Главная страница | Ужасы | За гранью безумия

За гранью безумия
Борис Левандовский
Максим Ахмадович Кабир
Елена Щетинина
Владимир Кузнецов
Игорь Юрьевич Кром
Дмитрий Александрович Тихонов
Михаил Павлов
Чемпионы страха
Эта книга – результат уникального литературного проекта. Два поколения, две волны писателей, работающих в «темных» жанрах, столкнулись в хоррор-баттле, чтобы выяснить, кто из них сильнее? Представители старой школы, отточившие стиль и сюжет на легендарных литературных семинарах позднесоветского времени, и дерзкие авторы нового поколения, объединившиеся вокруг сетевого журнала «Даркер» и литературного объединения «Тьма». Олег Дивов, Святослав Логинов, Василий Щепетнёв, Юрий Бурносов против Максима Кабира, Дмитрия Тихонова, Елены Щетининой и Бориса Левандовского. Кто из них сумеет вызвать у вас вполне реальное чувство ужаса – решать вам!

Борис Левандовский, Владимир Кузнецов, Дмитрий Тихонов, Максим Кабир, Игорь Кром, Михаил Павлов, Елена Щетинина
За гранью безумия
Сборник

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Точинов В.П., предисловие, 2018
© Бурносов Ю., Дивов О., Золотько А., Логинов С., Макаренков М., Матюхин А., Точинов В., Щепетнев В.
© Парфенов М.C., предисловие, 2018
© Кабир М., Кром И., Кузнецов В., Левандовский Б., Павлов М., Тихонов Д., Щетинина Е.
© Составление и оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

От темного прошлого к темному будущему
Когда Виктор Точинов (писатель, известный мне прежде всего как автор романа «Пасть» и ряда книг, имеющих отношение к ужасам и мистике, но не только) предложил «столкнуть лбами» два поколения авторов в рамках одной общей антологии, я подумал: «Почему бы и нет?..»
Идея показалась интересной не в коммерческом смысле (думаю, денежный вопрос здесь вообще не должен играть никакой значимой роли), а с точки зрения того, о чем в последнее время редко кто вспоминает, – старого доброго «литературного процесса».
Были ведь в прошлые времена всякие поэтические дуэли, писались эпиграммы, выступали придерживающиеся разных взглядов на саму суть литературы критики, собирались кружки… Декаданс, акмеизм, желание «сбросить классику с парохода современности». А за рубежом, а в хорроре?.. Да там один Лавкрафт, обсуждая дела литературные, вел столь обширную переписку с читателями и коллегами, как будто за него бумагу марал бесчисленными тентаклями какой-нибудь Ктулху. И это было интересно! Это до сих пор интересно и – важно.
Но почему?
Потому что такая окололитературная возня важна, может быть, даже не сама по себе. Важен сам факт ее наличия. В истории остались как Маяковский с Хлебниковым, так и те, кому они себя противопоставляли. Лавкрафт и Роберт Блох, прикончив друг друга в своих рассказах, в итоге оба по сей день живы в творчестве – время лучший судья, но мы-то знаем: «Не мертво то, что в вечности пребудет».
Просто покуда литераторам есть, о чем спорить (кроме политики и размеров гонорара), есть и сама литература. О наличии болезни можно судить по симптомам. Наличие литературного процесса, напротив, является «симптомом крепкого здоровья» литературы вообще, в принципе. Литературный процесс строится – вы удивитесь! – вокруг литературы, а значит: чем выше градус конфликтов и споров, тем живее литература как таковая. Нельзя, знаете ли, заварить чаю, не вскипятив водичку.
Так вот. Когда Виктор Точинов предложил «заварить чайку», я сделал все, чтобы вышло погорячее. И пусть пар обжигает, зато в кружках у вас, читатели, теперь и сладость, и аромат.
Воспользовавшись площадкой вебзина DARKER (спасибо Артему Агееву, Роману Давыдову и всей редакции этого единственного в своем роде интернет-журнала, посвященного «темному» жанру), мы провели своеобразный хоррор-баттл – две команды писателей, представляющих два разных поколения, сошлись в серии бескомпромиссных дуэлей, победителей в которых определяло читательское жюри. Но только не следует воспринимать эту книгу как некий «итог» этой битвы. Итоги каждый читатель подведет для себя сам, так что сражение продолжается. Мы же представляем вашему вниманию срез того самого «литературного процесса».
Речь также не идет о противопоставлении различных «школ». Ведь как таковая школа русского хоррора на самом деле еще только формируется. Да, мы знаем, что прежде в этом направлении литературы время от времени пытались работать представители классической НФ и фэнтези. Но для большинства из них такие попытки были лишь разовыми экспериментами, а по литературной «масти» все эти уважаемые авторы принадлежат совсем к другой лиге. Взгляды Олега Дивова и Святослава Логинова на жанр ужасов и мистики предельно далеки от того, как понимают и воспринимают хоррор не только писатели вроде Бориса Левандовского, Максима Кабира или Дмитрия Тихонова, но и многие читатели. Вы и сами это поймете, когда познакомитесь с творчеством первых и вторых. Благо эта книга позволяет читать и сравнивать, как, наверное, никакая другая.
А поскольку корабль русского хоррора плывет, поскольку пресловутый литпроцесс идет, чайник кипит, а читатель просит добавки… Поскольку школа все еще формируется, то и авторам старшего поколения, несмотря на все их заслуги и регалии, есть чему поучиться у «темной волны».
В том числе и тому, что если вы беретесь писать ужасы, то – да, да! – вы должны постараться напугать своих читателей. И не стоит кривить рот, ведь никого не смущает тот простой факт, что если вы пишите фантастику, то должны ввести в текст фантастическое допущение. Ограничение ли это?.. Полноте! Откройте свои умы для понимания: это как раз таки возможность расширить ваш привычный по семинарам литературный арсенал, выйти за рамки ограничений. Шанс художественно высказаться на темы, чуждые тем жанрам, в которых вы писали ранее, отбросить все то, что тяготило вас прежде.
Уверен, что если творческий люд сумеет по достоинству оценить богатство темного жанра, то в конечном счете в выигрыше от этого останутся все: и писатели, и издатели, и читатели.
Парфенов М.С.,
август 2018 г.



Дмитрий Тихонов
Вилами по воде
В ту пору пивная в Ветлынове была одна. Как раз на низах, возле самой реки, в бывшем купеческом доме. Гордей – даром, что не городской – считал, будто живет по соседству. Ему с другого берега, из крайней лаптевской избы горящие окна пивной по ночам чудесно видать. Да и идти до нее – если напрямки, а не топать лишнюю версту по берегу до паромной переправы – ближе, чем многим ветлыновчанам.
Той зимой он ходил особенно часто. Дома не ладилось, и, чтобы не срывать злобу на детях, Гордей накидывал тулуп и брел по льду в город. Войдя в пивную, обметал веничком валенки, дул на озябшие руки, здоровался со всеми степенно, без улыбки. Брал кружку темного «Мартовского», выпивал в три глотка, потом принимался за водку. Засиживался допоздна, к окнам старался не поворачиваться, чтобы, упаси Господь, не разглядеть там, за морозными разводами, собственных окон. Завсегдатаи знали: крепко хворает у человека жена, того и гляди помрет, а потому не мешали ему заливать горе, с разговорами не приставали.
Вот и в последний февральский вечер было так же. Снаружи шумел ветер, внутри гудели разговоры, перемешанные с табачным дымом. Кисло пахло вчерашними щами. Гордей притулился в углу, с краю длинного высокого стола. «Мартовское» кончилось, и он взял для начала кружку «Мюнхенского», четвертинку водки да пару бутербродов с колбасой «собачья радость».
Пил торопливо, стараясь как можно быстрее заглушить скрипучий, словно проржавевшие петли, голос жены, не смолкавший в ушах. В ней все меньше оставалось от человека и все больше прибывало от мертвеца. По ночам он изучал исхудавшее, изжелта-бледное лицо ее, отчаянно пытаясь отыскать в нем привычные черты, – и не мог, как ни старался. Словно однажды, пока он работал в артели, кто-то явился из лесу и подменил его жену, его Тоню, подложил вместо нее подделку, стремительно приходящую в негодность.
Впрочем, будь это на самом деле так, Гордей знал бы, что делать. И дети – десятилетняя Глаша и шестилетний Федор – не рыдали бы, проснувшись от очередного ржавого, протяжного стона. Подделку можно выбросить. Подделку можно забыть.
А Тоня – настоящая – больше не вставала и почти не кашляла, тем более кровью. Казалось, крови не осталось в ее высохшем теле. Тоня выла по-собачьи, кричала и скрипела зубами, бредила, разговаривая с давно умершими или никогда не существовавшими людьми. Тоня плакала без слез и никого не узнавала. Доктор, приходивший из Ветлынова раз в две недели, пожимал плечами: крепкая она у вас, духом сильная, не сдается, держится до последнего. Утешал, что ли? Издевался?
Собственная беспомощность выводила Гордея из себя. Его будто скрутили по рукам и ногам. Ни развязать, ни разрубить узлов. Если б не дочь, наверняка лишился бы рассудка. Глаша ухаживала за матерью безропотно и самоотверженно, как за собственным ребенком: мыла, пыталась кормить, обстирывала. При этом еще умудрялась стряпать для младшего, смотреть за курами да бегать в школу. Вот уж, правда, крепкая, духом сильная. Вся в мать.
Водка кончилась, и Гордей, после минутного колебания, взял кружку «Мюнхенского» и триста грамм сосисок. Тяжелые мысли нельзя бросать недобитыми. Разрастутся, расползутся, как сорняки по грядкам. Как рак по телу. Не одолеете, сволочи!
На этот раз он пил пиво медленно, наслаждаясь густой терпкостью. Судьба несправедлива к нему, но ведь с кем-то она обошлась куда хуже. Разве нет? Где теперь его друзья закадычные, с которыми неразлейвода и все поровну, по-братски? Лешка Самсонов, вернувшийся с Германской войны без единой царапины, слег с чахоткой и помер в возрасте всего-то тридцати годов. А ты, Гордей, жив, так чего жаловаться? Не поймет Лешка жалоб твоих. Пока жив, терпи. Жеку Налимова зарезали в Москве. Кто, за что – теперь не узнать. Может, и ни за что, просто так, потому что не место там дурням деревенским. Лихое время ответов не дает.
Мишка Герасимов сгинул где-то в Сибири в боях с Колчаком. Был и сплыл. А ведь они с Мишкой однажды, в буйной юности, побратались, поклявшись всегда приходить друг другу на помощь. Вот и гадай теперь, кто кого предал: Мишка его, когда добровольцем записался, или он Мишку, когда тот пулю получил или под шашку угодил, а Гордея рядом не случилось, чтобы, значит, эту шашку на себя принять. Гадай – не угадаешь.
Есть еще Ванька Куликов. Но только он давно уже не Ванька, а Иван Семенович. Большой человек. В горисполкоме собственным кабинетом обзавелся, бумажки подписывает, печати ставит, катается по артелям на черном автомобиле. К нему сейчас на кривой козе не подъедешь. Куда козе за автомобилем угнаться-то?
Представил Гордей козу, бегущую вперегонки с машиной. Усмехнулся. И в этот момент почувствовал, что кто-то навис над его левым плечом. Кто-то чужой, недобрый, пахнущий лютым морозом. Сунув руку за пазуху, где во внутреннем кармане прятался финский нож, обернулся Гордей. Поднял глаза – перед ним Мишка стоит. Герасимов. Собственной персоной, живой и здоровый. Лыбится в русую с проседью бороду. На голове треух заячий, на плечах драповое пальто дорогущее – разве сравнить с обносками, в которых Гордей видал его в последний раз. Сыскал, стало быть, на войне богатство. Да в дополнение морщинами лишними, стариковскими, обзавелся.
– Ну, ты! – ощерился Мишка. – Чего смотришь? Неужто не узнал?
– Узнал, – неуверенно протянул Гордей. – Узнал, как же. Здорово, бандит!
– Здравствуй, дружище! Вот уж не думал, что тебя тут встречу.
– Почему?
– Да черт его знает, почему. Не думал, и все! Воскресенье же, а ты у нас человек семейный, ответственный. В будни – тяжелый труд на благо молодого отечества, в выходной – заслуженный отдых рядом с теплой, столь же ответственной женщиной. Тишь да гладь да божья благодать. Только, говорят, бога-то больше никакого нету. Верно говорят, как думаешь?
– Откуда мне знать? – Гордей, ошалевший от такого напора и самой этой нежданной, внезапной встречи, никак не мог сконцентрировать внимание на стоящем перед ним друге детства. Постоянно что-то мешало: то шумный хохот пьянчуг, то гладкость стекла под пальцами, то медведи на календаре за прошедший, двадцать пятый, год, вырезанном из газеты и криво повешенном посреди стены. Взгляд сам по себе соскальзывал с Мишки, упирался в заплеванный пол, в столешницу, косил к ближайшему окну. Словно не желали глаза на него смотреть, страшась углядеть что-нибудь не то. Словно был он изуродован и страшен.
– И правильно, – кивнул Мишка, сдвинул треух на затылок. – Разве положено простому рабочему мужику о тонких материях задумываться? Эдак можно и к выводам прийти, да?
– Не пойму никак, – сказал Гордей. – Чего мелешь? Скажи лучше, где шатался столько времени? Тут тебя похоронить давно успели.
Мишка прищурился:
– Э нет, друг ситный. Обо мне говорить незачем. Стал бы я ради такого сюда тащиться! Давай-ка для начала возьмем еще водки? Без суеты. Угощаю.
– Давай.
Герасимов – а может, и не Герасимов, может, другой какой-то Мишка, просто похожий Мишка – отошел и мгновенно слился с толпой. Напрасно Гордей высматривал товарища среди спин и голов – тот как сквозь землю провалился. Но стоило отвернуться к стене, сразу же возник рядом, держа в одной руке бутылку, в другой – стаканы.
– За померших ребят, – сказал он, разливая водку. Гордей не понял, кто имелся в виду: сослуживцы Мишки, погибшие в Гражданскую, или их общие друзья, умершие в последние годы. Но кивнул и взял стакан. Он боялся смерти и не хотел обижать ее.
Выпили, выдохнули, закусили еще горячими сосисками.
– Дело вот в чем, – начал Мишка, прожевав. – Я помочь тебе хочу. Знаю, как. Для того и приехал.
