сволочи»), и зрачки ее красивых зеленых глаз сужались от ненависти. Она то и дело оглядывалась назад, трогала тонкими длинными пальцами прохладный постамент и словно собиралась с духом. Наконец, обреченно повесив голову, медленно пошла вниз, к Кремлю.
У Театра Революции под руководством Всеволода Мейерхольда Люба остановилась, надеясь посмотреть афиши: «Коллектив на гастролях». Жаль. Она вообще любила театр, а в этом играли неплохо, даже очень хорошо по нынешним временам. Если бы еще и другое название… Режиссером здесь служил известный на всю Москву Алексей Попов, и Люба частенько наведывалась сюда вместе с дочкой, чтобы отдохнуть и отвлечься на постановках признанного мэтра. Особенно нравилась ей «Ромео и Джульетта» с Астанговым и Бабановой. Глядя на замечательную игру любимых актеров, она всегда испытывала совершенно особое чувство – блаженного расслабления, превосходства и острой зависти сразу: «Актером быть хорошо. Особенно заслуженным. Играешь все время прекрасно – газеты о тебе пишут, поклонники с цветами у дверей, премии, приглашения в Кремль. Играешь так же стабильно плохо – никто внимания не обращает. Какая прелесть. Так даже лучше – райская жизнь». Люба смотрела спектакль и понимала, что ни Бабановой, ни великому Астангову до нее никогда не дорасти. Хорошо они играют, профессионально, замечательно. Но… не как она, Люба Вагнер. Стимулы другие. Да, все будет – зарплата, квартира, пайки. Ну, может быть, персональное авто со временем. А у нее – жизнь. Жизнь. Точнее, даже две жизни. Своя и дочери. Зрителей не в пример меньше, чем в зале самого плохого театра в провальный день. Зато какие! Каждый готов (и ждет этого, не скрывая!) пытать каленым железом за малейшую неточную интонацию, за каждый неправильный шаг. Оступишься – и не в оркестровую яму, не в совиный клюв суфлерской будки упадешь, а сразу на сковородку адскую и в печь. И самое главное – не одна, не одна.
Постояв напротив театра, Люба медленно перешла дорогу. Отошла от касс метров на десять, там продавали квас из бочки. Взяла стакан. Квас был теплый, но вкусный. Пах ржаным хлебом. До революции так пахло на кухне у поварихи Катюши в их квартире на Молчановке, так пахла вся усадьба на чистейшей речке Рожайке. Любонька тогда была совсем юная и все ждала, ждала с упоением, когда приедет он – красавец, Генерального штаба подполковник Вагнер. Человек с немецкой фамилией и совершенно русским лицом – широкоскулый, с носом картошкой и веснушками. А плечи! Косая сажень – это про него. Взрослый, почти на двадцать лет старше ее, он никогда не казался ей старым. Так заразительно, весело, как мальчишка, смеялся от счастья, когда видел ее. Всегда смеялся, и это не казалось ей глупым. И сама она хохотала и бежала ему навстречу, а старая строгая гувернантка фрау Грета, учившая когда-то и его – Германа, когда он был маленьким красивым мальчиком, сдержанно ругалась и по привычке грозила пожаловаться «фатеру» на свою давно выросшую ученицу…
Люба внезапно разозлилась и раздраженно вернула стакан противной тетке в грязном переднике, но дальше пошла так же не спеша. Несмотря на то что уже спускался вечер, жара только-только начала спадать. Выпитый квас забурлил в порах, выступая липким потом на коже. Пришлось остановиться, чтобы переждать эту неприятность. Любовь была рада этому – она никак не могла найти предлог не идти туда, куда не могла не идти. Теперь просто необходимо хоть пару минут постоять в тени огромного старого ясеня, собраться с духом, пока кожа не высохнет и не станет снова бархатистой, как в юности, когда можно было беззаботно хохотать. Как тогда, на Рожайке. Сколько лет прошло. Жизнь прошла… Но, если бы не пропавшая навсегда беззаботность во взгляде и появившиеся жесткие складочки у рта, можно было бы сказать, что Люба совсем не изменилась с тех пор. Выглядела она и сейчас прекрасно. Даже сегодня, несмотря на то что шла с работы, куда полагалось прибывать в длинной юбке, обязательно в чулках и блузе с воротом. Она всегда подбирала себе одежду так, чтобы подчеркнуть еще и не думавшую увядать красоту. Потерявшая слишком многое из того, что было ей дорого, пережившая две войны, родившая ребенка в разгар ужасных событий, эта тридцатипятилетняя женщина сумела не только дочь поставить на ноги, но и полностью сохранить свою внешнюю привлекательность, подчеркнутую заграничными вещами: японскими чулками, немецкими туфельками, французскими духами, японским же шелком блузы – и затейницей-портнихой Анной Ивановной. Главным в этом наборе, конечно, были деньги. За ними и надо было идти в этот богопротивный дом с вечным запахом рыбы.
Миновав консерваторию, Любовь сразу же уловила его – еще только накатывавший в теплом летнем воздухе запах застоявшейся, несвежей воды, ила и тухлой рыбы. «Господи, как же они ее в такую жару продают?» Люба быстро выдернула из сумочки надушенный платочек (передал из Дрездена дальний родственник дядя Федя: «Философ – выслали, повезло же человеку!»), прибавила шагу и повернула за угол. Подъезд. Навстречу открылась дверь, и вышел высокий человек с худым лицом, в черном костюме, с пустым погрохатывающим бидоном в руке. Испуганно глянул на Любу, успокоился и, слегка поклонившись, отправился в сторону Воздвиженки. «Хорошо, хоть не с пустым ведром», – подумала она, ступая в полумрак коридора и поворачивая к деревянной лестнице на второй этаж. Остановилась у квартиры номер семь. Медленно протянула руку к звонку. На двери и под звонком не было обычных для Москвы указаний, кому из жильцов и сколько раз надо звонить. Жилец здесь был только один, несмотря на то что весь дом был уплотнен еще в Гражданскую. На двери сохранилась медная табличка с уже полустертыми буквами «Эбергардт Иван Федорович, доцент юриспруденции». Едва пальцы Любы коснулись звонка, дверь распахнулась сама.
На пороге стоял невысокий человек лет сорока с хвостиком с неухоженной французской бородкой и уже оформившимся небольшим брюшком под новеньким френчем. Галифе и скрипящие сапоги дополняли его костюм, а пухлые, плохо выбритые щеки, жидкая шевелюра и пристальный взгляд черных глаз над тонким хрящеватым носом делали его похожим и в самом деле на какого-то юриста среднего ранга, каких много прибилось нынче к московским предприятиям в качестве юрисконсультов. Впрочем, толстые пальцы с длинными грязными ногтями не давали полностью согласиться с таким предположением. Человек во френче взял Любу, все еще не убиравшую руку от звонка, за запястье, потянул в квартиру.
– Здравствуйте, Дмитрий Петрович.
– Здравствуй, Любушка, душенька. Что опять так официально?
Любовь инстинктивно дернула руку на себя, только сейчас заметив, что в пальцах все еще зажат платок. Освободившись от «юрисконсульта», недовольно хмыкнувшего и нахмурившего густые черные брови, вошла в квартиру. Мебель здесь была подобрана самым причудливым образом: с простенькими венскими стульями ревельской фабрики соседствовал роскошный присутственный стол о две тумбы, стоявший углом к прекрасной кровати невообразимых размеров, со сломанными, впрочем, стойками для балдахина, заполнявшей почти всю комнату. На столе не было письменных приборов, не лежало ни одного листка писчей бумаги, но стояла открытая бутылка красного грузинского вина, на развернутой промокшей обертке высилась гора винограда, и рядом, на обрывке газеты, разложенном рядом с пепельницей, – грубо нарубленные куски колбасы. Но запах рыбы затмевал все это.
– Брезгуете значит, гражданка Вагнер? – «Юрисконсульт» аккуратно закрыл дверь и с презрением покосился в спину женщине, одновременно прикладывая ухо к двери и прислушиваясь. В коридоре было тихо. На втором этаже дома не осталось ни одной жилой квартиры. Руководство НКВД чрезвычайно обрадовалось, когда сотрудники хозяйственного управления смогли найти подъезд малонаселенного дома, в котором жильцы одного этажа оказались сплошь геологами и строителями. Кто камешки ищет загадочные на Мурмане, кто Магнитку возводит, а кто и просто не живет на белом свете или изъят из обжитых стен для срочного строительства очередного канала – дом почти все время стоит пустой. Под конспиративные цели взяли квартиру недавно. Бывший хозяин как раз был привлечен по «Кремлевскому делу», очень вовремя. На днях он получил приговор – не самый строгий, так как не велика шишка – 10 лет на тех самых каналах, и теперь здесь оборудовали место для тайных встреч. В квартире, правда, почти не было мебели. Хозяин предпочитал жить на даче, которая тоже теперь отошла в собственность органов, но «меблишка – это не проблема», – оптимистично заметил сотрудник комендатуры, роясь в ордерах на вещи, конфискованные в других квартирах. Старый шатающийся стол и скрипучую кровать выкинули, а на их место поставили кое-что из обстановки жилищ других участников процесса, тех, кому повезло меньше и кому мебель не понадобится уже никогда.
О кровати из карельской березы, с мягчайшим матрасом, Дмитрий Петрович Заманилов позаботился лично. О его слабости к хорошим большим кроватям знали на Лубянке, но «юрисконсульт» был не единственным таким любителем удобного отдыха. От остальных поклонников дорогих лежбищ его отличало только то, что он позволял себе даже бравировать своей страстью – неслучайно еще при поступлении на службу в ГПУ в 1923 году выбрал себе псевдоним Заманилов. До этого времени сын витебского аптекаря Давид Пинхасович Манилович, дважды в царское время судимый за кражи, но избегавший по малолетству серьезного наказания, действительно имел некоторое отношение к тайной службе. В Гражданскую он, за бешеные деньги выкупив белый билет (пришлось окончательно пустить папашу по миру и долго изображать не шедшую к его фигуре чахотку), устроился конюхом в можайское управление ЧК. Городок маленький, место тихое, незаметное – лучше и не придумаешь, чтобы пережить смутные годы. От Москвы вроде и недалеко, а вроде и не близко. Нужно позарез – можно добраться, а не надо – так и сиди себе мышкой в норке, не высовывайся. А как гроза прошла, оказалось, что Давид не просто конюх, а ветеран службы. Чекисты, кто выжил, кого бандиты не подстрелили, после войны отправились по спецнабору в части особого назначения – ЧОНы, крестьян успокаивать, которых продналогом придавили так, что те схватились за обрезы. В результате центр, районные и областные управления остались без кадров. Партийный и комсомольский наборы помогли, конечно, но ведь им кто-то же должен был передать опыт борьбы с контрреволюцией на местах. Вот и оказался бывший конюх Данька оперуполномоченным Дмитрием Петровичем Заманиловым (смешно вспомнить – заманивал-то тогда на сеновал у конюшни, и кого!), кадровым чекистом аж с 1918 года! А теперь… Теперь, если кто вспомнит, тому не глаз, тому мозг вон. На то у товарища Заманилова маузер есть с серебряной колодкой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией». Но никто и не вспомнит. У товарища Заманилова теперь особо важная и секретная работа.
– Что замолчала, Вагнер? Или лучше «агент Ирис»?
Женщина повернулась к нему. Она была абсолютно спокойна, только зеленые глаза стали холодными и колючими – зрачки сузились в них до булавочных головок.
– Что вы хотите, Дмитрий Петрович? Рапорт о том, как прошло очередное занятие с японцами?
– На черта мне твои занятия, Ирис! Рассказывай, что с Накаямой. – Рассерженный Заманилов сел за стол, взялся за бутылку, но наливать не стал. Достал из-под стола портфель. В нем оказалась еще одна бутылка, на этот раз коньяка. Налил из нее в большой стакан, сделал глоток. Люба села на стул в самом дальнем от стола углу комнаты. Без всяких эмоций посмотрела на чекиста.
– Скажите, Заманилов… Ненавижу… Что же за фамилия у вас такая идиотская…
– Но-но!
– Ну хорошо… Скажите, Заманилов, кто додумался отправить вас работать с японцами?
– В каком смысле?
– В смысле против японцев. Кто? Вы же ничегошеньки в этом не смыслите!
– Вы много смыслите, Любовь Петровна.
– Может быть, и не очень много. Но мы оба знаем, что есть человек, который в этом разбирается как никто, а всё-таки и я почти десять лет с ними работаю.
– Да уж, тяжелый труд японцев ублажать, – криво ухмыльнулся Заманилов и допил остатки коньяка в стакане.
– Прекратите. То, что вы считаете меня проституткой, говорит только о вашем личном уровне интеллектуального развития. Как агент я в любом случае смыслю в работе против японцев побольше вашего. Оттого и недоумеваю, кому могло прийти в голову назначить сюда такого человека, как вы.
– Это какого же такого человека? А?
– Как вы. Ладно. Разговор бесполезен, я вижу. Что вас конкретно интересует?
– Вы мне это прекратите, гражданка Ирис, то есть, как вас там, Вагнер! – Заманилов встал из-за стола. – ты мне это, Любаня, прекрати! Я у тебя не на допросе! И это я буду вопросы задавать. Я! А не ты… Ты будешь на них отвечать. Как миленькая. Ты сама знаешь, у нас, в случае чего, с тобой разговор короткий будет. За себя не боишься, черт с тобой. Ты про дочку подумай.
Люба с ненавистью посмотрела на нависшего над ней горою «юрисконсульта».
– И так все время про нее думаю. Если бы не Марта…
– Вот и молодец. И не пори чепухи. Благодари своего белогвардейского бога, что я добрый такой да отходчивый.
Заманилов вернулся к столу, но сел уже не в кресло, а на край кровати, пододвинул к себе бутылку с коньком.
– Пей. Ты Накаяму видела сегодня?
– Видела. – Люба послушно встала, далеко, по периметру комнаты, обошла Заманилова, села в кресло. Тот подхватился, кряхтя перегнулся через животик, налил ей вина в стакан.
– Ну?
– Господи, что же так рыбой-то воняет? Стошнить может…
– Ну!
– Он был занят. Во время урока с Курихарой зашел, поздоровался. Спросил, понравилось ли на даче.
– Понравилось?
– Понравилось. Сказал, что через пару недель пригласит снова.
– Ну наконец-то… А то этот косорылый прям главный спец у нас теперь, ходит морду воротит. Нет, всё, товарищ, теперь старший оперуполномоченный Заманилов покажет кое-кому, что и без ваших японских штучек можно с японцами бороться!
Люба не сразу поняла, о ком речь, а когда до нее дошел смысл сказанного, она расхохоталась нервным, дерганым смехом и, только отпив вина, смогла успокоиться.
– Простите, Заманилов, но вы очень смешной. Как вы хотите, как вы выразились, показать свое умение в этом деле, которое, повторюсь, явно вам не по плечу?
– Не твое дело! И не тебе решать, что мне плечу, а что по… Твоя задача была установить близкий контакт с Накаямой. Ты это сделала?
– Ну, не такой близкий, как с вами, Дмитрий Петрович. К счастью.
– Ой, ну хватит… Хватит разыгрывать из себя дешевую шлюху, Вагнер. Я ваше дело читал, биографию знаю. И про ваше дворянское происхождение, и про мужа, заклятого врага советской власти, – все это мне достоверным образом известно. И про то, как вы ради мужа согласились работать на нас.
– А вы его расстреляли, – внезапно потускневшим голосом ответила Вагнер.
– Это не мы его расстреляли, а он сам! Не пожелав признать победу советской власти, устроил заговор, белогвардейская шкура. И, между прочим, никто его не трогал. Сидел бы себе дальше, тихо-мирно у нас на Лубянке, пока его женушка немчуру обслуживала, – хохотнул Заманилов и налил себе коньяку, а совсем уже обмякшей Любе вина.
– Ну хорошо, не обслуживала, а как вы там… учительница русского языка. На кой черт им русский язык? Как специально придумали, чтобы мы могли свою агентуру к ним подводить.
– А вы его расстреляли…
– Да хватит уже. Вам же рассказывали: ваш муж, бывший генерал Вагнер, встал во главе контрреволюционного заговора во внутренней тюрьме ГПУ на Лубянке. Пытался поднять мятеж во время прогулки и был убит.
– Мятеж на прогулке… Какой ужас.
– Прекратите. Мне надоели ваши истерики. Меня предупреждали, что вы тяжелый кадр в работе, но я с вами сюсюкать не буду. Мне нужен результат. Ваш муж был убит как враг, и все на этом. Если вы не хотите с нами работать – воля ваша. Только вы знаете прекрасно, что теперь поздно. Если вы не с нами, то против нас. Хотите повторить судьбу своего мужа? Могу устроить. Только подумайте о своей дочке. Семнадцатилетняя красотка. Наслышан! Что с ней будет, подумали? Какой судьбы для нее хотите? Что ее ждет? Не знаешь? Я тебе отвечу! В лучшем случае, будет учительницей, твое место займет. Это если меня уговорить сможет, – Заманилов осклабился, – а нет, так в лагерь или в этот, как его… детприемник!
– Что это? – с ужасом отшатнулась Люба.
– Не знаешь? Ну, ты как не в нашей стране живешь, – усмехнулся Заманилов, – Меня на прошлой неделе откомандировали в комиссию по проверке спецдетдома имени товарища Дзержинского. Он сначала наш был, чекистский, а теперь не знают, куда его деть, то ли в наркомздрав, то ли в ОНО передать. Детишки там содержатся. От маленьких совсем до таких, как твоя Марта – взросленьких, в самом соку. Врагов-то все больше вскрываем, а выкормышей пока не сажаем. Пока… Так вот там на четыре с половиной сотни народа сорок человек здоровых. У остальных трахома, туберкулез и сифилис – у всех! Посуды нет. Второе и третье хлебают из мисок после первого не помытых. А чуть не так что – воспитатели до гола раздевают и в карцер. Про изнасилования, драки и извращения всякие я уж не говорю…
– Прекратите! Прекратите!!!
Любовь Вагнер не выдержала и зарыдала, затряслась, упав головой на скрещенные на столе руки. Заманилов замолчал, спокойно глядя на нее. Встал, выплеснул из ее стакана остатки красного вина, налил много – на треть – коньяка. Обошел стол, нежно положил руку на плечо женщине. Чуть потянул к себе и поднес к ее губам стакан коньяка. Люба выпила сразу, залпом и, закрыв глаза, слепо зашарила по столу в поисках закуски. Заманилов вложил ей в руку кусок колбасы. Она откусила немного и простонала с ненавистью:
– Рыба… Воняет рыбой. Вы все, все воняете тухлой рыбой.
Заманилов ухмыльнулся и помог ей встать. Довел до кровати. Женщина упала на нее ничком, а он принялся расстегивать френч.
– Ничего, принюхаешься. Я принюхался, и ты принюхаешься. Ты мне лучше расскажи-ка, милая, о господине Накаяме. Какие у него увлечения, что любит, а что нет, почему семья к нему не приезжает, и, главное, на чем эту важную птичку нам можно подцепить…
Час спустя, уже оставшись один в квартире, Заманилов дописывал рапорт руководству.
«…агент ИРИС показала, что военный атташе НАКАЯМА не испытывает слабости к женскому полу, не высказывался о недостатке денежных средств, а также не был замечен сильно или в меру пьяным. По всей вероятности, Накаяма является матерым разведчиком, разоблачение которого и дальнейшая вербовка будут связаны с большими трудностями».
Заманилов задумался на минуту, встал, подошел к кровати. Постель была смята, одна из подушек валялась на полу. Он поднял ее и бросил на кровать. Увидел мокрые пятна, брезгливо поморщился. На полу же валялась какая-то белая тряпка. Поднял и ее, поднес к лицу. Это оказался кружевной платочек агента Ирис. Тонкий аромат французских духов вскружил голову, но стоило убрать нежную ткань от лица, как в нос снова шибануло запахом тухлой рыбы.
«А чтоб вас там, сволочи! Тухлятиной торгуют. В самом деле блевануть можно. Как только народ живет в этом доме. Надо будет разобраться потом».
Чекист аккуратно расправил платочек и положил его на стол, рядом с бутылками. Сел, вернулся к бумаге.
«…большими трудностями. Прошу вашего разрешения на попытку привлечь подполковника НАКАЯМА к нарушению советских законов по части контрабанды путем выманивания у него редких и дорогих мануфактурных материалов, импортной одежды, отсутствующих в государственной торговле и магазинах кооперации. После вашего утверждения и детальной проработки вопроса операцию планирую поручить агенту ИРИС, к которой, кажется, НАКАЯМА не вполне равнодушен».
Заманилов подписал рапорт, поставил число и аккуратно убрал бумагу в картонную папку. Бутылку с остатками красного, тщательно закупорив скрученной газетой, убрал в кожаный портфель. Туда же положил и папку. Посмотрел на свет бутылку от коньяка. Вылил себе в рот последние капли, оторвал и съел пару виноградин. Подумав, сжевал последний кусок колбасы. Встал, подошел к окну и вытер руки о штору.
«Надо будет прислать человечка, чтобы прибрался тут. А то в пятницу с агентом ”Рыбкой” встречаться. Тьфу, ты, черт! Опять рыба!»
Заманилов нахмурился, быстро собрал все вещи, напялил матерчатую фуражку без звездочки, утер ладонью пот с лица, быстро вышел и закрыл дверь на ключ.
На первом этаже не стал выходить на улицу, а наоборот, свернул в коридор, где, как он знал, на стене висел телефонный аппарат, а под ним на подставке лежал справочник абонентов города Москвы и привязанный бечевкой огрызок карандаша.
Найдя в книге нужный номер, Заманилов набрал его и, дождавшись ответа, решительно заговорил:
– Городская торгинспекция? Товарищ, в магазине «Рыба» на Герцена, 11, продают отвратительно пахнущую тухлятину! Да, товарищ! Что значит, откуда я взял? Я не специалист! Знаете что, товарищ, вам лучше не знать, в чем я специалист! Да! И имейте в виду, в прокуратуру я уже позвонил! Так что в ваших же интересах разобраться с этим быстрее, чем приедут другие товарищи! Да, вот так вот! Не за что! – и так же решительно трубку повесил. Оглянулся. Из-за приоткрытой двери соседней квартиры выглядывала испуганная симпатичная женщина, явно непролетарского происхождения, в скромном зеленом платье с белым воротничком. Увидев, что ее заметили, женщина прошептала «спасибо» и быстро закрыла дверь.
– Пожалуйста! – рявкнул Заманилов и рванул на себя входную дверь, сбив со стены коридора висевший там чей-то велосипед. На Москву наконец-то спустился вечер.
Глава 3. Шуба
Черная машина медленно ползла по Охотному ряду. Улица была запружена людьми, метавшимися по дороге в каком-то безумном хаотичном движении – как будто на муравейник опрокинули чайник кипятку. На самом деле москвичи, наоборот, остывали. Первое воскресенье сентября выдалось на редкость погожим. Спала наконец-то ужасавшая людей все лето жара, какой они не видывали, как говорят, со времен проклятого царизма. Стихли сменившие жару грозы. Впитались в пористый, грязный, какой-то совсем не твердый, московский асфальт дожди. По-майски зазеленели обочины дорог и тротуаров, посветлела выжившая листва, ожила трава на газонах и в парках. И вся Москва, кажется, как-то повеселела и собралась встретить в начале сентября свою вторую весну. Словно перенесли этот невероятный город в далекий экзотический Китай, а то и еще куда-нибудь подальше. Ошеломленные такими переменами столичные жители высыпали на улицу в первый же нежаркий выходной и, казалось, бродили по городу совершенно бесцельно. Глазели на собственные улицы с каким-то искренним изумлением, будто и правда все стали в одночасье чужестранцами, изучающими местность, в которой им теперь предстоит жить.
Черная машина аккуратно проталкивалась через изменившийся до неузнаваемости Охотный Ряд. В его восточной части уже высилась похожая на огромный древний дворец коробка грандиозной новой гостиницы, призванной покорить воображение немногих приезжающих в Москву иностранцев. Главным фасадом она обратилась через весь Манеж, через Моховую с ее дворянской усадьбой «всесоюзного старосты дедушки Калинина», на пустырь, где уже стартовала подготовка к строительству еще более великолепного Дворца советов. Рядом же с «Москвой», на месте, еще недавно занятом башнями Китай-города, уже был поставлен Первопечатник, с ужасом, как осторожно шептали злые языки, глядящий верстку газеты «Известия». Трамваи, троллейбусы, автомобили и единственная чудом сохранившаяся пролетка организовали перед ним такую кашу, что самому бестолковому горожанину становилась наглядна и понятна мудрость сталинского решения о сносе старых зданий, дворцов, стен и прокладывании через центр Москвы широких улиц-проспектов.
