Главная страница | Социальная фантастика | Сказки старого волшебника или самая звёздная ночь в году

Сказки старого волшебника или самая звёздная ночь в году
Ольга Васильевна Ярмакова
В обычный городок вместе с ярмарочными торговцами прибывает странный старик – рассказчик сказок.
Сказки умерли, забыты давно, под запретом в современном мире, и дети их не знают.
Незнакомцу удается заманить троих подростков за город, где у костра он обещает им поведать самые интересные истории.
Изменит ли юные жизни всего одна ночь, если рассказчика зовут – Янус?

Ольга Ярмакова
Сказки старого волшебника или самая звёздная ночь в году

«В мире должно быть место сказкам,
иначе этот мир мёртв»

Начало

Что может дать маленькому городку заезжий балаган? Чем отплатит он за временное пристанище гостеприимному хозяину? Безусловно, наградой станут яркие события и смесь незабываемых воспоминаний, долго будоражащие обывателей. Но для особо пытливых и беспокойных душ найдётся особая награда – смятение, которое безвозвратно перевернёт их судьбы верх тормашками.

С раннего утра жизнь маленькой Гранамы пульсировала в новом ритме. Привычный, размеренный быт жителей был непоправимо нарушен и подчинён явлению редкому для этих мест, неслыханно скандальному, сколь же и притягательному. С первыми лучами июньского солнца в город ступил караван разноцветных машин, дабы захватить центральную площадь радужными шатрами и погрузить Гранаму на две недели в бесшабашное ярмарочное веселье.
Разумеется, среди пёстрых гостей затесался и цирк-шапито с кочевниками-артистами.
– Неужели они целых две недели будут давать здесь свои возмутительные представления? – тишком шептались горожане постарше, при этом щурясь с осуждением.
– Ух, ты! Целых две недели! Невероятно! – чуть громче, возбужденно, гудел рой молодежи, предвосхищая, как кучка лицедеев из заезжего цирка скрасит серые будни провинциального городка.
– Вот это да! Космос! Круть! Улёт! – уже вопило младшее поколение Гранамы, ничуть не смущаясь косых и чопорных взглядов старших. Уж они-то повеселятся от души!
Самые старые жители, коим прочие приходились детьми и внуками, а кое-кто даже правнуками, молчали. Они многое знали и многое повидали. Не то, чтобы шапито да и ярмарка считались вне закона, пожалуй, ещё нет, но уже не поощрялись в крупных городах Вельтаврии так, как на её окраинах. Где-то наверху под сукном уже лежал проект, по которому в будущем подобным действам места не будет. Старики знали, что существовать ярмарочным шествиям оставалось от силы год, а может и того меньше. А пока…. Пока пусть себе тешат народ. У людей и так ничего светлого не осталось, всё забрали, праздники и те упразднились. Что уж говорить о сказках… Но тс-с-с. Об этом даже думать нельзя.
Словно читая мысли старого поколения, от одной машины к другой прошёл клоун с совершенно неулыбающимся лицом. Да и остальные члены его братства выглядели не шибко бодрее, вытаскивая скарб и натягивая шатёр, ещё пёстрый, но уже штопанный не раз и имевший целый набор заплат.
– Интересно, а звери будут? Жуть, как хочу посмотреть на льва! Услышать его рёв! – взахлёб тараторил один мальчуган другому.
– Да какой там лев! Ты на машины посмотри, где ты видишь клетки? Хоть одну? – придирчиво рассматривал его приятель вереницу размалёванных колымаг.
Да, в чём-то он был прав. В этот раз в представлении льва не предвиделось: несчастный отдал Творцу душу, постарев и одряхлев до такой степени, что уже ни о каком актерском поприще не могло идти и речи. Да и цирк еле сводил концы с концами, чтобы позволить себе подобную роскошь. Ни пантер, ни тигров, ни медведей и даже пони. В репертуаре удалось сохранить лишь несколько собак, кошек да кобру. В костяк представлений уместились акробаты, жонглеры да силачи, не считая клоуна. Но даже с таким бедноватым набором циркачи надеялись кое-что подзаработать, иначе этот город вполне мог стать для них последним.
Старожилы хранили мудрое молчание, они слишком хорошо знали, как всё пёстрое, яркое и неординарное быстро уходило в тень прошлого. У нынешней власти существовала такая Красная Папка, в которую с завидной скоростью угождало всё, что отличалось от повседневности, что не шло нога в ногу со всем, говорило не так, а этак. Многое уже пропало в ненасытном и, казалось, бездонном чреве этой папки, а ей всё было мало. Она требовала ещё и ещё! И её кормили. Ей скормили поэзию, объявив её политической крамолой. Затем красные недра попотчевали художественными полотнами, назвав их напрасным и бесполезным маранием. За картинами пришел черед сказок, их отчего-то особо люто невзлюбило руководство Вельтаврии, посчитав не только бесполезными и ничему не учащими, но развивавшими ненужные и даже опасные фантазии. Хотя не только Вельтаврия узаконила запрет сказок, это она подглядела у соседей, а те в свою очередь у своих соседей и так далее. Весь мир преследовал и гнобил любой намек на сказку. И скоро подобное произойдет с ярмарочными гуляниями и бродячими цирками. Старожилы знали, а потому и не думали поднимать шумиху. Зачем баламутить и сотрясать воздух понапрасну? Лучше сидеть в стороне, так вернее, так тебя не затянет в тень или ненасытное красное чрево забвения.
Однако, вопреки нескрываемому восторгу маленьких жителей Гранамы и тщательно маскируемому вожделению взрослой аудитории, циркачи не торопились распаковывать вещи, в отличие от суетившихся торговцев. Причиной тому оказался пустяк, формальность: мэр тихого городка не подписывал официального разрешения на согласие участия заезжего цирка в устоявшийся годами порядок Гранамы.
– Ещё чего! – гремел его голос в здании мэрии, составлявшей кольцо вокруг центральной площади. – Мало мне этого ярмарочного балагана, ещё и этих… проходимцев пускай. И куда? В сердце города! Прямо перед моими глазами! Нечего! На такую уступку я пойти не могу. Пусть… пусть занимают пустырь на окраине. Это ещё черта города и не так близко к площади.
Не так близко к мэрии – хотел выкрикнуть мэр, но не стал. Да, он слыл хорошим хозяином города, отменным аналитиком и даже в какой-то мере провидцем, а потому не стал раздувать шума из ничего, идя на уступку, но при этом и не теряя достоинства. А заодно и сохраняя свой авторитет перед будущими событиями. Ведь мэр знал, как и старцы, что час циркачей уже пробил, просто его ещё не слышно. Но пока нет официальных бумаг, запретить деятельность бродяг он не смел, да и как радивый хозяин не решился испортить праздник (довольно редко случавшийся в последние годы) горожанам. По правде, ничего скверного на душе против шапито у градоначальника не имелось, глубоко внутри он хранил восторг мальчишки, несшегося сломя голову к товарищам, дабы первым поделиться с ними радостью скорого представления. Но долг и высокое место взывали к его практичности и дальновидности: жалостью сыт не будешь. Стоит проявить чуть больше понимания, и тебе это аукнется в будущем. А быть мэром – мэру нравилось, да и не умел он больше ничего делать.
Вот и кричал для вида, так сказать, на будущее, потому что знал, как и старцы. Кому-то нужно вовремя смолчать, а кому-то накричать на подчиненных.
– Разворачивай, ребята! – протрубил грустный клоун. – Нам не сюда.
Изящная, как фарфоровая статуэтка, акробатка в спортивном костюме упрямо дернула головой, но послушно заняла место в машине. Атлеты с угрюмыми лицами и жонглеры с кислыми минами, что-то шепча себе под нос, расселись по цветастым колымагам.
Вереница из десятка машин, пронзительно и, как послышалось мэру из окна кабинета, презрительно просигналив клаксонами, медленно покатила в обратном направлении.
– Неужели им запретили выступать?! – удивлялись те, кто осторожно шушукался.
– Ну вот, праздника и так давно не было, а тут и последнего лишили! – возмущалась едва ли не в открытую молодежь.
А что же детвора? А те с воплями негодования и изумления кинулись догонять караван. Дети – не взрослые, в них надежда на чудо теплится дольше затухающего уголька.
– Да, не. Не запретили, – заверил шептунов суетящийся неподалеку, но имевший невероятно острый слух торговец сладостями. – Им выделили какой-то пустырь на юге Гранамы, где они и будут давать представления. Так странно, однако ж…
Но дослушивать суждения его никто не собирался, шепот усиливался, словно телеграфный отстук, разнося новость по городку. В тайне у каждого отлегло, хотя большинство продолжало осуждать одно лишь присутствие чужаков в Гранаме. Но притворство за последние десятки лет незаметно само по себе вжилось в горожан и обрелось в виде второй личины. Лишь дети, ещё неспособные лицемерить, открыто радовались предстоящим зрелищам. Но на то они и дети, им всё с рук сойдет.
Но не все послушно сели в цирковые машины, один человек всё же остался там, где и стоял. И самое занятное, никто не заметил и не придал этому значения, хотя он был чужим в равной степени как этому месту, так и балагану, с которым прибыл.
Высокий худощавый мужчина с любопытством осматривался вокруг, его серые и по-юношески ясные глаза кого-то искали среди суетящихся торговцев и любопытствующих обывателей. Широкие поля соломенной шляпы откидывали тень на пол-лица, но и той его части доставало, чтобы разглядеть смуглость загорелой кожи, тонкие и чуть закрученные пепельные усы и острую, клинышком, короткую бородку. Никто не мог бы сказать, каковы черты лица незнакомца: острые или мягкие – отчего-то в памяти внешность долго не держалась, ускользала и расплывалась. Даже то, во что был одет чужак, меняло цвет и форму в рассказах тех, у кого память оказалась шибче остальных.
«Тот тип носил синие джинсы, белые ботинки и серую футболку», – авторитетно заявлял один.
«Да, не. Какую футболку и джинсы? Костюм! Светлый костюм и сандалии» – возражал другой знайка.
«Всё неверно! Брюки, туфли и пиджак», – уверяло третье лицо.
На самом деле, Янус, так звали приезжего с балаганом, носил синие кроссовки, серые джинсы и тонкую льняную рубашку с длинным рукавом, глубокого сине-серого цвета. Сочетание ли этой гаммы в его одежде, а может, его личное свойство воздействия на людей приводили к тому, что в первые минуты знакомства людям казалось, будто в нательном одеянии господина смешивались небесная синева и сталь грозового неба. И становилось не по себе.
Да и истинный возраст пришельца не улавливался, ему давали от шестидесяти и дальше, хотя на самом деле он ещё не переступил этот порог, нося внутри пятьдесят четыре года.
Обведя взором площадь и не удовлетворившись, Янус обратил смуглое лицо к небу. По чистой бирюзовой глазури медленно ползли облака, точно взбитое картофельное пюре.
– Отлично, – удовлетворённо кивнул сам себе он, очевидно, наверху отыскав нужное.
– Что? Что отлично-то? – закудахтала поблизости средних лет торговка в аляповатом одеянии, на вид явно цыганка.
– Ночь будет, что надо, – тихо и неохотно отозвался мужчина в сине-серой рубашке. – Хорошая ночь, звёздная.
– Что мне ночь? Мне день важен! По ночам люди спят, – недоуменно пожала плечами женщина. – А вот завтра, к примеру, хороший день выдастся? А?
– А мне по чём знать? О том ветру ведомо, – ещё тише донеслось в ответ.
– Ишь, балабол! – сплюнула цыганка-торговка, отвернувшись на миг, а когда снова повернулась, странного незнакомца уже не было на месте. – И проныра.
На всякий случай проверила разложенный товар, но всё лежало на месте. Чудаков в мире полно, но не все из них безобидные простачки.
Однако Янус не был ни простаком, ни, тем более, чудаком. И, по правде, он прекрасно знал, каковым предстанет следующий день, считав карту неба: ненастным, в предчувствии бури. Так всегда происходит, таков закон природы: после ясной и звёздной ночи приближается буря. А сегодняшняя ночь ещё и была наполнена желаниями, недаром же она звалась Ночью на Ивана Купалу.
Но импозантный старик – для юной части Гранамы – уже шёл прочь от цветастых палаток с яркими вывесками и не менее разнообразным товаром. Он чётко видел тех, кого искал целый год.
Тремя золотистыми звёздочками лучились юные души, ещё не очерствевшие и способные внима?ть чудесам. Как раз то, что нужно старому волшебнику. Трое подростков четырнадцати лет, учащихся в одной школе, но не особо ладящих друг с другом да и с остальным миром.
Янус видел их золотистыми бусинами, нанизанными на леску, – такими украшают запястье руки. Но судьба и кое-что свыше иначе представляли будущее этих отроков. Янус с горечью подумал: утром следующего дня леске – прошлой жизни, прописанной до самой смерти в Гранаме, – суждено порваться, дабы бусины покатились в разные стороны. И даже Янусу невдомек, куда.
Но пока эти юные сердца продолжали биться в унисон со старым городком, пока они ещё находились в летаргии устоявшегося режима Вельтаврии и всего мира, не подозревая, да и откуда, что злой рок выставил на шахматную доску их судеб коварного ферзя. И ферзь первым делал свой ход.

