Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка
Каролина Роннефельдт
Квендель. Эпическая фэнтези #2
Ужасная Волчья ночь, когда границы между Холмогорьем и Страной теней оказались стерты, наконец-то прошла. С рассветом беспечные квендели вернулись к подготовке к традиционному ежегодному Празднику Масок, на который все кланы съезжаются в город Баумельбург.
Однако опасность вовсе не миновала, и жуткий туман продолжает стелиться над зелеными холмами. Напрасно мудрый Одилий пересказывает древние легенды и молит квенделей прислушаться к его словам. Ведь когда разразится очередная буря – еще яростней и страшнее, чем прежде, – они окажутся не готовы…
Каролина Роннефельдт
Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка
Посвящается Катрин, Карстену и Филиппу, с наилучшими пожеланиями всему двору.
С вами за деревьями виден лес
И Уиллоу, кроткому Виденману (2003–2018).
За то, что всегда был рядом
Так быстро исчезает все, что ярко.
Уильям Шекспир. Сон в летнюю ночь[1 - Перевод М. Лозинского.]
Во тьме лесов живут нечестивые звери и птицы; глаза их сверкают жаждой крови, у них страшные челюсти, жуткие блестящие клыки или острые клювы. Их цепкие когти готовы вонзиться в горло жертвы, из которого тотчас же брызнет кровь.
Сельма Лагерлёф. Сага о Йёсте Берлинге[2 - Перевод Л. Брауде, Н. Беляковой.]
Caroline Ronnefeldt
QUENDEL 2 – WINDZEIT, WOLFSZEIT
Copyright © Caroline Ronnefeldt, 2019
© Ueberreuter Verlag GmbH, Berlin, 2019
© Вера Гордиенко, перевод на русский язык, 2024
© Вера Соломахина, стихотворения, перевод на русский язык, 2024
© Агний Немов (Agniy ART), рамка на суперобложке и в блоке, 2024
© Екатерина Кравченко (Catherine Moirah), иллюстрация на переплете, 2024
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2024
Окутывая холмы серебристыми лентами, поднимается туман. Белая пелена скрывает границы, но ненадолго – путь открыт. Куда он ведет? Неведомо, ведь мы – ягнята, а наступает время волка. Вода замерзает, превращаясь в тонкий неверный лед, и мир становится хрупким. После короткой осени слишком рано наступает зима. Она проникает в пустой дом, и мы дрожим от холода. Тень нависает над землей, делая небо бледным, а солнце – слепым. В сумерки леса и луга окутаны тусклым сиянием дневного светила. Ночью луна, словно открытая рана, кажется кроваво-красной. В угасающем свете отвесные скалы тянутся друг к другу. Где вход, где выход? Ищите во тьме, в которой нет ничего и в то же время что-то скрыто. Морозный ветер проносится по ущелью и режет острые гребни скал. Слышите, как он воет? Время ветра, время волка.
Грохочут, будто боевые щиты, тучи. Это они, давно умершие, оседлали штормовой ветер и несут разрушение. Он придет с воронами, что несут черные тени. Он придет с мечами, что рассекают туман. И найдет тех, кто прячется от него, найдет по следу – и в грохоте, и в тишине.
Горе вам, ибо тень его нависла над землей. Я чувствую его. Я его вижу. И не только во сне. Не знаю, сплю или бодрствую. Не знаю, кто я и откуда.
Глава первая
Из-за ближних и дальних холмов
За что мне боль такая?
Я, будто в полусне,
Проталины считаю,
Лес слышу в тишине.
Тьма с неба нависает,
Не изменить черед.
За что мне боль такая?
Когда ж покой придет? [3 - Здесь и далее стихотворения приведены в переводе В. Соломахиной, если не указано иного. – Прим. ред.]
Йозеф фон Эйхендорф. Дань умершим
Одинокий всадник подъехал к дороге с берега Холодной реки. Похоже, он не спешил, потому что опустил поводья, позволяя пони шагать неторопливо, как тому вздумается. Погруженный в размышления, всадник ссутулился в седле, устало склонив голову, и лишь изредка поглядывал вокруг, словно проверяя, нет ли угрозы там, куда он направляется. Однако в тени высоких деревьев царила неподвижность. Чуть отступив от берега реки, деревья рядами высились по обеим сторонам неуклонно поднимающейся в гору дороги, их могучие стволы заслоняли собой луга и поля речной долины.
Совсем недавно пони и всадник прошли по старому каменному мосту через широкую реку у подножия замковой скалы. Еще двадцать шагов в гору, и из полосы бледного солнечного света они войдут в торжественный полумрак старой аллеи. «Елки-поганки, липы! Сплошь липы, как будто других деревьев нет на свете», – подумал всадник, глядя вперед поверх головы своего пони.
Если бы он подъехал к мосту с противоположной стороны, то невольно остановился бы, любуясь великолепным зрелищем. Ведь всякий, кто спускался по аллее из Вороньей деревни, непременно устремлял взгляд к конечной точке на холме. Там, на отвесной скале, еще издали была видна Воронья твердыня в обрамлении деревьев – руины замка словно парили в воздухе, полускрытые у основания стелющимся над рекой туманом. Окруженное крепостными стенами, здание вздымалось на головокружительной высоте над водами Холодной реки. На скале виднелись развалины и других построек, без крыш, с зияющими оконными проемами. И скала, и башни замка тянулись к небу, такие тонкие и высокие, что их очертания точно вписывались в проем, открывавшийся с липовой аллеи. Чем ближе подъезжал путник, тем дальше отступали ряды деревьев, а руины неуклонно вырастали, грандиозные и пугающие. В вышине над древними стенами кружили черные птицы, разрывая воздух хриплыми криками. В сотнях ниш гнездились в основном галки, но встречались и крупные вороны, обитавшие здесь с незапамятных времен и давшие название замку. Убежище свое они делили с пустельгами, совами и другими воронами, которые селились на деревьях у подножия скалы. Ни один голубь не осмеливался залетать в это опасное место.
Всадник спиной чувствовал Воронью твердыню. Он ни разу не обернулся в седле. К развалинам он подъехал всего два дня назад и сразу же подстегнул пони. Утро выдалось особенно туманным, как часто бывает поздней осенью, в месяц Туманной Луны, – только по календарю лето еще не подошло к концу. Однако погода была такой мрачной, словно в этом году позабыла о золотых днях Грибной Луны и перескочила прямиком в холодный сезон, не оставив воспоминаний о последнем всплеске солнечного тепла. Погожих дней оставалось мало, а вместе с ними и радостей по сезону, вроде солнечной ванны на скамейке в саду, пикника после сбора грибов и ягод или прогулки в лучах вечернего солнца – прощания с летом. С середины Желудевой Луны небо частенько затягивали тучи, и пасмурность накладывала отпечаток на холмы и настроение их обитателей, которые связывали странную погоду с тревожными событиями одной поздней летней ночи, известной теперь как Волчья ночь. Почти повсюду в стране происходили необъяснимые и даже ужасные события, внезапной бурей застигая жителей.
«Хотя не все Холмогорье пострадало так сильно, как деревни возле Сумрачного леса и их окрестности, однако от этого не легче», – с тревогой подумал всадник, направляя пони обратно к середине дороги. Животное сбилось со степенного шага, чтобы уверенно направиться к аппетитному клочку травы на обочине, и теперь повиновалось приказу хозяина с недовольным фырканьем, вспомнив о своем превосходстве четвероногого.
– Поторопись к нашей старой липе, мой драгоценный Фридо. Будь так добр!
Гнедой пони перешел на рысь, унося всадника под сень деревьев. Здесь было прохладно и тихо. Когда Фридо вернулся к неторопливому аллюру, седок отпустил поводья. Так легче думалось, а ему стоило собраться с мыслями до того, как начнется неизбежная суета. Ради такого можно было и приехать чуть позже, чем он обещал.
Прежде чем вернуться к размышлениям, приноровившись к мягко покачивающейся походке Фридо, всадник привычно окинул взглядом окрестности. И вдруг выпрямился и резко натянул поводья. Пони остановился и навострил уши: из-за ствола липы, примерно в тридцати шагах, выскользнула фигура. Не слишком высокого роста и в одежде цветов леса, что делало ее почти невидимой. И все же всадник не преминул отметить, что неизвестный нерешительно ступил из-за деревьев слева от дороги, оглядываясь настороженно, будто олень. Очевидно, услышал топот копыт и понял, что кто-то приближается от реки.
«Он показался, не стал прятаться, а значит, не боится, – подумал всадник, в очередной раз досадуя на свое недоверие. – Дрожащее ты желе! Может быть, тот, кто стоит там, в тени, не имеет ни малейшего злого умысла и просто бродит по холмам. Да и на вид он довольно хилый». Однако с Волчьей ночи путник во всем и всегда видел угрозу и порой не знал, что это – обычная осторожность или неизбывный страх, иногда даже перед собственной тенью.
– Елки-поганки, кто там прячется?! – крикнул он так громко, что Фридо вздрогнул, и затем решительно добавил: – Если вас много, то выходите все, немедленно! Я еду первым, а за мной следует большая компания!
В ответ из-за серо-зеленых стволов скользнула вторая фигура, и всадник испугался. Этого он никак не ожидал, несмотря на сказанное. Неизвестный тоже казался пугающе высоким и худым, он появился так неожиданно, словно вылез прямо из липы. Всадник вздрогнул. И тут раздалось хихиканье, сразу же сменившееся громким смехом. Меньшая из фигурок внезапно выскочила на середину дороги и сорвала с головы капюшон темно-зеленого плаща. Показались всклокоченные кудри и широкая улыбка юного квенделя.
– Привет, Звентибольд! Ты опоздал! – воскликнул Карлман и помахал рукой. – Я тебя сразу узнал, но Уилфрид, вот он, рядом, сказал, что в наше время осторожность не помешает, поэтому мы подождали, чтобы подстраховаться.
Биттерлинг фыркнул так, что его пони по праву возгордился своим хозяином. Всадник испытал огромное облегчение и в то же время слегка устыдился. Похоже, даже малейшая неуверенность, тень сомнения, легкий намек на опасность могли привести его в сильнейшее беспокойство, и с этим ничего нельзя было поделать. Лишь по пустой дороге он мог бы еще долго ехать в одиночестве, сохраняя самообладание.
Слегка понукая Фридо, Звентибольд направил его к друзьям. Пони рысью пошел туда, где ждали высокий мельник и молодой квендель. Звентибольд спешился, похлопал Карлмана по плечу и приветствовал Уилфрида фон ден Штайнена дружеским кивком.
Мельник вынул трубку из правого уголка рта.
– Привет, Биттерлинг! – сказал он и улыбнулся так тепло и открыто, что Звентибольд был тронут. Уилфрид не зря имел репутацию человека, способного правдиво толковать приметы, а благодаря неизбывной уверенности в хорошем исходе он мог любого обнадежить, даже если будущее рисовалось не столь радужным.
– Ну, мой мальчик, – обратился Звентибольд к Карлману, – откуда ты пришел? Вызвался сопровождать доброго Уилфрида?
– Да, – ответил молодой квендель с гордой улыбкой. – Старик Пфиффер отпустил меня на мельницу.
– Так-так, дело ответственное, – кивнул Звентибольд, незаметно подмигнув мельнику. – Полагаю, твоя матушка и Гортензия не высказали ни малейших возражений?
Щеки Карлмана слегка покраснели.
– Честно говоря, мама спала, и мы не хотели ее будить, когда Одилий меня отправил. А Гортензия почти всегда с дядей Бульрихом. Она даже не поняла, что я ушел. Одилий, конечно, хотел сообщить ей об этом. Дома мне делать нечего, я везде только мешаю. В Воронью деревню и к вам меня не отпустили. Клянусь дрожащими поганками, это глупо! Со мной обращаются как с младенцем. И это после всего, что мы пережили вместе, – вызывающе сообщил он и после небольшой паузы добавил: – Только старик Пфиффер, похоже, другого мнения.
– Все в порядке, Карлман, – ответил Звентибольд, на этот раз без капли насмешки. – Прости, я не хотел тебя дразнить. Тебе вряд ли приятно слышать такое от меня – ведь я и сам дрожу, как кот, который знает, что соседская собака сорвалась с цепи.
– Все мы нынче настороже, мой добрый Звентибольд, – согласился Уилфрид с озабоченным видом. – Значит, у всех нас хватает ума. А может, и не у всех. – Он затянулся трубкой и выпустил в прохладный воздух ароматное облако табака с медовым запахом. – А что насчет квенделинцев? – спросил он неожиданно резко. – Они придут?
– Придут, – ответил Биттерлинг. – Скорее всего, они уже в пути, и если бы деревья вдоль реки не были такими густыми, мы, возможно, даже увидели бы их с высоты этого холма. Признаюсь, что поначалу убедить Бозо было нелегко. Он склонен смотреть на вещи по-своему и принимается за дело, только когда запахнет жареным. Все знают, как устроены квенделинцы. То, что по ту сторону великой реки и в остальных холмах считается важным, они поначалу ставят под сомнение – лишь бы поспорить. Однако нередко оказываются правы в своем недоверии. Не могу не признать.
Мельник кивнул.
– У них там свои правила, знаю. И старый Бозо умен, как столетний барсук. Но уж если он что решил, то возьмется за дело серьезно, и это хорошо, потому как его голос будет иметь вес в огромном хоре пустозвонов и болтунов.
Звентибольд вежливо воздержался от вопроса, кого именно мельник упоминает столь нелестным образом. На ум пришли Дрого Шнеклинг – хозяин трактира в его родной деревне Звездчатке – и пекарь Венцель из Зеленого Лога, да и другие уважаемые граждане, не в последнюю очередь – из совета устроителей празднеств. Он невольно вздохнул и с досадой подумал о встрече, назначенной сегодня вечером у липы в Вороньей деревне. Тех, кого в первую очередь волновал предстоящий маскарад и неукоснительное соблюдение давних привычек и традиций, не отвлечешь вихрями и туманами в ночном небе. Еще недавно он и сам придерживался такого мнения и стойко его защищал. Были, конечно, и те, кто старался держаться достойно и выказывал мужество, которое, будем надеяться, не скоро подвергнется такому же горькому испытанию, какое выпало на долю самого Звентибольда.
– Как поживает Бульрих? – прервал его размышления мельник.
Одного этого вопроса было достаточно, чтобы Биттерлинг печально нахмурился. Он несколько раз покачал головой и погладил бархатистый нос стоящего рядом Фридо, словно ища дружеской поддержки, чтобы найти в себе силы справиться с трагедией.
– Ох, лучше не спрашивайте. Совсем не тот, что раньше. Сами увидите. Он даже не помнит, что произошло, не так ли, Карлман, мой дорогой мальчик? Твой старый дядюшка будто угодил в кошмар, из которого никак не выбраться. Хотя в последнее время он стал реже находиться в постели, но по-прежнему часто отдыхает. Однако заметных улучшений нет. Бульрих похож на призрак самого себя, от Шаттенбарта осталась лишь тень[4 - Тут игра слов: Schattenbart в переводе с немецкого буквально означает «тень-борода». – Прим. ред.].
Биттерлинг достал из жилетного кармана носовой платок и громко высморкался, Карлман тоже расстроенно заморгал.
– Я все рассказал Уилфриду, – произнес молодой квендель.
– Вскоре после того, как вы спасли Бульриха из дупла огромной липы, я наведался к нему, – признался мельник с лицом таким же пасмурным, как серое небо над верхушками старых деревьев. – Одилий послал за мной и попросил совета – и я увидел ужасную картину. Как бы ни было неприятно приводить на это изнурительное заседание Бульриха и твою бедную мать, дорогой Карлман, я надеюсь, что их вид поможет даже самым безрассудным и неисправимым понять: нельзя легкомысленно отмахиваться от того, что недавно произошло в Холмогорье. Долгие убеждения тут не понадобятся. Достаточно одного взгляда на бледное лицо Бульриха. – Он замолчал и тяжело затянулся трубкой. Угли разгорелись, и над головами квенделей поплыла голубоватая дымка.
– Нам пора, – сказал Биттерлинг. – Я подзадержался и уверен, что вас тоже ждут с нетерпением. Особенно тебя, Карлман.
Однако он не сел в седло, а повел Фридо за повод.
Карлман скорчил гримасу, услышав последнее замечание Звентибольда.
– Что же тебя задержало? – немного помолчав, обратился он к Биттерлингу. – Встретил кого-то на дороге между Квенделином и нашей аллеей?
– Просто хотел немного разобраться в себе, – ответил Звентибольд. – Хотя мог бы и не беспокоиться понапрасну, но зато я встретил вас. Кстати, а вы почему пошли этой дорогой, вдоль Холодной реки? Шагали бы напрямую, от мельницы через поля.
– Карлман решил, что не мешало бы взглянуть на Воронью твердыню, – пояснил Уилфрид, подмигнув молодому квенделю. – И чуть не свернул себе шею, пытаясь заглянуть за деревья на дальнем берегу и проверить, действительно ли квенделинцы ушли. Непростая задача, ведь погода совсем осенняя, а ветви до сих пор одеты в густую листву.
Звентибольд тихонько рассмеялся. Все снова на некоторое время замолчали. Слышались только их шаги и стук копыт Фридо, да поднявшийся ветер шелестел листьями лип.
За добрых пятьсот шагов до того места, где аллея упиралась в Воронью деревню, деревья слева расступились и образовали большую петлю вокруг просторной площади. В верхней ее части возвышалась одинокая липа – вероятно, самое большое дерево в Холмогорье за пределами Сумрачного леса и такое же старое, как руины Вороньей твердыни над рекой. Узловатый и серый, словно точеный ветром камень, ствол шириной с амбарную дверь делился на четыре толстые ветви, которые указующими перстами торчали во все стороны света, будто символы значимости этого места.
Бывали времена, когда его важность не подвергалась сомнениям, ведь, по преданию, основатели Вороньей твердыни когда-то восседали под липой за каменным столом и вершили суд. До сих пор ходили сплетни, что здесь же приговоренных и казнили, но подтверждений этому не находилось. Однако позже восхищение могучим, освященным временем деревом, пересилило зловещие слухи – семья квенделей даже построила рядом с липой трактир, когда тут возникла деревня. Прошло несколько веков с тех пор, как один из первых поселившихся здесь квенделей, а именно Зайтлинг – предок нынешнего трактирщика, решил втащить древний каменный стол, этого молчаливого свидетеля стародавней поры, не тронутого ни ветром, ни непогодой, под крышу заведения и превратить в барный. Конечно, не слишком-то уважительный поступок по отношению к обычаям и традициям великих, которые собирались за этим столом, чтобы решать вопросы добра и зла, жизни и смерти. Однако с точки зрения трактирщика это была настоящая находка. Отныне наполненные до краев бокалы выставляли на каменную плиту, поверхность которой была тщательно отполирована, и необычный барный стол стал второй легендарной достопримечательностью знаменитого трактира, наряду с липой. С тех пор старинное здание не раз расширяли, чтобы вместить всех гостей «Старой липы» в Вороньей деревне, а их было немало: они приезжали из-за ближних и дальних холмов, а иногда даже из чужеземного края.
Трое квенделей, которые вместе с пони Фридо поднимались по аллее к деревне, увидели слева поросшую мхом остроконечную крышу старого трактира, которая выглядывала между деревьями. Над ней возвышалась раскидистая крона липы, отбрасывая густую тень на здание и его кривые пристройки. Во дворе явно происходило много интересного. Повозки, на которых путешествовали обитатели холмов, стояли тут и там, каждая запряженная парой крепких скакунов. Только Винтер-Хелмлинги из Фишбурга любили ради особого случая запрягать в экипажи по четыре пони – их прибытие в Воронью деревню всегда замечали издалека. Однако пока ни одной из их впечатляющих карет видно не было.
Двое слуг выгружали багаж из повозки, покрытой дорожной пылью, из чего можно было сделать вывод, что ее владелец, скорее всего, приехал издалека и не рассчитывает к вечеру вернуться домой. Карлман внимательно оглядывал двор, стараясь разглядеть известных квенделей из числа прибывших. С тех пор как чуть больше недели назад он вместе с матерью и дядей приехал в Воронью деревню под защитой старого Пфиффера и Гортензии, Карлман успел кое-что разузнать о будущих гостях. Со всех концов Холмогорья о своем скором прибытии сообщали те, кто заметил нечто устрашающее или даже подвергся опасности той жуткой ночью.
В стенах старинного трактира уже несколько дней царила атмосфера лихорадочного ожидания, словно вот-вот должен был состояться таинственный, небывалый праздник. Во всяком случае, большинство прибывающих друг за другом квенделей, не пострадавших от недавних событий, казалось, с нетерпением ожидали обмена захватывающими, неслыханными историями, а также предвкушали встречу с друзьями и знакомыми, съехавшимися издалека, перед карнавалом в Баумельбурге. Старик Пфиффер попытался было убедить Лорхеля Зайтлинга, хозяина трактира, не подавать фирменные напитки и другое горячительное до окончания официальной встречи, но его затея обернулась провалом. С таким же успехом он мог предложить достать луну с неба.
– Клянусь черными мухоморами! – огрызнулся хозяин с несвойственным при его уравновешенном характере негодованием. – Одилий Пфиффер, может, запретить им еще и курить? Или погасить камины, чтобы охладить их запал? И подать им один из ваших любимых травяных чаев? Нет, клянусь честью! Это трактир с вековыми традициями, возможно, до сих пор лучший в стране. Я погублю репутацию и заведения, и, конечно же, нашей легендарной липы, если подам какую-нибудь воду, особенно когда у нас собираются почтенные джентльмены и отпрыски самых уважаемых кланов из ближних и дальних стран!
С тех пор старик Пфиффер прекратил все уговоры. Однако вскоре Карлман подслушал его спор с Гортензией: выяснилось, что Одилий собирается представить собранию Бульриха и Бедду как жертв страшной угрозы, которая нависла над ничего не подозревающими жителями Холмогорья и которую нельзя недооценивать. Гортензия сочла это намерение крайне опасным. Хотя и Бульрих, и Бедда согласились выйти, она придерживалась мнения, что ни один из них не в состоянии выдержать такой прием без вреда для здоровья.
Карлман втайне подумал, что она отчасти права, особенно когда увидел своего пожилого дядюшку. Тот сильно изменился и равнодушно соглашался на все, что ему предлагали. Наверняка собрание будет оживленным – слишком уж необычным был повод, – а если старик Пфиффер поделится со всеми присутствующими своими тайными знаниями так же щедро, как во время ночных странствий… Последствия будет невозможно предугадать.
Как только Карлман вместе с Уилфридом и Биттерлингом оказался во дворе, размышления его были внезапно прерваны: на заднем плане, отчасти скрытая стоящими поблизости повозками, показалась расшатанная одноместная коляска с запряженным в нее тягловым животным, которое как нельзя лучше контрастировало с довольно скромным транспортным средством.
– Клянусь холмами, что это такое?! – ошарашенно воскликнул он.
На мгновение ему показалось, что зрение его подводит и, возможно, потертая коляска на самом деле необычайно мала. Затем он услышал, как Звентибольд изумленно присвистнул сквозь зубы, и понял, что ему не мерещится. Если это черное четвероногое и в самом деле пони, оно – настоящий великан среди своих сородичей.
– Елки-поганки! Вот же здоровенная зверюга! – изумился мельник. – Интересно, кто хозяин этого черного кошмара?!
При этих словах Звентибольд и Карлман замерли на месте. Фридо фыркнул и потянул поводья. С некоторой робостью все трое одновременно подумали, а не призрак ли перед ними, спрыгнувший с неба, подобно огромным волкам. Исключать этого не стоило, судя по тому, как черный конь втягивал воздух красными ноздрями, тряс могучей головой и беспокойно бил копытом левой ноги толщиной с увесистое бревно. Хозяина поблизости не наблюдалось, а один из двух слуг, только что вернувшийся из трактира во двор, чтобы отвести разгруженную двуколку к конюшне, держался от загадочной коляски подальше.