– Погоди. Ты ж говорил, не ожидал меня здесь встретить.
– Ну… – Мишка скривился, задумался на мгновение. – Я шалман этот имел в виду. Думал, пропущу сперва стакан-другой, а потом уж на тот берег, к тебе в гости.
– Ясно.
– Так вот. Все знаю про твою беду, не сомневайся. Есть способ тебя из нее вытащить, верный способ. Снова улыбаться научишься, снова ветер почуешь, солнышку порадуешься. Я еще когда на горе стоял, в два счета такие дела проворачивал, а теперь-то и подавно справлюсь. Зря, что ли, в огне горел столько лет? Зря, что ли, мхом порастал да гнил в земле…
Мишка говорил, а Гордей никак не мог понять, снится ему сказанное или нет. Или сходит он с ума уже от горя и безнадеги, или просто пьян в дымину, вот и путается разговор, обрастает всяческой рванью, которая только в бреду прислышаться может:
– Семь глаз да семь ртов! С вершины под гору, из канавы – да на престол! Это все присказка. Очень уж плохи дела, понимаешь? Душу твоей жены освобождать надо, вытаскивать ее из темницы. Понимаешь, нет? На волю ей пора. Кончен пост, давай разговляться. Кончен пост – бога нетути…
Не переставая бормотать, Мишка разлил еще по одной. Гордей огляделся – пивная выглядела как обычно. Гудели в дымной тесноте мужики, толкались локтями, чесали щетину. Сокрушались, что гармонисту давеча разбили харю. Неподалеку знакомый артельщик тискал девку, толстую и прыщавую. Никто не обращал внимания на Мишку. Никто не слышал слов, от которых Гордея бросало то в жар, то в холод, из надежды в отвращение.
– Мы ж не дармоеды, друг ситный. Мы ж готовы отрабатывать свой… хлеб. Твои мучения я могу остановить, жизнь тебе вернуть. Только согласись.
– На что?
– На мою работу. От жены избавлю. Нажилась она, взаймы дышит, пора и честь знать. Вот тут у меня средство припасено, надежней его не сыскать! – Мишка указал вниз, и Гордей увидел стоящий под ногами потертый кожаный саквояж. – Ты ж ведь умаялся, родненький. Свету не видишь, силы растерял. На детей смотреть не можешь. Только злоба внутри, только обида – точат тебя, грызут беспрестанно и днем, и ночью. Сейчас вот выпьешь немного, забудешься, а с утра в пять раз сильнее навалится…
Гордей опрокинул стакан. Водка пролилась в желудок легко, как вода. Нужно было вставать и уходить. Но вместо этого он продолжал приглядываться к собеседнику, пытаясь понять, кто перед ним. Неужели Мишка так поменялся? Война – страшная штука – ломает человека. Но разве превращает война глаза человеческие в козлиные, с горизонтальными, вытянутыми зрачками? Разве заостряет война зубы? И язык – где в темной ямине его рта язык?
– Ну, не смотри на меня так, не сверли буркалами. Знаю, любишь жену свою. Вот и помоги ей, избавь от мучений пустых. Ведь нет за всей этой болью просвета и не будет никогда. Что толку терпеть, если, в конце концов, все равно в землю ложиться?!
Гордей собрался с силами, поднялся, двинулся к выходу. Мишка, подхватив саквояж, увязался следом. Не замолкая ни на мгновение, он ловко пролавировал между посетителями пивной, умудрившись не задеть ни одного.
Дверь распахнулась, выпустила обоих в ветреную тьму. Гордей поднял воротник тулупа, сунул руки в карманы. Вокруг выла на разные голоса зимняя ночь, и единственный ориентир – огни деревни Лаптево на другом берегу – был едва заметен далеко впереди.
– Я бы на твоем месте крепко задумался, – без труда перекрикивал ветер Мишка. – Я бы ухватился обеими руками за такую возможность. Потому что со всех сторон ты в прибыли: и от обузы избавишься, и совесть чистую сохранишь.
Гордей остановился, едва ступив на лед. Обратился к спутнику. Тот оказался высок, куда выше его ростом, куда выше, чем был в пивной. Во мраке не удавалось разобрать лица, но вряд ли на него стоило сейчас смотреть.
– А взамен ты что возьмешь? – вопрос прозвучал неожиданно тихо, потерялся за шумом ветра, но Мишка расслышал, ответил со смехом в голосе:
– Плоть Тонину. И кровь. Тебе-то самому они без надобности теперь, сколько агонию ни затягивай.
Гордей зашагал прочь. Правая рука скользнула за пазуху, нащупала торчащую из внутреннего кармана рукоять финского ножа. Прорву лет его с собой таскал, с самой, считай, революции, а вот только сейчас всерьез собрался пустить в ход. Потому что не оставалось иного выхода: либо ножом, либо соглашаться – незнакомец, которого он спутал с Мишкой Герасимовым, нес опасную, несусветную чушь, но чушь эта отзывалась в Гордеевом сознании приятным эхом.
– О дочери подумай! Ты такого детства ей хотел? За помирающей матерью ведро выносить? Стирать за ней тряпье вонючее? Она еще не взрослая, совсем не взрослая, не обманывайся. Пусть все кончится поскорее, девчонка отплачет свое и станет дальше жить, с подругами играть, над глупыми мальчишками смеяться. Подари ей несколько лишних месяцев детства.
Путь через реку был отмечен вбитыми в лед жердями, между которыми кто-то догадался натянуть веревку. Поди специально для таких, как Гордей, дабы по дороге из кабака не заплутали на великой русской реке. Он шел вдоль веревки сосредоточенно, не оборачиваясь, дышал шумно и глубоко, надеясь, что морозный воздух прочистит мозги, поможет избавиться от непроглядно-черной тени за спиной. А тень молчала. Словно давала ему время подумать, убедиться в том, что все давно предрешено.
Спустя несколько минут она, вновь приняв облик Мишки, напомнила о себе:
– Неужели ж сам о таком не помышлял? – спросила тень. – О том, что проще всего было бы положить жене на лицо подушку, пока она спит, и подождать немного. Совсем чуть-чуть подождать. Для этого и сил никаких не надо, с ней сейчас ребенок справится. Не приходило в голову?
Гордей замер. Словно споткнулся. Словно уперся в невидимую стену на середине реки, на полпути между Ветлыновым и Лаптевым, в самом сердце холодного небытия. Он понял, что сейчас согласится на все, примет предложение Мишки, кем бы тот на самом деле ни был, поверит в его доводы. Еще шаг, еще слово – и измученный безнадегой рассудок сдастся под напором неоспоримой истины: Тоня должна умереть как можно скорее.
А потому он не собирался делать этот шаг или дожидаться этого слова.
– Ну что, друг ситный, надумал? – усмехнулось за плечом существо, упрямо не желающее растворяться в породившем его пьяном бреду. – Решился?
Гордей резко развернулся, выхватывая из-за пазухи финку, и сразу же, вложив в удар все свое отчаяние, ткнул острием в тень под заячьим треухом. И снова. И снова. Мишка выронил саквояж, попытался было отскочить, но Гордей схватил его за рукав и нанес еще один удар, после которого Мишка, влажно захрипев, осел на лед. Прижав ладони к горлу, он принялся отползать в сторону, но снега было мало, валенки скользили, не находя опоры. Ветер подхватывал хриплые крики, разрывал на части, уносил в небо.
На мгновение вынырнул из-за туч месяц, осветив перекошенное лицо бывшего красноармейца, блестящие, широко распахнутые глаза. Гордей в два шага настиг друга детства, пинком опрокинул его на спину и, нагнувшись, вновь пырнул ножом, на этот раз целя прямо в горло. Попал.
Потом он несколько минут стоял в кромешной темноте над подрагивающим телом, не в силах сдвинуться с места. Кровь на пальцах остыла быстро, начала замерзать – и именно это привело его в чувство. Гордей осмотрелся. Похоже, они были одни на реке, никто не двигался ни со стороны невозмутимо светящихся окон пивной, ни со стороны окон засыпающей деревни Лаптево. Повезло!
Схватив Мишку за воротник городского пальто, он поволок его прочь от тропы, от жердей и веревки. Отойдя на три десятка шагов, почистил снегом ладони, погрел их в карманах, проклиная себя за то, что не захватил рукавиц.
– Дурачок ты, Гордя, как есть дурачок, – шептал он, постоянно озираясь. – Мамка же говорила, отморозишь пальцы к едрене фене. Надо было слушать!
Его трясло. Хмель стремительно выветривался, а жуткое, неестественное спокойствие, овладевшее им во время убийства, уступало место стремительно нараставшей панике. Труп не спрятать здесь! Снег едва прикрывает лед, его не хватит, чтобы как следует засыпать тело, да и ветер такой, что сколько ни насыпай снега, все равно сдует. Едва взойдет солнце, мертвеца станет отлично видно с обоих берегов, хоть за версту от тропы, хоть за две!
Нет, надо волочь его к берегу, схоронить в кустах или в канаве. Если повезет, до весны не сыщут. Да и будут ли искать?! Стиснув покрепче зубы, Гордей потащил убитого в сторону Ветлынова – там под откосами наверняка найдется укромное местечко. Но не успел он сделать и пяти шагов, как вновь показался месяц, озарив мраморно-белую пустыню застывшей реки и посреди этой пустыни – небольшую прорубь неподалеку.
Гордей едва не закричал от облегчения. Всего пара минут потребовалась ему, чтобы добраться до проруби. Он расколол финкой тонкую корку льда и выпустил нож из пальцев, отправив его прямиком на дно. Затем одним рывком подтянул к краю труп. В лунном свете лицо Мишки казалось молодым, почти детским, несмотря на перепачканную в синей крови бороду.
– Ты ведь погиб еще в Сибири, правда? – прошептал Гордей. – Мы ведь не встречались сегодня?
Мишка молчал. Один глаз его был зажмурен, второй приоткрыт, но смотрел в сторону, на темный проем во льду. Заячий треух сбился набок, обнажив длинные спутанные волосы.
– Прости меня, – Гордей похлопал друга по плечу. – За то, что в Сибири не пришел на помощь. Ну, и за это тоже…
Поднатужившись, он спихнул труп в жадно распахнутую пасть реки. Тот исчез мгновенно, ушел в черноту вниз головой, легко и почти бесшумно. Вода, выплеснувшаяся из проруби, разлилась вокруг, и все кончилось.
Гордей побрел обратно, стараясь не оглядываться. Его шатало. Кровавый след на льду, извилистый и отчетливый, вывел к тропе. Он знал, что завтра этот след заметят работяги, спешащие из деревни на инструментальную фабрику, заметят непременно и пройдут по нему до проруби, но было уже все равно. В голове шумело. Мысли путались и рассыпались пеплом при малейшей попытке ухватить хотя бы одну из них. К горлу подкатывала тошнота, какая случается после быстрого бега или затянувшейся драки.
На тропе Гордей подобрал Мишкин саквояж. Рассудил, что если внутри есть документы, то не стоит оставлять их рядом с местом убийства. Саквояж оказался довольно увесистым, и, наверное, разумнее всего было отправить его следом за хозяином, но Гордей не смог бы вернуться к проруби даже под страхом смерти. Хотя сейчас смерть-то как раз и не казалась ему особенно страшной.
Сунув саквояж под мышку, он направился в сторону дома. Не глядя по сторонам, торопливо поднялся на берег, миновал небольшую рощицу. Лаптево встретило его дежурным перелаем собак. Месяц к тому времени опять исчез за тучами, но ветер стих, и даже мороз, казалось, ослабил хватку. Когда Гордей добрался до своей калитки, пошел снег.
* * *
Его разбудили крики жены. Острыми лезвиями они рассекли мутные, беспокойные сновидения, в которых кто-то смеялся над ним, кто-то в заячьем треухе, насквозь пропитанном водой. Гордей сел на лавке, обхватив руками голову. К похмелью ему было не привыкать, но на этот раз к обычной тяжести в черепе, трясущимся пальцам и мерзкой сухости во рту добавилось еще странное ощущение обреченности – полная уверенность в том, что для него все уже кончилось, а впереди ждут только мучения.
Несколько минут потребовалось Гордею, чтобы прийти в себя и вспомнить события прошедшей ночи. Сразу же внутри, где-то чуть ниже сердца, раскрылась дверь – нет, не дверь, а полынья! – из которой хлынул черный, ледяной ужас, затопивший внутренности. Гордей застыл на лавке, полуголый и потный, дрожащий, будто в ознобе. Он не слышал ни воплей Тони, ни плача сына, ни вздохов дочери, деловито сновавшей мимо. В ушах беспрерывно звучали глухие хрипы Мишки. Гордей зажмурился, пытаясь избавиться от них.
– Тять, – сказал Мишка чистым детским голосом. – Тятька?
– А? – Гордей открыл глаза, выпрямился. Перед ним стояла дочь Глаша и изо всех сил старалась не заплакать.
– Чего тебе? – пробормотал он.
– Принеси воды, тять. Кончилась.
В другое время Гордей бы послал девчонку куда подальше, но сейчас вода была позарез нужна ему самому. Поэтому он кивнул и, поднявшись, принялся одеваться. Дочь, не сказав больше ни слова, скрылась у матери, в закутке за печкой, отделенном от остальной комнаты пестрой занавеской.
На улице влажно пахло дымом – соседи топили баню. Гордей долго умывался свежим снегом у крыльца, фыркая и отплевываясь. Из будки за ним наблюдал Султан, старый лохматый пес, которого когда-то, вскоре после свадьбы, щенком принесла в дом Тоня. Взгляд казался обвиняющим. Ежась под ним, Гордей торопливо наполнил снегом одно ведро, оставил его в сенях, а с двумя другими пошел к колодцу сквозь синюю предрассветную темень.
Пока таскался, сознание чуть прояснилось, и, вернувшись, он первым делом осмотрел одежду. Внимательно, дотошно. Пятен крови не было. Ни на тулупе, ни на валенках, ни на штанах. Даже под ногтями – ничего кроме привычной, давно въевшейся в кожу рабочей грязи. Неужели действительно привиделось? Возможны ли настолько яркие сны? Облегченно вздохнув, он обыскал сени, заглянул под лавки, на полати, в подпечек – и в подпечке увидел вчерашний саквояж.
