Главная страница | Литература 20 века | Тысячекрылый журавль. Стон горы

Тысячекрылый журавль. Стон горы
Ясунари Кавабата
Япония: классика и современность
«Тысячекрылый журавль» – история нервного юноши, который запутался в себе и плывет по течению жизни. Роман о безответной любви и чувстве потери после смерти близкого человека.

«Стон горы» – неспешное повествование, полное философских размышлений о старении и прожитой жизни, красочных зарисовок природы и подробных описаний быта послевоенной Японии.

Ясунари Кавабата
Тысячекрылый журавль. Стон горы

© The Heirs of Yasunari Kawabata, 1949–1951, 1954
© Перевод. З. Рахим, наследники, 2024
© Перевод. В. Гривнин, наследники, 2023
© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Тысячекрылый журавль


Тысячекрылый журавль

1
Даже вступив на территорию камакурского храма, Кикудзи все еще продолжал колебаться, идти ему или не идти на эту чайную церемонию. К началу он все равно уже опоздал.
Устраивая чайные церемонии в павильоне храмового парка Энкакудзи, Тикако Куримото регулярно посылала ему приглашения. Однако после смерти отца Кикудзи не был там ни разу. Он не придавал значения этим приглашениям, считая их обычным проявлением уважения к памяти покойного.
Но на этот раз, помимо обычного текста, в приглашении была маленькая приписка – Тикако собиралась показать ему одну девушку, свою ученицу.
Прочитав приписку, Кикудзи вдруг вспомнил родимое пятно на теле Тикако. Отец однажды взял его с собой к этой женщине. Ему тогда было лет восемь или девять. Когда они вошли в столовую, Тикако сидела в распахнутом кимоно и крохотными ножницами стригла волосы на родимом пятне. Темно-фиолетовое пятно, величиной с ладонь, захватывало всю нижнюю половину ее левой груди и доходило почти до подложечки. На нем росли волосы. Их-то и стригла Тикако.
– Боже мой, вы с мальчиком!
Она, кажется, смутилась. Хотела вскочить, но потом, очевидно, подумала, что такая поспешность только увеличит неловкость и, чуть повернувшись в сторону, неторопливо закрыла грудь, запахнула кимоно и заправила его под оби.
Видимо, мальчик, а не мужчина заставил ее смутиться – о приходе отца Кикудзи Тикако знала, ей доложила об этом прислуга, встретившая гостей на пороге.
Отец в столовую не вошел. Он уселся в соседней комнате, гостиной, где Тикако обычно проводила свои уроки. Рассеянно разглядывая какэмоно[1 - Какэмоно – вертикально висящая картина или каллиграфическая надпись, выполненная на полосе бумаги или шелка.] в стенной нише, отец сказал:
– Позволь чашку чая.
– Сейчас, – отозвалась Тикако.
Но она не торопилась встать. И Кикудзи увидел расстеленную на ее коленях газету, а на газете коротенькие черные волоски, точно такие, какие растут на подбородке у мужчин.
Был яркий день, а наверху, на чердаке, беззастенчиво шуршали крысы. У самой галереи цвело персиковое дерево.
Тикако, присев у очага, стала готовить чай. Ее движения были какими-то не очень уверенными.
А дней через десять после этого Кикудзи услышал разговор отца с матерью. Мать, словно открывая страшную тайну, рассказала отцу про Тикако: оказывается, у бедняжки огромное родимое пятно на груди, поэтому она и не выходит замуж. Мать думала, что отец об этом ничего не знает. Лицо у нее было печальное – наверное, она жалела Тикако.
Отец сначала только мычал, всем своим видом показывая удивление, потом сказал:
– Н-да… конечно… Но она ведь может предупредить жениха… Если он будет знать о пятне заранее, может быть, даже посмотрит на него, я думаю, это не повлияет на его решение…
– Вот и я то же самое говорю! Но разве осмелится женщина признаться мужчине, что у нее огромное родимое пятно, да еще на груди…
– Глупости, она уже не девица…
– Да, но все равно стыдно… Если бы родимое пятно было у мужчины, это бы не играло никакой роли. Он мог бы показать его жене даже после свадьбы – она бы только посмеялась.
– И что же, она показала тебе это родимое пятно?
– Что вы, не говорите глупостей!
– Значит, только рассказывала?
– Да. Сегодня, когда она пришла к нам давать урок, мы разговорились. Ну, она и разоткровенничалась… А вы что скажете – как может отнестись к этому мужчина, если она все-таки выйдет замуж?
– Н-не знаю… Может быть, ему будет неприятно… А прочем, иногда в этом есть свое очарование. К тому же этот недостаток может пробудить в муже особую заботливость, вскрыть хорошие стороны его характера. Да и не такой уж это страшный недостаток.
– Вы так думаете? Вот и я ей говорила, что это не недостаток. А она все твердит – пятно-то, мол, на самой груди!
– М-м-м…
– И знаете, самое для нее горькое – это ребенок. Муж-то уж ладно. Но если будет ребенок, она говорит, и подумать даже страшно!..
– Из-за родимого пятна молока, что ли, не будет?
– Почему не будет? Дело не в этом. Ей горько, что ребенок увидит пятно. Она, должно быть, все время об этом думает… Мне такое и в голову не приходило… А она говорит: представьте, ребенок берет материнскую грудь, и первое, что он увидит, будет это безобразное родимое пятно. Ужасно! Первое впечатление об окружающем мире, о матери – и такое уродство! Это ведь может повлиять на всю его жизнь… Черное родимое пятно…
– М-м-м… По-моему, все это напрасные страхи, разыгравшееся воображение…
– Конечно! В конце концов, есть же искусственное питание для малышей, да и кормилицу можно взять.
– Родимое пятно – ерунда, главное, чтобы у женщины молоко было.
– Не знаю… Все же вы не совсем правы… Я даже всплакнула, когда ее слушала. И подумала, какое счастье, что у меня нет никаких родимых пятен и что наш Кикудзи никогда не видел ничего подобного…
– Н-да…
Кикудзи охватило справедливое негодование – неужели отцу не стыдно притворяться, будто он ничего не знает! И при этом отец не обращает никакого внимания на него, Кикудзи. А он ведь тоже видел это родимое пятно на груди Тикако!
Теперь, почти через двадцать лет, Кикудзи все представлялось в ином свете. Он смеялся, вспоминая об этом. Неловко тогда было отцу, вот уж, наверное, переволновался!
Но в детстве Кикудзи долго был под впечатлением того разговора. Ему исполнилось десять лет, а он все еще мучился тревогой, как бы у него не появились брат или сестра, которых будут кормить грудью с родимым пятном.
И самым страшным было не то, что ребенок появится в чужом доме, а то, что вообще будет жить на свете ребенок, вскормленный грудью с огромным, покрытым волосами родимым пятном. В этом существе будет что-то дьявольское, что всегда будет внушать ужас.
К счастью, Тикако никого не родила. Наверное, отец не допустил этого. Кто знает, может быть, печальная история о младенце и родимом пятне, заставившая мать прослезиться, была придумана и внушена Тикако отцом. Само собой разумеется, он не жаждал иметь ребенка от Тикако, и она не родила. Ни от него, ни от кого-либо другого после его смерти.
Тикако, очевидно, решила предварить события, рассказав матери Кикудзи о своем родимом пятне. Она боялась, что мальчик проболтается, потому и поторопилась.
Она так и не вышла замуж. Неужели родимое пятно действительно оказало такое влияние на ее жизнь?..
Впрочем, и Кикудзи не мог забыть этого пятна. Очевидно, оно должно было сыграть какую-то роль и в его судьбе.
И когда Тикако под предлогом чайной церемонии сообщила, что хочет показать ему одну девушку, перед глазами Кикудзи сейчас же всплыло это пятно, и он подумал: уж если Тикако рекомендует девушку, у нее, наверное, безупречно чистая кожа.
Интересно, как отец относился к этому родимому пятну? Может быть, поглаживал его рукой, а может, даже покусывал… Кикудзи порой почему-то фантазировал на этот счет.
И сейчас, когда он шел через рощу, окружавшую горный храм, те же мысли, заглушая щебетание птиц, рождались в его голове…
С Тикако происходили определенные изменения. Уже года через два-три после того, как он увидел ее родимое пятно, она вдруг сделалась мужеподобной, а в последнее время и вовсе превратилась в существо неопределенного пола.
Наверное, и сегодня, на чайной церемонии, она будет держаться не по-женски самоуверенно, с каким-то наигранным достоинством. Кто знает, может быть, ее грудь, так долго носившая на себе темное родимое пятно, уже начала увядать… Кикудзи почему-то стало смешно, он чуть было не засмеялся вслух, но в этот момент его нагнали две девушки.
Он остановился, уступая им дорогу.
– Скажите, пожалуйста, по этой тропинке я дойду до павильона, где Куримото-сан устраивает чайную церемонию? – спросил Кикудзи.
– Да! – разом ответили девушки.
Он отлично знал, как пройти. Да и девушки в нарядных кимоно, спешившие по этой тропинке, явно направлялись на чайную церемонию. Но Кикудзи задал вопрос нарочно – чтобы ему уже было неудобно повернуть обратно.
Та девушка, которая держала в руках розовое крепдешиновое фуросики[2 - Фуросики (букв. «банный коврик») – квадратный платок, в котором носят мелкие предметы.] с белым тысячекрылым журавлем, была прекрасна.

2
Кикудзи подошел к чайному павильону в тот самый момент, когда опередившие его девушки уже надели таби[3 - Таби – традиционные японские носки с отделением для большого пальца.] и собирались войти внутрь.
Через их спины он заглянул в комнату. Комната была довольно просторная, около восьми татами[4 - В Японии принято измерять площадь комнаты в татами, татами равно примерно 1,5 м?.], но народу набилось очень много. Сидели вплотную, почти касаясь коленями друг друга. Кикудзи не разглядел лиц – яркость и пестрота нарядов несколько ослепили его.
Тикако поспешно встала и пошла ему навстречу. На ее лице были и удивление, и радость.
– О-о, редкий гость, прошу вас, проходите! Как это мило с вашей стороны, что вы к нам заглянули! Вы можете пройти прямо здесь. – Она указала на ближайшее к нише сёдзи.
Кикудзи покраснел, чувствуя на себе взгляды всех находившихся в комнате женщин.
– Кажется, здесь одни дамы? – спросил он.
– Да. Были и мужчины, но уже разошлись, так что вы будете единственным украшением нашего общества.
– Ну что вы, какое же я украшение!
– Нет, нет, Кикудзи-сан, у вас столько прекрасных качеств! Вы действительно будете настоящим украшением.
Кикудзи показал ей жестом, что пройдет через основной вход.
Красивая девушка, заворачивая таби в фуросики с тысячекрылым журавлем, вежливо отступила в сторону, пропуская его вперед.
Кикудзи прошел в соседнюю комнату. Там были разбросаны коробки из-под печенья, чашек и прочей утвари, принесенной для чайной церемонии. Тут же лежали вещи гостей. За стеной в мидзуя служанка мыла посуду.
Вошла Тикако и села перед Кикудзи, да так поспешно, словно упала перед ним на колени.
– Ну как, красивая девушка, не правда ли?
– Какая? Та, у которой фуросики с тысячекрылым журавлем?
– Фуросики с журавлем? Не понимаю! Я говорю о девушке, которая только что тут стояла. О дочери Инамуры-сан.
Кикудзи неопределенно кивнул.
– О, с вами надо быть начеку, Кикудзи-сан! Вон какие мелочи вы замечаете. А я уж было подивилась вашей ловкости, думала, вы вместе пришли.
– Будет вам!
– Ну уж если по дороге встретились, значит, и впрямь судьба. Да и ваш отец ведь был знаком с Инамура-сан.
– Разве?
– Да. Инамура-сан из солидного купеческого дома. Они раньше торговали в Йокогаме шелком-сырцом. Но девушка ничего не подозревает о наших планах, так что можете спокойно ее рассматривать.
Тикако говорила очень громким голосом, и Кикудзи ужасно боялся, как бы гости, отделенные от них всего лишь тонкой перегородкой, ее не услышали. Но тут Тикако наклонилась и зашептала ему на ухо:
– Все хорошо, если не считать одной маленькой неприятности. Знаете, пришла госпожа Оота, и вместе с дочерью… – Она сделала паузу и посмотрела на Кикудзи, как он будет на это реагировать. – Не подумайте только, что я ее специально пригласила. Вы же знаете, на чайную церемонию может зайти любой прохожий. Таков обычай. Здесь только что побывали две группы американских туристов. Вы уж не сердитесь на меня, ладно? Оота-сан слышала, что состоится чайная церемония, вот она и пожаловала. Но про вас – почему вы сегодня пришли – она, конечно, не знает.
– А я сегодня и не… – Кикудзи хотел сказать: «И не собираюсь устраивать смотрины», но язык у него словно прилип к гортани.
– Впрочем, неудобно должно быть не вам, а госпоже Оота. А вы держитесь как ни в чем не бывало.
Эти слова задели Кикудзи. Связь Тикако с его отцом, очевидно, была недолгой и не очень серьезной. До самой смерти отца эта женщина продолжала бывать у них в доме. Ее приглашали уже не только для устройства чайных церемоний, но и просто помочь по хозяйству, когда приходили гости. Она превратилась в нечто среднее между компаньонкой и служанкой. Тикако часто работала на кухне вместе с матерью. Ревновать к ней отца было бы просто смешно – настолько мужеподобной стала она в последние годы. Мать, должно быть, и не ревновала, хотя и догадывалась, что в свое время ее супруг, видимо, довольно тщательно ознакомился с пресловутым родимым пятном. Но все уже было позади, в прошлом, и Тикако держалась абсолютно непринужденно, когда они вдвоем с матерью возились на кухне.
Кикудзи постепенно привык, что эта женщина всегда была к услугам их семьи, всегда была готова исполнить любой его каприз, и мало-помалу мучительное детское отвращение к ней прошло, уступив место легкому пренебрежению.
Может быть, пристав к семье Кикудзи, Тикако просто-напросто нашла удобный способ существования. Очевидно, такой образ жизни, равно как и мужеподобность, были заложены в ее натуре.
Во всяком случае, благодаря их семье Тикако снискала своего рода популярность как преподавательница чайной церемонии.
Когда умер отец, Кикудзи и вовсе примирился с Тикако и даже изредка ее жалел: кто знает, может быть, она после единственной в своей жизни и такой мимолетной, почти иллюзорной связи подавила в себе женщину.
Мать относилась к ней ровно, без подчеркнутой враждебности. Оно и понятно – в последнее время ее тревожила не Тикако, а госпожа Оота.
Господин Оота, приятель отца по чайной церемонии, умер рано, отец взял на себя распродажу оставшейся после него чайной утвари и сошелся с его вдовой.
Тикако сразу об этом пронюхала, первой информировала мать и вдруг превратилась чуть ли не в приятельницу супруги своего бывшего любовника. Защищая интересы матери Кикудзи, она развила бурную, даже слишком бурную деятельность: выслеживала отца, время от времени усовещивала и запугивала вдову Оота, безо всякого стеснения являясь к ней домой. Казалось, в груди Тикако проснулась долго дремавшая ревность.
Мать Кикудзи, женщина застенчивая и робкая, совсем растерялась от такого энергичного вмешательства и жила в постоянном страхе перед, казалось, неизбежным скандалом.
Тикако даже в присутствии Кикудзи не стеснялась поносить госпожу Оота. А когда однажды мать попыталась ее урезонить, сказала:
– Пусть он тоже знает, это ему полезно.
– Представляете, – говорила она матери, – когда я у нее в последний раз была, ее девчонка, оказывается, сидела в соседней комнате и подслушивала. Я говорю, возмущаюсь, естественно, и вдруг слышу – за стенкой кто-то рыдает…
– Девочка?.. – По лицу матери пробежала тень.
– Ну да, ее дочка. Ей, кажется, уже лет двенадцать. Ох, и устроили они спектакль! У этой госпожи Оота, по-моему, не все дома. Что бы сделал на ее месте нормальный человек? Выбранил бы ребенка за подслушивание и увел бы его куда-нибудь подальше. А она пошла в соседнюю комнату, вернулась с дочерью, обняла ее и усадила к себе на колени. И представляете, обе актрисы, и престарелая и малолетняя, начали напоказ лить слезы.
– Как же так?.. Жалко ведь девочку…
– Кому жалко, а кому и нет. Девчонка очень даже подходящее средство, чтобы повлиять на госпожу Оота… – Тикако перевела взгляд на Кикудзи. – Да и детям иногда это на пользу. Вот и Кикудзи-сан мог бы сказать отцу пару слов…
Тут уж мать не выдержала:
– Прошу вас, придержите свой язык! Слишком уж он у вас ядовитый!
– Ядовитый? И очень хорошо! А вы, Оку-сан, весь свой яд при себе держите, вместо того чтобы разом его выплеснуть, да и отвести душу. Вы вон как исхудали, а той ничего не делается, кругом гладкая. Небось еще несчастной жертвой себя воображает, думает, если у нее случилось горе, то можно вздыхать и плакать напоказ, а гадости делать исподтишка. Нет, вы представьте только: в гостиной, где она принимает вашего мужа, на самом видном месте красуется фотография покойного хозяина дома! Я просто удивляюсь, как ваш супруг все это терпит!
И вот сейчас, после смерти отца, эта дама, которую Тикако так поносила, явилась сюда, на чайную церемонию, да еще не одна, а с дочерью.
Кикудзи внутренне передернуло, его словно окатили холодной водой.
Пусть сегодня, как утверждает Тикако, госпожа Оота пришла без приглашения, но если она вообще могла сюда прийти, значит, после смерти отца обе женщины поддерживают между собой какие-то отношения. Может быть, госпожа Оота даже дочь посылает к Тикако обучаться чайной церемонии… Все это было для Кикудзи полной неожиданностью.
– Если вам неприятно, может, попросить Оота-сан уйти? – спросила Тикако, заглядывая в глаза Кикудзи.
– Мне совершенно безразлично. А если сама догадается, пусть уходит.
– Не надейтесь, не такая она догадливая. Иначе не пришлось бы страдать ни вашему отцу, ни вашей матушке.
– Вы сказали, она пришла с дочерью?
Кикудзи никогда еще не видел дочь госпожи Оота. И сейчас он подумал – нескладно все получается… Госпожа Оота, ее дочь и девушка с тысячекрылым журавлем… С этой девушкой не хотелось бы встречаться в присутствии дочери Оота, которую он сегодня увидит впервые.
Но назойливый голос Тикако так и лез ему в уши, подхлестывая и щекоча нервы, и Кикудзи поднялся.
– Как бы то ни было, Оота-сан уже знает, что я здесь. Не бежать же мне или прятаться.
Он раздвинул сёдзи, ближайшее к токонома[5 - Токонома – ниша в стене в японском доме.], вошел в комнату и на почетном месте опустился на колени.
Тикако вошла следом за ним и отрекомендовала его присутствующим:
– Митани-сан. Сын покойного Митани-сана.
Кикудзи еще раз поклонился и, подняв голову, наконец-то смог рассмотреть всех девушек.
Должно быть, он был немного возбужден. Сначала он видел только праздничные наряды, слившиеся в сплошное яркое пятно. Лица блекли за пестротой красок. Теперь, несколько успокоившись, он разглядел их и увидел, что сидит прямо напротив госпожи Оота.
– Боже! – воскликнула госпожа Оота. В ее голосе звучали и удивление, и откровенная радость, которую конечно же сразу почувствовали все присутствующие. – Как давно мы не виделись! Прошу вас, не обижайтесь, что я так долго не подавала о себе никаких вестей.
Она легонько дернула за рукав сидевшую с ней рядом дочь, словно говоря – что же ты? Здоровайся скорее! Девушка, залившись краской и, очевидно, совершенно смутившись, поклонилась.
Кикудзи был потрясен. В поведении госпожи Оота не было ни тени враждебности, ни тени недоброжелательности. Казалось, она действительно обрадовалась. Казалось, эта совершенно неожиданная встреча доставила ей огромное удовольствие. Казалось, госпожа Оота совершенно не думает, в какое двусмысленное положение ставит себя в глазах присутствующих.
Ее дочь сидела молча, потупившись, не поднимая головы.
Госпожа Оота это заметила, и ее щеки чуть-чуть порозовели, но она нисколько не смутилась и продолжала ласково смотреть на Кикудзи. Казалось, она вот-вот поднимется, подойдет и скажет Кикудзи что-нибудь интимное, задушевное.
– Вы тоже увлекаетесь чайной церемонией? – спросила она.
– Да нет… По-видимому, я не унаследовал от папы этих его склонностей…
– Странно… Я думала, такие вещи в крови…
Должно быть, на госпожу Оота нахлынули воспоминания. Ее глаза стали влажными и блестящими.
Кикудзи видел ее в последний раз, когда умер отец, на обряде прощания с усопшим.
За эти четыре года она совсем не изменилась. И белая длинная шея, не очень гармонировавшая с полными, округлыми плечами, и вся ее не по возрасту стройная фигура были точно такими, как тогда. Раньше Кикудзи казалось, что по сравнению с глазами нос и рот у нее слишком маленькие. Но теперь он хорошенько рассмотрел ее лицо: нос был правильный, хорошо очерченный, очень милый, а нижняя губа в определенных ракурсах, когда госпожа Оота разговаривала, чуть-чуть выдавалась вперед.
Дочь унаследовала от матери длинную шею и округлые плечи. Но рот и глаза у нее были больше. Почему-то Кикудзи показалось смешным, что у девушки рот крупнее, чем у матери. Сейчас ее губы были плотно сжаты, большие глаза смотрели печально.
Бросив взгляд на огонь, тлеющий в очаге, Тикако сказала:
– Инамура-сан, может быть, вы предложите Митани-сан чашечку чаю? Сегодня мы еще не имели удовольствия полюбоваться вашим стилем.
– Пожалуйста.
Девушка, у которой было фуросики с тысячекрылым журавлем, поднялась.
Кикудзи сразу про себя отметил, что она все время сидела рядом с госпожой Оота. Но, увидев госпожу Оота, он избегал смотреть на эту девушку.
Предложив дочери Инамура подать чай, Тикако, очевидно, хотела, чтобы Кикудзи мог хорошенько ее рассмотреть.
Девушка присела перед котелком и, чуть повернув голову, спросила:
– А в какой чашке?
– На самом деле, в какой? – подхватила Тикако. – Пожалуй, лучше всего в этой вот. Мне подарил ее покойный господин Митани. Это его любимая чашка.
Кикудзи отлично помнил эту чашку, которую сейчас поставила перед собой дочь Инамура. Отец действительно всегда пил чай из нее. Но… она досталась отцу от вдовы Оота.
Бедная госпожа Оота! Наверное, ей сейчас очень горько: любимую чашку покойного мужа она уступила господину Митани, а тот взял да и подарил ее, и кому… Тикако!
Бесчувственность и бестактность Тикако поразили Кикудзи.
Впрочем, госпожа Оота в этом отношении ничуть ей не уступала.
Над очагом поднимался легкий пар. Он клубился, будто сплетая прошлое этих двух уже не очень молодых женщин. А на этом фоне юная дочь Инамура с безукоризненной чистотой исполняла обряд приготовления чая. Кикудзи вдруг остро ощутил всю красоту девушки.