Черная машина остановилась.
За рулем сидел худощавый мужчина лет сорока пяти, с большим хрящеватым носом и свисающими рыжеватыми усами, в черной пиджачной паре, черном жилете, белой рубашке и при галстуке. Водитель автомобиля недовольно хмурился, молча негодуя на запруженную дорогу. Парочка на заднем диване тоже говорила немного. Совсем юная девушка в легком платьице глядела в окно огромными восторженными зелеными глазами, изредка оборачиваясь к своему спутнику. Молодой японец в очках предпочитал смотреть в свое окно. Его взгляд отнюдь не был восторженным. Наоборот, при заметном выражении общей рассеянности на лице, глаза японца напряженно сузились. Он с неподдельным и неослабевающим вниманием разглядывал каждый дом, каждый поворот улицы, каждого человека, остававшегося позади, пока их автомобиль, наконец, не выгреб из толчеи и не повернул на площади Дзержинского направо. Постепенно набирая скорость, черная машина покатилась вниз, к реке, и девушка снова оживилась.
– Посмотрите, Курихара-сан, как хорошо стало у памятника героям Плевны! Какой порядок навели, молодцы!
Курихара повернулся и ласково улыбнулся девушке.
– Ой, смотрите, как здорово: здание ЦК теперь прямо как дворец. Как же давно я здесь не была. Впрочем, и у нас на Сретенке здорово. Вот башню эту ужасную снесли, и так тоже хорошо стало, просторно!
– Да, хорошо, когда просторно. Токио тоже довольно тесный город. Не просторно.
– Да? А я думала, у вас там все по-современному. Все говорят, Япония – империя…
– Да. Конечно, Великая Япония – империя. Но все-таки в Токио довольно тесно. И дома в два этажа. Редко больше. Если только Гиндза. Там красиво. Три этажа. Даже выше.
– Очень красиво?
– Очень. Как Париж, пожалуй, или Берлин.
– Берлин, Париж, Токио… Мечта. Даже не мечта, а что-то совсем непонятное, что и словами-то не высказать…
– Правда, многие здания еще не восстановили после землетрясения.
– У вас бывают землетрясения?
– Конечно. Ведь мы живем в горах. Двенадцать лет назад как раз было. Очень сильное. Потом был страшный пожар. Даже море горело. Реки не горели, нет. Просто исчезли. Много людей погибло. Миллион. Мои родители тоже.
– Ваши родители? – Ошеломленная Марта с удивлением посмотрела на Курихару, но выражение лица японца совершенно не изменилось, и он по-прежнему кивал с легкой улыбкой, отвечая на ее пустяшные вопросы.
– Да. Они сгорели. Совсем.
Курихара отвернулся к своему окну и то ли рассеянно, то ли внимательно смотрел на Москву, будто видел ее впервые. Марта же глядела только на него. Ее глаза расширились от нежности и сочувствия, рука нащупала его руку и крепко сжала. Только теперь Курихара вздрогнул, изменился в лице и повернулся к девушке. В тот же миг скрипнули колеса. Шофер Стефанович остановил машину:
– Приехали, Курихара-сан.
Автомобиль стоял у причала, где на Москве-реке покачивалась одна из новинок прошлого года: плавучий ресторан «Электросварщик». Всего их обустроили пять (были еще «Кремль», «Энергетик», «Динамовец» и «Калибровщик»), но ни в один из них попасть простому калибровщику, сварщику или энергетику было совершенно невозможно, разве что некоторые динамовцы имели шансы. Вот и здесь, на «Электросварщика» стояла такая очередь, что вышедшая из машины Марта в ужасе отпрянула и, смущенная, чуть было не забралась обратно. Уже полностью овладевшему собой Курихаре пришлось даже приложить некоторые усилия, чтобы удержать девушку за руку. Как будто увеличившись в росте, он подошел к трапу, перед входом на который была установлена касса. Там спокойный Стефанович уже показывал дежурному администратору какой-то документ – так, что, кроме них двоих, его никто видеть не мог.
Когда японец и его девушка приблизились, все вопросы оказались успешно решены, и молодые люди, обойдя очередь, ступили на трап. Следом за ними впорхнула еще одна молодая парочка. Только девушка там была в спортивных ботиках, блузе энергичной расцветки и довольно короткой юбке, а молодой человек – в футболке с воротничком, спортивных шароварах и тюбетейке. В воздухе над ними висели слова «метрополитен», «план», «пятилетка» и странное – «Чельнальдина».
Устроившись за удобным столиком на верхней палубе с видом на Кремль и Нижние ряды, Марта и Курихара долго изучали меню. Когда, наконец, заказ был сделан и официант ушел, японец наклонился к девушке и доверительно произнес заученную вчера вечером фразу:
– Марта-сан, мир очень большой. Москва, конечно, красивый город. Один из лучших, что я видел. Здесь приятно жить, но…
– Но?.. – Марта вопросительно посмотрела на собеседника.
– Здесь приятно жить…
– Но?.. – Марта повысила голос.
– Но? Ах, но… Нет, никаких «но» нет. Мне действительно очень нравится Москва. Тут хорошо, да. Я долго привыкал, это правда. Но теперь… теперь мне будет очень сложно.
– Почему? – Девушка была искренне взволнована.
– Почему? Почему… Я уже три года в Москве, вы знаете. Это обычный срок командировки для корреспондентов нашей газеты. И… и этот год последний для меня. Моя командировка заканчиваться. Да.
Марта отшатнулась и сидела, глядя на Курихару невидящими глазами, вмиг наполнившимися прозрачными слезами. Официант принес еду, расставил перед гостями. Японец аккуратно поправил блюда и, тщательно стараясь не глядеть на девушку, попытался отвлечь ее.
– Вы знаете, Марта-сан, это мое любимое блюдо. Когда я приехал в Москву, мой старший корреспондент, он угостил меня это блюдо в ресторан «Славянский базар». Знаете, на Никольская улица?
– Нет.
– Да. «Славянский базар». Мне сразу очень понравится. Понравилось, да. Тогдашний военный ат… впрочем, неважно. Это блюдо вы знаете?
– Селедка, кажется.
– О, нет, Марта-сан! Это не «селедка, кажется»! Это ШУБА! Без «кажется». Вы знаете, как писать? – Восхищенный журналист так сам себя увлек своим рассказом, что повысил голос и не замечал ни изумленного взгляда девушки, ни притихших за соседним столиком и попивавших сельтерскую энтузиастов метрополитена.
– Смотрите, Марта-сан, это надо писать так. – Курихара, придерживая одной рукой сдуваемую ветром салфетку, второй достал автоматический карандаш и что-то карябал им на мягкой бумаге, то и дело протыкая ее насквозь:
– Вот. Обязательно этими буквами… Как это…
– Прописными.
– Да, прописными! Вот смотрите, что получается: ШУБА! Знаете, что это есть?
– Нет. Очень странно. В этом есть какой-то смысл? – Марта и в самом деле увлеклась названием странного блюда, слезы на ее глазах высохли сами собой, и девушка уже забыла о только что услышанной новости.
– Конечно, есть! В этот есть всё! В 1918 году, когда у вас Новый год, мы в Японии нет этого праздника, но у вас есть. Один ваш хозяин ресторана придумал это блюдо специально к Новый год. Тогда ведь у вас была война?
– Да, Гражданская. Там папа погиб.
– Да, мне очень жаль. И этот хозяин ресторана придумал специальное борисивистское брюдо.
– Большевистское? – засмеялась Марта.
– Именно! Смотрите сами. В то время в Россия, и в Япония тоже, был голод. Совсем мало кушать. Но в Японии все сами себе искать еду. Советская Россия не так. Я люблю Советскую Россию. – От волнения Курихара совсем запутался с падежами, но раздухарился и не обращал на это внимания, – у вас были пайки!
– Да только недавно отменили.
– Нет, Марта-сан, отменять недавно карточки. Я знаю. Это другой. Пайки – это рабочим давать рыба. Иваси, только не иваси. Прёхая. Серёдка! Рабочим давать серёдка! Два штука в день. Крестьяне искать еду сами. Хреб, картошка, да?
– Да.
– Вот! Да! И этот хозяин ресторана придумает тогда! Он мерько-мерько… порезать?
– Покрошил?
– Вот! Да! Покрошить картошка, посолить. Сверху мелко покрошить селедка. Солить не надо. А потом… Вы знаете, Марта-сан, что было потом?
– Что же? – Девушка окончательно увлеклась рассказом, да и сидящие за соседними столиками, уже не скрывая любопытства, смотрели на эмоционального иностранца.
– Потом быть сметана! Да! И вы знаете, что такое сметана?
– Конечно…
– Да, сметана означала натиск берьой армии на союз рабочих и крестьян!
– А союз рабочих и крестьян это… – задохнулась Марта от радостного смеха.
– Да! Да! Это серёдка и картоська вместе! И вот на них, – Курихара помедлил, вспоминая, – на них рёг гнет берьой армии.
– И?
– И сверху хозяин ресторана мелко покрошить свекорька! Это означало…
– Победу Красной армии?! Ух ты! Ура! Какой же умный был этот хозяин ресторана, или не знаю, чего он там был хозяин.
– Я тоже не знаю. Но он все придумать прабирьно.
– А название?
– А название, Марта-сан, значит, так: Ш – шовинизму; У – упадничеству; Б – бойкот; А – анафема. ШУБА!
– Ого! Здорово как! – восхищенная и совсем забывшая о горестях девушка подняла бокал с сельтерской. – Давайте выпьем!
Курихара немного успокоился и перевел дух. Встав, он тоже взял в руку бокал.
– Давайте.
– За ШУБУ, за русскую смекалку и за ваш прекрасный рассказ, Курихара-сан! Ура!
– За вашу красоту, за Москву, за Россию, Марта-сан! Ура! Кампай!
Молодые люди выпили и, разгоряченные общением, принялись за поглощение идеологически выдержанной пищи.
На следующий день в большом здании на площади Дзержинского рассказ о селедке под шубой слушал Дмитрий Заманилов и негодовал. В его небольшом кабинете на втором этаже стояла навытяжку парочка, обсуждавшая вчера на борту дебаркадера, по соседству со столиком Курихары, новости развития метрополитена. Заманилов сидел перед ним за столом и с недоумением перечитывал два мелко исписанных листа бумаги.
– Что это вообще все значит? Что это за рапорт? Это вообще – рапорт? – Заманилов нацепил на нос очки, сделавшие его похожим на иллюстрацию из старой книги об астрологах, и процитировал: – «Затем японец около десяти минут подробно рассказывал о идеологической наполненности селедки под шубой». Кищенко, вы в своем уме? Какая селедка?
– Товарищ старший оперуполномоченный, он действительно ей про селедку рассказывал, – заговорила «девушка-ударница», – я все слышала, а потом сразу же для памяти зафиксировала на бумаге.
– На какой бумаге, Грабина? Совсем рехнулись?
– Не волнуйтесь, товарищ старший оперуполномоченный. Как только товарищ Кищенко рапорт написал, я ее сразу сожгла и пепел растерла. – Грабина довольно улыбнулась Заманилову обезоруживающей детской улыбкой. Тот, однако, на улыбку не ответил и грохнул кулаком по столу.
– При чем здесь селедка, я вас спрашиваю?! Да еще «с идеологической наполненностью»! Как он ее там наполнил, этот японец? И чем?
– Виноват, товарищ старший оперуполномоченный, – заговорил Кищенко, – про идеологическую наполненность, наверно, не надо было. Это он ей, в смысле не ей, не селедке, а этой барышне, что с ним была…
– Ну!
– Так вот, он этой барышне рассказывал, что якобы селедку под шубой в каком-то ресторане придумали, чтобы показать о грядущей победе Красной армии над белогвардейской сволочью, товарищ старший оперуполномоченный.
– Идиоты… Ну хорошо. Черт с ней, с этой селедкой. Дальше что у вас написано… Что вот это такое: «рассказывал о трудностях восстановления народного хозяйства Токио после землетрясения». Это как понимать?
– Так точно. Так и понимать. После селедки этой, их весь ресторан слушал, его, то есть, они, то есть, он, конечно, ей рассказывал о… – Кищенко напрягся, вспоминая, и воспроизвел заученное: – О разрушительном токийском землетрясении 1923 года. Долго рассказывал, горячее съели.
Заманилов с недоумением посмотрел на оперативника. Тот понял, что сморозил глупость, и попытался оправдаться.
– Так точно, товарищ старший оперуполномоченный. Слышно хорошо было. Рассказывал, как Токио горел, как море полыхало. Потом про беспорядки…
– Какие беспорядки?
– Про корейцев рассказывал. Говорил, что их после землетрясения много в Токио фашисты поубивали.
– Какие-нибудь странные фразы он произносил?
– Странные?
– Ну да, странные. Которые можно расценить как пароль, как условный знак, как шифровку! Было что-нибудь такое?
– Товарищ старший оперуполномоченный, так он ей полтора часа про селедку да про Японию рассказывал. На салфетке что-то писал, потом с собой ее забрал. Может, место явки? Или пароль? Нам не видно было, только слышно. Так и то мы с Грабиной чуть с ума не сошли – всю эту ересь запоминать! Ей-богу, товарищ старший оперуполномоченный, там все странное было, партией клянусь!
– Ну, хорошо, ладно. Партией он клянется… Давай по-другому. Девушка эта… Как он ее называл?
– Мартасан.
– Мартасан?
– Так точно.
– Может, Марта-сан?
– Так точно.
Заманилов тяжело вздохнул и снова посмотрел на листки рапорта. Почесал за ухом, достал папиросу из серебряного портсигара, щелкнул зажигалкой, закурил.
– Что ж с вами делать-то… Можайск. Село. Конюшня. – Он грязно выругался.
Грабина и Кищенко тревожно переглянулись. Парень кашлянул.
– Мы это, того, товарищ старший оперуполномоченный. Из пролетариев мы. Из рабочих. С «Гужона». Оба.
– Это хорошо, это просто прекрасно, что из рабочих. А как эта девушка, Марта-сан, реагировала на слова японца?
– Вначале она какая-то странная была…
– Странная?
– Ну да. Как будто расстроена чем. Мы все слышать не могли, весь разговор. Пока рассадили, пока туда-сюда.
– Кто их сажал за столик?
– За столик сажал официант, а вот на дебаркадер они прошли при помощи шофера своего. Там в рапорте есть описание.
– Дальше!
– Есть! Когда он про селедку начал рассказывать, она развеселилась. Потом, когда про Японию уже, заплакала даже.
– Заплакала?
– Так точно. Но плакала недолго. Начала его убеждать, что надо помочь обездоленным японцам и корейскому нацменьшинству «как можно скорее залечить раны и восстановить хозяйство».
– Как можно скорее. Двенадцать лет прошло. Ну-ну?
– Японец ей ответил, что в его стране ценят благородных людей и что Марте-сан нашлась бы работа по душе и по вкусу.
– Это то, что в рапорте у вас написано: «склонял к переезду в милитаристскую Японию»?
– Так точно.
– Уже интересно. Дальше.
– Дальше она оживилась вроде как сначала, а потом странную вещь у него спросила. «Хватило бы, – говорит, – мужества у потомка гордых самураев написать письмо в три строки?»
– Что это значит? Из дальнейшей беседы стало понятно?
– Никак нет. Вроде как этот японец смутился, а потом отвечает ей: «Настоящему самураю не задают таких вопросов. Это оскорбительно. Самурай может все».
– Вот как? Интересно… Что же это за письмо такое – в три строки. Явно шифровка какая-то… Но какая? О чем? Где ключ? Мда. Ладно. Что дальше?
– Дальше? Дальше ничего. Они молчали довольно долго…
– Четырнадцать минут, – вставила Грабина и пояснила, – у меня напротив часы были, я засекла.
– Около того, – недовольно поморщился Кищенко. – Ели все это время. Ели рыбу…
– Не надо про рыбу. Дальше.
– Дальше он подозвал официанта, расплатились по счету, платил он, квитанцию сложил и убрал – аккуратно так – в бумажник, и ушли.
– А что за попытка драки у вас в рапорте указана?
– Да ерунда, в общем. Но для порядка больше все же решил указать.
– Так что там произошло?
– После того как они оплатили счет, встали и пошли к выходу, на берегу случилась драка. Ну, пьяный мужик… Не пускали его в ресторан, так он, поверите, швейцара (в матросском костюме такого – здоровенный малый) одной рукой отодвинул, тот еле удержался за канаты перед входом.
– И?
– И по трапу. Там его двое товарищей пытались удержать, так он их как крошки со стола смахнул – обоих в Москву-реку отправил. Ясно дело, девушки визжат, мужчины… Сами знаете, в ресторанах не очень-то хорошо с сознательными товарищами обстоит. Я было рыпнулся, но тут товарищ Грабина напомнила, что на службе нельзя. Пришлось наблюдать.
– Японец здесь при чем?
– Так я и говорю: он как раз с Мартой-сан к выходу в этот момент проходил. И уже на трап они вышли. А тут бугай этот навстречу. Японец первым шел. Мужик на него замахнулся, ну и со всей дури ему по роже.
– А японец?
– Да в том-то и дело, что мужик не попал. Японец вроде как споткнулся на трапе, там дощечки такие прибиты, чтобы если в дождь там…
– Кищенко!
– Виноват! Он об эту дощечкой ногой зацепился – я сам видел – аккурат, когда пьянчуга этот кулаком ему залепить хотел. Он кулаком так саданул, чуть по этой Марте-сане не попал. И хорошо, что не попал, убил бы, как пить дать. Виноват! А японец споткнулся, но не упал, только руками замахал, за тросики схватился, ну и распрямился резко. И как-то так случайно вышло, что он вроде как то ли плечом, то ли прямо головой своей, но этому мужику пьяному под дых, что ли, попал – видно плохо было, народ столпился. Виноват, товарищ старший оперуполномоченный. Но вот он распрямился как-то и все. Мужик даже и не сказал ничего, только через тросики эти перелетел и башкой в воду. Все тут же его вылавливать бросились, круги спасательные ему кидали, кто-то за ним с берега полез, вытаскивать, значит, а мы и выйти не могли из ресторана – сутолока.
– А японец что?
– А японца уже водитель ждал с машиной. Быстренько их с трапа вывел, в автомобиль посадил и уехали они.
– Ерунда какая-то… И это всё?
– Всё.
– Идите.
– Есть!
Кищенко и Грабина вышли из кабинета, а Заманилов в раздражении вскочил со своего места, подошел к окну, открыл форточку и принялся выгонять из кабинета застоявшийся, густой, как овсянка, табачный дым. Снова тупик. По всему, по рапорту этих гужонцев Грабиной и Кищенко, выходило, что японец пустышка. Курихара – мелкая сошка. Даже если младшая Вагнер с ним переспит, выхода на Накаяму чекисты не получат. Понятно, что Курихара – шпион, все японцы – шпионы, да не все ценные. Судя по отчетам и рапортам, три года за этим Курихарой ходит наружка, а он производит впечатление малахольного. Концерты, театры, приемы в ВОКСе, приемы в Наркоминделе. Чистый журналист, к тому же невеликого ума. Но Марейкис… Проклятый Марейкис, которого начальство слушает как завороженное, докладывает, что Курихара – «разведчик на разгоне», или, как у них там, косоролых, это называется, забыл. Одним словом, на стажировке он. И в следующий раз приедет сюда, обязательно приедет, но на должность уже другую, значимую, и тогда он может ох как понадобиться да пригодиться славным орлам-чекистам. Вроде бы надо вербовать, но начальство молчит, намекая, мол, тебе, Заманилов, самому решать, ты начальник, тебе и карты вербовочные в руки.
Вот только решать Заманилов не мог, боялся. Быть суровым и, главное, всезнающим начальником в глазах робких и от этого становящихся совсем униженными подчиненных – этим искусством он овладел, пожалуй, вполне. Но оставшись один, а тем более, один на один с начальством, которое ждало от него не данных по репрессиям среди кулаков и подкулачников, а реальной работы против японской разведки, Заманилов оказывался в сложном положении. Он не умел вербовать, не мог самостоятельно оценить пригодность объекта для вербовки, взвесить все «за» и «против» и, тем более, принять решение – единственно верное решение, за которое потом придется отвечать. Уже через час надо было идти на доклад наверх и в том числе сообщать данные об активности японских журналистов. Как и что сообщать, было непонятно. «По японцам» Заманилов и работал всего-то полгода, его перевели сюда с повышением из кадров, где никак не хотели продвигать, и возникла даже опасность увольнения из органов. Поделом. Сам виноват: зная, что в кадрах конкуренция среди сыновей сапожников и аптекарей была необыкновенно высока, позволил себе оступиться. «Заманил», соблазнил по старой привычке (подвела ж, проклятая!) жену своего начальника. Об адюльтере быстро стало известно (нашел с кем спать, дубина!). Поначалу, в горячке, чуть было не поперли из партии, но по счастью сам начальник якобы оказался связан с троцкистами, и его быстро переместили из теплого кабинета в сырой подвал неприметного здания во внутреннем дворе. Жена арестованного в тот же день уехала в неизвестном направлении, бросив квартиру и имущество. Дело Заманилова замяли, а на парткоме порекомендовали в органах его оставить, но отправить на «перековку», на «живую оперативную работу». Как раз в это время освободилась должность в японском отделе. Освободилась, по счастью, временно – начальник управления сказал, что ответственный сотрудник, чью фамилию даже называть нельзя, находится в загранкомандировке. Вернется, и Заманилова, как прошедшего боевое крещение в борьбе с японскими милитаристами и их пособниками, вернут обратно в кадры. Может быть.
Ох, вернуть-то, может, и вернут, но вот только куда… Последние недели совсем запутавшись и не понимая, что делать, Заманилов утешал себя исключительно общением с сетью агентесс. Их у него было немало, но руководить ими получалось с трудом. Чертовы барышни были все до единой, сплошь, либо дочери, либо вдовы белогвардейских офицеров. С Заманиловым ложились в постель, не скрывая омерзения – так, что потом сам себе становился противен, что и вовсе оказалось для него неожиданным. Но и это бы ладно – пережить можно, знал про себя, что дерьмо человечишко, но ведь и ценной информации они не давали никакой. Он-то сдуру завел их, чтобы не только радость доставить организму ненасытному, но и связями укрепиться, ан нет. Идти к начальству по-прежнему было не с чем. Не рассказывать же, скольких своих (строго говоря, чужих – того оперативника, что был в командировке) женщин-агентов «заманил». Перспектив же реальной и, главное, успешной оперативной работы не было никаких.
Военные атташе и дипломаты в Москве работали под таким плотным колпаком, что и не пытались предпринять ничего шпионского. Дипломатические документы, пересылаемые почтой, изымались соответствующей службой регулярно, вализы вскрывались, но это делали другие сотрудники, и Заманилов как ни старался, не смог войти в их группу. Его явно сторонились, постоянно напоминая о том, что его поле деятельности – сеть «медовых ловушек» из бывшедворянских девиц и трое японских корреспондентов, аккредитованных в столице. Последние же, как нарочно, предпочитали из посольства выходить только вместе с дипломатами. Несанкционированных контактов не имели, встреч не назначали. Разговоров не вели. Не корреспонденты, а испуганные кролики. Удача вроде засветила своим дрожащим обманчивым лучом, когда журналист Курихара, три года сиднем сидевший в посольстве, вдруг, ни с того ни с сего, резко увеличил количество занятий русским языком с Любовью Вагнер – вдовой расстрелянного тут, на Лубянке, в декабре 1923 года бывшего белого генерала. На кой ляд ему понадобился русский перед завершением срока командировки, было непонятно, а потому подозрительно. Агент же «Ирис» была особенно ценна тем, что, помимо Курихары, преподавала русский язык сразу нескольким дипломатам и военному атташе подполковнику Накаяме. Казалось бы, вот она оперативная удача, сама в руки идет. Но всю информацию по Накаяме Вагнер сообщала лично начальнику Особого [Так?] отдела – на то было соответствующее распоряжение самого Ягоды. Других дипломатов вели другие сотрудники, и Заманилову достался только никчемный журналист, о котором было известно, что он тесно общается с Накаямой, но к военным делам отношения вроде бы не имеет («нашел мощного покровителя», – смекал многоопытный в таких делах Заманилов), активности не проявляет. «Ирис» тоже по нему ничего не давала. Правда, прокололась в июле – не получив санкции руководства, приехала на дачу японского посольства (на даче летом особенно часто бывал как раз Накаяма), да не одна, а с дочерью. По донесению горничных и сообщению самой Вагнер, разговор вели светский, то есть ни о чем, а приглашены были специально посмотреть ирисы, которые «Ирис» очень любила. Откуда-то этот Накаяма, то ли из Германии, то ли из Голландии, дипломатической почтой получил клубни, и наш садовник их посадил и благополучно вырастил.
