Главная страница | Советская литература | Дорога в жизнь

Дорога в жизнь
Фрида Абрамовна Вигдорова
Дорога в жизнь #1Родом из детства
Фрида Вигдорова, журналистка и писательница, начинала свой путь с учительства, и поэтому не случайно и в ее статьях, и в ее книгах одной из главных стала тема детства, воспитания, педагогического труда.
«Дорога в жизнь» – это повесть, открывающая трилогию («Дорога в жизнь», «Это мой дом», «Черниговка») о работе в детском доме Семена Карабанова и его жены Гали. Книги эти не документальные, но основаны они на реальном материале – педагогической деятельности Калабалиных. Калабалин – ученик А. С. Макаренко, прототип Карабанова из его книги «Педагогическая поэма». Вигдорова сохранила своему герою его «литературное» имя.
В повести «Дорога в жизнь» рассказывается о начале самостоятельной работы Карабанова в Березовой Поляне – детском доме для трудных детей под Ленинградом. «Трудные» – это дети, хлебнувшие улицы, бывшие беспризорники – недоверчивые, строптивые и обиженные жизнью. Они требуют внимания и любви. Большинство детей, фигурирующих в повести, не списаны с натуры, а «выдуманы» писательницей, но воспринимаются как живые.

Фрида Вигдорова
Дорога в жизнь
Дорогу осилит идущий
    Китайская мудрость
© Вигдорова Ф., текст
© ООО «Издательство АСТ», 2024.

1. Развал
За окном вагона тянулись заводские окраины Ленинграда, потом – безлистные, скучные рощи, поля, покрытые грязноватым мартовским снегом. Я смотрел на все это, слушал погромыхиванье колес на стыках, а внутри в такт постукивало одно: скорее! скорее!
Наконец – Березовая поляна. За стволами берез, за черными голыми ветками сквозило серое небо, тропинка под ногами была скользкая и грязная, а я невольно подумал: до чего же хорошо здесь будет весной!
Но вот кончилась роща, и передо мною – широкая поляна, огороженная высоким дощатым забором. Посреди поляны – большой, в три этажа, дом с башней, построенный просторно и красиво, но белая краска давно облупилась, стены грязные, облезлые. У входа – будка, но и в будке и вокруг – ни души. Я прошел на территорию детского дома. Здесь было так же пустынно. Взглянул на часы – уже двенадцать. В школе? В мастерских? – подумалось мне. Подошел к дому, поднялся по широкой лестнице и открыл первую попавшуюся дверь. В большой комнате с высоким потолком стояли в ряд кровати, кое-как покрытые серыми одеялами. На некоторых лежали подушки без наволочек. Я хотел уже уйти, но тут в дальнем углу что-то зашевелилось. Я обернулся. Из-под одеяла вылез паренек лет одиннадцати. На совершенно грязном, почти черном лице его светились прозрачно-серые глаза. Одна нога у парнишки была босая, на другой – новый черный башмак.
– Здравствуй, – сказал я.
– Здравствуйте, – простуженно прохрипел он.
– А где остальные?
Помедлив, он ответил неохотно:
– В городе, где же еще?
– А где твой другой башмак?
Он снова замялся.
– Карты? – спросил я.
Вместо ответа он прикрыл глаза.
Я удивился:
– Почему не оба сразу?
– Ну… а вдруг еще отыграюсь? – В голосе его звучала робкая надежда.
– Как тебя зовут?
– Петька… Кизимов Петр…
Я прошел по другим спальням – кое-где на кроватях спали ребята. Один – в новеньком сером костюмчике; лицо у него было тонкое, светлые волосы, маленький рот. Потом я спустился, походил по пустым комнатам, заглянул на кухню. От сердца немного отлегло: в огромной плите весело трещал огонь, на столе высилась гора посуды – двое ребят мыли ее в большом чане. На скамейке сидела пожилая женщина и чистила картошку. Еще один паренек помогал ей. Едва я открыл дверь, все обернулись. Ребята перестали работать, а нож в руках женщины задвигался вдвое быстрее, и, кажется, даже полоска картофельной шелухи затрепыхалась сердито.
– Здравствуйте. Где у вас тут заведующий?
– Во флигеле налево, – недружелюбно сказала женщина, не отвечая на приветствие.
Ребята молчали и с любопытством разглядывали меня.
– Ходят тут… а толку… – услышал я за своей спиной.
Неподалеку от дома на покосившихся столбах висела волейбольная сетка. Непонятно: на дворе март, грязь, слякоть – кто же сейчас играет в волейбол?
Я пошел к флигелю, постучал в дверь. Никто не отзывался. Постучал сильнее.
За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнула задвижка, и на пороге появилась женщина с заспанным, помятым лицом. Голова у нее была пестрая: соломенные крашеные пряди, а у неровного пробора волосы черные. Неопрятный халат запахнут криво, на светлом чулке видна черная штопка.
– Где у вас тут заведующий? – спросил я.
– Я заведующая.
– Мне некогда шутки шутить, я спрашиваю: где заведующий детским домом?
– Да какие шутки, гражданин? Я же вам говорю – я заведующая! – уже с раздражением повторила женщина.
И тут случилось то, чего я обычно боюсь: я «потерял тормоза». В ушах зашумело, в груди стало тесно и жарко.
– Так вот: с этой минуты вы не заведующая, – прошипел я сквозь зубы, чувствуя, что еще секунда – и начну орать на нее.
Каким-то краем сознания я понимал, что слова мои нелепы: я не имею никакого права снимать ее с работы. Но даже если бы я только что не видел замызганных кроватей без простынь и грязного Петьку в одном башмаке, если бы я увидел только ее в этом халате и светлых чулках, заштопанных черными нитками, этого было бы достаточно: я готов был жизнь свою положить на то, чтобы ее тут же, немедленно, убрали отсюда.
Через три минуты я шагал по тропинке к станции, скрипя зубами, задыхаясь от ярости.
Если ребенок растет в плохой семье – это несчастье. Если он учится в плохой школе – это худо. Но если он живет в плохом детском доме – это страшнее всего. Детский дом для него все: и семья, и школа, и друзья. Здесь возникают его представления о жизни, о мире, о людях, здесь он растет, учится, становится человеком и гражданином. И детский дом не может, не имеет права быть средним, «неплохим». Он непременно должен быть очень хорошим.
Воровство – всегда гнусность и преступление. Но воровство в детском доме – это преступление неискупимое, за которое нужно наказывать самой суровой, самой полной мерой. Здесь государство доверило воспитателю детей, лишенных родителей. Красть у этих детей – что может быть подлее?
Я ни минуты не сомневался в том, что здесь, в доме за высоким забором, крали без зазрения совести. Здесь даже не пытались создать видимость какого-либо благополучия. Все было ясно и откровенно. Одного только я не мог понять: как такое происходит неподалеку от Ленинграда, да не в двадцатом году, а сейчас!
Возвратившись в Ленинград, я прямо с вокзала пошел в гороно и, несмотря на неприемный час, прорвался в кабинет начальства.
– Очень прошу, – сказал я с места в карьер, – дайте мне детский дом для трудных в Березовой поляне.
– Этот дом – тяжкий укор нам, – ответил мне Алексей Александрович Зимин, инспектор гороно. – Ведь, знаете, до Кирова дело дошло. Велел немедленно навести порядок.
Зимин сидел за большим, заваленным бумагами письменным столом и внимательно посмотрел мне в лицо, когда я ворвался в кабинет.
Он ничем не выразил ни удивления, ни досады, предложил сесть, но я довольно невежливо отмахнулся:
– В тридцать третьем году! Под Ленинградом! Я глазам своим не поверил. Да как вы терпите?
– Что и говорить, под боком развелось такое безобразие, а у нас все руки не доходили. Там уже третий заведующий. Один был месяца два – освободили: безвольный человек и работу свою не любил. Другой все время проводил в Ленинграде – у него тут семья и квартира. А эта заведующая…
– Об этой мне можете не рассказывать. Эту я сам видел.
– Да… Без глазу был дом. Дома для трудных – они всегда на десятом плане. Наладить тяжело, а развалить долго ли? Вот и развалили. А какие средства отпускаются, сами знаете. Огромные средства. Безобразие, что и говорить. Там есть одна воспитательница, Артемьева. Она в отъезде сейчас, у нее отец болен. Но она человек дельный и давно не дает нам покоя.
– Мало она не давала вам покоя. Разве так надо было?
Зимин сделал вид, что не слышал моих последних слов:
– Так что ж, из всего виденного вы выбрали именно этот дом?
– Я ничего больше не успел повидать. Очень прошу…
Он протянул мне бумагу – приказ заведующего Ленинградским отделом народного образования гласил: «Ввиду полного развала воспитательной и хозяйственной работы и совершенного отсутствия данных к восстановлению нормальной работы детский дом для трудновоспитуемых № 60 закрыть».
– И это, по-вашему, значит навести порядок? – сказал я. – Подождите закрывать. Дайте мне хоть три месяца…
Я ушел от Зимина, унося в кармане приказ: меня назначали заведовать детским домом в Березовой поляне.
– Обещаю вам, – сказал на прощанье Зимин, – я теперь за этот дом возьмусь. Самых лучших воспитателей пришлю, вот попомните мое слово. У меня такой есть на примете преподаватель по труду…
– У меня память хорошая. Я попомню.
В тот же день я написал обо всем в Харьков Антону Семеновичу.

2. День первый
Как я понял в первый же день, обычно все ребята из детского дома, несмотря на забор и проходную будку, с утра уходили в город. Возвращались к вечеру, чтобы поесть и переночевать. Но сейчас почти все были налицо. Как-никак, любопытно: что за новый заведующий, с чего он начнет?
Я не стал устраивать официальную встречу. Ходил, заглядывал во все щели и закоулки, на ребят не смотрел. Они держались на почтительном расстоянии и тоже делали вид, что не интересуются мною. Единственный человек, который следовал за мной неотступно, должно быть, по праву первого знакомства, был Петька Кизимов. Он по-прежнему щеголял в одном башмаке и не столько шел, сколько прыгал на одной ножке, потому что шлепать босой ногой по мартовской снежной каше, не бог весть как приятно. Но и Петька не вступал со мной в разговоры. Он двигался вприскочку, сохраняя дистанцию шагов в пять-шесть, при этом выражение лица у него было загадочное и неприступное.
Мы попали в спальню, где шло пиршество. Вокруг одной из кроватей сгрудились ребята. Один рвал на куски круг копченой колбасы, другой, которого я приметил раньше, красивый, хорошо одетый, оделял всех ломтями белого хлеба. Некоторые, уже получив свою долю, жадно ели. Когда я вошел, все посмотрели в мою сторону, потом, словно по команде, отвернулись. Я прошел по комнате, проверил оконные рамы и перед уходом открыл форточку.
Переступая порог, я услышал за спиной философское замечание:
– Чистый воздух любит.
Я заглянул в мастерскую. Инструмент, должно быть, растащили без остатка. По крайней мере, мне не удалось обнаружить ни одного рубанка, ни одной стамески. Потом я подошел к сараю, отворил дверь – здесь, в грязи и запустении, одиноко стоял громадный, приземистый бык.
– И как это он тут с голоду не подох! – сказал я в пространство.
– Его Подсолнушкин кормит, – тоненьким голосом откликнулось пространство.
Я обернулся. Все-таки, совершая свой обход, я незаметно оброс добровольной свитой: за спиной Петьки прятался худенький веснушчатый мальчуган с раскосыми глазами зайчонка; должно быть, это он сказал про Подсолнушкина.
Путешествуя дальше, я вдруг услышал отчаянный вой.
– Зарежусь! Все равно зарежусь! – вопил кто-то.
Я вопросительно поглядел на Петьку и другого своего спутника. Они тоже остановились и испытующе смотрели на меня. Я пошел на крик.
– Это в изоляторе… Коршунов, – просипел позади Петька.
Я подошел к небольшому флигелю, из которого слышались крики. В сенях у окна, лениво развалившись на скамейке, сидел странно одетый человек: брюки снизу были подвернуты, иначе они волочились бы по земле; непомерно широкий пиджак висел, как балахон. Человек неторопливо дымил папироской. Криков он, казалось, просто не слышал.
– Откройте-ка, – сказал я.
Не вставая со скамейки, он щелкнул замком, и я вошел в небольшую квадратную комнату – больничный изолятор. Здесь стояли две койки, белый шкаф со стеклянными дверцами и две табуретки, тоже выкрашенные белой масляной краской. У стены стоял мальчишка лет двенадцати, который, увидев меня, так и замер с открытым ртом.
– Чего ты кричишь? – спросил я.
– А чего меня тут держат? – Мальчишка с крика сразу перешел на разговор и отвечал спокойно, даже с достоинством. И вдруг снова завизжал: – Не хочу в детдоме! Сказали, на двое суток, а чего не выпускают?!
– Не хочешь жить в детдоме?
– Не хочу!
– Так зачем живешь?
Мой спокойный вопрос его озадачил, и он опять понизил голос:
– Так меня забрали…
– Кто тебя забрал? Воспитатель? Заведующая?
– Милиция.
– Значит, ты сидел дома, читал книжку, а милиционер пришел и забрал тебя?
– Хо! Дома… Не дома, а на базаре.
– А, понимаю: ты пришел на базар за покупками, а тебя милиционер забрал?
– Да не за покупками…
– Ах, не за покупками? Ну, вот что: убирайся отсюда.
– Куда?
– Куда хочешь. Всем надоело и опротивело, что ты тут вопишь. Уходи.
Не испуг, не злость – величайшее недоумение отразилось на его лице.
Неловко, боком он попятился к двери.
Не обращая внимания на человека в слишком длинных брюках и слишком широком пиджаке – он по-прежнему сидел у окна, покуривал, щурился и тоже демонстративно не замечал меня – я вышел во двор.
Постепенно ребята стали кружить около меня на все более близком расстоянии. Кроме Петьки и мальчугана с глазами зайчонка, за мною следовали еще человека три-четыре, в том числе и Коршунов. Другие то и дело появлялись в отдалении справа, слева, отставали, забегали вперед. Потом их пути все чаще стали невзначай скрещиваться с моими. Со всех сторон на меня с вызовом и любопытством смотрели чьи-то глаза. Наконец один парнишка, подойдя поближе, спросил:
– Вы будете у нас заведующим?
– Не знаю. Очень уж мне не нравится ваш хлев.
Мальчишка со всех ног кинулся к спальням. Торчавшие в окнах головы скрылись. Я знал: там сейчас будут обсуждать мои слова.
Каждый, кто сталкивался со мной, считал своим долгом немедля сообщить обо всем товарищам. Что ж, пусть. Пусть придумывают, как отвечать, пусть уговариваются отразить приступ – они живые люди, они задеты. Они собираются отстаивать свою «независимость» – ладно! Добытое в борьбе всегда ценнее.
Поздно ночью, когда в доме все угомонилось, я прошел по спальням и посмотрел на ребят при свете тусклой электрической лампочки. Я заглянул в лицо каждому спящему. Обычные детские лица, только на них и во сне лежала тень тревоги и усталости.
Осторожно ступая на носки, я пошел к двери. И вдруг позади, в дальнем углу, снова, как в первый мой приход сюда, что-то шевельнулось. На крайней постели приподнялась чья-то лохматая голова. Большие блестящие глаза смотрели на меня. Это был Петька.
– Спи! – сказал я шепотом. – До завтра.
Лохматая Петькина голова раза три кряду кивнула мне и опустилась на локоть. Подушки у Петьки не было.

3. «Мы все командиры!»
Назавтра по звонку на подъем никто не поднялся – видно, это было не в обычае. Ребята спали. Только к завтраку они закопошились и стали выползать из-под одеял. Я заходил в каждую спальню и громко говорил:
– Вставайте! Стройтесь во дворе! Быстро!
Они выходили во двор вовсе не из готовности исполнить приказание. Им было любопытно: что же дальше? Они стали не строем, а беспорядочной толпой, и ясно было: иначе стоять не умеют. Одни смотрели пытливо, настороженно, другие насмешливо, третьи недоброжелательно. Но незаинтересованных, равнодушных лиц я не увидел.
– Познакомимся, – сказал я. – Меня зовут Семен Афанасьевич…
Я не успел договорить. Произошло что-то неожиданное и непонятное: раздался пронзительный свист, толпа дрогнула – и вдруг все до единого кинулись к дому. Несколько секунд я стоял в недоумении и смотрел, как они удирают – без оглядки и почти бесшумно, только все тот же пронзительный свист снова и снова резал уши. Потом, сам не знаю почему, я обернулся и увидел… быка. Не разбирая дороги, низко пригнув свирепую морду с кольцом в носу, он несся по опустевшей поляне. Вре?зался в волейбольную сетку и стал рвать ее рогами, слепо и злобно вскидывая головой. Комья снега и мерзлой земли летели у него из-под копыт.
Раздумывать было некогда. Я кинулся к быку и с размаху ударил его ногой в нос. На мгновенье он ошалело подался назад. Я обежал его и, схватив за хвост, погнал к сараю.
Захлопывая за быком широкую дверь сарая, я услышал дружный топот: теперь вся орава ребят бежала ко мне. Я утер пот со лба, подошел к крыльцу и сел. Ребята нерешительно остановились в трех шагах и, перешептываясь, подталкивая друг друга, смотрели на меня.
– Ка-ак вы его здорово! – вдруг сказал кто-то.
– Он знаете какой? Он лошадей на рога поддевает!
– Он одного Подсолнушкина слушается!
Постепенно те ребята, что были поближе, усаживались рядом на ступеньки. Другие, продолжая стоять, обступали нас все теснее. Кто-то дотронулся до моего плеча. Кто-то опять и опять нараспев повторял:
– Ка-ак вы его здорово!
– А у нас в деревне какой бык… – сказал тощий, нескладный парнишка в рваном пиджаке.
– А у нас была корова бодучая – еще позлее всякого быка, – доверчиво сообщил уже знакомый мне худенький мальчик с раскосыми глазами зайчонка.
У каждого в запасе оказалась своя история – не про свирепого быка, так про бодучую корову.
Но ведь и мне было о чем порассказать, недаром я с десяти лет пас у помещика стадо в селе Сторожевом, на Полтавщине. Вот там был бык так бык: огромный, с налитыми кровью глазами. Гаврила его звали.
– А наш…
– Нет, куда ему до Гаврилы. Тот однажды…
Рассказываю им про Гаврилу, про белую корову Зорьку, которая всегда шла впереди стада и неизменно обещала на завтра ясный день. Рассказываю о том, как в тринадцать лет я, пастушок из захудалого села, впервые увидел на большом украинском шляхе автомобиль. С перепугу я сперва так и повалился лицом в землю, а потом, должно быть, с полверсты бежал вслед за автомобилем и крестился на отпечатки шин в пыли.
– Ох, и темный был народ! – со снисходительным удивлением вполголоса произносит кто-то.
Оборачиваюсь – Коршунов, тот самый. Ага, не ушел!
Разглядываю ребят. Давно не мытые лица подвижны и веселы. Вот сейчас и взять их за живое. Бык – быком, он мне невольно помог, этот бык. Хорошо, что так легко удалось с ним справиться, хоть удивляться тут и нечему – я и в самом деле не забыл еще своей пастушьей практики, а силы у меня теперь побольше, чем было, когда я пас помещичье стадо. И вдруг в голову мне приходит: бык… да сам ли он вырвался из сарая? Может, кто-нибудь выпустил его? Неужели… Кто из них мог это сделать? Я оглядываю ребят. Но некогда думать об этом сейчас…
– Плохо вы живете, – говорю я.
– Плохо, – соглашаются они без малейшей горечи.
– Вот ты спрашивал меня вчера, буду ли я тут заведующим. Я ходил, смотрел, думал. И решил: это зависит от вас. Да, от вас, – повторяю я в ответ на поднявшийся гул голосов. – Потому что я ни за что не соглашусь жить в такой грязи, в такой гадости.
– А мы что? Разве мы виноваты? – обиделся паренек, сидевший рядом со мной.
– Да кто же виноват? Кто виноват, что ты сегодня не умывался и вот сидишь передо мною чумазый? А вон ты – кто виноват, что у тебя нет ни одной пуговицы на штанах и даже понять нельзя, как они на тебе держатся? Или вон Петька: скачет в одном башмаке. Кто проиграл его второй башмак – я, что ли? Или кто-нибудь из воспитателей? Кто виноват, я спрашиваю? И кто виноват, что вы трусы?
– О-о! Трусы? Это мы трусы? – крикнуло сразу несколько голосов.
– Да, да, трусы! Забыли, как испугались быка? Удирали, как зайцы! Нет, если вы хотите, чтобы я остался у вас, все должно перемениться.
– Да чего делать-то?
– А вот я скажу, что делать. Олени по тайге идут – у них есть вожак. Самолеты летят в воздухе – у них есть ведущий. В семье – отец, на заводе – директор. Ну, а у вас? Старшим у вас буду я. Но этого мало. Мне нужны помощники. Были у вас до сих пор ответственные? Командиры?
– Мы все командиры! – крикнул кто-то за моей спиной.
Я не обернулся.
– Ладно, тогда вы все командуйте. Я буду рядовым. Ведите меня, распоряжайтесь мною, налаживайте мою жизнь. Но жить так, как вы сами сейчас живете, я не хочу. Ни один человек, хоть немного уважающий себя, не станет жить по-вашему, да, пожалуй, еще поколотит тех, кто его заставит так жить. Нет, ребята, глупости вы бросьте.
– Семен Афанасьевич, – очень серьезно сказал худой смуглый паренек с широко расставленными темно-карими глазами, – мы будем делать, как вы скажете. Только нам командиров не надо. Командирам всегда блат – они и лопать первые, им и одежка получше.
– Это не командиры, а жулики! – сказал я. – Командир, как я это понимаю, прежде всего – ваш же товарищ. Он не съест куска, пока не накормит всех, не наденет штанов, пока все не будут в штанах. Это от вас зависит. Вы друг друга знаете. Выберите самых лучших, самых честных – настоящих товарищей, а не жуликов… Сейчас идите все завтракать, уже поздно. А после завтрака построиться на поляне!
Ребята бегом кинулись в столовую. Но… нет, не все убежали. Человек шесть-семь остались на ступеньках крыльца. Они не такие, как все, они не бегут – самолюбие не позволяет. Их не заботит, оставят ли им позавтракать, – они выше этого.
– А вы уверены, Семен Афанасьевич, что у нас будет хорошо?
Это спрашивает серьезный, кареглазый, тот, что говорил про командиров.
– А ты?
– Не знаю.
– Как твоя фамилия?
– Жуков.
– А звать?
– Санька.
– Так вот, Александр, запомни: у нас в доме будет хорошо. Непременно будет. А теперь ведите меня в вашу столовую.
…После завтрака они с грехом пополам выстроились у главного здания. И теперь я уже не беседовал с ними – я холодно, твердо сказал им, чего я, новый заведующий, от них требую и чего жду.
– Предупреждаю вас честно: я ненавижу расхлябанность, воровство, лень и глупость. Ничего несбыточного вам не обещаю, но уверен: мы будем жить хорошо – работать, учиться, играть. Чем больше и дружнее мы потрудимся, тем быстрее настанет для нас хорошая и чистая жизнь. Сегодня же мы решим, как лучше наладить нашу жизнь, чтобы она была разумной, не свинской. Тех, кто согласен вместе со мной бороться с грязью, воровством и ленью, прошу выйти вперед и стать вот здесь. Кто не хочет – останьтесь на месте.
Строй дрогнул. Минута нерешительности. Вышли Саня, Петька, Коршунов, еще секунда – и пошли все. На месте остался один, рослый и длиннорукий, с ярко-рыжими вихрами; веки толстые, словно припухшие, и в них глаза-щелочки.
– Это честно. Как твоя фамилия?
– Нарышкин.
– Чего ты хочешь, Нарышкин?
– Хочу уйти из детдома.
– Иди. Желаю тебе, чтобы ты не погиб, чтобы тебя не искалечила никакая беда, а если от грязи заболеешь коростой, чтоб кто-нибудь тебя вылечил. Вот кто тебе ума даст – не знаю. Иди.
В полной тишине Нарышкин направился к проходной будке. Я не стал смотреть ему вслед.
– Так вот, – продолжал я, – у нас пять спален. На первое время решим: каждая спальня – отряд. Можете называть это группой, ватагой, но, по-моему, отряд лучше. Пусть каждый отряд выберет себе командира. Командир должен составить список своего отряда – имя, фамилия, сколько в школе учился. Каждый отряд должен выбрать еще и санитара. Санитар составит заявку – сколько не хватает в отряде матрацев, одеял, простынь, подушек. И предупреждаю: никаких карт. Если что-нибудь из кладовой или из кухни пропадет – второй выдачи не будет. За карты – самое строгое наказание…
Логики в моей речи не было, я выхватывал главное, самое неотложное, и уверен – они отлично понимали меня.
– А еще нужно… – Петька поперхнулся, покраснел, видно сам ужасаясь собственной храбрости, но все же докончил: – еще нужно дежурных по спальням, чтобы ничего не пропадало.
– Да пропадать-то уж нечему, – возразил я. – Разве вот двери с петель не снял бы кто.
По рядам пробежал смех, но я оборвал его словами:
– Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выход из детского дома будут иметь только командиры. Остальные могут уходить только с моего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу.
– Ого! Ну и что ж, что не пустите? – раздалось из задних рядов.
– Ровно ничего. Не пущу, и все. А сейчас разойдитесь по спальням. Выберите командиров и санитаров. Я жду здесь. Идите.
Одни нехотя, неуверенно, другие весело и решительно, обгоняя друг друга, двинулись к лестнице. Я присел на скамью и сунул руку в карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало…