"Если ты не разбираешься в деревьях,
можешь заблудиться в лесу,
но, если ты не знаешь сказок,
можешь потеряться в жизни".
Сайбириян Элдер

Юный пижон

С раннего детства, с момента как себя помнил, Влас считал себя непревзойденным сочинителем и рассказчиком. Правда, злые языки поправляли громкие звания, давая им, куда приземлённые и язвительные прозвища: Завиратель, Выдумщик, Хвастун и даже Выпендрежник.
Что ж, поэта обидеть может каждый. Но Влас видел в этих кривотолках только одну истину – ему завидовали. А то как иначе? Разве люди станут чесать почем зря языки? Разве только, чтобы выпустить наружу яд зависти.
Впервые Власу захотелось придумать что-то своё, когда ему исполнилось четыре года. То, что читала ему из книжек мама или рассказывал нудно-монотонным голосом отец – не устраивало малыша. В этих историях чего-то не доставало, какой-то искры. Истории не отличались оригинальностью, выдавая лишь скучные события из реальности. А мальчишеской душе жаждалось чего-то такого этакого! Вот так и появился сначала Человек-Тень, двойник самого Власа, а затем и целый мир, в котором творились чудеса, которым в реальном мире места никогда бы не нашлось.
Чем старше становился мальчик, тем дальше раздвигались границы чудесного мира, и богатела коллекция удивительных животных и странных людей.
– Но такого не бывает, сынок. Это же выдумка какая-то, – мягко поучала мама, нежно любившая чадо, но боявшаяся недоброй людской молвы. – Любая история должна быть правдивой. А в твоей где же правда?
– Но почему птица не может говорить, как мы? – недоумевал сынишка. – Может, птицы тоже думают, что мы глупые и не можем летать, как они. Но мы же летаем!
– Разумеется, мы можем летать, сын, но на самолетах, а не на крыльях, как птицы, – вступал в дискуссию меланхолик-отец.
У него всегда всё было категорично в сером цвете, из-за чего Влас не любил слушать что-либо из отцовских уст.
– А птицы – примитивные существа, кричат да гадят. Куда им до людей, – продолжал бубнить Власий-старший. – Так что, сын, оставь ты эти свои… э… выдумки. Ни к чему хорошему они не приведут.
– А что же тогда приведет к хорошему? – искренне удивлялся мальчонка.
– Только трезвая оценка реальности!
Ох уж эта фразочка. Когда отец не знал, как лучше уйти от щекотливого вопроса, то заканчивал одинаково – бросал свою коронную заумную мину. Она взрывалась, но эффекта не давала, да и как могла: ну какой ребенок поймет, что такое трезвая оценка реальности? А Человек-Тень в ту пору детства ощущался куда трезвее всяких папиных реальностей.
Друзей у Власа почему-то никогда не было. То ли изъян был в его фантазиях, которым никто из малышей, словно под копирку воспитанных, не верил, то ли проблема в их родителях, стремившихся ограждать своих чад от мальчика с опасным и буйным воображением, которое до добра не доведет. В школе ситуация не поменялась: косые взгляды, едкие смешки, зловещие перешёптывания и обидные прозвища следовали за парнишкой, болезненно наступая на пятки. И тогда он смирился с непониманием и ограниченностью окружения. Что ж, пусть так, но когда-нибудь он вырастет и, в конце концов, мир не сошелся клином на Гранаме. Вельтаврия насчитывала много городов и уж в одном из них ему наверняка местечко да найдется.
Когда Власу исполнилось девять лет, в доме появился новый малыш, забравший всё внимание взрослых. В тот период старший сын оказался чуть в сторонке и особенно углубился в свой мир, где Человек-Тень скрашивал его вынужденное одиночество.
Поначалу Влас едва не возненавидел Владика, младшего брата, но тот так умильно тянул к нему крохотные ручонки и смотрел с таким невинным любопытством, что обида на старших и тем паче на младенца исчезла сама собой. С того момента Влас принялся каждый вечер рассказывать братишке свои истории и неважно, что карапуз ни словечка не понимал, зато внимательно смотрел на старшего брата.
– Далеко-далеко, дальше, чем Вельтаврия, лежит страна, в которой все равны, – довольный вниманием аудитории в лице братика, вещал Влас. – Животные, люди и даже растения – все ладят друг с другом и понимают речь каждого. И в той стране нет ни президента, ни короля, ни парламента или партии, все живут свободно, без руководства и подчинения.
Идею о равенстве сочинитель услышал от бабушки, та помнила времена, когда «всё было иначе», и частенько рассказывала внуку истории на религиозную тему, что в нынешнее время не поощрялось ни в школе, ни дома, ни где бы то ни было. Но бабушка была старенькая и упрямая, а потому считала своим долгом делиться накопленным багажом знаний с потомком. Идея очень понравилась Власу, и он привил её в вымышленной стране, выбрав в слушатели неразумного и агукавшего младенца, зная наверняка, что тот не выболтает лишнего.
Но Владик быстро рос и развивался, и неудивительно, что первым произнесённым им словом стала «Тень», что немало смутило родителей и вызвало гордую улыбку старшего сына. Однако ж, это становилось опасно, и Влас вынужденно менял концепцию рассказа, больше делая уклон на говорящих тварей и меньше на равноправие.
– Расскажи ещё, ещё! – требовал звонкий голосок трёхлетнего Владика.
Темноволосая, как и у обожаемого брата, головка лежала на подушке, где простеньким принтом повторялись улыбающиеся умильные медведи – любимые звери маленького мальчика.
– Хорошо. Но лежи тихо и молчи. Чтоб ни словечка, – ставил главное условие Влас, приступая тут же к повествованию.
Малыш быстро кивал и радостно стискивал губы, дабы не нарушить просьбу.
Хорошо, что комната мальчиков отделялась от спальни родителей кладовкой и санузлом, иначе бы к Власу непременно возникли вопросы по поводу доносившегося шума в виде смешков, перешептываний и неожиданных возгласов, заканчивавшихся «тс-с-с!». Но мама с папой ни о чем таком не подозревали, мирно засыпая в одно и то же время, а вот дети самым дерзким образом нарушали режим, задерживая отход на боковую порой на час.
– Прежде, чем войти в ту страну, необходимо спросить разрешение у Человека-Тени, – начинал свою историю юный рассказчик.
– А если Человек-Тень не даст разрешения? – забыв про обещание, тут же подключался Владик.
– Значит, ты в неё не войдешь. Всё просто. А за то, что ты меня не слушаешь, я тебя накажу.
И Влас принимался щекотать непослушного мальца, а тот заливался пронзительным смехом и вертелся, как юла. Но оба были довольны, ведь каждый знал: правило – условность, и нарушить его не преступление. А озвучивалось оно для проформы, потому что у всего должны быть правила, а иначе никак, иначе мир рухнет. Во всяком случае, так учили младших старшие в Гранаме.
Когда оба выбивались из сил, нахохотавшись до слёз и красных лиц, рассказ возобновлялся.
– И в той далекой стране каждый день случаются чудеса.
– А какие они, эти чудеса? – переспрашивал младший братишка.
В жизни Владика всё протекало гладко и однообразно, исключение из этого единообразия состояло в вечерних рассказах старшего брата. Вот где никогда события не повторялись. И вскормленный фантазиями Власа мальчуган с нетерпением ожидал скорейшего прихода ночи, что само по себе служило сигналом к чему-то интригующему и явно запретному, раз об этом никто не должен был знать. А что ещё так не сплачивает, как тайна? И говоря о Владике, можно с уверенностью сказать, что он боготворил брата.
– Всякие. Например, вода в озерах и реках всегда теплая, и потому там могут жить не только рыбы, но и люди.
– Не может быть, Влас! – изумлялся малыш. Глазки становились до того круглыми, что Владик даже напоминал Феликса, домашнего кота. Только усов не хватало. – Я сам проверял в ванне: под водой плохо дышать.
Он говорил так важно и безапелляционно, что Влас еле сдерживался, чтобы не возобновить проказу с щекоткой.
– А вот там – можно! – торжественно заявлял он и щурил глаза, что добавляло интриги. – Под водою построены целые города, да там даже свой подводный транспорт есть.
– Ух ты! – восхищенно выдавал Владик, моргая глазками. – Но как же там дышат люди?
Как говорится, техническая сторона вопроса интересовала мальца больше, чем красивая декорация.
– У них есть специальные аппараты, но не тяжелые бандурины, которые таскают на спине аквалангисты, а маленькие, малюсенькие коробочки, почти со спичечный коробок, которые крепятся у рта.
– Я тоже хочу такую коробочку, Влас!
– Я бы тоже не отказался от неё… Но это очень далеко, вряд ли люди из той страны смогут поделиться с нами.
– Но почему? Им что, жалко что ли?
– Ты забыл про Человека-Тень. Он не допустит, чтобы из его страны что-либо вышло.
– Жадный он, плохой.
– Да нет, он просто другой. Он хозяин и бережет свою страну.
Границам Власовой фантазии, казалось, нет предела. Но к одиннадцати годам сочинитель вдруг осознал, что ему мало: аудитории, пространства в мальчуковой спаленке, места в самой Гранаме. Он жаждал расширения. И однажды ему подвернулся случай.
История самая банальная – Власу очень нравилась девочка, учившаяся с ним в одном классе. Ему нравились её коротенькие русые косички, задорно подпрыгивавшие, когда она вертела головой. Серые, почти прозрачные глаза в обрамлении пушистых светлых ресничек вводили в ступор не только юного мечтателя, но и добрую половину мальчишек из своего и соседних классов. Тоненькая и маленькая, с голосом, как колокольчик, девочка носила и имя под стать – Вероника. Все её, конечно же, звали Викой-Вичкой, но Влас мысленно, про себя, смаковал имя дамы сердца целиком, не упуская ни единой буковки.