– Мать твою ети! – зарычал Гордей. – Ну за что?!
С размаху ударил кулаком в стену. За занавеской испуганно всхлипнули и затаили дыхание. Гордей вытащил саквояж, завернул его в мешковину. Хранить эту вещь в доме нельзя. Ее вообще нельзя хранить. Сжечь к чертовой бабушке! Чтобы ни ошметка не осталось, ни кусочка, чтобы никто, никогда… Он выскочил со свертком во двор, долго слонялся в полумраке между курятником и кустами смородины. В конце концов, пристроил саквояж за поленницей. Как дети уйдут, он спалит его в печи, а пепел отправит в выгребную яму. Чтоб уж наверняка.
Только сперва нужно унять трясущиеся руки. В доме Гордей вина не держал, а значит, придется топать на другой берег, в пивную. Открывается она обычно в три пополудни, но шинкарь всегда по утрам торгует из-под полы, утоляет нужды страждущих.
Уже спускаясь к переправе, Гордей понял, что обманывает себя. Не так уж и сильно он страдал от похмелья. Просто не терпелось снова пройти этой дорогой, взглянуть на тропу, на прорубь. Бледный рассвет занимался над Ветлыновым, наползал из-за холмов, золотил мертвые кроны деревьев – уже можно будет рассмотреть, спрятал ли снег, выпавший за ночь, кровавые следы.
Гордей увязался за группой лаптевских мужиков, спешивших в город на инструментальную фабрику. Один из них, плешивый здоровяк с огромными рыжими усами, которого все в деревне звали дедом Захаром, сразу принялся беззлобно над ним подтрунивать:
– Чуть свет, Гордеюшка в шинок. Вот кто правильно живет, братцы!
– Отвяжись, – буркнул Гордей.
– Да я, чай, и не привязанный! А тебе грех возмущаться, коль по-барски шикуешь. Никак первый день весны отмечаешь?
– Я не себе, – соврал Гордей. – Я для Тоньки. Ей нужно.
Прошлым летом и в первой половине осени, когда недуг еще не успел отнять у жены остатки разума, она и правда иногда просила Гордея принести немного водки – так было проще забыться. С тех пор, казалось, минула целая вечность, человек на кровати за занавеской успел превратиться в дурно пахнущее животное, только и способное, что мычать да царапать ногтями стену, и больше не помогала ни водка, ни надежда, ни молитва. Но мужики об этом не знали, а потому приняли слова Гордея за чистую монету.
– Извиняй, – сказал понуро дед Захар. – Как она там?
– Держится пока.
– Дай-то бог, дай бог…
Дальше шли в молчании. А Гордею только того и надо было. Он плелся позади, опустив голову и исподлобья оглядывая окрестности. Снег лег на реку плотным белым покрывалом, еще не испорченным ни человеком, ни зверем. Ничто даже не намекало на беду, случившуюся здесь всего несколько часов назад. У полыньи, которая оказалась гораздо дальше, чем ему помнилось, сидели двое мужиков в шубах – ловили рыбу. Гордею представилось бледное, как луна, лицо, поднимающееся из глубины, и горло сжалось от дурного предчувствия. Стало нечем дышать, будто сам он покоился там, под водой, среди вечного мрака и сонных рыб. Хватая ртом воздух, Гордей остановился, оперся на одну из жердей у тропы.
– Ты чегой-то? – спросил, оглянувшись, дед Захар. – Поплохело?
Гордей махнул рукой: порядок, мол, идите. Рабочие послушно двинулись дальше – им нельзя опаздывать, на инструментальной с этим строго. Гордей же, чуть отдышавшись, стал ощупывать взглядом тропу под ногами. Вот тут, прямо тут прошлым вечером он бил Мишку финкой. Вот тут Мишка упал и пытался ползти, а вон там, в паре шагов, был нанесен последний, смертельный удар. Мало же нужно места, чтобы угробить человека!
Так и не обнаружив никаких свидетельств схватки, Гордей добрался до ветлыновского берега, поднялся к пивной. Отсюда открывался чудесный вид. По белой простыне реки ползли голубые тени деревьев. Мужики у полыньи казались игрушечными. Кому-то все это наверняка давало повод радоваться жизни.
Стучать пришлось настойчиво. Шинкарь сдался только спустя три или четыре минуты, приотворил дверь, высунул недовольную заспанную рожу:
– В такую рань? Шутишь?
– Четвертинку дай.
– Иди к черту! Совсем совесть потеряли!
– Мне не для себя. Для жены.
– Рассказывай! Ох… сведете вы меня в гроб, паршивцы…
Шинкарь взял деньги и скрылся. Ожидая у двери, Гордей размышлял, стоит ли задавать вертевшийся на языке вопрос. Наверное, было лучше не напоминать о вчерашнем, не привлекать к себе лишнего внимания, но, с другой стороны, если потом вдруг откроется, что исчез человек, с которым он выпивал, то лучше заранее обозначить свою непричастность к этому исчезновению.
Взяв у вернувшегося шинкаря четвертинку, Гордей спросил как можно непринужденнее:
– Слушай, а не знаешь, куда мой друг пошел ночевать? Он не говорил?
Шинкарь нахмурился:
– Друг? Какой еще друг?
– Да так, старый товарищ – ну, тот, с которым я вчера здесь сидел.
– Ох, приехали. «Товарищ»! Ты давеча весь вечер просидел один. Как обычно.
Гордей замер, не зная, что ответить. Кровь прилила к лицу, сердце, было успокоившееся, вновь встрепенулось, застучало торопливо, испуганно. Шинкарь смерил его взглядом, покачал головой:
– Давай-ка, знаешь, не появляйся здесь недельку. А лучше две. Допился, хватит пока. Отдохни.
– Это точно? – спросил Гордей сквозь стучащие зубы.
– Что?
– Что я вчера один был?
– Не сомневайся. Ох, не сомневайся. Кто из нас, по-твоему, целый вечер зенки заливал?
– Черт… мне…
– Проваливай, – сказал шинкарь. – И чтоб я тебя здесь не видел!
Дверь захлопнулась. Гордей стоял на крыльце, не решаясь пошевелиться, спугнуть нежданно свалившееся счастье. Да, сейчас ему придется сделать шаг, другой, вернуться в обычную свою жизнь, в которой нечему радоваться. Но пока, пока – вот он, на крыльце пивной, человек, который никого не убивал.
Улыбается.
* * *
На полпути тревога вернулась. Гордею не давал покоя саквояж. Откуда тот мог взяться, если не было ни Мишки, ни драки? Выходит, он где-то подобрал саквояж, а остальное – лишь видения, пьяный бред? Слишком уж странное совпадение.
Дома было спокойно. Султан дремал, свернувшись в будке, Глаша с Федором ушли в школу, Тоня впала в тревожное забытье, в последние месяцы заменявшее ей сон. Гордей некоторое время смотрел на нее, грея в пальцах «козью ножку», потом, положив смятую самокрутку в карман, отправился за саквояжем. Тот, несмотря на все надежды, по-прежнему ждал за поленницей, завернутый в мешковину. Настоящий. Тяжелый.
Водка, выпитая по дороге из пивной, добавила решимости. Гордей уселся на лавку, поставил саквояж перед собой и, задержав дыхание, будто перед прыжком в омут, открыл. Внутри покоились четыре камня одинаковой формы, но разного цвета, каждый размером с внушительный мужской кулак. Между камнями был зажат пожелтевший конверт. Гордей повертел его в пальцах – ни надписей, ни печатей, ни марок, – посмотрел на просвет, пожал плечами и просто оторвал край. Из конверта выпал сложенный вдвое листок бумаги.
Гордей умел читать. Батя, царствие ему небесное, постарался, вколотил в сына грамоту. Но буквы на листке, хоть и знакомые, долго не желали складываться в слова. А когда сложились, в избе наступила полная тишина. Даже из-за занавески больше не доносилось прерывистого, с присвистом, дыхания.

Здравствуй, Гордей!

Вот что было аккуратным, разборчивым почерком написано в первой строке. Он перечитал ее несколько раз, надеясь отыскать ошибку, но безуспешно. Гордей. Гордей. Гордей. Письмо предназначалось для него. И смять бы бумажку, бросить в горнило печи, завалить дровами, предать огню – пусть вылетит с дымом в серое небо, – да только тело не слушалось, глаза сами бегали по строчкам, теперь на удивление быстро разбираясь с самыми сложными словами.

Здравствуй, Гордей!
Мое предложение еще в силе. Ты можешь избавить свою семью от мучений, нет ничего проще. Обрати внимание на четыре камня, которые найдешь рядом с запиской. Эти камни я поднял со дна Гиблого озера специально для тебя. Они помогут, только нужно точно следовать моим указаниям. Запоминай.
Первым делом выброси из дома всю соль. Чем меньше ее будет, тем лучше. На закате положи камни по углам горницы. Золотой в красном углу и дальше обсолонь: рубиновый, изумрудный, серебряный. Затем закрой, но не запирай входную дверь, повернись к ней спиной, скажи: ЖДУ ГОСТЕЙ. Ложись спать. Ночью в дверь постучат. Ни в коем случае НЕ ВСТАВАЙ и НЕ ПОДХОДИ к двери, просто скажи: ВОЙДИТЕ. И молчи. Дальше не твоя забота. К утру все беды кончатся.
Позволь нам помочь тебе, Гордей. Ради старой дружбы. Ради юношеских клятв.

Ради юношеских клятв. Он привалился к стене, разбитый и измотанный, будто после целого дня тяжелого труда. По вискам тек пот. На улице лаял Султан, лаял зло, надрывно. Гордей вслушивался в этот лай, не желая шевелиться и думать. Проще всего было помереть самому. Удавиться бечевкой в сарае, как дядька Ульян пятнадцать годов тому. Говорят, грешно это, но разве смерть может быть грешна? Вот жизнь – та да, сплошная грязь и преступление против всего, что только ни есть на земле святого. А смерть всегда чиста. Ведь так? Так?
Заворочалась за занавеской Тоня, застонала скрипуче. Гордей поднялся с лавки, скомкал письмо, бросил в горнило, как собирался. Туда же отправил и саквояж, предварительно набив его поленьями, а камни выложив в мешок. Действовал бездумно, механически, блуждая мыслями где-то далеко: вспоминал дядьку Ульяна, его вечные прибауточки. Усмехнулся даже. Развел огонь, поставил на место заслонку. Дело сделано. Пора идти в артель: к опозданиям, принимая в расчет его семейную ситуацию, там относились с пониманием, но работы было много и с каждым днем становилось все больше.
У калитки замер, оглянулся на дом, понял вдруг, что до сих пор держит мешок с камнями в руках. С омерзением кинул его в снег, отряхнул ладони.
– Не возьмешь, гнида, – прошептал он, обращаясь то ли к мешку, то ли к всезнающему Султану. – Не было ничего! Ясно? Ничего не случилось! Просто напился пьяный, вот и привиделось. Не о чем говорить!
Гордей плюнул и вышел со двора.
* * *
Первый день весны закончился. За ним, в трудах и заботах, прошел второй. Пролетела незаметно неделя. Снег валил сплошной стеной, словно отрабатывая долг за голую, постную зиму. Волнения утихли, стали понемногу забываться. Однако к мешку у калитки Гордей притрагиваться не решался. Мешок вскоре утонул в сугробе, скрылся с глаз долой – только вот из сердца выбросить его никак не получалось.
В пивную Гордей не заглядывал. Вечерами, вернувшись из артели, расчищал тропинки во дворе, задавал корм курам, колол дрова. Подолгу курил, сидя на завалинке, закинув ногу на ногу, прямо как дядька Ульян в пору его детства. Иногда играл с Федором и Глашей в снежки, однажды помог им и соседским ребятишкам слепить снеговика.
Удивительное дело: во дворе или на улице он души в своих детях не чаял. Грудь распирало от нежности, когда видел, как дочь поправляет брату сбившуюся шапку или затягивает потуже шарф. Хотелось схватить обоих и обнимать, и гладить по волосам, и целовать ямочки на щеках. Но стоило зайти в дом, где властвовало чудо-юдо, скрытое от людских глаз усеянной пестрыми заплатами занавеской, как в груди не оставалось ничего, кроме раздражения и тупой обиды. Гордей старался проводить внутри как можно меньше времени, избегал разговоров с детьми. Раздевался, ложился на лавку и отворачивался к стене до утра. Погано, конечно, но все лучше, чем огрызаться по пустякам.
Пару раз в гости наведывался дед Захар. Приносил Глаше и Федору гостинцы, сахарные леденцы на палочке, а после усаживался рядом с Гордеем на завалинке, сворачивал папиросу. Делился новостями: мол, по радио говорят, паводок в нынешнем году намечается серьезнейший. Осадки, мол, очень уж обильные. Так что всем надо быть наготове – возможно, придется вывозить народ из прибрежных деревень.
Гордей кивал. На его памяти в марте никогда не выпадало столько снега. Только вот насчет того, что им удастся покинуть деревню, он сомневался. Как быть с Тоней? На подводе ее вывозить? Больную, едва дышащую, грузить на телегу, словно тюк с пожитками, выставлять на всеобщее обозрение? Нет уж, проще переждать наводнение дома. Не первый и не последний раз. Лаптево стояло на низком берегу, и его регулярно подтапливало. В этом году придется вычерпывать воду из подпола чуть подольше, только и всего.
– А ты молодец, – говорил дед Захар, стряхивая пепел на утоптанный снег. – Хорошо держишься.
– Ты об чем? – спрашивал Гордей, хотя и знал ответ.
– Да все про вино. В завязке, смотрю? Не ходишь в шинок, к самогонщицам тоже не наведываешься.
– Ну. Следишь, что ли, за мной?
– Агась! В биноклю! – смеялся дед Захар. – Да зачем следить-то? Такие вещи завсегда на виду. Ты давай не отступайся. У тебя ребятишек, вон, двое. Держись.
– Сам знаю. Не лезь-ка лучше в чужие дела.
– А ты не куксись. Не куксись. Послушай старика-то. На уговоры друзей не поддавайся, у них своя жизнь, у тебя – своя. Будут звать в шинок, отказывайся.
Гордей вздыхал тяжело, кивал, затягивался. Какие еще друзья? Все друзья разбежались, как от чумного, когда жена заболела. Кому охота погружаться в чужое горе? Один он теперь. Один на один с костлявым пугалом, выползшим из реки и улегшимся в их с Тоней супружескую постель. Один на один с закатами, наступающими все позже, и с мыслями, которые являются на закате. О камнях в мешке. О словах, не желающих исчезать из памяти.