«Черти что, – ругался тогда Заманилов, вытягивая из золотого портсигара папиросу за папиросой, – докладывать о том, что на даче японского посольства выращен сорт поздних ирисов? Что дочери агента все эти ирисы доставлены на следующий день в коммунальную квартиру? Хорошо еще, все соседи знают, что мадам Вагнер – тетка непростая, и с ней лучше не связываться, но все равно два анонимных доноса на нее пришли. Понятно, что этот дурачок Курихара на нее, как говориться, возбудился и хочет увезти в Японию. Понятно, что мы этого не позволим – паспорта у нее нет, никуда не денется. Мамаша ее открыто над ним, Заманиловым, издевается. Дает – плачет, но дает, но лучше бы давала информацию!».
– Сука! – вслух выругался Заманилов и лихорадочно закурил. Наблюдение ни к черту. Ели рыбу (опять эта рыба!), разговаривали о землетрясении и о селедке под шубой. Под конец их обоих чуть не убил какой-то амбал, но повезло – все спаслись. Им-то повезло, а вот как с такими оперативными данными спасать свою шкуру?
Шубой тут не поможешь, а чем помочь себе выпутаться из позорного и крайне опасного для карьеры положения, Заманилов пока не придумал.
Глава 4. Инструкция
Подполковник Накаяма пребывал в состоянии крайнего раздражения и несколько раз коротко бросал водителю: «Скорее!» Подстегиваемый недовольным седоком, черный «форд» вылетел из Москвы и на скорости, какая только была возможна на разбитой дороге, приближался к Кузьминкам. Осенний подмосковный пейзаж не радовал глаз японского разведчика. Он устал от этой страны, устал от странного статуса дипломата-заключенного, какого он не встречал ни в одной другой державе, а уж долг службы возлюбленному императору побросал господина Накаяму по всему миру не меньше, чем профессионального мидовца. И только здесь он неожиданно для себя осознал, что дополнительный оклад, который выплачивал Токио японским сотрудникам миссии в Москве за особые условия службы в Советском Союзе, был вполне оправдан. «Деньги зря не платят», – говорят русские, и они правы. Надбавка, которую японские военные между собой презрительно называли «небоевые боевые выплаты», оказалась слабым, но необходимым утешением для дипломатов, которые и правда находились в России как на войне.
«? la guerre comme ? la guerre», – подумал подполковник, развернулся на сиденье и посмотрел в заднее стекло. В сгущающемся сумраке пока еще хорошо было видно уверенно следующую за ними машину сопровождения. Разведчик подтянул верхнюю губу с усиками а-ля император и раздраженно, совсем по-кошачьи, зашипел. Проклятые чекисты. В этой стране никакой дипломат не чувствовал себя дипломатом. Начиная с того, что уже десять лет прошло со времени открытия посольства в Москве, а японским представителям до сих пор предлагают самостоятельно искать квартиры для проживания в столице. Раньше-то, конечно, было еще хуже – выделили одно на всех общежитие на Спиридоновке, рядом с посольством. Общежитие! Опытные дипломаты и разведчики, которые, служа в Европе на аналогичных должностях, имели собственные машины, квартиры (а то и виллы!), в этом чертовом городе жили как студенты захудалого университета или коммунисты-рабфаковцы – по четыре человека в одной комнате! Понятное дело, в таких условиях нечего и думать было о приглашении сюда жен и детей. Приходилось коротать годы – неделю за неделей, месяц за месяцем в одиночестве, «холостяковать» – подполковник специально выучил это мудреное русское слово. И это при том, что приличное жилье в Москве вполне можно было найти. Вернее, можно было бы, если бы не ЧК, не эти наглые и беспардонные «гэпэушники», ставшие теперь «энкавэдэшниками». Нет сомнений, что выдумка с общежитием была их рук делом. Что и говорить: прием простой, но гениальный. Искавшие любую возможность как можно меньше времени проводить с соседями по дипломатической коммуналке, японские чиновники и офицеры здесь, в Москве, как с ума посходили. Бросились во все тяжкие, а какие «тяжкие» в холодной русской столице? Театр могут себе позволить немногие из-за слабого знания языка, да и смотреть мейерхольдовскую клоунаду нет никакого желания, а ею заполонена уже добрая половина московских сцен. Остается Большой с его оперой и балетом: и классика, и знание языка не требуются. Предшественник Накаямы с грустной усмешкой заметил, что, если так пойдет и дальше, офицеры атташата могут смело менять работу и становиться театральными критиками: опыт и количество часов, проведенных в театре, зрительский опыт и умение писать отчеты вполне это позволяли. Вот только разведывательное мастерство таким образом никак не совершенствовалось, а результаты разведработы выглядели просто позорно. И к этому позору необходимо было привыкнуть – у дипломатов, находившихся под постоянным присмотром чекистов, просто не было иного выхода. Очень быстро, впрочем, японцы и с этим смирились и даже настолько привыкли к слежке, что уже не раз обращались к своим сопровождающим с просьбой посодействовать в покупке билетов в Большой театр или пропустить их мимо звероподобных швейцаров в приличные московские рестораны. Последних осталось – по пальцам пересчитать, и очереди в них стояли дикие. Но, конечно же главным и тягчайшим испытанием для доблестных разведчиков микадо стало отсутствие женской ласки.
Накаяма тронул за плечо водителя:
– Остановите, пожалуйста.
– Нельзя здесь, Накаяма-сан, – не поворачивая головы и не сбавляя хода, ответил шофер. – Помните же, Кузьминский парк – военный объект.
Подполковник устало откинулся на подушки сиденья.
– Где можно?
– У следующего лесочка точка нам определена. На случай, так сказать, туалета.
Все верно. Даже маршруты машин и места их остановки приходилось согласовывать с чекистами. В Москве-то еще можно было ездить более или менее свободно, только автомобиль НКВД все время висел на хвосте. А вот каждый выезд на дачу, то есть за пределы столицы, мог проходить только по заранее определенным и согласованным с Лубянкой трассам. Останавливаться нельзя. В двух или трех местах, у высокого кустарника, были назначены точки для отправления естественной надобности, если такая вдруг у представителей Великой Японии случится. Подобного унижения старому разведчику не приходилось испытывать доселе нигде. Накаяма снова по-кошачьи фыркнул и поджал губу, представляя, что в каждом таком пункте остановки обязательно оборудован чекистский дозор. Если действительно кто-то из коллег захочет справить в таких кустах малую нужду, наверняка даже мочу отправят на анализ на площадь Дзержинского.
– Не надо, – в раздражении бросил разведчик, – на дачу.
Водитель слегка кивнул и нажал на педаль акселератора. Форд козлом заскакал по колдобинам, удаляясь от Москвы с невероятной скоростью.
Единственным местом за пределами советской столицы, где японцам можно было чувствовать себя более или менее свободно, оказался Серебряный бор. Министерство иностранных дел взяло там землю в аренду под строительство новой дачи, но стройка шла вяло, русские все время что-то затягивали, переделывали, наивно полагая, что японцы не заметят их стараний сделать дачу максимально удобной для наблюдения НКВД. Пусть. То, что на выезд к новому объекту получили право офицеры военного атташата и дипломаты от второго секретаря и выше, уже стало большой победой. Правда, машин в посольстве разрешалось иметь всего три, и, конечно, шоферы – все сплошь агенты ГПУ (Накаяма с холодной ненавистью посмотрел в затылок Стефановичу, представляя, с каким удовольствием лично пустил бы ему пулю из пистолета Намбу прямо под околыш шоферской фуражки), но хоть что-то. Серебряный бор – место от Москвы сильно удаленное, дикое, малолюдное, особенно вечерами. Фактически – единственная возможность для встреч с агентами. Но тут…
Наконец «форд» въехал в дачные ворота. В избушке напротив дернулась занавеска – Захаров был на посту, и Накаяма быстро вышел из машины и легко взбежал на крыльцо. Попросил горничную подать ужин в столовую через час, а сам прошел в свой кабинет. Достал из кармана галифе ключи. Внимательно осмотрел оттиск печати на сейфе. Удовлетворенный увиденным, вскрыл печать и открыл тяжелую дверцу. Положил на стол толстую тетрадь с картонной обложкой. Надпись на ней гласила: «Бухгалтерия. Учет основных расходов». Раскрыл на чистой странице, достал из кармана ручку с идеальным – очень тонким золотым пером (память о работе в Швеции), с любовью подышал на желтый металл и протер его мягкой тряпицей. Вернулся к первой странице, быстро пробежал глазами написанное. Да, вот где основные проблемы, и где едва ли не единственная возможность для работы разведчика в этой дикой стране. Женщины. Русские женщины. Это они сопровождают в театре японских офицеров. Только они, дамы полусвета из старинных дворянских родов, свободно говорящие на французском, немецком, иногда и на английском языках, через эти благородные наречия способны объясниться с японскими дипломатами. Это они, наконец, преподают им этот ужасный русский язык, как будто нарочно придуманный для того, чтобы его нельзя было выучить! И это они – несомненно, все поголовно являющиеся чекистскими агентами, ведут основную охоту на японских разведчиков.
Подполковник еще раз перечитал написанное.
«Совершенно секретно.
Для немедленного ознакомления под подпись прибывающих к месту назначения атташе, помощников военного атташе, специального секретаря и офицеров-стажеров. Выносить из кабинета строго воспрещено!
Инструкция военного атташе Накаяма Акира, составленная им собственноручно в сентябре 1935 года.
Бойтесь русских женщин!»
Название Накаяма аккуратно подчеркнул строгой прямой линией. Удовлетворенно улыбнулся. Особенно нравилось сочетание официального служебного грифа и текста предисловия, в котором разведчик постарался обратиться к своим последователям не как старший по званию, а как более опытный старший товарищ, как человек, родившийся раньше их, а значит, большее успевший понять, пережить и осмыслить. По-японски это так и называется: сэнсэй, преждерожденный.
Сэнсэй Накаяма перевернул первую страницу и перечитал предисловие. Оно было коротким и дышало по-настоящему отеческой заботой:
«Пишущий эти строки – не древний философ-книжник, коими так гордится история Великой Японии. Нет, он чувствует вкус человеческой жизни, знает ей цену и может смаковать ее не хуже других, в том числе и молодых своих коллег. Но большой опыт и масса положительных и отрицательных примеров использования в нашей работе представительниц женского пола заставляют меня сейчас взяться за кисть. Прошу всех здравомыслящих офицеров, четко сознающих, в чем есть долг самурая, и не отделяющих путь воина от своей жизни, внимательно прочесть нижесказанное».
Накаяма остановился, немного подумал, посмотрел на шведскую ручку и переправил иероглиф «кисть» на иностранные знаки: «перо». Подумав, продолжил править текст.
«”Русские женщины некрасивы и похожи на свиней. Не буду с ними связываться. Как-нибудь обойдусь и без женщины – я же самурай”. С такими настроениями многие из вас приезжают на службу в Советскую Россию. Вы полны сознанием того, что попали в необычную страну в необычное время. Вы по праву гордитесь этим, но будьте осторожны и не переоценивайте свои силы. Отношения Великой Японии с Советским Союзом сейчас крайне напряженные. Каждый из вас был специально отобран из десятков других кандидатов, чтобы попасть сюда. Все вы обладаете несколькими профессиями и даже те из вас, кто числится в посольстве секретарем или вообще служит не в посольстве, а в каком-нибудь корреспондентском бюро, как правило, прошел специальную подготовку в школе Усигомэ или в каком-либо другом месте. Неудивительно поэтому, что вы спешите взять в руки меч, а не перо, хотите воевать, хотите принести пользу императору и стране, использовав в полной мере полученные знания и навыки. Эти настроения похвальны. Были они и у меня. Однако что же происходит дальше? Ваше настроение меняется. Это происходит по следующим причинам».
Накаяма снова задумался. Положил ручку, встал из-за стола и вытащил из сейфа вчерашний рапорт корреспондента и военного разведчика Курихары о развитии отношений с Мартой Вагнер. Долго изучал его, а потом снова принялся за инструкцию.
«1. Московская жизнь невыносимо однообразна. Хороших кафе и ресторанов нет. Еда ужасна и отвратительна. Питаться можно только в ”Метрополе”, ”Гранд-отеле”, ”Москве” и еще нескольких ресторанах, куда мы можем попасть, пользуясь связями русских сотрудников посольства, несомненно, являющихся агентами НКВД. С театрами та же проблема и к тому же туда совсем не достать билетов. В ресторанах совсем нет дансинг-герлз, которые есть даже в таких диких местах, как Шанхай, Гонконг или Лиссабон. Но в Москве их нет! Партнершу для танцев – неслыханное дело – надо приводить с собой! А где ее взять? К тому же мерзкий климат, отсутствие солнца, короткие дни и долгие холодные ночи— все это располагают к хандре и поиску способов борьбы с ней. Женщина! Женщина! Женщина!»
Очень довольный написанным, а особенно последней фразой, которая каждого образованного военного должна была отсылать к бессмертному творению великого фехтовальщика Мусаси Миямото, Накаяма мягко развернулся посреди кабинета и вдруг нанес несколько молниеносных ударов ребрами ладоней по воздуху. Закончив, он повторил фразу из «Книги Пяти колец» Миямото: «Думайте! Двигатесь! Тренирутесь!» Успокоившись, он вернулся к столу и продолжил правку:
«2. Совсем недавно только господин посол имел возможность жить в отдельной резиденции, представленной ему русскими в знаменитом мавританском особняке недалеко от их Генерального штаба. Все остальные наши дипломаты жили в общежитии. Это не только унизительно, это вредно и опасно для нашей работы. Сейчас большинство коллег живут на съемных квартирах, которые сдают нам женщины, несомненно, тоже находящиеся под контролем местной полиции. И все же они женщины. Желание жить не просто у нее, а жить с ней – в просторной частной квартире, где можно уединиться, удовлетворить свои физиологические потребности и даже просто поговорить, превращается в навязчивую мечту. Это желание перестает подчиняться даже самой сильной воле. И каждый из вас, видя отклик в глазах этой женщины, втайне думает, что уж его-то возлюбленная точно ему предана всей душой и не работает на ГПУ. Значит, ей можно довериться. Бороться с этим почти невозможно».
Накаяма снова встал из-за стола и тревожно выглянул в коридор. Снизу доносилось позвякивание посуды – горничная накрывала ужин. Успокоившись, он плотно закрыл дверь и вернулся за стол.
«Каждое утро, открывая глаза, в течение всего дня и каждый вечер, отходя ко сну, вы должны помнить, что окружены сетью агентов НКВД.
Чекисты действуют решительно, смело и даже грубо. У нас есть четкие свидетельства того, что они нередко шантажируют симпатичных женщин, требуя влюбить в себя японских офицеров. В противном случае этим женщинам или их близким родственникам угрожает концлагерь или даже смерть. Несчастные вынуждены играть свою роль. Помните, что когда она говорит о своем ”изголодавшемся по любви сердце”, она имеет в виду любовь не к вам, а к себе.
ГПУ, НКВД – не важно, – это не сборище глупцов и тупых кретинов, как, может быть, вы думали до сих пор. Чекисты используют ваших любовниц очень аккуратно и расчетливо. Напрасно вы предполагаете, что они по ночам воруют ваши документы и, тщательно скрывая владение японским языком, читают вашу переписку. Нет! Им достаточно поддерживать с вами разговор, чтобы быть в курсе всех повседневных дел военного атташата, перемещений наших сотрудников, их планов и так далее. Несколько лет назад помощник военного атташе был объявлен persona non grata именно из-за действий своей любовницы, которая вовремя сообщила в ГПУ о том, что он не собирается ночевать дома! Вспоминайте этот пример как можно чаще.
Помните, что русские женщины умеют не задавать прямых вопросов, но, прося у вас денег на новое платье, способны сделать так, что вы проболтаетесь о самых важных секретах!»
В дверь постучали. Подполковник аккуратно вложил промокашку между листами бумаги, прикрыл «бухгалтерскую» книгу.
– Хай! Войдите!
– Накаяма-сан, ужин на столе.
– Я скоро спущусь. Спасибо.
Разведчик дождался, когда горничная аккуратно закроет за собой дверь, прислушался к ее шагам на лестнице и быстро продолжил:
«Прошу также помнить вас о следующих примерах того, как не следует себя вести при русских любовницах.
Вместо того чтобы сказать по телефону ”Сегодня у военного атташе банкет по случаю приезда генерала А., поэтому я обедать дома не буду”, достаточно оповестить кратко: ”Я сегодня дома не обедаю”.
Вместо того чтобы сказать ”Послезавтра я встречаюсь с Б.” надо сказать просто ”Послезавтра я занят”.
Тщательно избегайте упоминаний любых фактов в разговоре со своими женщинами. Никогда не отвечайте на их вопросы о том, кто присутствовал на банкете, с кем вы встречались, какой дипломат, когда и откуда приезжает на смену убывающему, чем вы занимаетесь на работе, какой у вас график и так далее…
Самый невинный разговор с одним из помощников военного атташе о том, когда он купит своей любовнице новые ботинки, привел однажды к тому, что этой женщине стал известен тщательный разбор офицерами-стажерами маневров Красной армии, на которых они присутствовали. Бойтесь русских женщин!
Особое внимание следует уделить своей позиции со знанием русского языка. Если вы, по своей легенде, обязаны скрывать этот факт, не совершайте глупостей. Один из наших офицеров, отчего-то решив, что его возлюбленная не говорит по-немецки, обсуждал на этом языке свои впечатления от спектакля ”Дни Турбиных”, который он накануне смотрел на русском языке. Стоит ли говорить, что после этого боевая эффективность такого офицера в России свелась к нулю и его вскоре пришлось откомандировать в Японию с самым прискорбным отзывом о его профессиональных качествах.
Самое главное.
Мы не можем жить без женщин, так как они являются предметом первой необходимости, орудием удовлетворения наших естественный потребностей – таким же, как кухня, где нам готовят пищу, или туалет, где наш организм исторгает эту пищу.
Для успешного выполнения поставленной боевой задачи каждый разведчик должен бороться с подстерегающей его неврастенией на почве полового воздержания. Это трудно. Но самая большая опасность караулит нас тогда, когда звериное половое влечение переходит в симпатию, ошибочное впечатление о так называемом родстве душ и любви. Это недопустимо!
Для преодоления вышеуказанных трудностей предлагаю воспользоваться следующими советами.
– В обязательном порядке оплачивать деньгами каждый половой акт с вашей любовницей. Это будет напоминать вам о том, что она лишь выполняет свои обязанности, кто бы их ей ни поручил, а вы удовлетворяете свои потребности. Заведите специальную книгу учета подобных расходов. Ведите записи тщательно.
– Ни в коем случае не ограничиваться в знакомстве одной женщиной, а иметь одновременно не менее двух любовниц. Это поможет вам избежать сердечной привязанности. Только постель должна соединять вас, но ни в коем случае не любовь!
– В идеале вы вообще не должны ничего не говорить своим любовницам, исполняя свой мужской долг молча и с выражением презрения к ним, как то и подобает наследникам великих самурайских традиций.
– Обращаться с женщиной как с вещью, вознаграждая ее материально, но не ослабляя свой дух общением с ней.
Бойтесь русских женщин!»
Довольный собой, подполковник Накаяма написал последний столбец, поставил круглую точку «мару». Достал из кармана похожий на очечник, но только поменьше размером, футляр со странной квадратной печатью. Стукнул ею в баночку с красной мастикой и поставил печать под текстом: «Военный атташе посольства Японии в Москве Накаяма Акира». Разведчик еще раз промокнул свежие записи, аккуратно закрыл тетрадь. Убрал ее и печать в сейф. Снова просмотрел рапорт Курихары, неопределенно хмыкнул, сунул его туда же. Закрыл сейф и аккуратно опечатал металлической печатью. Только теперь, вполне довольный собой, он позволил себе расслабиться и, притворив за собой дверь в кабинет, отправился ужинать.
На лестнице Накаяма внезапно остановился. Он поймал себя на том, что, спускаясь вниз энергичной, даже легкомысленной походкой, едва слышно насвистывает мелодию намертво приставшего к нему за последние три года в Москве «Марша авиаторов»:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор…
У подполковника снова недовольно заерзал короткий ус под небольшим расплющенным носом и показались на мгновенье два больших выступающих верхних резца. Чтобы исправить положение, понадобилось несколько секунд. Накаяма сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, полностью очищая свое сознание. Замер. Глаза его отыскали внизу, на рояле, портрет императора, дух восторжествовал, живот старого дзюдоиста мощно выдохнул, как этому учили в школе Усигомэ, и дальше подполковник двинулся, уже полностью овладев собой, медленно и уверенно. Он уже ничего не насвистывал, но в ушах у него торжественно звучал неофициальный гимн, главная песня всех военных Японии, где бы они ни служили: «Уми юкаба». Величаво и тревожно пели трубы, строго и религиозно почтительно было лицо подполковника, спускающегося к ужину.
Выйдем в море, трупы в волнах.
В горы выйдем – в траве наши тела.
О, великий государь, умрем у ног твоих,
Не оглядываясь назад!
Горничная, накрывшая стол, неслышной тенью скользнула в коридорчик, ведущий в кухню. На ужин в тот день была вареная картошка – как любит господин Накаяма, «в мундире», краковская колбаса, паштет из индюшки, черемша, маринованный папоротник и его любимая «Клюковка».
Глава 5. Делегаты
Москва, Зубовский бульвар, 1965 год
– Арсений Тимофеевич, а как в НКВД узнали об этой инструкции? – профессионально-благожелательным тоном опытного журналиста спросил хозяина квартиры молодой человек с опрятной окладистой бородкой, аккуратно окаймлявшей его полное лицо. Одетый в модную белую рубашку тончайшего полотна с узким галстуком, он удобно расположился в кресле и держал в левой руке давно погасшую трубку. Раскурить ее заново ему было некогда. Правой рукой он быстро делал какие-то пометки в блокноте, придавливая его топорщившиеся страницы то рукой, то этой самой трубкой.
Хозяин квартиры, похожий то ли на казаха, то ли на калмыка, мужчина лет семидесяти, сидел напротив и одет был еще более щеголевато – в костюм с бабочкой и торчащим из нагрудного кармана бордовым платочком. В ответ он только с удовольствием пыхнул своей маленькой трубочкой и мечтательно посмотрел в окно. Там, в московском летнем мареве угадывался Крымский мост. Старик перевел взгляд на сражающегося с непослушными листами молодого собеседника, слегка улыбнулся, встал и подошел к книжному шкафу, занимавшему всю стену солнечной комнаты. Длинные сухие пальцы ласково перебегали от одного книжного корешка к другому, в какой-то момент показалось даже, что он забыл, зачем встал, и, лишь случайно оказавшись у стеллажа, гладит стоящие переплеты и вот-вот начнет с ними разговаривать, как с домашними животными. Но вместо этого хозяин ловко выудил небольшую книжицу в картонной обложке.
– Вот. Возьмите, Юрий Владимирович, – он протянул ее бородачу, – самый обыкновенный блокнот, но точно лучше вашего.
– Чем же? – с удивлением, но без всякого намека на обиду спросил собеседник. За год общения с этим человеком молодой журналист четко уяснил, что обижаться нельзя. Обижаться на него глупо и непродуктивно, хотя он бывает исключительно жестким в высказываниях и поступках, непреклонным, и хуже того – на первый взгляд непоследовательным. Но только на первый взгляд. Проходило время – иногда много, а иногда достаточно было и нескольких минут – или стоило случиться событию, которого Юрий не ожидал, как вдруг оказывалось, что Арсений Тимофеевич говорил или делал что-то, как будто знал, что и как именно произойдет. Казалось, что он примеривает свои высказывания и линию поведения не под текущие обстоятельства, а под будущее. К этому нелегко было привыкнуть, но усилия того стоили: взгляды собеседника могли после этого измениться кардинально и навсегда.