И вот однажды, как сказано выше, Влас решился на смелый поступок, можно сказать, даже отчаянный: посвятить Вичку в свою тайну. Нет, речь шла не о признании в любви, до этого рыцарь ещё не дорос, а вот о Человеке-Тени и неведомой стране, страсть, как желалось поделиться. Но прежде чем открыться, Влас устроил так, чтобы они с Викой остались наедине. После уроков, как бы между прочим, он вызвался сопровождать девочку с задорными косичками, а чтобы она не вообразила себе невесть что, добавил, что ему нужно в ту же сторону по «одному важному делу». Наверное, все мужчины таковы, у них вдруг возникают важные дела в той же стороне, куда они нежданно-негаданно увязываются сопровождать дам.
Мальчик и девочка не спеша шли вдвоем, о чём-то непринужденно болтая, и вот в какой-то момент, Влас выгадал и задал вопрос:
– Хочешь, расскажу то, о чем никто больше не знает?
Ну и какая бы девочка ответила «Нет», когда её так заинтриговали?
– Хочу, конечно! – ответила Вика-Вичка.
И косички задергались пуще прежнего.
Ободрённый голоском-колокольчиком и задорными косицами кавалер, гордо вскинув голову, рассказал всё, что копилось в его фантазиях, нарабатывалось воображением годами.
Итог разочаровал его больше, нежели бы он получил отказ, если бы вдруг признался в другом.
– Что за чушь! Такой страны нет, и не может быть, – категорично раздалось в ответ. – А твой этот Человек-Тень – выдумка. И ты сам… ты здоров?
Голосок-колокольчик вдруг перестал издавать мелодичное звучание, Влас слышал нечто разрушающее гармонию, диссонанс, бивший по ушам и сердцу.
– Тебе лечиться надо! – подвела итогом Вичка.
Косички дергались нервозно и раздражающе, ничего задорного в том Влас не видел.
Они в тот день так и расстались, она убежала, почему-то взволнованно-возмущенная, а он, растерянный и потерянный, повернул обратно и поплелся домой, забыв про своё «одно важное дело».
Но худшее ждало непонятого рассказчика на следующий день.
– А вот и чудик! Ну, чё, один пришёл или с друганом своим? – встретили Власа одноклассники в школе под дружное улюлюканье и едкий смех. – Ой, да где же он? Ах, да! Он же тень! Ребят, не наступите на тень Власа, а то ещё обидим или разозлим. Он же нас не пустит в страну дураков! Ха-ха-ха!
И в подобном роде Власу пришлось выслушать множество шуточек. А кое-кто, даже изображая особую остроту, наступал, якобы случайно, на тень мальчика, подчёркивая несуразность его фантазий.
Вичка сторонилась оплеванного одноклассника, нарочито игнорировала его взгляды. Сомневаться не приходилось, кто «слил» его историю. В конце долгого и мучительного дня Вероника перестала существовать в мыслях Власа, скорчившись до обычной Вики-Вички.
С того дня Влас окончательно замкнулся внутри себя.
Дети не могут долго концентрироваться на одном и том же, а потому скоро школьникам надоело дразнить горе-фантазера и они переключились на другого «везунчика». Со временем Влас научился абстрагироваться от колкостей, надев на себя личину пофигиста. Его сверстники отчего-то стали воспринимать его, как выскочку, выдумщика, но вот вспомнить, что именно он выдумывал, так и не могли. Проклюнувшись и прорастая в обновленном обществе, где сказку скушала Красная Папка и любой намёк на отклонение от «нормы» мог повлечь страшные последствия, новое поколение Вельтаврии оказалось не в состоянии долго хранить в ячейках памяти и маломальские упоминания о чуде.
К четырнадцатилетию Влас чуток подтянулся, приосанился, окреп. Аккуратно причесанные волосы потемнели ещё сильнее, словно копившиеся на весь мир обиды концентрировались на единственном участке тела, где таким манером можно было открыто протестовать. Но парнишка казался дерзко-отстранённым от всего и вся. На школяров и в равной степени на их родителей взирали как бы свысока и с отчётливой ноткой холода карие глаза, при неясном освещении обретавшие уж совершенную черноту. Не выправляли картину ни милый нос картошкой, ни полноватые с загнутыми уголками вверх губы. Большинство испытывало неловкость и неприязнь к обладателю тяжелого взгляда и старательно избегало смотреть ему прямо в глаза. Из-за молчаливости и снисходительного обращения, а может, и за внешний вид (Влас старался не отставать от моды и держался на высоте по мере сил) паренька всё чаще называли (и считали) не как иначе, как пижоном и выпендрежником. Что ж с того? Влас давно носил на себе броню и так сросся с нею, что уже и воспринимал местное население Гранамы, как нечто стоявшее ниже его из-за своего скудоумия.
Привык он и к одиночеству.
А потому удивился, когда незнакомый дед вдруг ни с того ни с сего подошел к нему и обратился.
Благодаря каникулам, юнец располагал массой свободного времени и по обыкновению проводил его на дворе старого частного дома, такого же одинокого и никому ненужного, как и он сам. Старое жилище оставили давно, явно забыв про его существование. А Власу оно пришлось кстати. На задворках, в самой гуще чертополоха и сныти, он устроил самую настоящую лежанку из раскладушки, одеяла и пары подушек. Ни одна душа, кроме Владика, разумеется, не ведала о его укрытии от бренного мира. Здесь можно было в тишине полежать с книгой и без, предаться мыслепотоку и отдаться целиком миру внутри себя. По какой-то иронии бытия дом с чертополоховыми зарослями опоясывал небольшой пустырь из некогда стоявших и почивших в пожарах развалюх. Местные сюда особо не совались, даже шпана предпочитала проходить мимо, словно на том участке имелась недобрая отметина. Но Власа это очень даже устраивало.
И когда он, удобно устроившись на лежанке, сморенный солнышком, уже было настроился прикорнуть, совсем близко раздался голос:
– Хороший денёк сегодня, да, сударь?
Глаза Власа тут же открылись. Необходимость поднимать и поворачивать голову отпала: тот, кто говорил, стоял прямо напротив, у изножья раскладушки. Это был высокий старик, но какой-то странный.
– Что? – переспросил парень, надеясь выгадать для себя время.
Он впервые обнаружил здесь, на участке, чужое лицо, и этот факт уже не сулил ничего хорошего. Во всяком случае, так размышлял Влас.
– О! Прошу прощения. Добрый день. Меня зовут Янус, – спохватился вроде бы старикан, но Власу почудилась фальшь в этой манере извинения. – Я только сегодня прибыл в Гранаму.
– И сразу через гущу травы на пустырь рванул? – дополнил вопросом нагловато юнец.
Он нехотя поднялся, спустив ноги на землю, но не спешил вставать. Как настороженный зверёк.
– Не сразу, но сюда меня вела судьба, – мягко проговорил Янус. Шляпа отбрасывала большую тень на лицо и грудь, а очки скрывали глаза, что мешало понять истинные эмоции.
– Зачем?
Влас угрюмо посмотрел ещё раз на чужака, так нагло посмевшего нарушить его уединение. Теперь он понял, что такого странного было в старике: одеяние совсем не вязалось с возрастом. В Гранаме все старики летом ходили в одежде, которая по разумению самого Власа устарела лет так пятьдесят назад. Допотопные брюки светло-серого цвета и непременно прямого кроя на широком черном ремне; цветастые и однотонные рубашки с длинными рукавами; иногда даже пиджаки, на ногах сандалии, а на головах – кепки или панамы. Но не соломенные элегантные шляпы, не модные джинсы, не кроссовки и тем паче не крутяцкие солнечные очки. Модные и современные вещи Влас определял враз.
– Могу я говорить начистоту, Влас? – обратился Янус неожиданно для собеседника по имени и, не дождавшись ответа, продолжил. – По роду своей деятельности мне известно многое. Я, к примеру, превосходно информирован о вас и о вашем… э-э… Человеке-Тени.
У Власа потяжелело и похолодело вдруг всё внутри. За ним пришли, его заберут туда, откуда уже нет возврата в реальный мир. Тело напряглось, сжалось в пружину – Влас изготовился бежать. Куда? Неважно. Главное – дальше отсюда, от этого старика, который одет как любой подросток.
– Не-не-не! Не бойся! Не нужно никуда бежать, – Янус выставил перед собой длинные худые руки, упреждая от порыва молодца. Он виновато улыбнулся. – Нужно было не сразу, а постепенно. Подготовить тебя.
Но Влас не думал внимать словам и тем более поддаваться обаянию пусть и пожилого явно чокнутого мужика, но, чёрт дери, что-то ободряющее всё же ощущалось. Гипноз? Всё возможно. Он тряхнул головой.
– Я хочу пригласить тебя, Власий, по доброй воле, – неожиданно выдал старик в соломенной шляпе.
– Чего? Куда? А пенделя тебе не надо? Могу прописать, – угрожающе повысил голос юнец.
Его распирали, нарастая по спирали, два ощущения. Раздражение на то, что незнакомец о нём знал всё, а Влас о незнакомце – ничего. И гнев: полное имя до зубной боли не нравилось его носителю, к тому же в семье уже имелся Власий-старший, и этого было более чем достаточно. Что и говорить, глаза его потемнели, как две червоточины.
– Зачем же так грубо, молодой человек! – воскликнул Янус, но его голос опять не обманул острый слух подростка. Влас расслышал нотку юмора, над ним потешались. – Я всего-то и сделал, что пригласил тебя.
– И куда же?! – рявкнул с досады на навалившуюся вдруг слабость пижон Гранамы.
– Сегодня в полночь за пустырём, где разбивает палатки цирк-шапито, с которым я, кстати, и приехал. Буду рассказывать сказки. Приглашение получат трое избранников, среди них и ты, Влас.
– Сказки? Что это? – чувствуя подвох, но в то же время и ощущая в незнакомом слове привкус чего-то забытого, переспросил Влас.
– Приходи в полночь к костру, я там буду ждать, и узнаешь, – загадочно ответствовал старик, чуть поклонившись и приспустив очки.
Серые глаза, неулыбчивые на добродушном лице – вот, что скрывали очки.
Янус повернулся и пошел прямо через чертополох, сныть, крапиву и черт знает, что ещё росло на том клочке земли.
– Но я не дал согласия! И не приду! – упрямо выкрикнул Власий-младший. Желание лежать на раскладушке пропало, его сменили беспокойство и нарождавшееся любопытство.
– Ещё как придешь, – тихо себе под нос пробубнил Янус, ловко одолевая накренившийся, но державший оборону со временем забор.
Глаза снова скрылись за солнечными очками, надетыми исключительно для юнца. По стеклу хищно скользнул блик. Первая звёздочка угодила в силки.

