Главная страница | Триллеры | Гранатовый человек

Гранатовый человек
Ирина Спенсер
Любовь Ивановна Шпыркова
Призрак озера, на берегу которого растут сосны, человек с багровым лицом, преследует врагов девушки, которая его боится. Это советское время с советскими газетами, пионерами, дефицитом, очередями в магазинах, наркотиками и абортами. Это о двойной морали и лицемерии власть ухвативших, под креслами которых задрожала земля.

Ирина Спенсер
Гранатовый человек

Октябрь 1961 г. XXII съезд КПСС.
Н. С. Хрущёв во время своего выступления объявил, что к 1980 году в СССР будет построен коммунизм «в основном».
Повестка последнего дня дня: обсуждение вопроса о выносе останков Иосифа Виссарионовича Сталина из Мавзолея (по просьбе трудящихся).

Глава первая. Озеро пойманной луны
1961 год, ноябрь, подмосковный город районного значения

Двор был тихим, со скамейками под старыми тополями, обычно пустыми. Но в этот осенний вечер несколько мужчин стояли около них, о чем-то тихо переговариваясь. Это были отставные военные, пенсионеры, и они казались чем-то озабоченными. Гаврилов, самый нервный из всех, торопливо затушил окурок папиросы, плюнув на руку. Девочка отошла от окна, боясь быть замеченной. Что-то случилось, и не в городе, а в стране, поняла она. Протянув руку, включила погромче радио, висящее на стене кухни. Оттуда донесся бодрый голос диктора. Ничего нового, обычные городские новости: сбор урожая Раменского района завершен, строительство рынка откладывается, будет сооружен пешеходный переход через железную дорогу.
–– Мама, я выйду кошек покормить, – заглянув в комнату, сказала она. Мать не ответила. Надев зеленый платок и старое пальто, девочка с кульком рыбных остатков вышла во двор. Она положила кошачье лакомство в десяти шагах от группы мужчин. Сгущались сумерки, на нее не обращали внимания. Говорил Мещерин, глухо, со слезами в голосе.
–– Я говорю, тайно перезахоронили. Политбюро решило. Лысый надавил, все согласились. Вчера.
–– Суки, что творят! – сказал кто-то. Восемь лет лежал, никому не мешал, а теперь, видите ли, несовместим с Лениным, тиран, видите ли.
–– Так партия решила? Съезд утвердил же, – неуверенно возразил кто-то. Кошки торопливо расхватывали остатки рыбы, урча и огрызаясь друг на друга.
–– Что будет, товарищи?
–– А нам то что, все равно мы ничего сделать не можем, отвоевали свое. Сидим тихо, а позовут, так выйдем.
Снова голос Мещерина, нервный, на грани срыва:
–– Не бойся, полковник, тебя не призовут. И меня тоже. И на партсобрании ты поддержишь линию партии, так ведь?
Зажглись фонари, слабым, неуверенным светом. Девочка подняла кулек и отошла, кошки разбежались. Налетел порыв холодного ветра первого ноябрьского вечера, дунул в лицо, залез под незастегнутое пальтецо, пощекотал холодными пальцами шею и коленки, шепнул что-то неодобрительное. Хлопнула дверь подъезда за спиной, лампочка мигнула и погасла. Ничего, всего лишь второй этаж.
Мама, закутанная в белую шаль, сидела на кухне.
–– Покормила? – спросила она, наливая чай.
–– Да, ты как?
–– Лучше, милая.
Посмотрела внимательно: – Что случилось?
–– Сталина из мавзолея перепрятали куда-то. Мужики из двадцатого дома болтали. У них тут явка, в нашем дворе.
–– Тебе бы тоже в разведчики пойти, все замечаешь, а тебе всего девять лет, – сказала мать и поежилась. Ее все еще немного лихорадило. Красивое худое лицо с высокими скулами, запавшие темные глаза с горевшей в них тайной.
–– Мама, тебе надо на юг съездить, ты недолеченная. Давай поедем летом?
–– Зачем, у нас свои места неплохие. Озеро недалеко. Будем ходить купаться.
***
Про это озеро ходило много разговоров в городе и районе. Жители ближайшей деревни утверждали, что на месте котлована, вырытого на этом месте, было древнее капище, но никаких документальных свидетельств или артефактов не сохранилось ни в архивах области, ни в городском краеведческом музее. Да подобного и быть не могло, потому что там было самое настоящее болото, в котором вязли коровы и козы. Однажды на его краю приземлился вертолет с большим начальником на борту. Тот посмотрел вокруг и решил: здесь будет озеро, а поверху, на краю леса, проложим дорогу, и пусть люди из поселка, а также труженики деревни, что с противоположного высокого берега стоят и смотрят, как погибают их коровы, купаются и загорают в летнее время. А зимой он сам будет делать крутые виражи на лыжах. Свою мечту он выполнил, дал району озеро, но сам погиб на нем же спустя несколько лет.
Дорога, ведущая к заброшенному полигону, огибала озеро сверху и была отличным местом для наблюдения. Лиля в синем закрытом купальнике и с белой панамкой на голове смотрела на озеро, а озеро смотрело на нее, и пушистые облака над ним плыли куда-то, гонимые теплым ветром. Солнечные блики, пробиваясь сквозь ажурный рисунок ветвей, играли на загорелых ногах с ободранными коленками, на руках с царапинами от недавней игры с дворовым котенком, которого она с подружками кормили кто чем мог –время сплошного дефицита, с продуктами плохо. Девочка посмотрела вниз. Мама поднималась к ней от воды по пологому берегу, а мимо нее несколько человек бежали к воде, крича и размахивая руками. Оказалось – кто-то тонет.
Человека вытащили из воды уже бездыханного, и положили на песок. Вокруг образовался кружок людей, скорбно глядящих на утопленника. Девочку перехватила мать, остановив ее бег и развернув в обратную сторону. В смерть Лиля еще не верила, и думала, что человек притворяется.
–– Он ведь не умер, правда, мама? – спросила она.
К телу, похожему издалека на ящерицу, шли санитары с носилками, его положили, накрыли белоснежной простыней и понесли к машине, которая остановилась на дороге, недалеко от них. Небольшая толпа свидетелей остановилась около сосны.
Мать напряженно глядела, как носилки задвигают в темноту. У нее было бледное лицо, она сильно сжала руку дочери, и еле слышно произнесла:
– Он погиб. Его больше нет. Зачем он сотворил себе такую могилу?
–– Надо было совершить ритуал или хотя бы освятить озеро, – сказала какая-то женщина. – Без этого луна не успокоится. Выкопать выкопали, а ее не спросили. Поймали луну в ловушку, теперь плачут.
Она продолжала что-то говорить, но ее никто не слушал, а один человек покрутил пальцем у виска, и все поняли этот жест. Говорила про луну местная тихая помешанная, Клавдия Аскольдовна. Она вечно предсказывала всем, и задавала странные вопросы, большей частью в магазине или на рынке. Безумица подошла к машине и заглянула внутрь, потом ушла по дороге в сторону, противоположную поселку. Люди потянулись в разных направлениях к своим коврикам на песке. И тут Лиля увидела: человек выбрался из машины и шел к воде, по спуску мимо них, словно вспомнил что-то важное или хотел забрать это из воды – может, свою потерянную жизнь? Она слишком поздно поняла, что нельзя смотреть на него: он остановился, затем направился к ним. Мать, занятая лихорадочным сбором вещей в сумку, не обратила на это никакого внимания. Лиля дернула ее за руку, не в силах произнести ни слова, только жалкий писк вырвался из сведенного спазмом горла. Мать встревожено посмотрела на нее, обняла, успокаивая. Лицо у мужчины было багровым, глаза темными, и только один взгляд он бросил на них, полный то ли сожаления, то ли ненависти, то ли любви – разобрать это было трудно, но в нем было, как ей показалось, обещание встречи. Он повернулся и снова зашагал к воде. Взревев мотором, карета скорой помощи выпустила облако синего цвета и умчалась прочь. Лиля отвлеклась на минуту, а когда посмотрела на озеро, то человека с багровым лицом уже не было. Она не успела рассказать матери про свое видение, потому что на следующий день автобус увез ее в пионерский лагерь, и впечатления стерлись под наплывом голосов, песен, костров, дежурств в столовой, пения, кружков, волейбола, ночных шалостей и пионерских линеек по утрам и вечерам. Только однажды, глядя на острый крюк луны, еще днем всходящий над лагерными воротами, она задумалась о чем-то, что встревожило не определившимся до конца воспоминанием, подняло мутный ил с озерного дна, облаком затмило чистый небосвод, пытаясь о чем-то напомнить. Лагерь находился в лесу, и по выходным завод присылал для родителей специальный автобус, который отходил от железнодорожной станции каждый час. Мама приезжала по субботам, привозила клубнику, редиску, молодую морковку, помытую и очищенную, тонкую, остро пахнущую свежестью. Охранник выпускал Лилю за пределы территории, и они с мамой усаживались на длинное бревно, заботливо положенное кем-то на краю полянки, под сосной. Говорить особо было не о чем. Как ты тут? – спрашивала мать, и дочь отвечала: – Нормально. – Как кормят? – Кормят хорошо, только слишком много. – Что-то ты не поправляешься, я смотрю. Когда родительский день? Хоть посмотреть, какие тут условия.
В родительский день мать увидела все. Спальные корпуса из дерева, в тени огромных елей, площадку для линеек, место для костра, столовую, медпункт, площадку для мероприятий. На этой площадке дети и выступили. Пели пионерские песни, читали стихи, что-то еще было, какие-то викторины. Мать казалась задумчивой, словно что-то тяготило ее. Лиля понимала, что именно. Тут поговаривают о маньяке, но она-то знает, что это призрак того, кто ушел, но иногда возвращается. Она никому и никогда не расскажет о Гранатовом человеке. Так она называла его про себя: Гранатовый человек. Потому что у него было темно-красное лицо, а потом и все тело. Он не давал себя забыть. Впрочем, и назойливым он особенно не был. Когда он пришел к ней в предсонном состоянии в первый раз, Лиля сказала ему: Я знаю, ты живешь в озере, плаваешь там, и все о тебе забыли. Но ты выкопал то озеро, и оно твое. Я это знаю. Не приходи ко мне.
