Главная страница | Юмористическая фантастика | Низковольтовые руны высокого напряжения

Низковольтовые руны высокого напряжения
Марк Салимов
Один англосаксонский))) космолог вывел четырёхуровневую классификацию параллельных миров, которая к первому уровню относит миры с привычными нам законами природы, ко второму – с иными физическими константами, к третьему – возникшие в соответствии с многомировой квантовой интерпретации, к четвёртому – миры с другими законами бытия.
Этот же мир возник на стыке миров третьего и четвёртого уровней, когда в чуть отличный от нашего мир ворвалась невероятная магия, основанная на эффекте намоленности любых графических изображений, чем всё более активно и творчески пользуются попавшие сюда друзья – простой советский электрик и недоучившийся инженер электронной техники…

Марк Салимов
Низковольтовые руны высокого напряжения

Пролог, с коего редко когда чего начинается, но который иногда очень многое объясняет
Божия сила есть произведение Божией массы на Божие же ускорение.

Из бородатого гимназического анекдота времён Российской Империи

Ванька Жуков, десятилетний мальчик, вырванный около года назад из ученья у сапожника Аляхина и поступивший во второй Императорский магический лицей после раскрытия его высокого магического дара, в ночь под Откровение Единого вновь не ложился спать.
Едва лишь дождавшись, пока его соседи по комнате в пансионе уснут, он достал из своего шкапа чернильницу-непроливайку, ручку с нержавеющим пером и, разложив перед собою слегка уже мятые, но по-прежнему белоснежные листы будущего черновика, стал писать.
Прежде чем вывести первые буквы, Ванька задумчиво глянул в окошко, покосился на лик Единого, по обе стороны от которого повисли полки с учебниками, и судорожно вздохнул. Чистая бумага лежала перед ним на столе, а сам он сидел за столом на стуле.
«Реферат по основам общей магической артефакторики», – писал он, старательно выводя буквы на титульном листе, – «Ученика 1б класса Императорского магического лицея № 2 города Москвы, высокоодарённого Жукова Ивана Макаровича».
Начинать надобно с первых магических проявлений, – разумно предположил Ванька, чей словарный запас основательно пополнился уже после первого семестра в лицее, – То есть начну с первых Откровений Единого, да будет запечатлён в веках Пресветлый Лик Его!
«Вся магическая артефакторика,» – с непривычки пока не больно сноровисто продолжил он, осторожно умакая перо в чернильницу, дабы не преумножать число клякс пусть даже и в черновике, – «Равно как и прочая магическая наука в целом, ведёт начало от Первого Откровения Единого, кое Он ниспослал избранным из числа уверовавших в Него».
Ванька вновь глянул в тёмное окно, в котором мелькало отражение почти разрядившегося, а потому и то и дело предупреждающе помаргивавшего огонька магической свечи, и живо вообразил перед внутренним взором Первое Откровение Единого, благо, что не далече как вчерась слушал об этом предпраздничную проповедь на уроке Закона Единобожия.
Единый в его представлении был, как и на картинках в учебнике, весьма схож с покойным дедушкой Константином Макарычем, маленьким, тощеньким, но необыкновенно юрким и подвижным старикашкой с неизменно добрым и смеющимся лицом.
Ванька вспомнил, как именно перед этой порой дед всегда ходил в лес за ёлкой для господ и конечно же брал с собою своего единственного, а потому и неизбежно любимого внука. Ох и весёлое же было тогда времечко, что теперича не говори!
Совместно срубленную ими ёлочку тащили в господский дом, а там принимались убирать её, причём больше всех хлопотала над нею Ванькина любимая боярыня Ольга Игнатьевна, которая не только часто угощала Ваньку леденцами, но и от нечего делать научила читать, писать, считать до ста и даже танцевать мазурковую кадриль.
Поклон воображаемой партнёрше и таким же призрачным боковым парам. Теперь, взяться за руки на уровне плеч в общий круг и начали на восемь тактов! Четыре ку дё талон влево, четыре ку дё талон направо. Дальше лицом к боковым партнёрам, руки сложены на груди, гран шене на па глиссе: скользя в левую диагональ, смена с партнёрами правыми плечами, затем левыми, снова правыми и встречаем своего партнёра уже в позиции визави…
Ясное дело, что все эти «дёталоны», «граншене» да «паглиссе» звучали для Ваньки словно некая турецкая тарабарщина, однако же природный ум, крестьянская сметка и прекрасная память неизменно делали своё дело, навечно запечатлевая в ней движения и их порядок.
Подходя ко всякому делу весьма ответственно, Ванька и в танцах работал ногами серьезно и с чувством, делая себе при этом необыкновенно строгое лицо и так выворачивая колени, что походил на игрушечного паяца, коего временами судорожно подёргивали за ниточки.
– Да не так же, Ванька, не так! – досадливо, но совершенно беззлобно кричала боярыня, останавливая манограф, заново перезапуская музыкальный валик и становясь на место его полупрозрачной и невесомой намагиченной партнёрши.
Томно сгибая стан и закатывая глаза, Ольга Игнатьевна старалась делать вид, что она едва касается пола, хотя ей и самой казалось уже, будто она пролетает где-то высоко в облаках, всею своею фигурою выражая от того полнейшее наслаждение и восторг.
Глаза её словно не видели провинциального убожества гостиной в родительском доме, но она уверенно порхала по ней, совершая выверенные променады, скольжения и фигуры, ну а Ванька, обводя её вокруг себя на одном колене, ощущал тонкий запах парижских духов.
Однако столь весело Ванька жил только пока ещё была жива его мать Пелагея, служившая в горничных в боярской усадьбе Живаревых. Когда же мать умерла, осиротевшего Ваньку спровадили сначала в людскую кухню к дедушке, от него в Москву к сапожнику Аляхину, и только от того уже во второй императорский магический лицей.
А дедушка Ванькин помер как раз незадолго после того, как сдал внука, что называется, с рук на руки и честь по чести, в этот самый лицей, где Ванька с тех пор и мучается по сей день не в пример даже как бы поболе, чем в учении у того же Аляхина.
Как рассказывали Ваньке навестившие его Алёна с кривым Егоркой, Константин Макарыч потом за один месяц от водки сгорел. Может, конечно, и не от водки, но от тоски, а народ там в деревне пустое, как это у них по обыкновению водится, говорит.
Покривив рот, Ванька судорожно вздохнул, сжал в недавно только окончательно отмытой руке висящий на груди золочённый орех, ласково огладил стоявшую рядом с ним на столе гармонию – всё, что у него осталось от усопшего дедушки, и опять уставился за окно.
А погода за окном великолепная. Воздух свеж, прозрачен и тих. Ночь темна, но с третьего пансионского этажа виден весь лицейский городок вместе с прилегающими постройками, разросшимся старинным парком с большущим прудом и бумагодельными мануфактурами братьев Троесуевых из клана Юсуповых. Небо засеяно весело подмигивающими звёздами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, словно его выбелили на той же мануфактуре…
Ванька снова, но уже с какой-то благостною умиротворенностию, вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: «Первое Откровение Единого снизошло в утро 1-го января 1719 года, когда восставший со сна снедаемым от головной хвори после праздничной ассамблеи царь Пётр цельный час бездумно, не моргая и безотрывно созерцал светлый лик Единого».
Написав это и нарисовав в своем богатом воображении уже царя Петра, Ванька тут же ещё раз помянул добрым словом милого дедушку Константина Макарыча с его вечно пьяными глазками и пагубным пристрастием к нюхательному табаку, как и царь Пётр страждущего кажное первое января, впрочем, как и кажные понедельники, однако же безо всякого на то толку созерцавшего мутными взорами опустошённые накануне бутыли казённой водки.
«А просто светлым Лик прозывался только до той поры,» – писал он дальше, – «Потому как опосля того часового царёва бдения ликописная доска полыхнула внезапно хладным и неопалимым светом да и светит неугасимо по сей день, а всякий намоленный лик Единого с той самой поры зовут Пресветлым, ежегодно празднуя день Первого Откровения».
А Москва ить и впрямь город большой, – подумал Ванька, в который уж раз заглядывая в затемнённое полуночью окно и с грустной улыбкою вспоминая адресованное «на деревню дедушке» письмо, дошедшее до означенного под адресом Константина Макарыча вопреки всем законам как простого человеческого, так и неординарного магического бытия.
Стоило ему опустить письмо в почтовый ящик, как советовали сидельцы из мясной лавки, так и сразу помчались по разбитым ухабами русским дорогам почтовые тройки с пьяными ямщиками, звонкими колокольцами да его наскрозь перенамоленным письмом.
Вот тогда-то и обратили на Ваньку внимание особо натасканные люди в чёрном из шестой экспедиции третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, которые денно и нощно искали, но, главное, в конце концов находили по всей необъятной Российской Империи таких одарённых ребят, каковым, по его счастью, оказался и Ванька.
Смертельно побледнел сапожник Аляхин, тоскливо завыла хозяйка, попрятались по углам подмастерья, когда, как запомнил на всю жизнь Ванька, сокрушая на своём пути запертые двери и походя обращая в прах стальные замки и засовы, в дом ворвались люди в чёрном.
– Этот, что ли, ваш внучек, Константин Макарыч? – уважительно обратился старший из них к вошедшему вслед за ними дедушки, указывая рассерженным взглядом на очередной раз распятого на скамье для порки Ваньку со связанными под ней руками и ногами.
– Дык он самый родимый и есть, вашбродь! – кивнул дедушка, с на редкость серьёзным лицом и со смешно растопыренными локтями и кудахтаньем, будто защищавшая курёнка наседка, бросаясь отвязывать исполосованного сапожницким шпандырём Ваньку.
– Уф-ф, – тяжко вздохнул старший, – Сними-ка с меня, Елдырин, плащ, ужас как тут у них жарко! Должно полагать, к дождю. Да подай-ка мне тот самый конверт без марки.
– А кунвертец-то у меня, вашбродь, – живо подскочил к ним дедушка, – Вот, пжалте-с!
– Аляхину, – посмотрел старший в изрядно помятый листок, в котором приподнявший с трудом голову Ванька узнал своё письмо, – Аляхину всыпать сотню его же шпандырей и на его же скамье! Такая вот, так сказать, гекатомба во его искупление у нас получится…
– Кхе-кхе-кхе, – робко прокашлялся дедушка, – Осмелюсь вам напомнить, вашбродь…