3
А дочь Инамура, наверное, и не подозревала о намерении Тикако показать ее Кикудзи.
Она совершенно спокойно приготовила чай и без тени смущения подала чашку Кикудзи.
Выпив чай, Кикудзи стал любоваться чашкой. Это был черный орибэ[6 - О р и б э – один из видов керамики.]: на одной стороне на белой глазури художник черной краской изобразил молодой побег папоротника.
– Вы, конечно, ее помните, – сказала Тикако.
– Что-то подобное припоминаю… – неопределенно ответил Кикудзи, опуская чашку.
– Этот побег папоротника передает ощущение горной местности. Чашка очень хороша для ранней весны, Митани-сан пил из нее именно в это время года… Сейчас она, конечно, немного не по сезону, но я подумала, что вам будет приятно подержать ее в руках.
– Ну, что вы, отец ведь так недолго владел этой чашкой! У нее своя история. Если не ошибаюсь, она проделала долгий путь, пока дошла до нас – от мастера Рикю эпохи Момояма[7 - Вторая половина XVI века.]. Значит, на протяжении столетий ее бережно сохраняли многие ценители чайной церемонии… Так что мой отец здесь ни при чем, – сказал Кикудзи, пытаясь заставить себя забыть, какие судьбы сплетались вокруг этой чашки.
Чашка от господина Оота перешла к его вдове, от нее – к отцу Кикудзи, а от отца – к Тикако. Из этих четверых людей двое – мужчины – уже умерли, а двое – женщины – присутствуют сейчас на чайной церемонии. Разве этого недостаточно, чтобы назвать судьбу чашки необычной?
– Мне бы тоже хотелось выпить из этой чашки. Я ведь из другой пила, – вдруг сказала госпожа Оота.
Кикудзи снова поразился. Что за странная женщина – то ли глупая, то ли совсем уж бесстыжая.
На ее дочь, не осмеливавшуюся поднять глаз, было жалко смотреть.
Инамура приготовила чай для госпожи Оота. На девушку были обращены все взгляды. Но она оставалась совершенно спокойной, не подозревая, какие страсти бушевали вокруг черного орибэ.
Девушка исполняла обряд по всем правилам, как ее учили. Она делала все просто и естественно, безо всякой манерности. Казалось, чайная церемония доставляет ей истинное удовольствие. Да и во всей ее фигуре, в каждой ее позе была благородная простота.
На сёдзи за спиной девушки падала тень от молодой листвы, и ее яркое нарядное кимоно мягко светилось отраженным светом. От волос тоже исходил этот свет.
Пожалуй, для чайной церемонии в комнате было слишком светло, но свет только подчеркивал красоту девушки. Ее фукуса[8 - Фукуса – салфетка для чайной церемонии, обычно бывает белая.], алая, как пламя, не казалась претенциозной, а, напротив, усиливала впечатление юной весенней свежести. Словно у нее в руках цвел красный цветок.
Казалось, еще секунда – и вокруг девушки закружатся тысячи крохотных белоснежных журавлей.
– Зеленый чай в темной чашке – как это прекрасно! – сказала госпожа Оота. – Невольно приходит сравнение с молодыми весенними побегами…
Хорошо еще, что она не сказала, кому принадлежала чашка, пощадила память мужа.
Потом начался осмотр чайной утвари. Девушки не очень-то в ней разбирались, но для приличия восхищались и внимательно слушали объяснения Тикако.
И мидзусаси и тясяку[9 - Мидзусаси – нечто вроде кувшина для воды, из которого подливают воду в котелок, стоящий на очаге; тясяку – ковшик, чаще всего бамбуковый, которым черпают кипяток из котелка.] раньше принадлежали отцу Кикудзи. Но Тикако об этом не упомянула. Кикудзи, разумеется, тоже промолчал.
После осмотра посуды девушки одна за другой начали расходиться. Кикудзи рассеянно смотрел на них, когда к нему подошла госпожа Оота.
– Простите, пожалуйста, мою нескромность! Но на меня, как только я вас увидела, сразу нахлынули дорогие воспоминания…
– Да…
– Как вы возмужали! Просто удивительно… – Казалось, из ее глаз вот-вот брызнут слезы. – Да-а… ведь и ваша матушка… Я очень хотела прийти на похороны, да не осмелилась.
Кикудзи сделал недовольное лицо, но она продолжала:
– Как грустно… И мама ваша за отцом последовала… Вам, наверное, очень одиноко…
– Да…
– Вы еще не собираетесь уходить?
– Чуть попозже…
– Мне бы хотелось как-нибудь поговорить с вами. Чтобы вы меня выслушали…
– Кикудзи-сан! – позвала из соседней комнаты Тикако.
Госпожа Оота поднялась с видимым сожалением. Дочь ждала ее в саду. Обе раскланялись с Кикудзи и ушли. Глаза девушки словно жаловались на что-то.
В соседней комнате Тикако вместе со своими постоянными ученицами и служанкой наводила порядок.
– Что вам говорила госпожа Оота?
– Да так… ничего особенного…
– Вы ее остерегайтесь. Она все время играет. Делает невинное лицо, изображает кротость, а что у нее на уме – неизвестно.
– Но у вас-то она, кажется, постоянный гость. Интересно, с каких это пор? – не удержался Кикудзи.
Выйдя из павильона, Кикудзи вздохнул полной грудью, словно надышался ядовитых испарений. Тикако пошла вместе с ним.
– Ну как, понравилась вам дочь Инамура? Правда, прелестная девушка?
– Да, очень мила. Но, наверное, она бы мне понравилась гораздо больше, если бы я встретился с ней где-нибудь в другом месте, где не витает тень покойного отца и не было бы ни вас, ни госпожи Оота.
– И охота вам нервничать из-за таких пустяков! Уж к этой-то девушке госпожа Оота не имеет абсолютно никакого отношения.
– Может быть… Но именно перед этой девушкой мне и было неловко.
– Почему? Если присутствие госпожи Оота вас расстроило, извините, конечно, но я ведь сегодня ее не приглашала. Так что между ней и дочерью Инамура нет никакой связи.
– Позвольте мне сейчас откланяться, – сказал Кикудзи.
Он понял, что, если они пойдут вместе, ему не отвязаться от Тикако.
Оставшись один, Кикудзи огляделся. На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов. Он глубоко вздохнул.
И зачем он пошел на эту чайную церемонию?.. Соблазнился письмом Тикако! Нехорошо. Но девушка с тысячекрылым журавлем и впрямь очень мила. От нее остается впечатление яркости и свежести.
Может быть, именно из-за нее встреча с двумя бывшими любовницами отца не оставила горького осадка. Но когда он подумал, что эти женщины живут и продолжают тревожить память отца, а мать умерла, в нем закипело возмущение. И снова перед глазами всплыло безобразное родимое пятно на груди Тикако.
Кикудзи снял шляпу и медленно шел навстречу бегущему по молодой листве вечернему ветру.
И вдруг вдали, у храмовых ворот, он увидел госпожу Оота.
Он огляделся – куда бы скрыться?.. Пожалуй, если взобраться по крутому склону, все равно какому, справа или слева от дороги, можно выбраться из храмовых владений, минуя ворота.
Но он пошел прямо, не сворачивая с дороги. Щеки у него вдруг стали холодными и твердыми.
Завидев Кикудзи, госпожа Оота двинулась ему навстречу, ее лицо пылало.
– Я ждала вас. Мне захотелось еще раз вас увидеть, ведь неизвестно, когда мы теперь встретимся… Наверное, это дерзость с моей стороны, но… не могла я так просто взять и уйти.
– А где же ваша дочь?
– Фумико ушла с подругой… Вернется домой без меня.
– И ваша дочь знает, что ее мама… что вы ждете меня? – спросил Кикудзи.
– Да, – ответила госпожа Оота, посмотрев ему прямо в глаза.
– Наверное, это ей неприятно. Мне кажется, наша случайная встреча на чайной церемонии произвела на вашу дочь тяжелое впечатление. Мне даже жалко ее стало…
Кикудзи нарочно подбирал слова, чтобы его высказывание могло показаться и уклончивым, и в то же время грубым.
Но госпожа Оота ответила очень откровенно:
– Вы правы. Ей было тяжело встретиться с вами.
– Еще бы! Ваша дочь достаточно намучилась из-за моего отца.
Он хотел добавить: «Так же, как и из-за вас», но сдержался.
– Совсем нет! – живо возразила госпожа Оота. – Ваш отец всегда был очень ласков с Фумико… Мне бы хотелось когда-нибудь, в спокойной обстановке, рассказать вам обо всем… Правда, девочка поначалу, как он ни старался, никак не могла к нему привыкнуть, но потом, уже к концу войны, когда воздушные бомбардировки страшно усилились, она вдруг резко изменилась. Не знаю уж, что с ней сделалось, но она вдруг стала очень заботиться о вашем отце… Нет, она не ласкалась к нему, а именно заботилась. Бывало, отправится в какую-нибудь дальнюю деревню за рыбой или за курицей. Одна. А ведь совсем еще девочка была. И бомбили все время. Так она и ездила – под бомбежками. Очень я за нее волновалась, представляете, что ей приходилось терпеть в дороге? Но она все равно ездила, очень уж ей хотелось угодить вашему отцу… В такую даль забиралась. Думаю, не раз подвергалась смертельной опасности. Но она так хотела… А ваш отец, он… он страшно удивлялся, почему вдруг Фумико стала так нежно к нему относиться… Да и меня поражала эта перемена. Я порой едва сдерживала слезы, глядя на нее, до того она была трогательной… А еще… горько мне очень было… Она ведь меня постоянно корила…
Только сейчас Кикудзи понял, откуда в те тяжелые годы в их доме порой появлялись удивительные лакомства. Отец, принося эти редкостные продукты, что-то говорил о каких-то подарках. А оказывается, все это доставала дочь Оота, ее доброта поддерживала их семью.
– Я до сих пор не совсем понимаю, почему она тогда так переменилась, – продолжала госпожа Оота. – Скорее всего, почувствовала, какое это было страшное время – ведь смерть буквально каждый день ходила по улицам… Жалела она меня, наверное, очень жалела, вот и делала для вашего отца все, что было в ее силах.
Да, девочка, должно быть, много пережила, если тогда, к концу войны, вдруг почувствовала, чем живет ее мать. А мать изо всех сил цеплялась за свою любовь к отцу Кикудзи. И девочка сумела отойти от прошлого – забыть своего покойного отца – и проникнуться настоящим – жизнью матери, страшной, как и вся окружающая ее жизнь того времени.
– Вы заметили кольцо на руке Фумико?
– Нет.
– Это подарок вашего отца. Ваш отец во время воздушной тревоги всегда уходил домой. И Фумико всегда шла его провожать. Никакие уговоры не помогали, она твердила, мало ли что может случиться по дороге. О себе не думала, с ней ведь тоже все что угодно могло случиться. И вот однажды пошла его провожать и не вернулась. Я очень тревожилась, хорошо, думаю, если ее оставят ночевать у вас, а если нет… Одна, ночью, под бомбежкой… пришла только утром. Я спросила, где она была, она сказала – к вам не пошла, только проводила вашего отца до самого порога, а ночь провела в каком-то бомбоубежище. Ваш отец, когда в следующий раз навестил нас, очень ее благодарил, говорил: «Большое тебе спасибо, Фуми-тян!» – и преподнес ей кольцо… Наверное, сейчас, на чайной церемонии, она прятала руку, стыдно ей было перед вами из-за этого кольца…
Кикудзи слушал госпожу Оота, и в его душе нарастала неприязнь. Странная женщина! Неужели она надеется своими рассказами вызвать в нем сочувствие к себе?!
Впрочем, ненависти или враждебности он к ней не испытывал, в ней была какая-то теплота, усыпляющая его настороженность.
Наверное, ее дочь не могла спокойно относиться к матери, оттого и начала так стараться.
Кикудзи показалось, что, рассказывая о дочери, госпожа Оота на самом деле говорила о своей любви.
По-видимому, ей страстно хотелось излить душу. Она очень обрадовалась встрече с ним и словно забыла, что перед ней не ее покойный возлюбленный, а его сын. Мысль, конечно, странная, но такое у Кикудзи было впечатление: говорит она с ним, а будто изливает душу другому, его отцу.
Враждебность, которую он некогда вместе с матерью испытывал к госпоже Оота, не то чтобы совсем прошла, но как-то смягчилась. И наверное, если бы он немного ослабил напряжение воли, ему легко было бы вообразить, что эта женщина любила именно его, ибо он и отец одно и то же… Очень уж велик соблазн – поверить в давнюю близость с этой женщиной.
Теперь Кикудзи стал понимать, почему отец быстро порвал с Тикако, а с госпожой Оота был близок до самой смерти. Понял он и другое – Тикако ненавидит свою бывшую соперницу и продолжает над ней издеваться по сей день. И у него вдруг возникло жестокое желание ранить госпожу Оота, и побольнее. Уже не в состоянии удержаться, он сказал:
– Кажется, вы часто бываете на чайных церемониях у госпожи Куримото? Странно! Ведь в свое время она достаточно попортила вам крови…
– Да… верно… Но когда скончался ваш отец, я получила от нее письмо… И так мне было тяжко, так пусто и одиноко, что я… – Госпожа Оота опустила голову.
– А ваша дочь всегда ходит к ней вместе с вами?
– Нет, не всегда. А если и ходит порой, то через силу.
Они пересекли железнодорожные пути у станции Северная Камакура и пошли по направлению к горе, находившейся на противоположной от храма стороне.

4
Госпожа Оота была на добрых двадцать лет старше Кикудзи, ей сейчас было не меньше сорока пяти, но ему казалось, что он держит в объятиях совсем молоденькую женщину, гораздо моложе него.
Кикудзи было хорошо с ней, и он чувствовал себя совершенно свободно, без обычной скованности, свойственной молодым одиноким мужчинам.
Кажется, он впервые понял, что такое женщина, да и что такое мужчина тоже. В нем проснулся мужчина, и это было удивительно, это волновало. Раньше он и не подозревал, какой может быть женщина – нежной, податливой… податливой до головокружения. Она увлекала его и в то же время покорно следовала за ним, и он растворялся в ней, как в сладком аромате.
Обычно Кикудзи после близости с женщиной испытывал нечто вроде отвращения. А сейчас, когда, казалось, должно было прийти настоящее отвращение, ничего подобного не чувствовал. Наоборот, на него нахлынул какой-то умиротворяющий покой.
Прежде ему всегда хотелось отодвинуться подальше от женщины, теперь же он не только не пытался отстраниться, а наслаждался близостью теплого, прильнувшего к нему тела. На него подолгу набегали сладостные волны, исходившие от женщины. И он даже не подозревал, что они могут быть такими приятными и продолжительными. В полудреме рождалось какое-то смутно-горделивое чувство, словно он повелитель, а она – рабыня, и эта рабыня моет ему ноги.
И в то же время в ее объятиях было что-то материнское.
Вдруг он спросил, втянув голову в плечи:
– А вы знаете, что у Куримото вот здесь большое родимое пятно?
Кикудзи тут же понял, что сказал что-то нехорошее, но все в нем дремало, купаясь в сладкой лени, и, должно быть, поэтому ощущения вины перед Тикако не появилось.
– Прямо на груди, на этом вот месте, – добавил Кикудзи, протягивая руку к груди госпожи Оота.
Кикудзи так и подмывало сказать еще что-нибудь в этом роде. То ли ему вдруг захотелось причинить боль госпоже Оота, то ли это была своеобразная защитная реакция против собственного непривычного состояния. А может быть, он просто пытался за грубостью скрыть смущение – неудобно все-таки разглядывать ее грудь.
– Не надо, не хочу. – Госпожа Оота осторожно запахнула кимоно. Впрочем, слова Кикудзи не произвели на нее особого впечатления. Она спокойно сказала: – Я первый раз об этом слышу. Пятно? Но его ведь не видно под одеждой.
– Почему же не видно?
– А как же?
– Если оно вот здесь…
– Да ну вас! Решили проверить, нет ли у меня такого же пятна?
– Нет, не то… Но интересно, что можно почувствовать, если у женщины есть такое пятно, а?
– Если… вот тут, да? – Госпожа Оота посмотрела на свою грудь. – Что это вам вдруг пришло в голову? По-моему, это не имеет никакого значения.
Госпожу Оота не так-то легко было пронять. Яд, выпущенный Кикудзи, не причинил ей никакого вреда, зато сам он почувствовал, как отрава разлилась по всему его телу.
– Не имеет? Вы ошибаетесь! Я один-единственный раз видел это пятно, когда мне было лет восемь или девять, а оно до сих пор стоит у меня перед глазами.
– Но почему?
– Не знаю, но это так. Думаю, и в вашей жизни это пятно сыграло определенную роль. Разве Куримото не изводила вас? Ведь она чуть ли не каждый день являлась к вам домой и устраивала сцены, прикидываясь, что это мама и я ее подбиваем…
Госпожа Оота кивнула и тихонько отодвинулась от Кикудзи. Он крепко ее обнял.
– Наверное, она ни на секунду не забывала о своем родимом пятне, оттого и было в ней столько злости.
– Боже, какие страшные вещи вы говорите!
– А еще она, наверное, хотела отомстить отцу…
– Отомстить? Но за что?
– Понимаете, все свои неудачи она связывала с родимым пятном. Ей казалось, что из-за него отец постоянно унижал ее, а потом и совсем бросил.
– Пожалуйста, не говорите больше об этом. Неприятно все-таки.
Но госпожа Оота, должно быть, на самом деле ничего не испытывала. Родимое пятно для нее было чистейшей абстракцией.
– Я думаю, теперь все эти давние страдания прошли, и Куримото-сан живет спокойно, даже и не вспоминая о своем родимом пятне.
– Да, но разве страдания не оставляют душевных ран, если они даже проходят?
– Не знаю… Иногда мы очень страдаем, но проходит время, и прошлое со всеми его страданиями становится нам дорого…
Госпожа Оота говорила так, словно все еще находилась в сладостной полудреме.
И у Кикудзи вдруг вырвалось то, о чем он решил ни за что не говорить.
– На чайной церемонии рядом с вами сидела девушка…
– Юкико-сан? Дочь Инамура…
– Куримото пригласила меня специально, чтобы показать мне эту девушку.
– Боже мой!
Большие глаза госпожи Оота расширились и, не мигая, впились в лицо Кикудзи.
– Это были ваши смотрины, да? А мне ведь и в голову не пришло…
– Ну, какие же это смотрины…
– Нет, нет… как же так… И после смотрин, по дороге домой… вы… мы…
Из широко раскрытых глаз скатилась слеза и упала на подушку. Плечи госпожи Оота дрогнули.
– Как это скверно, как скверно! Почему вы мне раньше не сказали?
Она заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
Такой реакции Кикудзи не ожидал.
– То, что скверно – всегда скверно. После смотрин… по дороге домой… При чем здесь смотрины? Какая связь может быть между этим?
Кикудзи сказал это с полным убеждением в своей правоте.
Но вдруг перед его глазами всплыл образ девушки, подававшей ему чай на чайной церемонии. Он увидел розовое фуросики с тысячекрылым журавлем. И сотрясавшееся от рыданий тело госпожи Оота показалось ему гадким.
– Как ужасно!.. Как ужасно!.. И как я только могла… Я преступница… Я… – Ее круглые плечи дрожали.
Кикудзи раскаяния не испытывал. Если бы он раскаивался, то, наверное, все это показалось бы ему отвратительным не из-за смотрин, а из-за того, что эта женщина некогда была любовницей его отца.
Но до последней минуты Кикудзи ни в чем не раскаивался и никакого отвращения не испытывал.
Почему так у него получилось с госпожой Оота, он до сих пор как следует не понимал; все произошло само собой, просто и естественно. А сейчас она плачет и что-то такое говорит… Может быть, она винит себя за то, что соблазнила его?.. Но разве она его соблазнила?.. Кажется, ничего подобного не было и в помине. Она потянулась к нему, он потянулся к ней, и оба при этом не испытывали никакого внутреннего сопротивления. Очевидно, в тот момент соображения нравственности не тяготели над ними.
Они поднялись на холм, находившийся по другую сторону храма Энкакудзи, зашли в гостиницу и там поужинали. Просто ничего другого не оставалось делать – госпожа Оота говорила и говорила без конца, все глубже погружаясь в воспоминания, а Кикудзи слушал и не мог ее прервать. Наверное, смешно, что он вообще стал ее слушать, но госпожа Оота этого не чувствовала, ей хотелось рассказывать Кикудзи о его отце, и говорила она с большой теплотой. Теплота постепенно распространялась на Кикудзи, и вскоре он почувствовал себя окутанным нежностью и невольно проникся симпатией к госпоже Оота.
А еще он почувствовал, что отец, наверное, был с ней счастлив.
Эта обволакивающая нежность… Она была тому причиной… И если случилось что-то дурное, оно началось с этой самой нежности. Кикудзи упустил момент, когда он еще мог освободиться от госпожи Оота, а упустив, весь отдался приятной душевной расслабленности.
И все-таки в его душе, где-то на самом донышке, оставался горький осадок. И наверное, пытаясь освободиться от него, он и заговорил о Тикако и о дочери Инамура.
Но его горечь оказалась слишком ядовитой. В Кикудзи начало подниматься отвращение к самому себе. И все же раскаиваться было нельзя: раскаяние только увеличит омерзение, и тогда он наговорит кучу гадостей госпоже Оота.
– Давайте забудем обо всем, – сказала госпожа Оота. – Ничего не произошло. Ничего не было.
– Правильно! Просто вы вспомнили отца…
– Боже мой!
Она оторвалась от подушки и изумленно взглянула на него. От слез и от лежания лицом вниз веки ее покраснели. Даже белки стали мутноватыми. Но в ее расширенных глазах Кикудзи заметил легкую тень недавней расслабленной умиротворенности.
– Мне даже и возразить нечего… Жалкая я женщина!
– Лжете! Все вы забыли! – Кикудзи грубо распахнул ее кимоно, обнажая грудь. – Впрочем… у вас ведь нет родимого пятна. Было бы – не забыли. Такие вещи остаются в памяти…
Кикудзи сам удивился своим словам.
– Не надо, не надо! Не разглядывайте меня! Я ведь уже не молодая…
По-звериному вздернув верхнюю губу, он прильнул к ее груди.
И снова накатились волны.
Потом он спокойно уснул.
В его сон ворвалось щебетание птиц. Ему показалось, что впервые в жизни птицы пели при его пробуждении.
Наверное, утренний туман омыл зеленые деревья. Наверное, потом он вошел в его голову и тоже все промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли.
Госпожа Оота лежала спиной к Кикудзи. Когда же она повернулась на другой бок?.. Приподнявшись на локте, он осторожно, почему-то ужасно смущаясь, заглянул в лицо спящей, расплывавшееся в светлом сумраке.