Маньяк детей потревожил один раз – мелькнул страшным лицом в сетке ограды, напугал, но его самого спугнул милиционер, выйдя из сторожевой будки. Маньяк завел механизм страшных историй. Почему-то дети не боятся смерти, и у ночного костра самые жуткие байки кончались смертью – обычно непослушного ребенка. Вошло в моду рассказывать не про черные занавески, которые задушили мальчика, или кнопку в стене, которую если нажмешь, то из тебя сделают мясной фарш и продадут как котлету твоей маме, и она по пальчику узнает доченьку. Нет, это были немного другие истории – в моду вошел маньяк. Старые пионерские страшилки подгонялись под нового героя, а если у кого-то не хватало фантазии для переделки, то он говорил: – А потом пришел маньяк и всех убил, – что вызывало гомерических хохот. А днем готовили концерт для последнего дня в лагере, но Лиля в этом не принимала участия, так как из всех возможных физических талантов имела только один – плавать как рыба. Голоса не имела, двигалась скованно, поэтому была отбракована для всех видов самодеятельности. На репетиции тоже не ходила, гложимая завистью к талантливым девчонкам, умеющим танцевать или петь. И настоящее потрясение испытала на концерте, воспоминание о котором осталось надолго.
Девочка была из другого отряда. Стоя на сцене, она пела песню о моряке, и ее пение врезалось в сердце. Лиле никогда не довелось больше слышать такого голоса, настолько он был прекрасным. Она думала позднее, став старше: не в песню ли она тогда влюбилась, не в голос ли? А тогда выискивала эту девочку глазами на пионерской утренней линейке, и не могла найти. Она хотела служить ей, дежурить вместо нее в столовой, вытирая тряпкой грязные столы, расставляя тарелки, подметая пол… но певуньи нигде не было. Осталась только песня, найденная спустя годы в Интернете и оказавшаяся романтической, но не столь прекрасной. Да, это был только голос, больше ничего. А когда полная луна заглядывала в окно спальни сквозь ветви ели, растущей       неподалеку, и сны приходили по верхушкам травы, будто легкие эльфы, когда в чаще бродил тоскующий одинокий маньяк с заросшим щетиной лицом, в окровавленной рубашке и с дыркой в груди, она плакала от горького одиночества и потери так и не обретенной подруги. Девочка пришла и спела для нее, и ушла, не оставив адреса. В голову не пришло спросить, и из какого она отряда. В холодную воду озера ушла обладательница прекрасного голоса, уплыла рыбой, вильнув хвостом, и нет сети для нее, потому что из воды она поднялась лунным светом и растворилась навеки в том далеком лете. И увел ее Гранатовый человек, ревнивый утопленник, призрак озера. Тот, с кем будет связано ее детство, мечты и разочарования. Она соединит все воспоминания в одну общую картину гораздо позже, став взрослой. А в то время ее сознание было фрагментарным, она знала только обрывки разных историй, которые не складывались в одну общую историю из отдельных сегментов, не знала и своего места в них. У нее была мать, но никаких других родственников она не встречала. Была школьная подруга и знакомые по дому. Она любила эти места, как любят игрушку: за цвет, за форму, за то, что это твое. Но было ли это место ее местом? Город, окруженный сосновыми лесами, был городом ее детских воспоминаний, в мозаику которых входило многое, что имело разные цвета и звуки. Самым любимым был цвет снега зимой, когда в феврале голубые тени деревьев ложились на его белизну, и от его сияния ломило глаза и хотелось сочинять стихи, а ноги уже чувствовали непрочность снежного покрова и слабый влажный звук, предвестник скорого таяния. Долго тянулась весна, томительная, без солнца почти до середины апреля, а потом стремительно наступало лето, не успеешь оглянуться, а зеленые травы уже поднялись, и прозвучал последний звонок в школе, и ученики сдают потрепанные учебники. В то время они были бесплатными, подлежали возврату, и полученные за учебный год знания как будто сдавались вместе с ними, а сознание входило в солнечное лето очищенным от образов литературных героев, математических и химических формул, из которых только одна формула воды задерживалась в памяти. В лагере Лиля была всего два раза, остальные лета проводила на озере, куда ходила с девочками из их двора. Темными зимними ночами ей будет сниться не море, о котором мечтать не приходилось, не речка в лесу с ее струящимся потоком, а вот это озеро, с его прохладной водой, заросшим низкой травой берегом и солнцем, разбивающемся на миллионы ярких точек, слепящих глаза. На другом берегу, сначала низком, но потом резко поднимающемся к деревне, отдыхающих было больше, там играли в волейбол и однажды они с подругой видели настоящих акробатов, неведомо как попавших в эту глушь. Они потешали зевак, то ли разминаясь, то ли забавляясь, совершали немыслимые кульбиты, поддержки и прыжки. Противоположный берег манил, как несбыточная мечта. Вот почему она решила, что когда-нибудь научится хорошо плавать и доплывет туда.

Глава вторая. Любовь
Пролетело несколько лет, страна развивалась, совершались полеты в космос. В городе открылся кинотеатр, и первым фильмом стал "Золото Маккены", на который Лиля смогла достать билеты себе и подруге. Та влюбится в Омара Шарифа. Вернется из армии сосед Костя, раненый в пограничном конфликте.
Лиля, наконец, научилась плавать. В начале сентября прошедшего девятого класса на двери спортзала в школе появилось объявление о наборе в секцию дайвинга. Она уговорила подружку поехать на собеседование. Они сели на автобус до соседнего города, где был военный завод, организатор этой секции. Лиля с интересом смотрела на дорогу, по которой ехал старый автобус. Она кружила, огибая поля, потом стала ровной асфальтовой дорогой. Валентина сказала: тут работает мой дядя, и указала на промелькнувший железный забор в густых зарослях деревьев. Дядя Сережа был конструктором, и племянница твердо решила "пойти по стопам". Училась Валя очень хорошо, но до золотой медали не дотягивала. Как и до того, чтобы стать настоящей подругой, – однажды поняла Лиля. У нее все было недотянутым, и так и сложится ее жизнь. Она закончит авиационный институт, станет инженером в конструкторском бюро, сменив дядю на этой работе. Тот уйдет на пенсию, заведет дачу и собаку, чтобы охранять посадки картошки, и особенно огурцов, от набегов голодной шпаны.
К тренеру стояла очередь из девчонок, и каждой он задавал одни и те же вопросы: где учится, как узнала о секции, и спрашивал о здоровье. Ее почему-то спросил о семье, она соврала, сказав, что отец работает в конструкторском бюро, правда, про маму наврать не смогла, мама была сотрудницей библиотеки – чего такого? А отца у Лили не было, она о нем ничего не знала. Их с подружкой записали, вручили абонемент на воскресные сеансы, дали ласты и маски. Подруга к плаванию оказалась не расположена и бросила занятия, а Лиля в воскресенье ездила в Москву, занималась в бассейне имени этого города, научилась плавать несколькими стилями, нырять и правильно дышать. Это длилось весь год, но весногй секцию закрыли, тренер уехал в Норильск, собрав на прощание подводное обмундирование – ласты, маски, трубки и акваланги. Лиля успокоилась тем, что дайвинг не для нее, плавать научили, уже хорошо, а впереди выпускной класс, десятый. И лето обернулось неожиданной свободой. Она ходила на озеро то с компанией, то одна. Тогда-то и решилась Лиля переплыть озеро. Подруги с ней в тот день не было, и некому было отговорить от опасной затеи. Она поплыла брасом, а не эффектным кролем, забиравшем силы и хорошим только на небольшие дистанции. Брасс был ее любимым стилем. Кисти рук сначала медленно раздвигали воду, а затем толкали ее, и в момент внутреннего гребка скорость была самой большой, тело казалось торпедой. Когда-то давно она завидовала рыбам, ведь те плавали, не прилагая стольких усилий, но плавание, сначала казавшееся тяжким трудом, давалось на тренировках все легче, тренер заметил в ней упорство и ее в группе самых перспективных девчонок готовил отдельно от других к соревнованиям, жаль, что этому не дано было осуществиться.
В этот раз у Лили были очки для плавания – кто-то из маминых знакомых сумел достать этот страшный дефицит. В очках было здорово: все видно, и что вода немного мутная, и вот-вот зацветет, и водоросли уже тянут щупальца к ней, русалочке, плывущей к своему принцу на том берегу. Вот она выйдет на берег, синенькая от холода, ведь день довольно прохладный, запыхавшаяся, но довольная своим подвигом, и все будут задаваться вопросом: как – вот эта худышка и так плыла? Где же на свете справедливость, люди добрые, когда хорошо кормленные, загоревшие на южном берегу, со здоровым румянцем во всю щеку, и то так не умеют?
Лиля засмеялась, отчего дыхание немного сбилось. Она находилась на середине озера. Купальщики были далеко, и ей вдруг стало страшно. А если сведет ногу? Надо плыть обратно, но самолюбие не позволяет. Она остановила движение и зависла, как поплавок. Отдышалась и уже готовилась продолжить движение, но тут под ней промелькнула большая тень. Она в панике рванулась сначала вперед, но потом сообразила, что лучше плыть назад, и развернулась – так, как учили в бассейне, но неудачно, забыв, что следует выдыхать и через нос, чтобы в него не попала вода. К тому же на некоторое время потеряла ориентацию, и вынырнув, ничего не видела: под водой в очки залилась вода, видно, резинка ослабла. Главное, не паниковать, – сказала она себе и сделала длинный выдох. Тут не ставили сетей, в которых можно запутаться. Чего же бояться? Только человека. Может, это аквалангист? Вода все еще оставляла разводы на пластике очков, сквозь которые было плохо видно. Девушка размеренно плыла к берегу, уверяя себя, что тень ей только померещилась. Выбравшись на берег, она села и попыталась объяснить свое видение. А вдруг это утопленник? Тот самый, с багровым лицом?