4. «В двух-то ловчее!»
Командиром первого отряда выбрали Жукова, и это было хорошо. Разговаривая со мной, Жуков смотрел мне прямо в глаза. Он принял близко к сердцу все, что произошло в то утро, и ребята, судя по всему, относились к нему с доверием.
– Санька – он ничего! – сказал круглолицый белобрысый паренек в ватной телогрейке.
И в этой сдержанной похвале прозвучало серьезное одобрение.
Командира второго отряда звали Михаил Колышкин. У него было одутловатое бледное лицо и сонный взгляд. Представляя мне своего командира, ребята из этого отряда посматривали на меня не без ехидства, и в их взглядах я читал: «Что, брат, перехитрили мы тебя?» Да, это не командир. Но кто же из вас будет командиром на самом деле? – думал я. – Ты, курносый? Или ты, хмурый и вихрастый? Ладно, увидим.
Командир третьего вытянулся передо мной и бойко отрапортовал:
– Честь имею представиться – Дмитрий Королев, по кличке Король!
Ого, этот будет крепко держать ребят, да только так ли он будет командовать, как надо?
У него было очень подвижное, смышленое лицо; глаза под темными ресницами казались совсем желтыми, янтарными, и смотрели зорко и лукаво.
Мне сразу пришелся по душе и Сергей Стеклов – подросток лет четырнадцати, большелобый, спокойный, командир четвертого. Последний – Суржик – равнодушный и неповоротливый, так же как и Колышкин, не оставлял сомнений: он был ширмой, подставным лицом. Его выбрали, чтобы он выполнял волю кого-то другого, более сильного, умного, расторопного, кто предпочитал оставаться мне неизвестным.
– Ну, в добрый час! – сказал я. – А теперь за дело. Жуков, выдели пятерых ребят – пусть приведут в порядок баню и затопят ее. Кто в отряде остается свободен, пусть выносит из своей спальни матрацы, кровати – надо все почистить и проветрить. Королев, отбери часть твоих ребят – пусть напилят и наколют дров для бани. Сообрази сам, сколько рук для этого понадобится. Остальные тоже займутся матрацами и кроватями. Стеклов, ты раздобудь ведра и тряпки, надо вымыть окна. Колышкин, ты…
Через полчаса все закипело. Одни работали, сохраняя на лице снисходительное выражение: поглядим, дескать, что дальше будет. А пока – почему бы и не проветрить матрац? Отчего не получить новые башмаки? Другие носились по дому с блестящими глазами и пылающими щеками и готовы были перевернуть весь мир. Третьи то и дело застывали на месте с ведром воды или присаживались на ступеньки крыльца и жмурились на солнце.
Во второй спальне стоял дым коромыслом, но командира не было ни видно, ни слышно.
– Где Колышкин? – спросил я мимоходом.
– А кто его знает! – равнодушно ответил приземистый крепыш, держа в объятиях два тюфяка сразу и направляясь с ними к двери.
А в четвертой спальне гремел скандал. «А ну дай, а ну дай! Вот я тебе как дам!» – слышалось оттуда. Я вошел. Стеклов, багровый от злости, стоял против того тощего, длинного и нескладного парнишки, который хвастал, что у него в деревне огромный бык. Оба уже и кулаки сжали, и головы пригнули, и стали друг к другу боком, выдвинув плечо, – вот-вот начнется драка.
– В чем дело?
– Я его… Я ему… – услышал я вместо ответа.
– Глебов не хочет мыть полы, – пояснил совсем маленький круглолицый мальчишка, чем-то неуловимо похожий на Стеклова. – Я, говорит, не умею, я не поломойка.
– А остальные что же – проходили поломойные курсы? – поинтересовался я. – Кончили вуз?
Вокруг зафыркали. Глебов опешил. Впрочем, он сразу обрел душевное равновесие:
– Да что, в самом деле! Чего я буду поломойка для всех!
Он задрал голову, скрестил руки на груди и без малейшего смущения встретил мой взгляд.
– Стань как следует, – сказал я тихо.
– Ну, положим, стану.
В это «положим» он вложил всю свою независимость и сознание собственного достоинства, но Наполеона изображать перестал.
– Отряд Королева пилит дрова, чтобы Глебов вымылеся в бане, – сказал я. – Отряд Суржика помогает на кухне, чтобы Глебов сегодня пообедал. А Глебов боится утомиться, если вымоет полы для всех. Пусть он вымоет только то место, где стоит его кровать. Дай ему тряпку, Стеклов.
Все расступились. Стеклов взял в углу ведро и тряпку.
– Возьми, вымой свои два квадратных метра, – сказал он спокойно, в точности повторяя мою интонацию.
– И вымою! – Глебов подхватил ведро, вода выплеснулась ему на ноги. – Поди ты отсюда! – свирепо крикнул он, отталкивая Стеклова и рывком погружая тряпку в ведро.
Да, Стеклов был явно неглуп. Он тотчас забыл о существовании Глебова, не дал ему ответного пинка, даже не чертыхнулся и сейчас же занялся другими делами:
– Павлушка, бери другое ведро и мой с той стороны. Лешка, вымоешь это окно. Егор, тебе – то окно…
Лешка, Егор и остальные с жаром принялись за окна, но сразу стало ясно, что эта работа им непривычна: они беспорядочно возили по стеклу мокрыми тряпками, оставляя грязные разводы.
Я молча высыпал в небольшой таз толченого мелу, развел водой, размешал, потом влез на подоконник, взял у Алексея – длиннолицего, бледного мальчишки с торчащими ушами – тряпку и обмакнул ее в меловой раствор.
– Посмотрите сначала, как надо, – сказал я ребятам.
Все головы повернулись ко мне. Только Глебов ожесточенно тер тряпкой пол, со злостью что-то бормоча себе под нос.
– Два квадратных метра… Вуз кончил… Для Глебова баню топят… – доносилось до меня.
Протирая стекла, я краем глаза наблюдал за ним и вскоре с удовольствием увидел, что Глебов уже вышел за пределы злополучных двух метров.
– Ладно, давайте мы теперь сами! – грубовато, но решительно произнес Стеклов.
Я вытер руки и пошел по другим спальням. Потом спустился во двор.
Санитары выстроились в очередь у бельевой. Кастелянши у нас не было, в бельевой распоряжалась повариха Антонина Григорьевна. Поджав губы, она хмуро пересчитывала простыни, наволочки и одеяла и выдавала их санитарам с таким видом, словно ей горько было выпускать вещи из рук.
Солнце пригревало безотказно. Бывают в марте такие дни – небо высокое и голубое, какое увидишь только весной. Еще холодно, а ветер вдруг повеет теплом. Завтра, может быть, лужи снова затянет льдом, но сегодня они растаяли и отражают небо. И с крыш каплет, и вдруг разлетается вдребезги обломившаяся сосулька, и каждый звук зво?нок и отчетлив. Хорошо!
У сарая Королев и другой паренек – лет одиннадцати, щуплый, маленький, с длинной, тонкой шеей – пилили толстое бревно. Королев двигал пилой легко, плавно и работал без видимого усилия. Его напарник давно уже вспотел, тяжело дышал, но сдаваться ему, должно быть, не хотелось. Король смотрел на него, насмешливо щуря янтарные глаза.
– Дай-ка я сменю тебя, – сказал я.
Мальчишка с удивлением и благодарностью посмотрел на меня, потом боязливо покосился на Королева:
– Не надо, Семен Афанасьевич, я не устал.
– Ладно уж, сдавайся! – снисходительно произнес Королев и предложил мне: – Давайте померяемся?
Я взялся за пилу. С Королем было приятно работать – пила у него шла легко, без заминки и без напряжения. Некоторое время он поддерживал разговор.
– Попаримся в баньке, – говорил он, – попаримся! Давно я мечтаю искупаться.
Он балагурил так с четверть часа, потом притих.
– Отдохни, – предложил я.
Он только помотал головой. Мы продолжали молча, упорно работать. Я чувствовал, как ослабела рука Королева, как тяжело он дышит. Он не смотрел на меня, и я знал: он свалится вот тут, у бревна, но пощады не попросит. Еще полчаса спустя я сказал:
– Ну, все! Не ты – так я устал.
Королев почти выронил пилу и тяжело опустился на первый попавшийся чурбачок.
– Если б я до вас с Ванькой не пилил, я бы еще знаете сколько мог! – сказал он прерывисто.
К вечеру мы все валились с ног от усталости, но ужинали после жаркой бани в чистом белье и новых костюмах, а в спальнях ждали аккуратно застланные кровати со свежими простынями и наволочками.
Перед ужином ко мне подошел Петька в синем сатиновом костюме, в новых башмаках, до того чистый, до того умытый, что лицо у него так и блестело. Он не говорил ни слова – только стоял и смотрел на меня.
– Повернись-ка! Ну, костюм точно по тебе сшит. Хорош! А башмаки как, не жмут?
– Хороши! – почему-то шепотом ответил он, помолчал секунду и вдруг, покраснев до ушей, лукаво прибавил: – В двух-то ловчее!
К концу ужина я спросил:
– С чего начнем завтра? Как вы думаете?
– Двор бы надо убрать, – нерешительно сказал Стеклов.
– Клуб! – крикнул кто-то.
– А столовую? – спросил я.
– И столовую!
– Значит, будем продолжать уборку. Надо, чтобы у нас было чисто. Командиры, после ужина подойдите ко мне!
Сторожить дом я назначил в эту ночь отряд Королева. Что-то подсказывало мне: если сторожить станет Король, то и сторожить будет уже не от кого – вряд ли кто решится с ним связываться. Двое ребят стояли у проходной будки, двое – у входа в главное здание. По одному дежурили и в коридорах.
– Возьми мои часы, – сказал я Королеву. – Надо, чтобы ребята сменялись каждый час, а то все устали нынче. Часы оставишь тому, кого назначишь вместо себя. В два часа ночи разбуди Стеклова, он сменит ваш отряд.
Королев взял часы и бережно надел их на руку.
– Так, значит, вы будете у нас работать? – спросил он, взглянув мне прямо в глаза.
– А как ты думаешь?
– Будете! – уверенно ответил он.

5. Поздняя гостья
Когда в доме все утихло и я собрался было прилечь, ко мне постучали.
– Войдите! – сказал я, недоумевая, кто бы это мог быть.
На пороге стояла незнакомая женщина с небольшим чемоданом в руках.
– Я воспитательница Артемьева, – начала она торопливо, мягким, словно чуть задыхающимся голосом. – Я уезжала к больному отцу в Тихвин.
– Зайдите, пожалуйста. Присядьте.
Она села, расстегнула ворот пальто. Блеснул воротничок белой блузки. Из-под берета виднелись темные волосы, в которых заметно пробивалась седина.
И лицо было немолодое, утомленное, с косой четкой морщинкой меж бровей. Ей было, вероятно, за сорок.
Она заметила, что я изучаю ее, косая морщинка врезалась глубже, и голос на этот раз прозвучал сердито:
– Вы, наверно, считаете, что я больше не должна здесь работать?
Я не успел ответить; легонько пристукнув ладонью по столу, она сказала твердо:
– Выгоните в дверь – войду в окно. Детдом не оставлю.
– Но…
– Не уйду! – перебила она, решив, очевидно, что я хочу возразить ей. – Вы, конечно, считаете всех, кто здесь работал, виноватыми. Наверно, вы правы. Но я тут очень недавно. И пускай тоже виновата – все равно, я просто не могу уйти. Я уже привыкла к детям, полюбила их. Мне пришлось уехать, потому что у меня отец-старик тяжело заболел…
Чем больше она горячилась, тем спокойнее становилось у меня на душе.
– Да что вы, никто вас не гонит! – заговорил я. – Оставайтесь. Только сами видите, какая тут предстоит работа. Воспитатели все разбежались. А я человек новый.
– Работы, конечно, много. Я знаю.
– Значит, остаетесь?
– А о чем же я говорю вам все время! – в голосе ее слышалось такое торжество, словно она отвоевала для себя право на веселый и мирный отдых, а не на работу с сотней необузданных ребят.
– Вам надо отдохнуть, – торопливо и с явным облегчением продолжала она. – Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас – дети как дети, – в голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? – Послушайте, – перебила она себя, – а Лобов повторяет свои упражнения?
– Простите…
– Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает «р» и «л»…
– Ах, Лобов!
Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова – его речь и в самом деле трудно понять.
Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо «з» он говорит «ж», вместо «с» – «ш»; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.
– Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.
– Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить «с» и «з».
– Вы думаете, он будет говорить нормально?
– Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: «Вот, честное слово, буду каждый день повторять».
– Что же он такое должен был повторять?
– Очень просто… Ох, как глупо! – вдруг спохватилась она. – Вам давно пора отдохнуть, а я…
– Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, – сказал я. – Вы что же, прямо с дороги?
– Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах – и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.
Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне – это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.
– Екатерина Ивановна! Голубушка! – послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. – А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?
– Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла – и приехала…
Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.
Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.
– Прежде, – сказал он без всяких предисловий, – я был по специальности фотограф…
Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.
Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно:
– Я решил вернуться к своей прежней профессии.
– Значит, оставляете детдом?
– Значит, оставляю.
Что было отвечать ему? Если человек не хочет быть воспитателем, уговаривать его не нужно. А уговаривать этого, что стоял передо мной, в слишком длинных, неряшливо подвернутых брюках, в пиджаке с чужого плеча и, внушительно оттопырив нижнюю губу, смотрел на меня мутными, ленивыми глазками… Нет, уговаривать его незачем. А в гороно объясню, Зимин поймет.
Щуров правильно расценил мое молчание.
– Честь имею, – сказал он.
– Прощайте.
Некоторая муть от разговора с Щуровым все же засела в душе. И когда, уже на ночь глядя, в мою комнату вошла Екатерина Ивановна Артемьева, усталая, с чемоданом в руках, и чуть не с порога заявила: «Выгоните в дверь – войду в окно», – я попросту очень обрадовался, словно темной ночью на незнакомой дороге кто-то засветил мне фонарик. Может быть, только теперь, в эту ветреную и холодную мартовскую ночь, я по-настоящему понял то, что сказал мне на прощанье Антон Семенович. Я работал с ним вместе и помогал ему, как только мог. Но я всегда полагался на его слово. Его мысли были для меня неоспоримы, его находки – самыми лучшими. А сейчас я сам за старшего.