– А вот смотрите. В отличие от вашей замечательной книжицы (должен признать, очень милой, а я, как вы помните, люблю красивые вещи), мой, то есть теперь уже ваш, блокнотик много проще. Но у него есть две важные функциональные особенности. Во-первых, он переплетен по верхнему обрезу, а не по левому. Когда вы пишете, вам не придется мучиться, все время придерживая то левую, то правую страничку, чтобы он не закрылся, – Арсений Тимофеевич произносил слова своим приятнейшим баритоном с уже почти исчезнувшим в Москве дореволюционным «прононсом», отчетливо выговаривая шипящие и умягчая их: «страничьку», «конечьно», «прощьче». – Взгляните, когда вы начинаете писать, предыдущий лист, оказывается, сверху и не так мешает.
– Действительно, – хмыкнул Юрий Владимирович, – но мне не очень-то и мешает…
– Это еще не все. Я ведь не договорил. Первая и главнейшая особенность такого блокнота состоит в том, что ваш собеседник не видит, что именно вы пишете. Для этого достаточно лишь слегка пальцем придерживать обложку – вот так – и все: вы закрываете свои записи от слишком любопытных глаз.
– Да, верно. Я как-то даже и не подумал…
– Совсем не обязательно, чтобы ваш собеседник знал, что вы записываете – за ним или для себя. Поверните блокнот к нему корешком и чуть приподнимите обложку – ваши записи в безопасности на время беседы. Это просто.
– Хм. А что во-вторых?
– Во-вторых, чуть сложнее и, надеюсь, вам никогда не понадобится. Смотрите, этот блокнот мне привез недавно один японский журналист из Токио. Кажется легким, но довольно тяжелый, не правда ли? Это из-за того, что бумага хорошая, очень плотная и дорогая. Если писать в нем перьевой ручкой или карандашом, но не сильно надавливая, на следующей странице не остаётся никаких следов. Конечно, с помощью специальной техники при необходимости можно будет попытаться прочесть по незаметным глазу канавкам вдавления, но… это, если есть техника. Сделайте запись, которую не хотите оставлять в блокноте, не нажимая на ручку, потом вырвите листок и сожгите. На следующей странице ничего не видно. По-моему, очень удобно для писателей-детективщиков и журналистов, не правда ли? – И, явно довольный собой, Арсений Тимофеевич снова пыхнул благоуханным облачком табачного дыма.
Бородач Юрий энергичными движениями крепких толстых пальцев пролистал блокнот и удовлетворенно кивнул:
– Да, действительно, какими важными могут быть мелочи! Спасибо, интересный урок для меня. – Он бережно убрал блокнот в стоявший у ног портфель и снова взялся за ручку. – Но что же с инструкцией подполковника Накаямы?
– Сколько знаю вас, Юрий Владимирович, столько поражаюсь вашей энергии и хватке, – добродушно засмеялся хозяин, доставая трубку изо рта, – как долго и о чем бы ни шла речь, вы никогда не теряете нить беседы и не забываете, о чем мы говорим!
– Знаете, Арсений Тимофеевич, один американский писатель, а я очень люблю американцев – они все-таки, в отличие от нас, не расслаблены наблюдениями за внешней и внутренней сущностью мира, они умеют считать, а оттого бритвенно остро и точно мыслят. Так вот, один американский писатель говорил, что мастерство рассказчика состоит в том, чтобы умело скрывать от своей аудитории все то, что она хочет узнать. По крайней мере, до того времени, пока сам рассказчик не выскажет свои сокровенные мысли по широкому кругу вопросов, никак не относящихся к сути дела. Хотя, конечно, все, что вы говорите, к сути дела имеет отношение самое непосредственное.
– Я тоже очень люблю американцев. Их сухой тип сознания как нельзя лучше подходит для детективной работы. Если бы не удивительное, совершенно потрясающее их зазнайство на всех уровнях – от каждого конкретного клерка, которого с детства учат говорить, что он лучше всех и поэтому всех победит, до страны, которая твердит то же самое, хотя до победы еще ох как далеко, они были бы идеальными розыскниками. Но мне, как вы понимаете, куда ближе японцы с их прогрессирующей по мере нарастания мастерства скромностью. Там, на Востоке, говорят: «спелый рис держит голову вниз». – Арсений Тимофеевич выпустил облачко дыма, посмотрел на книжный шкаф, немного помолчал, улыбнулся чему-то своему и продолжил, – приведенная вами цитата, вероятно из О. Генри?
– Верно. «Короли и капуста».
– Прелестная вещица. Инструкцию… Инструкцию пришлось выкрасть. У нас в НКВД поначалу о ней толком ничего не было известно. Ходили только более чем смутные слухи, что в недрах японского посольства появился некий секретный документ, представляющий опасность для всей нашей агентурной работы. Вроде бы в этом документе речь шла о попытках вербовок японских дипломатов с помощью «медовых ловушек». Знаете, что это такое?
– Да. Вербовка через угрозу компрометации с помощью женщин.
– Специально обученных женщин. Верно. Они были нашим оружием, одним из важнейших в борьбе с японской разведкой в Москве. Не единственным, конечно, но одним из важнейших…
1935 год, осень, Москва, здание НКВД на Лубянке
В кабинете начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР было прохладно и сыро. После жаркого лета вроде и хотелось бы здесь расслабиться и отдохнуть, но сырость эта была какая-то неприятная, с душком. Сам хозяин кабинета недовольно тер руки, как будто пытаясь их согреть, и тут же массировал ладонями до красноты щеки и крупный волевой подбородок с глубокой ямочкой, которая приводила в расслабленное состояние духа дам, имевших счастье общаться с этим человеком вне службы.
Немного погодя, сам себе одобрительно кивнув, хозяин кабинета произнес:
– В конце концов, Марейкис, это ваша епархия. Агентессы подчиняются вам. Работаете с ними непосредственно вы. Ответственность за всё, повторяю: абсолютно за всё, что может с ними произойти, – голос комиссара задрожал металлом, – несете тоже только вы. От кого получена информация о документе?
– Агент «Ирис», плотно работающая с корреспондентом «Ямато симбун» Курихарой, услышала от него в неформальной обстановке, что военным атташе посольства подполковником Накаямой была зачитана вслух некая бумага, которая ставит под угрозу дальнейшую нормальную работу русских учительниц с японскими дипломатами. – Лейтенант госбезопасности Арсений Чен, больше известный тем, кому на Лубянке вообще полагалось о нем знать, как агент Марейкис, стоял навытяжку перед комиссарским столом, но при этом говорил и чувствовал себя так свободно, что хозяину кабинета стало как-то нехорошо, некомфортно.
– Плотно работающая… Эта ваша «Ирис» – та самая, что пытается работать с самим Накаямой?
– Так точно, Марк Исаевич. Подполковник Накаяма обратился к ней с просьбой давать уроки русского языка и ему. Читает, говорит и понимает он прекрасно, не хуже нас с вами, но просьбу свою мотивировал стремлением все время улучшать знания.
– Вот что, Марейкис. По Накаяме мы с вами работаем лично под руководством сами знаете кого. – Комиссарский палец показал куда-то неопределенно наверх. – Работаем в тесном сотрудничестве с коллегами с Арбата, опять же лично Артуром Христиановичем. Не то что разрушить комбинацию, хоть намек дать на то, что вся эта комбинация с японскими военными устроена нами и находится под нашим контролем, нельзя ни при каких обстоятельствах! Ни при каких, слышите?! Считаю необходимым вывести «Ирис» из-под Курихары, – комиссар коротко хохотнул, отчего вздрогнули и холодцом затряслись полные белые щеки, но тут же оборвал сам себя, – и пусть она работает только с Накаямой. Не зря же он попросил ее о помощи. Вот пусть помогает. Как умеет…
– С «Ирис» последние месяцы много работает заместитель начальника отделения…
– Без вас знаю. Заманилов в курсе. Он лично ведет разработку Накаямы и считает ее исключительно перспективной.
Марейкис непроизвольно сжал пальцы в кулаки. И без того неширокие глаза Чена сузились, отчего он стал похож на злобного буддийского божка.
– Не надо мне тут гримасы строить, – бросил комиссар, – представление о Заманилове у меня есть свое и вполне определенное. Он может работать продуктивно, вот и пусть работает, где партия приказала. Планы у него большие. Можно сказать, наполеоновские у него планы. А к Курихаре подведете другую… учительницу. Подумайте и к вечеру доложите Заманилову кого именно. Что предлагаете делать с документом? Бумагу Накаямы надо достать, но так, чтобы не впутывать «Ирис».
– Накаяма опять поменял печати на сейфах. Нужных оттисков у нас нет. Наши сотрудники на всех объектах докладывают, что замки он не трогал, а вот печати ему доставили из Японии, а мы прозевали их в вализах. Придется, Марк Исаевич, работать по Накаяме отдельно, но как, я пока сказать не могу. Ключи он носит в кармане брюк на одной связке с печатью. Если не задействовать «Ирис»…
– Не задействовать. Или… задействовать крайне осторожно. Как, пока сам не знаю. Идите и думайте. Быстро думайте. Завтра план изъятия документа из сейфа японского военного атташе должен лежать у меня на столе для утверждения.
– Марк Исаевич, через четыре часа в Москву прибывает некто Ватануки, якобы журналист, специальный корреспондент газеты «Осака Асахи». Я просмотрел подшивку за последний год, такой подписи не встретил. Очевидно, прикрытие. Шофер военного атташе Казимир Стефанович был целый день в посольском гараже, натирал машину воском, что делает только, если его передают для работы с послом, а сам Накаяма посещал Третьяковскую галерею, причем ходил туда пешком, но быстро вернулся. В контакт ни с кем не вступал. У меня есть ощущение, что они ждут этого Ватануки.
– А откуда этот… Ватануки едет?
– Из Варшавы. Больше ничего не знаем. Документы у него оформлены правильно, все чисто. По плану собирается пробыть в Москве месяц, потом по Транссибу во Владивосток и оттуда в Токио. Но очень похоже на инспекционную поездку резидента-фланера. Скорее всего, офицер Генерального штаба, проверяет европейские резидентуры. Помните историю с Касахарой?
– Да уж, такое забудешь, пожалуй… Чуть до войны дело не дошло. Честно говоря, если бы не ваша ловкость тогда. – Комиссар крякнул и потянулся к массивному серебряному портсигару с прикрепленной к корпусу табличкой «От Коллегии О.Г.П.У. за беспощадную борьбу с контрреволюцией». Взял в руку, показал Марейкису. – У вас ведь такой же?
– Никак нет, – бесстрастно ответил лейтенант, – у меня маузер. И я предпочитаю трубку.
– У меня тоже маузер, – рявкнул комиссар, – хватит мне тут… понимаешь. – Он бросил портсигар обратно на стол, задумчиво глянул в окно и подвел итог: – Поезжайте на вокзал. Вы же мастер ваших японских штучек. Сделайте так, чтобы вас никто не видел. Ни Накаяма, ни Стефанович, ни этот, как его…
– Ватануки.
– Ватануки. Посмотрите за ним. Как все закончится, мне доложите лично. Но задачу по замене ваших баб подъяпонских я с вас не снимаю. Более того, доложите одновременно по обоим пунктам задания.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=48499112) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Роман Ронин
В сводках не сообщалось…
Лейтенант госбезопасности Арсений Чен (Марейкис), уже знакомый читателю по книге Романа Ронина «Ниндзя с Лубянки», продолжает свое противостояние японской разведке. На этот раз ему пришлось приложить все усилия, чтобы убедить самураев в достоверности получаемой ими дезинформации из Москвы, выкрасть сверхсекретную инструкцию японского военного атташе и миновать провал, едва не случившийся из-за женщин. Любовь и долг, преданность и предательство, идеалы и карьера, шантаж и харакири – все это в новой книге автора, основанной на реальных событиях.
Роман Ронин
Тайна двух чемоданов
© Ронин Р., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Глава 1. Дача
Худощавый молодой человек в желтоватой майке, безразмерной настолько, что проймы доходили ему едва ли не до нижних ребер, аккуратно затворив за собой дверь, спустился с полуобвалившегося крыльца. Огляделся, подтянул длинные, до худых колен, черные сатиновые трусы и, чуть вытянув вперед шею, внимательно посмотрел вдоль улицы. Закурил, постоял с минуту на месте, с наслаждением прикрывая веки с выцветшими ресницами, а потом резко стрельнул папироской в кусты чертополоха. Заросли его вымахали было чуть не в человеческий рост, однако быстро, как-то вдруг, скукожились под яростным солнцем лета 1935 года. Теперь, к концу июля, они совсем уже потеряли былой уркаганский шик и почти слились с росшей вдоль сторожки обвислой и давно неухоженной малиной. Но на кустарнике виднелись яркие, хоть и меленькие, ягоды, чертополох же человеку в майке был совершенно бесполезен. Наблюдатель сделал несколько шагов к ягодным кустам, все так же не спуская глаз с улицы – отсюда ее было видно лучше, сорвал и закинул в рот малинку, слегка сощурился от удовольствия и быстро вошел в дом, одним махом перепрыгнув через три ступеньки покосившегося крылечка.
В комнате, куда вернулся человек в майке, оказалось на удивление чисто прибрано, хоть и пахло нежилым. Некрашенные дощатые полы еще не до конца отдали начинающейся жаре остатки влаги от недавней помывки. Скромная мебель была расставлена так беспорядочно, что сразу становилось понятно, что это дача, да вдобавок не своя, а съемная, и здешние обитатели об уюте и комфорте явно не задумывались. Дом был старой, еще дедовской постройки, с низким потолком и скатами крыши, тянувшимися к чертополоху. От влажных полов в комнате с прижатым к стене топчаном, с кургузым столиком у окна и тремя венскими стульями было прохладно, а прохлада стала главным сокровищем, которого так недоставало Москве этим летом.
На куцей, застеленной лоскутным одеялом софе сладко спал, свернувшись калачиком и натянув на плечо покрывало, напарник вошедшего, похожий на него как близнец. Человек в майке слегка толкнул спящего и, настороженно, как-то совершенно по-собачьи дернув ухом, сразу шагнул к окну, бросив на ходу:
– Машина.
Спящий мгновенно распрямился, будто и не спал вовсе, но, сев на кровати, век до конца не разлеплял, лишь повернулся так, чтобы лучше слышать «брата». Тот встал сбоку от окошка за коротенькой ситцевой занавеской, явно опасаясь оказаться замеченным с улицы. От нарочитой расслабленности, с которой он курил на крыльце, не осталось и следа. Теперь, наблюдая за происходящим, человек в желтоватой майке бросал напарнику короткие, отрывистые фразы, такие четкие и внятные, что они разительно не вязались с его расхристанным обликом. С каждой репликой слушавший постепенно открывал глаза все шире, пока не пришел окончательно в бодрое состояние.
– Автомобиль военного атташе подполковника Накаямы. За рулем шофер. Кажется, Стефанович. Да, он. Самого Накаямы не видно. Кажется, там Курихара, журналист. В машине еще двое. Похоже, женщины, волосы светлые. Лиц не вижу. Въезжают во двор.
Проснувшийся почесал толстыми пальцами с грязными ногтями рыжую щетину, качнул головой вправо-влево, еле слышно хрустнув позвонками, потянулся и не торопясь пересел к столу. Убрал газету, которой было накрыто не блюдо с остатками еды, как могло бы показаться случайно вошедшему незваному гостю (для того газета и лежала), а толстая тетрадь в картонном переплете. Взял в руки обгрызенный карандаш и вопросительно поднял глаза на стоящего.
– Пиши, – скомандовал тот и бросил острый взгляд на ходики-«котятки» над софой, «27 июля 1935 года, 10 часов 31 минута. К объекту подъехал автомобиль «форд», номер 1–08–99, Москва, закреплен за военным атташе посольства Японии подполковником Накаямой. Шофер – Стефанович Казимир Адамович. В машине предположительно находятся журналист Курихара и две неустановленные женщины. Лица разглядеть не удалось, но, так как утром весь обслуживающий персонал объекта прибыл на работу, очевидно, что посторонние. Подпись: оперуполномоченный Захаров».
– Интересно, что за тетки… – протянул Захаров уже не под запись, деловито растирая ладонью щеки. – Что-то я их раньше тут не видел, а лица вроде знакомые. Посторонние или нет…
– Что тут посторонним делать, – цыкнул зубом «брат», но Захаров не ответил, мысленно прикидывая, что писать в рапорте дальше.
Загадочные «тетки» в это время готовились выйти из автомобиля во внутреннем дворике посольской дачи. Первым выскочил пассажир, сидевший спереди – им оказался японец в дорогом летнем костюме. Не успев закрыть свою дверцу, он немедленно обернулся к гостьям и галантно подал им руку, помогая выбраться наружу.
– Рюба-сан, Марта-сан, прошу!
Вышедшие из машины обладательницы диковинных имен остановились, осматриваясь и щурясь от яркого света. По правде говоря, уполномоченный Захаров зря обозвал двух молодых дам, прибывших на «форде», тетками. Обе были хороши собой, настоящие куколки, но при этом ровным счетом ничего иностранного в их облике не проглядывалось, отчего произнесенные Курихарой имена звучали особенно странно. Миниатюрные, стройные и ладные их фигурки были выгодно подчеркнуты скромными, но элегантными платьицами чуть ниже колен. Белые носочки в синюю полосочку под легкие парусиновые туфельки почти без каблучков очень мило дополняли их облик. Короткие, по последней моде, прически обеих слегка отливали золотом на утреннем июльском солнце, делая посетительниц дачи еще больше похожими друг на друга, чем это было на самом деле. Любой, видевший девушек, принял бы их за сестер. И убедился бы, что ошибся, когда одна из них – та, что была чуть постройней и повыше, обернулась к другой и с восторгом всплеснула руками:
– Мамулечка, как красиво! Как же здорово, что ты меня сюда привезла!
– Ну, это не я тебя привезла, а Курихара-сан, – довольно улыбаясь, ответила, как теперь стало понятно, мать.
– Что вы, Рюба-сан! Вас привез Стефанобич-сан! – посмеиваясь, ответил совсем молоденький на вид, круглощекий и очкастый Курихара, очень смешно, мягко выговаривая на конце «ч», и продолжил, разрушая интригу до конца, – вы же знаете, я дабно хотер прибезти вас сюда, но ГПУ нерьдзя нам сам ездить на абутомобире!
Вышедшие на крыльцо две горничные в белых передниках и высоких наколках сразу поняли, что загадочная Рюба-сан всего лишь их соотечественница Любовь, а ее дочь, хотя и зовется Мартой, не слишком-то похожа на немку. Услышав шаги внутри дома, горничные встали по бокам распашных дверей, и на крыльцо как радушный хозяин, широко раскинув руки и улыбаясь во весь рот, ощеривая торчащие вкривь и вкось крупные зубы, вышел военный атташе подполковник Накаяма. Радостные возгласы замерли на устах юной Марты, а ее моложавая (или и вправду очень молодая) мать посмотрела на быстро, уверенным шагом спускающегося по ступенькам японца так пристально, будто подозревала его в чем-то нехорошем. Впрочем, сам подполковник, заметивший, конечно, смущение своих гостий, никак этого не показал. Будучи искренним поклонником МХАТа и системы Станиславского (он и сейчас старательно копировал манеры старорусского помещика), Накаяма любил игру и верил, что она ему удается. Он легко сбежал вниз и, все еще держа руки распахнутыми для объятий, слегка кивнул старшей из женщин, совершенно без всякого акцента бросив ей «здравствуйте, Люба», и склонился в совсем не японском, а русском, глубоком, на грани скоморошничанья, поклоне до земли:
– Доброе утро, фройляйн! – И легко распрямившись, подполковник поймал девичью руку, протянутую для рукопожатия, и, склонившись теперь уж вполне по-европейски, прикоснулся губами к тонким пальчикам. Представился очень скромно: «Я Накаяма. Из посольства Японии».
– Доброе утро… – Девушка замешкалась и бросила косой взгляд на мать. Та еле заметно подсказала губами. – Доброе утро, Накаяма-сан, – нашлась Марта. Хозяин дома, и по-прежнему широко улыбаясь, покосился на горничных. Те исчезли в глубине дома так же тихо, как до этого появились, а японский офицер обратился к Курихаре – на русском языке, тщательно выговаривая трудные слова, чтобы гостьи поняли, что их ждет дальше:
– Курихара-кун, покажите нашим обворожительным гостьям красоту нашего сада. Прошу вас.
– Да, наш сад очень курасибый, – рассеяно улыбнулся Курихара, но остался на месте, очевидно, не сразу сообразив, что ему сказал подполковник, и лишь мысленно переведя указания хозяина дома на японский, подхватил дам под руки и повел в обход дома.
Девушке и ее матери показалось, что они попали в экзотическую сказку, конца которой не видно: так хитро был устроен этот небольшой сад дачи японского посольства. Крутые виражи выложенной крупными плоскими камнями дорожки повторяла живая изгородь каких-то неизвестных гостьям кустов. Их красивые, но жесткие листья были будто покрыты воском, а сами растения безымянный садовник постриг так ровно, что казалось, можно порезаться, если провести по ним рукой. За каждым поворотом открывался новый вид: то крошечный прудик с перекинутым через него горбатым, совершенно не русским, ярко-красным мостиком, то какая-то странная многоярусная, но совсем не высокая и оттого казавшаяся игрушечной, башня, то просто поляна, засыпанная гравием, на которой в странном, захватывающем воображении беспорядке были расставлены огромные валуны.
– Что это? – спросила Марта, глядя на камни и инстинктивно сжимая руку японца.
– Сухой сад, – взволнованно ответил Курихара, ощутивший прикосновение тонкой девичьей ладони. Его и без того розовые щеки зарделись так, что Любовь слегка улыбнулась, заметив это, и чуть отстала, как бы пропуская на узкой дорожке дочь и японца вперед.
– Не обязательно сад должен быть как сад, – сбивчиво, путаясь в русском языке, объяснял Курихара, – не всегда надо сказать «солнце», чтобы стать светло, и сказать «дождь», чтобы стать мокро. Да. Нет. Японцы не это принято. Эти крупные камни мочь быть земля или горы, или есть дикие звери, а мелкие камни мочь быть облака или горная река. Да. Главное, что мы видим. Не надо говорить, надо понимать. Сердцем. Да.
– Вот здорово! Сердцем! Здорово! Молодцы японцы! А интересно, – восхищенная девушка обернулась к матери, – а как японцы в любви объясняются, а? Тоже сердцем?
– Откуда мне знать? Мне не объяснялись, – неожиданно сухо ответила мать. – Спроси Курихару-сана.
– Курихара-сан, а как вы, – Марта внезапно покраснела, – то есть не вы, конечно… Ну, то есть вы, но не лично вы… Вы не подумайте! А вообще…
Японец остановился и выжидательно смотрел на девушку, по привычке улыбаясь, но напряженно пытаясь понять, что она хочет спросить. На переносице, прямо над металлической дужкой его очечков появилась капелька пота. Любовь так же молча и внимательно смотрела на свою дочь, словно тоже не понимая ее.
– Ну хорошо! – Марта устала от попыток распутать собственные объяснения. – Вот как японцы объясняются в любви? Вот вы, Курихара-сан, когда влюбитесь, что скажете своей девушке?
– Я… Ваша мать, Марта-сан, учит меня русскому языку, но я плохой ученик и еще не все понимаю, что мне говорят. Да. Нет. Нан дакэ…. Поэтому, пожалуйста, говорить медленнее. Хорошо? Я… У нас, японцы, нет традиция говорить про любовь. У нас если говорить про любовь, то любовь сразу кончаться. Вы понимаете?
– Боже, как это здорово! Мама, как красиво, правда? Высказать любовь, значит потерять ее! Это и есть сердцем! Это правда! Это правильно, любовь надо хранить! Вот тут, в своем сердце! – и Марта поднесла правую руку к левой стороне невысокой груди. Не успевший отпустить ее Курихара вынужден был развернуться и слегка прижался к девушке. Он, явно смущенный, не смог посмотреть ей в глаза, аккуратно забрал руку и отвернулся. Впрочем, журналист быстро пришел в себя и жестом приглашая идти дальше, продолжил экскурс в глубь японского сада и психологии японцев.
