Сто страниц чистой мысли
Сто страниц чистой мысли
Сергей Эдуардович Цветков
Сборник размышлений на темы истории, политики, философии, культуры, религии, любви, жизни и смерти.
Сергей Цветков
Сто страниц чистой мысли
История
О законах истории
Представление о «законах истории» – не просто заблуждение, а кровавое заблуждение, которое обошлось человечеству в десятки миллионов трупов. Парадоксальным образом, адепты философско-исторических гипотез, претендовавших на познание законов исторического развития, никогда не полагались на «объективное» исполнение этих законов; но, убеждённые в том, что владеют ключами к истории, они «подстёгивали» и «направляли» историческое развитие, воздвигая могучие государства на горах трупов. Горделивые сооружения, предназначавшиеся в теории для того, чтобы освободить людей, на практике превращались в гигантские тюрьмы.
Исторический детерминизм был дорогостоящей и кровавой фантазией. Но сегодня мы наблюдаем конец эпохи всех утопий, в том числе и идеи истории как феномена, развитие которого известно заблаговременно. Современным историкам нечего сказать, куда мы идём, они видят впереди только тьму, неизвестность. История непредсказуема, потому что её движущая сила – человек – воплощённая непредсказуемость.
И вряд ли случайно, что одновременно с тем, как улетучилась предполагаемая разумность истории, в точных и естественных науках вновь ожили старые понятия случайности и непредсказуемости.
По большому счету, мы все уверены только в одном, что где-то впереди человечество ожидает всемирная катастрофа. Ирония истории: представления о будущем атеистического, «разумного», «научного» человечества – эсхатологичны и, в сущности, мало чем отличаются от переживаний средневековых людей, живших предвкушением ужасов Апокалипсиса тысячного года.
Остаётся надежда: люди Средневековья надеялись пережить Апокалипсис в жизни вечной, мы – не дожить до него.
История – обыкновенное чудо
Священная история полна чудес: десять казней Божиих обрушиваются на Египет, волны Красного моря смыкаются над войском фараона, Дева зачинает от Святого Духа, звезда указует волхвам путь к божественному младенцу…
А потом появляются светские историки и заявляют: никаких чудес в истории нет, все сущее рационально и подчиняется незыблемым законам развития – природы, общества, истории.
После чего как ни в чем не бывало рассказывают про то, как обезьяна при помощи труда стала человеком, как мальчик-сирота Темучин с помощью горстки всадников создал величайшую в мире империю, как 17-летняя крестьянка Жанна из деревни Арк выгнала англичан из Орлеана и короновала дофина, как партия, состоящая из двух десятков тысяч человек, захватила власть на шестой части суши…
Но разве кто-нибудь, находясь в здравом уме, согласится с тем, что все это было закономерно, т.е. предначертано? И разве более точный выстрел Фанни Каплан не сделал бы несколько другой историю ХХ века?
Светские историки, скрипя зубами, все-таки допустили в историю такую ветреную даму как Случайность. Но сомнений быть не должно: это всего лишь другое наименование чуда. Обыкновенного чуда, которое называется «история человечества».
О приходе великих событий
Величайшие события и важнейшие перемены, как правило, приходят в мир незаметно.
Из множества примеров выберу три. Два из них я вычитал у Борхеса.
По свидетельству Аристотеля, Эсхил совершил с виду простую театральную реформу: он всего лишь «увеличил с одного до двух количество актёров».
Как известно, драма зародилась из религии Диониса. Первоначально лишь один актёр – в черном или пурпурном облачении и в огромной маске – делил сцену с хором, составленным из двенадцати человек. Драма была культовой церемонией и, как всякое ритуальное действо, рисковала остаться вовеки неизменной. Вероятно, так бы и случилось, если бы однажды, по воле Эсхила, на сцену не вышел второй актёр. Он привнёс с собой диалог и бесконечные возможности взаимодействия характеров. Следовательно, тем весенним днем, примерно за пятьсот лет до христианской эры, за спиной этих двух неизвестных нам актёров замаячили тени Шекспира, Мольера, Островского, Бернарда Шоу – словом, вся мировая драматургия.
Обратимся к другому примеру. Святой Августин в молодости был учеником святого Амвросия, епископа Медиоланского. Когда, уже престарелым человеком, он писал свою «Исповедь», то перед его внутренним взором все ещё стояло необычное зрелище: «Когда Амвросий читал, он пробегал глазами по страницам, проникая в их душу, делая это в уме, не произнося ни слова и не шевеля губами. Много раз – ибо он никому не запрещал входить и не было обыкновения предупреждать его о чьём-то приходе – мы видели, как он читает молча, всегда только молча…»
Чтобы понять значение этого фрагмента, следует вспомнить, что в античности чтение означало декламацию: читали всегда вслух. А тут – человек молча сидит над книгой… Ученики недоумевали о таком поведении учителя: «…немного постояв, мы уходили, полагая, что в этот краткий промежуток времени, когда он, освободившись от суматохи чужих дел, мог перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и, возможно, опасается, что кто-нибудь, слушая его и заметив трудности в тексте, попросит объяснить тёмное место или вздумает с ним спорить, и тогда он не успеет прочитать столько томов, сколько хочет. Я полагаю, он читал таким образом, чтобы беречь голос, который у него часто пропадал. Во всяком случае, каково бы ни было намерение подобного человека, оно, без сомненья, было благим».
Искусство читать про себя преобразило литературу, привело к господству письменного слова над устным, пера – над голосом, а читателя оставило наедине с автором.
Пример третий и последний – уже из нашей истории.
В наших летописях под 1147 годом имеется ставшая уже хрестоматийной запись о том, как князь Юрий Долгорукий пригласил своего союзника, черниговского князя Святослава Ольговича в своё княжее село: «Буде ко мне, брате, на Москву», где они пировали и обменялись подарками. С этого времени название нового населённого пункта начинает все чаще мелькать в летописях. Однако характерно, что в летописных сообщениях, относящихся к 70-м годам XII века, ещё не установилось единообразное наименование Москвы: город называется то Москвь, то Москова, то Москва, то даже Кучково. И действительно, какая разница, как называть медвежий угол!
А потом вдруг началось стремительное и чудесное возвышении малоизвестного прежде городка. Не случайно в одном позднесредневековом сказании о начале Москвы, относящемся к XVII веку, с дивным простодушием говорится: «Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?»
Вот и я думаю, друзья: а может, и мы просмотрели начало чего-нибудь важного?
Движитель истории
История изучает не причины событий, которых в конце концов и не существует. Говорить, что экономические (и любые другие процессы) – суть причины исторических изменений – антинаучно, это чистые абстракции, исторический идеализм.
В истории действуют не причины, а люди. Мотивы их действий и должен уяснить историк, чтобы разъяснить суть исторического события.
«Истории нет. Есть биографии».
Р. Эмерсон
Когда историю пишут побеждённые
Расхожее мнение гласит, что историю пишут победители.
Далеко не факт. Во всяком случае, если это и правило, то со многими исключениями.
Так, историю падения Римской империи написали отнюдь не варвары.
Подробности славянской колонизации Балкан известны из византийских хроник.
Историю монголов мы знаем в основном по русским, арабским и китайским летописям.
История Крестовых походов также написана проигравшей стороной.
Французы до сих пор считают, что они победили при Бородино. И вообще, русский взгляд на 1812 год во Франции не прижился.
Или вспомнить, кто пишет историю Второй мировой войны в некоторых странах современной Европы.
Значит, победитель далеко не всегда может быть уверен, что в истории останется именно его интерпретация событий. Порой он гораздо беспомощнее перед человеком с гусиным пером или авторучкой, чем на полях сражений. Победителей судят, как и побеждённых, или, по крайней мере, квалифицируют их деяния и выдают характеристику для суда.
«История меня оправдает потому, что я сам пишу историю». Приписывается Черчиллю.
Но есть одно маленькое уточнение: до тех пор, пока я её пишу.
Уроки истории
«История ничему не учит», – известное выражение В.О. Ключевского (немногие знают продолжение: «но жестоко проучивает нерадивых учеников»). Но ведь, сказать по правде, она и не может ничему нас научить. Наша уверенность в «полезности» изучения истории основана на недоразумении; вернее, здесь имеет место «псевдометаморфоза» (говоря шпенглеровским языком), несовместимая с нашим понятием линейного времени и, следовательно, принципиальной неповторяемости событий.
Нравственная (или иная) «польза» истории – это доставшаяся нам в наследство античная идея, основанная на теории циклического времени, «вечного возвращения». Греки и римляне были уверены: все повторяется, все возвращается. Именно поэтому надо знать, к чему готовиться…
Христианство изменило течение времени в буквальном смысле слова, распрямив временную спираль, и вместе с тем заимствовало у древних понятие о нравственной ценности истории. Потому-то мы так много говорим об «уроках истории» и так мало им внимаем – наше ощущение времени, истории совсем другое. Мы подсознательно уверены в том, что «то. что было, то прошло», и никогда не вернётся. Античное восприятие времени удержалось только в гегелевской «спирали» исторического развития и Марксовом афоризме о том, что трагические события в истории повторяются в виде фарса.
Мадам История сколько угодно может вещать нам о своём опыте – в лучшем случае мы подведём схожее событие из прошлого под «историческую параллель». А параллели, как известно, не пересекаются…
Так или иначе, но мы живём с сознанием уникальности нашего времени и потому обречены вновь и вновь наступать на грабли.
Историческая правда
Писать о том, что знаешь – великое правило Монтеня.
Но как быть историку? Писать об истории, как о лично пережитом, болеть ею, «пропускать через себя»?
А как же тогда объективность?
Или, если прав Монтень, то самая правдивая история – субъективно пережитая?
Историческое образование необходимо, но без чего-то еще оно превращает человека в учёного схоласта. Думаю, что у настоящего историка, помимо знания документов и источников, помимо профессиональной подготовки, должно быть «чувство истории». Только тогда приходит «знание истории». Из чего рождается это чувство, большой вопрос, возможно из увлечённости или, как и всё на свете – из любви.
Ещё раз об исторической правде
Болезненное взыскание «исторической правды», «правды истории» – явление специфически советское и постсоветское, ибо нигде и никогда об истории не лгали так тотально, профессионально и упоённо, как в СССР и РФ.
О долговечности исторических сочинений
Историк – человек, который меньше всего может рассчитывать на долгую жизнь своих творений. Как учёный, он и не должен питать таких надежд. Если какой-то исторический труд пользуется популярностью больше 30 лет, то это свидетельствует о застое исторической мысли в изучении данного вопроса, чего человек науки не может приветствовать. Ради общего прогресса исторической науки историк должен желать, чтобы его труд как можно быстрее устарел.