Потом дед Захар уходил, проклиная больные колени, на завалинке становилось тоскливо. Иногда Гордей подзывал сына, просил рассказать что-нибудь и вслушивался жадно в детский голос, пытаясь различить в нем какие-то знаки, намеки, указания, но не мог. Иногда вставал и шел в избу, отодвигал занавеску, смотрел молча на жуткую маску, в которую превратилось лицо жены, смотрел долго, настойчиво, надеялся, что вот сейчас, вот через секунду мелькнет там, под воском, что-то настоящее, что-то знакомое, Тонино. Не дождавшись, скрипел от злости зубами, возвращался на лавку, укладывался спать, радуясь, что не сделал сегодня описанного в том дьявольском письме, обещая себе, что не сделает этого завтра, но зная, что однажды сделает непременно.
Так и вышло. Во второй половине марта снегопады унялись, небо расчистилось. Федор постоянно пропадал на улице, и даже Глаша старалась, улучив минутку, когда мать проваливалась в забытье, присоединиться к подружкам. В один из вечеров Гордей поймал себя на том, что обшаривает избу в поисках соли.
Он никогда не занимался стряпней, а потому не знал, где хранятся припасы. В берестяной кружке на столе соли оставалось всего на полпальца. Пришлось потратить немало времени, изучая содержимое полок, прежде чем нужный сверток нашелся. Гордей прекрасно понимал, что делает и к чему готовится. Необходимость прекратить затянувшиеся мучения надвигалась на него подобно огромной волне, и не было ни малейшей возможности избежать столкновения. Эта обреченность помогала ему оставаться спокойным – он словно наблюдал за собой со стороны, больше не принимая решений. Когда ты прыгнул с обрыва, остается только падать.
Солнце, скрывшееся за деревьями на западе, пропитало облака над ними алым. Самое время. Гордей спрятал завернутую в полотенце соль на крыше собачьей будки, потом у калитки выкопал из снега мешок с камнями. Увесистый, зараза. Кажется куда тяжелее, чем в прошлый раз.
Он разложил камни в соответствии с указаниями в письме. Желтый, ноздреватый, самый легкий из всех, опустил в красный угол, под полочкой с иконами. Перекрестился, глядя на закопченные дедовы образа, хотя догадывался, что то, что он творит, не исправить, тыкая себя пальцами в лоб и плечи.
Теперь против часовой стрелки – в каждый угол по камню. «Рубиновый», а на самом деле багровый и гладкий, словно стекло, нашел пристанище среди калош и валенок. «Изумрудный» следовало убрать под кровать, в которой Гордей когда-то спал с женой, а теперь покоилась тощая тварь с оскаленными звериными зубами. Он отдернул занавеску, сморщился от мерзкого запаха и, стараясь не смотреть на тело на постели, опустился на колени. Светло-зеленый с блестящими прожилками камень приятно грел ладонь. В непроницаемом пыльном мраке под кроватью прожилки вспыхнули на мгновение теплым светом.
– Худо мне, – раздался над головой невесомый, едва слышный шепот. – Худо. Хватит.
Гордей вскочил на ноги. Тоня молчала, смотрела безучастно в потолок. Ни одна жилка не шевелилась на ее обтянутом сухой кожей лице. Затаив дыхание, он ждал несколько минут, но ничего не менялось.
– Немножко осталось, – сказал он в конце концов, отведя взгляд. – Скоро выпущу тебя. Потерпи.
Гордей хотел коснуться пальцев жены, тонких, словно птичьи, неестественно длинных, лежащих поверх одеяла, но не смог одолеть отвращения и быстро вышел из закутка. Последний камень, белый, самый плотный и тяжелый из всех, он пристроил в юго-западном углу, напротив занавески, за старой прялкой.
За окнами сгущались сумерки. Гордей запалил лучину, прикрикнул на игравших под окнами Глашу и Федора, позвал их в дом, велел ложиться. Оба были недовольны, но возражать не осмелились. Возможно, из-за удивления, потому что в последний раз отец укладывал их спать почти год назад. Когда дети, раздевшись, забрались на полати, Гордей закрыл обе двери: и входную, и ту, что вела из сеней в жилую избу, но крючков накидывать не стал. Отойдя на два шага в глубь комнаты, он проговорил:
– Жду гостей!
Голос дрогнул, чуть не дал петуха.
– Тять, ты чего? – спросила испуганным шепотом Глаша. – Каких гостей?
– Спи давай, – проворчал Гордей. – Хватит болтать.
– Еще рано.
– А ну молчать! Спи! Слышишь? И не вздумайте на двор ходить. Если нужно, вон ведро у печки стоит.
– Хорошо.
Погасив лучину пальцами, он опустился на лавку. С улицы еще доносилась ругань соседских мужиков, но вскоре она прекратилась, и стало тихо. Засопели на полатях дети. Гордей лежал на спине, не ворочаясь, глядя на серый прямоугольник окна, расчерченный рамой. Уснуть не получится, ясное дело. Не поздно еще все отменить: встать, собрать камни, выкинуть их в помойную яму, запереть двери. Попросить у икон прощения. Только если так, то завтра он снова завалится в пивную. Не выдержит больше.
Вот кабы он был не он, а кто-нибудь другой, то, верно, и жизнь сложилась бы иначе. Например, как у Ваньки Куликова: черная машина, костюм, кабинет, печати. Или как у Жеки Налимова: тюрьма, скитания, нож под ребро. Может, совсем по-другому – так, как мечталось в детстве, когда водил с друзьями лошадей в ночное и, лежа на траве, любовался звездами. Уже и не вспомнить, чего он тогда для себя хотел. А может, нет никакого смысла вспоминать, потому что только тогда и была настоящая жизнь, а все остальное после один сплошной бессмысленный сон.
Три громких удара вырвали его из дремы. Гордей подскочил на лавке, скинул одеяло. Вокруг царила непроницаемая тьма. Тьма и тишина. Неужели приснилось ему, как долбят в дверь? Но тут стук повторился. Настойчивый, требовательный. В ближайшем к входу окне задребезжало стекло. Сейчас разбудят детей. Нужно… нужно…
Гордей улегся на лавку, отвернулся к стене, сказал как можно громче и отчетливей:
– Входите!
Тотчас скрипнули петли. Дверь отворилась. В комнату хлынула зимняя стужа. Гордей дрожащими руками натянул одеяло по самую шею, крепко зажмурился, стараясь не думать о том, кто мог явиться на зов четырех колдовских камней. Вместе со стужей пришла вонь. Пахло тиной, придонной гнилью, Гиблым озером.
Он прислушивался изо всех сил, но за спиной больше не раздавалось ни звука. Не скрипели половицы, не шуршала ткань, не шелестело дыхание. Там, позади, в дом вошла ночь, но не деревенская ночь, полная шепотов и отсветов, а безлюдная ночь болот и чащоб. Ночь, пожирающая одиноких путников.
Гордей пролежал так, без сна, лицом к стене, зажмурившись, до самого утра, до того, как окна вновь стали серыми, а во дворе завыл протяжно и обреченно Султан. Этот вой разбудил Глашу. Гордей слышал, как она спустилась с полатей, прошлепала босыми ногами к двери и захлопнула ее, а потом направилась за печку к матери. Слышал, как дочь испуганно вздохнула, прошептала:
– Мама? – и тихо, обреченно заскулила.
Он все еще боялся открыть глаза.
* * *
Тоню схоронили через три дня. Пока на кладбище старухи пели-плакали у гроба, Гордей безуспешно пытался вспомнить, какой была жена до болезни. Федор держал его за руку. Глаша стояла в стороне и не смотрела на отца. Она больше не разговаривала с ним, избегала встречаться взглядами, не давала себя утешать. Знает, наверное, равнодушно думал Гордей. Проснулась той ночью от грохота и все видела, все поняла.
Гроб закопали в мерзлую землю. На поминках вдовец не пил, разве что пригубил немного красного вина. Собравшиеся неодобрительно качали головами, и только дед Захар улыбался. За столом предсказуемо обсуждали грядущий паводок: по радио заверяли, что беспокоиться не о чем, но у стариков имелось иное мнение. Гордей в беседе не участвовал, кивал время от времени, размышляя о своем.
На седьмой день он случайно подслушал разговор дочери с подругой.
– …Оставил открытой, – давилась слезами Глаша. – Чтобы матушка простыла и померла!
– Нечаянно, наверно, – возражала подруга. – Бывает.
– Нет, не бывает! Не бывает. Я помню. Он назло сделал. Не стал дверь запирать, мол, гостей каких-то ждет. Ночью дверь сквозняком открыло, и матушка от сквозняка померла. У ней же моченьки нету даже укрыться самой…
На девятую ночь Тоня навестила Гордея во сне, высохшая, голая, пахнущая болотом. Легла сверху, поцеловала в губы, впилась птичьими пальцами в горло. Он попытался сбросить ее, свалился с лавки и потом до первых петухов мотался из угла в угол, растирая грудь.
На двенадцатый день рано утром он пришел в пивную, выпил залпом четвертинку и сразу же сильно, опасно опьянел. Заявился в таком состоянии в артель, бросался с молотком на товарищей и лишь по счастливой случайности никого не задел, не разбил станков или окон. Его скрутили, надавали по шее и вышвырнули прочь. Провалявшись двое суток дома, он вернулся с повинной, просил прощения и получил его «при условии соблюдения совершенной трезвости».
Меж тем наступил апрель. Сугробы постепенно проседали, обнажая прошлогоднюю траву. По улицам побежали ручейки, стремительно набирая силу. Небо наливалось синевой, и от этой синевы все заметнее темнел лед на реке, покрывался промоинами. Сообщение между берегами почти прекратилось – только безрассудно-отважные мальчишки сновали туда-сюда, несмотря на ругань матерей.
Дед Захар, маясь вынужденным бездельем, слонялся по деревне. Заглянул и к Гордею. Тот сидел в избе, в закутке, в котором провела последнюю зиму его жена, и смотрел в крохотное окошко на яблоню, растущую посреди заднего двора.
– Отдыхаешь? – спросил дед Захар.
– Жду гостей, – ответил Гордей, не повернув головы. – Скоро уж.
– Что за гости?
– Те же, кто к Тоньке приходил в последнюю ночь.
Дед Захар хмыкнул, тронул Гордеево плечо:
– Ты это оставь, сынок. Такие мысли до добра не доводят, а тебе детей подымать надо. Соберись.
– Я их выбросил, – сказал Гордей.
– Кого? – старик аж вздрогнул, решив было, что речь идет о детях.
– Камни. В сортир их, в помойную яму! А толку? Толку-то?! Ничего не поправить.
Дед Захар вздохнул, потряс плешивой головой. Похоже, болезнь и смерть жены серьезно искалечили его соседа. Сложно будет ему выкарабкиваться. Без помощи не обойтись.
– Ты попусту не переживай. Задумайся о делах наших насущных. Скоро река вскроется, забот станет невпроворот.
– Только об этом и думаю, – сказал Гордей, по-прежнему глядя на яблоню. – Что река вскроется. Все правильно. Река вскроется, и они явятся за мной.
Так и отчалил дед Захар ни с чем.
А неделю спустя, в выходной, Федор, едва выскочив на улицу, вернулся в избу со сверкающими глазами и улыбкой во все лицо.
– Тятька! – завопил он. – Ледоход! Пойдем, пойдем смотреть ледоход!
– Ну, пойдем, – Гордей позволил сыну взять его за руку, вывести из уютного сумрака на свежий воздух. Солнечный свет больно резанул по глазам. В толпе баб, детишек и смущенно ухмыляющихся мужиков они миновали околицу, прошли сквозь березовую рощу и спустились к берегу, вдоль которого с треском и шумом мчался влекомый течением лед.
– Ух, грохочут! – восторженно завопил Федор.
Льдины скрежетали и выли, сталкивались, наползая друг на друга, вставая на дыбы. Это было жуткое, завораживающее зрелище: река тащила огромные глыбы, играла ими с необычайной легкостью, словно берестяными корабликами, раскалывала пополам, вышвыривала ненужные обломки на берег – но тем недолго суждено было оставаться на суше.
– Гляньте, как поднялась, – сказал кто-то. – Считай, на цельную сажень уже.
– Да ну, – не согласились в толпе. – Откуда сажень-то?
– А вот приглядись-ка!
Гордей как завороженный наблюдал за проносящимися мимо льдинами. На некоторых можно было различить аккуратные проруби – вроде той, в которую скинул он Мишку Герасимова полтора месяца назад. Что бы ни случилось здесь в ту ночь, сейчас все следы этого были уже далеко, мчались к морю. Только сам Мишка остался. Где-то в глубине, куда не дотянуться солнечным лучам, терпеливо ждал, когда вода прибьет его к Гордееву порогу. Что толку скрывать улики, если от самого преступления не сбежать никогда?
– Тять! Я к пацанам! – звонко крикнул Федор, вскоре утомившийся буйством стихии. – Пока!
– А? Да-да… Валяй, сынок.
Гордей поспешил домой. На свету среди людей ему быстро становилось неуютно. Он-то, дурак, надеялся, что, избавившись от Тони, избавится и от камня на шее, однако вышло наоборот – ноша выросла вдвое. И справляться с ней было проще в четырех стенах, спрятавшись под крышей от взгляда человеческого и божьего.
Река же, вырвавшись из ледяного плена, развернулась во всю мощь, разлилась быстро и нешуточно. Всего за несколько суток она захватила заливные луга, затопила пристань и березовую рощу, подкралась вплотную к лаптевским огородам – и там остановилась, то ли сдавшись, то ли переводя дух. Старики с подозрением посматривали на воду, плещущуюся в двух шагах за заборами, готовились к худшему: выгребали барахло из подполов, то, что поценнее, прятали на чердаках, заколачивали досками окна, отвязывали на ночь собак.
Молодежь же наслаждалась наступившей весной весело и беззаботно. Вечерами у околицы смеялись, звучала гармонь, мелькали красные банты – собирались ехать в райцентр на демонстрацию, репетировали, пели «Варшавянку».
Приближалось первое мая.