– Когда японец женится, это не всегда любовь. Это просто… Так надо. Традиция. Понимаете?
На этот раз уже и мать, и дочь сосредоточенно кивнули.
– Я женился. У меня в Токио есть жена. Но… у меня нет любовь.
– А как же вы женились? – вспыхнула Марта, снова остановившись.
– Традиция. Японская. Да. Омиай. Сначала надо найти специальный человек…
– Сваха? – подсказала Люба.
– Да. Точно. Наверно. Потом семьи договариваются. Если брак выгоден две сторона, то все хорошо. Готово, и оп – свадьба! – И японец так радостно улыбнулся, как будто сам только что выступил в роли успешного сводника.
– Но, Курихара-сан! Мама! Это же дикость! Средневековье какое-то! – возмутилась Марта. – Все-таки точно говорят, что вы там, за границей, отстали от цивилизации! Разве так можно? А любовь? Любовь, Курихара-сан?
– Да-да, мы отстали, – обреченно подтвердил японец, кажется искренне огорченный дикими нравами своей страны. – Но у традиция всегда есть обратная сторона. Хорошая или плохая, но есть.
– Куда уж хуже? Правда, мам?
– Понимаете, Марта-сан. Есть договор. Нет любовь. Это правда. Но если договор нельзя дальше, то тогда делать просто. Я напишу своей жене письмо в три строки. И она просто уйдет.
– То есть как уйдет?
– Совсем. Она будет понимать, что я… Что мы… Не знаю, как по-русски…
Мать девушки сделала шаг вперед, чтобы помочь запутавшемуся японцу, но тот, кажется, наконец нашел нужные слова:
– Если она получить такое письмо, то все – семья больше нет. Она нельзя обижаться. Можно уходить.
– А… когда пишут такие письма? – Девушка закусила губу и испытующе глянула на Курихару.
– Когда? – растерялся тот, – Что вы иметь в виду? День? Ночь?
– В каких случаях? – помогла своему ученику «Рюба-сан».
– А! Случаях! Да. Это когда, например, я полюбить другую девушку. Без омиай. Полюбить сердце. Целиком. Тогда мне не важно традиция, не важно родители, семья. Я буду писать письмо в три строки. Пусть уходит. Я буду любить.
– Здорово! Вот это я понимаю! Вот это настоящая любовь, и никакие буржуазные предрассудки тут не смогут ничего, ничегошеньки сделать! А… скажите, Курихара-сан, – Марта прижала маленькие кулачки к груди, – а как вы скажете об этом той, которую полюбите. Той, которую… всем сердцем, а?
Курихара снова покраснел и прошел чуть вперед. За очередным поворотом открылся новый прудик – на этот раз довольно длинный и очень узкий, с болотистыми берегами, поросшими огромными лиловыми ирисами. Цветы не были яркими, но на фоне аскетического пейзажа с короткостриженым газоном и все той же дорожкой, которая поднималась теперь к самой даче, казались необыкновенно красивыми.
– Ах! – восхищенно выдохнули обе женщины, увидев ирисы, а Курихара, продолжая думать о чем-то своем и не заметив их реакции на цветы, все еще подыскивал слова:
– Если я полюбить все сердце, я не буду говорить. Любовь не должна слышать. Но можно прочитать стихи и сделать так, что девушка понимать, что я ее любить. Нет, люблю. Так правильно, да?
Рюба-сан молча кивнула, не отрывая глаз от пруда, а Марта, не в силах совладать с бьющей через край энергией, засмеялась:
– Стихи?! Как Пушкин? Прекрасно! «Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный…»
– Нет, нет, нет! – перебил ее Курихара. – Нельзя про любовь, я говорил!
– А как же тогда?
– Настоящий вюрюбирены…ный, – Курихара с трудом выговорил длинное слово, – должен знать, что любит его девушка, и написать стихи про это. Лучше танка.
– Какая танка? – не поняла Марта. – При чем тут танка? Военная?
– Нет, нет. Танка – это японский стих. Очень короткий, но очень умный. Много экспрессия. Много чувства, но мало слов. И можно сочинить о любом. Надо знать, что любит девушка, которую я любить.
– Какая прелесть. Японцы сочиняют танки. Так романтично. А мы танки только строим.
Любовь строго посмотрела на дочь и слегка коснулась ее рукой, призывая замолчать.
Курихара повернулся к Марте и, внимательно глядя ей в глаза, спросил:
– Что любит Марта-сан?
Девушка впервые осознала весь смысл разговора и, опустив голову и краснея, сделала шаг назад. Остановилась, почувствовав за спиной мать. Та, наоборот, шагнула вперед:
– Марта-сан очень любит ирисы. Впрочем, как и я. Да, дочь?
Марта смущенно кивнула, а Курихара обрадовался:
– Ирисы этот очень хорошо! Это просто прекрасно! По вашему заданию, Рюба-сан, я перевожу японские стихи на русский язык. Я недавно перевел танка мой друг Нисимура Ёкичи. Мы вместе с ним учились в Японии. Не русский язык, а вообще, да? Вот сейчас я буду читать, – Курихара пошарил в кармане и достал смятую бумажку, – по-русски, вот:
Алый отсвет зари
Тонов распустившейся розы,
И в закатных лучах
Расцветает ирис лиловый.
Вот он, образ нашего мира.
Марта растерянно посмотрела на мать. Та, внимательно послушав стихи, одобрительно кивнула:
– Блестящий перевод. Очень красиво. Вы, Курихара-сан, настоящий талант.
Все трое еще раз посмотрели на ирисы и медленно стали подниматься по тропинке к дому.
Со второго этажа дачи, стоя за занавеской – в точности так, как прятался в сторожке напротив оперуполномоченный Захаров, за ними наблюдал подполковник Накаяма: «Кажется, все идет по плану. Курихара успешно справляется с ролью пылкого влюбленного. Сейчас он должен прочитать этим русским стихи. Хорошо, что на приеме в ВОКСе – советском обществе культурных связей с заграницей, попался этот человек, русский кореец, так хорошо говорящий по-японски. Кажется, он удачно перевел стихи соученика Курихары. Глупенькой русской девочке должно понравиться. И шофер молодец, вспомнил вовремя, что они любят ирисы. Не сезон, конечно, жарко, но японский военный атташе в Амстердаме, однокашник по военной академии, помог решить проблему в частном порядке. Друзья в Японии – превыше всего. Друзья – вот настоящее сокровище. После императора и Великой Японии, разумеется». Подполковник еще раз оглядел сверху маленький садик, аккуратно, чтобы штора не шелохнулась, отошел от окна и направился к лестнице. Как гостеприимный хозяин он должен был встретить гостей и проводить их в столовую, где был накрыт «скромный семейный ужин».
Через три с лишним часа, проводив дам до машины и дав указание шоферу Стефановичу довезти их до самого дома в Колокольниковом переулке, Накаяма наставительно выговаривал японскому журналисту, стоя на берегу прудика и любуясь голландскими ирисами:
– Вы должны хорошо понять, Курихара-кун, что это очень важное дело. Спешить нельзя, но и медлить опасно. Мы должны быть сосредоточены как лес, чтобы чувствовать каждое дуновение вражеского ветерка, и стремительны как ураган, когда нам понадобится выполнить свою задачу. – Накаяма открыл большой деревянный портсигар, инкрустированный умельцами из деревни близ озера Аси, и жестом пригласил коллегу. Курихара подошел, с легким поклоном взял сигару, не прикуривая – сугубо из вежливости, почтительно стал рядом.
– Мы в сложном положении. Император может потребовать от нас действий в любой момент. – Накаяма слегка обернулся к дому, где внутри на почетном месте висел портрет худощавого человека в скромном военном мундире, в очках и с маленькими усиками. – В любой момент! Война может начаться уже завтра. Или послезавтра… Неважно – мы с вами на войне каждый день – вы должны помнить об этом, просыпаясь утром, и не забывать, ложась спать. Но русские установили за нами такой контроль, что я слова не могу сказать, чтобы рядом не находился агент ОГПУ. Точнее, НКВД. Так теперь правильно. НКВД, да. Кругом эти русские девицы… Учителя русского языка! Что, в Москве нельзя найти мужчин, преподающих русский язык?!
Курихара два раза почтительно и виновато кивнул, как будто гендерное неравноправие педагогов в советской столице было его личным упущением. Накаяма поджал губы и, раздраженно повернувшись на каблуках так, что скрипнула мелкая галька дорожки, неторопливо зашагал к дому. Курихара почтительно поворачивался следом за подполковником, как подсолнух за солнцем, только скрип под его ботинками был потоньше и потише.
– Мы знаем, понимаем, догадываемся, что эти русские учительницы приставлены к нам ОГПУ. Тьфу, НКВД! Они за нами следят. Но русские не понимают, что и мы следим за ними. С какого года она работает с посольством?
– Восемь лет, – подсказал Курихара, сразу поняв, о ком идет речь.
– Восемь лет… О ней хорошие отзывы. И от подполковника Вакабаяси, и от капитана Такаги, и от других… – Накаяма пыхнул сигарой, – Хорошие отзывы. Она берет подарки и не слишком стесняется при этом. Значит, привыкла. Сегодня мы им подарили шелк и открытки с видами старой столицы. Мелочь, конечно, но они живут в коммунальной квартире. С такими мелочами у них могут быть серьезные проблемы. И все-таки взяли! Точнее, взяла. Юная девушка, ее дочь, тут ни при чем, ей просто надо будет сыграть свою роль в нашей комбинации. А вот ее мать, – Накаяма резко обернулся к Курихаре и тяжело посмотрел на него, – вот ее мать меня интересует очень и очень! Если она не боится брать подарки от иностранцев в эту их (он припомнил русское слово) «коммуналку», значит, ее кто-то поддерживает. Кто? Только НКВД! Больше некому! Она давно работает, значит, на хорошем счету и у них. А это значит, она знает его. ЕГО! Понимаете?
Накаяма чуть наклонился к Курихаре, и тот чуть ниже склонился перед начальником.
– Она знает его – Красного японца, о котором многие слышали, но мало кто видел. Она должна рассказать нам, кто он, а еще лучше было бы перевербовать ее.
Внезапно Накаяма тяжело и громко захохотал и, так же резко оборвав смех, снова обратился к Курихаре:
– Это ваша основная задача, Курихара-кун: узнать имя Красного японца, а если получится, поработать и с этой Любовью Вагнер, с Рюба-сан. И тяжелый, но не такой уж неприятный путь к победе пролегает через ее дочку. Согласитесь, Курихара-кун, не такой уж неприятный, а?
И Накаяма снова затрясся от громкого, немного неестественного хохота. Курихара стоял, так и не выпрямившись, в почтительно поклоне. Глаза его были полузакрыты, но румянец совсем сошел и напряженные скулы, на которых замерли желваки, стали теперь цвета пергамента.
– Надо дать распоряжение садовнику, – отхохотав, продолжил Накаяма, – чтобы завтра утром, как можно раньше (пусть придет на службу к шести – ничего не сделается с этим лентяем), пошел в сад и срезал все ирисы.
– Все?
– Все! Не будем мелочиться, Курихара-кун, не будем мелочиться. И шофера вызовите пораньше. Пусть ирисы завернут в мокрую ткань и везут в Москву. Они должны быть дома у наших красавиц до того, как Рюба отправится на работу в посольство. Мы поедем в машине военно-морского атташе. Я уже договорился с ним, он отправит ее завтра за нами к семи утра.
Не будем мелочиться, Курихара-кун. Надо будет, и письмо для Вас напишем – из трёх строк. Да, мы уже на пути войны. Мелочиться нет смысла.
Глава 2. Рыба
Любовь Вагнер вышла из посольства Японии. Закрыла за собой калитку и кивнула на прощание постовому милиционеру. Медленно пошла в сторону бульвара. У памятника Тимирязеву она остановилась и долго стояла, не в силах решить, куда ей направиться. Несколько раз учительница выходила за памятник, вроде бы собираясь пойти вверх, к Пушкинской площади, но тут же поворачивала и спускалась обратно к монументу. Там она задумчиво смотрела на улицу Герцена, на двуглавых орлов на кремлевских башнях («Надо же, уже то время забылось почти, а орлы все парят. Никак у них руки не дотянутся. Коротки ручонки… Сволочи»), и зрачки ее красивых зеленых глаз сужались от ненависти. Она то и дело оглядывалась назад, трогала тонкими длинными пальцами прохладный постамент и словно собиралась с духом. Наконец, обреченно повесив голову, медленно пошла вниз, к Кремлю.
У Театра Революции под руководством Всеволода Мейерхольда Люба остановилась, надеясь посмотреть афиши: «Коллектив на гастролях». Жаль. Она вообще любила театр, а в этом играли неплохо, даже очень хорошо по нынешним временам. Если бы еще и другое название… Режиссером здесь служил известный на всю Москву Алексей Попов, и Люба частенько наведывалась сюда вместе с дочкой, чтобы отдохнуть и отвлечься на постановках признанного мэтра. Особенно нравилась ей «Ромео и Джульетта» с Астанговым и Бабановой. Глядя на замечательную игру любимых актеров, она всегда испытывала совершенно особое чувство – блаженного расслабления, превосходства и острой зависти сразу: «Актером быть хорошо. Особенно заслуженным. Играешь все время прекрасно – газеты о тебе пишут, поклонники с цветами у дверей, премии, приглашения в Кремль. Играешь так же стабильно плохо – никто внимания не обращает. Какая прелесть. Так даже лучше – райская жизнь». Люба смотрела спектакль и понимала, что ни Бабановой, ни великому Астангову до нее никогда не дорасти. Хорошо они играют, профессионально, замечательно. Но… не как она, Люба Вагнер. Стимулы другие. Да, все будет – зарплата, квартира, пайки. Ну, может быть, персональное авто со временем. А у нее – жизнь. Жизнь. Точнее, даже две жизни. Своя и дочери. Зрителей не в пример меньше, чем в зале самого плохого театра в провальный день. Зато какие! Каждый готов (и ждет этого, не скрывая!) пытать каленым железом за малейшую неточную интонацию, за каждый неправильный шаг. Оступишься – и не в оркестровую яму, не в совиный клюв суфлерской будки упадешь, а сразу на сковородку адскую и в печь. И самое главное – не одна, не одна.
Постояв напротив театра, Люба медленно перешла дорогу. Отошла от касс метров на десять, там продавали квас из бочки. Взяла стакан. Квас был теплый, но вкусный. Пах ржаным хлебом. До революции так пахло на кухне у поварихи Катюши в их квартире на Молчановке, так пахла вся усадьба на чистейшей речке Рожайке. Любонька тогда была совсем юная и все ждала, ждала с упоением, когда приедет он – красавец, Генерального штаба подполковник Вагнер. Человек с немецкой фамилией и совершенно русским лицом – широкоскулый, с носом картошкой и веснушками. А плечи! Косая сажень – это про него. Взрослый, почти на двадцать лет старше ее, он никогда не казался ей старым. Так заразительно, весело, как мальчишка, смеялся от счастья, когда видел ее. Всегда смеялся, и это не казалось ей глупым. И сама она хохотала и бежала ему навстречу, а старая строгая гувернантка фрау Грета, учившая когда-то и его – Германа, когда он был маленьким красивым мальчиком, сдержанно ругалась и по привычке грозила пожаловаться «фатеру» на свою давно выросшую ученицу…
Люба внезапно разозлилась и раздраженно вернула стакан противной тетке в грязном переднике, но дальше пошла так же не спеша. Несмотря на то что уже спускался вечер, жара только-только начала спадать. Выпитый квас забурлил в порах, выступая липким потом на коже. Пришлось остановиться, чтобы переждать эту неприятность. Любовь была рада этому – она никак не могла найти предлог не идти туда, куда не могла не идти. Теперь просто необходимо хоть пару минут постоять в тени огромного старого ясеня, собраться с духом, пока кожа не высохнет и не станет снова бархатистой, как в юности, когда можно было беззаботно хохотать. Как тогда, на Рожайке. Сколько лет прошло. Жизнь прошла… Но, если бы не пропавшая навсегда беззаботность во взгляде и появившиеся жесткие складочки у рта, можно было бы сказать, что Люба совсем не изменилась с тех пор. Выглядела она и сейчас прекрасно. Даже сегодня, несмотря на то что шла с работы, куда полагалось прибывать в длинной юбке, обязательно в чулках и блузе с воротом. Она всегда подбирала себе одежду так, чтобы подчеркнуть еще и не думавшую увядать красоту. Потерявшая слишком многое из того, что было ей дорого, пережившая две войны, родившая ребенка в разгар ужасных событий, эта тридцатипятилетняя женщина сумела не только дочь поставить на ноги, но и полностью сохранить свою внешнюю привлекательность, подчеркнутую заграничными вещами: японскими чулками, немецкими туфельками, французскими духами, японским же шелком блузы – и затейницей-портнихой Анной Ивановной. Главным в этом наборе, конечно, были деньги. За ними и надо было идти в этот богопротивный дом с вечным запахом рыбы.
Миновав консерваторию, Любовь сразу же уловила его – еще только накатывавший в теплом летнем воздухе запах застоявшейся, несвежей воды, ила и тухлой рыбы. «Господи, как же они ее в такую жару продают?» Люба быстро выдернула из сумочки надушенный платочек (передал из Дрездена дальний родственник дядя Федя: «Философ – выслали, повезло же человеку!»), прибавила шагу и повернула за угол. Подъезд. Навстречу открылась дверь, и вышел высокий человек с худым лицом, в черном костюме, с пустым погрохатывающим бидоном в руке. Испуганно глянул на Любу, успокоился и, слегка поклонившись, отправился в сторону Воздвиженки. «Хорошо, хоть не с пустым ведром», – подумала она, ступая в полумрак коридора и поворачивая к деревянной лестнице на второй этаж. Остановилась у квартиры номер семь. Медленно протянула руку к звонку. На двери и под звонком не было обычных для Москвы указаний, кому из жильцов и сколько раз надо звонить. Жилец здесь был только один, несмотря на то что весь дом был уплотнен еще в Гражданскую. На двери сохранилась медная табличка с уже полустертыми буквами «Эбергардт Иван Федорович, доцент юриспруденции». Едва пальцы Любы коснулись звонка, дверь распахнулась сама.
На пороге стоял невысокий человек лет сорока с хвостиком с неухоженной французской бородкой и уже оформившимся небольшим брюшком под новеньким френчем. Галифе и скрипящие сапоги дополняли его костюм, а пухлые, плохо выбритые щеки, жидкая шевелюра и пристальный взгляд черных глаз над тонким хрящеватым носом делали его похожим и в самом деле на какого-то юриста среднего ранга, каких много прибилось нынче к московским предприятиям в качестве юрисконсультов. Впрочем, толстые пальцы с длинными грязными ногтями не давали полностью согласиться с таким предположением. Человек во френче взял Любу, все еще не убиравшую руку от звонка, за запястье, потянул в квартиру.
– Здравствуйте, Дмитрий Петрович.
– Здравствуй, Любушка, душенька. Что опять так официально?
Любовь инстинктивно дернула руку на себя, только сейчас заметив, что в пальцах все еще зажат платок. Освободившись от «юрисконсульта», недовольно хмыкнувшего и нахмурившего густые черные брови, вошла в квартиру. Мебель здесь была подобрана самым причудливым образом: с простенькими венскими стульями ревельской фабрики соседствовал роскошный присутственный стол о две тумбы, стоявший углом к прекрасной кровати невообразимых размеров, со сломанными, впрочем, стойками для балдахина, заполнявшей почти всю комнату. На столе не было письменных приборов, не лежало ни одного листка писчей бумаги, но стояла открытая бутылка красного грузинского вина, на развернутой промокшей обертке высилась гора винограда, и рядом, на обрывке газеты, разложенном рядом с пепельницей, – грубо нарубленные куски колбасы. Но запах рыбы затмевал все это.
– Брезгуете значит, гражданка Вагнер? – «Юрисконсульт» аккуратно закрыл дверь и с презрением покосился в спину женщине, одновременно прикладывая ухо к двери и прислушиваясь. В коридоре было тихо. На втором этаже дома не осталось ни одной жилой квартиры. Руководство НКВД чрезвычайно обрадовалось, когда сотрудники хозяйственного управления смогли найти подъезд малонаселенного дома, в котором жильцы одного этажа оказались сплошь геологами и строителями. Кто камешки ищет загадочные на Мурмане, кто Магнитку возводит, а кто и просто не живет на белом свете или изъят из обжитых стен для срочного строительства очередного канала – дом почти все время стоит пустой. Под конспиративные цели взяли квартиру недавно. Бывший хозяин как раз был привлечен по «Кремлевскому делу», очень вовремя. На днях он получил приговор – не самый строгий, так как не велика шишка – 10 лет на тех самых каналах, и теперь здесь оборудовали место для тайных встреч. В квартире, правда, почти не было мебели. Хозяин предпочитал жить на даче, которая тоже теперь отошла в собственность органов, но «меблишка – это не проблема», – оптимистично заметил сотрудник комендатуры, роясь в ордерах на вещи, конфискованные в других квартирах. Старый шатающийся стол и скрипучую кровать выкинули, а на их место поставили кое-что из обстановки жилищ других участников процесса, тех, кому повезло меньше и кому мебель не понадобится уже никогда.
О кровати из карельской березы, с мягчайшим матрасом, Дмитрий Петрович Заманилов позаботился лично. О его слабости к хорошим большим кроватям знали на Лубянке, но «юрисконсульт» был не единственным таким любителем удобного отдыха. От остальных поклонников дорогих лежбищ его отличало только то, что он позволял себе даже бравировать своей страстью – неслучайно еще при поступлении на службу в ГПУ в 1923 году выбрал себе псевдоним Заманилов. До этого времени сын витебского аптекаря Давид Пинхасович Манилович, дважды в царское время судимый за кражи, но избегавший по малолетству серьезного наказания, действительно имел некоторое отношение к тайной службе. В Гражданскую он, за бешеные деньги выкупив белый билет (пришлось окончательно пустить папашу по миру и долго изображать не шедшую к его фигуре чахотку), устроился конюхом в можайское управление ЧК. Городок маленький, место тихое, незаметное – лучше и не придумаешь, чтобы пережить смутные годы. От Москвы вроде и недалеко, а вроде и не близко. Нужно позарез – можно добраться, а не надо – так и сиди себе мышкой в норке, не высовывайся. А как гроза прошла, оказалось, что Давид не просто конюх, а ветеран службы. Чекисты, кто выжил, кого бандиты не подстрелили, после войны отправились по спецнабору в части особого назначения – ЧОНы, крестьян успокаивать, которых продналогом придавили так, что те схватились за обрезы. В результате центр, районные и областные управления остались без кадров. Партийный и комсомольский наборы помогли, конечно, но ведь им кто-то же должен был передать опыт борьбы с контрреволюцией на местах. Вот и оказался бывший конюх Данька оперуполномоченным Дмитрием Петровичем Заманиловым (смешно вспомнить – заманивал-то тогда на сеновал у конюшни, и кого!), кадровым чекистом аж с 1918 года! А теперь… Теперь, если кто вспомнит, тому не глаз, тому мозг вон. На то у товарища Заманилова маузер есть с серебряной колодкой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией». Но никто и не вспомнит. У товарища Заманилова теперь особо важная и секретная работа.
– Что замолчала, Вагнер? Или лучше «агент Ирис»?
Женщина повернулась к нему. Она была абсолютно спокойна, только зеленые глаза стали холодными и колючими – зрачки сузились в них до булавочных головок.
– Что вы хотите, Дмитрий Петрович? Рапорт о том, как прошло очередное занятие с японцами?
– На черта мне твои занятия, Ирис! Рассказывай, что с Накаямой. – Рассерженный Заманилов сел за стол, взялся за бутылку, но наливать не стал. Достал из-под стола портфель. В нем оказалась еще одна бутылка, на этот раз коньяка. Налил из нее в большой стакан, сделал глоток. Люба села на стул в самом дальнем от стола углу комнаты. Без всяких эмоций посмотрела на чекиста.
– Скажите, Заманилов… Ненавижу… Что же за фамилия у вас такая идиотская…
– Но-но!
– Ну хорошо… Скажите, Заманилов, кто додумался отправить вас работать с японцами?
– В каком смысле?