На дороге послышался стук копыт и скрип колес. Прошло совсем немного времени, и со стороны Вороньей деревни по липовой аллее стремительно проехала карета, запряженная четырьмя статными серыми пони. На кучерском месте восседали двое квенделей в зеленых камзолах, а за ними на скамьях расположились еще шесть пассажиров в изысканных праздничных нарядах. Стены кареты с обеих сторон были украшены тяжелыми шлейфами искусно вышитой ткани, отмеченные знаменитым во всем Холмогорье гербом – серебряной форелью, зависшей чуть выше волнистой линии. Над рыбой, тоже сверкающая серебром, висела полная луна.
– Властители Фишбурга, – пробормотал Звентибольд, – как всегда, проделали длинный путь в кратчайшие сроки.
Несмотря на множество забот, он все же не остался равнодушным к великолепному зрелищу и на мгновение представил, будто вновь сидит перед камином в большом зале Винтер-Хелмлингов. Тогда, в начале лета (с тех пор, казалось, прошла целая вечность), дела совета устроителей празднества привели его из Баумельбурга в Запрутье. На обратном пути он повернул на юг и заехал в Фишбург, что было для него делом чести, поскольку семейное древо Хелмлингов, как для простоты называли этот уважаемый клан квенделей, уходило корнями в прошлое даже глубже, чем разветвленная родословная Краппов. Звентибольд был польщен тем, что Левин Хелмлинг, нынешний хозяин замка, лично пригласил его не только поужинать в кругу семьи, но и остаться на ночь. Однако после пережитых недавно страхов Биттерлинг с тревогой ощутил безразличие к былым значительным эпизодам своей жизни и виновато подумал, что этак он, пожалуй, совсем расклеится.
– Господа из замка и одна дама, – уточнил мельник, и Карлман устремил зоркий взгляд на стройную фигуру, сидевшую на скамье у заднего борта кареты и закутанную в бледно-зеленый плащ.
Длинные волосы того же серебряного оттенка, что и рыба с луной на гербе, развевались за плечами, словно еще один маленький семейный штандарт. Девушка казалась Карлману почти такой же нереальной, как большой черный конь, и, доведись ему встретить гостью вдали от деревень, на берегу реки или тихого лесного озера, он ни на мгновение не усомнился бы: ее истинная стихия – вода. Внезапно Карлман вспомнил о каменной «прачке» – загадочном валуне перед домом Бульриха.
– Как бы то ни было, она ни на кого не похожа, – пробормотал он, стараясь казаться беспечным. – Интересно, она вообще молодая, с такими-то серебристыми волосами?
– Если мерить годами, она ненамного старше тебя. Это Гризельда, единственная и младшая сестра четырех братьев, зимняя королева Хелмлингов на последних двух маскарадах, – горько произнес Биттерлинг. В его голосе прозвучали загадочные нотки, сделавшие бы честь самому Пфифферу. – Разве вы не видели ее в Баумельбурге, с короной из покрытых инеем ветвей и в маске, похожей на пелену тумана? Вот уже два года она возглавляет шествие своего клана, и, должен сказать, елки-поганки, придает поистине величественный облик всему семейству Винтер-Хелмлингов. Поговаривают, что они ведут свое начало от подземного народца и в глубоких подвалах Фишбурга сохранились входы в туннели, по которым когда-то ходили их далекие предки.
– Нет, я вижу ее впервые, – ответил Карлман. – После смерти отца мама два года не ездила на карнавал, и мне трудно поверить, что в сложившихся обстоятельствах мы увидим шествие еще раз.
Вздохнув с сожалением, юноша не сводил взгляда с запряженной четверкой кареты, которая остановилась прямо перед парадной дверью трактира под громкое фырканье придержанных пони. Из дверей высыпали готовые помочь слуги и некоторые из любопытных гостей, поскольку прибытие важных персон не осталось незамеченным.
– О, смотрите, вот и Гортензия, – заметил Карлман и попытался увернуться от пони Звентибольда.
Гортензия же явно ожидала не тех, кто приехал в карете с гербом. Она лишь мимолетно и с некоторой рассеянностью поприветствовала их, едва не столкнувшись на пороге с одним из братьев Хелмлингов, который как раз собирался помочь своей хрупкой сестре сойти на землю.
«Наверное, мы все изменились с тех пор, как вошли под сень Сумрачного леса, – подумал Биттерлинг, увидев эту картину. – Даже дама из рода Самтфус-Кремплингов столь озабочена произошедшим, что, кажется, не в настроении приветствовать одно из самых знатных семейств в стране».
Судя по тому, как решительно шагала к ним Гортензия, она по-прежнему оставалась неутомимой и отчасти надменной дамой. Однако случившееся наложило отпечаток на ее черты. Теперь она всегда была начеку, словно опасности могут в любую минуту ворваться в ее размеренную жизнь. Не последнюю роль сыграло здесь и тесное общение со стариком Пфиффером, который в последнее время то и дело предавался мрачным предчувствиям и призывал к осторожности. Если порой Гортензия и пыталась отмахнуться от преувеличений одинокого старика, то даже мимолетного взгляда на Бульриха или Бедду было достаточно, чтобы снова прислушаться к Одилию.
Переживания страшной ночи то и дело возвращались к ней с беспощадной силой. Путешествие в Сумрачный лес, зловещий туман, за которым скрывался чуждый мир, волки, побег из подземелья, мрачный склеп с могилами и, наконец, странное возвращение Бульриха, скорее мертвого, чем живого, – эти события занимали все ее мысли. Ничуть не меньше мучили ее размышления о том, что она услышала от друзей, оставшихся дома, хоть и не испытала того сама. Неизвестное чудовище, ходячий мертвец, или кем бы ни было это существо, неумолимо набросившееся на Бедду сквозь туман, ступило на землю дорогого Гортензии сада, разрушив его священный дух, пусть и на время, хотя в доме и в саду почти все осталось без изменений.
Вот именно, что почти: место, где случилось ужасное нападение, прежде бывшее самым невинным уголком, какой только можно вообразить, – ее любимая розовая беседка – пострадало, как и несчастная Бедда. Две великолепные вьющиеся розы, гордость и радость любого садовника, теперь свисали печальными серо-коричневыми усиками, словно побитые лютым морозом в разгар роскошного позднего цветения. Нечто подобное, видимо, произошло и с цветами, посаженными еще бабушкой Гортензии, и потому некогда любимое место на зеленой лужайке казалось зловещим склепом. Внучке не хотелось туда смотреть, а тем более заходить внутрь беседки. Счесть погибшие розы знаком надвигающейся гибели – это в духе простоватых квенделей, на которых клан Самтфус-Кремплингов всегда смотрел немного свысока. И все же Гортензия вынуждена была признать, что на нее навалилось с трудом скрываемое уныние, бороться с которым она не умела. Будучи во власти внутреннего смятения, она давала окружающим ощутить его силу вдвойне.
– Клянусь чем хотите, скажу я вам! Улизнуть без единого слова, воспользовавшись неразберихой, – это более чем возмутительно, дорогой мой Карлман, – бросила она молодому квенделю.
Пони Звентибольда в испуге отступил.
– Ну-ну, ничего страшного, – успокаивающе произнес Биттерлинг, похоже, обращаясь не только к Фридо.
– Елки-поганки, Звентибольд Биттерлинг, тебе я еще не то выскажу! Мы ждали тебя вчера вечером. И что же? Один не приехал, другой просто удрал, не сказав ни слова! И это перед самым собранием, да еще и при больных родственниках. Дела семейные, понимаешь ли, нельзя навешивать на чужих!
– Мне велено было сообщить на мельницу, что собрание назначено на сегодняшний вечер. – Карлман благоразумно избежал упоминания имени Одилия.
– Если ты не нанялся тайком в трактир, то отправить тебя так далеко, да еще и одного, без напарника, мог только один хитрец, – не унималась Гортензия. – Радуйся, что твоя бедная матушка проспала до полудня, а потом ее навестили сестры Штаублинг из Болиголовья, что и в лучшие дни бывает утомительно. Конечно, она спрашивала о тебе. Я сказала, что постоянно прибывают новые гости и ты вряд ли сможешь спокойно усидеть дома. Доля правды в моих словах была, но я не стану больше обманывать дорогую Бедду, если можно справиться как-то иначе. Да, мой дорогой, отныне ты будешь делать только то, на что получишь разрешение от матушки или от меня!
– Она беспокоилась? – удрученно спросил Карлман.
Хорошее настроение, с которым он вскоре после восхода солнца вышел на луг из-под раскидистой липы, мгновенно испарилось. Теперь он казался себе грубым и беспечным, когда шагал по росистой траве, полный предвкушения волнующих откровений, под пение птиц. Внезапная болезнь всегда исполненной сил матери тяготила его, как мрачная тень, и Карлман желал только одного – чтобы она наконец поправилась. Но иногда, устав от бесконечного ожидания, он невольно стряхивал с себя эту тень, как щенок стряхивает воду с шерсти после купания в мутном ручье.
Тень беспокойства, омрачившая черты молодого квенделя, не укрылась от Гортензии.
– А теперь быстро домой, к матери, – сказала она куда мягче. – И не вздумай рассказывать ей об утренней прогулке в ошеломляющих подробностях. Она не обрадуется твоей вылазке, уж поверь.
Карлман торопливо кивнул и поспешно взбежал по ступенькам к широко распахнутой двери трактира.
Со стола у входа большой фонарь из цветного стекла приветливо согревал бледные сумерки. Владельцы заведения, Лорхель и Ламелла Зайтлинги, были заняты приемом именитых гостей, а во дворе тем временем все нарастала суета: кареты и коляски прибывали одна за другой.
– Смотрите, кто едет, Риттерлинги из Оррипарка! – воскликнула Гортензия, обращаясь к Биттерлингу и мельнику, стараясь заглушить нарастающий скрип колес и стук копыт множества пони. – Должно быть, их обогнали Хелмлинги, что неудивительно с такими быстрыми пони! А за ними следом на холм поднимается половина жителей Зеленого Лога. Вовремя, как всегда, если речь о светском приеме, – насмешливо добавила она и вдруг устало сказала: – Уилфрид, Звентибольд, давайте не будем здесь стоять. Я провожу вас в вашу комнату в дальнем уголке, подальше от шума и суеты. Рядышком мы устроили и Бульриха с Беддой. Старик Пфиффер уже ждет. Здесь скоро воцарится гул, как в пчелином улье, а пыль, поднятая путешественниками, в сумерках повиснет туманом. Клянусь Сумрачным лесом, я так устала от тумана. За добрых две недели мы не видели и проблеска голубого неба. С той страшной ночи все затянуто тучами.
Гортензия вздохнула и обратилась к одному из стоявших у входа слуг, который вместе с двумя другими ждал удобного случая, чтобы увести опустевшие кареты и коляски с переднего двора в конюшню:
– Энно, будь добр, присмотри заодно и за пони господина Биттерлинга.
Оставив позади бурлящий суетой двор, Гортензия, Уилфрид и Звентибольд вошли в просторный зал трактира «Старая липа». Здесь тоже кишмя кишели гости, приветствуя друг друга, а хозяева трактира подгоняли слуг, чтобы угодить всем. Те, кто приехал в Воронью деревню из более отдаленных уголков Холмогорья, предпочли подняться в приготовленные для них комнаты, чтобы передохнуть с дороги. Другие, жившие по соседству и встретившие на пороге старых друзей, устремились в главный зал, чтобы пропустить стаканчик-другой в хорошей компании.
Ламелла, хозяйка трактира, украсила столы и подоконники прелестными вазами и кувшинами с осенними букетами, а над каминами и легендарной барной стойкой развесила праздничные гирлянды из плюща и жимолости. Вряд ли случайный гость догадался бы, что предстоящая встреча устроена не только ради удовольствия.
Глава вторая
Страдания Кремплингов
Сна не шлет душе усталой
Долгой ночи тень;
Грезя, полусонный, вялый,
Я брожу весь день[5 - Перевод В. Коломийцева.].
Генрих Гейне. Книга песен
Пройдя под роскошным резным косяком, Карлман вышел из главного зала в коридор, свернул несколько раз и, наконец, поднялся по лестнице в дальнюю половину трактира, где царила тишина. Это была одна из самых старых построек, возведенная в те времена, когда Линденвирт, четвертый в роду Зайтлингов, впервые расширил главное здание трактира. В пристройке разместили четыре просторных комнаты, которые и сегодня предлагали гостям, ценящим уединение. Если верить одной из бесчисленных легенд, эти комнаты, прозванные «зелеными западными покоями», изначально предназначались для представителей Великого народа, когда люди не только проезжали через Холмогорье, но и нередко останавливались передохнуть.
Поскольку гостевых книг с тех лет не сохранилось, не было ни малейшей возможности определить, кто останавливался здесь поначалу. В более поздних записях встречались только определенно квендельские имена, однако слухи о том, что первые постояльцы трактира были прямыми потомками людей, собиравшихся под молодой еще липой задолго до постройки здания, были такими же древними, как и толстые подушки мха на крыше. Старые комнаты назывались «зелеными» из-за дубовой обшивки с растительным орнаментом, которая покрывала стены покоев и коридора высотой до человеческого плеча (а значит, на добрых четыре ладони выше макушки любого квенделя). Потолки были соответствующей высоты, и, кроме первой пристройки и главного зала, в «Липе» не было других таких больших комнат.
Говорили, что люди, которые останавливались в «Липе» при четвертом ее хозяине, прибывали в Холмогорье по Холодной реке, плыли до Запрутья, а потом, спускаясь вниз по течению, оставляли позади земли, населенные квенделями, и шли дальше, на запад. История не сохранила ни слова о том, кем они были и откуда пришли; осталось тайной и то, куда они направлялись. Нынешние обитатели Холмогорья, конечно, интересовались своим прошлым, но история других народов их мало волновала, и все, что связывало квенделей с чужаками, было забыто. Говорили, что путешественники привозили на продажу то, что было в ходу среди им подобных: кольчуги, мечи и копья, которые квендель едва ли мог поднять. Однако кроме того – и этим товарам обитатели холмов быстро нашли применение – они торговали драгоценными тканями и кожаными изделиями, доселе неизвестными растениями и целебными травами, а еще, и прежде всего, табаком. Прошло немного времени, и табак стали выращивать повсюду и употреблять по назначению, и едва ли нашелся бы хоть один житель Холмогорья, который не утверждал бы с полной уверенностью, что благородный дым – исконное изобретение квенделей.
Только в Запрутье, самой дальней точке на восточной границе Холмогорья, в трактире у моста можно было порой встретить человека. Однако, позволив себе лишь краткий отдых, он отправлялся в путь по какой-нибудь из старых дорог, которые вели на север, юг и восток от другого берега Холодной реки. И человек уходил вдаль, оставляя земли квенделей на произвол судьбы.
Направляясь в зеленые покои, Карлман не думал о делах далекой старины, хотя благодаря Одилию и знал о них больше, чем многие жители Вороньей деревни и окрестностей. С некоторых пор старик Пфиффер при случае отводил смышленого племянника Бульриха в сторонку и рассказывал ему истории, на которые Бедда и Гортензия ответили бы не одними лишь хмурыми взглядами. Молодой квендель был польщен. Обладая долей фамильного упрямства, он чувствовал себя в долгу перед дядей, который никогда не боялся «заглядывать за край шляпы» – так в Холмогорье называли оправданную жажду знаний. Однако, заметим, все хорошо в меру, и, конечно, никакой жаждой знаний нельзя было оправдать губительного любопытства, которое двигало Бульрихом и в конце концов привело его к несчастью.
Карлман дошел до лестницы, ведущей из коридора в пристройку, где располагались комнаты. Он подумал об огромном черном коне, который, как он заметил из окна по дороге, все еще нетерпеливо ждал во дворе – неизвестный хозяин о нем забыл, а слуги не спешили позаботиться. От мыслей о темной лошадке он легко перешел к куда более светлым образам, среди коих были серебряные локоны красавицы Гризельды, которые сияли, соперничая с гербом ее семьи. Карлман задумался, пытаясь угадать, в каких комнатах остановилась девушка с братьями и есть ли надежда увидеть ее на вечернем собрании.
Лорхель Зайтлинг, хозяин трактира, с особой любезностью отнесся к просьбе Одилия сдать комнату. Ведь все, что пережили соратники старого Пфиффера во время ночных поисков на опушке Сумрачного леса и в его глубине, уже к утру стало известно в Зеленом Логе, а спустя еще день слухи распространились и по окрестностям. Теперь же все в Холмогорье судачили о том, как это старина Бульрих решился забрести в самую чащу леса, как будто ему не хватило грибов на светлых пригорках! Забрел – и, разумеется, только для того, чтобы заблудиться! Многие из собравшихся сходились во мнении, что он, должно быть, сам вызвал цепочку зловещих событий, которые произошли не только возле Сумрачного леса, но и по всему Холмогорью. Ясно как день, что сильнее всего достается тем, кто поступает безрассудно. Бульриху, да и его спасителям, следовало бы подождать до утра, чтобы посоветоваться со старейшинами деревень, главами семей и другими уважаемыми квенделями, такими, например, как мельник Уилфрид.
Ужасное несчастье, постигшее семью Кремплингов из Звездчатки, отчетливо показало, что бывает, когда по неосторожности связываешься со всякими сомнительными личностями вроде отшельника Фенделя Эйхаза. В Волчью ночь с ними случилось самое страшное: они лишились не просто любимого родича, а ребенка, и оттого их страдание было еще тяжелее.
Пирмину и Фиделии, убитым горем, наверняка отвели бы одну из уединенных зеленых комнат, будь хоть малейший намек на то, что они намерены присутствовать на встрече. Однако о звездчатских Кремплингах ничего не было слышно с тех пор, как свернули поиски их пропавшего малыша Блоди. Это случилось вскоре после того, как едва не произошла еще одна беда: фермер Килиан Эрдштерн, добрый друг Пирмина и Фиделии, поскользнулся на узких мостках на болоте и так быстро погрузился в стремительно разверзшуюся жижу, что спасли несчастного лишь чудом.
Черные поганки и витые чернушки, кольцами высыпавшие повсюду на болотах, стали последним предупреждением для поисковой группы, без обиняков намекая квенделям повернуть назад и прекратить поиски тех, кого уже не найти. Так и случилось, к великому сожалению отважных друзей и соседей, которые вместе с Пирмином и Фиделией рискнули углубиться в Черные камыши так далеко, как смогли. Блоди, Фенделя Эйхаза и даже пропавшего пса наверняка постигла та же участь, от которой едва спасли фермера Эрдштерна: несчастные утонули в болоте и бесследно исчезли навсегда. Когда безутешный Кремплинг рассказал, как его сына похитила безымянная нежить, все решили, что от невыносимых страданий бедняга тронулся умом.
Так ничего и не добившись, жители Звездчатки вернулись в деревню, отказываясь идти путем предков, которые двести лет назад так и не вышли из Сумрачного леса, куда отправились в поисках Эстигена Трутовика. В замешательстве и смущении квендели с трудом находили силы смотреть в глаза безмерно опечаленным Пирмину и Фиделии, однако дальше бессмысленно рисковать не стали.
С тех пор потерявшую младшего сына мать часто видели на мосту, перекинутому через реку Сверлянку. Увидев с дороги одинокую темную фигуру на рассвете или в сумерках, многие пугались, не зная, что и думать. В те места редко кто забредал по доброй воле. Разве что Фендель Эйхаз, который, как ни странно, никогда не тревожился из-за близости своей землянки к негостеприимным окрестностям болота и леса и бродил там, вглядываясь в темноту с каменного моста, наблюдая за танцем призраков в Черных камышах – а приличные квендели таким не занимаются.
Отныне же несчастного отшельника не было видно ни на мосту, ни в деревенском трактире, где он частенько засиживался, угрюмо глядя в огонь, и требовал мохового вина и бузинной настойки. А когда закрывалась дверь за последним клиентом, как объяснил Дрого Шнеклинг, Фендель оплачивал хозяину еще час или два тишины и одиночества у очага.
– Жаль его было, – откровенно признался обычно скрытный владелец трактира и глубоко вздохнул. – Один он был одинешенек на свете, ну, я и пытался его утешить, как и подобает старому корчмарю. Без лишних слов, конечно: о добрых делах на перекрестках не кричат, – и только после закрытия. Елки-поганки, грустно мне без него, старого мухомора, он был мне по-своему дорог.
Посетители таверны, до которых долетали кое-какие слухи о странном соглашении между Шнеклингом и отшельником, несмело кивали и скрывались за пеленой молчания и табачного дыма из моховых трубок. К стыду своему, почти никто из почтенных обитателей деревни не мог припомнить ни малейшего доброго шага или жеста в адрес отшельника. Прискорбно, но ничего не попишешь.
Любые несчастья тяготили жителей Звездчатки, как бесконечно пасмурное небо, а согбенная фигура на мосту, закутанная в темную шаль, и подавно не давала покоя. Вскоре у каждого очага стали поговаривать, что по ночам на каменном мосту все ярче светит фонарь – это Кремплинг выходит с огнем в темноту, чтобы забрать Фиделию домой с ее бессмысленной вахты. Когда пропал Блоди, Фиделия три дня и три ночи пролежала в постели как мертвая, даже ходили слухи, будто это Серая Ведьма сжалилась и отвела мать к потерянному сыну. Возле фермы Кремплингов в те ночи часто кричала сова, подтверждая самые невероятные слухи.
Однако на четвертый день утром Фиделия внезапно вышла из спальни, молчаливая и бледная, как поганка, и чуть до смерти не напугала Аделу Эрдшибер – соседку, которая согласилась присмотреть за детьми в тяжелые времена, – а чуть позже без церемоний выгнала ее вон. После этого родители Блоди отказались принимать любых гостей, какими бы благими намерениями те ни руководствовались, и замкнулись в своем мире. Ворота, прежде всегда распахнутые, затворились, наглухо отрезая двор. Даже Флорин и Афра почти не появлялись за стенами дома и выходили за пределы фермы так редко, что можно было подумать, будто не один, а все дети Кремплингов исчезли с лица земли.
Чем тише становилось на их ферме, тем громче судачили в деревне. Квенделям не пристало так резко обрывать все связи с сородичами, даже во времена тяжкого горя. Ведь именно во дни испытаний ищут утешения и совета у родных, друзей и соседей и сближаются, а не отдаляются друг от друга. При всем уважении к неизбывной боли Кремплингов, избранный ими путь вскоре привел к тому, что в деревне установилось следующее мнение: родители Блоди по меньшей мере поступили весьма неразумно и плохо присматривали за младшим сыном. Неудивительно, что теперь им было что скрывать, даже если это затворничество продиктовано совестью; ходили разные слухи, которые Адела, горько уязвленная неблагодарностью за свое желание помочь, охотно подтверждала. На ферме Кремплингов она пробыла недолго, однако успела заметить на каминной полке в спальне Фиделии и Пирмина странный, криво скрученный корень, покоившийся на алой бархатной подушечке между двумя фонарями.
– Как-то раз я проходила мимо хозяйской спальни, несла постиранное белье, а дверь-то была чуть приоткрыта, – рассказала Адела по секрету сначала Гильдасу, своему мужу, а потом по меньшей мере шести уважаемым дамам Звездчатки. – И я увидела, как Фиделия самым жутким образом возилась с этой новоявленной святыней. Клянусь ведьминым грибом и сморчками, подумать только, на моих глазах бедняжка уколола иголкой указательный палец левой руки и капнула кровью на сухой корень на подушке. Тут подо мной скрипнула половица, и Фиделия повернулась ко мне. Рыжики-полосатики, видели бы вы ее! У меня мурашки по спине побежали! Бедняжка горела в лихорадке. Волосы спутаны, как колосья, разметанные грозой, глаза на восковом лице светятся, как угли. Кровь с пальца капает на белую ночную рубашку. Она смотрела на меня, не узнавая, а потом шагнула вперед и захлопнула дверь у меня перед носом. Теперь ни я, ни мой добрый Гильдас не верим, что эти Кремплинги закрылись, чтобы остаться наедине со своим горем! А еще вчера Дрого Шнеклинг в «Туманах Звездчатки» удивлялся, как это Пирмин и Фиделия связались с бродягой с реки! Ведь отшельник в ту ночь заглянул к ним на ужин, а потом вместе с отцом и сыном посреди ночи отправился на болото. Ох, кажется мне, что у них странные дела вершатся тайком от доверчивых соседей!
– Ох уж эти пустоголовые деревенские болтуны! – проворчал старик Пфиффер, услышав эти сплетни. – А хуже всех этот колючий слизняк, хозяин «Туманов Звездчатки». Вот уж кто умеет раздувать пожар, как ему заблагорассудится!