6. И снова настало утро
Первый, кого я увидел утром, был Сергей Стеклов.
– Все в порядке? – спросил я.
– Часы целы, вот они, – простодушно ответил он.
Я в упор посмотрел на него и пожал плечами.
Он густо покраснел.
– В детдоме все в порядке, Семен Афанасьевич. И… и пришел Подсолнушкин.
– Это кто же?
– Наш. Воспитанник. Мы еще вам говорили – его Тимофей слушается. Вот он идет!
Я ожидал увидеть взрослого парня, силача. Но от будки к нам шел маленький, узкоплечий подросток – шел не спеша, руки в карманы, независимо поглядывая по сторонам.
– Здравствуй, – сказал я.
– Здравствуйте, коли не шутите, – неторопливо и с достоинством ответил Подсолнушкин.
– Как же ты оставляешь дом, если знаешь, что без тебя на Тимофея нет управы? Вот он тут вчера вырвался, мог кого-нибудь поддеть на рога.
Я застал его врасплох. Он ждал выговора за самовольную отлучку, и весь его вид поначалу говорил: «Я сам себе хозяин и сумею за себя постоять». И вдруг – Тимофей… Подсолнушкин смотрел растерянно, и я не дал ему опомниться:
– Ну, вот что: скорей умойся, позавтракай, и пойдем с тобой к Тимофею. Ты в какой спальне?.. Значит, у Жукова. Отбери там двоих понадежнее себе в помощь – надо сарай привести в порядок. Кстати, где ж ты был эти два дня? Я тебя еще не видел здесь.
Подсолнушкин кашлянул.
– У меня… гм… – он явно придумывал, чем бы объяснить свою отлучку. – Я у тетки был… хотел там остаться…
– И что же?
Дальше пошла чистая правда:
– Я на рынке Нарышкина встретил… Он говорит: «В детдоме все вверх дном!» Я и решил поглядеть.
– Это ты правильно решил. Ну-ка, Сергей, давай сигнал на подъем!
Раздался дробный, прерывистый звон колокольчика. Он дребезжал, всхлипывал, захлебывался все на одной и той же высокой ноте. «Экая музыка! – с досадой подумал я. – Надо скорее горн».
На кухне уже разведен был веселый огонь, и лицо Антонины Григорьевны показалось мне не таким суровым, как вчера.
– Екатерина Ивановна уже на ногах. В корпусе. Чуть свет встала, – сообщила она, поздоровавшись со мной.
Все было как вчера – и все было совсем иначе. Вчерашнее утро они начинали, с любопытством ожидая, что с ними будет. Они привыкли: кто-то что-то с ними делает, а они либо кое-как подчиняются, либо увиливают, а то и бунтуют понемногу. Сегодня они просыпались с сознанием, что у них есть начатые и неоконченные дела: Жуков еще накануне знал, что его отряд дежурит в столовой и на кухне, отряд Королева должен был убрать двор, отряду Колышкина поручили привести в порядок клуб.
Любопытно было видеть, как встретили ребята Екатерину Ивановну. Собственно, трудно назвать это встречей. «Ка-те-ри-на Иван-на!» – только и произнес нараспев Петька, но вложил он в эти два слова очень много. «Как хорошо, что вы приехали! А мы уж думали, вы не вернетесь!» – с несомненностью разобрал я в этом приветствии. Тут были и радость, и удивление, и что-то еще, чему не сразу подберешь название. Старшие, видно, мало знали ее, но ребята лет десяти-одиннадцати, должно быть, сразу чувствовали в ней то, чего им давно не хватало.
Вася Лобов ходил за ней по пятам и, размахивая руками, горячо, хоть и довольно невнятно, объяснял:
– Я ничего не жабыл, Екателина Ивановна. Я повтолял. Пошлушайте…
– Вы ведь работали здесь меньше месяца? – спросил я Артемьеву.
– Ровно двадцать четыре дня, – ответила она.
«Много, оказывается, может человек посеять за двадцать четыре дня», – подумал я, глядя ей вслед.
– Это хорошо, что приехала Екатерина Ивановна, – сказал Король. – Но только она для маленьких ребят. А для больших… – он с сомнением покачал головой и закончил осторожно, стараясь никого не обидеть: – Для больших это дело несерьезное.
– Нет, я с тобой не согласен, – ответил я. – Это для всех нас очень хорошо.
В середине дня произошли два события. Первое было приятное: из Ленинграда приехал Алексей Саввич. О нем уже успел сказать инспектор Зимин: «Даем вам преподавателя по труду – век будете благодарны. В прошлом – путиловский рабочий, давно связан со школой… Одним словом – находка. Как видите, что обещал – исполняю!»
Алексей Саввич был невысокий, худощавый, с аккуратно подстриженными усиками, с проницательным взглядом глубоко сидящих глаз. Коротко представился мне, крепко, энергично пожал руку и попросил разрешения сразу пройти в мастерскую. Спрашивать ни о чем не стал, видимо все поняв с первого взгляда.
– Стало быть, инструмента нет?
– Стало быть, нет.
– Никакого. Так. Ну что ж, отрядите со мной на два дня парочку ребят. Придется в Ленинград возвращаться.
Я тоже не стал расспрашивать. Отпустил с ним двух ребят из отряда Колышкина и занялся очередными делами. И тут подстерегало меня второе происшествие, неприятное: пришел Жуков и сообщил, что четверо ребят ушли из дома без всякого разрешения – Глебов, Плетнев, Разумов и Володин.
– Как же они ушли? Ведь у будки дежурный? – спросила Екатерина Ивановна, стоявшая тут же.
– Через забор. Подставили бочку и перелезли.
Так…
В первый день ушел один рыжий Нарышкин. Возможно, он был храбрее других, или легче на подъем, или менее любопытен – не интересовался переменами, которые, может быть, придут со мною. Возможно, ему было куда пойти и он не боялся холода – ведь почти еще зима, на улице легко не проживешь. Но улица, конечно, тянула и других, а с теплом потянет много сильнее, если я не помешаю. Да. Стало быть, Нарышкиным и сейчас дело не кончилось. Этого я ждал, это – я знал – было неизбежно. Но такие мысли не утешали.
Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, а у меня в комнате сидели командиры, обсуждая дела на завтрашний день, в дверь кто-то тихонько стукнул.
– Пожалуйста! – сказал я.
Дверь приотворилась, но никто не входил.
– Войдите! Кто там? – повторил я, вглядываясь в темноту.
– Это я… – послышалось оттуда. – Я, Глебов…
– Заходи, Глебов. Что случилось, почему ты такой бледный? И почему не спишь? Заболел?
– Меня не пускают…
– Как это – не пускают? Кто смеет не пускать?.. Стеклов, он в твоем отряде?
Стеклов сбит с толку. Он смотрит то на меня, то на Глебова и не знает, что ответить.
– Да он только сейчас приехал, – произносит он наконец.
Я встаю. У меня на лице и в голосе – величайшее возмущение:
– Тогда надо его поскорее накормить, и пускай ложится. Видите, человек устал. Ты ведь с Алексеем Саввичем ездил за инструментами, Глебов?
В комнате мертвая тишина, я слышу только, как посапывает простуженный Колышкин. Все ждут, переводя глаза с меня на Глебова. Он переступает с ноги на ногу, тяжело вздыхает и наконец выдавливает из себя:
– Да нет, я… я самовольно…
– Ах, самовольно?.. Извини, пожалуйста, я просто не понял. Нет, тогда уходи.
Я снова сажусь и погружаюсь в лежащие передо мной бумаги. Тихо. Даже Колышкин больше не сопит. Удивительно, какой длинной может быть минута тишины. Через минуту я подымаю глаза:
– Ты еще здесь, Глебов? Почему не уходишь?
Будь мы с ним в комнате один на одни, он уже давно произнес бы обязательное в таких случаях: «Я больше не буду». Но сейчас у него язык не поворачивается: как просить прощения при товарищах? Он переминается с ноги на ногу. Скрипит половица – или, может быть, это скрипят его новые башмаки. За окном гудит ветер. На улице сейчас так холодно, так неуютно…
– Семен Афанасьевич… я больше… я не буду больше.
– Не знаю, можно ли тебе верить… Можно ему верить, Стеклов? Вы все его лучше знаете.
– Можно! Простите его. Он больше не будет, – разом говорят Королев, Стеклов, даже равнодушный Суржик.
– Стеклов, он в твоем отряде, ты командир. Ручаешься за него?
– Ручаюсь, – говорит Сергей без особой, впрочем, уверенности.
– Ну хорошо. Только в спальню, Глебов, я тебя не пущу. Снимай башмаки и куртку и ложись вон на мой диван. Тебе свет не помешает? Нам надо еще поработать.
Чувствую, что напряжение в комнате ослабевает: кто-то фыркнул, кто-то подмигнул соседу, и все с любопытством уставились на Глебова. А Глебов в отчаянии, он даже руками всплеснул:
– Нет! Я лучше в спальню… с ребятами…
– В спальню после десяти вечера нельзя. Я ведь объяснял вчера, разве ты не помнишь? Разувайся и ложись.
Королев, не выдержав, снова громко фыркает, и сразу, словно сломалась какая-то преграда, смеются все.
Я затеняю настольную лампу газетой и еще раз справляюсь у Глебова, не мешает ли ему свет. Он уже лег. Диван хороший, удобный, но по всему видно: для Глебова он хуже эшафота.
Я разговариваю с командирами, они отвечают, то и дело косясь на этот самый эшафот, где застыл, лежит – не шелохнется Глебов.
Через четверть часа я отпускаю ребят. Я знаю, весь дом сейчас проснется – и Стеклов, и Королев, и Колышкин, и Жуков непременно расскажут о моем разговоре с Глебовым. Ничего, пускай посмеются. С Глебовым не так плохо. А вот где остальные? Где они бродят сейчас?
Я знал: немало тяжких дней и ночей, в которых не было ни часу передышки, ни минуты успокоения, пришлось пережить Антону Семеновичу, когда он начинал в двадцатом году свою работу. Каждый день его жизни тогда вмещал в себе и веру, и радость, и отчаяние.
Я проверял себя, свое чувство. Была вера и радость, было сознание: да, трудно! И еще ох как трудно будет! Но отчаяния не было. Я был в самом начале пути, я еще ничего не успел сделать. В доме напротив спали восемьдесят мальчишек, которых еще ничто не связывало между собой и ничто не привязывало ко мне. В первые же дни ушли четверо – в холод, в непогоду. И все-таки я не сомневался: все будет как надо. И ребята станут похожи на тех, которых я оставил в коммуне имени Дзержинского. А там был хороший народ. Там умели работать и учиться, дружить и мечтать, там знали цену слову. С ними я, не задумываясь, взялся бы за любую самую тяжкую работу, пошел бы в самый жаркий бой. И мои теперешние станут ничуть не хуже. Я не просто верил – я знал, что так будет. За мною был опыт Антона Семеновича, его искания и раздумья, мне было дано все, что только могло дать его горячее, умное сердце, его мысль.
– Спи, Николай, – говорю я Глебову. – А я посижу еще.
Он только вздыхает в ответ. Отчего ему не спится? Диван удобный, мягкий…

7. Ломать – так с умом
На дворе дождь. Он лил всю ночь, льет и сейчас. Не теплый весенний дождь, а такой, какой бывает в конце марта, – со снегом пополам. Хлещет без устали, барабанит по крыше, стучит в окна.
Плохая погода – мой враг. Школы у нас еще нет, на улицу носа не высунешь. С утра мы заканчиваем чистку и уборку. Но во второй половине дня ребята не заняты. Не заняты их руки, головы. Тут легко вспомнить о картах, об орлянке. Тянет завести разговор о том, как хорошо «на воле». В клубе собраться еще нельзя – там чисто, но пусто. В столовой неуютно, шумно, в перерывах между едой здесь идет уборка. Куда деваться?
– После обеда соберитесь в первой спальне, – говорю я. – Я к вам приду, потолкуем.
Первая спальня – самая большая и просторная, самая светлая – в три окна, а окна высокие и вымыты чисто-начисто. Кровати аккуратно застланы, на каждой белеет подушка. Ребята сидят по двое, по трое, кое-кто, скинув башмаки, забрался на кровать с ногами. Я подсаживаюсь к Жукову (тут же примостились круглолицый Павлуша Стеклов и Петька Кизимов) и вынимаю из походной сумки, всегда висящей через плечо, пачку фотографий.
– Да, – говорю я, – совсем забыл: чтоб мне с папиросой никто на глаза не попадался.
– А у нас никто особенно не курит, – говорит Жуков.
– Уж не знаю, особенно или не особенно, а курильщики есть. Иначе зачем бы у меня пропал портсигар? Видно, кому-то невтерпеж было закурить.
Я не делаю никакой паузы, не смотрю, какое впечатление произвели на ребят мои слова. Мне важно одно: они должны знать. И тот, кто украл, должен знать: я молчал не потому, что примирился с пропажей или не обратил на нее внимания. Я знаю, помню, а почему ничего не предпринимаю – это мое дело. Может, я и виновника знаю, да тоже молчу, как молчал до сих пор?
– А теперь поглядите, – продолжаю я, – вот это Харьковский детский дом, где я работал до вас. Только он называется коммуной. Коммуна имени Дзержинского.
Я сам давно не смотрел эти снимки, и они для меня – словно привет издалека. Первая карточка, которая попадается мне и идет по рукам, – два мальчугана, две сияющие улыбки: Володя Зорень и Ваня Зайченко.
Ребята очень заинтересованы моим сообщением насчет портсигара. Однако и фотографии требуют объяснений.
– Кто это? – спрашивает Стеклов-младший.
– Это связисты. Дай им поручение разыскать кого-нибудь, принести что-нибудь, передать – вмиг сделают. Где угодно разыщут человека. А вот это мы в Ялту ездили, в Крым.
На снимке – стройные ряды дзержинцев, по шести в ряд. Ослепительно белые рубашки. Впереди – знаменная бригада: торжественные и строгие лица, безупречная выправка. Вокруг – платаны и прочая южная экзотика.
– Ишь ты, каждое лето ездили в разные места! Вот, наверно, всего повидали! – с завистью говорят ребята, выслушав мои объяснения.
Я показываю еще и еще снимки. Общее изумление вызывает самый вид коммуны – большое здание с башнями по бокам, и перед ним – пышные цветники.
– Скажи, пожалуйста, настоящий дворец! Вот это живут!
И вдруг среди этих удивленных, восторженных, завистливых возгласов раздается неожиданный вопрос:
– А в коммуне Дзержинского есть карцер?
Мы все оборачиваемся. Это спросил мальчик, которого я заметил в первый же день: мне запомнилось, с какой хозяйской уверенностью, не спеша он раздавал белый хлеб окружившим его ребятам. Зовут его Андрей Репин. Он тогда оказался единственным, кому ничего не надо было менять – все, от рубашки до башмаков, было на нем новое и чистое, и даже на шее – пестрый шелковый шарф. Я и тогда заметил, какие у него тонкие, правильные черты лица. Потом приметил другое: когда все работали, этот красивый и чистенький мальчик больше прохаживался по двору, осматриваясь и наблюдая, словно он впервые пришел сюда минуту назад. Встречаясь со мной взглядом, он не отводил глаз – глаза тоже красивые, голубые, под темными, гораздо темнее волос, ресницами, – он улыбался, и в улыбке – смесь приветливости и затаенной насмешки.
– Нет, карцера там нет и быть не может, – отвечаю я ему. – Коммунары – добрые друзья и товарищи, им незачем запирать друг друга на замок.
– И чего спрашивает! – почти обиженно ворчит кто-то.
– Ты, видно, не понимаешь, Репин, – продолжаю я. – Зачем коммунарам лишать друг друга свободы? Они сумели своими руками построить завод, они создали для себя чудесную жизнь, интересную и разумную. Зачем им карцер?
Не ответив, он слегка наклоняет голову. Я не уверен, что это знак согласия.
Еще и еще фотографии ходят по рукам. Подолгу, сосредоточенно разглядывает их Сергей Стеклов. Глебов выхватывает карточки у соседей, не давая им рассмотреть толком. Ребята из отряда Короля прежде передают карточки своему командиру и только потом смотрят сами. А он принимает это как должное и смотрит с любопытством, изучающе, не пропуская ни одной мелочи. Одни разглядывают эти кусочки жизни дзержинцев удивленно, другие – недоверчиво, третьи – с нетерпеливым интересом, который всего скорее переходит в потребность действия.
Пускаю по рукам еще один снимок, объясняю: сигналисты. Они горном будят коммуну по утрам. Они дают сигнал на обед, на работу, на собрание, сигнал тревоги и сигнал спать. Они много разных сигналов знают – на любой случай.
– А у нас звонок. Что вставать, что спать, что обедать – все одинаково! – говорит Петька.
– У нас, у нас! – ворчит кто-то в ответ. – То у нас, а то у них. Нечего и сравнивать.
Петька сникает. И еще на двух-трех лицах я читаю уныние, обиду. И тогда я говорю:
– А почему же не сравнивать? И у нас будет горн, и у нас будут сигналисты. Вы думаете, коммунарам все так само с неба и свалилось? И экскурсии в Крым, и хорошие костюмы, и цветы? Они все сами заработали, своими руками сделали. А вы что же, не сумеете? Не забыли еще, что у вас тут было три дня назад?
Я припомнил им грязного Петьку в одном башмаке, и ребят, спящих в одежде на кроватях без простынь, и Коршунова, который вопил, сидя в изоляторе.
– Вот вам уже смешно вспомнить, как вы тут грязью зарастали, а давно ли это было? А сейчас не стыдно вокруг посмотреть – всюду чистота. Разве вот ваша спальня такая, как была?
– Спальня ничего, – отзывается Коршунов и добавляет мечтательно: – Вот бы еще занавески на окна…
– Ага, занавески! – совсем уже лирически подхватывает Петька. – И цветы тоже.
– Занавесочки! Цветочки! – презрительно фыркает Король.
Это как сигнал: следующие две минуты неосторожный Коршунов и размечтавшийся Петька изнемогают под градом насмешек и готовы провалиться сквозь землю. И тут умница Стеклов медленно говорит, словно размышляя вслух:
– Без занавесок можно обойтись. А вот тумбочки бы… тумбочки очень нужно! Совсем другое дело будет. И вид другой.
– Да, тумбочки не помешали бы, – говорю я. – Только досок у нас нет, вот беда.
– А я знаю, где взять доски! – Это опять Репин. Он словно нарочно всякий раз старается нас озадачить.
Все оборачиваются к нему.
– Да, – повторяет он, не то чтобы нахально, но как-то усмешливо глядя мне в глаза, – я знаю, где взять доски. Давайте разберем забор и сделаем тумбочки.
«Ну-ка, что ты теперь скажешь?» – читаю я у него на лице.
Его неожиданную выдумку встречают так, словно он предложил повесить луну в комнате вместо лампы.
– Сообразил тоже! Как же без забора? – громче всех кричит Подсолнушкин, которого, сколько мне помнится, не слишком удерживают заборы.
Встречаю лукавый взгляд Репина. «Умен, – думаю, – умен, ничего не скажешь!» А вслух говорю:
– Вообще-то, как по-вашему: зачем существует забор? Он нужен, чтобы чужая свинья не забрела в огород, а не для того, чтобы заслонять большой кусок неба. На что же нам забор? А впрочем, может, вы разбежитесь?
– Нет, не разбежимся! Не разбежимся! Идем скорее! Идем забор ломать!
Ребята вскакивают – они уже готовы бежать к дверям.
– Что вы, ребята! – говорю я, не вставая с места. – Только вымокнем без толку, вон дождь какой.
– Наплевать на дождь! Семен Афанасьевич, идемте! – со страстью кричит Король.
Я качаю головой. Тогда все кидаются к окнам – хоть поглядеть пока на этот забор, хоть прикинуть, как это мы его сломаем и что из него получится. Забор большой, досок будет много. Тумбочки – вот здорово придумано!
– Семен Афанасьевич, а ведь на всех не хватит тумбочек. Сначала надо будет одну на двоих – только чтоб было две полки…
– Не хватит? Давай прикинем… Здесь досок кубометров пятьдесят – не только на тумбочки, а и на низенькую изгородь хватит, и еще доски останутся. Надо только все с умом делать.
– Инструмент где взять? Инструмента нет!
– Эй, а дождик-то утихает! Скоро пройдет!
Среди этой суматохи, планов, споров только один человек остается спокойным: автор гениальной идеи Андрей Репин. Он не кричит, не рвется к окну – он просто очень удивлен. Он никак этого не ожидал и теперь сидит молча, задумчиво посматривая на меня.
И вдруг Петька кричит:
– Алексей Саввич приехал! С инструментом!
Да, в калитку входит Алексей Саввич, и с ним двое наших ребят; у каждого в руках – солидный деревянный ящик. Следом идет высокая женщина с чемоданом. Все четверо промокли до нитки – это видно даже отсюда, из окна второго этажа.
Ребята кидаются к дверям, и кто-то уже с грохотом несется вниз по лестнице.
– Назад! – раздельно говорю я.
Они удивленно оглядываются – почему назад?
– Стеклов, спустись, вели Глебову и Кизимову вернуться.
Через секунду Глебов и Петька, полные недоумения, снова в спальне.
– Вы что, дикари? Куда вы помчались? По-моему, табун лошадей – и тот бы спокойнее двинулся. Можете идти.
Несколько ошеломленные, ребята спускаются по лестнице, на этот раз довольно тихо. Они не очень понимают, что же произошло. Почему нельзя бежать вниз? Ведь только минуту назад я во всем был с ними заодно. Не я ли вместе с ними смотрел в окно, не я ли радовался, что дождь скоро кончится? Не я ли сказал: «Всем будет по тумбочке и еще останется»?
Приехавшие уже в вестибюле.
– Знакомьтесь, это моя жена, Софья Михайловна, – говорит мне Алексей Саввич.
Лицо у Софьи Михайловны хмурое, тонкие губы сжаты. Но когда я протягиваю ей руку, она отвечает как надо – хорошим, крепким пожатием.
– Куда мне теперь? – деловито осведомляется она.
Этого я и сам еще толком не знаю. Веду ее к себе во флигель и указываю комнату рядом со своей:
– Устроит вас пока?
– Вполне.
Она с порога мельком оглядывает голые стены, небольшой шкафчик в углу и узкий диван. Потом опускает к ногам свой чемоданчик.
– Что ж, – говорит она буднично, – по специальности я словесник. Думаю, что буду вам полезна. Места для двоих довольно. Считаю, что я дома.
– А не помешают вам мои малыши? У меня их двое, – говорю я.
Непонятно, почему я вдруг чувствую себя мальчишкой перед этой женщиной, хотя она и моложе и не такая суровая, как показалось мне в первую минуту.
– Почему же помешают? Я люблю детей. Потому и приехала сюда к вам, – спокойно отвечает Софья Михайловна.
Потоптавшись еще с минуту у порога, я соображаю, что сам мешаю ей. И уйти неловко: все-таки я вроде бы хозяин и оставляю человека в такой еще пустой, неустроенной комнате. А снаружи, как на грех, слышатся нетерпеливые голоса:
– Семен Афанасьевич! Семена Афанасьевича не видали?
– Идите, идите, – кивает мне Софья Михайловна. – Я сама во всем разберусь и найду, и спрошу, что будет нужно.
За дверью меня ждут гонцы от Алексея Саввича. Он уже скинул мокрое пальто, шапку и хозяйничает в мастерской. Он просто-напросто привез сюда весь свой инструмент. «Пока суд да дело», – пояснил он озабоченно.
Вместе с Подсолнушкиным, Коробочкиным и еще четверкой ребят он орудует в мастерской – распаковывает инструмент, расставляет по местам привезенное богатство. Я ухожу: тут справятся и без меня.
Дождь наконец угомонился и только моросит еле-еле. Двор – сплошная лужа, так и шлепаешь по грязи. Но ребята все уже здесь, у забора.
– Семен Афанасьевич, можно? Ломать? – спрашивают они наперебой.
– Погодите, ломать тоже надо с умом, а то так наломаете, что только на растопку и пригодится. Глядите: эти доски – на тумбочки. А вот планки – для изгороди. Доски надо выкапывать, они в землю глубоко врыты. Ну-ка, Королев, тащи лопаты и принимайся со своими. Стеклов, а твои ребята пускай попросят у Алексея Саввича клещи – гвозди выдергивать. Озаботься: для гвоздей нужен ящик. Планки срывать – этим у нас займется Суржик со своими ребятами. А потом сменимся.
Им, видно, и в голову не приходило, что и ломать надо со смыслом. Трое из отряда Короля бегут за лопатами, двое из отряда Стеклова тащат клещи и ящик для гвоздей.
Забор берут приступом. Ребятами овладел настоящий азарт. Заражаюсь их увлечением – приятно размять мускулы, да еще когда вокруг кипит такая дружная, такая веселая работа. Шум, подбадривающие крики, треск отрываемых досок. И только один сторонний зритель нашелся: у столба стоит Андрей Репин и изучает нас задумчивым взглядом. Так…
– Ломаете здорово! – громко говорю я. – А вот как будете тумбочки мастерить?
– Увидите! Увидите! Еще как будем! – отвечают те, что поближе.
– Чего, чего? – кричат дальние.
Им передают по цепочке, и оттуда тоже несется:
– Увидите! Посмотрите!
Столбы и доски глубоко ушли в землю – забор был построен прочный, надежный. Мокрая земля липнет к лопате, делает ее тяжелой, неудобной. Дождя уже нет, но еще сыро и зябко. А вокруг столько румяных лиц, и в воздухе такой веселый, несмолкающий гомон! Отлично работают мальчишки! Забор тает на глазах, и наша поляна понемногу сливается с окружающей рощей. Необъятно расширились наши владения, нас теперь оберегает не забор, а высокие сосны и березы, подступающие к нам со всех сторон.
– А будку? Что с ней делать? Тоже ломать?
– Будка без забора – дура! – кричит Король.
– Без забора она и впрямь дура, – говорю. – Так ведь мы сделаем штакетную изгородь – низенькую, красивую – и у будки поставим дежурного.
За эти дни глаз у меня наметался. В толпе ребят различаю ту тройку, что ушла вместе с Глебовым. Они работают как ни в чем не бывало, так же азартно и весело, как все. Лишь изредка то один, то другой взглядывает в мою сторону – даже не с опаской, пожалуй, а просто с любопытством.
До самого ужина мы работаем. А после ужина, когда ребята стоят в вечернем строю, перед тем как разойтись по спальням, я говорю:
– Плетнев, Разумов и Володин, перед сном зайдите ко мне в кабинет.
Они пришли и остановились у порога. Стояли по росту, образуя живую диаграмму: долговязый Плетнев, пониже – Разумов, белокурый, с открытым, хорошо вылепленным лбом и большими синими глазами, и на левом фланге – коротышка Володин, плечистый и весь квадратный, с таким энергичным, твердым подбородком, какими любил наделять своих героев Джек Лондон.
Володин-то и начинает первый:
– Семен Афанасьевич, вы нас простите, что мы самовольно ушли… А только мы спать в кабинете не будем.
Дело ясное, им уже известно, где и как провел ночь Глебов.
– Почему вы ушли? Ведь вы знаете, что я сказал: без моего разрешения в город уходить нельзя.
– А мы… – Плетнев остановился, словно собираясь с духом, и вдруг выпалил: – Мы решили совсем уйти. Только вернулись за Королем. Мы его хотели уговорить.
– Пришли и видим… – подхватил было Володин.
Плетнев делает рукой короткий жест – так, словно Володин шкатулка, которую можно закрыть, – и квадратный мальчишка мгновенно смолкает.
– Пришли и видим – забор ломают, – говорит Плетнев. – Ну, и мы тоже…
– Забор уже сломан. Зачем же вам оставаться?
Трое переглядываются, переминаются с ноги на ногу, молчат. И тут Плетнев не успевает «прикрыть» Володина.
– Король говорит: еще надо подождать, – произносит эта говорящая шкатулка.
Плетнев смотрит на него бешеными глазами, сжав зубы и, видимо, с трудом сдерживаясь. Ого, у него, оказывается, тоже довольно-таки квадратные челюсти! А Разумов спокоен, только глаза немножко улыбаются. Этот ни с кем и ни с чем не спорит, он просто ждет, чем дело кончится.
– Так, – не спеша говорю я. – Стало быть, хотите дождаться тепла. Мы будем работать, строить свою новую жизнь, а вы будете поглядывать со стороны. Нам, дескать, на все наплевать. Нам бы поесть, отоспаться и дождаться весны. Правильно я вас понимаю?
– Семен Афанасьевич, – развязно говорит Плетнев. – Володин – он дурак. Напрасно вы на него внимание обращаете.
– Володин не глупее тебя. И уж во всяком случае честнее. И он сказал правду. Верно, Разумов?
Разумов опускает глаза. У него длинные, мохнатые ресницы, от них на щеки ложится тень. Он молчит.
– Идите спать. Но вот что я вам скажу: стыдно стоять в стороне, когда остальные работают честно. Таких зрителей никто уважать не станет. А сверх того, предупреждаю: еще одна самовольная отлучка – и я вас больше в дом не пущу. Идите.