– А по окончании, – спохватился старший, заглянув куда-то в конец письма, – Если тот останется жив, разумеется, тюкните его и разочек сапожной колодкой по темечку, да чтоб присомлел. Тэк-с, что там далее в нашей программе? Хозяюшке селёдок насовать в харю? Угу, однако так уж и быть, красоту этой самой харе, хе-хе, попросил бы особо не портить! Остались теперь подмастерья? Ну, господа, это уже несерьёзно! Не посылать же нам их… А куда нам их не посылать? Ага, не посылать же нам их в отместку за водкой в кабак да за огурцами к хозяину, у коего они эту самую закусь должны всенепременно приворовать.
– Ну а как же его волосья?! – простонал окончательно уверовавший в невозможное чудо Ванька, по-хозяйски укутанный заботливым дедушкой в один из необыкновенно мягких и тёплых чёрных плащей, небрежно сброшенных Елдыриным на одну из аляхинских лавок.
– Какие ещё волосья, Ваня? – переспросил старший, – Единый бог, прости, брат, а я-то и позабыл! Пришибеев, повыдёргивай-ка волосья у Аляхина за все его выволочки… эй-эй! Токмо на голове И поехали, что ли, здесь мы вроде бы как уже всё. Надень только на меня мой плащ, а то кое-кто тут у них двери повышибал, вот и сквозняком прохладным подуло, знобит, знаешь ли… Где плащ мой, Елдырин?! И куда делся этот пронырливый старичок?!
Как позже Ваньке в лицее рассказали его новые друзья и соседи по комнате, подобное в этих случаях происходит всегда, ибо для работы будущего мага с кривыми распределения самого мироздания русский одарённый должен быть неколебимо уверен не только в своей вере в наилучший из возможных исходов, но и в своём Царе и в своём Отечестве, каковые почитают долгом обеспечивать такой исход для укрепления веры одарённого в свои силы.
– В своей Вере, Царе и Отечестве, – с чувством благоговейной гордости, однако же едва слышно, дабы не разбудить соседей по комнате, пробормотал Ванька, – Вот здесь-то как раз и надобно бы и про другие царства-государства помянуть полноты слова для…
«Примерно о ту же пору», – почесавши затылок, написал Ванька, – «Откровения свыше были ниспосланы и самым разновеликим людишкам из других земель, но за наибольшим числом сбежавшихся отовсюду лицезреть сие чудо видоков благородного происхождения, Первым Откровением почитают всё ж таки случай с русским царём Петром.
– И да не будет у тебя, у народа твоего, равно как и у прочих (народов), отныне и во веки веков, иных ликов перед единым ликом моим, и да будете лишь на него молиться ты, твой народ, равно как и прочие (народы) и да поможет тебе, народу твоему и прочим (народам) лик мой единый в едином его начертании! – сказывалось в Первом Откровении Единого.
– И посылаю Я тебе и народам твоим, равно как и прочим (народам), азбуку рунную, коя воплотит все начинания твои, народов твоих и прочих (народов) из устремлённых ко Мне, Богу Единому твоему, молитв, – нещадно гремело в без того больной царской головушке следующее и уже второе по счёту Откровение Единого.
Изрядно напрягши свою пусть даже вполне изощрённую память и самую чуточку глянув в страницы учебника, Ванька как мог описал открывшиеся инициировавшемуся царю Петру знания рунного алфавита, названия и назначения всех элементов, а также правил их связи.
«Всего же Единым было ниспослано царю Петру рун всяких числом ровно 256», – писал он, медленно выводя буквы, – «И кажному первоодарённому открылось тако же, ибо все первоодарённые равны одинаково пред ликом нашего Бога Единого.
А сами же руны ниспосланные суть есть не наша кириллица, не какая глаголица и даже не латинские либо же греческие письмена, но угловатистые знаки как и у древних германцев.
По первой очереди в азбуке рунной идут цифири, коих было ниспослано в числе ровно 10, то есть от пустого нуля и до натурной девятки. По второй очереди за ними следуют буквы и знаки разные для письма, коих было ниспослано в числе ровно…»
Вот в этом-то месте Ванька и заглянул самую малость в учебник, не забыв возблагодарить Бога Единого за то, что нету рядом с ним юркого как оставшийся в деревне кобелёк Вьюн, а потому и почти такого же вездесущего, но не столь ласкового, хотя и всегда почтительно смиренного учителя основ общей магической артефакторики Беликова.
Под этой почтительностью и смирением скрывается наиковарнейшее ехидство, поскольку никто из преподавателей не умеет лучше его так подкрасться невовремя и цапнуть за руку с зажатой в ладошке шпаргалкой, забраться в уборную с курящими мальчиками и изъять у них спешно попрятанные папиросы при личном досмотре. А то ить как бы чего не вышло!
Лицеисты уж не раз устраивали ему тёмную, отбивая ноги метко выпущенными ледяными копьями, пару раз душили искусно закрученными вихревыми потоками, а каждый выпуск пороли до смерти обретшими собственную волю прутьями, но он всякий раз выживал.
Одно время в среде лицеистов ходили упорные, однако же ничем не подкреплённые слухи по поводу того, что учитель Беликов-де практикует запрещённую некромантию, якшается с тёмными силами, да и вообще, давно уж и сам переродился в самого настоящего лича, то бишь в отвратительную и поганую богопротивную нежить.
Слухи эти, обрастая всё более жутковатыми подробностями и ещё более ужасавшими всех уточнениями и дополнениями, ходили по их лицею довольно долго и прекратились только после выступления приглашённого дирекцией чтимого всеми лицеистами доктора Чехова.
– Некромантия, друзья мои юные, – сразу же объявил их любимец Антон Палыч, озорно поблёскивая стёклами неизменного пенсне и неповторимым взглядом грустно смеющихся серых лучистых глаз, – По самой изначальной сути своей представляет собою всего лишь плод какого-то больного писательского воображения, воображения писателей-фэнтазёров, к коим ваш покорный слуга имеет некоторые основания причислять и себя.
– Таково же, – смог наконец продолжить доктор-фэнтазёр после устроенной ему бурной овации, – Таково же я могу вам сказать и за так называемые тёмные силы, каковые якобы чернят в нас всё светлое и прекрасное: и лицо, и одежду, и душу, и мысли… Нет-с, друзья, тёмными либо же светлыми могут быть только помыслы да чаяния человечьи, а сила у нас одна, и сила сия от Единого только! Впрочем, и кому я это говорю в магическом-то лицее?
Голос у доктора оказался довольно низким, приятным, мягким и бархатистым, однако в то же время, к вящему Ванькиному удивлению и неожиданно сильным, а когда Антон Палыч говорил им всё это, то неизменно как-то слегонца и по-доброму улыбался.
– Ну а что же касается таких мифических персонажей, каковыми являются застращавшие вас в лицее как бы бессмертные личи, так это даже и мне, помимо всего прочего целителю земской лечебницы, с одной стороны, обсуждать вроде просто смешно. Дескать, нетушки, тёща моя боярыня-матушка, померла значит померла! – залихватски махнул рукой Антон Палыч под продолжительные рукоплескания и дружный гогот собравшихся.
– Однако с другой стороны, – продолжил доктор, заговорщицки понизив голос и обведя лицеистов проницательным взглядом, – Кем или чем являются личи как персонажи не по мифически некромантской, а по общечеловеческой сути своей? Недобрыми душегубцами, равнодушными сказочными обывателями или же вечно неутомимыми (в силу бессмертия) подвижниками волшебных фэнтезийных миров?
– Для того, чтобы понять это, а заодно и то, с какой целью я задал вам этот не такой уж и пустой вопрос, давайте рассмотрим задачи и цели порождения этих самых личей, каковые, судя по многочисленным литературным источникам, являются магами-некромантами или, может, обычными, но очень могущественными колдунами, использовавшими скопленный жизненный опыт и знания ради победы над самой смертью, ради достижения бессмертия!
– Вполне очевидно, что при этом проводят какой-то специфический магический ритуал с применением не менее специфических магических заклинаний, редчайших алхимических компонентов и прорвы магической манны, но это, как мы с вами уговорились, не суть, ибо только трус, у которого больше страха пред смертью, нежели достоинства, может утешить себя тем, что тело его со временем будет жить в траве, камне, жабе… Да даже и думать об этом противно, однако какая б великолепная заря ни освещала твою жизнь, всё же в конце концов тебя заколотят в гроб и кинут в яму, коль скоро смерть есть нормальный законный конец каждого. Вольтер говорил, что если бы не было Единого, то его выдумали бы люди, а я верю, что бессмертие рано или поздно изобретет великий человеческий ум…
Милый дедушка Константин Макарыч! – горестно подумал Ванька, припомнив это место из того прекрасно запомнившегося ему выступления доктора Чехова, – А ведь и ты тогда был бы у меня и по сию пору, э-э-э, как бы живой!
– Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представила бы нам бесчисленные и неисчерпаемые источники. Стремящееся к познанию жизни свободное и глубокое мышление, а также полное презрение к глупой суете мира – два блага, выше которых не знал человек. Я часто думаю: что, если бы начать жить снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже разочек прожита, была, как говорится, начерно, а другая – начисто? Тогда каждый из нас постарался бы не повторять самого себя, создал бы для себя иную жизненную обста…
Буквально на середине недоговорённого слова доктор вдруг охрип, поперхнулся, выпучил глаза за тревожно сверкнувшими стёклышками пенсне, спешно вынул из кармана носовой платок и, прокашлявшись, грустно глянул на быстро впитавшиеся в него розоватые пятна.
– О почему человек не бессмертен?! Зачем ему мозговые центры, извилины, зрение, речь, самочувствие и гений, если всему этому суждено уйти в почву и остынуть с земной корой, а затем миллионы лет носиться вокруг Солнца без смысла и цели? Для этого вовсе не надо извлекать из небытия человека, чтобы потом превращать его снова в глину…
– Но это ж естественный круговорот! – не вытерпел и крикнул с места знакомый Ваньке лицеист с параллельного класса, всерьёз увлечённый химией, – Или вечно происходящий в нашей вселенной обмен органических и неорганических веществ. Разве сие мы не имеем права почитать подлинным человеческим бессмертием, доктор?
– Видеть своё бессмертие в обмене веществ, мой друг, – строго взглянул на него Антон Палыч, стащив перед этим неожиданно отчего-то запотевшее пенсне и близоруко сощурив глаза, – Это так же странно, как и пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною хранящаяся в нём дорогая скрипка. Принято говорить, что человеку нужно всего три аршина земли. Но ведь эти три аршина земли нужны трупу, а не человеку, коему нужен весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.