Единственное исключение фортуна делает для тех исторических сочинений, которые становятся фактом большой литературы. Но тогда они сами собой выпадают из числа научных трактатов. Скажем, карамзинская «История» для науки теперь практически бесполезна, некоторый интерес представляют разве что примечания. Но ее литературные красоты ещё не совсем потускнели, даже несмотря на тяжеловесные полустраничные периоды.
Вот и Борхес пишет об «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона:
«И все-таки труд Гиббона остаётся в целости и сохранности; не исключено, что и превратности будущего его не коснутся. Причин здесь две. Первая и самая важная – эстетического порядка: он околдовывает, а это, по Стивенсону, главное и бесспорное достоинство литературы. Другая причина – в том, что историк, как это ни грустно, со временем сам становится историей, и нас теперь занимает и устройство лагеря Аттилы, и представление о нем английского дворянина XVIII века. Столетие за столетием Плиния читали в поисках фактов, мы сегодня читаем его в поисках чудес, – судьба Плиния от этого нисколько не пострадала».
(Х.-Л. Борхес. «Эдуард Гиббон. Страницы истории и автобиографии»)
Именно такие «вечные» книги и интересуют широкие массы любителей истории.
Поэтому вывод из этих наблюдений не совсем оптимистический для исторической науки. Если читатели в массе своей поглощают «проверенные временем» исторические сочинения, то это значит, что они живут в плену литературного мифа и не имеют современного научного представления об историческом процессе.
У истории больше сходства с поэзией, чем с наукой
По Аристотелю, поэзия больше подходит для изображения истории, чем наука.
Пока события не встроены в сюжет, пока нет персонажей и действующих лиц – это не история.
История – только то, что можно помыслить в виде сюжета (отбор материала и развитие темы). Это касается даже «абстрактных» тем.
«Толщи веков» не существует (не «новая хронология»)
На самом деле и без «новой хронологии» все в истории было сравнительно недавно.
Я, например, всего через три рукопожатия знаком со Львом Толстым (мой знакомый общался с монахиней Шамординского монастыря Серафимой Бобковой. Она умерла в 1990 в возрасте 105 лет. Через неё у меня и с оптинским старцем Амвросием три рукопожатия. А старец умер в 1891 году).
Просто представьте, что Иисус жил всего 80 поколений тому назад.
История – наука или нет?
Область знания, в которой используются научные методы, не более. Предмет этого знания полностью нематериален – прошлое.
Причем у «исторической науки» нет ни одного собственного фундаментального закона – все заимствованы из других наук и областей знания.
Историю можно изучать только на локальном отрезке времени и на ограниченной территории. Постижение истории человечества превосходит возможности и способности историка.
Историческое исследование не научно в строгом смысле слова ещё и потому, что это всегда и личность историка, который к тому же сам со временем становится историей.
Задача истории – восстановить ход событий, их причины и мотивы, указать последствия. Все это каждый раз уникально, не повторяемо, не воспроизводимо. Любое историческое исследование – конкретно, а не универсально, его выводы и даже методы не приложимы к изучению других исторических явлений и ситуаций. То есть оно не «объективно» в «научном» смысле слова. Историк – скорее, образованный следователь, а не учёный. И немного – художник (если он действительно велик).
История государства и история народа
Как известно, Н.А. Полевой назвал свой исторический труд «Историей русского народа» (т. 1—6, 1829—1833), в противовес карамзинской «Истории государства Российского».
Мысль понятная и достойная уважения. Однако непредвзято говоря, история народа, народная история – эти понятия по сути приложимы только к евреям, вся история которых есть сохранение, сбережение и осмысление себя как народа.
У других народов есть лишь истории их государств, правителей, изредка – обществ. Все попытки написать историю народа не имели успеха. В т.ч. и в России, где до сих пор так и не написана классическая история русского народа. Возможно, потому, что государство есть «историческое тело» русского народа, форма его исторического бытия. Мы и дня не существовали без национального государства.
Почему история ничему не учит?
Ответ очевиден: потому что это не наука.
История – это область или отрасль знания, где с некоторых (относительно недавних) пор используются научные методы, большей частью (если не целиком) заимствованные из арсенала гуманитарных и естественных наук. Иначе говоря, качество исторических знаний очень сильно зависит от состояния науки вообще.
Но хотя история и не является наукой, в целом, в рамках исторического исследования возможно добыть научное знание (то есть представить достоверную картину прошлого; опять же за многими исключениями).
Ближайшая аналогия работы историка – деятельность следователя, который также часто прибегает к помощи научных специалистов и экспертиз и работа которого неотделима от частых «висяков». А плод труда историка мало отличим от уголовного дела. По содержанию, в том числе.
Большой историк – это прежде всего Большой стиль
Умницы-греки знали, что делали, когда зачисляли трезвую педантку Клио в разряд Муз. Знали это и Карамзин, и Соловьев, и Ключевский, и Тарле (как и Гиббон, и Маколей, и Черчилль).
Действительно, история – это многолюдный роман, главами которого служат эпохи, периоды, войны, смуты, переселения и т. д. Производя отбор материала, пытаясь придать ему законченную форму, историк занимается тем же самым, что и художник, который стремится достичь наибольшей выразительности. В биографическом жанре роль художественного начала возрастает многократно.
Таким образом, проблема историка – это в конце концов проблема стиля, а проблема большого историка – проблема большого стиля.
Отсюда следует, что известные и неизвестные историки различаются всего лишь по степени художественности своих главных сочинений, и их успех или неуспех среди публики сродни успеху или неудаче писателя.
Объективность исследования
Читатель требует от историка, журналиста объективности. Требование справедливое. Но вот только насколько оно основательное?
Существует «огромный кусок правды», который израильский историк Шломо Санд назвал «имплантированной памятью»:
«Мы все рождаемся во вселенной дискурсивных полей, уже сформированных идеологической борьбой за власть предыдущих поколений. Прежде чем историк сможет овладеть инструментами для критической оценки прошлого, для задавания о нем сложных вопросов, мир его представлений о прошлом уже сложен в его голове школой, с ее часами преподавания истории, политики и даже, скажем, „уроков Библии“ в младших классах. Добавьте сюда национальные праздники, памятные дни, общественные церемонии, памятники, сериалы – все это уже влияет на способность историка смотреть на прошлое объективно. В голове человека уже лежит огромный кусок „имплантированной памяти“ о прошлом, который не так-то просто обойти, чтобы взяться за работу объективного историка» (Shlomo Sand: Die Erfindung des j?dischen Volkes. S. 40).
Иначе говоря, «объективность» всегда ограничена предрассудками воспитания, образования и вообще своего времени. И самое главное, в восприятии читателя искомая «объективность» историка всегда должна совпадать с его (читателя) предрассудками и взглядом на вещи. Иначе, «необъективность», «проплаченность», «фальсификация», «либероидный/патриотический бред» и т. д.
Когда появилась альтернативная история?
Расхожее мнение гласит: «История не имеет сослагательного наклонения».
Но это не касается исторической науки. Историки сослагают и наклоняют весьма охотно. Более того, они знают, что без этого часто невозможно понять истинный смысл и значение событий.
Не случайно первый в мировой науке опыт «альтернативной истории» находится в той же книге, которую принято считать первым историческим трудом.
Вот эта первая попытка рассчитать ход событий при гипотетическом изменении исходных условий:
«…Я вынужден откровенно высказать мое мнение, которое, конечно, большинству придется не по душе. Однако я не хочу скрывать то, что признаю истиной. Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу (речь идет о походе Ксеркса на Элладу в 480—479 годах до н.э. – С. Ц.), то никто из эллинов не посмел бы оказать сопротивления персам на море. Далее, не найди Ксеркс противника на море, то на суше дела сложились бы вот как: если бы даже и много „хитонов стен“ пелопоннесцам удалось воздвигнуть на Истме (спартанская затея оградить стеной Пелопонесский полуостров на Истимийском перешейке. – С. Ц.), то все же флот варваров стал бы захватывать город за городом и лакедемоняне, покинутые на произвол судьбы союзниками (правда, не по доброй воле, но в силу необходимости), остались бы одни. И вот покинутые всеми, лакедемоняне после героического сопротивления все-таки пали бы доблестной смертью. Следовательно, их ожидала бы такая участь или, быть может, видя переход всех прочих эллинов на сторону персов, им пришлось бы еще раньше сдаться на милость Ксеркса. Таким образом, и в том и в другом случае Эллада оказалась бы под игом персов. Действительно, мне совершенно непонятно, какую пользу могли принести стены на Истме, если царь персов господствовал на море. Потому-то не погрешишь против истины, назвав афинян спасителями Эллады. Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам, поскольку те еще не перешли на сторону мидян, и с помощью богов обратили царя в бегство. Не могли устрашить афинян даже грозные изречения Дельфийского оракула и побудить их покинуть Элладу на произвол судьбы. Они спокойно стояли и мужественно ждали нападения врага на их землю»
Геродот. История (VII, 139)
Общество умственно перерастает правителей
Так бывает всегда и всюду, хотя и не сразу. Если взять нас, то русское общество только во второй половине XIX века умственно «переросло» своих царей, которые, начиная с Николая I, перестали быть «двигателями прогресса». Если Александр I ещё был на голову выше не только своих министров, но и «среднего» образованного русского человека, то затем русский интеллигент решительно перерастает русских венценосцев.
Религия любви
Тацит пишет, что народ ненавидел христиан «за их ненависть к роду человеческому».
Такая вот «религия любви».
Вероятно, римские христиане с упоением и наслаждением ожидали Страшного суда и неминуемой гибели язычников – и не скрывали своей радости по этому поводу.
Почему декабристы не освободили своих крестьян?
Целью номер один декабристов было установление республиканской формы правления. Крестьянский вопрос был служебные относительно идеи гражданского равенства.
Многие из декабристов пытались освободить своих крестьян. Наиболее известным был скандальный случай Якушкина (того самого, что «нетерпеливо обнажал цареубийственный кинжал»). Его крестьяне попросту отказались «освобождаться». Считается, что потому что без земли освобождал. Вообще-то, давал по две десятины бесплатно, скотину, утварь и надворные постройки.
Это все равно как упрекать Энгельса в том, что он не передал свою фабрику рабочим, а Маркса – в том, что он не предоставил свою жилплощадь лондонским рабочим.
Революция и патриотизм
Февральские деятели Временного правительства были поголовно патриоты и непричастны к какому-либо террору. Вся погань исходила от Петросовета.