8. Точка опоры
Многое, что доставалось Антону Семеновичу ценою крови и бессонных ночей, мне досталось просто, без усилий – по наследству. Я знал, что самая первая, неотложная моя задача – создать коллектив. Я не сомневался, не спрашивал себя, не приводил никаких за и против – я знал. А знать твердо, без сомнений – это большая, ни с чем не сравнимая опора и поддержка. Зная, идешь к цели увереннее. Зная, не позволяешь тревоге овладеть тобой. Неизбежные препятствия не обезоруживают, они только заставляют еще упорнее искать и думать.
У опыта нет общей школы, всех своих учеников он учит порознь. Но в те первые дни, уверен, я действовал, как действовали бы сотни, тысячи других на моем месте. Потому что открытие всегда одинаково – и те, кто на корабле, завидев землю, всегда закричат: «Земля!», а не что-нибудь другое, только из желания быть оригинальными. Я не был оригинален. Я делал то, что делал бы каждый на моем месте, и еще раз убедился: если человек живет плохо, он равнодушен к тому, что будет жить еще хуже. Но если сказать ему: «Давай будем жить хорошо!» – и если он искренне поверит, что ты хочешь помогать ему, то не будет предела его воле к лучшему, как не положено предела счастью и радости. Это самые могучие рычаги на свете, или, пожалуй, это и есть те самые точки опоры, с помощью которых можно перевернуть мир.
А пока мы переворачиваем все в своей маленькой республике, и я снова и снова убеждаюсь – нет на свете такого человека, который не захотел бы услышать слова: «Давай сделаем так, чтобы было хорошо!» Такие слова слышны далеко, и они будят спящих.
Первые шаги были уже сделаны. Прежде всего ребятам высказано прямое и четкое, не допускающее возражений требование. Без такого требования дисциплинировать разболтанную толпу детей нельзя – об этом постоянно говорил Антон Семенович, и это я снова понял, очутившись один на один с ребятами. А потом видишь – на твою сторону перешел один, другой, третий… Тогда можно сказать, что образовалось ядро и есть на кого опереться. С этим надо спешить.
Я видел: здесь, в Березовой поляне, ядро уже возникло. Были ребята, с которых прежний грязный налет слетел сразу же. Они приняли новый строй жизни радостно и бесповоротно, словно только того и ждали. Но коллектива еще не было. Вот когда дисциплина перестанет быть только нашей воспитательской заботой и станет заботой всех ребят, когда она станет традицией и за ней будут наблюдать не от случая к случаю, а постоянно и ежечасно, когда появятся у нас общие цели и общие мысли, общая радость и общие желания, – вот тогда-то можно будет сказать: коллектив есть!
Я получил в наследство и еще одно драгоценное знание, которого, конечно, в ту пору не нашел бы ни в одной книге. Я не только знал, что все силы надо положить на организацию коллектива, – я знал, что без точно найденной организационной формы коллектив не построить. И тут не приходилось заново придумывать и искать. Мне только не терпелось скорее дать новую жизнь тому, что родилось в колонии имени Горького и в коммуне имени Дзержинского.
Ведь Антон Семенович никогда не говорил только «надо». Он всегда объяснял и показывал, как надо. И поэтому я знал: ничто так не скрепляет коллектив, как традиция.
Сколько содержательных, полных глубокого смысла традиций было у нас в колонии Горького! Вот наступает день рождения Алексея Максимовича. Мы задолго ждем этого дня, готовимся к нему, а ведь ждать чего-то вместе, сообща – совсем не то, что ждать в одиночку!
А как мы дорожили каждой мелочью, которая украшала наш праздник и была придумана нами самими! Например, мы никогда никого не приглашали к себе в этот день, это было наше семейное торжество. Кто знает – сам придет!
А как хорошо придуман был наш праздник первого снопа! Тут каждый шаг был скреплен нерушимой традицией, которой дорожили все мы – от мала до велика. Сколько ни проживу, мне не забыть этот день, как не забудут его, я уверен, все горьковцы: и общий радостный подъем, от которого по-настоящему дух захватывало, и венки на головах девушек, цветы на граблях и косах, и белые плащи наших пацанов-сигналистов, и клятву младшего колониста старшему при передаче первого снопа, самую высокую клятву – трудиться честно и всем сердцем любить труд. Кто читал «Педагогическую поэму», тот, верно, запомнил, как описал этот день Антон Семенович, запомнил и Буруна, и Зореня. Кто хоть раз пережил это, как пережили Бурун и Зорень и все мы, горьковцы, тому этого не забыть вовеки. Проживи он хоть до ста лет, для него это навсегда останется одним из самых благодарных и счастливых воспоминаний.
Но жизнь состоит не из одних праздников. И поэтому традициями был пронизан каждый день нашей жизни – с минуты, когда мы вставали, и до часа, когда ложились спать. Мы приветствовали друг друга салютом, мы говорили «Есть!» в ответ на полученное приказание. Мы собирались по зову горна, никогда не опаздывали на свои собрания и никогда не говорили на этих собраниях больше одной минуты: за шестьдесят секунд можно высказать шестьдесят мыслей, говаривал Антон Семенович. Для нас не было наказания страшнее, чем отвечать за свой проступок перед товарищами. «Выйди на середину!» – говорил секретарь совета командиров, и провинившийся выходил, а со всех сторон на него были устремлены пытливые взгляды товарищей, и он должен был дать им отчет в своих поступках.
Казалось бы, простая вещь: вот наступил день. Как он пойдет? С чего начнется? Чем кончится? Кто чем будет занят?
Я мог заранее сам сказать это ребятам, растолковать, распорядиться. Но я хотел, чтобы они думали вместе со мной. Думали и придумывали. Чтобы этот день, весь его порядок, его содержание были не чем-то навязанным извне, но их собственным детищем, плодом их собственной мысли.
Давно это было – больше двадцати лет назад приехал я в Березовую поляну. Многое произошло с тех пор. Были радость и горе, были горькие потери и счастливые встречи – все вместили два десятилетия. Но, вспоминая тот далекий день, мартовский день тридцать третьего года, я отчетливо, как вчерашнее, вижу: маленькая комната – мой кабинет; небольшой письменный стол, диван напротив, и на нем пятеро ребят. У Жукова, командира первого отряда, некрасивое лицо: приплюснутый нос, большой рот. Зато карие глаза великолепны. Умные, чистые, они смотрят прямо и пристально, и все отражается в них: улыбка, гнев, внезапно вспыхнувшая мысль. Живой, быстрый и острый ум освещает это лицо и делает его привлекательным наперекор некрасивым чертам.
А вот хмурый, бледный Колышкин. У него в отряде царит неразбериха. Никто его не слушается, да он этого и не ждет. Бремя, взваленное на его плечи, тяготит его. Он лучше, чем кто бы то ни было, понимает: выбрали его как раз для того, чтобы он ни во что не вмешивался и никому не докучал.
Рядом Королев щурит на лампу желтые лукавые глаза. Этот держит свой отряд в страхе божием. Когда он весел, у всех веселые лица. Когда он хмурится, все поникают. Он не говорит с ребятами, он только приказывает, а они ходят за ним по пятам и сломя голову кидаются выполнять каждое его поручение. Никто в третьем отряде не говорит: «Королев сказал», «Королев просил». «Король велел» – вот единственная формула.
А Суржик? Не знаю, что такое Суржик. Не знаю, чего он хочет, что любит, что ему дорого. Тут как будто совсем не за что уцепиться, все тускло, безжизненно, равнодушно – и глаза, и лицо, и голос. Он точно медуза, этот Суржик, его не ухватишь.
– Давайте поговорим, – сказал я, – как будем жить, как учиться и работать. Вы – командиры, вы – опора учителей и воспитателей. Нас, учителей, немного пока: Алексей Саввич, Екатерина Ивановна, Софья Михайловна и я. Нам трудно будет справиться без вас. Кое-что уже пошло на лад – в доме у нас чисто, а если кто придет, не стыдно и во двор впустить. Но как сделать, чтоб с каждым днем наша жизнь становилась лучше, интереснее, умнее?
– Надо наладить школу, это самое важное. Согласны? – говорит Екатерина Ивановна, оглядывая ребят.
Жуков и Королев кивают. Стеклов бормочет:
– Ну да, согласны, без школы как же…
– Так, – говорю я. – Стеклов, садись-ка вот сюда и записывай все, что решим.
Стеклов перебирается к столу, и на его всегда спокойном лице испуг: как-то он справится? Шутка ли – все записать!
– В каком состоянии у нас парты, доски, учебные пособия? – спрашиваю я.
– Парты наполовину поломаны, – подает голос Жуков. – Мы с Алексей Саввичем все осмотрели. Там требуется большой ремонт.
– Стало быть, за это первым делом и возьмемся. Подготовим, что нужно для школы.
– А клуб как же, Семен Афанасьевич? – говорит Королев. – Ведь скука: пустая комната, стены одни. Надо клуб оборудовать.
– Осилим сразу, Алексей Саввич?
– Что ж, рабочих рук много. Будет старание – справимся.
Шаг за шагом мы добираемся до всего, до каждой мелочи.
– А как будем за чистотой следить? – говорит Стеклов, отрываясь от своего протокола. – Дежурных выделять? Или это на санитарах?
– Разве санитары справятся одни? Нет, тут надо каждый день человек десять, чтобы и в столовой, и во дворе – всюду глядели, – говорит Королев.
– А что я скажу, – вмешивается Жуков, – а если по отрядам? Один отряд в столовой, другой во дворе, третий…
– Да это с тоски помрешь – всю жизнь канителиться в столовой! – протестует Король.
– Зачем всю жизнь? Можно меняться, – возражает Жуков. – Дежурить – ну, хоть по месяцу, что ли, а потом меняться. Вот никому и не обидно.
– А спальни? Там кто за чистотой будет следить?
– Ну, тут уж каждый отряд за своей спальней. Без нянек.
Разговор идет все быстрей, все горячее. Даже Суржик иной раз вставляет слово. Один Колышкин молчит. Стеклов низко пригнулся к столу, весь покраснел, прядь волос свисает ему на самые глаза. Он едва успевает записывать, да еще и самому сказать хочется.
Работаем, обсуждаем, спорим.
Иной раз, когда спор заходит в тупик, я говорю:
– А вот у нас в коммуне Дзержинского было так…
И тотчас кто-нибудь из ребят откликается:
– А чего ж? И мы так сделаем!
Сообща окончательно устанавливаем режим дня. В 7 утра – звонок на побудку. В 7.40 командир, дежурящий в этот день по дому, дежурный санитар и я начинаем обход. К этому времени все должно быть готово: кровати застелены, спальни убраны, сами ребята одеты и умыты. Когда идет поверка, каждый должен стоять возле своей койки, а командир отряда отдает рапорт, все ли в порядке. После этого санитар должен все осмотреть.
– Пускай и под подушкой поглядит и тумбочку откроет, – уточняет Стеклов.
После зарядки – завтрак, потом – работа в мастерской. Вечером командиры отрядов должны отдать рапорты дежурному командиру, а он – мне: как прошел день, как выполнена работа, не случилось ли чего.
Все это обсуждается дотошно, кропотливо, и я рад. Я знаю: заключенный в такие рамки день пойдет не спотыкаясь. У ребят не останется времени на бестолковое шатание по дому и двору, у каждого будут свои обязанности, и он станет их выполнять, потому что твердо известно: о нем помнят, его проверят.
Ребята уходят взбудораженные. Каждый из них, даже Суржик, даже Колышкин, так и не проронивший за весь вечер ни слова, наверняка расскажет обо всем у себя в отряде. А завтра мы поговорим обо всем на общем собрании.

9. Буханка
Иногда я думал: не слишком ли много во мне самоуверенности? Почему все идет там гладко? Что я пропустил? Чего недоглядел? Или в самом деле мне такая удача? Но стоило так подумать – и тотчас на меня сваливалась какая-нибудь неожиданность.
– Ну вот, Семен Афанасьевич, говорила я! – В лице и в голосе Антонины Григорьевны негодование. – Я с вечера приготовила на завтрак гречу, масло и хлеб. Пожалуйста: осталось три буханки хлеба и соль. Даже заварки нет.
– Ну что ж, позавтракаем горячей водой и остатками хлеба.
Три буханки мы режем на микроскопические доли. Вот такой крошечный ломтик хлеба и кружка кипятку – это и есть весь завтрак.
– Это что же? – восклицает Петька, с недоумением глядя на свою порцию.
– А то, что весь завтрак свистнули, – невозмутимо объясняет Король.
– Нам полагается… – ворчит Глебов. – Еще чего – голодать…
– Все, что вам полагалось, украдено. А вам было сказано: второй выдачи не будет, – говорю спокойно, но спокойствие дается мне нелегко.
Я уже привык к мысли, что все покатилось по ровной дорожке, что главные ухабы позади, и разуверяться в этом ох как неприятно! До чего легко привыкаешь к удаче, и до чего бесит всякая помеха!
Через неделю Антонина Григорьевна обнаружила, что в кладовой не хватает пяти кило хлеба.
– Так… а сколько на кухне?
– Двадцать четыре кило.
– Пять верните в кладовую.
Ребятам даже кажется, что мне не любопытно, кто взял хлеб, что я и не пытаюсь найти виновника. Но я должен найти его! Должен во что бы то ни стало!
Однако нашел его не я, а Алексей Саввич, и открылось все до неправдоподобия просто. Алексей Саввич пошел на чердак взглянуть, не завалялось ли там что-нибудь стоящее – доски, инструмент, пила, может быть. Зашел, пошарил – и тут же наткнулся на буханку хлеба, завернутую в большой синий платок.
– Не знаешь, чей платок? – спросил он первого из ребят, кто попался ему на пути.
– Панина, – ничего не подозревая, ответил тот.
Через две минуты Панин стоит передо мной.
– Почему ты украл?
– Есть хотел, – отвечает он равнодушно, не глядя на меня.
– Есть?
И тут мне вспоминается случай из давнего прошлого. Как-то в колонии имени Горького из кладовой пропала жареная курица. Выяснилось, что украл ее колонист Приходько. Он стоял перед строем понурый, виноватый. И на вопрос Антона Семеновича: «Зачем ты это сделал?» – ответил вот так же: «Есть хотел». И тогда Антон Семенович сказал: «Есть хотел? Ну что ж, ешь. Подайте ему курицу».
Несчастный Приходько чуть сквозь землю не провалился. Вот так стоять и на глазах у всей колонии жевать курицу? Нет, невозможно!
«Антон Семенович! Простите! Никогда, ну никогда не буду!»
«Ешь. Хотел есть – вот и ешь».
«Ох, это я так сказал! Не хочу я есть, просто сдуру взял…»
Все это проносится в моей голове за одну секунду, и я говорю Панину:
– Так ты есть хотел? Королев, дай-ка мне эту буханку. Держи, Панин, ешь.
Кто-то позади меня ахает. Панин неторопливо отламывает угол от буханки и ест. Ест спокойно, равнодушно. Мы стоим молча вокруг, и я чувствую: сцена эта безобразна. В ней нет никакого смысла. Все, что было умно, смешно и ясно для каждого в случае с Приходько, здесь, сейчас, с Паниным, бессмысленно и уродливо. Почему? Такой же случай, такое же наказание, а все не то.
Постепенно ребята оживляются, кто-то смеется, кто-то предлагает:
– А на спор: съест! Все до корочки съест!
– Не съест!
– Чтоб мне провалиться – съест! – восклицает Петька.
Меня прошибает пот, я понимаю – надо сейчас же что-нибудь придумать, сейчас же прекратить это. А Панин тем временем покорно и равнодушно жует. Он не просит прощения. Не говорит: «Не буду». Он жует свою буханку и действительно сжует ее всю без остатка.
– Разойдитесь, – говорю я ребятам. – Панин, иди за мной.
Мы идем в кабинет, провожаемые десятками глаз. Может, без пользы это и не прошло и не каждый захочет оказаться в положении Панина, а все же не то получилось! Не то!
Я до смерти рад, что никого из наших воспитателей не оказалось поблизости в эту минуту.
– Положи буханку! – говорю Панину, затворив за собой дверь кабинета.
Он послушно кладет обломанную с одного бока буханку на стол.
– Отвечай: зачем украл?
– Есть хотел, – отвечает он, но тут же безнадежно машет рукой.
– Запомни, чтоб это было в последний раз. Иначе уйдешь отсюда.
Он молчит. Пожалуй, на время он и перестанет. Поостережется. Но не более того.
Долго еще после этого случая я ходил с таким ощущением, точно жабу проглотил. Вот что значит бездумно воспользоваться готовым приемом! Вот что значит не понять, что передо мной совсем другой человек, другая обстановка!
Ведь у нас был превосходный коллектив. Слово этого коллектива было для нас законом, его осуждение заставляло по совести и без скидок разобраться, в чем ты неправ, его одобрение делало счастливым, помогало поверить в себя. А у меня здесь разве уже есть коллектив? Нет, конечно.
Да, для Приходько та история стала уроком на всю жизнь. До него, как говорится, дошло. Его проняло. А Панин? Я даже не мог толком определить для себя, в чем же моя ошибка, но уже одно то, что Панина ничуть не проняло, что он так спокойно, так равнодушно подчинился моему приказанию, значило: я ошибся. Здесь надо было поступить как-то иначе. И тысячу раз прав был Антон Семенович, когда говорил, что наказание по-настоящему возможно только в очень хорошем, очень организованном и дружном коллективе.