5
Прошло примерно полмесяца после чайной церемонии у Тикако. И в один прекрасный день дочь госпожи Оота нанесла визит Кикудзи.
Он засуетился. Проведя девушку в гостиную, вышел в столовую, открыл буфет и сам разложил на блюде пирожные. Но это его не успокоило. Он никак не мог понять, пришла Фумико одна или с матерью. Может быть, госпожа Оота не отважилась войти в его дом и ждет на улице?
Когда Кикудзи вернулся в гостиную, девушка поднялась с кресла. Ее лицо было опущено, полные губы крепко сжаты, нижняя, чуть выступавшая вперед губа казалась тонкой.
– Простите, что я заставил вас ждать.
Кикудзи прошел за спиной девушки и раздвинул стеклянные двери, выходившие в сад.
Проходя мимо нее, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов. Фумико сжалась, ссутулилась, словно боясь распрямить свои круглые плечи.
– Прошу вас, – сказал Кикудзи и первым опустился в кресло.
Он вдруг совершенно успокоился – очень уж знакомой показалась ему Фумико, знакомой по сходству с матерью.
– Я понимаю, что веду себя неприлично, – сказала она, не поднимая головы. – Я не должна была приходить к вам…
– Ну что вы!.. Я рад, что вы без труда отыскали мой дом.
– Да…
Кикудзи вспомнил – ведь она же во время бомбежек провожала домой его отца!
Он чуть было не сказал об этом, но удержался. Только посмотрел на нее.
И ему вдруг стало тепло, как от летней воды – на него снова нахлынули волны госпожи Оота. Он подумал о ней: как бездумно и нежно – вся целиком – она отдалась ему… И как он был умиротворен…
Из-за этого, из-за тогдашней умиротворенности, ему было сейчас легко с Фумико. Напряжение совсем прошло, но он все же не осмелился заглянуть девушке в глаза.
– Я… – сказала она и, замолчав, подняла голову. – У меня к вам просьба… Я пришла из-за мамы…
Кикудзи затаил дыхание.
– Прошу вас, простите мою мать!
– Что?.. Простить?.. Но за что?.. – В голосе Кикудзи прозвучало неподдельное изумление. Но через секунду он догадался, что госпожа Оота была откровенна с дочерью. – Уж если кого-то надо прощать, то, наверное, меня, – добавил он.
– Нет, нет! Вы простите ее!.. И за вашего отца тоже…
– Ну, если уж об этом речь, то это я должен просить прощения. А так кому же прощать? Ведь моей матери уже нет в живых.
– Да, но… Я подумала… может, это моя мать виновата, что они так рано умерли… и ваш отец и ваша мама… Я об этом и ей сказала.
– Ну и напрасно! Пожалели бы вы свою мать, она тут ни при чем.
– Если бы моя мать умерла раньше, наверное… для всех было бы лучше…
Фумико, должно быть, в этот момент испытывала мучительный стыд. Кикудзи догадался – ведь она говорит о нем! Каким оскорблением, каким унижением был для нее этот случай!
– Прошу вас, простите ее, простите! – повторила она в безумном отчаянии.
– Какое тут может быть прощение! Я благодарен вашей матери, – ясно и твердо сказал Кикудзи.
– Это она, она во всем виновата! Моя мать ужасная женщина!.. – Голос девушки дрожал, она глотала слова. – Не обращайте на нее внимания! Оставьте ее, забудьте о ней, умоляю вас!
Кикудзи понял, какой глубокий смысл вкладывала Фумико в слово «простить» – не только не винить, но и забыть, не трогать, не тревожить.
– И еще… пожалуйста, не звоните ей больше по телефону!
Она залилась краской и, словно пытаясь побороть отчаянный стыд, подняла голову и прямо посмотрела в лицо Кикудзи. В ее глазах стояли слезы. Но в этих глазах с огромной яркой радужной оболочкой совсем не было ненависти – только немая мольба.
– Я все понимаю, – сказал Кикудзи. – Простите меня!
– Умоляю вас!..
Краска, все больше заливая ее лицо, теперь потекла вниз, на светлую длинную шею, добралась до белой отделки ворота, подчеркивавшей красоту этой шеи.
– Мать обещала вам прийти и не пришла. Это я ее не пустила… Она не слушала меня, порывалась уйти, но я обняла ее и не пускала… Все время держала…
Голос девушки звучал уже более спокойно, словно ей стало немного легче.
Через три дня после той ночи Кикудзи позвонил госпоже Оота. Чувствовалось, что она страшно обрадовалась. Они условились встретиться в кафе, но она не пришла.
Больше он не звонил и не видел ее.
– Потом мне стало очень жалко маму. Но в тот момент я была сама не своя, ни о чем не думала, хотела лишь ее удержать. А она так плакала. Говорит – если ты меня не пускаешь, позвони сама, скажи, что я не приду… Я хотела позвонить, взяла трубку, а голоса нет… А она смотрит на аппарат и плачет, плачет. Наверное, вы ей виделись, Митани-сан… Такая уж она у меня, моя мама…
Оба немного помолчали, потом Кикудзи спросил:
– А почему тогда, после чайной церемонии, вы ушли? Вы же знали, что ваша мать специально осталась… из-за меня…
– Мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили, чтобы поняли, что моя мать не такой уж плохой человек…
– Не плохой?! Что вы, она хороший человек, слишком даже хороший.
Девушка потупилась. Небольшой, хорошей формы нос, крупные полные губы. И овал лица нежный, округлый, как у матери.
– Знаете, я иногда думал о вас… Мне ведь было известно, что у госпожи Оота есть дочь, вот я и фантазировал, как мы будем с этой девочкой разговаривать о моем отце…
Фумико кивнула.
– Я тоже иногда об этом думала.
Кикудзи стало немного грустно. Если бы между ним с госпожой Оота ничего не было, он бы мог безо всякого стеснения беседовать с этой девушкой о своем отце.
Но именно потому, что было то, что было, он теперь простил госпожу Оота, простил от всей души, и не осуждал уже больше отца за его отношение к ней. Но, может, все это чудовищно?
Фумико, очевидно почувствовав, что засиделась, вдруг заторопилась, поспешно поднялась с кресла.
Кикудзи пошел ее проводить.
– Если бы наступило такое время, когда мы с вами смогли бы спокойно поговорить о благородстве вашей матери, да и о моем отце тоже, как бы хорошо было, правда? – сказал Кикудзи и тут же внутренне удивился своим словам. Мысль довольно-таки странная, но он нисколько не покривил душой – он действительно так думал.
– Да… хорошо бы… Но вы ведь скоро женитесь.
– Женюсь?
– Ну да! Мама мне говорила про Юкико Инамура. Вы ведь были на смотринах?
– Нет, это не совсем верно…
Сразу за воротами дорога шла под уклон. Где-то на середине холма она начинала петлять, и отсюда, если обернуться, дома Кикудзи уже не было видно, только вершины росших в саду деревьев еще рисовались на фоне неба.
Слова девушки вызвали в памяти Кикудзи образ другой девушки – той, с тысячекрылым журавлем.
Тут Фумико остановилась и попрощалась.
Он повернулся и пошел обратно, вверх по склону.

Лесной Закат

1
Тикако позвонила Кикудзи на службу. Когда он поднял трубку и услышал ее голос, у него вытянулось лицо.
– Вы с работы прямо домой?
– Еще не знаю…
Вообще-то, он никуда не собирался заходить, но теперь заколебался.
– Прошу вас, сегодня приходите прямо домой. Ради памяти вашего отца. Он в этот день всегда устраивал чайную церемонию. Я с утра об этом думаю и волнуюсь… Так разволновалась, что уж не могла усидеть на месте.
Кикудзи молчал.
– Пока я… Алло, алло! Вы слушаете? Пока я прибирала чайный павильон, мне захотелось что-нибудь приготовить…
– А где вы, собственно, находитесь?
– У вас, у вас дома. Простите, сразу вам не сказала.
Кикудзи поразился.
– Вспомнила я этот день и прямо места себе не находила. Не успокоюсь, думаю, пока не пойду к вам и не наведу порядок в чайном павильоне. С вашего позволения, конечно. Надо бы раньше вам позвонить, предупредить вас, но… боялась, что вы, Кикудзи-сан, откажете…
После смерти отца чайный павильон пустовал. Правда, мать иногда ходила туда и подолгу сидела там в полном одиночестве. Но она не разжигала огня в очаге, а брала с собой чугунный чайник с кипятком. Что она там делала, в тишине, совсем одна? Наверное, думала о своем. Кикудзи всегда волновался, когда мать затворялась в чайном павильоне. Он был уверен, что думы у нее были невеселые.
Сколько раз он хотел пойти туда и посидеть вместе с ней, но почему-то так ни разу и не зашел.
Пока был жив отец, в чайном павильоне царствовала Тикако и мать туда не ходила.
А теперь, когда и отец и мать умерли, павильон всегда был закрыт. Лишь старая служанка, давно жившая в их доме, проветривала его несколько раз в году.
– Скажите, с каких пор не убирался чайный павильон? Сколько я ни протирала татами, они все равно пахнут плесенью. Ну как так можно! – Тон Тикако становился наглым. – Пока я мыла да прибиралась, очень мне захотелось что-нибудь приготовить. Конечно, когда все получается вот так, экспромтом, особенно не развернешься – продуктов-то у вас почти никаких. Но я все же приготовила кое-что. Поэтому и прошу, чтобы вы сразу пришли домой.
– Гм… Вы меня удивили…
– Вам одному, наверное, скучно будет. Может, захватите с собой приятелей? Кого-нибудь из сослуживцев…
– Ну уж нет, ничего не выйдет! У нас тут нет любителей чайных церемоний.
– И очень хорошо, если они в этом не разбираются! Все ведь будет очень скромно, на скорую руку. Пусть придут запросто.
– Ничего не выйдет! – повторил Кикудзи с тайным злорадством.
– Да? Вот досада! Что же делать? Может быть, пригласить кого-нибудь из друзей вашего отца по чайной церемонии?.. Впрочем, нет, их приглашать неудобно. Ой, знаете, я, кажется, придумала! Хотите, позвоню дочери Инамура-сан?
– Да перестаньте вы суетиться! Никого я не хочу!
– Но почему? Это будет просто великолепно! Между прочим, ее семья заинтересовалась известным вам вопросом. Подумайте, как хорошо все складывается – она придет, вы еще раз посмотрите на нее, побеседуете в спокойной обстановке… Короче говоря, сейчас я туда позвоню. Вы не возражаете? И если она придет…
– Нет, возражаю! И вообще, прекратите вы это! – Кикудзи задохнулся от возмущения. – Ничего я не хочу, не хочу! Понятно? И домой не приду…
– Ладно, ладно… Это, конечно, не телефонный разговор. Поговорим после… Значит, после работы вы сразу домой…
– То есть как это «значит»?! Я же вам сказал…
– Ну да, ну да… сказали… А вы считайте, что я взяла да и приготовила вам небольшой сюрприз, и дело с концом!
Голос Тикако, навязчивый и вкрадчивый, как яд, проникал в душу Кикудзи. И он снова увидел ее, как тогда, в распахнутом кимоно, с огромным родимым пятном на левой груди.
В голове у него вдруг загудело, как в пустом чайном павильоне, который скребла и чистила Тикако. В висках отдались противный шорох веника и влажное хлюпанье мокрой тряпки.
И вновь в нем поднялось отвращение к этой женщине, и непереносимо было думать, что она тайком пробралась в его дом и сейчас наводит там порядок и стряпает на кухне.
Если бы она только прибрала чайный павильон, поставила бы там цветы, это еще куда ни шло. Он бы смирился – ради памяти отца. Но это!..
И все же сквозь клокотавшее внутри бешенство пробивался светлый луч – образ Юкико Инамура.
После смерти отца Кикудзи никаких связей с Тикако не поддерживал. Это получилось само собой. Может быть, теперь, воспользовавшись юной Юкико как приманкой, она хочет снова втереться в доверие, стать другом дома?
В сегодняшнем поведении Тикако было нечто смешное, вызывающее пренебрежительную улыбку, и в то же время подобная навязчивость настораживала.
И Кикудзи насторожился, потому что чувствовал себя уязвимым. Не будь этого, он бы не так реагировал на наглый звонок Тикако – он бы как следует ее отчитал. Но сейчас он даже по-настоящему разозлиться не смел: собственная уязвимость делала его беспомощным. Небось она уже пронюхала, в чем его слабость, и, внутренне торжествуя, нагрянула в дом своей новой жертвы, Кикудзи не торопился домой. После работы прогулялся по Гинзе, зашел в крохотный, страшно тесный бар.
Тикако, конечно, права – домой ему все-таки придется вернуться, но он оттягивал этот момент, мучась от собственной уязвимости.
Впрочем, откуда ей знать о той ночи в гостинице, о той ночи, которая завершила чайную церемонию в павильоне храма Энкакудзи?.. Или она уже успела встретиться с госпожой Оота?
Ее телефонный звонок, ее требовательный, наглый тон заставляли подозревать, что за всем этим кроется нечто большее, чем обычная навязчивость.
Или это прелюдия – в стиле Тикако – к развитию его отношений с дочерью Инамура…
Кикудзи не мог усидеть в баре: его потянуло домой. Он пошел на станцию.
В электричке он устроился у окна и стал смотреть вниз, на широкий, обсаженный деревьями проспект, образующий почти прямой угол с полотном железной дороги.
Проспект пролегал с востока на запад, между станцией Юракутё и Токийским вокзалом. Солнце садилось, и асфальт сверкал ослепительно, как полоса полированного металла. Деревья Кикудзи видел против солнца, и их зелень казалась глубокой и темной, а тень прохладной. Одетые густой листвой, деревья широко раскинули свои ветви. По обеим сторонам проспекта стояли здания европейского типа – каменные, прочные.
Вокруг все словно вымерло – ни машин, ни пешеходов. Тишина, безлюдье. Странно голая лента асфальта и где-то вдали, на горизонте, ров и стены императорского дворца.
Битком набитый вагон электрички был ужасающе реальным и не имел никакого отношения к этому вечеру, лишь один проспект плыл в чудесном внеземном вечернем времени.
И Кикудзи вдруг представилась Юкико. Вот она идет в глубине аллеи, а в ее руках нежно розовеет крепдешиновое фуросики с тысячекрылым журавлем. Пожалуй, особенно отчетливо он видел даже не девушку, а именно фуросики и тысячекрылого журавля.
На Кикудзи повеяло свежестью.
И когда он подумал, что девушка сейчас, может быть, ждет в его доме, у него сладко забилось сердце.
Но почему Тикако сначала хотела, чтобы он привел своих сослуживцев, и лишь потом, когда Кикудзи отказался, предложила пригласить Юкико? Кикудзи ничего не понимал.
Когда он пришел домой, Тикако выскочила в переднюю его встречать.
– Вы один?
Кикудзи кивнул.
– Вот и хорошо, что один! Вас уже ждут. – Она подошла и взяла у него портфель и шляпу. – А по дороге вы куда-то заходили…
Должно быть, подумал он, по лицу видно, что выпил.
– Где же вы были? – продолжала Тикако. – Я ведь еще раз звонила вам на работу. Мне сказали, что вы ушли. Я засекла время, подсчитала, сколько вам потребуется на дорогу.
– Вы меня просто поражаете!
Время она засекла, а вот извиниться, что без его ведома хозяйничает у него в доме, даже и не подумала.
Тикако пошла следом за ним, в его комнату, намереваясь помочь ему переодеться. Она потянулась было к кимоно, приготовленному служанкой.
– Оставьте! – довольно резко сказал Кикудзи. – Не беспокойтесь, кимоно я надену сам. А то неудобно оставлять гостью одну.
Он снял пиджак и, словно убегая от Тикако, направился переодеваться в чулан. Вышел он оттуда уже в кимоно.
Тикако с места не сдвинулась, так и сидела в его комнате.
– Ах, одинокие мужчины!.. Уж какие вы молодцы!
Он буркнул что-то неопределенное.
– И не надоела вам холостяцкая жизнь? Скучно ведь, неуютно! Пора уж кончать…
– Почему неуютно? Я приспособился, да и у отца кое-чему научился.
Глаза Тикако на секунду впились в Кикудзи, потом она отвела взгляд.
На Тикако был кухонный халат, некогда принадлежавший матери Кикудзи. Рукава она завернула очень высоко, и ее обнаженные руки выглядели странно, словно были собраны из разных, не подходивших друг к другу деталей: сухие крепкие кисти, от кисти до локтя приятная полнота, а предплечья, особенно на внутренней стороне, дряблые, полные, в жировых складках. Кикудзи удивился, он думал, что руки у нее сильные, мускулистые.
– Наверное, лучше всего вам будет в чайном павильоне. А пока что я провела девушку в гостиную, – сказала Тикако. Ее тон стал сухим и несколько более официальным.
– Не знаю, в исправности ли там электропроводка. Я никогда не видел, чтобы в павильоне горел свет.
– Так зажжем свечи. Это даже оригинальнее.
– Нет уж, только не свечи! Неприятно…
Тикако вдруг встрепенулась, словно вспомнила нечто важное.
– Да, знаете, когда я позвонила Юкико, она спросила – с мамой прийти? Я, разумеется, сказала, что с мамой еще лучше… Но у госпожи Инамура оказались какие-то дела, и мы решили, что девушка придет одна.
– Кто – мы? Это вы решили! Вы все устроили! Интересно, что они подумали? Небось возмутились в душе – такая неучтивость, вдруг звонят и чуть ли не приказывают явиться в гости!
– Может быть… Но девушка уже здесь. А раз пришла, то теперь не может быть и речи о нашей неучтивости.
– Почему же это?
– Очень просто! Прибежала девушка по первому звонку, значит, приятно ей ваше приглашение, значит, проявляет к вам интерес. А то, что внешне все это выглядит несколько необычно, не имеет никакого значения. Вы еще потом вместе благодарить меня будете, посмеетесь вместе – мол, уж эта Куримото, какие она штуки выкидывала! Когда люди между собой договорятся, не важно ведь, как они договаривались. По опыту знаю…
Тикако говорила весьма самоуверенно, она словно хотела сказать: «Чего юлишь, я же тебя насквозь вижу!»
– А вы что… уже говорили об этом?
– В общем, да.
Казалось, Тикако сама сгорает от нетерпения и подталкивает Кикудзи – да ну же, не тяни, решайся!
Кикудзи вышел на галерею и направился в гостиную. Проходя мимо большого гранатового дерева, попытался изменить выражение лица. Неудобно появиться с недовольным лицом перед девушкой.
Темная густая тень под гранатом напоминала родимое пятно на груди Тикако. Кикудзи тряхнул головой, стараясь отогнать видение. У входа в гостиную, на каменных плитах садовой дорожки, лежали последние отблески заходящего солнца.
Все сёдзи гостиной были раздвинуты, Юкико Инамура сидела почти у самой галереи.
Кикудзи показалось, что от девушки исходит слабое сияние и освещает сумрачную глубину просторной комнаты.
В токонома в плоской вазе стояли ирисы.
И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно… А впрочем, не такая уж случайность: ведь это очень распространенный символ весеннего сезона.
Ирисы в токонома были не красные, а розовые, на очень высоких стеблях. Чувствовалось, что цветы только что срезаны. Наверное, Тикако поставила их совсем недавно.