Лиля прислонилась к сосне и почувствовала смолу на предплечье – сначала запах, потом ощутила липкость и попыталась отскрести смолу, но только испачкала пальцы.
– Как дела?
Она повернула голову. В нескольких метрах от нее стоял высокий, спортивного вида парень с короткой стрижкой, очень загорелый.
– Ты случайно не тонула? Я заметил, как ты барахталась.
Голос у него был слегка насмешливый, или ей показалось? Такие парни еще никогда не проявляли к ней
– Это я нарочно, – сказала Лиля.
– Я тоже так подумал – видел, как ты собралась и доплыла до берега. Тебя что-то напугало?
– Это ведь Озеро Утонувшего человека. Он до сих пор тут плавает.
– Это озеро искусственное, его выкопали двенадцать лет назад, а человек тут действительно утонул, но его достали, так что не выдумывай.
– Чего плохого в том, чтобы дать название большой луже?
Парень, собравшийся уходить, передумал. Они продолжали о чем-то говорить, Лиля присматривалась. Тоже мне, спасатель нашелся. Так и не зашел в воду, все только на словах, а другие плыли к ней. А этот дожидался в засаде, чем дело кончится.
Парень пошел ее провожать, и когда они зашли в сумрак леса, уйдя с дороги от жары, остановился, на беду и ей, и себе, потому что она при этом посмотрела ему в глаза, увидела, что они карие, большие, внимательные. Что он увидел, она не знала, но он влип, как муха в варенье. А его глаза тоже заворожили ее – в их глубине были желтые точки, и взгляд был грустный. И от него пахло загорелой кожей.
– Одна больше не ходи, слышишь? Это опасно. Такую, как ты, легко обидеть. Будем вместе, давай? Я Володя, Копылов. А тебя как зовут?
– Лилия, – сказала она, замявшись. – И меня никто не обидит, отец не позволит.
Так они начали встречаться. Через несколько дней он спросил, почему она наврала, что у нее есть отец. Они стояли на берегу озера, погода была пасмурная, ветер гнал рябь по поверхности воды и мусор по пустынному берегу. Она молчала. Порывы ветра усиливались, сосны сзади зашумели, застонали, заохали. Потом проехал грузовик, просигналив три раза.
– Оказывается, ты просто врушка.
– Ты как узнал про меня? Выследил, где живу и навел справки?
– Случайно встретил твою подругу.
– А ее откуда ты знаешь?
– Я вас видел, вы весь сезон тут кантовались.
– Высматривал добычу?
Оказалось, что он, Володька, часто катался на велосипеде. Он даже в спортивной секции занимался, имел спортивный разряд. В шестнадцать лет участвовал в командных гонках юниоров. Бросил занятия, потому что поступил в очень престижный вуз. Да и возраст уже не юниорский – он был на целых четыре года старше ее. Но велосипеду остался верен. Итак, он разглядывал девчонок, стоя на грунтовой дороге, вот почему у нее иногда бегали мурашки по коже. Или по другой причине?
– Ты узнал, дальше что?
– Я знаю, как ты учишься в школе этой твоей, я и сам ее закончил, только раньше. Знаю, что ты любишь гимнастику, танцы, характер имеешь скрытный. В комсомол вступила со второй попытки, сначала твое членство отложили. Ты ни с кем не встречаешься, хотя дружишь с одноклассником по имени Михаил.
– Не слишком много для подружки? Я ее убью.
– Это не ее характеристика.
– А чья тогда? – спросила озадаченная Лиля. Она не могла понять, как ему удалось за такой короткий срок так много узнать.
– Поцелуй меня, тогда скажу.
– Вот еще, – она презрительно фыркнула.
– Ладно, я пошутил. У меня мать работает в исполкоме, и наша фамилия открывает любые двери, я позвонил в школу и получил от завуча твою характеристику.
– И под какому праву?
– Надо же было знать имя моей девушки.
– Я твоя девушка? Ты серьезно?
– А ты против?
– Нет, – прошептала Лиля и, наконец, позволила ему себя поцеловать. Но от тесных объятий уклонилась, выскользнула, как рыбка. Она же школьница, надо получить аттестат, а потом уж все остальное. А вообще ей учиться надо, а не отвлекаться на глупости. Она так и сказала, озадачив Володю. Он спросил, откуда у нее такие представления. Она не стала объяснять. Они тихо шли к ее дому. Резко похолодало, зашумела трава, где-то справа громыхнул гром, небо распорола молния. Надвигалась гроза. Она поднялась на второй этаж, открыла дверь, прошла в кухню и посмотрела в окно. Володя уже исчез, по стеклу стучали первые капли дождя. Мама спала, и Лиля тихо легла в своей маленькой комнате, тут было тепло, и простыня пахла свежестью и дождем, как любое белье, высушенное на балконе.
Что-то не давало уснуть, и Лиля нашла причину. Глупости,– сказала она своему парню. Он спросил, откуда такие представления. Уже засыпая, она нашла это слово в глубинах своей памяти. И вспомнила все, что было с этим связано, и почему оно напоминало библиотечный штамп, которым портят книги. Этот штамп едва не испортил первое чувство ей, пятилетней, и было это в детском саду.
…Девочка поставила последний цветной кубик на высокую башню. Он был красный, этот последний кубик, специально сохраненный, чтобы как флаг, увенчать пирамиду, а под ним были два фиолетовых, затем три оранжевых, четыре разноцветных, и так далее до самого основания, которое было все зеленым, как трава. Она повернулась к Тане, чтобы подружка оценила ее работу. Но тут дверь игровой комнаты распахнулась, в проеме возникла грузная фигура медсестры Татьяны Ивановны.
Сейчас опять будет про Машу и кашу твердить, – с досадой подумала маленькая Лиля и снова занялась пирамидой. Она дернула Таньку за руку, но та упорно смотрела в сторону двери. По комнате пронесся теплый сквозняк, белые шторы на окнах вздулись, разошлись в стороны, и на полу, на светлых солнечных квадратах возникли тени растущих по ту сторону окон высоких цветов. Их пересекали тени быстро бегущих облаков, полупрозрачные, изменчивые – легкий дымок, тень лета, гуляющего по саду.
Дверь захлопнулась, занавески опали, пирамида рухнула.
– Новенький, – прошептала Таня Гусева, и Лиля, наконец, увидела, куда она так упорно смотрела. Мальчик стоял рядом с воспитательницей, которая слушала медсестру, кивая головой. Девочка отметила аккуратную стрижку светло-русых волос, сумела зорко разглядеть серые глаза, но все остальное уже не имело значения. Кажется, на нем была какая-то рубашка, наверное, были штаны, как полагается мальчишкам, и уж наверняка имелись руки и ноги. Но главное были – глаза этого мальчишки. Широко открытые, обрамленные темными ресницами, они не смотрели, как смотрят зверьки из клетки, как потаенно выпытывают мир вокруг себя белочки, выглядывая из дупла, как опасливо смотрят птицы – нет ли ястреба, не летит ли злая ворона. Эти глаза были спокойными, и, если бы девочка знала слово «безмятежные», она бы именно так их определила. Она стала бросать кубики в коробку – желтые, оранжевые, красные, зеленые – все вперемежку.
Валера. Так его звали. Из детского сада его забирала полная женщина, очень молчаливая. Отец Валеры плавал на корабле в далеких морях.
Была весна, цвели вишни, Валера учил Таню завязывать морской узел. У Лили затрепетало сердце – так захотелось оказаться на месте подружки, и она сделала несколько шагов к ним, но тут воспитательница зачем-то окликнула ее. Она стала ходить под вишнями, воображая себя высокой грустной девушкой с косой, у которой горе, поэтому она грустная. А вишни сыпали цветки на голову и на землю, потом появились маленькие зеленые завязи, но когда они стали красными, их строго-настрого запретили рвать. Зацвели высокие мальвы – сидя в игровой комнате, Лиля видела, как их тени качаются на столе, где дети вырезали квадратики из цветной бумаги. От теней веяло светлой тревогой, они заставляли смотреть на синее небо с белыми клочками облаков. Лето стучалось мягким ветром в открытые окна большой детсадовской спальни, трогало белые занавески: я здесь, детки, кто спит, кто не спит, почувствуйте меня, и я вас не забуду.
Медсестра Татьяна Ивановна тревожно осматривала прививку Валеры, которая явно была не такой, как полагалось, и уже собиралась выписать направление в поликлинику, когда привели орущую девочку.
– Что с ней? – спросила медсестра воспитательницу, и та показала ей руку Лили, где в безымянный палец правой руки впилось странное колечко – это оказалась крышечка от медицинского пузырька. Лиля нашла его у забора, под кустом чертополоха с сиреневыми цветочками. Чертополох был красивым, но потом оказалось, что это им нельзя украсить платье или волосы, так как у него не было стебелька. Бросив растерзанный цветок, девочка увидела колечко. Сердце у нее забилось, она надела тускло блестящий ободок на палец. Острые края немедленно впились в кожу и палец начал распухать. Какое-то время она крепилась, но потом побежала. Сначала не кричала, хотя очень хотелось. Вопить начала только тогда, когда увидела воспитательницу. Зато потом крик было не унять. И даже при виде Валеры она не смогла остановить этот позорный рев. Пусть слышит, он же не с ней, а с Танькой играет в войну. Но это ее, а не Таньку, вместе с Валерой отправляют в поликлинику. На машине, которая привезла продукты! Они едут, как принц и принцесса, сидят рядом с водителем, и Валерин бок касается ее бока, и от него идет тепло, как от солнца. У нее кружится голова, болит палец, и сладко ноет в груди. Навстречу несется дорога, мелькают встречные машины, пыль уносится куда-то назад, вот уже мост через железную дорогу, за ним поворот, солнце ударяет по щекам, перепрыгивает на водителя, снова поворот, густая зелень парка, красный корпус клиники, выходите, ребята, так, девочку к хирургу, мальчика к фтизиатру.