«Сказки живут среди нас,
надо только разглядеть,
где и когда они начинаются».
Д.Еникеева

Мамин любимчик

Больше всего на свете Глеб любил маму. Мама любила больше всех сыночка Глебушку.
Верно, для любви существует много маленьких факторов, в соединении они образуют ту знаковую связь, ту особенную зависимость между двумя. Иногда чересчур.
Если бы у Глеба спросили, что же повлияло на его отношение к матери, он бы, скорее всего, прибег к сравнению с музыкой. С органичной мелодией, где все ноты расположены удачно и на своих местах.
А вот мама… она бы ответила слишком просто: свет в оконце. И не преувеличила бы. Для неё Глебушка, действительно, засиял в момент своего появления в этом мире, и с каждым днем его сияние лишь усиливалось.
Немудрено, что для Марты свет сошелся клином на малыше, долгожданном и, как многие считали, даже запоздалом. Родить ребенка после сорока, ещё и первого, – решиться на подобное смогла бы не каждая женщина. Но Марта, незамужняя флейтистка в оркестре Гранамской филармонии, всю молодость отдала музыке и частично дирижеру. Впрочем, о затянувшейся интрижке догадывались коллеги, судачили соседи, одним словом все были в курсе, кроме законной супруги донжуана. И новость о беременности, внезапная, как удар шаровой молнии, и несвоевременная, ошеломила и выбила из рук флейтистки, то, чем она дорожила с семи лет от роду. Музыка отступила за сцену, предоставив подмостки иному герою. Марта ушла из оркестра, бросила своего долгосрочного любовника, который так растерялся, что надолго растратил музыкальный пыл, а вот любовный перенёс на арфистку. Но бывшую фаворитку всё это не трогало, у неё возрастал интерес к тому, что зрело внутри её живота. Весь мир с того момента, как она узнала, что станет матерью, замкнулся вокруг её особы, а когда малыш родился, – сконцентрировался на Глебе.
С любовью в Марте прибывала и гордость за сына. Каждый его шаг – взгляд – вздох – жест она трактовала, как нечто, достойное восхищения. Естественно, свой взгляд она старательно «прививала» знакомым и соседям. «Как Глебушка держит ложку! Это же изящество! А как Глебушка слушает меня, когда я наигрываю ему колыбельную на флейте! Всё понимает! А как…». Надо ли добавлять, что в первый год жизни Глеба походы знакомых сократились почти до нуля, а соседи при случайных встречах вдруг суетливо убегали по важному делу. Ну кому охота слушать только о Глебушке и его уникальности.
Но Марту вовсе не обескураживал тот факт, что телефон молчал, а на праздники никто не приходил да и не звал в гости. Казалось, что её даже устраивает этот вакуум, в котором уютно плавали она и сынишка. Женщина и от детского сада отказалась, заявив, что сама всему научит Глеба, так ей не хотелось расставаться со своим мальчиком. Но на что же они жили? Пускай Марта и ушла из филармонии, но талант и мастерство музыканта остались при ней, а, значит, ничто не мешало принимать на дому детишек и репетиторствовать. Правда, желающих учиться игре на флейте находилось не так уж много, но на жизнь хватало.
В пять лет Глеб удивил мать, потребовав барским тоном:
– Мама, я хочу играть на флейте!
Ну не прелесть? На глазах счастливой матери образовались крупные слезы. Наконец-то!
– Это у него от меня тяга к музыке, – уверяла она подвернувшейся нерасторопной соседке, та аж покраснела от возмущения, но убежать не могла, на её пути препятствием стояла Глебушкина мать. – А ведь я полагала, что он пойдет по стопам отца.
Но вовремя спохватившись, Марта не продолжила: тему о дирижере она старательно гасила в самом зачатке; и потому, воспользовавшись удачной заминкой, с ликованием на лице соседка прорвалась и опрометью неслась прочь.
Знал ли Глеб об отце? В том возрасте на вопросы – кто мой папа, и где же он? – мальчуган получал исчерпывающий ответ:
– У тебя есть я. Разве тебе этого мало?
– Нет, но…
– А раз немало, то и папа тебе ни к чему. Он лишний. Понял?
И у Глеба, пусть и разбалованного во многом ребенка, останавливался и рассыпался подступавший шквал логичных вопросов, уж суров взгляд матери становился в такие моменты. Лучше не спорить.
Флейта сразу прилипла к Глебовым губам. Иногда мальчик часами выдувал мелодии, красоту которых воистину постигал только материнский музыкальный слух. Соседи же разве что головой о стену не бились, но терпели, знали, что с Мартой лучше не связываться – заклюет за своё чадо. С каждый годом бывшая оркестровая флейтистка наращивала потенциал фанатичной матери, у которой на пьедестале любви стояло божество-сын, за которого она бы, не раздумывая, спалила мир без остатка. Так что, лучше потерпеть часик-другой, слушая завывания из соседней квартирки, дабы жить в мире с монстром-матерью, коей почитали соседи Марту.
С растущей безграничной любовью множилась и материнская опека над сыном. Минуя детский сад, – от школы Глеб, как ни крути, отвертеться не мог, – заботливая наседка вынужденно выпустила любимое чадо во внешний мир. Но дозированно. После школы сразу домой! После музыкального кружка сразу домой! Никаких гуляний с этими несносными мальчишками! Девочки? Мал ещё!
Глебу, видевшему мир мамиными глазами, и без того не доставало общения со сверстниками до школы: случайные встречи вне стен дома – всё роскошество его контактов, в гости же никто не приходил из-за самой Марты. А попав в школьный мир, где жизнь кипела юностью и разнообразными интересами, Глебу зажилось ещё невыносимее. Это было сравнимо с длительным житьём в комнате, где закрыты окна и дверь, а воздух ужасно спертый, как вдруг дверь распахнулась, тебе дали выйти и вдохнуть полной грудью свежего сладкого воздуха, от которого голова пошла кругом, и – загнали назад, в душное пространство. Смириться и жить, как было, или устроить бунт? По натуре своей сын бунтарем не слыл, да и ни за что на свете не посмел бы открыто перечить маме.
Единственным местом, кроме школы, куда Марта благоволила отпускать сыночка, был музыкальный кружок: всё-таки музыка шла у неё на втором почётном месте после Глебушки. И то ли талант сынка приобрел странный уклон, то ли то была вуалированная форма протеста, только с той поры музыка его флейты выдавала странные композиции – причудливые до такой степени, что учитель с косых и изумленных взглядов перешел к открытым замечаниям.
– Это никуда не годно, Глеб. Что за банальщина? Что за ересь ты нам выдаешь? Выпадаешь из общей картины. Играй по нотам, как здесь. Все справляются, а тебя заносит куда-то.
Но играть по нотам Глебу наскучило давно, ещё перед самой школой. В его душе зрело нечто новое, необычное, но от того не менее прекрасное, и мир обязательно должен был услышать. Но в музыкальном кружке держались иного мнения: никакой отсебятины, есть ноты – будь любезен, играй по ним. Через несколько месяцев мучений Глеб ушел из кружка. Марта не ругала сына, она сразу же приняла его сторону, ведь её сын – гений, да и меньше волноваться, когда он в отлучке. А музыкальный кружок любящая мать окрестила сбродом любителей, где и учитель не профессионал, а самоучка-зазнайка. На том и было покончено.
Но Глеб от своих импровизаций не отказался. Да, он по-прежнему играл по нотам под чутким руководством родительницы, но всё же наступали такие моменты, когда и у мамы возникала нужда покинуть дом. И вот в Мартины отлучки по магазинам мальчик дерзновенно захлопывал нотную тетрадь и, закрыв глаза, отдавался потоку музыки, струившейся волшебным потоком к горлу и низвергавшейся озорными, яркими композициями. Глеб называл их витражами. Один раз, увидев в старой церкви окно, выполненное из разноцветного стекла, мальчишку потряс больше солнечный свет, преломлявшийся и расцвечивавший каменный пол, нежели сама церквушка. И свою музыку он сравнивал с подобным эффектом: сам Глеб – стекло, а его игра – разноцветные отсветы. И пусть длился чудесный миг недолго, а по возвращении Марта заставала послушного ученика за усердной игрой по нотам, глаза Глеба сияли чуть ярче, а щёки розовели. Но мать списывала всё на старание и дисциплину, а тайна витражей продолжала жить.
После десяти лет сын флейтистки принялся расти, да так скоро, что к четырнадцати годам возвышался над матерью на добрых полголовы, а Марта сама была женщина немаленького роста. Этот внезапный приступ скорострельности неважно сказался на внешнем виде парнишки: он стал походить на тощего жеребёнка, долговязого и несуразного, с длинными конечностями и коротковатым торсом. Вдобавок ко всему его лицо, решив составить компанию телу, вытянулось, нос заострился, а верхняя губа сильно нависала над нижней, придавая хозяину вид капризного малыша. Довершали картину бледно-серые глаза и жиденькие белёсые волосы, к тому же сильно отросшие. Глеба недолюбливали в классе по многим причинам, но и внешность не благоволила к обнаружению хоть какой-нибудь симпатии среди сверстников. Подростка спасала музыка, импровизации на флейте уносили его из жестокого и выстроенного, как по нотам, мира в запределье, где он был почти счастлив.
Но дома становилось небезопасно предаваться вольной игре, во взглядах некоторых соседей Глеб усматривал нечто предосудительное, хотя это можно было списать на что угодно, даже на то, чей он сын. Но всё же благоразумность – качество, привитое матерью, подвигло искать решение, и оно было отыскано.
Тотальный контроль исключал полное доверие и вынудил прибегнуть к вранью. Как бы сын ни любил маму, ни боготворил её и ни заботился о ней, музыка становилась всё важнее для него и постепенно сталкивала с верхней ступени божество-мать.
Молодой человек записался в новый музыкальный кружок, в котором репетиции шли после уроков пять дней в неделю. Марта с одобрением отнеслась к этой инициативе, совершенно не догадываясь, что Глебушка задерживается не в кружке вовсе, да и нет никакого кружка, разве только тот старый, который парнишка бросил давным-давно. Где же тогда пропадал блудный сын?
Однажды, когда уроки закончились, а школа опустела, местная уборщица, Софья Миртовна, скребя линолеум коридора шваброй, услышала чудну?ю мелодию. Тонкий вибрирующий звук заворожил пожилую женщину, и она, подобно зачарованным грызунам из небезызвестной сказки о некоем крысолове, отложив рабочий инструмент, пошла «на зов». Оказалось, что на верхнем этаже, в одном из затемненных уголков, подложив под себя сумку с обувью, сидел мальчик и самозабвенно играл на флейте. Он так увлёкся игрой, что не заметил, как возникла рядом почтенная Софья Миртовна, а когда обнаружил неожиданную слушательницу, едва не выронил флейту из рук, грубо оборвав волшебство.
– А чего это ты здесь один, на грязном полу? Чего не в оркестре? – сказала она на удивление мягко и совершенно не строго, хотя уборщица слыла своею сухостью и чёрствостью ко всем представителям рода человеческого, не достигшим совершеннолетнего рубежа.
Глеб не знал, как объяснить, да и как сформулировать: то ли ты не такой как все, то ли все не такие, как ты. Его взгляд заметался, подобно пойманной птице. Но удивительно то, что старая замкнутая женщина его поняла. Прекрасно поняла.
– Знаешь что, сынок, – помедлив и обмозговав, вымолвила Софья Миртовна, – вставай. Пошли, я тебе лучшее место для твоих репетиций покажу.
И показала, и настояла, чтобы мальчик приходил на чердак, как закончится последний урок, и все ребята разбегутся по домам. На чердаке имелись запасные стулья и ещё много чего, но, главное, не нужно было сидеть на полу и опасаться быть застигнутым врасплох.
– Я пока буду мыть полы по школе, играй, сколь душе угодно, – благородно разрешила пожилая дама, подбирая швабру, – а после будь любезен, освобождай помещение. Мне все ключи сдавать положено. Согласен?
Мог ли Глеб отказаться? Он с радостью ухватился за такую возможность. Пять дней в неделю он по два, а то и по три часа задерживался на школьном чердаке, порой уборщица заглядывала туда и просто садилась неподалеку. Она не разбиралась в духовых инструментах, не понимала тонкости игры, но умела слушать, как умеет делать это только одинокая душа.
Благодаря этой тайне, Глеб терпимо переносил выходные, вынужденно держа любимую флейту в футляре; от домашних уроков по нотам он решительно увиливал под любыми предлогами. Очень в этом помогали ссылки на будничные репетиции, а потому мама со временем угомонилась и лишь изредка тиранила чадо, дабы оно усладило её слух любимой композицией. Подобного рода жертвы чадушка приносил как плату за вольные репетиции и ложь, что росла снежным комом.
Летом выкручиваться труднее, но и тут парнишка выход нашел. Летом-то школа на каникулы закрыта, значит, на чердак не попасть, зато распахиваются для всего честного народа всевозможные аллеи, парки, рощицы. В одну аллейку и стал захаживать каждый день юный флейтист. Сначала прохаживался по ней степенно, для разведки, так сказать. Аллейка та, не шибко большая, ютилась в сердце дубовой рощи, густевшей мощным зеленым островком на противоположной от Глебова дома стороне города. Прелесть состояла в том, что после обеда наступал удобный период в несколько часов, когда в сердцевине дубравы становилось совсем тихо, и ни одна человеческая душа не казала себя, за исключением неуклюжего, рослого подростка. На этот раз «музыкальный кружок» продолжил репетиции вне стен школы, передислоцировавшись в летний домик на самой окраине Гранамы. Такая версия частично звучала правдиво, утишая совесть завравшегося сына. Зато в одном Глеб был спокоен: мама ни за что не поедет на другой конец города, как бы ей ни желалось послушать любимого мальчика, так как поездки, превышавшие более двух остановок, вызывали в ней неодолимое раздражение и неприязнь к городскому транспорту. А личным авто Марта не располагала, так как с юности боялась садиться за руль.
И вот июньским ясным деньком, как обычно, выбравшись в сокровенное местечко после обеда и вытащив из футляра верную флейту, Глеб прислушался к тишине, в которую встревал птичий щебет, поднес инструмент к губам, и музыка полилась. Она заполняла просторы аллейки, наползая на могучие дубы, дразнила птах, прятавшихся в резной листве и недоумевавших, что за птица так дивно поет.
Можно было прийти, конечно, и раньше – с утра в городе поднялся ажиотаж из-за приезда ярмарочных торговцев и циркачей. Но Глеб всегда был осторожен и не желал рисковать своей ограниченной свободой, а ярмарка и шапито его не интересовали, но благодаря этим событиям в аллейке гарантированно пустовала дорожка со скамейками. А что ещё нужно? Юный музыкант закрыл глаза, увлечённо следуя за мелодией, которая раскрывалась внутри него всё сильнее.
И не увидел, как к нему неторопливо, даже с определенной ленцой вышагивал высокий незнакомец в соломенной шляпе. Однако мужчина предпочел остановиться на почтительном расстоянии, он снял солнечные очки и не сводил взгляд ярких серых глаз с музыканта.
Когда юный флейтист наконец раскрыл глаза, то оказался неприятно удивлен и даже испуган. Каким-то чудом флейта не выпала из рук, а вместо дивной нежной мелодии воздух огласил позорный вскрик.
– Прошу прощения, – поторопился исправить положение старик. То, что пришелец стар, Глебу подсказали белоснежные, франтовато подкрученные усы и бородка клинышком на смуглом загорелом лице внезапного слушателя. – Я не должен был так нагло подслушивать твою игру, но твоя флейта бесподобна…
Но комплимент не возымел того эффекта, на который рассчитывал Янус, мальчишка и глазом не моргнул. Не привык к лести со стороны посторонних. Это и хорошо, и плохо. А юнцу всё больше подозрительным казался тип в соломенной шляпе, нестандартный что ли, не как все старики. Джинсы и кроссовки молодили «дедка», да и что-то во взгляде проскальзывало, молодцеватое что ли. В целом, какой-то диссонанс. На всякий случай Глеб тихонько, дабы не привлечь на то внимание, попятился назад, прикидывая путь к бегству.
– Глеб, не стоит меня бояться, я не пугать тебя пришел, – услышал он слова странного старика, от которых мурашки так и забегали, а в знойный послеполуденный день зазнобило. – Меня зовут Янус. Я странствующий сказитель, который пришел с балаганом, о котором ты, я уверен, наслышан.
– Да, про ярмарку я в курсе. Но от меня вам что нужно?
Так странно, этот чудной старикан не то чтобы пугал, скорее волновал, как нечто давным-давно забытое, запретное и… заветное. Глебу одновременно хотелось дать стрекача из аллейки и остаться, и слушать голос, из которого исходила незнакомая до сих пор сила.
– Да ничего такого особенного. Но ты так далеко забрался, что я тебя с трудом разыскал в этих дубовых дебрях, – произнес Янус каким-то уж особым хитрым тоном в голосе.
– Откуда вы знаете, как меня зовут? И что я здесь?
Неприятный, липкий холодок ужаса, что этого типа могла подослать мама, заподозрившая сына в обмане, волной особенно колючих мурашек пополз по хлопковой рубашке с коротким рукавом и стёк по светлым брюкам в сандалии, надавив на стопы гирями.
– Да брось, не знает она, что ты тут музицируешь, – отмахнулся старик так, будто речь шла о пустяке. – А тебя искал, чтобы пригласить.
Вот, сказал, не договорив, и замолк. И глаза так лукаво блеснули.
– Куда пригласить? – Тяжкий груз на ногах вдруг обрёл вес ваты, а страх сменил курс на интерес.
– Вот. Самое главное. Ночью, после полуночи, за пустырём, на котором нынче разместились циркачи, приходи. Там я буду ждать тебя и ещё двоих у своего костра. Я буду рассказывать сказки.
– Что за муть? – вырвалось из Глеба.
Всё произнесенное звучало как-то слишком интимно что ли, как-то неправильно. Да и кто ж назначает встречи ночью?
Но Януса эта реакция не обескуражила. Он, явно утратив интерес к музыканту и его музыке, уже разворачивался, собираясь уходить.
– Тебе решать: прятаться всю жизнь по чердакам и рощам, или узнать нечто большее, что, скорее всего, изменит тебя безвозвратно. Только этой ночью. Завтра меня уже будут слушать в другом месте.
Глебу давно хотелось сделать нечто дерзкое, наперекор родительнице, но не открыто, ведь он больше всего на свете любил маму.
Он уже решил ответить отказом, но незнакомец исчез, и бросать отказ оказалось некому.
Что он там говорил? Какие-то сказки? А что это вообще такое? Да и зачем ему знать?
Желание играть совсем пропало, хотя в запасе ещё оставался час. Глеб поплелся домой.
– Не пойду. Чушь какая-то. Мало ли сумасшедших околачивается. Выдумал тоже, в полночь!
Он брёл и возмущённо шептал себе под нос, твёрдо уверовав в то, что никуда, конечно, не пойдет.
Но Янус, шагавший бодрым шагом уже в другую часть Гранамы, держался иного мнения.