10. «Садитесь и играйте!»
А в другой раз после дня веселой и хорошей работы без разрешения ушел в город Коршунов. Как тут было поступить? Не пустить его обратно я не мог. Проучить, как Глебова, тоже не мог: Коршунов был нервен и истеричен. Иногда он, правда, напускал на себя – ни с того ни с сего начинал плакать, кричать, что он никому не нужен и для всех лишний. И все-таки даже самый неопытный глаз увидел бы, что нервы у этого мальчишки действительно не в порядке. По ночам он спал беспокойно, вздрагивал, вскрикивал, бормотал, его постоянно мучили какие-то сложные сны, которые он потом многословно и путано пересказывал, изрядно всем надоедая. Он пугался любого пустяка: стоило кому-нибудь неожиданно крикнуть или громко засмеяться, как он передергивался, словно прошитый электрическим током.
И вот он вернулся из самовольной отлучки и стоял передо мною рядом с дежурным командиром Жуковым, готовый заплакать, закричать, забиться в истерике.
– И не пускайте! Не хотите – и не пускайте, очень нужно, подумаешь! – затянул он было на одной ноте.
В самом начале я сказал ребятам очень точно: кто уйдет – обратно не пущу! Но не пустить сейчас Коршунова нельзя, это понятно и мне, и Алексею Саввичу, и Жукову. Не понимает этого, может быть, один Коршунов, мучимый сомнением: а вдруг я его сию минуту выставлю на улицу?
– Я думаю, – говорит Алексей Саввич, вопросительно глядя на меня, – пускай Коршунов идет спать. А весь отряд Колышкина оставим на месяц без отпуска – пускай научатся отвечать друг за друга.
Так мы и сделали. Но назавтра же ко мне явился Репин:
– Семен Афанасьевич, разрешите мне, пожалуйста, отлучиться в Ленинград.
– Ты ведь знаешь, что ваш отряд на месяц лишен отпуска.
– Это из-за Коршунова?
– Да, из-за Коршунова.
– Семен Афанасьевич, а я-то при чем?
– А у нас теперь такое правило, Андрей: один за всех, все за одного.
– Очень странно, – негромко говорит Андрей, уходя.
Да, Алексей Саввич предложил очень правильную меру, но я был бы куда спокойнее, будь Коршунов в отряде Жукова или Стеклова. Там ребята отнеслись бы к такому наказанию разумнее. Посетовали бы, но Коршунова не изводили бы, не дергали. А у Колышкина? Не стали бы там вымещать на Коршунове свою досаду… Поэтому я не свожу с Коршунова глаз ни на работе, ни в столовой. Да, разумное наказание. Но опять-таки – не рано ли мы его применили? В хорошем, дружном коллективе оно было бы верно, а сейчас?
Однажды, в такой же дождливый, ненастный день, как тот, когда мы ломали забор, я застал на чердаке Петю Кизимова и Андрея Репина за картами. И тут я сказал слова, которые, конечно, еще никак не могли дойти до их сознания. Я сказал Петьке:
– И не совестно тебе?
От растерянности он даже не догадался встать – сидел несчастный, красный, как рак, и не отвечал. Репин – тот меня не удивил. Но Петя, мой первый знакомец в Березовой поляне, мой первый благожелатель и друг! Как случилось, что он предал меня, нарушил мой строжайший запрет?
– Тебе, видно, уже надоели твои башмаки? Опять захотелось босиком попрыгать, так? Давай карты.
Должно быть, обрадовавшись, что можно хоть как-то выйти из бездействия и молчаливого отчаяния, Петька вскочил и стал лихорадочно подбирать карты. На Андрея я не смотрел.
В сущности, из этих двоих опасен был именно Репин. В этом я был совершенно уверен. И, однако, через несколько дней в короткий перерыв между работой в мастерской и обедом я снова застал за картами не Репина, а Петьку, на этот раз с Коробочкиным. Петька ни жив ни мертв оцепенел на месте, так и не стасовав карты.
Я не стал ни о чем расспрашивать ребят и не позвал их за собой. Они сами, ни слова не говоря, встали и пошли следом. Я привел их в столовую:
– Садитесь за стол и играйте! Нечего прятаться по чердакам. Если вам невмоготу, играйте.
– Играть? – с запинкой переспросил Петька.
– Ну да. Вот ваша колода – садитесь и играйте.
Оба сидели неподвижно, с той лишь разницей, что лицо Коробочкина было спокойно и непроницаемо, как лицо Панина, когда он жевал злополучную буханку, а на лице Петьки было написано самое горькое отчаяние. Но что толку? Ведь и в прошлый раз он отчаивался, однако это не помешало ему снова взяться за карты.
– Тасуй, Коробочкин, – сказал я.
Коробочкин сдал карту.
– Играйте!
Коробочкин исподлобья мельком глянул на меня и кинул карту, но его партнер не шевельнулся.
– Что же ты? Отвечай, – сказал я.
Когда мы вошли, дежурные накрывали к обеду, гремели ложками и вилками. Сейчас жизнь в столовой остановилась, все смотрят на стол, за которым сидят Петька и Коробочкин. Вот уже заливается звонок, вбегают первые ребята. Они мгновенно соображают, что здесь происходит. Кое-кто придвигается поближе и смотрит, остальные рассаживаются по местам и наблюдают издали.
Я отхожу, оглядываю столовую – все ли в порядке. Потом подсаживаюсь за стол к Глебову и Стекловым и принимаюсь за свой обед.
В столовой непривычная тишина. Иногда прорвется приглушенный смех – и снова тихо. Так.
Правильно ли я поступил? Я знаю все, что мне могут возразить по этому поводу: нельзя унижать человеческое достоинство. Это верно, нельзя. И, конечно, трудно и оскорбительно им было сидеть на глазах у всех с картами в руках и ощущать на себе взгляды ребят – сочувственные или насмешливые… Но ведь человеческое достоинство этих злополучных картежников будет унижено гораздо больше, если они вот так и будут играть и обирать друг друга… Эх, не с кем посоветоваться! Как это – не с кем? Нет рядом Антона Семеновича, но есть Алексей Саввич, есть Екатерина Ивановна и Софья Михайловна. Да, но где же мне было советоваться с ними? Ведь решение надо было принять тут же, не медля ни секунды…
Кончаем обедать. Ребята выбегают из столовой, но то и дело кто-нибудь заглядывает – а как идет игра? Я задерживаюсь за своим столом. И вдруг слышу плач. Плачет Петька – в голос, взахлеб, как плачут совсем маленькие дети. Коробочкин по-прежнему спокоен и неподвижен, а Петька ревет неутешно, размазывая слезы по лицу. Что и говорить, жалко его.
– Ну что, Петр? Не играется?
– Я боль…ше не бу…ду! – насилу выговаривает Петька, захлебываясь слезами. – Вот честное слово!.. Не хочу я… возь…мите карты! – и он отбрасывает их, точно это змея или ехидна.
– А запасная колода?
– Это последняя! Чтоб мне провалиться… последняя… – всхлипывает Петька.
Конец ли это? Ох, наверно, до конца далеко!
Вечером ко мне в кабинет приходит маленький Павлуша Стеклов.
– Что тебе? – спрашиваю.
– Я просто так.
– Ну, присаживайся.
Он садится на диван и молчит. Молчу и я.
– Семен Афанасьевич, – наконец решается он. – Дело-то какое… Ведь Петьку… Может, вы думаете – вот, не слушается… А его на подначку взяли. Ему говорит… там, один: «Что, – говорит, – испугался? Слабо? тебе еще сыграть». Ну, Петька и говорит: «А вот и не слабо!»
А, вот оно что.
– Петя, где ты там? – говорю я. – Заходи, не стесняйся!
Стеклов-младший застывает с открытым ртом. Он потрясен: как это я догадался, что он пришел не один? За дверью слышится какая-то возня, скрип половицы, шумный вздох – и на пороге появляется Петька.
– Садись, Петя, – говорю. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Что было, то прошло.
В это время в дверь без стука врывается Король:
– Семен Афанасьевич, вам телеграмма! От Алексей Саввича! То есть это он ее принял и говорит – неси скорее, вот я и…
Я разрываю телеграфный бланк – и вижу три пары устремленных на меня вопрошающих глаз. Не знаю, что подумали ребята, но у них такой вид, словно эта телеграмма должна касаться непосредственно их, во всяком случае – детского дома.
– Из Харькова выехала моя жена с ребятишками, – говорю я почти невольно. – Завтра она будет в Ленинграде.
Забавно: у всех троих на лицах удовлетворение. А Король понимающе говорит:
– Надо встречать. Вы меня возьмите с собой, я вам помогу.
– Спасибо, – отвечаю я.

11. Встречать – хорошо!
Мы с Королем выезжаем очень рано, первым поездом. Дом я оставил на Алексея Саввича. Уезжал я, признаться, не без тревоги, но и Алексей Саввич и Екатерина Ивановна наперебой успокаивали меня:
– Все будет хорошо, ничего без вас не случится, управимся.
И вот мы сидим в полутемном вагоне. Напротив нас, в углу, – маленькая девочка в белом капоре. Она не мигая смотрит на лампочку. Иногда сонно прикрывает глаза – и снова пристально смотрит на огонек. Ей года три. Мои чуть постарше. Скорей бы увидеть их! Мне некогда было думать о них все эти дни. Мое время без остатка, до последней секунды, поглощал дом в Березовой поляне и мои новые ребята. Но сейчас я понимаю, до чего соскучился. Соскучились руки: хорошо бы подхватить малышей, потрепать по волосам, по круглым щекам, подбросить к самому потолку, услышать, как оба они визжат: тот, что летит кверху, – от восторженного испуга, тот, что подпрыгивает возле меня на полу, ожидая своей очереди лететь, – от счастливого нетерпения…
Король сидит у окна и смотрит на проплывающие мимо деревья, еще смутные, неотчетливые. Потом в вагоне становится светлей, и вот уже дневной свет смешивается с электрическим, а потом и вовсе вытесняет его. Утро. Девочка напротив уснула, привалившись к матери. Я смотрю на нее, смотрю до тех пор, пока на месте ее светлой головки в белом капоре мне не начинает мерещиться другая – черноволосая, в красной шапочке.
– Семен Афанасьевич, – слышу я голос Короля, – я вместо себя в отряде оставил Плетнева.
Я встряхиваюсь, как от дремоты:
– Не напрасно ли? Он был в самовольной отлучке.
– Ничего, я думаю. Наука.
– Наука-то наука, а станут ли ребята его слушать?
– Его-то?
Король больше ничего не добавляет. Но если я и сомневался, на месте ли будет Плетнев в качестве командира, то теперь, уверен: третий отряд попал из огня да в полымя.
– Что, – говорю я, – как назначат в лесу воеводой лису, перьев будет много, а птиц нет?
Мы оба смеемся.
Но вот и Ленинград. Мчимся на Московский вокзал. По платформе уже шагает взволнованная ожиданием тетя Варя.
Тетя Варя – подруга покойной Галиной матери. Галя семнадцати лет осталась сиротой, и у нее не было человека ближе, чем тетя Варя. Разница в возрасте не мешала их дружбе. Я знал, что тетю Варю огорчало раннее Галино замужество, а еще больше огорчало и смущало, что я – бывший беспризорник.
Но в первый день приезда в Ленинград я зашел к тете Варе. Мы проговорили с ней допоздна. Она расспрашивала и о Гале, и о детишках наших, и о делах коммуны имени Дзержинского, и об Антоне Семеновиче. А наутро я ушел от нее с таким чувством, словно и для меня, как для Гали, это свой, с детства близкий человек.
Сейчас тетя Варя коротко поздоровалась со мною, серьезно сказала Королю: «Будем знакомы», пожала ему руку и снова стала ходить взад-вперед, прямая и строгая. И только по глазам да по поджатым, чтоб не дрожали, губам было видно, как горячо ее нетерпение.
Когда провожаешь, какой бы веселый путь, какая отрадная цель ни ждали уезжающих, всегда грустно. Но встречать – встречать хорошо! Вот сейчас загудит, запыхтит, надвигаясь, паровоз, поезд подкатит к платформе, и из вагона выйдет Галя с детьми. Я хочу представить их себе – и не могу. Все трое румяные, смуглые, черноволосые – всегда я видел их сразу, стоило закрыть глаза, а сейчас почему-то не выходит.
– Едут! – говорит тетя Варя хрипловатым от волнения голосом.
Все отчетливее стук колес, все ближе и ближе широкая грудь паровоза. Стоп! Обгоняя друг друга, мы бежим к пятому вагону. Оттуда уже выходит какой-то человек в кожаном пальто с двумя огромными чемоданами в руках. За ним стоит старушка с узлом, дальше высокий военный… в вагон не пройти.
– А где же твой мальчик? – спрашивает вдруг тетя Варя.
Короля нет. Вот не было печали! Но не мог же он сбежать! Нет, этого не может быть. Куда же он девался, черт возьми? И как быть? То ли дожидаться, пока выйдет Галя, то ли искать Короля.
И тут я вижу: протискавшись между военным и старушкой, из вагона выходит Король с Костиком на руках. Нет смысла спрашивать его, как он туда попал. Сзади выглядывает улыбающаяся Галя.
Еще минута – и все они рядом со мной. Галя и дети. Тетя Варя обнимает Галю – они так давно не виделись. Лена и Костик в ватных пальтишках, подпоясанных пестрыми кушаками, в валенках с калошами и красных шапочках – смешные, неуклюжие и неотличимые друг от друга: совсем одинаковые веселые черные глаза, щеки яблоками и крутые, выпуклые лбы. Мы все высокие, поэтому ребята кажутся еще меньше: они топчутся где-то внизу и, задрав головы, смотрят на нас.
– Как ты их нашел? – спрашиваю Короля.
– Так ведь вы на них как похожи! Я ж не слепой, – отвечает он снисходительно.
Я не уточняю, кто на кого похож, потому что сразу приходится вступить в жаркий спор с тетей Варей: она и слышать не хочет о том, чтобы мы прямо с вокзала ехали в Березовую поляну. Она требует, чтобы мы все немедленно ехали к ней – там ждет яблочный пирог, клубничное варенье, чай…
А я хочу сразу домой – мне тревожно, я не могу оставлять свое хозяйство надолго.
– Я столько лет не видела Галю! – сердито говорит тетя Варя. – Как ты можешь, Семен? Я тебя не понимаю!
– Тетя Варя, но как же вы-то не понимаете: ведь детский дом…
– Я хочу к папе! – требует внизу Костик.
– Хочу к папе! – эхом откликается Леночка.
– Лучше бы домой, – очень вежливо вставляет Король. – Все-таки еще без году неделя, и все там непривычные.
Он прав. Это так ясно, что тетя Варя вдруг сдается и машет рукой:
– Ладно, езжайте. Галя, ты со мной. Приедем позже.
– Мама, пирога хочу! – говорит внизу Костик.
– И я пирога хочу! – повторяет Лена.
– Ладно, ладно, привезем пирога, – смягчившись, обещает тетя Варя.
Мы смеемся и потому уже не сердимся друг на друга. Мы с Королем и детьми решаем ехать прямо домой. Галя и тетя Варя приедут следом.
– Может, мы Леночку с собой возьмем? – предлагает тетя Варя. – Куда вам с двоими? Берите Костика – и хватит.
– Нет! – энергично протестуют они оба. – Мы вместе! Мы с папой!
Не давая Гале одуматься, беру за руки детей, Король перехватывает у Гали чемодан, и мы выходим на площадь. Я пользуюсь тем, что Галя растерялась – видно, ее ошеломили и шумная встреча, и свиданье с тетей Варей после долгой разлуки, и, конечно, Ленинград: ведь моя черниговка никогда еще не ездила дальше Харькова. Наскоро, чтобы она не передумала, уславливаюсь, что мы выйдем встречать ее и тетю Варю к семичасовому поезду, наскоро прощаемся и садимся в трамвай. По-детски держась за руку тети Вари, Галя медленно идет по тротуару, а мы весело машем ей с площадки.
И вот мы снова в дачном вагоне.
Теперь я наконец-то могу толком разглядеть ребят. Наша разлука была не очень уж долгой – как будто они не могли измениться, а все-таки я замечаю много нового. Костик научился говорить «р» и на радостях сует его куда попало: «Мы пили мор-роко! – сообщает он. – У нас на валенках кар-роши новые!» И у Лены новая привычка в разговоре: каждую фразу она повторяет по нескольку раз, пока не дождется ответа.
– Расстегни пальто, расстегни пальто, расстегни пальто, – повторяет она очень мирно и совсем не капризно и, только услышав ответное «сейчас», умолкает.
Голос у нее низкий, басовитей, чем у Костика, и она все время гудит, как шмель.
Король смотрит на ребят, как на незнакомых, удивительных зверюшек, и смеется каждому их слову. Смеется он хорошо, и я впервые замечаю, какие у него ровные, белые зубы.
Едва мы попадаем домой, ребят у меня отбирает Софья Михайловна. Их ничуть не смущает ее хмурое лицо. Да оно и не хмурое сейчас. Она мигом снимает с них пальтишки, валенки, поит чаем. А заглянув к себе, я обнаруживаю чисто вымытые полы и стол, накрытый скатертью.
В столярной мастерской кипит работа. Кудрявая стружка устилает пол. У первого верстака – Плетнев. Он работает с небрежным видом, как будто без всякого усилия, но руки у него ловкие, и дело идет быстро. Метнув на меня короткий лукавый взгляд, он снова опускает глаза. Рядом – Разумов. У этого заело рубанок, он старательно выковыривает застрявшую стружку. Но и он дарит меня веселым, с хитрецой взглядом. Я не слишком обольщаюсь, я понимаю: сейчас всем им хочется доказать мне, что они умеют работать не хуже, чем ломать. А все-таки – как здесь хорошо, как шумно и как не похоже на то, что было еще совсем недавно!
…С семичасовым поездом, как и обещано, приезжают Галя с тетей Варей. Во флигеле три комнаты. В одной – Алексей Саввич и Софья Михайловна, в двух других – наша семья. В первой стоит мой письменный стол, еще столик и тот самый диван, на котором маялся Глебов. Вторая служит столовой и спальней.
Тетя Варя с Галей осматриваются и тотчас начинают что-то передвигать, переставлять.
И вдруг, спохватившись, Галя вынимает из сумки белый конверт:
– Это тебе от Антона Семеновича. Прости, забыла сразу отдать.
Торопливо разрываю конверт.
– Поглядите на него! Сразу видно – человек двести тысяч выиграл! – смеется тетя Варя.
– Не трогай его. Пускай читает, пока не выучит наизусть, – отвечает Галя.
Выучить легко, письмо совсем короткое:

«Здравствуй, Семен! Не спрашиваю, почему не пишешь. Знаю, ты хочешь сразу рассказать, что дело у тебя пошло. Ну что ж, я жду. И верю – ты скоро напишешь. О наших новостях тебе расскажет Галя. Крепко жму твою руку.
А. Макаренко»