Хирург специальными ножницами разрезает металлическое колечко, смазывает палец йодом, говорит: до свадьбы доживет, хитро смотрит и улыбается. А девочка смотрит на стеклянный шкафчик, где стоят пузырьки с такими же крышечками-колечками, только их надо загнуть, чтобы не впивались в кожу с такой силой. Хирург, видимо, умеет читать мысли, иначе он бы не сказал: «Больше так не делай, а то придется палец отрезать», и девочка смотрит на него большими от испуга глазами.
Валеры не было – его отправили на лечение. Дети шептались, тайком от взрослых: «У Валеры Божьева туберкулез, его отправили в Москву, там будут лечить». Танька противным голосом сказала, что ему отрежут что-нибудь, может, ногу или даже сердце. Девочка назвала ее дурой, Танька полезла в драку, их разняли и поставили по разным углам, там они стояли в тихий час, пока нянечка не сказала воспитательнице: мне пол надо мыть, и их отвели в спальню. Бывшая подружка укрылась с головой одеялом, а девочка стала смотреть в окно. Оттуда, из цветника под окнами, поднялась корона мальвы и заглянула в спальню, покивала ей: не плачь, девочка, ничего ему не отрежут, ни сердце, ни ногу.
После полдника она подошла к медсестре и спросила про Валеру. Та сказала:
– Как вы меня достали с этим Валерой, то одна, то другая. Иди в группу и не занимайся глупостями. И подружке своей скажи, чтобы эти глупости выбросила из головы. Рано вам про любовь думать, иди уже. Глупости это.
Девочка ушла, потрясенная. Все ее чувства, такие тайные, как ей казалось, были на виду и назывались этим неприятным словом “глупости”, черным, как буквы на справке из поликлиники, как крылья ворон, по-хозяйски разгуливавших в песочнице, когда детей не было на прогулке. Валеру она вспомнила через пять или шесть лет, в первый день летних каникул, когда пошла смотреть детский фильм. В Доме Культуры было шумно, дети возбужденно носились по фойе, покупали в буфете эклеры и лимонад, жареные пончики, бутерброды, конфеты и зефир в шоколаде. Лиля-подросток отстраненно наблюдала эту суету. Она была одна, и осознавала свою непричастность этому детскому празднику. Сердце ныло от одиночества, звуки беготни и крики не будоражили, а угнетали. Мама болела.
И вдруг… Он будто проплыл сквозь стайку ребятни – самый красивый мальчик на свете с печальным и светлым лицом. Сердце обозначило себя барабанным боем, в ушах зашумело, толпа слилась в один вращающийся цветной фон, на котором будто нарисовано было его лицо, потом профиль, потом затылок, который она провожала глазами, решая, что делать. Это был Валера, потому что такой красоты и безмятежности нигде нельзя встретить, потому что его она узнала бы и через сто лет по одному взгляду, брошенному мимоходом. Что нужно было сделать? Догнать, дернуть за руку, остановить? Что надо будет сказать? Помнишь? Детский сад, песочница, ты с Аликом дрался? Он не вспомнит, он забыл. Мы ездили вместе в больницу, я плакала, у меня колечко на пальце было неправильное. Он не вспомнит. Потому что его нет на этом свете, потому что он ушел. Но он вернулся, потому что его мама помнит о нем, и его отец-моряк тоже помнит о нем, но Валера вернулся ненадолго, может, еще и потому, что она, Лиля, тоже помнит. И ее палец – тот, на который она надела тогда ободок от пузырька – надела на левую руку, и палец сейчас заныл, как тогда, и стал распухать, как тогда, и солнце вдруг ударило по глазам, и мальвы закачались, посыпались цветки вишни. Грустная девушка, высокая и красивая, ходит по саду – у нее горе. Она трогает руками конец длинной косы и высоким голосом поет песню:
Ярким солнцем озарен,
расцветает в поле лен,
ходит по полю девчонка
тавчикосы я влюблен.

Он исчез, растаял, пропал, пока Лиля решала, что делать, пока она медлила, упускала время, которое, оказывается, очень обидчиво, мстительно и не дает второго шанса. А надо было его окликнуть, но стало страшно: а если это не он? Но тогда кто этот светлый образ, чью память, которая светлит глаза и обращает их к небу, несет он в себе? Долгое время, в самые странные минуты ее будет посещать это воспоминание. Моменты памяти непредсказуемы, редки и капризны, и включают в себя разные вещи. Серые глаза. Вишня в цвету. Солнечный луч. Летнее небо с белой ватой облаков. И теплый, сильный ветер, упруго бьющий в лицо. Ветер, качающий мальвы.
Она почему-то не могла рассказать про это Володе.

Глава третья.
1969 год.
Лето укатилось за синие моря, Лиля перешла в выпускной класс, а Володя исчез на несколько месяцев, но потом объявился как ни в чем не бывало. Лиле было не до него, мама часто болела, да и учеба отнимала все свободное от школы время, она твердо решила поступать на филфак, а тут еще машинку печатную мама подарила, заметив дочкину склонность к сочинительству.
Шел 1969 год. Прошли реформы, у мамы стало два выходных дня. Старики- военные пенсионеры все так же иногда собирались под тополем, но теперь говорили тише, с оглядкой. Иногда Меншиков повышал голос, и до Лили, которая сидела на балконе, доносилось его сердитое сопение и словак: Даманский… Брежнев, да я бы сам его… от сына нет вестей, но я-то знаю, что он…
Ему говорил Чекалин, бывший резидент в СШАБ получивший квартиру после выхода в отставку:
–– Самое время писать Андропову, за это ничего не будет, слово даю.
В местной газете, которую мать приносила с работы, чаще всего писали о достижениях на производстве или в колхозах, которых в районе было несколько. Когда пришел новый редактор, характер публикаций поменялся. Видимо, редактор интересовался историей этого района, известного еще с древнейших времен. Появились очерки о природе края, его достопримечательностях. У Лили это пробудило интерес особого свойства.
– О чем ты пишешь? – спросила как-то раз мама.
– Это сказки.
– Вот как?
Мама задумалась, на лице ее можно было прочитать что угодно, кроме радости. Озабоченность, воспоминания? Лиля не знала, как понять самого близкого человека.
– Тебя что-то смущает, мама?
– В каком стиле твои сказки? Ну, я имею в виду, есть сказки про животных, но ты это переросла. Неужели волшебные?
– Это про скатерть-самобранку, что ли? Мама, я тебя умоляю. Кто в наше время, такое голодное, не хочет такой предмет? Но это было бы слишком банально. Мои истории про разных там … а тебе зачем?
– Просто спросила. Не хочешь, не говори. Но судя по тому списку, который ты у меня в библиотеке заказала через межбиблиотечный абонемент, тебя интересует фольклор и мифология. Откуда у моей девочки тяга к фольклору – это же все от крестьянства идет, откуда это в тебе?
– Мамочка, а кто был мой отец? И куда он делся? Может, он и был самым что ни на есть распоследним колхозником, откуда мне знать? Ты же ничего не говоришь, сама-то хоть знаешь, кто он?
Мама так побледнела, что Лиля испугалась, что ей станет плохо.
– Мама, прости, но я имею право знать свою наследственность.
– Давай не сейчас. Узнаешь, дай срок.
Лиля стала подозревать самые страшные вещи. Хотя это могла быть делом случая. Как это она до сих пор не интересовалась маминым прошлым? Дождавшись, когда мать ушла на работу, она стала рыться в ее вещах. Гардероб матери не представлял интереса, трусы и лифчики она видела – они были приличными, хоть и не супер. Колготки мам надевала редко – стоили они дорого, а рвались от малейшей зацепки. Несколько пар новых колготок все же в мамином ящике было, но это, видимо, для концертов, которые изредка случались в Доме Культуры. Советское нижнее белье – лучший способ для ведения целомудренного образа жизни, хотя уже появились талоны в магазины, где можно купить что-то заграничное, импортное. Когда они в школе переодеваются для занятий физкультурой, у некоторых девчонок есть чему позавидовать. Все делают вид, что это в порядке вещей, а сами тайком бросают взгляды: кто как одет. У нее один импортный бюстгальтер есть, мама и купила по талонам, которые дали на работе, и они тогда поехали в универмаг. Эту поездку Лиля никогда не сможет забыть. Что там творилось у входа! Грузины предлагали за входной талон бешеные деньги, толпа при открытии сдавила Лилю так, что она решила: больше никогда и ни за что в такие мероприятия не даст себя затянуть. Но лифчик был хороший, эластичный, телесного цвета, чашечки без швов – не стыдно, как говорится, на людях показаться. А у матери кроме пары красивых платьев ничего не было. Что толку рыться в белье? Может, безделушки расскажут больше – те самые, что дочка настолько привыкла считать мещанскими, что не обращала на них внимания? Фарфоровый мамонтенок, пожалуй, был очень старым. Помнится, были еще статуэтки, но мать их продала – дамы с зонтиками, кажется, очень дорогой фарфор, теперь уже можно только спросить, куда делся. Кажется, пропажа совпала с покупкой печатной машинки. Машинка не из дешевых, такая, пожалуй, стоит как стиральная машина. Как могла она поверить, что эту вещь мама стащила с работы? А ведь именно так и она решила. Все воруют, все стали «несунами» – если есть что унести с работы, считается глупостью не взять. Но причислить сюда маму только потому, что все так делают, было подлостью. Лиля ужа знала тайную власть книг над человеком, их читающим. Текст имеет свои законы, и каждая буковка изменяет внутренний мир читающего. В сущности, чтение – это лечение, вот почему оно так популярно. Им лечатся от невыносимой жизни, от однообразия, от любого горя. А мама работала с книгами, приходя с работы, она приносила особый настрой, тени книжных героев, голоса авторов, настроения читателей. Запах книг будоражил воображение. Лиля нюхала корешки старых изданий, закрыв глаза – запах обложки был сухим, с пыльным налетом, ни с чем другим не сравнимый. А с вечностью, дремавшей между страниц, был особый разговор. Вечность открывала заспанные глаза и отвечала на вопросы, рассказывала, сколько глаз пробегало эти строки, сколько рук осторожно или небрежно – о последнем свидетельствовали помятости, зацепки, загнутые кощунственным образом уголки – прикасались к страницам. Между ними можно было найти пылинки, соринки, былинки, волоски, цветочные лепестки, а более научный анализ тоже дал бы массу интересного – мужчина или женщина оставили отпечаток пальца, и сколько лет было этому человеку. А что уж говорить о содержании! В библиотеке сохранились букинистические издания популярной литературы – свидетельства того, как медленно наука продвигалась к всеобщему признанию, сколько ложных теорий кануло в забвение.