За полгода существования Временного правительства это правительство не вынесло ни одного смертного приговора. Все избиения офицеров и проч., безжалостный слом государственного механизма, полное разложение армии – следствие и цель большевицко-анархистской (шире социал-демократической) агитации.
Ленин и большевики – это вовремя не ликвидированный преступно-террористический элемент русской политики и истории, а вовсе не эффективный «госмеханизм»?
Вовремя не рассмотреть тяжелые последствия бездействия – это ошибка, но не преступление. Это – Временное правительство, сохранявшее в целом преемственность исторической русской государственности и политики. Его беда в том, что оно пало в результате вооруженного мятежа до созыва Учредительного собрания, проведение которого и было его исторической миссией.
Целенаправленно вести антигосударственную деятельность – преступление. Это – большевики, чьей целью был полном слом исторической России сверху донизу. Они с радостью взяли не себя эту ответственность и всячески ею бахвалились.
Бульон не виноват, что является питательной средой для микробов.
Странные претензии к власти: переворот совершают без участия и согласия правящей группы. Более того, сплошь и рядом даже не поставив ее в известность о подготовке оного. Удачный мятеж не может быть аргументом против устойчивости власти, иначе каждый удачливый преступник станет живым укором его жертвам. Словом, я тут вижу только перекладывание с больной головы на здоровую. У Временного правительства, разумеется, были свои ошибки, недочеты, слабости, но они целиком объясняются наличием в стране двоевластия, причем сплошь и рядом реальная власть находилась в руках совсем других учреждений и людей, которые целенаправленно вели дело к гражданской войне.
Специфика русской политической сцены была лишь в том, что на ней присутствовали большевики. Напомню, что как только их влияние распространилось на другие страны, там тоже вспыхнули революции и гражданские войны. А в этих странах не было слабого Временного правительства.
А большевистские революции произошли без госпереворота. О том и речь. Большевики работали на разрушение «буржуазного государства» в любом виде. Их победа в России обусловлена тем, что они сумели полностью разложить армию (в отличие от Германии, Венгрии, Франции). Временное правительство хотя бы сумело подавить июльский мятеж. Выступление против Корнилова было роковой ошибкой.
Резун-Суворов
Резун – публицист на исторической ниве. Его заслуга в том, что он растабуировал важнейшую для нашей историографии тему и продемонстрировал ее глубину и сложность. После него СССР больше нельзя представлять в виде стоящей в стороне пассивной жертвы агрессии. Резун сформулировал подлинно научную точку зрения: СССР – актор Второй Мировой войны с первого её дня и даже несколько ранее. Ну, а раскрыл он её как публицист, теперь дело за историками.
«Ангелы-хранители» РФ
Ирония судьбы в том, что современная Россия своим существованием по большому счету обязана двум «проблемным» правителям, которых она вообще принимает с большим трудом:
1. Благодаря Ивану Грозному (начало освоения Сибири) у государства есть, чем платить пенсии;
2. Благодаря Сталину (создание ядерной бомбы) нас еще не растерзали на куски, как Югославию.
Осмысление Великой Отечественной войны
Подлинное историческое осмысление ВОВ начинается с того, что устанавливается неразрывная причинно-следственная связь между 1917 и 1941 гг. Тридцать млн погибших в ВОВ – это историческая расплата за октябрь 1917-го, Брестский мир и пораженческий выход из войны. Осознав это, можно двигаться дальше – к понимаю 1 млн дезертиров, почти 5 млн пленных, 1 млн хиви, РОА, Локотской республики и радостной встречи немцев значительной частью населения СССР на оккупированной территории.
Всё это – дело будущего даже спустя 75 лет.
Пассионарность – потому что гладиолус!
А ведь пассионарий – это всего-навсего буйная личность.
Но на буйных личностях теорию развития мировой истории не построишь, верно? Засмеют.
То ли дело – пассионарий! Написал – и сразу все понятно.
Почему Монгольская империя? Потому что пассионарии!
Почему Римская империя? Потому что пассионарии!
Почему Российская империя? Потому что пассионарии!
С такой «наукой» не поспоришь.
Мерило великих событий
У каждого великого исторического события есть внешнее мерило его значимости.
14 июля 1789 года было для современников зарей новой эпохи. В этот день случилось нечто неслыханное. Получив известие о падении Бастилии, Иммануил Кант, из-за своей пунктуальности служивший для кёнигсбержцев олицетворением времени, опоздал на свою традиционную послеобеденную прогулку.
Хиросима и Нагасаки – не нам скорбеть
Когда-то прочитал в дневниках В. Ерофеева, что единственным существом, выразившем протест в связи с ядерной бомбардировкой Хиросимы, был римский папа.
С тех пор не могу найти подтверждение (или опровержение) этому.
Впрочем, уверен, что в то время и в тех условиях бомбу испытала бы на людях любая страна, которая первая ее состряпала.
Нам же военное преступление Штатов позволило сохранить жизни десятков тысяч солдат. И нечего лицемерить. Хотя, конечно, сама демонстрация супероружия нам же и предназначалась.
Различие в целях войны
Следует различать, когда добыча является целью похода, а когда – наградой за него.
Например, набеги викингов и Крестовые походы – очень разные мероприятия.
Зачем нам День России?
Дата 12 июня в качестве общенационального праздника вызывает ожесточенные споры. И никакого компромисса достигнуть здесь не удастся. Все дело в том, что у нашей страны нет и не может быть никакого Дня России, это обезьянничанье чистой воды, копирование политической практики тех государств, которые имеют документально зафиксированную точку отсчета своего существования, вроде США. Важно заметить, что все такие государства, как правило, чьи-то бывшие колонии, для которых вполне логично отмечать День независимости.
Но зачем это нужно России – государству, которое складывалось в течение тысячи лет и которое большую часть своей истории была независимым государством? Если уж подходить с формальной стороны, то День российской независимости – это день, когда Иван III разорвал ханскую грамоту. Правда, к тому времени России шел уже шестой век, поэтому странно было бы отмечать эту дату в качестве Дня России.
Так давайте же гордиться нашей великой историей, теряющейся в толще времен, а не тупо перетаскивать к себе обычаи бывших колоний.
Роль логики и здравого смысла в исторической науке
Не устаю повторять, что логика и «здравый смысл», к которым взывают в своих исторических дискуссиях блогеры и комментаторы, – отнюдь не главный инструмент учёного (смайл). Потому что в сетевых спорах это всегда логика и здравый смысл конкретного Васи Пупкина (применительно к сети – персонажа без исторического образования, со своими тараканами в голове и определённым углом зрения на исторический процесс, преломлённым условиями рождения, воспитания и образования, и отягощенного конспирологией и ксенофобией).
Историк, конечно, пользуется логикой и здравым смыслом, но в то же время отдаёт себе отчёт в том, что они никогда не заменят показания источника и что они являются научным инструментарием только при наличии источника.
Понять это, вроде бы, несложно, не нужно семи пядей во лбу. Но именно в этом пункте лежит самый глубокий водораздел. Дилетант не понимает ни значения источника, ни сути исторического метода познания.
Прозорливцы
Глядя на современную европейскую цивилизацию, понимаешь, что лучше всего будущее чувствовали не Маркс и Ленин, а Герберт Уэллс и Честертон.
Первый описал цивилизацию элоев и морлоков («Машина времени»), второй предрек Англии апокалиптическую битву с исламом на ее территории («Перелетный кабак»).
Каток истории
Люди ничего не могут допустить или не допустить – главный урок истории. Она катит, куда хочет, никого не спрашивая, выпрыгнуть из-под её катка можно только в индивидуальном порядке. Народы и государства ею обречены.
Конец истории
Как выглядит конец истории
Это просто день без новостей.
18 апреля 1930 года информационный блок ВВС в 20:45 оповестил о том, что «важных новостей нет». В эфире 15 минут играла легкая фортепьянная музыка, после чего была включена трансляция оперы Вагнера «Парсифаль» из концертного зала Queen’s Hall in Langham Place, London.
Сегодня представить подобное просто невозможно.
Искусство, литература, культура
Оригинальность и культурные влияния
Может ли творческий ум обращаться за вдохновением к плодам чужого ума? Иначе говоря, каковы отношения между оригинальностью и культурными влияниями?
Князь Пётр Андреевич Вяземский пишет в своём «Фонвизине», что Дидро, в бытностью свою в Петербурге, на одном обеде у графа Григория Григорьевича Орлова, в присутствии петербургских литераторов, «говорил через переводчика Майкову, не знавшему никакого иностранного языка, что особенно его сочинения желал бы он прочесть, ибо они должны быть чисто творческие, без всякой примеси общих форм и понятий».
Дидро искал оригинальность в невежестве. Но Майков в литературе был посредственность и оригинален разве только тем, что перевёл «Военную науку» Фридриха Великого и «Меропу» Вольтера, не зная французского языка.
Гений и оригинальность, делает вывод Вяземский, нуждаются в диалоге и заимствованиях.
Кажется, все верно. Но на ум приходит культурная замкнутость той же классической французской литературы, сохранявшаяся до 40—70-х годов XIX века. Характерно замечание Тургенева: «Великое горе Золя в том, что он никогда не читал Шекспира».
Непонимание и неприятие французами чужого выводило Ивана Сергеевича из себя. «Скажите, ради бога, – писал он Анненкову по поводу французских суждений о себе самом, – почему же это непременно надо быть ослом даже и гениальному французу, как только он потянет носом другой воздух…»
Тургенева удивляла и раздражала национальная кичливость французских писателей, их культурная замкнутость и обособленность. То, что выходило за пределы Франции, их просто не интересовало. В беседе с Виктором Гюго Тургенев убедился, что французский гений «ровно ничего не видит в сочинениях Гёте».
– Как-то раз, – рассказывал Тургенев, – у нас в разговоре с ним зашла речь о Гёте. Гюго резко отрицал гений Гёте и отозвался презрительно о «Фаусте». У меня тогда мелькнула мысль: а читал ли он «Фауста»? Я осторожно задал ему этот вопрос, и он ответил решительным тоном: «Никогда не читал, но знаю так, точно я сам его родил».