* * *
Праздничным утром Гордей проснулся затемно от знакомого запаха. Воняло тиной. Далеко, на другом конце деревни, кто-то истошно вопил. Лаяли собаки. Но Султан молчал – точно как в тот раз, когда ночь забрала Тоню. Проклятая трусливая псина!
Натянув штаны, Гордей на цыпочках приблизился к двери, прислушался. Сбросил крючок, резко распахнул ее, выглянул в сени. Здесь запах был сильнее. Уже понимая, что происходит, он открыл входную дверь. Вода, черная, словно затянутое облаками небо, плескалась у верхней ступеньки крыльца. Собачья будка погрузилась почти по самую крышу.
– Вставайте! – заорал Гордей в глубь дома. – Вставайте быстрее!
Он перешагнул на крышу будки, опустился на колени, погрузил руки в обжигающе-ледяную тьму. Последние остатки сонного оцепенения разлетелись в клочья. Чтобы нащупать цепь, потребовалось всего несколько мгновений. Он легко вытянул ее из воды – цепь оканчивалась кожаным ошейником, разорванным пополам. Нет, не разорванным: на крыльцо выскочил Федор с запаленной лучиной, и в ее свете на изуродованном кожаном ремешке стали отчетливо видны следы зубов. Явно не собачьих.
– А Султанка? – спросил Федор. – Где Султанка?
– Все с ним хорошо, – сказал Гордей. – Вишь, перегрыз ошейник и уплыл.
– А он не утопнет?
– Ни в коем разе. Собаки лучше людей плавают. Найдется, не переживай.
– А вдруг он…
– Помолчи! – гаркнул Гордей. – Бегом в дом, собирайся!
Сын скрылся в избе. Отбросив цепь, Гордей перепрыгнул обратно на крыльцо. Лаптево постепенно просыпалось, Лаптево тонуло в ужасе. Голосили бабы, матерились мужики. В окнах домов метались огоньки лучин, и смутные, едва различимые в таком мраке силуэты людей скользили по крышам над дворами.
Он вернулся в комнату. Дочь уже успела одеться: фуфайка, материна душегрейка, шерстяной платок, на ногах – материны же полусапожки. Не замерзнет, если что. Пока Федор искал порты и косоворотку, Гордей собирал ценности: дедову бритву с инкрустированной ручкой, его же часослов столетней давности, сапоги, купленные еще до революции, но надеванные лишь восемь раз, расшитую шаль, оставшуюся от тещи, – все это он завернул в чистые полотенца, упаковал в солдатский вещмешок, плотно завязал горловину.
– Держи! – протянул сыну. – Отвечаешь головой!
Федор кивнул. Гордею захотелось потрепать мальчишку по волосам, обнять, успокоить, объяснить, что бояться нечего, но он так устал лгать. Да и времени не было: вода уже залила сени, перехлестывала через порог в комнату, неспешно растекалась по половицам, словно обыскивая, ощупывая жилище, заглядывая в каждую щель.
Гордей накинул тулуп, сунул в карман краюху хлеба со стола, обвел взглядом сына и дочь. Оба чертовски походили на мать.
– Готовы? – сказал он. – Нам надо на крышу.
– На крышу? – глаза Федора загорелись. – Ничего себе!
– То-то и оно, – сказал Гордей. – Давайте за мной.
Забирались с крыльца. Одного за другим он подсадил детей, затем с грехом пополам, чуть не сорвавшись в последний момент, вскарабкался сам. Крыша была покатая, добротная, тесовая, перестеленная всего-то в позапрошлом году. Они втроем уселись на коньке возле печной трубы, стали есть хлеб и смотреть, как спасается деревня.
Вода прибывала невероятно быстро. К рассвету она поднялась до уровня окон, хотя рассвета как такового не случилось – со стороны реки приполз грязно-белый туман, настолько густой, что солнце сквозь него казалось тусклым, издыхающим фонарем. Им был виден только собственный двор, деревья на соседских участках да дом через улицу. Вода была мутной. Она несла мусор. Она несла ветки и жерди от заборов, и обрывки цветастых тряпок, и игральные карты, и чью-то фуражку. Она пахла зимой и Тониной смертью.
Федор долго крутил головой, вглядываясь в хаос внизу. Потом тяжело вздохнул:
– Не видать Султанки.
– Уж за него не волнуйся, – подмигнул Гордей. – Этот старичок себя в обиду не даст. Доплыл, небось, до какого-нибудь холма, сидит там, нас дожидается.
– Правда?
– Правда, сынок. Ему ж проще, чем нам. Зверям завсегда проще, чем людям.
– Курям не проще. Они вот утопли.
Гордей вынужден был согласиться:
– Они – да. Но мы б их так или иначе съели.
Федор задумался, замолчал. Туман становился все плотнее: в нем полностью растворились ветви яблони, росшей на заднем дворе, и уже едва можно было различить контуры крыши дома напротив. Где-то закричал и почти тут же затих младенец, в другой стороне испуганно непрерывно блеяли козы.
– Нас спасут? – спросил Федор. Похоже, от гибели кур он плавно перешел к размышлениям о собственной смертности.
– А чего нас спасать? – улыбнулся Гордей. – Нам и тут хорошо. Верно же?
– Воды больше и больше, – подала голос Глаша. – Почему она прибывает так быстро?
Потому что кое-кому не терпится добраться до меня, подумал Гордей. Но вслух ничего не ответил, пожал плечами. Он был не силен в подобных вещах. Глаша, смерив его долгим, изучающим взглядом, задала еще один вопрос:
– Кладбище ведь тоже затопило?
– Да, наверное.
– Матушкина могилка теперь на дне, – сказала Глаша. – Как будто она там осталась, внизу. Мы поднялись, а она осталась и утопла.
Гордея передернуло от этих слов: «на дне», «утопла», «внизу». Он сжал кулаки, загоняя вглубь внезапно вспыхнувшую злобу. Дочь еще какое-то время смотрела на него, нахмурившись, потом отвернулась. Захотелось встать и отвесить ей хорошую затрещину – пусть знает, как с отцом разговаривать, и не смеет больше нести разную чушь. Минуту спустя он вдруг понял, что, скорее всего, видит ее в последний раз, и чуть не заплакал от жалости к себе.
– Нас спасут? – снова спросил Федор. – Тять?
– Спасут, – сказал Гордей.
Туман сгустился настолько, что ничего больше не осталось, кроме их крыши и бурлящей воды вокруг. В нем искажались, глохли звуки, и время тоже искажалось и глохло, замирало в растерянности, не зная, в какую сторону идти. Солнце было где-то там, где-то в небе, его едва хватало, чтобы знать: до ночи еще далеко. Они сидели в тишине. Проголодавшись, прикончили хлеб. Федор как раз доедал последний кусок, когда плеск воды с одной стороны стал громче, и, возникнув из небытия, в угол крыши ткнулась носом лодка.
– Слава тебе, Господи! – воскликнул дед Захар, откладывая в сторону весло. – А я уж боялся, все, пузыри пускаете с карасями.
– Держи карман шире!
– Говорят, смыло к чертям дамбы на малых реках. Вот и накрыло нас.
– Может быть, – сказал Гордей, поднимаясь. – А может быть, и нет.
Он помог перебраться в лодку Глаше, потом Федору. Поцеловал сына в лоб, похлопал ладонью по вещмешку в его руках:
– Здесь вещи, которые можно продать, ежели что. Не жалейте.
– Эй, а сам? – дед Захар непонимающе уставился на него. – Залезай.
– Не, – сказал Гордей. – Плывите. Так устойчивее, надежнее. А я… я…
– Ждешь гостей, – сказала Глаша. – Да?
– Точно. Я подожду.
Дед Захар открыл рот, чтобы возразить, но, видимо, было в лице Гордея нечто, обрекающее на неудачу любые аргументы. Старик только вздохнул, перекрестился и, бросив на соседа полный сожаления взгляд, оттолкнулся веслом от края крыши.
– Тебя тоже спасут, тять! – крикнул Федор.
Гордей помахал ему рукой, и лодка скрылась в тумане. Оставшись один, он склонился к воде, зачерпнул полную ладонь, умыл лицо. На губах остался гнилостный привкус, поэтому пить он не стал, несмотря на саднящее, пересохшее горло. Вернувшись на конек, прислонился спиной к трубе. В ту же секунду, не тратя времени даром, страх вновь обвился вокруг шеи, зашипел по-змеиному. Налились сырой тяжестью руки, сердце забилось неровно, с перебоями. Каждый вдох причинял боль. Неужели у всех так, подумал Гордей. Неужели у всех так в самом конце? И с Тоней случилось то же самое? Она тоже была в ловушке, заперта в болезни, как он – на этом крохотном тесовом островке. И вокруг нее висела непроглядная мгла, в которой едва различимыми тенями двигались муж, сын и дочь. Не докричаться.
Солнце – если это все еще было солнце – болталось теперь вверху, в самом зените, но ему по-прежнему недоставало силенок, чтобы разогнать туман. Может, оно и не пыталось. Гордей старался заставить себя дышать ровно, смириться с судьбой. Что толку трепыхаться? Он заслужил наказание, осталось только получить его. Но тело, еще не старое, еще годное к жизни, не желало сдаваться без боя. Оно бунтовало против рассудка, стремилось к побегу: прыгнуть в воду и плыть прочь – куда угодно, лишь бы не оставаться здесь, не ждать, когда сомкнутся над головой черные, грязные волны.
Гордей начал всерьез обдумывать, есть ли у него шансы добраться до берега, но тут услышал вдруг движение под собой. Под крышей. В горнице. Звуки доносились из печной трубы, и он припал к ней, как припадает смертник к двери своей камеры, ловя малейший шум в коридоре. Он сразу же узнал эти шаги, этот скрип половиц, этот перестук чугунков и котлов – потому что слышал их тысячи и тысячи раз раньше, в счастливые годы. Внизу, в затопленном доме, хозяйничала его жена.
Закрыв глаза, Гордей наслаждался каждым шорохом, поднимающимся из темноты. Впервые за долгое, долгое время он вспомнил, как Тоня выглядела до болезни. Как она улыбалась ему, встречая с работы, как пела маленькому Федору тягучие, тоскливые колыбельные.
– Прости меня, – прошептал он в черный зев трубы. – Я просто хотел все это вернуть.
Тотчас внизу все стихло. Словно там размышляли над его словами. А потом, спустя минуту или две, вверх по трубе потек голос. Голос жены, никаких сомнений. Но он сочился ядом и овражной прелью и не было в нем ни намека на прощение:
– Где мои дети?
Этот голос не мог принадлежать Тоне, поющей песни или обнимающей любимого. Нет, это был голос изъеденного раком трупа, зарытого в холодную апрельскую глину. Отшатнувшись от трубы, Гордей крикнул как можно громче:
– Здесь их нету!
И снова наступила тишина. Плохая тишина, таящая угрозу. Он ощущал ненависть, клубящуюся вокруг подобно болотным испарениям. Что-то надвигалось. Со стороны крыльца поверхность воды, находившаяся уже вровень с краем крыши, заколебалась, взбурлила. Гордей ждал появления мертвой жены, но из коричневой мути показался заячий треух, облезший и разошедшийся по швам. Раздувшиеся белые пальцы, покрытые сине-зелеными пятнами, вцепились в доски. Мишка Герасимов, разлагающийся, пахнущий илом, вытащил себя на тес и, изогнувшись словно гигантский угорь, одним движением выпрямился в полный рост.
Вода ручьями текла с черного, расползающегося пальто. На лице, напоминающем цветом рыбье брюхо, не осталось ничего, кроме огромного безгубого рта. Из пустых, до кости выеденных глазниц, струилась зеленая слизь, но Гордей чувствовал на себе их пристальный взгляд.
– Где дети? – спросил Мишка.
– Не ищи, – сказал Гордей. – Не найдешь. Они далеко.
– Неужто? – Мишка медленно покрутил головой, и Гордей увидел черные дыры в его шее, из которых тоже сочилась жидкость. – Нет. В таком тумане далеко не уплыть.
Он щелкнул пальцами, и в непроницаемой мгле, окружавшей крышу, раздались голоса.
– Я буду не в артели работать, – сказал Федор, – а на фабрике в Ветлынове. Хочу каждый день на пароме кататься.
– Тише, дурачок, тише! – громким шепотом сказала Глаша. – Вода слушает нас…
Все смолкло. Мишка, насладившись произведенным эффектом, шагнул к Гордею и повторил вопрос:
– Где они?
– Не здесь, – не сдавался Гордей. – Нету! Меня забирай, а детей не трожь!
– Ты-то нам на кой? – Мишка сделал еще шаг, окатив Гордея волной трупной вони. – Не понял еще? Баба твоя теперь со мной. Сам ее отдал, помнишь? Плоть и кровь, друг ситный. Плоть и кровь. Выходит, и дети тоже мои.
Гордей потрясенно замотал головой:
– Я… я никого не отдавал!
– Помощь мою принял – значит, отдал. Такой был уговор. Плоть и кровь твоей жены: и сама она, и сын ее, и дочь. Где наши дети, пьянь? Что ты с ними сделал?
Гордей качнулся вперед, с размаху ударил Мишку кулаком в висок. Сгнившая голова оторвалась, клацнув зубами, отлетела в сторону, остальное тело рассыпалось кучей водорослей, угрей, мраморно-белых костей и обрывков драпа. Разглядывать всю эту мерзость Гордей не стал, бросился на противоположную сторону крыши и, прыгнув в воду, погреб прочь.
Он успел взмахнуть руками три раза, прежде чем что-то длинное, нечеловечески сильное поднялось с глубины, обхватило его за ноги и швырнуло обратно. Гордея выбросило на тес, выбив из легких весь воздух. Он перекатился на бок и поднялся, пошатываясь, держась за трубу.
На другой половине крыши сгорбленное чудовище, почти успевшее восстановить облик, слепо шарило по доскам в поисках головы. Из рукавов пальто тек густой ил. Рваная рана на месте шеи дергалась, края ее смыкались и размыкались, подобно уродливым губам, и из этой тошнотворной пасти лился утробный, булькающий рев:
– Плоть и кровь! Нету бога! Нету! Только я! Плоть! Я! Кровь!
Затем руки чудовища нащупали Мишкину голову, лишившуюся треуха, и пристроили ее на положенное место. Рев прервался.