Никаких следов отца, физических, по крайней мере, не было. А с метафизическими ей еще предстояло разобраться. Лиля отложила это на неопределенный срок. Промелькнула осень, налетела зима, завалила снегом дорожки, прочертила в небе следы самолетов, обозначила ели с заснеженными лапами в лесу невероятной красоты, в том лесу, где они с Володей катались на лыжах. Она старательно осваивала технику скатывания по склону озера, но получалось неважно.
– Ты что-нибудь кроме плавания умеешь? – смеялся Володя.
– У меня сил нет, – задыхаясь, ответила она. – Мне зимой всегда так.
– Сегодня обедаем у меня.
Лиля поехала за ним, неловко переставляя лыжные палки. Смущение сковало движения, тело стало непослушным, негибким, чужим. Куда она катится? Эх, яблочко, куда ты котишься? Ко мне в рот попадешь – не воротишься! А вдруг он сделает что-нибудь плохое с ней? Хотя нет, Володя добрый, он готов ее защищать. Но ее обязательно увидят его соседи, старушки, которые вечно сидят на скамейках перед домом и все про всех знают. Пойдут разговоры, приклеят ярлык, назовут коротким и хлестким прозвищем, как одну женщину из соседнего дома, и век не отмоешься. Нет, она не станет подниматься на этаж, только посмотрит, где он живет, и скажет, что срочно надо домой.
Оказалось, Володя жил недалеко от озера, в собственном доме. Никаких скамеек с сидящими на них сплетницами, ни одного прохожего, тишина и лыжня вдоль наезженной колеи. Между двух елочек спряталась незаметная калитка. Лилю встретил, дружелюбно махая хвостом, голодный рыжий пес, которому она потом даст косточку. Он будет смотреть на нее понимающим взглядом, тот пес, оставшийся навсегда безымянным, потому что имена для нее уже тогда ничего не значили, ведь главное было – исходящее от всего живого тепло понимания.
Володя провел ее в дом. Первоначальный восторг, тщательно скрываемый, сменило некоторое разочарование. Планировка дома оставляла желать лучшего: за крыльцом оказался темный коридор, слева находилась холодная веранда, дверь из коридора открывалась в проходную комнату, где стоял холодильник и обеденный стол, висела на вешалке у двери верхняя одежда. Было не очень чисто, но тепло и тихо.
И тогда она поддалась очарованию этого жилища с его спокойствием и солнечным светом. Володя принес две тарелки и нарезал хлеба. Они ели наваристый суп, и ей даже достался кусок мяса на косточке. Потом он помыл тарелки, и сказал: никуда не пойдешь, сейчас каникулы, какие уроки? Давай я покажу тебе мой собственный радиоприемник, я сам его собрал. Не хочешь? Тогда сыграем в шахматы?
Они пошли наверх, и Лиля открыла рот от приятного удивления. Мансарда была обита деревом, мебели было очень мало: железная кровать, стол, полки с радиодеталями, этажерка и комод. Простор и свет – то, что ее всегда притягивало.
– Я сам обивал это, – сказал Володя. – Тебе нравится?
– Да, ответила Лиля. Ей нравилось. Так вот чем он занимался всю осень, вот где пропадал! У него золотые руки, карие глаза и доброе сердце, и он ее не обидит.

Глава четвертая. Перелом
Старики-пенсионеры по-прежнему собирались во дворе, в конце лета поддержали вторжение в Чехословакию советских военных. Полгода страна радовалась реформам, но потом все остановилось. Лиля политикой не интересовалась, ее беспокоило здоровье матери, и растущее чувство к Володе.
У них вошло в привычку кататься на лыжах или гулять по лесу, потом обедать, затем играть в шахматы и слушать музыку. Иногда приходил сосед Володи Сашка, и ревниво смотрел, как его друг проигрывает. Ребята собирали цветомузыкальную установку, но однажды, когда Саша ушел, она сказала Володе, что ей это неинтересно и скучно. Это было похоже на первую ссору, он сердито ответил, что больше им заниматься-то нечем. От этих слов она задумалась и приуныла. Действительно, они ведь такие разные, и никаких точек соприкосновения у них нет. Он технарь, учится в нефтяном вузе. Если верить его словам, сейчас взял академический отпуск, а она – чистый гуманитарий, ей чужды цифры и логика, даже в поступках. Соединила их только любовь, как она полагала. Про любовь она читала в одной книжке, контрабандой привезенной из-за границы и отксерокопированную, за что где-то кого-то уволили. В той книге было много такого, что скорее отталкивало, а не привлекало, но книжка ходила по рукам; она досталась маме по недоразумению – все-таки у нее был хороший вкус. Но некоторые физиологические познания это чтиво давало, и теперь Лиля сравнивала ощущения с теорией. От губ, целующих ее, становился тише строгий внутренний голос, цензор, имеющий много ликов, начиная от слухов (какая-то девушка в подоле ребеночка принесла), изучающих взглядов соседки тети Нюры (Здравствуй, деточка, как дела, совсем большая стала, скоро жениха себе найдешь, или нашла уже?) и заканчивая угрозой не поступить в вуз из-за беременности – страшнее этого ничего нельзя было представить. Но от поцелуев родилось то, что скрепило их лучше, чем общность интересов – голос тела, похожий на песню, которую поют двое. И то, что не было развития внешнего, не значило, что во Вселенной не происходит сближения двух галактик, стремящихся одна к другой. И в их молодых – его сильном, ее пока не очень сильном, но гибком и подвижном организме, казалось Лиле, начинаются перемены, вступают в действие грозные силы. Начиналось движение от него, захватывало ее, уносило прочь. Неподвижные, они на самом деле вращались, и мир вокруг них двигался в их ритме, пока еще хаотичном.
Внизу раздались звуки – мягко хлопнула обитая коричневым дерматином дверь, раздалось покашливание, шорох одежды, стук. Володя кубарем скатился вниз по лестнице, Лиля села, пригладила волосы, прижала руки к горящим щекам. Она старалась успокоить биение сердца и привести в порядок мысли. Никогда больше она не должна допускать столь тесных объятий. Ребятам только и надо этого, а потом они бросают доступных девчонок, или всю оставшуюся жизнь сами же и упрекают, что до свадьбы отдалась. Но она замуж за Володю не собирается, главная цель – институт, во что бы то ни стало нужно поступить.
– Лилька, иди сюда, – позвал Володя снизу. Она спустилась и была представлена Володиному отцу. Это был крупный мужчина с ежиком русых волос и пристальным взглядом. Отец сказал что-то – она не поняла, что именно, но тон был такой, что она прочитала приблизительно следующее: ага, вот мы тебя и поймали, невидимая гостья. А то бегаешь мышкой, заставляешь нас беспокоиться за сына.
Как они догадались? А-аа, наверное, по супу. Один столько не съест.
Когда растаял снег, прогулки на лыжах прекратились, их встречи стали реже. Иногда Володя приходил к ней домой вечером, звал гулять, и они до глубокой ночи бродили по окрестностям, где Лиля давно знала все тропинки. Он расспрашивал ее о школе, и она начинала понемногу рассказывать про одноклассников. У них в классе было несколько местных знаменитостей.
– Как так? – удивился Володя. – Давай подробнее.
– Ну, во-первых, у нас учится дочка главного сектанта. Во-вторых, есть поэтесса, и я тоже хочу писать стихи, но боюсь, а она не боится.
– Ты мне про сектантку расскажи, – требовал Володя.
Но как можно было рассказать одно, умолчав о другом? Рассказ о Людмиле вытянул бы другие важные вещи. Лиля замыкалась, ограничиваясь общими словами.
Люда была очень веселой девочкой, кудрявой и бойкой, училась средне, и не запомнилась бы, если бы не это примечательное качество ее биографии да еще то, что у нее отец, как говорили, был самым богатым в городе человеком, мог выкупить дворец культуры с библиотекой и кружками, даже стадион по соседству – со всеми спортивными секциями и тренерами. Люда отказалась вступать в комсомол, ей не разрешил отец. Лилю приняли, несмотря на некоторые сомнения старшей пионервожатой – это была молодая женщина с измученным лицом, она половину дня сидела в большой комнате на первом этаже, где на стенах висели фотографии пионеров-героев, стояло в углу старое знамя, и на длинных столах лежали толстые фолианты, содержанием которых никто из школьников не смел интересоваться. Сомнения Виктории – так звали старшую пионервожатую – имели под собой основу, никому до поры неясную, но опытный воспитатель, с головой погруженная в работу с пионерами и получающая за это деньги, не могла ошибиться. Но и Лиля углядела некие отношения Виктории с директором школы с одной стороны, и инструктором ЦК ВЛКСМ, курирующим пионерские организации района – с другой, и нарисовала странную геометрическую фигуру – это был квадрат без одной стороны: там, где полагалось быть мужу, зиял вход. Таким образом перевернутый для прочности не-квадрат походил на ворота, и в них стоял маленький человечек – сынок Виктории. Что-что, а отношения Лиля понимала не хуже Виктории, и та это чувствовала. Тем не менее, в положенное возрастное время красный галстук сменил комсомольский значок, скоро утерянный, и книжечка для уплаты членских взносов – две копейки в месяц. Все это было необходимо для поступления в Вуз.