– В смысле против японцев. Кто? Вы же ничегошеньки в этом не смыслите!
– Вы много смыслите, Любовь Петровна.
– Может быть, и не очень много. Но мы оба знаем, что есть человек, который в этом разбирается как никто, а всё-таки и я почти десять лет с ними работаю.
– Да уж, тяжелый труд японцев ублажать, – криво ухмыльнулся Заманилов и допил остатки коньяка в стакане.
– Прекратите. То, что вы считаете меня проституткой, говорит только о вашем личном уровне интеллектуального развития. Как агент я в любом случае смыслю в работе против японцев побольше вашего. Оттого и недоумеваю, кому могло прийти в голову назначить сюда такого человека, как вы.
– Это какого же такого человека? А?
– Как вы. Ладно. Разговор бесполезен, я вижу. Что вас конкретно интересует?
– Вы мне это прекратите, гражданка Ирис, то есть, как вас там, Вагнер! – Заманилов встал из-за стола. – ты мне это, Любаня, прекрати! Я у тебя не на допросе! И это я буду вопросы задавать. Я! А не ты… Ты будешь на них отвечать. Как миленькая. Ты сама знаешь, у нас, в случае чего, с тобой разговор короткий будет. За себя не боишься, черт с тобой. Ты про дочку подумай.
Люба с ненавистью посмотрела на нависшего над ней горою «юрисконсульта».
– И так все время про нее думаю. Если бы не Марта…
– Вот и молодец. И не пори чепухи. Благодари своего белогвардейского бога, что я добрый такой да отходчивый.
Заманилов вернулся к столу, но сел уже не в кресло, а на край кровати, пододвинул к себе бутылку с коньком.
– Пей. Ты Накаяму видела сегодня?
– Видела. – Люба послушно встала, далеко, по периметру комнаты, обошла Заманилова, села в кресло. Тот подхватился, кряхтя перегнулся через животик, налил ей вина в стакан.
– Ну?
– Господи, что же так рыбой-то воняет? Стошнить может…
– Ну!
– Он был занят. Во время урока с Курихарой зашел, поздоровался. Спросил, понравилось ли на даче.
– Понравилось?
– Понравилось. Сказал, что через пару недель пригласит снова.
– Ну наконец-то… А то этот косорылый прям главный спец у нас теперь, ходит морду воротит. Нет, всё, товарищ, теперь старший оперуполномоченный Заманилов покажет кое-кому, что и без ваших японских штучек можно с японцами бороться!
Люба не сразу поняла, о ком речь, а когда до нее дошел смысл сказанного, она расхохоталась нервным, дерганым смехом и, только отпив вина, смогла успокоиться.
– Простите, Заманилов, но вы очень смешной. Как вы хотите, как вы выразились, показать свое умение в этом деле, которое, повторюсь, явно вам не по плечу?
– Не твое дело! И не тебе решать, что мне плечу, а что по… Твоя задача была установить близкий контакт с Накаямой. Ты это сделала?
– Ну, не такой близкий, как с вами, Дмитрий Петрович. К счастью.
– Ой, ну хватит… Хватит разыгрывать из себя дешевую шлюху, Вагнер. Я ваше дело читал, биографию знаю. И про ваше дворянское происхождение, и про мужа, заклятого врага советской власти, – все это мне достоверным образом известно. И про то, как вы ради мужа согласились работать на нас.
– А вы его расстреляли, – внезапно потускневшим голосом ответила Вагнер.
– Это не мы его расстреляли, а он сам! Не пожелав признать победу советской власти, устроил заговор, белогвардейская шкура. И, между прочим, никто его не трогал. Сидел бы себе дальше, тихо-мирно у нас на Лубянке, пока его женушка немчуру обслуживала, – хохотнул Заманилов и налил себе коньяку, а совсем уже обмякшей Любе вина.
– Ну хорошо, не обслуживала, а как вы там… учительница русского языка. На кой черт им русский язык? Как специально придумали, чтобы мы могли свою агентуру к ним подводить.
– А вы его расстреляли…
– Да хватит уже. Вам же рассказывали: ваш муж, бывший генерал Вагнер, встал во главе контрреволюционного заговора во внутренней тюрьме ГПУ на Лубянке. Пытался поднять мятеж во время прогулки и был убит.
– Мятеж на прогулке… Какой ужас.
– Прекратите. Мне надоели ваши истерики. Меня предупреждали, что вы тяжелый кадр в работе, но я с вами сюсюкать не буду. Мне нужен результат. Ваш муж был убит как враг, и все на этом. Если вы не хотите с нами работать – воля ваша. Только вы знаете прекрасно, что теперь поздно. Если вы не с нами, то против нас. Хотите повторить судьбу своего мужа? Могу устроить. Только подумайте о своей дочке. Семнадцатилетняя красотка. Наслышан! Что с ней будет, подумали? Какой судьбы для нее хотите? Что ее ждет? Не знаешь? Я тебе отвечу! В лучшем случае, будет учительницей, твое место займет. Это если меня уговорить сможет, – Заманилов осклабился, – а нет, так в лагерь или в этот, как его… детприемник!
– Что это? – с ужасом отшатнулась Люба.
– Не знаешь? Ну, ты как не в нашей стране живешь, – усмехнулся Заманилов, – Меня на прошлой неделе откомандировали в комиссию по проверке спецдетдома имени товарища Дзержинского. Он сначала наш был, чекистский, а теперь не знают, куда его деть, то ли в наркомздрав, то ли в ОНО передать. Детишки там содержатся. От маленьких совсем до таких, как твоя Марта – взросленьких, в самом соку. Врагов-то все больше вскрываем, а выкормышей пока не сажаем. Пока… Так вот там на четыре с половиной сотни народа сорок человек здоровых. У остальных трахома, туберкулез и сифилис – у всех! Посуды нет. Второе и третье хлебают из мисок после первого не помытых. А чуть не так что – воспитатели до гола раздевают и в карцер. Про изнасилования, драки и извращения всякие я уж не говорю…
– Прекратите! Прекратите!!!
Любовь Вагнер не выдержала и зарыдала, затряслась, упав головой на скрещенные на столе руки. Заманилов замолчал, спокойно глядя на нее. Встал, выплеснул из ее стакана остатки красного вина, налил много – на треть – коньяка. Обошел стол, нежно положил руку на плечо женщине. Чуть потянул к себе и поднес к ее губам стакан коньяка. Люба выпила сразу, залпом и, закрыв глаза, слепо зашарила по столу в поисках закуски. Заманилов вложил ей в руку кусок колбасы. Она откусила немного и простонала с ненавистью:
– Рыба… Воняет рыбой. Вы все, все воняете тухлой рыбой.
Заманилов ухмыльнулся и помог ей встать. Довел до кровати. Женщина упала на нее ничком, а он принялся расстегивать френч.
– Ничего, принюхаешься. Я принюхался, и ты принюхаешься. Ты мне лучше расскажи-ка, милая, о господине Накаяме. Какие у него увлечения, что любит, а что нет, почему семья к нему не приезжает, и, главное, на чем эту важную птичку нам можно подцепить…
Час спустя, уже оставшись один в квартире, Заманилов дописывал рапорт руководству.
«…агент ИРИС показала, что военный атташе НАКАЯМА не испытывает слабости к женскому полу, не высказывался о недостатке денежных средств, а также не был замечен сильно или в меру пьяным. По всей вероятности, Накаяма является матерым разведчиком, разоблачение которого и дальнейшая вербовка будут связаны с большими трудностями».
Заманилов задумался на минуту, встал, подошел к кровати. Постель была смята, одна из подушек валялась на полу. Он поднял ее и бросил на кровать. Увидел мокрые пятна, брезгливо поморщился. На полу же валялась какая-то белая тряпка. Поднял и ее, поднес к лицу. Это оказался кружевной платочек агента Ирис. Тонкий аромат французских духов вскружил голову, но стоило убрать нежную ткань от лица, как в нос снова шибануло запахом тухлой рыбы.
«А чтоб вас там, сволочи! Тухлятиной торгуют. В самом деле блевануть можно. Как только народ живет в этом доме. Надо будет разобраться потом».
Чекист аккуратно расправил платочек и положил его на стол, рядом с бутылками. Сел, вернулся к бумаге.
«…большими трудностями. Прошу вашего разрешения на попытку привлечь подполковника НАКАЯМА к нарушению советских законов по части контрабанды путем выманивания у него редких и дорогих мануфактурных материалов, импортной одежды, отсутствующих в государственной торговле и магазинах кооперации. После вашего утверждения и детальной проработки вопроса операцию планирую поручить агенту ИРИС, к которой, кажется, НАКАЯМА не вполне равнодушен».
Заманилов подписал рапорт, поставил число и аккуратно убрал бумагу в картонную папку. Бутылку с остатками красного, тщательно закупорив скрученной газетой, убрал в кожаный портфель. Туда же положил и папку. Посмотрел на свет бутылку от коньяка. Вылил себе в рот последние капли, оторвал и съел пару виноградин. Подумав, сжевал последний кусок колбасы. Встал, подошел к окну и вытер руки о штору.
«Надо будет прислать человечка, чтобы прибрался тут. А то в пятницу с агентом ”Рыбкой” встречаться. Тьфу, ты, черт! Опять рыба!»
Заманилов нахмурился, быстро собрал все вещи, напялил матерчатую фуражку без звездочки, утер ладонью пот с лица, быстро вышел и закрыл дверь на ключ.
На первом этаже не стал выходить на улицу, а наоборот, свернул в коридор, где, как он знал, на стене висел телефонный аппарат, а под ним на подставке лежал справочник абонентов города Москвы и привязанный бечевкой огрызок карандаша.
Найдя в книге нужный номер, Заманилов набрал его и, дождавшись ответа, решительно заговорил:
– Городская торгинспекция? Товарищ, в магазине «Рыба» на Герцена, 11, продают отвратительно пахнущую тухлятину! Да, товарищ! Что значит, откуда я взял? Я не специалист! Знаете что, товарищ, вам лучше не знать, в чем я специалист! Да! И имейте в виду, в прокуратуру я уже позвонил! Так что в ваших же интересах разобраться с этим быстрее, чем приедут другие товарищи! Да, вот так вот! Не за что! – и так же решительно трубку повесил. Оглянулся. Из-за приоткрытой двери соседней квартиры выглядывала испуганная симпатичная женщина, явно непролетарского происхождения, в скромном зеленом платье с белым воротничком. Увидев, что ее заметили, женщина прошептала «спасибо» и быстро закрыла дверь.
– Пожалуйста! – рявкнул Заманилов и рванул на себя входную дверь, сбив со стены коридора висевший там чей-то велосипед. На Москву наконец-то спустился вечер.
Глава 3. Шуба
Черная машина медленно ползла по Охотному ряду. Улица была запружена людьми, метавшимися по дороге в каком-то безумном хаотичном движении – как будто на муравейник опрокинули чайник кипятку. На самом деле москвичи, наоборот, остывали. Первое воскресенье сентября выдалось на редкость погожим. Спала наконец-то ужасавшая людей все лето жара, какой они не видывали, как говорят, со времен проклятого царизма. Стихли сменившие жару грозы. Впитались в пористый, грязный, какой-то совсем не твердый, московский асфальт дожди. По-майски зазеленели обочины дорог и тротуаров, посветлела выжившая листва, ожила трава на газонах и в парках. И вся Москва, кажется, как-то повеселела и собралась встретить в начале сентября свою вторую весну. Словно перенесли этот невероятный город в далекий экзотический Китай, а то и еще куда-нибудь подальше. Ошеломленные такими переменами столичные жители высыпали на улицу в первый же нежаркий выходной и, казалось, бродили по городу совершенно бесцельно. Глазели на собственные улицы с каким-то искренним изумлением, будто и правда все стали в одночасье чужестранцами, изучающими местность, в которой им теперь предстоит жить.
Черная машина аккуратно проталкивалась через изменившийся до неузнаваемости Охотный Ряд. В его восточной части уже высилась похожая на огромный древний дворец коробка грандиозной новой гостиницы, призванной покорить воображение немногих приезжающих в Москву иностранцев. Главным фасадом она обратилась через весь Манеж, через Моховую с ее дворянской усадьбой «всесоюзного старосты дедушки Калинина», на пустырь, где уже стартовала подготовка к строительству еще более великолепного Дворца советов. Рядом же с «Москвой», на месте, еще недавно занятом башнями Китай-города, уже был поставлен Первопечатник, с ужасом, как осторожно шептали злые языки, глядящий верстку газеты «Известия». Трамваи, троллейбусы, автомобили и единственная чудом сохранившаяся пролетка организовали перед ним такую кашу, что самому бестолковому горожанину становилась наглядна и понятна мудрость сталинского решения о сносе старых зданий, дворцов, стен и прокладывании через центр Москвы широких улиц-проспектов.
Черная машина остановилась.
За рулем сидел худощавый мужчина лет сорока пяти, с большим хрящеватым носом и свисающими рыжеватыми усами, в черной пиджачной паре, черном жилете, белой рубашке и при галстуке. Водитель автомобиля недовольно хмурился, молча негодуя на запруженную дорогу. Парочка на заднем диване тоже говорила немного. Совсем юная девушка в легком платьице глядела в окно огромными восторженными зелеными глазами, изредка оборачиваясь к своему спутнику. Молодой японец в очках предпочитал смотреть в свое окно. Его взгляд отнюдь не был восторженным. Наоборот, при заметном выражении общей рассеянности на лице, глаза японца напряженно сузились. Он с неподдельным и неослабевающим вниманием разглядывал каждый дом, каждый поворот улицы, каждого человека, остававшегося позади, пока их автомобиль, наконец, не выгреб из толчеи и не повернул на площади Дзержинского направо. Постепенно набирая скорость, черная машина покатилась вниз, к реке, и девушка снова оживилась.
– Посмотрите, Курихара-сан, как хорошо стало у памятника героям Плевны! Какой порядок навели, молодцы!
Курихара повернулся и ласково улыбнулся девушке.
– Ой, смотрите, как здорово: здание ЦК теперь прямо как дворец. Как же давно я здесь не была. Впрочем, и у нас на Сретенке здорово. Вот башню эту ужасную снесли, и так тоже хорошо стало, просторно!
– Да, хорошо, когда просторно. Токио тоже довольно тесный город. Не просторно.
– Да? А я думала, у вас там все по-современному. Все говорят, Япония – империя…
– Да. Конечно, Великая Япония – империя. Но все-таки в Токио довольно тесно. И дома в два этажа. Редко больше. Если только Гиндза. Там красиво. Три этажа. Даже выше.
– Очень красиво?
– Очень. Как Париж, пожалуй, или Берлин.
– Берлин, Париж, Токио… Мечта. Даже не мечта, а что-то совсем непонятное, что и словами-то не высказать…
– Правда, многие здания еще не восстановили после землетрясения.
– У вас бывают землетрясения?
– Конечно. Ведь мы живем в горах. Двенадцать лет назад как раз было. Очень сильное. Потом был страшный пожар. Даже море горело. Реки не горели, нет. Просто исчезли. Много людей погибло. Миллион. Мои родители тоже.
– Ваши родители? – Ошеломленная Марта с удивлением посмотрела на Курихару, но выражение лица японца совершенно не изменилось, и он по-прежнему кивал с легкой улыбкой, отвечая на ее пустяшные вопросы.
– Да. Они сгорели. Совсем.
Курихара отвернулся к своему окну и то ли рассеянно, то ли внимательно смотрел на Москву, будто видел ее впервые. Марта же глядела только на него. Ее глаза расширились от нежности и сочувствия, рука нащупала его руку и крепко сжала. Только теперь Курихара вздрогнул, изменился в лице и повернулся к девушке. В тот же миг скрипнули колеса. Шофер Стефанович остановил машину:
– Приехали, Курихара-сан.
Автомобиль стоял у причала, где на Москве-реке покачивалась одна из новинок прошлого года: плавучий ресторан «Электросварщик». Всего их обустроили пять (были еще «Кремль», «Энергетик», «Динамовец» и «Калибровщик»), но ни в один из них попасть простому калибровщику, сварщику или энергетику было совершенно невозможно, разве что некоторые динамовцы имели шансы. Вот и здесь, на «Электросварщика» стояла такая очередь, что вышедшая из машины Марта в ужасе отпрянула и, смущенная, чуть было не забралась обратно. Уже полностью овладевшему собой Курихаре пришлось даже приложить некоторые усилия, чтобы удержать девушку за руку. Как будто увеличившись в росте, он подошел к трапу, перед входом на который была установлена касса. Там спокойный Стефанович уже показывал дежурному администратору какой-то документ – так, что, кроме них двоих, его никто видеть не мог.
Когда японец и его девушка приблизились, все вопросы оказались успешно решены, и молодые люди, обойдя очередь, ступили на трап. Следом за ними впорхнула еще одна молодая парочка. Только девушка там была в спортивных ботиках, блузе энергичной расцветки и довольно короткой юбке, а молодой человек – в футболке с воротничком, спортивных шароварах и тюбетейке. В воздухе над ними висели слова «метрополитен», «план», «пятилетка» и странное – «Чельнальдина».
Устроившись за удобным столиком на верхней палубе с видом на Кремль и Нижние ряды, Марта и Курихара долго изучали меню. Когда, наконец, заказ был сделан и официант ушел, японец наклонился к девушке и доверительно произнес заученную вчера вечером фразу:
– Марта-сан, мир очень большой. Москва, конечно, красивый город. Один из лучших, что я видел. Здесь приятно жить, но…
– Но?.. – Марта вопросительно посмотрела на собеседника.
– Здесь приятно жить…
– Но?.. – Марта повысила голос.
– Но? Ах, но… Нет, никаких «но» нет. Мне действительно очень нравится Москва. Тут хорошо, да. Я долго привыкал, это правда. Но теперь… теперь мне будет очень сложно.
– Почему? – Девушка была искренне взволнована.
– Почему? Почему… Я уже три года в Москве, вы знаете. Это обычный срок командировки для корреспондентов нашей газеты. И… и этот год последний для меня. Моя командировка заканчиваться. Да.
Марта отшатнулась и сидела, глядя на Курихару невидящими глазами, вмиг наполнившимися прозрачными слезами. Официант принес еду, расставил перед гостями. Японец аккуратно поправил блюда и, тщательно стараясь не глядеть на девушку, попытался отвлечь ее.
– Вы знаете, Марта-сан, это мое любимое блюдо. Когда я приехал в Москву, мой старший корреспондент, он угостил меня это блюдо в ресторан «Славянский базар». Знаете, на Никольская улица?
– Нет.
– Да. «Славянский базар». Мне сразу очень понравится. Понравилось, да. Тогдашний военный ат… впрочем, неважно. Это блюдо вы знаете?
– Селедка, кажется.
– О, нет, Марта-сан! Это не «селедка, кажется»! Это ШУБА! Без «кажется». Вы знаете, как писать? – Восхищенный журналист так сам себя увлек своим рассказом, что повысил голос и не замечал ни изумленного взгляда девушки, ни притихших за соседним столиком и попивавших сельтерскую энтузиастов метрополитена.
– Смотрите, Марта-сан, это надо писать так. – Курихара, придерживая одной рукой сдуваемую ветром салфетку, второй достал автоматический карандаш и что-то карябал им на мягкой бумаге, то и дело протыкая ее насквозь:
– Вот. Обязательно этими буквами… Как это…
– Прописными.
– Да, прописными! Вот смотрите, что получается: ШУБА! Знаете, что это есть?
– Нет. Очень странно. В этом есть какой-то смысл? – Марта и в самом деле увлеклась названием странного блюда, слезы на ее глазах высохли сами собой, и девушка уже забыла о только что услышанной новости.
– Конечно, есть! В этот есть всё! В 1918 году, когда у вас Новый год, мы в Японии нет этого праздника, но у вас есть. Один ваш хозяин ресторана придумал это блюдо специально к Новый год. Тогда ведь у вас была война?
– Да, Гражданская. Там папа погиб.
– Да, мне очень жаль. И этот хозяин ресторана придумал специальное борисивистское брюдо.
– Большевистское? – засмеялась Марта.
– Именно! Смотрите сами. В то время в Россия, и в Япония тоже, был голод. Совсем мало кушать. Но в Японии все сами себе искать еду. Советская Россия не так. Я люблю Советскую Россию. – От волнения Курихара совсем запутался с падежами, но раздухарился и не обращал на это внимания, – у вас были пайки!
– Да только недавно отменили.
– Нет, Марта-сан, отменять недавно карточки. Я знаю. Это другой. Пайки – это рабочим давать рыба. Иваси, только не иваси. Прёхая. Серёдка! Рабочим давать серёдка! Два штука в день. Крестьяне искать еду сами. Хреб, картошка, да?
– Да.
– Вот! Да! И этот хозяин ресторана придумает тогда! Он мерько-мерько… порезать?
– Покрошил?
– Вот! Да! Покрошить картошка, посолить. Сверху мелко покрошить селедка. Солить не надо. А потом… Вы знаете, Марта-сан, что было потом?
– Что же? – Девушка окончательно увлеклась рассказом, да и сидящие за соседними столиками, уже не скрывая любопытства, смотрели на эмоционального иностранца.
– Потом быть сметана! Да! И вы знаете, что такое сметана?
– Конечно…
– Да, сметана означала натиск берьой армии на союз рабочих и крестьян!
– А союз рабочих и крестьян это… – задохнулась Марта от радостного смеха.
– Да! Да! Это серёдка и картоська вместе! И вот на них, – Курихара помедлил, вспоминая, – на них рёг гнет берьой армии.
– И?
– И сверху хозяин ресторана мелко покрошить свекорька! Это означало…
– Победу Красной армии?! Ух ты! Ура! Какой же умный был этот хозяин ресторана, или не знаю, чего он там был хозяин.
– Я тоже не знаю. Но он все придумать прабирьно.
– А название?
– А название, Марта-сан, значит, так: Ш – шовинизму; У – упадничеству; Б – бойкот; А – анафема. ШУБА!
– Ого! Здорово как! – восхищенная и совсем забывшая о горестях девушка подняла бокал с сельтерской. – Давайте выпьем!
Курихара немного успокоился и перевел дух. Встав, он тоже взял в руку бокал.
– Давайте.
– За ШУБУ, за русскую смекалку и за ваш прекрасный рассказ, Курихара-сан! Ура!
– За вашу красоту, за Москву, за Россию, Марта-сан! Ура! Кампай!
Молодые люди выпили и, разгоряченные общением, принялись за поглощение идеологически выдержанной пищи.
На следующий день в большом здании на площади Дзержинского рассказ о селедке под шубой слушал Дмитрий Заманилов и негодовал. В его небольшом кабинете на втором этаже стояла навытяжку парочка, обсуждавшая вчера на борту дебаркадера, по соседству со столиком Курихары, новости развития метрополитена. Заманилов сидел перед ним за столом и с недоумением перечитывал два мелко исписанных листа бумаги.
– Что это вообще все значит? Что это за рапорт? Это вообще – рапорт? – Заманилов нацепил на нос очки, сделавшие его похожим на иллюстрацию из старой книги об астрологах, и процитировал: – «Затем японец около десяти минут подробно рассказывал о идеологической наполненности селедки под шубой». Кищенко, вы в своем уме? Какая селедка?
– Товарищ старший оперуполномоченный, он действительно ей про селедку рассказывал, – заговорила «девушка-ударница», – я все слышала, а потом сразу же для памяти зафиксировала на бумаге.
– На какой бумаге, Грабина? Совсем рехнулись?
– Не волнуйтесь, товарищ старший оперуполномоченный. Как только товарищ Кищенко рапорт написал, я ее сразу сожгла и пепел растерла. – Грабина довольно улыбнулась Заманилову обезоруживающей детской улыбкой. Тот, однако, на улыбку не ответил и грохнул кулаком по столу.
– При чем здесь селедка, я вас спрашиваю?! Да еще «с идеологической наполненностью»! Как он ее там наполнил, этот японец? И чем?
– Виноват, товарищ старший оперуполномоченный, – заговорил Кищенко, – про идеологическую наполненность, наверно, не надо было. Это он ей, в смысле не ей, не селедке, а этой барышне, что с ним была…
– Ну!
– Так вот, он этой барышне рассказывал, что якобы селедку под шубой в каком-то ресторане придумали, чтобы показать о грядущей победе Красной армии над белогвардейской сволочью, товарищ старший оперуполномоченный.