– Ты ж сам мечтал все вернуть, – сказал Мишка как ни в чем не бывало. – Твои слова. Вот и верни. Отдай детей матери. Пусть она поет им колыбельные. Пусть снова будит их поцелуями по утрам. Каждое утро, вечно, представляешь? Непрерывное тихое счастье, до которого не дотянутся ваши страсти, ваши войны, революции – ну, разве что далекие отзвуки, приглушенные глубиной.
– Не больно-то ты похож на счастливого.
– Это только здесь, наверху. На дне все иначе. Дети даже не заметят, что у них тятька сменился. Ничего сложного – часто ли они тебя видели?
– Сколько надо, столько и видели.
– Ладно, друг ситный. Знаем, какой ты отец. Они ж обуза для тебя. Избавься от обузы, и мучения кончатся. Туман рассеется, река вернется в положенные ей берега, а люди – в положенную им деревню. Начнут отстраиваться заново. Ты тоже начнешь, будешь принадлежать сам себе. Целиком.
– Ни за что. Жизни не пожалею, а детей не отдам.
– Жизнь твоя, Гордей, писана вилами по воде. Разойдутся круги, и не останется ничего. Никто даже не заметит, что тебя не стало. Хочешь и им того же?
– Хочу. Чем больше на воде кругов, тем меньше вам покоя.
Улыбка сползла с Мишкиного лица. Он покрутил головой, словно проверяя прочность ее крепления, потом наклонился к краю крыши и достал из-за него саквояж. Тот самый, сожженный в печи еще первого марта. Ни следа огня не было на кожаных боках, а костяная ручка сияла, будто только что отполированная.
– Упрям же ты, зараза, – сказал Мишка. – Хотели по-хорошему, по-родственному, но, похоже, придется брать измором.
Он открыл саквояж, вытащил изнутри два хорошо знакомых Гордею камня – багровый и зеленый. Только теперь они действительно были рубиновым и изумрудным, полнились сумрачным, недобрым свечением.
– Я устал, – сказал Мишка, опустив камни на конек на расстоянии вытянутой руки от Гордея. – Ты тоже устанешь. Когда это случится, просто назови каждый камень именем одного из детей и отдай мне. Положи на крышу и отпусти. Они сами скатятся. Твоя совесть останется чиста.
– Этого не будет.
– И мы сразу уйдем, – говорил Мишка, спускаясь к воде. – Возвратимся в Гиблое озеро. Оставим тебя в покое.
– Этого не будет.
– Плоть и кровь, – сказал Мишка, погружаясь в мутные волны. – Ты обещал.
– Этого не будет! – заорал во все горло Гордей. Но крик рассеялся в белесой дымке, не колыхнув ни одной тени, не породив эха. Лишь солнце моргнуло в зените.
С тех пор сидит Гордей на крыше своего дома посреди утонувшей деревни, окруженный безмолвным туманом. Он не знает, сколько уже длится первое мая, день Интернационала. Не знает, осталось ли на Земле еще что-то, кроме этого крохотного рукотворного островка, ищут ли его, будут ли искать.
Он знает только, что перед ним лежат два камня, с которыми ему нельзя разговаривать, к которым нельзя прикасаться, которые нельзя называть по именам.
Он ждет гостей.

Владимир Кузнецов
Себекхет
Ярко раскрашенные платформы медленно плывут по Роял-стрит, скалясь исполинскими головами, закутавшись в голосистую медь оркестров. На них и вокруг них – бурлящая парами алкоголя и дымом марихуаны толпа. Раскрашенные перья и бумажные буффоны, сверкающие гирлянды бус, лоснящаяся от пота кожа и потекший грим – давно знакомые городу гротеск и кич, причудливо смешиваются с чем-то новым, отдающим горьковатой пряностью британского вторжения[1 - Начатая «Битлз» в середине шестидесятых волна популярности британских рок-коллективов в США.] и культуры хиппи. Наркотики, свободная любовь и рок-н-ролл выглядят инородными вкраплениями в почти пасторальной картине декаданса и разврата, которой вот уже век дышал Новый Орлеан.
Марди Гра! Говорят, Жирный вторник справляют даже суровые бородачи в ушанках со звездами, устраивая свои дикие пляски где-то в заснеженных лесах советской Сибири. Но где бы христиане ни праздновали начало Великого поста, нигде это не делается с таким размахом, как в Городе-Полумесяце[2 - «Город-Полумесяц» (Crescent City), Биг Изи (Big Easy) – известные прозвища Нового Орлеана.].
И удовольствие наблюдателя в такие дни – удовольствие особо изысканное.
Кто-то, в очередной раз приложившись к бутылке, не выдерживает и, перевалившись через кованые балконные перила, с шумом опорожняет желудок на стоящих внизу. Гневные вопли тонут в хрипении синкопирующей меди, и сразу несколько цепких рук оттаскивают виновника в распахнутые балконные двери, сочащиеся зеленоватым дымом и резким электрическим светом.
Компания длинноволосых парней и девушек в неопрятной, но яркой одежде с подозрительно длинными папиросами в руках неудержимо хохочут, тыкая пальцами в проезжающие мимо морды шутов, дьяволов и богов. Двое патрульных смотрят на них косо и презрительно, явно не желая портить себе праздник возней с арестом. На расставленных вдоль дороги креслах восседают старики, на которых сверху кое-как накинуты бусы и перья. Они слепо, но неотрывно щурятся на проходящее мимо шествие – и, конечно, видят в нем самих себя, молодых и полных любви и радости.
В приветливо распахнутых дверях ресторанов возвышаются молчаливые швейцары – чернокожие монстры с жуткими лицами. Их эбеновая кожа сверкает бисеринками пота, белки глаз сверкают в уличных огнях.
Словно жертва бокора неуклюже бредет сквозь толпу джанки – обношенный, чуждый кипящему вокруг веселью. Остекленевший взгляд ничего не выражает, но глаза – в постоянном движении, бегают от человека к человеку. Он ищет – это единственное, на что он сейчас способен.
Чернокожая проститутка, пользуясь шансом, скользит сквозь толпу. Ее яркая вызывающая одежда теперь почти не выделяется на общем фоне. Не надеясь перекричать хрипение праздника, она завлекает клиентов касаниями – грубыми, вызывающими. Она шлепает по жирным задам и гладит рыхлые животы, норовя соскользнуть ладонью к паху. Иногда, чувствуя, что встречный достаточно пьян, хватает его руку и прижимает к своей вспотевшей, обвислой груди.
Низкорослый белый кларнетист в костюме цвета кофе бледным пятном выделяется в чернокожем бэнде. Его глаза в тени старомодной борсалино – светло-голубые, а зрачки сужены так, что их почти не видно. И потому скорость, с которой он выстраивает витиеватые аппликатуры на своем потертом инструменте, не кажется удивительной.
Пристальный взгляд выхватывает эти образы, словно кадры фотопленки, уверенно сортируя негативы в красной комнате мозга. Гаспард Мийо привык полагаться на память, считая ее залогом успеха своей непростой профессии. Впрочем, сейчас он делает это, скорее, по привычке, смешивая удовольствие и тренировку. Основное же внимание мэтра Гаспарда сосредоточено – совсем как у того джанки – на поиске. Только ищет он не дозу, а человека. Одного конкретного человека.
Человека зовут Лотер Бланже, и он уже должен был появиться. Здесь, на перекрестке Роял-стрит и улицы Святого Петра, у него назначена встреча – важная не только для мсье Бланже, но и для мэтра Гаспарда.
Найти человека в самой гуще карнавала – не тривиальная задача, особенно если видел его только на смазанной фотографии. Но разве не потому Мийо считает память своим главным инструментом? Бланже появляется внезапно – рослый, но худой, как палка, он выныривает из человеческого водоворота, толкаясь и бранясь, зубоскаля недовольным туристкам, отчаянно дымя длинной папиросой. Пиджак в зеленую клетку, тёмно-бордовые расклешенные брюки – золотой мальчик, как он есть. Его семья владеет парой сухогрузов, зарабатывая трансатлантическими перевозками, в основном – из Нового Орлеана в Марсель, а сам он – обыкновенный бездельник, свингующий так, что даже в Лондоне[3 - «Свингующий Лондон» – название молодежного движения, сфокусированного на моде, гонке за новизной, гедонизме, раскрепощенности и свободной любви.] позавидовали бы.
Гаспард пристроился у обочины, восторженно крича очередной платформе, на этот раз украшенной зеленым Посейдоном и полной полунагими русалками. Краем глаза он следил за Бланже, который прошел мимо и встал в пяти шагах слева. Затоптав окурок высоким каблуком, тот принялся оглядываться по сторонам, вытягивая длинную шею, словно ощипанный попугай. Видимо, его уже ждали – почти сразу к нему подошел крепкий, мосластый паренек с оттопыренным небритым подбородком. Больше всего он походил на гостя откуда-то из Байуотера или Нижнего девятого: плоская кепка, потертые, на подтяжках джинсы, кожаная куртка. Они перебросились с Бланже парой фраз, после чего обменялись небольшими конвертами серой бумаги. Конверт Бланже выглядел заметно толще. Но Гаспарда интересовал не он.
Работяга растворился в толпе так же просто и незаметно, как и появился. А вот «золотой мальчик» еще некоторое время стоял, с глупой ухмылкой пытаясь прощупать полученный конверт. Потом, ничего, видимо, не достигнув, убрал его во внутренний карман пиджака и двинулся вниз по Роял-стрит. Одновременно Мийо развернулся и пошел ему наперерез, стараясь оставаться к Бланже спиной.
Они столкнулись примерно через восемнадцать секунд, как и задумал Мийо. От удара он почти повалился на рослого Лотера, ухватившись за полы его пиджака, чтобы удержаться.
– Христе-Боже, приятель! – хрипло выругался Бланже, пытаясь отпихнуть от себя Гаспарда, который едва доставал ему до плеча. – Смотри куда идешь!
– Excusez-moi monsieur, – неуклюже распрямляясь, пробормотал Гаспард, с суетливой вежливостью расправляя ладонями пиджак Лотера. – Такая толпа, я совершенно…
– А, иди ко всем чертям. Ты пьян? Исусе, конечно, ты пьян! Убери свои поганые руки! Ты знаешь вообще, сколько стоит этот пиджак? Я его в Париже покупал…
Про Париж Бланже врал. Он вообще любил приврать, и об этом знал всякий, кто был с ним знаком – даже ненапрямую. Знал и Гаспард, расспрашивая о нем в Армауде и Бреннане. Пряча ехидную улыбку в извиняющемся лепете, он отступил, в три шага оставив между собой и Бланже не меньше десяти праздных гуляк.
Еще через тридцать секунд он вошел в бар Пэта О’Брайена, единственное ирландское заведение на Роял-стрит, удачно имевший второй выход на Святого Петра. Еще через сорок секунд Лотер Бланже, даже заметь он пропажу, уже не смог бы отыскать вора.
Над узкими улочками нависали широкие балконы из кованного в испанском стиле железа. Флажки и гирлянды, протянутые между домов, трепетали во влажном, медленно остывающем воздухе. От реки тянуло сыростью и тиной, но запах этот перекрывала безумная смесь кухонных ароматов. Столики выставлялись прямо на мостовых, местные кутилы занимали их, умещаясь вдесятером там, где положено сидеть четверке. Звенело стекло, хлопали пробки. Здесь, вдали от туристов, звучали не постылые свинг и диксиленд – здесь рассыпался аккордеонами кадьен зайдеко, а вместо хибби-джиббис звучал хриплый французский, слишком грубый и угловатый для дорогих ресторанов, слишком старомодный для хиппующей молодежи.
– Этот сосунок Лотер сумел-таки купить приглашение в «Chat Noir». Кто бы ни согласился его продать – круглый идиот, потому как молодой Бланже не из тех, кто держит язык за зубами. Он проболтался. Что дает мне повод вывести на сцену вас, мсье Гаспард.
– Мэтр Гаспард, если позволите.
– О, простите великодушно! Так вот, мсье мэтр, Бланже получит свое приглашение в одиннадцать вечера на перекрестке Роял-стрит и улицы Святого Петра. В конверте будет бумага с указанием места и времени. Скорее всего, время будет назначено не позже чем через час от момента передачи, так что не мешкайте…
Гаспард на ходу вскрыл конверт, внимательно изучив его изнутри и снаружи. Никаких пометок и указаний, только небольшой прямоугольник плотного картона с надписью зелеными чернилами:

Личное приглашение
Улица Конти, 819, боковая калитка
Время: Без четверти полночь
Он убрал картонку за клапан в рукаве – такие места при обыске осматривают в последнюю очередь. На нем был пиджак «Честерфильд», серый с бархатным черным воротником, не слишком длинный, всего на трех пуговицах – чтобы не стеснять движения. Брюки без модного ныне клеша. Ботинки Челси – простая, но стильная обувь, на Юге почти неизвестная. У него вообще была слабость к британской моде – невзирая на креольские корни. Единственной «американской» деталью были темные очки – квадратные, как у Орбинсона. Мийо носил их почти всегда, независимо от времени суток и погоды. На то у него были свои причины, чисто прагматические.
Не без труда находя дорогу в хитросплетении проулков и переходов, заставленных праздничными столами и перекрытых танцевальными площадками, Мийо спешил на улицу Конти, к особняку Борелло. Полвека назад молодой шеф Жозе Броссард, женившись на богатой девице Розалии, получил этот особняк в приданое, открыв там ресторан. Изысканная кухня и респектабельный ампир вместо модного тогда ар-деко сделали свое дело – заведение быстро разрослось, присоединив несколько соседних построек, в том числе часть имения Гримма.
Сейчас ресторан не работал. Чета Броссард покинула этот мир в шестьдесят шестом, не оставив наследников. Спустя четыре года его выкупила пара итальянцев – Джо Мартелло и Джозеф Сегрелло, затеяв там серьезную и крайне неспешную перестройку.
Трудно сказать, были ли у итальянцев причины обновлять интерьер заведения, но причины не торопиться с этим были точно. Хотя мало кто знал об этих причинах.