2
На следующий день, в воскресенье, был дождь.
После обеда Кикудзи пошел в чайный павильон. Надо было убрать посуду, оставшуюся после вчерашней чайной церемонии.
И кроме того, ему захотелось посидеть там одному. В душе поднималась смутная тоска, когда он вспоминал о Юкико. Может быть, и аромат еще оставался в павильоне.
Велев служанке подать зонтик, он сошел с галереи на каменную дорожку и тут заметил, что водосток в одном месте, под крышей, прохудился, и вода с шумом хлещет на землю у гранатового дерева.
– Надо починить, – сказал Кикудзи служанке.
– Да, надо.
Кикудзи вспомнил, что в дождливые ночи шум воды, выливавшейся из этой дыры, давно мешал ему спать.
– Впрочем, зачем чинить. Когда начинаешь ремонтировать одно, сейчас же выясняется, что и другое требует ремонта. Лучше уж продать дом, пока совсем не обветшал.
– Нынче все, у кого большие дома, так говорят, – ответила служанка. – Вот и вчерашняя барышня все удивлялись, какой у нас просторный дом. Наверное, барышня собираются жить в этом доме.
Кажется, служанка хотела посоветовать не продавать дом.
– Уж не учительница ли Куримото вчера наболтала?
– Да. Когда барышня изволили пожаловать, госпожа учительница повели их по всему дому, все им показали.
– Черт знает что такое!
Вчера Юкико ничего ему об этом не говорила. Кикудзи думал, что Юкико все время сидела в гостиной, а потом вместе с ним была лишь в чайном павильоне. Поэтому ему сегодня и захотелось проделать тот же путь – от гостиной до павильона.
Вчера он долго не мог уснуть. Ему все казалось, что в чайном павильоне сохранился запах ее духов, и он готов был вскочить посреди ночи и пойти туда.
Чтобы успокоиться и уснуть, Кикудзи раз сто повторил про себя: «Юкико для меня недосягаема, абсолютно недосягаема».
А теперь он вдруг узнает, что «недосягаемая» Юкико вчера спокойно ходила по его дому с Тикако и все разглядывала. Очень уж это неожиданно и как-то странно.
Он зашагал по дорожке к чайному павильону, велев служанке принести горячих углей для очага.
Тикако жила довольно далеко, в Кита-Камакура, и вчера ушла вместе с Юкико, поручив служанке прибрать в чайном павильоне.
Собственно говоря, убирать было почти нечего, только положить на место составленную в угол посуду. Но Кикудзи не очень ясно представлял, куда что класть.
– Тикако лучше знает, куда это все девать… – сказал он вслух.
Взгляд Кикудзи упал на токонома. Там висела узкая небольшая картина, иллюстрация к стихам.
Это была миниатюра Мунэюки – чуть тронутый тушью фон и на нем, тушью же, бледные расплывчатые линии.
Вчера Юкико спросила:
– Простите, чья это вещь?
Кикудзи не мог ответить.
– Кто его знает… Стихов нет, без них я не могу определить. Впрочем, и стихи, к которым пишутся подобные картины, все в одном стиле.
– Это Мунэюки, – вмешалась Тикако. – Картина написана к стихам: «Опять зеленеет сосна вековая, и даже нетленная хвоя свой цвет изменяет весной». Теперь эта картина уже не по сезону, но ваш отец, Кикудзи-сан, часто вешал ее в этот день.
– По манере не разберешь, кто это – Мунэюки или Цураюки, – возразил Кикудзи.
Сейчас он разглядывал картину и убеждался, что действительно трудно определить, кто ее написал. Казалось, в этой миниатюре нет характерных черт, присущих какому-либо определенному живописцу, но зато в скупых расплывчатых мазках была затаенная щедрость, щедрость весны для всех. От картины исходил едва уловимый аромат свежести.
И картина, и стихи, и ирисы в плоской вазе напоминали о Юкико.
– Извините, задержалась, воду кипятила. Подумала, лучше кипятку принести, чем сырую воду, – сказала служанка, появляясь на пороге с углями для очага и чайником.
Кикудзи не собирался пить здесь чай. Он хотел только огня, потому что в павильоне было сыро.
Но в сознании служанки, очевидно, горящий очаг и котелок над огнем были неотделимы друг от друга, и она со всем усердием исполнила приказание хозяина.
Кикудзи небрежно бросил угли в очаг, повесил над ним котелок.
Общаясь с отцом, он с детства привык ко всем обрядам чайной церемонии, но сам этим не увлекался, и отец не настаивал, чтобы он учился.
И сейчас, когда вода в котелке закипела, Кикудзи продолжал рассеянно сидеть, лишь протянул руку и чуть-чуть отодвинул крышку котелка.
Татами отсырели, легкий запах плесени так и не выветрился.
Стены блеклых тонов, так прекрасно гармонировавшие с изящной фигурой Юкико, сегодня казались мрачными.
Вчера у Кикудзи было такое ощущение, словно к нему в гости пришла девушка, воспитанная в европейском доме и лишь для приличия переодевшаяся в кимоно. Он сказал Юкико:
– Наверное, Куримото своим внезапным, не очень-то вежливым приглашением доставила вам массу хлопот. Это ее идея – устроить прием в чайном павильоне.
– Госпожа учительница сказала, что сегодня памятная для вашего дома дата: ваш отец в этот день всегда устраивал чайную церемонию…
– Да, кажется, так. По правде говоря, я никогда не думал об этих вещах и про сегодняшний день совсем забыл.
– Видите, а я в этот день получила приглашение… Может быть, госпожа учительница решила надо мной подшутить? Я ведь очень плохо разбираюсь в чайной церемонии… В последнее время столько уроков пропустила…
– Ну что вы! Куримото сама лишь сегодня вспомнила об этом, вот и прибежала наводить тут порядок. Сыро здесь, плесенью пахнет, чувствуете? – Кикудзи на секунду запнулся. – Но… если нам с вами судьба познакомиться, было бы лучше познакомиться как-нибудь по-другому. Без вмешательства Куримото. Я чувствую себя перед вами, Инамура-сан, очень виноватым.
– Почему? Если бы не госпожа учительница, мы бы с вами вообще не встретились.
Это было чистейшей правдой, и возразить было нечего. Действительно, без Тикако они бы не встретились. Кикудзи словно бичом по лицу хлестнули. Слова девушки прозвучали так, словно она внутренне уже была готова к браку с ним. Во всяком случае Кикудзи так показалось.
И он поймал ее взгляд – немного недоуменный и взволнованно сверкающий. Или ему опять показалось?..
Интересно, однако, как Юкико воспринимает его пренебрежительное «Куримото», без вежливого добавления – «сан»? Знает ли она, что Тикако одно время была любовницей его отца?
– Понимаете, в чем дело… С Куримото у меня связаны не очень приятные воспоминания, – сказал Кикудзи и испугался, что у него сейчас задрожит голос. – Мне не хочется, чтобы эта женщина вмешивалась в мою судьбу… И все же ей я обязан знакомством с вами… Хорошо бы забыть об этом, не верить в это…
Тут вошла Тикако со столиком-подносом, и разговор оборвался.
– С вашего позволения посижу с вами!
Тикако тяжело опустилась на татами, ее плечи сразу обмякли, словно с них свалилась вся тяжесть недавних хлопот и приготовлений. Демонстративно отдышавшись, она бросила острый взгляд на Юкико.
– У вас только одна гостья в этот день, Кикудзи-сан, но ваш отец был бы очень рад такой гостье.
Юкико простодушно опустила глаза.
– Ну что вы! Я не достойна быть вхожей в чайный павильон господина Митани.
Словно не слыша этих слов, Тикако начала вспоминать те времена, когда был жив отец Кикудзи и когда в чайном павильоне частенько собирались гости.
Должно быть, Тикако считала брак Кикудзи и Юкико делом решенным.
Позже, в передней, когда обе женщины уже собирались домой, Тикако сказала:
– Кикудзи-сан, вам бы тоже не мешало побывать у Инамура-сан… Конечно, только заранее договориться о визите, чтобы не получилось, как сегодня.
Юкико кивнула. Хотела, видно, что-то сказать, но промолчала. Она вдруг застеснялась, стала вся воплощенной стыдливостью.
Кикудзи не ожидал такой перемены. Его потянуло к девушке, он словно ощутил тепло ее тела. Но ему тоже было стыдно. По-другому стыдно – нечто мерзкое сковывало его по рукам и ногам…

И сегодня это мерзкое ощущение не проходило. К сожалению, грязной была не только Тикако, познакомившая его с Юкико, грязным был и он сам.
Кикудзи отчетливо вдруг увидел отца, покусывавшего плохо вычищенными зубами родимое пятно Тикако, и с ужасом почувствовал, что отец оживает в нем.
Тикако держалась с Юкико совершенно свободно, а он, Кикудзи, был скован смутным стыдом. Этот стыд в какой-то мере мешал ему быть решительным и последовательным в отношениях с девушкой.
Не скрывая перед Юкико своей неприязни к Тикако, он тем самым вроде бы признавался, что собирается жениться на Юкико не по доброй воле, а вынуждаемый Тикако. О, эта женщина удобна во всех отношениях – ее можно использовать в любых целях и все можно на нее свалить.
Поэтому у Кикудзи было такое ощущение, словно его ударили кнутом по лицу. Он не сомневался, что Юкико видит его насквозь. А к этому еще прибавилось внутреннее самоунижение – я, мол, такой… так мне и надо!
Когда они поели и Тикако вышла приготовить чай, он сказал, пытаясь хоть как-то оправдаться:
– Видно, нам никуда не деться от Куримото, она как сама судьба… Но мы, кажется, по-разному смотрим на эту судьбу…
Кикудзи вспомнил, что после смерти отца мать порой запиралась в чайном павильоне. И ему всегда было грустно от этого. А прежде отец бывал здесь подолгу один. И вот сейчас он пришел сюда и тоже сидит в одиночестве. Видно, такое уж это место – располагает к думам и самоанализу.
Дождь стучал и стучал по листве.
В этот шум вдруг влились удары другого тона – удары струй воды по зонтику. Служанка торопливо шла по дорожке.
– Митани-сан, к нам пожаловали Оота-сан…
– Оота-сан?.. Дочь?..
– Нет, сама госпожа Оота. Выглядят ужасно плохо. Совсем больные.
Кикудзи вскочил на ноги, но с места не двинулся.
– Куда прикажете их пригласить?
– Можно сюда.
– Слушаюсь.
Госпожа Оота появилась без зонтика, наверное, оставила его в передней.
Лицо у нее было совсем мокрое. В первый момент Кикудзи подумал – от дождя, но тут же понял, что это слезы. Они все катились и катились по ее щекам.
Должно быть, Кикудзи поначалу отнесся к госпоже Оота без должного внимания, если принял слезы за дождь, но, поняв, в чем дело, бросился к ней.
– Что с вами?
В его голосе прозвучало неподдельное беспокойство.
Госпожа Оота, едва переступив порог галереи, бессильно скользнула вниз. Она не села, а скорее упала и, упираясь руками в пол, медленно склонилась в сторону Кикудзи.
Пол вокруг нее сейчас же стал мокрым. А слезы все бежали по щекам, их было так много, что Кикудзи подумал: а может быть, это все-таки дождь?
Госпожа Оота не спускала с него глаз, казалось, этот взгляд был единственной опорой, не дающей ей окончательно упасть, и Кикудзи стало не по себе: если он сейчас отвернется, что с ней будет…
Она сильно осунулась, веки болезненно покраснели, обведенные темными кругами глаза запали, вокруг них собрались морщинки, в ее взгляде была мучительная боль, и все же боль не могла загасить удивительного сияния этих глаз. Все ее лицо излучало бесконечную нежность.
– Простите меня!.. Я вижу вас опять… это… это так отрадно… не выдержала я, простите…
Ее голос звучал ласково, и не только в лице – во всей ее фигуре сквозила нежность.
Если бы не эта нежность, Кикудзи, наверное, сам бы расплакался – настолько госпожа Оота была измученной.
У него остро заныло сердце, но боль тут же стала утихать. Он прекрасно понимал, из-за кого мучилась госпожа Оота. Он был ее мучителем, он был ее отрадой, и сейчас эта женщина передавала свою муку ему и одновременно заглушала ее нежностью.
– Входите, входите скорее в комнату! Вы вся мокрая!
Кикудзи вдруг обхватил ее сзади, просунул руки под мышки и, сильно сжав пальцами грудь, втащил госпожу Оота в комнату. В его порыве было что-то жестокое. Она попыталась встать на ноги.
– Отпустите меня! А я очень легкая, да?
– Да, очень.
– Совсем легкая стала… Похудела… за последнее время…
Отпустив женщину, Кикудзи удивился – как это он вдруг схватил ее и поднял…
– А дочь ваша не будет волноваться?
– Фумико?..
По ее тону Кикудзи решил, что Фумико тоже пришла и ждет где-нибудь поблизости.
– Она с вами пришла?
– Нет, что вы! Я от нее украдкой… – Голос госпожи Оота задрожал. – Она меня стережет, глаз с меня не спускает. Даже ночью, стоит мне пошевелиться, она уже просыпается… Бедная, по-моему, она из-за меня немножко помешалась… Я ее боюсь… Она все спрашивает: «Мама, почему ты не родила второго ребенка? Все равно от кого, хоть бы от господина Митани…»
Госпожа Оота чуть-чуть успокоилась и привела себя в порядок.
А Кикудзи, наоборот, разволновался. Из ее слов он понял, как страдает Фумико. Страдает, потому что видит страдания матери.
И то, что она сказала о ребенке – «хоть бы от господина Митани», – было ужасно… У Кикудзи опять сдавило сердце.
Госпожа Оота, не отрываясь, смотрела на него.
– Не знаю, может быть, она еще прибежит за мной… Сегодня она куда-то ушла, наверное, думала, что в такой дождь я не решусь идти… А я вышла, убежала…
– Она думала, дождь вас удержит?
– Да, да! Ей кажется, что я совсем плоха, не рискну идти в дождь.
Кикудзи растерянно кивнул.
– Оказывается, она была у вас… На днях…
– Да, была. Все просила простить вас, а я и не знал, что ей ответить…
– Я понимаю… я все понимаю… Потому и пришла к вам… Мне страшно…
– Почему страшно? Я вам так благодарен!
– Правда? Как хорошо!.. Вы сказали это, и я теперь спокойна… А то я все время терзалась… Простите меня!..
– За что же прощать? Вы ведь свободный человек, ничто вас не связывает… Или тень моего отца все еще не дает вам покоя?
Ничто не дрогнуло в лице госпожи Оота, и слова Кикудзи скользнули мимо нее. Словно он бросил их в пустоту.
– Давайте забудем обо всем, – сказала она. – Но, знаете… мне стыдно… Нет, нет, не из-за этого. Стыдно потому, что я совсем обезумела от звонка Куримото-сан.
– Куримото звонила вам?
– Звонила. Сегодня утром. Сказала, что вы и Юкико… Почему она мне об этом сообщила?
Глаза госпожи Оота снова наполнились слезами, но она неожиданно улыбнулась. И улыбка была не вымученной, а настоящей – простодушной, светлой.
– Ничего еще не решено! – возразил Кикудзи. – Действительно, почему она вам позвонила? Может, пронюхала что-нибудь… Вы с ней с тех пор не виделись?
– Не виделась. Но она страшный человек. Она все всегда знает. Сегодня утром, когда она позвонила, наверное, что-то ей показалось подозрительным. Впрочем, я сама виновата… Когда она сказала, я чуть в обморок не упала и, кажется, вскрикнула… или застонала… Конечно, разговор был телефонный, но она все равно почувствовала… Потому и сказала мне напоследок: «Оота-сан, вы, пожалуйста, не мешайте».
Кикудзи нахмурился. Не знал, что сказать, нужные слова вдруг куда-то исчезли.
– Да разве бы я… Неужели бы я помешала!.. Я чувствую себя такой виноватой перед Юкико… Но этот ужасный звонок! Я с самого утра места себе не нахожу. Так я ее боюсь, так боюсь… Она ужасная женщина, не будет мне теперь покоя… Оттого я и из дому убежала…
Госпожу Оота стала бить дрожь. Плечи у нее затряслись, губы задергались, словно у нее начинался припадок. Уголок рта дернулся и искривился. И вдруг сразу стало видно, что она уже немолода.
Кикудзи встал, протянул руку, коснулся ее плеча.
Она ухватилась за эту руку, как за единственное спасение.
– Боюсь! Мне страшно!.. – Госпожа Оота пугливо, напряженно озиралась по сторонам. Потом вдруг расслабилась, обмякла. – Это чайный павильон?
– Да.
– Какой хороший павильон…
Кого она вспомнила? Мужа, который часто здесь бывал, или отца Кикудзи?
– Вы здесь в первый раз? – спросил Кикудзи.
– Да.
– На что загляделись?
– Да так, ни на что…
– Это картина Мунэюки, к стихам…
Госпожа Оота кивнула и бессильно опустила голову.
– Вы разве раньше у нас не бывали?
– Ни разу.
– Разве?
– Впрочем, один раз была. Когда… на обряде прощания с вашим отцом… – Голос госпожи Оота угас.
– Вода кипит, хотите чаю? Сразу пройдет усталость. И я с вами чашечку выпью.
– Хорошо. Вы разрешите?
Госпожа Оота, шатаясь, поднялась.
Кикудзи вынул чашки и прочую утварь из коробок, стоявших в углу комнаты. Это была та самая посуда, в которой вчера подавали чай Юкико. Но Кикудзи все равно ее вынул.
Когда госпожа Оота хотела снять крышку с котелка, рука у нее задрожала, и крышка, ударившись о котелок, тоненько зазвенела.
Низко склонив голову, она погрузила в воду ковшик. Из глаз у нее опять покатились слезы, они падали на выпуклые бока котелка.
– Этот котелок… Я подарила его вашему отцу…
– Да? А я и не знал, – сказал Кикудзи.
Значит, котелок когда-то принадлежал покойному господину Оота. Ну и что же… Кикудзи это не задело. И нисколько не задело, что она откровенно об этом говорит.
Приготовив чай, госпожа Оота сказала:
– Простите, у меня нет сил встать и подать вам. Подойдите, пожалуйста.
Кикудзи пересел к очагу и выпил чай там.
Госпожа Оота упала к нему на колени, словно теряя сознание.
Кикудзи обнял ее за плечи. Она почти не дышала, только по едва заметно вздрагивавшей спине еще чувствовалось биение жизни.
Кикудзи держал в объятиях это легонькое тело, похожее на тело потерявшего последние силы ребенка.

3
– Оку-сан!
Кикудзи грубо растолкал госпожу Оота. Его руки обхватили и сжали шею женщины, словно он собирался ее задушить. Кикудзи заметил, что ключицы у госпожи Оота выступают сильнее, чем в прошлый раз.
– Оку-сан, скажите, для вас есть какая-нибудь разница между мной и моим отцом?
– Какой вы жестокий! Не надо…
Голос госпожи Оота звучал слабо, приглушенно. Глаз она не открывала.
Должно быть, ей не хотелось возвращаться на землю из другого мира.
Впрочем, Кикудзи спрашивал даже не ее, а себя самого, свою тревогу, копошившуюся где-то на самом донышке души.
Госпожа Оота увлекла его в другой мир. Он не сопротивлялся искушению, он радостно поддался ему. А в другом мире – иначе и не назовешь, именно в другом мире – стиралась грань между ним, Кикудзи, и его отцом. И все там было странно и немного жутко.
И госпожа Оота не была обычной земной женщиной, она существовала где-то вне рода человеческого, словно появилась на земле до или после всех других женщин. Наверное, поэтому в какие-то моменты она и не ощущала различия между Кикудзи и его покойным отцом.
– Вы все время помните о моем отце, да?.. Или, вернее, стоит вам вспомнить отца, и он сливается со мной, и вы видите уже только одного человека…
– Замолчите, пощадите меня! Это… Мне так страшно! Какая я преступница!
Из уголков глаз госпожи Оота потянулись светлые полоски слез.
– О-о, если бы умереть!.. Хочу умереть!.. Если бы я сейчас умерла, какая я была бы счастливая… Кикудзи-сан, вы ведь сейчас чуть меня не задушили. Почему вы меня не задушили?
– Не надо так шутить!.. Впрочем, когда вы об этом говорите, мне кажется, что я действительно вас душил.
– Правда? Спасибо вам! – Госпожа Оота откинула назад голову, стала видна вся ее изящная, длинная шея. – Меня очень легко задушить, я похудела…
– Но вам нельзя умирать. У вас же дочь.
– Дочь… Да, жалко… Но я все равно, наверное, скоро умру. От усталости. А Фумико… Я попрошу вас, Кикудзи-сан, чтобы вы о ней позаботились.
– Если бы она была такая, как вы!..
Госпожа Оота подняла глаза.
Кикудзи содрогнулся от своих слов. Они вырвались неожиданно.
Что почувствовала за ними госпожа Оота?
– Послушайте, как бьется мое сердце. Ужасные перебои… Недолго мне уже осталось… – Она взяла его руку и положила себе на грудь.
Может быть, сердцебиение у нее началось сейчас из-за того, что он сказал?..
– Кикудзи-сан, сколько вам лет?
Он не ответил.
– Вам же еще нет тридцати… Виновата я перед вами… Да, я очень, очень дурная женщина… Впрочем, вам этого не понять…
Госпожа Оота приподнялась, опираясь на руку, и согнула в коленях ноги.
Кикудзи сел.
– Я, Кикудзи-сан, пришла ведь не для того, чтобы осквернить ваш брак с Юкико. Но теперь… теперь-то уж все, конец.
– Ну, если уж вы сами об этом заговорили, хотя я еще не знаю, женюсь я или нет, будем считать, что вы очистили мое прошлое.
– Как это?
– Ведь Куримото, желающая стать моей свахой, когда-то была любовницей отца. И то прошлое отравляет мой сегодняшний день. А вы… вы были последняя женщина у отца, и я уверен, с вами он был счастлив.
– Женитесь скорее! На Юкико…
– Ну, это уж мое дело.
Госпожа Оота, задумавшись, смотрела на Кикудзи. Но вдруг кровь отхлынула от ее щек, она прижала ладонь ко лбу.
– В глазах потемнело… Голова кружится…
Остаться госпожа Оота категорически отказалась, Кикудзи вызвал машину и поехал ее провожать.
К ней в дом он не пошел. Когда она выходила из машины, ее холодные пальцы, казалось, совсем окоченели в ладони Кикудзи.
А часа в два ночи раздался телефонный звонок. Звонила Фумико.
– Господин Митани?.. Моя мама недавно… – Ее го-лос прервался, потом четко произнес: – Скончалась.
– Что? Ваша мама? Что с ней случилось?
– Она умерла. От паралича сердца. В последнее время она злоупотребляла снотворным и…
Кикудзи молчал, потрясенный.
– Митани-сан! У меня к вам просьба…
– Да, конечно! Я вас слушаю.
– Может быть, у вас есть врач, хорошо знакомый… Если есть, приведите его, пожалуйста, к нам.
– Врача? Как же так?.. Врача…
Кикудзи поразился – неужели Фумико не вызвала врача? Но он тут же догадался. Госпожа Оота покончила с собой. Фумико хочет скрыть это, потому и просит привести знакомого врача.
– Хорошо, – сказал он.
– Прошу вас!
Фумико, должно быть, все тщательно продумала и лишь после этого позвонила Кикудзи. И ничего не стала объяснять, лишь коротко сказала о случившемся.
Кикудзи опустился на пол около телефонного аппарата и закрыл глаза.
А память в этот момент жила собственной жизнью. Она рисовала сейчас не госпожу Оота, а закат, который видел Кикудзи из окна электрички, возвращаясь домой после ночи в камакурской гостинице, завершившей чайную церемонию. За окном проплыл храм Хоммондзи в Икэгами. В лесу, над храмом, садилось солнце. Багровое и круглое, как шар, оно медленно катилось по ветвям деревьев. Кроны были совсем черные и рельефно выделялись на фоне зарева.
Перекатывающееся с ветки на ветку темно-красное солнце обжигало глаза, и Кикудзи закрыл их. И тогда ему вдруг показалось, что белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, влетел под его плотно сомкнутые веки.