Гаршин передаёт другой рассказ Тургенева о том, «что Гюго однажды отнёсся слишком скептически к немецкой драматургии и безапелляционно заявил, что Гёте написал всего одну порядочную драму – «Валленштейн», но и та ужасно скучна». На скромное замечание относительно его ошибки в данном случае поэт Франции возразил, что он «этих немцев никогда не читает». Ту же историю с небольшими вариациями слышал Минский: «Когда я ему заметил: «Maitre (учитель), лагерь Валленштейна написан не Гёте, а Шиллером». – «Ну, это все равно, – отвечал мне Гюго. – Шиллер или Гёте – это одного поля ягоды, но, поверьте мне, что я, не читавши, знаю, что мог сказать и сказал Гёте, или что мог написать Шиллер!»
Чтобы несколько восполнить столь чудовищное невежество своих коллег по писательскому ремеслу, на традиционные обеды с Флобером и братьями Гонкур «русский варвар» являлся с томиками Гёте, Пушкина, Суинберна и Теккерея, знакомил французских писателей с красотами чужих литератур, переводил на ходу с английского, немецкого, русского на французский.
Все это склоняет меня к мысли, что для гения культурный диалог – вещь полезная, но не обязательная.
Абстрактное искусство
Абстрактное искусство есть бегство от ответственности перед человеком и обществом. Отвлеченные понятия в самой своей основе опасны для искусства, потому что отвергают реальность человеческого существования. А единственный ответ любому злу – это реальность человеческого существования.
Художественная немощь импрессионизма
Из воспоминаний Коровина: «Поворачивая по Мещанской улице от церкви Троицы на Капельках, мы шли переулком. Длинные заборы, за заборами темные сады. Фонарщик, похожий на крадущегося вора, с маленькой лестницей за спиной, подошел к уличному фонарю и, приставив к нему лестницу, влез. Открыл фонарь и зажег фитиль масляного фонаря. Фонарь осветил темный деревянный забор, ветви бузины и пожелтелые березки за забором. Я остановился. – Смотри, – говорю я, – как красиво, какая интимность, как приветливо светит фонарь, – таинственная печаль в этом уходящем заборе, какая тайна… Вот что бы я хотел писать. Найти это чувство, это настроение… – Что тут хорошего? – сказал мой товарищ. – Странно. Да и написать нельзя огонь. Да это глушь какая-то, пустыня, забор, мокрый тротуар, лужи, бузина. Гадость. Да ты это нарочно говоришь? – Нет, – ответил я, – нет… не нарочно. И подумал: „Или он ничего не понимает, или я какой-то совсем другой…“ – А что же тебе нравится? – спросил я, идя вдоль забора. – Как – что? Многие картины мне нравятся. Ну, „Фрина“ Семирадского, „Русалки“ Маковского… Не знаю, отчего вдруг мне стало как-то одиноко».
Этот отрывок можно сравнить с бунинской «веревочкой» (из «Жизни Арсеньева»): «На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!»
Чистый декаданс. Отчетливо выражено, что у импрессионизма нет глубин, только поверхностное, мимолетное «впечатление». Можно написать фонарь или костер в ночи и на этом успокоиться, удовлетворив своё зрение и нервы игрой света и тьмы.
А можно включить этот образ в более т лагере перед Бородинской битвой или туристическая ночевка (жанровая сценка) и т. д.
Безусловно художник, берущийся за эту задачу, более соответствует званию мастера. И в поэзии, помимо мгновенных зарисовок, есть множество других способов задрать истине подол. Образ, мысль – более высокие ингредиенты искусства, чем светотень. И я ценю многие полотна в стиле импрессионизма. Но речь ведь не о личных предпочтениях, а о путях развития искусства. Импрессионизм хорош как техника, но он ущербен и плосок в качестве господствующего стиля и направления.
Деградация живописи – в чём причина и есть ли выход
Деградация живописи в ХХ веке очевидна до такой степени, что уже неоднократно высказывались суждения о её «смерти» как рода искусства.
Но где лежат корни этого прискорбного явления? И какой диагноз больше соответствует действительности: что пациент скорее мёртв или всё-таки скорее жив?
Для правильного ответа на эти вопросы следует сразу же сойти с неверного пути, по которому движется мысль большинства критиков, и в рамках которого упадок живописи оценивается по господствующим стилям и направлениям: от реализма до абстракционизма. То есть упадок ассоциируется с нарастанием схематизма и формализма на полотне, с отказом художников более или менее точно воспроизводить «реальность». Точка отсчёта деградации обыкновенно связывается с рубежом XIX—XX веков, когда художники начали живо ощущать «тупик» реалистической живописи.
Что это объясняет? Практически ничего. Получается, что всему виною внезапное массовое пресыщение художников старыми формами. Хотя на деле всё намного (или немного) сложнее.
В XV—XVI веках мастерство художника выражалось в «живописном энциклопедизме». Иначе говоря, зрелый мастер живописными средствами воспроизводил сюжетные образы священной или земной реальности (в большинстве своём исторического характера), для чего обязан был в равной степени совершенства владеть техникой изображений фигур, лиц, одежды, интерьера, зданий, природы, животных и т. д.
Однако достаточно быстро, уже к XVII веку, портрет, натюрморт и пейзаж выделились в отдельные жанры живописи. На них появился спрос, и теперь мастером можно было прослыть, не утомляя себя сюжетной (универсальной) живописью, а набивая руку лишь в одном жанре (или нескольких). Отсюда и следует начинать отсчёт деградации живописи. Хотя для того чтобы вывести живопись на путь декаданса, потребовались недюжинные таланты.
Именно в этих жанрах быстро удалось достичь технического совершенства (то есть стилистического тупика), и именно их в первую очередь убила фотография. Вот эти-то два обстоятельства и привели к моральному крушению «реализма» и увлекли художников к поискам «неживописных» форм живописи (хотя подлинно большие, великие художники – Суриков, Репин, Серов, Нестеров, Корин – никогда не чувствовали себя стеснёнными «реальностью»).
Таким образом, для преодоления кризиса живописи недостаточно (и бесполезно) призывать художников вернуться к реалистической манере изображения. Художники должны вновь почувствовать вкус к созиданию на полотнах не отдельных лиц и предметов, не уголков природы, не «форм» в конце концов, а жизни во всей её полноте, со всеми её современными, историческими и культурно-мифологическими смыслами. Только тогда новое Возрождение обнажит бессилие фотографии и ничтожество формализма.
Перспектива в живописи
«…Когда разлагается религиозная устойчивость мировоззрения, и священная метафизика общего народного сознания разъедается индивидуальным усмотрением отдельного лица с его отдельной точкою зрения, и притом с отдельною точкою зрения в этот именно данный момент, – тогда появляется и характерная для отъединенного сознания перспективность; но притом – все же сперва не в искусстве чистом, которое по самому существу своему всегда более или менее метафизично, а в искусстве прикладном, как момент декоративности, имеющий своим заданием не истинность бытия, а правдоподобие казания».
Флоренский П.А.
Перспективная живопись – не истинность бытия, а правдоподобие.
(С этим спорит П. Муратов («Сезанн»): живопись воплощает (осуществляет краски и формы действительности), тогда как иконопись обозначает их.)
Перспектива возникает в прикладном искусстве, как показатель её неподлинности. Витрувий приписывает изобретение перспективы Анаксагору – в росписи театральных декораций.
То есть не живое художественное восприятие мира.
Значит, в Греции V в. до н. э. перспектива была известна, но не применялась в чистом искусстве – считалась излишней и антихудожественной.
Поговорим об историческом романе
Историческому роману в России не повезло. Напомню, что этот жанр появился в 1814 году с выходом книги Вальтера Скотта «Уэверли». Вальтер Скотт своими лучшими произведениями преобразил литературу и надолго определил ее дальнейшее направление, удачно совместив увлекательное повествование с психологическим раскрытием личности в социально-историческом контексте. С тех пор почти каждое десятилетие в Западной Европе появлялись авторы, которые историческим романом двигали вперед весь литературный процесс. Недаром авторы исторических романов есть среди лауреатов Нобелевской премии.
У нас же исторический роман редко становился фактом «большой литературы». В XIX веке можно вспомнить «Капитанскую дочку» Пушкина и «Войну и мир» Толстого. В ХХ-м – произведения Дмитрия Мережковского, Тынянова, Марка Алданова, «Петр I» Алексея Толстого и Солженицына с его «Красным колесом». Вот, пожалуй, и все или почти все, о чем можно говорить серьезно. Не удивительно, что исторический роман в России быстро перестал считаться частью большой литературы. Он давно застыл в двух ипостасях: либо это документальщина, сдобренная небольшой долей литературы, либо развлекательное чтиво. Но даже до Умберто Эко явно не дотягивает…
Впечатления от чтения исторических романистов у меня в целом грустные. Сплошь и рядом вижу, что писатели разучились отличать художественный вымысел от клеветы. Другая беда – их неспособность добиться исторической достоверности, неумение создать правдивую среду для своих героев. Скажем, писатели, разрабатывающие древнерусскую тематику, изобрели какой-то особый язык, на котором ни один русский человек никогда не говорил, вроде: «Здрав будь, болярин» и т. д. Причем, на этом «древнерусском новоязе» в их книгах разговаривают и москвичи XVII столетия, и киевляне XI-го…
Имитация искусства
Имитация, профанация искусства, мысли, бунта, трагедии весьма характерна для нашего Серебряного века.
Всем, наверное, памятно толстовское о Леониде Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».
Вот, нашел гумилевскую параллель:
«Однажды у нас завязался длинный разговор о Розанове, из которого выяснилось, что Н. С. не ценит, не любит и, по-моему, не понимает этого писателя. Но некоторые суждения Гумилева казались мне верными и меткими. Так об одном аккуратнейшем, механическом человеке, проповедующем «иннормизм» и бунтарство, Гумилев сказал: «служил он в каком-то учреждении исправно и старательно, вдруг захотелось ему бунтовать; он посоветовался с Вяч. Ивановым, и тот благословил его на бунт, и вот стал К. А. бунтовать с 10-ти до 4-х, так же размеренно и безупречно, как служил в своей канцелярии. Он думает, что бунтует, а мне зевать хочется».
(Эрих Голлербах. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве)
Произведение искусства нельзя создать преднамеренно
Если иметь ввиду эту цель – искусство посмеётся над тобой.
Но работа на заказ Моцарта, Чайковского, гениев Возрождения?
Видимо, этот «заказ» отвечал их глубинным творческим токам.
Чем больше мысли – тем качественнее шедевр
Искусство предназначено для создания художественного впечатления. Оно может быть весьма разным по силе и «качеству». Чем больше мысли – тем качественнее шедевр.
Сравните, например, с тем, как Пушкин оценивал поэзию Баратынского: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством…»
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=40379300?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сергей Эдуардович Цветков
Сборник размышлений на темы истории, политики, философии, культуры, религии, любви, жизни и смерти.