«Одни сказки читают,
а другие в них живут».
М.Фрай

Леди-пацанка

– На каждого человека отыщется интерес, – любила говаривать в минуты блаженного забытья почтенная Маргарита Георгиевна.
И ведь верно, малютка Марика, четырехлетняя внучка, отыскала его, интерес этот. Среди игрушек, книг и конструкторов, в лабиринте из кубиков и мячей, в шалаше из бабушкиной шали и за железнодорожным переездом миниатюрного заводного состава.
Старая, мятая коробка цветных карандашей. О ней давно забыли; кажется, ею пользовался мамин младший брат, но когда то было. И вот её, выцветшую картонку с карандашами-обломышами, извлекла детская ручонка. Рике не давали карандашей, считая её ещё достаточно маленькой для «опасной затеи»: не дай Творец, она удумает изобразить нечто грандиозное на стене, а может, и не на одной. Пусть себе лучше тешит куклу или собирает мозаику, только б подальше от марателей обоев.
– Что это, мама? – прозвучал невинный детский голосок.
На вытянутой ладошке лежала потрепанная коробочка, в которой родительница безошибочно признала врага домашних стен. Не то чтобы мама питала ненависть к карандашам, даже глупо такое предполагать, но помимо мужа и дочери, она любила опрятность. И всё в доме должно было нести этот отпечаток. А тут карандаши…
– Где ты это нашла? – спросила она строго, делая ударение на слове.
Короткая фраза, и вроде бы ничего необычного, но маленькая Рика, наделенная острой интуицией, как и вся женская половина человечества, тут же смекнула: это важно. А ребенку всё равно – плохо или хорошо, главное, что важно.
Не успела малышка доложить, вернее, ткнуть пухлым пальчиком в сторону бардака, который в её глазках выглядел королевством, а маме уже и безразлично.
– Это ка-ран-да-ши, – растягивая слово на слоги, произнесла она. И для вящего эффекта встряхнула несколько раз коробку. Внутри задребезжало. – Ими рисуют. Но я не уверена, что ты достаточно большая для них.
И вот на что она рассчитывала, когда завернула такую фразу?
– Я большая, мамочка. Я очень большая!
Для убедительности Марика вытянула ручки над головой и привстала на носочки. Во-о-от какая она, большая.
Что-то такое есть в малышах, умеют они манипулировать взрослыми. Разумеется, и мама не устояла, умилившись детской серьезностью.
– Ладно, уж.
Мама принесла откуда-то из закромов альбом для рисования, очевидно, припрятанный на будущее. Затем очередь дошла и до цветных окаянников: чтобы от них вышел толк, прежде понадобилась заточка. Точилка в доме тоже отыскалась, и дело пошло. У ребенка на глазах происходило чудо – с деревянных разноцветных палочек сыпались тонкие колечки, а иногда и целые локоны, как у её любимой модницы-куклы Люси. И вслед за тем на палочках вырастали почки, соответствуя их цвету. А когда мама провела синим ка-ран-да-шом по белому полотну листа, Рика не сдержала удивления: на белизне отчеканилась ровная синяя полосочка.
– Теперь ты, – торжественно объявил мамин голос, а её рука предложила чудесную палочку.
Что-то величественное и сокровенное царило в том моменте, как если бы фея вручала девочке волшебную палочку. С благоговением переняла Рика синий карандаш, пусть и коротковатый, обшарпанный, но такой чудесный. А мама, будто о чём-то вспомнив, решила добавить, ведь к волшебству всегда следуют инструкции:
– Малышка, будь добра, только не рисуй на стенах. Обещай мне.
– Конечно, мамочка, обещаю.
Рисование захватило целиком Рику. Она с упоением и высунутым языком чертила и водила круги по листам альбома. Сначала она чередовала карандаши, затем брала по нескольку сразу, а после и вовсе приступила к смешиванию цветов. Откуда в ней это проснулось? Никто бы не нашелся с ответом, ведь в семье сроду не водилось маломальского художника. А младший мамин брат? Да баловство то было, как со всеми.
Марика сдержала данное маме обещание. Почти выполнила. Над её кроватью однажды поселился огненный дракон – её гордость, её защитник и утешитель. Огненный – по цвету любимой краски, как и волосы Марики. Но случилось это намного позже, когда мама уже не могла её отчитать.
В шесть лет дочурка доросла до красок. Мама, эта опрятная до мозга костей женщина, собственноручно вручила малышке Рике плоскую прямоугольную коробочку с прозрачной крышечкой. Там, под пластиковой крышкой на неё смотрели разноцветные кружочки. Целых двенадцать кружочков, как потом оказалось.
– Это краски. Акварельные, – пояснила свой подарок мама.
Девочка не ходила в садик, а потому не знала, что такое краски, тем более акварельные. Садик отпал ещё на поре трехлетия Марики: слабые лёгкие и подозрение на астму никоим образом не допускали возможности приобщения ребёнка к миру детского сада. Но в строгой изоляции, конечно же, дитя не находилось, благо случались и положительные эпизоды, коих копилось предостаточно. Во дворе их дома гуляли ребятишки с родителями, а иной раз и сами по себе. Рике, как благоразумному ребёнку, доверяли и порой даже отпускали её одну во двор с обещанием не уходить за его пределы. И, разумеется, за ней следили любящие и тревожащиеся глаза из окна кухоньки.
– Что это? – спросила дочурка, открывая легко поддающуюся крышечку. Запах, который исходил от кружочков, сразу покорил её.
Необыкновенный, так и решила она.
– А вот, смотри, – интригующе произнесла мама, как фокусник, откуда-то доставая и ставя перед малышкой стакан с водой. Рядом легла деревянная палочка с удивительно мягким хвостиком.
– Это кисточка, Рика, – последовало пояснение. Мамины руки, действительно, фокусничали, совершали чудесные действа. – Окунаем её в воду. Вот, видишь?
В придачу к новинкам присоединился новенький альбом для рисования, с такой красивой обложкой, что у девочки аж дыхание перехватило. А ведь сегодня вовсе не день рождения. Так с чего подарки?
– Следи внимательно, альбом потом рассмотришь, – одёрнул мамин голос, привлекая к новому волшебству. – Раз, легонько стряхиваем воду с кисточки. Два, выбираем краску. Какую выбрать, доча?
А Рика и не знала. Все кружочки одновременно влекли её, но мама спрашивала, и дочка определилась.
– Эту.
– Хорошо.
Мокрый хвостик коснулся красного кружка, затем принялся водить по нему круги, пока не окрасился алым.
– Вот, – довольно вымолвила мама и, приложив испачканный краской хвостик к листу, провела волнистую линию. – Нравится?
«Нравится» не могло вобрать тот девчачий восторг, который переполнил юную почитательницу карандашей.
– Можно я! Можно? – завопила так звонко Марика, что мама поморщилась и поспешила прикрыть свободной рукой ухо.
– Бери, – протянула она кисточку в жадную маленькую ладошку. – Но помни, когда будешь менять цвет, обязательно промывай кисточку, иначе испортишь краски.
Для полного понимания родительница макнула красным хвостиком в синий кружок, и на нём образовался неприятный сизый оттенок.
– Вот, что может произойти. Но мы это исправим.
Кисточка окунулась в чистую воду, и краска тонким темноватым шлейфом повисла внутри стакана. А когда кисточкой поводили взад-вперед, этот шлейф распределился по всей ёмкости, замутив воду. Зато хвостик снова сверкал чистотой.
– Держи и будь внимательна.
С той поры одержимость красками завладела Рикой. Нет, карандаши по-прежнему оставались её закадычными друзьями, ведь их можно было таскать с собой, и им не требовалась вода, но краски открывали иную реальность и совершенно новые цветосмешения.
Кроме акварели в доме завелись радужные фломастеры, нежные пастельные мелки и даже восковые, удобные, не нуждавшиеся в точилке. И даже будучи непосвященной в таинства художественного изображения, Марика обожала смешивать, дополнять, разнообразить техники рисования. И откуда у неё это? Не знал никто.
Но безмятежная радость, свойственная детской душе на заре взросления, раскрошилась в одночасье спустя всего год. Не стало мамы, главной поддержки и вдохновителя Рикиных художеств. Болезнь, которую сперва недооценили и лечили спустя рукава, пронырливым червём заползала всё глубже, пока не добралась до сердца.
Рика не плакала. Её детский мир не в силах был постичь всю полноту утраты, однако ж, все карандаши, мелки и краски неожиданно обезличились, выцвели до одного единого мерзкого серого цвета. Девочка почти не прикасалась к любимцам, ведь вдохновение, заложенное когда-то фразой «Где ты это нашла?», ушло с той, кому это действительно было важно. Папа всегда же стоял где-то за спиной мамы, отчасти он даже ассоциировался у Рики с серой тенью, чей цвет неприятен любому ребенку.
И как будто этого было мало, папа в один из дней – примерно через полгода – привёл в дом незнакомую молодую женщину, представив дочери её:
– Это Галина. Она станет твоей новой мамой.
Вот так. Её поставили перед фактом, не спросив, не озаботившись. Как у ребенка может быть другая мать? Мама всегда же одна, и другой быть не может!
А через неделю её ждал новый «сюрприз»: мама Галя ждала малыша. У неё, Марики, скоро появится сестрёнка или братик, с которым ей не так скучно будет жить дальше на этом свете.
Обрадовалась ли она? Марика впервые с момента утраты матери проплакала в своей комнатке. Слёз оказалось так много, что наволочка подушки намокла. А когда девочку позвали к ужину, где по случаю великого события домочадцев ожидал празднично уставленный аппетитными блюдами стол, явилась Рика с красным и опухшим от слёз личиком и, встав на пороге кухни, твёрдо заявила:
– Ты мне не мама! И я не хочу ни братика, ни сестрёнку!
Отец, конечно же, взбеленился, он всегда, в отличие от мамы, легко раздражался и выходил из себя. Папа накричал на дочь и велел извиниться перед «мамой».
По правде, это был первый случай открытого дерзкого неповиновения со стороны Марики, до сих пор она представляла образец послушания и кротости. Но уход мамы, словно ополовинил её, забрал мягкость и робость, оставив вспыльчивость и грубость.