Одилий стоял в комнате Бедды и слушал, как Приска Эрдштерн – жена того квенделя, который чуть не утонул в болоте во время поисков Блоди, – пересказывала последние новости из Звездчатки. Эрдштерны с радостью привезли Бедде то, что могло ей пригодиться до возвращения домой.
– Нет, клянусь священными грибными кольцами, – печально покачала головой Приска, когда Карлман приоткрыл дверь в комнату, надеясь проскользнуть внутрь проворно, как мышь. – Нет, к сожалению, не могу рассказать вам ничего нового, почтенный Пфиффер. Незадолго до того, как мы отправились в Воронью деревню, мой Килиан снова заходил к Кремплингам, стучал в ворота. Дверь ему никто не открыл, как и ожидалось. Как представлю, что кто-то из моих малюток сгинул в Черных камышах, в этих жутких топях, где бродят призраки, так у меня темнеет в глазах! Подумать только, ведь после стольких несчастий не осталось даже могилки, чтобы поплакать над ней и засадить ее примулами и калужницами. Вместо этого – страшная черная яма в тумане, полная ила и грязи, и там-то похоронен твой ребенок! Ох, черные гнилушки, на их месте я бы тоже никого не пожелала видеть, а лучше снова и снова отправлялась бы на поиски Блоди. Пока не останется ни сил, ни надежды… – вздохнула Приска, с трудом подавив рыдания.
– А кто-нибудь в деревне верит, что мальчик еще жив и его можно найти? – раздался слабый голос от дальней стены.
Это заговорила Бедда, отдыхавшая на массивной кровати перед одним из высоких окон, под теплыми одеялами. Она приподнялась, опираясь на подушки, подложенные под спину, – хрупкая фигурка на широком ложе с роскошным вышитым балдахином, который защитил бы ее от света полуденного солнца, вздумай тот пробиться сквозь вечную пелену облаков.
Карлман, чьего появления Бедда пока не заметила, с тоской посмотрел на нее. Возвращаясь к матери или дяде, он всегда опасался, что их состояние ухудшилось с тех пор, как он ушел, даже если отлучался совсем ненадолго. Молодому квенделю было трудно смириться с тем, что его мать так медленно поправляется после ужасного нападения в саду Гортензии, несмотря на все лекарства, которыми потчевал ее старик Пфиффер.
В то самое утро, когда рухнула старая деревенская липа в Зеленом Логе и Бульриха вызволили, достав изнутри ствола, Одилий привез Бедду к себе домой. В ее родной Звездчатке никто не смог бы позаботиться о ней так, как он, и потому больную поместили в спальню на втором этаже его необычного дома в Зеленом Логе. Карлман поселился в соседней комнате.
Долгими вечерами, когда Бедда наконец погружалась в беспокойную дрему, а Карлман, измученный тревогой за мать, не мог уснуть до полуночи, Одилий звал молодого квенделя посидеть у камина и принимался рассказывать о событиях далекой старины. Понять, правда то или вымысел, Карлману было не по силам.
Старик Пфиффер был хорошим рассказчиком и без труда перемещался сквозь века и через неведомые края, чьи обитатели принадлежали к народам, о которых Карлман прежде знал лишь понаслышке. Под спокойный голос Одилия маленький мир Холмогорья начинал расширяться, становился древним, как серые камни, и многослойным, а вскоре рассказчик выходил за знакомые пределы, направляясь в земли, где, как он уверял затаившего дыхание слушателя, повсюду лежали забытые владения, когда-то известные и квенделям.
Карлман проникался к старику Пфифферу все большим уважением, насыщаясь знаниями, первые капли которых он успел впитать во время поисков Бульриха.
К тому же Одилий преданно ухаживал за дядей Карлмана, поддерживая незаменимую Гортензию, которая первое время почти не отходила от несчастного соседа. Бульрих, казалось, оставался во власти кошмара, который не отпускал его, да и все квендели не могли отделаться от ужасов той ночи.
Бульриха и Бедды словно коснулось нечто, не убившее их, но лишившее жизненных сил. Бедда жаловалась на боль и холод, у нее немела рука там, где остались следы когтей. Но гораздо хуже была слабость, которая появлялась после малейших усилий и на долгие часы приковывала ее к постели.
Бульрих же настолько переменился, что все, прежде знавшие его, искренне встревожились. Несмотря на то что старый картограф всегда относился к своим общительным друзьям и соседям с дружелюбной сдержанностью и предпочитал держаться особняком, после возвращения из Сумрачного леса и других неведомых обиталищ тьмы он будто бы полностью отгородился от мира и его обитателей.
После того как пропавшего путешественника спасли из пещер под липой, Одилий Пфиффер без устали отпаивал его снадобьями и нашептывал таинственные заклятия, и только спустя три дня Бульрих наконец очнулся от глубокого обморока, но почти ничего не вспомнил. Он лишь кивком подтвердил, что действительно отправился в Сумрачный лес. С тех пор он оставался замкнутым и отвечал односложно, изредка благодаря за еду и заботу странным равнодушным голосом, и целыми днями лишь тупо смотрел перед собой.
– Должно быть, он пережил что-то ужасное, – пыталась объяснить это состояние Гортензия. – Настолько ужасное, что его бедный, полный тревог разум не позволяет памяти вернуться.
Одилий с сомнением принял это утверждение, однако мысли о возможной потере памяти его угнетали, хоть старик не подавал виду и старательно ухаживал за Бульрихом, не донимая его вопросами. Время шло, но бедняга не стал более разговорчивым, а из того немногого, чем он сумел поделиться, составить картину произошедшего было невозможно. Бульрих лишь время от времени произносил бессвязные слова и повторял: «Глаза! Глаза во тьме!» Это было мучительно и страшно. Всех, кто его слышал в такие мгновения, неизменно охватывал ледяной озноб.
– Клянусь черными мухоморами той ночи, – вздохнул Биттерлинг, – можно не сомневаться, что Бульрих встретил кого-то в этом злополучном лесу и встреча прошла не в дружеской обстановке. Если бы он столкнулся с волком, то вряд ли бы выжил. Но что еще за «глаза во тьме» сверкали в ту ночь и так напугали беднягу? Вряд ли то была обычная сова, а если не волк, то, возможно, один из тех зловещих странников, которые застряли в темноте. Откуда нам знать, что за жуткие глаза у тех созданий?! Нам повезло, мы были слишком далеко, чтобы разглядеть.
Бывали дни, когда Карлману и Звентибольду, которые ухаживали за Бульрихом вместе со стариком Пфиффером и Гортензией, даже казалось, что Шаттенбарт их не узнает, несмотря на постоянные визиты. В такие вечера картограф, бледный и отстраненный, сидел в любимом кресле у камина и думал лишь об одном: как бы согреться у огня.
Печально преображенная беседка в саду Гортензии огорчала не только хозяйку. Всякий раз, когда Карлман сворачивал на боковую тропинку и шел вдоль ограды сада, его взгляд падал на коричневатые гибкие ветви, некогда столь драгоценные, и в нем поднимался страх: что, если его мать и дядю ждет та же участь? Что, если им суждено увянуть навсегда, как розам, от прикосновения безымянного зла, что сулит неминуемую смерть?
– Быть может, нам и правда не стоит пока отказываться от поисков малыша, – сказала Бедда, не дожидаясь ответа на свой вопрос о Блоди и жизни в Звездчатке. Она села поудобнее, и все в комнате заметили, как дрогнуло от этого усилия ее правое плечо. – Вспомните, вы нашли Бульриха, когда уже и не ожидали увидеть, там, где и представить себе не могли. Он был совсем беспомощным и умер бы там, под землей, если бы его не обнаружили. Хульда рассказала мне, что Пирмин, когда еще выходил с фермы, все твердил о каком-то жутком существе, с которым ушел Блоди. Фендель Эйхаз и Пирмин видели, как мальчик уходит, так уверял его отец со слезами на глазах и говорил, что отчаянно пытался догнать сына, но, как ни старался, не смог. Его будто приковало к месту злыми чарами, пока Блоди уходил с неведомым спутником, исчезая вдали.
– Да, знаешь, дорогая Бедда, поначалу мы никак не могли взять в толк, о чем он говорит, ведь Пирмин Кремплинг утверждал, что видел чужой край, куда этот изверг увел его бедного мальчика, – сказала Приска, поворачиваясь к старому Пфифферу. – Сумрачный лес лежит сразу за Черными камышами, и это очень дурное место. Говорят, что из ужасного болота поднимаются отвратительные испарения и дурманящий запах гнили, которые туманят рассудок. Мой Килиан пять раз ходил на поиски малыша Блоди, пока сам чуть не сгинул. Они зашли далеко, так он рассказывал, пожалуй, слишком далеко. Но не нашли ничего, кроме тумана, а когда мгла над водой рассеивалась, вдали темнела лишь неумолимая черная стена леса. Никаких следов неизвестного края или бесплодных пустошей, которые видел Пирмин Кремплинг, по его словам, не было.
– Но мы видели эту пустошь! – воскликнул Карлман и выскочил из тени возле двери.
Приска вздрогнула от неожиданности. Комната была большой, и оказалось, что появление Карлмана заметили только старик Пфиффер и его кот Райцкер, который развалился на подоконнике. Молодой квендель подошел к кровати и склонился над матерью.
– Мальчик мой, наконец-то ты вернулся! – Бедда обняла его, и ее бледное лицо осветилось улыбкой радости. – Где ты был? Я и не слышала, как ты встал утром. Проснулся с первыми петухами, наверное? Должно быть, за этими стенами творится что-то очень интересное, раз ты с тех пор ни разу не поднялся к нам.
– Да, так и есть, – смущенно пробормотал Карлман и подумал, не рассказать ли все-таки маме об утренней прогулке – ведь он терпеть не мог обманывать. Потом вспомнил о Приске Эрдштерн, которой необходимо было ответить. Да, он просто обязан был сказать ей правду.
– Послушай, пожалуйста, мама, – начал он, – дело в том, что я верю каждому слову мистера Кремплинга, потому что все мы, кто ходил в Сумрачный лес на поиски дяди Бульриха, видели пустошь своими глазами. Земля там безлюдная и пустая, но не заброшенная…
– Ты прав, – согласилась Бедда с сыном. – Я тоже чуть не попала туда, потому что чудище, которое напало на меня, пришло оттуда. Из пустоши, сомнений нет. Я видела вереск у своих ног, хотя вроде бы стояла на каменном полу, в беседке Гортензии. Потом он вцепился в меня и потащил к себе, клянусь лесными духами! В то мгновение за свинцовым туманом я вдруг увидела высокий горный хребет, грозный и черный. Я бы даже злейшему врагу не пожелала оказаться в этом месте, не то что бедному беззащитному ребенку.
Она с тихим стоном опустилась на подушки.
Глаза Приски округлились. Она и не предполагала, что кто-то мог не только поверить в безумную болтовню Пирмина, но и подтвердить существование бесплодной пустоши.
– Клянусь всеми холмами, – прошептала она, искренне содрогаясь, и оглянулась на старика Пфиффера, который отошел к окну и стоял там, поглаживая кота. Приска заметила, что Одилий задумчиво смотрит на нее, и смутилась еще сильнее. – Пирмин говорил так бессвязно, как же можно было ему верить? – пробормотала она. – Мой Килиан сказал, что бедняга будто бы отведал мухомора. В то ужасное утро вся Звездчатка отправилась на берега Сверлянки… Нас позвала девочка, Афра, она прибежала на деревенскую площадь и стала кричать, умоляя о помощи. Бедняжка до безумия испугалась за младшего брата.
Пирмина, Фиделию и другого их сына, Флорина, мы нашли у реки на лугу, рядом с землянкой Фенделя. Я прибежала не первой, но тоже слышала, как Фиделия отчаянно звала своего пропавшего мальчика и умоляла всех идти с ней на болото, прямо в ту же минуту. Когда никто не сдвинулся с места и она вознамерилась уйти сама, Пирмин крепко обнял ее, а потом зарыдал, между всхлипами выкрикивая что-то о пустоши за болотом, куда ушел Блоди с другим мальчиком. Никто не понимал, о чем он. Все решили, что Блоди мог уйти только с чокнутым отшельником, кто же еще бродит по болотам? И это несчастье, горе и для Блоди, и для его родителей, потому что они позволили этому случиться, – добавила она почти вызывающе после короткого колебания, словно не желая скрывать того, что думали об этой истории в Звездчатке.
Старик Пфиффер отошел от окна и вернулся на середину комнаты.
– Вполне очевидно, что самым сильным нашим врагом станет невежество, если мы немедленно не примем меры, – произнес он. На его лице читались гнев и тревога. – Именно поэтому и было созвано общее собрание. Все должны узнать, что скрывается за лесом и болотом. Приска, ты не поверила Пирмину, и я ничуть не удивлен. Слишком невероятно звучат его слова для тех, кто не знает о границах, скрытых туманом, которые истончаются в дни приближающейся тьмы. Будем надеяться, что к нам прислушаются.
Приска кивнула и указала на сверток, который принесла для Бедды. Вид у дамы Эрдштерн был растерянный и не особенно счастливый – похоже, ее мучила какая-то мысль.
– Мне пора возвращаться к Килиану и остальным, – нерешительно начала Приска. – Елки-поганки, поверьте, не все в Звездчатке приняли за истину злые сплетни, даже если никто и не сказал слова против, а это, к сожалению, тоже правда – такие уж мы есть. Фенделя Эйхаза и так все сторонились, а теперь, похоже, шарахаются и от Кремплингов, словно отшельник передал им это проклятие. Я ведь так ждала этого собрания, но теперь мне страшно – тени, нависшие над нашей деревней, напомнили о себе.
С этими словами Приска вышла, оставив после себя мертвую тишину.
– Боюсь, дальше будет только хуже, дорогие мои добрые квендели, – печально произнес старик Пфиффер, словно разговаривая сам с собой. Он перевел взгляд с Бедды на Карлмана, который так и стоял у большой кровати. – Дай матери отдохнуть, время еще есть.
Бедда слабо улыбнулась, но бледность, разлившаяся по ее лицу, недвусмысленно сообщала об усталости. Она через силу погрозила пальцем.
– Вы уж разбудите меня вовремя, если я не проснусь сама, и, пожалуйста, попросите Гортензию зайти – она поможет мне собраться. Не хочу предстать перед большим собранием замарашкой, хоть мне и кажется, что вы бы не стали возражать, мой дорогой Одилий.
Не дожидаясь, что скажет в ответ старик Пфиффер, она обессиленно опустилась на подушки и закрыла глаза. О сыне, стоявшем рядом, она, казалось, забыла.
Карлман осторожно сжал руку матери и понял, что она заснула. В последнее время Бедда часто проваливалась в сон, будто падая в обморок, – таким внезапным и глубоким он казался, и это пугало. Карлман тихонько отступил от кровати.
– Я загляну к Бульриху, – объявил он, стараясь говорить уверенно, чтобы Одилий не заметил его тревоги.
– Конечно, мой мальчик, – сочувственно согласился тот, поскольку от его внимания не ускользнуло печальное выражение лица молодого квенделя. – Позволь мне тебя предупредить: я недавно навещал твоего дядю. Бедолага он, и не поймешь, спит или бодрствует сегодня. В любом случае ты его не потревожишь. Однако, если ему не станет лучше, сегодня нам придется обойтись без него.
Ответа Одилий не услышал. Племянник Бульриха не стал дожидаться окончания пространной речи, и дверь с тихим щелчком захлопнулась.
Глава третья
Глаза во тьме
Прежде чем в дом
войдешь, все входы
ты осмотри,
ты огляди, —
ибо как знать,
в этом жилище
недругов нет ли[6 - Перевод А. И. Корсуна.].
Старшая Эдда. Речи Высокого
Высоко над темным коньком крыши в предрассветной тишине раздался шорох, хотя дыхания ветерка почти не доносилось. На верхушке могучей липы что-то зашевелилось и затрепетало. Мелкие ветки, ломаясь, полетели вниз, царапая ствол. Дерево закачалось, потому что острые когти не сразу нашли, за что зацепиться в мягких ветвях кроны. Затем буря (если это действительно была буря) утихла, и под пасмурным небом, которое не освещали ни луна, ни звезды, все застыло. В воздухе что-то вспыхнуло, и все существа, издавна обитавшие на могучем дереве – между стволом и корой, в дуплах и под сенью густой листвы, – все эти невинные крошечные существа безошибочно осознали, что теперь там, наверху, сидит некто, возвышающийся надо всеми, как владыка ночи. Черноперый, когтистый, рогатый.
Птицы, летучие мыши, жуки, мотыльки и червяки прежде с ним не встречались, но все же поняли, кто вернулся. Липа дрожала от верхушки до корней, скрытых глубоко в земле. Но в ярко освещенном доме, стоявшем в тени старого дерева, никто ничего не заметил. Его обитатели не уловили ни малейшего намека на происходящее.
Из полуоткрытого окна доносились смех и звон бокалов.
– Груздь и сморчок, пей – и молчок! – громко нараспев проговорил восторженный голос, владелец которого уже явно не один раз осушил кубок с лавровой настойкой.
– Ох, чертополох, папоротник и мох! – подхватил другой, и снова раздался смех, который звучал, пока окно не закрыли, отгородившись от тьмы и тишины, и не поставили на подоконник фонарь.
В его мирном сиянии, чуть разгонявшем предрассветные сумерки, никто из гостей не увидел, как с самой верхушки дерева черным полотном спустилась тень, легла на землю, раскинув крылья, и растаяла в темноте, окутавшей могучий ствол. Липа снова вздрогнула, точно с ее древнего древесного сердца упал камень, а все крошечные огоньки сбросили оцепенение и как ни в чем не бывало полетели дальше.
По песку во дворе перед домом прохрустели робкие шаги. Неизвестная фигура скользнула вдоль стены, на мгновение заслонив падавший из окна свет фонаря. Вскоре послышался щелчок – открылись ворота сарая, которым редко пользовались. Створка бесшумно закрылась. И воцарилась тишина.
Карлман пронесся по коридору. Комната Бульриха располагалась напротив спальни его матери. Он осторожно приоткрыл дверь и неслышно прокрался внутрь. Эта комната была еще больше, чем та, в которой жила Бедда, и поначалу молодой квендель с трудом различал обстановку, потому что окна были задернуты тяжелыми шторами. Было очень тихо, в камине, в левом углу, тлели дрова. Карлман с удивлением подумал, что огню следовало бы гореть жарче, ведь Бульрих, как и Бедда, после возвращения постоянно мерз, не открывал окна и искал тепла. Но где же сам дядя?
Кресло у камина пустовало. Должно быть, Бульрих отправился спать. Подчиняясь странному предчувствию, племянник не стал его звать и повернулся направо, где в другом конце комнаты, напротив камина, стояла такая же роскошная кровать, как и та, на которой спала Бедда. За массивными сундуками и шкафами, выстроившимися вдоль стен и едва различимыми в слабом свете скудного огня, царила непроглядная тьма.
Карлман невольно вздрогнул. Вправду ли так холодно, или он дрожит, потому что испугался свинцовой тишины? За эти дни он уже несколько раз заходил к Бульриху, когда никого не было рядом, – неужели сейчас что-то изменилось?
Глаза Карлмана привыкли к полумраку, и он с замиранием сердца направился к кровати Бульриха. Слева в стене открывалась ниша, в которой, как Карлман помнил, перед высоким арочным окном стояло огромное черное кресло. Шторы здесь были задернуты не слишком тщательно, сквозь щель просачивалось немного света, и, медленно ступая, Карл-ман понял, что не один в комнате.
В постели он обнаружил дядю, который, казалось, мирно спал. Пожалуй, вид у него был на удивление спокойный и расслабленный, чего не наблюдалось уже очень давно.
И вдруг Карлман заметил кое-что еще и с трудом удержался от крика.
На кресле в нише вырисовывались очертания темной фигуры, такой высокой, что она явно не могла принадлежать квенделю. Едва различимый в темноте, черный и неподвижный, гость возвышался над спинкой кресла, будто одна из обточенных ветром каменных фигур, украшавших некоторые стены залов в руинах Вороньей твердыни. Карлман отшатнулся, словно ему явилось нечто, проникшее в этот мир Волчьей ночью. Возможно, так и было на самом деле.
В Холмогорье не нашлось бы таких великанов, даже среди сыновей Дикфус-Ролингов, отпрысков клана, обитавшего на уединенной ферме за деревней Квенделин, у подножья Вороньих гор. Незнакомец, замерший во тьме, был гораздо стройнее и крупнее, чем любой из самых рослых квенделей, и Карлман мгновенно вспомнил о зловещих странниках тьмы.
Страх сжал ему горло, и молодой квендель замер, словно прикованный к месту. С тех пор как он вошел в комнату, каждый его шаг, сколь угодно осторожный, наверняка не ускользнул от внимания молчаливого стража, охранявшего Бульриха. Как это чудище умудрилось пробраться сюда, чтоб ему вонючими сморчками подавиться? Незаметно такому великану было не проскользнуть. Однако, несмотря на рост, ему это удалось, и, возможно, не впервые, предположил Карлман. Разве старик Пфиффер не твердит в последнее время, что все границы истончаются? Поганки и мухоморы! Никто и не подозревал, что жестокий обитатель потустороннего мира уже давно среди них и медленно убивает Бульриха!
И не только Бульриха, продолжал размышлять Карлман. А как же его мать? Даже в доме Одилия никто не сидел у постели Бедды день и ночь. Откуда им знать, кто или что тайно входит в ее комнату, не давая старику Пфифферу исцелить больную до конца.
Возможно, в эти самые мгновения несчастный Бульрих так спокойно лежит в постели лишь потому, что наконец обрел покой после одинокой, незаметной агонии. Последняя мысль оказалась тяжелее любых страхов и вывела Карлмана из оцепенения. Вскрикнув, он во мгновение ока оказался рядом с дядей.
– Бульрих, во имя святых трюфелей, что происходит? Что они с тобой сделали? Очнись, дорогой Бульрих!
Карлман в ужасе склонился над неподвижным телом в постели, прислушался – и различил тихое дыхание. Без сомнений, дядя был еще жив и если не впал в глубокий обморок, то, похоже, действительно спал. Более того, лицо его было умиротворенным, как у квенделенка после вечерней кружки молока с чабрецом и медом. На его щеках даже выступил нежный здоровый румянец, впервые за долгое время.
Неужели? Скорее всего, мрачный гость наложил на любопытного картографа какое-то коварное заклятие, которое лишь на первый взгляд казалось благотворным.
От ниши с окном Карлмана отделяла только широкая кровать со спящим на ней Бульрихом. Прежде в нише не было заметно ни единого движения, не раздавалось ни малейшего звука. Однако теперь Карлман почувствовал, что сидящий там гость смотрит на него и навязывает свою волю. Взгляд невидимых глаз побуждал его повернуться к черному силуэту в кресле.
Все его тело сопротивлялось; хотелось закричать, но из горла не вырвалось и хрипа. Карлман медленно, бесконечно медленно выпрямился. Тот, кто пытался подавить его волю, действовал уверенно, неодолимо, и, возможно, разумнее было бы наконец встретиться лицом к лицу с опасностью, которая таилась совсем рядом с самого начала, едва он переступил порог этой комнаты.
А потом произошло нечто неожиданное.
С краю вдруг раздвинулись шторы, и в щель оконной створки проскользнула легкая тень. Совершенно бесшумная, а значит, точно не из плоти и крови – нет, конечно нет, хоть клянись всеми черными ночными птицами! – и мгновенно слилась с окружающим мраком. А потом в кромешной тьме вспыхнули два огня, будто раскаленные угли, и Карлман закричал. Он закричал, потому что эти огни могли светить только на чьем-то лице.
– Помогите! Помогите! Здесь глаза! Глаза во тьме!
Вместе с его криком погас свет, и все, что ранее было освещено, снова стало невидимым. Незнакомец, ужасающе высокий и внушающий трепет, встал, шагнул вправо и решительным рывком отдернул боковую штору, из-за которой вынырнуло красноглазое существо.