Наконец выйдя на Конти, Гаспард перешел на спокойный прогулочный шаг, незаметно успокаивая дыхание. Становилось ветрено и прохладно, к полуночи все это наверняка кончится дождем. Здесь настроение города менялось, и вместо трескучего зайдеко и хриплого диксиленда пульсировал жесткий бит, неведомо каким ветром занесенный сюда из Сан-Франциско. Мощное женское контральто, искаженное рваными динамиками, выплетало свое психоделическое кружево о том, как правда вдруг оборачивается ложью, убивая в тебе радость. Людей вокруг было меньше – это в условиях Марди Гра означало, что толпу не нужно расталкивать плечами. Ресторан Броссарда, двухэтажный особняк в федеральном стиле, стоял молчаливый и темный, ставни плотно закрыты, на дверях подернутый ржавчиной висячий замок. Под трепетный призыв «Поверни! Поверни! Поверни!» от уже свернувших с реальности на шоссе «Память» лос-анджелесских «Птиц» Гаспард нырнул в узкий проулок между домами восемьсот девятнадцать и восемьсот двадцать. На глубине нескольких шагов проход перекрывала узкая решетчатая калитка. Часы Мийо показывали без двадцати минут полночь. Немного рановато, но едва ли тут рассчитывали на абсолютную пунктуальность.
Темнота за прутьями решетки ожила, зашевелилась, прильнув к витиевато сплетенным прутьям. Сверкнули белки глаз и ряд широких желтых зубов.
– Bonsoir, monsieur, – густой бас, казалось, дегтем наполнил уши. – Чем я могу вам помочь?
Прямоугольник приглашения сам собой появился в руке Гаспарда. Эбеново-черные пальцы с трепетной аккуратностью приняли его, после чего темный силуэт словно растворил в себе серую картонку.
– S’il vous pla?t, monsieur, – мягко щелкнул замок, и решетчатая дверь беззвучно раскрылась, – suivez-moi.
Они проходят во внутренний двор, заполненный какими-то мешками, ящиками и прочей строительной атрибутикой. Нет, ремонт основных помещений действительно ведется, но здешние завалы собраны, скорее, для вида. Швейцар с кожей цвета угля и предплечьями шире, чем бедра Гаспарда, ведет его к входу в зал Жозефины – пристройку в выкупленном у особняка Гримма здании.
Мийо ощущает, как приливает к голове кровь и едва ощутимо шевелятся корни волос. Он на пороге «Chat Noir», места почти легендарного, несмотря на свою короткую историю. Это больше, чем подпольный бар, со всеми видами наркотиков, какие только знали на пяти континентах. Это больше чем кабаре, его шоу – далеко за гранью любой, даже самой свободной морали. И само собой, это больше, чем бордель – деньги в нем могли купить все и удовлетворить любое, самое извращенное желание. «Черный Кот» стал пристанищем всех людских пороков даже по меркам Биг Изи, никогда не славившегося пуританскими взглядами. Хотя, разве можно всерьез судить об этом, опираясь лишь на осторожные шепотки и скупые намеки?
Гаспард давно мечтает оказаться здесь – ведь у него тоже есть свой особый порок, требующий удовлетворения. И он точно не входит в меню «Chat Noir».
Приглашение сюда не только дорого стоит, но и требует особой репутации и весьма определенных знакомств. Молодой Бланже, со всеми своими деньгами, искал таких знакомств почти год.
Внутри пахнущего сырой штукатуркой помещения они прошли к задним комнатам, где узкая лестница вела в подвал, к большим железным дверям. Замысловато постучав, швейцар с поклоном оставил гостя. Глухо лязгнули замки, и с тяжелым скрежетом дверь приотворилась. Еще один привратник, тоже чернокожий, жестом пригласил Гаспарда внутрь. Белый пиджак привратника под мышкой незаметно топорщился, намекая на удобный для небольших помещений «тридцать восьмой». У Гаспарда такого не было – для его профессии средство было слишком шумное и неопрятное. Он не брал с собой даже ножа – не всегда достаточно тихого и всегда более грязного, чем мэтр считал допустимым. По шву рукава у него была протянута фортепианная струна с кольцами-захватами на концах. Был еще инструмент, напоминающий сапожное шило, с короткой и тонкой рукоятью – средство последнего шанса.
Если анонимность тут не в чести, то первые проблемы могут возникнуть прямо сейчас – низкорослый, жилистый Гаспард был мало похож на рыхлого дылду Бланже. Но ни вопросов, ни предложений от охранника не прозвучало – только закрылась за спиной дверь, и лязгнули замки.
– Никто не знает, как все происходит за дверями. Возможно, служащие не знают своих гостей в лицо и по именам. Это было бы хорошо. Но возможно, что карточка гостя ложится на стол метрдотелю сразу после выдачи приглашения. Тогда, мэтр Мийо, вас выставят вон. Прямо с порога.
– Не лучше ли тогда проникнуть через служебные входы, в нерабочее время?
– Нет, не лучше. Тот, кто вам нужен, появляется в «Chat Noir» только ночью. Вам придется рискнуть.
– Я предпочитаю оправданный риск.
– Так сделайте его оправданным, мэтр. Я верю в вас.
Чувство опасности приятно щекотало где-то под горлом. Пока встречающих не было, и Гаспард уверенно шагнул вперед в залитый бархатным сумраком коридор. Гитарный фуз мешался с визгом электрооргана и гипнотическими битами ударных, пульсируя сквозь мягкие стены откуда-то из глубины. Едкий аромат аэрозольного освежителя заглушал запахи пота и семени, в приглушенном абажурами свете воздух дрожал, наполненный сизой дымкой. Множество звуков, издаваемых множеством людей, сплетались в тонкое кружево, едва уловимое ухом.
Коридор оканчивался полукруглой чашей амфитеатра со сценой внизу и медленно поднимающимися рядами круглых столиков в полукольцах кожаных диванов. Их было не больше десятка, почти все заняты. На сцене разворачивалось действо, отдаленно напоминавшее балет – только под аккомпанемент психоделик-рока. Четверо музыкантов играли в особой ложе, отделенной от зала китайской ширмой. Их силуэты, выхваченные мощным софитом, контрастно выделялись на шелковой поверхности. Все четверо играли и пели, если можно было назвать пением тот пропитанный «кислотой» ду-воп, который они накладывали поверх своего трансового музыкального полотна.
На сцене негритянка в белом кружевном белье истязала белую девицу в черном нейлоне. Кожаная плеть, доска для шлепанья и лакированная дыба выглядели устрашающе, а нигерша управлялась ими с театральным изяществом – не нанося, впрочем, серьезных травм своей жертве. Соль представления явно была в пикантной инверсии.
Ноздрей коснулся сладковатый аромат опиума. Пара официантов беззвучными тенями скользили между столиками, но на их разносах не было ни блюд, ни бутылок – зато были аккуратные пакетики и картонные блистеры. Кое-кто из посетителей сидел парами – мужчина и женщина. Последние явно были не из «персонала» – что не мешало им, не стесняясь, играть с собой и своими кавалерами, работая руками, стопами, иногда – ртами.
Верхний ярус, отделенный колоннадой, двумя рукавами огибал амфитеатр. Во внешней стене его размещались двери – две справа и три слева – с позолоченными знаками: зеркало Венеры, копье и щит Марса, бутылка и бокал, трубка – и одна, самая дальняя, без знака.
– Что мне нужно знать о нем? Личность, привычки, вкусы?
– Полковник Левассер – чистокровный креол и потомственный военный. Утверждает, что его предки принадлежали к французскому дворянству, эмигрировав в Луизиану в середине прошлого века – уже после Покупки. Дед был офицером армии Юга, погиб при Чаттануге. Отец…
– Семейная история мне едва ли поможет. Меня больше интересуют подробности… личного характера.
– Что ж, можно и о личности. Гетеро, с неожиданной для южанина склонностью к межрасовым сношениям. Не курит сигар, предпочитает трубку. В алкоголе выбирает крепкие напитки – бурбон, бренди, коньяк. К наркотикам безразличен. По слухам, в детстве собственная мать часто порола его. Воевал на Тихом океане и в Корее. Убежденный республиканец. Столп общества.
– Что связывает его с «Ша Нуар»? Предвидя встречный вопрос – я не считаю, что шестидесятилетний старик не может быть гедонистом и сибаритом. Но ведь он не просто клиент, так?
– С вами приятно иметь дело, мэтр. Но здесь мы уходим в сферу гипотез и домыслов. Факты указывают… не прямо, но… что полковник Левассер имеет отношение к владельцам «Chat Noir». Возможно, самое прямое.
– Слухи говорят, что заведением управляет итальянская мафия…
– А разве не логично связать самое порочное место в Городе-Полумесяце с самой порочной его организацией?
Гаспард свернул налево, остановился у дверей с бутылкой. Бритва Оккама – полковник любит девочек и любит выпить. Но когда тебе шестьдесят и речь идет о важной встрече, стакан бурбона перед так же логичен, как объятия темнокожей красавицы – после.
За дверью – освещенные низкими лампами карточные столики, плетеные кресла у большого камина… В центре небольшой данс-пол, где извивается обнаженная женская плоть, из одежды – только украшения. Длинные бусы свисают ниже пояса, то скрывая, то демонстрируя упругие груди, массивные серьги и составные браслеты искрятся в матовом свете ламп, чувственные губы увлажнены, глаза, увеличенные тушью и тенями, подернуты поволокой, напомаженные соски торчат, как револьверные стволы. Потрескивает винил, и Бадди Холли признается в любви к своей вечной Пегги Сью. Гости здесь – исключительно мужчины, но все – не старше пятидесяти.
Одна из девочек впивается взглядом в застывшего на пороге Гаспарда, буквально обволакивая его своим горячим томлением. Он отводит взгляд, смотрит на часы. Без трех минут полночь.
Он вновь проходит по колоннаде. Внизу уже другое действо – на этот раз с участием самца гориллы, умело привязанного к специальному столу, и двух цветных женщин – желтой и черной. Гаспард не смотрит в эту сторону, но женские стоны и сдавленные рыки примата слишком красноречивы. Несколько посетителей, громко переговариваясь, вваливаются в амфитеатр. Их нетрезвая болтовня сменяется секундным молчанием, когда они видят, что творится на сцене. Потом молчание сменяют возбужденные ругательства.
– Месье не любит животных? – высокий голос звучит мягко, сюсюкающе. Обернувшись, Мийо видит девочку, на вид лет десяти, стоящую в тени одной из колонн. Гардероб на ней – вызывающе взрослый: свободная цветастая туника, длиннополый в радужную расцветку жилет, расклешенные джинсы и туфли на высокой платформе, тонкие ленты вплетены в свободно лежащие темные волосы. А лицо… лицо выглядит пугающе странно. В нем причудливо смешались и детская округлость, и следы прожитых лет. Будто она старела, но не росла…
– Месье не стоит бояться меня, – пухлые губки растягиваются в милой улыбке. – И сомневаться в том, что видит, ему тоже не стоит.
Гаспард склонил голову в вежливом кивке.
– Не имею такой привычки… мадемуазель.
Ростом она была не выше четырех футов, украшенные кольцами руки пропорциями подошли бы ребенку, но кожа их не была тонкой и розовой – при всем уходе, который не трудно было разглядеть, это была кожа взрослого и ногти взрослого.
– Вы – миджет, – замечание сделано, чтобы проверить ее реакцию, – и, возможно, самая красивая миджет из мной виденных.
Еще одна улыбка и согласный кивок.
– Я склонна считать себя самой красивой. А вот месье… кажется, еще не нашел удовольствия себе по вкусу?
– Я только что пришел, мадемуазель. Думаю, у меня все впереди.
– Месье желает, чтобы я стала его гидом?
Горилла на сцене снова рванулась – в этот раз с особой силой, сбросив с себя азиатку-наездницу. Со зрительских мест донеслись испуганные вскрики женщин и азартные – мужчин.
– Буду признателен.
Миниатюрная ладошка тут же берет его за два пальца, как обычно делают дети. Гаспард следует за миджет в двери со знаком трубки.
За ними – короткая лестница и просторная зала, причудливо, как лабиринт, разделенная атласными ширмами. На низких диванах сидят и лежат гости. Проститутки обоих полов, всех возрастов и цветов кожи вьются вокруг них, у некоторых втроем или даже вчетвером. На столах – бутылки, подставки для трубок, зеркальные подносы, вазы с какими-то причудливого вида плодами… В воздухе висит безумная смесь запахов и испарений. Оглушительно визжит скрипка на фоне гипнотического ритма и размеренного речитатива Лу Рида, воспевающего блестящую кожу туфель его Венеры, заглушая безумные выкрики трипующих гостей. Вот они проходят мимо одного – костлявого и совершенно лысого, животом лежащего, как на перине, на огромной черной толстухе. Его бьет мелкая дрожь, широко распахнутые глаза закатились.
Миджет заводит Гаспарда в одну из ниш, усаживает на софу рядом со спящей под тонким шифоновым покрывалом молодой цыганкой. Блестящие черные волосы витыми локонами рассыпаны по бордовому вельвету. На столе – накрытая стеклянной крышкой пиала с горкой снежно-белых кристаллов.
– Почему вы привели меня сюда?
Непропорционально большие глаза миджет игриво блеснули в свете лампы.
– Месье не ощущает себя частью «Ша Нуар». Он не видит себя одним из патронов…
– Это правда.
– Месье необходимо раствориться в «Ша Нуар», а здесь это получается лучше всего. С чего месье начнет? Кокаин, гашиш, опиум? Виски, коньяк?
– Начнем с вина. Шардоне или семийон.
– Месье не торопится? Или бережет силы для чего-то большего?
– Ночь нежна, мадемуазель.
– Но света нет здесь; лишь ветерок, с Небес чуть вея, доносит отсвет звезд во мрак.
Гаспард удивленно приподнял бровь. Парафраз Джона Китса выглядел настолько же естественным, насколько неуместным. Тем временем миджет бесцеремонно растолкала цыганку.
– Месье желает белого вина. Милашка принесет вина месье, – раздельно и твердо проговорила она, склонившись над удивленно моргающей девицей. Та, поспешно поднявшись, убежала исполнять поручение. Гаспард остался один на один с миджет – если не считать хрюкающих стонов из-за ширмы.
Она снимает крышку с пиалы, подвигая ее ближе к краю стола. Потом мягко, игриво соскальзывает на пол. Единым плавным движением раздвигает ноги Гаспарда, становясь на колени между ними. Миниатюрные ручки умело справляются с брюками. Мийо не сопротивляется. Он чувствует обволакивающее касание мягких губ, жар чужого тела, чувствует, как в секунды твердеет. На мгновение прервавшись, миджет слюнявит пальчики, обмакивает их в пиале с белым… и мягкими, умелыми движениями переносит кристаллы на покрасневшую головку, для верности добавив еще немного слюны. Когда в дело снова идут ее губы, Гаспард уже чувствует, как струится по его венам кокаин.