Рика, обдав отца самым жгучим взглядом и удостоив мачеху презрительным кивком, развернулась и ушла в свою комнатку.
– Что она себе позволяет?! Пигалица! Это Людка её распустила, – не утихал возмущённый отец.
– Ничего, ничего. Со временем она привыкнет. А когда маленький появится, всё изменится, – примирительно гладила по руке его Галина, с досадой уловив какую-то ностальгирующую нотку в голосе мужа при упоминании имени бывшей жены.
Позже Марика узнала, что папа был знаком с Галиной много дольше официально заявленного срока, когда ещё мама жила на этом свете. Получалось, что… о таком даже думать было противно.
Но в тот злосчастный вечер для маленькой девочки всё-таки произошло чудо: её любимцы стряхнули с себя налёт невзрачности и засияли прежними цветами. А Марика не только вернулась к любимому занятию, но и ушла в него по уши.
Метаморфозы в её характере, как и во внешнем виде, не закончились, напротив, оживились с неожиданной прытью. И подстегнуло их появление Милены.
В положенный срок мачеха родила девочку, полную противоположность падчерицы. Пшеничные локоны, васильковые глазки-пуговки и нос-кнопка – малютка Милена притянула к себе всеобщее внимание, долгосрочно став центром родительской вселенной. Угловатая, рослая сестрица с копной каштановых в рыжинку волос, янтарными раскосыми глазами и носом-капелькой не шла ни в какое сравнение. Да и как могла, когда внешность ей досталась от мамы, а от отца – вспыльчивость и угрюмость.
Галина старательно хранила нейтралитет: вроде бы она не вступала в открытые конфликты с Марикой, но и не поддерживала ту в случае необходимости, предоставляя той самой разбираться со всеми проблемами. А папа и вовсе ушёл в тень, предпочтя, чтобы жизнь сама вершила себя.
Сначала Рику переполнял праведный гнев отвергнутого ребенка, и она даже вынашивала план мести крохотному розовощекому узурпатору. Но, как часто случается, настал такой день, когда судьба переламывает, а не ты судьбу. Сестёр оставили одних с наказом: одной следить за младшенькой, а другой – быть паинькой и хорошей девочкой. Вот он, шанс, расквитаться за все обиды, решила Рика и даже возликовала.
Но Милена, пухлый и жизнерадостный карапуз, подползла к старшей сестрёнке и, доверчиво глядя на неё, ухватилась за ногу. Малышка приподнялась и впервые встала на ножки. Это событие так потрясло Рику, что она думать забыла о какой-либо расправе. Подумать только, младенец, первые шаги которого с таким нетерпением ожидали взрослые, выбрал момент, а главное, избрал саму Рику, дабы она стала свидетелем его триумфа. В тот день Милена не пошла, сделав всего пару корявых шажков, но не в том суть: именно это действо дало Марике осознание, что она много важнее для младшей, пусть и единокровной сестрицы, а значит, не одинока.
И так уж вышло, что Мина, как называла младшую Рика на свой лад, осталась единственной подругой. В школе не складывалось. Совсем.
Замкнутой Рике, доверявшей только матери, было тяжело открываться перед незнакомыми людьми. Её считали зазнайкой, не от мира сего и в придачу грубиянкой. Характер, как и сама девочка, менялся не в лучшую сторону. За хамоватым поведением, которое она выставляла, подобно щиту, пряталась от мира глубоко уязвленная и ранимая душа, о которой даже никто не подозревал. Кроме одного человека. Разумеется, Мины. Даже мачеха примечала, что в разговоре с её малюткой Марика преображалась и даже хорошела, хотя тощую, сутулую и рослую не по годам девицу с мальчишеской прической, ну никак нельзя было признать красавицей.
К четырнадцати Рикино увлечение рисованием трансформировалось в нечто совершенно новое и незаконное. Её страсть не могли так долго выдерживать альбомная бумага и блокноты, а вот городские стены открывали новые перспективы. Тогда среди множества кистей, красок, карандашей и мелков, как грибы после теплого дождя, образовались баллончики аэрозольных красок. И при помощи одного из них Рика изобразила над своей кроватью огненного дракона. Ящера она подсмотрела в одной библиотечной книге, кажется, из исторических хроник. Её совершенно не интересовала подноготная дивного существа, но поражал внешний облик, который нашел мощный отклик внутри подростка.
На стенах Гранамы – то тут, то там – расцветали драконы. Именно расцветали, их формы и цветопередача перекликались с известными садовыми цветами. И горожане не протестовали против стрит-артов, каждый уникально подчеркивал важность дома, раз его стену выбрали для подобной отметки. Но вот власти, как и бывает, не разделяли единодушия местных обывателей, методично закрашивая серой краской очередной шедевр и попутно разыскивая уличного художника.
Скорее всего, поимка хулигана оставалась вопросом времени, и Рику в ближайшем ожидало не самое светлое будущее, но ясным июньским днем, когда она самозабвенно разрисовывала желтоватый кусок стены на задворках Гранамы, в пустынном переулке к ней неслышно подошел незнакомец.
Он выждал около минуты и выбрал момент, когда рука юной художницы в трикотажной перчатке прервала плавный ход фиолетовой струи баллончика. Но она его опередила: когда тишком расписываешь стены, само собой вырабатывается особое чутьё, сродни особой чувствительности. Девушка спиной ощутила взгляд, быстро сообразив, что уже не одна. Однако ж, истерично кидать баллончик и кидаться в бегство, она не торопилась, подобно осторожному, но хитрому зверю, решив прежде выяснить мотив пришельца.
– Хорош зверь! – последовал ёмкий комплимент.
Дракон или сама Марика? Незнакомец поспешил уточнить, очевидно, заметив, как недобро сузились желтые глаза юной художницы.
– Мне всегда по душе были драконы. Они объединяют сразу все стихии: землю, воду, огонь и ветер.
– Мне по фигу, что там тебе нравится, – вызывающе брякнула девица, снимая перепачканную перчатку и, на всякий случай, подбирая холщевую сумку-торбу на длинном ремне – её походную мастерскую.
– Да, да, конечно. Я понимаю, – не смутился высокий странный тип, явно старик. Его лицо частично укрывала от солнца соломенная шляпа, но пронзительные серые глаза буквально пронзали зимним холодом. – А известно ли тебе, что драконы в древности могли летать в воздухе, погружались в морские глубины, обитали в подземных пещерах и даже изрыгали из пасти огонь? Не все, разумеется, как и всё живое на планете, драконы также классифицировались.
– Что за хрень ты несешь, старикан? Я просто рисую картинки. Это небыль. Никаких драконов никогда не было, их выдумали.
Хоть Рика и включила один из своих «защитных» режимов, всё же, одаренная особым вниманием к деталям, она не могла упустить, что человек, пусть и старик, одежда которого явно не соответствовала его возрасту, говорил с интонацией «знающего», а не верящего. А это большая разница.
– Это не небыль, Рика. Это сказки. Из них можно и не о таком узнать, – таинственно последовал ответ.
Ни иронии, ни усмешки она не уловила. Да и словечко, на которое ссылался модник-старикан, – а в её глазах любой в опрятных джинсах, кроссовках по последней моде да в шляпке, пускай и соломенной, выглядел, безусловно, щеголем – звучало серьёзно и симпатично. Куда весомее прозвучало её имя, и напрашивался вопрос: откуда ему известно оно? И как бы ни улыбался этот престарелый денди, какой бы обезоруживающей ни казалась белая острая бородка клинышком, но глаза, слишком молодые для старого лица, взирали с серьезностью директора школы. Этот взгляд Рика знала очень хорошо. Недаром же её частенько вызывали в кабинет главы школьного руководства из-за периодических стычек с учителями или одноклассниками. Особым камнем преткновения оставалась её неизменная причёска – мальчишеский «ёжик» и подчёркивающая его деталь – серьга-кольцо в левом ухе. Не девочка, а какая-то пацанка.
Она ловко и быстро покидала в любимую торбу весь инструмент и уже прикидывала, как уйти, когда докучливый знаток драконов вдруг сделал шаг в сторону, явно предоставляя ей право ухода. Что это? Чудачество или хитрость? Ох, как непрост этот чужак!
– Я не собираюсь тебе вредить, Рика. И никому не скажу, что этот прекрасный ящер – твоих рук дело, – уверял её его голос, мягкий и спокойный, как гладь воды в стакане. – Зачем мне это, ведь иначе ты не придешь к моему костру этой полуночью и не узнаешь о сказках, в которых живут драконы и не только они.
– Что? Ты совсем тю-тю? – она театрально покрутила у виска средним пальцем и высунула язык.
Но это неслыханное по грубости действо не возымело того эффекта, которое безотказно оказывало на остальных горожан. Старик лишь пожал плечами, повернулся боком, и она вдруг осознала, что он вот-вот сам уйдет прочь. Это выглядело так, как ему вдруг всё надоело – улица, несносная девица, да и весь фон вокруг, он просто решил убраться восвояси.
Это зацепило крепче, нежели бы он наорал или прибег к угрозам.
Рика даже открыла рот от удивления. А пожилой мужчина с удивительно прямой осанкой обернулся и, хитро улыбнувшись, бросил напоследок:
– Если не передумаешь, приходи на окраину города, где раскинулся цирк-шапито, чуть в стороне будет гореть и мой костёр. А не найдешь, спроси, где искать Януса. Они укажут.
И развернувшись, пошёл прочь.
Рика недоумевала и гневалась: с какой стати этот старикан вдруг возомнил, что она уже согласилась? Он же отчетливо сказал «если не передумаешь». Это ж наглость какая!
Пока она дулась и возмущалась, незнакомец исчез. Только спустя пару минут девушка опомнилась и побежала прочь от стены с недорисованным драконом. Конечно, могла ли она знать и, тем более, видеть, как статный мужчина в соломенной шляпе неторопливо шагал в совершенно иной части Гранамы и довольно улыбался. Глаза же его сковывала стальная суровость.