– Для нас, целителей, смерть есть несомненное зло, с которым мы боремся по мере своих на сегодняшний день пока ещё весьма скромных сил, всячески пытаясь отодвинуть его от наших несчастных больных, а потому любой человек, навсегда победивший смерть, никак не может являться для нас злодеем. Равнодушным его также никак нельзя назвать, потому как равнодушие – это паралич души, преждевременная человеческая смерть. Почитайте тогда уж лучше сие подвижничеством, то бишь активным и самоотверженным жизненным кредо в извечном благородном противостоянии этому вселенскому злу.
Доктор устало прикрыл глаза, неловко переступил с ноги на ногу, тяжело опёрся о чёрную лицейскую кафедру, вздохнул и снова прокашлялся, но уже, кажется, без дополнительных кроваво-розовых брызг на его многострадальном платке.
– В наше больное время, когда российское общество обуяли лень, скука жизни и неверие, когда в нём царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая лень отсутствием цели, такие подвижники нужны как солнце. Составляя самую жизнерадостную часть общества, они возбуждают, утешают и облагораживают его, а их личности – живые документы, указывающие нашему обществу, что кроме спорящих об оптимизме и пессимизме, пишущих никому ненужные повести, проекты и диссертации во имя отрицания жизни, что кроме скептиков, мистиков, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть ещё и люди иного порядка, люди подвига, веры и осознанной цели!
По завершению имевшей столь громкий успех речи, господин доктор попросил директора лицея представить его отправителю того самого нашумевшего в магическом свете письма, то есть их лицеисту Ивану Жукову, после чего имел с тем долгую и плодотворную беседу.
Говорил, впрочем, больше сам Ванька, поначалу неохотно, но потом всё более распаляясь, рассказывая о своем прошлом житье-бытье, а доктор всё больше спрашивал да записывал. Рассказывал Ванька и о своей покойной матушке Пелагее, и о недавно почившем дедушке Константине Макарыче, и о боярышне Ольге Игнатьевне, и о ёлке в господской усадьбе…
Не имея пока ещё должным образом наработанных навыков к длительному и терпеливому сосредоточению и отвлёкшись от выполнения учительского задания Беликова совершенно сторонними мыслями, Ванька клюнул носом о стол, по нечаянности едва на нём не заснув.
Спохватившись, он встрепенулся словно выскочивший из речки мокрющий Вьюн и чтобы дать хотя бы какой-то отдых непривычным к столь долгому труду глазам, снова направил их рассеяно задумчивый взгляд за починавшее светлеть окно.
И снова увидел всё те же учебно-лабораторные корпуса с прилегающими к ним большими и малыми постройками с их убелёнными снегом крышами, всё ту же мануфактуру братьев Троесуевых из клана Юсуповых, со слегка светящимися струйками дыма из высоких труб, всё те же серебрёные инеем деревья старого парка и всё ту же гладь замерзающего пруда.
Хотя нет, пруд замёрз пока что не полностью: кое-где всё ещё темнели лишь еле тронутые тоненькой ледяной корочкой водяные проплешины, а по одной из них даже резво плавала, ныряла и плескалась какая-то определённо запоздавшая с перелётом серошейная уточка…
А вот интересно, – в который уж раз незаметно для себя отвлекаясь от писания реферата, подумал Ванька, – Водится ли в этом пруду хоть какая-то рыба? И если водится, то какая рыба там водится и на что она пуще всего идёт?
Вопрос опять же был далеко не таким уж праздным, каким мог кому показаться на первый взгляд, потому как видел он в тутошних рыбных лавках и сомов, и налимов, и щук, и язей, и судаков, и карасей, и сибилей, и карпий, и голавлей, и даже ласкирок и шелишпёров, а в которых местах их вылавливали, про то сидельцы ему никак не сказывали.
С другой стороны, ещё будучи в учении у сапожника Аляхина, Ванька как-то раз видал на окне в одной лавке очень стоящие крючки прямо с леской и на всякую рыбу. И даже такой был один крючок, что и пудового сома наверняка удержал бы, да вот поди ж ты, проверь!
Виднелись за тем окном, конечно, и удилища всякие, поплавки тоже разные, а также лески и крючки по отдельности с волосками и без волосков. А ещё там были грузила большие да малые для сетей и удочек, но Ванька, на них глядючи, лишь только посмеивался.
Чего ведь, казалось бы, проще, чем свинтить гайку, коей рельсы чугунки прикрепляются к шпалам, а то и пару-другую или сколько тебе ещё надобно? Так нет же, находятся чудаки, готовые тратить на это копеечку из собственной своей мошны!
Но ежели кто вдруг ни с того ни с сего за крушение станет опаску держать, так уж сколько лет всей деревней эти самые гайки отвинчивают, но хранит ить Единый от напасти такой, ибо с понятием там люди живут, не все гайки отвинчивают, чуток и на крепёж оставляют.
Свинец-то просто на дороге где-нибудь не найти, покупать надо, а гвоздик не годится, вот потому лучше тяжёленькой гаечки с дырочкой грузила и нет. Да и как же можно удить без неё? Как же крючок с живцом или выползком на дно падёт? Толку с того живца, ежели он поверху плавать будет? Окунь, щука да налим завсегда на донного идут, а верхнего только разве что шелишпёр какой схватит, да и то редко.
У завзятых рыболовов есть примета: чем дешевле и хуже снасти, тем лучше ловится рыба. Ванька, к примеру, снасти себе всегда ладил сам, не доверяя этого даже родному дедушке. Обыкновенно, он находил доступный им в деревне сырой материал и делал из них своими руками то, что было ему самому для тех или иных снастей требно…
Своими руками, – спохватился он, вновь возвращаясь к теме заданного урока и вписывая в черновик всплывшие в памяти новые сведения о рунической письменности: «Вытянутые и угловатые руны было удобнее резать своими руками по деревянной артефактной основе.
Ниспосланные царю Петру и прочим первоодарённым руны резали только вертикальными и диагональными штрихами, кои прозвали стволами и ветвями, а выводить округлые либо же горизонтальные линии поперёк древесных волокон было весьма затруднительно».
Довольный тем, что вовремя вспомнил, быть может, и не самое необходимое, но уместное для данного случая обстоятельство применения рунической письменности, Ванька только на один лишний миг сощурил блеснувший удовольствием взгляд, как к нему тут же снова вернулись сонные полугрёзы недавних воспоминаний…
Ну таки вот, он вообще всё и всегда любил делать своими руками и не только рыболовные снасти, но и силки для дичи, охотничьи лыжи, манки, коньки, ёлочные игрушки, тёрки для дедулина нюхательного табака, всякого рода деревянные да глиняные свистульки, а также клапана для даренной дедом гармонии и очень многое что другое.
И за что бы он там ни брался, что бы он там ни делал: рубил, долбил, строгал, вырезал или даже просто писал, а любое самое несложное дело, любая нехитрая вещь выходили из-под его поистине золотых рук как-то особо лихо сработанные, как-то по-другому работавшие, но всегда и везде с неизменным успехом.
Самодельные рыболовные снасти всегда одаривали их с дедом богатым уловом даже в тех безнадёжных местах и в то время, когда пасовали даже самые заядлые рыболовы со всеми их дорогущими и шибко мудрёными заграничными рыбачествами да фордыбачествами.
Заячьи силки, птичьи манки и прочее охотничье снаряжение для мелкой лесной дичи тоже помогали им с дедушкой не только достойно переживать не самые простые их времена, но и довольно неплохо разнообразить благосклонный за то к ним стол господской усадьбы.
Тем не менее, к Ванькиным девяти годам для него в этой господской усадьбе не случилось никакой такой стоящей должности: ни приказчику сапоги почистить, ни заместо Федьки в подпаски пойтить, ни деду табак потереть, почему и отдали его в учение к Аляхину…
Кончать бы ужо давно надобно, – на редкость твердо порешил для себя Ванька, – Вон и звёздочки изрядно поблёкли, и за окном рассвело, а вскоре и ребята с нашего пансиона на утреннюю службу к Пресветлому лику Единого в лицейскую часовню потянутся.
И словно бы в подтверждение снуло ворочавшихся его мыслей, загудел за окном весело и басовито слегонца приглушённый двойными стеклами, зовущий к следующей смене гудок бумагодельной мануфактуры братьев Троесуевых, что из клана Юсуповых.
«И да не будет у тебя, у народа твоего, равно как и у прочих (народов) рун для исполнения магии, чародейства и волховства иных, кроме тех, что открыл тебе я!» – красиво окончил Ванька словами Третьего Откровения реферат, заданный на период вакаций в нарушение как писаных, так и не писаных лицейских правил от чего-то невзлюбившим его учителем основ общей магической артефакторики Беликовым.
Ванька сладко потянулся, сонно зевнул, наискосок перекрестя свой широко раззявленный рот, собрал с о стола все четыре исписанных с обеих сторон его убористым почерком, для пущего сбережения бумаги, листы черновика и вложил их в картонную папку, купленную им накануне за четыре копейки у одного ушлого вида несуна с мануфактур Троесуевых.
Подумав немного, он аккуратно перечеркнул пером отпечатанное на папке типографским шрифтом «Дело №_» и написал выше: «Черновик реферата по основам общей магической артефакторики, ученика 1б класса императорского магического лицея №2 города Москвы, высокоодарённого Жукова Ивана Макаровича».
Потом ещё раз почесал в затылке, ещё раз подумал, снова умакнул перо и прибавил туда, где ниже опять же типографским шрифтом было отпечатано» «Начато», вчерашнюю дату: «31 декабря 1885 года», после чего ещё ниже, где было напечатано «Окончено», с чистым сердцем приписал дату уже наступившего дня: «1 января 1886 года».
Убаюканный тщетной надеждой на свободные от тяжёлых учебных забот вакации, полные весёлых ребячьих забав и просто никем не ограниченных бездумных гуляний аж до темна, он час спустя уже крепко спал.
Снилась Ваньке родная деревня, речка, лес, боярская усадьба Живаревых, господская ёлка в золочённых орешках Откровений Единого, Ольга Игнатьевна и та самая печь в людской, на которой, свесив босые ноги, сидит доктор Чехов, а по обе стороны от него сам Единый и обратно живой милый дедушка Константин Макарыч.
Весело похохатывая и балагуря с кухарками, Антон Палыч с выражением зачитывает всем Ванькин реферат по основам общей магической артефакторики под их незлобиво шумные и неразборчиво гомонящие матерки.
А у печи ходит туда-сюда его чёрный кобелёк Вьюн и таким же образом одетый по своему обыкновению во всё чёрное учитель основ общей магической артефакторики Беликов. Он восхищённо вертит чёрным-пречёрным зонтом, а Вьюн – не менее чернющим хвостом…