12. Малыши
Силы мои утроились: Галя и дети были со мной. Я мог за весь день ни разу не забежать домой и увидеть Галю только к вечеру, я мог не вспоминать о ней целый день, но, и не вспоминая, постоянно знал: она здесь, рядом, – и она и дети.
Костик и Леночка освоились с новым домом мгновенно. Сначала, гуляя по парку, они держались друг друга. Но скоро, к моему удивлению, впервые за всю свою короткую жизнь наши неразлучники разлучились. Слишком много оказалось вокруг соблазнов, слишком много невиданного и увлекательного, и каждый нашел для себя свои любимые тропы. С самого утра Костик неизменно держал путь к сараю, где властвовал Павел Подсолнушкин: Костику необходимо было хоть одним глазом поглядеть на Тимофея.
– Ну и парень! – восхищался Подсолнушкин. – Ни капли не трусит! Станет, ноги расставит – и вот смотрит не наглядится, как в землю врытый. Потеха!
Костик очень дружелюбно относился ко всем, но Подсолнушкин был для него самым уважаемым после Короля человеком в детском доме. Близость к Тимофею – вот что так поднимало Павла в его глазах. Костик разговаривал с Подсолнушкиным до крайности почтительно.
– Можно войти? – спрашивал он всякий раз и тихо становился в сторонке или садился на низенькую скамеечку.
Потом начинались расспросы:
– А есть у Тимофея мама? А сестричка есть? А что он ест на обед? А на ужин? Можно дать Тимофею морковку? А сколько у Тимофея зубов?
Я всякий раз старался выудить его из сарая. Он уходил со мной, но потом упорно возвращался. Павел гордился его уважением и охотно беседовал с ним на разные темы – и про Тимофея, и про то, как хорошо здесь будет летом, и как он, Павел, тогда научит Костика плавать.
А с Королем Костика связывали узы дружбы нерушимой. Король был первый, с кем познакомились дети. В кармане у Короля всегда оказывался для них сахар – Галя иной раз с некоторым испугом смотрела на эти не слишком чистые куски, но не протестовала. Притом – и это было, конечно, главное – Король был неистощим на выдумки. Он подбрасывал ребят в воздух и ловил, как это прежде делал только я. Он брал Костика на колени и легонько покачивал, приговаривая:
По ровной дороге,
По ровной дороге, —
потом слегка подкидывал:
По кочкам! По кочкам! —
и в заключение:
Бух в канаву!!
Костик почти опрокидывался, но его тут же подхватывали сильные и ловкие руки. Я никогда не видал, чтобы Костик поморщился, – Король ни разу, даже ненароком, не рассчитав движения, не сделал ему больно. Зато визгу и веселого смеха при этом всегда бывало много. Но и это не все. Как выяснилось, Король умел показывать фокусы. Этот новоявленный талант поразил весь детский дом и совсем покорил малышей. Король брал в руки камешек, который тут же исчезал и появлялся потом у Костика за воротом. Король превосходно, артистически жонглировал палками, мячами. И по лицу его было видно, что он сам при этом испытывает истинное удовольствие.
Леночка, необыкновенно общительная, никому не отдавала предпочтения: она любила всех в нашем доме, и ее все полюбили. Она заходила в мастерскую и спрашивала деликатно: «Можно мне стружку?» – и ей насыпали полные карманы кудрявого, смолистого сокровища, что совсем не радовало Галю. Потом она забредала на кухню, а выйдя оттуда, сообщала: «Мне Король дал морковку, и я сказала ему спасибо!»
Она очень любила смотреть, как Леня Петров кормит кур, и Леня позволял ей посыпать им крошек.
И Костик, и Лена сразу привязались к Софье Михайловне. Я говорил уже – была она внешне суха и даже, пожалуй, сурова. Но малыши пошли к ней сразу, не задумываясь, словно знали ее давным-давно. Часто я заставал Лену и Костика у нее в комнате, и она отпускала их неохотно. Я многое понял позже, когда Алексей Саввич сказал мне:
– У нас, знаете, было трое ребятишек – два сына и дочка. Всех взяла скарлатина, всех троих сразу, за две недели. Мы тогда работали в сельской школе, в Сибири, далеко от железной дороги. В школе заболел один мальчуган – и пошло всех косить. И наших… Софья Михайловна сказала тогда: «Не буду больше с детьми работать. Не смогу». А на пятый день, смотрю, уходит из дому. «Ты куда?» – «К детям»…
Алексей Саввич говорит о жене как-то тише обычного, с осторожностью. А она никогда не говорит о себе. Чем она привлекла Лену и Костика, сказать не сумею, но только они любили бывать у нее, и я часто слышал, как Костик или Лена объявляли:
– Я пойду к тете Соне.
Малыши совсем не вспоминали о Харькове, и я понял, что вчерашний день для них просто не существует. За тот короткий срок, что мы не виделись, в них появилась забавная рассудительность, которой я раньше не замечал. Поутру, выглянув в окно, Лена говорила:
– Мама, идет дождь, а ведь я хотела гулять. Мне надо дышать свежим воздухом, как же я теперь буду дышать?
Прежде, если ребята вечером почему-либо долго не засыпали, Галя напевала им колыбельную:
Птички затихли в саду.
Рыбки уснули в пруду…
Теперь песню пришлось отставить, потому что Костик вдруг спросил:
– Почему в пруду? Лучше бы они на песке спали, он мягкий.
И стал придираться к каждой строчке: почему, зачем? Так Галя и махнула рукой на эту колыбельную.
Ни капризов, ни слез в обиходе не было. Детишки тотчас приходили домой на Галин зов, рассказывали ей все, что видели и слышали, и снова шли к ребятам, в большой, интересный мир. А я среди всех хлопот, завидев издали коротенькие фигуры, деловито переступающие толстыми ножками в красных шерстяных чулках, снова мимолетно думал: что такое хорошее случилось со мной?

13. Пуговицы
Однажды Антон Семенович дал мне том Ушинского, в котором подчеркнул такие строки:
«Что сказали бы вы об архитекторе, который, закладывая новое здание, не сумел бы ответить вам на вопрос, что он хочет строить – храм ли, посвященный богу истины, любви и правды, просто ли дом, в котором жилось бы уютно, красивые ли, но бесполезные торжественные ворота, на которые заглядывались бы проезжающие, раззолоченную ли гостиницу для обирания нерасчетливых путешественников, кухню ли для переварки съестных припасов, музеум ли для хранения редкостей или, наконец, сарай для складки туда всякого, никому уже в жизни не нужного хлама? То же самое должны вы сказать и о воспитателе, который не сумеет ясно и точно определить вам цели своей воспитательной деятельности».
– Это очень верно, – сказал тогда Антон Семенович. – Хороший охотник, давая выстрел по движущейся цели, берет далеко вперед. Так и педагог в своем воспитательном деле должен брать далеко вперед, много требовать от человека и бесконечно уважать его, хотя по внешним признакам этот человек, может быть, и не заслуживает уважения.
Я вспомнил об этом, как старался вспомнить все, что говорил и делал Антон Семенович: по его словам и мыслям я проверял себя, свои мысли и свои поступки.
С каждым днем я все больше убеждался: как часы без маятника – не часы и птица без крыльев – не птица, так учитель, воспитатель не может работать, если он забыл хоть о ком-нибудь из своих ребят, если перестал слышать, видеть и чувствовать малейшие изменения в тех, кто ему доверен.
Очень много у меня было малышей: по десять лет – около трети, были даже девятилетние. Большинству – по двенадцати-тринадцати, и только очень немногим – Жукову, Сергею Стеклову, Репину – по четырнадцати. Чаще всего это были росшие без надзора или осиротевшие дети, направленные к нам из других детских домов, из школ, где их сочли «неисправимыми». Беспризорничали в прошлом далеко не все – из каждых пяти трое, даже четверо и дня не жили на улице. Конечно, все это сильно облегчало дело. Но если я понимал и прежде, то теперь твердо знал: коллектив не берется с маху. Это огромная, трудная работа со всеми вместе и с каждым в отдельности. А для этого я должен каждого понять. Каков он, этот мальчишка? Волевой? Безвольный? Корыстный? Добрый? Скрытный? И я обязан понять не только, что составляет ядро каждого характера, но и то, как он должен расти и развиваться.
И вот наступила минута, когда чужой опыт, чужие мысли, даже если это были опыт и мысли Антона Семеновича, мне уже не могли помочь, потому что – это и он любил повторять – за все годы его работы не было двух случаев совершенно одинаковых.
Всякий случай требует своего нового, особого решения – в этом меня еще раз убедила «пуговичная лихорадка».
Приехал к нам инспектор Ленинградского гороно Алексей Александрович Зимин. Он навещал нас не впервые. Он уже во многом помог мне. Он был из тех, кто давно указывал на безобразия, творившиеся в Березовой поляне, и поэтому пристально и доброжелательно следил за каждой переменой к лучшему. Он приезжал не только как инспектор, но как друг, которому все интересно, все важно.
Обычно в течение дня мы мало виделись – он пропадал в мастерской, разговаривал с ребятами, обедал с ними и только вечером садился у меня в кабинете и выкладывал свои наблюдения и соображения. Меня подкупало в нем то, что он охотно разговаривал о ребятах – об их характерах, привычках, склонностях. Его интересовал каждый из ребят в отдельности, и он подолгу о них расспрашивал.
Еще одно сближало нас: оба мы не любили педологов, а они были еще ох как сильны в 1933 году! Зимин ненавидел их с первых шагов своей инспекторской педагогической работы. Он считал, что большое количество домов «для трудных» – преступление; в такие дома попадают обычные, нормальные дети. Я не мог не согласиться: ведь и у меня здесь были самые обыкновенные ребята, и для меня оставалось загадкой, почему многие мои воспитанники были изъяты из обычных детских домов и направлены в дом для трудных.
Так вот, Алексей Александрович приехал к нам, пробыл весь день, переночевал, а на другое утро собрался возвращаться в Ленинград. И тут обнаружилось, что на его плаще не осталось ни одной пуговицы – все срезаны!
Объяснялось это очень просто. Карты исчезли из нашего обихода, но страсть к азартной игре не исчезла, она тлела. И, несмотря на то что ребята были все время заняты – работой, игрой, – несмотря на то что мы, воспитатели, проводили с ними весь день, они стали играть в пуговицы. Игра была глупая, не требующая ни ума, ни большой ловкости, – что-то вроде «камушков», которые так любят девочки. Но пуговиц она требовала не пять, не десять, а неисчислимое количество. То один из ребят, то другой обнаруживал, что на его одежде не хватает пуговиц. Начинались лихорадочные поиски, ругань, обещания «так дать, так дать, что век будешь помнить», – однако пуговицы исчезали.
Было созвано общее собрание. Я произнес горячую речь. Все согласились со мной, что игру эту надо немедленно изгнать из нашего дома. Сергей Стеклов предложил все имеющиеся запасы пуговиц тут же, не сходя с места, ссыпать в одну кучу. После некоторой заминки со вздохом выложил на стол горсть разнокалиберных пуговиц Петя Кизимов. Чуть погодя его примеру последовал Вася Лобов, потом Коршунов. Но я головой мог поручиться, что у каждого по нескольку пуговиц оставлено «на развод».
Почти все пострадавшие отыскали в пуговичной куче свои пуговицы и тотчас стали пришивать их к своим штанам и рубашкам.
И все-таки игра продолжалась – в этом не было никакого сомнения, – но теперь уже втихую, тайно.
Петька громко выражал готовность «провалиться на этом самом месте» в доказательство того, что он о пуговицах и думать позабыл. Павлуша клялся в том же. Им я, пожалуй, верил. Но Лобов прятал от меня глаза, и я подозревал, что пуговичная лихорадка еще не оставила его.
И вот… пострадал плащ Алексея Александровича.
Я не знал, куда деваться от позора. Зимин старался как мог смягчить положение и только приговаривал:
– Ничего, ничего… Вот жена, правда, рассердится, она на днях только пришила новые… Ну да не беда!
Он и слышать не хотел ни о каких расследованиях («потом, потом выясните») и уехал, запахнув плащ поплотнее и кое-как придерживая его локтем.
Проводив Зимина, я мрачнее тучи прошагал в столовую, где завтракали ребята, и, кратко изложив суть дела, спросил:
– Кто?
Конечно, все молчали.
– Кизимов, ты?
Петька вскочил, как ошпаренный:
– Семен Афанасьевич! Да чтоб мне провалиться!!
– Стеклов?
– Что вы, Семен Афанасьевич! – Павлуша выразительно и с достоинством, совсем как старший брат, пожимает плечами.
Называю одного за другим еще нескольких «пуговичников». Все с негодованием уверяют, что непричастны к этому темному делу.
– Лобов! – говорю я.
Лобов встает такой красный, что в этом румянце исчезли все его веснушки.
– Поди сюда.
Он подходит. Ноги у него заплетаются.
– Выверни карманы.
Он стоит неподвижно – малорослое изваяние с красным и жалким лицом.
– Выверни карманы, – повторяю я.
Он медленно погружает руку в карман и вытаскивает горсть серых блестящих пуговиц – тех самых…
– Приехал к нам наш гость, Алексей Александрович, – говорю я, глядя на белобрысую макушку и багровые уши – больше мне ничего не видно, так низко опустил Лобов свою повинную голову, – он о нас заботится, думает, а мы его так угостили! Хорошо, нечего сказать! Ты давал честное слово не играть в пуговицы?
В минуты волнения Вася Лобов забывает все уроки Екатерины Ивановны и сильнее обычного шепелявит и путает согласные. И сейчас я с трудом разбираю, скорее догадываюсь, когда он отвечает почти шепотом:
– Давал…
– Значит, для тебя честное слово – это так, ничего? Раз плюнуть. Так выходит?
Он молчит, не поднимая головы.
– Ну, спасибо тебе, Лобов!
Сознаюсь: больше всего мне хотелось взять ножницы и срезать все пуговицы с его одежды, в том числе и те, на которых держались его штаны. Но я не сделал этого. Я представил себе, как он побежит, поддерживая спадающие штаны, увидел злорадную усмешку Репина, услышал хохот Глебова… И почувствовал: нельзя. Злосчастная буханка многому меня научила.
– Как мы с ним поступим? – спросил я ребят.
Молчание. Неясный гул голосов. Снова молчание.
– Поставить на месяц на самую грязную работу! – разобрал я.
Но разве Лобов перестанет играть в пуговицы, если ему придется вне очереди мыть уборную?
Я поговорил с Лобовым по душам, он снова поклялся мне, что о пуговицах забудет.
Но кто-то мешал нам упорно, настойчиво, изобретательно – и не прямо, а через подставных лиц. Злополучный Вася Лобов, несомненно, продолжал играть – и, несомненно, не по своей воле. Был это характер мягкий, податливый, и притом мальчишка был привязан к своему командиру Стеклову и, конечно, не хотел его подводить. Но я знал: он играет. Знал потому, что он не смотрел в глаза, сворачивал с дороги, встречаясь со мной. Я видел: вот не хватает пуговицы у ворота. Вот уже и средней пуговицы на рубашке нет, нету на правом кармане, завтра не будет и на левом.
– Сергей, – говорю я так, словно и думать забыл о пуговичной лихорадке, – что это за безобразие, почему у Лобова такой неаккуратный вид? Где у него пуговицы?
– Говорит, потерял.
– Зайди ко мне после обеда.
После обеда Стеклов заходит в кабинет и говорит мне то, что я и сам превосходно понимаю:
– Семен Афанасьевич, так ведь это Репин его изводит. Я вам верно говорю. У меня уж с ним был разговор, да он как отвечает? Он такую привычку имеет: «Не пойман – не вор».
Однако случилось так, что мой невидимый противник просчитался и неожиданно для себя помог мне.
В один прекрасный день на поверке я увидел, что Лобов стоит в какой-то странной позе, накрепко прижав руки к бокам и боясь пошевельнуться. Так же странно, неловко он двинулся в столовую – он не шагал, а семенил. И тут меня осенило: да ведь он проиграл последние свои пуговицы, с него штаны спадают!
Зайдя из столовой к себе, я застал там Васю.
– Галина Константиновна! – говорил он умоляюще. – Вы мне дайте две пуговицы. Я сам пришью, вы только дайте!
Галя открыла было рабочую шкатулку.
– Постой! – сказал я. – Пускай Лобов отыщет свои пуговицы. Они у него есть, пускай поищет хорошенько.
Что долго рассказывать – он оставался в таком виде до самого вечера. Сперва он ходил, поддерживая штаны руками; потом, работая в мастерской, подвязал их каким-то обрывком веревки, но они то и дело сползали. Вася уже никого ни о чем не смел просить и так глубоко погрузился в пучину отчаяния, что виднелась одна только макушка.
За ужином встал с места Сергей Стеклов:
– Семен Афанасьевич! Всем отрядом вас просим: разрешите пришить Лобову пуговицы. Он больше не будет!
– Ручаетесь?
– Ручаемся.
Антон Семенович в таких случаях спрашивал: «Чем вы ручаетесь?» Спросил и я:
– Чем ручаетесь?
– Головой! – последовал неожиданный ответ.
И я этим ответом удовлетворился, хотя, по правде сказать, ручательство было очень неопределенное.