«Человек, который верит в сказку,
однажды в неё попадет,
потому что у него есть сердце».
С. Королев

Полночный сбор

Для каждого человека время движется по-своему, а когда чего-то ожидаешь, с нетерпением и даже с алчностью, начинает казаться, будто бы Господин Хронос решил поиздеваться. Часы с неохотой отмеряют минуты, а стрелки, выставляющие часы, как нарочно, застывают. Одни секунды, как ни в чем не бывало, летят себе, но от них ничего не зависит. И знаковый час, которого дожидаешься, ползет со скоростью улитки.
Подобное переживали и трое молодых людей в Гранаме, предвкушая в сомнениях и внутренних ожесточенных спорах самих с собой, когда же настанет полночь. Летом желания обостряются, притупляя инстинкт самосохранения и отбрасывая здравый смысл. Но как же волнующе и маняще предстают запреты в глазах молодежи, когда манит палец незнакомца! А эти сказки, о которых никому ничего неизвестно? Разумеется, старики Гранамы ещё помнили кое-что, но благоразумно молчали, и молодое племя росло в темени забвения преданий и легенд, пережевывая сухую безвкусную чешую сказок.
Так стоило ли винить юнцов за то, что их сердца жаждали вкусить жизни, иной и таинственной? А тайна всегда сластит и благоухает ярче явного.
«Ерунда. Что такого может мне сообщить старикан, когда я сам себе отменный рассказчик. Вот и Владик подтвердит», – убеждал себя Влас на поросшем травою участке у заброшенного дома.
Он, как неприкаянный, маялся: то упрямо ложился на раскладушку, то поднимался и сидел, обращая взор туда, где некстати появился тип в соломенной шляпе, а то вдруг вскакивал под натиском импульса и гневно грозил кулаком куда-то в небо. Юноша и сам не знал, кого и зачем стращал, но ярость, странная и неожиданная для него самого, казалось, шла против всего на свете.
Когда солнце принялось нырять за горизонт, юный пижон Гранамы вздохнул, смирившись с внутренним бунтом, и, затащив складное ложе под зыбкие старые своды лачужки, когда-то гостеприимно привечавшей былых домочадцев, направился домой. Если его впереди ожидала долгая ночь, на что он даже уповал, то разумно как следует подкрепиться.
Глеб так и не закончил свою «репетицию», столь беспардонно прерванную дедком в шляпке из соломы. Когда он снова остался один в аллейке, первым порывом было скорее покинуть парк. Какой-то подспудный страх, сродни потревоженному со дна и поднятому на поверхность воды илу, охватил флейтиста. Но Глеб трусом никогда не слыл. Да, он, можно сказать, побаивался мамы или, вернее, страшился её огорчить, но кого бы то ни было – ни в коем разе. Януса он принял за чудака и психа в одном лице.
Но спустя несколько минут, переборов себя, юнец иначе всё увидел. Помимо особого видения музыки, Глеб обладал рациональным и ясным умом. Он прокрутил в голове весь диалог со стариком, и первоначальный диагноз отпал сам собой. Во-первых, Янус, определенно, точно знал о местонахождении Глеба, в то время, как матушка ни сном ни духом (как надеялся сам Глеб) знать не знала, где её сыночек и чем занят. Марта жила в слепой уверенности, что сынок также безоговорочно любит её, а потому никогда не стал бы врать или утаивать от неё что-то. Во-вторых, незнакомец знал его имя. Да, он мог от кого-то узнать о Глебе, но тут же напрашивался следующий пункт – в-третьих, – почему именно Глеб заинтересовал его, а не кто-то другой? Эта головоломка так увлекла паренька, что о дальнейшем музицировании и речи быть не могло. Он едва не опоздал к ужину, чем вызвал ревностное ворчание родительницы в адрес вымышленного музыкального кружка.
Но когда солнце зашло за черту горизонта, а в набухающем кобальтом поднебесье проступила первая горсть звёзд, он вдруг твердо решился на то, на что бы прежде не пошел. В конце концов, сказал себе Глеб: это по-мужски – принимать решения, не оглядываясь вечно на мать. Наверное, так и наступает взросление – неожиданно и скоропалительно.
На другом конце Гранамы, так и не дорисовав дракона, Рика вернулась домой и, как ей казалось, с позором. Да, ей не впервой было попадаться на «деле», как она именовала свои художества, которые на самом деле являли бунт против зашоренности и утрамбованности гранамского общества. Всё, что она могла себе позволить. Марика, настолько ценившая уединение и личное пространство, не стала бы открыто выступать в уличной толпе, но её вкладом в протест стал бы красочный плакат. Противостоять, не раскрывая рта, – её жизненный девиз. Сотрясение воздуха – напрасная трата энергии, а вот, огромный и пышущий огнем дракон – самое то. Так просто не уберешь, только, если закрасишь, но для этого, опять же, нужна энергия, трата которой будет злить. А это и есть конечный результат. Злить, дразнить, бесить.
Но тут её взбесили, её, Рику! И кто же? Какой-то старик в джинсах и шляпке. И ведь знал же, где она и чем занята. А это злило сильнее всего. Рика ничего не знала о том типе, а вот ему, судя по всему, было известно о ней предостаточно.
«Есть же типы. Суют носы, куда не надо и идут туда, куда не звали», – мрачно раздумывала девица по пути домой.
Настрой рисовать полностью пропал, а когда она обрывала свой очередной «шедевр» и вынужденно бросала его, наполовину выполнив, от этого её раздирало на части. От хмурого настроения не отвлек юную художницу даже жизнерадостный вопль Мины: сестрёнка всегда радостно встречала старшую сестру, бежала ей навстречу, светясь улыбкой обожания.
Но даже для злобы необходима энергия, а изрядное её количество Рика уже основательно растратила на дорогу через весь город. Когда же девица подкрепилась ужином, гнев отошел в тень, а его место заняло любопытство, благодаря которому в раннем детстве руки отыскали коробку с карандашами.
Псих или чудак? Если бы Янус желал её сдать властям, она бы давно уже находилась в другом и не столь приятном месте. Он что-то говорил о драконах, она уловила его знание, и это цепляло. И пугало. Рика лежала в кровати, а рука водила по огненным завиткам дракона, нанесенного ею не так давно на стену. Что же ему известно помимо того, что ей удалось отыскать в книгах?
Солнце село, закат вспыхнул золотом, а затем сумерки загустели до серо-синего желе. Ночь близилась. Вот и луна выкатилась старым серпом наверху. Звёзды в темнеющем небе расцветали, как огни в глазах её драконов. Когда оставался час до полуночи, а янтарный серп добрался до середины чернильного полотна, Рика вдруг резко поднялась с постели, поняв, что хочет идти. Через всю Гранаму, в темноту – чтобы узнать о том, что же знал старик. Тихонько проскользнув в коридор и выждав момент, она вышла за дверь.
Рика знать не знала, что в ту ночь не одна она проделывала подобную шалость. Ещё двое ребят втихаря ушли из дома, никого не предупредив и таясь, словно воры в ночи.
Где искать Януса, подростки представляли в общих чертах, но старик дал хороший ориентир – цирк-шапито, а весь город уже знал, что за пустырь отрядила мэрия Гранамы заезжим циркачам. Выходило так: выйдешь на шапито, а там, где-нибудь в сторонке, и чудак в соломенной шляпе с его костром отыщется.
Трое ребят с разных концов города стремительно приближались к точке, где их судьбам суждено было соединиться на одну ночь. И, разумеется, каждый уверился, что к ночному костру его призвали из-за важной особенности, уникальной избранности. И когда Влас, Глеб и Рика издалека различили огни и шум балагана, а подойдя вплотную к временному обиталищу цирка, вдохнули массу непривычных и ярких запахов, протиснулись сквозь толпу горожан и, миновав её, оставили за спиной жизнерадостный свет праздника, неприятно удивились, обнаружив за пустырем друг друга.
– Что-то забыли, неудачники? – насупилась девушка, и руки, удобно устроенные в карманах кофты, сжались в кулаки. – Вы вроде не из гуляк.
– Тебя забыли спросить, Рика-Кика, – откликнулся Влас таким снисходительным тоном, от которого кулаки мигом зачесались. – А ты из гуляк?
– Так, стоп! – решил внести ясность, в первую очередь для себя, Глеб. – Что вы здесь делаете так поздно?
– Оба-на! Маменькин сынок не в кроватке после отбоя! – прилетела тут же язва от нахальной девицы.
Они бы наговорили ещё много подобных гадостей друг другу: по иронии судьбы ребята учились в одной школе и в одном классе и, вопреки закону солидарности изгоев, избегали какого-либо общения друг с другом. Неприязнь, сохранявшаяся годами между этой троицей, питалась их неудачами и обоюдным отторжением более удачливых сверстников. А кому приятно видеть собственные промахи в лице такого же бедолаги? Власа отталкивало высокомерие, Рику – отчуждение, а Глеба – страх увязнуть ещё глубже в топи презрения. Хотя, куда уж глубже? Никто из них не верил в силу единства, полагая, что в одиночку легче покорить мир.
И вот они стояли в темноте, на окраине города, и кидались обидными словами, теми, которыми их каждый день одаривало юное общество Гранамы. И казалось, конца тому не видно, ведь подспудно каждый догадывался о цели другого, а это в корне рушило заблуждение об избранности.
Но тут, посреди кромешной ночи, в которой и были только луна да звёзды, вспыхнул огонёк, одновременно далекий и близкий. Янтарь его всполоха разрастался, и вот впереди уже бушевал большой костёр – маяк для трёх золотистых звёздочек. Не сговариваясь и вмиг прекратив перепалку, ребята двинулись к светочу, решив предоставить старику все разъяснения. Но как только они приблизились к костру, который, несомненно, возвысился бы над самым рослым гранамцем, оказалось, что пламя вдруг далеко от них, как если бы их разделяла не одна сотня метров. Дважды они подходили совсем близко, и дважды их отталкивало назад. Рику это уже начинало злить, Глеба озадачивало всё сильнее, а Влас в силу своего небрежения уже собирался повернуть и глянуть на выступления циркачей, как на третий раз у огня возникла высокая фигура, ободряюще махнувшая путникам.
И не успели они дух перевести, как уже стояли возле громадного костра, чьё пламя неистово рвалось ввысь, а жар опалял кожу. Янус сделал жест рукой, как гостеприимный хозяин, приглашающий гостей в свой дом. Ребята оторопело оглядывались вокруг себя, не до конца сознавая, что происходит. Но вот им хорошо стали видны приготовленные заранее сидения из сложенных одеял с опорами для спин в виде коротких чурбанов. Полностью подпереть спину было бы невозможно, из-за низости «спинки», но для облокачивания рук приспособа вполне годилась. Места – в количестве четырех – располагались на равном удалении по кругу и находились так, чтобы пламя костра согревало, а не досаждало жаром гостям.
Янус, как и днем, предстал перед юнцами франтовато, только поверх льняной рубашки сидел роскошный, крупной вязки кардиган цвета топленого молока, застегнутый большими перламутровыми пуговицами. Шляпка отсутствовала, и Рика вдруг представила, как старикан, сняв её с головы, безжалостно скормил своему костру. Правда ли то была, или её фантазии вздумалось разыграться, а головной убор не наблюдался ни на траве поблизости, ни в легкой тени за кругом света. Зато хорошо предстало смуглое от загара лицо загадочного незнакомца, благо света от огня хватало. Его покрывали короткие волосы – перец с солью. Пепельные тонкие усы всё также игриво закручивались, а короткая и острая бородка клинышком в ночное время придавала своему обладателю сходство с одним известным демоническим типом, о котором говорить совершенно не желалось на задворках города. Серые и серьезные глаза Януса, казалось, жили отдельно от лица, чьи черты в живом свете пламени, то заострялись, придавая ему хищный вид, то смягчались до стариковского добродушия. И, тем не менее, сказать, что хозяин костра стар, как и то, что он молод, было никак невозможно – так зыбко и неуловимо казалось выражение лица Януса.
– Прежде, чем каждый из вас займет отведенное ему место, я попрошу подойти ко мне и принять сушеную веточку полыни, а затем бросить её в огонь, – обратился к молодежи хозяин костра. – Для меня это – особый ритуал и своеобразная традиция перед рассказом, а для вас – пустяшная забава.
Но ребята не спешили исполнять безобидную, но чудную просьбу.
– Почему нас трое? – первым пришел в себя Влас.
По количеству мест он уже догадался, что рассказчик изначально планировал не одного слушателя, а троих, а после припомнил, как старик при озвучивании приглашения упоминал о ещё двоих. И этот факт казался возмутительным тому, кто и сам мог рассказать «с три короба».
– Все объяснения вы получите позже, в свой срок, любезные, – спокойным и, казалось, едва ли не елейным голосом вымолвил Янус, но Рика, тонко чувствовавшая фальшь, не поверила в благодушие моложавого дедка.
– А если я не стану кидать эту дрянь в огонь? То что? Что тогда? – с вызовом и в своей излюбленной манере выпячивать грудь и подбородок, буркнула девица.
– Разве девушка, рисующая драконов на стенах Гранамы, боится какой-то полыни, да ещё и сушеной? – с хитрой насмешкой поддел её человек в кардигане.
Влас откровенно рассмеялся от меткой шутки, а Глеб, едва улыбнувшись, заметил:
– Эй! Так это ты мараешь своими драконами дома города?
– А тебе что с того, мамина мямля? – огрызнулась вмиг ощетинившаяся художница.
– Это же вандализм! – возмутился сын Марты обидному прозвищу и пренебрежению норм общественного поведения. – И вообще, ты – хулиганка и асоциальный элемент.
– Ого-го! Смотрите, кто заговорил! Ботаник и маменькин слюнтяй! Думаешь, никому неизвестно, чем ты занимаешься после уроков? Возомнил себя великим музыкантом, дуешь в свою флейту. Она тебе и девушку заменяет, а?
– Хамка! – пискнул уязвленный флейтист.
Влас всё это время заливался смехом: отрадно, когда на твоих глазах кто-то унижает кого-то, но не тебя. Его забавляла возмущенная гримаска на лице рослого и щуплого Глеба, а грубые и хамские манеры пацанки Рики-Кики (так называли девчонку все мальчишки в школе) веселили и отчасти даже восхищали дерзостью. Но он чересчур увлекся.
– А ты, пижончик, чего зубоскалишь? Зубами хвастаешься? Могу их подкрасить… черной краской, – девчонка с мальчишеской стрижкой мигом перекинулась на хохотуна.
– Че-е-го-о?! – заревел не своим голосом Влас.
И неизвестно чем бы кончилась эта перепалка, но вдруг все три голоса перекрыл один – мощный и громогласный.
– Молчать! Живо!
Янусу, стоявшему и ждавшему, когда же разум возьмет верх над гормонами у молодых людей, понял – никогда. Потому и рявкнул. Но в его устах звук преобразовался в нечто более внушительное, отчего подростки тут же заткнулись и присмирели, аки овечки.
– Прошу, возьмите полынь и бросьте в огонь, а после – займите места, – произнес волшебник уже спокойным, прежним голосом. Но глаза его, прежде серые, чернели на загорелом лице, выдавая остатки эмоции.
На юношей строгий взгляд и требовательная нотка в голосе возымели нужный эффект, оба паренька похватали с протянутой ладони по небольшой сухонькой веточке. Однако ж Рика из чувства противоречия не могла позволить, кому бы то ни было командовать собой вот так запросто. Она заупрямилась и готовилась дать отпор возомнившему о себе невесть что старику, как тот, глядя ей в глаза, произнес:
– Подойди, упрямица, и возьми свою судьбу.
Удивительно, но слова расслышала только девушка, парни видели, как Янус что-то выговорил, но ничегошеньки не донеслось до их слуха. А упёртая, как ослица, девица неожиданно, сделав несколько чересчур крупных шагов, покорно забрала последнюю, предназначенную ей веточку и отошла.
– Бросайте же! – подал команду голос.
Они сами не поняли, как взметнулись в сторону костра кисти с зажатой в пальцах полынью. Ничего сверхъестественного не произошло, сухую траву моментом пожрало пламя. Если бы кто из юнцов обратил случаем свой взор на старца, то заметил, как ликовал тот в момент ритуала. Но то был сиюминутный порыв, с которым Янус тут же справился.
– Ваши места отмечены инициалами, – подсказал он гостям.
Они принялись всё также покладисто осматривать чурбаны-спинки, на которых, действительно, находились небольшие отметины от ножа, в которых распознавались инициалы их имен: В, Г и М.
И так получалось, что юношам достались места по разные руки Януса, а Марике – напротив него.
Их не принуждала чужая воля, они по-прежнему могли уйти, если бы пожелали, но злая ирония состояла в том, что ребята не верили в свою свободу. Отчего-то они покорились незнакомцу, слушаясь его голоса и выполняя просьбы. Если бы это была сплоченная команда из друзей, наверняка, Янус остался бы ни с чем. Но он знал, кого можно заарканить к костру в звездную ночь.
Гости расселись соответственно отметкам и, не смея что-либо сказать, а по правде, не зная о чем говорить, смотрели на того, кому предстояло рассказывать всю ночь. И взгляды их полнились нетерпением и вопросами. Юность не терпит промедлений.
– Прежде чем я начну, – а я начну, – посмотрите вокруг. Прислушайтесь, всмотритесь, вдохните ночь. Вы живете в этих краях всю свою жизнь, но настоящей жизни не видите. Так узрите её хотя бы сейчас.
Не за этим они сюда шли через весь город, хотели возразить юные уста, но их тела послушно повернулись в сторону ночи, царившей за их спинами. Их глаза слеповато вглядывались в то, что они считали кромешной тьмой, их уши внимали тому, что они считали тишиной и только. Их носы втягивали воздух, который пах, как были они уверены, жженой древесиной.
И произошло чудо. Тьма истончилась до густых сумерек, выпуская на обзор травянистый пустырь с рощицей деревьев и, как оказалось, протекавшей неподалеку речушкой. Тишина наполнилась шелестом листвы, комариным писком и птичьей трелью. А в воздухе преобладал кисловатый речной дух с терпкими травянистыми нотами. Ничего подобного ни в заросшем саду заброшенного дома, ни в городской аллее, ни среди кирпичных стен Глеб, Влас и Рика не замечали, а потому ошалело внимали открывавшемуся перед ними миру.
Июнь находился в своём конце. Ночь, зажатая в тиски, обладала правом нескольких быстротечных часов. Едва закрыв глаза, мир просыпался в такое раннее время, когда обычно торжествовала глухая темень. Даже река, в спокойствии и тишине, издавала мелкие всплески любопытных рыбёшек. Поверх её зеркальной глади нависала тончайшей шалью белёсая дымка, точно подводная владычица беззвучно и таинственно выдыхала тепло, накопленное за день.
Неожиданно две птахи с пронзительной трелью пронеслись над центром водной глади и, сделав парочку кругов, стремительно унеслись прочь.
Ничто не смело колебать бескрайнюю тишь, да и не стремилось. Даже зудящая мошкара казалась неотъемлемой частью ночи, её трепетными пальцами, которыми она касалась всех, кто оказывался вблизи её объятий.
И среди этого равновесия прозвучал голос, вырвавший юнцов из красоты ночи и вернувший в уют и свет костра:
– А вот теперь я готов начать. Но прежде ответьте: вам известно что-либо о сказках?
Янус прекрасно знал, какой последует ответ. Как и знал, что пока торопиться не следует.