Тень на Сино

1
Кончилась поминальная неделя, и на следующий день Кикудзи побывал в доме госпожи Оота.
Он собирался пораньше уйти с работы – ему казалось, что после работы уже поздно наносить визит, – но так и не ушел, сидел до самого конца, беспокойно ерзал на стуле, волновался и все время говорил себе, что вот-вот поднимется и уйдет.
Фумико встретила его в передней.
– Боже, это вы!
Она склонилась в поклоне, да так и застыла. Концы ее пальцев касались пола, и казалось: только так, упираясь руками в пол, она может сдержать дрожь плеч. Она исподлобья взглянула на Кикудзи.
– Спасибо вам за цветы, которые вы вчера прислали.
– Ну что вы!
– Вы прислали цветы, и я решила, что сами вы уж не придете.
– Почему? Ведь иногда раньше посылают цветы, а потом приходят сами.
– Об этом я не подумала…
– Вчера я был тут рядом, в цветочном магазине, но…
Фумико понимающе кивнула.
– В цветах не было записки, но я сразу догадалась, от кого они.
Кикудзи вспомнил вчерашний день. Он вошел в магазин, цветов там было видимо-невидимо, и среди цветов он задумался о госпоже Оота.
Ее смерть огромной тяжестью давила на его сердце. Но от цветов пахло так нежно, так тонко, что собственный грех показался ему не таким уж тяжким.
И Фумико сейчас встретила его как-то задушевно.
Она была в белом ситцевом платье. Лицо не напудрено. Лишь на обветренных губах лежал едва приметный слой помады.
– Вчера я был рядом, – повторил Кикудзи, – но подумал, что пока лучше еще не заходить.
Фумико чуть отодвинулась, приглашая Кикудзи войти. Наверное, она с трудом сдерживала слезы, потому и разговаривала, не шевелясь, застыв в глубоком поклоне, а потом внезапно почувствовала, что если еще хоть секунду простоит вот так, склонившись до полу, то обязательно расплачется.
– Я очень обрадовалась вашим цветам, – сказала Фумико, входя следом за Кикудзи в комнату. – Но вы могли прийти и вчера.
– Если бы я пришел вчера, вашим родственникам было бы неприятно. Зачем же вас расстраивать?
Фумико покачала головой.
– Что вы! На такие вещи я давно уже не обращаю внимания.
В гостиной, перед урной, стояла фотография госпожи Оота.
А цветов было мало… Только те, что прислал вчера Кикудзи.
Как странно… Неужели Фумико оставила только его цветы, а другие выбросила или спрятала?
Впрочем, кто знает – может быть, поминальная неделя была для нее тоскливой и одинокой… Может быть, никто не приходил почтить память усопшей.
– Это мидзусаси, если не ошибаюсь?
Фумико поняла, что Кикудзи говорит о кувшине, в котором стояли цветы.
– Да. По-моему, очень подходит для этих цветов.
– Кажется, хорошее сино[10 - Сино – старинное высокохудожественное изделие из керамики, фаянса или фарфора.].
Этот кувшин, изящный, цилиндрической формы, для мидзусаси, пожалуй, был маловат, но цветы – букет белых роз и бледных гвоздик – смотрелись в нем действительно очень хорошо.
– Мама тоже иногда ставила в него цветы, потому и не продала, оставила для себя.
Кикудзи сел перед урной, зажег курительную палочку, молитвенно сложил ладони, прикрыл глаза.
Он каялся в своем грехе. Но грех был сладок, и к раскаянию примешивалось чувство благодарности госпоже Оота. Эта благодарность ласкала и успокаивала его сердце.
Почему покончила с собой госпожа Оота? Что завело ее в тупик, из которого не было выхода, – сознание вины или любовь? Кикудзи всю неделю думал об этом, но так и не смог понять, что подтолкнуло ее сделать этот шаг?
Сейчас, склонившись перед прахом и закрыв глаза, Кикудзи не видел госпожи Оота, но вдруг явственно ощутил тепло ее тела. Казалось, оно исходило от аромата цветов, сладковатого, пьянящего. В этом было, конечно, что-то странное, но для Кикудзи вполне естественное – эта мертвая женщина уже таяла, теряла четкие формы, но входила в него теплом и еле слышной музыкой.
После того как она умерла, Кикудзи плохо спал по ночам. Даже снотворное, которое он подмешивал в сакэ, не помогало. Ему все время снились сны, и он часто просыпался среди ночи.
Его мучили не кошмары. Наоборот, сновидения были сладкими и чарующими. Он просыпался с ощущением восторга и некоторое время оставался в приятной истоме.
Кикудзи казалось неожиданным и странным, что умершая женщина вновь и вновь виделась ему во сне живой и что он с такой силой ощущал ее ласки.
Госпожа Оота дважды назвала себя «преступницей» – в камакурской гостинице, где они провели ночь, и в чайном павильоне, у него дома. И оба раза эти слова вызывали у нее самой странную реакцию – она плакала и трепетала от восторга. Сейчас, сидя перед ее прахом, Кикудзи думал о ней и о себе: если он был причиной ее смерти, значит, преступник он, а не она… И в его душе оживал голос госпожи Оота, первой сказавшей о преступлении.
Кикудзи открыл глаза.
За его спиной всхлипнула Фумико. Наверное, она все время плакала и старалась заглушить рыдания, а сейчас не выдержала и громко всхлипнула, но тут же снова умолкла. Кикудзи словно окаменел. Спросил, не поворачивая головы:
– Когда сделан этот снимок?
– Лет пять-шесть назад. Фотография была небольшая, пришлось увеличить.
– Да? Должно быть, во время чайной церемонии снимали?
– О-о, как вы догадались?
На увеличенной фотографии остались только лицо, шея и верхняя часть груди – до запа`ха кимоно.
– Как же вы догадались, – повторила Фумико, – что маму сфотографировали во время чайной церемонии?
– Не знаю, почувствовал, видимо… Глаза опущены, лицо сосредоточенное – сразу видно, что человек чем-то занят. И хотя плеч не видно, чувствуется общая собранность…
– Мама здесь куда-то в сторону смотрит… Наверное, не следовало бы ставить сейчас эту фотографию, но мама ее очень любила…
– Мне она тоже нравится. Хорошее у нее здесь лицо, спокойное.
– Да… И все же она смотрит в сторону… Очень грустно. Перед ней зажигают курения, а она даже не хочет взглянуть на человека.
– Гм… Может быть, вы и правы.
– Конечно! Она же здесь словно отворачивается, да еще потупилась.
– Н-да…
И Кикудзи вспомнил скромную чайную церемонию накануне смерти госпожи Оота.
Она взяла ковшик, зачерпнула кипятку, и из ее глаз вдруг хлынули слезы. Они падали на крутые бока котелка. Ему пришлось подойти и самому взять чашку. Он еще не допил чая, а слезы на котелке уже высохли. Потом, как только он поставил чашку, госпожа Оота упала к нему на колени.
– Знаете, на последних снимках мама совсем худая и очень похожа на меня… – сказала Фумико и запнулась, – Мне почему-то было немного стыдно ставить последнюю фотографию… Потому я и поставила эту, здесь она полнее.
Кикудзи резко обернулся.
Фумико быстро опустила глаза. Должно быть, она все время смотрела ему в спину.
Кикудзи было уже пора отойти от праха и сесть лицом к Фумико.
Легко сказать – сесть. А как найти нужные слова, чтобы она его простила?..
Мидзусаси, в котором стояли цветы, оказался спасительным островком. Кикудзи, слегка повернувшись и опершись одной рукой о татами, стал рассматривать кувшин. Почему бы не рассмотреть его как следует? Ведь это сино, великолепная керамика, один из предметов чайной церемонии.
Под белой глазурью проступал легчайший, едва приметный багрянец. Кикудзи протянул руку и коснулся блестящей поверхности. Она была холодной, и в то же время от скрытого багрянца словно бы исходило тепло.
– Хорошее сино, во всяком случае, мне так кажется. В нем такая нежность… как… во сне…
Он хотел сказать – «как в спящей женщине», но сказал просто «как во сне».
– Если этот кувшин вам нравится, позвольте преподнести его вам, в память о маме.
– Нет, нет, что вы!.. – Кикудзи смущенно взглянул на Фумико.
– Прошу вас, возьмите. Керамика, кажется, действительно хорошая. И маме будет приятно.
– Керамика-то хорошая, но…
– И мама говорила, что хорошая. Потому я и поставила в нее ваши цветы.
На глаза Кикудзи вдруг навернулись горячие слезы.
– Благодарю вас! Теперь я не могу отказаться.
– Мама будет рада…
– Только знаете, я, наверное, не буду использовать этот кувшин на чайных церемониях. Он будет у меня цветочной вазой.
– И отлично! Мама тоже часто ставила в него цветы.
– Но скорее всего, цветы я буду ставить тоже не для чайной церемонии, а просто так… Знаете, все же немного грустно, когда чайная утварь используется для других целей.
– Может быть… Но у меня тоже не лежит душа к чайной церемонии. Не буду я больше этим заниматься.
Теперь, когда беседа завязалась, Кикудзи было уже легче отойти от урны с прахом. Он поднялся, взял дзабутон, лежавший возле ниши, и сел на него у самого выхода на галерею.
Фумико снова оказалась за его спиной, словно сопровождала его во всех передвижениях по комнате.
Но теперь она оказалась дальше от него, и ему снова стало неудобно.
Она сидела на голом полу. Ее руки лежали на коленях. Вдруг ее полусогнутые пальцы судорожно сжались. Наверное, она хотела унять дрожь.
– Митани-сан, простите маму! – сказала Фумико и низко-низко опустила голову.
Кикудзи испугался, ему показалось, что девушка сейчас упадет.
– О чем вы говорите?! Это меня надо простить. Но я даже не могу, не смею просить о прощении, ибо нет мне прощения… Мне так горько, так стыдно… Не знаю, как я осмелился прийти к вам.
– Нет, нет, это мне стыдно! – На ее лице отразилась душевная боль. – Так стыдно, что я хотела бы сквозь землю провалиться.
Ее лицо, бледное, ненапудренное, залилось краской от самого лба до тонкой шеи. И Кикудзи вдруг увидел, какая она измученная, как извелась от всех переживаний и волнений. И здоровье у нее, должно быть, не особенно крепкое – румянец, заливший щеки, был не ярким, а розоватым, как у малокровных.
У Кикудзи сжалось сердце.
– Фумико, вы меня ненавидите?
– Ненавижу?! Как вы можете!.. Разве мама ненавидела вас?
– Нет… Но она приняла смерть… И ведь из-за меня, из-за меня же!
– Нет, она умерла, потому что хотела умереть. Сама хотела. Я так считаю. Я об этом думала всю неделю, сидела одна и думала.
– Вы с тех пор совсем одна?
– Да. Но я привыкла. Мы ведь с мамой жили только вдвоем, и я часто оставалась одна.
– И… ваша мама, единственный близкий вам человек, умерла из-за меня.
– Нет. Не из-за вас! Она сама умерла, понимаете, сама! Почему вам обязательно хочется считать себя виновным в ее смерти? Уж если кто виноват, то я виновата больше вас. И если я должна кого-то ненавидеть за это, то только себя. Но… мне кажется, нельзя так думать… Нельзя думать, что кто-то причастен к ее смерти. Это бросает тень на маму. Это грязнит ее память. Позднее раскаяние, чувство ответственности, переоценка своих поступков – все это ни к чему. Ведь мы-то живы, а она умерла. Зачем же взваливать такой тяжкий груз на душу покойной?
– В этом, наверное, вы правы. Но… если бы я с ней не встретился… – Кикудзи не мог продолжать.
– Мне кажется, мертвым нужно только одно – чтобы их простили. Откуда вы знаете, может быть, она умерла только для того, чтобы получить прощение. Вы простите маму?
Фумико резко поднялась и вышла из комнаты.
И Кикудзи вдруг все увидел в новом свете. «Умерла, чтобы получить прощение…» Значит, мы, живые, должны облегчать страдания тех, кто уже умер?..
Человек умер.
Оставшиеся в живых порой осуждают мертвых, порой страдают и каются. И в том и в другом случае есть что-то наигранное, что-то лицемерное. А мертвым уже нет дела до нас, до нашей морали…
Кикудзи снова перевел взгляд на фотографию госпожи Оота.

2
Вошла Фумико с чайным подносом.
На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая – черной.
Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии.
Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил:
– Это чья работа?
– Кажется, Рёню.
– И красная его?
– Да.
– Парные чашки… – Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась.
Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно.
Парные чашки, чашки-супруги… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную…
Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду…
Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку.
Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность.
Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством.
И Фумико, и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе.
Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать.
Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это.
Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели.
– Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, – сказал Кикудзи. – Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила.
Фумико кивнула.
– Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверное, не могла простить.
– А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное…
– Но почему?! – Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. – Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть.
Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью…
«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования», – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов.
Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверное, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать.
Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.
Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…
Казалось, эти волны исходят даже от этих чашек, красной и черной.
Разве могла понять это Фумико?
Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.
В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.
Наверное, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.
Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке.
Фумико нежная… Наверное, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление.
Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:
– Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверное, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…
– Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…
Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.
– Но когда мама умерла, – продолжала она, – буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.
– Наверное, это всегда так, когда дело касается умершего.
– Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…
– Нет, это не так!
– А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…
Глаза Фумико наполнились слезами. Наверное, она хотела сказать: «от любви к вам».
– Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, – сказал Кикудзи.
– Но все же как рано все умерли!
Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать, и своих родителей.
– И вы, и я остались одни, – добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверное, все казалось гораздо более мрачным – ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.
– Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…
Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.
Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.
– Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…
Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.
Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.
Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка.
Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты.
Она довольно долго не возвращалась.
Кикудзи громко сказал:
– Фумико-сан, разрешите откланяться.
Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком.
– Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести.
– Простите, что это?
– Сино.
Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики!
– Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз?
– Нет, пожалуйста, возьмите сегодня.
Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино.
– Хорошо, я возьму. Благодарю вас.
– Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом.
– Почему?
Фумико не ответила.
– Что ж, до свидания, – сказал Кикудзи уже на пороге.
– Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме…
– Ну зачем вы об этом!
Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы.

3
В сино, полученное от Фумико в подарок, Кикудзи поставил цветы – белые розы и гвоздики бледных тонов.
У Кикудзи появилось такое чувство, словно он полюбил госпожу Оота только сейчас, после ее смерти.
И еще ему казалось, что, не будь Фумико, ее дочери, он бы не догадался о своей любви.
В воскресенье Кикудзи позвонил Фумико.
– Вы по-прежнему одна?
– Да. Правда, сейчас мне уже становится немного тоскливо.
– А ведь нехорошо все время быть одной…
– Да, я понимаю…
– Наверное, очень тихо там у вас… Я даже по телефону слышу тишину вашего дома.
Фумико едва слышно рассмеялась.
– Почему бы вам не попросить какую-нибудь подругу пожить с вами?
– Это было бы, конечно, хорошо. Но, знаете, мне кажется, если здесь появится посторонний человек, все сразу станет известно про маму.
Кикудзи не нашелся что ответить.
– Вы хоть на улицу-то выходите? Или не можете дом оставить?
– Почему же не могу? Запираю и ухожу.
– В таком случае зашли бы как-нибудь ко мне.
– Спасибо, как-нибудь зайду.
– Как ваше здоровье?
– Ничего, похудела немного.
– А спите как?
– Плохо, можно сказать, совсем не сплю.
– Вот уж это никуда не годится!
– Не знаю, может быть, я скоро улажу все дела с домом и сниму комнату у подруги.
– Что значит «улажу»?
– А я продаю дом…
– Ваш дом?
– Да.
– Решили продать?
– Да… А вы считаете, что лучше не продавать?
– Как вам сказать… во всяком случае, я тоже подумываю, не продать ли и мне свой.
Фумико молчала.
– Впрочем, какой смысл обсуждать по телефону такие сложные вопросы. Зашли бы ко мне… Я дома, сегодня ведь воскресенье.
– Да. Воскресенье…
– Знаете, в кувшине, который вы мне подарили, уже стоят цветы, садовые, на европейский манер. Но если вы придете, я использую его по прямому назначению – как мидзусаси…
– Устроите чайную церемонию?
– Ну, ненастоящую… Просто жалко не использовать такое сино хоть раз как положено. Ведь настоящая красота чайной посуды проявляется только в сочетании с другой посудой для чайной церемонии.
– И все же сегодня я не смогу прийти. Очень уж плохо выгляжу, гораздо хуже, чем в тот раз, когда вы у меня были.
– Да ерунда все это! Ведь никаких гостей у меня не будет…
– Все равно…
– Значит, не придете?
– Нет… До свидания!
– Всего хорошего. Ой, кажется, ко мне тут кто-то пришел… Ну, пока!
Пришла Тикако Куримото.
Кикудзи весь сжался – неужели Тикако слышала его телефонный разговор?
– Погода-то, погода какая великолепная! Вот я и выбралась из дому, решила навестить вас… А то все дожди да дожди, просто сил нет…
Тикако уселась и, разумеется, сейчас же заметила сино.
– С вашего позволения, Кикудзи-сан, я бы хотела немного побыть в чайном павильоне. У меня теперь есть свободное время, ведь лето уже, уроков мало, вот и зашла…
Тикако пододвинула к Кикудзи подарок – коробку печенья и веер.
– Наверное, в чайном павильоне опять пахнет плесенью.
– Наверное…
– Вижу, у вас сино Оота-сан. Позвольте полюбоваться, – произнесла Тикако равнодушным тоном и, не вставая с места, пододвинулась поближе к кувшину.
Крепко упершись ладонями о татами, Тикако наклонилась над ним. Ее плечи, костистые, по-мужски широкие, приподнялись, голова опустилась, и Кикудзи показалось, что она вот-вот прыснет на цветы губительным ядом.
– Изволили купить?
– Нет, получил в подарок.
– Такую вещь?! Подарок, конечно, вам сделали роскошный, слов нет. Все понятно – на память, значит.
Тикако выпрямилась, повернулась к Кикудзи.
– Да, вещь очень ценная. Уж лучше бы вы купили это сино. А то даже как-то страшно от такого подарка. Это ведь ее дочка подарила вам…
– Купить? Я подумаю.
– Подумайте. У вас в доме много чайной утвари господина Оота. Но ваш отец все покупал, платил за нее деньги. Конечно, тогда, когда стал покровительствовать госпоже Оота… Вот и выходит…
– Прекратите этот разговор!
– Ладно, ладно, молчу!
Тикако вдруг быстро и необыкновенно легко поднялась и вышла из комнаты.
Вскоре послышались голоса – ее и служанки. Когда она снова появилась, на ней был кухонный халат.
– А Оота-сан ведь с собой покончила! – сказала она.
Ее слова обрушились на Кикудзи, как внезапный удар.
– Что за бред! Ничего подобного!
– Вы так думаете? И ошибаетесь! Я сразу поняла. От нее всегда веяло чем-то зловещим. – Тикако взглянула на Кикудзи. – И ваш отец говорил, что она загадочная женщина. Конечно, мы, женщины, смотрим друг на друга другими глазами, чем смотрят на нас мужчины, но… Странная она была, какая-то не то наивная, не то невинная… Не знаю, не знаю, но мне такие не по нутру… А что навязчивая она была, это уж совершенно верно…
– Я бы попросил вас не говорить дурно о покойной!
– Простите, Кикудзи-сан! Вы правы, нехорошо так говорить… Но ведь эта покойница и сейчас вам мешает – мешает вашему браку… Да и отец ваш от нее натерпелся…
«Не отец, – подумал Кикудзи, – а ты сама натерпелась». Связь отца с Тикако, наверное, была случайной и очень короткой, и бросил он ее не из-за госпожи Оота, а гораздо раньше. Но Тикако возненавидела госпожу Оота лютой ненавистью. За то, что эта женщина была дорогой и близкой отцу до самой смерти.
– Да, сложная она была штучка, эта Оота-сан! – не унималась Тикако. – Вы, Кикудзи-сан, мужчина молодой, малоопытный, вам в ней не разобраться. Я вам больше скажу: счастье, что она догадалась вовремя умереть, для вас счастье. Не то погибли бы вы, сгинули. Правда, правда!
Кикудзи отвернулся от Тикако. Но она словно и не заметила этого.
– Впрочем, разве я бы допустила, чтобы кто-нибудь помешал вашему браку?! Кто знает, может, она и чувствовала себя виноватой, да ничего не могла сделать со своей бесовской натурой. Оттого и решила умереть… А еще, наверное, надеялась после смерти встретиться с вашим отцом. Такая уж она была…
От этих слов у Кикудзи по спине забегали мурашки.
Тикако вышла в сад.
– Пойду посижу в чайном павильоне. Может, успокоюсь, – сказала она.
Кикудзи некоторое время сидел неподвижно и смотрел на цветы.
Белые и бледно-розовые цветы… Белое с розоватым отсветом сино… Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга… Пока он сидел и смотрел, на фоне сино возникла легкая тень – Фумико, одинокая, печальная, съежившаяся на татами в опустевшем доме.