14. «Ох уж этот Глебов!»
В те первые дни я был как человек, который учится грамоте. Вот непонятные крючки и закорючки превратились в буквы, потом слились в слоги, в слова – и немая страница заговорила, наполнилась живым и доступным смыслом: ты научился читать.
Сначала все ребята были толпой. Я знал в лицо командиров, знал квадратного Володина, долговязого Плетнева, синеглазого Разумова, уверенного Подсолнушкина, знал Петьку и его приятеля Леню – застенчивого, с раскосыми глазами, похожего на зайчонка. Что-то, какие-то разрозненные мелочи я узнал почти обо всех в первые же дни. И все-таки ребята оставались для меня толпой, и я понимал: настоящее начнется только тогда, когда Плетнев перестанет быть просто долговязым, а Володин – квадратным. Когда не эти внешние признаки будут приходить мне в голову при мысли о каждом.
Постепенно, день за днем, ребята становились для меня яснее.
Стеклов руководил своим отрядом спокойно, ровно. Он был самый старший, все остальные ребята в отряде года на четыре моложе, в том числе и младший Стеклов, Павлуша, похожий на брата и лицом и характером. Верный правилу, существовавшему и в колонии имени Горького, и в коммуне имени Дзержинского, я не стал спрашивать, как братья очутились в детском доме. Но почему они попали именно в дом для трудных – вот это было непостижимо. Оба спокойные, уравновешенные, они безоговорочно и с одобрением приняли новые порядки, заведенные в Березовой поляне. В их спокойствии не было равнодушия, а был ровный и уверенный душевный подъем. Так надо – так и сделаем, и выйдет ладно, словно говорили они всем своим видом. Мальчики в отряде Сергея – младшие в нашем доме – слушались его охотно и без возражений. Все, кроме Глебова. Если бы не Глебов, жизнь у Стеклова была бы совсем простая – с остальными он справлялся без хлопот, шутя. Характер у него был какой-то очень домашний. И, не стараясь задумываться над этим, я все же невольно представлял себе: в недавнем прошлом у Стекловых была, должно быть, большая, ладная семья, разумно построенный быт, которым незаметно управляла добрая, но твердая материнская рука. Кто знает, что случилось потом. Но недаром, когда его ребята умывались, Сергей не ленился приглядеть за каждым.
– А уши-то? – терпеливо, не повышая голоса, напоминал он. – А ты почему руки насухо не вытер? Хочешь, чтобы цыпки пошли?
Вечером, когда ребята укладывались, он в последний раз обходил спальню, точно неугомонная нянька: одному подоткнет одеяло, другому поправит подушку. За столом он спрашивал самого маленького, Леню Петрова:
– Ты что не ешь? Может, живот болит?
А заметив, что Егор, сидя перед опустевшей тарелкой, горестно облизывает ложку, говорил дежурному:
– Подбавь-ка ему…
Он чувствовал себя отцом семейства и умел замечать все перемены в настроении своих ребят. А его забота о хозяйственном благополучии отряда подчас доходила до смешного: он ревниво следил, чтоб его спальню не обидели, всячески старался урвать для своих то, что получше. Жуков раз даже сказал сердито:
– Да брось ты эти свои кулацкие замашки!
И если «кулацкие замашки» Сергея Стеклова не вызывали порой неприятного чувства, то потому, что было ясно: думает он не о себе, не для себя старается.
Когда были изготовлены первые тумбочки, Сергей стал добиваться, чтобы они попали именно к нему, в четвертый отряд.
– Потому что у меня самые маленькие. Их к порядку надо приучать. Сколько тебе и сколько им? – с жаром говорил он Королю. – Тебе четырнадцать скоро, а у меня, кроме Глебова, одни малыши.
– Да подавись ты этими тумбочками! – огрызнулся Король. – Даже противно. Много ты со своими дошкольниками наработал? А теперь подавай тебе в первую очередь!
– Не мне, а им, – не обижаясь, настаивал Сергей. – Можешь ты это понять?
Он действительно поставил тумбочки самым младшим, а себе – много позже, когда тумбочек у нас было уже вдоволь.
– Верхняя полка тебе, а нижняя тебе, – наставлял он Леню Петрова и Павлушку, кровати которых стояли рядом. – Чтоб было чисто. Буду проверять. Никакого барахла не класть: рогатка, там, камушки, перья петушиные… Знаю я вас! Выкину беспощадно.
– Квохчешь ты над своими цыплятами, как наседка! – сказал как-то Сергею Король, щуря желтые глаза.
Сергей, усмехнувшись, махнул рукой. Он не обиделся. Впрочем, Король сказал это без ехидства. Я знал: он и сам с добрым любопытством относится к маленьким и, может быть, даже в глубине души сочувствует Сергею.
Все, что происходит в отряде, заботит Сергея ежечасно, неотступно.
– Семен Афанасьевич, – тревожно говорит он, – не знаю я, что делать: Глебов-то на кровати не спит!
– Как так? А где же он спит?
– Под кроватью…
Ох, уж этот Глебов! Стеклов воюет с ним с утра до вечера. Он самый непокорный и нерадивый, самый вздорный во всем четвертом отряде. Ни одного пустячного дела он не выполнит без пререканий. Он кричит, что ему всегда поручают наиболее трудную и неприятную работу. Он торгуется и ноет. Он самоуверен до наглости и до смешного беспомощен.
Когда наступает вечер, Глебов, как и все, укладывается в постель. Но утро неизменно застает его под кроватью. Ребята пытались проследить, когда же он туда сползает, но ни у кого, в том числе и у Сергея, который больше всех уставал за день, не хватало терпения дождаться. Глебов засыпал первый, мгновенно, и всякий раз казалось, что теперь уж фокус не повторится. И каждую ночь он повторялся.
Прежде я этого не знал: в ту памятную ночь, которую Глебов провел у меня на диване, я спал в соседней комнате, а утром застал его уже на ногах.
Стеклов, спокойный и уравновешенный, терпеть не может Глебова. Пожалуй, Глебов единственный во всем доме способен вывести его из себя. И сейчас он убежден: Глебов притворяется. Это он всем назло: хочет удивить, обратить на себя внимание.
Рано утром, до подъема, захожу в спальню четвертого отряда. Глебов мирно спит, свернувшись калачиком, под своей кроватью.
Советуюсь с Екатериной Ивановной, Она убеждена, что это болезненное. Она отвозит Глебова к врачу, его тщательно исследуют. Но врач не может объяснить нам странное поведение мальчугана. Нервы? Что ж, нервы самые обыкновенные, никаких заметных отклонений от нормы, мальчишка как мальчишка, судя по всему – здоровый, крепкий и хорошо развитый для своих одиннадцати лет. Нет ничего такого, что проливало бы свет на эту его нелепую привычку. И сам он тоже ничего путного не может сказать.
– Я не помню. Ложусь в кровать, а просыпаюсь под кроватью. А как туда попал, и сам не знаю.
Он всегда и со всеми разговаривает развязно. Я, кажется, единственный, кого он после ночевки на моем диване побаивается. Попросту он считает, что со мной лучше не связываться: кто знает, что я еще могу выдумать. Насмешка, ирония – вот чему он не умеет дать отпор и потому столкновений со мной предусмотрительно избегает. И сейчас, когда он говорит: «Не помню», – я верю ему.
У него удобная, хорошая кровать, а он почти всю ночь проводит на голом полу, кое-как завернувшись в сдернутое с постели одеяло, натянув его край на лицо. Почему? Он и прежде не спал на кровати, но тогда это никого не касалось. А теперь все встревожены странной привычкой Глебова, все озабочены и недовольны ею.
Глебов круглый сирота, долго беспризорничал – это все, что я знаю о его прошлом. Немного. Но я и сам это испытал, и, мне кажется, я нашел объяснение его странной болезни и способ ее вылечить. Не стану советоваться с нашими воспитателями, они могут удивиться, встревожиться, а то и осудить меня: способ мой, пожалуй, не очень строго педагогичен. Пусть. Мне важнее научить Глебова спать по-человечески.
Поздно вечером на цыпочках вхожу в четвертую спальню. Все тихо, все погружено в сон. То и дело останавливаюсь и прислушиваюсь – все ли спят, не поднимется ли чья-нибудь голова? Но нет – ни движения, ни звука, только сонное дыхание ребят. Наконец дохожу до кровати Глебова. Он спит, как все. Еще раз оглядываюсь и быстро, бесшумно залезаю под кровать. Ложусь и жду.
Не знаю, сколько времени прошло. Но вот Глебов начинает вздыхать, ворочаться. Ага, вот он лезет под кровать!
– Пшел к черту! – свирепо рычу я. – Место занято!
Он покорно лезет обратно и укладывается на кровать. Выждав с четверть часа, я встаю, оправляю на нем одеяло и неслышно выхожу из спальни.
Это не фокус и не наитие – просто я попытался восстановить пропущенное логическое звено. Отчего могла возникнуть странная привычка Глебова? Беспризорность. Случайные ночевки в каком-нибудь незаметном уголке, в щели, где можно укрыться от ветра, от дождя и снега, а главное – где авось не заметят, не выгонят. Но если в твое логово залез кто-то посильнее, тебе приходится уйти – и больше ты туда не вернешься: место занято.
Наутро вместе с дежурным командиром Колышкиным и дежурным санитаром Володей Разумовым обхожу спальни. В четвертой, как и всюду, все выстроились у кроватей, но выражение на всех лицах особенное: сразу видно, что для нас припасли какой-то сюрприз.
– Глебов сегодня спал на кровати! – рапортует Стеклов.
Глебов и сам удивлен. Хоть он и огрызался, когда ребята приставали к нему, он все же стеснялся своей странной привычки и теперь, кажется, испытывает некоторое облегчение.
Впрочем, радоваться рано: кто знает, как-то оно будет завтра?
Но и завтра и послезавтра все идет как по маслу. Глубокой ночью я захожу к ребятам и убеждаюсь: Глебов мирно спит на кровати. Больше он не нарушает порядка в четвертой спальне.
– Вот видишь, захотел, так и перестал, – говорит Стеклов.
Глебов молча пожимает плечами. Хотел-то он давно, однако почему-то не получалось…

15. «Теперь бы не удрали…»
Кроме ящиков, привезенных Алексеем Саввичем, у нас вскоре появилось еще примерно три комплекта наиболее необходимых инструментов. Оказалось, не все инструменты пропутешествовали на рынок, многое осталось тут же, в доме, – ребята припрятали полюбившиеся им орудия кто в подвале, кто на чердаке, кто за шкафом в спальне. И вот теперь они вытаскивали свои сокровища из ведомых только им тайников и приносили в мастерскую. Мы были деликатны и не расспрашивали, откуда, из каких закоулков извлечены вот этот лобзик с пилочками, напильник с крупной и мелкой насечкой, разные стамески, долото, коловорот, шило, молоток, плоскогубцы, клещи и многое другое. Все это стекалось постепенно, иногда вручалось Алексею Саввичу молча, с неловкой улыбкой, иногда – с простейшим пояснением:
– Вот, Алексей Саввич. Пригодится.
– Несомненно пригодится, – серьезно отвечал Алексей Саввич.
Ирония не была ему свойственна. Он часто улыбался, шутил, но никогда к шутке не примешивалось даже самого слабенького яду. К ребятам он обращался всегда очень просто, решительно и вместе с тем доверчиво. Он первым приходил в мастерскую и последним оттуда уходил. Дерево, металл и инструменты влюбленно повиновались ему. Рубанок, который нипочем не шел в Петькиных руках, у Алексея Саввича скользил так, словно шершавая доска ничуть ему не сопротивлялась. А Петька только смотрел на него удивленно и завистливо, изобразив ртом круглое изумленное «о».
Больше всего Алексей Саввич подружился с отрядом Жукова. Саня Жуков не походил ни на отечески спокойного, заботливого Стеклова, ни на властного Короля – у него был свой «стиль руководства». Он руководил своим отрядом весело, постоянно что-то придумывал, во все входил, всем загорался. Петька – тот смотрел на него с обожанием и ходил за ним по пятам. Но и старшие любили командира. Я ни разу не слыхал, чтоб он прикрикнул на кого-нибудь, рассердился, возмутился. Выходило так, как будто он и не приказывает вовсе, не требует, а, скорее, советуется или советует, и не последовать его совету было невозможно.
Алексей Саввич отлично выпиливал из фанеры – его рамки и ларчики казались кружевными, но это искусство увлекло немногих. Однако все заинтересовались, когда Алексей Саввич, а с ним Жуков и Петька стали выпиливать по едва намеченному пунктиру какие-то большие куски. Не сразу можно было понять, что же это будет. Глебов первым разобрал, что Петька выпиливает огромную ногу.
– Ты что это, в фанерные сапоги обуться надумал? – спросил он ехидно.
Петька только загадочно помотал головой. Потом обнаружилось, что Жуков выпиливает большущую руку с толстыми пальцами. Время шло – появилась вторая рука и вторая нога, а из-под лобзика Алексея Саввича вышло огромное туловище, украшенное лопоухой головой с нелепо разинутым ртом. Все это соединили проволокой. Ребята, то и дело забегавшие в этот угол мастерской взглянуть, что же это будет, так и ахнули:
– Вот так красавец! Зачем, для чего?
Теперь уже всем было интересно – и сонному Суржику, и гордому Королю, и всегда невозмутимому, исподволь за всем наблюдавшему Репину, и, конечно, Костику, который стоял тут же, широко расставив ноги в красных чулках.
– Ну, догадайтесь! – говорит Жуков.
– Чучело для огорода? – высказал предположение Володин.
– Чучело! Чучело! Ворон пугать! – хором подхватили все.
– Ошибаетесь, – спокойно ответил Алексей Саввич и скомандовал Петьке: – А ну-ка, тащи краски. Какую мы ему рубашку изобразим? Надо нарядить его как следует.
– Давайте сделаем ему шелковый шарф, как у Репина, – добродушно предлагает Жуков.
Андрей слегка сдвинул брови, но красивое лицо его по-прежнему спокойно.
– Ну, разве он похож на Репина? Он парень простой, – возражает Алексей Саввич. – Давайте рубашку сделаем красную, штаны синие…
– Нет! Нет! – вдруг кричит Петька. – Пускай он будет буржуй с цилиндром!
Наскоро выпилили цилиндр и прикрепили к круглой голове. Фрака не получилось, но цилиндр неопровержимо изобличал: это буржуй.
На другой день под вечер Жуков прошел по спальням и, сложив руки рупором, крикнул с крыльца тем, кто был во дворе:
– В клуб! В клуб! Все в клуб!
Мы собрались в большом пустом зале, который до сих пор нас ничем не привлекал, увидели на возвышении фанерного буржуя.
Алексей Саввич стоял у столика. Под рукой у него был небольшой ящик, и в нем что-то круглое, как будто розовые и желтые яблоки. Скамей на всех пока не хватало, мы стали вдоль стен.
И тогда Алексей Саввич взял в руки желтое «яблоко» – это было подобие мяча, сшитого из тряпок, – и метнул в разинутый рот буржуя.
Мяч влетел в небольшое круглое отверстие, не задев фанеры. Алексей Саввич не дал нам опомниться. Второй, третий – десять мячей без промаха влетели в разинутый рот мишени, а по ту сторону их ловил Жуков.
Ребята восторженно закричали, захлопали. Несколько человек кинулись к столу, но Алексей Саввич остановил их движением руки:
– Сейчас свое искусство покажет член первого отряда Павел Подсолнушкин.
Павел вышел, маленький и щуплый с виду, но с тем же неторопливым достоинством, какое он вносил во все, что бы ни делал: кормил ли Тимофея, занимался ли утром гимнастикой или ел в столовой гречневую кашу.
Жуков высыпал мячи обратно в ящик. Павел стал метать. Он попал семь раз из десяти и солидно, без улыбки отошел от стола. Его сменил Петька. Покраснев и насупясь, он стал лепить мяч за мячом, как говорится – в белый свет. Ребята хохотали.
– Не робей, Петька! Эх ты, стрелок! Мазила! Петька, не поддавайся! – неслось со всех сторон.
После шестого промаха Петька не выдержал. Чуть не плача и на ходу приговаривая: «Когда тренировался, очень хорошо получалось», – он кинулся бежать. Его со смехом хватали за рубашку, за руки, но он вырвался и скрылся.
И тут началось: все хотели поскорее испытать свою меткость и ловкость.
– Еще надо выпилить! – кричал Глебов. – Штуки три! А то очередь!
– Вот ты и выпили, – усмехнулся Жуков: слава о Глебове как о первом лентяе и бездельнике давно разнеслась за пределы четвертого отряда.
И Жуков, и весь первый отряд были очень довольны, но не подчеркивали этого. Только глаза у них блестели и губы то и дело растягивались в улыбку. Они уступали ребятам из других отрядов свою очередь, старались объяснить, как кидать мяч, чтоб не промахнуться.
Назавтра Алексея Саввича стали осаждать охотники в свободное время выпиливать новые мишени.
– От силы – еще одну, – сказал он решительно. – Это вы потому так накинулись, что у нас пока пусто, игр нету. Давайте лучше еще что-нибудь придумаем.
В этот день мастерская гудела. Кто работал с ребятами, знает: шум бывает разный. Иногда это бестолковый гам, иногда злая неразбериха и крик наперекор уговорам учителя. А бывает ровный рабочий гул – и тут опытный педагог не ошибется, не велит замолчать: он услышит в этом гуле увлечение и сосредоточенность.
Алексей Саввич никого не останавливал и был прав: гомон стоял хороший, увлеченный, веселый. Кто-то вспоминал со смехом, как вчера бил мимо мишени злополучный Петька. Кто-то кряхтел над сырой, упрямой доской и чертыхался сквозь зубы.
– Вот так потренируешься, а потом и в стрельбе пригодится, верно? – говорил Володин.
– Давайте, Алексей Саввич, еще выпилим, а то что это за клуб – одни стены!
– Я ж говорю: надо еще что-нибудь придумать. Давайте соберемся после обеда и все решим.
Но до обеда было далеко, и над верстаками продолжали думать вслух:
– Лето идет. Рюхи надо бы.
– А в клуб – шашки.
– И шахматы!
– Сперва в клуб столы надо. И скамейки. На полу, что ли, в шашки играть?
Разговор разговором, а работа тем временем идет. Шуршит стружка, скользит по доске рубанок.
В самом углу мастерской стоит у верстака Коробочкин – хмурый, вихрастый, с черной родинкой на щеке. Он никому не мешает, не нарушает дисциплины и работает недурно, но я знаю – он ждет только одного: весны. Что ему шашки и шахматы, что ему рюхи и фанерный ротозей? С первым теплом он непременно уйдет!
Давно ушел бы и Репин, но его что-то держит здесь. Настоящий хозяин во втором отряде, несомненно, он. Если Колышкина и в грош не ставят, то с Репиным другой разговор. Он властвует совсем иначе, нежели Король. Он не держит в своем арсенале громов и молний. Он только бровью поведет, взглянет спокойно и лениво – и этого достаточно. Сейчас Андрей небрежно проводит наждачной бумагой по гладко обструганной дощечке. Взглядом он со мной встречаться не желает.
– Летом… О, к лету здесь такое можно развернуть!.. – мечтательно произносит Алексей Саввич. – Такая площадка… Я все взять в толк не могу, как это она у вас попусту пропадает?
– А чего… Мы при чем… Нам разве говорили?.. – несется с разных концов мастерской.
– А сами вы сообразить не можете? Повесили волейбольную сетку, вот она и мокнет под дождем и снегом, а дальше что?
– Вы не знаете, Алексей Саввич, это не простая сетка, – лукаво говорит Король. – Если б не она, не миновать бы Семену Афанасьевичу Тимофеевых рогов. Вам разве никто не рассказывал?
И верно! Об этом событии Алексей Саввич ничего не знает, его ведь тогда еще не было у нас. И наперебой, со смехом ребята начинают рассказывать:
– Тимофей-то ноздри раздул, глаза кровью налились – вот сейчас подымет Семена Афанасьевича на рога! Бежит, ничего не видит, злой как черт – и в сетку ка-ак врежется! Запутался, землю роет, понять ничего не может, а тут Семен Афанасьевич ему ка-ак даст!
– А вы где были?
В голосе Алексея Саввича, в выражении его лица – ни малейшего нажима, но ребята словно под душ попали. Короткое молчание, потом Стеклов говорит сквозь зубы:
– Да где были – удрали… Семен Афанасьевич один остался. Он да Тимофей.
– Теперь бы не удрали, – уверенно говорит Жуков.

16. Куры
Я тоже уверен: теперь бы они не разбежались и не оставили меня в трудную минуту. Я не обольщаюсь: у нас еще нет настоящего, крепко сбитого и слаженного коллектива, но он рождается. Первые ростки его видны во всем. И в том, как ребята работают, как собираются после обеда в клубе, и в том, что я все чаще слышу: «у нас» и «давайте сделаем».
Каждая мысль, чья бы она ни была, стала находить немедленный отклик. Принимали ее или отвергали, но неуслышанной она не оставалась.
Примерно недели через три после приезда Гали с детьми я купил в городе новенький серебряный горн. Я шел с ним от станции и постепенно обрастал ребятами. По какому-то неведомому беспроволочному телеграфу стало известно, что приехал я не как-нибудь, а с горном, и все высыпали навстречу.
– Вместо звонка! Вот здорово! Как запоет – в Ленинграде будет слышно! – возбужденно говорили ребята.
Каждый старался пробраться поближе, потрогать мою ношу.
Только один человек при виде горна словно оцепенел – это был Петька. Он протиснулся ко мне, но не говорил ни слова, старался не встречаться со мной глазами и шел рядом унылый, подавленный. Разгадать эту загадку было нетрудно: Петька не смел и думать, что горн поручат ему, но и расстаться с этой звонкой серебряной мечтой был не в силах. Должно быть, эта мечта завладела им еще с того дня, когда я показывал фотографии дзержинцев и он увидел сигналистов.
Володин первым спросил напрямик:
– А кто будет горнистом?
– Жребий потянем! – крикнул Глебов.
– В коммуне… – едва слышно выговорил Петька, судорожно глотнул и продолжал все громче, с энергией отчаяния: – в коммуне Дзержинского… вы, Семен Афанасьевич, сами говорили… горнисты были… горнисты были из маленьких!
Общий хохот покрыл его слова.
– Э, куда метишь! – поддразнил Король. – Вон у нас Егор маленький. И Васька. А Павлушка Стеклов? Чем не горнист?
И тогда Стеклов-старший сказал веско:
– На собрании решим!
Я не был ущемлен тем, что не услышал: «Кого Семен Афанасьевич назначит, тот и будет». Куда важнее и куда приятнее даже и для самолюбия было услышать вот это: «На собрании решим!»
Но в тот же день произошло событие, заставившее нас забыть на время даже о горне.
В отряде Стеклова был Леня Петров, самый маленький в нашем доме. Ему никто не давал и девяти лет, такой он был щуплый, тощенький, с тонкой шеей и большими раскосыми глазами на бледном лице. Грешным делом, я редко вспоминал о нем – уж очень он был тихий и незаметный, а моего самого неотложного внимания требовали столь яркие личности, как Глебов, Плетнев, Репин… Но однажды, проходя по двору, я увидел: Леня Петров бьется в руках у Короля, пытаясь вырваться и что-то спрятать.
– Что у вас тут? – спросил я подходя.
– Семен Афанасьевич, поглядите, он всю свою еду из столовой в карманах уносит! Видите – яйцо крутое. А вот я из кармана вытащил – каша в бумажке. Даже понять нельзя – на продажу, что ли?
Я поставил Леню перед собой и заглянул в испуганные глаза:
– Ну?
– Ку… куры… – прошептал он.
– Что-о?
– Ку… куры! – повторил он громче – и расплакался.
На счастье, тут подоспел Стеклов.
– Опять не ел? – спросил он с ходу, видимо ничему не удивляясь.
– Что такое? – сказал я с сердцем. – Почему не ешь в столовой, зачем таскаешь еду в карманах? Да отвечай же!
– Семен Афанасьевич, это он курам таскает, – пояснил Сергей. – У него наседка на яйца посажена, вот он с ней и нянчится.
У нас, кроме быка Тимофея, было четыре курицы и тощий, почти бесхвостый петух – остатки разваленного, раскраденного хозяйства. Все они были, как полагается, заприходованы, ими ведала Антонина Григорьевна, а мне было недосуг помнить о них – копошатся где-то у сарая, и пусть копошатся. Раза два я слышал, как Леня Петров сзывал их странным зовом. «Типы, типы!» – повторял он тихонько, и они сбегались к нему. Однажды я был свидетелем того, как он по душам беседовал о курах с Антониной Григорьевной. «Вот тебе решето. Хорошее будет гнездышко, – наставляла она. – Соломки подстели, золой им перышки посыпь… ты не сыпал, нет?»
Леня любил кур всерьез, ухаживал за ними с утра до ночи, носил им всякие остатки из кухни. И вот оказалось, что он еще и делится с ними своим завтраком, обедом и ужином.
Убедившись, что никто не собирается его наказывать, Леня осмелел.
– Сперва черная села на яйца, – рассказывал он, – только я сразу увидел, что она наседка никудышная: крылья не распускает, а прижимает к телу, яйца и лежат неприкрытые. А теперь Пеструха села. Она умная. Все смотрит по сторонам; как увидит, что яйцо не прикрыто, – поднимется, клювом его подкатит поближе и крылом закроет. А когда сходит с гнезда, так все бегом бегает – наглотается чего-нибудь поскорее и сразу назад…
Леня рассказывал охотно, громко, словно это и не он минуту назад всхлипывал и размазывал по лицу слезы.
Постепенно курами заинтересовалось почти все женское население нашего дома – Екатерина Ивановна, Галя, Леночка. Курам отвели уголок возле кухни («В сарае холодно, у них гребни мерзнут», – объяснял Леня). Им устроили гнезда из корзинки, двух ящиков и решета; гнезда побелили известкой, чтобы уберечь от насекомых, подостлали соломы и сена. Леня мечтал летом устроить на унавоженной земле червятник.
– Это очень просто: покрыть грядку досками и поливать. А потом майские жуки – если их собрать побольше да посушить, вот это будет корм!
Пеструха добросовестно сидела на яйцах, и вот, приложив ухо к одному из них, Леня впервые услышал едва уловимое постукиванье. Он прижал руку к губам и как-то весь съежился. Но не позволял нетерпению одолеть себя – не снимал наседку раньше времени, давал каждому цыпленку обсохнуть под курицей и только после этого осторожно вынимал его и помещал в теплый, уютный ящик.
Все малыши в доме увлеклись заботами о курах и наперебой помогали Лене. А когда Пеструха со своим выводком вышла на первую прогулку, ей устроили торжественную встречу – пожалуй, даже чересчур торжественную: окруженная толпой мальчишек, она вся взъерошилась, готовясь защищать цыплят.
Прошло несколько дней.
И вот не успел я с горном, окруженный толпой ребят, войти во двор, ко мне кинулся заплаканный Леня Петров с воплем:
– Украли! Пеструху украли!
– Постой, не реви. С чего ты взял, что ее украли?
– Я был в мастерской, а она гуляла. Выхожу – нету. Цыплята одни. Разве она их оставит одних?
– Но кто же ее мог взять?
– Не знаю, а только украли! Ой, Семен Афанасьевич, украли!
– Подожди, не кричи, вернется еще. Забрела куда-нибудь.
Но Пеструха не вернулась. Часа через два стало совершенно ясно, что она и не вернется.
– Ой, зарезали Пеструху! Зарезали! – причитал Леня.
Прежде никто и внимания не обратил бы на пропажу курицы – то ли еще пропадало! – но сейчас всех занимала судьба Пеструхи и ее потомства. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды ребят.
Я попросил дежурного позвонить в колокольчик и, когда все собрались в столовой, сказал краткую речь:
– Вот что: к завтрашнему дню курица должна найтись. Если виновник не объявится, я у вас работать не стану.
Месяц назад я не должен был и не решился бы сказать такое, но теперь я чувствовал: можно так сказать, хотя риск был, и немалый. Ведь не откликнись ребята на мои слова – остаться в Березовой поляне я бы не мог.
День прошел тревожно. Ребята сходились по двое, по трое и шушукались о чем-то. Старшие тоже переговаривались между собой. После ужина Король подошел ко мне и сказал доверительно:
– Я так думаю, Семен Афанасьевич, дело того не стоит. Больше не повторится, а на этот раз можно бы замять.
– Ты так думаешь? В первые дни я действительно не обратил бы на это внимания. А сейчас я привык смотреть на вас как на людей, и мне не хочется думать иначе.
– Зачем говорить «вы», Семен Афанасьевич? Вы же знаете, что я ни при чем.
– Уверен. Но надо понять: мы все отвечаем друг за друга.
– Виноват один, а все отвечают?
– Да.
– Кто-то там украл, а я виноват?
– Не ты один – все.
До ночи я почти не выходил из кабинета, чтобы дать им возможность вволю поговорить, подумать, предпринять какие-то поиски. Наутро все пытливо заглядывали мне в лицо, но я вел себя так, словно ничего не случилось. Только сказал дежурному командиру Королю:
– Передай ребятам, что я жду до восьми часов вечера – и ни минуты больше.
В пять ко мне ворвалась ватага ребят:
– Нашлась! Пеструха нашлась!
И я услышал историю почти загадочную. Леня Петров сидел на крыльце кухни, безнадежным взглядом уставясь в пространство. Вдруг подошли двое в масках, кинули ему на колени Пеструху со связанными ногами, а сами умчались. Леня омыл злосчастную пленницу слезами радости – никто не сомневался, что она была на волосок от смерти.
Судя по всему, Пеструха сутки провела без пищи и почти без воздуха – она как-то странно закатывала глаза и с жадностью накинулась на воду и кашу. Только после этого она немного приободрилась и была пущена к цыплятам.
– Неужели виноватые так и не скажутся? – пожал я плечами, дослушав все это до конца. – Не знал я, что вы такие трусы!
– «Вы»! «Вы»! Опять «вы»! – вспылил Король.
– А кто же? Конечно, вы! В честном коллективе никогда никто не прячется. Провинился – сознайся, тогда другой разговор. Вижу я, с вас пока много спрашивать не приходится. Что ж, помиримся на том, что Пеструха вернулась.
Это был компромисс. Не люблю я компромиссов, но тут и впрямь требовать больше было нельзя. У них еще не хватало духу прийти и открыто сознаться, но я ведь знал, что в первые дни ребята не смогли бы добиться и этого. Почва под ногами у меня стала как будто тверже. Но едва я уверился в этом, она снова заколебалась подо мною.