«Мы все хотим быть обманутыми.
Мы все любим сказки».
к/ф «Уолл-Стрит: деньги не спят»

Законы сказки

Возникла заминка, вполне понятная, когда тема содержания неизвестна в равной степени, как и название самой темы.
– Что? Совсем ничего? Вы ничего о сказках не знаете?
Янус притворился, будто бы удивлен. Он прекрасно знал, что молодежь пуста по этому вопросу, ведь её опередила Красная Папка, поглотив само понятие сказки.
– Я и пришел, чтобы узнать. Впервые слышу об этих самых… сказках, – с напускной бравадой заговорил Влас.
И то ли жар костра подрумянил его щеки в тот момент, а может, неловкость от собственного незнания, но только не у него одного полыхали лицо и уши. Глеб, в отличие от остальных ребят, хорошо воспитанный, предпочел занять позицию слушателя. Он давно заметил: если промолчать и дать кому-то право слова (опять же, если рассказчик в добром расположении), то порой можно узнать даже больше нужного. А Рика насупилась: её снова ожидает нудная лекция, прежде чем выяснится, что же такого интересного знает этот взрослый тип о драконах.
– Хорошо, я попробую растолковать вам. Сказки сами по себе – это такие истории, в которых может произойти абсолютно всё что угодно. В них не работают обычные законы природы. В сказках может идти речь о существах, которых нет в нашем мире, и которые могут творить фантастические вещи.
– Ага, тогда я таких сказок наслушался от нашего соседа, – перебил рассказчика Влас. – Особенно он привирает после рыбалки – про клев и размер улова.
– Но сказки не ложь, – улыбаясь, возразил Янус. – Это полет фантазии, сдобренный интуицией. Как если бы могло быть, но не случилось.
– Так это и есть враньё в самом чистом виде, – поддела его единственная девушка у костра. – Любой вымысел – ложь. Значит, и сказки эти ваши тоже враки.
– Да нет же, сказки очень даже могут быть правдивыми. Если вы сами не пережили историю, не значит, что её не могло быть. В сказках всё, как в обычной жизни: есть добро, есть зло, герои и злодеи, препятствия и награды, счастье и беды. По сути, сказка – это гимн чудесам.
Если Глеб ещё старался сохранить на лице какое-то выражение внимания и почтения к взрослому, то лица его сверстников откровенно показывали неверие и небрежение. Янус готовился к этой стене непонимания, выросшей на незнании, но его терпение оказалось неготовым – волшебник занервничал. А когда нервничаешь, верный способ снять напряжение – выпить чая.
Несколько едва приметных пассов руками и перед каждым седоком оказалась берестяная кружка. Янус вытащил откуда-то из-за спины большой термос и, отвинтив крышку, налил себе дымящейся прозрачной жидкости, а затем поставил громоздкий сосуд подле Глеба.
– Вот, возьми, налей себе. Это чай на травах, хороший, как раз для таких ночей. И не забудь передать остальным.
Отчего-то по поводу чая ни у кого возражений и протестов не возникло: всем вдруг захотелось испить горячего чая из берестяной кружки. Какой-то далекий родовой отклик настиг молодых людей, поднимая на поверхность сознания память сотен и сотен предков, сидевших так в прошлые времена у костра и пивших травяной чай.
Снова легкий взмах кистей – и в руках волшебника материализовалась большая связка баранок.
– А вот и угощение к чаю. Что в пустую-то гонять чаи, да?
Каждому досталось по пять баранок. Ребята восприняли появление угощения, как фокус и часть ночных посиделок. Но совсем иначе недостачу одной связки сдобных кругляшей поняла уличная торговка из заезжего балагана, когда утром следующего дня скрупулезно пересчитывала товар. Конечно, Янус бы объяснил этот «фокус» балансом в сфере материи: нельзя же что-то получить из ничего, обязательно одно восполняется другим. Но та торговка назвала это кражей, впрочем, связываться с полицией она и не думала – зачем вызывать смех из-за баранок. К тому же полиция всегда найдет, к чему придраться, дабы закрыть уличную торговлю, так надо ли давать ей этот самый повод? Янус прекрасно знал о том, он мог бы и больше взять и не только у той торговки, но не стал. Ведь он был волшебником, а не вором. А вот термос с чаем и кружками – это всё его. Иногда и волшебник делает что-то по-людски.
Баранки оказались хороши: свежие, мягкие и сдобные. Ребята с удовольствием уплетали хлебные кольца, с наслаждением, которого никогда не найдешь дома. Чай хоть и с травяным привкусом чуть сластил, но органично дополнял хлебобулочные изделия.
Рика сперва заподозрила, что старый псих – так она успела окрестить Януса – подсыпал в напиток чего-нибудь. Она долго принюхивалась к жидкости в берестяной кружке, но та пахла безобидными травами. Мята, чабрец, душица и эстрагон. Парни оказались куда покладистее и менее подозрительными. Девушка решилась отпить лишь тогда, когда сам старик громко отхлебнул из своей кружки, а когда отвел её от лица, на его бородке блестели капельки пролитого напитка.
– После этой ночи, любезные, можно собирать иван-чай. Он в силу войдет, и чай из него, ох, как хорош будет, – сказал волшебник, обращая взгляд на небо.
– А что такого в этой ночи? Ночь, как ночь, – поинтересовался Глеб, дожевывая баранку.
Янус не сразу отозвался, его лицо, словно не желало отрываться от созерцания другого мира, верхнего, искрящегося серебром звёзд. Но он помнил, зачем он здесь и с какой целью, а потому вернулся к бренному клочку земли за пустошью, к костру и трем подросткам.
– Ночь эту славили в давние времена ваши предки. На Ивана Купалу зажигались костры, и юные, как вы, девушки и юноши прыгали через огонь, очищаясь от зла. Они собирали травы и цветы, плели венки и украшали ими себя и жилища, пели песни, водили хороводы, заходили в речную воду и омывались. Был такой красивый обряд: незамужние девицы опускали в реку венки из цветов, и если венок тонул в воде – значило, её под венец позовут скоро, а если он плыл себе, как кораблик, – ходить ей и дальше в девках.
– А я что-то такое слышала, про хороводы и костры, – пробубнила набитым ртом Рика. – Но это же когда было. И всё это пустое. Подумаешь, старина.
– А вот не скажи. В эту ночь, кстати, самую короткую в году, всё небо покрывают звёзды. Их так много, что даже луне становится тесно наверху, и она торопится уйти.
– Ну и что с того?
– А то, что магия живет в этой ночи. Она входит в каждый цветок, в каждую травинку. Она касается каждого камня и каждой песчинки. Даже птицы её ощущают, поют иначе. Да она и вас уже осеняет своим прикосновением.
– Че-го? Что за чушь вы там несете про касания и что-то там ещё? – Сморщилось лицо Власа от услышанной нелепости из уст пожилого мужчины. – Вы нас позвали затем, чтобы всякую чушь втирать?
– Я тоже не понимаю, – впервые оказалась солидарна с ним Рика. – Говорите о какой-то магии. Это же всё выдумка.
Волшебник невесело ухмыльнулся. Трудно вкладывать знания в пустоту, когда там даже маломальского фундамента нет в наличии.
– Боже, дети! Да к чему вас жизнь готовит?! Вы верите в убийц, маньяков-потрошителей, насильников и мучителей. А в сказочное зло поверить не можете? А что говорить о чудесах? Дождь – чудо, снег – чудо, радуга и северное сияние – сказочный дар, который меркнет и теряет ценность в ваших глазах. У вас отняли чудеса, дети. Вы не живёте, вы серо существуете. И мне жаль вас.
Эта тирада, произнесенная голосом негромким, но умоляющим, вызвала оторопь в юных душах. Действительно, они многие природные явления считали нечто само собой происходящим, но, как и что порождает ту же молнию, никто из ребят толком не знал. Просто появляется и уходит в землю.
– Ваши чудеса может растолковать наука, – вдруг заявил Глеб. – Физика, химия, биология. Это не чудо.
– Вот, вот к чему привели вас ваши учителя да и все взрослые, – посетовал Янус. Его серые глаза грустно смотрели поверх пляшущих языков пламени. – Но что есть огонь? Вот он, перед вами. Вы можете назвать его природу? Откуда берется та искра, из которой вырастает огненная мощь?
Ответа не последовало. Если подумать, то никто не знал, что есть сам по себе огонь.
– А радуга? А молния? А северное сияние? – спрашивал он троицу. Но та не находила в накопленных знаниях ответа, который бы стал верным.
– Это чудеса, любезные. Никакая наука их не сможет разгадать. Магия не поддается разгадке, она либо принимается вся сразу, либо отвергается, как ересь. Одно из двух. А наука – это тень магии, которую соскоблили кое-как и провозгласили истиной.
Он замолчал, но ненадолго. В такие моменты пауза должна быть короткой, пока юный ум не переварил новизну.
– Радуга – не оптическое явление природы, не преломление солнечного света в дождевых каплях. Для меня, в душе ещё ребенка, радуга не что иное, как волшебный мост в мир детства, где все мечты реальны и осуществимы. Где жар-птица такая же данность, как любая ворона в обычном мире. Где вера в добро неискоренима, а сказочные приключения зовут на каждом шагу. И каждый раз, когда этот чудесный мост выбрасывает свои ступени во взрослый мир, я мысленно благодарю ту страну за то, что она не теряет веры в нас, взрослых, и возвращает в наши сердца забытое детство.
Они смотрели на него, как на психа. Да, нужно что-то поменять в разговоре, не то ровен час, и эта ночь пойдет прахом.
– Я знаю, мои слова не состыкуются с тем, что вы слышите с самого рождения. Я понимаю, это должно быть полная дичь.
– Ещё какая дичь, дед, – донеслось со стороны юного пижона.
– Я немного увлекся. Приношу извинения. Но справедливости ради, хочу добавить, что много раньше скажи я такое в обществе детей, меня бы восприняли иначе. Со мной бы даже согласились.
– Да ну!
– Вы думаете, что Вельтаврия всегда была такой, какова есть. Но такою она стала всего сорок с лишним лет назад. До того момента она была лишь округом, куда более значимой по границам державы. Таврида – это более точное её название. В былые времена крупных стран было много, они уподоблялись бусам с множеством жемчужин, нанизанных на единую нить. Полагаете, что страна ваша большая? Нет. Она лишь бусина, слетевшая с порванной нити. А кто же порвал ту нить? Можно винить верхушки стран-гигантов. Но я бы обличал всё человечество. Ведь что есть верх без низа? И все, без исключения все крупные державы распались, рассыпались на горсти жемчуга. Так то. Узнал я это не в вашем, а уже более зрелом возрасте. Время на многое открывает глаза, даже когда ты – против.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71344633?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.