– Месье Бланже, – секундная пауза, и большие черные глаза миджет смотрят прямо в глаза Гаспарду, – представлялся мне другим…
Он опускает руки к ее плоской груди, словно для ласки. Струна выходит из левого рукава, перехватывается одним только безымянным пальцем правой. Не коснувшись даже одежды миджет, мягкая петля уже замыкается над ней, поднявшиеся руки удобно перехватывают концы. Спокойный, выверенный рывок в верхней точке фрикции ломает гортань и лишает миджет сознания. Гаспард не ослабляет хватку, про себя напевая «Звездочка, сияй» – отработанное время полного удушения. Кокаиновая эйфория искрами рассыпалась в мозгу, следуя за гипнотическим ритмом музыки, отчаянно понукая тело к танцу.
Он никогда не убивал детей. В его профессии подобное – признак крайнего непрофессионализма. Но, чисто технически, мэтр Мийо оценил удобство – спрятать труп значительно легче, если в нем четыре фута, а не шесть.
К моменту возвращения цыганки кабинка уже пустовала. Гаспард, растворяясь в бархате полутеней, слился с тройкой молодых итальянцев, тащивших за собой трех девок и одного жиголо, одетого только в короткую футболку, с кожей ягодиц поросячьи-розовой от шлепков.
Гаспарду включили обратный отсчет, но, очевидно, не поняли, что за лис пробрался в их курятник. Неведение это, впрочем, не продлится долго.
В колоннаде он увидел полковника – тот исчез за дверью без знака, пройдя всего в паре шагов. После полуночи, как по волшебству – некоему темному заклятью, – «Ша Нуар» охватило болезненное оживление. Крики стали громче, больше людей переходило с места на место – как патронов, так и обслуги. Креолы потащили своих шлюх в амфитеатр, а Гаспард, лавируя в людском потоке, направился к безымянной двери.
Музыканты снова ткали свое бесконечное звуковое полотно – в этот раз без помощи голосов. Звучание колебалось, словно приливные волны, гитары искажались причудливым эхо, трещали жутким фузом, словно радиопомехами, то оглушительно нарастали, то откатывались до почти полной тишины. Гаспард повернул ручку под очередную барабанную дробь, но вошел только на затихании, не дав звуковой волне потревожить тех, кто мог быть внутри.
Внутри был коридор, плавно и покато уходящий вниз к еще одной двери, закрывшейся почти в ту же секунду, как открылась входная. Здесь никого не было, не пахло спиртным и травкой, не звучала музыка. Никто не пытался войти сюда, хоть дверь и не была заперта.
У нижней двери Гаспард прислушался, но услышал только глухие, неразборчивые голоса. Оглянувшись, быстро присел и, сняв очки, прильнул к замочной скважине. Черно. Но не так, как бывает от вставленного ключа или опущенной шторы. Это был глубокий мрак неосвещенной комнаты.
Погасив коридорный светильник, Мийо беззвучно повернул дверную ручку, приоткрыл дверь и скользнул внутрь.
Кроме внешнего вида «Рой Орбинсон стайл» ношение темных очков давало одно неоспоримое преимущество – постоянно находясь в тени, глаза гораздо быстрее и легче привыкали к темноте. Теперь незваный гость довольно ясно различал просторную залу с низким потолком, покоящимся на толстых, в несколько охватов, колоннах. Где-то в глубине тихо плескалась вода, и раздавалось монотонное, тягучее бормотание.
Гаспард пошел вдоль стены, напряженный до предела. Все было слишком легко. Слишком очевидно. Почему тайное собрание проходит за открытыми дверями в самый разгар наркотической оргии, когда любой ошалевший от кислоты золотой мальчик может ввалиться сюда? Что это вообще за собрание?
– Единственное, что мне нужно, – книга, которую полковник Левассер принесет с собой. Украдите книгу и принесите ее мне, мэтр.
– Что это за книга?
– Мне казалось, что люди вашей профессии не задают подобных вопросов…
– Я – не человек своей профессии. Я – мэтр своей профессии. И предпочитаю максимально отчетливо представлять, что именно мне надлежит украсть.
– Как вам будет угодно. Это очень древний том, называемый «Книга Дыханий». Он написан на коптском и считается старейшим прямым переводом египетских свитков времен Нового Царства. Большая букинистическая ценность… которой интересуется пара знакомых мне коллекционеров. Этой информации вам достаточно?
– Вполне.
– В таком случае, я хотел бы попросить вас кое о чем. Когда вы заполучите книгу… не пытайтесь ее читать. Даже не открывайте ее. Том очень древний… Такие читают под стеклом, перелистывая страницы пинцетом. Не хотелось бы повредить его… поскольку это неизбежно скажется на цене.
– Я вас понял.
Дальняя сторона зала оканчивалась тоннелем, по которому лениво текла густо смердящая илом и тиной вода. Какой-то из множества дренажных каналов, осушающих землю города, выстроенного прямо на болоте. У самого берега стоял помост с высокой кафедрой, обращенной к воде. Трое – один за кафедрой и двое по бокам – стояли на помосте. Кажется, кафедру занимал полковник. Он бормотал что-то на чужом, булькающем и щелкающем языке, а двое остальных время от времени вторили ему, хором повторяя короткие ритмичные фразы.
«Даже старики помешались на чертовых восточных религиях. – Позволил себе кривую ухмылку Гаспард. – Старое доброе христианство уже никого не устраивает».
Голоса становились громче, к ним присоединился усилившийся плеск волн. Мийо замер, наблюдая за развернувшимся действом. Нечто темное показалось в едва заметно блестевшей воде канала. Массивное и продолговатое, оно медленно выбралось на каменистый берег. Голоса стариков стали хриплыми от сдерживаемого страха, да и сам Гаспард чувствовал, как покрывает кожу холодный пот. Это был аллигатор – огромный, футов двадцать длиной. Скребя чешуйчатым брюхом по доскам, тварь взгромоздилась на помост и замерла, словно не замечая стоявших рядом людей.
Полковник медленно выступил из-за кафедры и, продолжая бормотать, стал стягивать с себя одежду. Бледное старческое тело лоснилось, уродливо бугрясь обвисшими жировыми валиками и старческими складками.
– О, Великая Богиня Себектет, ответь на призыв раба твоего! – бормотания его стали разборчивыми, креольский акцент от волнения причудливо усилился. – Древняя Мать, дай свершиться священнодейству! Вечное Дыханье Вод, прими мое поклонение и надели меня твоей благодатью! Именем семи таинств!!!
И старик улегся прямо на зазубренную спину аллигатора, задвигал ягодицами, скользя ногами по скользкому от воды помосту. Дряблая задница приподнялась, полковник засунул руку себе под живот, помогая себе, после чего, похоже, в несколько фрикций вошел в какое-то из отверстий рептилии, тяжело сопя и похрюкивая. Аллигатор лежал неподвижно, словно ничего не происходило. Двое других подошли ближе, поглощенные отвратительным зрелищем. Полковник насиловал гигантскую рептилию с такой страстью, будто ни в кого лучше за всю жизнь ему засадить не удавалось.
Гаспард, подавляя рвотный позыв, двинулся к кафедре, на белом дереве которой темнел прямоугольник книги. Старческий марафон продлится недолго. За это время нужно успеть забрать том и убраться к чертям из этого поганого вертепа.
Особо скрываться смысла не было – на Мийо не обратили бы внимания, даже будь он обут в сапоги для родео. Но дойти до кафедры оказалось не так просто – от гнилостных испарений закружилась голова и зазвенело в ушах, а перед глазами поплыли радужные пятна. Книга оказалась тяжелой, как кирпич, и размерами ему не уступала. Гаспард сгреб ее, едва не уронив, кое-как затолкал под пиджак, предусмотрительно широкий, и медленно отступил. Полковник, приближаясь к финалу, стал тихо подвывать, поддержанный глухим сопением подручных. Шатаясь, Гаспард добрался до двери, вышел. В коридоре он остановился, потратив почти минуту, чтобы запереть и сломать ее замок.
Стены плыли, прямые линии дорогих золоченых шпалер извивались, словно Гаспард смотрел на них сквозь бутылочное стекло. К горлу подкатывала тошнота. Он уже почти добрался до выхода, когда за спиной раздалось рычание – такое громкое, что задрожали стены. Страх липкий и холодный, словно болотный слизень, прополз по хребту. В двери внизу ударили так, что затрещало дерево и жалобно скрипнули срываемые с болтов петли. И словно в ответ музыка, доносившаяся из амфитеатра, резко сменилась – завизжали надрывно гитары, электроорган разразился протяжными диссонансными аккордами, сопровождаемыми хаотично-неистовым грохотом барабанов. Вокалист истерически выкрикивал строки жуткой литании, и десятки голосов разом слились в какофонии:
– Славься та, что разбивает головы врагов!
Гаспард скользнул в приоткрытую дверь, судорожно втягивая ртом ядовитый воздух. Рвота горьким комом стояла в гортани, кожа покрылась липкой пленкой пота. Что-то было чертовски неправильно, как поганый трип…
– Славься та, что разрезает насквозь!.. та, у которой великая сила!..
Ногами к двери лежал один из патронов – его конечности содрогались. Сверху на нем, спиной к Гаспарду, восседала черная проститутка, низко склонившись над его лицом. Хребет ее выпятился, кожа словно полопалась, распавшись на отдельные лоскуты, часть из которых вздыбилась и заострилась, надорвав белое кружево белья. Пальцы на ее стопах удлинились и растопырились, отрастив длинные когти. Патрон хрипел и булькал, вокруг растекалась темная лужа.
– Славься, Госпожа ночи! Та, что обезглавливает мятежников!..
Гаспард попятился, но треск ломаемой двери за спиной вывел его из оцепенения. Вжавшись в стену, он обошел жуткую пару. В чаше амфитеатра под бессвязное, истеричное звучание рок-бэнда творилось невообразимое. Привязанная к столу горилла дико ревела, пожираемая заживо двумя аллигаторами-альбиносами с уродливо длинными лапами, короткими хвостами и тупыми мордами. На них еще можно было различить обрывки одежды, у одного (одной?) ниже шеи болталась уродливо отвисшая женская грудь. За столиками на верхних ярусах происходило похожее – но там не было людей. Зал заполняли чешуйчатые монстры, ревущие, жрущие и насилующие друг друга. В каждом людское и крокодилье смешалось в разной пропорции. Одна особо крупная тварь, опустившись на четыре лапы, волокла по лестнице другую, меньшую. У меньшей на голове пучками торчали остатки седых волос, туловище покрывал изодранный смокинг, а пальцы украшали золотые кольца.
– Поганый трип, это чертов поганый трип… Эта тварь… что-то было в том порошке…
Огромная тварь поднималась прямо к нему. Гаспард нырнул в ближайшую дверь – в курильню.
Дым здесь стал гуще, превратившись в едкий, дерущий горло туман. Гаспард захлопнул за собой дверь – в царящем грохоте тихушничать смысла не было. Пошатываясь, побрел в глубь зала. Перегородки и диваны словно переползали с места на место, проходы извивались как живые, в дыму проступали и растворялись покрытые чешуей тела, вязко разливались стоны боли и удовольствия. Музыка «Вельветов» не стала беспорядочным набором резких звуков, как в амфитеатре, но тоже изменилась – в ней зазвучали ломкие тревога и напряжение. Гаспарда шатнуло, и он споткнулся о бархатный пуф, рухнув на диван с чем-то упругим и гладким.
Пальцы, ища опору, заскользили по густой и теплой слизи, уперлись во что-то горячее и рельефное.
– А вот и мсье Бланже… – знакомый сюсюкающий голос теперь клокотал.
Гаспард попытался отстраниться, упал на пол. Из дыма проступила миниатюрная фигурка.
Ее лицо не слишком изменилось – не вытянулось в морду рептилии. Но огромные зубы, длинные, как кривые гвозди, теперь торчали наружу, изорвав в лохмотья по-детски пухлые губки. Вздутая, почерневшая странгуляционная полоса уродливым ожерельем проходила по шее. Золотые глаза маслянисто блестели, кожа потемнела, став болотно-зеленой. Тонкие чешуйчатые ручки были по самые плечи испачканы чем-то темным и густым.
– Мсье Бланже снова будет играть мной? А где же его струна?
Лу Рид в хрипящих динамиках мучился вопросом, какой костюм надеть бедной девочке на завтрашние вечеринки. Кровь стучала в висках, сливаясь с пульсирующим ритмом, немигающий взгляд миджет гипнотизировал, наполняя внутренности колючим льдом, ее бормотание юркими многоножками щекотало уши…
– Спустись яд скорпиона Тетет, поднимись яд скорпиона Чечет… да падет гнев Матери на святотатца! Пусть рыбы сожрут его внутренности, пусть гиены разгрызут его кости, пусть донные черви поглотят его прах, чтобы никогда не пройти его душе по Шести Пещерам, чтобы никогда не возродиться вновь!
Она прыгнула, Гаспард откатился, чувствуя, как улетает куда-то прочь пол. От приступа головокружения его едва не вывернуло, а миджет тут же навалилась сверху, вогнав торчащие зубы ему в бедро, рванув вверх. Острая боль вспышкой осветила сознание, заглушила звон в ушах.
Выхватив книгу, Гаспард обрушил ее на голову твари, потом еще раз и еще, пока череп с хрустом не лопнул. Миджет дернулась и замерла, так и не разжав челюстей. Вслепую нащупав на столе ложку, Мийо остервенело заработал ей, как рычагом, потом бил, пытаясь выломать зубы, а они шатались в деснах, словно гнилые, выпадали легко, оставаясь торчать в разодранном мясе. Пришлось ковыряться там, вырывая острые осколки, потом, сцепив зубы, поливать водкой из початой бутылки.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=40860898) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Начатая «Битлз» в середине шестидесятых волна популярности британских рок-коллективов в США.

2
«Город-Полумесяц» (Crescent City), Биг Изи (Big Easy) – известные прозвища Нового Орлеана.

3
«Свингующий Лондон» – название молодежного движения, сфокусированного на моде, гонке за новизной, гедонизме, раскрепощенности и свободной любви.