В комнату упала полоска тусклого света. Карлман моргнул и отступил на шаг. Сквозь приоткрытое окно он услышал донесшееся издалека ржание – властный зов проникал со двора в дом. Эти звуки издавал не пони – скорее, давешний черный конь звал хозяина, с которым Карлман и столкнулся теперь в темноте лицом к лицу. Сморчки и поганки, а как же иначе! Кому еще могло принадлежать такое чудовищное животное?!
– С тобой ничего не случится. Посмотри на меня.
Голос незнакомца звучал непривычно и решительно, но не особенно сурово.
Карлман дважды сглотнул и с трепетом уставился перед собой, заметив наконец пыльные черные сапоги и, на ладонь выше, подол темного плаща, тоже покрытого дорожной пылью. Молодой квендель нерешительно поднял глаза, помедлил, рассматривая плащ, и, чувствуя себя совсем крохой, запрокинул голову.
Незваный гость возвышался перед ним, будто дерево, а его лицо, которое Карлман не мог разглядеть снизу, было почти целиком окутано мраком, скрытое низко надвинутым на лоб и глаза капюшоном. Но даже различимое лишь наполовину, лицо это было на редкость примечательным – исхудавшим и побитым непогодой, отчего его обладатель напоминал зловещих странников в тумане. Перед Карлманом словно ожила старинная мрачная маска, строгая простота которой изображала создание давно минувших дней. Квендель увидел энергичный рот под резко очерченным носом, угловатый подбородок и щеки, точно вырезанные из дерева.
Это было лицо человека. Человека, которого молодой квендель видел впервые в жизни. Однако он с изумлением понял, что перед ним один из Великого народа – на первый взгляд не молодой и не старый, в дорожной одежде. В голове Карлмана пронеслись местные легенды, которые он слышал с детства и в которых люди обычно упоминались лишь вскользь. С людьми в его памяти была неразрывно связана Волчья ночь и то, о чем он узнал совсем недавно и что с тревогой хранил в сердце. Но все воспоминания и образы меркли перед невероятным потрясением: перед ним во плоти предстало мифическое существо. И где? В зеленых западных покоях, словно прошлое повернуло вспять. Но в самом ли деле это живой человек или только его бездушный образ?
Присутствие устрашающего незнакомца совсем рядом с Бульрихом тоже оставалось загадкой. Молодой квендель лихорадочно размышлял, как лучше поступить. Бежать казалось бессмысленным, а кроме того, бросать дядю в беде он не хотел, хотя тот спал так крепко, что его не разбудили даже громкие возгласы племянника. Карлман остро ощутил себя беспомощным и совершенно одиноким, словно все на свете, за исключением его самого, уснули. Оставалось надеяться, что крики о помощи услышал кто-нибудь во дворе. Нужно было попытаться выиграть время, и Карлман, собрав все силы, с отчаянным мужеством обратился к незнакомцу:
– Елки-поганки и гоблинский мох, кто вы такой и что делаете здесь, рядом с моим дядей? – Слова эти прозвучали из его уст на удивление вызывающе.
Мужчина молча смерил молодого квенделя взглядом – и вдруг рассмеялся: мягким, почти одобрительным смехом, как будто услышал удачную шутку.
Святые грибницы, подумал Карлман, такую реакцию он ожидал, пожалуй, меньше всего. Однако все же получил ответ на первую часть вопроса:
– Меня зовут Храфна Штормовое Перо, хотя не всегда и не везде.
У мужчины был сильный и довольно мелодичный голос, плохо вязавшийся с корявым именем. Уж очень резко прозвучало оно на языке квенделей, которым этот человек, похоже, неплохо владел.
Карлман держался начеку. В кошмарной тьме таилось что-то еще, он ощущал это на редкость отчетливо, не забывая о красноглазой тени, которая маячила где-то рядом.
– Будь добр, подбрось полено в огонь.
Странная просьба Храфны прервала молчание. Карлман воспринял эти слова почти с благодарностью. Так могла сказать мать в самый обычный день, сидя дома на кухне в Звездчатке. Однако на этот раз – наяву или во сне? – разжечь огонь в «Старой липе» его попросил человек, явившийся неизвестно откуда, и квендель не посмел отказать.
Он направился в другой конец комнаты, к камину, где тлела рыхлая кучка золы. Схватив одно из поленьев, сложенных у стены слева, Карлман взял в другую руку кочергу и ткнул в остатки углей. Бездумно, словно кто-то дергал его за ниточки, привязанные к рукам и ногам, он принялся делать что положено. Спиной молодой квендель чувствовал угрожающий взгляд человека, который снова хранил молчание.
Осторожно положив полено на теплую золу, Карлман опустился на колени и подул, чтобы разжечь огонь. Вскоре кора задымилась, и когда наконец замерцали первые язычки пламени, он встал, чтобы еще раз окинуть взглядом комнату. Он так долго смотрел на разгорающиеся угли, что теперь ничего не мог различить в густой, гнетущей тьме. Сделав несколько неуверенных шагов вперед, Карлман остановился и с тревогой вгляделся во мрак, который постепенно разгоняли отблески огня, быстро набиравшего силу. Всполохи заскользили по завиткам золотого подсвечника, стоявшего на тяжелом сундуке у стены справа. Но не это привлекло внимание Карлмана.
У самого пола, возле сундука, вспыхнули два красноватых огонька. Там сидело явившееся через окно создание, забывать о котором не стоило. Карлман пожалел, что оставил кочергу у камина, и, грустно усмехнувшись, вспомнил, что как раз кочергой воспользовалась мать, чтобы выпутаться из безвыходного положения. А вот он об оружии не подумал. Елки-поганки, почему никто не идет к Бульриху? Гортензии давно пора бы зайти проведать старого друга.
«Да потому что этот изверг наложил на всех заклятие, как раньше, когда наведывался сюда», – ответил сам себе Карлман.
Он беспомощно стоял, без единой мысли глядя в темноту. Бульрих, должно быть, все это время и впрямь видел устрашающие глаза, а все думали, что его преследуют дурные воспоминания. Не догадался даже старый хитрец Пфиффер.
– С тобой ничего не случится. Смотри вперед!
Эти слова раздались совсем близко, и Карлман вздрогнул. Ему и так было страшно от одной мысли о том, что за ним наблюдают из темноты, а теперь незнакомец стоял рядом, протяни руку – и коснешься!
Паутина в мозгу и мухоморы! Как он здесь оказался? Ведь только что был в десяти шагах, у изножья кровати. Закутанный с головы до ног в темный плащ, этот незваный гость, похожий на чернокрылое существо, был истинным воплощением кошмара. Каким-то образом он бесшумно и совершенно незаметно перелетел через всю комнату и очутился рядом с молодым квенделем. Тот не заметил даже, когда чужак успел взять золотой подсвечник, только что стоявший на сундуке, и зажечь свечу, мерцание которой теперь понемногу рассеивало темноту в углу, где пряталась другая жуткая тварь. Однако Храфна не выражал ни малейшего беспокойства по этому поводу, не выказывал и толики осторожности.
«Потому что он точно знает, кто или что там на самом деле», – подумал Карлман.
– Смотри! – снова приказал голос, и снова он звучал так, словно незнакомец не потерпел бы неповиновения.
Очертания скорчившегося в углу существа чернели на фоне стены двумя неровными дугами – возможно, это были голова и тело. Тень казалась выпуклой – то ли потому, что Храфна направлял в ее сторону свечу, то ли потому, что существо теперь стояло. Внезапно оно подняло голову, и очертания изменились, голова будто вытянулась, сужаясь к носу. Это был зверь!
Волк?
Карлман отступил на шаг. Тень становилась все больше, еще мгновение – и перед ними, оскалив зубы, появится волк из облачной стаи. Возможно, сам вожак, который спрыг- нул с небес и влетел в окно – тенью, что способна обрести плоть, едва коснувшись земли. Если Храфна Штормовое Перо был в сговоре с темными тварями, на что намекает само его имя, чего он ждал? Наверное, того, что к вечеру трактир наполнится толпой доверчивых и ничего не подозревающих квенделей, чтобы вся стая могла спуститься с небес и броситься на лакомую добычу.
Тень все росла, вытягиваясь до самого потолка, и, тем самым, подтверждала опасения Карлмана.
Мужчина заговорил снова, подбирая каждое слово так спокойно и взвешенно, словно пытался объяснить происходящее. Голос его звучал медленным напевом, заклинанием, и Карлману показалось, что оно действует на него, будто несколько чашек крепчайшей медовухи, которую молодой квендель в свои годы толком и не пробовал.
– Посмотри туда, подвишенник, внимательно посмотри! Может быть, ничего там страшного и нет. Даже если не веришь, все равно посмотри, послушай совета. Иногда мудрее и мужественнее взглянуть страху в лицо. Посмотришь, он и уменьшится, ведь, подобно тени на стене, страх бывает куда больше и сильнее того, что скрывается за ним. Кто знает… Посмотри, и чары рассеются. Верно? Или нет? Не могу обещать, что так и будет. Но знаю одно: то малое, чему ты научишься сейчас, однажды поможет тебе в чем-то большем. Пригодится и при встречах с такими, как я, ведь никогда не знаешь, с кем сведет судьба. Так что открой глаза и смотри. Не витай в облаках, позабудь-ка свой страх! Поспеши, давай! Прочь трепет, дерзай! То волк, то ягненок в тумане идет, без колебаний и дрожи смотри вперед!
И Карлман повиновался. А может, у него просто не осталось выбора, ведь он был слишком ошеломлен, чтобы бояться или вообще что-либо чувствовать. Молодой квендель молча смотрел на зловещую тень, которую могло отбрасывать только самое настоящее чудовище.
Между тем зверь легким прыжком вскочил на сундук. Это определенно был не волк. Он оказался таким черным, что больше походило на дыру в стене, чем на создание из плоти, способное отбрасывать тень. У него в самом деле были заостренные уши и ярко блестевшие глаза – их истинный цвет ускользал в свете свечей и огня в очаге. Но красными Карлман их не назвал бы. Он с изумлением понял, что перед ним кот, правда, очень большой, черный как ночь, но, да будут свидетелями все лесные грибы, все-таки обычный кот. Как же так вышло, что он отбрасывал столь огромную тень и глаза его светились, будто раскаленные угли?
– Это Синдри. Кот моего друга, – с предельной серьезностью пояснил господин Штормовое Перо, тоже черный как ночь.
Карлман робко поднял голову и в мерцающем пламени свечи впервые смог как следует рассмотреть лицо Храфны. Квенделя пронзил, будто лезвие кинжала, ледяной ужас, и дрожь пробрала с головы до ног. Лицо это было призрачным, как у мертвеца, искаженным, изуродованным. Почему он не заметил этого раньше?
Изможденные черты по-прежнему скрывались в тени, но не капюшона, а длинных темных волос, ниспадавших на лоб. Храфна Штормовое Перо явно знал, как остаться незамеченным, если не желал, чтобы его видели. Но молодой квендель уже заметил, что поблескивал лишь левый глаз мужчины. Вместо другого чернела пустота, как в бездонном колодце. Зловещий незнакомец был одноглазым.
Карлман чувствовал, что это важный, возможно, важнейший признак. Но, как ни старался, не мог вспомнить, что он об этом слышал и когда, – ужас и само присутствие Храфны не давали мыслить ясно. Квендель снова почувствовал, что его разглядывают. Теперь он знал, что смотрит на него один-единственный глаз, от пристального внимания которого макушка зачесалась, как от прикосновения.
– Полагаю, у тебя было достаточно времени, чтобы как следует подумать о нас с Синдри, – услышал Карлман низкий голос над собой. – Возможно, пора развеять тень сомнения.
Мужчина поставил подсвечник и решительно отдернул ближайшую штору. То же он проделал и с остальными, двигаясь от окна к окну, пока в комнате не стало так светло, насколько позволяли сумерки.
Карлман пристально взглянул на Синдри. Теперь поражали не размеры животного, а его глаза, которые завораживали красотой. Алые искорки в них погасли, и на Карлмана хлынул холодный свет, словно раскаленные угли остыли и превратились в гладко отполированные кусочки льда.
Кот встал и потянулся, а потом спрыгнул с сундука. Карлман невольно отступил на шаг, когда тот абсолютно бесшумно, с величественной грацией приблизился к нему. Молодой квендель никогда не боялся кошек, но создание со светящимися, будто иней, глазами внушало почти такой же страх, как и одноглазый гость. Синдри пронесся мимо, едва не задев его. Карлман посмотрел на шелковистую, блестящую шерсть, которая казалась чернее, чем у других кошек.
«Черный, будто ворон, – подумал он. – И уж точно не меньше одного из них». Мысль о воронах пришла ему в голову вовсе не потому, что он стоял в комнате трактира в Вороньей деревне. Между этими птицами и кошачьими глазами была какая-то связь – вот о чем он думал.
Синдри подошел к человеку и доверчиво потерся о его сапог. Храфна Штормовое Перо наклонился и почесал кота за ушами, а тот потянулся, подставляя голову под ласковую руку. Потом прошествовал дальше по комнате, приблизился к кровати Бульриха и запрыгнул на изножье.
Храфна приглашающим жестом указал квенделю в том же направлении.
– Пора будить твоего дядю.
Карлман выслушал это предложение почти безучастно. «Может, я сам сейчас сплю в кресле рядом с кроватью матушки», – подумал он. Так, видимо, и случилось, потому что молодой квендель вдруг услышал пение: тихое, убаюкивающее и умиротворяющее.
Однако звучал не голос матери, способной стереть нежной мелодией все горести последних дней. Карлман открыл глаза. Только сейчас он осознал, что уже давно сидит у постели Бульриха, а по другую сторону кровати стоит на коленях высокая фигура одноглазого. Мужчина склонил голову, и его темные пряди, черневшие, будто вороново крыло, на фоне окна в нише, милосердно скрыли пустую глазницу.
Спящий среди подушек и одеял не шевелился. Тень мужчины окутала его, как и странная проникновенная мелодия. Карлман зачарованно слушал и вскоре не только разобрал смысл слов, но и понял, что пел не кто иной, как Храфна Штормовое Перо.
Ветер дует, ветви гнет,
Липонька поет.
Липе тихо подпою —
И вся боль уйдет.
Снаружи, за открытым окном, над двускатной крышей трактира поднимался шепот. Легкий ветерок играл в листве старой липы, под которой некогда вершился суд. На душе у молодого квенделя становилось все беспокойнее. Однако песня была такой красивой и нежной, что хотелось слушать ее еще и еще.
Ты не будешь одинок —
Трудно одному.
Удержу тебя, дружок,
Крепко обниму.
Ветер носится в дубах,
Средь ветвей гудит,
Он печаль в твоих глазах
Быстро укротит.
Никаких дубов в округе не было, и все же Карлман видел их, слышал, как они шелестят листьями. Пение Храфны могло заставить вообразить любое дерево. Повинуясь мелодии, постель больного Бульриха будто бы обступил добрый и приветливый лес, и казалось, что теперь дядюшка Карлмана лежит на поляне в тени больших деревьев и крепко спит, надежно скрытый от пережитого зла, которое сила стихов и музыки прогнала прочь.
Нахожу тебя во снах,
Слышу липы звон.
Пусть тебя покинет страх
Да настигнет сон.
Дует ветер: боль прошла,
Липа гнется ломко.
Дуба крепкая душа
Сбережет надолго.
Каким бы ужасным ни было его лицо, певец Великого народа обладал прекрасным голосом. Карлман мог бы слушать его бесконечно, позабыв о времени и о собственном страхе перед ночным гостем.
Допевая последнюю строку, Храфна взял больного за ладонь, вытягивая из глубоких вод сна в явь. Быть может, требовалась именно длинная рука человека, чтобы помочь Бульриху выбраться из того оцепенения, в котором он так долго пребывал.
Когда старый картограф наконец открыл глаза, казалось, он явился откуда-то издалека. Не раз пробуждался он от кошмарных снов, с тех пор как вернулся из глубин земли, но именно таинственному Храфне Штормовому Перу было суждено разбудить его по-настоящему. Карлман увидел, что дядя медленно приходит в себя. На впалых щеках больного еще алел румянец, однако уже не лихорадочный, а скорее напоминавший о внутреннем тепле, которое разлилось в теле после приятного отдыха.
Бульрих моргнул, не обращая внимания на высокого мужчину. Быть может, счел гостя персонажем царства грез, а может, даже столь заметная фигура меркла на фоне всего пережитого им за последнее время. Как бы то ни было, Бульрих слегка нахмурился и повернул голову влево. Еще слабый и сонный, он с некоторым усилием чуть приподнялся на локтях. На лице картографа начала расцветать теплая улыбка, а потом прозвучал и голос – Карлман даже усомнился, стоит ли верить собственным ушам:
– Клянусь всеми грибами Холмогорья, мой дорогой мальчик!
Вне всякого сомнения, это был давно знакомый голос дядюшки. И пусть он звучал немного устало и хрипло, словно его обладатель долго болел ангиной и не до конца оправился, принадлежал он тому самому Бульриху, который пропал во тьме много недель назад, к печали друзей и родных.
– Что ты делаешь здесь, у моей постели? – спросил он племянника. – Неужели остался присмотреть за старым дядюшкой?! Я, должно быть, долго спал, и, клянусь сморчками, меня мучили кошмары. Тем приятнее увидеть тебя рядом, дорогой Карлман. Спасибо.
Карлман на мгновение потерял дар речи. Он вглядывался в изможденное лицо Бульриха и постепенно осознавал, что застывшая маска безучастия, которая так долго обезображивала его, и в самом деле исчезла. Вид у Бульриха был, конечно, не совсем здоровый, но в остальном выглядел он почти как прежде.
– Дорогой дядя, это действительно ты, – с трудом выговорил Карлман и тут же снова замолчал, ощутив подкативший к горлу ком.
– А кто же еще? – с искренним удивлением спросил Бульрих. – Знаю, я долго болел и, наверное, доставил всем много хлопот, этакий бесполезный старикашка, но теперь все обязательно наладится, я сразу это почувствовал, едва проснулся. Хоть утро сегодня и пасмурное, – добавил он с сожалением, взглянув в окно.
– Утро пасмурное? – спросил Карлман и, не выдержав, усмехнулся, хотя слезы еще жгли ему глаза. – Уже далеко за полдень. Ты знаешь, что сегодня вечером состоится большое заседание совета? Оно тоже связано с тобой, – нерешительно добавил он.
– Конечно знаю, – подтвердил Бульрих, – и прекрасно помню, что старик Пфиффер хочет меня там видеть, а добрейшая Гортензия против, как же может быть иначе?
Он хитро подмигнул Карлману.
Молодой квендель даже не попытался скрыть удивле- ния.
– Так ты наконец-то все вспомнил? – спросил он, глядя на Бульриха с величайшим волнением. – Все, что пережил, что с тобой случилось и где ты был?
– Что со мной случилось и где я был?.. – повторил тот.
Последние слова слетали с его губ все медленнее, а потом он и вовсе замолчал. Бульрих крепко задумался.
– Погоди-ка, там были… деревья. Повсюду деревья. И много корней, там, в темноте… Да, деревья и корни. Как будто я был в лесу.
От Бульриха не укрылось, что племянник смотрит на него в недоумении. И неудивительно, ведь он и сам чувствовал себя не в своей тарелке, особенно учитывая путаницу в голове.
– Деревья и корни, – повторил Бульрих, погрузившись в раздумья. Он взял Карлмана за руку и похлопал по запястью худыми пальцами.
Тот ответил на рукопожатие. Когда молодой квендель ощутил, какими хрупкими стали у Бульриха пальцы, по щекам его побежали слезы.
– О, дорогой Бульрих, ради всех квенделей, прости меня, – всхлипнул Карлман. – Неважно, помнишь ты или нет. Главное, что тебе лучше и ты наконец-то по-настоящему вернулся!
– Именно это я и имел в виду, мой славный мальчик, – ответил Бульрих, чуть улыбнувшись, – и я приложу все усилия, чтобы вспомнить, если ты хочешь. Уж будь уверен, я и сам не прочь узнать, где побывал. Я, конечно, старый глупец, но, клянусь пустотелыми трюфелями, пока ничего не могу вспомнить.
– Дует ветер, боль прошла, – отрывисто проговорил Храфна Штормовое Перо строку из песни. – Пришло время вспомнить, вот что я хочу сказать. Возможно, так будет лучше.
Совсем недавно Карлман не смог бы этого вообразить, но теперь поймал себя на мысли, что почти забыл об огромном человеке рядом, сосредоточившись на чудесном пробуждении Бульриха. Казалось, что Храфна не просто умеет бесшумно и незаметно перемещаться по комнате, но и обладает властью над окружающими, сам решая, заметят его или нет.
Однако размышлять об этом было уже некогда. Бульрих обнаружил не только громадного кота, который по-прежнему неподвижно сидел в изножье кровати, словно мрачная статуя, но и незнакомца. На бледном лице больного отразилось безмерное изумление.
– Клянусь всеми священными грибными кольцами Квенделина, это кто, человек?! – спросил он скорее с любопытством, чем со страхом. – Как такое возможно? И что он делает у моей постели вместе с этом пушистым троллем? Что за чудище с глазами цвета ледяной луны? И при этом он черен, как деревья в… в… – Бульрих тщетно искал нужное слово.
Человек и кот вдруг так взволновали больного, что его щеки заметно раскраснелись. Бульрих пристально взглянул на незнакомца, чья высокая фигура темнела рядом с постелью, и глаза его вдруг округлились, словно он узрел нечто, внушающее страх.
– Я видел тебя… – медленно произнес старый картограф, и голос его дрогнул. Карлман с испугом подумал, что разум дяди снова заволакивает тьмой.
– Ты наверняка его видел. Когда просыпался, – поспешно подтвердил Карлман, не зная точно, относится ли замечание Бульриха к Храфне. – Ведь это не я, а господин Штормовое Перо по какой-то причине сидел у твоей постели. В конце концов он запел и разбудил тебя.
– Похоже, об этом я тоже позабыл, – пробормотал Бульрих, но смотрел все так же подозрительно. И Карлман разделял его опасения, ведь он тоже ни в чем не был уверен.
– О да, и в самом деле, Бульрих Шаттенбарт, картограф из Зеленого Лога, – заговорил Храфна Штормовое Перо, и это примечательное обращение не ускользнуло от квенделей. – Лишь немногие люди тайно бродят по тропам, которые ты пытаешься нанести на карту. Мало кто из твоих соотечественников испытывает к тебе благодарность, хотя никто особо и не возражает. Судя по всему, в наши дни квендели относятся так ко всему, что им неизвестно. Но скоро все изменится, к счастью или к сожалению.
Слова его прозвучали как пророчество, и внезапно таинственный гость выпрямился во весь рост. Бульрих и Карлман даже съежились от неожиданности, когда над ними взметнулся плащ господина Штормовое Перо, заслонив все вокруг, словно черный туман.
Не в силах пошевелиться, охваченные ужасом квендели беспомощно вглядывались в стремительно сгущающуюся тьму и вслушивались в призрачный голос. В конце концов он сделался таким гулким, что каждый слог отдавался эхом. Вскоре стало казаться, что в комнате звучит не один, а множество эфемерных голосов, шипящих и звенящих, принадлежащих неизвестным существам.
Мой час уже близок,
Он скоро придет.
Никто не узнает,
Никто не поймет.
Готовит мне небо
Туманный наряд —
Сомненья с забвеньем
В том платье пестрят.
Опустится сумерек
Тень на глаза,
И разум затмит
На мгновенье гроза.
Кто с бурей явился —
Уйдет тем же днем.
И всякая память
Поблекнет о нем.
Окна с треском распахнулись, шторы взметнулись с налетевшим порывом ветра. Он всколыхнул полог кровати, погасил свечи и с неумолимой силой пронесся по всей комнате к камину, мощным дыханием распалив огонь, будто кузнечными мехами в горне.
Громко вскрикнув, Карлман запрыгнул на постель, и Бульрих с удивительным самообладанием натянул на него одеяло, в которое укутался и сам. Квендели прижались друг к другу, как испуганные дети в темной спальне, когда ночью бушует гроза. В трубе загудело, и в камин высыпалась струйка пепла.
В то же мгновение холодные голубые глаза закрылись, отчего их владелец стал невидимым, будто растворившись во тьме. С его исчезновением воцарилась тишина, и последним, что мог разобрать чуткий слух квенделей, стало хлопанье больших крыльев, когда кто-то взмыл со старой липы и быстро полетел прочь. Но никто ничего не заме- тил.