Глава первая, с которой также редко когда чего начинается, но всё-таки как-то начинается
По существу, речь идёт о перестройке. Да, я не оговорился : именно о перестройке.

Из доклада генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева к XXVI съезду КПСС

– Не-е-е, Виталь, не знаю, как тебе, а вот мне вон тот мужик в чёрном определённо не нравится! Ну явно на наш ксерокс нацелился. Чё морду-то свою царскую сразу кривишь? Как говорится, лучше перебздеть, чем недобдеть. Двадцать тыщ, как-никак! Случись чего, и нам с тобой полжизни придётся на трёх работах корячиться, дабы возместить эти бабки твоему долбанному НТТМу. Но это, правда, только в том сомнительном случае, если мы с тобой ещё и живыми останемся, в чём я лично глубоко сомневаюсь, – брюзжал, натужно пыхтя, восточного вида молодой брюнет среднего роста, тащивший на плече перевитую капроновым шпагатом объёмистую картонную коробку с какими-то ну очень красивыми, но ни хрена не понятными японскими буковками.
– Во-первых, Малик, – с жаром доказывал не столько своему собеседнику, сколько себе, такой же молодой, но светловолосый парень почти славянской наружности, – Не забывай про табачный дефицит, одной из жертв которого стал и тот мужик в чёрном костюме. Я ж приметил, какими глазами он смотрел на твои сигареты, когда ты решил устроить перекур ещё на перроне, а подойти и попросить мужик, скорее всего, постеснялся. Нет, чтобы тебе до нашего поезда дотерпеть! Во-вторых, рассуждая логически, морда у меня не царская, а очень даже вполне себе княжеская, потому как фамилие у меня такое……
– Матроскин, что ли? – неуклюже попытался подшутить Малик, прекрасно помнивший паспортные данные друга, поскольку знал того ажно с третьего класса, начиная с которого они вместе и проучились все школьные годы, читая одни и те же книжки, отдаваясь одним и тем же поветриям, безответно бегая за одними и теми же прыщавыми одноклассницами.
– Князев! – укоризненно посмотрел тот на неотёсанного товарища, столь невежественно прервавшего логически выверенный доказательный процесс, – Помнишь ведь, меня одно время Князем и прозывали, когда в младших классах прозвища от фамилий производили?
– Так ведь и до сих пор кое-кто тебя так периодически зовёт, а ты ещё и откликаешься. Не позволял бы ты им так фамильярничать. Тоже мне князь нашелся! – в очередной раз вклинился его бесцеремонный восточный друг, – Князь Мышкин типа, ага. Или этот ещё, как его, ну, который Владимир Красно Солнышко, кажется, да?
– Да хошь горшком пусть зовут, тока в печь не суют! – буркнул «князь», величественно обозревая многолюдный перрон Казанского вокзала в поисках посягателей на их ксерокс.
– Ну ты это, – запоздало повинился Малик, – продолжай там, что ли, про космические корабли, бороздящие просторы московских вокзалов, или что у тебя в-третьих припасено?
– В-третьих, – обречённо махнул на него рукою Виталий, – Долбанный-то он, может, и долбанный, этот жёванный НТТМ, тут ты прав, вот только он столь же мой, сколь и твой. Ты в Москву за его счет слетал? Слетал! Командировочные получал? Получал! Вот и сиди теперь, тьфу ты, то есть я хотел сказать, неси и помалкивай там себе в тряпочку, битюг ты монголо-татарский наш, необъезженный!
Не обладавший таким же подвешенным языком, Малик сердито засопел, перебросил ящик на другое плечо и зашевелил пухлыми своими губами, старательно проговаривая про себя наиболее подходящий, по его мнению, вариант достойного мужского ответа.
– Русский я! – родил наконец-то сердито он, – Но только башкирского происхождения.
Откровенно сказать, идея небрежно называть себя русским башкирского происхождения у Малика родилась довольно давно, задолго до этой дружеской перебранки, но осуществить её на практике после недолгих, но мучительных раздумий впервые удалось только теперь и только в ответ на этот вот провокационный демарш Виталия.
Да, была в паспорте Малика графа о национальной принадлежности, согласно которой его надлежало относить к таинственным и загадочным башкирам, каковыми они и оставались для него и выросших вместе с ним на казахстанской целине четверых братьев, равно как и для других народов, населявших многонациональный Союз, поскольку для самих башкир, впрочем, как и не башкир, восприятие его собственного этноса формировали материнские колыбельные, бабушкины сказки, отцовские матерки, хорошие соседи, счастливые друзья.
Однако колыбельные его мама-педагог пела почему-то исключительно на русском языке, безвременно почивших бабушек с народными сказками он никогда не знал, отец пока их не оставил, матерился также почему-то только по-русски, а в друзьях-соседях числились мальчишки и девчонки, представлявшие чуть ли не всю многонациональную общность.
Тем не менее, благодаря не рекомендуемым перед обедом советским газетам, дефицитным книгам и лимитированным журналам, а также редким познавательным программам радио и телевидения, по крупицам и крохам собирал он те разрозненные сведения, которые, как он полагал, помогли бы ему обрести долгожданную национальную идентичность.
Славным народом оказались эти башкиры, бившиеся вместе с другими народами России в Ливонскую и Крымскую войну XVI века, против польских и шведских интервентов в начале XVII века, в Шведском и Азовском походах, в Семилетней войне с Пруссией и с польскими конфедератами, в Шведской кампании России в конце XVIII века, а также в Отечественной войне 1812 года, Крымской войне XIX века и обеих мировых войнах…
Малик не понимал, кому и зачем было нужно дробить великую многомиллионную нацию на множество её мелких национальных составляющих, каждая из которых потом пыталась опять же непонятно для кого и зачем доказывать свою незалежность и «декабристость»?
А ещё, его занимал вопрос, какие национальности указали бы в советских паспортах у великих русских поэтов Михаила Лермонтова и Фёдора Тютчева, у великих русских писателей Ивана Тургенева и Александра Куприна, у великого русского художника Ивана Айвазовского или у великого русского учёного Николая Лобачевского?
Как бы то ни было, но абсолютное большинство Малика родных и знакомых не понимали занятую им позицию в национальном вопросе. Причём, как ни странно, не понимали даже и кое-кто из этнических русских, с пеной у рта отстаивавших необходимость рождения от русского отца-батюшки да такой-то матушки, на что он зачитывал любимого Северянина:
Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймёт Москва:

Родиться русским – слишком мало,

Чтоб русские иметь права…
И вспомнив душу предков, встанет,

От слова к делу перейдя,

И гнев в народных душах грянет,

Как гром живящего дождя.
И сломит гнёт, как гнёт ломала

Уже не раз повстанцев рать…

Родиться Русским – слишком мало:

Им надо быть, им надо стать!
Возвращаясь к оставленным на перроне молодым людям, было бы не лишним отметить, что они совершенно безосновательно проявляли свою нервозность, пряча её за подобными разговорами, ибо, по большому счёту, особых оснований для беспокойства у них не было.
Да, стоял уже, возбуждённый прокатившимися по стране табачными бунтами, пока ещё не очень холодный, а солнечный август девяностого года. Разворачивались выкопавшие свои кубышки первые коммерческие предприятия, меж делом вздымая со дна помимо кубышек и грязь из напёрсточников, лотерейщиков, молодёжных банд и откровенного рэкета.
Однако, с другой стороны, центры научно-технического творчества молодёжи или НТТМ, по заданию одного из которых в данный момент действовали молодые люди, доставляя из Москвы в целинно-бокситовый Аркалык копировальную технику, криминал относил к так называемым красным организациям, дистанцируясь от них, потому как они были завязаны на комсомол, то есть на партийную власть и подчинённые ей силовые структуры.
Всех этих достаточно тонких особенностей взаимодействия власти и криминала ребята в ту пору попросту не знали, а потому и вели себя соответственно до самой посадки в вагон.
– Вы постели будете брать? – деловито поинтересовалась у них необъятная проводница, чуть надрывая их крошечные картонные билетики с ажурной вязью ещё более крошечных компостерных дырочек и рассовывая всю эту «нанополиграфию» по кармашкам зелёного, то ли кирзового, то ли брезентового, а то может быть и вообще дерматинового кляссера.
– Я-то возьму, – с готовностью отозвался Виталий, – Трое суток как-никак ехать. А вот моему другу обычаи не позволяют спать на белых простынках. Ему положено в полосатые матрасы рядиться, уж такой у его народа обычай. Что поделаешь, дети гор… Уральских!!!
Название гор, недостойным дитём коих Малику стать так и не довелось, Виталий орал уже откуда-то из вагонного тамбура, куда и влетел щучкой, ловко уворачиваясь от дружеского подзатыльника своего физически чуть более развитого друга детства.
– Да не слушайте вы этого раздолбая, тащ проводник! – устало улыбнувшись, посетовал несостоявшийся уральский горец, кивая в сторону прохода и поднимая с перрона тяжелый ящик, – Пришлось по студенческой поре проехать с ним без копейки в кармане, так он до сих пор забыть про это не может и постоянно ностальгирует при каждом удобном случае.
– Бывает, – равнодушно согласилась многоопытная проводница, – Проходим в вагон! Туалеты будут открыты только через тридцать минут после отправления, тогда же и чаёк с газетками начну разносить для желающих.
– Логично, – пробормотал Малик, решая довольно сложную транспортную задачу типа «Волк, коза и капуста» и пытаясь попеременно протиснуть в узкие проходы купейного вагона то злополучный ящик, то свою плечистую тушку, то всё это вместе и разом.
– Выпил, украл, то есть, простите, посрал да подтёрся этой газетой. Сервис однако, блин!
Меж тем смеркалось и солнце клонилось к закату или на кой хрен там ещё, но уставшие за насыщенный событиями день ребята, не сговариваясь запихали «ксерокс», который, ясное дело, был не совсем даже «ксерокс», под нижнюю полку одного из полагавшихся им мест.
– Чур, здесь сплю я! – безапелляционно заявил Виталий, поспешно бросаясь грудью на захлопнувшуюся нижнюю полку словно на амбразуру, – А ты, Малик, если ночью кто ко мне вдруг полезет за хероксом, дашь тому какато-отоси-гери по черепушке, отомстишь за поруганную мою честь и геройски защитишь нашу комсомольскую собственность!
Как и многие восточные мужчины, повернутый на понятиях чести, Малик был донельзя сконфужен её поминанием в подобном контексте, а потому только молча согласился с другом, исполнившись законной гордости за его мужественное самопожертвование.
Заплатив проводнице по рублю и получив от нее по комплекту влажноватого постельного белья с парой-другой вполне терпимых прорех и неизменным нечитаемым штампом, они отказались от ненавязчиво предложенного чая с газетами, застелили свои разноуровневые постели и блаженно растянулись на них, кое-как вытянув натруженные за бесконечный командировочный день ноги.
– И боже вас сохрани, – пробурчал Виталий, вторя своему точно так же забурчавшему голодным гастритом желудку и уже проваливаясь в глубину сна, – Не читайте до обеда советских газет! Ясен хрен, других у проводницы нет, но всё равно не читайте, хр-р-р…
– Да-да, доктор, – невпопад сонно поддакнул Малик, – Но главное, опасайтесь гулять у торфяных болот, а то ить эти ваши Баскервильские сучки уж такие затейницы, потому что как прыгнут! Хотя, впрочем, какого фига, если жрать-то у нас по-любому нечего, хр-р-р…
К слову сказать, никакого дежурного пищевого припаса в дорогу и даже той же банальной ряженки с бутербродами молодые люди и в самом деле так и не удосужились запасти по причине недостатка времени, с одной стороны, и временного недостатка свободных денежных средств, почти в чистую потраченных на столь любимую ими всякого рода радиоэлектронную дребедень, с другой стороны.
Да как же можно было удержаться изголодавшимся по нормальной элементной базе радиолюбителям при виде того дефицитнейшего для казахстанской целины непаянного материально-технического изобилия, которое предлагали им московские радиомагазины и, само собой, периодически там и сям возникавшие стихийные радиорынки!
Дефицитнейшего – значит где-то в родной стране или за её пределами производимого, но по самым разным причинам почему-то отсутствующего в широкой или хотя бы доступной продаже как автомобильная и бытовая техника, мебель и сантехника, импортные одежда и обувь, пищевые деликатесы, туалетная бумага (тяжело без неё в деревне) и другие товары.
Непаянного – значит не выпаянного из какого-нибудь не обязательно старого, но обычно безнадёжно поломанного и абсолютно неремонтоспособного радиоприёмника, телевизора, электропроигрывателя или магнитофона, являвшихся основой ресурсной базы вторичного детального фонда для большинства советских радиолюбителей, проживавших достаточно далеко от признанных центров радиоэлектронной промышленности.
А потому, где же ещё как не в Москве с подмосковными Зеленоградом и Фрязино, как раз и представлявшими собой такие крупнейшие центры наряду с Ленинградом, Воронежем и Новосибирском, затариваться таки бедным казахским радиолюбителям? Да где, где, ну уж точно не в шахтёрской Караганде или в целинном Аркалыке, где подобных замечательных заводов с их богатыми фирменными магазинами отродясь не бывало!!
Хотя с другой стороны, справедливости ради следовало бы отметить, что кроме этих, безо всякого преувеличения, индустриальных гигантов в стране с разной степенью успешности работали и с полсотни более мелких отдельных заводов, производивших бытовую технику и электронику, а также сотни номерных безымянных заводов, выпускавших электронную технику промышленного и военного назначения.
Но несмотря на то, что к середине восьмидесятых годов Советский Союз вышел на первое место в мире по производству всех классов электронных приборов, на второе место (после США) – по производству военной электроники и на третье место (после США и Японии) – по общему объёму выпуска электронной продукции, качественных, недорогих и, самое главное, повсеместно доступных деталей радиолюбителям в стране всё равно не хватало.
Чуть выправить ситуацию помогали Центральная торговая база Посылторга и Московская межреспубликанская торговая контора Центросоюза, реализовывавшие радиодетали через посылочную торговлю, а также уже упоминавшиеся стихийные радиорынки, однако опять же, посылочному заказу нельзя было доверить ни сроки доставки, ни полноту исполнения, а радиобарахолки торговали далеко не в каждом советском городе и, уж тем более, в селе.
Вот так и крутились самозваные радиолюбители, словно два бедных ужика на сковородке, постоянно каким-то чудом выкручиваясь при замене деталей на их аналоги или плотоядно и безнадёжно облизываясь на интересные схемы в популярных журналах.
Вообще-то, здесь было бы довольно уместно пояснить, что ребята подразумевали, когда ни без апломба, например, в спорах с другими ребятами, или с напускной скромностью, чаще при знакомствах с симпатичными девушками, называли себя «радиолюбителями».
Дело в том, что оба увлечённых техникой подростка после окончания школы поступали на факультет электронной техники Новосибирского электротехнического института, но затем их пути временно разошлись, чтобы вновь сойтись уже только через несколько лет.
Относительно благополучно сдав физику с математикой, Виталий срезался на сочинении, переписав явно расстрельным почерком шпору с уже гарантированной отличной оценкой, после чего захотел продолжить своё обучение в одном из новосибирских профтехучилищ, где и получил специальность слесаря-сборщика радиоаппаратуры.
Несомненным позитивом произошедшего, каковой Виталий находил всегда и во всём, для него явилась непревзойдённая лёгкость освоения учебного материала в выбранном ПТУ, а благодаря этому и масса получаемого им свободного времени, которое он, в свою очередь, тратил преимущественно на чтение любимой научно-фантастической литературы и, само собой, разгульную молодую жизнь в его далеко не ботаническом понимании.
В отличие от своего легкомысленного одноклассника, Малик успешно сдал все экзамены, так же успешно прошел конкурсный отбор, не менее успешно проучился аж до четвёртого курса, был привлечён к серьёзной работе на кафедре электронных приборов и активно участвовал в работе студенческого научного общества.
Тем не менее, несмотря на сулящие блестящую научную карьеру многообещающие перспективы, талантливый студент неожиданно не только для окружающих, но и для самого себя, вдруг без объяснения причин ушёл с четвертого курса после более чем успешной сдачи зимней сессии.
Бог весть, что тут сыграло большую роль: то ли осознание того непреложного факта, что учиться ему по выбранной специальности, собственно говоря, было уже больше нечему, то ли далеко не романтический аскетизм студенческого быта, то ли хронический дефицит той же наличности, но, скорее, всё это вместе вкупе с набиравшей обороты будоражащей Перестройкой и самой наибанальнейшей человеческой усталостью.
Соответственно, Виталий в их тандеме чаще брал на себя маркетинговые функции и реже функции производства, а Малик, в силу присущей ему натуры, чаще склонялся к научно-производственной деятельности, что, впрочем, не исключало и их взаимоменяемости.
Будучи несколько более прагматичным, нежели его перманентно витавший в облаках друг «башкирского происхождения», Виталий всегда стремился извлечь обоюдную выгоду из любых более-менее полезных его начинаний, каковые, несмотря на всю идеалистическую природу, у Малика нет-нет да периодически материализовывались.
В очередной раз помянув восточное происхождение Малика и его навязчивую до какой-то болезненной остроты национальную идею, можно было бы с облегчением констатировать полное отсутствие такого комплекса у его друга Виталия. Более того, рождённый русским в почему-то украинском Донецке и выросший в многонациональном Казахстане, Виталий частенько путал казахов с киргизами, украинцев с белорусами, а башкир с татарами.
Последнее Малика, впрочем, не особо-то и задевало, поскольку башкир и татар он считал и вовсе единым народом, а перевоспитывать друга, столь легкомысленно относившегося к таким вопросам, было занятием бесперспективным. Однако на дворе и в самом деле стоял предпоследний советский год, пока не «святой», но уже упивавшийся своей инфернальной мощью, откровенной до чернухи гласностью и вседозволенным беспределом.
Соответственно, Виталий уже не впервой натыкался на проявления как великодержавного шовинизма, так и местечкового национализма со стороны как советского нацбольшинства, так и нацменьшинства, посылая в пешее эротическое путешествие как тех, так и других…
Тем не менее, многонациональный дом пятнадцати республик, пятнадцати сводных сестёр уже трещал по швам даже и без беловежских соглашений недалёкого будущего, проблемы самоидентичности национальных квартир вставали всё более остро, и Виталию волей или, скорее, неволей пришлось формировать свое публичное кредо и на сей неприличный счет.
Не откладывая назревших вопросов в долгий, как сопливые рефлексии Малика, ящик, он в пожарном аврале пробежался по истории русской национальной идеи, выкопал несколько убойных цитат и затем выбешивал от скуки полчища националистических проповедников.
Как оказалось, понятие национальности, определяемое в большинстве стран прочего мира принадлежностью человека к некоторому государству, а в СССР – по отцовскому этносу, получило советский юридический статус пятой паспортной графы только в 1932 году, а до того ни в Стране Советов, ни в царской России подобного безобразия просто не знали.
Ну а если учесть и тот факт, что примерно с того же времени в стране впервые отметилось понятие новой исторической общности советских людей, то получается, до революции тут жили русские, а потом они то ли вымерли, то ли плавно переродились в советский народ.
Но в любом случае, решил для себя Виталий, независимо от морды лица, языка и обычаев, уже с имперских времён в единой для всех стране жил только один и единственный народ.
«Русский тот, кто Россию любит и ей служит!» – говорил всем Император Пётр Великий. «Русский не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает её своим отечеством», – развивал генерал Деникин. А философ Ильин писал о духовном единстве русского народа во всём сложном сочетании его племён, народностей и исповеданий…
– Ну нельзя жить в обществе свободным от общества! – продолжал объяснять Виталий ортодоксально настроенным оппонентам личное понимание национальной идеи, цитируя иногда полезного Ленина, – Поэтому человек, выросший на русском фольклоре, русской литературе и среди русскоговорящих друзей, волей-неволей и сам становится русским.
– Человек ведь не становится личностью при рождении, – доказывал Виталий, – Он не приходит в этот мир русским, украинцем, казахом или кем там ещё. Способном осознать себя человек становится только в процессе его воспитания и социализации.
– Так что, – вздыхал Виталий, – Всякий мыслящий на русском языке, существующий в духовно-культурном пространстве русского мира, независимо от разреза глаз ну просто не сможет отказаться от неизбежной русскости, как и от неотъемлемой части своей личности без очень серьёзных проблем для собственной психики.
– У англичан есть классный «утиный тест», – добивал Виталий наиболее упёртых своих оппонентов, – В соответствии с которым «если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, скорее всего, и есть утка. Иначе говоря, если ты и не выглядишь как русский, то уже после одного только окончания русскоязычной средней школы ты аж на две трети или 67% русский, поскольку думаешь как русский и крякаешь как и русский! Считаешь, что я шучу? Да ни в коем разе! К примеру, эти же англичане описывают утиное кряканье как «куак-куак», французы – «кан-кан», шведы – «квак-квак», датчане – «рап-рап», чехи – «кач-кач», турки – «вак-вак», арабы – «как-как», а китайцы и японцы – «га-га»… Так как ты говоришь, крякает уточка? «Кря-кря»?Ну и кто же ты тогда после этого?
Наконец-то покончив с национальным вопросом и вернувшись к теме кооперации, можно вспомнить изобретенный» Маликом в школьные годы гениальный по простоте шокер на одном конденсаторе и диоде, который Виталий тут же поставил на поток; разработанный позже электрофильтр успешно внедрил в производство, а туева хуча прочих задумок были доведены до промышленных образцов и поставлены на широкую коммерческую ножищу.
Особым успехом в последнее время у них пользовались различные цветомузыкальные установки, стробоскопы, гирлянды с эффектом «бегущих огней» и прочее оборудование для степных дискотек, но не чурались ребята и подворачивающегося рутинного ремонта самой разнообразной сложнобытовой техники и профессиональной аппаратуры.
Получив по-настоящему качественное советское образование, сначала в средней школе, а затем и в профессионально-техническом училище, оставив за плечами школьные кружки технического творчества и участие в пионерских выставках, Виталий, разумеется, и сам в принципе мог собрать или починить что-нибудь несложное, но всё, что выходило из-под его рук обычно выглядело неказисто, а работало очень недолго и как-то странно.
С другой стороны, обладая, как уже отмечалось, большей лёгкостью в общении, Виталий и гораздо легче сходился с самыми разными людьми, быстрее находил с ними общий язык и, соответственно, общие точки соприкосновения, что он зачастую, но уже с переменным успехом пытался использовать и на своём личном фронте.
По этим причинам распределение функций у ребят со временем сложилось именно таким образом, а не как-то иначе, но, поскольку подобное положение вещей вполне устраивало обе по-своему ленивые договаривающиеся стороны, то никто из друзей никогда особо и не протестовал по такому совершенно непринципиальному поводу.
Применительно же к нынешней московской командировке, распределение ролей у них сложилось также без лишних споров и треволнений, потому как владеющий английским языком и физически более крепкий Малик сразу же безропотно взял на себя обязанности технического перевода и переноса ценного груза, а Виталию только и осталось скромно принять на себя привычные бразды общеорганизационного управления.
Между тем, Виталий с Маликом уже давно уснули, когда на фоне не прекращавшегося ни на минуту перестука вагонных пар скорого поезда по длинному фронту купе и кают глухо зашоркали чьи-то тяжёлые шаги, и дверную щель, оставленную по причине прощального августовского зноя, заслонил темный силуэт давешнего незнакомца в чернющем костюме.
Мужчина немножко постоял, вглядываясь в едва различимую темень полупустого купе со спавшими в нём пассажирами, задумчиво покачался, мягко скатываясь с пятки и на носок, тихонько подергал в сторону не желавшую отъезжать дверь и, только убедившись, что она надёжно застопорена недоступной для его рук стальной никелированной защёлкой, как-то тяжко вздохнул и удручённо поплёлся куда-то дальше по вагонному коридору.
– Видал? – выдавил из себя мгновенно проснувшийся Малик едва слышным свистящим шёпотом, – Ну и что ты теперь скажешь? Типа у чёрного мужика до того ухи опухли от никотиновой зависимости, что он стал уже открыто ломиться ко мне за куревом?!
– Да ну тебя нафиг, – неуверенно прошипел в ответ Виталий, – Дело-то тут житейское! Ну выпил там мужик у себя в купе немного пивка со своими попутчиками, пошёл поссать, а на обратном пути просто спутал двери. И ваще, кто у нас штатный трус: ты или я?
Ярлык труса Малик примерять на себя не хотел, но безосновательно вешать его на друга счёл ещё более недостойным занятием, а потому только вновь засопел сердито, привычно уже надул губы и стал проговаривать про себя наиболее достойнейшие варианты ответов.
Судя по так и застывшей на его широком лице довольной ухмылке и спокойному мерному дыханию интеллектуально удовлетворённого уснувшего человека, достойный, с его точки зрения, ответ был наконец-то найден, и если он к утру его не забудет, то наверняка как бы невзначай и пусть только раз, но всё ж таки уязвит им своего более речистого сотоварища.
Справедливости ради, было бы отнюдь нелишним отметить, что помимо уже упомянутых технических увлечений и свойственной всем мужчинам легкомысленной болтовни, друзья с не меньшей страстью отдавались и увлечениям всеми доступными им на тот момент в Советском Союзе так называемыми боевыми искусствами.
Другое дело, что в ту пору доступны им были конечно же какие-то жалкие крохи, но, тем не менее, бережно собираемые ими изо всех возможных источников и затем практически до автоматизма усваиваемые на, прямо сказать, не очень-то систематических тренировках, эти крохи постепенно и незаметно даже для самих ребят превращались в некое подобие простой боевой системы, больше напоминавшей незатейливый уличный стиль.
Немаловажным подспорьем в этом полезном деле послужили и определённые спортивные навыки Малика, серебряного призёра чемпионата Тургайской области по вольной борьбе и почти бронзового призёра новосибирского чемпионата по нихон-кэмпо, а также хотя и общевойсковая, но всё ж таки вполне добротная физическая подготовка Виталия.
Как бы там ни было, но не будучи ни разу видошными суперменами, молодые люди могли и умели неплохо постоять за себя, ну а что касается их необоснованных страхов, то, как утверждает восточная мудрость, только круглый дурак ничего не боится, а смелый всего лишь просто способен преодолеть свой страх…