Губная помада госпожи Оота

1
Почистив зубы, Кикудзи вернулся в спальню. Служанка ставила цветок повилики в подвесную вазочку – декоративную тыкву-перехватку.
Снова забираясь в постель, Кикудзи сказал:
– Сегодня я встану, но попозже.
Он лег на спину, запрокинул голову на подушку и стал смотреть на цветок в тыкве, висевшей в углу токонома. Служанка, уже выйдя в соседнюю комнату, спросила:
– А на службу вы сегодня не пойдете?
– Не пойду. Отдохну еще денек… Но с постели встану.
Кикудзи простудился – у него были сильные головные боли, и последние пять дней он на работу не ходил.
– Послушай, где это ты нашла повилику?
– В имбире, у садовой ограды… Там выросла, всего-то один цветочек и расцвел.
Дикая повилика. Сама выросла. Стебелек тоненький, листья малюсенькие, и один-единственный цветок – простенький, скромный, темно-фиолетовый.
Однако и от мелких листьев, и от темно-фиолетового цветка, свисавших из тыквы, смуглой, будто покрытой потемневшим от времени красным лаком, веяло полевой прохладой.
Старая служанка, жившая в их доме еще при отце, порой бывала изобретательной.
На висячей цветочной вазочке еще сохранилась облупившаяся лакированная печать мастера, да и на старом ветхом футляре было написано, что это работа Сотан. Если надпись не обманывает, значит, этой тыкве около трехсот лет.
Кикудзи не разбирался в искусстве подбирать цветы для чайной церемонии, да и служанка наверняка в этом ничего не понимала, но ему показалось, что повилика подходит для утренней чайной церемонии[11 - По-японски повилика – асагао, что значит «лик утра».].
Кикудзи глядел на цветок и думал: в трехсотлетней тыкве нежная повилика, которая проживет не более одного дня…
Может быть, в таком сочетании есть своя гармония?.. Может быть, это гораздо изящнее, чем ставить европейские садовые цветы в кувшин сино, которому тоже не меньше трехсот лет…
Ему почему-то стало тревожно: сколько же часов проживет повилика?
За завтраком Кикудзи сказал подававшей еду служанке:
– Я думал, повилика прямо на глазах завянет, а она еще свежая.
– Да, еще свежая.
Кикудзи вспомнил, что хотел поставить пионы в сино, подаренное ему Фумико. Пионы – в знак памяти о госпоже Оота. Когда Фумико подарила ему сино, время цветения пионов уже прошло, но отдельные цветы, может быть, где-нибудь еще и сохранились. А сейчас поздно.
– Я совсем забыл, что у нас была эта тыква. Как только ты ее отыскала!
– Я вспомнила.
– Не знаешь, отец ставил когда-нибудь повилику в эту тыкву?
– Не знаю, кажется, не ставили. А я так просто… сама поставила… Ведь повилика – вьющееся растение и тыква эта тоже. Вот я и подумала…
– Что? Вьющиеся растения?
Обескураженный Кикудзи рассмеялся.
После завтрака он попробовал почитать газету, но голова вскоре сделалась тяжелой, и он растянулся прямо на татами в столовой.
Служанка вошла в столовую, вытирая мокрые руки.
– Ты мою постель не убрала?
– Нет, но извольте подождать чуточку, я приберу в комнате.
Когда он вернулся в спальню, в токонома уже не было повилики. И тыквы тоже.
Кикудзи хмыкнул. Убрала. Наверное, чтобы он не видел печального увядания цветка.
Ему стало смешно, когда служанка сказала, что и повилика, и тыква – вьющиеся растения. Наверное, все же этой старой женщине в таком своеобразном виде передались эстетические привычки ее бывшего хозяина.
Кувшин сино, пустой, так и стоял в токонома.
Если вдруг придет Фумико, ей будет неприятно такое небрежное отношение к ее подарку.
Кикудзи, принеся кувшин домой, в тот же день поставил в него белые розы и бледные гвоздики.
Ведь такие же цветы стояли в нем перед урной с прахом госпожи Оота – цветы, посланные Кикудзи на седьмой день поминальной недели.
Возвращаясь от Фумико с кувшином в руках, он зашел в тот же самый цветочный магазин и купил те же самые цветы, что и накануне, – розы и гвоздики.
Но потом он уже не ставил в кувшин никаких цветов. Ему казалось, стоит прикоснуться к этому сино, и в душе поднимется такое волнение, которое нечем будет унять.
Порой, идя по улице, он вдруг останавливал взгляд на какой-нибудь идущей впереди женщине средних лет и инстинктивно шел за ней. Потом, опомнившись, мрачнел и бормотал:
– Тянет, словно преступника…
И тогда он видел, что женщина совсем не похожа на госпожу Оота. Только линия бедер чем-то напоминала ее фигуру.
И все равно в эти минуты им овладевало нестерпимо острое желание. У него перехватывало дыхание, но через секунду желание сменялось изумлением, все это переплеталось, наслаивалось друг на друга, и он вдруг приходил в себя, как человек, только что намеревавшийся совершить преступление.
Преступное желание… Откуда оно, спрашивал он самого себя, пытаясь заглушить то, что в нем поднималось. Но ответа не было, а тоска по госпоже Оота возрастала.
Ему делалось страшно – с такой силой ощущал он живое тело мертвой. Что же с ним станет, если это чувство будет вечно его преследовать?..
Может быть, это совесть его терзает, не дает покоя памяти чувств?..
Убрав сино в футляр, Кикудзи улегся в постель. Стал рассеянно смотреть в сад. Загремел гром.
Гроза, далекая, но сильная, приближалась с каждым раскатом.
Отблески молний пробегали по деревьям сада.
Но ливень опередил грозу. Гром начал отдаляться.
Дождь был сильный. Струи поднимали фонтаны песка на дорожках.
Кикудзи встал и набрал номер телефона Фумико.
– Оота-сан переехала, – ответили ему.
– Как?.. – Кикудзи опешил. – Простите за беспокойство, но вы не могли бы…
Он понял, что Фумико продала дом.
– Простите, вы не знаете, куда переехала Оота-сан?
– Извините, пожалуйста… одну минуточку…
С ним, кажется, говорила прислуга. Через секунду она снова взяла трубку и назвала адрес и телефон, должно быть, прочитала по бумажке. Кикудзи записал – дом господина Тодзаки и номер телефона. Позвонил туда.
– Да, это я, Фумико… Простите, заставила вас ждать…
Голос Фумико прозвучал неожиданно весело.
– Фумико-сан, вы меня узнаете? Это говорит Митани… А я звонил вам домой…
– Да?.. Ой, как все неудобно получилось… Простите, пожалуйста!..
Голос у нее прерывался и замирал, как у матери.
– Когда же вы переехали?
– Да вот, переехала…
– И даже не сказали, не известили меня…
– Дом я продала… Уже некоторое время живу у подруги, пользуюсь ее гостеприимством…
– Значит, продали?
– Да. Я колебалась, сообщить вам или нет. Сначала решила – не надо, нельзя этого делать, а потом неудобно стало…
– Зачем же вы колебались?
– Не стоило, да?.. Вы правда так думаете?
Кикудзи вдруг почувствовал легкость и свежесть, словно весь омылся прохладной водой. И удивился сам, что такое ощущение можно почувствовать от телефонного разговора.
– Знаете, я все смотрю на ваш подарок, на сино… Как взгляну, так сразу хочется вас увидеть.
– Да?.. А у меня есть еще одно изделие. Маленькая цилиндрическая чашка. Я в тот раз хотела подарить ее вам вместе с кувшином, но… Понимаете, это мамина чашка, она из нее постоянно пила, и на краю остался след губной помады… Я…
– Что?.. След помады?
– Это мама так говорила…
– Как это может быть? След губной помады остался на керамике?
– Да нет! Не то… У этой чашки красноватый оттенок. А мама говорила, что это ее помада впиталась. Сейчас, уже без мамы, я хорошенько разглядела чашку. У края, в одном месте, действительно есть мутноватое пятно, краснота там немного гуще…
Неужели Фумико совершенно равнодушно говорит об этом? Кикудзи даже слушать не мог, не то что продолжать разговор на эту тему.
Он поспешно сказал:
– Здесь жуткий ливень. А у вас?
– Когда вы позвонили, как раз в тот момент тут так громыхнуло, что я вся съежилась.
– После дождя, наверное, посвежеет, а то такая духота… А я сегодня дома. Вот уже несколько дней не хожу на работу. Вы свободны? Может быть, придете?
– Спасибо. Я вообще-то думала зайти к вам, но раньше хотела устроиться на работу. Тогда бы и пришла, если бы все-таки решила прийти.
Прежде чем Кикудзи успел ответить, Фумико сказала:
– Но я так обрадовалась вашему звонку, что сейчас приду. Хотя… не стоит, наверное, больше видеться с вами…
Кикудзи подождал, пока кончится ливень, оделся и велел служанке убрать постель.
Он вроде бы не собирался приглашать сегодня Фумико и вдруг пригласил. И сам удивился.
Но еще больше его поразило ощущение легкости, наступившее после телефонного разговора. Стоило ему поговорить с Фумико, и груз вины перед госпожой Оота свалился с плеч.
Может быть, из-за голоса Фумико? Голос дочери воспроизводил все интонации матери, словно с ним говорила ожившая госпожа Оота.
Бреясь, Кикудзи забавлялся: стряхивал с кисточки мыльную пену прямо на листья кустарника, а потом мочил кисточку под струйками дождя, стекавшими с крыши.
После полудня кто-то пришел. Кикудзи выскочил в переднюю, надеясь увидеть Фумико. Но перед ним стояла Тикако Куримото.
– А-а, это вы…
– Давненько у вас не была, вот и решила проведать. Как вы себя чувствуете в такую жару?
– Неважно.
– Ай-ай-ай! И цвет лица у вас нездоровый.
Тикако, наморщив лоб, разглядывала Кикудзи.
Фумико, наверное, в европейской обуви придет, подумал он, а я, услышав стук гэта, почему-то решил, что это она…
– А вы, – Кикудзи в свою очередь посмотрел на Тикако, – зубы вставили… Сразу помолодели.
– Да, выдалось свободное время… Только слишком уж белые! Ну да ничего, скоро потемнеют.
Пройдя в ту комнату, где только что лежал Кикудзи, Тикако взглянула на токонома.
– Ничего нет, и чисто, и пусто стало, – сказал Кикудзи.
– Да, пусто. Что ж делать, ведь все время дожди шли. Но цветы-то уж могли бы… – Тикако повернулась к нему. – Кстати, что вы решили насчет сино?
Кикудзи молчал.
– Вам не кажется, что его лучше вернуть?
– Это уж мое дело.
– Не совсем так.
– Во всяком случае, не вам указывать, как мне поступить с ним.
– Не совсем так… – Тикако ослепительно сверкнула вставными зубами. – Я как раз для того и пришла, чтобы дать вам совет. – Она вдруг вытянула руки и взмахнула ими, словно отгоняя что-то. – Из этого дома надо изгнать колдовские чары, не то…
– Не пугайте, пожалуйста!
– Но я хочу предъявить вам определенные требования!.. Как сваха…
– Если вы имеете в виду дочь Инамура-сан, то я вам очень благодарен, но отказываюсь.
– Ну что вы, что вы! Отказываться от брака с девушкой, которая вам по душе, только потому, что сваха не нравится! Это просто глупо. Сваха всего-навсего мостик. Так, пожалуйста, топчите этот мостик. Ваш отец всегда пользовался моими услугами без всяких церемоний.
На лице Кикудзи отразилось явное недовольство.
Но Тикако уже вошла в раж. У нее поднялись плечи, как всегда, когда она говорила с увлечением.
– А как же иначе? Со мной ведь легко, не то что с госпожой Оота… Вообще, хорошо бы вам все рассказать обо мне и о вашем отце. Но, к сожалению, и рассказывать-то нечего. Для вашего отца я была пустое место. А минутное увлечение вспыхнуло и тут же угасло, я и ахнуть не успела… – Тикако потупилась. – Нет, я не держала в сердце обиды. Всегда была рада ему услужить. А он и пользовался моими услугами, всегда пользовался, когда была надобность… Мужчины это любят – пользоваться услугами тех женщин, с которыми у них что-то было. Впрочем, я не в накладе. Благодаря вашему отцу у меня развилась здоровая житейская мудрость.
– Гм…
– Так что эта самая мудрость в вашем распоряжении.
Может быть, она по-своему права, подумал Кикудзи. От Тикако повеяло вдруг беспечностью, беззаботностью.
– Понимаете, Кикудзи-сан, человек не может быть благоразумным и мудрым, если в нем слишком сильно мужское или женское начало.
– Да? Значит, мудрость среднего пола?
– Иронизируете? Ну, ну… Однако, когда превращаешься в существо среднего пола, начинаешь насквозь видеть и мужчин, и женщин. Вас не удивляет, как это госпожа Оота отважилась умереть, оставив дочь одну-одинешеньку? Ведь у молодой Оота-сан никого не было на свете, кроме матери. Я думаю, мать на кого-то надеялась. На вас, например, вы, мол, после ее смерти позаботитесь о девушке…
– Да как вы смеете!
– Я много думала об этом, очень много. И появилось у меня подозрение… Ведь госпожа Оота своей смертью помешала вашему браку. Смекаете? Не так-то все это просто. Был у нее свой резон умереть.
– У вас чудовищная фантазия, – сказал Кикудзи, но сам был сражен наповал этой фантазией. Словно молния ударила перед глазами.
– Кикудзи-сан, вы же сказали госпоже Оота, что посватались к дочке Инамура-сан?
Кикудзи отлично помнил, что рассказал, но сделал удивленное лицо.
– Я? По-моему, вы сообщили госпоже Оота по телефону о моем предполагаемом браке!
– Да, сообщила и попросила не мешать. Как раз в тот вечер она и умерла.
Наступило молчание.
– Однако, Кикудзи-сан, – снова заговорила Тикако, – интересно, откуда вы знаете, что я ей звонила? Она приходила к вам?
Кикудзи смешался, застигнутый врасплох.
– Ясно, что приходила! Я помню, как она тогда вскрикнула в телефон.
– Вот это здорово! Выходит, это вы ее убили!
– Можете считать, что я. Вам так легче будет. А я привыкла играть роль злодейки. Ваш отец за то и ценил меня, что по мере необходимости я всегда отлично исполняла эту роль. Вот и сегодня я в этой роли явилась к вам. Не ради памяти вашего отца, а так – сама от себя.
Кикудзи показалось, что эта женщина буквально исходит ненавистью и неистребимой, хронической ревностью. Но Тикако продолжала совершенно спокойно, словно разглядывала собственную ладонь:
– А вам, Кикудзи-сан, не следует знать, что делается в стороне от вас. Если уж очень неприятно, чертыхнитесь про себя – вот, мол, настырная баба, лезет и лезет не в свои дела. А я тем временем отгоню колдунью и сделаю так, чтобы добрый брак состоялся.
– Вы лучше не упоминайте больше об этом добром браке, сделайте одолжение.
– Хорошо, хорошо, мне и самой не хочется путать такое святое дело с госпожой Оота… – Тикако вдруг заговорила в более мягком тоне. – Впрочем, Оота-сан не была таким уж дурным человеком… Она, наверное, молилась, умирая, чтобы вы взяли ее дочь в жены. А вам небось ни единым словом об этом не намекнула…
– Опять вы с вашими глупостями!
– Но ведь так оно и было! Неужели вы думаете, Кикудзи-сан, что ей никогда не приходило в голову выдать за вас свою дочь? Если вы так думаете, значит, вы просто-напросто витаете в облаках. Она же была одержимая, и во сне и наяву мечтала только об одном – о вашем отце. Пожалуй, это можно назвать даже цельностью натуры. Она и дочь свою запутала, как в бреду действовала. А в результате жизни лишилась… Посмотреть со стороны – рок над ней тяготел или проклятие какое-то… И зачем она расставляла свои колдовские сети…
Кикудзи встретился взглядом с Тикако. Ее маленькие глазки экстатически закатились и в то же время смотрели прямо на него. Он не выдержал, отвернулся.
Кикудзи позволил развязать ей язык, не одернул ее, не остановил. И не столько из-за собственной уязвимости, сколько из-за оцепенения, охватившего его после чудовищного предположения Тикако.
Неужели госпожа Оота действительно хотела женить его на своей дочери?.. Такая мысль ему в голову не приходила. Да и не верил он в это.
Скорее всего, это злые, необоснованные домыслы Тикако. Ревность, такая же безобразная и неистребимая, как темное родимое пятно у нее на груди…
И все же слова Тикако были ошеломляющими, как удар молнии.
Кикудзи стало страшно.
А может, он сам мечтал об этом в глубине души?..
Ведь бывают же на свете случаи, когда увлечение мужчины матерью через какое-то время переходит на ее дочь… Но Кикудзи еще был пьян от объятий госпожи Оота, как же он мог увлечься ее дочерью? И все же он тянется к этой девушке, тянется всем телом, тянется, сам того не замечая. Неужели он действительно во власти колдовских чар?
Сейчас ему казалось, что он стал совершенно другим человеком после близости с госпожой Оота. Что-то в нем умерло, что-то онемело.
Вошла служанка.
– Барышня Оота-сан изволили пожаловать. Сказали, что, если у нас гости, они придут в другой раз…
– Что?.. Она ушла?
Кикудзи поспешно вышел в переднюю.

2
– Простите, я…
Фумико подняла голову и взглянула Кикудзи в глаза. В этот момент хорошо была видна вся ее шея, белая, тонкая.
В ямке, где кончалась шея и начиналась грудь, лежала едва заметная тень.
Или освещение такое, или она похудела?.. От этой бледной тени Кикудзи стало чуть-чуть грустно и в то же время необыкновенно легко, словно камень с души свалился.
– А у меня Куримото…
Он сказал это спокойно, без малейшего усилия над собой. Напряжение, еще секунду назад державшее его в тисках, куда-то улетучилось, стоило только ему увидеть Фумико.
Она кивнула.
– Я догадалась, вон ее солнечный зонтик…
– А-а, этот…
В углу стоял серый зонтик с длинной ручкой.
– Может, вам неприятно? Если хотите, отдохните немного в чайном павильоне. А Куримото я сейчас выпровожу.
Сказав это, Кикудзи вдруг удивился самому себе: ведь он знал, что придет Фумико, почему же сразу не постарался отделаться от Тикако?..
– Мне все равно, – сказала Фумико.
– Да? Очень хорошо! Тогда прошу вас, проходите, пожалуйста.
Войдя, Фумико приветливо поздоровалась с Тикако, словно и не подозревала о ее враждебном отношении.
Последовали традиционные слова соболезнования и традиционная благодарность за выражение соболезнования.
Тикако сидела откинувшись, чуть приподняв левое плечо, как на уроке, когда она внимательно следила за действиями ученицы.
– Да, очень грустно… В теперешнем мире мягкие, ранимые души не выдерживают… Вот и ваша мама умерла, увял последний нежный цветок.
– Ну, не такая уж она была мягкая…
– Как горько ей, наверное, было оставлять вас одну-одинешеньку.
Фумико не поднимала глаз. Ее пухлые губы были крепко сжаты.
– Я думаю, вам действительно очень одиноко, – продолжала Тикако. – По-моему, самое время возобновить занятия чайной церемонией.
– Я, знаете ли, уже…
– Поймите, это очень отвлекает!
– Да, но сейчас я в несколько другом положении. Чайная церемония мне уже ни к чему.
– О-о, зачем вы так говорите?! Не надо принижать себя! – Тикако картинно воздела руки, до этого спокойно лежавшие на коленях. – Сезон дождей прошел, вот я и пришла в этот дом. И знаете для чего? Откровенно говоря, хотелось посмотреть, в каком состоянии чайный павильон. – Она мельком взглянула на Кикудзи. – Не составите ли вы мне компанию, Фумико-сан?
– Даже не знаю…
– С вашего позволения возьмем для церемонии сино – в память вашей матушки.
Фумико наконец подняла глаза и взглянула на Тикако.
– Поговорим, побеседуем, вспомним маму.
– Пожалуй, не стоит. А то я еще там расплачусь.
– А почему бы и не поплакать? Поплачем вместе. Ведь скоро у Кикудзи-сана появится молодая жена, и кто знает, может быть, мне будет заказан вход в чайный павильон. А у меня с ним столько хорошего связано… – Тикако улыбнулась и неожиданно строгим тоном добавила: – Конечно, если сговор останется в силе и свадьба Кикудзи-сана с Юкико Инамура состоится.
Фумико кивнула. На ее лице ничего не отразилось. Лишь крайняя усталость была заметна на этом лице, так похожем на материнское.
Кикудзи сказал:
– Зачем вы так говорите? Это нехорошо по отношению к Инамура-сан. Ведь ничего еще не решено.
– Я и сказала – если все останется в силе, – возразила Тикако. – «У доброго дела много помех» – правильная поговорка, так оно обычно и бывает. А пока никакой ясности нет, вы, Фумико, считайте, что ничего и не слышали.
– Хорошо! – Фумико опять кивнула.
Тикако, позвав служанку, пошла убирать чайный павильон.
– Осторожно, тут в тени листва еще мокрая, – донесся из сада ее голос.