Бульрих выглянул из-под одеяла и, прищурившись, бросил взгляд на окно. От бесконечно долгого сна в голове старого картографа воцарилась гулкая пустота. Однако чувствовал он себя неплохо, просто был немного растерян после внезапного пробуждения.
– Клянусь громовым грибом и волчьим боровиком! Какой неудачный день выбрали для заседания совета, ведь надвигается гроза и путешествовать по дорогам небезопасно. Хотя дождя вроде бы пока нет.
Бульрих осторожно сел.
Из-под смятого одеяла показалась взъерошенная голова Карлмана. Молодой квендель, прежде прятавшийся от вихря и шума из камина, теперь смущенно оглядывался. Комната была пустой, если не считать их двоих. Он попытался вспомнить, когда же проснулся дядя – должно быть, это случилось незадолго до того, как ворвался ветер. И то, что сейчас, перед вечерним собранием, Бульрих выглядел на удивление свежим, показалось чудом.
– Кажется, я по-настоящему проголодался, чего со мной уже давненько не случалось, – с недоумением проговорил Бульрих. – Раз уж я оказываю старику Пфифферу услугу, посещая важное собрание, то мне, пожалуй, стоит для начала подкрепиться.
Его прервал внезапно донесшийся со двора шум. Судя по всему, явились новые гости, они разговаривали и смеялись, направляясь к главному входу в трактир. Один голос звучал громче остальных, его обладатель отпускал шуточки о том, кто же сидит на дереве в темноте и машет рукой.
Сразу же с нескольких сторон раздалось: «У-у-у!», «А-а-а!», «Ой-ой-ой!». А потом последовал оглушительный хохот и насмешливые возгласы.
– Знаешь, дорогой кузен, твоя шутка – ровесница старой липы, – весело заметил кто-то молодой и дерзкий.
Карлман бросился к открытому окну. Он узнал этот голос после первого же «У-у-у!».
– Эппелин! – во все горло крикнул он и добавил, обернувшись к кровати: – Наконец-то квенделинцы приехали!
– О да, шумят как десяток филинов в палисаднике, – хмыкнул Бульрих.
– Карлман! – крикнул в ответ Эппелин Райцкер, срывая с головы кепи и восторженно им размахивая. – Что ты там делаешь? Наверняка дрыхнешь после обеда, чтобы опять засидеться допоздна. Спускайся немедленно, старая грибная шляпка, или я сам к тебе поднимусь!
– Никуда ты не пойдешь. И с места не сдвинешься, мухомор рыжий! – приказал низкий голос, отчего мгновенно воцарилась тишина. – Всех перебудил, если там кто и спал.
– Это старина Бозо! Он часто ворчит, но по-настоящему сердится редко, – пояснил Карлман с некоторой гордостью за то, что так хорошо знает главу семейства из Квенделина. – У него родственников что овец в стаде, вот время от времени ему и приходится повышать голос.
– И блеют они так же громко, – сказал Бульрих и покорно вздохнул. – Я, конечно, рад, что пришел в себя и мы воссоединились, но все же счастьем голод не утолишь. Однако я вижу, что молодые грибочки быстро растут и нет им дела до трухлявого пенька на мшистом ложе, верно?
– Ой, прости, – искренне раскаялся племянник и бросил последний тоскливый взгляд во двор. Эппелина уже не было, во дворе остались только внушительного вида Бозо и его супруга Валли, столь же величественная. Карлман собрался пойти на кухню, чтобы заказать что-нибудь для Бульриха, но снова отвлекся.
Рядом с Бозо появился незнакомец, возвышавшийся над старым главой клана на целую голову, и это при том, что Бозо считался рослым по меркам квенделей. Неизвестный гость выглядел тощим и очень старым, но ничуть не сутулился, хотя и опирался на посох. У него были длинные седые волосы и такая же длинная борода, какую не носил больше никто в Холмогорье.
– Какой высокий, – пробормотал Бульрих, который к этому времени с трудом поднялся с кровати и подошел к окну.
– И все же он квендель, – отметил племянник, с любопытством разглядывавший примечательного гостя. – Хоть и довольно странный с виду. На любом карнавале он сорвал бы аплодисменты, ему даже наряжаться не обязательно.
– Карлман Шаттенбарт, ты такой же нахал, как твой рыжий приятель, – отчитал его дядя, явно забавляясь. – Перед тобой не кто иной, как почтенный Себастьян Эйхен-Райцкер из Запрутья, смотритель моста над Холодной рекой. Искренне советую тебе с ним поладить, ибо он в состоянии преподать тебе такой урок, какого ты не ожидаешь. Возьмет и наложит заклятие молчания и покоя, как тебе?
Карлман не поверил и решился на последний вопрос:
– Если он Эйхен-Райцкер, выходит, это родственник квенделинцев? Они с Бозо совсем не похожи.
– Родственник по материнской линии, – пояснил Бульрих. – Но наружностью пошел в отцовскую родню, из клана Штормовое Перо, мой юный друг.
Глава четвертая
Совет в «Старой липе»
Ум надобен тем,
кто далеко забрел, —
дома все тебе ведомо;
насмешливо будут
глядеть на невежду,
средь мудрых сидящего[7 - Перевод А. И. Корсуна.].
Старшая Эдда. Речи Высокого
Солнце, скрытое за тучами и туманом, уже давно село, и над трактиром «Старая липа» у Вороньей деревни, будто простерлись темные крылья, повисло напряженное затишье перед бурей. Квендели, собравшиеся под освященной временем мшистой крышей, готовились к важной встрече. Прибыли почти все, кого ждали издалека, были и такие, кто присоединился из чистого любопытства в надежде развеять скуку. Некоторые стояли у дверей в великолепный главный зал, где должно было состояться заседание совета, – очевидно, решили, что собрание уже началось. Их, прилегших вздремнуть с дороги, могла сбить с толку непроглядная темнота, которая сменила дневную пасмурность вскоре после чаепития, – гости, должно быть, изрядно удивились, когда, проснувшись, подумали, что уже поздний вечер и они всё пропустили.
– Клянусь святыми пустотелыми трюфелями, Энно, зима будет долгой и трудной, – сказал Йорк, опытный конюх, обращаясь к молодому квенделю, шагавшему рядом.
Он только недавно начал работать в конюшне при «Старой липе», а прежде трудился на ферме в Звездчатке. Конюхи накормили всех пони, а потом и то огромное чудище, напоминавшее лошадь, и теперь направлялись на кухню, где их наверняка ждал горячий суп. Оба очень устали, потому что, как и другие конюхи, с раннего утра встречали многочисленных гостей и распределяли их животных по конюшням, а повозки – по сараям.
Йорк бросил недовольный взгляд на вечно пасмурное небо. Похоже, звезд им и в эту ночь не увидать.
– Даже совы больше не ухают, – продолжил он, не дождавшись ответа. – Птицы давно понимают: что-то не так. Ты заметил, как тихо они ведут себя в этой мгле и как редко показываются? Даже куры не слезают с насеста и не разевают клювы. Если на следующий год весна будет поздней и такой же мрачной, как эта ранняя осень, нас ждут не лучшие дни. И чтобы понять это, мне не нужно никакое собрание. Достаточно держать глаза открытыми, а голову – ясной!
Младший конюх кивнул и что-то согласно пробормотал. Вмешиваться Энно ни во что не хотел, он, как и все в конюшне, знал, что Йорк злится оттого, что не заметил ничего подозрительного, чем мог бы поделиться на предстоящем совете. Нечего ему было рассказать ни о Волчьей ночи, которую он попросту проспал, ни о последующих днях и неделях, когда многие жители Холмогорья пережили необъяснимые события, что и намеревались обсудить всем миром.
Энно же собирался после ужина заглянуть в трактир. Он не хотел привлекать к себе внимания, но небо, которое вот уже несколько недель «провисало до колен», как говорили в Холмогорье, описывая сумрак при затуманенной луне, давило на него гораздо сильнее, чем он признавал. Впрочем, было еще кое-что. Вроде бы он что-то видел, но, поразмыслив, решил, что невероятное зрелище вполне могло ему и присниться.
Поэтому он промолчал, когда старый Одилий Пфиффер призвал высказаться всех, кто заметил что-то подозрительное или знает о таковом. Наступил вечер совета, и сама мысль о том, чтобы поведать об увиденном посреди толпы взволнованных квенделей, показалась Энно еще более неразумной. Сам того не желая, он чувствовал предстоящие изменения задолго до других конюхов – те только начинали подозревать, что погода ухудшится, что чей-то пони захворает или что вот-вот случится необычное, а он уже это знал. Поэтому некоторые в шутку советовали ему объединиться с мельником, который тоже умел предвидеть будущее. В эти дни Энно вовсе не хотелось смеяться, он думал о тягостной, беспросветной погоде и о том, что, возможно, видел.
Трактир перед Энно с Йорком сиял, словно очищенная от семян тыква, в которую поместили свечу, чтобы отгонять злых духов. Теплый свет лился во двор отовсюду, даже из самого маленького из окон – в эти мрачные дни он согревал души всех. Обычно, по традиции, сгущающейся темноте в деревнях радовались только свечных дел мастера, когда для квенделей наступало время постепенного прощания с летом. В трактире под липой у Вороньей деревни уже с полудня жарко пылали все лампы и свечи в подсвечниках; озаряли они и дворы, и конюшни, будто бросая вызов сумраку этих дней, высветляя все уголки старого здания.
Нигде, кроме как в знаменитом большом зале трактира, не могли собраться такие важные гости, ведь размерами и великолепной обстановкой он напоминал гостиную небольшого поместья. Этот зал всегда был главным в «Старой липе», поскольку у одной из длинных стен стоял легендарный каменный стол.
К нему вели две ступеньки, что объяснялось внушительной высотой столешницы, которая значительно превосходила рост обычного квенделя. В обшитой деревянными панелями стене напротив каменного стола размещались глубокие оконные ниши. По обеим сторонам от них располагались камины размером с дверь конюшни, с выложенными из кирпича очагами, возле которых приятно было посидеть холодными зимними днями.
На высоких стенах над каминными полками, уставленными медными кувшинами и фарфоровой посудой, сохранились фрески. Над левым камином был изображен великолепный охотничий отряд, скачущий через дикий лес с узловатыми деревьями. Считалось, что длинноногие всадники на мускулистых жеребцах принадлежат к Великому народу, и с этим изображением было связано множество преданий; по одной из легенд, охотники ехали именно через Сумрачный лес.
Фреска над правым камином изображала огромное дерево – несомненно, древнюю липу. На тщательно вырисованных ветвях висели щиты с неизвестными знаками отличия, возможно, гербами. Это походило на родословное древо, но все сведения о том, чей клан и когда заказал этот рисунок, были утеряны, как и гостевые книги, где записывались сведения о постояльцах в первые годы существования трактира. Поэтому Людгер Зайтлинг, прадед нынешнего хозяина, взял на себя смелость нанести на одну из нижних ветвей гербовый знак своей семьи. В конце концов, Зайтлинги по праву могли называть себя давними владельцами трактира неподалеку от Вороньей твердыни.
Над всем этим великолепием, на солидной высоте темнели резные балки, а потолок за долгие годы приобрел от табачного дыма и каминной копоти золотисто-медовый оттенок. Одним словом, главный зал «Старой липы», как и само заведение, был известной достопримечательностью Холмогорья и чрезвычайно популярным местом. Пожалуй, самым красивым в своем роде – соперничать с ним мог лишь банкетный зал трактира «Винный кубок» в Баумельбурге, сводчатый потолок которого поддерживали ветвистые кроны деревьев.
Зал постепенно заполнялся. Большинство квенделей явились в приподнятом настроении и в предвкушении многообещающего вечера. Лорхель Зайтлинг, стоявший во главе небольшой группы разносчиков в безупречных белых фартуках, опирался обеими руками на свежеотполированный барный стол и по-соколиному зорко следил за прибытием гостей.
Чуть больше часа назад его жена Ламелла и ее служанки добавили последние штрихи к убранству зала. Все блестело и сверкало, на столах стояли блюда с хрустящими пирогами, посыпанными ароматными травами, рулетами с фундуком, солеными орешками и другими аппетитными лакомствами, которые так замечательно сочетались с медовухой и настойкой. В полночь Лорхель и Ламелла собирались подать гостям роскошный ужин, как издавна было принято у квенделей по случаю праздников. К тому времени, как полагал трактирщик, все важные вопросы будут решены или собравшиеся настолько устанут слушать и спорить, что идея подкрепиться придется весьма кстати. Обсуждать этот вопрос Лорхель наотрез отказался.
«И неважно, царит ли за окном вечная тьма или кто-то спускается с ночных небес, – думал он, мрачно улыбаясь, – мы все равно не изменимся, останемся прежними! Уж здесь двух мнений быть не может, добрый мой упрямец Пфиффер».
Однако у него чесался большой палец левой руки – безошибочный признак того, что в этот вечер непременно нужно быть готовым к неприятным сюрпризам. Они с Ламеллой уже много лет входили в совет устроителей празднества в Баумельбурге, и, как и всем членам совета и, наверное, всем истинным уроженцам Холмогорья, масштабный карнавал-маскарад на исходе осени был невероятно мил их сердцу, и защищать его традиции они были готовы со всей страстью. Что бы ни побудило старого Пфиффера, живущего легендами давно минувших дней, созвать сегодняшнее собрание, совет устроителей должен строго следить за тем, чтобы никому не пришло в голову нарушить привычный ход легендарного празднества, до которого оставался еще целый месяц.
Из Баумельбурга, где по традиции проходил Праздник Масок, на важную встречу приехали два самых влиятельных сторонника карнавала: Лоренц Парасоль, первый глава совета устроителей празднества и по совместительству бургомистр старого поселения между Холодной рекой и Старым Трактом, и Резеда Биркенпорлинг, хозяйка знаменитого трактира «Винный кубок» в Баумельбурге, с которой, конечно же, не стоило спорить, если речь заходила об изменении праздничных традиций. Лоренц и Резеда уже уселись во главе длинного, вытянувшегося от одного камина до другого стола, все места за которым сегодня были заняты.
Рядом с Резедой в строгом, как у вдовы, одеянии сидела Гризельда Винтер-Хелмлинг, чьи серебристые волосы мерцали нежным лунным светом. Тут же присутствовал ее отец, Левин, и четверо братьев. Напротив Хелмлингов расположились Гизил Моттифорд, его егерь Лаурих Сток и другие жители Краппа, а также их ближайшие соседи, обитающие по другую сторону живой изгороди, – Риттерлинги из Оррипарка, довольно скромной усадьбы, которую заметно потрепало время. За отдельными столами слева и справа от главного сидели представители, которые должны были выступать от имени своих деревень и областей; были среди них и те, кто сам пережил нечто страшное, их докладов ждали с особым нетерпением.
«О да, – подумал Лорхель Зайтлинг, на краткий миг ощутив спокойную уверенность в себе, – с такой плеядой уважаемых квенделей мы прекрасно выстоим против любых спорщиков-паразитов, которым вздумается испортить нам предстоящее празднество! Жаль только, что Биттерлинг, до недавнего времени добросовестный и увлеченный член совета, переметнулся на другую сторону. Вот ведь гнилая поганка… Как это неприятно, настоящая потеря в наших рядах».
Те, кому предстояло возглавить совет, еще не явились. Для них был накрыт особый стол, поставленный поперек зала. Чтобы лучше видеть происходящее, некоторые гости заблаговременно заняли места в оконных нишах и на ступеньках каминов. Оставалось неясным, для кого предназначалось массивное дубовое кресло, которое четверо слуг с громкими стонами притащили из зеленых западных покоев и поставили рядом со столом. Гости коротали время в ожидании, пытаясь угадать, кто будет сидеть на этом месте, как вдруг у входа в трактир раздался громкий крик:
– Эй, барсучонок! Встань в очередь, елки-поганки, раз уж тебе посчастливилось быть здесь!
Не внимая строгому окрику, Эппелин Райцкер рыжим огоньком проскользнул в двери. Вслед за ним вошла делегация из Квенделина с Бозо и Валли во главе, которые размеренным шагом как ни в чем не бывало направились в противоположный конец зала, где уже сидел один из их соратников. Ничуть не смутившись, Эппелин завертел головой, пытаясь убедиться, что ничего не упустил, а возможно, надеясь отыскать в суматохе Карлмана.
Даже не взглянув на большое дубовое кресло, дед Эппелина сел за стол, поставленный поперек, и вскоре все места рядом с ним заняли рыжеволосые и веснушчатые квендели – отпрыски одной семьи. Из младшего поколения присутствовал только Эппелин, и по выражению его лица было видно, что он прекрасно осознает, какой чести удосто- ился.
Внушительная фигура Бозо снова поднялась, глава клана устремил пристальный взгляд на компанию по другую сторону длинного стола, где гости, в свою очередь, не выказывая нетерпения, ждали, когда же старый Райцкер выскажется. С дружелюбной улыбкой он поднял руку, но все, кто рассчитывал услышать заготовленную речь или хотя бы приветствие, получили другие слова, которые, впрочем, были очень в духе Бозо Райцкера.
– Эй, вы, там! – раздался его баритон, и Бозо обернулся к поджидавшим у длинного стола подавальщикам. – Что стоите как приклеенные в своих белых фартуках? Из Квенделина путь неблизкий. По дороге вилась пыль, а рядом, дразня свежестью, весело журчала Холодная река. Мы давно хотим пить и решительно настроены утолить жажду, прежде чем делиться с вами, любопытные опята, поистине невероятными новостями! Так что, дорогой мой Зайтлинг, неси медовуху и все кубки, что найдешь, уж будь добр!
В большом зале мгновенно поднялась суматоха: хозяин, застигнутый требованием Бозо врасплох, немедленно бросился угощать гостей, хоть и нахмурился, обиженный столь непочтительным окриком. Слуги, словно проворные белые мышки, принялись сновать между столами, скамьями и стульями, нагруженные подносами с кружками пива, пунша и медовухи. Разносили и кувшины с освежающей водой, настоянной на бузине.
За столом, поставленным поперек зала, оставалось еще несколько свободных мест.
– Тс-с-с!
Сначала никто не обратил внимания на шипение уважаемого квенделя в мшисто-зеленом жилете, приехавшего из деревни возле Жабьего Моста. Поверх голов членов семьи и других соседей по столу он указывал на камин под фреской, рядом с которым в стене, освещенной мерцающим в камине пламенем, распахнулась узкая дверь, которую раньше никто не замечал. Через нее в зал вошел гость, какого редко встречали в западных краях страны, – не кто иной, как Себастьян Эйхен-Райцкер, смотритель моста из Запрутья в излучине великой реки, закутанный в светло-серый, будто туман, плащ, что придавало его облику загадочности. Опирался он на трость с серебряным набалдашником и, входя, склонил голову под низким сводом. По залу пробежал тихий ропот, молнией метнувшись от первых, кто заметил Себастьяна, до сидевших в самых дальних рядах. Смотритель моста держался вдали от обычной жизни квенделей, слыл противоречивой фигурой и мало заботился о хорошей репутации.
Разнесся слух, что именно своенравный господин Эйхен-Райцкер прибыл на черном как ночь коне. «Настоящая людская лошадь», – шептались гости, и неудивительно, ведь такие диковинки водились, пожалуй, только на окраинах Холмогорья, где хватало всякого сомнительного сброда. Да и в самом хранителе моста угадывалось нечто общее с Великим народом, казалось, их что-то связывало и по сей день. Хотя на самом деле он жил в уединении, в хорошо укрепленной башне, прилепившейся к стенам старого моста на другом берегу Холодной реки, словно древесный гриб.
Себастьян на мгновение остановился и пристально осмотрел собравшихся, которые откровенно на него таращились, при этом все, кого касался его взгляд, мгновенно умолкали. Хранитель моста решился всего лишь на неопределенный кивок, но это крайне скромное приветствие не встретило даже улыбок. Он развернулся под множеством сверлящих спину взглядов и уселся в массивное дубовое кресло, естественным образом подходившее ему по росту.
Тем временем Одилий, Биттерлинг и Гортензия, следуя за Беддой, приблизились к проему, через который только что вошел в главный зал Себастьян. Между кухонным крылом и задней стенкой камина тянулся короткий коридор, который вел к узкой двери, – такой путь избавлял всех четверых от необходимости пробираться сквозь толпу. Стоило оказаться у светлого прямоугольника проема, как на них обрушился гул голосов и другой производимый гостями шум. Над головами сизым туманом стелилось огромное табачное облако. Яркие всполохи свечей мерцали на оконных стеклах, отгоняя темноту, и на многих лицах, уже разгоревшихся от праздничного веселья. Бедда, оказавшись между стариком Пфиффером и Гортензией, отступила и с ужасом вгляделась в суматоху, от которой отделяли считаные шаги. Ее с новой силой охватила тревога.
– Охохонюшки, – бледнея, выдохнула она. – Я этого не вынесу.
– Успокойся, – проговорила Гортензия, крепко подхватив ее под руку, и не без горечи бросила сердитый взгляд на старика Пфиффера за спиной Бедды. – Дорогая подруга, я клянусь, что эта дверь останется приоткрытой, и, если тебе станет слишком жарко в этом бурлящем ведьмином котле, мы просто исчезнем так же тихо, как пришли. Сбежим через этот ход, как хитрые лисы, которые ныряют в тайную нору.
Гортензия благоразумно не стала выбирать сравнение с кроликом, потому что не хотела показаться Одилию трусихой.
– А где Карлман? – слабым голосом спросила Бедда. – Как бы мне хотелось видеть его рядом. Мой мальчик где-то в толпе?
– Он недавно пронесся мимо меня с нагруженным подносом, – откликнулся Биттерлинг. – Несмотря ни на что, у моего бедного кузена, похоже, хороший аппетит, или же твой сын надеется таким образом разбудить его к сегодняшнему вечеру.
Незадолго до того, как они направились вниз, старик Пфиффер осторожно приоткрыл дверь в комнату Бульриха и увидел, что тот покоится на кровати, погруженный в глубокую дрему. Во всяком случае, он не шевелился.
– Я пошлю за ним позже, если понадобится, – объяснил Одилий и осторожно закрыл дверь.
– Насколько я могу судить, Бульрих, по крайней мере, не мучается от боли, он просто дремлет. – Гортензия не сдержала тревоги.
– И ко всему прочему он за себя не отвечает, – ответил старик Пфиффер серьезно и терпеливо. – Наша храбрая Бедда сможет сама ответить на вопросы. Как бы бессердечно это ни звучало, она живое доказательство и свидетельница того, что надвигается большая опасность. Я бы не стал выставлять ее на всеобщее обозрение, не будь у меня на то весомых причин, ты же знаешь. К тому же, полагаю, мы сталкивались с испытаниями похуже, чем зал, переполненный взволнованными квенделями.
С этими словами он крепко взял Бедду за руку и отчасти повел, отчасти потащил через проем навстречу свету и шуму. Гортензии ничего не оставалось, кроме как последовать за ними, если она хотела и дальше поддерживать подругу. Биттерлинг спешил за ней по пятам.
В зале их встретили звон бокалов, скрип отодвигающихся стульев, приветственные крики и громкий смех – собравшиеся явно были в приподнятом настроении.
«Наверное, я провела слишком много времени в полутьме покоев с больными», – смиренно думала Гортензия, пока они шаг за шагом приближались к столу, накрытому в противоположном конце зала, где их ожидали Бозо и Себастьян Эйхен-Райцкер.
– Побаиваюсь я этого долговязого, – шепнула Бедда Гортензии, – хоть и благодарна ему и его колдовским травам за то, что они помогают мне держаться на ногах.
За час до выхода на собрание смотритель моста вдруг появился у постели Бедды вместе с Одилием, едва она проснулась. Бедняжка испугалась, увидев диковинного незнакомца – седовласого водяного духа с великой реки. Он подмешал ей в чай зеленоватый порошок, горький и странный на вкус, а старик Пфиффер и Гортензия наперебой принялись уговаривать Бедду допить все до конца.