– Идиоты… Ну хорошо. Черт с ней, с этой селедкой. Дальше что у вас написано… Что вот это такое: «рассказывал о трудностях восстановления народного хозяйства Токио после землетрясения». Это как понимать?
– Так точно. Так и понимать. После селедки этой, их весь ресторан слушал, его, то есть, они, то есть, он, конечно, ей рассказывал о… – Кищенко напрягся, вспоминая, и воспроизвел заученное: – О разрушительном токийском землетрясении 1923 года. Долго рассказывал, горячее съели.
Заманилов с недоумением посмотрел на оперативника. Тот понял, что сморозил глупость, и попытался оправдаться.
– Так точно, товарищ старший оперуполномоченный. Слышно хорошо было. Рассказывал, как Токио горел, как море полыхало. Потом про беспорядки…
– Какие беспорядки?
– Про корейцев рассказывал. Говорил, что их после землетрясения много в Токио фашисты поубивали.
– Какие-нибудь странные фразы он произносил?
– Странные?
– Ну да, странные. Которые можно расценить как пароль, как условный знак, как шифровку! Было что-нибудь такое?
– Товарищ старший оперуполномоченный, так он ей полтора часа про селедку да про Японию рассказывал. На салфетке что-то писал, потом с собой ее забрал. Может, место явки? Или пароль? Нам не видно было, только слышно. Так и то мы с Грабиной чуть с ума не сошли – всю эту ересь запоминать! Ей-богу, товарищ старший оперуполномоченный, там все странное было, партией клянусь!
– Ну, хорошо, ладно. Партией он клянется… Давай по-другому. Девушка эта… Как он ее называл?
– Мартасан.
– Мартасан?
– Так точно.
– Может, Марта-сан?
– Так точно.
Заманилов тяжело вздохнул и снова посмотрел на листки рапорта. Почесал за ухом, достал папиросу из серебряного портсигара, щелкнул зажигалкой, закурил.
– Что ж с вами делать-то… Можайск. Село. Конюшня. – Он грязно выругался.
Грабина и Кищенко тревожно переглянулись. Парень кашлянул.
– Мы это, того, товарищ старший оперуполномоченный. Из пролетариев мы. Из рабочих. С «Гужона». Оба.
– Это хорошо, это просто прекрасно, что из рабочих. А как эта девушка, Марта-сан, реагировала на слова японца?
– Вначале она какая-то странная была…
– Странная?
– Ну да. Как будто расстроена чем. Мы все слышать не могли, весь разговор. Пока рассадили, пока туда-сюда.
– Кто их сажал за столик?
– За столик сажал официант, а вот на дебаркадер они прошли при помощи шофера своего. Там в рапорте есть описание.
– Дальше!
– Есть! Когда он про селедку начал рассказывать, она развеселилась. Потом, когда про Японию уже, заплакала даже.
– Заплакала?
– Так точно. Но плакала недолго. Начала его убеждать, что надо помочь обездоленным японцам и корейскому нацменьшинству «как можно скорее залечить раны и восстановить хозяйство».
– Как можно скорее. Двенадцать лет прошло. Ну-ну?
– Японец ей ответил, что в его стране ценят благородных людей и что Марте-сан нашлась бы работа по душе и по вкусу.
– Это то, что в рапорте у вас написано: «склонял к переезду в милитаристскую Японию»?
– Так точно.
– Уже интересно. Дальше.
– Дальше она оживилась вроде как сначала, а потом странную вещь у него спросила. «Хватило бы, – говорит, – мужества у потомка гордых самураев написать письмо в три строки?»
– Что это значит? Из дальнейшей беседы стало понятно?
– Никак нет. Вроде как этот японец смутился, а потом отвечает ей: «Настоящему самураю не задают таких вопросов. Это оскорбительно. Самурай может все».
– Вот как? Интересно… Что же это за письмо такое – в три строки. Явно шифровка какая-то… Но какая? О чем? Где ключ? Мда. Ладно. Что дальше?
– Дальше? Дальше ничего. Они молчали довольно долго…
– Четырнадцать минут, – вставила Грабина и пояснила, – у меня напротив часы были, я засекла.
– Около того, – недовольно поморщился Кищенко. – Ели все это время. Ели рыбу…
– Не надо про рыбу. Дальше.
– Дальше он подозвал официанта, расплатились по счету, платил он, квитанцию сложил и убрал – аккуратно так – в бумажник, и ушли.
– А что за попытка драки у вас в рапорте указана?
– Да ерунда, в общем. Но для порядка больше все же решил указать.
– Так что там произошло?
– После того как они оплатили счет, встали и пошли к выходу, на берегу случилась драка. Ну, пьяный мужик… Не пускали его в ресторан, так он, поверите, швейцара (в матросском костюме такого – здоровенный малый) одной рукой отодвинул, тот еле удержался за канаты перед входом.
– И?
– И по трапу. Там его двое товарищей пытались удержать, так он их как крошки со стола смахнул – обоих в Москву-реку отправил. Ясно дело, девушки визжат, мужчины… Сами знаете, в ресторанах не очень-то хорошо с сознательными товарищами обстоит. Я было рыпнулся, но тут товарищ Грабина напомнила, что на службе нельзя. Пришлось наблюдать.
– Японец здесь при чем?
– Так я и говорю: он как раз с Мартой-сан к выходу в этот момент проходил. И уже на трап они вышли. А тут бугай этот навстречу. Японец первым шел. Мужик на него замахнулся, ну и со всей дури ему по роже.
– А японец?
– Да в том-то и дело, что мужик не попал. Японец вроде как споткнулся на трапе, там дощечки такие прибиты, чтобы если в дождь там…
– Кищенко!
– Виноват! Он об эту дощечкой ногой зацепился – я сам видел – аккурат, когда пьянчуга этот кулаком ему залепить хотел. Он кулаком так саданул, чуть по этой Марте-сане не попал. И хорошо, что не попал, убил бы, как пить дать. Виноват! А японец споткнулся, но не упал, только руками замахал, за тросики схватился, ну и распрямился резко. И как-то так случайно вышло, что он вроде как то ли плечом, то ли прямо головой своей, но этому мужику пьяному под дых, что ли, попал – видно плохо было, народ столпился. Виноват, товарищ старший оперуполномоченный. Но вот он распрямился как-то и все. Мужик даже и не сказал ничего, только через тросики эти перелетел и башкой в воду. Все тут же его вылавливать бросились, круги спасательные ему кидали, кто-то за ним с берега полез, вытаскивать, значит, а мы и выйти не могли из ресторана – сутолока.
– А японец что?
– А японца уже водитель ждал с машиной. Быстренько их с трапа вывел, в автомобиль посадил и уехали они.
– Ерунда какая-то… И это всё?
– Всё.
– Идите.
– Есть!
Кищенко и Грабина вышли из кабинета, а Заманилов в раздражении вскочил со своего места, подошел к окну, открыл форточку и принялся выгонять из кабинета застоявшийся, густой, как овсянка, табачный дым. Снова тупик. По всему, по рапорту этих гужонцев Грабиной и Кищенко, выходило, что японец пустышка. Курихара – мелкая сошка. Даже если младшая Вагнер с ним переспит, выхода на Накаяму чекисты не получат. Понятно, что Курихара – шпион, все японцы – шпионы, да не все ценные. Судя по отчетам и рапортам, три года за этим Курихарой ходит наружка, а он производит впечатление малахольного. Концерты, театры, приемы в ВОКСе, приемы в Наркоминделе. Чистый журналист, к тому же невеликого ума. Но Марейкис… Проклятый Марейкис, которого начальство слушает как завороженное, докладывает, что Курихара – «разведчик на разгоне», или, как у них там, косоролых, это называется, забыл. Одним словом, на стажировке он. И в следующий раз приедет сюда, обязательно приедет, но на должность уже другую, значимую, и тогда он может ох как понадобиться да пригодиться славным орлам-чекистам. Вроде бы надо вербовать, но начальство молчит, намекая, мол, тебе, Заманилов, самому решать, ты начальник, тебе и карты вербовочные в руки.
Вот только решать Заманилов не мог, боялся. Быть суровым и, главное, всезнающим начальником в глазах робких и от этого становящихся совсем униженными подчиненных – этим искусством он овладел, пожалуй, вполне. Но оставшись один, а тем более, один на один с начальством, которое ждало от него не данных по репрессиям среди кулаков и подкулачников, а реальной работы против японской разведки, Заманилов оказывался в сложном положении. Он не умел вербовать, не мог самостоятельно оценить пригодность объекта для вербовки, взвесить все «за» и «против» и, тем более, принять решение – единственно верное решение, за которое потом придется отвечать. Уже через час надо было идти на доклад наверх и в том числе сообщать данные об активности японских журналистов. Как и что сообщать, было непонятно. «По японцам» Заманилов и работал всего-то полгода, его перевели сюда с повышением из кадров, где никак не хотели продвигать, и возникла даже опасность увольнения из органов. Поделом. Сам виноват: зная, что в кадрах конкуренция среди сыновей сапожников и аптекарей была необыкновенно высока, позволил себе оступиться. «Заманил», соблазнил по старой привычке (подвела ж, проклятая!) жену своего начальника. Об адюльтере быстро стало известно (нашел с кем спать, дубина!). Поначалу, в горячке, чуть было не поперли из партии, но по счастью сам начальник якобы оказался связан с троцкистами, и его быстро переместили из теплого кабинета в сырой подвал неприметного здания во внутреннем дворе. Жена арестованного в тот же день уехала в неизвестном направлении, бросив квартиру и имущество. Дело Заманилова замяли, а на парткоме порекомендовали в органах его оставить, но отправить на «перековку», на «живую оперативную работу». Как раз в это время освободилась должность в японском отделе. Освободилась, по счастью, временно – начальник управления сказал, что ответственный сотрудник, чью фамилию даже называть нельзя, находится в загранкомандировке. Вернется, и Заманилова, как прошедшего боевое крещение в борьбе с японскими милитаристами и их пособниками, вернут обратно в кадры. Может быть.
Ох, вернуть-то, может, и вернут, но вот только куда… Последние недели совсем запутавшись и не понимая, что делать, Заманилов утешал себя исключительно общением с сетью агентесс. Их у него было немало, но руководить ими получалось с трудом. Чертовы барышни были все до единой, сплошь, либо дочери, либо вдовы белогвардейских офицеров. С Заманиловым ложились в постель, не скрывая омерзения – так, что потом сам себе становился противен, что и вовсе оказалось для него неожиданным. Но и это бы ладно – пережить можно, знал про себя, что дерьмо человечишко, но ведь и ценной информации они не давали никакой. Он-то сдуру завел их, чтобы не только радость доставить организму ненасытному, но и связями укрепиться, ан нет. Идти к начальству по-прежнему было не с чем. Не рассказывать же, скольких своих (строго говоря, чужих – того оперативника, что был в командировке) женщин-агентов «заманил». Перспектив же реальной и, главное, успешной оперативной работы не было никаких.
Военные атташе и дипломаты в Москве работали под таким плотным колпаком, что и не пытались предпринять ничего шпионского. Дипломатические документы, пересылаемые почтой, изымались соответствующей службой регулярно, вализы вскрывались, но это делали другие сотрудники, и Заманилов как ни старался, не смог войти в их группу. Его явно сторонились, постоянно напоминая о том, что его поле деятельности – сеть «медовых ловушек» из бывшедворянских девиц и трое японских корреспондентов, аккредитованных в столице. Последние же, как нарочно, предпочитали из посольства выходить только вместе с дипломатами. Несанкционированных контактов не имели, встреч не назначали. Разговоров не вели. Не корреспонденты, а испуганные кролики. Удача вроде засветила своим дрожащим обманчивым лучом, когда журналист Курихара, три года сиднем сидевший в посольстве, вдруг, ни с того ни с сего, резко увеличил количество занятий русским языком с Любовью Вагнер – вдовой расстрелянного тут, на Лубянке, в декабре 1923 года бывшего белого генерала. На кой ляд ему понадобился русский перед завершением срока командировки, было непонятно, а потому подозрительно. Агент же «Ирис» была особенно ценна тем, что, помимо Курихары, преподавала русский язык сразу нескольким дипломатам и военному атташе подполковнику Накаяме. Казалось бы, вот она оперативная удача, сама в руки идет. Но всю информацию по Накаяме Вагнер сообщала лично начальнику Особого [Так?] отдела – на то было соответствующее распоряжение самого Ягоды. Других дипломатов вели другие сотрудники, и Заманилову достался только никчемный журналист, о котором было известно, что он тесно общается с Накаямой, но к военным делам отношения вроде бы не имеет («нашел мощного покровителя», – смекал многоопытный в таких делах Заманилов), активности не проявляет. «Ирис» тоже по нему ничего не давала. Правда, прокололась в июле – не получив санкции руководства, приехала на дачу японского посольства (на даче летом особенно часто бывал как раз Накаяма), да не одна, а с дочерью. По донесению горничных и сообщению самой Вагнер, разговор вели светский, то есть ни о чем, а приглашены были специально посмотреть ирисы, которые «Ирис» очень любила. Откуда-то этот Накаяма, то ли из Германии, то ли из Голландии, дипломатической почтой получил клубни, и наш садовник их посадил и благополучно вырастил.
«Черти что, – ругался тогда Заманилов, вытягивая из золотого портсигара папиросу за папиросой, – докладывать о том, что на даче японского посольства выращен сорт поздних ирисов? Что дочери агента все эти ирисы доставлены на следующий день в коммунальную квартиру? Хорошо еще, все соседи знают, что мадам Вагнер – тетка непростая, и с ней лучше не связываться, но все равно два анонимных доноса на нее пришли. Понятно, что этот дурачок Курихара на нее, как говориться, возбудился и хочет увезти в Японию. Понятно, что мы этого не позволим – паспорта у нее нет, никуда не денется. Мамаша ее открыто над ним, Заманиловым, издевается. Дает – плачет, но дает, но лучше бы давала информацию!».
– Сука! – вслух выругался Заманилов и лихорадочно закурил. Наблюдение ни к черту. Ели рыбу (опять эта рыба!), разговаривали о землетрясении и о селедке под шубой. Под конец их обоих чуть не убил какой-то амбал, но повезло – все спаслись. Им-то повезло, а вот как с такими оперативными данными спасать свою шкуру?
Шубой тут не поможешь, а чем помочь себе выпутаться из позорного и крайне опасного для карьеры положения, Заманилов пока не придумал.
Глава 4. Инструкция
Подполковник Накаяма пребывал в состоянии крайнего раздражения и несколько раз коротко бросал водителю: «Скорее!» Подстегиваемый недовольным седоком, черный «форд» вылетел из Москвы и на скорости, какая только была возможна на разбитой дороге, приближался к Кузьминкам. Осенний подмосковный пейзаж не радовал глаз японского разведчика. Он устал от этой страны, устал от странного статуса дипломата-заключенного, какого он не встречал ни в одной другой державе, а уж долг службы возлюбленному императору побросал господина Накаяму по всему миру не меньше, чем профессионального мидовца. И только здесь он неожиданно для себя осознал, что дополнительный оклад, который выплачивал Токио японским сотрудникам миссии в Москве за особые условия службы в Советском Союзе, был вполне оправдан. «Деньги зря не платят», – говорят русские, и они правы. Надбавка, которую японские военные между собой презрительно называли «небоевые боевые выплаты», оказалась слабым, но необходимым утешением для дипломатов, которые и правда находились в России как на войне.
«? la guerre comme ? la guerre», – подумал подполковник, развернулся на сиденье и посмотрел в заднее стекло. В сгущающемся сумраке пока еще хорошо было видно уверенно следующую за ними машину сопровождения. Разведчик подтянул верхнюю губу с усиками а-ля император и раздраженно, совсем по-кошачьи, зашипел. Проклятые чекисты. В этой стране никакой дипломат не чувствовал себя дипломатом. Начиная с того, что уже десять лет прошло со времени открытия посольства в Москве, а японским представителям до сих пор предлагают самостоятельно искать квартиры для проживания в столице. Раньше-то, конечно, было еще хуже – выделили одно на всех общежитие на Спиридоновке, рядом с посольством. Общежитие! Опытные дипломаты и разведчики, которые, служа в Европе на аналогичных должностях, имели собственные машины, квартиры (а то и виллы!), в этом чертовом городе жили как студенты захудалого университета или коммунисты-рабфаковцы – по четыре человека в одной комнате! Понятное дело, в таких условиях нечего и думать было о приглашении сюда жен и детей. Приходилось коротать годы – неделю за неделей, месяц за месяцем в одиночестве, «холостяковать» – подполковник специально выучил это мудреное русское слово. И это при том, что приличное жилье в Москве вполне можно было найти. Вернее, можно было бы, если бы не ЧК, не эти наглые и беспардонные «гэпэушники», ставшие теперь «энкавэдэшниками». Нет сомнений, что выдумка с общежитием была их рук делом. Что и говорить: прием простой, но гениальный. Искавшие любую возможность как можно меньше времени проводить с соседями по дипломатической коммуналке, японские чиновники и офицеры здесь, в Москве, как с ума посходили. Бросились во все тяжкие, а какие «тяжкие» в холодной русской столице? Театр могут себе позволить немногие из-за слабого знания языка, да и смотреть мейерхольдовскую клоунаду нет никакого желания, а ею заполонена уже добрая половина московских сцен. Остается Большой с его оперой и балетом: и классика, и знание языка не требуются. Предшественник Накаямы с грустной усмешкой заметил, что, если так пойдет и дальше, офицеры атташата могут смело менять работу и становиться театральными критиками: опыт и количество часов, проведенных в театре, зрительский опыт и умение писать отчеты вполне это позволяли. Вот только разведывательное мастерство таким образом никак не совершенствовалось, а результаты разведработы выглядели просто позорно. И к этому позору необходимо было привыкнуть – у дипломатов, находившихся под постоянным присмотром чекистов, просто не было иного выхода. Очень быстро, впрочем, японцы и с этим смирились и даже настолько привыкли к слежке, что уже не раз обращались к своим сопровождающим с просьбой посодействовать в покупке билетов в Большой театр или пропустить их мимо звероподобных швейцаров в приличные московские рестораны. Последних осталось – по пальцам пересчитать, и очереди в них стояли дикие. Но, конечно же главным и тягчайшим испытанием для доблестных разведчиков микадо стало отсутствие женской ласки.
Накаяма тронул за плечо водителя:
– Остановите, пожалуйста.
– Нельзя здесь, Накаяма-сан, – не поворачивая головы и не сбавляя хода, ответил шофер. – Помните же, Кузьминский парк – военный объект.
Подполковник устало откинулся на подушки сиденья.
– Где можно?
– У следующего лесочка точка нам определена. На случай, так сказать, туалета.
Все верно. Даже маршруты машин и места их остановки приходилось согласовывать с чекистами. В Москве-то еще можно было ездить более или менее свободно, только автомобиль НКВД все время висел на хвосте. А вот каждый выезд на дачу, то есть за пределы столицы, мог проходить только по заранее определенным и согласованным с Лубянкой трассам. Останавливаться нельзя. В двух или трех местах, у высокого кустарника, были назначены точки для отправления естественной надобности, если такая вдруг у представителей Великой Японии случится. Подобного унижения старому разведчику не приходилось испытывать доселе нигде. Накаяма снова по-кошачьи фыркнул и поджал губу, представляя, что в каждом таком пункте остановки обязательно оборудован чекистский дозор. Если действительно кто-то из коллег захочет справить в таких кустах малую нужду, наверняка даже мочу отправят на анализ на площадь Дзержинского.
– Не надо, – в раздражении бросил разведчик, – на дачу.
Водитель слегка кивнул и нажал на педаль акселератора. Форд козлом заскакал по колдобинам, удаляясь от Москвы с невероятной скоростью.
Единственным местом за пределами советской столицы, где японцам можно было чувствовать себя более или менее свободно, оказался Серебряный бор. Министерство иностранных дел взяло там землю в аренду под строительство новой дачи, но стройка шла вяло, русские все время что-то затягивали, переделывали, наивно полагая, что японцы не заметят их стараний сделать дачу максимально удобной для наблюдения НКВД. Пусть. То, что на выезд к новому объекту получили право офицеры военного атташата и дипломаты от второго секретаря и выше, уже стало большой победой. Правда, машин в посольстве разрешалось иметь всего три, и, конечно, шоферы – все сплошь агенты ГПУ (Накаяма с холодной ненавистью посмотрел в затылок Стефановичу, представляя, с каким удовольствием лично пустил бы ему пулю из пистолета Намбу прямо под околыш шоферской фуражки), но хоть что-то. Серебряный бор – место от Москвы сильно удаленное, дикое, малолюдное, особенно вечерами. Фактически – единственная возможность для встреч с агентами. Но тут…
Наконец «форд» въехал в дачные ворота. В избушке напротив дернулась занавеска – Захаров был на посту, и Накаяма быстро вышел из машины и легко взбежал на крыльцо. Попросил горничную подать ужин в столовую через час, а сам прошел в свой кабинет. Достал из кармана галифе ключи. Внимательно осмотрел оттиск печати на сейфе. Удовлетворенный увиденным, вскрыл печать и открыл тяжелую дверцу. Положил на стол толстую тетрадь с картонной обложкой. Надпись на ней гласила: «Бухгалтерия. Учет основных расходов». Раскрыл на чистой странице, достал из кармана ручку с идеальным – очень тонким золотым пером (память о работе в Швеции), с любовью подышал на желтый металл и протер его мягкой тряпицей. Вернулся к первой странице, быстро пробежал глазами написанное. Да, вот где основные проблемы, и где едва ли не единственная возможность для работы разведчика в этой дикой стране. Женщины. Русские женщины. Это они сопровождают в театре японских офицеров. Только они, дамы полусвета из старинных дворянских родов, свободно говорящие на французском, немецком, иногда и на английском языках, через эти благородные наречия способны объясниться с японскими дипломатами. Это они, наконец, преподают им этот ужасный русский язык, как будто нарочно придуманный для того, чтобы его нельзя было выучить! И это они – несомненно, все поголовно являющиеся чекистскими агентами, ведут основную охоту на японских разведчиков.
Подполковник еще раз перечитал написанное.
«Совершенно секретно.
Для немедленного ознакомления под подпись прибывающих к месту назначения атташе, помощников военного атташе, специального секретаря и офицеров-стажеров. Выносить из кабинета строго воспрещено!
Инструкция военного атташе Накаяма Акира, составленная им собственноручно в сентябре 1935 года.
Бойтесь русских женщин!»
Название Накаяма аккуратно подчеркнул строгой прямой линией. Удовлетворенно улыбнулся. Особенно нравилось сочетание официального служебного грифа и текста предисловия, в котором разведчик постарался обратиться к своим последователям не как старший по званию, а как более опытный старший товарищ, как человек, родившийся раньше их, а значит, большее успевший понять, пережить и осмыслить. По-японски это так и называется: сэнсэй, преждерожденный.
Сэнсэй Накаяма перевернул первую страницу и перечитал предисловие. Оно было коротким и дышало по-настоящему отеческой заботой:
«Пишущий эти строки – не древний философ-книжник, коими так гордится история Великой Японии. Нет, он чувствует вкус человеческой жизни, знает ей цену и может смаковать ее не хуже других, в том числе и молодых своих коллег. Но большой опыт и масса положительных и отрицательных примеров использования в нашей работе представительниц женского пола заставляют меня сейчас взяться за кисть. Прошу всех здравомыслящих офицеров, четко сознающих, в чем есть долг самурая, и не отделяющих путь воина от своей жизни, внимательно прочесть нижесказанное».
Накаяма остановился, немного подумал, посмотрел на шведскую ручку и переправил иероглиф «кисть» на иностранные знаки: «перо». Подумав, продолжил править текст.
«”Русские женщины некрасивы и похожи на свиней. Не буду с ними связываться. Как-нибудь обойдусь и без женщины – я же самурай”. С такими настроениями многие из вас приезжают на службу в Советскую Россию. Вы полны сознанием того, что попали в необычную страну в необычное время. Вы по праву гордитесь этим, но будьте осторожны и не переоценивайте свои силы. Отношения Великой Японии с Советским Союзом сейчас крайне напряженные. Каждый из вас был специально отобран из десятков других кандидатов, чтобы попасть сюда. Все вы обладаете несколькими профессиями и даже те из вас, кто числится в посольстве секретарем или вообще служит не в посольстве, а в каком-нибудь корреспондентском бюро, как правило, прошел специальную подготовку в школе Усигомэ или в каком-либо другом месте. Неудивительно поэтому, что вы спешите взять в руки меч, а не перо, хотите воевать, хотите принести пользу императору и стране, использовав в полной мере полученные знания и навыки. Эти настроения похвальны. Были они и у меня. Однако что же происходит дальше? Ваше настроение меняется. Это происходит по следующим причинам».