Глава вторая, в которой герои просто просыпаются, но всё никак не могут в это поверить
У меня такое странное ощущенье, Иванушка, будто мы уже не в Канзасе.

Из трофейного англосаксонского фильма «Волшебник Страны коз»

– Добр-р-рого утр-р-речка вам, мои р-р-разлюбезные княжичи! – до отвращения бодрым рычащим голосом загремел в до того тихом купе чей-то незнакомый бас, – А не желаете ли малёхо ос-с-свежиться-с опосля вчер-р-рашнегос-с-с?!! Э-э-э, р-р-рас-с-сол, квас-с-с?!!
– А в глаз-з-з? – недовольно отозвался Виталий, приподнимая голову от мятой подушки и оглядывая купе всё ещё сонным взглядом, – И с чего это вдруг я не князь, а княжич? К тому же, князь у нас по-любому только один, а мой попутчик и вовсе даже не Князь, а при такой форме обращения будет тогда именоваться Ма… Салимом, как в детстве когда-то…
Едва успев выговорить последнее слово, Виталий внезапно осёкся и ещё раз, но уже много медленнее и гораздо внимательнее обвел кардинально изменившееся за прошедшую ночь купе до предела ошарашенным взглядом.
Надо сказать, оснований для крайнего и ничем не прикрытого изумления в пределах даже его невооруженного взгляда наблюдалось более чем достаточно. Сказать, что в их купе не осталось ни одной знакомой детали скучного эмпээсовского интерьера, было бы всё равно что просто ничего не сказать.
Первое, что сразу бросалось в глаза – это, конечно же, гораздо больших размеров окно с прозрачнейшим толстым стеклом и чистейшими, по всей видимости, накрахмаленными белоснежными занавесями, а не банальными шторками или занавесками, сквозь которые уже мягко струился свет начинавшегося нового дня.
Далее, привычный к подобного рода задачкам взгляд технаря мгновенно оценивал чуть ли ни вдвое увеличившийся полезный объем железнодорожного купе, более светлую окраску спальных диванов и стенных панелей, а также обилие позолоченных (дорого-богато, чё), а не хромированных и никелированных металлических финтифлюшек.
Ну и, наконец, подуставший от новизны впечатлений взор недоумённо останавливался на стоявшем в открытых дверях весьма колоритном бородатым персонаже мужского пола, назвать которого по-другому язык просто не поворачивался по причине его огроменного роста, косой сажени в плечах и, главное, расшитого золотом длинного красного пиджака.
– Ну-у-у, ваше благородие, – насмешливо протянул мужик, словно продолжая какой-то вчерашний спор, – Князем, в силу того же лествичного уложения вы не смогли бы стать даже и после смерти вашего батюшки, многая ему лета, ибо в добром здравии пребывают и двое ваших первобратьев постарше, не говоря уж о вашем второяйцевом брате, каковой уже, к слову сказать, я вижу, тоже проснулся. Доброго утречка и вам, княжич! Аль может, как ваш братец сейчас обмолвился, к вам надоть обращаться как к Масалим-султану ? Дык ить, тоже будет нехорошо, княжич, ибо негоже тревожить прах хоть и славного, однако же недавно почти угасшего рода! Ну дык как, ваше благородие, рассол, квас аль быть может тоже в глаз-з-з, как опрометчиво пожелал ваш разлюбезный братец?
– Иже херувимы! – сонно пробормотал и впрямь уже пробудившийся Малик, с трудом вылезая из матрасного полосатого чехла, куда он не менее чудесным образом всё ж таки ночью забрался в поисках убежища от ночной прохлады, и не менее ошарашено, чем его друг, поводя глазами по интерьеру преобразившегося купе, – Ох, блин, и житие же мое…
– И не говори, братец, – как всегда первым пришел в себя Виталий, тем не менее, с не меньшим удивлением уставившись на только что выползшего из матраса крепкого пацана явно рязанской наружности, с коротко стриженным ёжиком тёмных волос и едва заметно пробивавшимся пушком над верхней губой, – Вот те мужик в пиджаке, а вот те и дерево!
– Какой ещё там на хрен мужик на дереве?!! – опешил теперь и их враз утративший всю псевдостаринную велеречивость собеседник, по всей вероятности не очень-то знакомый с шедеврами советского кинематографа, стремительно разворачиваясь на пятке одной ноги, падая на колено другой и мгновенно выхватывая из оттопыренной под мышки «пиджака» нечто, подозрительно смахивающее на огромный ковбойский револьвер.
Некоторое время неподвижно постояв на одном колене с вытянутым вперед револьвером, лишь резко направляя его вместе с головой то влево, то вправо, спустя с десяток секунд, он снова вскочил на обе ноги и развернувшись к Виталию, укоризненно покачал головой.
– Негоже, ох негоже так шутковать с дядькой… А ну-ка, боец, упал и отжался сто раз!!!
Как потом неоднократно пытался объяснить Виталий, он и сам не понял, что произошло с ним дальше: сработали ли вбитые в него ещё в армейской учебке неуставные рефлексы, отреагировало ли пока ещё плохо контролируемое им чужое тело, но после громогласного рёва «Боец!!!» его буквально выбросило на середину купе по стойке «смирно», а к концу второй команды он уже падал на ковёр, принимая стойку в упоре лёжа и сразу же начиная быстро, мерно и совершенно бездумно отжиматься от коврового пола купе.
– Вот так и Продолжайте, ваше благородие, – насмешливо кивнул почему-то назвавший себя дядькой незнакомец в красном, – А то ишь чего мне тут надумали, мужик на дереве!
– Дык ить енто из нашего родного Синематографа! – отчаянно заорал Малик каким-то по-мальчишечьи высоким голосом, непроизвольно перенимая манеру речи собеседника и растеряно ощупывая свое ставшее совершенно чужим лицо, – Тьфу ты, блин, я говорю, это же крылатая фраза из нашего родного кинематографа! Вы что, шуток не понимаете?!!
– Хорошо пошутить и я иногда люблю! – довольно осклабился странный обладатель красного пиджака и окладистой бороды, мотнув ею в сторону продолжавшего всё так же отжиматься Виталия, – Вот только все ленты нашего русского синематографа я знаю как никто другой, бо, признаюсь, есть у меня слабость такая, люблю енто дело я! Хотя, как раз намедни-то я с вами, княжичи, в синеме и не был, потому как встретил старого побратима. А что, новую ленту крутили? Ну-у-у, тогда с вами всё понятно, благородии! Насмотрелись видать ентой самой синемы, перебрали малость с устатку да и блажите теперича…, Ик!!!
Метнув ещё один насмешливый взгляд на страдальчески заколдобившегося от чесночного аромата и чересчур пародийной имитации старорусской речи Малика, бородач наконец-то освободил проём их задвинутой двери и с выражением исполненного служебного долга на не знавшей бритья волосатой роже гордо удалился куда-то налево по вагонному коридору.
Оставив не очень своевременную попытку тактильного ознакомления с изменившимся до неузнаваемости лицом на более подходящее для этого место и время, Малик снова, но уже более внимательно обвёл глазами пространство купе и только теперь обратил внимание на его изменившуюся далеко не в лучшую сторону облицовку. «Нарядно, бархатно, шелково, душисто, сверкально», – припомнил он детские впечатления Игоря Северянина об опере.
Переведя затем взгляд на периодически появляющуюся в поле зрения пыхтящую голову светловолосого подростка, Малик не смог идентифицировать её как принадлежащую его другу ни по лицевым, ни по голосовым, ни по возрастным признакам, однако, несмотря на полусонное состояние, до зубовного скрежета знакомую с детства ехидную манеру речи и её отдельные обороты в разговоре с другим незнакомцем он уловить успел.
– Э-э-э, Виталий?.. – как-то несвойственно робко обратился Малик, – Виталий Князев?
– Ты, блин, меня ещё по батюшке обзови! – отозвалась недовольно зыркнувшая на него и тут же ушедшая вниз голова, – Но только подожди, Малик, мне что-то и самому стало прикольно, сколько эта тушка отожмётся, пока не сдуется? Сто два, сто три, сто четыре…
До поры удовлетворившись полученным от вновь обретённого друга привычно ехидным и как всегда бесполезным ответом, а также чуть отойдя к этому времени от обуревавшей его сонной одури, Малик облегчённо вздохнул и приступил к пока ещё доступному занятию в сложившейся у них ситуации, то есть к ее причинно-следственному анализу.
Первой связной мыслью, которая сразу приходила в голову, была мысль о затянувшемся реалистичном сне, однако, увлеченный модными оккультно-эзотерическими практиками Малик, помимо бездны разочарований в обоснованности их псевдонаучного бреда, имел и подтверждённый личный опыт сверхреалистичных осознанных сновидений, позволявший отказаться от сонной идеи со всей пролетарско-крестьянской определённостью.
Дополнительным аргументом, свидетельствующим в пользу «нулевых гипотез», могли бы служить и некоторые законы теории вероятностей, суть которых в данном случае неплохо выражали мудрые сентенции одного папы из книги Эдуарда Успенского, не без оснований считавшего, что вместе только гриппом болеют, а с ума сходят по одиночке.
В институте Малик успел прослушать и получить заслуженный «автомат» за полный курс марксистско-ленинской философии из рук самого профессора Глебова, который, несмотря на то, что являлся сыном того самого «врага народа» Льва Каменева, считался и одним из лучших новосибирских лекторов.
А потому, мелькнувшую было на краю сознания мысль о какой-то солипсической природе происходящего, Малик тут же с внутренним негодованием отверг, как отверг бы и любые прочие теории субъективного идеализма. Хотя как раз насчет идеализма объективного, ну, какой-то белочки там или прихода, к примеру, он не был бы так уж непоколебимо уверен.
Мы в этот мир пришли испить лишь сон;