Всему Холмогорью было известно, что к одинокой заставе у моста в Запрутье примыкает полоса заливных земель шириной в полотенце, вытянувшаяся на сорок-пятьдесят шагов вдоль бурно текущей Холодной реки до оборонительной башни, соединенной с каменной стеной. На этих землях располагался таинственный волшебный сад Себастьяна, где тот выращивал необычные растения и лекарственные травы. Поговаривали, что летом, перегнувшись через парапет сверху, можно рассмотреть переплетение трав всех оттенков зеленого. Садовые лилии с широкими листьями и тонкие резные папоротники создавали тень, из которой тут и там сияли нежные цветы горца перечного, молочая и кровохлебки.
Если старик Пфиффер слыл знающим целителем, из чьих рук жители целой округи годами принимали лекарственные травы, то Эйхен-Райцкер, по слухам, обладал чуть ли не волшебной силой. По ночам жители Запрутья часто видели с моста его тень в одиноком освещенном окне башни: смотритель помешивал в загадочных сосудах и котлах эликсиры и снадобья, которые готовил из трав, выросших в волшебном саду.
«Сейчас те травы касаются и моей кожи», – подумала Бедда.
Она осторожно дотронулась до ложбинки под левым плечом, где ткань платья немного топорщилась. Там скрывался плоский мешочек с травами, который пришила Гортензия, повинуясь указаниям Себастьяна. Травы источали нежный аромат, напоминающий тимьянный, как сказала тогда Гортензия, сморщив нос. И теперь маленькая подушечка прижималась к уродливому красному пятну, которое осталось у Бедды после прикосновения когтистой лапы из тумана. Спина выглядела еще хуже, там темнели едва поблекшие следы, оставленные четырьмя страшными пальцами.
Снадобье Себастьяна принесло облегчение и прогнало онемение в плече, от которого по руке и всему телу распространялся потусторонний холод, будто медленно превращавший Бедду в лед. Ее сердце забилось быстрее, и она едва не лишилась чувств. Должно быть, так сказывалось благотворное действие трав.
Бедда уже знала, что будет дальше. Хранитель моста покинул дубовый трон и бережно, словно раненую птицу, поднял ее и усадил на свое место. Затем он встал рядом, будто страж, а старик Пфиффер, Гортензия и Биттерлинг присоединились к Бозо за столом.
Откуда-то из толпы вынырнула Хульда и встала по другую сторону большого дубового кресла. Она потянулась к руке Бедды и крепко ее сжала.
– Держись! – сказала Хульда. – Я с тобой.
Бедда одарила подругу едва заметной напряженной улыбкой. Она сидела на двух толстых подушках у всех на виду и оттого смущалась, стесняясь своего слишком широкого платья, которое висело мешком на исхудавшем теле.
Многие недоумевали, в чем тут дело, и в то же время были потрясены, увидев Бедду, некогда столь оживленную, в заметном упадке сил. Более того, почти никто не заметил, что не хватает гостя, которого ждали с таким нетерпением.
– Святые пустотелые трюфели! – высказался Венцель Рехерлинг, толстый и громкоголосый пекарь из Зеленого Лога, выглядывая из оконной ниши поверх голов соседей. – Прежде всего, мы хотели бы знать, что пережил наш дорогой Бульрих Шаттенбарт в Сумрачном лесу. Если он вообще что-то пережил, а не просто с самого начала застрял под корнями нашей старой деревенской липы. Может, из-за него она и упала, кто там разберет, елки-поганки? У самого скрытного из всех Шаттенбартов с той ночи не все ладно с головой, это все заметили, когда поутру нас вытряхнули из постелей и…
– Да угомонись же ты, наконец, болтун! – возмущенно огрызнулся Квирин Портулак, сосед Гортензии через улицу, и любопытный гость послушался и умолк.
Тем временем поднялся старик Пфиффер. В мгновение ока все притихли как мыши – то ли из-за его серьезного вида, то ли из-за присутствия столь редко покидавшего свою башню хранителя моста, маячившего на заднем плане, а может, просто из любопытства. Одилий заговорил, и его чистый голос разнесся по всему залу, от одной стены с камином до другой:
– Дорогие друзья с ближних и дальних холмов, добро пожаловать! Я благодарю за то, что вас собралось так много, точно опят после летнего дождя. И мне бы очень хотелось, чтобы повод для этого необычного собрания был счастливым. Однако это не так, и я подозреваю, что большинство из вас это уже поняли. Ведь даже погода в Холмогорье больше не радует, о солнце мы и не вспоминаем. Вот по этой самой причине я и собрал вас со всех концов нашего Холмогорья – чтобы поговорить о Волчьей ночи. Я и мои спутники не единственные, кто пережил в ту ночь зловещие и устрашающие события. Теперь мы хотим услышать, что произошло в других местах. Вряд ли кто-то вспомнит, когда в последний раз собирался большой совет, особенно в таком важном месте, под защитной сенью великой липы. Над нами нависли мрачные тени, подобные тем, что недавно явились в Холмогорье. И дальше будет только хуже: судьба всех квенделей находится под угрозой после событий той ночи, изменившей все.
Он многозначительно помолчал, давая собравшимся время, чтобы осознать серьезность случившегося. Все напряженно притихли.
– Не только у каминов этого почтенного старого заведения, – продолжил старик Пфиффер, говоря чуть нараспев, будто читая заклинание, – не только в большом зале под липой зимними вечерами рассказывают старинные легенды, что наполняют слушателей приятной дрожью и одновременно дарят спокойный сон. Считается, что в этих байках нет ни слова правды, а все необычные места и зловещие существа, о которых идет речь, – бредни выживших из ума стариков. Не верят в легенды даже в селениях, которые располагаются в опасной близости от того самого леса, чьей мрачной или даже, не побоюсь сказать, сумрачной сени мы благоразумно избегаем уже на протяжении веков, защищаясь от нее высокими изгородями и держась на расстоянии. Наш добрый народ нашел, казалось бы, безопасный дом среди милых зеленых холмов. Но в самом их сердце лежит Сумрачный лес.
При упоминании зловещего места некоторые опустили головы, словно сгорбившись под тяжестью вестей, которые, без сомнения, вот-вот должны были прозвучать.
– Даже обретаясь по соседству с печально известным темным лесом Холмогорья, до сих пор едва ли кто-то верил, что им, ничего не подозревающим, грозит опасность. Прежде у нас хватало ума не ступать туда, где может таиться беда, если по глупости бросить ей вызов. Это понимал любой разумный житель Холмогорья еще до того, как Эстиген Трутовик и его последователи встретили свой трагический конец.
– Вот именно, золотые слова! – перебил насмешливый голос оттуда, где сидели жители Звездчатки. Судя по всему, заговорил Дрого Шнеклинг, хозяин местного трактира.
Будто разбуженный этим восклицанием, снова вмешался толстый Рехерлинг, сидящий в оконной нише:
– Однако нашелся один такой безумец, во имя черных гнилушек! Все-таки осмелился ступить, а за ним бросились и другие, у кого ветер в голове! Конечно же, они не получили ничего, кроме неприятностей, да еще и пробудили злые силы. Там по забытым тропам издавна бродят непонятные и жуткие создания.
Венцель Рехерлинг умолк и снова скрылся за спинами соседей, хоть и знал, что некоторые из собравшихся его поддерживают.
Рядом со старым Пфиффером вскочила со стула Гортензия, бледная от гнева. Но высказаться пекарю в ответ она не успела, однако опередил ее не Одилий, а старый Бозо Райцкер. Опираясь левой рукой о стол, в правой он держал изысканно украшенную моховую трубку, угрожающе выставив вперед чубук, будто шип.
– Как вы все знаете, дорогие соседи и жители низин, квенделинцы редко являются на ваш берег Холодной реки, – подозрительно тихо начал он, опасно шевеля кустистыми бровями. – Обычно принудить нас к такому путешествию могут лишь большие праздники, иногда похороны, а иногда и то и другое. – После этих слов уголки его губ вдруг приподнялись в дерзкой улыбке, как будто ему очень нравилось наблюдать изумление, отразившееся на лицах слушателей. – Но даже я, старый пень, поросший мхом и омелой, не могу припомнить более серьезного повода для нашего приезда! – Улыбка исчезла с его лица без следа. – Потому что сейчас на том берегу Холодной реки небезопасно, а мы, как всем прекрасно известно, не трусливые кролики. Вы на этом берегу жалуетесь, мол, темнеет рано, уже и чай приходится пить в сумерках, да и надоело постоянное варево облаков, вот как сегодня, и днем и ночью. А мы уже не первую неделю смотрим на грозовой фронт, что темной стеной нависает над Вороньими камнями. И стена эта столь высока и неподвижна, что кажется, будто за тамошними горами скрыты другие, еще выше. Если вам вздумается счесть мои слова шуткой и решить, что я, рыжий задира, вот-вот вас всех развеселю, то вынужден разочаровать. О шутках нет и речи: из сумрака облаков и тумана то и дело кинжалами падают белые молнии безо всякого грома и режут небо насквозь. В эти прорези, будто в узкие окна, мы видим второй горный хребет с зазубренными черными пиками, сотканными вовсе не из воздуха. Те горы тянутся к небу так уверенно, как будто стоят там испокон веку. Там – далекое и ужасающе близкое царство камня, льда, тени и ветра под таким же темным небом, как то, что вот уже несколько недель омрачает наши холмы. Несмотря на все священные грибные кольца лесов Квенделина, что-то зловещее таится у нас за спиной, на севере нашей страны. Я привез с собой внука в надежде, что он наберется ума-разума среди столь незаурядных гостей. Хотелось бы верить, что у нас, моховиков, хватит еще сил поразмыслить о новом и неизведанном.
Такого начала никто не ожидал, особенно от старого Райцкера. Слушатели недоуменно переглянулись. Горный хребет за Восемью Воронами? Те, кто не заметил в небе ничего необычного в Волчью ночь, не знали, что и думать.
Старик Пфиффер попросил тишины, после чего сказал:
– Спасибо, Бозо, за важное сообщение. Теперь все собравшиеся, возможно, осознают серьезность положения и оценят то, что я намереваюсь рассказать.
Затем он вдумчиво и живо описал, что произошло с ним, Гортензией, Биттерлингом и Карлманом в ту ночь, когда они отчаянно искали Бульриха, и не упустил ни единой детали, начиная с первой жуткой дыры в тумане на тропинке у изгороди и заканчивая настоящим ужасом на опушке Сумрачного леса, когда деревья внезапно ожили и путники разглядели сквозь туман далекую пустошь, откуда приближались фигуры, похожие на воинов Великого народа.
Одилий без устали рассказывал о нелегком пути от леса к тропе у живой изгороди, и, когда дошел до описания стаи волков, несущихся с грозовыми тучами, в большом зале «Старой липы» воцарилась такая тишина, что урони кто булавку – все бы услышали. Однако на этом повествование не кончилось. Поскольку, спасаясь от волков, путники были вынуждены спуститься под землю, ошеломленные слушатели узнали об огромной погребальной пещере, которая, судя по всему, давненько находилась в лабиринте под живой изгородью и из которой путники, едва живые к тому времени, спаслись только благодаря помощи Гизила Моттифорда.
Исход этих ужасающих событий для многих не был тайной. Ранним утром Гизил и его егерь Лаурих привезли путников в Зеленый Лог, где старая деревенская липа внезапно развалилась сама собой, а пропавшего Бульриха Шаттенбарта обнаружили внутри, под корнями, завернутого в саван и едва дышащего. Закончил старик Пфиффер рассказом о том, что произошло с Хульдой и Беддой в ту страшную ночь прямо посреди Зеленого Лога, возле дома Гортензии, когда в розовой беседке открылся проход в потусторонний мир. Поведал он и том, как Бедду едва не затянула в неизвестность когтистая рука, вцепившаяся в ее плечо смертельной хваткой.
Наконец Одилий замолчал и перевел дух, а вместе с ним одновременно вздохнул и весь зал. Да, слова Пфиффера требовалось как следует обдумать. Никто прежде не слышал этот рассказ в таких подробностях и от начала до конца; даже если представить, что эту историю поведали долгим зимним вечером у камина, сказка получалась довольно странной. А осознавать, что каждое слово – правда, получалось с большим трудом.
Сидевшие рядом с главой Запрутья пытались разгадать его мысли по выражению лица. «А не выпили ли эти говоруны лишнего?» – казалось, думал он.
Лоренц Парасоль только и делал, что беспрестанно разглаживал тонкий праздничный жилет, а лицо его оставалось непроницаемым, как будто он сидел дома у камина с кошкой на коленях. Губы Резеды Биркенпорлинг скривились, сжавшись в тонкую линию, как будто ей подали что-то несъедобное, но даже она сдерживала себя.
Вместо нее вскочила сидевшая неподалеку Ада Изенбарт. Среди квенделей ее считали рассудительной, хоть и не слишком мудрой. Вместе с мужем Грифо, расположившимся рядом, она составляла список масок, которые участники шествия надевали на Праздник, и список этот от торжества к торжеству становился все длиннее. Большинство кланов шествовали в древних родовых масках, но время от времени кто-нибудь непременно представлял новую, и Ада все тщательно записывала.
– До меня дошли кое-какие слухи. А потому прежде всего я хотела бы знать, какое отношение эти сказочки о Волчьей ночи, плохой погоде и прочей тролльей чепухе имеют к нашему замечательному Празднику Масок, – произнесла она сухо, словно ничто не могло произвести на нее впечатления, и это, безусловно, шло на пользу при ее должности. – Что бы там ни случилось, в Звездчатке до самого рассвета не произошло ничего необычного, потому что, насколько я знаю, все спали спокойно, – добавила она.
– Не могу не согласиться, – важно сообщил Грифо Изенбарт. Этого следовало ожидать, поскольку он никогда не оставлял последнее слово за женой. – Если над Сумрачным лесом в ту ночь действительно нависли странные облака и разразилась гроза, то она, вероятно, ушла в сторону Зеленого Лога и Вороньей деревни, а возможно, добралась и до Квенделина. Единственным зловещим событием в ту ночь в Звездчатке и окрестностях можно назвать трагедию в семье Кремплингов, о чем остальные узнали только утром, когда нас разбудили крики детей о помощи. Нашу деревню поразили не кружащиеся в небе призраки, а смерть малыша Блоди, которого мы оплакали.
– Это ужасно, ужасно, так потерять квенделенка, клянусь громовым грибом! – сокрушенно воскликнул Дрого Шнеклинг, хозяин «Туманов Звездчатки».
Он медленно поднялся – высокий, массивный, седеющий трактирщик с самоуверенной улыбкой, всегда таящейся в уголках губ, о чем бы ни шла речь. Большие пальцы он заложил в проймы жилета, пошитого в старозвездчатских традициях, – и подобный выбор одежды говорил о многом.
– Однако не стоит забывать и о том, что эта трагедия связана с отшельником, который влачит существование вдали от добропорядочных селян на берегу реки Лисички, в подозрительной близости от леса и болота. Я сейчас говорю о Фенделе Эйхазе. От него в Звездчатке всегда бывали одни неприятности, ну а теперь совершенно ясно, что именно он главный виновник бедствия, обрушившегося на нашу прекрасную деревню.
Звентибольд вскочил так стремительно, что его стул с шумом опрокинулся.
– Этот несчастный отшельник принес в твою великолепную таверну настоящий поток золота, лицемерный ты трус! – возмущенно воскликнул он. – Думаешь, никто об этом не знает?! Как ты можешь говорить такие мерзости о том, кто, во-первых, никогда не вернется, а во-вторых, всегда платил тебе сполна?
Шнеклинг сохранял спокойствие. Все с той же улыбкой он, казалось, раздумывал, как бы ответить Биттерлингу.
– Как ни жаль, но Кремплингов нам сегодня выслушать не удастся, хоть в этом и нет ничего удивительного, – вовремя вмешался Одилий. Его неподвижный взгляд встретился с тревожно поблескивающими глазами Дрого. – И все же у меня есть основания надеяться, что через два-три часа даже такой отважный житель Звездчатки, как наш прозорливый хозяин «Туманов», посмотрит на происходящее иначе.
В его голосе впервые прозвучали резкие нотки, но, видимо, таилось там и что-то еще, отчего Шнеклинг опустился на стул, не сказав больше ни слова. Он несколько раз смущенно потер глаза и потянулся за стаканом ягодной настойки.
– А теперь послушаем, не случилось ли чего в других деревнях, раз уж в Звездчатке было так тихо и спокойно. За исключением, конечно, трагедии у Кремплингов, – с непроницаемым выражением лица распорядился старик Одилий.
Ремберт Риттерлинг, глава Оррипарка, поднял руку, явно давно ожидая возможности высказаться. Вид у него был несколько растерянный, словно уважаемый квендель не вполне доверял своим воспоминаниям. Однако он изо всех сил старался держать себя в руках в присутствии весьма состоятельного соседа Гизила Моттифорда, который сидел напротив и смотрел на него с сомнением.
– В ту ночь я был в Болиголовье с замечательным другом Гримоальдом Сандборстлингом. Сегодня Грима нет среди нас, потому что он еще не оправился от тяжелой травмы. Мы праздновали его день рождения в трактире «Красный тролль», засиделись на большой террасе до глубокой ночи, было тепло, небо все усыпано звездами… Клянусь пустотелыми трюфелями, ничто не предвещало бури, однако случилось вот что. – Слушатели ловили каждое его слово, и Риттерлинг на мгновение заколебался, но потом продолжил: – Все эти ночные ужасы появились из пустоты: небо над трактиром разверзлось, туманный вихрь охватил крышу, и деревянная черепица с треском посыпалась на землю. Один кусок полетел бедняге Гриму прямо в голову, прежде чем мы успели укрыться. Рана у него глубокая и заживает плохо. Ох, елки-поганки, какое несчастье, и к тому же в его день рождения, под конец такого веселого праздника – очень плохой знак для грядущего года!
Рассказ о пережитом дался Риттерлингу нелегко. Он умолк и опустил взгляд на столешницу перед собой. Слушатели недоуменно молчали, ведь они знали его как веселого и беззаботного квенделя, несмотря на вечно пустые карманы.
– Все, конечно, проснулись, – продолжал Ремберт, – и бросились на террасу, несмотря на летящие обломки. Буря не прекращалась до тех пор, пока от крыши не остались только стропила. И те, кто вышел тогда наружу – не знаю, верить им или нет, – видели кого-то в облаках. Одни утверждали, что разглядели волков, другие – что тени всадников на больших лошадях…
– Ремберт Риттерлинг, можно ли так увлекаться? – прервал его возмущенный голос, заставивший рассказчика замолчать на полуслове. Это заговорила Резеда Биркенпорлинг, подавшаяся вперед. В черном платье она была похожа на рассерженную ворону. – В вашем возрасте пора бы уже знать, к чему приводят бурные празднества и возлияния. Похоже, что все вы там немного перебрали, а потом раздули из мухи слона. Нынче все видят что попало то в небе, то в облаках! Или даже дома, в собственном саду, среди вьющихся роз…
Гортензии вдруг стало безразлично, что перед ней хозяйка самого великолепного трактира в стране и одна из наиболее уважаемых дам в Холмогорье.
– Если ваши слова, дорогая Резеда, означают, что всякий, кому есть что сообщить, будет осмеян как сумасброд и беспутник, то все разговоры можно прекратить. Пусть Лорхель и Ламелла подадут нам столько кружек и кубков с пуншем и настойкой, сколько, по вашему мнению, мы все выпили! – воинственно заявила Гортензия.
– Горько представить, что наследница добропорядочных Самтфус-Кремплингов столь сильно сбилась с пути, – пренебрежительно скривилась Резеда. – Святые трюфели, вот до чего доводит дурная компания. К сожалению, наш старый друг, Звентибольд Биттерлинг, тоже переменился до неузнаваемости. Даже член совета устроителей под влиянием сумасшедшего кузена с его дурацкими картами предпочитает бродить ночами по лесам и полям, вместо того чтобы заниматься важными делами, например, подготовкой предстоящего Праздника Масок.
Биттерлинг покраснел до корней волос.
– Драгоценнейшая Резеда, – уныло начал он, – мы действительно говорим о чрезвычайных обстоятельствах, к которым следует отнестись очень серьезно. Всем известно, что я многие годы с огромным усердием трудился над устроением нашего замечательного праздника. Если бы только вы были с нами той ночью…
Резеда шумно втянула воздух заостренным носом. Гортензия подумала, что, выдохни та пламя, никто не удивится. Однако тон, которым был озвучен ответ, оказался ледяным.
– Отвечать на подобное нет нужды, – сказала Резеда. – Я лишь поражаюсь, что за чепуха могла заставить меня покинуть Баумельбург в разгар подготовки к празднику и приехать сюда. Не так ли, дорогой Лоренц?
– Клянусь всеми грибными кольцами, приглашение в Воронью деревню показалось мне безотлагательным. Никто не созывает большой совет без причины.
Судя по бормотанию председателя, ему было очень неуютно в изысканном жилете.
– И правильно сделали, что приехали! – впервые вмешался Гизил Моттифорд. – Надеюсь, вы поверите слову Моттифорда, хотя сомневаться в том, что пережили мои бедные друзья, просто немыслимо. Я вытащил их из дыры в земле на берегу Сверлянки, и они пребывали в поистине печальном состоянии. А земля там раскрылась лишь потому, что незадолго до того одно из наших самых красивых и совершенно здоровых деревьев упало при необъяснимых обстоятельствах. Точно так же, как и старая липа в Зеленом Логе. Разве бывают такие случайности?
– О нет, подобных случайностей не бывает, – отозвался с другого конца стола высокий квендель в старом клетчатом пиджаке. У него было приветливое загорелое лицо с румяными щеками, похоже, он с утра до вечера проводил время на свежем воздухе. – В ту ночь одна из старых лип так сильно наклонилась, что ее почти вырвало с корнем. Теперь под деревом зияет дыра, словно там раскрылся вход в царство народа хульдов, – проникновенно произнес он.
Резеда нахмурилась. Она знала этого оратора из окрестностей Баумельбурга: приятный господин, но упрямый, из тех, кто идет своим путем. Звали его Ансегисель Хонигман, он занимался пчеловодством и жил с дочерью на лугах у реки к югу от Жаворонковой рощи. Мед Ансегиселя все любили, да и его самого тоже жаловали вместе с дочерью, прелестной Мальве.
На стул рядом с хозяйкой трактира опустилась Гризельда Хелмлинг. Она внимательно прислушивалась к словам пасечника, особенно навострив уши при упоминании народа хульдов, игравшего особую роль в легендах Фишбурга.
– Я подпер несчастное дерево, но вряд ли получится его спасти, – снова заговорил Ансегисель. – А жаль, ведь мои пчелы любили собирать пыльцу с его цветов, а других лип у нас в окрестностях не так уж и много.
– Снова липа, – скептически отметила Резеда. – Хочется надеяться, что хотя бы старое дерево у нас под дверью крепко держится корнями за землю.
Несколько гостей обернулись к окнам, пытаясь разглядеть в темноте, как обстоят дела снаружи, вокруг старого дерева-великана.
– Нет, пострадали не только липы, – крикнул гость из Трех Мостов. – Старый дуб на краю нашей деревни тоже треснул в ту ночь, как будто в него ударила молния. Но никакой грозы и в помине не было, просто необычайно яркие зарницы, которые сверкали за Гнилолесьем по дороге к Сумрачному лесу. Я сам все видел, потому что проснулся около полуночи и выглянул в окно. Клянусь святыми пустотелыми трюфелями, я сразу зарылся в одеяло и попытался заснуть. Из Сумрачного леса ничего хорошего не приходит, так что лучше об этом и не думать.
– Помимо того, что упал серебристый клен на берегу Сверлянки, случилось кое-что и в нашем лабиринте, – хрипловатым голосом объявил Лаурих Сток, егерь Моттифордов, который присматривал за хозяйскими землями и жил в сторожке Краппа. Обычно он предпочитал держаться в тени, но на этот раз решил из чувства долга поделиться случившимся. Крайне недоверчивый, Лаурих ни на мгновение не усомнился в том, что старик Пфиффер и его спутники говорят правду, когда Моттифорд привел их в сторожку, после того как вытянул из-под земли. – Очень похоже на то, что пережил Ремберт, – продолжил егерь, дружески кивнув Риттерлингу. – Ведь речь снова идет о крыше, пусть о маленькой, чайного домика, того, что возле лабиринта из живой изгороди в одном из террасных садов. Я проходил мимо, когда вдруг налетел ветер, такой сильный, что сорвал крышу и унес ее, будто щепку. Я подумал, что упадет она где-то в лабиринте, и побежал туда. Между изгородями царил холод, очень странный холод, я сразу это отметил. – Лаурих покачал головой, словно не доверяя своим воспоминаниям, но тут же продолжил: – В самом сердце лабиринта у нас солнечные часы, вот их-то и накрыла соломенная крыша. Я туда быстро добрался. Если не знаешь дорогу, можно долго плутать, но я-то даже во сне найду путь туда и обратно. Вот только в тот вечер изгороди как будто сдвинулись, и выхода не было ни за одним из поворотов. А потом я вдруг увидел туман, который странно мерцал в конце длинной аллеи, и пошел туда, хотя знал, что это опасно. У меня было предчувствие охотника, который понимает, что по его следу идет хищный зверь.