Сергей Цветков
Сто страниц чистой мысли
История
О законах истории
Представление о «законах истории» – не просто заблуждение, а кровавое заблуждение, которое обошлось человечеству в десятки миллионов трупов. Парадоксальным образом, адепты философско-исторических гипотез, претендовавших на познание законов исторического развития, никогда не полагались на «объективное» исполнение этих законов; но, убеждённые в том, что владеют ключами к истории, они «подстёгивали» и «направляли» историческое развитие, воздвигая могучие государства на горах трупов. Горделивые сооружения, предназначавшиеся в теории для того, чтобы освободить людей, на практике превращались в гигантские тюрьмы.
Исторический детерминизм был дорогостоящей и кровавой фантазией. Но сегодня мы наблюдаем конец эпохи всех утопий, в том числе и идеи истории как феномена, развитие которого известно заблаговременно. Современным историкам нечего сказать, куда мы идём, они видят впереди только тьму, неизвестность. История непредсказуема, потому что её движущая сила – человек – воплощённая непредсказуемость.
И вряд ли случайно, что одновременно с тем, как улетучилась предполагаемая разумность истории, в точных и естественных науках вновь ожили старые понятия случайности и непредсказуемости.
По большому счету, мы все уверены только в одном, что где-то впереди человечество ожидает всемирная катастрофа. Ирония истории: представления о будущем атеистического, «разумного», «научного» человечества – эсхатологичны и, в сущности, мало чем отличаются от переживаний средневековых людей, живших предвкушением ужасов Апокалипсиса тысячного года.
Остаётся надежда: люди Средневековья надеялись пережить Апокалипсис в жизни вечной, мы – не дожить до него.
История – обыкновенное чудо
Священная история полна чудес: десять казней Божиих обрушиваются на Египет, волны Красного моря смыкаются над войском фараона, Дева зачинает от Святого Духа, звезда указует волхвам путь к божественному младенцу…
А потом появляются светские историки и заявляют: никаких чудес в истории нет, все сущее рационально и подчиняется незыблемым законам развития – природы, общества, истории.
После чего как ни в чем не бывало рассказывают про то, как обезьяна при помощи труда стала человеком, как мальчик-сирота Темучин с помощью горстки всадников создал величайшую в мире империю, как 17-летняя крестьянка Жанна из деревни Арк выгнала англичан из Орлеана и короновала дофина, как партия, состоящая из двух десятков тысяч человек, захватила власть на шестой части суши…
Но разве кто-нибудь, находясь в здравом уме, согласится с тем, что все это было закономерно, т.е. предначертано? И разве более точный выстрел Фанни Каплан не сделал бы несколько другой историю ХХ века?
Светские историки, скрипя зубами, все-таки допустили в историю такую ветреную даму как Случайность. Но сомнений быть не должно: это всего лишь другое наименование чуда. Обыкновенного чуда, которое называется «история человечества».
О приходе великих событий
Величайшие события и важнейшие перемены, как правило, приходят в мир незаметно.
Из множества примеров выберу три. Два из них я вычитал у Борхеса.
По свидетельству Аристотеля, Эсхил совершил с виду простую театральную реформу: он всего лишь «увеличил с одного до двух количество актёров».
Как известно, драма зародилась из религии Диониса. Первоначально лишь один актёр – в черном или пурпурном облачении и в огромной маске – делил сцену с хором, составленным из двенадцати человек. Драма была культовой церемонией и, как всякое ритуальное действо, рисковала остаться вовеки неизменной. Вероятно, так бы и случилось, если бы однажды, по воле Эсхила, на сцену не вышел второй актёр. Он привнёс с собой диалог и бесконечные возможности взаимодействия характеров. Следовательно, тем весенним днем, примерно за пятьсот лет до христианской эры, за спиной этих двух неизвестных нам актёров замаячили тени Шекспира, Мольера, Островского, Бернарда Шоу – словом, вся мировая драматургия.
Обратимся к другому примеру. Святой Августин в молодости был учеником святого Амвросия, епископа Медиоланского. Когда, уже престарелым человеком, он писал свою «Исповедь», то перед его внутренним взором все ещё стояло необычное зрелище: «Когда Амвросий читал, он пробегал глазами по страницам, проникая в их душу, делая это в уме, не произнося ни слова и не шевеля губами. Много раз – ибо он никому не запрещал входить и не было обыкновения предупреждать его о чьём-то приходе – мы видели, как он читает молча, всегда только молча…»
Чтобы понять значение этого фрагмента, следует вспомнить, что в античности чтение означало декламацию: читали всегда вслух. А тут – человек молча сидит над книгой… Ученики недоумевали о таком поведении учителя: «…немного постояв, мы уходили, полагая, что в этот краткий промежуток времени, когда он, освободившись от суматохи чужих дел, мог перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и, возможно, опасается, что кто-нибудь, слушая его и заметив трудности в тексте, попросит объяснить тёмное место или вздумает с ним спорить, и тогда он не успеет прочитать столько томов, сколько хочет. Я полагаю, он читал таким образом, чтобы беречь голос, который у него часто пропадал. Во всяком случае, каково бы ни было намерение подобного человека, оно, без сомненья, было благим».
Искусство читать про себя преобразило литературу, привело к господству письменного слова над устным, пера – над голосом, а читателя оставило наедине с автором.
Пример третий и последний – уже из нашей истории.
В наших летописях под 1147 годом имеется ставшая уже хрестоматийной запись о том, как князь Юрий Долгорукий пригласил своего союзника, черниговского князя Святослава Ольговича в своё княжее село: «Буде ко мне, брате, на Москву», где они пировали и обменялись подарками. С этого времени название нового населённого пункта начинает все чаще мелькать в летописях. Однако характерно, что в летописных сообщениях, относящихся к 70-м годам XII века, ещё не установилось единообразное наименование Москвы: город называется то Москвь, то Москова, то Москва, то даже Кучково. И действительно, какая разница, как называть медвежий угол!
А потом вдруг началось стремительное и чудесное возвышении малоизвестного прежде городка. Не случайно в одном позднесредневековом сказании о начале Москвы, относящемся к XVII веку, с дивным простодушием говорится: «Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?»
Вот и я думаю, друзья: а может, и мы просмотрели начало чего-нибудь важного?
Движитель истории
История изучает не причины событий, которых в конце концов и не существует. Говорить, что экономические (и любые другие процессы) – суть причины исторических изменений – антинаучно, это чистые абстракции, исторический идеализм.
В истории действуют не причины, а люди. Мотивы их действий и должен уяснить историк, чтобы разъяснить суть исторического события.
«Истории нет. Есть биографии».
Р. Эмерсон
Когда историю пишут побеждённые
Расхожее мнение гласит, что историю пишут победители.
Далеко не факт. Во всяком случае, если это и правило, то со многими исключениями.
Так, историю падения Римской империи написали отнюдь не варвары.
Подробности славянской колонизации Балкан известны из византийских хроник.
Историю монголов мы знаем в основном по русским, арабским и китайским летописям.
История Крестовых походов также написана проигравшей стороной.
Французы до сих пор считают, что они победили при Бородино. И вообще, русский взгляд на 1812 год во Франции не прижился.
Или вспомнить, кто пишет историю Второй мировой войны в некоторых странах современной Европы.
Значит, победитель далеко не всегда может быть уверен, что в истории останется именно его интерпретация событий. Порой он гораздо беспомощнее перед человеком с гусиным пером или авторучкой, чем на полях сражений. Победителей судят, как и побеждённых, или, по крайней мере, квалифицируют их деяния и выдают характеристику для суда.
«История меня оправдает потому, что я сам пишу историю». Приписывается Черчиллю.
Но есть одно маленькое уточнение: до тех пор, пока я её пишу.
Уроки истории
«История ничему не учит», – известное выражение В.О. Ключевского (немногие знают продолжение: «но жестоко проучивает нерадивых учеников»). Но ведь, сказать по правде, она и не может ничему нас научить. Наша уверенность в «полезности» изучения истории основана на недоразумении; вернее, здесь имеет место «псевдометаморфоза» (говоря шпенглеровским языком), несовместимая с нашим понятием линейного времени и, следовательно, принципиальной неповторяемости событий.
Нравственная (или иная) «польза» истории – это доставшаяся нам в наследство античная идея, основанная на теории циклического времени, «вечного возвращения». Греки и римляне были уверены: все повторяется, все возвращается. Именно поэтому надо знать, к чему готовиться…
Христианство изменило течение времени в буквальном смысле слова, распрямив временную спираль, и вместе с тем заимствовало у древних понятие о нравственной ценности истории. Потому-то мы так много говорим об «уроках истории» и так мало им внимаем – наше ощущение времени, истории совсем другое. Мы подсознательно уверены в том, что «то. что было, то прошло», и никогда не вернётся. Античное восприятие времени удержалось только в гегелевской «спирали» исторического развития и Марксовом афоризме о том, что трагические события в истории повторяются в виде фарса.
Мадам История сколько угодно может вещать нам о своём опыте – в лучшем случае мы подведём схожее событие из прошлого под «историческую параллель». А параллели, как известно, не пересекаются…
Так или иначе, но мы живём с сознанием уникальности нашего времени и потому обречены вновь и вновь наступать на грабли.
Историческая правда
Писать о том, что знаешь – великое правило Монтеня.
Но как быть историку? Писать об истории, как о лично пережитом, болеть ею, «пропускать через себя»?
А как же тогда объективность?
Или, если прав Монтень, то самая правдивая история – субъективно пережитая?
Историческое образование необходимо, но без чего-то еще оно превращает человека в учёного схоласта. Думаю, что у настоящего историка, помимо знания документов и источников, помимо профессиональной подготовки, должно быть «чувство истории». Только тогда приходит «знание истории». Из чего рождается это чувство, большой вопрос, возможно из увлечённости или, как и всё на свете – из любви.
Ещё раз об исторической правде
Болезненное взыскание «исторической правды», «правды истории» – явление специфически советское и постсоветское, ибо нигде и никогда об истории не лгали так тотально, профессионально и упоённо, как в СССР и РФ.
О долговечности исторических сочинений
Историк – человек, который меньше всего может рассчитывать на долгую жизнь своих творений. Как учёный, он и не должен питать таких надежд. Если какой-то исторический труд пользуется популярностью больше 30 лет, то это свидетельствует о застое исторической мысли в изучении данного вопроса, чего человек науки не может приветствовать. Ради общего прогресса исторической науки историк должен желать, чтобы его труд как можно быстрее устарел.