Кто мудр, тот из духана не выходит вон.

Потоками вина туши пожар страданий,

Покуда тлен твой в вечность не сметён!
Вполне вероятно, старик Хайям тоже был по-своему где-то прав, отстаивая в обычной для него манере идеи совершенно чуждого мусульманину солипсизма, – в каком-то странном состоянии отрешённого сознания размышлял Малик, – Но ведь он просто не читал труды Ленина по этому поводу. Нет, понятное дело, наш Глебов, даром, что репрессированный и реабилитированный, был готов выдать подходящую случаю ленинскую цитату по любому малозначительному поводу и, как поговаривали злые женские языки в институте, в любом часу дня и глубокой ночи однако же и своих студентов кое-чему учил!
Как там, дай бог памяти, в зачитанном буквально до дыр, потому как и карандашиком то и дело приходилось подчёркивать и зачёркивать, в одном из ленинских философских трудов под малопонятным стороннему человеку названием «Материализм и эмпириокритицизм»:
«Если тела суть «комплексы ощущений», как говорит Мах, или «комбинации ощущений», как говорил Беркли, то из этого неизбежно следует, что весь мир есть моё представление о нём. Исходя из такой посылки, нельзя придти к существованию других людей, кроме себя: это есть чистейшей воды солипсизм» – как-то вроде бы так, если только не очень соврал.
Похоже, Ленин в этой работе противоречил сам себе, ибо не он ли сам же и определил как материю объективную реальность, данную нам именно в ощущениях? Имеем ощущения, а значит имеем и материю. Не имеем ощущений, а значит и ничего не имеем.
«Учение, что тела суть комплексы ощущений и прочее, есть абсолютный иллюзионизм, то есть солипсизм, ибо с этой точки зрения, весь мир есть ни что иное, как моя иллюзия» – а пуркуа бы, кстати, не па? Ведь это и есть наш случай, воспетый ещё Игорем Северянином:
Мы живём, точно в сне неразгаданном,