Однажды они с Володей углядели, как баптисты выходят из самого большого дома в деревне за озером. Она спросила его, он что, специально привел ее сюда в это время?
– Конечно, – ответил Володя. – Я про них узнал все, что мог. Это было не сложно.
Ей стало смешно. Одна из ее соседок-пенсионерок была баптисткой, и весь двор знал об этом и о том, что ей дали денег на новое пальто, и что она должна вербовать других, и что, помимо молитв, они читают антисоветские книжечки. Лиля сообщила об этом Володе. Он нахмурился.
– А что их руководитель самый богатый человек в городе, знаешь? – не отставала Лиля. Тут он, посмеявшись над ее наивностью, назвал фамилии, ничего, правда, ее младенческому уму не сказавшие, потому что она была мелкой водорослью, не знавшей не то что богатеев вроде начальника базы или руководителя торговой сети, но даже председателя исполкома – крупных рыб, плававших в этих водах. Зато она знала репертуар местного театра и имена актеров, и не выпускала из виду самой известной актрисы, к тому времени уже снявшейся в кино и укатившей на жительство в Москву – отсюда до столицы рукой подать, да поди, попробуй укуси этот локоток, если связей нет. Ты что, в Москву рвешься? – засмеялся Володя. Да, отвечала она, там театры, музеи, институты, там магазины, и не надо что-то доставать, вечно нося в кармане авоську, как делает мама. Знаешь, я даже стихотворение написала.
– Прочитай.
Лиля прочитала ему свои стихи.
Дожди в Танзании предельно редки,
и градус делает пике,
как предложение на русском языке
в авоське-сетке,
как встречный друг,
как средь зимы – тепло и зелень вдруг.

– Знаешь, в этом что-то есть, – сказал Володя, почесав над ухом, где у него белел маленький шрам, впервые ею замеченный. – Только как-то коряво. Тебе надо в кружок ходить, теорию стихосложения изучать.
– Какой кружок?
– Да где такие как ты собираются и обсуждают свои творения.
– У нас в городе это есть? – не поверила она.
– Да, при доме культуры. Хотя, кажется, его прикрыли. Я узнаю и тебе скажу. А насчет Москвы ты бы поинтересовалась у своей мамы, почему она сменила столицу на Подмосковье.
Это было ошеломившей Лилю новостью, ведь мама не рассказывала ничего. Только потом, через несколько дней, она задумалась: откуда Володе это известно, и стала прислушиваться к тому, что он говорил. При следующей встрече, вернувшись к ее стихотворению, почему-то его заинтересовавшему, он сказал, что оно, по сути, антисоветское.
– Почему? – спросила Лиля.
– А потому. Ты затронула тему дефицита.
– Разве? А мне показалось, это не предложение в том смысле, в котором ты понял.
– А в каком?
– В филологическом.
– Сама подумай: какой смысл в предложении на русском языке в сетке для продуктов? Только один.
– Может ты и прав, но когда я сочиняла, то не думала об этом.
– А думать тебе стоило. Скажи спасибо, сейчас не те времена, что раньше. А кружок закрыли, кстати.
– Он кому-то помешал?
– Там руководитель был замечен в неподобающих связях. Сейчас партия всерьез озабочена тем, что многие хотят эмигрировать, в стране начинается брожение умов. Все рвутся за границу, к сытой жизни, работают там на разных антисоветских радиостанциях и хают страну, которая их вскормила и воспитала. Ты вот могла бы уехать?
– Не знаю, но иногда думаю, что да.
– Интересно. И зачем, и что бы ты там делала, тоже пошла бы на вражий голос работать? Какую-нибудь радиостанцию типа Свобода, есть такая.
– А там что, другой работы нет?
– Может, и есть, но эмигрировать не так просто, как тебе кажется, хотя и можно. У нас в городе есть несколько таких, кто подали заявления на эмиграцию.
Лиля подумала, что мозги Володьке промыли основательно. Уж очень не вязалось с его возрастом и уровнем развития то, что он говорил. А говорил он явно с чужого голоса.
– Ты случайно в партии не состоишь?
– Я нет, а родители да. И я много чего знаю, поверь.
Ей припомнилось многое из того, что она до этого момента пропускала мимо сознания. Он говорил об известных людях такое, что было известно, как она догадывалась теперь, только ограниченному числу лиц. Поразительным открытием оказалось еще и то, что раньше она чувствовала причастность к тайному сообществу некоторых знакомых ей людей – например, завуча школы, преподававшей у них физику – женщина любила поговорить о положении в стране, при этом, ничего особенного не сообщая, она передавала некий дух этой самой причастности. Лиля его улавливала, не анализируя. Членство в КПСС не гарантировало вхождение в круг посвященных, высокое положение тоже. Но тут она себя опять остановила: зачем ей знать то, от чего с души воротит, что заставляет ощущать свою полную беспомощность перед отлаженно работающим механизмом? Лиля ненавидела все железное, а этот аппарат, как ей почему-то казалось, тоже был из металла. Ей представилось: среди музеев, театров и прочих прелестей столицы, где-то в центре, в тайном помещении без окон, куда сходятся все провода, сидит некое чудовище, собирающее маленькие и большие тайны людские в свою железную голову. И тысячи донесений приходят каждый день по проводам, чтобы отпечататься в нержавеющей голове монстра. Это было что-то системное, и в том же время живое, оно знало все наперед, и от него стоило спрятаться. А значит, надо было притворяться, и ни за что не показывать, что ты думаешь и чувствуешь. И как ее угораздило познакомиться с сыном исполкомовки? Хотя именно он раскрыл ей глаза на то, что носилось вокруг – то, что она не допускала в свой мир, от чего старательно отгораживалась. Он знает про всех всю подноготную. Может быть, ему даже известно, кто ее отец? Тогда, наверное, стоит познакомиться с его семьей? Интересно поглядеть на его мать. Она занимает в исполкоме должность заместителя главного архитектора. Отец тоже где-то начальником работает. Они в курсе многих дел, и что-нибудь могут рассказать. Но как заставить Володю познакомить ее с родителями, вернее, с матерью, отца она уже видела? Явиться к нему в выходной – на это не хватит наглости, да и обидеть могут. Мало ли девушек у ребят, нет, мать сама должна захотеть встретиться с ней.

Глава шестая. Жизнь избранных

Стоило ей призадуматься о том, как бы это сделать, как приглашение было получено. В один весенний день Володя пришел к ней домой и сказал:
– Ничего не знаю, сегодня воскресенье и у мамы день рождения, так что пошли.
Совпадение желания с его осуществлением могло бы насторожить ее, будь она более зрелой. А пока только холодок по спине, невнятный предупредительный голос и образ мышеловки всплыл почему-то, с железным щелчком перебивающий мышкину спинку. Глупости какие лезут в голову. Это знакомство могло открыть то, о чем она могла разве что догадываться. Оно обещало приобщение, пусть не сейчас, но со временем, к секретным механизмам общества. Ее посмотрят, оценят, она понравится, ее возьмут в тот мир не как приблудную кошку берут, чтобы накормить и выставить, нет, ее примут, как свою, надолго. От этой перспективы даже слегка закружилась голова.
– У меня подарка нет.
Она увидела, что он улыбается, и поняла: пригласил в последний момент, чтобы она именно могла прийти без подарка. Знает, что у нее нет денег. Володька, я люблю тебя за это, но вслух этого не скажу. Это всего лишь признательность, я просто размякла, а чувства как тушь с ресниц, могут потечь, и нечего тут рассусоливаться. От признательности до благодарности один шаг, а от благодарности можно попасть в зависимость. А там уже и в рабство, да.
В невольным трепетом входила она в этот дом, который ее уже знал и принял. Входила не как временная подружка, а как законная гостья: надо было понимать, что приглашение исходило от его родителей. Мать, таинственная царица их мира, хотела ее лицезреть. Сама Лиля, правда, уже видела эту женщину: недавно, открыв у мамы на работе местную газету, нашла на первой странице интервью с фотографией. Заметка рассказывала о том, каким будет город через десять лет: обещался крытый рынок, новая платформа, строительство домов, всякие благоустройства. Заметка не произвела особого впечатления, ведь новая квартира им с мамой не светила, что называется, на рынке покупать было всегда дорого, а обустройство их, например, двора, где уже имелись четыре скамейки, трудно было вообразить. Она пристально вглядывалась в ту фотографию, но ничего не могла прочесть ни в этих глазах, ни в общем выражении, словно за внешним обликом был второй, не читаемый, а это была всего лишь маска. Или наоборот – все было слишком просто, но Лиле это не пришло в голову.
Пес повилял хвостом, лизнул руку, увязался было в коридор, но на него шикнули, прогнали.
– Проходи, – смущенно сказал Володя, и она протиснулась мимо него в комнату, где было прибрано, и на столе стояло несколько букетов в трехлитровых банках, а не в вазах, что отметила про себя Лиля с некоторым пренебрежением. Из дальней комнаты вышла мать Володи, оказавшаяся ну совсем как на фотографии – нечитаемое лицо, карие глаза, темные волосы, лицо несколько грубоватой лепки, но в общем, красивое.
–– Это Галчонок, – говорит Володя матери. Та что-то говорила, что-то показывала, куда-то приглашала – оказалось, на веранду, где был накрыт праздничный стол, а вдоль окон курчавилась высокая помидорная рассада и что-то еще зеленело в маленьких горшочках.
Вот они уже сидят, и Лиля, уже несколько оправившаяся от первоначального смущения, начинает слышать, наконец, не гул сливающихся голосов, а голоса, видеть не размазанные цветные пятна, а всю картину. На столе стоят бокалы, тарелки, лежат столовые приборы, их меньше, чем надо бы, и Лиля спрашивает ножик. В глазах Володиной матери пробивается какая-то искра, но она тут же просит сына принести нож, что тот и делает, притащив не столовый нож, а кухонный, маленький, из тех, которыми так удобно чистить картошку.