Единственное исключение фортуна делает для тех исторических сочинений, которые становятся фактом большой литературы. Но тогда они сами собой выпадают из числа научных трактатов. Скажем, карамзинская «История» для науки теперь практически бесполезна, некоторый интерес представляют разве что примечания. Но ее литературные красоты ещё не совсем потускнели, даже несмотря на тяжеловесные полустраничные периоды.
Вот и Борхес пишет об «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона:
«И все-таки труд Гиббона остаётся в целости и сохранности; не исключено, что и превратности будущего его не коснутся. Причин здесь две. Первая и самая важная – эстетического порядка: он околдовывает, а это, по Стивенсону, главное и бесспорное достоинство литературы. Другая причина – в том, что историк, как это ни грустно, со временем сам становится историей, и нас теперь занимает и устройство лагеря Аттилы, и представление о нем английского дворянина XVIII века. Столетие за столетием Плиния читали в поисках фактов, мы сегодня читаем его в поисках чудес, – судьба Плиния от этого нисколько не пострадала».
(Х.-Л. Борхес. «Эдуард Гиббон. Страницы истории и автобиографии»)
Именно такие «вечные» книги и интересуют широкие массы любителей истории.
Поэтому вывод из этих наблюдений не совсем оптимистический для исторической науки. Если читатели в массе своей поглощают «проверенные временем» исторические сочинения, то это значит, что они живут в плену литературного мифа и не имеют современного научного представления об историческом процессе.
У истории больше сходства с поэзией, чем с наукой
По Аристотелю, поэзия больше подходит для изображения истории, чем наука.
Пока события не встроены в сюжет, пока нет персонажей и действующих лиц – это не история.
История – только то, что можно помыслить в виде сюжета (отбор материала и развитие темы). Это касается даже «абстрактных» тем.
«Толщи веков» не существует (не «новая хронология»)
На самом деле и без «новой хронологии» все в истории было сравнительно недавно.
Я, например, всего через три рукопожатия знаком со Львом Толстым (мой знакомый общался с монахиней Шамординского монастыря Серафимой Бобковой. Она умерла в 1990 в возрасте 105 лет. Через неё у меня и с оптинским старцем Амвросием три рукопожатия. А старец умер в 1891 году).
Просто представьте, что Иисус жил всего 80 поколений тому назад.
История – наука или нет?
Область знания, в которой используются научные методы, не более. Предмет этого знания полностью нематериален – прошлое.
Причем у «исторической науки» нет ни одного собственного фундаментального закона – все заимствованы из других наук и областей знания.
Историю можно изучать только на локальном отрезке времени и на ограниченной территории. Постижение истории человечества превосходит возможности и способности историка.
Историческое исследование не научно в строгом смысле слова ещё и потому, что это всегда и личность историка, который к тому же сам со временем становится историей.
Задача истории – восстановить ход событий, их причины и мотивы, указать последствия. Все это каждый раз уникально, не повторяемо, не воспроизводимо. Любое историческое исследование – конкретно, а не универсально, его выводы и даже методы не приложимы к изучению других исторических явлений и ситуаций. То есть оно не «объективно» в «научном» смысле слова. Историк – скорее, образованный следователь, а не учёный. И немного – художник (если он действительно велик).
История государства и история народа
Как известно, Н.А. Полевой назвал свой исторический труд «Историей русского народа» (т. 1—6, 1829—1833), в противовес карамзинской «Истории государства Российского».
Мысль понятная и достойная уважения. Однако непредвзято говоря, история народа, народная история – эти понятия по сути приложимы только к евреям, вся история которых есть сохранение, сбережение и осмысление себя как народа.
У других народов есть лишь истории их государств, правителей, изредка – обществ. Все попытки написать историю народа не имели успеха. В т.ч. и в России, где до сих пор так и не написана классическая история русского народа. Возможно, потому, что государство есть «историческое тело» русского народа, форма его исторического бытия. Мы и дня не существовали без национального государства.
Почему история ничему не учит?
Ответ очевиден: потому что это не наука.
История – это область или отрасль знания, где с некоторых (относительно недавних) пор используются научные методы, большей частью (если не целиком) заимствованные из арсенала гуманитарных и естественных наук. Иначе говоря, качество исторических знаний очень сильно зависит от состояния науки вообще.
Но хотя история и не является наукой, в целом, в рамках исторического исследования возможно добыть научное знание (то есть представить достоверную картину прошлого; опять же за многими исключениями).
Ближайшая аналогия работы историка – деятельность следователя, который также часто прибегает к помощи научных специалистов и экспертиз и работа которого неотделима от частых «висяков». А плод труда историка мало отличим от уголовного дела. По содержанию, в том числе.
Большой историк – это прежде всего Большой стиль
Умницы-греки знали, что делали, когда зачисляли трезвую педантку Клио в разряд Муз. Знали это и Карамзин, и Соловьев, и Ключевский, и Тарле (как и Гиббон, и Маколей, и Черчилль).
Действительно, история – это многолюдный роман, главами которого служат эпохи, периоды, войны, смуты, переселения и т. д. Производя отбор материала, пытаясь придать ему законченную форму, историк занимается тем же самым, что и художник, который стремится достичь наибольшей выразительности. В биографическом жанре роль художественного начала возрастает многократно.
Таким образом, проблема историка – это в конце концов проблема стиля, а проблема большого историка – проблема большого стиля.
Отсюда следует, что известные и неизвестные историки различаются всего лишь по степени художественности своих главных сочинений, и их успех или неуспех среди публики сродни успеху или неудаче писателя.
Объективность исследования
Читатель требует от историка, журналиста объективности. Требование справедливое. Но вот только насколько оно основательное?
Существует «огромный кусок правды», который израильский историк Шломо Санд назвал «имплантированной памятью»:
«Мы все рождаемся во вселенной дискурсивных полей, уже сформированных идеологической борьбой за власть предыдущих поколений. Прежде чем историк сможет овладеть инструментами для критической оценки прошлого, для задавания о нем сложных вопросов, мир его представлений о прошлом уже сложен в его голове школой, с ее часами преподавания истории, политики и даже, скажем, „уроков Библии“ в младших классах. Добавьте сюда национальные праздники, памятные дни, общественные церемонии, памятники, сериалы – все это уже влияет на способность историка смотреть на прошлое объективно. В голове человека уже лежит огромный кусок „имплантированной памяти“ о прошлом, который не так-то просто обойти, чтобы взяться за работу объективного историка» (Shlomo Sand: Die Erfindung des j?dischen Volkes. S. 40).
Иначе говоря, «объективность» всегда ограничена предрассудками воспитания, образования и вообще своего времени. И самое главное, в восприятии читателя искомая «объективность» историка всегда должна совпадать с его (читателя) предрассудками и взглядом на вещи. Иначе, «необъективность», «проплаченность», «фальсификация», «либероидный/патриотический бред» и т. д.
Когда появилась альтернативная история?
Расхожее мнение гласит: «История не имеет сослагательного наклонения».
Но это не касается исторической науки. Историки сослагают и наклоняют весьма охотно. Более того, они знают, что без этого часто невозможно понять истинный смысл и значение событий.
Не случайно первый в мировой науке опыт «альтернативной истории» находится в той же книге, которую принято считать первым историческим трудом.
Вот эта первая попытка рассчитать ход событий при гипотетическом изменении исходных условий:
«…Я вынужден откровенно высказать мое мнение, которое, конечно, большинству придется не по душе. Однако я не хочу скрывать то, что признаю истиной. Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу (речь идет о походе Ксеркса на Элладу в 480—479 годах до н.э. – С. Ц.), то никто из эллинов не посмел бы оказать сопротивления персам на море. Далее, не найди Ксеркс противника на море, то на суше дела сложились бы вот как: если бы даже и много „хитонов стен“ пелопоннесцам удалось воздвигнуть на Истме (спартанская затея оградить стеной Пелопонесский полуостров на Истимийском перешейке. – С. Ц.), то все же флот варваров стал бы захватывать город за городом и лакедемоняне, покинутые на произвол судьбы союзниками (правда, не по доброй воле, но в силу необходимости), остались бы одни. И вот покинутые всеми, лакедемоняне после героического сопротивления все-таки пали бы доблестной смертью. Следовательно, их ожидала бы такая участь или, быть может, видя переход всех прочих эллинов на сторону персов, им пришлось бы еще раньше сдаться на милость Ксеркса. Таким образом, и в том и в другом случае Эллада оказалась бы под игом персов. Действительно, мне совершенно непонятно, какую пользу могли принести стены на Истме, если царь персов господствовал на море. Потому-то не погрешишь против истины, назвав афинян спасителями Эллады. Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам, поскольку те еще не перешли на сторону мидян, и с помощью богов обратили царя в бегство. Не могли устрашить афинян даже грозные изречения Дельфийского оракула и побудить их покинуть Элладу на произвол судьбы. Они спокойно стояли и мужественно ждали нападения врага на их землю»
Геродот. История (VII, 139)
Общество умственно перерастает правителей
Так бывает всегда и всюду, хотя и не сразу. Если взять нас, то русское общество только во второй половине XIX века умственно «переросло» своих царей, которые, начиная с Николая I, перестали быть «двигателями прогресса». Если Александр I ещё был на голову выше не только своих министров, но и «среднего» образованного русского человека, то затем русский интеллигент решительно перерастает русских венценосцев.
Религия любви
Тацит пишет, что народ ненавидел христиан «за их ненависть к роду человеческому».
Такая вот «религия любви».
Вероятно, римские христиане с упоением и наслаждением ожидали Страшного суда и неминуемой гибели язычников – и не скрывали своей радости по этому поводу.
Почему декабристы не освободили своих крестьян?
Целью номер один декабристов было установление республиканской формы правления. Крестьянский вопрос был служебные относительно идеи гражданского равенства.
Многие из декабристов пытались освободить своих крестьян. Наиболее известным был скандальный случай Якушкина (того самого, что «нетерпеливо обнажал цареубийственный кинжал»). Его крестьяне попросту отказались «освобождаться». Считается, что потому что без земли освобождал. Вообще-то, давал по две десятины бесплатно, скотину, утварь и надворные постройки.
Это все равно как упрекать Энгельса в том, что он не передал свою фабрику рабочим, а Маркса – в том, что он не предоставил свою жилплощадь лондонским рабочим.
Революция и патриотизм
Февральские деятели Временного правительства были поголовно патриоты и непричастны к какому-либо террору. Вся погань исходила от Петросовета.