17. Скатерть
Отряд Жукова дежурит по столовой. Ребята из этого отряда все в своего командира – выдумщики. Вот они стали вывешивать меню. Это новость. Прежде этого не было. А теперь на дверях столовой каждый день можно увидеть новый листок – и не с простым перечнем блюд, а с пояснениями:
Гречневая каша – самая полезная.
Кисель с молоком – очень вкусный.
В определениях жуковцы неистощимы. Иногда они позволяют себе и критические замечания:
Щи мясные – жидкие.
Чай — не очень сладкий.
Но это редкость: Антонину Григорьевну у нас любят и стараются не огорчать, да и редко бывают для этого основания – готовит она отменно.
И вот однажды нам прислали скатерти. Не бог весть какие, но все же белые новые скатерти. На следующий день, входя в столовую, ребята увидели одну из этих скатертей – она была аккуратно прилажена кнопками на стене возле двери, а рядом на листе бумаги, исчерченном стрелками, было написано:
«С этого дня мы не будем вывешивать меню. Это ни к чему. Лучше посмотрите на скатерть, на которой обедали Плетнев, Королев, Разумов и Володин. На ней все видно. Вот это рыжее пятно – от щей. Вот коричневое – сами видите: это котлеты. Красное – кисель. Разобраться ничего не стоит!»
Ребята столпились перед этим «наглядным пособием». Передние смеялись, стоявшие позади старались протолкаться вперед, вытягивали шеи, становились на носки – шум разрастался, и вдруг смех и возгласы прекратились, как по команде. Сквозь толпу пробирался Король. Он был зол и бледен, глаза сузились.
Он рванулся к скатерти, но, увидев меня, остановился и хрипло сказал:
– Семен Афанасьевич, пускай снимут!
– А почему?
– Потому что издевательство!
– Ты обиделся? Жуков! Где он? Где Жуков? Надо снять! Королев обиделся.
Снова вспыхнул смех. Король даже отшатнулся. Лицо его потемнело, скулы и челюсти выдались углами. Он резко повернулся и быстро, почти бегом, направился к двери.
– Обидчивый… – протянул кто-то.
– Он только за себя обидчивый, – откликнулся Стеклов. – Когда другие обижаются, он не понимает.
– А зачем скатерти? Зачем скатерти? – вдруг закричал Плетнев. – Посмотрите, у всех они грязные. Ели мы до сих пор на клеенке – для чего же скатерть? Клеенку вымыл – и все.
Он не махал руками, не лез в драку, но видно было, до чего он зол: каждый мускул напряжен, челюсти сжаты. Он обвел ребят медленным, тяжелым взглядом – и кое-кто, не выдержав, опустил глаза.
– А я – за скатерть, – спокойно возразил Жуков, до сих пор молча стоявший у стены, заложив руки за спину. – Пока будем есть на клеенке, каждый так и будет считать: ну пролью, ну запачкаю – подумаешь, какое дело! И будет у нас всегда как в хлеву. А про скатерть все-таки будут помнить: ее стирать надо.
– Кто это будет помнить? – с вызовом крикнул Плетнев.
– Я буду помнить. И ты запомнишь. И Король пускай запомнит.
– Не знаю, как на ваш вкус, а по-моему, есть на скатерти приятнее, – сказал я. – Если тебе подают на клеенке, значит, считают, что ты напакостишь и за тобой придется убирать. А если скатерть – значит, уважают. Но дело ваше. Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы есть на скатерти?.. Ого, не сосчитаешь! Кто за клеенку?.. Плетнев, Разумов… А ты, Володин? Стало быть, все за скатерть, кроме Плетнева и Разумова. А теперь, Жуков, сними это. И вывешивайте опять обыкновенное меню.
…Ребята шумели потом весь день. И, конечно, не выбор между скатертью и клеенкой волновал их: впервые за всю историю дома в Березовой поляне кто-то осмелился перечить Королю! Судя по всему, прежде он был полновластным хозяином, и даже старшие и наиболее крепкие ребята – Жуков, Стеклов, Подсолнушкин – избегали столкновений с ним. С тех пор как возникли отряды, владения Короля сузились – их ограничивали теперь рамки третьего отряда. В самом отряде он считался только с Плетневым и Разумовым. На остальных покрикивал и помыкал ими без стеснения. Ребята относились к нему почтительно. Иной раз в разгар игры они искренне забывали, что я старше, что я заведующий, и в азарте выбивали мяч у меня из рук, но о Короле они не забывали ни на минуту. Какой-нибудь Володин в упорной, самозабвенной борьбе, чуть ли не головой рискуя, завладевал мячом, но тут же выпускал его, стоило Королю протянуть руку. Они все увядали и ходили притихшие, когда он был не в духе, и тотчас веселели, как только его величество приходил в хорошее настроение.
И все-таки мне нравился Король. Прежде всего – он не был равнодушным. Решительно все занимало его, все дела нашего дома имели к нему самое прямое отношение и находили в нем горячего и заинтересованного участника. Раскидывали ли мы забор, дежурил ли его отряд ночью по дому, распределяли ли мы тумбочки по спальням – все касалось его, лично его, Короля. При этом у него было хорошо развито чувство юмора, которое я очень ценю: он отлично подмечал смешное и умел посмеяться чужой шутке, лишь бы она не была направлена против него самого. При виде Стеклова он начинал вести себя, как встревоженная наседка, – метался, озирался, взывал: «Цып-цып!» В этом не было внешнего сходства с Сергеем – он как раз всегда держался на удивление спокойно и ровно, – но было очень точно выражено его отношение к малышам, и редко кто мог без смеха смотреть на это представление.
С Коршуновым Король обычно разговаривал в его же истерической манере («А что? А чего? Уйду! Не буду!») – и тот старался поскорее убраться восвояси.
К Жукову Король относился настороженно, даже ревниво. «Ерунда!» – сказал он о фанерном буржуе, и члены его отряда не осмеливались принимать участие в полюбившейся всем забаве, а только с завистью наблюдали за игрой издали. «Детские игрушки!» – отозвался он о меню, которое стал вывешивать первый отряд, и ребята из третьего отряда, входя в столовую, не решались остановиться у двери и поглядеть, чем же сегодня кормят: что-что, а настроение своего командира они улавливали мгновенно и безошибочно.
Жуков мог, конечно, вывесить любую скатерть – все они были достаточно грязны, – но он взял скатерть именно с королевского стола, хотя, конечно, и сам он, и все в его отряде понимали, что идут в наступление.
После обеда и вплоть до вечера Король не попадался мне на глаза. Его не было ни в спальне, ни в клубе, не видел я его и во дворе, и в парке. Но я не сомневался: он придет и разговор у нас будет. У нас уже установились свои личные отношения. Недаром мы распиливали толстое бревно, придирчиво присматриваясь – насколько вынослив и упорен другой. Недаром ехали вдвоем в полутемном вагоне встречать Галю с детьми. Это Король принес мне телеграмму об их приезде, он помог привезти Костика и Лену в Березовую, он был первым из ребят, с кем мои малыши познакомились и подружились.
Я сидел над какими-то счетами, когда в дверь постучали.
– Войдите! – сказал я, не поднимая головы.
Король вошел и остановился у стола.
– Садись, – предложил я.
– Садиться-то незачем, – ответил он угрюмо, но все-таки опустился на стул. – Садиться, в общем, незачем…
– Что так?
– Я пришел проститься, Семен Афанасьевич.
– Проститься? Куда же ты собрался?
– Ухожу из детдома.
– Куда?
– Насовсем.
– Я спрашиваю: куда?
– Куда глаза глядят. Мало ли дорог!
– Дорог много, это верно. А почему же ты надумал уходить?
– Будто не знаете…
– Не знаю.
Король посмотрел на меня в упор. «Зачем кривишь душой? Не совестно тебе?» – прочел я в этом взгляде. Вздохнув, он отвернулся.
– Ну, если не знаете – пожалуйста: не хочу, чтоб надо мной издевались. Надоело.
– Кто же над тобой издевается?
– Да что вы, Семен Афанасьевич! – вскипел Король. – В насмешку, что ли? А скатерть-то вывесили – это что, не издевательство?
– Ну, если это издевательство, тогда у нас все должны разбежаться. Ты, например, Стеклову проходу не даешь, прозвал его Клушкой, однако он не уходит. И не обижается.
– Меня со скатертью перед всеми осрамили!
– А ты ребят срамишь в одиночку? Тоже перед всеми.
– Я не срамлю. Я просто смеюсь.
– Вот и над тобой просто посмеялись.
– Ну, как хотите, Семен Афанасьевич. Может, вы и правильно говорите. Только я не хочу, чтоб всякий там Санька надо мной свою власть показывал. Я пойду.
Он сидел, опустив плечи, угрюмо глядел мимо меня в окно. Лампа под зеленым абажуром освещала его лицо, оставляя комнату в полутьме. Огонек лампы отражался в его глазах, которые сейчас казались совсем янтарными. Помолчали.
– Вот что, Дмитрий, – негромко заговорил я. – Ты знаешь, силой я никого не держу. И тебя держать не стану. Но одно я тебе скажу: так друзья не поступают.
Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.
– Так друзья не поступают. Ты знаешь, что здесь было. И знаешь, как трудно добиться, чтоб ребята стали жить по-человечески, чтоб стали они людьми. Чтоб наш дом из самого поганого, на который все пальцем показывают, стал самым хорошим. Ты знаешь: если бы не ты, не Стеклов, не Жуков, было бы во сто раз трудней. Вы поняли, помогли, стали рядом, как друзья, как товарищи. Думаешь, я и Алексей Саввич, все мы, воспитатели, этого не понимаем, не ценим? А теперь, на полдороге… нет, какое на полдороге – в самом начале пути, когда все трудное еще впереди, ты говоришь: ухожу. Уходи. Я тебя удерживать не стану. Друзей не держат, не упрашивают, они сами приходят и сами остаются.
Он сидел теперь, поставив локти на край стола, упершись подбородком в ладони, и пристально, не мигая смотрел мне в глаза.
– Неужели для тебя наш дом – все равно что проходной двор? – прибавил я тише.
Он молчал. Я поднялся, отошел к окну и, глядя в темноту, на мгновенье вспомнил: вот так у окна стоит Антон Семенович, а я сижу у стола и слушаю его…
– Спокойной ночи, Семен Афанасьевич, – услышал я.
– Спокойной ночи, Дмитрий.
Он встал, пошел, на какую-то едва уловимую долю секунды задержался у двери – и вышел.
Куда он пошел? Прямой дорогой на вокзал? Или побродит по парку и поднимется в спальню? Неужели он может уйти после всего, что уже пережито нами вместе, что уже, казалось, прикрепило и его к нашему дому, как всех, а может быть, прочнее?
Среди ночи я поднялся и пошел в спальню. По коридору, отбывая свой час дежурства, ходил Петька и поминутно встряхивался, как щенок, вылезший из воды.
– Это я чтобы не уснуть, – пояснил он, не дожидаясь моего вопроса.
Но мне было не до него. Боясь разбудить, сдерживая дыхание, я прошел в спальню третьего отряда – и тотчас увидел: кровать Короля пуста. Не веря себе, подошел ближе – нет, не ошибся: никого. Я медленно пошел назад. Не ответил Петьке на улыбку, которой он неизменно приветствовал меня, хотя бы мы встречались в двадцатый раз. Спустился по лестнице, прошел в кабинет и лег на диван, твердо зная, что все равно не усну.

18. Ушли
Еще не было шести часов, когда в дверь постучали.
– Семен Афанасьевич! – Жуков был бледен, голос его звучал нетвердо. – Семен Афанасьевич… Король ушел… и Плетнев, и Разумов…
За ним, дрожа от утреннего холода, стоял, видно, только что проснувшийся Петька. Он растерянно переминался с ноги на ногу и часто мигал.
На мгновенье мне припомнился чумазый мальчишка в одном башмаке, сиротливо съежившийся в углу пустой, грязной спальни. И даже голос у Петьки был, как тогда, хриплый.
– Семен Афанасьевич, они… они горн унесли! – выговорил он, и вдруг по щекам его покатились крупные, с горошину, слезы. – Се-ме-он Афана-сьевич! Го-орн унесли-и! – повторил он, плача в голос.
– Не может быть! – только и ответил я, тоже вдруг охрипнув.
– Ушли. И горна нет, – подтвердил Жуков.
Сказать честно, я был почти уверен, что Король останется. Пусть он молчал, пусть почти не отвечал мне, но я помнил его лицо, глаза, его пристальный взгляд и то, как он сказал: «Спокойной ночи, Семен Афанасьевич!» И все-таки он ушел. Ладно, ушел. Ни к чему был мой разговор, моя попытка повернуть его, задеть за сердце. Ладно, так тому и быть. Но чтоб, уходя, он мог украсть горн – нет! Невозможно!
Не отвечая Сане, я кинулся в столовую. Горн обычно висел там, напротив двери. «Чтоб все видели», – объясняли ребята. И в самом деле, каждый входящий видел его. Он весело поблескивал, и с его рукоятки свешивался маленький алый флажок. Теперь горна не было.
– Так… Ты дежурил, Александр. Расскажи.
Дежурил действительно отряд Жукова. У нас был пост возле главного здания, где помещались спальни, клуб и кладовая. Был часовой у будки. Но у столовой не было никого. Да, если сказать правду, никто не допускал всерьез, чтоб на наш дом откуда-то извне покусились воры или бандиты.
Король, Разумов и Плетнев, должно быть, вылезли из окна – Петька клялся, что в его дежурство они по коридору не проходили. То же утверждали и остальные дежурные. А еще вероятнее, что Король и не поднимался в спальню, а просто свистом вызвал друзей к себе, если только они не ждали его заранее в условленном месте.
– У, черти! Подлецы, гады! – неслось со всех сторон.
Но я замечал и веселые лица, кое у кого в глазах плясали злорадные огоньки. Иронически улыбался Репин. Еще глубже прежнего задумались о чем-то своем Коробочкин, Суржик. В третьем отряде царила совершенная растерянность. Приземистый крепыш Володин стоял неподалеку от волейбольной сетки и молча пожимал плечами, словно отвечая на какой-то ему одному слышный вопрос.
Костик ходил за мною, как привязанный, и, заглядывая снизу в лицо, повторял:
– А где Король? Он в Ленинград поехал, да? Он приедет вечером, да?
И совершенно неизвестно было, что ему отвечать.
– Семен Афанасьевич! – услышал я за своей спиной. – А ведь это не Король горн унес!
Жуков стоял, сунув руки в карманы, и серьезно смотрел мне в лицо. Что-то было у него на уме. Я не мог в эту минуту разобраться, что именно.
– А кто же?
– Не знаю. Только не он.
– Да… и я так думаю.
После ужина я зашел в спальню третьего отряда. Там никто не спал. Все приподнялись на кроватях и посмотрели на меня вопросительно. Я присел на кровать Володина.
– Что, осиротели?
Все закричали наперебой. И ответ был неожиданный:
– Конечно, жалко, что ушел! А только нам лучше. Он одним криком брал – дескать, я тебе сейчас как дам… Ну, и все. С ним не очень поспоришь, рука у него тяжелая, давно известно… Разве у Стеклова так? А у Жукова поглядите – его никто не боится, а порядок!
– Почему вы молчали до сих пор?
– Так мы что? Мы так только…
– Почему молчали, спрашиваю? Бил он вас, что ли?
– Нет, теперь не бил… Это раньше… Но только если поперек пойдешь, он как встряхнет да ка-ак даст!
– Значит, бил?
– Да нет же, Семен Афанасьевич, не бил. Просто возьмет за шиворот и ка-ак…
Добиться толку я не мог. Снова и снова все хором уверяли, что Король вовсе не дрался, а только «как схватит да ка-ак даст!»
– Кого же вы теперь выберете командиром?
– Некого! – единодушно ответили они.
– Ладно. На первое время вашим командиром буду я. Володина ставлю заместителем. За шиворот хватать не буду, но порядка потребую. Все ясно?
– Ясно! – крикнул за всех худой, длинношеий Ванюшка.
– А теперь спать.
На душе было черно. Больше всего хотелось запереться в кабинете и не выходить, но этого я не мог себе позволить. Антон Семенович любил повторять, что научить воспитывать так же легко, как научить математике, обучить фрезерному или токарному делу. Но ведь это не так. Вот я – я прошел такую хорошую школу, я учился у самого Антона Семеновича, видел его работу, помогал ему и сам много думал о виденном – и что же? Я оступился сразу же, на первых шагах.
Что за дурацкие опыты! Зачем я не сказал Королю просто: «Оставайся»? Зачем твердил, что он может идти на все четыре стороны, что я не держу его? Почему я был так уверен, что он останется? Мальчишка уже пошел по верной дороге – зачем было сталкивать его с пути? Что теперь делать? И что же все-таки случилось с горном? Нет, не мог я поверить, что горн унес Король.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=144821?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.