– У нас по-простому, – сквозь улыбку Ираиды Васильевны пробивается то ли обида, то ли недовольство. Лиля кладет ножик справа, а вилку слева – она умеет пользоваться приборами, – и ошарашено смотрит на клеенчатую скатерть-самобранку. В большой тарелке исходит ароматным паром картошка, запеченная с овощами, вокруг стоят банки с соленьями – мелкие розовые помидорчики в зеленоватом рассоле с укропом и дольками чеснока, малосольные огурцы кажутся прозрачными, почти светятся, подальше запеченные баклажаны, какие-то нарезки немыслимые, буженина, сырокопченая колбаса – страшный дефицит, видно, исполкомовские пайки и вправду существуют, а она не верила. Даже рыба красная – горбуша, кажется – маме однажды соседка предложила купить, им на предприятии по талонам давали. Они купили, оказалось, страшно соленая, мама ее в молоке вымачивала, и все равно… Эх, маму бы сюда, пусть бы покушала. Она сейчас в санатории, хоть это утешает. Каким-то образом ей досталась путевка, выделенная одна на весь коллектив. Зимой она сильно болела, может, поэтому. Точно Лиля не знает, но думает, что сотрудницы устроили так, что мама считала лотерею честной, она ведь на ней не присутствовала. И хотя никто бы не отказался от бесплатного санатория, споров не было, – так сказали маме. Лиля поймала себя на том, что раскладывает яства на тарелке так, чтобы было поровну на каждой половине, и думает при этом: это тебе, мама, это мне. Это тебе, это мне.
– Ну, давайте выпьем за именинницу, – предлагает Петр Андреевич. Отец Володи говорит короткий тост, стоя с бокалом в руке. Они чокаются и выпивают. Лиля не может понять, что это за напиток.
– Это наше вино, домашнее. Может, тебе коньяку? – интересуется глава семьи. Она отказывается. Надо бы наврать, что этот яблочный сидр, как уточняет Володя, очень вкусный, но, пока собиралась с духом, началось вручение подарков Отец вешает на шею матери кулон на золотой цепочке. Володя вручает подарок от «нас с Галчонком» – большую вазу из хрусталя, в которую принялись устраивать самый большой букет, полученный, как оказалось, от сотрудников Ираиды Васильевны.
Ираида Васильевна, растроганная, чмокает Лилю в щеку, и кажется, инцидент с ножиком ей простила, хотя позже нет-нет да и поглядывает, как девчонка ловко с ним управляется. Они едят одними вилками, столовых ножей у них нет. А ведь могли бы иметь, что тут особенного? Не надо брать кусок курицы руками, как сейчас делают мужчины. Володя похож на своего отца, только он красивее: Петр Андреевич, наверное, в молодости был таким же, а сейчас у него нижние веки слегка обвисшие, складки глубокие от носа до подбородка, но в целом вид мужественный. Глаза у него, правда, серые, а Володе достались карие, как у матери.
Та глядела пристально:
– Кушай, Галя, не стесняйся. У нас все свое, с огорода. А ты где живешь? У вас тоже свой дом?
– Нет, у нас квартира.
– Двухкомнатная? – не отставала Ираида Васильевна.
– Мать, что ты пристала? – вмешался Володя. – Галчон, попробуй колбаски, она, правда, не с огорода, но тоже ничего.
Что-то прогудел его отец, вроде бы добрый. Этот гул и мимолетно-внимательные глаза, такие дружелюбные, сняли наступившую было напряженность. Но Лиля чувствовала, что ее зондируют. Видимо, Володя о ней ничего не рассказывал, вот они и пытаются выяснить, кто такая. Узнав фамилию и адрес, выяснить остальное для них не составит труда. А то, что они узнают, не поднимет ее в их в ее глазах: мама работает в городской библиотеке, дочка заканчивает школу. И все. Беднее церковных мышей, но зато есть интеллектуальный багаж. Правда, от него сейчас толку никакого, умных много, богатых мало. Связей тоже нет, и вообще, что из нее получится через несколько лет? В лучшем случае преподаватель или журналист, хотя в журналистику ей не хочется. В городе выходит районная газета, но читать этот листок невозможно. Сплошные репортажи с колхозных полей и из цехов заводов. Стихи, которые она в прошлом году туда отнесла, отклонили, сказав, что не их формат. Посоветовали написать очерк, но она так расстроилась, что совету не вняла.
– Ты чего такая хмурая? – спросил Володя, когда они вдвоем вышли в сад.
– Ничего.
Лиля не стала говорить, что от деликатесов ее немного мутило. Она села на скамейку у веранды, рядом пристроился безымянный пес, положил голову ей на ступню, стучал хвостом по земле, покрытой юной травой, преданно смотрел, поднимая голову. Вдруг сорвался с места и с визгом рванул к калитке. Там показалось круглое, как луна, лицо Володиного соседа Сашки.
– Привет, советская молодежь, – сказал Сашка.
– Заходи, – пригласил Володя.
– Нет, в другой раз. Володька, ты обещал посмотреть мой телефон, я тебя ждал.
– Галчон, обожди немного, я скоро. У Сашки телефон сломался. Я быстро.
Володя ушел к соседям, собака спряталась от пригревающего солнца в конуру, и Лиля осталась одна со своим комплексом социальной неполноценности и тошнотворной сытостью. Причины для комплекса имелись. Дом этот находился в той части города, которую жители пятиэтажек называли «частный сектор». Он настолько отличался от собственно города, что существовал как бы сам по себе, и от массива города отделялся заводиком, потом пустырем, через который по асфальтированной дороге мчались машины. Частный сектор был разбит на квадраты, к каждому дому можно было подъехать на машине. У Володиных родителей было две машины – одна стала уже коллекционной редкостью – старая Победа, а новая была Жигули ярко-зеленого цвета. Обе машины стояли в гараже, довольно вместительном, с асфальтированным полом. Рядом с гаражом был сарай. В огороде дышали унавоженные вскопанные грядки, гордо высился большой парник, и все это окружал сад – вишневые деревья, старые раскидистые яблони.
Она сидела на скамейке под приоткрытым окном веранды и слушала разговор родителей Володи. Сад затих, будто тоже прислушивался.
– Что скажешь, Петр Андреевич? – раздался голос матери. – Как она тебе?
– Нормальная девушка.
– Она же не от мира сего, ты что, не видишь? Пусть бы встречался с обычной девушкой.
– Встречаться – не жениться, мать. В его годы пора уже, как мой дед говорил, под юбки лазить к девкам. А потом, ты знаешь, чем окончилась история с Ларисой. Пусть забудется немного, отвлечется, врач именно это и советовал. Клин, говорят, клином вышибают.
– Рано еще, ему еще учиться два года, пусть сначала диплом получит. Зачем голову забивать раньше времени? Как бы узнать фамилию? И сколько ей лет, в конце концов? Говорит, в выпускной класс перешла, значит…
– Да спроси у Володьки, и все дела, – предложил отец Володи.
– Спрашивала, ничего не говорит.
– Ну, это не проблема. С твоими-то возможностями…
– Мне сейчас не до этого. Сам знаешь, что творится. Еле держусь, Петь. Как бы место не потерять.
– Прорвемся, мать. Мы уже подстраховались. Сам… – он назвал известную в городе фамилию – дал добро. Дело за малым, и тогда нам ничто не страшно. Денег будет – курам век не склевать, и тогда тебя никто не посмеет тронуть.
– Тише ты, не надо про это говорить. А Володю давай отправим в строительный отряд, там и отвлечется, и денег себе на карманные расходы заработает. Хоть это ты можешь устроить?
Лиля встала и отошла подальше. Все, что нужно, она услышала. В семье руководила мать, она ими управляла, даже интимную жизнь сыну запрещала, он никогда не заходил дальше поцелуев, хотя темперамент в нем ощущался. Он даже грудь ее боялся трогать.
Надо было бросать этого парня, ведь она тут не ко двору, но что делать с его глазами, его сильными руками, и он так здорово целуется. И этот дом, который ее полюбил, не отпускает, тянет ее сюда, как магнитом.
Летом они действительно не виделись, Володя уехал в стройотряд. Маму положили в клинику в области. А устроилась почтальоном, помогла зав библиотекой, она позвонила начальнику почты, и вопрос временного трудоустройства был решен. Десятиклассница таскала тяжелую сумку с газетами и письмами, газеты надо было предварительно разложить по адресам, но у нее почему-то всегда оставался излишек, видимо, кого-то пропускала, но жалоб от подписчиков не было. Оставшиеся номера она пихала в первые попавшиеся почтовые ящики. Помимо городских, за которыми были закреплены определенные участки, много было сельских почтальонов, все эти женщины приезжали на велосипедах, и на них же уезжали. Они были как на подбор – за сорок, крепкие, с сильными ногами и громкими голосами. В первых числах июля бухгалтерия выдала Лиле под расписку огромную сумму – это были пенсии, и она стала заходить в дома, самые разные, насмотрелась на разное житье-бытье и поняла, что и тут, в частном секторе, людям не так просто живется. Да, у них были огороды, и многие торговали на рынке зеленью, ели свою картошку и другие овощи, но это требовало постоянного труда и заботы. Почему она считала, что у ее парня легкая жизнь? Одно вскапывание чего стоит, да и поливать надо. Правда, у них трубы для полива проложены, стоит открыть кран и вода сама польется, но и эту систему надо было проложить. Интересно, кто сейчас, пока Володя в стройотряде, следит за поливом?