3
– Утром, когда я вам звонил, вы, наверное, слышали в трубку, какой здесь был дождь, – сказал Кикудзи.
– Разве можно услышать дождь по телефону? Не знаю, я не обратила внимания… Нет, правда, разве можно услышать в трубку такие вещи – шум дождя в вашем саду?
Фумико взглянула на Кикудзи, потом перевела взгляд на сад.
За кустами и деревьями шуршал веник – это Тикако подметала чайный павильон.
Кикудзи тоже посмотрел на сад.
– И я, наверное, не слышал, как шумит дождь у вас. Но дождь был очень сильный, и мне потом начало казаться, будто я слышу.
– Да, настоящий ливень! И гром был ужасный!
– Вы сказали по телефону, что сильно ударило.
– Знаете, как странно… Оказывается, дети даже в мелочах порой похожи на родителей. Помню, когда я была маленькой, мама в грозу, как только грянет гром, прикрывала мою голову рукавом кимоно. А летом, выходя из дому, всегда смотрела на небо – не собираются ли тучи… И я точно так же… Когда гремит гром, мне хочется закрыться рукавом.
Фумико немного смутилась, стыдливо сжала плечи.
– Я принесла чашку сино, – сказала она и вышла в переднюю.
Вернулась, поставила чашку перед Кикудзи, но обертку не развернула.
Однако, видя, что Кикудзи не решается дотронуться до свертка, придвинула сверток к себе, развернула бумагу и вынула чашку из футляра.
– Кажется, ваша мама любила те две чашки, парные, работы Рёню… И пила из них чай ежедневно, – сказал Кикудзи.
– Да, но чаще все-таки пользовалась этой. Говорила, что в черной и красной чашках теряется зеленый цвет чая.
– А ведь верно! На черном и красном фоне зеленый цвет теряет свою прелесть.
Кикудзи все не решался взять в руки вынутую из футляра чашку, и Фумико сказала:
– Наверное, это неважное сино.
– Нет, что вы!
Но он все еще не решался взять чашку.
Белая глазурь, как и говорила утром по телефону Фумико, была с едва заметным красноватым оттенком. Красный оттенок словно бы проступал откуда-то изнутри.
У верхнего края был виден легкий коричневатый налет. В одном месте бледно-коричневый цвет чуть-чуть сгущался.
Наверное, этого места касались губы, и от постоянных прикосновений глазурь немного испортилась и пропиталась чаем.
Кикудзи смотрел на это место, и оно постепенно начало казаться ему красноватым.
Неужели это действительно след от губной помады, как сказала Фумико?
На внутренней стороне чашки в этом месте тоже был заметен бледный красновато-коричневый налет.
…Цвет слинявшей губной помады… Цвет увядшей, высохшей алой розы… И… цвет крови, давным-давно капнувшей на белоснежную поверхность… Сердце Кикудзи забилось сильнее.
И в то же время опять его охватило болезненно-острое желание. Какой ужас, подумал он, какая грязь!..
На чашке были нарисованы синевато-черные широкие листья какой-то травы. В некоторых местах рисунок слегка побурел.
Простой, реалистический рисунок заглушал в Кикудзи нездоровую чувственность. И строгая форма чашки тоже.
– Прелестно! – сказал он и наконец взял чашку в руки.
– Не знаю, я плохо в этом разбираюсь… Но мама очень ее любила, постоянно пила из нее чай.
– Да, для женщины она, безусловно, хороша.
Для женщины… Кикудзи сказал это и почувствовал: мать Фумико была женщиной, и для него, и вообще…
Зачем Фумико принесла ему эту чашку? Да еще со следами от губной помады матери?
Что это – наивность или душевная черствость?
Кикудзи держал чашку в ладонях, но старался не касаться того места, где виднелся странный след.
– Фумико, уберите ее, пожалуйста! А то Куримото начнет ее разглядывать, и тогда разговоров не оберешься.
– Хорошо.
Фумико положила чашку в футляр, завернула и вышла в переднюю.
Конечно же, она хотела подарить ему эту чашку! Для того и принесла. Но упустила подходящий момент, а может быть, решила, что сино ему не понравилось.
Вошла Тикако.
– Кикудзи-сан, вы не дадите кувшин госпожи Оота?
– А может, обойдемся нашим? Тем более что у нас в гостях Фумико-сан.
– Вот странно! Именно потому, что Фумико-сан здесь, я и хочу взять тот кувшин. Мы же хотели поговорить, вспомнить ее мать. Кувшин ведь подарок… В память о покойной…
– Но вы же ненавидите госпожу Оота! – внезапно сказал Кикудзи.
– Ненавижу? Вот уж неправда! Просто мы не сходились характерами. Да и как можно ненавидеть покойника?.. Конечно, мы не симпатизировали друг другу, это верно. Опять же из-за несходства характеров. И потом, я ее ведь видела насквозь…
– Кажется, видеть насквозь – ваша специальность.
– Если боитесь, прячьте от меня свою душу. Вот и все!
Вернулась Фумико. Она села неподалеку от порога. Тикако обернулась к ней, слегка вздернув левое плечо.
– Фумико-сан, дорогая, давайте уговорим хозяина дома дать нам для чайной церемонии сино вашей матушки.
– Да, пожалуйста, Кикудзи-сан! – сказала Фумико.
Кикудзи вынул из стенного шкафа кувшин.
Засунув за оби сложенный веер, Тикако взяла кувшин и пошла в чайный павильон.
– Знаете, я испугался, когда утром позвонил вам по телефону и услышал, что вы переехали. Неужели вы одна справились и с продажей, и со всем остальным?
– Да. Одна. Но мне повезло. Дом купил наш знакомый. Он жил в Ооисо в маленьком доме. Хотел со мной поменяться, но я предпочла продать дом. Жить одной, даже в маленьком доме, как-то неуютно. Снимать комнату – куда меньше хлопот, особенно когда ходишь на работу. А пока что я нашла приют у подруги.
– Вы уже устроились на работу?
– Нет еще. Когда встал вопрос о работе, оказалось, я ничего толком не умею. – Фумико улыбнулась. – Ведь и к вам я собиралась зайти уже после того, как куда-нибудь устроюсь. А то грустно как-то приходить в гости и бездомной и безработной, когда ничего не делаешь, попусту болтаешься.
Кикудзи захотелось сказать, что именно в такое время и нужно ходить в гости. Он представил Фумико в незнакомой комнате: сидит одна, грустит. Но девушка не выглядела грустной.
– Я тоже хочу продать свой дом. Собираюсь, собираюсь, да никак не решусь. А пока что все приходит в упадок: желоба текут, татами в дырах. Но чинить уже неохота.
– Зачем продавать? Вы, наверное, женитесь и приведете сюда жену, – громко сказала Фумико.
Кикудзи взглянул на нее.
– Вы повторяете слова Куримото… Неужели вы думаете, что я сейчас в состоянии жениться?
– Это из-за мамы? Вы страдали, да? Но теперь-то уже все в прошлом… Так и считайте – все в прошлом.

4
Тикако быстро привела в порядок чайный павильон – сказалась привычка.
– Удачно я подобрала посуду, подходит к этому кувшину? – спросила она.
Кикудзи не ответил, он в этом не разбирался. Фумико тоже молчала. Они оба смотрели на кувшин.
Вещь, служившую цветочной вазой перед урной с прахом госпожи Оота, сейчас использовали по прямому назначению.
Чьи только руки не касались этого кувшина… Руки госпожи Оота, руки Фумико, а Фумико – из рук в руки – передала его Кикудзи… А сейчас над ним колдуют грубые руки Тикако.
Кувшин со странной, почти роковой судьбой. Впрочем, у каждой вещи своя судьба, а уж у посуды для чайной церемонии – тем паче.
Прошло триста, а то и четыреста лет с тех пор, как был изготовлен этот кувшин. Кто пользовался им до госпожи Оота, кто был его обладателем, чьи судьбы оставили на нем свой незримый след?..
– Сино делается еще прекраснее у очага, рядом с чугунным котелком. Вы не находите? – сказал Кикудзи, взглянув на Фумико. – И какая благородная форма! Котелок еще больше ее подчеркивает.
Светлая глазурь сино излучала глубокий сияющий свет.
Кикудзи сказал Фумико по телефону, что стоит ему посмотреть на сино, как сразу хочется ее видеть.
Может быть, тело ее матери тоже излучало внутренний свет – свет женщины?..
Было жарко, и Кикудзи не задвинул сёдзи в павильоне.
В проеме, за спиной Фумико, зеленел клен. Тень от густой листвы лежала на ее волосах.
На фоне светлой зелени четко вырисовывались изящная длинная шея и голова Фумико. Руки, обнаженные выше локтя, – должно быть, она впервые в этом году надела платье с короткими рукавами – казались голубовато-бледными. Фумико была худенькой, но и плечи, и руки выглядели округлыми.
Тикако тоже любовалась кувшином.
– Как бы то ни было, но такой кувшин оживает только во время чайной церемонии. Просто грешно использовать его как посудину для цветов.
– Но мама тоже ставила в него цветы, – сказала Фумико.
– Чудеса! Памятная вещь вашей матушки в этом павильоне!.. Впрочем, госпожа Оота, наверное, обрадовалась бы.
Тикако, должно быть, хотела уколоть Фумико, но та спокойно произнесла:
– Мама часто пользовалась этим кувшином как цветочной вазой. А что касается меня, я не собираюсь больше заниматься чайными церемониями, так что…
– Не говорите так. – Тикако огляделась вокруг. – Чайная церемония – благое дело. А уж этот павильон… Нигде я не обретаю такого душевного равновесия, как здесь, когда мне разрешают переступить его порог. Я ведь видела не один десяток чайных павильонов, но такого, как этот, не встречала… – Она перевела взгляд на Кикудзи. – В будущем году пять лет исполнится, как скончался ваш отец. Устройте, Кикудзи-сан, торжественную чайную церемонию в день годовщины!
– Пожалуй. Забавно будет, если гостям подать подделку, не имеющую никакой ценности.
– Как вы можете?! Да и среди чайной утвари покойного господина Митани нет ни одной поддельной вещи.
– Да? Но все равно это было бы забавно! Чайная церемония – и подделка! – Он обратился к Фумико: – Знаете, я никак не могу отделаться от ощущения, что в павильоне дурно пахнет то ли плесенью, то ли какими-то ядовитыми испарениями. Вот мне и пришла мысль принести сюда в поминальный день ненастоящую утварь: ядовитые пары не выдержат, улетучатся. Это будет вместо заупокойной службы по отцу. А потом я навсегда покончу с чайными церемониями… Впрочем, я ими вообще не занимался.
– Хотите навсегда выкурить назойливую бабу – и все-то она сюда ходит, и во все-то лезет. Чтоб, значит, чистый воздух был, чтоб духу ее не было… – Тикако, чуть усмехаясь, тщательно размешивала чай бамбуковой щеточкой.
– Вот именно!
– Не надейтесь, ничего у вас не выйдет! А вот когда завяжете новые родственные связи, тогда, пожалуйста, рвите старые.
Показывая взглядом, что все готово, Тикако поставила перед Кикудзи чашку.
– Фумико-сан, наслушавшись шуток хозяина дома, вы, пожалуй, подумаете, что памятная вещь вашей матушки очутилась в плохих руках. А я вот смотрю на это сино и словно бы вижу на глазури лицо госпожи Оота…
Кикудзи опустил пустую чашку на подставку и тоже посмотрел на кувшин.
Что там увидела Тикако? Скорее, в черной лакированной крышке отражается ее собственная, не очень-то привлекательная физиономия.
Но Фумико была рассеянной.
Кикудзи не мог понять, притворяется она или действительно не замечает колкостей Тикако.
И вообще странно, что Фумико не выказала ни малейшего неудовольствия и сидит здесь, рядом с Тикако.
И разговоры Тикако о предполагаемом браке Кикудзи тоже, кажется, ее нисколько не трогают.
Тикако, ненавидевшая госпожу Оота, а заодно и ее дочь, вкладывала в свои слова оскорбительный для Фумико смысл, но девушка не выражала никакого протеста, даже, казалось, внутреннего.
Неужели Фумико погружена в такое глубокое горе, что все это скользит мимо, не задевая ее?.. Или, потрясенная смертью матери, она сумела возвыситься над житейской суетой?.. А может, она унаследовала характер матери и не умеет сопротивляться ни себе, ни другим, ибо ее чистота выше всего на свете…
Впрочем, и он, Кикудзи, никак не попытался оградить Фумико от выпадов Тикако. Значит, он тоже какой-то не такой, мягко выражаясь, странный.
Но все же самым странным, даже чудовищно странным было присутствие здесь Тикако. Сидит себе в его чайном павильоне и спокойно прихлебывает чай, который сама же и приготовила.
– Малюсенькие у меня часики, так неудобно для близоруких глаз, – сказала Тикако. – Подарили бы мне, Кикудзи-сан, карманные часы вашего отца.
– Никаких карманных часов у него не было! – отрезал Кикудзи.
– То есть как это – не было?! Ваш отец всегда их носил. Фумико-сан, вы помните карманные часы покойного господина Митани? Ведь он всегда носил их – и когда у вас бывал, верно?
Тикако всем своим видом выражала удивление.
Фумико опустила глаза.
– Десять минут третьего, кажется. Стрелки двоятся, как сквозь туман вижу…
Тикако изменила тон, заговорила оживленно, деловито.
– Инамура-сан организовала для меня группу. Сегодня в три у нас урок. Прежде чем идти к ним, я хотела бы узнать ваш ответ, Кикудзи-сан. Ведь я и зашла сюда поэтому.
– Передайте, пожалуйста, Инамура-сан, что я решительно отказываюсь.
Но Тикако постаралась его ответ обратить в шутку.
– Хорошо, хорошо, так и передам – мол, решительно, очень решительно! – Она рассмеялась. – Хоть бы уж поскорее все образовалось, тогда, глядишь, с вашего позволения, будем проводить уроки в этом павильоне.
– А вы посоветуйте Инамура-сан купить мой дом! Я все равно собираюсь его продать в ближайшее время…
Не обращая больше внимания на Кикудзи, Тикако повернулась к Фумико.
– Фумико-сан, вы не собираетесь домой? Может, выйдем вместе и немного пройдемся?
– Хорошо.
– Я быстренько тут уберусь!
– Разрешите, я вам помогу.
– Как вам будет угодно…
Но Тикако, не дожидаясь Фумико, одна направилась в мидзуя.
Оттуда послышался плеск воды.
– Фумико-сан, останьтесь! Не надо уходить с ней, – тихо сказал Кикудзи.
Фумико покачала головой:
– Я боюсь.
– Бояться не надо.
– А я боюсь…
– Ну, тогда выйдите вместе с ней, пройдитесь немного, заморочьте ей голову и возвращайтесь.
Фумико снова покачала головой и встала, одергивая тонкое летнее платье.
Кикудзи, не успев подняться, снизу протянул к ней руки: ему показалось, что Фумико пошатнулась.
Она покраснела.
Когда Тикако спросила ее про карманные часы, у нее слегка порозовели только веки, а сейчас лицо у нее стало алым – стыд, поначалу незаметный, как бутон, теперь был в полном цветении.
Фумико взяла кувшин и пошла в мидзуя.
– А-а, решили вымыть собственноручно? – донесся оттуда хриплый голос Тикако.