На одной из удобных планет…

Много есть, чего вовсе не надо нам,

А того, что нам хочется, нет!
«Нет!» – всё больше и дальше несло с ним и нашего Ильича, – «Субъективной слепотой поражены те люди, которые словно не заметили солипсизма, как основной ошибки Маха». Ну, вот здесь-то наш вождь и учитель, как мне кажется, маху дал, ибо и на старуху бывает порнуха, но, вообще-то, лучше бы он Маху дал…
– Соплисизм? – оборвал размышлизмы товарища поднявший с пола свою новую тушку Виталий, по всей видимости уловивший что-то из слов начавшего выражать мысли вслух Малика, – Согласен, нефиг нам тут сопли жевать! Ты лучше в окно глянь, там есть на что посмотреть. Нет, Малик, ты погляди, погляди! А я пробегусь пока по вагону, информацию для размышления соберу. А то, хрена ль тут думать, тут, может быть, уже давно прыгать пора, да только вот не за водкой с бананом, а с чугунки на полном ходу, потому как там за окошком вовсе даже не Рио, а ты трёшь мне тут за какой-то идеалистический соплисизм…
Безропотно последовав, за неимением других более полезных идей, совету скользнувшего за дверь товарища, Малик неспешно отодвинул к стенке подушку, пододвинулся поближе к окну и, аккуратно отдернув занавесь, с любопытством выглянул наружу.
Частота размеренного перестука колесных пар под вагоном к этому времени значительно снизилась и в кристально прозрачном оконном стекле теперь уже их купе он с изумлением видел величественно проплывавший мимо вокзальный перрон какой-то провинциальной и, на первый взгляд, вполне обычной железнодорожной станции.
На несколько слаженных перестуков сердца и вагонных колес обзор неожиданно заслонил важно проехавший по соседнему пути встречный маневровый паровоз, безбожно чадящий ядрёной углекислотной взвесью отработанного пара и прозрачно-сероватого дыма, что у Малика не вызвало особого удивления, потому как паровозы хотя и достаточно редко, но до сих пор нет-нет да и встречались на железных дорогах Советского Союза, а по слухам так и вообще где-то стояли тысячами, дожидаясь своего часа на запасном пути.
Зацепило же взгляд совершенно иное обстоятельство, причем до такой степени, что когда эта своеобразная дымовая шашка на колесах, истошно свистя и пыхтя, проехала мимо, он с нетерпением ждал, что его сонный морок окончательно рассеется вместе с тянущейся за демонстративно деловым локомотивом паро-дымовой завесой, и вокзальный перрон снова примет свой нормальный и привычный любому глазу скучновато-советский вид.
Впрочем, клубы пара и дыма довольно быстро рассеялись, по наружной стороне оконного стекла пробежали и пропали едва заметные на свету голубые искры, окно вновь вернулось к своей былой хрустальной прозрачности, но на перроне по-прежнему стояла, глазела на прибывавший поезд, пожирала глазами пассажиров в окнах и, судя по всему, активно их обсуждала, перемалывая им все косточки, самая странная и разношёрстная публика.
Мужчины и женщины всех возрастов, роста, сложения и всеобщей незамечательности: от маленьких детей, державшихся за руки взрослых или старших братьев и сестёр до древних стариков и старух. Толстых и стройных, высоких и низеньких, молчаливых и говорливых, от чего-то сердито хмурившихся и чему-то весело улыбавшихся.
В принципе, тоже ничего необычного для любой железнодорожной станции среднего или крупного пошиба, какой-нибудь там вечно провинциальной Рязани, сурового Челябинска, суетного Новосибирска или того же затерянного в целинных степях Аркалыка.
Однако всё меняла абсолютно неуместная, с точки зрения Малика, одежда встречавших и некоторые детали прочего антуража, совокупно навевавшие мысли о масштабных съёмках какого-то до невозможности костюмированного кинофильма времён так доисторического материализма, то есть века так девятнадцатого, но точнее он сказать бы не мог по причине лютой ненависти к идеологически выдержанному курсу отечественной истории.
Более всего выделялась подплывавшая всё ближе к дверям их останавливающегося вагона явно семейная пара властного вида пожилых людей в тёмных дорожных костюмах, рядом с которой на перроне стояло два четырёхместных конных экипажа и троица здоровенных краснопиджачных близнецов их с Виталием новообретённого «дядьки».
Чуть поодаль за спинами этой живописной группы и спинами прочего встречающего люда возвышалось бежевое здание железнодорожного вокзала с претенциозно выполненным красной славянской вязью названием станции.
– Тыр-но-во, – с некоторым усилием разобрал по складам Малик замысловатый шрифт.
– Да по мне хоть Штырново! – с досадой отмахнулся ворвавшийся в купе запыхавшийся Виталий, – Слушай лучше сюда, дружище, но только давай без лишних вопросов, а то я и сам без того сейчас в полном охреневании, Малик! Короче…
Из дальнейшей, хотя и довольно торопливой, но совсем не короткой речи Виталия тут же выяснилось, что они теперь и впрямь самые настоящие братья-близнецы, правда, как со смехом добавил Виталий, слава богу, не однояйцевые, а очень даже двуяйцевые близнецы из древнего боярского рода Морозовых, который недавно стал к тому же и княжеским.
– Бояре, князья, – хмуро проворчал Малик, – Ты сам-то понял, что сейчас сказанул? На планете девяностый год, а точнее, одна тысяча девятьсот девяностый. От революционного прошлого мы, вроде бы, отходим, многопартийность и всё такое, но чтобы князья? У тебя что, фамилие в месте одном зачесалась? Ну так почеши там и всё сразу пройдёт!
– Сам ты три года не умывался! – с насмешливо-нарочитым сочувствием глянул на не по-детски тормозившего друга Виталий, – Ты лучше в зеркало глянь да наружу выгляни! Ты там паровоз видел? А лошадок с этими, как их там, э-э-э, короче, тачанками?
– Если не знаешь названия типа конной повозки, – поучающее поднял палец любивший возиться с кроссвордами, а потому и ценивший корректные определения Малик, – То так и называй тогда её конной повозкой, ну или хотя бы там экипажем, что ли…
– Херлипажем!!! – уже взорвался Виталий, – Всё, я так понимаю, мы выходим на этой станции, Наш так называемый дядька только что сообщил об этом своим собутыльникам. Поезд и так уже почти остановился, так что, давай-ка соберёмся, а с остальным предлагаю разобраться, когда для этого найдется более подходящее время. Однако… Нет, блин, я всё понимаю, Малик, лошадки-паровозики там и всё прочее, но только какого же хрена у меня в багаже тогда делает этот трижды мотанный на свои электронные потроха недоксерокс?!
Спешно пересказывая своему до сих пор не оправившемуся от потрясения товарищу всё то, что он успел узнать всего лишь по-быстренькому пробежавшись туда-сюда по вагону, как всегда сверхдеятельный Виталий, в каком бы он только обличии ни пребывал, между тем умудрялся одновременно с этим и швырять в найденный под своим диваном красный чемодан всё то, что он находил на расстоянии своей вытянутой руки.
Кратковременное замешательство и столь эмоциональный возглас вызвал только стоящий под откидной диванной лежанкой и до душевной боли знакомый бело-голубой картонный ящик со слегка кем-то или чем-то изменёнными надписями.
– «Электромагнетический гектограф», – слегка запинаясь и снова по складам прочитал Малик, – «Поставщик двора Е.И.В. Ю.В. Морозов». Ну, хоть по-русски, без ятей да еров!
– Херов!!! – вновь от чего-то взъярился Виталий, – Нам что же, ещё и желатиновую хренотень вместо нормального ксерокса до кучи подсунули?! Я бы этому «Е.И.В.»…
– Ты бы сбавил обороты, бледнолицый брат мой двуяйцевый! – с опаской оглянулся на дверь Малик, – «Е.И.В.» – это не инициалы поставщика, а обычное дореволюционное сокращение, которое расшифровывается как «его императорского величества»…
– С вещами на выход, благородия! – рявкнул появившийся в дверях дядька, – А то ишь соцалисты мне тут выискались! Про рывалуцыю говорят, батюшку амператора поминают!
– Ну ты, дядька, совсем уж под деревню какую-то махровую закосил! – покачал головой Малик, тем не менее, по примеру Виталия судорожно запихивая в такой же красный кофр всё то, что успевал найти в своём ближайшем физическом окружении.
Ехидно оскалившись, их дядька прошел дальше по вагонному коридору, катя за собой до округлости набитый чем-то станковый рюкзак. И такого же дурацкого красного цвета.
– Петух у нас был в деревне, – недовольно проворчал Виталий, – Яйца нёс… За собой.
Начавший первым собирать, можно уже сказать, свои вещи, Виталий первым и скользнул из их купе, оставив ко всему привычному верному другу почетное право торжественного выноса не только личного чемодана, но и злополучного ящика с копировальной хренью, работающей теперь уже на неизвестном ему принципе.
Тяжко вздохнув, как и его мусульманский предок, обнаруживший в предместьях Парижа отбитые их сотней у французского эскадрона богатейшие винные погреба, Малик рывком метнул ящик на левое плечо, подхватил правой рукой чемодан и тоже поплёлся к выходу.
Медленная скорость его передвижения, впрочем, была вызвана не столько тяжестью своей ноши, каковая, как известно, не тянет, сколько срочной необходимостью сбора возможной дополнительной информации и её последующего, а лучше одновременного, анализа.
Так, вполне обычная задвижная дверь купе. Вагонный коридор, прямо как у Маяковского: «по длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется». Ну вот и мы двинемся к выходу. «К выходу мы вас пригласим. На этом наш экипаж прощается с вами, всего вам доброго!»… Блин, и какая же только хрень лезет в голову! Стресс самый натуральный, а то может быть и шок даже уже. А окна-то, окна! Размеры ладно уж, но такая хрустальная чистота при использовании паровой тяги? Или паровозы у них на водородном топливе, ну, как наши «Бураны», работают? А-а-а, вон опять едва заметные голубоватые искры с той стороны по стеклу пробежали. Значит, какая-то электростатическая очистка и этот мир, прошедший он там, будущий или ещё какой, но с электричеством в той или иной мере уже знаком, что опять же только радует. Радует в той степени, что уже делает нас с Виталием людишками не очень-то и бесполезными, каковыми, как видно, считает нас новоявленный дядька. Дядька, кстати сказать, это, кажется, такой ни то слуга, ни то наставник, ни то ещё какой-то там воспитатель по идее-то. Но этот прямо как домомучительница фрекен Бок, но только не в юбке, а в красной ливрее и в синих штанах …
– Позвольте донести ваш багаж, господа хорошие! – подскочили к дверям вагона сразу двое солидных бородатых мужиков в кожаных фартуках и надраенными до золотистого блеска бляхами на их широких и могучих грудях.
– Не стоит, голубчики! – не громко, но веско проскрипело с перрона из уст шагнувшей в этот момент по направлению к выходящим из вагона молодым людям властной бабули.
– Не стоит, – повторила она, – Господа молодые и сами вполне способны донести свои личные вещи до ожидающей их с самого раннего утра коляски. Не смейте портить мне эту пару балованных барчуков! А это, голубчики, держите, дабы не судили о якобы жадности на деле тороватой боярыни да выпили как-нибудь на досуге во здравие клана Морозовых!
Тихонечко матерясь и поминутно недовольно чертыхаясь, Виталий с Маликом по наитию направились было к ближайшему и наиболее представительному экипажу, но тут же были остановлены всё тем же властным старушечьим окриком.
– Не так быстро, молодые люди! Ваши места во второй коляске, что для челяди, инда вы большего не заслужили. К как говорится, по заслугам и честь. А то ить как пакостить, так вы мастера великие, а как отвечать за содеянное, так вы сразу и агнцы Единого!
– Ой, да ну что вы, боярыня-матушка, берите выше, – насмешливо возразил степенно подошедший к ней дядька, отвешивая уважительный поклон и начисто забывая всю свою псевдостаринную велеречивость, – Это ж какие-то херувимы, как они мне и объявили не далее как сегодняшним утром! А потому, боярыня-матушка, ещё раз преклоняюсь перед вашим наставническим талантом, ибо в бричке у Васьки-корейца им будет самое место!
– Не, Малик, ну ты понял, да? – возмущенно зашептал Виталий, с кряхтеньем взбираясь на жёсткую узенькую скамью довольно высокой коляски с рогожным откидным верхом, парой фонарей и четырьмя эллиптическими, а то быть может и полуэллиптическими или даже четверть эллиптическими рессорами над каждым из обрезиненных колёс.
– Ага, – тут же с готовностью откликнулся не менее возмущённый подобным боярским произволом Малик, – Эта бабка Шапокляк заявила нам, что место твоё теперь у параши!
Виталий, собственно как и сам выдавший эту гнуснейшую сентенцию Малик, был что называется нормальной половой ориентации, да и к разного рода новомодным толерастам себя никак не относил, а потому привычно попытался лягнуть товарища в отместку за не очень-то и уместную для ситуации тюремно-парашную аналогию.
Так же привычно увернувшись и ответив таким же привычно безрезультативным пинком, Малик тоже взгромоздился на неудобное сиденье и по примеру своего друга воткнул было ящик с чемоданом между ним и собой, но под выразительным взглядом подошедшего к их коляске дядьки передал багаж одному из встречавших «краснопиджачников».
После того как свое неведомое барахло сдал и поморщившийся Виталий, дядька уверенно подошел к первому экипажу и одним слитным движением закинул свою тренированную тушку на мягкий диванчик напротив уже усевшейся пожилой пары.
Проследив, как багаж уложили куда-то в заднюю часть их коляски, Малик с облегчением вздохнул и, не без оснований ожидая неблизкую российскую дорогу со всеми прелестями и семью загибами на версту, постарался устроится с максимально возможным комфортом в их минимально понятном положении.
Однако, с некоторой опаской оглянувшись на сидящего рядом Виталия, сообразил, что так устроиться буквально на пустом месте, как это умеет его друг детства, его простодушной русской натуре башкирского происхождения просто не суждено.
Сам же Виталий в это время глубокомысленно пытался понять, как эти татары ухитряются сидеть на любой деревяшке, будто сам товарищ Будённый на лихом коне…
Скамья напротив их совместного седалища также не осталась пустовать, поскольку на неё дружно, словно двое из ларца, взгромоздились двое оставшихся на их долю встречавших, ни то охранников, ни то конвоиров, но зато одинаковых не только с их бородатого лица, но и, с аналогичного дядькиному, красного пиджака.
После того, как их коляска с жалобным скрипом основательно просела от запрыгнувших в нее красных молодцев, сидящий на облучке в передней части коляски кучер, ездовой или как там его ещё, издал губищами резкий поцелуйный звук, стеганул вожжами и несколько резковато, для непривычных к этому виду транспорта ребят, тронулся с места.
– Бли-и-ин!!! Четыре танкиста и с-собака!!! – злобно зашипел чуть не сверзившийся под скамью удобно устроившийся на ней Виталий довольно обернувшемуся на звук падения водителю кобылы, – Вторая серия южнокорейской дорамы!
– А почему это вдруг сразу вторая серия? – ожидаемо не удержался от вопроса Малик, с меньшим успехом пытавшийся вновь обрести утраченное физическое равновесие, – Что там вообще во второй серии корейской версии было?
– А у них там всего-то две серии и было, – тоном завзятого кинознатока отмахнулся от него Виталий, – А на весь сериал денег наверное просто не хватило. Первая серия так и называлась «Четыре танкиста и собака», а вторая – «Четыре сытых танкиста»…
По всей вероятности, танки, а значит и танкисты, и даже танкисты корейские, в этом мире тоже имели место быть, что можно было уверенно заключить по чуть не сверзившимся от хохота красным молодцам и обиженно отвернувшемуся от них узкоглазенькому вознице.
Меж тем, их импровизированный конный поезд начал проезжать по дороге, идущей вдоль огороженного невысоким чугунным забором подворья, поодаль в центре которого стояло, вздымая ввысь свои серебристые купола, похожее на церковь сооружение.
Лица их буквально только что ржавших, аки лошади, краснопиджачных сопровождающих моментально посуровели, глаза закатились куда-то в зенит, спины резко выпрямились, а указательные пальцы правых рук принялись неистово чертить воображаемый косой крест на приоткрытых, словно для произнесения звука «о», ртах.
– Слушай, Виталий, – зашептал Малик более продвинутому, как он полагал, в вопросах православия другу, – Рот ведь крестят только когда зевают, или я чегой-то не догоняю?