Егерь замолчал.
– А что случилось потом? – спросил старик Пфиффер, который, как и остальные, слушал Лауриха с сильным волнением.
– Ничего, – все так же хрипловато закончил егерь, словно решил, что сказал уже достаточно. – Мою руку лизнул Тоби, любимый пес хозяина Гизила. Я испугался и заорал как бешеный, а пес вдруг гавкнул, словно почуял что-то страшное в тумане. Он рванул прочь, но я успел вцепиться в ремень его ошейника. Тоби быстро вывел меня из лабиринта, господин Гизил уже искал его, а на другой день туман рассеялся и я отремонтировал чайный домик.
– Клянусь тролльими сыроежками, повезло, что вас не утянуло в туман, – обратился к нему фермер из Зеленого Лога, вставая со стула в заднем ряду. Это был Криспин Эллерлинг, чья ферма находилась на восточной окраине деревни возле Колокольчикового леса. – Две мои лучшие молочные коровы помчались в ту жуткую дымку и бесследно исчезли. Будто сквозь землю провалились, а может, так оно и есть!
Какой-то шутник выдал громкое «му-у!», но засмеялись только те, кто приехал из далеких деревень и плохо знал Криспина. Жители Зеленого Лога и даже толстый пекарь ошарашенно переглядывались, потому что Эллерлинг всегда слыл тихим и очень задумчивым квенделем. Он ни за что на свете не стал бы выдумывать диковинные истории, чтобы похвастаться. Потому-то его соседи по деревне и встревожились по-настоящему.
С дороги, ведущей в Крапп, зеваки все лето наблюдали упитанный скот Криспина на тучных пастбищах или на опушке леса, где можно было подремать в жаркую погоду. Порой коровы бродили в утреннем или вечернем тумане, будто тени, расплывающиеся по земле в молочной дымке, – у опушки Колокольчикового леса луга были влажными и прохладными. Но чтобы корова, не теленок, заблудилась в этом тумане и больше не появлялась, невозможно было и представить. Однако Эллерлинг не стал бы с этим шутить.
– Над нашими прудами тоже появляются мерцающие завесы тумана, – объявил молчавший до сих пор Левин Хелмлинг, хозяин Фишбурга. – Они клубятся над водой и сверкают, как блуждающие огоньки. Их странная игра так увлекает, что за ними тянет пойти, они манят, будто сияющая радуга, по которой хочется добраться до неба. В такие ночи пони неспокойны, и даже за крепкими стенами замка мы чувствуем, что по нашей земле расползается что-то непонятное. И все же я не уверен, что стоило созывать представителей со всего Холмогорья в канун Праздника Масок – это, пожалуй, слишком. Хотя я рад вас всех видеть, – дружелюбно добавил он.
– Клянусь всеми туманными шапками, мы собственными глазами видели, как стая волков охотилась в небе над «Красным троллем» и исчезла за Восемью Воронами, – проворчал старый кучер из Оррипарка, которого задели слишком легкомысленные слова Левина. – Еще несколько дней после этого мой господин вспоминал все так живо, словно это случилось только что.
Риттерлингу замечание кучера явно не понравилось.
– Во имя древесного трутовика, да ведь тогда вы должны были видеть все, что доступно глазу, – возразил дерзкий голос. – Особенно если взобраться на самую высокую башню Оррипарка. Если, конечно, лестница еще не обрушилась.
Это заговорил Томс, молодой квендель из Краппа. Гости встретили его резкие слова смехом, а поспешное объяснение кучера, мол, в это время они находились не дома, а в Болиголовье и потому видели только окрестности Восьми Воронов, неизбежно утонуло в шуме. Несмотря на шутки, сопровождаемые строгими взглядами Резеды Биркенпорлинг, один за другим стали подниматься квендели с новыми рассказами.
Оказалось, что почти по всему Холмогорью переживали страшное и видели всякие ужасы в Волчью ночь, особенно к северо-западу, где некоторые жители Вороньей деревни и Квенделина тоже наблюдали за полетом волков по затянутому облаками небу. Чем ближе к Сумрачному лесу обитали рассказчики, тем ужаснее казались истории, словно мрачный лес был черным сердцем зла, распространившим яд по окрестностям. Конечно, если считать, что все эти истории о туманных дырах, клубах тумана и выкорчеванных деревьях вообще стоили доверия. Споры шли еще некоторое время с переменным успехом, однако перевес оставался на стороне тех, кто винил в случившемся исключительно плохую погоду. Что касается причудливых описаний Одилия и старого Райцкера, они казались, скорее, выдумками стареющих бородачей, и неважно, поддерживают их Гортензия Самтфус-Кремплинг и заслуживающий доверия Биттерлинг или нет.
Разговоры все не кончались, а Бульрих Шаттенбарт, к большому сожалению собравшихся, так и не появлялся. Постепенно, однако, гости начали уставать от ужасных историй, и возможность выслушать того, кто оказался в самом сердце Сумрачного леса, перестала быть столь заманчивой. Некоторые принялись высматривать Лорхеля Зайтлинга, чтобы узнать, не собирается ли трактирщик устроить перерыв на ужин. Наконец, вперед выступил мельник.
– Дорогие друзья, я нередко истолковывал для вас знамения и, как правило, говорил, что все будет не так уж плохо. Надеюсь, я давал вам не слишком много ложных обещаний, когда вы приходили на мельницу со своими тревогами и заботами, – проговорил Уилфрид фон ден Штайнен. Долгие рассказы о Волчьей Ночи он слушал молча, прислонившись к стене возле одной из оконных ниш, задумчиво покуривая трубку. – Многие из вас знают, что со скамейки перед мельницей виден широкий луг, простирающийся до самой Холодной реки; я часто сижу там, когда ярко светит луна и рисует бликами серебристую дорожку на воде. С тех пор как небо затянули тучи, закрыв для нас утешительные звезды, я слушаю звуки ночи в полной темноте. Порой над рекой и прудами Фишбурга стелется туман, осенью часто так бывает, сами понимаете, но иногда в белых клубах что-то блестит, будто мерцают светлячки. И в такие минуты у меня возникает странное чувство, что я не один. И я точно знаю, что никого из квенделей рядом нет. Знаю также и то, что мы обязаны очень серьезно отнестись к этим предзнаменованиям: если отмахнемся, опасность нас не минует.
Он замолчал и вновь окутался табачным дымом, а поскольку слова мельника всегда имели вес, никто не осмеливался возразить или пошутить.
– Полагаю, на сегодня мы услышали достаточно, – сказал старик Пфиффер, от которого не укрылось всеобщее растущее беспокойство. – Совершенно ясно одно: что-то происходит, и мы должны быть осторожны. Границы потустороннего мира истончаются, становятся все более хрупкими – вот что означает мерцающий туман. Есть несколько дней в году, когда эти рубежи можно пересечь, и один из самых важных таких дней наступит совсем скоро.
– И что же это значит? – спросил, поднимаясь с места, Лоренц Парасоль. Он с важным видом огляделся по сторонам, а затем посмотрел на Одилия. Лоренцу давно пора было взять дело в свои руки, а не оставлять его на попечение этих болтунов или Резеды. Она вот уже три с половиной года метила на место Парасоля, с самого дня смерти мужа, Базиля, который возглавлял совет устроителей до него.
– Это значит, что в нынешнем году в день Праздника Масок в Баумельбурге нам лучше остаться дома, запереть двери и окна и сидеть перед камином, не давая огню погаснуть до рассвета, – ответил Бозо Райцкер, рыча, как старый медведь.
К такому никто не был готов, и дара речи лишился не только Лоренц Парасоль. Резеда рядом с ним вскочила словно ужаленная.
– Засохни все трюфели светлых лесов! – прошипела она и с такой силой ударила по столу полупустой кружкой с ягодной настойкой, что ручка ее отломилась, а Лоренц в ужасе вздрогнул. – Елки-поганки и черные мухоморы! – Пронзительный и полный гнева вопль Резеды пронесся по большому залу.
Страшные проклятия заглушили вопросы сбитых с толку квенделей, кое-где послышались насмешливые восклицания. Все разволновались, заговорили куда громче прежнего, не обращая внимания на то, что в общем гомоне невозможно было разобрать ни слова. Вскоре баумельбуржцы принялись обвинять жителей других деревень в том, что те учат их жизни.
– Отменить наш главный праздник – это все равно что срубить липу у великой реки! – гремел широкоплечий квендель позади Лоренца и Резеды.
Хозяин трактира перепугался, потому что узнал в крикуне Трутца Визельмана, егеря и по совместительству плотника из Жаворонковой рощи, что к югу от Баумельбурга. Такого шума в «Старой липе» еще не бывало, и возмущение все продолжало нарастать. Большой палец Лорхеля уже давно не просто чесался, а болел, и все же трактирщик никак не ожидал, что кто-то так откровенно посягнет на самый значимый для всего Холмогорья праздник. Что может быть хуже, чем вот так взять и отменить самый прекрасный Праздник Масок, древнюю традицию, которая передавалась из рода в род?!
В огне под фреской с липой что-то зашипело. Раздался громкий треск, и яркие вспышки взметнулись до самого потолка, который осветило снопом искр. Гости в ужасе закричали, многие бросились прятаться под столы. Стулья с грохотом падали, стаканы и кружки разбивались об пол. Лорхель Зайтлинг с несколькими слугами укрылся за барной стойкой, Хульда заслонила собой Бедду, а из ниши у окна, где под двумя подушками пытался спрятаться толстяк Речерлинг, донеслись громкие стенания. Не испугались только гости из Квенделина.
За плечами Себастьяна Эйхен-Райцкера, который стремительно отвернулся от камина, взметнулся черный плащ, отчего хранитель моста на мгновение стал похож на большую летучую мышь. Он даже не потрудился спрятать мешочек, из которого высыпал в огонь щепотку черного порошка.
– Тише, тише, спокойнее! – непонятно кому сказал Себастьян, разгоняя одной рукой дым.
Последнее облачко марева рассеялось под потолком. Грациозно и бесшумно закружились, опадая, редкие хлопья пепла, и суматоха в зале постепенно утихла, уступая место тишине.
Поскольку многие подсвечники в беспорядке упали, свечи в них погасли. В полутьме ошеломленные гости начали понемногу приходить в себя. Они заняли свои места, поправили сбившуюся одежду и прически и попытались сообразить, что же такое произошло. Заговорить никто не решался, и в наступившей тишине слово взял хранитель моста.
Он поднялся на самую высокую из каменных ступеней у камина, и создалось впечатление, что до этого мгновения Себастьян прятался в тени и вышел только сейчас. Эту странность заметили сразу несколько квенделей, а огненные чары, только что наведенные им, показали многим, что хранитель моста из Запрутья обладает способностями, далеко выходящими за пределы возможностей обычного жителя Холмогорья.
– Слушайте меня, – коротко приказал Себастьян Эйхен-Райцкер и, ко всеобщему изумлению, спел отрывок неизвестной песни:
Из озер да из полей
ОН выводит всех зверей.
Все расскажет ему след,
Где же спрятался обед.
В шуме или в тишине…
Облака летят, оне —
Кони вороные,
Белые, шальные.
Из ночного неба,
Словно из болота,
Рвется к нам на землю
Дикая Охота.
Будь повод собрания другим, песня, исполненная глубоким чистым голосом, наверняка вызвала бы аплодисменты, хоть слова и звучали угрожающе.
– Так и будет, – произнес хранитель моста. – И вам выбирать, что с этим делать. Одилий Пфиффер сказал правду: Праздник Масок и зимнего солнцестояния старше самой старой липы, и отмечали его издавна, именно чтобы отпугнуть тех, кто стремится попасть в земли живых из царства теней. Как и в Двенадцать зимних ночей, в день нашего маскарада, когда Грибная Луна сменяется Туманной, границы потустороннего мира истончаются. И оттуда придет на наши земли Охота, для которой жители Холмогорья станут легкой добычей. Так и будет, если вы не вспомните об осторожности и мудрости и не подождете, пока темные ночи не закончатся и переходы между мирами не закроются снова.
– Если я правильно помню, наши предки устраивали шумные шествия, чтобы отогнать злых духов, – ответила Ада Изенбарт. Она не только любила приводить в порядок списки масок, но и хорошо разбиралась в исторических источниках, посвященных праздничным обычаям страны холмов. – Если нам, жителям Холмогорья, действительно грозит опасность, то, наверное, лучше всего отметить наш главный праздник особенно бурно и шумно, – хитроумно предположила она. – Пройти кавалькадой в самых отвратительных масках, какие только можно себе представить, клянусь серыми поганками! В таких устрашающих, что любой тролль с севера, юга, востока или запада, который сунет нос в нашу страну, в мгновение ока сбежит туда, откуда пришел!
Ада Изенбарт быстрее всех оправилась от неприятного фокуса, который устроил хранитель моста, и ей не терпелось взяться за дело. Быть может, пришло время закатить самый грандиозный Праздник Масок за всю историю. Она посмотрела через весь стол на хранителя, будто бросая ему вызов. На губах Лоренца снова заиграла улыбка, и даже Резеда бросила на Аду благодарный взгляд.
Себастьян не дрогнул.
– Вы меня не поняли, – произнес он. – Границы, о которых говорю я и о которых напоминает Одилий, проходят не по всему Холмогорью. Они становятся тоньше и прозрачнее там, где скрыты переходы в потусторонний мир. В некоторых местах, скажем, в Сумрачном лесу или среди Черных камышей, их всегда можно найти, если поискать. Но теперь невидимые крепостные стены тают повсюду, открывая проходы. Даже в сердце самой мирной из деревень, в саду Зеленого Лога или на пастбище у Колокольчикового леса, как вы сами только что слышали. Опасность повсюду, и, раз уж все так плохо, не стоит надеяться на то, что в страшные дни вы сможете противостоять темным силам, всего лишь надев маски и устроив пантомиму.
– Пантомима, пожалуй, не самое подходящее название для нашего ежегодного праздника, – заметил Лоренц Парасоль под вторивший ему гул согласия. – Нашего грандиознейшего и наиважнейшего праздника, как мы только что узнали, – шутливо добавил он и махнул в сторону барной стойки, настало время приободриться и переменить настроение в зале. – Хозяин, всем бузинного вина! Пора нам прополоскать горло от пепла и пыли веков! – крикнул он.
Хозяин трактира бросился выполнять просьбу. Наконец-то в «Старой липе» зазвучали знакомые слова.
Однако вечер еще не закончился.
– «Пусть наши праздники будут веселыми, а маски – добрыми», насколько я знаю, это древний девиз Праздника Масок! – гневно заявила Гортензия совету устроителей. – Ада Изенбарт, вы намерены выйти против темных сил, чтобы выяснить, кто нагонит друг на друга больше страха? Я могу кое-что рассказать вам и даже покажу, кто по- бедит!
Гортензия решительно подошла к Бедде и что-то ей прошептала. Больная тем временем, измучившись от волнения, совершенно обессилела и едва держалась на кресле. Даже с помощью Гортензии и Хульды ей потребовалось немало времени, чтобы повернуться вполоборота и оттянуть левый рукав платья, открывая плечо. Гортензия нашла зажженную свечу и поднесла ее к жуткому следу, который оставила на коже Бедды неизвестная тварь.
На высоком сиденье, открытая взглядам всех присутствующих, спина несчастной выглядела такой худой и бледной, что синеватые и темно-багровые пятна на ней казались огромными и нестерпимо яркими. Это были отпечатки когтистых пальцев – такие следы ни с чем было не спутать. Кто-то вскрикнул от ужаса, другие в страхе вскинули руки и закрыли ладонями лица. Жители Зеленого Лога и их соседи, слышавшие о приключившемся с Беддой, были лучше подготовлены к этому зрелищу, однако увиденное превзошло даже самые смелые их ожидания.
– Как вы думаете, кого Бедда должна за это благодарить? Может быть, она упала с лестницы, спускаясь в погреб? – с горечью и яростью воскликнула Гортензия. – Да как вы смеете говорить, что мы все выдумали?!
Хульда пыталась удержать Бедду, не давая подруге сползти на пол. Она с ужасом увидела, что по щекам несчастной текут слезы.
– Это и в самом деле выглядит страшно, и мне очень жаль, – ответила Резеда Биркенпорлинг. Однако не похоже было, что жалость ее размягчила. – Но как бы то ни было, это не повод отменять в нынешнем году наш Праздник Масок.
Гортензия застонала от отчаяния, и вместо нее ответил старик Пфиффер. Его глаза горели ярко-зеленым огнем, а привычный дружелюбный голос звучал грозно и разносился по всему залу:
– Вы, легкомысленные губошлепы, неужели вы ничего не знаете о Дикой Охоте в темном зимнем небе и о тех, кто тянется за ней ужасным шлейфом? Неужели вы не боитесь зловещих мертвых воинов, удушающих призраков и кровососов, могильных орд, ночных кошмаров и ведьм, туманных мороков, воющих ведьмаков, волков, ворон и им подобных? И не страшитесь воплощения отвратительного и ужасного Владыки Страны теней во всей его мощи? Кто вы такие, раз ничего не боитесь, неисправимые глупцы и мечтатели?
– Воистину, я всегда считал, что не стоит пренебрегать старыми легендами. Порой можно угодить в переделку, если вдруг потянет разгадывать тайны прошлого. И я тому, елки- поганки, лучший пример, – раздался дружелюбный голос, который донесся, казалось, прямо из стены за длинным столом и рядами квенделинцев.
Все обернулись и уставились в ту сторону. Старик Пфиффер потерял дар речи, как и Гортензия, и ее противники. Поначалу никто даже не понял, что это за добряк явился разрешить грандиозный спор так легко, будто небольшое недоразумение.
– Кузен Бульрих! – крикнул во весь голос Биттерлинг и, размахивая руками, бросился к узкой двери возле камина.
Рядом с картографом стоял и Карлман, улыбаясь с нескрываемой гордостью. Ведь на большое собрание явился не кто иной, как его любимый старый дядюшка, энергичный, в лучшем праздничном костюме, с внимательными глазами и трубкой в руке – казалось, его появление в нужную минуту было самым естественным событием на свете.
– Бульрих Шаттенбарт, глазам не верю! – изумленно воскликнул Одилий.
– И в добром здравии и хорошем настроении! – торжествовал Звентибольд, который уже подошел к вошедшим. Он порывисто обнял кузена.
От Гортензии не ускользнули недоуменные взгляды, которые бросали друг на друга Одилий, Себастьян и Бозо, что показалось ей странным, поскольку наводило на мысль о том, что ни один из этих троих не имеет отношения к чудесному выздоровлению Бульриха. Поверить в это было трудно, и она бы даже испугалась, если бы ее не окатило волной огромного облегчения. Гортензия осторожно обняла Бедду за плечи.
– Посмотри, кто пришел! – прошептала она подруге. – Святые пустотелые трюфели, ведь это значит, что и для тебя есть надежда! И неважно, какая магия за этим стоит!
Бедда кивнула, улыбнувшись сквозь слезы.
– Что с тобой случилось? Я заходил к тебе совсем недавно, и ты крепко спал, а сегодня утром и вовсе расклеился, – удивился старик Пфиффер, испытующе разглядывая картографа.
Бульрих честно посмотрел Одилию прямо в глаза. Прежняя бледность сменилась румянцем, и от смущения щеки алели все сильнее – картограф не привык быть в центре внимания.
– Вообще-то я не спал, – тихо объяснил он, – но не могу сказать, почему мне вдруг полегчало. Наверняка из-за того, что вы все так замечательно обо мне заботились. Во всяком случае, я хотел сделать вам сюрприз.
Бульриху вдруг показалось, что он поступил глупо, войдя в зал посреди собрания.
– Это я все придумал, – взволнованно сообщил Карлман, – и вы должны признать, что мы и в самом деле всех удивили!
Смятение, вызванное неожиданным появлением Бульриха, улеглось не сразу. Друзья, родственники и доброжелательные соседи окружили картографа, приветствуя с неподдельной радостью, а те, кто стоял поодаль, смотрели на него с подозрением.
– Клянусь громовым грибом, теперь мне интересно посмотреть, прольет ли он свет на тьму Сумрачного леса и что расскажет обо всем остальном! – подал голос хозяин «Туманов Звездчатки», высказывая мысли многих гостей. – Добрейший Шаттенбарт! – настойчиво и с наигранным дружелюбием крикнул Дрого Шнеклинг, подходя к камину. – А расскажи-ка нам, где тебя носило!
Воцарилась напряженная тишина. Для Бульриха освободили место во главе стола. Уклониться от приглашения не было никакой возможности, и он покорно сел на свободный стул, который ему придвинули.
Внимание всего зала было приковано к старому картографу. Гости, расположившиеся по обе стороны длинного стола, подались вперед, чтобы лучше разглядеть Бульриха. Сидящие за его спиной встали или взобрались на стулья и скамейки. Даже израненная спина Бедды и фейерверк, который устроил хранитель моста, не привлекали столько внимания.
Бульрих беспокойно поерзал на стуле. Не глядя на окружающих, он, казалось, чувствовал, что старик Пфиффер, Гортензия, Биттерлинг, Карлман, Хульда и, наконец, Бедда тоже с нетерпением ждут каждого его слова. У него немного закружилась голова, и кто-то заботливо протянул кружку с бузинной водой. Бульрих сделал несколько глотков, откашлялся, и, когда он заговорил, голос его зазвучал сухо и жестко:
– Клянусь святыми трюфелями, я почти ничего не помню.
Недоверчивый ропот многочисленных слушателей пронесся по старому залу, как порыв ветра.
– Не может быть, чтобы уж совсем ничего! – воскликнул Криспин Эллерлинг. Вид у фермера был такой несчастный, словно он ожидал, что Бульрих расскажет, куда запропастились его невезучие коровы.
Он беспомощно оглянулся и поймал взгляд старика Пфиффера. Одилий тоже с трудом скрывал разочарование, но все же дружески улыбнулся. Бульрих вновь воспрянул духом.
– Я помню, как стоял на опушке леса, собирался сделать наброски для карты, – сказал он. – А потом – непроглядный мрак.
– Ничего удивительного! Ты же попал в Сумрачный лес, старина, – попытался пошутить Квирин Портулак, один из его соседей.
Бульрих невесело улыбнулся.
– Мне бы очень хотелось все вспомнить. Но в голове только обрывки. Расплывчатые образы деревьев и корней, сильный страх, ощущение, что какой-то ужас кроется в черноте, и еще – приятный запах хвои.
– Полезное наблюдение. Теперь мы хотя бы знаем, какие деревья растут в Сумрачном лесу, – ехидно заметила Резеда Биркенпорлинг.
– Сосновые иглы были разбросаны и в коридорах лабиринта под живой изгородью, – сказал Биттерлинг. – Должно быть, Бульрих там тоже побывал. Это не случайность, и, возможно, скоро он вспомнит еще что-нибудь.
– Почему вы уверены, что он был там, если сам Бульрих ничего об этом не помнит? – спросил старый Бозо, с сомнением прищурившись.
– Мы нашли клок его жилета в подземном склепе, – выпалил Карлман.
Его друг Эппелин, который уже давно сидел рядом, тоже не заставил себя ждать.
– Этого склепа нет на нашей карте, – с важным видом объявил юный Райцкер, и по его вспыхнувшим ушам стало понятно, как он взволнован.
– На карте моего деда, наверное, хочешь сказать ты. В которую тебе и прочим молокососам не пристало совать нос, – сурово сообщил ему Бозо. – Однако это правда, на старой гномьей карте есть подземные ходы, по которым бежали наши друзья. А вот склепа с гробницами действительно нет. Я бы хотел узнать об этом поподробнее.