За полгода существования Временного правительства это правительство не вынесло ни одного смертного приговора. Все избиения офицеров и проч., безжалостный слом государственного механизма, полное разложение армии – следствие и цель большевицко-анархистской (шире социал-демократической) агитации.
Ленин и большевики – это вовремя не ликвидированный преступно-террористический элемент русской политики и истории, а вовсе не эффективный «госмеханизм»?
Вовремя не рассмотреть тяжелые последствия бездействия – это ошибка, но не преступление. Это – Временное правительство, сохранявшее в целом преемственность исторической русской государственности и политики. Его беда в том, что оно пало в результате вооруженного мятежа до созыва Учредительного собрания, проведение которого и было его исторической миссией.
Целенаправленно вести антигосударственную деятельность – преступление. Это – большевики, чьей целью был полном слом исторической России сверху донизу. Они с радостью взяли не себя эту ответственность и всячески ею бахвалились.
Бульон не виноват, что является питательной средой для микробов.
Странные претензии к власти: переворот совершают без участия и согласия правящей группы. Более того, сплошь и рядом даже не поставив ее в известность о подготовке оного. Удачный мятеж не может быть аргументом против устойчивости власти, иначе каждый удачливый преступник станет живым укором его жертвам. Словом, я тут вижу только перекладывание с больной головы на здоровую. У Временного правительства, разумеется, были свои ошибки, недочеты, слабости, но они целиком объясняются наличием в стране двоевластия, причем сплошь и рядом реальная власть находилась в руках совсем других учреждений и людей, которые целенаправленно вели дело к гражданской войне.
Специфика русской политической сцены была лишь в том, что на ней присутствовали большевики. Напомню, что как только их влияние распространилось на другие страны, там тоже вспыхнули революции и гражданские войны. А в этих странах не было слабого Временного правительства.
А большевистские революции произошли без госпереворота. О том и речь. Большевики работали на разрушение «буржуазного государства» в любом виде. Их победа в России обусловлена тем, что они сумели полностью разложить армию (в отличие от Германии, Венгрии, Франции). Временное правительство хотя бы сумело подавить июльский мятеж. Выступление против Корнилова было роковой ошибкой.
Резун-Суворов
Резун – публицист на исторической ниве. Его заслуга в том, что он растабуировал важнейшую для нашей историографии тему и продемонстрировал ее глубину и сложность. После него СССР больше нельзя представлять в виде стоящей в стороне пассивной жертвы агрессии. Резун сформулировал подлинно научную точку зрения: СССР – актор Второй Мировой войны с первого её дня и даже несколько ранее. Ну, а раскрыл он её как публицист, теперь дело за историками.
«Ангелы-хранители» РФ
Ирония судьбы в том, что современная Россия своим существованием по большому счету обязана двум «проблемным» правителям, которых она вообще принимает с большим трудом:
1. Благодаря Ивану Грозному (начало освоения Сибири) у государства есть, чем платить пенсии;
2. Благодаря Сталину (создание ядерной бомбы) нас еще не растерзали на куски, как Югославию.
Осмысление Великой Отечественной войны
Подлинное историческое осмысление ВОВ начинается с того, что устанавливается неразрывная причинно-следственная связь между 1917 и 1941 гг. Тридцать млн погибших в ВОВ – это историческая расплата за октябрь 1917-го, Брестский мир и пораженческий выход из войны. Осознав это, можно двигаться дальше – к понимаю 1 млн дезертиров, почти 5 млн пленных, 1 млн хиви, РОА, Локотской республики и радостной встречи немцев значительной частью населения СССР на оккупированной территории.
Всё это – дело будущего даже спустя 75 лет.
Пассионарность – потому что гладиолус!
А ведь пассионарий – это всего-навсего буйная личность.
Но на буйных личностях теорию развития мировой истории не построишь, верно? Засмеют.
То ли дело – пассионарий! Написал – и сразу все понятно.
Почему Монгольская империя? Потому что пассионарии!
Почему Римская империя? Потому что пассионарии!
Почему Российская империя? Потому что пассионарии!
С такой «наукой» не поспоришь.
Мерило великих событий
У каждого великого исторического события есть внешнее мерило его значимости.
14 июля 1789 года было для современников зарей новой эпохи. В этот день случилось нечто неслыханное. Получив известие о падении Бастилии, Иммануил Кант, из-за своей пунктуальности служивший для кёнигсбержцев олицетворением времени, опоздал на свою традиционную послеобеденную прогулку.
Хиросима и Нагасаки – не нам скорбеть
Когда-то прочитал в дневниках В. Ерофеева, что единственным существом, выразившем протест в связи с ядерной бомбардировкой Хиросимы, был римский папа.
С тех пор не могу найти подтверждение (или опровержение) этому.
Впрочем, уверен, что в то время и в тех условиях бомбу испытала бы на людях любая страна, которая первая ее состряпала.
Нам же военное преступление Штатов позволило сохранить жизни десятков тысяч солдат. И нечего лицемерить. Хотя, конечно, сама демонстрация супероружия нам же и предназначалась.
Различие в целях войны
Следует различать, когда добыча является целью похода, а когда – наградой за него.
Например, набеги викингов и Крестовые походы – очень разные мероприятия.
Зачем нам День России?
Дата 12 июня в качестве общенационального праздника вызывает ожесточенные споры. И никакого компромисса достигнуть здесь не удастся. Все дело в том, что у нашей страны нет и не может быть никакого Дня России, это обезьянничанье чистой воды, копирование политической практики тех государств, которые имеют документально зафиксированную точку отсчета своего существования, вроде США. Важно заметить, что все такие государства, как правило, чьи-то бывшие колонии, для которых вполне логично отмечать День независимости.
Но зачем это нужно России – государству, которое складывалось в течение тысячи лет и которое большую часть своей истории была независимым государством? Если уж подходить с формальной стороны, то День российской независимости – это день, когда Иван III разорвал ханскую грамоту. Правда, к тому времени России шел уже шестой век, поэтому странно было бы отмечать эту дату в качестве Дня России.
Так давайте же гордиться нашей великой историей, теряющейся в толще времен, а не тупо перетаскивать к себе обычаи бывших колоний.
Роль логики и здравого смысла в исторической науке
Не устаю повторять, что логика и «здравый смысл», к которым взывают в своих исторических дискуссиях блогеры и комментаторы, – отнюдь не главный инструмент учёного (смайл). Потому что в сетевых спорах это всегда логика и здравый смысл конкретного Васи Пупкина (применительно к сети – персонажа без исторического образования, со своими тараканами в голове и определённым углом зрения на исторический процесс, преломлённым условиями рождения, воспитания и образования, и отягощенного конспирологией и ксенофобией).
Историк, конечно, пользуется логикой и здравым смыслом, но в то же время отдаёт себе отчёт в том, что они никогда не заменят показания источника и что они являются научным инструментарием только при наличии источника.
Понять это, вроде бы, несложно, не нужно семи пядей во лбу. Но именно в этом пункте лежит самый глубокий водораздел. Дилетант не понимает ни значения источника, ни сути исторического метода познания.
Прозорливцы
Глядя на современную европейскую цивилизацию, понимаешь, что лучше всего будущее чувствовали не Маркс и Ленин, а Герберт Уэллс и Честертон.
Первый описал цивилизацию элоев и морлоков («Машина времени»), второй предрек Англии апокалиптическую битву с исламом на ее территории («Перелетный кабак»).
Каток истории
Люди ничего не могут допустить или не допустить – главный урок истории. Она катит, куда хочет, никого не спрашивая, выпрыгнуть из-под её катка можно только в индивидуальном порядке. Народы и государства ею обречены.
Конец истории
Как выглядит конец истории
Это просто день без новостей.
18 апреля 1930 года информационный блок ВВС в 20:45 оповестил о том, что «важных новостей нет». В эфире 15 минут играла легкая фортепьянная музыка, после чего была включена трансляция оперы Вагнера «Парсифаль» из концертного зала Queen’s Hall in Langham Place, London.
Сегодня представить подобное просто невозможно.
Искусство, литература, культура
Оригинальность и культурные влияния
Может ли творческий ум обращаться за вдохновением к плодам чужого ума? Иначе говоря, каковы отношения между оригинальностью и культурными влияниями?
Князь Пётр Андреевич Вяземский пишет в своём «Фонвизине», что Дидро, в бытностью свою в Петербурге, на одном обеде у графа Григория Григорьевича Орлова, в присутствии петербургских литераторов, «говорил через переводчика Майкову, не знавшему никакого иностранного языка, что особенно его сочинения желал бы он прочесть, ибо они должны быть чисто творческие, без всякой примеси общих форм и понятий».
Дидро искал оригинальность в невежестве. Но Майков в литературе был посредственность и оригинален разве только тем, что перевёл «Военную науку» Фридриха Великого и «Меропу» Вольтера, не зная французского языка.
Гений и оригинальность, делает вывод Вяземский, нуждаются в диалоге и заимствованиях.
Кажется, все верно. Но на ум приходит культурная замкнутость той же классической французской литературы, сохранявшаяся до 40—70-х годов XIX века. Характерно замечание Тургенева: «Великое горе Золя в том, что он никогда не читал Шекспира».
Непонимание и неприятие французами чужого выводило Ивана Сергеевича из себя. «Скажите, ради бога, – писал он Анненкову по поводу французских суждений о себе самом, – почему же это непременно надо быть ослом даже и гениальному французу, как только он потянет носом другой воздух…»
Тургенева удивляла и раздражала национальная кичливость французских писателей, их культурная замкнутость и обособленность. То, что выходило за пределы Франции, их просто не интересовало. В беседе с Виктором Гюго Тургенев убедился, что французский гений «ровно ничего не видит в сочинениях Гёте».
– Как-то раз, – рассказывал Тургенев, – у нас в разговоре с ним зашла речь о Гёте. Гюго резко отрицал гений Гёте и отозвался презрительно о «Фаусте». У меня тогда мелькнула мысль: а читал ли он «Фауста»? Я осторожно задал ему этот вопрос, и он ответил решительным тоном: «Никогда не читал, но знаю так, точно я сам его родил».
Гаршин передаёт другой рассказ Тургенева о том, «что Гюго однажды отнёсся слишком скептически к немецкой драматургии и безапелляционно заявил, что Гёте написал всего одну порядочную драму – «Валленштейн», но и та ужасно скучна». На скромное замечание относительно его ошибки в данном случае поэт Франции возразил, что он «этих немцев никогда не читает». Ту же историю с небольшими вариациями слышал Минский: «Когда я ему заметил: «Maitre (учитель), лагерь Валленштейна написан не Гёте, а Шиллером». – «Ну, это все равно, – отвечал мне Гюго. – Шиллер или Гёте – это одного поля ягоды, но, поверьте мне, что я, не читавши, знаю, что мог сказать и сказал Гёте, или что мог написать Шиллер!»