От работы на свежем воздухе она окрепла, да и денег заработала – пенсионеры считали своим долгом давать на чай, и она не отказывалась. За неделю раздачи пенсий у нее накопилась половина оклада – тридцать рублей. Заработанные деньги она положила на сберкнижку, и ощутила желание пополнить вклад, и тогда поняла, и что такое жадность, и как приятно иметь собственные деньги. Только с едой было плохо. Мама не любила готовить, и ее не научила. Вот мама и доленилась не только до удивительной стройности фигуры, но и палочки Коха, которая любит истощенных людей. Теперь она поправлялась при помощи еды и медикаментов, от которых иногда начинала заговариваться. Врач, к которому в свой очередной приезд к матери Лиля подошла с вопросом, что это с мамой, ее успокоил, наговорив кучу всего, из чего можно было сделать вывод, что клиника самая современная, и лекарства самые современные тоже, но Лиля поняла, что по сути это было тестирование новых препаратов на пациентах. А побочные симптомы пройдут, – пообещал врач. – Главное, еды побольше, туберкулез не любит полных, он любит худых. Но не щадит никого, тебе, кстати, девочка, тоже нужно наблюдаться. И питайся получше, а то ты мне не нравишься.
В один из ее приездов в клинику, где лежала мать, врач отозвал ее в сторонку и, отводя глаза от ее прямого взгляда, сообщил: для того, чтобы вырезать что-то там остаточное у мамы из организма, нужно заплатить. Она спросила сколько. Он ответил. Такой суммы у них не было, и врач это понял по выражению ее лица. Он сказал: ладно, что-нибудь придумаем, можно дешевле, но тогда не профессор будет оперировать, так что не взыщите, если будут осложнения.
Он отошел, Лиля застыла у окна. К ней подошла какая-то женщина, в больничном халате.
– Лучше заплатите, недавно несколько смертельных случаев было именно на вырезании.
– Что с тобой? – спросила мама, и Лиля рассказала, в чем проблема. Мать задумалась, потом сказала, что можно попробовать обратиться к одному человеку, он живет в Москве, она даст адрес, к нему надо съездить, но сначала позвони, пожалуйста, это очень важно, он слишком занятой, и вообще в тот дом просто так не попадешь. Его телефон в моей записной книжке, она такая коричневая, – сказала мать.
– Мама, а этот человек – он кто? Он мой отец?
– Он мой знакомый. Он поможет.
– Он даст тебе деньги на операцию?
– Нет, но у него связи.
Интересно, почему мама сама не позвонила тому человеку? Видно, матери в голову самой не пришла эта идея, а вообще это можно объяснить ставшей привычной рассеянностью и забывчивостью матери. Лиля приготовилась записать номер, но мать повторила, что телефон у нее в записной книжке. Время посещения закончилось, ей       нужно было идти в палату, и она пошла, шаркая ногами так, будто постарела сразу на двадцать лет, и только у лифта беспомощно оглянулась, и Лиля поняла, что нужно действовать самой.
Дома она перерыла все вещи, но никакой записной книжки не нашла. И тогда ей пришла в голову интересная мысль. Одной из пенсионерок, которым она приносила пенсию, была военный врач в отставке, мамина шапочная знакомая. Лиля продумывала варианты, Лиля не спала всю ночь, ворочаясь на узкой кровати, вставала, пила воду, открывала окно в душную ночь, а утром ненадолго забылась сном, в котором пришел озерный человек, и показал рукой куда-то в направлении Дома культуры, и Лиля, едва проснувшись, попыталась понять, что же он ей указывал. Неужели мамину работу? Библиотека располагалась в ДК, рядом была горбольница. Одно было несомненно: эту проклятую работу надо бросать, и заняться поисками денег. Но до раздачи следующей, августовской пенсии оставалось два дня, и она решила потерпеть. Когда же ей выдали пенсионные карточки и больше тысячи рублей купюрами по десять в основной массе, и мешочек мелочи, Лиля едва не рассмеялась: вот же они, денежки, бери – не хочу. Только потом будешь в колонии общего, а то и строгого режима считать денечки до освобождения, и выйдешь опустошенной и циничной, со сломанной напрочь жизнью, будешь петь хриплым голосом блатные песни и пить чифирь, и каждому милиционеру говорить: гражданин начальник. Работу не найдешь, про учебу не вспомнишь, друзья отвернутся, даже Лямкин Мишка, эх, чего там. Лямкин первый, у него ж отец мент.
Эпопея хождения по мукам в поисках денег отняла несколько дней: военврач не поверила, что с них требовали денег на бесплатную операцию и грозилась трибуналом, она явно задержалась в периоде сталинизма, навсегда впечатанным в ее седую голову. Лиля с трудом отвлекла старушку от этого предмета, переведя разговор на международные события.
–– Да что ты знаешь, деточка, о мировой политике? – строго спросила военврач. И Лиля наскоро пересказала их: британская колония Остров Маврикий получила самоуправление. 6-го августа во Франции потерпел катастрофу советский вертолёт, летчики тушили лесной пожар, все они погибли. Образована Ассоциация государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН). Вышел дебютный альбом группы «Pink Floyd» «The Piper at the Gates of Dawn». Мартин Лютер Кинг призвал негров высткпить против правительства.
–– Хватит, хватит! – вскричала военврач. – Я не могу это слушать, у меня сейчас рвота начнется.
Оказывается, врачи тоже страдают расстройствами умственной деятельности. Заводить подобный разговор не следовало в принципе, но кто же знал?

Глава восьмая. Связи решают все

Визит к матери Володи тоже окончился безрезультатно: та сказала, что у них нет денег, а звонить она никому не собирается, потому что не может, не может, вот и все. У нее были не совсем правдивые глаза, и Лиля поняла: ее считают вымогательницей или шантажисткой, и она понуро ушла, кляня себя за опрометчивый поступок. Перед ней лежал весь мир, все пути были открыты, как настойчиво вбивали им в головы в школе, но вот он, этот мир, где никто никому не хочет или не может помочь, и как жить дальше, в какие воды забвения кинуть всю ложь, в которой погрязла страна и ее несчастные обитатели?
И все-таки был мир, который разложение не затронуло. Это были книги, чудом уцелевшие редкие книжки, полученные библиотекой еще в годы оттепели. Там Лиля однажды взяла Алису в стране чудес. Как в книжке, стоял ленивый летний день, и Лиля села на скамейку в цветнике. Она огляделась. Кругом были цветы, море цветов. Благоухали флоксы, гордо цвели георгины, высокие мальвы покачивались от легкого ветерка. Какой невидимый садовник ухаживал за этим великолепием? Или сад возник из ее мечты? Такой красивый, в отличие от запущенного Дома культуры, чьи серые стены она только что покинула, унося вот это сокровище, эту книжку? Незримая граница отделила ее от мира, и с трепетом она открыла книжку и прочла первые строки, навсегда оставшиеся с ней. Ощутив себя девочкой, упавшей в кротовую нору, она с тех пор стала придумывать себе невероятные приключения, украшая жизнь. Так в ней проснулся сочинитель. Этот дар то проявлял себя, то прятался куда-то, словно устрица, под воздействием неблагоприятной среды. Со временем библиотека утратила лучшие издания; их, чтобы избежать списания, перевели в фондохранилище. Для Лили их помогла извлечь оттуда мама, научный сотрудник библиотеки.
Пришло время наведаться на место маминой работы. Она не была всего год, и увидела на месте красивой кованой ограды столбики невысокого заборчика. Вместо цветника ее взгляду открылся неприглядный газон. Дорожки из цветного камня сохранились, но от грязи казались выцветшими. Зато деревья подросли, а кусты акации казались огромными. Помедлив, девушка потянула на себя тяжелую дверь Храма культуры.
Она рассказала заведующей все без утайки, но та только руками развела: ничем не можем помочь. Даже если выпишем твоей маме самую большую премию, это возможно только в конце года, да и сумма будет недостаточная. Уже уходя, Лиля спросила про записную книжку, и ей вручили этот предмет. Вот как все просто: где же еще было искать, как не на работе? Почему она никогда не видела эту книжку? Видимо, тут были все мамины тайны, все старые знакомые, все связи, от которых мать отказалась по неведомой ее дочери причине. И, судя по количеству номеров, чаще всего московских, у мамы когда-то был довольно широкий круг общения. Но имена ничего не говорили, и Лиля гадала: кому же звонить, кто тот, чью фамилию из маминой памяти стерли медикаменты? Мужских фамилий в книжке было не так уж много – всего пять. Пришлось набирать их все, и в четырех случаях дело окончилось ничем – один почил в бозе, второй уехал в Израиль, третий сказал, да, помню, и что вы хотите, барышня, и она сразу поняла – этот не поможет, и обошлась передачей привета от мамы. Еще один номер не отвечал, и местная телефонистка, явно подслушивавшая разговоры, закричала: девушка, вы долго будете звонить, а то мне на обед пора. И тут ответил пятый номер, и при имени матери кто-то там на другом конце пятидесятикилометровой длины провода сразу подобрел, потом будто подобрался, все мигом понял, и начал уточнять, и пообещал помочь, ему даже номера того центра не надо было называть, он сам его назвал, сказал: я все улажу, не беспокойтесь, а вы ей, собственно, кем приходитесь? Я ей дочь. Как дочь, разве у нее есть дочь? И сколько вам лет? Ага. Пауза. Вам дозволено сообщать ваш адрес, или это по-прежнему табу? У Лили похолодело внутри. А вы маме кем доводитесь? – это дерзким голосом, подражая однокласснице Наташе Гореловой. Когда не было наготове ответа или нужной реакции, она всегда представляла себя кем-то, кто с этим справился бы. Она становилась хамелеоном, мгновенно приспосабливаясь к обстановке. Из-за этого многие ее не могли разглядеть, считая обыкновенной и даже заурядной. За это ее не любил брат городского диссидента Гена Степанов, он-то разглядел что-то в ней, но не хотел признавать право на оригинальность, оставляя его только себе, хотя сам копировал брата.
После очень короткой заминки собеседник ответил:
– Я ей? А я ей бывший руководитель, да, вот так. Так где вы живете?
– Про адрес мама ничего не говорила. Но город…
– Можете не называть, я знаю. Чем еще могу помочь?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71386600?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.