– Можно спуститься туда с факелами и веревками, – тут же предложил предприимчивый Гизил Моттифорд. – В конце концов, вход в лабиринт на моей земле, где упал серебристый клен и оставил в почве дыру. Я тоже не прочь узнать, кто покоится в вечности под нашими лугами. Возможно, там есть и коридор, по которому можно дойти до Зеленого Лога, ведь Бульрих каким-то чудом попал под старую липу на деревенской площади.
– Кто знает, где он был на самом деле, – ответил Лоренц Парасоль с таким видом, словно устал зря терять время. – Быть может, просидел в печально известных подземельях Фишбурга. Все знают эту страшную сказку Холмогорья, и она очень подходит для чудесного вечера у камина, такого, как сегодня!
Винтер-Хелмлинги одновременно сверкнули глазами. Однако, прежде чем Левин или любой из его сыновей успели что-то сказать в ответ, голос подала Гризельда, чем удивила не только свою семью.
– В глубине наших подземелий есть ходы, которые ведут в никуда, – сообщила она, ее чистый юный голос звучал вполне серьезно. – В конце концов эти коридоры теряются в глубинах естественных пещер, и только там порой встречаются длинные тропы, усыпанные сосновыми иголками. Я шла по ним в темноте до тех пор, пока хвоя хрустела под ногами.
Карлман и Эппелин явно не поверили, что эта девушка столь отважна.
– Ты там ни с кем не столкнулась? – вырвалось у Карлмана, и он покраснел, когда Гризельда с любопытством посмотрела на него большими серыми глазами.
– Я бы так не сказала, – загадочно ответила она. – И все же в той тьме не чувствуешь, что ты один, примерно как описал мельник. Преследует ощущение, что есть там кто-то еще. – Девушка замолчала, и стало ясно, что ни ее отцу, ни братьям не нравятся темные тропы, по которым она гуляет.
– Лишь однажды я в самом деле что-то увидела. – Гризельда еще не закончила рассказ. – Представьте, какая там кромешная тьма. Я шла осторожно, шаг за шагом, практически вслепую, но навострив уши и босиком, потому что мне нужно было почувствовать иголки, чтобы знать, куда ставить ноги. Я как будто плыла в реке в безлунную ночь, плыла по течению, все глубже погружаясь в неизвестность. Я не обращала внимания ни на что, кроме тихого потрескивания на полу, и всматривалась в черноту. Как вдруг в конце коридора мелькнул отблеск: две точки на одной высоте, неподалеку друг от друга. Это были глаза. Глаза во тьме.
Бульрих вздрогнул, и Карлман вместе с ним, однако оба не могли понять, чем эти слова их так задели. Гортензия и старик Пфиффер тоже это отметили: Бульрих иногда бормотал в полусне. «Глаза во тьме», – говорил он тогда со страхом.
– Что там было? Вы убежали? Вас кто-то преследовал? – Гризельду засыпали вопросами.
– Ничего подобного, – ответила она. – Обитатели подземного мира живут в своем царстве, наши пути пересекаются крайне редко. Народ хульдов не желает квенделям зла. Светящиеся глаза растаяли во тьме, а я вернулась по лестнице наверх, в замок.
– А нам пора вернуться к тому, ради чего все затевалось. Пока мы не сбились с пути, – сказал Лоренц Парасоль. – Или, лучше сказать, не заблудились в безднах, клянусь черными гнилушками!
Его терпение иссякло, и он проголодался. Блюда с лакомыми закусками давно опустели, и не только в пределах его досягаемости. Не он один обратил внимание на соблазнительные ароматы, которые уже некоторое время доносились из кухни «Старой липы».
Лица хозяев трактира говорили сами за себя красноречивее слов. Было поздно, всем хотелось поскорее приступить к полуночной трапезе в надежде на мирное завершение странного вечера.
– Ты прав, Лоренц, – согласился старик Пфиффер, намеренно вкладывая в слова другой смысл. – Я тоже считаю, что нам стоит продолжить собрание, ведь еще не все сказано и обдумано.
В зале поднялся беспокойный ропот. Гости бросали на Одилия сердитые взгляды.
– Совсем наоборот! – твердо ответил Парасоль. – Мы ничего не узнали о чаще Сумрачного леса. Зато выяснили много нового о подземельях Холмогорья, куда и нырнули, налюбовавшись на волков в небе. Теперь мы знаем, что под нашими лугами есть широкие ходы, которые открываются под поваленными деревьями и ведут в разветвленный лабиринт под живой изгородью, где таится склеп с могилами. Наконец, мы узнали даже о мрачных туннелях Фишбурга. Квендели – мастера рассказывать истории, и это искусство достойно уважения, однако возникает ощущение, что мы попали на собрание кротов. Мне как председателю пришло время сказать, что все услышанное сегодня не имеет никакого отношения к нашему замечательному Празднику Масок, но, учитывая вечно плохую погоду и явно подпорченное настроение, я от имени нашего совета советую всем прислушаться к предложению Ады Изенбарт и надеть в этом году особенно яркие и выразительные маски. А теперь, дорогая Ламелла, дорогой Лорхель, ваш выход! Уже поздно, а светская часть вечера, несмотря на то что мы получили массу вдохновляющих впечатлений, кажется мне несколько скудной.
Лорхель с благодарностью отправил слугу на кухню, где тоже нетерпеливо ждали приказа. Вскоре двое поварят внесли огромный котел, полный ароматного грибного супа, и повесили его на большой крюк над одним из очагов. За ними последовали другие слуги, вынося подносы с суповыми мисками и корзины со свежим хлебом, а еще ветчину, копченную в можжевеловом дыму, жареные лисички, нежный сливочный сыр и десерт – запеченные лесные ягоды со свежими сливками. Кроме тех, кто подавал еду, пришли и другие служащие трактира. Повар с женой, которым не терпелось наконец выбраться из-под кастрюль и сковородок, садовник с огорода и несколько конюхов, среди которых был и молодой Энно.
За всеобщим оживлением печально наблюдали лишь квендели, сидевшие в самом конце длинного стола.
– Все бессмысленно, – вздохнул старик Пфиффер, давая знак остальным не шуметь, и они тихо сидели вместе и смотрели, как оживает зал «Старой липы» в предвкушении полуночной трапезы. К ним присоединился мельник, Валли Райцкер села рядом с мужем и Эппелином, а Себастьян Эйхен-Райцкер, нахмурившись, снова отступил к камину и в конце концов исчез через узкую дверь, не сказав ни слова.
– Клянусь лесными троллями, дай им только крошечный повод для праздника, и все будет забыто, даже если Дикий Охотник приземлится сию минуту посреди двора, – с горечью произнесла Гортензия.
– Да, они такие, но мы их любим, – сказала Валли. – Неужели вы ожидали чего-то другого?
Тем временем гости один за другим черпали ложками горячий суп.
– Мне казалось, что страшные события послужат для них предупреждением, – разочарованно хмыкнул Биттерлинг. – А их это, похоже, не очень-то волнует, хотя, как правило, квендели побаиваются куда более безобидных знамений.
– У них это в головах не умещается, – пожал плечами Уилфрид фон ден Штайнен. – В такие рассказы трудно поверить. Полагаю, так думает большинство, а тех, кто на самом деле испытал нечто устрашающее в Волчью ночь, слишком мало.
– И что же дальше? – спросил Звентибольд.
– Будем готовиться к маскараду в Баумельбурге. Каждый по-своему, – мрачно ответил старик Пфиффер.
– Первым делом надо уложить Бедду в постель, – озабоченно перебила его Хульда. – Чудо, что она продержалась так долго. Карлман, Гортензия, помогите мне поднять бедняжку с этого огромного кресла, а потом посмотрим, сможет ли она устоять на ногах.
Однако не успели они дойти до камина, как вдруг мирную домашнюю тишину, которую нарушало лишь позвякивание столовых приборов, прервал громкий стук. Должно быть, кто-то подошел к дверям «Старой липы» и, как ни странно, решил вот так объявить о себе.
– Сморчки и козьи поганки, кого это принесло?
Ремберт Риттерлинг с некоторым беспокойством оглянулся. Он единственный из всех сидящих за длинным столом посмотрел на дверь.
– Наверняка этот неудачливый тролль из Запрутья решил удостоить нас еще одной шутки, – предположила Резеда, не поднимая глаз от тарелки. – Куда он вдруг подевался?
Большинство гостей только сейчас поняли, что хранитель моста ушел из зала, но они не успели как следует над этим поразмыслить, потому что дверь резко распахнулась.
Раздался вопль, полный боли и отчаяния, почти как у животного, попавшего в беду. На пороге появилась ужасающая фигура. Спутанные волосы развевались, на бледном лице горели глубоко посаженные, налитые кровью глаза, и все, кто сидел неподалеку, в ужасе вскочили с мест.
Гостья зажимала под мышкой длинную палку, пытаясь обеими руками запахнуть на груди плащ, изо всех сил пряча под ним что-то. В конце концов складки ткани выскользнули из ее ослабевших пальцев, и те, кому открылось жуткое зрелище, снова вскрикнули.
Длинная белая ночная рубашка под ее плащом была покрыта коричневыми пятнами засохшей крови и светло-алыми – свежей. Вероятно, стонала гостья от боли, потому что была ранена.
Старик Пфиффер в другом конце зала медленно поднялся из-за стола, его примеру последовали Гортензия и Звентибольд, из последних сил привстала и Бедда, держась за спинку кресла, исполненная самых мрачных предчувствий.
– Святые трюфели, неужели никто из жителей Звездчатки даже не догадывается, что перед нами Фиделия Кремплинг? – в ужасе закричала Бедда на весь зал. – Так помогите же ей, наконец! Она, должно быть, ранена! Посмотрите на ее левую руку!
Однако когда ночной призрак, в котором некоторые уже узнали мать малыша Блоди, выпростал из-под плаща руку, оказалось, что в окровавленных пальцах зажато что-то вроде игрушки. Это был маленький уродливый человечек из корня, тоже мокрый и перемазанный красным, но аккуратно завернутый в тонкую ткань, словно любимый младенец.
– Ох, лесные колокольчики, она потеряла рассудок! – вскричала Гортензия. – Где Пирмин?
– Похоже, она пришла одна, – воскликнула Приска Эрдштерн, сидевшая у одного из окон. – Под липой ее серый пони. Я не раз видела его в Звездчатке.
– Не пускайте ее! – крикнул кто-то из толпы.
– Пусть троллья ведьма стоит за дверью, она опасна!
– Да ради волчьих боровиков, кто сказал, что это в самом деле Фиделия Кремплинг? Вон, гоните ее вон! – потребовал другой голос, и на этот раз он принадлежал Дрого Шнеклингу.
– Конечно же, это Фиделия, бедняжка! – ахнула Приска, все не решаясь подойти ближе. – И я знаю, что у нее в руке. Это мандрагора, которую Пирмин принес из Черных камышей. Фиделия уверена, что это подменыш, которого те, кого нельзя называть, дали ей взамен на сына. Если она станет заботиться о маленьком клубне и накормит его своей кровью, Блоди в потустороннем мире ни в чем не будет знать нужды.
– Дитя троллей, мандрагора! – выдохнула Фиделия, словно в подтверждение, и постучала палкой по земле. А потом замерла, прислушиваясь.
– Она вызывает подземный народ хульдов, – взволнованно сказала Ада Изенбарт. В ее голосе больше не было уверенности, она с тревогой указывала на улицу. – Я помню, как об этом говорится в старых легендах. Во имя святых пустотелых трюфелей, заберите у нее палку!
И тут в зал вернулся хранитель моста. Возможно, он всего лишь ходил проверить лошадь в конюшне. Подойдя к Фиделии, хранитель взял у нее из рук палку, которую та отдала не сопротивляясь, быть может, еще и потому, что он не тронул мандрагору и нежно провел пальцами по ее лбу. Фиделия, будто сомнамбула, пошла рядом с Себастьяном Эйхен-Райцкером, и никто не осмелился их остановить. Толпа даже расступилась, потому что все испугались страшного зрелища – Фиделия окровавленными руками прижимала к груди скрученный корень мандрагоры, словно ребенка. Спутанные волосы были усыпаны листьями и мелкими веточками, словно она сама явилась из Черных камышей, где утонул ее маленький сын. Она опустилась на табурет перед камином, тот, что под фреской с охотниками, и молча уставилась в угли. Никто не осмелился произнести ни слова, но спустя некоторое время ночная гостья неожиданно заговорила сама.
– Я их видела, – хрипло и настойчиво прошептала Фиделия. – Сначала на краю болота, потом на берегу реки. Они выходили из тумана, подбирались все ближе и ближе ко мне, но мы так и не встретились. Я видела, когда стояла на мосту и у землянки Фенделя. Они шли сквозь высокую траву. Или то был вереск?
– Кого ты видела? – затаив дыхание спросил старик Пфиффер, который уже давно вместе с Гортензией и Звентибольдом стоял возле Себастьяна.
– Моего Блоди, кого же еще? – ответила Фиделия таким недовольным тоном, как будто вопрос показался ей чрезвычайно глупым. – С ним шел другой мальчик, очень бледный, который никогда не отходит от моего малыша. Я давно вижу их обоих, но не могу дотянуться. Пока не могу. Поэтому делаю все, чтобы не стало хуже. Моя кровь капает. Палка при мне – она стучит. День и ночь я слежу за ними и питаю жизнь сына, пока мне не вернут его.
Среди тягостного молчания громко всхлипнула Приска Эрдштерн.
– О, какой ужас, как жаль! Несчастный Пирмин и бедные, бедные дети! Их мать потеряла рассудок!
– А я так вовсе не считаю, – раздался молодой голос возле входа, так отчетливо, что все навострили уши.
Хозяин трактира нахмурился. Этот новый конюх из Звездчатки, похоже, набивал себе цену.
– Фиделия Кремплинг сказала правду, – медленно пояснил Энно, пытаясь не замечать обращенных к нему подозрительных взглядов. В конце концов он стал смотреть только на старого Пфиффера. – Я долго думал, что мне все снится, но теперь знаю: я в самом деле тоже их видел. Блоди и того бледного как смерть мальчишку с холодными глазами. Я встречал их на пустых тропинках за Звездчаткой, на рассвете и в сумерках, когда над лугами стелется туман и все вокруг становится серым. Тогда они выходили и брели рядом со мной в тумане. Об этом я и собирался рассказать сегодня. Вот и рассказал.
Старик Пфиффер посмотрел на молодого квенделя так испытующе, словно тот принес самую важную новость за весь вечер. Однако возможности расспросить конюха Одилию не представилось.
Едва Энно договорил, как Бедда потеряла сознание, обессиленно соскользнув со стула. Опустившись на колени рядом с несчастной подругой, Хульда стала звать на помощь. Выглядела Бедда устрашающе. Старик Пфиффер, Карлман и Гортензия отправили ее в постель, где вместе дежурили до утра и делали все возможное, чтобы облегчить ее страдания, потому что бедняжка мучилась всю ночь.
После того как Бедда упала в обморок, квендели быстро разошлись. Все вдруг заторопились, кто-то отправился спать, кто-то решил уехать. Те, кому предстояло добираться домой далеко за полночь, с содроганием представляли себе путешествие в темноте. Эрдштерны позаботились о Фиделии и отвезли ее обратно в Звездчатку. Вскоре большой зал «Старой липы» опустел.
На следующее утро разъехались и гости, ночевавшие в комнатах трактира, все немного растерянные и встревоженные пережитым. Черного коня в конюшне уже не было: должно быть, Себастьян Эйхен-Райцкер уехал задолго до рассвета, не попрощавшись. Энно тоже исчез, к огорчению старика Пфиффера, а вот хозяин трактира этому даже обрадовался, несмотря на то что конюх трудился прилежно. Вероятно, предположил Лорхель, молокосос понял, что после его невероятных рассказов в «Старой липе» сплетен не оберешься, вот и сбежал. Ничего, такой проныра всегда найдет работу.
Покачав головой, Лорхель Зайтлинг и его слуги принялись за уборку. Большое собрание закончилось не лучшим образом. Оставалось надеяться, что ужасный вечер забудется как можно скорее.
Глава пятая
Серая ведьма
Сидела совушка в дупле,
Рыдала совушка в дупле,
Как много места на земле,
для нас обоих на земле.
О чем кричит сова в дупле?
О смерти и о смерти.
Теодор Шторм. Сова
Спустя две недели, в один из прохладных и ветреных вечеров, Бульрих устроился дома в маленькой зеленой гостиной перед камином, в котором уютно потрескивал огонь. Придвинув ближе любимое кресло, старый квендель ощутил ногами тепло пламени; стало даже слишком жарко. Однако он с радостью терпел, потому что так снова чувствовал себя живым. Голод, жажда, удовольствие и даже боль – все что угодно лучше, чем бессмысленная дрема. Холод остался только внутри, хотя Бульриха больше не мучили кошмары и мрачные воспоминания. О последнем, однако, он особенно сожалел и часто ломал голову, пытаясь понять, что же скрывается в загадочной тьме, которая никак не рассеивалась в памяти. После совета в «Старой липе» старик Пфиффер посоветовал ему не напрягаться понапрасну, но Бульрих понимал, что Одилий все еще втайне надеется на прояснение его разума. Гортензия же еще более решительно выступала за то, чтобы ничего не предпринимать, только отдыхать, вкусно есть и крепко спать без сновидений. И вот теперь Бульрих держал в руках очередную кружку дымящегося пунша со специями, приготовленного по старому рецепту Самтфус-Кремплингов, – преданная соседка принесла вскоре после ужина небольшой чайник и подогрела на огне.
– На твоем месте я бы перестала размышлять. Бесполезно пытаться что-то выяснить, – сказала Гортензия, усаживаясь у камина рядом с Бульрихом, чтобы составить ему компанию за пуншем. – Именно это я пыталась сказать Одилию с самого начала. Но он не захотел меня слушать, а теперь Бедде становится все хуже и хуже. Я не хочу сказать, что в этом виноват Одилий, вовсе нет, но тот ужасный вечер на совете дался ей слишком тяжело.
Она смущенно прикрыла глаза и замолчала. В конце концов, Бульрих нуждался в отдыхе, а грустные разговоры не самое подходящее занятие перед сном. Поэтому Гортензия старательно избегала долгих бесед серьезного содержания и опекала соседа со сдержанностью экономки, которая знает, когда пора оставить больного в покое.
Бульриха это новое ненавязчивое поведение ничуть не удивило, хотя он обнаружил, что властный характер Гортензии приятно смягчился. Даже заметив, что она постоянно стремится убрать с глаз его трубку и кисет с табаком, старый картограф не стал обижаться и ничего не сказал по этому поводу. Откинувшись в кресле, полусмежив веки и делая вид, что подремывает, он запомнил укромное местечко, куда соседка спрятала трубку. Та, в свою очередь, не стала ничего говорить, когда на следующий день от него отчетливо пахнуло дымом, – словом, они прекрасно поладили.
Иногда по вечерам Бульрих ловил себя на мысли, что ждет, когда же появится Гортензия. Так было и сегодня, потому что в одиночестве становилось не по себе: тени в комнате по мере приближения сумерек все удлинялись, а из углов к креслу будто бы тянулись тонкие щупальца-пальцы. Это ощущение не покидало картографа после «исчезновения и возвращения к жизни», как он сам говорил. Такие мрачные впечатления и мысли внезапно настигали его в излюбленном уединении и угнетали неведомой доселе меланхолией.
Его бедная невестка, которая никогда не была склонна к опасным приключениям, получила жестокую рану и теперь неумолимо угасала. Когда Бульрих узнал об этом, на плечи ему легло тяжкое бремя угрызений совести. Наверняка в ту ночь все сложилось бы иначе и чудище не появилось бы в беседке, если бы картограф из Зеленого Лога, вопреки обычному своеволию, держался подальше от Сумрачного леса.
Чувство вины тяготило его, ведь то, что произошло с ним, казалось, лишь оцарапало душу, а не изранило ее. Но даже если время сгладит шрамы, все равно нужно было выяснить, что именно ему довелось пережить. Пытливый ум квенделя, который, несмотря на провалы в памяти, постепенно начинал мыслить как обычно, подсказывал ему, что так будет правильно. Кроме того, Бульрих был обязан все вспомнить ради Бедды и верных отважных друзей. Бульрих безошибочно чувствовал, что все угрозы, недавно нависшие над Холмогорьем и его обитателями, были лишь предвестниками чего-то гораздо большего. В этом он был согласен со стариком Пфиффером, хотя и не мог точно определить, что за опасность назревала.
После возвращения из Вороньей деревни ему удалось немного поговорить об этом с Карлманом. Тот теперь знал поразительно много о тайнах прошлого: это Одилий постепенно раскрывал их юному квенделю, укрепляя его любопытство к таким далеким вещам, которое пробуждал еще дядя. За последние несколько дней Бульрих видел племянника лишь однажды утром, когда Гортензия принесла свежий хлеб к завтраку, а Карлман – корзину с дровами. Вид у него был такой несчастный, что Бульрих без лишних вопросов понял: Бедде стало хуже. Карлман вскоре ушел, отвечая односложно и держась очень отстраненно. Ему явно не хотелось надолго оставлять мать в одиночестве.
– Пора бы мне наконец навестить Бедду. Я давно набрался сил, чтобы сделать это, – сказал Бульрих Гортензии вечером. – Бедда и Карлман – мои ближайшие родственники; завтра я к ним заеду. Ох, бледные поганки, надеюсь, никого не напугаю своим видом, – добавил он.
Гортензия поняла намек. С тех пор как Фиделия Кремплинг ворвалась в «Старую липу», словно кошмар, вырвавшийся из Черных камышей, квендели с опаской заговорили о пугающем появлении старого картографа из расколотой липы и о зловещем смысле произошедшего. В Звездчатке после наступления сумерек никто не решался переходить мост через реку Лисичку, не говоря уже о дороге, ведущей вдоль Черных камышей в соседнюю деревню, откуда была видна опушка Сумрачного леса.
Гортензия вкратце рассказала об этом Бульриху, но, поскольку обсуждать появление в тумане потерянного сына Фиделии и его зловещего спутника тоже было нехорошо, она не стала углубляться в эту тему и чуть позже ушла, надеясь, что после еще одного бокала Бульрих мирно уснет.
В последнее время ветер переменился: теперь он дул с востока и гремел ставнями со стороны сада – играл осеннюю мелодию. С тех пор как Гортензия ушла, Бульрих так и сидел, накинув на колени шерстяной плед и зажав в уголке рта трубку, и мечтательно смотрел в камин, словно там, в отблесках пламени, мог мелькнуть случайный образ – подожди еще немного и увидишь. Поздними вечерами картограф обычно находил покой в тишине и уюте своего дома, предаваясь праздным размышлениям, пытаясь нащупать ту самую нужную нить в паутине воспоминаний.
Снаружи зашумели деревья, и в камине оживился огонь. Задумавшийся Бульрих поднял голову. Его взгляд упал на эркер напротив кресла. Все еще ослепленный ярким пламенем, он ждал, пока мерцание перед глазами померкнет, когда вдруг понял: снаружи, в черноте за стеклами, что-то виднеется. Странно. На улице должно было быть совсем темно, потому что с неба, как всегда в последнее время, не лился свет ни луны, ни звезд. И все же там, где за стеной сада начинался Колокольчиковый лес, квендель разглядел серебристую дымку – должно быть, туман, поднявшийся с сырых лугов, теперь подгонялся ветром, который рвал белую пелену на лоскуты и незаметно подталкивал их все ближе к дому. Бульрих вздрогнул и откинулся на подушки. Он вдруг испугался, почувствовав себя хилым неженкой, что кутается в теплые одеяла и попивает варево Гортензии.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71303599?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Перевод М. Лозинского.
2
Перевод Л. Брауде, Н. Беляковой.
3
Здесь и далее стихотворения приведены в переводе В. Соломахиной, если не указано иного. – Прим. ред.
4
Тут игра слов: Schattenbart в переводе с немецкого буквально означает «тень-борода». – Прим. ред.
5
Перевод В. Коломийцева.
6
Перевод А. И. Корсуна.
7
Перевод А. И. Корсуна.