Чтобы несколько восполнить столь чудовищное невежество своих коллег по писательскому ремеслу, на традиционные обеды с Флобером и братьями Гонкур «русский варвар» являлся с томиками Гёте, Пушкина, Суинберна и Теккерея, знакомил французских писателей с красотами чужих литератур, переводил на ходу с английского, немецкого, русского на французский.
Все это склоняет меня к мысли, что для гения культурный диалог – вещь полезная, но не обязательная.
Абстрактное искусство
Абстрактное искусство есть бегство от ответственности перед человеком и обществом. Отвлеченные понятия в самой своей основе опасны для искусства, потому что отвергают реальность человеческого существования. А единственный ответ любому злу – это реальность человеческого существования.
Художественная немощь импрессионизма
Из воспоминаний Коровина: «Поворачивая по Мещанской улице от церкви Троицы на Капельках, мы шли переулком. Длинные заборы, за заборами темные сады. Фонарщик, похожий на крадущегося вора, с маленькой лестницей за спиной, подошел к уличному фонарю и, приставив к нему лестницу, влез. Открыл фонарь и зажег фитиль масляного фонаря. Фонарь осветил темный деревянный забор, ветви бузины и пожелтелые березки за забором. Я остановился. – Смотри, – говорю я, – как красиво, какая интимность, как приветливо светит фонарь, – таинственная печаль в этом уходящем заборе, какая тайна… Вот что бы я хотел писать. Найти это чувство, это настроение… – Что тут хорошего? – сказал мой товарищ. – Странно. Да и написать нельзя огонь. Да это глушь какая-то, пустыня, забор, мокрый тротуар, лужи, бузина. Гадость. Да ты это нарочно говоришь? – Нет, – ответил я, – нет… не нарочно. И подумал: „Или он ничего не понимает, или я какой-то совсем другой…“ – А что же тебе нравится? – спросил я, идя вдоль забора. – Как – что? Многие картины мне нравятся. Ну, „Фрина“ Семирадского, „Русалки“ Маковского… Не знаю, отчего вдруг мне стало как-то одиноко».
Этот отрывок можно сравнить с бунинской «веревочкой» (из «Жизни Арсеньева»): «На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!»
Чистый декаданс. Отчетливо выражено, что у импрессионизма нет глубин, только поверхностное, мимолетное «впечатление». Можно написать фонарь или костер в ночи и на этом успокоиться, удовлетворив своё зрение и нервы игрой света и тьмы.
А можно включить этот образ в более т лагере перед Бородинской битвой или туристическая ночевка (жанровая сценка) и т. д.
Безусловно художник, берущийся за эту задачу, более соответствует званию мастера. И в поэзии, помимо мгновенных зарисовок, есть множество других способов задрать истине подол. Образ, мысль – более высокие ингредиенты искусства, чем светотень. И я ценю многие полотна в стиле импрессионизма. Но речь ведь не о личных предпочтениях, а о путях развития искусства. Импрессионизм хорош как техника, но он ущербен и плосок в качестве господствующего стиля и направления.
Деградация живописи – в чём причина и есть ли выход
Деградация живописи в ХХ веке очевидна до такой степени, что уже неоднократно высказывались суждения о её «смерти» как рода искусства.
Но где лежат корни этого прискорбного явления? И какой диагноз больше соответствует действительности: что пациент скорее мёртв или всё-таки скорее жив?
Для правильного ответа на эти вопросы следует сразу же сойти с неверного пути, по которому движется мысль большинства критиков, и в рамках которого упадок живописи оценивается по господствующим стилям и направлениям: от реализма до абстракционизма. То есть упадок ассоциируется с нарастанием схематизма и формализма на полотне, с отказом художников более или менее точно воспроизводить «реальность». Точка отсчёта деградации обыкновенно связывается с рубежом XIX—XX веков, когда художники начали живо ощущать «тупик» реалистической живописи.
Что это объясняет? Практически ничего. Получается, что всему виною внезапное массовое пресыщение художников старыми формами. Хотя на деле всё намного (или немного) сложнее.
В XV—XVI веках мастерство художника выражалось в «живописном энциклопедизме». Иначе говоря, зрелый мастер живописными средствами воспроизводил сюжетные образы священной или земной реальности (в большинстве своём исторического характера), для чего обязан был в равной степени совершенства владеть техникой изображений фигур, лиц, одежды, интерьера, зданий, природы, животных и т. д.
Однако достаточно быстро, уже к XVII веку, портрет, натюрморт и пейзаж выделились в отдельные жанры живописи. На них появился спрос, и теперь мастером можно было прослыть, не утомляя себя сюжетной (универсальной) живописью, а набивая руку лишь в одном жанре (или нескольких). Отсюда и следует начинать отсчёт деградации живописи. Хотя для того чтобы вывести живопись на путь декаданса, потребовались недюжинные таланты.
Именно в этих жанрах быстро удалось достичь технического совершенства (то есть стилистического тупика), и именно их в первую очередь убила фотография. Вот эти-то два обстоятельства и привели к моральному крушению «реализма» и увлекли художников к поискам «неживописных» форм живописи (хотя подлинно большие, великие художники – Суриков, Репин, Серов, Нестеров, Корин – никогда не чувствовали себя стеснёнными «реальностью»).
Таким образом, для преодоления кризиса живописи недостаточно (и бесполезно) призывать художников вернуться к реалистической манере изображения. Художники должны вновь почувствовать вкус к созиданию на полотнах не отдельных лиц и предметов, не уголков природы, не «форм» в конце концов, а жизни во всей её полноте, со всеми её современными, историческими и культурно-мифологическими смыслами. Только тогда новое Возрождение обнажит бессилие фотографии и ничтожество формализма.
Перспектива в живописи
«…Когда разлагается религиозная устойчивость мировоззрения, и священная метафизика общего народного сознания разъедается индивидуальным усмотрением отдельного лица с его отдельной точкою зрения, и притом с отдельною точкою зрения в этот именно данный момент, – тогда появляется и характерная для отъединенного сознания перспективность; но притом – все же сперва не в искусстве чистом, которое по самому существу своему всегда более или менее метафизично, а в искусстве прикладном, как момент декоративности, имеющий своим заданием не истинность бытия, а правдоподобие казания».
Флоренский П.А.
Перспективная живопись – не истинность бытия, а правдоподобие.
(С этим спорит П. Муратов («Сезанн»): живопись воплощает (осуществляет краски и формы действительности), тогда как иконопись обозначает их.)
Перспектива возникает в прикладном искусстве, как показатель её неподлинности. Витрувий приписывает изобретение перспективы Анаксагору – в росписи театральных декораций.
То есть не живое художественное восприятие мира.
Значит, в Греции V в. до н. э. перспектива была известна, но не применялась в чистом искусстве – считалась излишней и антихудожественной.
Поговорим об историческом романе
Историческому роману в России не повезло. Напомню, что этот жанр появился в 1814 году с выходом книги Вальтера Скотта «Уэверли». Вальтер Скотт своими лучшими произведениями преобразил литературу и надолго определил ее дальнейшее направление, удачно совместив увлекательное повествование с психологическим раскрытием личности в социально-историческом контексте. С тех пор почти каждое десятилетие в Западной Европе появлялись авторы, которые историческим романом двигали вперед весь литературный процесс. Недаром авторы исторических романов есть среди лауреатов Нобелевской премии.
У нас же исторический роман редко становился фактом «большой литературы». В XIX веке можно вспомнить «Капитанскую дочку» Пушкина и «Войну и мир» Толстого. В ХХ-м – произведения Дмитрия Мережковского, Тынянова, Марка Алданова, «Петр I» Алексея Толстого и Солженицына с его «Красным колесом». Вот, пожалуй, и все или почти все, о чем можно говорить серьезно. Не удивительно, что исторический роман в России быстро перестал считаться частью большой литературы. Он давно застыл в двух ипостасях: либо это документальщина, сдобренная небольшой долей литературы, либо развлекательное чтиво. Но даже до Умберто Эко явно не дотягивает…
Впечатления от чтения исторических романистов у меня в целом грустные. Сплошь и рядом вижу, что писатели разучились отличать художественный вымысел от клеветы. Другая беда – их неспособность добиться исторической достоверности, неумение создать правдивую среду для своих героев. Скажем, писатели, разрабатывающие древнерусскую тематику, изобрели какой-то особый язык, на котором ни один русский человек никогда не говорил, вроде: «Здрав будь, болярин» и т. д. Причем, на этом «древнерусском новоязе» в их книгах разговаривают и москвичи XVII столетия, и киевляне XI-го…
Имитация искусства
Имитация, профанация искусства, мысли, бунта, трагедии весьма характерна для нашего Серебряного века.
Всем, наверное, памятно толстовское о Леониде Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».
Вот, нашел гумилевскую параллель:
«Однажды у нас завязался длинный разговор о Розанове, из которого выяснилось, что Н. С. не ценит, не любит и, по-моему, не понимает этого писателя. Но некоторые суждения Гумилева казались мне верными и меткими. Так об одном аккуратнейшем, механическом человеке, проповедующем «иннормизм» и бунтарство, Гумилев сказал: «служил он в каком-то учреждении исправно и старательно, вдруг захотелось ему бунтовать; он посоветовался с Вяч. Ивановым, и тот благословил его на бунт, и вот стал К. А. бунтовать с 10-ти до 4-х, так же размеренно и безупречно, как служил в своей канцелярии. Он думает, что бунтует, а мне зевать хочется».
(Эрих Голлербах. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве)
Произведение искусства нельзя создать преднамеренно
Если иметь ввиду эту цель – искусство посмеётся над тобой.
Но работа на заказ Моцарта, Чайковского, гениев Возрождения?
Видимо, этот «заказ» отвечал их глубинным творческим токам.
Чем больше мысли – тем качественнее шедевр
Искусство предназначено для создания художественного впечатления. Оно может быть весьма разным по силе и «качеству». Чем больше мысли – тем качественнее шедевр.
Сравните, например, с тем, как Пушкин оценивал поэзию Баратынского: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством…»
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=40379300?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сергей Цветков
Тип: электронная книга
Жанр: Афоризмы и цитаты
Язык: на русском языке
Стоимость: 99.90 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 07.03.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Сборник размышлений на темы истории, политики, философии, культуры, религии, любви, жизни и смерти.