Двойная звезда

1
«И Фумико, и дочь Инамура вышли замуж», – сказала Тикако, заявившись к Кикудзи…
Летнее время – в половине девятого еще светло. После ужина Кикудзи растянулся на галерее и пристально смотрел на светлячков в сетке. Их купила служанка. Незаметно бледный огонек светлячков стал желтоватым – день померк. Но Кикудзи так и не зажег свет.
Он только сегодня вернулся домой – гостил у приятеля на даче, в окрестностях озера Нодзирико. Там он провел свой недолгий летний отпуск.
Приятель был женат, и у них был грудной ребенок. Кикудзи, непривычный к детям, понятия не имел, сколько дней или месяцев прожил малыш на свете, и не мог определить, крупный он или нет для своего возраста. Но на всякий случай – надо же было выказать какой-то интерес к ребенку – сказал:
– Вон какой крепыш, и развит хорошо!..
– Что вы, не такой уж он крепкий, – ответила жена приятеля. – Сейчас, правда, получше стал, приближается к нормальному весу, а когда родился, до того крохотный был и хилый, что мне плакать хотелось.
Кикудзи легонько помахал рукой перед лицом ребенка.
– А почему он не моргает?
– Они позже начинают моргать… Видеть-то он видит, а моргать ему еще рано.
Кикудзи думал, ему месяцев шесть, а оказалось, всего около трех. Поэтому, наверное, молодая мать и выглядела так плохо: прическа неряшливая, лицо бледное, осунувшееся. Не успела еще как следует оправиться после родов.
Супруги были полностью поглощены своим первенцем, глаз с него не спускали, и Кикудзи чувствовал себя у них довольно одиноко. Но стоило ему сесть в поезд, как перед глазами сейчас же всплыла тоненькая – в чем только душа держится – молодая женщина с измученным, но умиротворенным лицом, светящимся тихой радостью. Приятель жил все время с родителями, и только теперь, после рождения ребенка, молодая мать наконец была наедине с мужем. И дача, где они жили, вероятно, представлялась ей раем, и она все время пребывала в блаженном состоянии. Так и ехал Кикудзи с этим умиротворенным и светлым образом в сердце.
Сегодня, у себя дома, лежа в полутьме на галерее, Кикудзи снова вспомнил жену приятеля. Вспомнил с нежным и немного печальным чувством.
И тут явилась Тикако. Как всегда, без предупреждения.
Энергично вошла и громко, даже слишком громко, сказала:
– Что это вы?! В такой темноте… – И уселась на галерее, у ног Кикудзи. – Уж эти мне холостяки! И свет-то зажечь некому, так вот и валяются.
Кикудзи подтянул ноги, согнул их в коленях, некоторое время полежал в такой позе, потом нехотя сел.
– Да лежите, лежите, пожалуйста! – Тикако протянула правую руку, словно удерживая Кикудзи, и только после этого по всем правилам поздоровалась.
Она рассказала, что была в Киото, а на обратном пути заехала в Хаконэ. В Киото, в доме главы их школы, к которой она принадлежит, встретилась со старым знакомым Ооидзуми, торговавшим утварью для чайной церемонии.
– Мы с ним давно не виделись, – сказала Тикако, – а тут встретились и, конечно, поговорили о вашем отце… Он предложил мне показать гостиницу, где, бывало, останавливался Митани-сан. Маленький такой дом на улице Киямати, укромный уголок. Ваш отец, видно, с госпожой Оота там бывал, не хотел привлекать внимания. А Ооидзуми предложил мне снять номер в этой гостинице. Понимаете – мне! Этакая дубина!.. Я бы умерла там со страха. Как проснулась бы среди ночи да вспомнила, что здесь останавливались Митани-сан и госпожа Оота, дурно, пожалуй, стало бы. Оба ведь уже покойники.
Ты сама дубина, если способна говорить такие вещи, подумал Кикудзи.
– Кикудзи-сан, вы тоже уезжали? На Нодзирико были? – спросила Тикако тоном всезнающего человека.
Она была в своем амплуа: пришла, выспросила все у служанки и свалилась как снег на голову.
– Только сегодня вернулся, – буркнул Кикудзи.
– А я уже дня три-четыре как приехала, – сказала Тикако резко и вздернула левое плечо. – Приехала, а тут такие неприятности, такие неприятности. Меня как громом поразило. Даже и не знаю теперь, какими глазами смотреть на вас, Кикудзи-сан… Допустила я оплошность… Осрамилась…
Тут она и сказала, что Юкико Инамура вышла замуж.
На галерее было темно, и Кикудзи мог не скрывать удивления, отобразившегося на его лице. Однако голос его прозвучал совершенно спокойно.
– Да?.. Когда же?
– Вы так спокойно спрашиваете, словно это вас не касается, – сказала Тикако.
– Я же говорил вам, и не один раз, что отказываюсь от брака с Юкико.
– Да слова это, пустые слова! От меня вы хотели отделаться, а не от Юкико! Какое, мол, дело этой назойливой бабе, понравилась мне девушка или не понравилась, нечего ей совать нос в чужие дела! Может быть, это действительно противно. И все же для вас это была хорошая партия.
– Будет вам болтать! – У Кикудзи вырвался смешок, короткий, резкий, точно он его выплюнул.
– Но девушка-то ведь вам нравилась?
– Девушка хорошая…
– Вот-вот, я сразу поняла, что она вам нравится, ну и я…
– Если находишь девушку красивой, это еще не значит, что на ней обязательно женишься.
И все же весть о замужестве Юкико поразила Кикудзи. Он попытался вызвать в памяти ее лицо, но напрасно, ничего не получалось!
Он видел Юкико всего два раза.
Впервые – на чайной церемонии в Энкакудзи. Тикако специально предложила девушке исполнить церемонию, чтобы Кикудзи мог хорошенько ее рассмотреть. И сейчас перед его глазами всплыла грациозная фигура девушки, ее лишенные манерности движения, тень листвы на сёдзи за ее спиной, фурисодэ, светившееся мягким светом. Все это ему представилось довольно отчетливо, а вот лицо расплывалось. Запомнилось вот еще что: красная салфетка в ее руках, и розовое фуросики – это уже когда она шла через парк к храмовому павильону, – и белый тысячекрылый журавль на розовом крепдешине… Все запомнилось, кроме лица.
Когда Юкико пришла к нему в гости – это было всего один-единственный раз, – Тикако тоже устроила чайную церемонию. И снова девушка обворожила Кикудзи. На следующий день ему казалось, что в павильоне сохранился аромат ее духов… Сейчас он видел оби с красным ирисом и прочие мелочи, а лица Юкико вызвать в памяти не мог.
Впрочем, Кикудзи с трудом мог припомнить даже лица родителей, умерших не так уж давно. И только когда глядел на их фотографии, вспоминал – да, они выглядели так… Может быть, чем ближе тебе человек и чем дороже, тем труднее восстановить в памяти его образ?.. Может быть, наша память с полной отчетливостью воспроизводит только нечто необычное, уродливое?..
И действительно, лицо Юкико представлялось Кикудзи каким-то светлым пятном, как символ, а черное родимое пятно на левой груди у Тикако стояло перед глазами, напоминая жабу.
Сейчас, наверное, на Тикако и нижнее кимоно длинное и, конечно, из плотного шелка. На галерее темно, и невозможно разглядеть родимое пятно сквозь шелк. Конечно, и на ярком свету шелк скрывает его, но Кикудзи видит пятно, всегда видит. В темноте даже еще лучше.
– Странный вы человек, Кикудзи-сан, очень странный! Надо же встретить девушку, найти ее красивой, милой – и упустить! Девушка, которую зовут Юкико Инамура, одна-единственная, второй такой нет. Потом будете искать по всему свету ей подобную и не сыщете… И как только, Кикудзи-сан, вы до сих пор не понимаете таких простых вещей!
Тикако говорила нравоучительным тоном, но подчеркнуто вежливо.
– У вас, Кикудзи-сан, жизненного опыта мало, а вы не дорожите советами опытных людей, позволяете себе такую роскошь. Из-за одного неверного шага сразу изменилась судьба двух человек – и ваша и Юкико. Кто знает, как у нее теперь сложится жизнь? Вдруг она будет несчастной в браке?.. И тогда доля вины ляжет на вас. Да, да! Она ведь была к вам расположена, Кикудзи-сан.
Кикудзи молчал.
– Она прекрасно к вам относилась, – продолжала Тикако. – Неужели у вас не защемит сердце, если Юкико через несколько лет вспомнит о вас и пожалеет, что вы на ней не женились?
Теперь голос Тикако источал яд.
И чего она разоряется, если Юкико все равно уже замужем…
– Ой, светлячки! Откуда это? – Тикако вытянула шею. – Ведь сейчас уже наступает время осенних насекомых. Фу, как неприятно – словно блуждающие огоньки, словно призраки!..
– Это служанка купила, – сказал Кикудзи.
– Понятно, что можно требовать от служанки! Занимались бы вы чайными церемониями, так не допускали бы таких промахов. У нас ведь существуют свои японские времена года.
После этого замечания Кикудзи стало казаться, что светлячки светятся на самом деле как-то неприятно, неземной какой-то свет. Действительно, как они сохранились до сих пор? Когда он жил у приятеля на озере Нодзирико, там порхали и стрекотали различные насекомые, но светлячков он не видел ни разу.
– Да, Кикудзи-сан, была бы у вас жена, она бы не допустила такого запоздалого и грустного символа сезона… – вдруг задушевно сказала Тикако. – А я-то думала исполнить свой долг перед вашим покойным отцом – сосватать вас с дочерью Инамура-сан!
– Ваш долг?
– Да, долг… Вы этого не поймете… А пока вы валялись тут в темноте и любовались светлячками, Фумико тоже успела уже выйти замуж.
– Фумико?! Когда?
На этот раз Кикудзи был ошеломлен. При первом сообщении он просто удивился и с легкостью это скрыл.
Но новый удар не так-то легко скрыть. Его нанесли исподтишка. И Тикако, наверное, сейчас же почувствовала по его тону, что в его голосе зазвучали тревога и сомнение.
– Чудеса, правда? Я сама не могу прийти в себя от изумления. Обе, одна за другой… – В голосе Тикако прозвучало сочувствие. – Брак Фумико, по правде говоря, меня обрадовал – теперь никто не будет мешать Кикудзи-сан, подумала я. А оказывается, и Юкико вышла тоже. Я сама была не своя. Ходила словно оплеванная. А все из-за вашей нерешительности.
Но Кикудзи все еще не мог поверить в замужество Фумико.
– Сначала вам госпожа Оота мешала жениться… Даже своей смертью… – продолжала Тикако. – Но теперь, когда ее дочь вышла замуж, колдовские чары, тяготевшие над этим домом, должны развеяться. – Тикако перевела взгляд на сад. – Теперь вы очистились, все осталось позади… Займитесь хозяйством, приведите в порядок садовые деревья. Даже в темноте видно, как они разрослись. Ветки торчат во все стороны. Душно и мрачно.
После смерти отца, целых четыре года, Кикудзи не занимался садом. Ни разу не пригласил садовника. И деревья действительно буйно разрослись. Под густой листвой было душновато даже вечером, словно она продолжала сохранять дневную жару.
– Ваша служанка, наверное, сад и не поливает. А уж такую-то мелочь вы бы могли ей поручить!
– Да отстаньте вы!
Кикудзи внутренне встречал в штыки каждое слово Тикако и в то же время разрешал ей болтать что угодно и сколько угодно. И так бывало всегда.
Говоря неприятные вещи, Тикако преследовала определенную цель – пыталась вызвать его на откровенность, выведать, что творится у него в душе. Кикудзи открыто восставал против этого и втайне боялся проговориться. Тикако все отлично понимала, но делала вид, будто ничего не замечает, и лишь порой давала почувствовать, что видит его насквозь.
Она почти никогда не говорила такого, что было бы для него полной неожиданностью. Все гадкое, все ядовитое, содержавшееся в ее словах, жило в каком-то уголочке мозга и у Кикудзи, и он время от времени, думая об этом, испытывал отвращение к себе.
И в этот вечер, сообщив о замужестве Юкико и Фумико, Тикако продолжала наблюдать за Кикудзи. Почему?.. Он не понимал, но все равно был настороже. Если раньше, собираясь женить его на Юкико, Тикако старалась отдалить и очернить Фумико, то теперь-то какой смысл в ее ухищрениях? Ведь обе девушки вышли замуж… И все же она продолжала гоняться за мыслями Кикудзи.
Надо бы подняться, включить свет в комнате и на галерее, подумал Кикудзи. Наплевать, конечно, но все же нелепо разговаривать с Тикако в темноте – не такие уж они близкие люди. Она, правда, во все вмешивается, лезет со своими замечаниями насчет сада… Ну и пусть! Эта ее манера давно ему известна. Но о близости не может быть и речи. Кикудзи было лень пошевелиться – ладно, в темноте так в темноте…
Тикако тоже не двинулась с места, хоть и выразила неудовольствие по поводу темноты, как только вошла. Обычно она с готовностью выполняла всякие мелочи – это было в ее характере и являлось своего рода добровольной обязанностью в доме Кикудзи. Однако теперь она не стремилась ему услужить. Либо возраст уже сказывался, либо загордилась – ее популярность как мастера чайной церемонии все возрастала.
– Ооидзуми просил меня в Киото передать вам – меня-то это совершенно не касается, просто выполняю его просьбу, – просил передать, что если вы задумаете распродавать чайную утварь для церемоний, то он бы с радостью этим занялся, – сказала Тикако очень спокойно. – Впрочем, вам, Кикудзи-сан, теперь, когда вы потеряли Юкико, наверное, не до чайной утвари. А мне грустно… Со смертью вашего отца умерла и чайная церемония в этом доме. А я лишилась любимого дела… Небось павильон так и стоит запертым, проветривается только тогда, когда я здесь бываю…
А у Тикако, оказывается, дальний прицел, подумал Кикудзи. Не удалось ей женить его на Юкико, не удалось заправлять чайными церемониями в его доме, так она решила хоть чайную утварь у него выманить. С торговцем Тикако, конечно, обо всем договорилась, обо всем условилась заранее.
Впрочем, Кикудзи нисколько не разозлился, а даже почувствовал облегчение.
– Я даже дом подумываю продать, так что вскоре попрошу его помощи.
– Правильно, – кивнула Тикако. – Спокойнее иметь дело с человеком, который уже выполнял поручения вашего отца.
Тикако все рассчитала: он, Кикудзи, ничего не смыслит в чайной утвари, даже толком не знает, что у него есть, а она-то уж разберется.
Кикудзи посмотрел в сторону чайного павильона. Перед павильоном рос огромный олеандр, сейчас он был весь в цвету. Белые цветы едва проступали сквозь мрак смутными светлыми пятнами.
Вечер был такой темный, что нельзя было даже различить, где кончаются вершины деревьев и где начинается небо.

2
В конце рабочего дня, когда Кикудзи уже уходил со службы, его позвали к телефону.
– Это Фумико говорит, – услышал он в трубке тихий голос.
– Алло… Митани слушает…
– Это я, Фумико…
– Да, я понял.
– Простите, что беспокою вас, звоню на работу. Но иначе я бы не успела извиниться перед вами…
– А в чем дело?
– Я сегодня отправила вам письмо и, кажется, забыла наклеить марку.
– Да? Я еще не имел удовольствия его получить…
– На почте я купила десять марок, отправила письмо, а пришла домой, смотрю – у меня все марки целы. Такая рассеянность! Вот и звоню вам, хочу извиниться до того, как вы получите письмо.
– Не стоило беспокоиться из-за такого пустяка, – ответил Кикудзи, а сам подумал: в письме, наверное, сообщается о ее браке. – Письмо о радостном событии?
– Да… Знаете, наверное, потому я была такой рассеянной, что все колебалась, отправлять вам письмо или нет. Я ведь никогда вам не писала… Ну вот… колебалась, колебалась, а марку-то и забыла.
– Простите, откуда вы звоните?
– Из автомата, у Токийского вокзала. Здесь очередь, ждут телефон.
– Из автомата?.. – Кикудзи немного удивился, но неожиданно сказал: – Поздравляю вас!
– Благодарю вас… Действительно, меня можно поздравить. Но… как вы узнали?
– Да Куримото мне сообщила.
– Куримото-сан?! Откуда же она узнала? Ужасная женщина!
– Ну, теперь-то уж вам, наверное, не придется встречаться с Куримото… – Он помедлил немного. – Помните, когда мы последний раз говорили по телефону, в трубке был слышен шум дождя?..
– Да, вы говорили… Тогда я переехала к подруге и тоже колебалась, сообщать вам или нет. Как сейчас… Но сейчас все-таки решила сообщить.
– Мне приятнее, когда вы сами обо всем сообщаете. А эту новость я узнал от Куримото и тоже колебался, поздравлять вас или не поздравлять.
– Знаете, очень грустно считаться пропавшей без вести…
Ее голос, слабый, угасающий, был очень похож на голос матери.
У Кикудзи вдруг перехватило дыхание.
– Хотя мне, наверное, следовало бы все-таки пропасть… – Фумико замолчала и после короткой паузы добавила: – Сейчас я живу в малюсенькой неуютной комнате. Я нашла ее одновременно с работой.
– Да?..
– Начала работать в самую жару, так устаю…
– Ну конечно, тем более сразу после свадьбы…
– Что, что?.. Вы сказали, после свадьбы?..
– Ну да!.. Еще раз поздравляю вас.
– Как вам не стыдно!.. Что за глупые шутки!
– Но вы же вышли замуж…
– Я?! Замуж?..
– Разве не так?
– Да что вы?! Неужели я могла бы выйти замуж сейчас, в таком состоянии?.. Только недавно умерла мама, и я…
– Да, но…
– Это вам Куримото-сан сказала?
– Да.
– Но почему, зачем?.. Не понимаю… А вы, Митани-сан, поверили?
Казалось, Фумико спрашивает самое себя.
Кикудзи вдруг стало легко и весело.
– Послушайте, Фумико-сан, ну что за разговор по телефону? Давайте встретимся!
– Хорошо!
– Я сейчас приеду на Токийский вокзал, вы, пожалуйста, подождите меня.
– Но…
– Или где-нибудь в другом месте.
– Мне не хочется ждать на улице. Можно я приеду к вам, домой?
– Конечно, но давайте встретимся и поедем вместе.
– Если вместе, мне все равно придется где-нибудь вас ждать.
– Может, зайдете ко мне на работу?
– Нет, лучше я одна поеду.
– Хорошо. Я сейчас же выхожу. Если вы приедете раньше меня, пожалуйста, проходите в дом, располагайтесь.
Фумико сядет в электричку на Токийском вокзале и, конечно, доедет раньше него. Но Кикудзи казалось, что они могут очутиться в одной электричке, и, сойдя на своей остановке, он начал искать ее глазами в толпе.
Фумико все же приехала первой.
Узнав у служанки, что она в саду, Кикудзи прямо из передней, не заходя в комнату, направился в сад.
Девушка сидела на камне в тени олеандра.
После последнего визита Тикако служанка по вечерам, перед приходом Кикудзи, поливала сад. Старая садовая колонка, оказывается, была в исправности.
Камень, на котором сидела Фумико, у подножия еще был влажным.
Белый олеандр и красный олеандр… Пунцовые цветы в густой темной зелени горели, как полуденное солнце, а белые источали прохладу. Мягко колыхавшиеся волны цветов обрамляли фигурку Фумико. Она тоже была белая – в белом платье, отделанном узкой синей каймой по краям отложного воротника и карманов.
Лучи заходящего солнца пробивались сквозь листву за спиной Фумико и падали к ногам Кикудзи.
– Добро пожаловать!
Кикудзи был искренне рад, даже в походке его сквозила радость.
Фумико, должно быть, хотела первой приветствовать его, но не успела и теперь сказала:
– Простите, что побеспокоила вас, позвонила на службу.
Она встала, сжав плечи, словно желая спрятаться. Может быть, ей показалось, что Кикудзи возьмет ее за руку, если она останется сидеть.
– Вы говорили по телефону такие ужасные вещи… Вот я и пришла… чтобы опровергнуть…
– Вы о замужестве? Откровенно говоря, я и сам поразился…
– Чему? – Фумико опустила глаза.
– Чему? И тому и другому. Сначала – что вы вышли замуж, потом – что, оказывается, и не думали выходить… Оба раза я поразился.
– Оба раза?
– Конечно! Как же не поразиться…
Кикудзи зашагал по каменным плитам садовой дорожки.
– Пройдемте в комнаты здесь. – Он сел на галерее, с края. – Отчего же вы без меня не вошли в дом?.. На днях, когда я вечером отдыхал на галерее – только что вернулся из поездки, – заявилась Куримото.
Из дальней комнаты послышался голос служанки, она звала Кикудзи. Наверное, хотела спросить про ужин. Кикудзи, уходя с работы, звонил ей и распорядился насчет ужина. Он ушел в дом и вернулся, переодетый в белое полотняное кимоно.
Пока он отсутствовал, Фумико подновила на лице косметику. Подождав, пока Кикудзи усядется, она сказала:
– Что же вам сказала Куримото-сан?
– Да просто сказала: «Фумико-сан вышла замуж…» Но…
– И вы, Митани-сан, поверили?
– А как не поверишь? Разве придет в голову, что это ложь?
– И даже не усомнились? – Глаза Фумико, большие, радужные, быстро влажнели. – Неужели я сейчас могу выйти замуж?! Вы считаете, что я способна на это? Ведь и мама и я так измучились, исстрадались… И страдания эти еще не прошли… и… – Она говорила о матери, словно о живом человеке. – И мама и я… Многие к нам относились хорошо, но не все, мы всегда надеялись, что люди нас поймут. Или это иллюзия? Собственное отражение в зеркале своей души?
Казалось, Фумико вот-вот расплачется.
Немного помолчав, Кикудзи сказал:
– Фумико-сан, помните, я вас спрашивал: считаете ли вы, что я способен сейчас жениться… В тот день, когда ливень был, помните?
– Когда гром гремел?..
– Да. А сегодня вы задаете мне аналогичный вопрос.
– Но это не одно и то же.
– Вы тогда несколько раз повторили, что я женюсь.
– Но это… Между мной и вами, Митани-сан, огромная разница… – Фумико не сводила с Кикудзи наполненных слезами глаз. – Да, да, огромная разница.
– Какая же?
– Во-первых, в общественном положении…
– В общественном положении?..
– Конечно. Но не только в этом… Ладно, не будем говорить об общественном положении. Главное – у нас очень разные судьбы. У меня все так мрачно, трагично…
– Вы намекаете на глубину греха? Если так, то в первую очередь надо говорить обо мне.
– Нет! – Фумико решительно покачала головой, и у нее на глазах выступили слезы. Они медленно скатились по щекам и упали на грудь. – Мама весь грех взяла на себя и умерла. Впрочем, я не считаю, что это был грех. Это было ее горе. Так мне кажется… Ведь грех остается навсегда в человеке, а горе проходит…
Кикудзи опустил глаза.
– Зачем же вы называете свою судьбу мрачной? Ведь этим вы бросаете тень на смерть вашей матери.
– Наверное, я не совсем правильно выразилась – не судьба мрачная, а глубина горя…
– Но глубина горя…
Кикудзи хотел сказать: это все равно, как и в любви, но не сказал.
– Так вот, между нами большая разница… Ведь у вас, Митани-сан, есть девушка на примете, – сказала Фумико. – Насколько я понимаю, Юкико-сан согласна выйти за вас замуж. Куримото-сан, кажется, считала, что мама являлась помехой вашему браку. И меня она считает помехой вашему браку, поэтому и солгала, будто я вышла замуж. Иначе не объяснишь.
– Но она сказала, что Инамура-сан тоже вышла замуж.
На лице Фумико отобразилось крайнее удивление. Но только на один миг.
– Не может быть… Не верю… Нет, нет, это ложь, безусловно, ложь! – Она резко покачала головой. – Когда же это случилось?
– Свадьба Инамура-сан?.. Наверное, совсем недавно.
– И это ложь!
– Она сказала, что и Юкико, и вы – обе вышли замуж, оттого я и поверил в ваше замужество, – сказал Кикудзи. – Но насчет Юкико, может, Куримото сказала правду.
– Да нет же! Лжет она!.. Да и кто же устраивает свадьбу в такую жару? Полный свадебный наряд надеть невозможно – вся будешь мокрая…
– Что же, по-вашему, летом свадеб вообще не бывает?
– Да, почти не бывает… Разве в исключительных случаях. Ведь брачную церемонию можно отложить до осени…
Влажные глаза Фумико почему-то увлажнились еще больше, слезы падали ей на колени, и она пристально смотрела на мокрые пятна.
– Но зачем, зачем Куримото-сан солгала?..
– И как ловко меня обманула, – сказал Кикудзи.
Но почему эта ложь вызывает у Фумико слезы?
Пока что ясно только одно – Тикако насчет Фумико соврала.
Но, может быть, Юкико действительно вышла замуж, и Куримото, обозленная своим неудачным сватовством, решила во что бы то ни стало отдалить Фумико от Кикудзи, потому и наврала про нее.
Впрочем, такое объяснение не совсем удовлетворяло Кикудзи. Ему начало казаться, что замужество Юкико тоже неправда.
– Как бы то ни было, – сказал он, – пока мы не удостоверимся, правду или нет сказала Куримото относительно Юкико-сан, ее шутку ни понять, ни объяснить нельзя.
– Шутку?..
– Давайте считать, что это была шутка.
– Но если бы я сегодня вам не позвонила, вы считали бы, что я замужем. Странная шутка…
Служанка опять позвала Кикудзи.
Кикудзи вернулся, держа в руках конверт.
– А вот и ваше письмо, Фумико-сан! То самое, без марки…
Улыбаясь, Кикудзи собрался было вскрыть письмо.
– Нет, нет, не читайте!
– Почему?
– Не хочу. Верните, пожалуйста! – Фумико, не вставая, пододвинулась к Кикудзи и потянулась за письмом. – Отдайте!
Кикудзи быстро спрятал конверт за спину.
Пытаясь схватить письмо правой рукой, Фумико левой инстинктивно оперлась о колени Кикудзи. Руки словно бы тянули тело в разные стороны, и равновесие нарушилось. Но как только оно нарушилось, руки начали действовать согласованно: правая все еще тянулась за письмом, а левая удерживала тело от падения. И все-таки казалось, что Фумико вот-вот упадет. Ее голова почти касалась груди Кикудзи, тело ее грациозно изогнулось. Но девушка не упала, удержалась, и необыкновенно легко, ловко. Ее левая рука, упиравшаяся в колени Кикудзи, совсем уже не упиралась, она просто лежала.
Какая ловкость! Какая грация! Кикудзи ожидал, что сейчас он почувствует всю тяжесть ее тела, а она даже не коснулась его. И все-таки Кикудзи затрепетал – с такой силой почувствовал он женщину, госпожу Оота.
Как это Фумико удержалась?.. Когда она ослабила упор?.. Это была невероятная ловкость, тайное проявление женской предосторожности…
Кикудзи думал, что вот-вот он почувствует тяжесть ее тела, но ощутил лишь тепло и аромат женщины.
Дурманящий аромат. В нем было все, в этом аромате, – и длинный день, и летний зной, и сама жизнь. Так пахли ласки госпожи Оота…
– Ну отдайте! Пожалуйста…
Кикудзи больше не противился, отдал.
– Я его порву.
Отвернувшись, Фумико разорвала письмо на мелкие кусочки. Ее шея, ее обнаженные руки были влажны.
Когда Фумико чуть не упала, все-таки удержалась, она сначала резко побледнела, потом стала красной. Очевидно, ей сделалось жарко.

3
Стандартный ужин, взятый из ближайшего ресторана, был безвкусным.
У прибора Кикудзи стояла цилиндрическая чашка. Ее, как всегда, поставила служанка.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71402800?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Какэмоно – вертикально висящая картина или каллиграфическая надпись, выполненная на полосе бумаги или шелка.

2
Фуросики (букв. «банный коврик») – квадратный платок, в котором носят мелкие предметы.

3
Таби – традиционные японские носки с отделением для большого пальца.

4
В Японии принято измерять площадь комнаты в татами, татами равно примерно 1,5 м?.

5
Токонома – ниша в стене в японском доме.

6
О р и б э – один из видов керамики.

7
Вторая половина XVI века.

8
Фукуса – салфетка для чайной церемонии, обычно бывает белая.

9
Мидзусаси – нечто вроде кувшина для воды, из которого подливают воду в котелок, стоящий на очаге; тясяку – ковшик, чаще всего бамбуковый, которым черпают кипяток из котелка.

10
Сино – старинное высокохудожественное изделие из керамики, фаянса или фарфора.

11
По-японски повилика – асагао, что значит «лик утра».