Накаяма снова задумался. Положил ручку, встал из-за стола и вытащил из сейфа вчерашний рапорт корреспондента и военного разведчика Курихары о развитии отношений с Мартой Вагнер. Долго изучал его, а потом снова принялся за инструкцию.
«1. Московская жизнь невыносимо однообразна. Хороших кафе и ресторанов нет. Еда ужасна и отвратительна. Питаться можно только в ”Метрополе”, ”Гранд-отеле”, ”Москве” и еще нескольких ресторанах, куда мы можем попасть, пользуясь связями русских сотрудников посольства, несомненно, являющихся агентами НКВД. С театрами та же проблема и к тому же туда совсем не достать билетов. В ресторанах совсем нет дансинг-герлз, которые есть даже в таких диких местах, как Шанхай, Гонконг или Лиссабон. Но в Москве их нет! Партнершу для танцев – неслыханное дело – надо приводить с собой! А где ее взять? К тому же мерзкий климат, отсутствие солнца, короткие дни и долгие холодные ночи— все это располагают к хандре и поиску способов борьбы с ней. Женщина! Женщина! Женщина!»
Очень довольный написанным, а особенно последней фразой, которая каждого образованного военного должна была отсылать к бессмертному творению великого фехтовальщика Мусаси Миямото, Накаяма мягко развернулся посреди кабинета и вдруг нанес несколько молниеносных ударов ребрами ладоней по воздуху. Закончив, он повторил фразу из «Книги Пяти колец» Миямото: «Думайте! Двигатесь! Тренирутесь!» Успокоившись, он вернулся к столу и продолжил правку:
«2. Совсем недавно только господин посол имел возможность жить в отдельной резиденции, представленной ему русскими в знаменитом мавританском особняке недалеко от их Генерального штаба. Все остальные наши дипломаты жили в общежитии. Это не только унизительно, это вредно и опасно для нашей работы. Сейчас большинство коллег живут на съемных квартирах, которые сдают нам женщины, несомненно, тоже находящиеся под контролем местной полиции. И все же они женщины. Желание жить не просто у нее, а жить с ней – в просторной частной квартире, где можно уединиться, удовлетворить свои физиологические потребности и даже просто поговорить, превращается в навязчивую мечту. Это желание перестает подчиняться даже самой сильной воле. И каждый из вас, видя отклик в глазах этой женщины, втайне думает, что уж его-то возлюбленная точно ему предана всей душой и не работает на ГПУ. Значит, ей можно довериться. Бороться с этим почти невозможно».
Накаяма снова встал из-за стола и тревожно выглянул в коридор. Снизу доносилось позвякивание посуды – горничная накрывала ужин. Успокоившись, он плотно закрыл дверь и вернулся за стол.
«Каждое утро, открывая глаза, в течение всего дня и каждый вечер, отходя ко сну, вы должны помнить, что окружены сетью агентов НКВД.
Чекисты действуют решительно, смело и даже грубо. У нас есть четкие свидетельства того, что они нередко шантажируют симпатичных женщин, требуя влюбить в себя японских офицеров. В противном случае этим женщинам или их близким родственникам угрожает концлагерь или даже смерть. Несчастные вынуждены играть свою роль. Помните, что когда она говорит о своем ”изголодавшемся по любви сердце”, она имеет в виду любовь не к вам, а к себе.
ГПУ, НКВД – не важно, – это не сборище глупцов и тупых кретинов, как, может быть, вы думали до сих пор. Чекисты используют ваших любовниц очень аккуратно и расчетливо. Напрасно вы предполагаете, что они по ночам воруют ваши документы и, тщательно скрывая владение японским языком, читают вашу переписку. Нет! Им достаточно поддерживать с вами разговор, чтобы быть в курсе всех повседневных дел военного атташата, перемещений наших сотрудников, их планов и так далее. Несколько лет назад помощник военного атташе был объявлен persona non grata именно из-за действий своей любовницы, которая вовремя сообщила в ГПУ о том, что он не собирается ночевать дома! Вспоминайте этот пример как можно чаще.
Помните, что русские женщины умеют не задавать прямых вопросов, но, прося у вас денег на новое платье, способны сделать так, что вы проболтаетесь о самых важных секретах!»
В дверь постучали. Подполковник аккуратно вложил промокашку между листами бумаги, прикрыл «бухгалтерскую» книгу.
– Хай! Войдите!
– Накаяма-сан, ужин на столе.
– Я скоро спущусь. Спасибо.
Разведчик дождался, когда горничная аккуратно закроет за собой дверь, прислушался к ее шагам на лестнице и быстро продолжил:
«Прошу также помнить вас о следующих примерах того, как не следует себя вести при русских любовницах.
Вместо того чтобы сказать по телефону ”Сегодня у военного атташе банкет по случаю приезда генерала А., поэтому я обедать дома не буду”, достаточно оповестить кратко: ”Я сегодня дома не обедаю”.
Вместо того чтобы сказать ”Послезавтра я встречаюсь с Б.” надо сказать просто ”Послезавтра я занят”.
Тщательно избегайте упоминаний любых фактов в разговоре со своими женщинами. Никогда не отвечайте на их вопросы о том, кто присутствовал на банкете, с кем вы встречались, какой дипломат, когда и откуда приезжает на смену убывающему, чем вы занимаетесь на работе, какой у вас график и так далее…
Самый невинный разговор с одним из помощников военного атташе о том, когда он купит своей любовнице новые ботинки, привел однажды к тому, что этой женщине стал известен тщательный разбор офицерами-стажерами маневров Красной армии, на которых они присутствовали. Бойтесь русских женщин!
Особое внимание следует уделить своей позиции со знанием русского языка. Если вы, по своей легенде, обязаны скрывать этот факт, не совершайте глупостей. Один из наших офицеров, отчего-то решив, что его возлюбленная не говорит по-немецки, обсуждал на этом языке свои впечатления от спектакля ”Дни Турбиных”, который он накануне смотрел на русском языке. Стоит ли говорить, что после этого боевая эффективность такого офицера в России свелась к нулю и его вскоре пришлось откомандировать в Японию с самым прискорбным отзывом о его профессиональных качествах.
Самое главное.
Мы не можем жить без женщин, так как они являются предметом первой необходимости, орудием удовлетворения наших естественный потребностей – таким же, как кухня, где нам готовят пищу, или туалет, где наш организм исторгает эту пищу.
Для успешного выполнения поставленной боевой задачи каждый разведчик должен бороться с подстерегающей его неврастенией на почве полового воздержания. Это трудно. Но самая большая опасность караулит нас тогда, когда звериное половое влечение переходит в симпатию, ошибочное впечатление о так называемом родстве душ и любви. Это недопустимо!
Для преодоления вышеуказанных трудностей предлагаю воспользоваться следующими советами.
– В обязательном порядке оплачивать деньгами каждый половой акт с вашей любовницей. Это будет напоминать вам о том, что она лишь выполняет свои обязанности, кто бы их ей ни поручил, а вы удовлетворяете свои потребности. Заведите специальную книгу учета подобных расходов. Ведите записи тщательно.
– Ни в коем случае не ограничиваться в знакомстве одной женщиной, а иметь одновременно не менее двух любовниц. Это поможет вам избежать сердечной привязанности. Только постель должна соединять вас, но ни в коем случае не любовь!
– В идеале вы вообще не должны ничего не говорить своим любовницам, исполняя свой мужской долг молча и с выражением презрения к ним, как то и подобает наследникам великих самурайских традиций.
– Обращаться с женщиной как с вещью, вознаграждая ее материально, но не ослабляя свой дух общением с ней.
Бойтесь русских женщин!»
Довольный собой, подполковник Накаяма написал последний столбец, поставил круглую точку «мару». Достал из кармана похожий на очечник, но только поменьше размером, футляр со странной квадратной печатью. Стукнул ею в баночку с красной мастикой и поставил печать под текстом: «Военный атташе посольства Японии в Москве Накаяма Акира». Разведчик еще раз промокнул свежие записи, аккуратно закрыл тетрадь. Убрал ее и печать в сейф. Снова просмотрел рапорт Курихары, неопределенно хмыкнул, сунул его туда же. Закрыл сейф и аккуратно опечатал металлической печатью. Только теперь, вполне довольный собой, он позволил себе расслабиться и, притворив за собой дверь в кабинет, отправился ужинать.
На лестнице Накаяма внезапно остановился. Он поймал себя на том, что, спускаясь вниз энергичной, даже легкомысленной походкой, едва слышно насвистывает мелодию намертво приставшего к нему за последние три года в Москве «Марша авиаторов»:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор…
У подполковника снова недовольно заерзал короткий ус под небольшим расплющенным носом и показались на мгновенье два больших выступающих верхних резца. Чтобы исправить положение, понадобилось несколько секунд. Накаяма сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, полностью очищая свое сознание. Замер. Глаза его отыскали внизу, на рояле, портрет императора, дух восторжествовал, живот старого дзюдоиста мощно выдохнул, как этому учили в школе Усигомэ, и дальше подполковник двинулся, уже полностью овладев собой, медленно и уверенно. Он уже ничего не насвистывал, но в ушах у него торжественно звучал неофициальный гимн, главная песня всех военных Японии, где бы они ни служили: «Уми юкаба». Величаво и тревожно пели трубы, строго и религиозно почтительно было лицо подполковника, спускающегося к ужину.
Выйдем в море, трупы в волнах.
В горы выйдем – в траве наши тела.
О, великий государь, умрем у ног твоих,
Не оглядываясь назад!
Горничная, накрывшая стол, неслышной тенью скользнула в коридорчик, ведущий в кухню. На ужин в тот день была вареная картошка – как любит господин Накаяма, «в мундире», краковская колбаса, паштет из индюшки, черемша, маринованный папоротник и его любимая «Клюковка».
Глава 5. Делегаты
Москва, Зубовский бульвар, 1965 год
– Арсений Тимофеевич, а как в НКВД узнали об этой инструкции? – профессионально-благожелательным тоном опытного журналиста спросил хозяина квартиры молодой человек с опрятной окладистой бородкой, аккуратно окаймлявшей его полное лицо. Одетый в модную белую рубашку тончайшего полотна с узким галстуком, он удобно расположился в кресле и держал в левой руке давно погасшую трубку. Раскурить ее заново ему было некогда. Правой рукой он быстро делал какие-то пометки в блокноте, придавливая его топорщившиеся страницы то рукой, то этой самой трубкой.
Хозяин квартиры, похожий то ли на казаха, то ли на калмыка, мужчина лет семидесяти, сидел напротив и одет был еще более щеголевато – в костюм с бабочкой и торчащим из нагрудного кармана бордовым платочком. В ответ он только с удовольствием пыхнул своей маленькой трубочкой и мечтательно посмотрел в окно. Там, в московском летнем мареве угадывался Крымский мост. Старик перевел взгляд на сражающегося с непослушными листами молодого собеседника, слегка улыбнулся, встал и подошел к книжному шкафу, занимавшему всю стену солнечной комнаты. Длинные сухие пальцы ласково перебегали от одного книжного корешка к другому, в какой-то момент показалось даже, что он забыл, зачем встал, и, лишь случайно оказавшись у стеллажа, гладит стоящие переплеты и вот-вот начнет с ними разговаривать, как с домашними животными. Но вместо этого хозяин ловко выудил небольшую книжицу в картонной обложке.
– Вот. Возьмите, Юрий Владимирович, – он протянул ее бородачу, – самый обыкновенный блокнот, но точно лучше вашего.
– Чем же? – с удивлением, но без всякого намека на обиду спросил собеседник. За год общения с этим человеком молодой журналист четко уяснил, что обижаться нельзя. Обижаться на него глупо и непродуктивно, хотя он бывает исключительно жестким в высказываниях и поступках, непреклонным, и хуже того – на первый взгляд непоследовательным. Но только на первый взгляд. Проходило время – иногда много, а иногда достаточно было и нескольких минут – или стоило случиться событию, которого Юрий не ожидал, как вдруг оказывалось, что Арсений Тимофеевич говорил или делал что-то, как будто знал, что и как именно произойдет. Казалось, что он примеривает свои высказывания и линию поведения не под текущие обстоятельства, а под будущее. К этому нелегко было привыкнуть, но усилия того стоили: взгляды собеседника могли после этого измениться кардинально и навсегда.
– А вот смотрите. В отличие от вашей замечательной книжицы (должен признать, очень милой, а я, как вы помните, люблю красивые вещи), мой, то есть теперь уже ваш, блокнотик много проще. Но у него есть две важные функциональные особенности. Во-первых, он переплетен по верхнему обрезу, а не по левому. Когда вы пишете, вам не придется мучиться, все время придерживая то левую, то правую страничку, чтобы он не закрылся, – Арсений Тимофеевич произносил слова своим приятнейшим баритоном с уже почти исчезнувшим в Москве дореволюционным «прононсом», отчетливо выговаривая шипящие и умягчая их: «страничьку», «конечьно», «прощьче». – Взгляните, когда вы начинаете писать, предыдущий лист, оказывается, сверху и не так мешает.
– Действительно, – хмыкнул Юрий Владимирович, – но мне не очень-то и мешает…
– Это еще не все. Я ведь не договорил. Первая и главнейшая особенность такого блокнота состоит в том, что ваш собеседник не видит, что именно вы пишете. Для этого достаточно лишь слегка пальцем придерживать обложку – вот так – и все: вы закрываете свои записи от слишком любопытных глаз.
– Да, верно. Я как-то даже и не подумал…
– Совсем не обязательно, чтобы ваш собеседник знал, что вы записываете – за ним или для себя. Поверните блокнот к нему корешком и чуть приподнимите обложку – ваши записи в безопасности на время беседы. Это просто.
– Хм. А что во-вторых?
– Во-вторых, чуть сложнее и, надеюсь, вам никогда не понадобится. Смотрите, этот блокнот мне привез недавно один японский журналист из Токио. Кажется легким, но довольно тяжелый, не правда ли? Это из-за того, что бумага хорошая, очень плотная и дорогая. Если писать в нем перьевой ручкой или карандашом, но не сильно надавливая, на следующей странице не остаётся никаких следов. Конечно, с помощью специальной техники при необходимости можно будет попытаться прочесть по незаметным глазу канавкам вдавления, но… это, если есть техника. Сделайте запись, которую не хотите оставлять в блокноте, не нажимая на ручку, потом вырвите листок и сожгите. На следующей странице ничего не видно. По-моему, очень удобно для писателей-детективщиков и журналистов, не правда ли? – И, явно довольный собой, Арсений Тимофеевич снова пыхнул благоуханным облачком табачного дыма.
Бородач Юрий энергичными движениями крепких толстых пальцев пролистал блокнот и удовлетворенно кивнул:
– Да, действительно, какими важными могут быть мелочи! Спасибо, интересный урок для меня. – Он бережно убрал блокнот в стоявший у ног портфель и снова взялся за ручку. – Но что же с инструкцией подполковника Накаямы?
– Сколько знаю вас, Юрий Владимирович, столько поражаюсь вашей энергии и хватке, – добродушно засмеялся хозяин, доставая трубку изо рта, – как долго и о чем бы ни шла речь, вы никогда не теряете нить беседы и не забываете, о чем мы говорим!
– Знаете, Арсений Тимофеевич, один американский писатель, а я очень люблю американцев – они все-таки, в отличие от нас, не расслаблены наблюдениями за внешней и внутренней сущностью мира, они умеют считать, а оттого бритвенно остро и точно мыслят. Так вот, один американский писатель говорил, что мастерство рассказчика состоит в том, чтобы умело скрывать от своей аудитории все то, что она хочет узнать. По крайней мере, до того времени, пока сам рассказчик не выскажет свои сокровенные мысли по широкому кругу вопросов, никак не относящихся к сути дела. Хотя, конечно, все, что вы говорите, к сути дела имеет отношение самое непосредственное.
– Я тоже очень люблю американцев. Их сухой тип сознания как нельзя лучше подходит для детективной работы. Если бы не удивительное, совершенно потрясающее их зазнайство на всех уровнях – от каждого конкретного клерка, которого с детства учат говорить, что он лучше всех и поэтому всех победит, до страны, которая твердит то же самое, хотя до победы еще ох как далеко, они были бы идеальными розыскниками. Но мне, как вы понимаете, куда ближе японцы с их прогрессирующей по мере нарастания мастерства скромностью. Там, на Востоке, говорят: «спелый рис держит голову вниз». – Арсений Тимофеевич выпустил облачко дыма, посмотрел на книжный шкаф, немного помолчал, улыбнулся чему-то своему и продолжил, – приведенная вами цитата, вероятно из О. Генри?
– Верно. «Короли и капуста».
– Прелестная вещица. Инструкцию… Инструкцию пришлось выкрасть. У нас в НКВД поначалу о ней толком ничего не было известно. Ходили только более чем смутные слухи, что в недрах японского посольства появился некий секретный документ, представляющий опасность для всей нашей агентурной работы. Вроде бы в этом документе речь шла о попытках вербовок японских дипломатов с помощью «медовых ловушек». Знаете, что это такое?
– Да. Вербовка через угрозу компрометации с помощью женщин.
– Специально обученных женщин. Верно. Они были нашим оружием, одним из важнейших в борьбе с японской разведкой в Москве. Не единственным, конечно, но одним из важнейших…
1935 год, осень, Москва, здание НКВД на Лубянке
В кабинете начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР было прохладно и сыро. После жаркого лета вроде и хотелось бы здесь расслабиться и отдохнуть, но сырость эта была какая-то неприятная, с душком. Сам хозяин кабинета недовольно тер руки, как будто пытаясь их согреть, и тут же массировал ладонями до красноты щеки и крупный волевой подбородок с глубокой ямочкой, которая приводила в расслабленное состояние духа дам, имевших счастье общаться с этим человеком вне службы.
Немного погодя, сам себе одобрительно кивнув, хозяин кабинета произнес:
– В конце концов, Марейкис, это ваша епархия. Агентессы подчиняются вам. Работаете с ними непосредственно вы. Ответственность за всё, повторяю: абсолютно за всё, что может с ними произойти, – голос комиссара задрожал металлом, – несете тоже только вы. От кого получена информация о документе?
– Агент «Ирис», плотно работающая с корреспондентом «Ямато симбун» Курихарой, услышала от него в неформальной обстановке, что военным атташе посольства подполковником Накаямой была зачитана вслух некая бумага, которая ставит под угрозу дальнейшую нормальную работу русских учительниц с японскими дипломатами. – Лейтенант госбезопасности Арсений Чен, больше известный тем, кому на Лубянке вообще полагалось о нем знать, как агент Марейкис, стоял навытяжку перед комиссарским столом, но при этом говорил и чувствовал себя так свободно, что хозяину кабинета стало как-то нехорошо, некомфортно.
– Плотно работающая… Эта ваша «Ирис» – та самая, что пытается работать с самим Накаямой?
– Так точно, Марк Исаевич. Подполковник Накаяма обратился к ней с просьбой давать уроки русского языка и ему. Читает, говорит и понимает он прекрасно, не хуже нас с вами, но просьбу свою мотивировал стремлением все время улучшать знания.
– Вот что, Марейкис. По Накаяме мы с вами работаем лично под руководством сами знаете кого. – Комиссарский палец показал куда-то неопределенно наверх. – Работаем в тесном сотрудничестве с коллегами с Арбата, опять же лично Артуром Христиановичем. Не то что разрушить комбинацию, хоть намек дать на то, что вся эта комбинация с японскими военными устроена нами и находится под нашим контролем, нельзя ни при каких обстоятельствах! Ни при каких, слышите?! Считаю необходимым вывести «Ирис» из-под Курихары, – комиссар коротко хохотнул, отчего вздрогнули и холодцом затряслись полные белые щеки, но тут же оборвал сам себя, – и пусть она работает только с Накаямой. Не зря же он попросил ее о помощи. Вот пусть помогает. Как умеет…
– С «Ирис» последние месяцы много работает заместитель начальника отделения…
– Без вас знаю. Заманилов в курсе. Он лично ведет разработку Накаямы и считает ее исключительно перспективной.
Марейкис непроизвольно сжал пальцы в кулаки. И без того неширокие глаза Чена сузились, отчего он стал похож на злобного буддийского божка.
– Не надо мне тут гримасы строить, – бросил комиссар, – представление о Заманилове у меня есть свое и вполне определенное. Он может работать продуктивно, вот и пусть работает, где партия приказала. Планы у него большие. Можно сказать, наполеоновские у него планы. А к Курихаре подведете другую… учительницу. Подумайте и к вечеру доложите Заманилову кого именно. Что предлагаете делать с документом? Бумагу Накаямы надо достать, но так, чтобы не впутывать «Ирис».
– Накаяма опять поменял печати на сейфах. Нужных оттисков у нас нет. Наши сотрудники на всех объектах докладывают, что замки он не трогал, а вот печати ему доставили из Японии, а мы прозевали их в вализах. Придется, Марк Исаевич, работать по Накаяме отдельно, но как, я пока сказать не могу. Ключи он носит в кармане брюк на одной связке с печатью. Если не задействовать «Ирис»…
– Не задействовать. Или… задействовать крайне осторожно. Как, пока сам не знаю. Идите и думайте. Быстро думайте. Завтра план изъятия документа из сейфа японского военного атташе должен лежать у меня на столе для утверждения.
– Марк Исаевич, через четыре часа в Москву прибывает некто Ватануки, якобы журналист, специальный корреспондент газеты «Осака Асахи». Я просмотрел подшивку за последний год, такой подписи не встретил. Очевидно, прикрытие. Шофер военного атташе Казимир Стефанович был целый день в посольском гараже, натирал машину воском, что делает только, если его передают для работы с послом, а сам Накаяма посещал Третьяковскую галерею, причем ходил туда пешком, но быстро вернулся. В контакт ни с кем не вступал. У меня есть ощущение, что они ждут этого Ватануки.
– А откуда этот… Ватануки едет?
– Из Варшавы. Больше ничего не знаем. Документы у него оформлены правильно, все чисто. По плану собирается пробыть в Москве месяц, потом по Транссибу во Владивосток и оттуда в Токио. Но очень похоже на инспекционную поездку резидента-фланера. Скорее всего, офицер Генерального штаба, проверяет европейские резидентуры. Помните историю с Касахарой?
– Да уж, такое забудешь, пожалуй… Чуть до войны дело не дошло. Честно говоря, если бы не ваша ловкость тогда. – Комиссар крякнул и потянулся к массивному серебряному портсигару с прикрепленной к корпусу табличкой «От Коллегии О.Г.П.У. за беспощадную борьбу с контрреволюцией». Взял в руку, показал Марейкису. – У вас ведь такой же?
– Никак нет, – бесстрастно ответил лейтенант, – у меня маузер. И я предпочитаю трубку.
– У меня тоже маузер, – рявкнул комиссар, – хватит мне тут… понимаешь. – Он бросил портсигар обратно на стол, задумчиво глянул в окно и подвел итог: – Поезжайте на вокзал. Вы же мастер ваших японских штучек. Сделайте так, чтобы вас никто не видел. Ни Накаяма, ни Стефанович, ни этот, как его…
– Ватануки.
– Ватануки. Посмотрите за ним. Как все закончится, мне доложите лично. Но задачу по замене ваших баб подъяпонских я с вас не снимаю. Более того, доложите одновременно по обоим пунктам задания.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=48499112) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Роман Ронин
Тип: электронная книга
Жанр: Шпионские детективы
Язык: на русском языке
Издательство: ВЕЧЕ
Дата публикации: 26.11.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Лейтенант госбезопасности Арсений Чен (Марейкис), уже знакомый читателю по книге Романа Ронина «Ниндзя с Лубянки», продолжает свое противостояние японской разведке. На этот раз ему пришлось приложить все усилия, чтобы убедить самураев в достоверности получаемой ими дезинформации из Москвы, выкрасть сверхсекретную инструкцию японского военного атташе и миновать провал, едва не случившийся из-за женщин. Любовь и долг, преданность и предательство, идеалы и карьера, шантаж и харакири – все это в новой книге автора, основанной на реальных событиях.